Дедушкин родник

Аркадий Клабуков
НА КРЫШЕ

Отец поднялся затемно, запряг лошадь, потом разбудил Сему:

— Сынок, я в лес еду, надо дрова с делянки вывезти.

— А почему так рано едешь?

— Днем на дороге уже весна хозяйничает, лошадь проваливается на каждом шагу. А ты, сынок, покуда я езжу, сбрось-ка снег с амбара.

Сема вышел во двор. Со всех сторон слышится: кап-кап-кап. Это прозрачными слезинками падает с крыши капель.

Во дворах кудахчут куры, роются в осевшем снегу, торопят весну, а она и так уже не за горами.

Сема взял деревянную лопату, по высокой приставной лестнице забрался на амбар.

За зиму на крышу навалило много снега.

«Да тут работы — за день не управиться! — подумал Сема. — Вот если бы помог кто! Да и скучно одному: ни поболтать, ни посмеяться, так и язык к нёбу присохнет. С какой стороны ни взгляни, а работать в одиночку — никакого интересу».

Сема скинул вниз две-три лопаты снега, потом влез на конек крыши, огляделся.

Как хорошо! Небо синее-синее, а снег такой белый, что глазам больно на него смотреть. Все вокруг залито ярким солнечным светом.

Сема загородил рукой глаза от солнца, поглядел вдоль деревни.

Оказывается, не только он сгребает снег, Вон Ефим с лопатой на крыше, вон Вася, вон Гришка.

«Если бы всем вместе собраться, мы бы в два счета управились», — подумал Сема и крикнул:

— Ефи-им! Давай вместе снег кидать!

Ефиму, как видно, тоже скучно одному, он охотно отзывается:

— Давай! С кого начнем?

— Иди сперва ко мне. У нас крыша прохудилась, вода в амбар течет.

— Сейчас приду, только у матери спрошусь. Может, Ваську с Гришкой позвать?

— Зови.

Вскоре пришли Ефим и Вася.

— А Гришка что же? — спросил Сема. — Не придет?

— Его отец не пустил, — ответил Вася. — Говорит: «Соберетесь вместе, пойдет у вас одно баловство, а не работа».

— Вась, а тебя отец отпустил? — спросил Сема. — Или ты не спросился.

— Спросился. Отец сказал: «Ступай, сынок, вместе трудиться легче и веселее».

Закипела работа. Мальчики тремя лопатами прорезают снежные пласты с трех сторон и, дружно навалившись, сталкивают снег по скату крыши вниз. Толстый пласт тяжело обрушивается на землю: бух-ух!

Щеки у ребят разгорелись, глаза задорно сверкают.

И вот уже крыша чистая. На последний пласт снега Ефим с Васей уселись, как на санки, а Сема поднатужился и подтолкнул их. Друзья с визгом заскользили по крыше и ухнули в сугроб.

— Хорошо? — кричит сверху Сема.

Снизу отвечают:

— Здорово!

Мальчики со смехом и шутками отряхнулись от снега и пошли к Ефиму. Его дедушка, увидев ребят, спросил:

— Уже управились? Ну, молодцы, ничего не скажешь.

А отец Ефима вынес из сарая широкую лопату и сказал:

— С такой лопатой вам будет сподручнее, вот увидите.

Ребята, не мешкая, поднялись на заснеженную крышу, и вновь закипела веселая, дружная работа.

1926

Михаил Коновалов
МИШЕНЬ

Однажды я услышал, как в соседском дворе раздались выстрелы, а потом — смех.

Я подбежал к забору, глянул в щель.

Вижу, стоит посреди двора мой сосед дядя Макар и его дочка Олена. Дядя Макар, босой, без шапки, вертит в руках длинностволку и говорит кому-то, кого мне в щель не видать:

— Комсомольцу это не к лицу!.. Или на Олену загляделся?

Олена покраснела, отвернулась:

— Да ну тебя, отец!

Тут я увидел Семи. Стоит в сторонке, повесил голову, острым своим подбородком в грудь уперся.

Взяло меня любопытство, пошел я к соседу и только тогда понял, в чем дело: оказывается, Семи стрелял в цель.

К стене сарая прицеплен бумажный лист с нарисованным кругом — мишень.

— Два раза стрелял, и оба — мимо! — встряхивая лохматой головой, возмущался дядя Макар. Он сунул ружье чуть ли не в нос смущенному парню: — На, стрельни еще раз. Ну, если опять промажешь — гляди у меня!..

Олена мне давно нравится, поэтому я порадовался, что ее отец бранит Семи — моего соперника.

Семи побледнел от волнения, руки у него задрожали.

— Кур ты, что ли, воровал, чего у тебя руки трясутся? — Дядя Макар вложил ружье в ладони парня, сам приподнял ему ствол до нужной высоты. — Целься хорошенько! Прицелился? Ну вот, теперь жми на спуск.

Бах! — выстрел разорвал воздух, отозвался эхом далеко в лесу.

Я подбежал к мишени, радостно крикнул:

— Не попал!

«Почему же я так радуюсь его неудаче? — подумал я и сам себе ответил: — Из-за Олены…»

Вдруг дядя Макар приказал:

— Семи, подай скорее ружье, сейчас я их обоих достану.

Над двором кружили два ястреба, высматривая цыплят.

Дядя Макар прицелился, выстрелил раз, другой — и оба хищника замертво упали к его ногам.

Дядя Макар довольно улыбнулся:

— Видали? Вот как надо! Я в молодости, чтоб не портить шкурку, белку в глаз бил. А вы?.. Тьфу! — плюнул он в сердцах.

Во мне закипела обида.

«Неужели мы такие уж никчемные?» — подумал я, а вслух сказал:

— Дай-ка и мне разок пальнуть.

Небрежным жестом взял ружье. Сердце мое колотилось.

Семи впился в меня взглядом — небось ему хочется, чтобы я тоже промазал.

Я расставил ноги, расправил грудь, прищурил глаз. Мельком глянул на дядю Макара. Он головой качает, усмехается, не верит, что попаду. А Олена смотрит на меня с надеждой. Это придало мне духу.

Бах! — прикладом шибануло в плечо.

Сломя голову я кинулся к мишени. Эх, ушла моя пуля на два вершка в сторону!

— Растяпа! — Дядя Макар так хватил меня ладонью по спине, что едва хребет не переломил. — А еще комсомолец!

Вот стыдоба! И Олене, наверно, стыдно за меня — покраснела, что твой снегирь.

Даже не помню, как отдал ружье. Теперь и я повесил голову на манер Семи, а сам хоронюсь за него, подальше от глаз дяди Макара.

— Стрелять надо метко, — говорит дядя Макар, поглаживая густую черную бороду. — Не знаете, что ли? Капиталисты войну затевают! Вы, ребята, каждый час должны быть готовы к бою. А вот послушайте, как я с белыми в гражданскую воевал.

Он оперся на ружье, прокашлялся и начал рассказ.

— Было это в восемнадцатом году, когда Колчак воевал против Советской власти. Врешь, говорю, ничего у вас, беляки, не выйдет! И подался я в красные партизаны.

Однажды с отрядом человек в пятьдесят засели мы в лесу, ждали обоз белых с боеприпасами, а его все нет.

Послали меня в разведку. Взял я с собой карабин. В стрельбе я тогда уже, можно сказать, собаку съел, да вот беда: патронов у нас в отряде было маловато, выдали мне всего семь штук.

Пробираюсь сторожко. Кругом дебри, чащобы темные. Деревья стоят тихо, как будто притаились. Старики недаром говорили: «Лес — с ушами, поле — с глазами». Если неумело ходить, треск валежника за версту будет слышен. Но я-то в лесу вырос, по бедности все время охотиться приходилось, в молодые годы, бывало, за белкой с дерева на дерево перепрыгивал… Иду как надо, ни одна веточка под ногой не хрустнет.

Снег в те поры уже выпал, но в лесу его было еще совсем мало. Зато когда между деревьями показалось поле — оно было как одеялом покрыто снегом.

«Вот бы тут, на краю поля, беляков подкараулить, — подумал я. — Залечь в лесу и косить их, как траву. Конечно, с одним карабином не много сделаешь. Эх, сюда бы пулемет!..»

Только я вышел на поле, гляжу — вдоль опушки шагают белые. Они меня сразу заметили.

«Ну, — думаю, — пропал!» Я прыгнул обратно в лес, они — за мной. «Окружай его!» — кричат. Я бегу, как лось, только сучья под ногами трещат.

… Отбежал немного, остановился. Подумал о своих товарищах. Если сейчас начнется перестрелка, белых много набежит, пойдут по моему следу, обнаружат отряд. Нет, надо их тут, подальше от отряда, задержать.

Я приготовил карабин, стал потихоньку отходить. И они не стреляют. Вдруг вижу — двое идут прямо на меня. Я прицелился как следует, чтобы патрон даром не пропал. Бух! Загремело на весь лес. Один беляк упал как подкошенный, другой рванул в сторону. Но не успел он спрятаться за елку, как я и его на месте уложил. Тут со всех сторон послышались выстрелы. Гляжу, еще один появился, в меня целится. Я вскинул карабин — оба выстрела грянули одновременно. Тю-ю-у! — пуля просвистела у меня над ухом, а тот, что в меня стрелял, рухнул наземь. Потом я еще троих ухлопал. Остался у меня последний патрон.

«Окружайте его, окружайте!» — кричат колчаковцы.

Я снял зипун, повесил на елку, а сам — ходу!

Покуда они мою одежду окружали, я далеко ушел. Но двое все-таки погнались за мной.

Я притаился за деревом и, когда они подошли поближе, выстрелил в того, что шел впереди. Он распластался на земле, как убитый ворон. Другой кинулся бежать.

Ну, я его в два прыжка нагнал, схватил за шиворот и повел в отряд.

«Теперь, — думаю, — мы от него все, что нужно, про передвижение колчаковских частей узнаем».

Еще не дойдя до наших постов, я три раза прокричал кукушкой. Тут же из-за деревьев вышли мои товарищи. Оказывается, они услышали выстрелы и спешили ко мне на помощь. Вот какие были дела, — закончил дядя Макар свой рассказ. — А вы? Даже в мишень попасть не можете, косорукие. Что ж это за комсомолец за такой, который не умеет стрелять?

… Спустя некоторое время, прихватив ружье, я отправился в лес. Погода стояла хорошая. Иду лугом, который тянется вдоль реки, вдруг со стороны болота послышался выстрел, потом еще и еще.

«Кто ж такой там стрельбу поднял? — подумал я с удивлением. — Надо посмотреть».

Я пошел на выстрелы. Раздвинул кусты — и увидел Семи.

Потный, растрепанный, без фуражки, он носился как угорелый между пеньком, от которого стрелял, и елкой, на которой белела мишень.

Я прислонил свое ружье к дереву, а сам стал смотреть из зарослей.

Вот он выстрелил — и стремглав к мишени. Взглянул, сплюнул и с досадой пнул какой-то гнилой пенек, подвернувшийся под ногу.

Значит, не попал.

Семи перезарядил ружье. На этот раз он целился долго-долго. Зато когда выстрелил и подбежал к мишени, губы у него в счастливой улыбке растянулись чуть не до ушей.

Я понял, что выстрел был удачным, и тут же подумал: «Нельзя допустить, чтобы Семи в этом дело меня обскакал».

Я вышел из-за куста.

— Здорово, Семи.

Он вздрогнул от неожиданности.

— Здорово! Ты чего тут бродишь?

— Да так… — Мне не хотелось признаться, что я тоже пришел упражняться в стрельбе.

— Три выходных подряд прихожу сюда, стреляю, — вытирая пот со лба, сказал Семи.

— Я вот тоже надумал пострелять.

— Давай, — обрадовался Семи. — Жалко, ты свое ружье не прихватил.

— Со мной оно, вон за той березой стоит.

Я сходил за ружьем, и мы с Семи открыли пальбу. Стреляли и стоя, и с колена. Надо сказать, что Семи, натренировавшись, стрелял лучше меня. Мои пули частенько отправлялись «за молоком».

Домой мы пошли только тогда, когда начало темнеть.

— Ну, теперь Макар нас голыми руками не возьмет, — сказал Семи.

— Олена… — начал было я, но, перехватив сердитый взгляд Семи, осекся, вспомнив, как оба мы перед нею в прошлый раз осрамились.

В один из выходных дней за крайним в деревне амбаром собралось много людей.

Семи вразвалку подошел к дяде Макару:

— Здорово, дядя Макар!

Дядя Макар протянул было руку, но задержал ее и, поддразнивая Семи, проговорил как бы в раздумье:

— Уж и не знаю, как здороваться с тобою, ты ведь косорукий…

— Э-э, дядя Макар, ты это брось! — воскликнул Семи. — Я теперь каждую пулю точно в яблочко кладу. Хочешь, поспорим? — Он схватил протянутую руку дяди Макара, повернулся ко мне: — Разними! Мы с дядей Макаром спорим.

— Погодите, давайте будем соревноваться в стрельбе всей комсомольской ячейкой, — предложил я.

— Давайте! Давайте! — в один голос закричали парни.

И дядя Макар одобрил мое предложение. Я заметил, что на Семи он смотрел по-прежнему недоверчиво, в его глазах ясно читалось: «Какой из тебя стрелок!»

Ребята сбегали в красный уголок, принесли ружье. Гурьбой отправились к реке искать подходящее место. И дядя Макар с нами. Мы облепили его, как пчелы: нам интересно его послушать. Пока дошли до реки, дядя Макар успел рассказать, как партизанил, как белок добывал, как однажды свалил медведя, но урядник отнял у него охотничий трофей.

— Так жалко было отдавать — в голос ревел, да с урядником не поспоришь, — говорил дядя Макар и тяжко вздыхал. — Вы уж ничего этого не знаете…

За разговорами не заметили, как пришли на реку.

— Ну, стрелять так стрелять, — говорит дядя Макар.

Народу вокруг — чуть не вся деревня. Тут и ребятишки, и молодежь, и мужики, и бабы.

Мишень пристроили на крутом обрыве.

Решили, что каждый будет стрелять трижды, а премия достанется тому, кто ни разу не промахнется.

Ясное дело, всякому хочется занять первое место. Чувствую, у меня от волнения сердце так и колотится. Даже дядя Макар вроде бы волнуется. Один только Семи с виду совершенно спокоен.

— Начинайте, — сказал секретарь нашей комсомольской ячейки.

Вышел один парень. Из трех выстрелов только раз попал. За ним другой: этот и вовсе — что ни выстрел — мимо! Меня даже зло разобрало.

— Давайте, — говорю, — покажу, как надо.

Хоть сердце у меня прыгало, я все-таки справился с волнением. Первая моя пуля попала в яблочко. Вторая — тоже!

Гляжу, Олена прямо расцвела.

Тогда я и последнюю пулю положил точно в цель.

Дядя Макар ударил меня по плечу и сказал:

— Хвалю, парень!

Мне, конечно, приятно. Выходит, не зря я упражнялся в стрельбе. Верно говорит дядя Макар: придет время — умение хорошо стрелять пригодится.

После меня еще несколько парней брали ружье, но они стреляли неважно.

Подошла очередь Семи. Он смотрел уверенно, вид у него был бравый, фуражка лихо сдвинута на затылок.

Три выстрела сделал Семи — три раза угодил в яблочко.

— Семи, ты ли это? — удивился дядя Макар. — Глазам не верю!

И Олена смотрела на Семи с улыбкой.

Ну, а уж дядя Макар, само собой, не промазал.

Нам троим — дяде Макару, Семи и мне — вручили первые премии. Потом я и Семи признались, что каждый выходной учились стрелять в лесу.

— Давайте, ребята, организуем стрелковый кружок, — предложил дядя Макар, — чтобы каждый комсомолец нашей деревни был готов к защите Родины!

1935

Кедра Митрей
БЕРЕЗОВЫЙ СОК

Слаще меда ребятишкам березовый сок.

Каждую весну по слякоти и талой воде бегут они взапуски в рощу с топорами и туесками в руках. Выберут березу потолще, острым топором надсекут кору, загонят в ствол обломок серпа, к нему привяжут нитку. И дерево каплю за каплей точит в подставленный туесок свою густую прозрачную кровь…

Приближается весна. Снова побегут ребята за соком. Подумал я об этом, и припомнилась мне грустная повесть, которую я услышал от одной старой березы. Я хочу пересказать эту повесть вам, ребята.

«Выросла я на веселой солнечной поляне, — так начала свой рассказ старая береза. — Мне было лет десять или двенадцать, когда однажды на поляну пришли люди. С тех нор минуло полтора века, но я и сейчас помню тот страшный день. Мои глубокие корни люди обрубали топором, выдирали руками, били меня по стволу тяжелой колотушкой. Как мне было больно! Потом меня вместе с другими молодыми березками пересадили к большой дороге.

Земля там оказалась каменистой, я долго болела, пока мои корни прорастали вглубь. Некоторые мои подружки так и засохли молодыми. Другие, переболев, кое-как все же прижились на новом месте.

Чего только не насмотрелась я за то время, что стою здесь, у дороги! Если бы рассказать обо всем, мне пришлось бы без умолку говорить лет десять подряд…

В старину неподалеку отсюда стояла удмуртская деревня. Мимо нее гнали в Сибирь закованных в кандалы арестантов. Жильк-жильк! — гремели железные цепи, слышались стоны и заунывные песни.

В страхе ушли удмурты подальше от большака и в лесу поставили новую деревню. Но потом те, кто посмелее, стали возвращаться на прежнее место. С тех пор деревня постепенно разрастается и подбирается ко мне все ближе и ближе…

Было время, когда мимо меня возили в цареву казну сибирское золото. Что ни день, несколько саней, груженных золотом, проносилось со свистом по дороге. Несдобровать, бывало, встречному мужику, если не успеет он спрятаться в придорожный сугроб: изобьют кнутами до крови.

Проезжали тут и купеческие обозы с товарами на Ирбитскую ярмарку, в Москву из Сибири везли пушнину.

Немало злодеяний повидала я на своем веку. Вон в той низинке зарыто под елками не меньше десяти человек. Бывало, что и на моих ветвях вешали людей, — видишь, до сих пор раскачиваются на ветру обрывки истлевших веревок.

Помню, у моего ствола белые расстреляли фельдшера-удмурта за то, что он был большевиком. Когда белых прогнали, местные мужики похоронили его с почестями… Эх, всего и не перескажешь!

Я вижу, ты спешишь. Но подожди, послушай еще немного о моих невзгодах.

От удара колотушки моя кора лопнула, рана долго не заживала. Постепенно на ее месте образовался нарост. Когда он стал большим, какой-то прохожий — уж не знаю зачем — вырубил его, на стволе вновь открылась рана. В нее попадает вода, и мой ствол гниет заживо. Даже небольшой ветерок причиняет мне боль. Вот почему я постоянно вздыхаю и плачу.

А теперь взгляни на муравейник у моего комля. Однажды ехал но дороге богатый купец, вез золото, запрятанное в самоваре. Лихие люди убили купца; набитый золотом самовар зарыли в муравейник, а для того, чтобы потом отыскать его, сделали метку: с моего ствола содрали большой кусок коры. Ты, наверно, знаешь, что прежде у удмуртов был обычай: в ночь под страстной четверг ломать ветки можжевельника. И вот пришли сюда за можжевеловыми ветками братья — сыновья старого Камаша. Увидели они метку на моем стволе, догадались, что неспроста она сделана, разворошили муравейник и нашли самовар с золотом. Зажили братья богато, всем на зависть.

А для меня новое горе: не успела утихнуть боль в том месте, где была содрана кора, как и эту рану разбередили, отколов кусок ствола, чтобы сделать кольцо для бороны. И так напасть за напастью: то ломают мои ветки на веники, то обрубают сучья на жерди для изгороди. А когда-нибудь срубят и верхушку — она сгодится на деревянные вилы. И каждую весну делают свое злое дело ребята. Раньше между мною и деревней стояло много берез, но все они засохли. Скоро, как видно, и мне придет конец…»

Прошло несколько лет с тех пор, как я узнал от березы ее историю, и вот мне снова довелось побывать в тех местах.

Старая береза лежала на земле с поломанными ветвями, с вывороченными из земли узловатыми корнями. На ее стволе виднелись липкие потеки. Наверное, ребята и нынче нацедили в свои туески сладкого сока.

Упала береза, навсегда умолк ее печальный голос. Не жалели ее люди — и вот погубили…

1936

Игнатий Гаврилов
КРАСНОАРМЕЙСКАЯ ГАРМОШКА

Это случилось весной 1919 года. Возле нашей деревни весь день шел бой красных с колчаковцами. Ночью красным пришлось отступить.

— Ушли наши, — грустно сказала наутро мама.

Я побежал к своему приятелю Семке.

— Айда в лес, — позвал я его, — по окопам полазим.

Он согласился. Мы знали, что в окопах можно найти много всякой всячины.

Пришли мы с Семкой в лес, спрыгнули в один окоп, на дне которого была навалена солома, стали рыться, и вскоре я нашел сумку с патронами и револьвер. Я сначала обрадовался находке, потом подумал: «Если белые найдут у меня оружие, не посмотрят, что маленький, на месте расстреляют».

А Семка нашел санитарную сумку. В ней были бинты, вата и какие-то лекарства.

— Пошли дальше, тут, похоже, больше ничего нет, — сказал я.

Следующий окоп был глубже и длиннее первого, он тянулся до самого оврага. В нем мы обнаружили целую кучу стреляных гильз. Наверное, тут стоял пулемет. Мы рылись в соломе, как вдруг мне послышался чей-то приглушенный стон.

— Семка, — шепнул я. — Тут кто-то есть!

— Где?

Стон повторился.

— Тс-с, слышишь?

Мы заметили, что неподалеку от нас солома слегка шевелится.

Семка ойкнул — и бежать.

— Стой! — крикнул я ему. — Чего ты испугался? У меня же револьвер. Иди сюда, посмотрим, что там такое.

Мы разворошили солому и увидели человека. Глаза его были закрыты. Он был в солдатской выцветшей гимнастерке, запятнанной кровью. Рука, лежавшая на груди, сжимала фуражку с пятиконечной красной звездой.

Рядом валялась шинельная скатка.

Мы боязливо вглядывались в бледное, заросшее рыжеватой щетиной лицо красноармейца.

Вдруг он застонал и открыл глаза. Увидев нас, прошептал:

— Пить… Воды дайте…

Мы переглянулись. Где взять воды? Поблизости ни одного родника, и до реки далеко.

— Пить… Пить… — Раненый попытался приподнять голову, но она тут же бессильно упала на солому.

— Покарауль его, я за водой сбегаю, — сказал я Семке.

Вылез я из окопа и бегом пустился к деревне. Гляжу, Семка бежит за мной.

— Чего ты? — спрашиваю я его.

Семка молчит, но мне и так ясно, что боится он без меня оставаться.

Так и примчались в деревню вместе. Дома я налил в один туесок воды, в другой кислого молока — и обратно в лес. Следом за мной вернулся Семка. Он принес хлеба и яиц.

Красноармеец по-прежнему тихо стонал и тяжело дышал. Лицо у него было теперь не бледным, а багрово-красным.

— Жар у него, — сказал я. — Семка, подержи-ка ему голову.

Я поднес к губам раненого туесок с водой, он стал жадно пить, потом откинул голову и сказал:

— Вот спасибо! Вроде бы полегчало…

Но вскоре он снова застонал и с трудом проговорил:

— Плечо… Перевязать бы надо.

Вдвоем с другом мы приподняли раненого, стянули с него гимнастерку и увидели, что пуля прошла через правое плечо.

Вот когда пригодилась санитарная сумка! Мы смазали рану йодом, плечо забинтовали, снова надели на красноармейца гимнастерку и опустили его на солому.

Он затих — может, задремал, может, потерял сознание.

— Что будем делать? — спросил я Семку. Здесь его оставить нельзя, и в деревню не поведешь. Ведь если староста или лавочник Павел пронюхают, тут же донесут белякам.

Мы приуныли. Но тут я вспомнил про наш «штаб».

Недавно я и Семка поставили шалаш среди густого орешника. Когда мы играли в войну, этот шалаш был нашим штабом. Вот туда-то мы и перетащили красноармейца. Из соломы сделали ему постель, шинель положили под голову и стали ждать, когда он придет в себя.

Очнулся он под вечер. Ему было заметно лучше. Он даже попросил есть, и мы дали ему хлеба с молоком.

Начало темнеть. Нам пора было уходить. Когда мы сказали об этом красноармейцу, он забеспокоился:

— Глядите, ребята, никому ни слова. Даже матерям не говорите. Обещаете молчать?

— Обещаем.

В это время неподалеку прокричал филин. Сделалось как-то жутко.

— Дядя, мы уйдем, ты тут один не забоишься? — спросил Семка.

Красноармеец слабо улыбнулся:

— Я вроде не из боязливых.

— Говорят, тут привидения по ночам бродят: белые в этом лесу расстреливали.

— В привидения не верю, а мертвых чего бояться? Ладно, ребятишки, идите.

Мы пошли. Но я вдруг представил себе: а что, если на месте этого красноармейца оказался бы мой отец, ведь он тоже в Красной Армии и его могут ранить! Хорошо ли будет, если его одного бросят в лесу?

Я уговорил Семку вернуться.

— Решили здесь заночевать, — сказали мы красноармейцу.

— А не хватятся вас дома? Заругают небось?

— Скажем, на рыбалке были.

— Ну, как знаете.

Мы принесли с гумна по охапке соломы и устроились рядышком. Выпала роса, стало прохладно. Может, от этого, а может, от непривычной обстановки и волнения мы долго не могли уснуть.

— Есть хочется, — пожаловался Семка.

— Ладно, перетерпишь, — сказал я.

… Проснулся я от птичьего гомона. Уже рассвело, и лесные птицы распевали на разные голоса.

Первым делом я посмотрел на красноармейца. Он разметался во сне, но дышал ровно, спокойно.

Я растолкал Семку:

— Вставай скорей. Пока он спит, сбегаем домой.

Не успел я войти в дом, как на меня напустилась мама:

— Где тебя но ночам носит?

— Мы рыбачили дотемна, я у Семки ночевал.

— Почему домой не пришел? Не привыкай по чужим дворам околачиваться. Ладно, садись за стол. Потом бери ведро и ступай на огород, пора капусту сажать.

Вот тебе и на! Но ничего не поделаешь, с мамой не поспоришь.

Поев, я отлил в туесок молока, нашел в курятнике три яйца и все это припрятал в сенях.

Я быстро управился с капустой, но мама не пустила меня со двора и заставила нянчить сестренку Анисью. Потом велела натаскать в кадку воды.

Только в полдень, прихватив молоко и яйца, я побежал в лес.

Семка был уже в шалаше.

— Ему совсем плохо, — сказал он с тревогой.

Красноармеец был в жару и без сознания. Мы принялись мочить тряпку в холодной воде и прикладывать ему ко лбу.

Восемь долгих дней ухаживали мы за раненым. Наконец он начал поправляться.

— Еще немного — и встану на ноги, — говорил он. Это вы, ребята, вернули меня к жизни, без вас я бы пропал.

Красноармейца звали Иваном Григорьевым. Он оказался бывалым человеком и рассказал нам разные интересные истории. Рассказал и про последний бой, про то, как был ранен. Объяснял нам, за что борется Красная Армия.

— Богатые живут за счет бедняков, заставляют их работать на себя, высасывают из них все соки. Красная Армия воюет за то, чтобы народ жил счастливо.

Это он верно говорил — про богачей. Вот у нас староста и лавочник всю деревню в кулак зажали. У них всегда хлеба много, еще прошлогодние скирды стоят необмолоченные, в хлевах и конюшнях полно скота и лошадей. И все это нажито чужим горбом. Недаром мой отец, когда уходил в Красную Армию, сказал: «Иду воевать за Советскую власть против богачей-мироедов».

— Скорей бы поправиться да снова в бой, — говорил Григорьев.

— Дядя Ваня, возьмите нас с собой на фронт, — просили мы его.

Он только смеялся в ответ.

— Возьмите! — не отставали мы.

— Сначала подрастите.

— Где ты носишься с утра до ночи? — сердилась мама. — Ни за Анисьей не приглядишь, ни по дому не поможешь. Дождешься у меня.

Попадало дома и Семке.

Чтобы задобрить матерей, мы с ним, встав утром пораньше, отправлялись на рыбалку. С реки мы никогда не возвращались без улова, так что матери были довольны. Днем же мы старательно помогали им по хозяйству, а ближе к вечеру, прихватив какой-нибудь еды, бежали к Григорьеву и сидели с ним, пока не начинало смеркаться.

Но тут подошла новая беда: мама заметила, что исчезают яйца.

— Неужто кошка или вороны в курятник повадились? — говорила она. — Надо будет последить.

Кроме того, я каждый день отрезал для Григорьева по большому куску хлеба, и как-то раз мама спросила:

— Что это ты на свою рыбалку столько хлеба таскаешь?

— Рыбу надо прикармливать.

— Хлеб-то уж на исходе, — пожаловалась она.

И верно, жизнь при белых с каждым днем становилась тяжелей. Богачи, как при царе, чувствовали себя полными хозяевами. Белые почти дочиста обобрали деревню: вывезли хлеб, масло и шерсть, свели со двора скотину. Скажет кто слово против, его хватали и отправляли в Можгу, где помещался их штаб.

Многие мужики, не вытерпев притеснений, тайком уходили к красным.

Я и Семка тоже решили податься к красным. Григорьев уже поправился и однажды сказал нам, что завтра уйдет искать своих.

Утром, когда мама пошла по воду, я надел чистую рубаху и новые лапти, натянул на голову картуз. Закинув за спину котомку, я сказал Анисье:

— Прощай, сестренка, ухожу далеко, иду сражаться с белыми.

Анисья смотрит на меня и молчит. Ничего-то она еще не понимает!

Поцеловал я сестренку, огляделся вокруг:

— Прощай, родной дом!

Тут я увидел в окно маму с ведрами и кинулся к двери. Пока мама подходила к воротам, я был уже за огородом.

Семка, как мы и условились, ждал меня на опушке леса.

Пришли мы с ним к шалашу — пусто! Григорьев ушел, не дождавшись нас. Семка скинул с себя котомку, повалился на солому и заплакал от обиды.

— Погоди реветь, — сказал я, — смотри-ка, на пеньке какая-то бумажка. — И я прочел, что было на ней написано крупными буквами: — «Не сердитесь, друзья, мне пора уходить. Вы ребята хорошие и смышленые, должны понять. Будьте здоровы, до новой встречи!»

Эта записка нас немного утешила. Было приятно, что Григорьев назвал нас друзьями. Если правду сказать, мы оба очень привязались к нему, и теперь, когда не стало его интересных рассказов, не стало тайны и опасности, мы заскучали.

Встанешь утром, подметешь избу, натаскаешь воды, повозишься с Анисьей. Потом придет Семка, притащит своего четырехлетнего братишку, поиграем во дворе. Тоска зеленая…

Но вот по деревне разнеслась весть: белые отступают! Обрывают телефонные провода, забирают лошадей и телеги. А через Валу мост сожгли.

Мужики стали прятать своих коняг, и мы с мамой спрятали своего пегаша за снопами в сарае.

Я поливал на огороде капусту, когда примчался Семка:

— Красные!

Мы бросились к воротам.

Серединой улицы строем шли красноармейцы. Жители радостно их приветствовали, мы, мальчишки, пристроились сзади и под музыку прошагали через всю деревню.

Потом я пошел домой — и Семка со мною. Глядим, у нас полна изба народу. Все в красноармейской форме, сидят за столом, а мама, веселая, подает им еду.

Мы смущенно остановились у порога, вдруг слышу:

— Сынок! Иди сюда!

Я бросился к отцу и повис у него на шее. Он крепко обнял меня, спросил:

— Как живешь?

— Хорошо. А ты?

— И я неплохо. Вот турнули Колчака из удмуртских лесов, скоро совсем свернем ему шею. Тогда заживем еще лучше.

В это время один из красноармейцев вышел из-за стола.

— Дядя Ваня! — воскликнули мы с моим другом в один голос.

Григорьев пожал нам руки:

— Вот мы и свиделись, ребята! — Потом он сказал своим товарищам: — Эти мальчишки спасли мне жизнь.

И он рассказал, как мы выхаживали его в лесу.

Все слушали и смотрели на нас с добрыми улыбками.

Когда красноармейцы собрались уходить, Григорьев достал из вещевого мешка небольшую гармошку.

— Ребята, держите на память!

Прощаясь со мной, отец сказал:

— Помогай матери, сынок. Осенью пойдешь учиться в школу. Скоро прогоним всех врагов, начнем строить новую, счастливую жизнь. А для новой жизни нужны будут грамотные люди. — Он привлек к себе меня и Семку: — А за спасение нашего товарища спасибо.

Красноармейцы ушли. В деревне стало тихо.

Семка и я быстро выучились играть на гармошке. Часто соседи просили:

— Сыграйте-ка, ребята, на вашей красноармейской гармошке!

И мы никогда не отказывали, играли.

1952

Степан Широбоков
НЕОБЫКНОВЕННАЯ РЫБАЛКА

Безоблачный летний вечер. Солнце вот-вот сядет. За хлебным полем серебрится Чепца. Вокруг тихо, ни ветерка.

По узкой извилистой тропинке через поле шагают к реке три друга: Петя, Володя и Коля. Высокая рожь скрывает их с головой, со стороны виднеются только три удилища.

Коля, самый маленький из друзей, идет последним. Чтобы не отставать от них, он часто-часто перебирает босыми ногами.

— Знаешь, Володя, какая рыбина у меня в прошлый раз клюнула! — говорит Коля. — Даже леска лопнула!

— Небось гнилая была, вот и лопнула, — подтрунивает над ним Володя.

— Как это гнилая? — возмущается Коля. — Хорошая была леска, почти новая.

— Ну, значит, за корягу зацепилась, тащить корягу — тут никакая леска не выдержит.

— При чем тут коряга? Да ты у Петьки спроси, он видел. Ну, скажи, скажи, Петька, ведь правда же: была рыбина килограммов на пять, не меньше? Скажи!

— Не пойманная не в счет, — отзывается Петя. — Вот поглядим, какую ты нынче поймаешь.

— Вот такую! Коля как можно шире разводит руки. — Может, сазан попадется.

— Хвались, хвались… Ерша или пескаря бы выудил — и то хорошо. А сазан тебя в реку утащит, ты вон какой маленький…

Тропинка вильнула раз, другой, и ребята вышли к реке, неподалеку от того места, где строили новый мост. Плотники уже разошлись по домам, возле свежеошкуренных бревен и штабелей досок виднелась одинокая фигура сторожа.

— Дедушка! — крикнул Петя и помахал рукой.

Василий Григорьевич, Петин дедушка, раньше был кузнецом. Но и теперь, состарившись, не хочет лежать на печи, трудится но мере сил. Годы и заботы посеребрили его бороду, глубокими морщинами изрезали лицо. Но веселый огонек в глазах молодит Василия Григорьевича.

Ребята очень любят старика. Он всегда смотрит на них с доброй улыбкой, охотно с ними разговаривает; летом помогает наладить удочки, зимой мастерит им лыжи и санки.

Василий Григорьевич поглядел на ребят, улыбнулся:

— Рыбаки пожаловали! Что-то вы, ребятишки, припозднились. Рыба уже спать легла.

— Мы с ночевкой, — сказал Петя. — Удить утром станем.

— Это другое дело. Пойдемте к костру, у меня как раз уха поспела, я давеча порыбачил маленько.

Яркие языки огня плясали под котелком.

Дед попробовал уху.

— Готова!

Он снял котелок, поставил на землю. Из шалаша принес ложки.

— Подсаживайтесь, ребятки, поближе, не стесняйтесь.

Ребята не стеснялись. Котелок быстро опустел. Пока закипал чайник, разговаривали. Конечно же, о делах рыбацких.

— Взять, к примеру, ерша, — говорил старик, попыхивая трубкой. — Жадный, прожорливый. Наживку так заглотнет, что потом его с крючка еле снимешь. Мелкая рыбешка, костлявая. Зато нет слаще ухи, чем из ершей.

— Дедушка, Володя говорит, что рыбу можно ловить на пареный овес, на пшеницу и даже на вареный горох, — сказал Петя. — Это правда?

— Правда. И на хлебный мякиш ловят, и на манку. Только все это надо приготовить умеючи, чтобы приманка хорошо держалась на крючке.

— А на что пойдет сазан? — спросил Коля.

— Сазан? — дед удивленно поднял брови. — Уж вы не сазана ли надумали взять?

— Хотелось бы…

— Сазан лучше всего идет на белого подкорника, который в старых пнях водится. Только сазана взять не так-то легко. Силач! Он не всякому даже опытному рыбаку дается.

Увидев огорченные лица ребят, Василий Григорьевич сказал:

— Да не вешайте нос! На рыбалке чего-чего не случается! Может, повезет вам. Видите вон ту высокую ольху на берегу? Под нею — омут, на зорьке попытайте там счастья. Только помните: силища у сазана большая, да и весу в нем — не один килограмм. Через голову не перекинешь — не ерш. Долго на крючке водить надо, покуда не уморится. Тогда уж тащи. Да у вас лески-то подходящие, выдержат?

— Вот, дедушка, сам посмотри. Крепкие!

Василий Григорьевич взял в руки леску, подергал ее, пробуя на прочность.

— Подходяще. На такой леске быка за рога можно вытащить. Ну что ж, значит, утром станем завтракать сазаном, так я понимаю?

— Нет, — сказал Коля, — мы сазана есть не будем.

Старик удивился:

— Вот те раз! Для чего ж его тогда ловить?

— Дедушка, — сказал Петя, — сейчас я тебе все объясню. У нас в школе есть кружок юных натуралистов. Мы изучаем родной край — какие звери, птицы и рыбы водятся у нас.

— Так, так, понимаю, — кивал головой Василий Григорьевич.

— Семен Павлович, учитель биологии, учит нас делать чучела птиц и рыб. И он сказал, что хорошо бы сделать чучело сазана, оно, мол, будет украшением биологического кабинета.

Взошел месяц, с реки потянул свежий ветерок. Негромко потрескивали дрова в костре.

Летняя ночь коротка. И вот уже на темном небе чуть проглянула алая полоска зари.

— Ну, ребята, пора, — сказал Василий Григорьевич. — До восхода солнца — самый клев.

Взяв удочки и ведерки, ребята пошли к омуту, на который указал им старик.

Река еще не проснулась. Ивы, склонившись к самой воде, полоскали в ней свои длинные ветви. Трава гнулась под тяжестью серебристой росы. Белый туман, поднимаясь с реки, легкой дымкой курился над землей.

В зарослях скрипели коростели. Небо, еще недавно темное, теперь заметно поголубело.

Возле высокой ольхи Володя остановился.

— Вот он, омут.

Расположившись неподалеку друг от друга, все трое закинули удочки. Долго сидели молча, напряженно глядя на неподвижные поплавки. Первым не выдержал Петя:

— Не клюет! Может, мы не на том месте сидим?

— Тише ты, — шепнул Володя. — Рыбу распугаешь.

— Да ее тут и нету!

Володя рассердился:

— Вот что, Петька, или сиди тихо, или ищи себе другое место.

Солнце выглянуло из-за леса, позолотило высокие верхушки деревьев, разогнало утренний туман.

Большой рыжий шмель, басовито жужжа, опустился на цветок рядом с Петей. Цветок закачался, брызнул капельками прозрачной росы.

Петя загляделся на шмеля и не заметил, что его поплавок запрыгал.

— Клюет, клюет! — громко зашептал Коля. — Петька, клюет же, не видишь?

Петя вздрогнул от неожиданности, и в это самое время удилище вырвалось у него из рук. Какое-то мгновение Петя оцепенело смотрел, как его удочка на большой скорости плывет вдоль берега, потом подхватился и пустился вдогонку.

— Вот это рыбина! — донесся до него Володин возглас. — Наверное, сазан!

Проплыв немного вдоль берега, удочка резко повернула к середине реки.

Петя даже застонал с досады:

— Эх, и рыба ушла, и новая леска пропала!

— Беги к деду, попроси лодку, — сказал Володя, — а мы с Колькой станем за удочкой следить.

Петя со всех ног бросился через ольшаник к мосту.

Коля и Володя взобрались на крутой обрыв и не спускали глаз с Петиного удилища. Оно то показывалось на поверхности, то уходило в глубину.

— Ух и силен сазанище!

— Думаешь, сазан?

— А то кто же!

— Гляди, плывут!

Маленькая остроносая лодка приближалась. На веслах сидел Василий Григорьевич, Петя пристроился на носу.

— Петька! — закричал Коля. — Вон, вон она, в заливчик свернула, у осоки стоит. Видишь?

— Вижу, вижу, — отозвался Петя. — Скорее, дедушка! Это сазан!

— Не горячись, внучек, сейчас мы его вытащим. Только бы леску не оборвал.

Коля и Володя, не дыша, следили за лодкой. Вот она подплыла совсем близко к удилищу. Вот уже Петя протянул вперед обе руки, собираясь схватить его, но тут оно дернулось и исчезло под водой. Петя потерял равновесие и бухнулся в воду.

Дедушка схватил Петю за воротник рубашки и втащил в лодку. Коля и Володя громко хохотали на берегу. Рассмеялся и дедушка:

— Вот так рыбалка!

Только Пете было не до смеха. Он выжимал мокрую рубашку и, чуть не плача, приговаривал:

— Ушел! Из самых рук ушел!

— Не горюй, внучек, дальше реки не уйдет. Пусть погуляет твой сазан, потаскает за собой удочку, глядишь, скоро из сил выбьется.

Ребята и старик зорко смотрели по сторонам, но удочка больше не показывалась.

Вдруг Петя вскочил на ноги.

— Разве так можно! — Дедушка схватился за борта лодки. Перевернемся!

— Дедушка, вон удилище! Вон, где осока.

Они поплыли к низкому берегу.

— Скорее, — торопил Петя. — С осторожкою надо, а то спугнем.

Все ближе, ближе!

И вот по реке пронесся торжествующий крик:

— Есть! — Петя изо всех сил сжимал удилище обеими руками.

— Ура! — прыгая от радости, закричали Коля и Володя.

— Смотри опять не упусти, — предупредил дед.

И в самое время: рыба сильно дернула и поплыла к середине реки.

— Лодку за собой тащит! — изумленно проговорил Петя.

Дедушка веслами удерживал лодку на месте.

— Старайся тянуть против течения, — сказал он.

Вдруг у самого борта мелькнул темно-красный плавник. Мелькнул — и скрылся.

— Так и есть — сазан! — воскликнул дедушка. — Сейчас я его сачком подцеплю.

Но дед и внук еще немало помучились, прежде чем втащили сазана в лодку.

— Ой, дедушка, неужели все-таки поймали?

— Да-а, такого красавца не стыдно будет в школу нести, — с довольной улыбкой отозвался старик. — Ну, поплыли, внучек, к берегу, а то твоим приятелям тоже небось не терпится полюбоваться на сазана.

— Поплыли, дедушка. Дай мне весла, а ты отдохни.

1952

Василий Гаврилов
ДРУЗЬЯ-ТОВАРИЩИ

Пятеро мальчишек, томясь от скуки, сидели на бревнах возле недавно построенного пожарного сарая и лениво переговаривались.

Тихо в опустевшей деревне: колхозники с утра в поле, дома лишь старики да ребятишки.

Белоголовый, краснощекий Петя сидел в сторонке и ел хлеб с вареньем. Он старательно облизывал липкие пальцы и не замечал, что ребята бросают на него завистливые взгляды.

— Петь, дал бы нам куснуть по разу, — не вытерпел Володя.

Петя заморгал светлыми ресницами, локтями поддернул штаны и молча отодвинулся на дальний конец бревна.

Миша, кудрявый, дочерна загоревший мальчик, сказал:

— Петька, поди-ка сюда!

— Зачем? — спросил тот и поспешно засунул в рот последний кусок.

Ребята дружно рассмеялись.

— Иди, не бойся. Хочешь репы?

— Хочу!

Петя встал, подошел к Мише, но, опасаясь подвоха, глядел настороженно. Босые Петины ноги были по щиколотку в засохшей грязи, так что казалось, будто на нем черные ботинки.

Миша достал из одного кармана большую желтую репу, из другого — рогатку.

— Давай так, — сказал он. — Ты держи репу на ладони, а я отойду на десять шагов и стрельну в нее из рогатки. Если промахнусь — репа твоя.

— Ну нет, этак ты мне в лоб засветишь! Не надо мне твоей репы. Если хочешь, стреляй в воробья. — И Петя кивнул на избу дяди Петра.

Все оглянулись. На синем наличнике окна чирикал взъерошенный воробей.

Не долго думая, Миша прицелился и выстрелил из рогатки.

Раздался звон разбитого стекла.

— Ну, Мишка, «вставил» ты стекло дяде Петру! — присвистнул Витя.

Гриша вздохнул:

— Ох и влетит нам теперь!

— Удирать надо, чего рты разинули! — крикнул Володя. — Бежим на речку!

Прибежав на берег, ребята скинули рубашки и трусы и один за другим прыгнули в воду. Ныряя и гоняясь друг за другом, они перемутили ее, и теперь она напоминала разведенное толокно.

Наконец, дрожа от холода, они вылезли из воды и повалились в траву. Долго валялись там, подставляя солнцу то живот, то спину.

Настроение у Миши было неважное. Да и остальные ребята что-то приуныли.

— А у дяди Степана огурцы уже созрели! — вдруг сказал Миша нарочито бодрым голосом. — Вот бы попробовать!

— Хорошо бы! — в один голос отозвались приятели.

Петя ничего не сказал, он шмыгнул носом и отвернулся.

— Петька, а тебе разве не хочется огурчика? — спросил Миша.

— Хочется. Только я все равно к дяде Степану в огород не полезу.

— Почему это?

— Потому что он мне родной дядька. Если поймает, никогда больше не станет угощать медом со своей пасеки. А мед — он, поди, слаще огурца-то.

— Тогда проваливай! Нам такой товарищ не нужен!

Ребята оделись и пошли к огороду дяди Степана. Петя, вздыхая, поплелся за ними следом. Ладно уж, куда все — туда и он. Лучше никогда больше меду не есть, чем остаться без товарищей.

Подойдя к огороду, ребята перемахнули через изгородь и принялись рвать огурцы, в спешке ломая стебли.

— Эй! — раздался вдруг сердитый окрик. — Вот я вас!

— Дядя Степан! — прошептал Миша. — Бежим!

Побросав огурцы и едва не повалив изгородь, ребята пустились наутек.

— Держите их, ловите! — неслось вслед.

Как же, поймаешь их! Словно цыплята от ястреба, ребята рассыпались в разные стороны.

Миша единым духом добежал до своего огорода и нырнул под куст смородины. С наступлением сумерек он пробрался на сеновал и зарылся в сено. Ему не спалось. «Вдруг мама узнает?» — думал он с тревогой. Лишь после того как пропели полночные петухи, он, наконец, заснул.

Утром, когда солнце уже высоко поднялось над крышами домов, Миша вошел в избу и нерешительно остановился у порога.

— A-а, проснулся, сынок, — ласково сказала мама. Она стряпала у печки. — Есть хочешь? Ты что это вчера без ужина спать-то лег? Небось заигрался?

«Не знает!» — с облегчением подумал Миша.

— Умойся скорее да поешь.

Только успел Миша сесть за стол, как дверь распахнулась, вошла тетка Акулина, жена дяди Петра. Прямо с порога пронзительно закричала:

— Мария, подавай-ка сюда твоего сорванца, я его поспрошаю. Бесстыдники! Совести у этих ребят нет! Вчера, пока мы в поле были, у нас кто-то окно разбил; к Степану в огород целой оравой залезли, огуречную грядку всю как есть разворотили. Небось без твоего Мишки не обошлось: он у них заводила.

Мама строго посмотрела на Мишу:

— Твоих рук дело?

— Моих, — опустив голову, ответил он чуть слышно: матери он не мог соврать.

— Как же так, Миша? Я с утра до ночи в поле, а у тебя одно озорство на уме!

Миша молчал, не поднимая головы.

— Ишь набычился! — кричала тетка Акулина. — Да разве его словами проймешь? Всыпать бы ему хорошенько!

— Вот я ему сейчас задам! — Мама потянулась за веревкой, висевшей на гвозде у печки, но Миша был уже за дверью.

— Чистое наказание мне с этим мальчишкой! — Мария Ивановна опустилась на лавку. — Был бы жив отец, тогда бы другое дело…

Она посмотрела на фотографию мужа, висевшую над столом. Ей вспомнилось, как он уходил на фронт, как она провожала его со старшим сыном Алешей и с грудным Мишей на руках. Проводить проводила, а встретить не довелось…

Мария Ивановна тяжело вздохнула.

— Пора на работу, — сказала она, вставая.

Тетка Акулина ушла. Мария Ивановна заперла дверь и отправилась на работу. Сегодня колхоз «Светлый путь» начинал уборку ржи.

По дороге, ведущей от станции к деревне, шел молодой лейтенант. В одной руке он нес чемодан, в другой — аккуратно сложенную шинель.

Офицер спешил: ему не терпелось увидеть родную деревню, мать и младшего братишку. За бугром лейтенант нагнал мальчика.

— Эй, парнишка, погоди, вместе пойдем! Ты чей же будешь?

Мальчик внимательно посмотрел на лейтенанта. В глазах его на мгновение вспыхнула радость, но тут же потухла.

— Мамкин, — буркнул он и отвернулся.

— А как тебя зовут?

— Зовуткой.

— Ох какой ты скрытный! Меня вот зовут Алексеем.

Сзади послышался гудок: их нагоняла колхозная трехтонка. Шофер, поравнявшись с ними, затормозил и открыл дверцу.

— Садитесь, товарищ лейтенант, подвезу.

— Вот спасибо! — Офицер закинул в кузов чемодан. — Мальчик, полезай туда, живо!

Ему никто не ответил. Алексей оглянулся — его попутчика точно ветром сдуло. Алексей пожал плечами, сел в кабину, и машина помчалась по дороге.

На двери своего дома лейтенант увидел замок.

«Должно быть, мама в поле, а Миша где-нибудь бегает, — подумал он. — Ну, ничего, подожду». Он сел на крылечко, закурил.

Вскоре во двор вбежала запыхавшаяся Мария Ивановна.

— Алешенька! Сыночек!

— Мама!

Они обнялись.

— Алешенька! Вот радость-то! А мне шофер сказал: «Беги, мать, сын на побывку пришел».

Вошли в избу. Обрадованная мать металась по дому, не зная, куда посадить, чем угостить сына.

— Да ты не беспокойся, мама. Лучше сядь, я на тебя посмотрю. Соскучился ведь.

— Ты, сынок, надолго ли?

— Надолго, мама. Хочу весь отпуск дома пожить. Пять лет у вас не был. А где же Миша?

— Ох! — Лицо Марии Ивановны сразу помрачнело. — Совсем мальчишка от рук отбился. Я его вчера веревкой припугнула, так он убежал куда-то и ночевать не приходил. Ума не приложу, где его искать.

— Надо у ребят поспрошать.

— Спрашивала! Говорят, не видали.

— А за что же ты его? Веревкой-то?

— Да как же, сынок, подумай только: стекло у Петра разбил, в чужой огород забрался. Разве это дело? А все потому, что без отца, приструнить некому.

— Ничего, мама, я Мишей сам займусь. Небось болтаются ребята без дела целыми днями, вот их на баловство и тянет. — Алексей поднялся. — Пойду поищу его.

— Чего меня искать, тут я, — раздалось в сенях, и в приотворенную дверь просунулась взлохмаченная голова.

— Пришел! — радостно воскликнула Мария Ивановна. — Мишенька, ты посмотри, кто к нам приехал!

Алексей рассмеялся:

— Миша, так это ты? Мама, ведь мы с ним по дороге в деревню встретились, только я его не узнал: вон он как вырос! Прямо жених! Ну, иди сюда, братишка, поцелуемся, что ли.

— А я тебя сразу узнал, — смущенно проговорил Миша.

— Что ж ты от меня удрал? Как сквозь землю провалился.

— Я в канаву спрятался. Стыдно мне стало: у тебя медали, а я… — он не договорил.

— Пойдем, братишка, потолкуем.

Братья вышли на крыльцо, сели на ступеньку.

— Да, Миша, нехорошо получается. Но я думаю, что ты и сам все понял. Так?

Миша кивнул.

— Где же ты ночь пропадал?

— На станции. В Ижевск хотел уехать, да маму пожалел, вот и вернулся.

— Правильно сделал, что вернулся. А где твои товарищи?

— Играют где-нибудь. Я задами прошел, никого не видел.

— Сходи позови их.

Миша вышел за ворота и пронзительно свистнул. Володя, Витя, Гриша и Петя явились тут же.

— Мишка, тебя мать искала. Ты где был?

— Ребята, Алеша приехал! Велел вас позвать.

Гурьбой вошли во двор, Алексей поднялся навстречу.

— Здравствуйте, ребята! Какие вы все большие стали!

— Здравствуйте, дядя Алеша!

— Вот что, друзья-товарищи, у меня к вам важный разговор. Соскучился я но колхозной работе, завтра же думаю выйти в поле. Не хочет ли кто из вас поработать вместе со мной?

Ребята дружно закричали:

— Я пойду!

— И я!

Петя дернул лейтенанта за рукав гимнастерки:

— Дядя Алеша, меня возьмете?

Володя щелкнул Петю по затылку:

— Куда тебе! Сидел бы дома.

— Что ты к нему пристал? — заступился за Петю Миша. — Он ведь наш товарищ! Пусть идет с нами, если хочет.

— Так ведь я ничего, — смутился Володя. — Это я к тому говорю, что Петька еще маленький.

— Это не беда! — улыбнулся Алексей. — Маленькие тоже могут принести колхозу большую пользу. Надо и других ребят с собой позвать. Будете собирать колоски, чтобы ни один в поле не пропал.

На другое утро человек двадцать мальчиков и девочек шли по тропинке через ржаное поле. Вместе с ними был Алексей.

Подойдя к колхозникам, которые убирали рожь, Алексей сказал бригадиру:

— Принимайте помощников!

— Толково! — улыбнулся бригадир. — Сейчас самая горячая пора. Рабочие руки нам дозарезу нужны.

Ребята с ведрами и корзинами в руках разбрелись по скошенному полю.

Вечером пятеро мальчишек сидели на бревнах возле пожарного сарая и оживленно переговаривались.

— Я три корзины колосков собрал, — сказал Володя.

— А я шесть! — Миша с уважением посмотрел на свои руки.

— Я собрал четыре ведерка! — гордо сказал Петя.

— А я три корзины!

— И я три!

Миша встал, потянулся.

— Вот что, друзья-товарищи, — солидно, подражая старшему брату, сказал он, — пора по домам. Завтра рано вставать.

1953

Геннадий Красильников
СЕМКА В БРИГАДЕ

Ну и суп сварила сегодня мама — пальчики оближешь! Семка с удовольствием съел бы еще тарелку, только ему сейчас не до супа: отец пообещал взять его с собой в бригаду.

Семкин отец — бригадир механизаторов. К нему частенько заходят трактористы, в их разговорах то и дело звучат какие-то необыкновенные слова: «карбюратор», «вентилятор», «поршень». Некоторые мудреные слова Семке уже известны. Он знает, что такое мотор и фара. Когда Семка вырастет, он весь трактор изучит и станет трактористом, об этом нечего и говорить. Вот его дружок Иви хочет выучиться на шофера. У него отец шофер, иной раз прокатит сына до околицы, поэтому Иви и нахваливает машину: она, мол, ездит в десять раз быстрее трактора. Что ж с того, что быстрее? Зато трактор сильнее, чем целых десять машин. Тракторист дядя Ким так и говорит: «Трактор в поле — незаменимая техника». А уж дядя Ким знает, что говорит.

Семке от нетерпения не сидится на месте, а отец пьет чай и нисколько не торопится.

Семка выбежал во двор, вернулся и встал у двери, всем своим видом спрашивая: скоро ли?

Отец засмеялся:

— Ты что, как сторож, у двери стоишь? Потерпи немного, сейчас Ким подъедет, с ним отправишься.

Вскоре возле дома остановился гусеничный трактор. В открытое окно избы донесся голос дяди Кима:

— Василий Петрович, мы весь участок у Сандырнюка уже вспахали. Теперь куда?

Отец ответил что-то, но Семка не прислушивался к разговору взрослых. С замирающим сердцем подошел он к трактору.

Дядя Ким увидел его.

— Садись, Семен Васильич!

Наклонившись из кабины, он помог Семке забраться на сиденье рядом с собой.

Семка сел и замер. Ему даже не верилось, что он в кабине настоящего гусеничного трактора и сейчас поедет на нем в поле! Эх, вот бы Иви поглядел! Ему-то еще ни разу не случалось прокатиться на тракторе.

Семке казалось, что даже Бобик смотрит на него с завистью.

Дядя Ким мягко стронул трактор с места.

— Поехали! Поехали! — в восторге закричал Семка, подпрыгивая на сиденье.

Дядя Ким наклонился к нему и, стараясь перекричать шум мотора, спросил:

— Ну как, Семен Васильич?

Семка улыбнулся, прокричал в ответ:

— Хорошо, дядя Ким!

Посреди поля горел костер, в небо поднимался густой дым. У костра сидело трое людей.

Подъехав к ним, дядя Ким остановил трактор и выключил мотор. Сразу стало так тихо, что Семке показалось, будто он оглох. Но тут он услышал голос дяди Кима:

— Ну вот, Семен Васильич, прибыли мы с тобой на место!

Он подхватил Семку под мышки и ссадил на землю.

Двое у костра были Семке знакомы: один — дядя Олексей, он иногда захаживает к отцу; другой — дед Микола, их сосед, он всегда угощает Семку яблоками из своего сада. А вот третьего — молодого парня — Семка видит впервые, по сразу понял, что это тракторист. Парень держал над огнем какой-то железный прут, с озабоченным видом поворачивая его в пламени.

«Может быть, это и есть поршень?» — подумал Семка.

Увидев мальчика, дед Микола сказал приветливо:

— Вот, оказывается, кто к нам пожаловал! А я подумал, уж не новый ли тракторист приехал?

— Когда вырасту, стану трактористом, — сообщил Семка.

— Ишь ты! Сколько ж тебе лет?

— Восьмой.

— О-о! Да ты уже совсем большой! — улыбнулся старик.

Дядя Ким, подойдя к костру, спросил парня:

— Для чего ты, Миша, мерку над огнем калишь?

— Замаслилась, делений совсем не видно, решил прожечь, — ответил парень.

«Так это, значит, просто мерка, а не поршень», — разочарованно подумал Семка.

— А почему ты не отдыхаешь? — продолжал дядя Ким. — Сейчас же не твоя смена.

За парня ответил дядя Олексей:

— Ему не до отдыха! Ночью вспахал пятнадцать гектаров, а Иван — больше шестнадцати. Утер Мише нос.

Семка с интересом посмотрел на Мишин нос: о чем это говорит дядя Олексей? Разве взрослым людям утирают носы?

— Ничего, друг, не переживай! — сказал дядя Ким. — Постараешься, так перегонишь Ивана.

— Я-то постараюсь, — ответил Миша, — только даст ли Иван себя перегнать!

— Смотри-ка горячий какой! — улыбнулся дед Микола. — Ты, Миша, сам посуди. Иван сколько лет уже работает на тракторе? И в армии служил танкистом. Вот и посчитай. Ты же только первый год работаешь. Еще научишься. Главное, примечай, что к чему, не стесняйся расспрашивать, за это тебя никто не осудит.

— Правильно! — сказал дядя Ким, подгребая сапогом красные угли в костер. — Ты, Миша, побольше наблюдай. Тебя, наверно, учили: если мотору не хватает воздуха, он вроде как задыхается и тогда тянет много топлива. Поэтому-то неспроста твой трактор так сильно дымит.

— Как трубка дедушки Миколы, да? — неожиданно спросил Семка, до сих пор молчаливо и внимательно слушавший разговор.

Все посмотрели на трубку дяди Миколы, над которой, как всегда, вился дымок, и рассмеялись.

— Ха-ха, ай да тракторист! — воскликнул дядя Ким. — Молодец, Семка, верно подметил. Придется дедушке Миколе поменьше дымить, а то табаку много расходует.

Семка отошел к трактору, стал разглядывать фару.

Присмотришься — внутри маленькая, с орех, лампочка. Семка полюбовался на свое перевернутое отражение в зеркале фары, потом дотронулся до медной трубки она была горячая. Подцепив на палец масляную каплю, Семка провел грязной ладонью по лицу, чтобы быть похожим на тракториста.

В это время его окликнул дядя Ким:

— Семен Васильич, ты чего там крутишься? Сейчас пахать поедем.

«Пахать! — обрадовался Семка. — Эх, нету здесь Иви! Небось не поверит!»

Взглянув на Семку, дядя Ким всплеснул руками:

— Где ж это ты так вымазался? Ай-яй-яй, Семен Васильич, как нехорошо! — Дядя Ким укоризненно покачал головой. — Будешь неряхой — не возьмут в трактористы. Ты посмотри, разве среди нас есть хоть один такой чумазый, как ты?

Семке стало стыдно, хоть беги. На его счастье, в это время к костру подошел учетчик. Он что-то сказал дяде Киму, тот завел мотор и, снова усадив Семку на сиденье, поехал но целине.

Семка смотрел в маленькое заднее окошко. Никогда еще не видел он таких больших плугов. Как широко они захватывают! Это совсем не то что пахать на лошади.

Сделав три круга, дядя Ким высадил Семку, сказав:

— Хватит, Семен Васильич. На каравай хлеба ты себе уже заработал.

Вернувшись к костру, Семка увидел отца.

— А мы с дядей Кимом пахали! — с гордостью сообщил мальчик.

— Молодец! — Отец улыбнулся и погладил его по голове. — Значит, поработал.

В полдень приехала на телеге тетя Пелагея.

— Обед вам привезла.

Она расстелила на земле свой передник, поставила на него большой горшок с кашей, нарезала хлеба.

Все устроились вокруг. Дали ложку и Семке.

— Ну как, вкусно? — спросил отец.

Семка в ответ только кивнул: рот у него был набит.

— Еда в поле хорошо идет, — сказал дед Микола. — Ешь, ешь, Семен, набирайся сил.

После обеда Семке нестерпимо захотелось спать, но он стеснялся сказать об этом: смеяться станут, вот, скажут, работничек!

Он изо всех сил старался сидеть прямо и слушать, о чем говорят взрослые, но глаза у него слипались, голова клонилась на грудь, и до него долетали только обрывки разговора:

— Иван не поддастся Мише…

— Шестнадцать гектаров…

— Ну и Миша не уступит…

Вдруг над ого ухом раздался ласковый голос отца:

— Сынок, да ты, никак, спишь? Видать, уморился? Забирайся на телегу к тете Пелагее да езжай-ка домой.

Отец уложил Семку на солому.

— Эй, Семен, что ж ты свой заработанный хлеб оставляешь? — Дед Микола сунул Семке в руки полкаравая мягкого пшеничного хлеба: — Вези домой.

Мерно раскачиваясь в телеге, Семка думал сквозь дрему:

«Поддастся ли Иван Мише? Наверное, нет. Иван сильный, одной рукой двухпудовую гирю выжимает… Я вот расскажу Иви, как пахал на тракторе. И хлеба отломлю. Скажу, заработал в тракторной бригаде. Остальное отнесу маме…»

Тут Семка крепко заснул, даже не слышал, как въехали в деревню.

1955

Аркадий Клабуков
ВОЛЧИЦА

За огородами протекает речка. Она берет начало где-то далеко в лесу и, тихо журча, забегает в деревню. Летом Веня Зайцев с приятелями ставят на речке игрушечную мельницу, вода течет по длинному желобу и падает на плицы мельничного колеса.

Ранняя весна. После недавнего паводка речку перегородили запрудой. Сейчас на пруду плавают только гусаки и селезни, они то и дело ныряют за усачами и ракушками. А гусыни и утки в это время тихо сидят на яйцах где-нибудь за печкой или под широкой лавкой, и хозяева лишь ненадолго выпускают их погулять во дворе.

По берегу важно расхаживают два крупных колхозных гусака холмогорской породы. Председатель колхоза привез их откуда-то издалека. Ухаживать за ними поручили Вениной маме.

Воскресным утром Веня с мамой сидели за столом и завтракали гречишными лепешками. Мама разрезала большую лепешку на четыре части; Веня осторожно брал горячую четвертушку и откусывал, стараясь не обжечь губы.

Вдруг под окном послышался крик:

— Тетя Елена, колхозного гусака волк утащил!

Веня поперхнулся лепешкой. Мама уронила нож и выбежала на крыльцо. Веня как был — без шапки, в одном пиджачке — бросился за ней.

И правда, на песчаном берегу были видны волчьи следы. Веня представил себе, как волк вышел из лесу, подкрался из-за кустов, схватил гусака за длинную шею, метнул на спину и потащил его в чащу.

— Сынок, — сказала мама, — беги скорее к деду Илье, пусть берет ружье, идет по следу, может, найдет волчье логово.

Дед Илья строгал под навесом доску.

— Дедушка, волк утащил колхозного гуся! — запыхавшись, крикнул Веня. — Бери ружье, идем за волком!

Старик отложил в сторону рубанок.

— Опять этот толстый хвост набедокурил! Надо его проучить! Беги, парень, оденься.

Долго ли Вене одеться? На голову шапку-ушанку, поверх пиджачка зипунишко, да подпоясаться, да в скобку на ремне продеть топорик — и вот Веня готов идти в погоню за серым разбойником.

Тем временем дед Илья убрал в амбар свои инструменты, вынес двустволку и патронташ, проверил ружье. На волка идти — дело не шуточное!

Видя, что старик не торопится, Веня заволновался:

— Дедушка, идем скорее! Может, еще успеем отнять гусака.

— Э-э, сынок, об этом и не думай: волчище давно его растерзал и скормил своим волчатам.

Немного времени спустя по берегу речушки шагали два человека. Мальчик почти бежал впереди, вглядываясь в следы на земле, старик шел следом с ружьем на плече.

Нежаркое весеннее солнце выглядывало из-за туч. Деревья еще не распустились, на них лишь едва наклюнулись почки. В глубоких оврагах еще белел снег, а на пашне ноги вязли в оттаявшей земле.

— Дедушка, гляди-ка, он вот сюда свернул, на пригорок.

На глине следы были видны отчетливо, а на лужайках они терялись. Тогда старик сдвигал ушанку на затылок, медленно шагая, низко наклонялся к земле и снова находил чуть заметный отпечаток волчьей лапы.

Лес начинался недалеко от деревни. Если идти вдоль речки — дойдешь до болота, от него повернешь направо и выйдешь на пригорок. Отсюда в темные весенние ночи слышен вой волков. Сначала один начинает завывать тонким голосом, ему подтягивает другой, потом третий. Много раз слышал Веня этот вой, и ему становилось жутко: казалось, волчья стая подобралась совсем близко к деревне. Сейчас же он идет к самому логову зверя и ничуть не боится, потому что с ним дедушка Илья, а у дедушки настоящее ружье-переломка.

В лесу прохладно. Дятел старательно стучит клювом по сосне, как кузнец по своей наковальне. Что он — указывает дорогу охотникам? Или предупреждает волка: убегай, мол, подальше, у деда ружье за плечом, у мальчишки на поясе топор. Хотят они тебя застрелить, хотят они тебя зарубить!

На снегу след виден отчетливо. Веня идет впереди, отстраняя руками еловые ветки. Чем дальше в лес, тем чаще на пути охотников попадаются завалы лесин, тем труднее идти.

Поднял Веня голову — между крон высоченных сосен просвечивается окошко синего неба. Там шумит ветер, раскачивая вершины деревьев. А внизу стрекочут, суетятся сороки.

— Посмотри-ка, Веня, — вдруг сказал дед Илья. — Вроде что-то белеет.

Веня, заглядевшийся на сорок, вздрогнул от неожиданности.

— Где? Где, дедушка?

Впереди лежала поваленная ель, у ее вывороченных корней на черной проталинке что-то белело — то ли пух, то ли снег, издали не разберешь… Подошли ближе.

Под елью было логово волка, а белел не снег, а пух растерзанного гуся…

— Хозяина дома нет, — сказал дед Илья, — не то бы выскочил.

Старик взял сухой сук и просунул его в волчью яму. Оттуда послышалось урчание и повизгивание. Волчата!

Дед Илья сел на широкий пень, поставил ружье между колен и набил табаком свою старую трубку. Он задумчиво покуривал и разговаривал как бы сам с собой:

— Ну ладно, волчат мы возьмем, дело нехитрое. Главное, подкараулить волчицу: у нее на тот год снова будут волчата, и они захотят гусятинки. Разве в кустах залечь, подождать?

Из трубки струился синеватый дымок, расстилался над головами.

Веня слушал деда и внимательно его разглядывал. На морщинистом обветренном лице старого охотника синели маленькие, чуть слезящиеся глаза. Не раз смотрели они вдоль ружейного ствола, ловя зверя на мушку. Они и сейчас еще глядят зорко. А вот ноги, обутые в лапти с белыми онучами, уже подводят старика, похрустывают в суставах. Сколько верст исходили они по лесам и полям в погоне за зверем!

Выкурив трубку, дед постучал ею о пенек, встал, погладил бороду и сказал:

— Давай-ка, сынок, строй засаду. Будем дожидаться волчицу.

Они забрались в густой ельник с подветренной стороны, притаились.

Ружье у деда наготове, пусть только появится эта злодейка. Бабахнет — и готово!

Старик и мальчик напряженно ждали, не говоря ни слова и задерживая дыхание. Так они просидели, может, час, а может, и больше. У них стали мерзнуть ноги. А волчицы все нет и нет. Куда же она запропастилась? Наконец дед не выдержал:

— Веня, сынок, сходи-ка домой, принеси мне тулуп и валенки. Хоть всю ночь буду караулить, а с волчицей расправлюсь.

Веня встал, уже не таясь, треща валежником, выбрался из засады и пошел к деревне. Он успел добраться до лога, как вдруг послышался выстрел. Со всех ног Веня кинулся обратно.

— Дедушка, ты стрелял? — еще издали крикнул он.

Да, вот она, матерая волчица, лежит на белых перьях гусака. Ее зубы оскалены, как будто она хочет еще кого-то растерзать.

Дед Илья вытащил из логова семерых волчат, сунул их в холщовый мешок. На обратном пути он говорил Вене:

— Волков почему-то называют хитрыми, но у них ни крупицы хитрости нет. Когда мы с тобой сидели в ельнике, волчица тоже притаилась где-то в кустах, ждала, когда мы уйдем. Увидела, что ты вылез из ельника и убежал, а что я тут сижу, не сообразила. Вылезла из кустов, тут я ее и достал. Хорошо, что мы избавили нашу деревню от этой напасти: не одного гуся, не одну овцу утащила бы волчица. Теперь люди скажут нам с тобой спасибо.

1956

Михаил Андрианов
«ДАВАЙ НАПЕРЕГОНКИ!»

Летний день. Все люди в поле, поэтому в деревне тихо, лишь чуть слышится гудение молотилки и треск веялки.

Мики и Лади только что вернулись с речки, наскоро пообедали и вышли на улицу с велосипедами.

— Давай наперегонки! — предложил Мики, вскочил в седло и помчался но дороге что есть духу.

Лади ринулся следом.

Едва мальчики выехали за деревню, как увидели человека, который, присев на корточки возле мотоцикла, озабоченно копался в моторе. Они притормозили и остановились, издали разглядывая мотоцикл и мотоциклиста.

— А я знаю этого дяденьку, — шепнул Мики.

— И я знаю, — так же тихо ответил Лади. — Это новый бригадир тракторной бригады.

— Я знаю, как его зовут, а ты не знаешь!

— А вот и знаю! Его зовут дядя Миша, а фамилия — Сажин.

Сажин оглянулся.

— Здорово, ребята! Катаетесь? — Он принялся подвинчивать какую-то гайку. — Кто из вас кого обгоняет?

— Я обгоняю! — похвастался Мики.

— Сказал тоже! — возразил Лади. — Вчера ты меня обогнал, потому что у меня штанину зацепило.

— А я могу ездить, не держась за руль! — сказал Мики.

— Расхвастался! — одернул его Лади.

Сажин улыбнулся, сказав примирительно:

— Ну-ну, не нужно ссориться. Давайте посмотрим, кто кого.

Ребята вскочили было на свои велосипеды, но Сажин их остановил:

— Погодите, ребятки, я и так вижу, что вы оба молодцы. Вот какое дело: мотоцикл у меня сломался, а я на Чурашурское поле везу запчасти, без них трактор простаивает.

— Давайте мы отвезем! — в один голос воскликнули ребята.

— Дорогу-то знаете?

— Знаем!

Сажин помог ребятам привязать запчасти к багажникам.

— Отдадите трактористу Степанову, — сказал он. — Ну вот, теперь можно и наперегонки. Кто первым приедет к трактору, тот и лучший велосипедист.

— Я приеду первым! — воскликнул Мики.

Лади промолчал, ему было неловко за своего хвастливого друга.

До деревни Чурашур надо было проехать километров семь-восемь. Сначала дорога шла в гору, и мальчикам пришлось идти пешком, ведя велосипеды за руль. Иногда они останавливались, чтобы перевести дух и утереть пот с лица. Далеко вокруг были видны поля: желтые — пшеницы, зеленые — льна, белые — гречихи.

Потом до самого Чурашура дорога шла под уклон, тут ребята и закрутили педали. Мики сразу же вырвался вперед, потому что Лади из осторожности часто притормаживал. Мики то и дело оглядывался на товарища и самодовольно улыбался.

Вскоре впереди показались крыши чурашурских домов. Дорога поворачивала в поле, а там, посреди ноля, неподвижно стоял трактор. Наверное, это и есть тот сломанный трактор Степанова, для которого Мики и Лади везли запчасти.

Мики еще быстрее заработал ногами и скоро скрылся из виду.

Лади тоже поднажал, но тут же резко затормозил, едва не наехав на валявшийся на дороге велосипед Мики.

Сам Мики сидел на земле. Увидев Лади, он встал и, держась за ушибленное колено, заковылял к своему велосипеду; он поднял его за руль, но заднее колесо вместе с седлом накренилось куда-то вбок.

Увидев это, Мики заплакал. Лади без расспросов понял, что Мики угодил в канаву, вырытую вдоль дороги.

— Как же теперь быть? — спросил Мики сквозь слезы.

Лади сочувственно вздохнул:

— Ничего не поделаешь! Давай запчасти, как-нибудь один довезу. Лади уехал, Мики сел на краю канавы и стал дожидаться его возвращения. Время тянулось медленно. Было обидно слышать, как весело стрекочут беззаботные кузнечики. Но вот послышался новый звук: стук тракторного мотора.

Наконец вернулся Лади, крикнул еще издали:

— Все в порядке! Я даже немного прокатился на тракторе!

— Подумаешь, счастье какое! — проворчал Мики. — Как будто никогда на тракторе не катался…

Возвращение было невеселым. Лади, чтобы не оставлять товарища одного, шел с ним пешком, ведя велосипед за руль.

Уже подходя к своей деревне, они увидели ехавшего навстречу им Сажина. Поравнявшись с ними, он остановил мотоцикл, спросил:

— Как дела?

— Все в порядке, — ответил Лади. — Трактор работает.

— Спасибо, ребята, выручили! Ну, а кто же из вас доехал первым? — Сажин улыбнулся, но тут заметил покореженный велосипед.

Пришлось Мики рассказать, как он угодил в канаву.

Сажин покачал головой.

— Так-то, друг! Никогда заранее не хвались. А сейчас отправляйся в мастерскую, я скоро туда приеду, починим твой велосипед. И в другой раз, как поедешь наперегонки, гляди в оба!

Настроение у ребят сразу поднялось, и они бодро зашагали дальше.

1957

Василий Садовников
НЕДОТЕПА

Однажды мама разбудила меня чуть свет и говорит:

— Васек, мне сегодня в поле надо пораньше, так что займись-ка, сынок, хозяйством.

— Да я не умею! — пытался я отвертеться.

— Не потрудишься — не научишься!

— Ну, ладно, — говорю, — что надо делать-то?

— Да ничего особенного, — отвечает мама, — то же, что я делаю каждый день: испечь хлеб, подоить корову, приглядеть за теленком, цыплят накормить, сбить масло — вот и все.

Мама ушла, остался я один.

— С чего же начинать? — бормочу, а рука сама собой тянется почесать затылок.

Но долго раздумывать недосуг.

Я принес дров, затопил печь, замесил тесто в квашне, взял подойник и пошел в хлев корову доить.

Корова, наверное, не узнала меня — и ну лягаться!

С грехом пополам нацедил немного молока; вдруг корова как ударит копытом, подойник отлетел далеко в сторону, молоко пролилось.

«Ну ее, дуреху! Не стану больше доить, а то еще засветит копытом в лоб!..» — подумал я и пустил к корове теленка.

Теленок пососал немного, потом стал носиться по двору, задрав хвост.

Мама, когда уходила, видно, не плотно прикрыла за собой калитку.

Смотрю, теленок выскочил на улицу, корова — за ним. Я подхватился — и вдогонку. Бежал, бежал через всю деревню, покуда из сил не выбился. Не догнал и вернулся домой.

Вошел во двор — цыплята под ногами бегают, пищат. Их же кормить давно пора! Вынес я из амбара лукошко с крупой, стал сыпать на землю, но тут прибежала курица, набросилась на крупу.

— Кыш! Этак цыплятам ничего не останется! — кричу я, а она хоть бы что.

Стал я ее отгонять — не боится, только взъерошилась вся. Я рассердился, поймал курицу, привязал бечевкой к столбу за ногу, а сам пошел в избу.

Только начал сбивать масло, как вдруг слышу, закудахтала моя курица на весь двор истошным голосом. Я бросился из избы, зацепился за мутовку, и вся пахта^[1] вылилась на пол.

Выбежал на крыльцо. Что такое? Все цыплята попрятались под бревна и под крыльцо. Глянул вверх — ястреб цыпленка в когтях уносит.

Эх, да что ж это такое творится? Молока нет, корова с теленком убежали, пахта пролилась, ястреб цыпленка утащил…

«Ну ладно, — думаю, — надо хоть пахту с пола вытереть».

Вернулся в избу, встал на лавку, чтобы тряпку с полки достать. Стою на одном конце, на другом — квашня с тестом. Вдруг скамья покачнулась, и полетела моя квашня на пол, растеклось тесто поверх пахты.

Глянул в печь — там уж давно прогорели угли.

Тут мама с поля пришла. Оказывается, уже пора обедать.

— Ну, Васек, что настряпал? — спрашивает мама.

Я отвечаю:

— Что настряпал, все на полу.

Мама и руками развела:

— Ох, Васек! Ох, недотепа!

Хоть мама и не очень сильно ругала меня, зато мои языкастые друзья с тех пор мне долго проходу не давали. Как завидят меня, так и кричат:

— Васек-недотепа! Васек-недотепа!

А все почему? Потому что не было у меня привычки к домашней работе. Чтобы с вами, ребята, не приключилось чего-нибудь подобного, учтите мою ошибку. Не то и вас станут дразнить недотепами.

1965

Михаил Андрианов
В ГРОЗУ

В лесном малиннике трое мальчишек — Кузя, Очей и Лепи — собирали малину.

Кусты такие густые и высокие, что ребята не видят друг друга, только время от времени перекликаются.

Небо, еще недавно безоблачное, стало затягивать тучами, кусты малины закачались под резкими порывами ветра.

Кузя, старший из мальчишек, подумал:

«Похоже, дождь собирается. Пора домой».

— Очей! Лепи! — окликнул он товарищей. — Айда домой, дождь будет.

— Айда, — отозвался из-за кустов Очей. — У меня почти полное лукошко.

Лепи молчал.

— Ле-епи! — позвал Кузя.

И снова молчание.

Очей вышел из-за куста. Кузя спросил обеспокоенно:

— Куда же он подевался? — Не знаю, — ответил Очей. — Он давно уже голоса не подает, я думал, он возле тебя где-то.

— Давай вместе покричим, не глухой же он — услышит.

Они принялись звать Лепи в два голоса, но тот не отзывался.

— Что же делать? — спросил Кузя.

Очей со злостью переломил над головой веточку:

— Небось наелся малины и заснул под кустом. Где его теперь искать?

— Будем искать, — твердо сказал Кузя. — Не бросать же его одного в лесу!

Они принялись обшаривать малинник и незаметно для себя уходили все дальше и дальше в глубь леса. Выйдя к незнакомому оврагу, в недоумении остановились.

— Куда это мы забрели? — спросил Очей.

Кузя только плечами пожал. Он хорошо знал лес, но в этих местах ему еще ни разу не приходилось бывать.

По дну оврага бежал ручеек, за оврагом чернел ельник.

Между тем все небо заволокло густыми клубящимися тучами. Послышалось глухое громыханье, как будто пустую бочку прокатили по ухабистой дороге. Стало темнеть. Изредка сверкали молнии.

— Гроза идет, — сказал Очей. — Бежим обратно к малиннику, надо скорее на дорогу выйти.

Ребята побежали обратно, но малинник как сквозь землю провалился, вокруг были какие-то незнакомые места.

— Заблудились! — Очей остановился, испуганно озираясь по сторонам.

— Идем, идем, Очей. Может, хоть на какую-нибудь тропинку попадем, она нас на дорогу выведет, — сказал Кузя.

И они, то и дело тревожно поглядывая на небо, пошли наугад.

А громовые раскаты все ближе и ближе, а небо с каждой минутой все темнее и зловещей. Даже птицы, которые еще совсем недавно встревоженно кричали в ожидании грозы, теперь вдруг замолчали, должно быть, притаились в чащобе. Ураганный ветер, с шумом раскачивающий верхушки деревьев, внезапно утих.

И хлынул ливень!

Все знают, что во время грозы нельзя прятаться под деревьями. Знали об этом и Кузя с Очеем. Да что станешь делать, когда кругом, куда ни погляди, одни деревья, а дождь льет как из ведра.

Ребята выбрали невысокую густую елочку, присели под ней. Прибежал зайчишка, спрятался под той же елкой, пошевелил ушами, огляделся, увидел двух прижавшихся друг к другу мальчишек — и дал стрекача.

Но мальчишкам было не до зайца. Промокшие до нитки, они дрожали от холода и поминутно вздрагивали от близких ударов грома.

Вдруг сверкнуло так, что глазам стало больно. Раздался страшный треск, ребята увидели, как высокий дуб разнесло в щепки. В ту же секунду стоявшая рядом с ним сухая пихта занялась ярким пламенем.

Кузя и Очей оцепенели от испуга, но, к счастью, ливень тут же погасил огонь.

Летняя гроза хоть бывает неистова, зато проходит быстро.

Вот уже гром гремит где-то в отдалении, а вскоре и дождь перестал, лишь отдельные капли звонко ударяют по листьям деревьев.

Ребята вылезли из-под елки, мокрые, грязные, продрогшие до костей.

— 3-зуб на з-зуб не попадает, — сказал Кузя. — Ну, да ничего, гроза прошла, теперь главное — найти дорогу.

— Как же, найдешь ее! — уныло возразил Очей. — Я теперь вообще не знаю, в какой стороне деревня. Солнца-то нет!

Хотя дождь и прошел, все небо по-прежнему было в облаках, кругом стоял темный лес и нельзя было понять, где юг, где север.

— Не хнычь, — сказал Кузя. — Нет солнца — погляди на деревья или на муравейник, тогда узнаешь, где север, где юг.

Очей вспомнил: учительница рассказывала, как определить стороны света, но он тогда пропустил мимо ушей ее объяснения. Теперь он промолчал, решив целиком довериться Кузе, который уверенно зашагал вперед.

Долго шли напролом через лесную чащу, не обходя мокрых кустов, которые обдавали их холодными брызгами. Мокрая одежда липла к телу, в ботинках чавкала вода.

Наконец впереди показался просвет, и ребята вышли к небольшому болотцу. Обогнув его, они двинулись берегом какого-то ручья, который вывел их на луга.

— Смотри, Очей, это же Ягвылские луга! — воскликнул Кузя.

— Верно, Ягвылка! — обрадовался Очей. — Ну, теперь мы, считай, дома.

— Мы-то дома… А вот Лепи…

Оба представили себе, как Лепи сейчас один-одинешенек бродит по мокрому лесу, как ему холодно и страшно…

— Всей деревней придется его искать, — сказал Кузя.

— Хорошо бы, вертолет прислали на поиски, — добавил Очей.

Когда впереди показалась деревня, ребята невольно замедлили шаг и тревожно посмотрели друг на друга: сейчас тетя Пелагея спросит их, где Лепи…

Они поравнялись с крайним домом, как вдруг калитка со стуком распахнулась, со двора на дорогу выкатился футбольный мяч, а следом за ним выбежал мальчишка.

— Лепи! — в один голос воскликнули Кузя и Очей.

Лепи оглянулся, увидел своих товарищей и весело рассмеялся:

— Ну и видик у вас! Вымокли? Эх вы! А вот я нисколечко не вымок. Как увидел, что тучи собираются — бегом домой, до грозы успел.

Кузя и Очей стояли, смотрели на Лепи и молчали.

Да и что тут скажешь?

1967

Василий Ванюшев
ОЛЕНЕНОК И РУЧЕЙ Сказка

В темном дремучем лесу жил маленький чистый ручей. Он был так мал, что звери даже не ходили на водопой к нему, а всегда спешили к реке. У ручья не было друга, и он чувствовал себя одиноким.

Как-то раз бежал мимо Олененок. Ему захотелось пить, а до реки было далеко, и он остановился у ручья.

Склонился Олененок над водой и увидел в ней свое отражение, всего себя увидел — и точеные свои ножки, и острые ушки.

Ручей напоил Олененка студеной водой и спел ему веселую песенку.

Никогда еще не приходилось Олененку пить такую вкусную, такую чистую воду.

С тех пор он каждый день прибегал к ручью, рассказывал ему лесные новости, а ручей угощал его вкусной водой и пел ему звонкие песни. Не было в лесу дружбы крепче, чем эта.

Но однажды случилась беда.

Олененок, как всегда, прибежал к ручью, заранее радуясь встрече. Прибежал и видит: стоят на берегу огромные черные кабаны, в чистой воде отражаются их злые клыкастые морды.

Кабаны напились, потом залезли в воду, подняв со дна ручья темный ил.

Когда кабаны ушли, Олененок подбежал к ручью. И что же?

В мутной воде он не увидел своего отражения, и голос ручья звучал не ласково, как всегда, а глухо и сердито.

«Вот и конец нашей дружбе!» — с обидой в сердце подумал Олененок и понуро побрел прочь.

Больше Олененок не ходил к ручью, но сильно тосковал и однажды рассказал о своей беде Оленихе.

— Глупенький ты еще у меня, — улыбнулась Олениха. — Не на тебя рассердился лесной ручей, а на кабанов, которые замутили его воду. Та вода давно утекла в реку — чистые ключи питают твой ручей, он остался прежним и, наверно, ждет не дождется тебя, ведь вы с ним друзья.

Со всех ног бросился Олененок к ручью, наклонился над ним и, как прежде, увидел в воде свое отражение — и точеные ножки, и острые ушки. Олененок, как прежде, напился вкусной и чистой воды, а ручей на радостях спел ему самую звонкую из своих песен.

1967

Василий Ванюшев
ЧИК-ЧИРИК

Никто не знает, какое имя дала этому воробью его мама.

Ребята же звали его Чик-Чирик, потому что, когда у него бывало хорошее настроение, сядет он на оконный наличник и распевает на разные лады: «Чик-чирик! Чик-чирик!»

В тот день, с которого начинается наш рассказ, воробью петь не хотелось. Может быть, виною тому было низкое, затянутое серыми облаками небо. Воробей, прыгая по дороге, склевывал зерна, просыпавшиеся из какого-то дырявого мешка. С приближением осени меньше стало мошек и букашек, но зато можно было найти немало оброненных зерен и на убранных полях и на дорогах.

Так вот, прыгал молодой воробей, выклевывал из дорожной пыли зерна, как вдруг увидел над собой огромные крылья ястреба. Хоть и молод был воробей, но хорошо знал, что от этой птицы с крапчатым опереньем добра не жди.

Не успел он опомниться, как ястреб впился ему в спину своими острыми когтями и вместе с ним взмыл вверх.

Воробью сначала показалось, что он летит. Попробовал взмахнуть крыльями — не тут-то было: ястреб сжал когти и не давал пошевелиться.

Воробью стало очень страшно. Со страху он закрыл глаза, а когда снова открыл их, то прямо перед собой увидел сороку, которая подлетела совсем близко к ястребу, любопытствуя, что такое он несет в когтях и нельзя ли ей чем-нибудь поживиться.

Покрутившись вокруг ястреба и смекнув, что его когти, занятые добычей, ей сейчас не страшны, сорока обнаглела: то крылом ястреба заденет, то клюнуть норовит.

Какое-то время ястреб терпел ее выходки, но вскоре это ему надоело. Он выпустил воробья и бросился на сороку. Она ловко увернулась и кинулась следом за воробьем, который камнем падал на землю. Раз! — сорока подхватила его на лету, метнулась к реке и, прячась от ястреба, потащила чуть живого воробья в кусты.

Как раз в это самое время Миша пришел на реку, чтобы вырезать ивовый прут на удилище.

Он заметил сороку и бросился следом за нею в кусты.

— Ах ты воровка! — закричал он и кинул комом земли. — Опять цыпленка утащила? Вот я тебе!

Сорока затрещала, как Мишин игрушечный автомат, и улетела, возмущенно помахивая длинным узким хвостом.

Миша раздвинул траву и увидел воробышка. Тот был сильно помят, на спинке у него виднелась кровь. Он судорожно открывал и закрывал клюв, часто моргал маленькими черными глазками.

Мальчик осторожно поднял птаху с земли и отнес домой.

Прошло немало времени, прежде чем Мише удалось выходить воробья. Но в конце концов тот поправился, стал есть и пить, а в одно прекрасное утро бодро сказал:

«Чик-чирик!»

Вот тогда-то его и назвали Чик-Чириком.

Однажды в ясный день Миша вынес Чик-Чирика во двор: пусть подышит свежим воздухом, погреется на солнышке.

Откуда ни возьмись соседский кот, рыжий, полосатый — настоящий тигр! Припал на живот и подкрадывается к воробью, а сам — как туго сжатая пружина, зеленые глаза так и горят.

— Брысь! — крикнул Миша.

Но кот прыгнул вперед — будто отпустили пружину! Миша успел выхватить Чик-Чирика у него из-под самого носа.

— Брысь, тебе говорят! — Миша топнул ногой. — Ишь ты, хищник! Да я тебе за Чик-Чирика знаешь что сделаю?..

Кот не дослушал угроз, шмыгнул под амбар — и был таков.

В тот же день Миша смастерил для воробья просторную клетку и, когда уходил в школу, на всякий случай подвешивал клетку с Чик-Чириком под самый потолок.

Все Мишины приятели полюбили Чик-Чирика, ловили для него мошек, приносили хлебные крошки и зернышки.

Когда крылья у воробья окрепли, Миша выпустил его на волю. Но Чик-Чирик далеко от дома не улетал; он поселился за наличником окна, там и зимовал.

Все деревенские ребята безошибочно узнавали Чик-Чирика: от других воробьев его отличали белые перышки, выросшие на месте заживших ран.

Снова наступило лето. Чик-Чирик почти всегда бывал в хорошем настроении. Часто, сидя на наличнике, распевал:

«Чик-чирик! Чик-чирик!»

Однажды ребята затеяли игру в прятки. Водить досталось Пете Орлину, хмурому, неразговорчивому парнишке.

Петя был не рад, что ввязался в игру: заводили его ребята, уж который раз подряд ему приходилось их искать.

Играли на Мишином дворе, а там есть где спрятаться: в сарае можно, в амбаре, за баней или за поленницей. А еще кусты малины и смородины, а еще штабель новых досок! Как тут всех найдешь? Петя злится, да что поделаешь? Хочешь не хочешь, а ищи!

Ему представилось: сидят ребята в своих надежных укрытиях и посмеиваются над ним.

«Чик-чирик!» — раздалось у него за спиной.

Оглянулся Петя — сидит на оконном наличнике Чик-Чирик, смотрит на Петю и весело чирикает, вроде бы тоже смеется над ним.

— Смейтесь, смейтесь, — злорадно пробормотал Петя. — Поглядим, как вы станете смеяться!

Петя поднял из-под ног камень, вытащил из кармана рогатку.

Почти год прожил Чик-Чирик рядом с ребятами, а знать не знал, что это за рогатка за такая. Сидит себе, смотрит на Петю доверчивыми глазами, чирикает:

«Чик-чирик! Чик-чи…»

Похоронили Чик-Чирика на берегу реки. Со всей деревни пришли ребята, одного только Пети не было.

Ребята не знали, кто убил Чик-Чирика.

— Что за человек такой? — воскликнул кто-то из них. Как у него рука поднялась!

— А он и не человек вовсе, — отозвался Миша. — Хищник он! Я Чик-Чирика от сороки спас, от кота уберег, а тут… Голос у Миши задрожал.

В это время налетел ветер, поднял с земли белое перышко и понес его к реке. Перышко упало на воду и, качаясь на волнах, медленно поплыло по течению…

1968

Анатолий Комаров
МОЯ ПЕРВАЯ ЕЛКА

В школу я начал ходить в первую послевоенную зиму. На Новый год в нашей маленькой деревенской школе устроили елку. Раньше я даже не подозревал, что бывает такой праздник.

Недавно я сказал об этом своей дочери, она недоверчиво спросила:

— Неужели до школы никогда не бывал на елке?

— Никогда!

Дочка задумалась, лицо ее сделалось грустным, должно быть, ей стало меня жалко. Потом она принялась вспоминать, сколько раз успела побывать на елке за свои неполные восемь лет:

— У нас в детском саду каждый год была елка и у мамы на работе, а теперь — в школе…

— Видишь, какая ты счастливая, — сказал я. — Но все-таки моя первая елка была самой замечательной елкой на свете. Я ее никогда не забуду.

— Папа, расскажи! — стала просить дочка.

— Ну, слушай. Нашим учителем был тогда недавний фронтовик. Немецкая пуля раздробила ему колено, и с тех нор он ходил, сильно прихрамывая и опираясь на палку. Но мы, ребятишки, как-то не замечали этого: был он молодой, веселый, мастер на разные выдумки.

Готовиться к празднику он начал с нами задолго до Нового года. Мы разучивали стихи и песни, репетировали сценки из школьной жизни.

И, конечно, сами мастерили елочные игрушки. Тут уж каждый старался придумать и сделать что-нибудь поинтереснее. В ход шли обрезки цветной бумаги, всякие лоскутки, шишки, куски фанеры и сосновой коры. Учитель где-то раздобыл целую ленту серебряной бумаги — так называли тогда фольгу, мы обертывали ею сосновые шишки, получалось очень красиво.

Елку мы сами привезли из лесу, сами ее наряжали. Но когда в день праздника учитель торжественно открыл перед нами двери класса и мы увидели большую — под потолок — украшенную елку, нам показалось, что она появилась здесь по какому-то волшебству.

Начался новогодний утренник. Сначала учитель играл на трофейной губной гармошке, а мы, взявшись за руки, водили вокруг елки хоровод. Потом мы сами пели песни, плясали, читали стихи, разыгрывали сценки.

Мы были до того увлечены весельем, что не заметили, как учитель куда-то исчез.

Вдруг дверь с шумом распахнулась, и на пороге появился старик с длинной и как будто кудельной бородой. В большом овчинном тулупе и старых подшитых валенках, он вошел в класс, сильно припадая на одну ногу. За плечами он нес небольшой, но туго набитый мешок.

«Здравствуйте, ребята! — сказал старик густым басом. — Знаете ли вы, кто я? Я добрый Дед Мороз, я принес вам гостинцы!»

Мы не дыша смотрели на него, а он продолжал:

«Подходите, дорогие мои ребята, получайте новогодние подарки!»

Дед Мороз сел на табуретку под елкой, развязал свой мешок; мы подходили к нему и принимали подарки, каждый из которых он сопровождал поздравлениями и шутливыми новогодними пожеланиями.

Получив подарок, я отошел в сторонку и развернул газетный кулек. А там…

В этом месте рассказа я даже зажмурился от нахлынувших на меня воспоминаний.

Дочка в нетерпении принялась теребить меня за рукав:

— Что? Ну, скажи, папа, что там было?

— Три пряника! — торжественно проговорил я.

Дочка удивилась:

— Только три пряника?

— Целых три пряника! По тем временам это было небывалое лакомство. Потом Дед Мороз ушел. И только тут мы заметили, что учителя нет в классе, но вскоре он вернулся, мы кинулись к нему, наперебой рассказывая, как щедро одарил нас добрый Дед Мороз.

Когда расходились по домам, каждый из нас бережно прижимал к груди драгоценный кулек с пряниками.

Мы вышли из школы шумной гурьбой, радостно-возбужденные, счастливые.

Вдруг одна девочка спросила:

«А почему Дед Мороз хромал?»

Кто-то из мальчишек ответил:

«Потому что старый, вот ноги у него, наверное, и болят. Как у моего дедушки».

Мы шли серединой заснеженной улицы и, перебивая друг друга, вспоминали все новые и новые подробности чудесного новогоднего праздника.

1968

Василий Широбоков
НА ПАСЕКЕ

Генка очень любит своего дедушку. Одно лишь ему не по душе: дедушка Леким большой шутник и часто подтрунивает над внуком и другими деревенскими ребятами. Идет дедушка по улице, ни одного мальчишки, ни одной девчонки не пропустит, остановится, подзовет к себе:

— Ты чей же будешь, козленок? Вырос-то как — не узнать! А ты чья, коза-дереза?

Спросит и обязательно загадает какую-нибудь загадку. Да такую мудреную, что хоть до самой старости будешь голову ломать — все равно не отгадаешь. А дедушка потом при каждой встрече ехидно спрашивает:

— Разгадал мою загадку? Нет? Ну, думай, думай. — Щелкнет легонько по затылку и пойдет своей дорогой.

Дедушку Лекима называют в деревне «медовый дед», он — пасечник.

Летом он живет в лесу, на колхозной пасеке, и в деревне появляется нечасто. Придет, откроет дверь, станет на пороге, оглядит избу и зачастит:

— Здравствуйте, здравствуйте. Как живете-можете? Принимайте лесного гостя.

Генка всегда радуется приходу дедушки.

Вот и на этот раз, не успел дедушка Леким поздороваться, как внук повис у него на шее.

Дедушка прошел в избу, сел на лавку.

— Супа с гусятиной захотелось, вот и пришел. Накормите? — спросил он.

Генка опешил. Ведь знает дедушка: у них в хозяйстве нет гусей, откуда же взяться супу с гусятиной?

Но мама ничуть не удивилась дедушкиной просьбе.

— Пойду затоплю, отец, — сказала она и пошла топить баню.

Видя, как растерянно моргает Генка, дедушка засмеялся:

— Разве ты не знаешь, внучек, что у нас, удмуртов, есть поговорка: «В бане париться — все равно что есть суп с гусятиной». Стало быть, так же приятно. Понял?

— Понял.

А когда пошли в баню, дедушка забрался на верхний полок и давай хлестать себя веником. Хлещет что есть сил и приговаривает:

— Ох, хорошо! Ох, хорошо!

Генка сидел внизу на лавке, мылся в тазу и, поглядывая на дедушку, думал: «Вот чудак! Сам себя бьет да еще радуется».

На другое утро дедушка стал собираться обратно на пасеку.

— Айда, внук, со мною, — сказал он, — погостишь, а то этим летом еще ни разу у меня не бывал.

Пришли они на пасеку. Хорошо здесь! Кругом высокие ели и пихты, березы и осины, неподалеку липовая роща. И цветов всяких — видимо-невидимо. Генке кажется, что листья на деревьях не просто шелестят на ветру, а как будто говорят друг другу: «Посмотрите-ка, кто к нам пожаловал! Это же Генка, внук дедушки Лекима».

Неподалеку от дедушкиной избушки длинными ровными рядами стоят маленькие крашеные домики-ульи, в них живут пчелы.

Вдруг из кустов выбежал пестрый лохматый щенок, увидев хозяина, весело завилял хвостом.

— Вот тебе и приятель! — сказал дедушка внуку и погладил щенка. — Его зовут Падыш.

Генка быстро подружился со щенком, и, когда пошел в лес, Падыш побежал за ним.

На небольшой поляне, заросшей густой травой, было красно от земляники. Мальчик стал собирать сладкие, нагретые солнцем ягоды. Наберет полную горсть — и в рот.

Падыш смотрит на него с завистью, просит: «Гав! Гав!»

— И ты ягод хочешь? — Генка набрал земляники в горсть, протянул Падышу: — На!

Падыш понюхал и отвернулся. Да еще гавкнул как-то обиженно.

— Ну не дурак ли ты, Падыш? — сказал Генка. — Такие вкусные ягоды, а ты нос воротишь. Ешь!

Но Падыш так ни одной ягодки и не съел.

— Ладно, не хочешь — не надо. Пошли дальше, вон на тот пригорок. На пригорке земляники оказалось еще больше. Генка снял с головы картуз, стал собирать в него ягоды. А щенок бегал, прыгал, но скоро угомонился: высунув язык и часто дыша, спрятался в густую траву. Жарко!

Жарко, а хорошо! В цветах жужжат пчелы, на деревьях распевают птицы, в ближней низинке журчит ручей.

Одна пчела закружилась над самой Генкиной головой. Он замахал руками, а пчела — раз! — ужалила его в щеку.

Генка выронил картуз, ягоды рассыпались.

От боли и досады он заплакал, сначала тихонько, но тут ему почему-то вспомнилась мама, которая сейчас далеко, в деревне, и он заплакал в полный голос.

Подбежал Падыш, понюхал пустой картуз.

Генка вытер кулаками слезы, собрал рассыпанную землянику.

— Пошли, Падыш, домой!

По дороге он думал:

«Только бы дедушка не догадался, что я плакал, не то засмеет». Впереди показалась пасека.

Ульи стояли рядами, словно дома на деревенской улице, и между ними расхаживал какой-то незнакомый человек в белом докторском халате и белой шапочке. Вот он присел возле одного улья, приложил ухо к его стенке и что-то внимательно слушает.

Мальчик подошел поближе, притаился за кустом и стал наблюдать. «Как очутился на пасеке доктор и что он тут делает?» — думал он. Но вот доктор обернулся, и Генка узнал дедушку.

— Дедушка! Дедушка! — закричал он, выскочив из-за куста.

— Тихо, тихо! Чего ты раскричался?

— Дедушка, я ведь сначала не узнал тебя, подумал, что доктор какой-то.

Дедушка погладил бороду, засмеялся:

— Я и есть пчелиный доктор: ухаживаю за пчелами и лечу их.

— А тебя пчелы не кусают?

— Нет, они меня знают, — сказал старик, потом спросил: — Хорошо ли, внучек, погулял?

Дедушка Леким, конечно, сразу же заметил распухшую щеку и грязные разводы от слез, но он и виду не подал: над болью и слезами шутить нельзя!

— Хорошо… Я тебе ягод принес.

— Спасибо. Пойдем-ка обедать.

Дедушка поставил на стол тарелку с толокном, чашку с медом, нарезал большими ломтями черного хлеба, пересыпал в миску Генкину землянику. И Падышу в его плошку плеснул толокна.

Генка первым делом схватил ломоть хлеба и откусил большущий кусок: проголодался.

Когда поели, дедушка, лукаво взглянув на внука, загадал ему одну из своих загадок:

— Скажи-ка, внучек, что на свете вкуснее всего?

Генка не долго раздумывал:

— Мед!

Дедушка качает головой.

— Нет, не мед. Есть что-то повкуснее меда.

— Конфеты!

— Но угадал!

— Земляника?

— Нет, не она.

Призадумался внук, принялся перечислять все самое вкусное, что только мог вспомнить: и яблоки, и малину, и огурцы, и помидоры.

А дедушка свое:

— Нет, нет и нет.

— Больше ничего вкусного не знаю, — сдался наконец Генка.

Дедушка руками развел:

— Как же так? Ты же крестьянский сын. Подумай, для чего твой отец на своем тракторе землю пашет, о чем у него самая главная забота?

— О хлебе!

— То-то… Хлеб, внучек, вкуснее всего! И ты ведь не за мед перво-наперво взялся, а краюшку хлеба закусил. Так что знай: нет ничего вкуснее хлеба.

Когда утихли птичьи голоса в лесу и на землю спустилась вечерняя мгла, дедушка погладил мальчика по волосам своей широкой ладонью и сказал:

— Пора тебе, внучок, спать.

Генка однажды слышал от дедушки, что дети тогда растут, когда их гладят по голове.

Дедушка часто гладит внука, наверное, поэтому Генка и растет так быстро.

Лежа в постели, мальчик думает о том, какой хороший у него дедушка: веселый, умелый, добрый. Его даже пчелы не кусают. Наверно, любят…

— Дедушка, — говорит Генка, — как бы я хотел быть похожим на тебя!

Старик смотрит потеплевшими глазами, по не может удержаться от шутки:

— Тогда придется тебе отрастить такую же бороду.

Генка представляет себя с длинной черной бородой — и смеется.

— Спи, спи, час уже поздний, — притворно сердится дедушка. — Мои пчелы давно спят.

За окном шепчутся деревья, где-то в лесу кричит ночная птица.

Генкины веки становятся тяжелыми, и он засыпает…

1969

Леонид Емельянов
ГРИБНИКИ

Возле реки Алмачки прошли сильные бои. Но ни красные белых, ни белые красных не смогли вытеснить с занимаемых позиций. Белые по-прежнему сидели в деревне Шурйыл. А красные со своим штабом находились в деревне Чурайгурт и готовились к новому решительному наступлению.

Пока шел бой, мать, напуганная стрельбой, не пускала Колю с Васей за порог. Но вот уже несколько дней не было слышно ни одного выстрела, и ребята, которым надоело сидеть дома, схватив корзинки, побежали в лес.

Чего-чего только не растет в лесах вокруг Чурайгурта! Кусты орешника ломятся от орехов; малину, смородину и другую лесную ягоду таскай ведрами, а что грибов — груздей, опят, рыжиков хоть возами вози!

Коля с Васей быстро набрали по полной корзинке грибов. И хотя мальчики не долго бродили по лесу и совсем не устали, все же, по обычаю, присели отдохнуть на небольшой лесной полянке.

Сидят на поваленном дереве, разговаривают, слушают пение птиц.

Вдруг в кустах зашуршало, и на поляну вышли два красноармейца. Они внимательно оглядели ребят, присели рядом. Один стянул с головы буденовку с красной звездой, отер ладонью потный лоб, спросил:

— Вы откуда же, ребята, будете?

— Из Чурайгурта.

— Та-ак… По рубашонкам вижу, что не богатого отца дети.

— Не-е, мы солдатки Анны сыновья, — ответил Коля.

— Братья, значит. Ну, а скажите, братья, вам приходилось бывать в Шурйыле?

— А то нет! У нас там бабушка живет, мы с Васькой часто к ней ходим.

— Это хорошо, — Красноармеец переглянулся с товарищем, потом сказал: — Вот какое дело, ребята. Нам позарез нужно узнать, сколько у белых в Шурйыле пушек и пулеметов. Не могли бы вы, ребята, нам помочь?

— А как?

— Сходите проведайте бабушку, а заодно посчитайте, сколько у белых пушек, сколько пулеметов. Потом вернетесь, нам расскажете, мы вас здесь ждать будем. Ну как, сумеете?

— Чего ж тут не суметь! — солидно ответил Коля. — Сделаем. Айда, Васька!

Ребята подхватили корзинки и скрылись в чаще леса.

Немного времени спустя они подходили к околице Шурйыла.

Часовой, стоявший у полевых ворот, равнодушно посмотрел на двух босоногих мальчишек в линялых домотканых рубашках, с грибными корзинками в руках.

Пройдя мимо поста, ребята остановились.

Отсюда, с пригорка, вся деревня была как на ладони. Возле школы, где помещался штаб белых, и у церкви, и в опоясавших деревню траншеях виднелись пушки и пулеметы.

Коля, почти не разжимая зубов, тихо сказал Васе:

— Ты считай пушки, я — пулеметы. Да гляди в оба, не пропусти которую.

— Эй, чего встали, рты разинули? — крикнул часовой. — Проходите, нечего вам тут глазеть!

Ребята двинулись было вперед, но неожиданно Коля подставил Васе ножку, и тот растянулся в пыли, едва не пропахав носом дорогу и рассыпав все грибы.

— Чего ты? — обиженно закричал Вася.

Беляк громко захохотал.

— Молчи, Васька, — зашептал Коля. — Так надо. Собирай грибы по одному. Как я скажу «пулемет» — клади груздь. Как скажу «пушка» — клади сыроежку. Понял? — И он закричал на брата так, чтобы слышал часовой: — Эх ты, раззява! Идешь — на ровном месте спотыкаешься. Вот подбирай теперь сам! Да гляди у меня, не помни грибы, бери по одному! — Потом он тихо добавил: — Ну, начали! Пушка, пушка, два пулемета, пушка, пулемет, еще пулемет… — Наконец он сказал: — Все!

Оставшиеся грибы Вася, как будто ему надоело их подбирать, отшвырнул ногой, и братья, уже не останавливаясь и не глядя по сторонам, пошли к бабушке.

— Ох, Колька, ну, ты и голова! — отряхивая штаны от дорожной пыли, сказал Вася. — Я бы ни в жизнь не додумался.

Бабушка обрадовалась внукам, напоила их молоком, угостила яблоками.

Увидев в окошко, что часовой у полевых ворот сменился, Коля сказал:

— Нам пора!

До опушки ребята дошли вразвалку, зайдя в лес, припустились бегом.

Через два дня у Шурйыла завязался ожесточенный бой. Белые были выбиты из деревни.

После боя крестьяне Шурйыла и Чурайгурта собрались на митинг. Первым выступил командир полка Скворцов:

— Товарищи крестьяне, банды Колчака навсегда выбиты из ваших краев, скоро мы очистим от них Удмуртию, а потом и всю Россию. Живите и работайте спокойно.

В конце речи Скворцов сказал:

— От имени командования и всего личного состава полка выношу сердечную благодарность двум юным жителям Чурайгурта — братьям Николаю и Василию Ереминым. Их разведка помогла нам в сегодняшней победе над врагом. Коля и Вася, подойдите к знамени полка.

Братья, стоявшие вместе с другими деревенскими ребятами впереди толпы, смущенно переминались с ноги на ногу.

— Ну-ну, смелее, орлы! Вы ведь не из робкого десятка! — ободрил их командир и, когда ребята подошли, сказал: — За оказанную Красной Армии помощь вы награждаетесь подарками.

И он надел на Колю и Васю буденовки. Настоящие, с красными звездами.

1970

Роман Валишин
У ИСТОКА РЕЧКИ УТЫ

Нигде на свете нет такой воды, как в родниках, бьющих у истока речки Уты.

Помню, совсем еще маленьким мальчишкой, когда ходили с приятелями в лес но ягоды, мы непременно сворачивали к Уте, пили чистую, вкусную, до ломоты в зубах холодную воду.

И потом, уже школьниками, работая в летнюю жару на колхозном поле, мы частенько бегали на Уту. Напьешься, умоешься — легче работается.

Бывало, мама, возвращаясь с лугов, непременно приносила ключевой воды в берестяной сарве[2]. Так и вижу: усталой походкой подходит мама к воротам, одной рукой она придерживает на плече косу или грабли, в другой несет сарву.

Все мое детство и юность прошли в деревне, на речке Уте.

Но вот я окончил школу и собрался в город, поступать в институт: я давно уже решил стать учителем.

Отец мой человек суровый, молчаливый. Бывало, но целым дням слова от него не услышишь. Мама иной раз скажет ему с досадой:

— Масло, что ли, у тебя изо рта прольется — боишься губы разжать?

Отец в ответ только взглянет коротко и промолчит.

Мама вздохнет, потом рассмеется:

— Тебе, Григорий, хоть по рублю за слово плати, ты и тогда говорить не станешь.

В детстве я завидовал своему приятелю Мите: у его отца характер был легкий, веселый. Бывало, мы играем в лошадки, и Митин отец с нами. Сядет верхом на палку, скачет но двору и покрикивает: «Но-о, пошла!» Все у него шутки да прибаутки. Помню, как-то раз я зашел к ним в избу, он меня спрашивает: «Аркаш, ты зачем в карманы камней наложил?» — «Да нет, — говорю, — дядя Степан, у меня в карманах ничего нет». — «Нет? — вроде бы удивляется дядя Степан. — А чего ж они у тебя так спустились, голое пузо видать? Подтяни, а то вовсе свалятся…» Все, кто был в избе, засмеялись, и я вместе с ними… А у родного отца я никогда не видел на лице улыбки.

Вечером, накануне моего отъезда в город, отец был особенно мрачен. И я знал почему: он не одобрял моего желания учиться дальше, считая, что можно прожить и без высшего образования.

Медленно, в тягостном молчании шло время. Я собрал свои вещички и книги. Да вот беда — у меня не было чемодана, не с бабушкиным же кованым сундуком ехать в институт!

Отец занимался своим делом и вроде бы не замечал моих сборов, а я не знал, как к нему подступиться. Наконец, набравшись храбрости, я сказал:

— Отец, мне нужен чемодан.

— Чего-о? — он сдвинул брови.

— В город, говорю, ехать — чемодан нужен.

— Где ж я тебе возьму?

— Попроси у кого-нибудь из соседей, может, дадут.

Меня поддержала мама:

— Сходи, Григорий, к Микале, у него сын офицер, каждый раз в отпуск с новым чемоданом приезжает, может, оставил какой. Микаля даст, не откажет. Сходи, Григорий.

Отец, по своему обыкновению, промолчал. К Микале он не пошел.

Ночью я никак не мог уснуть. По крыше барабанил дождь. В окно мне было видно, как постепенно расползаются тучи. Дождь утих, стоявшая под окном черемуха четко виднелась на фоне посветлевшего неба. Было слышно, как она отряхивает капли со своих листьев.

Я думал о том, что это последняя ночь в родном доме. Придется ли вернуться сюда?

Мама с отцом тоже не спали.

Из-за перегородки до меня доносился приглушенный голос:

— Григорий, ты помнишь, какую букву я знала до войны?

— Да.

— Ну, скажи, какую?

— «У».

— Верно, помнишь! Я маленькая была, мне кто-то сказал: «Гляди. Ульяна, с какой буквы твое имя начинается». Я это самое «У» и запомнила. В школе-то учиться мне не пришлось: в лесу, в самой глухомани жили… Поначалу грамота мне вроде бы ни к чему была: работа, сын, хозяйство. А вот как ушел ты на фронт, бывало, придет от тебя письмо, верчу его в руках, верчу — молчит бумага! Стала к школьному учителю ходить, он меня за зиму читать выучил, спасибо ему. А теперь наш сын сам будет учителем! Даже не верится. Ты спишь?

— Нет.

— Григорий…

Но мама не договорила.

— Ладно, Ульяна, — сказал отец, — утром схожу к Микале.

Голоса стихают. Немного погодя скрипнула дверь в мою боковушку. Неслышно ступая босыми ногами, к моей постели подходит мама. Она наклоняется надо мной, проводит рукой по волосам. Увидев, что я не сплю, шепчет:

— Он сходит к Микале… Спи…

Я беру большую, шершавую от вечной работы руку матери, прижимаю ее к лицу. Никогда не забуду я все то доброе, что делали для меня эти руки.

— Мама… — шепчу я. — Мама… — И незаметно засыпаю.

Уезжаю я ранним утром. Чемодан уложен и отнесен в телегу, все готово к отъезду.

Но мама никак не может угомониться, все суетится вокруг меня, все волнуется и хлопочет. Наверное, вот так же птица беспокоится о своем птенце, впервые покидающем родное гнездо: достаточно ли окрепли у него крылья, не попадет ли он вдали от ее глаз в кошачьи когти?

— Осенью холодно будет, сынок, надевай шерстяные носки, — говорит мама, стоя возле телеги, на которой я сижу, свесив ноги. — Пиджачок у тебя старенький… Ну, да ничего, скоро отец получит на трудодни, купим тебе костюм. Может, и пальто справим. В углу чемодана, в мешочке, — сушеное мясо. Как приедешь на место — ешь, а то испортится.

Вдруг мама всплеснула руками:

— Ой, чуть не забыла! Да как же это я!

Она опрометью кинулась в избу и тут же вышла, держа в вытянутых руках берестяную сарву.

— Вот, сынок, вода из наших ключей. Из каждого понемногу черпала. Старики говорили: если выпьешь этой воды перед дальней дорогой, то приведет тебя дорога обратно на Уту. И отец, когда на фронт уходил, испил ключевой воды. Из этой сарвы пил, жив-здоров домой вернулся. Возвращайся, сынок, и ты. Выучись — и возвращайся.

Не напрасно пил я тогда ключевую воду: все годы, прожитые в городе, помнился мне вкус той воды. Закончив институт, я приехал учительствовать в родную деревню.

С тех пор прошло немало лет. Когда кто-нибудь из моих учеников покидает родную деревню, я говорю:

— Поезжай, только перед отъездом испей воды из наших ключей.

1970

Николай Васильев
ТРЕТЬЕ МЕСТО

В субботу классная руководительница Мария Петровна велела своим шестиклассникам остаться после уроков.

— Ребята, — сказала она, — завтра, в воскресенье, будем собирать металлолом. Класс, занявший первое место, поедет в Ижевск, в цирк.

— В цирк! Слыхали? В цирк! Вот здорово! — обрадовались ребята.

— Погодите шуметь, ведь поедет только тот, кто займет первое место, — напомнила учительница. — Так что постарайтесь!

В наступившей тишине послышался ворчливый голос Ерги:

— Начинается… Сначала металлолом, потом картошка, потом еще что-нибудь…

— Иванов, ты что же, не хочешь участвовать в общем деле? — строго спросила Мария Петровна.

Ребята возмущенно закричали:

— Не слушайте вы его, Мария Петровна!

— Болтает сам не знает что!

— Лишь бы не как все. Он всегда такой!

Ерги сделал удивленные глаза:

— Да разве я против? Просто так сказал, не подумавши.

— В другой раз думай, когда говоришь, — Мария Петровна оглядела ребят и предложила: — Ребята, а не устроить ли нам соревнование внутри класса? Посмотрим, какое из звеньев окажется победителем.

— Наше! — закричал Ерги. — Мы больше всех соберем!

— Рано хвалишься, — сказали ребята.

Из школы вышли гурьбой.

Звеньевой Тима Сидоров отвел своих ребят в сторонку.

— Давайте подумаем, что будем делать, — сказал он.

— Айда в кузницу, — предложил Миша. — Там всегда валяются всякие ненужные железяки.

— Туда вся школа в первую очередь кинется, — возразила Лена. — Я считаю, самое верное — пройти по дворам. Хозяева отдадут нам ржавые ведра, лопаты и всякий хлам.

Ерги пренебрежительно махнул рукой:

— Ерунда все это! Так мы ни за что на первое место не выйдем.

— Что же ты предлагаешь?

— Не знаю, — Ерги пожал плечами.

— Надо скорее отправляться по дворам, пока нас другие классы не опередили, — сказала Лена.

Вдруг Ерги хлопнул себя рукой по лбу:

— Вот баранья башка!

— Это давно известно.

Ребята засмеялись.

— Погодите смеяться, — ничуть не обиделся Ерги. — Узнаете, что я придумал, — ахнете. Ну, все, считайте, первое место наше! В цирк едем мы!

— Да объясни толком, что придумал?

— Нет, пока ничего не скажу, будет вам сюрприз. — И Ерги продолжал тоном командира: — Слушайте меня: сейчас преспокойно расходимся но домам, а завтра в девять ноль-ноль утра собираемся на этом месте. Да, чуть не забыл: нужны гаечные ключи. Кто сможет достать?

— У нас дома есть, — сказал Тима.

— Тогда порядок! — Ерги сделал рукой приветственный жест и зашагал к своему дому.

На другое утро, прихватив гаечные ключи, Тима первым пришел на условленное место. Вскоре собрались и остальные, все восемь человек.

Ерги и Костя пришли с тележками.

— Молодцы, что догадались, — похвалил их Тима. — На спине много не унесешь.

— Пошли, — коротко скомандовал Ерги.

Вид у него был важный и таинственный. Он чувствовал себя сейчас главным: ведь он один знает, где лежит металлолом; он выведет на первое место не только звено, но и весь класс!..

Ерги повел ребят на луга.

Ребята были в недоумении: что найдешь на выкошенном лугу?

— Ерги, ты, наверно, думаешь, что тут вместо отавы вырос металлолом? — спросил кто-то из ребят.

— Потерпите немного, — ответил Ерги и свернул к реке.

Раздвинув кусты ивняка, ребята увидели конные грабли, брошенные на берегу, в нескольких шагах от обрыва.

— Вот вам и металлолом! — торжественно произнес Ерги. — Ну, что вы теперь скажете?

Ребята растерянно переглянулись, потом заговорили разом:

— Да ты что, Ерги, рехнулся? Какой же это металлолом?

— На них еще недавно работали, сено сгребали.

— Просто случайно тут забыли.

Ерги поднял палец вверх:

— Вот именно: забыли! Потеряли, а мы нашли. Значит, теперь они наши. Скажите мне спасибо, сейчас мы их живенько разберем, погрузим на тележки и…

— Нет, — перебил его Тима, — разбирать не будем.

— Целиком, что ли, потащим? — Ерги с сомнением покачал головой. — Тяжело будет. Да и не примут их у нас, а разберем — никто не догадается, что это конные грабли. Металлолом — и все тут. — Он оглядел притихших ребят, спросил насмешливо: — Струсили?

— Пойми, нельзя этого делать, — сказал Тима. — Дорого обойдется колхозу такой «металлолом»!

— Чудак ты, Тимка! — не сдавался Ерги. — Сам посуди: все равно во время весеннего паводка грабли утащит в реку, так с обрыва в воду и бухнутся!

Его поддержал Костя:

— Правильно, Ерги! Не наша вина, что их тут забыли. Что мы можем сделать?

— Надо сообщить председателю, что на лугах остались конные грабли, — сказал Тима.

— Вот те раз! — возмутился Ерги. — Выходит, я за наше звено болею, а ты…

— А я за колхоз. Колхоз-то нам чужой, что ли?

— Верно, Тимка, пошли отсюда, — сказали ребята.

Ерги и Костя, надувшись, промолчали.

Когда вернулись в деревню, настроение у ребят было неважным.

— Ни с чем мы остались, — сказал Тима. — Пока мы по лугам гуляли, другие небось уже все дворы обошли. Ну да не беда! Как-никак нас восемь человек, если каждый хорошенько пороется в собственном сарае и на чердаке, что-нибудь да найдется. Ищите, а я покуда зайду в контору.

— На берегу валяются конные грабли, — сказал Тима председателю колхоза. — Надо бы их поскорее оттуда вывезти, не то в реку свалятся… или… кто-нибудь разберет на металлолом.

Председатель опешил:

— То есть как это на металлолом?

— Очень просто! Мы ведь тоже… чуть было… да одумались.

Председатель испытующе посмотрел на Тиму.

— Одумались, говоришь? Это хорошо. — Председатель встал, вышел из-за стола и, как взрослому, пожал Тиме руку: — Передай ребятам спасибо! От имени колхоза.

На другой день пионервожатая объявила результаты соревнования. Оказалось, что шестой класс занял третье место.

— У-у, — разочарованно загудели шестиклассники. — Третье место!

Ерги прошептал, наклонившись к Тиме:

— Не послушались меня, вот и остались с носом. А то бы в цирк поехали…

— Перестань! — Тима ткнул его локтем в бок.

— Тихо, ребята. — Пионервожатая подняла руку. — Я еще не все сказала. Председатель колхоза просил выразить благодарность звену Тимы Сидорова за бережное отношение к колхозному инвентарю. Эти ребята нашли на лугу забытые там конные грабли и сообщили об этом в правление. Пионеров, проявивших сознательность, председатель награждает наравне с классом-победителем поездкой в цирк.

— Ура-а! — закричало Тимино звено.

Ребята вышли на улицу.

— Ну, что? — насмешливо взглянув на Ерги, спросил Тима.

— А что? — невозмутимо отозвался Ерги и как ни в чем не бывало обвел ребят ясными глазами. — Я же говорил, что мы поедем в цирк? Вот мы и едем!

Ребята дружно рассмеялись.

1971

Петр Чернов
ЭРКИ

Гриша не сразу заметил, что его кошка Эрки исчезла.

И раньше случалось, что она с вечера уходила из дому, но к утру всегда возвращалась.

На этот раз кошка не пришла…

Прошлой осенью Гриша принес ее из соседней деревни маленьким котенком и назвал Эрки, что по-удмуртски значит Ласковая. Но она ласкалась не ко всем, а только к Грише. Когда он сидел за столом и делал уроки, Эрки терлась о ноги мальчика, потом прыгала к нему на колени. Гриша поглаживал ей спину, Эрки закрывала глаза, вроде бы засыпала.

Каких только бед не случалось с Эрки, покуда она была маленькой: то упала с полатей и угодила в ведро с водой — едва не утонула; то размотала у бабушки клубок шерсти и получила за это трепку. А как-то раз, когда никого не было дома, забралась по занавеске на перегородку, под самый потолок, а слезть побоялась. Покуда Гриша не пришел из школы, она сидела на верхотуре и мяукала, даже охрипла. Однажды вечером Гриша учил уроки. Вдруг дверь, ведущая в боковушку, скрипнула и отворилась. За дверью на домотканом половике лежала Эрки, смотрела на Гришу озорными глазами. Мальчик прикрыл дверь — она опять открылась. Тогда он снова ее закрыл, встав на табурет, заглянул за перегородку. Видит, Эрки вцепилась в половик когтями и тянет его на себя; вслед за половиком ползет и дверь.

Когда Гриша пытался рассказать про кошачьи проделки приятелям, те, не дослушав, начинали говорить про своих собак. Должно быть, считали, что кошки не достойны внимания.

Но Гриша уверен, что на всем свете нет кошки лучше его Эрки. Ну, если не на всем свете, то уж в их деревне — это точно!

Когда Эрки подросла, в ней появилась степенность. Гриша по старой памяти привязывал к нитке клочок бумаги, чтобы поиграть с кошкой, но она с презрением отворачивалась, а иной раз, как будто обидевшись, забивалась в темный угол и сердито смотрела оттуда своими зелеными глазищами.

И вот Эрки ушла из дома…

Эрки давно уже приметила подходящее место на сеновале, под самой крышей старого сарая. В теплое время на этом сеновале частенько ночевал Гриша, там осталась его старая телогрейка, на ней-то и обосновалась теперь Эрки. За целый день она только раз спустилась вниз, чтобы напиться во дворе у колодца и, не заходя в дом, тут же прошмыгнула обратно. Есть ей не хотелось, а главное, не хотелось никому попадаться на глаза, даже Грише.

Наутро у Эрки родились котята: два черных, с такими же, как у нее, белыми пятнышками на груди, и один серый.

С этого времени жизнь Эрки наполнилась постоянной заботой. Когда она уходила охотиться на мышей, котята, еще слепые, расползались в разные стороны, беспомощно пищали. Вернувшись, кошка собирала их вместе, кормила и согревала теплом своего тела. Котята жадно тянули молоко, но скоро засыпали. Тогда и Эрки начинала дремать, не переставая прислушиваться ко всем звукам. Она старалась как можно реже оставлять котят одних.

Однажды Эрки отправилась мышковать на колхозную конюшню. Охота поначалу была неудачной, и Эрки немного припозднилась, поэтому всю обратную дорогу бежала.

Еще издали кошка заметила, что на крыше сарая суетятся какие-то люди. Она спряталась в зарослях черемухи, решив подождать, когда они уйдут.

Но незнакомые люди, как видно, не собирались уходить, более того, они принялись разбирать крышу.

Чужие крикливые голоса, скрежет выдираемых гвоздей, грохот бросаемых на землю досок… Эрки было очень страшно, но она все-таки кинулась к сараю, вскарабкалась на сеновал.

Гришиной телогрейки на месте не оказалось. Эрки стала искать котят, но их нигде не было!

Вдруг снизу до нее донесся писк.

Черной молнией метнулась она с сеновала и нечаянно угодила на плечо стоявшего внизу человека. Она громко фыркнула от страха, но и человек испуганно вскрикнул:

— Ах, чтоб тебя! Вот нечистая сила, как напугала! Да откуда взялась эта проклятая кошка?

— Небось хозяйская, — отозвался с крыши молодой голос. — У нее тут, на сеновале, котята были. Я их возле крыльца на телогрейке устроил.

— Делать, что ли, нечего? Выдумал — с котятами возиться!

— Жалко: ведь живые существа! Помню, я в детстве — был случай — побил кошку, до сих пор стыдно вспомнить…

— Вот еще! Я так считаю: кошку хоть бей, хоть убей — кошачий род на свете не переведется.

— И как у тебя, Серега, язык поворачивается?

Эрки было не до перепалки плотников. Она спешила укрыть котят в безопасное место. По одному, взяв за шиворот, она перетаскала их в черемуховые кусты. И больше не отходила от них до самой ночи.

Ночью небо заволокло тучами, поднялся ветер, хлынул холодный дождь. Вот этого — холода и сырости — Эрки не любила больше всего на свете. Что за день такой — напасть за напастью!

Эрки вспомнила, что несколько раз, когда она, загулявшись, возвращалась домой к запертой двери, ей приходилось ночевать пиод крышей бани. Там всегда было тепло и сухо.

Туда-то, на чердак бани, Эрки и перетащила котят.

Наутро Гриша пришел к разобранному сараю. Отец велел ему выколотить гвозди из старых досок: некоторые тесины еще могли пойти в дело.

Гриша взялся за работу.

Вдруг мимо него прошмыгнула Эрки.

— Эрки! Эрки! — обрадованно закричал мальчик.

Но кошка даже не повернула головы в его сторону, она спешила к котятам.

Заметив, что Эрки скрылась на чердаке бани, Гриша отбросил молоток, принес лесенку и полез следом.

Сначала он увидел только настороженно смотревшую на него кошку. И лишь когда глаза привыкли к полутьме, разглядел трех маленьких котят.

— Вон оно что! — воскликнул Гриша. — А я тебя искал, искал. Пойдем домой, Эрки.

Но кошка смотрела на него по-прежнему недоверчиво, с опаской. Может быть, она думала, что теперь от людей нельзя ждать ничего хорошего?..

Гриша протянул руку, чтобы ее погладить, — она не далась; хотел погладить котят — зашипела.

— Ну, как хочешь, — обиженно сказал Гриша.

Он снова принялся за работу, а сам то и дело поглядывал в сторону бани. Дождавшись, когда Эрки куда-то ушла, он взобрался по лестнице в ее убежище, взял котят и пустил их ползать по траве возле бани.

Когда Эрки вернулась, у нее на глазах Гриша положил котят себе за пазуху и пошел к дому. Кошка жалобно замяукала и, тревожно заглядывая мальчику в глаза, побежала рядом.

Дома Гриша устроил котят на куске войлока в укромном уголке за печкой.

Эрки легла рядом, подгребла котят поближе к себе и успокоенно затихла.

1971

Герман Ходырев
ДЕДУШКИН РОДНИК

Прорезав Карашурский лес и густой орешник, дорога нырнула в лог и вывела меня к молодому сосновому бору. Я помнил этот бор, когда сосенки в нем были мне по колено, а сейчас они вымахали в два моих роста. Деревья покачиваются на ветру, и в их негромком шуршании мне слышится упрек: «Долго, долго не приезжал ты на родину… Взгляни, как мы выросли, пока тебя не было в наших краях…»

Впереди показалась деревня — и сердце мое учащенно забилось.

Это был Чожгурт; тут в прежние годы жил мой дедушка, по этой дороге он ходил в лес за грибами, за лыком на лапти и всегда, отправляясь в лес и возвращаясь домой, обязательно сворачивал к роднику.

Вся долгая жизнь дедушки связана с этим родником.

Давным-давно, совсем молодым парнем, набрел он как-то на заброшенный родник, очистил его, поставил над ним небольшой бревенчатый сруб с дощатой крышкой, из толстого бревна выдолбил желоб для стока воды, и с тех пор стали люди ходить по воду на этот родник.

Односельчане часто говорили дедушке:

— Не подмешиваешь ли ты, Олексан, меду в свой родник? Уж больно сладкая в нем вода. Вон на верхнем конце деревни тоже есть родники, да разве ж их воду сравнишь с твоей!

На это дедушка обычно отвечал:

— Каждый родник, если за ним ухаживать с открытым сердцем, отблагодарит чистой и вкусной водой.

Однажды дедушка рассказал мне, как он возвращался домой с гражданской войны. До станции Сюгинской довез его поезд, а оттуда до Чожгурта он добирался пешком. Вот уже и Кватчинское поле прошел, и лес, наконец вдали показался Чожгурт. И тут, когда до родного дома оставалось всего ничего, вдруг почувствовал солдат, что нет у него больше сил: раны заныли, ни рукой ни ногой двинуть не может, вот-вот упадет посреди дороги. Но вспомнил он о своем роднике и побрел к нему из последних сил. А как напился родниковой воды да умылся — куда и усталость подевалась! Будто не было за плечами тяжелых лет войны.

С молодцеватой выправкой, как и полагается красноармейцу, прошагал по деревне до своей избы, где ждала его молодая жена — моя бабушка.

С тех пор еще сильнее полюбил дедушка свой родник.

Мое детство прошло не в Чожгурте, а в соседней деревне, где мы жили с матерью и сестрой. Но каждую субботу отправлялся я с ночевкой к дедушке и бабушке. Летом ходил пешком, зимой — на лыжах.

Первым делом — так уж приучил меня дедушка — бегу, бывало, к роднику, который не пересыхал в самую жару, не замерзал в лютые морозы. Напьюсь вдосталь, потом иду к электростанции, где работал дедушка: он пилил и колол дрова для локомобиля, который подавал электрический ток в дома колхозников, на мельницу и шерстобитку.

Заслышав мои шаги или поскрипывание снега под моими лыжами, дедушка поднимает голову, поправляет сползшую на глаза лохматую шапку и говорит приветливо:

— A-а, внучек пожаловал! Вот и хорошо! Не озяб? А то зайди в кочегарку, погрейся.

— Нет, дедушка, мне не холодно, лучше я тут, возле тебя, побуду.

— Ну, побудь, побудь… Да я уж скоро управлюсь, пойдем домой обедать. Бабушка давеча воды на чай принесла.

— С родника?

— А то откуда же? Мы для чая другой воды не признаем. Ты, внучек, навестил ли нынче родник?

— От родника иду!

— Это хорошо. Никогда не забывай о нем. Я ему сердце отдал, и останется он вам, молодым, на память обо мне, когда меня на свете не станет. Понял?

Я киваю молча: мне горька мысль, что когда-нибудь моего дедушки не будет на свете.

Прошли годы. Дедушки давно уже нет. Я часто его вспоминаю, вспоминаю и родник. А вот приехать из города, навестить дорогие мне места все как-то недосуг…

«Сейчас напьюсь из дедушкиного родника, умоюсь, как бывало», — думал я, выходя на крутой высокий берег.

Глянул вниз — и чуть не вскрикнул от удивления. Там, где раньше текла неширокая торопливая речка, теперь сверкал под солнцем большой пруд.

«А дедушкин родник? — подумал я в смятении. — Неужели ушел под воду? Не может быть!..»

Но, видимо, так оно и было: я отчетливо помнил, что над родником росли две молоденькие пушистые елочки, а теперь их нигде не было видно; значит, затопило вместе с родником…

Настроение у меня сразу упало. Как же так? Выходит, не только самого дедушки нет на свете; не осталось и родника, которому он отдал свое сердце…

Я опустился па траву и долго смотрел на спокойную гладкую воду пруда, по которому плавали утки и гуси. Смотрел и с горечью думал об односельчанах дедушки, которые не сумели или не захотели сохранить память о нем.

Вдруг я увидел, что от деревни в мою сторону идет мальчишка с большим зеленым чайником в руках.

Когда он приблизился и, по деревенскому обычаю, поздоровался с незнакомым человеком, я спросил:

— Давно у вас пруд?

— Четвертый год.

— Что же, и рыба есть?

— А как же! Колхоз карпов разводит. Рыбы много.

— Это хорошо, — сказал я и вздохнул. Потом спросил: — Далеко ли ты с чайником?

— На Олексанов родник. Мы другой воды для чая не признаем.

Дедушкины слова!..

— Олексанов родник?! Разве его не затопило? — я кивнул на пруд.

— Нет! Люди не позволили.

— Как так? Расскажи-ка.

Обстоятельно, как взрослый, мальчишка стал рассказывать:

— Решили у нас пруд делать. Было общее собрание, говорили, что карпы выгодное для колхоза дело. Ребятам тоже было интересно про рыбу послушать — со всей деревни набежали. Только ничего особо интересного мы не услышали, потому что затеялся спор часа на два: кто говорит, что надо делать запруду выше деревни, кто кричит, что ниже. А один нашелся — его Мишкой Кочаном кличут, потому что у него голова на капустный кочан смахивает, — так этот Мишка знаете до чего додумался? Говорит: надо запруду против самой деревни сделать, тогда, мол, не придется на пруд далеко ходить, под боком будет. Но люди сказали: нельзя, там Олексанов родник, он всю деревню поит, да и не годится рушить память о хорошем человеке.

— А ты сам-то помнишь ли дедушку Олексана? — спросил я мальчишку.

— Помню маленько, — ответил он и добавил: — Он ведь мой прадед.

— Как? — изумился я. — Постой, постой, тебя как зовут?

— Матвеем.

— А отца — Валентином?

Теперь удивился мальчик:

— Да, а вы откуда знаете?

Я рассмеялся:

— Да ведь я твоему отцу двоюродный брат, твой, стало быть, дядя. Я тебя маленьким помню, а ты вон какой вырос — не узнать. В какой класс ходишь?

— В четвертый.

— А где же дедушкин родник? — спохватился я. — Помню, возле него две елочки росли.

— Да вот же они!

Неподалеку, всего в нескольких шагах от того места, где я недавно сидел, предаваясь грустным размышлениям, росли две высокие стройные ели.

— Да-a, они тоже выросли, — смущенно сказал я и дал себе слово отныне почаще приезжать в родные места. Прислушавшись, я вдруг отчетливо различил журчание воды.

Мы подошли к роднику.

Сруб был подновлен, желоб сделан из свежеотесанного бревна, тропинка, ведущая к роднику, аккуратно выложена камешками: люди сохраняют родник, заботятся о нем.

Я склонился к роднику, словно бы низко — до самой земли — поклонился дедушке и тем хорошим людям, которые нынче берегут намять о нем.

1971

Генрих Перевощиков
БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

В партизанском отряде Варя была самой маленькой по росту и младшей по возрасту.

Два года назад, как раз в июне сорок первого, она приехала из-под Ижевска в Белоруссию, погостить у родственников. Только доехала до Хлопиничей — война!.. Начались бомбежки, и оказалось, что уехать обратно не так-то просто. А тут — немцы наступают. Варин дядя ушел в партизаны, и она вместе с ним.

В отряде Варя делала все, что придется: стирала партизанам белье, помогала на кухне, ухаживала за ранеными. Вот только на задания, как она ни просилась, ее не посылали. Сколько раз, бывало, подступала она к командиру отряда капитану Ковальчуку: пошлите да пошлите на задание. Он только отшучивался в ответ: подрасти, мол, сначала хоть на вершок…

Вторую неделю стояла ненастная погода. Над головой — низкие свинцовые тучи, од ногами — грязь, слякоть. По ночам сыплет снег, днем сеется мелкий холодный дождь. Но чувствуется, что этот дождь — до первого северного ветра, который принесет настоящую зиму с морозами и метелями.

Однажды, подметая в землянке, в которой разместилась санчасть отряда, Варя услышала, как врач Анна Анатольевна сказала медсестре Люсе:

— Приготовьтесь к операции. Будем ампутировать.

Варя выронила веник. Она знала, что речь идет о Юрке Климове. На прошлой неделе парнишка был ранен в руку, потерял много крови. Анна Анатольевна сделала все возможное, но рана гноилась, рука пухла; началась гангрена.

Как была, в белом халате, Варя побежала в штабную землянку. Командир отряда сидел за столом, сбитым из свежих смолистых досок, и при свете коптилки разглядывал разложенную перед ним карту. В углу, у входа, потрескивала железная печурка.

Хлопнула дверь, качнулось пламя коптилки, капитан Ковальчук поднял голову.

— Тебе чего, Варюша?

Варя сглотнула подступивший к горлу ком.

— У Климова гангрена!

— Знаю, Анна Анатольевна мне докладывала, — с суровой печалью сказал командир.

— А все почему? — срывающимся голосом продолжала Варя. — Потому что рану вначале обработали не как положено. Не сумели. Если бы ему на месте была оказана настоящая медицинская помощь, заражения не случилось бы!

— Что же мне, по-твоему, с каждой группой врача или сестру посылать? В отряде сорок человек раненых, кто с ними останется?

— Врача и сестру не надо, пошлите меня! Я в школе сандружинницей была да и тут кое-чему научилась, перевязки не хуже Люси делаю. Сама Анна Анатольевна сказала… Ну, пожалуйста, товарищ командир, очень вас прошу! Вон Ярышкин опять собирается, с ним и пошлите…

Командир нахмурился.

— Кто тебе сказал про Ярышкина?

— Никто, сама догадалась. Гляжу — бреется, а ведь он только тогда бреется, когда на задание идти.

— Ну и ну… — только и нашелся сказать Ковальчук. Сощурившись, он пристально посмотрел на Варю и вдруг улыбнулся: — Востра! В самом деле, не послать ли тебя с Ярышкиным? Может, пригодишься…

— Еще как пригожусь! — воскликнула Варя. — Вдруг ранят кого — я все как положено сделаю. А в случае чего — и стрелять умею.

— Так-то оно так. Да уж больно ты, Варюша, мала!

— Тоже хорошо: маленькую пуля не скоро найдет, — задорно сказала Варя.

Командир поднялся из-за стола, привычным движением расправил складки гимнастерки под ремнем, прошелся из угла в угол землянки и остановился перед девушкой.

— Решено! Идешь. Будет тебе, Скворцова, боевое крещение. Выступаете сегодня вечером. Остальное скажет Ярышкин. — Он снова улыбнулся: — Ай-яй-яй, Ярышкин! Надо будет ему сказать: пусть бреется почаще. А то конспирация, конспирация, а такая пичуга его засекла… Ну, Варюша, ступай.

В ночном лесу темно — хоть глаз коли. Под порывами резкого ветра зловеще шумят и стонут деревья. Идет дождь со снегом, ноги вязнут в жидкой грязи.

Вот уже шесть часов, как группа подрывников вышла из лагеря. Варя едва передвигала ноги от усталости. Несмотря на пронизывающий ветер ей было жарко: мокрый снег, не освежая, таял на разгоряченном лице, автомат час от часу становился все тяжелей и тяжелей.

Совсем измучилась девушка, но она ни на шаг не отставала от товарищей — чего доброго, собьешься с пути в этой кромешной тьме, как тогда? Кричать нельзя, Ярышкин даже разговаривать запретил.

Вдруг послышались шаги: кто-то шел но чавкающей грязи. Все остановились, настороженно вглядываясь в темноту. Оказалось, это вернулись посланные вперед разведчики.

«Как же они нашли нас в такой темноте?» — удивилась Варя.

Один из разведчиков — Варя по голосу узнала Мишу Вяткина — негромко доложил:

— Уже близко, товарищ командир. Вон и поезд слышен.

— Со стороны фронта идет, — сказал Ярышкин. — Ну, что там?

— Правее, в полукилометре, дот, дальше — деревня. Надо выходить прямо.

— Какая охрана?

— Парный патруль.

— Понятно. Веди.

Вскоре партизаны подошли к вырубке. Тут было не так темно, как в лесу, да и снег на открытом месте казался белее.

— Ишь как они нас боятся, — прошептал кто-то из партизан. — Сколько лесу вдоль дороги вырубили — полоса-то метров сто будет, не меньше.

— Отставить разговоры! — послышался негромкий, но властный голос Ярышкина. — Ложись и замри.

Партизаны залегли между пнями.

В это время неподалеку с правой стороны раздался хлопок, что-то зашипело — и вдруг сделалось светло как днем.

Варя вздрогнула от неожиданности.

«Осветительная ракета… — поняла она. — Значит, немцы близко. Не спят, охраняют дорогу. Ребятам будет непросто к ней подобраться…»

Всем телом Варя вжималась в сырой снег, и, хотя одежда на ней сразу же промокла насквозь, девушка не ощутила холода. Лишь когда ракета погасла, Варе показалось, что сотни ледяных иголок впились в тело. Но товарищи рядом с нею лежали неподвижно, и она тоже не посмела шевельнуться.

Время тянулось медленно. Было по-прежнему тихо и темно, лишь норой в черном небе вспыхивали ракеты.

Наконец Ярышкин взглянул на свои светящиеся трофейные часы и, дождавшись, когда погасла очередная ракета, тихо сказал:

— Вяткин, давай!

Вяткин, словно только и ждал этих слов, молча двинулся вперед. Он полз по вырубке, проворно петляя между пнями, почти неразличимый на снегу в своем маскхалате, и вскоре пропал во мгле.

Выждав немного, Ярышкин сказал:

— Все в порядке, путь свободен. Пора. Скоро должен пройти состав. Орлов и Трошин — со мной. Никитчук, ты останешься с сестричкой тут, в случае чего — прикроешь нас. А ты, дочка, гляди не засни ненароком, не то превратишься в сосульку.

От последних слов командира Варя воспрянула духом.

«Раз Ярышкин шутит, значит, все идет как надо, — подумала она. — Только вот холодно очень. Эх, нельзя встать да попрыгать немножко, глядишь, и согрелась бы. Ладно, нельзя так нельзя, потерплю».

Трое партизан поползли к железнодорожной линии и пропали во тьме.

Варя старалась представить себе, что происходит там, за какую-то сотню метров от нее, на железной дороге. Вот сейчас ребята, наверно, уже подкладывают под рельсы взрывчатку… Сейчас отползают к лесу… Скоро военный эшелон с немецкими солдатами, танками и орудиями взлетит на воздух!..

Потом она стала думать о том, как партизаны вернутся в лагерь. Ярышкин доложит капитану Ковальчуку об успешном выполнении задания. Капитан похвалит подрывников, потом спросит: «Ну как, Варюша, страшно было?» Она ответит: «Ни капельки!» И тогда командир отряда скажет: «Молодец! Теперь всегда буду посылать тебя на самые ответственные задания».

Вдруг где-то впереди застрочил пулемет. В то же мгновение в небе вспыхнула ракета.

— Неужели заметили? — испугалась Варя. — Или просто так, на всякий случай, стреляют?

— Тихо ты! — оборвал ее Никитчук.

То ли от холода, то ли от волнения Варю начала бить мелкая дрожь. Как ни вглядывалась она в темноту, но впереди, кроме пней на вырубке, ничего не было видно.

Вдруг Варя увидела какие-то тени.

— Никитчук, — шепнула она, — смотри.

Тот, наверное, и сам уже что-то заметил, потому что слегка приподнялся и взял автомат наизготовку.

Варя тоже оперлась на локти и выставила автомат вперед.

— Свои… — послышался негромкий голос Ярышкина.

Орлов и Трошин тащили на плащ-палатке Вяткина.

— Варюша, осмотри его и перевяжи быстренько, у него обе ноги перебиты, — сказал Ярышкин. — Или нет, давай сначала зайдем в лес поглубже.

— Успели? — спросил Никитчук.

— В том-то и дело, что нет, — с досадой ответил Ярышкин. — Только стали доставать взрывчатку, ударил пулемет. Учуяли они нас, что ли? Или со страху постреливают? Спасибо, Вяткин не крикнул, не застонал: обнаружили бы нас, как пить дать. Теперь, пожалуй, тут не сунешься. Надо в другом месте попытаться.

Отойдя в лес метров на двести, партизаны остановились. Ярышкин облюбовал старую разлапистую ель, огромные ветки которой спускались до самой земли, образуя большой шатер.

Когда втаскивали под ель Вяткина, он скрипнул зубами и тяжело задышал, видимо, невмоготу стало терпеть боль.

— Вот что, Варюша, — сказал Ярышкин. — Отсюда — ни шагу, поняла? Нам надо идти, дорога каждая минута, вот-вот пойдет эшелон. Сделаем дело и вернемся за вами.

Партизаны ушли в темноту, Варя осталась возле раненого. Накинув на голову плащ-палатку, она включила электрический фонарик, вспорола ножом обе штанины Вяткина и увидела, что одна пуля прошла навылет, другая, как видно, застряла в кости, раздробив ее. Варя достала из сумки шприц, противостолбнячную сыворотку, йод, бинты и вату.

Закончив перевязку, она погасила фонарик и выглянула из-под еловых веток. Кругом было тихо и, казалось, стало еще темней. С неба сыпался редкий снежок. Промокшая одежда залубенела, и у Вари от холода зуб на зуб не попадал. Но она подумала, что Вяткину, который потерял много крови, сейчас холоднее, чем ей, и укрыла его своей плащ-палаткой.

В это время до нее явственно донесся перестук колес. Сердце заколотилось часто-часто: эшелон! Успел ли Ярышкин подложить взрывчатку?

Поезд все ближе, ближе. Состав длинный, тяжелый; даже здесь, в полукилометре от железной дороги, чувствуется, как вздрагивает под ним земля.

Наконец взрыв! А за ним еще несколько мощных взрывов; должно быть, это рвутся боеприпасы в вагонах. Как только земля не расколется!

Буйная радость охватила Варю. По вскоре новая тревога: едва смолкли взрывы — послышалась стрельба, ветер донес обрывки немецких команд. Всей душой надеялась Варя, что партизаны успели отойти от железной дороги, что вражеским нулям их не достать.

«А немцы пусть теперь стреляют и орут сколько влезет, — думала она. — Наши вот-вот будут здесь».

Она уложила санитарную сумку и даже повесила ее через плечо, чтобы без задержки отправиться в обратный путь по первому знаку.

Шли долгие томительные минуты — никто не появлялся. Где же ребята? Неужели их обнаружили? А вдруг убили?! Или в суматохе они забыли, под какой елкой ее оставили, и теперь ищут в лесу?

Варя вылезла из-под елки, принялась ходить вокруг нее кругами, до рези в глазах всматриваясь в предутреннюю мглу.

Вдруг Вяткин закричал:

— Эй, друг! Вытащи ты меня из этого погреба! Замерзаю!

Варя бросилась под елку, села возле Вяткина, прижала ладонь к его губам:

— Ш-ш…

Немного погодя он принялся метаться:

— Жарко… Потушите костер! Жарко…

— Ш-ш, тихо, миленький, тихо, потерпи немного, — шептала Варя. — Сейчас наши придут, и все будет хорошо… Ш-ш…

Но надежда на то, что все будет хорошо, таяла, словно комок снега в кулаке. Вот уж и солнце встало, и стрельба у дороги утихла — никто не приходил.

Все получилось не так, как ожидал Ярышкин, когда, оставив Варю и Вяткина под елью, уходил с подрывниками к железной дороге.

Поначалу, благополучно обойдя немецкие посты, партизаны подползли к железнодорожной линии, быстро и надежно заложили взрывчатку. Конечно, можно было бы сразу уйти обратно, но хотелось своими глазами увидеть, как полетит под откос вражеский эшелон.

Когда же после взрыва стали отходить, откуда-то сбоку застрочил пулемет. Пришлось залечь за пнями. Но тут затрещали автоматы, показались немцы.

— Хотят нас от леса отрезать! — крикнул Ярышкин. — За мной, ребята, быстро!

Короткими перебежками, прячась за пнями, партизаны отошли к лесу, потом долго бежали, петляя между деревьями, пока не оторвались от погони. Остановились на краю лесной поляны, перевели дух.

— Ушли, слава богу! — сказал Никитчук.

— Уйти-то ушли, да только… — Ярышкин на миг запнулся и продолжал твердым голосом: — Да только придется нам, братцы, вернуться.

Партизаны недоуменно переглянулись:

— Вернуться? Это еще зачем?

— А про Варю с Вяткиным забыли? — спросил Ярышкин.

— Почему забыли? Не забыли. Сделаем круг и выйдем к ним со стороны леса.

— Оно бы так, да вдруг немцы нас опередят? — возразил Ярышкин. — Ведь они теперь весь лес вдоль вырубки прочешут. Если следы не припорошило снегом, они их прямиком к той елке приведут. Так что надо нам, братцы, вернуться и пострелять для шуму. Пускай немцы погоняются за нами по лесу.

В очередной раз раздвинув еловые ветки и выглянув наружу, Варя едва не вскрикнула от радости: за дальними деревьями она увидела людей!

Но что это? Почему их так много?

Немцы!

Прежде чем Варя поняла это, рука сама потянулась к автомату.

Немцы прочесывали лес. Они шли медленно, перекликаясь между собой, и, чтобы придать себе храбрости, постреливали из автоматов.

Варя решила подпустить их поближе, а уже потом открыть огонь. Ясно: они идут по следам, которые партизаны оставили ночью. Даже, если ночные следы припорошило снегом, то те, которые она сама недавно натоптала вокруг елки, видны отчетливо, и через несколько минут вон тот долговязый немец, что идет прямо на елку, увидит свежие следы. Ну что ж, ее гибель неизбежна, зато она успеет убить несколько фашистов.

Варя осторожно просунула ствол автомата между ветками, но тут она вспомнила про Вяткина. Господи, да с ним-то что же будет?! Сама она не дастся живой, последние пули прибережет для себя. А он? На какие муки оставит она его?

Так, может, не стрелять покуда, не обнаруживать себя? Вдруг случится чудо — долговязый пройдет стороной, не заметит ее следов? Только бы Вяткин не застонал сейчас, не крикнул!..

Стиснув зубы, девушка приказала себе: ждать до последнего!

Нет, напрасно надеялась Варя на чудо: долговязый шел, никуда не сворачивая, прямо на нее. В какой-то миг ей даже показалось, что их глаза встретились. Она невольно зажмурилась и перестала дышать.

Внезапно откуда-то сбоку послышались длинные автоматные очереди.

Долговязый немец дернулся, как будто ужаленный, закричал, замахал руками.

Остальные немцы тоже закричали, офицер что-то скомандовал, и солдаты кинулись в ту сторону, откуда раздавались автоматные очереди. Вскоре фашисты скрылись за деревьями, затих топот их ног.

В это время застонал Вяткин.

Варя подсела к нему. Автомат она держала на коленях и настороженно прислушивалась: немцы могли вернуться каждую минуту.

Вяткин метался в бреду. Варя сидела рядом с ним, держала ладонь у него на лбу. Зная, что он все равно ее не слышит, монотонно повторяла:

— Потерпи, миленький… Потерпи, миленький…

— Пить! Пить! — то и дело просил раненый.

Варя снимала с еловых ветвей комочки снега, прикладывала к его пересохшим губам. Он ненадолго успокаивался.

Время приближалось к полудню, и Варя в отчаянии думала, что раз никто из ребят до сих пор не пришел за ней — значит, они погибли все до единого!

«Что же делать? Что же мне теперь делать?» — снова и снова спрашивала она себя, хотя ясно понимала, что ее положение безвыходно. Уйти, бросив Вяткина, она не может, унести его ей не под силу. Да и куда его нести? Через лес шли ночью, обратной дороги она не найдет…

— Потерпи, миленький… Потерпи…

И тут послышались чьи-то крадущиеся шаги.

Варя вздрогнула, схватилась за автомат. Она поглядела сквозь еловые ветки и вскрикнула:

— Ярышкин!

— Тс-с… — Ярышкин приложил палец к губам. — Орлов, Трошин, берите Вяткина. Да побыстрее!

Варя вылезла из-под елки.

— Заждалась? — спросил Ярышкин.

Варя хотела ответить, но вдруг уткнулась лицом в плечо Ярышкина и горько заплакала.

Ее ушанка упала на снег. Ярышкин растерянно провел ладонью по ее волосам, подумал с острой жалостью:

«Совсем еще девчонка, небось не старше моей Катьки».

— Ну, будет, будет, Варюша, — шепнул он. — Перестань, немцы услышат. По пятам за нами гонятся, надо скорее уходить.

Варя всхлипнула в последний раз, потом крепко ладонями вытерла слезы и оглянулась на Вяткина, которого укладывали на плащ-палатку.

— Пошли, ребята, — сказал Ярышкин, и партизаны скорым шагом двинулись в глубь леса.

1972

Леонид Емельянов
ДУХОВОЙ ОРКЕСТР

Прозвенел звонок, и на школьный двор шумной гурьбой высыпали ребята.

Несколько мальчишек, бросив портфели у забора, с криком и смехом принялись гонять смерзшийся ком земли.

Девочки, опасливо косясь на «футболистов», торопливо перебегают через двор и исчезают за калиткой. А мальчишки все громче кричат, все больше входят в азарт, ком перелетает с одного конца двора в другой.

Вдруг — дзинь! — из окна первого этажа со звоном посыпались стекла. В первую минуту ребята опешили, но тут же расхватали свои портфели и кинулись со двора — только их и видели…

Наутро всех восьмерых вызвал директор школы Василий Григорьевич.

— Ну что, герои, будем и дальше безобразничать или, может быть, за ум возьмемся? — грозно спросил директор, когда ребята вошли в его кабинет и робко остановились у двери. — Отвечайте, я вас спрашиваю!

Все стоят, головы повесили — и ни слова.

И директор молчит, ждет.

Наконец Федя, самый маленький, но самый бойкий, не выдержал тягостного молчания:

— Мы больше не будем…

— Слыхал не раз! — ответил директор.

Тут заговорили все разом:

— Василий Григорьевич! Мы правда больше не будем!

— Никогда!

— Честное слово!

Василий Григорьевич прошелся по кабинету, как бы раздумывая, верить ли обещанию ребят, потом сказал:

— Ладно, идите в класс. А вообще надо бы вам заняться каким-нибудь более интересным делом, чем этот «футбол». Подумайте об этом.

После уроков друзья остались в классе и стали думать, каким бы интересным делом им заняться.

Один говорит:

— Спортом, чем же еще!

Другой предлагает:

— Нет, лучше рисованием.

Третий возражает:

— Да ну-у, я терпеть не могу рисовать. Лучше чем-нибудь еще.

— Чем же?

— Не знаю…

И тут Федя радостно закричал:

— Я придумал! Давайте организуем духовой оркестр! У нас в школе есть флейты, кларнеты, трубы, я сам видел.

Ребята засмеялись:

— Куда хватил! Оркестр!

— Ну, Федька, ты и выдумщик!

— Подумаешь, флейты, трубы! Инструменты сами не заиграют, на них играть уметь надо…

— Научимся! — говорит Федя.

— Да кто же нас учить станет?

— Мой папа! Он же у меня музыкант.

— Ну, если так, тогда другое дело. Можно попробовать.

На том и порешили.

Ребята начали заниматься, увлеклись и в конце учебного года даже выступили на школьном концерте.

Однажды во время каникул отец сказал Феде:

— Сынок, сегодня к нам в гости приезжает бабушка. Мы с мамой будем на работе, так что бабушку придется встретить тебе.

— Встречу, не беспокойся, — заверил отца Федя, а немного погодя воскликнул: — Ой, я что-то придумал!

— Что такое? — спросил отец.

— Секрет! — ответил Федя и выбежал из дома.

Федя очень любит бабушку. Она добрая, приветливая, ее уважают односельчане, часто идут к ней за советом. Отец однажды рассказал Феде, какую нелегкую жизнь прожила бабушка. Особенно трудно пришлось ей во время войны, когда дедушка ушел на фронт и она осталась одна с малыми детьми. Бабушка взяла в дом еще двух осиротевших ребят и всех — и своих и чужих — выкормила, вырастила, вывела в люди…

… На автобусной станции толпилось много народу. Все с удивлением поглядывали на ребят в белых рубашках с красными пионерскими галстуками на груди; каждый из мальчишек держал в руках флейту, кларнет или трубу.

— Кого же это вы, ребята, встречаете с таким почетом? — полюбопытствовал какой-то старик.

— Скоро увидите! — таинственно улыбнувшись, ответил Федя.

Наконец к станции подъехал рейсовый «Икарус», на лобовом стекле которого виднелась табличка: «Можга — Ижевск».

Открылась дверь, пассажиры стали выходить. Один из них весело воскликнул:

— Гляди-ка, да тут духовой оркестр! Кого встречают?

И услышал в ответ:

— Сейчас увидите.

Федина бабушка выходила последней.

Когда она показалась в дверях, Федя махнул рукой, и оркестр дружно грянул торжественный марш.

Старушка оглянулась — не стоит ли за ее спиной какой-нибудь важный начальник, которого встречают с музыкой, — а потом застыла на ступеньке автобуса, глядя на юных музыкантов, на их инструменты, ярко сверкавшие на солнце. Она так растерялась, что даже не узнала собственного внука, который, старательно надувая щеки, играл на кларнете.

Но вот музыка смолкла. Федя, зажав кларнет под мышкой, подбежал к бабушке.

Она наконец узнала его.

— Феденька!

Федя повернулся к людям, которые на все происходящее смотрели с добрыми улыбками:

— Вот кого мы встречали — мою бабушку!

1973

Николай Байтеряков
ВСТРЕЧА В ЛЕСУ

По одну сторону оврага растет светлый лес, но другую — темный.

В светлом лесу, словно свечи, стоят стройные березы, шелестят листвой осины, в небольших стайках пушатся молоденькие елочки. Солнечные лучи льются на землю, не теряясь в кронах деревьев, под деревьями растет высокая сочная трава.

В прежние времена здесь были самые грибные места, а нынче грибов попадается совсем мало.

Сашок и Лади набрели на лужайку, на краю которой, в низинке, из-под старой черемухи бил небольшой ключ. Умылись, напились, потом Лади, сам не зная зачем, кинул в воду еловую шишку. Кинул и обрадовался: «Гляди, Сашок, в самую середку попал!» Сашок ни в чем не хотел уступать другу, в меткости — тоже. Кинул и он шишку. Тоже попал. Лади запустил сучком — и Сашок сучком. Потом в воду полетели комья земли, камни, трухлявый пень. Вскоре родника словно и не бывало…

Сашок и Лади пошли дальше, долго бродили по лесу, а грибов насобирали всего ничего.

— На лапшу хватит, — сказал Сашок, заглядывая в корзинку приятеля.

— Что за лапша из трех грибов? — возразил Лади. — Да и те червивые, мамка их выбросит. Вот если бы за овраг сходить, там-то, говорят, груздей полно.

— Кто тебе говорил? Сам выдумал. Нет там никаких груздей!

— Есть! Скажи, что просто боишься идти за овраг.

— Я?! — возмутился Сашок.

— Ты, — ответил Лади и тут же честно признался: — Я и сам боюсь, вон там какая чащоба…

И верно, лес за оврагом густой и мрачный. Вековые замшелые ели стоят в суровой задумчивости. Ни один луч солнца не в силах пробиться сквозь их густую крону. В том лесу не растет трава, там всегда сумрачно. А как страшно бывает, когда завоет, загудит ветер в вершинах…

Но разве Сашок может признаться, что трусит?

— Ты боишься, а я нет! — сказал он. — Да я… Если хочешь знать, я вчера даже филина не испугался.

— Какого филина? — замирая от любопытства, спросил Лади.

Сашок развел руки в стороны, глаза у него азартно заблестели, тонкий и острый нос как будто еще больше заострился.

— Вот такого! — Он развел руки еще шире: — Нет, вот такого! Мать послала меня в сарай закрыть кур на ночь. Ну, я пошел, а темно было…

— Погоди, Сашок, — робко прервал его Лади. — Прошлая ночь лунная была.

— Ну и что ж с того, что лунная? В сарае-то все равно темно. Не веришь — не стану рассказывать.

— Верю, верю, рассказывай.

— Значит, темно, хоть глаз коли. Только вошел я в сарай, смотрю: под крышей филин сидит.

— Как же ты увидел, что это филин? — подозрительно спросил Лади. — Сам сказал — в сарае темно!

— «Темно, темно», — передразнил его Сашок. — Дверь-то открыта была, а ночь лунная.

— Ну, ну, что же дальше?

— Сидит, значит, филин, смотрит на меня, а глазищи у него как уголья горят. Когти у филина длиннющие и острые, что твое шило! Вдруг он как бросится на меня!

— Ой! — невольно вскрикнул Лади.

— Ага, страшно? То-то. А я…

Сашок не договорил и испуганно вздрогнул: из-за оврага явственно послышался чей-то приглушенный крик.

— Сашок, ты слышал? — округлив и без того круглые глаза, спросил Лади. — Что это?

— Откуда я знаю?

— Давай убежим!

В это время из чащи донеслось:

— Эй, кто там! Помогите!

— Человек кричит, — прошептал Сашок.

Лади схватил его за руку:

— Вдруг на него медведь напал?.. Или волк… Бежим, Сашок, отсюда!

Сашок колебался. Немного погодя он сказал:

— Нет, надо посмотреть, что там такое. Пошли!

Замирая от страха, ребята спустились в овраг, потом вскарабкались по его противоположному крутому склону.

— Помогите! — раздалось совсем близко от них.

Раздвинув кусты, ребята увидели человека, лежавшего на земле лицом вверх. Он пытался приподняться, но, застонав, снова опрокидывался навзничь.

— Да это же лесник! — с облегчением сказал Сашок и, выйдя из-за куста, позвал: — Дядя Ондрей!

— Ребята! — обрадовался старик. — Вот и ладно, а то я уж думал — не докричусь.

— Дядя Ондрей, на тебя медведь напал, да?

— Какой там медведь! Сам виноват: зазевался, не заметил промоину, угодил в нее ногой, никак не вытащу. Должно быть, вывихнул: болит, мочи нет.

— Дядя Ондрей, мы тебе сейчас поможем.

— Помогите, ребятки. Главное, ногу освободить; коряга за голенище зацепилась, не пускает.

Сашок и Лади оттащили корягу и помогли старику сесть.

— Я ведь давно тут, — сказал лесник. — Без вас пропал бы… Ну ладно, сколько ни сиди, а идти надо. Найдите-ка мне, ребята, сук потолще, заместо костыля.

Подходящий сук нашелся. Опираясь на него и морщась от боли, лесник стал осторожно спускаться в овраг. Сашок нес его ружье, Лади — рюкзак.

Когда шли уже светлым лесом, дядя Ондрей сказал:

— Погодите, ребята, дайте отдышаться чуток.

Он присел на пень.

— Очень болит? — сочувственно спросил Лади.

— Болит, — признался старик. — Ну да ничего, скоро нам на пути родничок будет. Сделаю примочку, глядишь, и полегчает, вода-то в нем ледяная! — Он провел языком по пересохшим губам: — И пить очень хочется. Пожалуй, хватит отдыхать, лучше поскорее до воды добраться, там уж и напьюсь и отдохну как следует.

Как только лесник заговорил о роднике, Сашок и Лади враз покраснели и понурились.

И было отчего!

— Пошли, ребята, — поднимаясь, сказал лесник и заковылял вперед. Ребята поплелись следом, шепотом осыпая друг друга упреками:

— Это ты виноват!

— Нет ты!

— Как же теперь быть?

Старик оглянулся:

— О чем, друзья, шепчетесь? Что за секрет?

Тогда Сашок сказал, не смея взглянуть ему в глаза:

— Дядя Ондрей, а ведь родника-то нет.

Лесник не поверил:

— Как так нет? Куда же он делся?

Когда подошли к старой черемухе, старик взглянул и сказал, сурово сдвинув брови:

— Как только рука поднялась! Эх, и бывают же люди без совести!

— Дядя Ондрей, ты посиди в тенечке, а мы сейчас расчистим.

— Давайте, ребята.

Сашок и Лади засучили рукава рубашек и принялись расчищать родник.

Через некоторое время Сашок сказал:

— Готово, дядя Ондрей! Только вода очень мутная.

— Это не беда, скоро очистится. Главное, жив родник!

И верно: вскоре вода снова сделалась чистой, прозрачной.

— Спасибо, ребята, — сказал лесник. — Вы сделали доброе дело. Сашок и Лади смущенно переглянулись: слушать эту похвалу было стыдно, а признаться во всем старику — боязно.

Хорошо, что лесник наклонился к роднику и не заметил их смущения.

1973

Григорий Симаков
ПАСТУХ ОПОЧ И ЕГО ВНУКИ Сказка

В одной небольшой деревушке живет-поживает старый дедушка Опоч. С давних лет пасет он колхозное стадо, и никогда с ним беды не случалось до той самой поры, с которой начинается наша сказка.

Была у дедушки Опоча в стаде одна овца, уж такая привередливая, что другой такой, наверное, ни в одной сказке не сыщешь. Как ни старался дедушка Опоч, а этой овце никак не мог угодить: то ей трава не по вкусу, то вода не по нраву, то ей, видите ли, прискучило в стаде ходить. Другие овцы дивились строптивому характеру этой овцы и прозвали ее Привередницей. Но она на это не обижалась и даже гордилась, что она не такая, как все остальные овцы.

И вот однажды задумала Привередница убежать из стада, погулять, где захочется, поесть травки, какая понравится. Сманила она с собой еще двух подруг-овечек — Черную да Серую. Дождались они минуты, когда дедушка Опоч глядел не на стадо, а на солнышко, высоко ли оно поднялось, — и нырнули в кусты. А там и до леса рукой подать.

Дедушка Опоч стал считать овец и видит — трех не хватает. Закручинился старик.

«Наверное, их волки утащили, — думает. — Горе-то какое! Что теперь люди скажут? Скажут, стар пастух, не уберег овец. Надо, скажут, пастухом кого помоложе поставить, а дедушке Опочу пора на покой…»

А старому пастуху не хочется на покой, привык он к своему делу, любит его и до сей поры делал его с душой. Правда, летом ему внуки помогали, но наступил сентябрь, мальчики пошли в школу, приходится теперь одному везде поспевать.

Сел дедушка Опоч на пенек, оперся ладонями о свою палку, задумался: как быть? «Надо, — думает, — собаку-помощницу. Без собаки, видать, никак не обойтись. В деревне собак много, да не каждая может за стадом приглядывать, этому со щенков учить надо. Если сейчас взять щенка да начать к делу приучать — много времени уйдет, эдак волки всех овец перетаскают… Не придумаешь, что и делать…»

От жаркого солнца да от горьких дум заболела у старика голова, встал он с пенька и пошел к реке умыться. Идет, а сам все о собаке думает. Остановился на берегу реки и стал в задумчивости палкой по мокрому песку водить. Глядь, сама собой нарисовалась на песке большая собака. Дедушка Опоч вздохнул:

— Вот бы мне такую…

На берегу из-под горушки родничок бьет. Наклонился дедушка Опоч к роднику, напился, умылся ледяной водой. Вдруг слышит у себя за спиной:

«Ав!»

Старик оглянулся, видит — стоит большущая собака, желтая, как речной песок, и смотрит на дедушку преданными глазами.

Удивился старик:

— Ты откуда взялась?

Собака вильнула хвостом и отвечает:

— Чему ж тут удивляться? Все очень просто. Ты сам меня на песке нарисовал. А пастуху без собаки никак нельзя — это каждому ясно! Вот я и буду теперь с тобой стадо сторожить.

Старик обрадовался:

— Вот хорошо-то! Теперь нам никакой волк не страшен… Надо тебе имя придумать. Ты собака не простая, а волшебная, и имя тебе надобно какое-нибудь необыкновенное.

Собака улыбнулась во всю свою желтую морду и говорит:

— Зови меня Ава.

Дедушка Опоч — старик покладистый, спорить не стал:

— Ава так Ава…

В это время к роднику прибежали два светловолосых мальчика — Микта и Микол, внуки старого пастуха. Они принесли дедушке обед.

Увидели братья собаку, попятились. А старик им:

— Не бойтесь! Это моя собака, Ава. Не простая собака, волшебная!..

— Она злая или добрая? — спрашивает старший внук, Микта.

Собака сама ему отвечает:

— С людьми ласковая, с волками — злобная.

Тут старик рассказал внукам про свое горе.

— Недоглядел я, — сокрушается дедушка Опоч. — Наверное, их волки утащили.

Микта спрашивает:

— А какие овцы пропали?

— Черная и Серая да еще Привередница.

— Ну, тогда их не волки утащили, они сами убежали, — говорит Микта. — Небось Привередница и сманила Черную и Серую. Ты, дедушка, не горюй, мы с Миколом найдем твоих овечек. Прямо сейчас отправимся в лес. Если сегодня не найдем, в лесу заночуем. Завтра воскресенье, в школу не идти.

— Давай возьмем с собой Аву, — предложил Микол. — Она овец по следу учует.

Но Микта сказал:

— Нет, пусть Ава со стадом остается, дедушке нельзя без помощника.

— Правильно рассудил, Микта, — сказала Ава, — дедушке нельзя без помощника. Но недаром я не простая собака, а волшебная. Когда вам понадобится моя помощь, то нарисуйте палочкой на земле собаку, и я тут же к вам явлюсь.

На том и порешили.

Пошли братья в лес. На опушке увидали они Сороку; сидит на дереве, сверху на мальчиков поглядывает.

Микта запел, а Микол подхватил песенку, которую им пела бабушка, когда они были совсем маленькими:

Сорока-белобока

Кашу варила,

Деток кормила…

— Хорошая песенка, — говорит Сорока. — Послушать приятно. А то проходили тут недавно охотники, ни за что ни про что обозвали меня сплетницей. Ну, посудите сами, какая же я сплетница? Просто я далеко вижу, издалека слышу. Как только сунется охотник в лес, я крик поднимаю на всю округу: мол, спасайтесь, лесные звери и птицы, охотник близко! Конечно, охотникам это не по нраву, зато лесному народу на пользу. Несправедливо называть меня сплетницей!

Тут Микта перебил болтливую Сороку:

— Коли ты далеко видишь, издалека слышишь, не поможешь ли нам дедушкиных овец сыскать?

— Отчего не помочь? Вы ребята хорошие: в птиц из рогаток не стреляете, гнезд не разоряете. Помогу! Я полечу погляжу, нет ли ваших овец на болоте, а вы тем временем поищите в лесу. Вечером у этой опушки встретимся. Счастливо!

Сорока улетела, а братья зашагали в лес.

Сначала они шли по дороге, потом свернули на тропинку, но вот и тропинка из-под ног пропала, со всех сторон обступила их непроглядная чаща.

Слышат, над их головами захлопали сильные крылья, и на сосновый сук опустился большой черный Ворон.

— Вы что тут бродите? — спросил он скрипучим голосом.

— Ищем овец, — отвечает Микта. — Три овцы из стада убежали.

Ворон зловеще усмехнулся:

— Этому лесу нет ни конца ни краю. Не найти вам овец, нипочем не найти…

— Найдем! — говорит Микта.

— Найдем! — говорит Микол.

Ворон подумал:

«Пусть лучше тех овец волки съедят, тогда и я объедками смогу полакомиться. Надо помешать мальчишкам найти овец. Заманю-ка я их подальше в чашу. Заблудятся — тогда про овец и думать забудут: самим бы из леса выбраться!»

Подумал так Ворон и говорит:

— Я вам помешаю… Кр-р… То есть я вам помогу. Куда полечу, туда и вы ступайте. Только, чур, не отставать!

Взмахнул Ворон крыльями, перелетел на елку и голос подает:

— Кр-р!..

С елки — на березу, с березы — на осину и снова:

— Кр-р!.. Кр-р!..

Мальчики бегут за Вороном, отстать боятся, а он их все дальше и дальше в глубь леса заманивает:

— Кр-р!..

Устали ребята. Микта спрашивает:

— Далеко еще?

Ворон усмехается в ответ:

— Я вам говорил, что этому лесу нет ни конца ни краю, найти в нем овец — дело не простое. Может, домой вернетесь, а?

Микта утер пот со лба, но сказал твердо:

— Без овец не вернемся. Веди дальше!

И Микол сказал:

— Веди!

Шли они, шли, продирались сквозь кусты, перелезали через валежины, наконец, совсем из сил выбились, на какой-то полянке присели отдохнуть.

Да и Ворон притомился. Сидит на ветке, сердито на ребят сверху поглядывает:

— Вернитесь! Не то совсем заблудитесь, скоро ночь, а ночью в лесу волков полно.

— Без овец не вернемся, — отвечает Микта. — А заблудиться мы не заблудимся: я хорошо помню, в какой стороне наш дом.

— И я помню, — говорит Микол, — Вон в той… Верно?

— Вер-рно… — нахохлился Ворон, а про себя думает: «Эдак они, чего доброго, найдут овец да благополучно домой с ними вернутся. А я ни с чем останусь… Как же мне их запутать получше?»

Тут слышит Ворон, как Микол говорит старшему брату:

— Есть хочу.

Микта ему отвечает:

— Я тоже хочу. Придется потерпеть, ничего не поделаешь… Проголодались, ребятки? — спрашивает Ворон. — Ну, этой беде легко помочь. Глядите, сколько вкусных ягод на кустах. Ешьте досыта!

Поглядели братья вокруг, и верно: обступили полянку густые кусты, и висят на них, как бусины красные, налитые соком ягоды, так в рот и просятся!

Не знали мальчики, что ягоды эти ядовитые. А Ворон знал и нарочно братьев потчевал: был у него свой умысел.

Сорвали братья но ягодке, положили в рот, раскусили да тут же и выплюнули: показалось им, что вкус у ягод какой-то странный. Хорошо еще, что не проглотили! Только лучше бы они тех ягод и в рот не брали, потому что, как Ворон задумал, так оно и вышло: закружились у мальчиков головы, поплыл перед ними темный лес, упали оба на траву и глаза закрыли. А как опомнились немного да снова на ноги встали. Ворон у них спрашивает:

— Ну, в какой стороне ваш дом?

Микол махнул рукой совсем в другую сторону:

— Вон там!

А Микта поглядел, поглядел вокруг и честно признался:

— Не знаю…

— Кр-р!.. То-то мне и нужно! — прокричал Ворон и улетел. Остались братья одни. Начало темнеть. Что делать? Придется на ночлег в лесу устраиваться…

Наломали они веток, накрыли их курткой Микты — устроили себе постель под старой развесистой елью. Легли, накрылись курткой Микола, а спать — не спится.

Лежат, лежат, заснуть никак не могут. Что ни говори, все-таки страшно ночью в лесу!..

Микол спрашивает:

— Микта, а вдруг волки придут, что будем делать?

— На елку залезем, — отвечает Микта.

Они уже засыпать стали, вдруг слышат какой-то вой: «У-у-у!.. У-y-y!..»

Микол вскочил на ноги и брата за руку тянет:

— Давай скорее на елку залезем! Это волки!

Микта тоже вскочил, прислушался.

А по лесу снова:

«У-у-у!.. У-у-у!..»

— Вон, вон глаза! Так и светятся! Видишь? — дрожа от страха, спрашивает Микол.

Пригляделся Микта, видит, горят в темноте зеленоватые огоньки — и впрямь волчьи глаза! Два поближе, два подальше, а там еще и еще!

«Да их тут целая стая!» — подумал Микта, и по спине у него от страха мурашки поползли. Но вслух он сказал:

— Не бойся, Микол! Сейчас я их разгоню!

Нащупал он под ногами толстую сучковатую палку, поднял ее и смело шагнул вперед. Подошел к двум ближним огонькам, размахнулся и стукнул что было силы. Угодил бы волку в лоб — тут бы серому и конец!

Но перед ним был не волк, а трухлявый пень. Микта его своей палкой на куски разбил.

Подобрал он с земли несколько светящихся гнилушек и вернулся к брату.

— Вот погляди, что там светится! Нету здесь никаких волков.

— А кто же выл так страшно?

— Сова, вот кто! Давай спать.

Легли братья под елку, обнялись покрепче и скоро уснули…

Спят они и знать не знают, что совсем неподалеку от них пережидают ночь беглые овцы.

Поначалу, покуда солнышко светило, беглянки радовались, что так ловко провели своего пастуха и теперь гуляют, где вздумается, травку нетоптаную пощипывают, чистым лесным воздухом дышат.

Но вот наступил вечер.

— Где же мы будем спать? — спрашивает Черная.

— Эх, жалко, нет тут овчарни! — вздыхает Серая.

— Нашли о чем тужить! — отвечает им Привередница. — Нам теперь что ни куст — то и дом!

Скоро в лесу стало совсем темно.

Забрались овцы под густой куст.

Вдруг где-то неподалеку послышалось: «У-у-у!.. У-у-у!..»

Испугались овцы, прижались друг к другу.

А по лесу снова: «У-у-у!.. У-у-у!..»

Серая говорит:

— Это волки!

Черная добавляет:

— Вон и глаза их зеленые в темноте светятся!

Привередница на них зашикала:

— Ш-ш-ш! Тиш-ше… Давайте притаимся, тогда они нас, может, и не учуют. Нам бы только эту ночь пережить, а утром мы в другое место переберемся.

Тут Серая заплакала:

— В какое другое? В лесу везде волки! И зачем я тебя послушалась? Сейчас спала бы спокойно в овчарне… Пропадем мы тут!..

— Пропадем, — заплакала и Черная. — Это ты нас загубила!

Привередница слушает да помалкивает. Да и что тут скажешь, когда виновата!

Всю ночь простояли овцы под кустом, дрожа от страха и не чая дождаться утра.

Когда же наступило утро, Привередница сказала:

— Ну, погуляли — и будет! Пора возвращаться в стадо!..

— Идем скорее! — торопит Серая.

— А в какую сторону идти? — спрашивает Черная.

Привередница поглядела туда-сюда, подумала и решила:

— Пойдем наугад! Авось куда-нибудь да выйдем!

И они стали продираться сквозь чащу.

… С рассветом прилетел на поляну Ворон, сел на верхушку елки, под которой спали братья, каркнул во все горло:

— Кр-р!..

Мальчики проснулись, огляделись кругом. Куда ни посмотришь, всюду дремучий лес стеной стоит. Куда идти?

А тут еще Ворон дразнить их принялся: хлопает крыльями и кричит на весь лес:

— Э-э, заблудились! Заблудились! Так вам и надо! Говорил: заблудитесь, по-моему и вышло!

На его крик сбежались зайцы и белки, прилетели разные лесные птицы.

— Гы-гы-гы! — засмеялась Сова, хлопая своими круглыми глазищами. — Как я их ночью напугала! У-у-у!..

— Гы-гы-гы! — засмеялся и Ворон. — Не послушались меня — вот и заблудились. Нипочем им отсюда не выбраться!

Микол совсем было приуныл, но Микта сказал:

— Не вешай нос! Ничего мы не заблудились! Сейчас я узнаю, в какой стороне наш дом!

— А как? — спросил Микол.

— Как в школе учили: у елки сучья растут густо с южной стороны, а мох — с северной. Наша деревня к югу от леса, значит, нам надо идти на юг. Пойдем на юг и выйдем на дорогу.

— Кар-р, кар-р! Не выйдете! — злорадно закричал Ворон. — Заплутаетесь!

И Сова захохотала, заухала.

В это время прилетела Синица.

— Что за шум? — спрашивает. — Что за крик?

Рассказали ей братья, что с ними приключилось.

— Не горюйте, ребята, — сказала Синица. — Лесные звери и птицы не оставят вас в беде, они вам помогут.

— Помогать мальчишкам? — удивился Заяц. — Да они всегда, как только меня завидят, так и начнут улюлюкать, палками в меня швырять — от одного страха умереть можно! Нет, ни за что не стану помогать ни одному мальчишке!

— И я не стану! — говорит Белка. — Любому мальчишке лучше на глаза не попадаться: примется гонять с дерева на дерево, покуда из сил не выбьешься…

— Мальчишки разоряют наши гнезда! — подняли крик птицы. — Стреляют в нас из рогаток!

Синица на них крылышками замахала:

— Ничего подобного! Я знаю этих мальчиков: мы, синицы, всю зиму прилетаем к кормушкам, которые они развесили у себя в огороде. Микта и Микол никогда не обижают птиц и зверей.

— Ну, если так, выведем их на дорогу, — решили птицы и лесные звери. — Хорошим ребятам отчего не помочь?

— В путь! — скомандовала Синица.

Вскоре на поляне остались только Ворон да Сова.

Выйдя на дорогу, Микта и Микол поблагодарили своих провожатых, простились с ними и бодро зашагали к опушке.

— Насилу дождалась! — застрекотала Сорока, завидев мальчиков с высокой ветки. — Сегодня поутру видела я ваших овец. Мечутся, глупые, по лесу, забрались в самую чащу. Того гляди, нападут на них волки, они как раз там неподалеку рыщут!

— Бежим на выручку! — говорит Микта.

— Бежим! — говорит Микол.

— Надо подняться вверх по лесному ручью до старого дуба, — объясняет дорогу Сорока. — Там их и увидите!

Братья побежали вверх по лесному ручью. Добежали до старого дуба, видят: стоят под дубом три овцы, а вокруг них — волки, целая стая!

Микта и Микол закричали, замахали на волков руками, но те и внимания на них не обратили, а сами все ближе и ближе к овцам подбираются, вот-вот кинутся! Волки большие, свирепые, не справиться мальчикам с ними.

Схватил Микта палочку, нарисовал на земле собаку, и тут же раздался собачий лай и появилась Ава.

— Ава! Ава! — разом закричали Микта и Микол. — Выручай!

Волков было много, но смелая Ава их не испугалась, а бросилась в бой со всею стаей. Бой был недолгим: волки, поджав хвосты и жалобно скуля, удрали без оглядки.

Братья похвалили собаку и погнали овец вниз по ручью. Впрочем, их и гнать не пришлось, они сами спешили в стадо.

То-то обрадовался дедушка Опоч, когда внуки вернулись с пропавшими овцами!

Микта и Микол попрощались с дедушкой, попрощались с Авой и пошли домой. Сороку они пригласили в гости, пообещав угостить ее кашей.

Дома растопили печку, стали кашу варить. В сказке все быстро делается, вот и каша скоро поспела, втроем сели за стол.

Наевшись, Сорока стала по избе взад-вперед расхаживать. Ходит, а сама все на круглое зеркальце, что на комоде стоит, поглядывает.

Видят братья, очень Сороке зеркальце приглянулось, и подарили ей это зеркальце. Сорока обомлела от радости, заторопилась домой и приладила зеркальце возле своего гнезда на высокой березе.

С тех пор, прежде чем вылететь на прогулку, Сорока подолгу прихорашивается перед зеркальцем. И куда бы она ни летела, никогда не забывает навестить своих друзей: Микту и Микола, дедушку Опоча и его собаку Аву.

1975

Григорий Симаков
ЛИСТОК ИЗ ТЕТРАДИ

Когда холодный ветер стал задувать в щели окон, мама сказала:

— Вот и осень пришла. Пора вставлять вторые рамы.

Утром, когда Лена ушла в школу, мама до блеска вымыла стекла, заклеила щели листочками из старых тетрадей и вставила вторые рамы. Между рамами она постелила мох, а на него положила желтые и красные кленовые листья.

Лена вернулась из школы и сразу заметила, что в избе стало тепло и уютно.

— Как красиво! — сказала она, разглядывая пушистый мох и кленовые листья между рамами.

Но вдруг девочка покраснела и заплакала.

— Доченька, что с тобой? — спросила мама. — Кто тебя обидел?

— Ты!

Мама очень удивилась:

— Я? Чем же?

— Зачем ты это наклеила? — всхлипывая, спросила Лена.

— Что я наклеила? Ничего не пойму! Говори толком!

Лена ткнула пальцем в стекло:

— Вот! Сама посмотри.

Щель между рамой и косяком была заклеена исписанным тетрадным листом, на котором красовалась жирная двойка.

— Мама, ну как ты не понимаешь! Теперь каждый, кто к нам придет, увидит эту двойку. Ее даже с улицы видно!

— Что же ты сердишься? Сама получила.

— Так ведь это когда было! Теперь я ее исправила, у меня даже троек нет.

Улыбнулась мама и сказала:

— Придется и мне свою работу исправлять.

Она выставила вторую раму и вместо листка с двойкой наклеила чистый.

1975

Евгений Самсонов
ВЕСЕННИЕ КАНИКУЛЫ

Наступил март. Однажды отец Геры вернулся с работы и сказал маме:

— Механик велел готовить машину в дальний рейс. Через неделю едем в Ижевск получать запчасти к тракторам. — Потом посмотрел на сына и спросил: — Когда у тебя каникулы?

— Учительница еще не говорила. А что?

— Да я подумал: не взять ли тебя с собой? Конечно, если каникулы подоспеют. Кабина просторная, втроем не тесно будет. Ты еще ни разу не бывал в городе, пора тебе посмотреть столицу нашей республики.

Ох и обрадовался Гера! Первым делом он побежал к Сене, сообщить новость.

Сеня живет по соседству. И в классе они с Герой сидят за одной партой. Но большими друзьями их никак не назовешь. Не ладится у них дружба — и все тут! Особенно не по душе Гере, что ему все время — и дома и в школе — ставят Сеню в пример: и ведет он себя хорошо, и отличник… Велика важность! Да если бы Гера захотел, он тоже был бы отличником. Зато Геру ребята называют Космонавтом, а это что-нибудь да значит, это вам не какой-то там обыкновенный отличник!

Прошлой осенью Гера и еще несколько ребят решили готовиться в космонавты.

Всем известно, что первый снаряд, на котором тренируются космонавты, это центрифуга. Но где ее найдешь в деревне? Тогда Гера придумал заменить центрифугу пустой железной бочкой из-под горючего и вызвался ее опробовать.

Он надел отцовскую телогрейку, на голову — ушанку, на ноги — валенки. Железную бочку втащили на высокий речной берег, Гера влез в нее, скомандовал «Пуск!» — и бочку столкнули под гору.

Тут началось такое, что и сейчас, как вспомнишь, голова кружится. Загремело, застучало, начало Геру швырять да подбрасывать, из носа хлынула кровь, а потом словно раскаленным прутом ткнули ему в локоть.

Бочка с космической скоростью перемахнула через обмелевшую речку. Гуси и утки с возмущенным криком шарахнулись в разные стороны. А бочка, сбавив ход, выкатилась на другой берег, прямо под ноги председателю колхоза, который в это время с женой копал картошку на своем огороде.

Что было дальше, Гера не помнит. Очнулся он в больнице. Рука в гипсе, возле койки сидит мама. Гера испугался, что она станет его ругать, но мама только смотрела на него, тихонько плакала и ничего не говорила.

Через несколько дней Геру отпустили домой, но он еще долго ходил с перевязанной рукой. Рука поболела и прошла, зато теперь его называют Космонавтом.

Когда Гера сказал Сене, что едет на каникулы в Ижевск, тот обрадовался.

Он тоже ехал на каникулы в город. Месяц назад в школе проходил конкурс на лучший скворечник, и Сеня занял первое место, за это колхоз наградил его трехдневной поездкой в Ижевск.

— Вот здорово! — сказал он Гере. — Значит, в Ижевске вместе в цирк сходим, в музей, вдвоем веселее…

— Там видно будет, — важно ответил Гера. — Главное, поскорей бы объявили каникулы, а то отцу через неделю надо ехать.

Дело в том, что в городе — хоть мороз, хоть оттепель — весенние каникулы Всегда начинаются 24 марта. В деревне по-другому: каникулы бывают во время весенней распутицы, когда из окрестных деревень в школу не пройдешь, не проедешь.

Хотя март уже кончался, как нарочно, ударили морозы, дороги держались крепко, и каникулы все не объявляли и не объявляли. Отец с механиком уехали, а Гера остался дома.

А наутро началась оттепель, солнце жарило вовсю, дороги развезло, и школьников распустили на каникулы.

Конечно, досадно, что так получилось, но каникулы — все равно каникулы!

Целыми днями Гера бегал но улице, только поздним вечером маме удавалось загнать его домой.

Все было хорошо, но тут приключилась беда. Людка, младшая сестренка, играла на склоне оврага, поскользнулась и упала в ледяную воду. По счастью, мимо проходил Сеня, он вытащил Людку из воды и отнес домой. К вечеру у нее поднялась температура, она заболела.

Мама как следует отругала Геру: почему не приглядывал за сестренкой, как ему было велено, а убежал с мальчишками на мост, смотреть ледоход.

Зато уж Сеню за то, что он Людку спас, мама расхваливала вовсю. Гере слушать надоело. Ну, спас, что ж тут такого? Просто он мимо проходил. Да если бы Гера проходил мимо, он не спас бы, что ли?

Сегодня утром, уходя на ферму, мама строго-настрого приказала Гере сидеть с Людкой и ни на минуту не отлучаться из дому.

Легко сказать — не отлучаться из дому, когда на дворе весна! Но нельзя так нельзя, тут уж ничего не поделаешь.

Поначалу Гера не особенно скучал: то подушку у Людки поправит, то укроет ее потеплее; напоил чаем с малиной, дал таблетки, смерил температуру.

Но когда все дела были переделаны, а сестренка заснула, Гера сел у окна и тяжело вздохнул.

«Вот тебе и каникулы!» — думал он, глядя на улицу через двойные стекла.

Из окна вся деревня видна как на ладони. На улице полным-полно ребят: и школьников, и разной мелюзги. Все радуются весеннему солнцу, звонким ручьям, бегущим по улице, пению прилетевших птиц.

Несколько мальчишек, вооружившись лопатами, запрудили бурлящий ручей, но вода прорвала снежную плотину и с шумом, унося с собой комья снега, солому и щепки, устремилась к оврагу. Оттуда она побежит к реке, река в Каму, та в Волгу, и так до самого Каспийского моря…

Перед колхозным амбаром — асфальтированная площадка. На ней уже нет снега, солнце даже успело высушить ее, и девочки, намалевав мелом «классы», ловко прыгают на одной ножке.

Растаял снег и на горе за рекой. Там тоже много ребят, некоторые из них пригнали своих овец с ягнятами, чтобы те полакомились первыми зелеными травинками. Из хвороста и прошлогодней соломы ребята разложили костер, пекут, наверное, картошку. Другие затеяли игру в горелки.

Гера снова вздохнул и отвернулся от окна: уж лучше не смотреть не расстраиваться понапрасну.

А вообще-то, если разобраться как следует, чем плохо ему дома? Вот сейчас возьмет и почитает книжку про Чука и Гека. Надоест читать — можно спеть что-нибудь. Нет, шуметь нельзя, Людку разбудишь. Лучше порешать задачки по арифметике. После каникул учительница посмотрит его тетрадь и скажет: «Вот, нашелся в нашем классе один-единственный ученик, который во время каникул не бегал по улице безо всякого толку, а сидел и решал задачи, не то что некоторые, так называемые отличники. Молодец, Гера, — скажет она, — ставлю тебе сразу три пятерки!» Пусть тогда Сеня лопнет от зависти! Впрочем, решать задачки не к спеху, можно посмотреть картинки в папином журнале «За рулем», к тому же скоро по телевизору будут показывать мультфильм, а потом вернется с работы мама и отпустит на улицу…

И снова его, как магнитом, тянет к окну. Вон даже гуси гуляют по солнышку, горя не знают. Гусак вытянул свою длинную белую шею и гогочет во всю мочь, небось за сто километров слышно. Вон соседский петух — рыжий задира — взлетел на забор, прокукарекал ни с того ни с сего, а потом спрыгнул на землю и стал скликать кур: идите, мол, сюда, я вам зернышек нашел.

В это время серединой улицы, разбрызгивая по сторонам мокрый снег и воду, проехал голубой председателев «Москвич». В машине сидел только шофер дядя Митя.

«За председателем поехал», — подумал Гера.

Но тут он увидел, что машина затормозила возле Сениной избы. В ту же секунду — видно, только того и ждал — из ворот вышел Сеня с маленьким чемоданчиком в руках, сел рядом с шофером и покатил, как будто какой-нибудь начальник!

Гера сообразил, что Сеня поехал на аэродром, там — на самолет и в Ижевск.

Везет же людям! А что уж такого особенного сделал этот Сеня? Подвиг какой-нибудь совершил? Ничего подобного! Победил в конкурсе на лучший скворечник, только и всего.

Между прочим Сеня предлагал Гере мастерить скворечники вдвоем.

Но Гера был уверен, что именно он выйдет в победители и полетит на самолете в Ижевск.

«Ишь хитрый какой, хочет ко мне примазаться, — подумал он тогда про Сеню. — Охота была делить с ним первое место!»

С того дня из Сениного сарая то и дело слышались то пила, то рубанок, то молоток.

Но и Гера не дремал, ведь соорудить хороший скворечник не так просто, как думают некоторые. Сколько сосновых дощечек перепортил он, прежде чем у него получилось что-то путное! Эти дощечки отец приготовил было для ставней, и он, честно говоря, не очень-то обрадовался, когда увидел, что сын искромсал добрую половину заготовок.

Ну да ничего, Гера терпеливо выслушал упреки отца, зато скворечник получился на славу: большой, вместительный, прочный.

Отец, как взглянул на его работу, засмеялся:

— Это что за собачья будка? Великоват у тебя птичий домик!

— Не беда, больше скворцов поселится, — бодро ответил Гера.

— Ты что ж, брат, решил гостиницу для птиц построить? — Отец покачал головой: — Скворцы парами селятся, а не дюжинами. Ты бы сходил к Сене, поглядел, как он работает. Золотые руки у парня. Я видел: он эти скворечники как блины печет, и все один к одному — маленькие да аккуратные. Сходи поучись.

Но Гера сам знает, как быть, чтобы победить на конкурсе.

Оставшись дома один, Гера распорол подушку и выстелил дно скворечника перьями и пухом. Он думал, что зашьет подушку и мама ничего не заметит. Но не успел зашить, как мама с отцом вернулись с работы. Пух так и летал по избе, будто снег, и сам Гера был в пуху с ног до головы.

Мама рассердилась, но отец заступился за Геру:

— Раз уж решил строить птичью гостиницу, надо, чтобы в ней был полный комфорт, так, что ли, сынок?

Конечно так! Скворцам не придется разыскивать соломинки и перышки для своего гнезда, они с радостью поселятся на всем готовом, а на Сенины — необорудованные — скворечники и смотреть не станут.

Гера рассчитывал сделать два-три птичьих домика, но так долго провозился с одним, что на остальные у него не хватило времени.

А Сеня как-то умудрился сделать целых восемь штук и завоевал на конкурсе первое место.

И не столько теперь досадно Гере то, что Сеня вместо него улетел в Ижевск, как то, что во всех восьми Сениных скворечниках поселились скворцы. А его собственный скворечник до сих пор висит пустой и как-то уныло смотрит на мир своим единственным глазом. Гера несколько раз видел, как в его скворечник залетали было скворцы, но, словно испугавшись чего-то, стремглав вылетали обратно. Что им, глупым, не нравится? Жили бы себе — не тужили, ни забот ни хлопот.

А вдруг, пока он сидит тут, в скворечнике уже поселились жильцы! Надо бы выйти во двор, взглянуть, как обстоят дела.

Не успел Гера это подумать — ноги сами понесли его к двери. Он сдернул с гвоздя куртку и, оглянувшись на спящую сестренку, осторожно отворил дверь.

На крыльце Гера зажмурился от яркого света, от синевы неба, от ударившего в лицо свежего сыроватого ветра.

Скворечник был по-прежнему пуст.

Гере захотелось поближе рассмотреть поселившихся у Сени птиц.

Он перемахнул через низкий, в сугробах, забор и, проваливаясь в рыхлый снег, стал пробираться к висящим на шестах домикам.

Вдруг до него донесся мамин голос:

— Гера! Гера!

Он хотел откликнуться, но в это время мама спросила у соседки:

— Дуня, не видала моего парня?

— Нет, а что такое?

— Утром оставила его за Людой присматривать. Да, как видно, я за порог, а он — следом. Небось за речку убежал. Вернется — я ему задам! Будет знать, как своевольничать.

Ну не обидно ли? Целый день просидел в избе как привязанный — и на тебе! Гера, притаившись за кустом, решил не откликаться: семь бед — один ответ!

Он смотрел на снующих над садом скворцов и думал о том, какой длинный и трудный путь они проделали, прилетев сюда из теплых краев, как, наверно, скучали по родине и как радуются теперь, что вернулись домой!

Глядя, как оживленно хлопочут птицы, обживая новые домики, Гера понял, что зря на них сердился: видать, не привыкли они жить на всем готовом. А большой скворечник, если правду сказать, и в самом деле похож на собачью будку.

«На будущий год сделаю скворечники такие же, как у Сени, — решил он, — тогда и в нашем саду поселятся скворцы».

1975

Олег Четкарев
СЫН ОГНЯ И СЫН НОЧИ Легенда

Было это в стародавние времена. Жили два брата. У одного волосы были похожи на пламя костра, и звали его Сын Огня. У другого волосы были как крыло черной утки, поэтому его звали Сыном Ночи.

Отец братьев был кузнецом. Когда сыновья выросли, отец сказал им:

— Сыны мои, я состарился, а вы выросли, настало время выбрать вам свою дорогу в жизни.

— Мы уже выбрали, отец, — ответили братья в один голос, — будем, как и ты, кузнецами.

Сказали одинаковые слова, а про себя подумали по-разному.

Сын Огня подумал:

«Нет на свете ремесла лучше кузнечного! Перестук кузнечных молотов для меня милее звона серебряных колокольчиков».

Сын Ночи подумал:

«Какое-то ремесло все равно надо знать, а кузнечное не хуже других прокормит. Так уж и быть, стану кузнецом».

Выслушал отец сыновей и говорит:

— Ступайте, сыны, к дальней реке, к высоким горам. Там стоит кузница моего старшего брата — самого искусного на свете кузнеца. Он вас обучит нашему ремеслу лучше, чем я.

Пустились братья в дальний путь. Пришли и видят: стоят высокие горы, одна гора, самая высокая, дымом дымится и искрами сыплет, а в ее склоне — железная кованая дверь с большим кольцом.

Постучали братья в дверь — никто не откликается, потянули за кольцо — дверь не открывается. Принялись они колотить в четыре кулака — дверь распахнулась, и встал перед братьями старик, могучий, как столетний дуб.

— Кто вы такие и зачем пришли? — спросил старик.

Братья ответили:

— Мы сыновья твоего младшего брата. Пришли к тебе учиться кузнечному делу.

— Ладно. Буду учить вас три года, три месяца и три дня. Но знайте: если кузнечное дело вам по сердцу — станете мастерами, а если не по сердцу — проку не будет.

Старик впустил братьев в свою кузницу и стал учить.

Прошло три года, три месяца и три дня.

Вывел старик братьев в чистое поле, свистнул так, что трава полегла. Явились перед ним два коня.

— Теперь посмотрим, чему вы научились, — сказал старик. — Подкуете этих коней на скаку — считайте себя кузнецами.

Снова свистнул старик. Кони сорвались с места и поскакали. Братья — вдогонку.

Как ни старался Сын Ночи — не дался ему конь. Махнул парень рукой, злобно глянул в сторону огнедышащей горы и, не попрощавшись со стариком, пошел к родному дому.

А Сын Огня подвел к старику коня, подкованного на все четыре ноги. Глянул кузнец на работу своего ученика, протянул ему свой молот и сказал:

— Теперь есть кому заменить меня у горна. Отдаю тебе свою кузницу, будь в ней хозяином.

Сын Огня принял молот из рук старика, поклонился низко и сказал:

— Благодарю тебя, но я хочу трудиться в кузнице моего отца.

Он попрощался с дядей, вскинул на плечо молот и зашагал домой.

Пришел домой, а тут ожидала его печальная весть: пока они с братом были в ученье, умер их отец. Видит Сын Огня, что в отцовской кузнице работает брат.

— Я пришел сюда первым, и эта кузница теперь моя! — сказал Сын Ночи.

Сын Огня не стал спорить, вернулся к дяде и стал работать в его кузнице.

Однажды обрушилось на землю великое несчастье: наступило утро, а солнце не взошло. Не взошло оно ни на другой день, ни на третий.

Собрались люди на Большой кенеш.

— Постарело наше солнце, остыло, — говорили люди. — Нет у него сил, чтобы подняться на небо, нет огня, чтобы согреть землю. Что станем делать?

Сказали мудрые старики:

— Нужно выковать новое, никогда не гаснущее солнце. Сделать это под силу только такому кузнецу, который отдает делу весь жар своего сердца.

Вышел вперед Сын Ночи. Выпятив грудь, сказал хвастливо:

— Я сделаю новое солнце! Нет кузнеца, равного мне в мастерстве!

Как видно, три года, три месяца и три дня учения не прошли даром: Сын Ночи сумел выковать из металла большой светлый шар. Да вот беда: был тот шар не горячим, а холодным — не солнце, а луна засветилась в вышине.

Люди смотрели на нее, качали головами, говоря:

— Светит, а не гонит ночную тьму; красива, а не греет.

И снова собрались они на Большой кенеш, долго думали, как быть, но не могли ничего придумать.

Тогда Сын Огня, ни слова не сказав, ушел с кенеша и заперся в своей кузнице.

Много дней и ночей подряд видели люди, как летят в черное небо жаркие искры, слышали, как гудит огонь в горне, как ударяет по наковальне тяжкий молот. Лишь того не слышали, как стучит-бьется любовью к людям сердце мастера.

Наконец Сын Огня вынес из кузницы золотой сверкающий шар, поднялся с ним на самую высокую гору и подбросил его в небо.

Покатился огненный шар по небесному своду — и всю землю залило теплом и светом.

Проснулись люди и закричали в великой радости:

— Солнце! К нам вернулось солнце!

1977

Олег Четкарев
КЛАССНОЕ СОЧИНЕНИЕ

На перемене Слава достал из портфеля тетрадь и учебник.

— А учебник зачем? — спросил Митя, сосед по парте. — У нас сегодня классное сочинение. Ты что, забыл?

— Эх, совсем из головы вылетело! — Слава хлопнул себя ладонью по лбу.

Митя усмехнулся:

— Где уж тебе про сочинение помнить! Я видел вчера, как ты отцовский трактор, словно лошадь, обхаживал. Когда возле трактора крутишься, ты обо всем на свете забываешь. Хоть тему-то помнишь?

— Тему помню. «Кем я буду, когда вырасту». Так?

— Точно! Ты кем будешь?

— Не знаю. А ты?

— Я буду летчиком! Я все книги про летчиков, какие есть в нашей библиотеке, прочитал. Все самолеты знаю. Вот только не летал еще ни разу.

В это время прозвенел звонок.

Слава озадаченно поскреб в затылке:

— Кем я буду — никогда не думал об этом. Что же мне писать?

— Пиши и ты, что будешь летчиком, — посоветовал Митя.

Вошла учительница, начался урок.

Тихо в классе, только слышно, как шуршит бумага да скрипят перья. Нина Николаевна сидит не за учительским столом, а на «Камчатке», проверяет тетради.

Слава бойко вывел первую фразу: «Когда я вырасту, я буду летчиком. Небо большое, как поле, самолет летит, и за ним остается след, будто борозда…»

Он написал еще несколько строк, но потом прочитал написанное и поморщился.

«Что-то не то у меня получается, — с досадой подумал он. — При чем тут поле и борозда?»

Он вздыхал, грыз ручку, но в голову не приходило ни одной путной мысли.

Скосив глаза в Митину тетрадь, он увидел, что тот дописывает уже вторую страницу.

«Пишет и пишет, — с завистью подумал Слава. — Прямо как писатель».

Он посмотрел в окно.

Серединой улицы, поднимая снежную пыль, шел трактор.

Вдруг Слава вскочил с места и, с грохотом уронив стул, кинулся к двери.

— Слава! Сошников! В чем дело? — донесся до него возмущенный голос учительницы.

Слава нагнал трактор у спуска к мосту.

— Эй! Эй, Семен, стой! Стой!

Трактор, резко дернувшись, остановился.

Из кабины выглянул тракторист, спросил хмуро:

— Чего тебе?

Слава указал на гусеницу:

— «Палец»!

Семен вылез из кабины, посмотрел.

«Палец», соединяющий звенья гусеницы, еле держался на своем месте.

— Вот это да! — испуганно воскликнул Семен, увидев, что еще немного — и гусеница сползла бы с катков. — На скользком спуске не миновать бы мне беды. Ну, Славка, спасибо тебе! Молодец парень!

Тракторист взял молот, несколькими сильными ударами загнал «палец» на место.

— Теперь порядок. — Он повернулся к Славе: — А ты чего это раздетый по морозу гуляешь?

— Я не гуляю, — ответил Слава и оглянулся на школу. — Я, как увидел, из класса выскочил, попадет мне теперь от учительницы…

— Вот оно что… Хм, ну-ка полезай в кабину.

Трактор развернулся и поехал обратно. У школьного крыльца он остановился.

Семен легонько постучался в дверь класса, а когда Нина Николаевна вышла в коридор, смущенно сказал:

— Вы уж извините, я вот парнишку привел… Он меня сейчас, можно сказать, от большой беды спас. — Тракторист рассказал, как было дело, добавив с изумлением: — Другой бы и внимания не обратил, а он с одного взгляда заметил, что непорядок. Парень — прирожденный механизатор. Вы уж его, пожалуйста, не ругайте…

— Не буду, — улыбнулась Нина Николаевна. — Иди, Сошников, дописывай сочинение, скоро звонок.

Семен хлопнул Славу по плечу, попрощался с учительницей и ушел.

Слава сел на место. Он решительно зачеркнул написанное, раскрыл тетрадь на чистой странице и торопливо начал писать…

1977

Егор Загребин
ЭХО ВОЙНЫ

КРАПИВА

За городом, где парк переходит в лес, гуляет много народу. Какой-то мальчик отстал от приятелей.

— Леша-а! — зовет он. — Миша-а!

Его крик подхватывает эхо и многократно повторяет: «А-а-а! а-а-а!» Вдруг слышу позади знакомый голос:

— Послушай, Машенька, какое эхо!

Оглядываюсь — сосед со своей дочкой. Поздоровались.

— Да, теперь эхо голосистое, — говорю я, — не то что зимой. Постояли, поговорили.

— Мы с дочкой за крапивой собрались, хотим щей сварить, — сказал сосед. — Приходи к обеду.

— Спасибо, зайду. Только щей из крапивы, извини, не люблю.

— Неужели? — удивился сосед. — Да ты, наверное, не ел их никогда! Я молчу. Из далеких-далеких военных лет приходят ко мне воспоминания.

… Встав рано поутру, я беру котомку и иду за крапивой на берег реки или в лес. Ту крапиву, что росла возле дома и в огороде, мы уже съели.

Помню свои красные, в волдырях, руки. Помню свои слезы, помню вздохи матери, когда она ставила на стол миску с пустыми щами из крапивы.

— Война… — говорила мать.

Тогда, в детстве, слова «крапива» и «война» слились для меня в одно понятие — чего-то жалящего, злого, беспощадного, от чего горько плачут и тяжко вздыхают люди…

Теперь я молчу: сосед моложе меня, войны не видел, как нам понять друг друга?!

ЖАВОРОНОК

Вспоминается и такое.

Ранняя весна. На полях еще лежит снег. Только на склонах холмов да где-нибудь в затишке, на припеке, чернеет проталина.

Ранним утром мы с моим другом Колькой, прихватив ведра, идем на дальнее поле выкапывать из-под снега прошлогоднюю картошку. Идти туда далеко. Но есть поговорка: «Счастье на печи не ищут», — и мы надеемся, что если пойдем подальше, то побольше наберем. На ближние поля ходят совсем маленькие ребята, а мы с Колькой как-никак уже школьники!

— Небось на Нырошурском поле еще никто нынче не побывал, — говорит Колька.

— Ага, мы первыми будем.

— Принесем в школу картофельных табаней[3], скажем, где картошки набрали, тогда и другие туда побегут.

— Пусть, — говорю я. — Скрывать не станем, всем есть хочется.

— Погоди, еще найдем ли сами! Может, ни с чем вернемся.

Я заранее пугаюсь, и не напрасно. Придя на поле, мы долго бродим взад-вперед по глубокому снегу: ни одной проталины. Неужели придется возвращаться с пустыми руками?

— Давай разойдемся в разные стороны, — предложил Колька.

Он первым нашел небольшой клочок земли, освободившейся от снега, и позвал меня:

— Э-эй! Еги, иди сюда!

Мы принялись ковырять холодную, вязкую землю.

— Картофелина, картофелина, еще одна!.. — азартно приговаривал Колька. — Ну, будем с лепешками!

Вдруг высоко-высоко в небе послышался чистый и звонкий голосок.

Жаворонок!

Я стоял, глядя в небо, слушал жаворонка и думал о том, что эту маленькую серую птичку очень любит мой отец. Бывало, он называл жаворонком маму и часто пел песню про жаворонка. Теперь эту песню поет мама. Сядет вечером перед открытой печкой, в которой горят дрова, смотрит задумчиво на огонь и поет, поет. У наших стариков есть поверье: если крикнуть в печную трубу, позвать, то тот, кого зовешь, услышит, как бы далеко он ни был. А отец сейчас очень далеко: он там, где идет война, и от него давно нет писем. Может, оттого и поет мама свою песню перед открытой печкой, что надеется: песню услышит отец…

— Ты что стоишь сложа руки? — прервал мои мысли Колька. — Давай скорее, солнце высоко, того гляди, дорогу развезет.

Картофелина, картофелина, еще одна… Я, не поднимая головы, роюсь в земле… Но вот ведра наполнены, мы с Колькой возвращаемся домой по раскисшей дороге.

А в небе неутомимо звенит серебряный голосок жаворонка, и мое сердце наполняется радостной надеждой, что скоро придет письмо от отца, а потом кончится война, и он, живой и здоровый, вернется домой.

СКВОРЕЧНИКИ

— Скворцы прилетели! — услыхал я под окном мальчишеский голос.

Выглянул в окно — на ветках тополя сидят скворцы. Сидят молча, неподвижно, должно быть, отдыхают. Оно и понятно: позади у них долгий путь.

«Скворцы прилетели!»

Каждую весну я слышу этот радостный возглас, и каждый раз вспоминается мне весна сорок пятого года.

Той весной вернулся в нашу деревню солдат с фронта. Нерадостным было его возвращение: сам после тяжелого ранения, отец убит на войне, мать умерла, дом стоит заколоченный…

— Ох, не станет Ондрей жить в деревне, — говорили соседи. — Изба у него без хозяйского глазу похилилась, сарай и вовсе развалился. Небось подастся парень в город, чего ему тут?

Только слышат наутро: во дворе у солдата топор стучит да пила поет.

— Неужто Ондрей затеял свой домишко залатать? — удивились соседи.

Но оказалось, что Ондрей сделал несколько скворечников и развесил их на старой березе возле своей избы и по обе стороны ворот.

Покачали соседи головами, руками развели:

— Солдат-то, видать, того… контуженый. Ему бы хозяйство поднимать, а он скворечниками забавляется!

Жил в ту пору в нашей деревне один мудрый старик, по имени Онтифа. Он сказал односельчанам:

— Это не забава. Видно, решил парень прочно в родном доме обосноваться. А что за жизнь без певчих птиц?..

Подумали соседи над словами старика и сказали:

— А наш солдат с понятием!

На другой день возле каждого дома поднялись на длинных шестах новенькие скворечники. Мы, ребятишки, тоже мастерили их, как умели, и развешивали на деревьях, а неделю спустя бегали по деревне и радостно кричали на разные голоса:

— Скворцы прилетели! Скворцы прилетели!

Прилетели скворцы, поселились в скворечниках, и под их жизнерадостные песни у людей всякое дело в руках спорилось.

Нам казалось, что в своих песнях скворцы славят не только весну, но и нашу великую победу.

1977

Роман Валишин
ГОРОХОВЫЙ СУП

С тех пор как отец ушел на фронт, восьмилетняя Света часто остается в доме за хозяйку. Мама и старший брат Вася весь день на колхозной работе, а Света сидит дома с маленьким Иви.

Сегодня мама и Вася поднялись, как обычно, чуть свет.

Вася принес из сарая дров, съел лепешку из лебеды, запил водой и пошел на конный двор запрягать лошадь. Вместе с другими подростками он возит с поля солому.

Мама торопливо затопила печь и поставила варить гороховый суп. Перед самым уходом она разбудила Свету.

— Когда угли в печи прогорят, закроешь вьюшку. Да гляди, чтобы ни одной дымящейся головешки не осталось, не дай бог, угорите. В печке — чугунок с гороховым супом. Сами поешьте и Васе оставьте, он в обед придет. Меня раньше вечера не ждите, еду в райцентр, бригадир посылает за семенами.

Протирая сонные глаза, потягиваясь и зевая, девочка выслушала наставления матери.

В избе вкусно пахло гороховым супом.

— Разве сегодня праздник? — спросила Света.

Мама грустно улыбнулась;

— Сегодня пятнадцать лет, как мы с твоим отцом свадьбу сыграли. Вот мне и захотелось отметить этот день, хоть угостить вас…

— А суп скоро можно будет есть?

— Нет, пусть как следует упреет. Когда солнышко поднимется до вершины тополя, тогда и достанешь чугунок. Будешь заслонку открывать, тряпкой прихвати, не то опять сожжешь руки до волдырей, как в прошлый раз. За Иви приглядывай. Ну, я пошла…

Света не стала будить братишку: он всегда, как только проснется, сразу же просит есть. Сама она то и дело выбегала на крыльцо поглядеть, не взобралось ли солнце на вершину тополя. Но солнце, казалось, нарочно медленно ползет по небу. Сначала оно долго смотрело на Свету из-за крыши покосившегося амбара, потом будто смеялось над нею сквозь ветки тополя и, наконец-то, уселось на его верхушку.

Тут как раз проснулся Иви. Встал с постели, почесал живот под рубахой, пробасил спросонок:

— Есть хочу.

— Сперва умыться надо, — строго, подражая матери, сказала Света. — Сейчас достану чугунок из печки, и будем мы с тобой есть — знаешь что? Суп с горохом!

Как ни старается Света быть серьезной, она не может удержаться от счастливой улыбки. Ведь с середины зимы у них на столе не бывало ничего, кроме хлеба с лебедой да пустой картофельной похлебки.

Взяв тряпку, как учила мама, Света отодвинула железную заслонку, подхватила прокопченный чугун ухватом. Ее худенькие руки задрожали от натуги, но чугун не сдвинулся с места.

— Тяжело? — спросил Иви, заглядывая в печь. — Давай вместе вытащим.

— Не мешай, отойди в сторонку, я сама.

Света поплевала на ладони и крепко-крепко сжала гладкий черенок. Снова подцепила чугун, чуть приподняла, потянула на себя…

— Ох!

Горшок покачнулся, накренился и лег на бок. Суп с шипением полился на горячие угли.

Вытащив полупустой чугун, Света поставила его на шесток и заплакала.

Между тем Иви, радостно суетясь, достал из стенного шкафчика две ложки и миску. Услышав шипение в печи и поняв, что случилось, он подбежал к печке.

— Говорил, давай вместе вытащим! — закричал он. Потом спросил с надеждой: — Там хоть сколько-нибудь осталось?

Света заглянула в чугун, накрыла его крышкой и снова задвинула в печь.

— Осталось, — сурово поджав губы, ответила она и посмотрела на брата в упор. — Васе и маме. Они с работы голодные придут. Понял?

Иви молча опустил голову…

Вася долго топал в сенях промерзшими валенками, сбивая снег, в избу вошел вместе с клубами морозного пара, сказал весело:

— Вкусно пахнет! Вроде как до войны! Ух и голодный же я!

Он сел за стол.

Света налила ему полную миску, подала ложку и отошла к печке.

Прежде чем зачерпнуть из миски, дымящейся душистым паром, Вася спросил:

— Матери осталось там?

— А то как же!

— Сами-то поели?

Света обеспокоенно взглянула на Иви: не проговорился бы! Старшему брату ответила:

— Поели, поели. Да ты ешь, пока не остыл!

— Вы что же, только жидкое хлебали? Я гляжу, всю гущу мне оставили.

— И гущу ели, — успокоила его Света. — Просто такой густой сварился.

— Это хорошо. — Вася принялся за еду.

Иви стоял у стола и каждую ложку, что брат подносил ко рту, провожал глазами.

— Иви, — окликнула его Света, — поди-ка подмети крыльцо, ступеньки снегом завалило. А я пока за водой схожу.

Она подождала, когда Иви оденется, накинула платок и шубейку, взяла ведро. В дверях она пропустила Иви вперед, вышла в сени и плотно прикрыла за собой дверь.

1978

Петр Чернов
КОЛЕЧКО

Сестра и брат еще накануне сговорились пойти в лес за рябиной.

Когда Мати вернулся из школы, Насти была уже дома. Едва он переступил порог, она шагнула на середину избы, вскинула руку в пионерском приветствии:

— Уважаемый Матвей Максимович! Рапортует ученица первого класса Анастасия Гондырева. Уроки на завтра приготовлены. В доме прибрано, суп сварен. Отец на ферме, мама с Максимом у соседей. Рапорт сдан!

Мати в изумлении уставился на сестру. И когда только успела она этому научиться — в школу-то еще двух месяцев не ходит! Верно, высмотрела у старших ребят. Ох, шустра!

— Рапорт принят! — улыбнулся Мати.

Он подхватил сестренку под мышки, хотел подбросить вверх, как делал бывало, но она вырвалась, сказала, нахмурившись:

— Да ну тебя, агай[4], ты все думаешь, что я маленькая!..

— А какая же ты? Вот примут в пионеры, тогда считай, что большая. Я-то к тому времени буду уже в комсомоле…

— Выходит, я тебя никогда не догоню?

— Ладно, мы с тобой этот вопрос после обсудим, а сейчас пообедаем — и айда. Дни теперь короткие, дотемна надо обернуться.

Вскоре брат и сестра уже шагали вдоль деревни. У него за спиной был пестерь[5], у нее — котомка.

Пройдя пол-улицы, поравнялись с покосившимся домом в два окошка. Мати, смущенно взглянув на сестру, сказал нарочито небрежным тоном:

— Может, позовем с собой Мани? Зайди покличь ее. Я пойду потихоньку, догоните.

Насти свернула на тропинку, протоптанную в снегу. Заходить в избу ей не пришлось: Мани как будто поджидала ее во дворе, и не успела Насти открыть калитку, как Мани спросила:

— Уже собрались? Ты под рябину торбу взяла? Погоди, я тоже возьму. — Она метнулась в сарай и тут же вышла с небольшим мешком в руках. — Пошли.

«Как же Мани догадалась, что мы с братом идем по рябину?» — удивилась Насти.

Откуда ей было знать, что сегодня, возвращаясь из школы, Мати перемолвился с Мани словечком?..

На улице Мани взяла Насти за руку, и они чуть не бегом пустились догонять Мати. Они увидели его за околицей, он стоял посреди дороги, как кол, оставшийся без изгороди.

— Чего так долго? — нетерпеливо спросил он.

— Когда ждешь, всегда кажется, что долго, — отозвалась Мани.

Больше до самого леса они не разговаривали и даже вроде бы не замечали друг друга.

Зато Насти говорит и говорит не умолкая. Можно подумать, что ей, бедняге, неделю не давали рта раскрыть, вот она и старается наверстать упущенное. Ей невмоготу размеренно шагать рядом с братом, она скачет, как жеребенок, то вперед забежит, то отстанет.

Сырой снег, выпавший утром, прилипает к подошвам, на дороге отчетливо видны три цепочки темных следов.

У кривой березы Мати свернул с дороги в лес. Девочки — за ним.

Тихо в лесу. Синицы и сороки, видимо, уже перекочевали поближе к людям. Деревья стоят — не шелохнутся. Засохшая трава, присыпанная снегом, не шуршит под ногами. Зато, если наступишь на сухую хворостину, как будто выстрел раздастся в морозном воздухе — поневоле вздрогнешь.

Прошли небольшой ельник. Стали попадаться рябины. Под ними на снегу краснели ягоды, издали они казались горячими искрами, и было странно, что они лежат на снегу, а не растопили его до самой земли.

— Это сойки клевали рябину, — сказал Мати. — Опередили нас. Птицы в лесу хозяева, когда вздумают, тогда и едят. А мы тут у них в гостях.

Но вскоре Мати забыл, что он в гостях. Подойдя к молоденькой тонкой рябине, он подпрыгнул, ухватился за ствол, наклонил его и сказал по-хозяйски:

— Рвите!

Девочки сорвали по кисти, поднесли ко рту.

— Хороша, а все-таки рябину не сравнишь с малиной, — сказала Мани.

— У рябины свой вкус, — возразил Мати.

Его поддержала сестра:

— Фкушно! — проговорила она с набитым ртом.

— Тогда рвите, да побыстрее, — скомандовал Мати.

— А ты, агай?

— Я буду держать.

Девочки проворно принялись за дело. И Мати свободной рукой достает до ближних кистей.

Насти — все игра. Каждую кисть рябины, прежде чем положить в котомку, она подносит ко рту, сощипывает губами несколько ягод и катает их во рту, покуда они не согреются. Потом надкусывает их, рот наполняется горьковато-кислым соком, и Насти, запрокинув голову, счастливо смеется.

Мани тоже высыпала в рот целую горсть ягод и тоже рассмеялась. Мати коротко взглянул на нее. Разрумянившиеся щеки девочки были ярче самой красной рябины.

Мати отпустил ствол.

— Хватит! Надо и птицам оставить. Пойдемте на другое место.

Прежде чем уйти, Мати, изо всех сил напирая плечом, помог рябине выпрямиться, иначе другие деревья будут заслонять от нее солнечные лучи, и она может зачахнуть.

Как лось, пробивался Мати через кусты. Девочки шли следом. Впереди показался просвет, и ребята вышли на поляну.

На краю поляны рос большой старый клен. Ели, пихты и осины подобрались из леса совсем близко к клену, но встать впереди него не осмелились. Лишь одну рябину пропустил клен вперед, а может быть, она сама сумела проскочить мимо него и, оказавшись на просторе, выросла в большое могучее дерево с толстым стволом и привольно раскинувшейся кроной.

Мати скинул с плеч пестерь, взобрался на рябину, стал срывать и кидать вниз тяжелые кисти. Девочки быстро наполнили обе котомки и пестерь.

Пора было возвращаться домой, но Мати, спустившись с дерева, топтался вокруг него, не зная, как быть…

Время от времени он опускал руку в карман и нащупывал колечко. И каждый раз ему казалось, что оно обжигает ему пальцы.

Это кольцо Мати сделал сам. В трехкопеечной монете пробил дыру, рассверлил ее и выковал кольцо. Зачистил его напильником, отшлифовал войлоком. Потратил немало времени и труда, зато и колечко получилось на славу, без солнца сверкает.

Но вот задача: как отдать его Мани, чтоб ни одна живая душа про это не узнала? Уже много дней таскает Мати кольцо в кармане. Такого удобного случая, как сегодня, наверное, не скоро дождешься. Вот только как быть с Насти? Увидит, потом ходи вокруг нее и упрашивай: мол, никому не говори…

Наконец Мати придумал. Кивнув на дальний край поляны, он сказал:

— Пойдем, Мани, к орешнику. Посмотрим, нет ли орехов.

— Пойдем.

— А я? — обиженно спросила Насти.

— А ты пока подбери тут остатки рябины, — распорядился Мати. — Если найдем орехов, мы тебе принесем.

— Только побольше, ладно?

— Ладно!

Подойдя к кусту орешника, Мати для вида поскреб кое-где снег. Но какие под снегом орехи! Он наклонился, как будто поднял что-то с земли и с зажатым в кулаке кольцом подошел к Мани.

— Что нашел? — спросила она.

Мати разжал кулак.

— Ой, колечко! — воскликнула Мани. — Какое красивое!

— Возьми, это тебе.

— Мне? — Она надела кольцо на палец. — Как раз впору!

— Носи, не теряй.

— Спасибо, Мати. Чем же мне тебя отдарить? Может быть, этим? — Она протянула Мати искусно вышитый платочек.

— Спасибо… — Мати взял платочек, сунул его в карман и смущенно умолк, не зная, что говорить и что делать дальше.

Так они и стояли друг против друга, не говоря ни слова и глядя в землю.

— Вот вы где! — внезапно послышалось из-за куста.

Мальчик и девочка вздрогнули, как будто их разбудили ото сна.

— Я ждала, ждала… — сказала Насти. — Много орехов нашли?

— Каких орехов? — растерянно переспросил Мати. — За орехами летом придем, на будущий год. Пора домой, скоро начнет смеркаться.

Быстро темнело. Когда вышли на дорогу, в небе зажглись первые звезды.

Весь обратный путь шли молча, даже Насти почему-то притихла.

У своих ворот Мани попрощалась и свернула к дому, а брат с сестрой пошли дальше.

— Агай, — сказала Насти. — У Мани на пальце колечко, а когда мы шли в лес, у нее кольца не было.

Хорошо, что на улице уже стемнело: Мати сам почувствовал, что покраснел до ушей.

— Просто ты его не заметила.

— Не было кольца! — упрямо повторила Насти. — Я бы заметила: мы с Мани за руки держались.

— Ну и что с того? Может, кольцо у нее лежало в кармане, а в лесу, чтобы не потерять, она надела его на палец.

— Если бы у меня было такое красивое колечко, я бы его берегла, носила бы только дома, — сказала Насти, снизу заглядывая брату в глаза.

— Ладно, сделаю и тебе колечко, — пообещал Мати.

— Правда? — обрадовалась сестренка. — Такое же, как у Мани?

— Такое же, — нехотя буркнул Мати.

— Не сердись, агай. Я никому-никому не скажу! Пусть у меня чирей вскочит на языке, если проговорюсь.

— О чем?

Насти взбежала на крыльцо, толкнула дверь в сени. На пороге она обернулась:

— О том, как вы с Мани искали орехи под снегом! — И, не дав брату опомниться, Насти скрылась в темных сенях.

1978

Анатолий Комаров
ДЕД МОРОЗ И КОСТЯ-ЛЫЖНИК Сказка

Жил в одной деревне мальчик Костя, по прозванию Лыжник. Больше всего на свете любил Костя кататься на своих самодельных лыжах.

Однажды в ясный морозный день пришел Костя-Лыжник на гору. Скучно кататься одному, стал он скликать ребят:

— Эге-гей! Кто со мной кататься хочет? Выходи скорее, кто мороза не боится!

Ребята хоть и слышат, да не откликаются, страшно им нос на улицу высунуть: уж больно морозно!

Вдруг кто-то спрашивает зычным голосом:

— Разве есть такой, кто меня не боится?

Оглянулся Костя — стоит на горе сам Дед Мороз, борода и брови в белом инее.

— А чего тебя бояться! — говорит Костя. — По мне, морозная зима лучше жаркого лета: зимой можно на лыжах кататься!

— Неужто так уж хорошо на лыжах кататься? — спрашивает Дед Мороз.

— А ты попробуй! — подзадоривает его Костя. — Гляди!

Оттолкнулся он палками, помчался с горы, только снежная пыль за ним заклубилась.

«Может, и в самом деле попробовать?» — подумал старик.

Хлопнул в ладоши, явились перед ним ледяные лыжи.

Надел Дед Мороз лыжи на свои красные валенки, гикнул — и покатил с кручи.

— Ай да Дедушка Мороз! Ай да молодец! — закричал Костя.

Но тут Дед Мороз запутался в длинных полах своего красного тулупа, упал и покатился с горы кувырком, только осколки ледяных лыж во все стороны брызнули.

Подбежал Костя, помог старику подняться, стал его от снега отряхивать да утешать:

— Не горюй, дедушка, бывает… Одежа на тебе не спортивная, вот в чем беда. Сбрось-ка тулуп да еще разок попробуй.

— Хитрый какой! Без тулупа, чай, холодно.

— Не холодно, даже жарко!

Сказал так Костя, снял с шеи шарф, на елку повесил.

— Видишь, дедушка, мне мороз нипочем!

Деду Морозу показалось обидно.

«Погоди!» — думает.

Дунул он на Костю лютым холодом.

А Лыжнику — хоть бы что! Катается себе, хохочет, раскраснелся, разрумянился — ему и впрямь жарко, даже рукавички скинул.

Но и Дед Мороз не хочет уступать: такой стужи напустил, какой еще никто никогда не видывал.

Вдруг с полуденного неба пали на землю сумерки. Поднял Дед Мороз голову, глядь — там, где только что сияло яркое солнышко, тускло светят две его половники.

— Ой, что я наделал! — стал сокрушаться старик. — Такого морозу нагнал, что даже солнышко не выдержало, пополам треснуло. Теперь всегда на земле будет ни день ни ночь, а не поймешь что. Вот горе так горе!

— Не горюй, дедушка, — сказал Костя. — Сделай снежную гору повыше, чтоб до самого неба достала, а уж остальное — моя забота.

Свистнул Дед Мороз, прилетел его сын Буран.

Три дня и три ночи работал Буран: намел снежную гору до самого неба, как Костя велел.

Взобрался Лыжник на вершину горы, сказал своим лыжам:

— Лыжи мои любимые, братцы мои милые, несите меня поскорее к солнышку красному.

Оттолкнулся Костя палками сильно-сильно, помчался по небу с облака на облако, с тучки на тучку, к самому солнышку. Долго мчался, ведь до солнышка путь далекий и трудный. Но тому, кто дружит с лыжами, не занимать ни силы, ни ловкости.

Прикатил Костя к солнышку, соединил половинки, засияло солнце пуще прежнего, полились на землю его горячие лучи.

А Костя, как с трамплина, прыгнул с неба на землю.

Смотрит, на Лысой горе, на припеке солнечном, снег уже стаял, молодая травка показалась. Бегают по травке ребята, в горелки играют.

Опечалился Костя-Лыжник, что пришел зиме конец, что нельзя больше на лыжах кататься, да увидел, как радуются люди раннему теплу, — и развеселился.

Отнес он лыжи домой, поставил в уголок, сказал им:

— Спасибо, братцы, теперь отдыхайте до будущей зимы.

И побежал Костя на Лысую гору играть с ребятами в горелки.

1978

Семен Самсонов
ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК

Тетя Лиза, школьная уборщица, приоткрыла дверь в класс, просунула в щель голову и громким шепотом позвала:

— Илья Панфилович…

Учитель недовольно обернулся:

— В чем дело, Елизавета Матвеевна?

— К телефону вас вызывают. Срочно!

— У меня урок, — сдвинув седые брови, ответил Илья Панфилович. — Пусть позвонят позже.

Тетя Лиза прикрыла дверь, но немного погодя дверь снова отворилась, и в класс вошел директор.

— Прошу прощения, Илья Панфилович, — негромко сказал он, подходя к учителю, — но я не мог не позвать вас к телефону: какой-то подполковник Корепанов звонит с аэродрома, в Ижевске проездом. Я так понял, что это ваш бывший ученик. Он ждет у телефона.

— Ну что ж… — Илья Панфилович слегка пожал плечами и вышел из класса.

Проходя коридором от своего класса до директорского кабинета, Илья Панфилович думал:

«Корепанов… Корепанов… Кто ж такой?»

Бывший ученик… За сорок лет, что Илья Панфилович проработал в этой деревенской школе, не одна сотня ребят перебывала у него в учениках. И Корепанов — фамилия очень распространенная. Кто же из тех вихрастых и непоседливых мальчишек этот подполковник?..

— Слушаю вас, — сказал Илья Панфилович, взяв телефонную трубку.

— Здравствуйте, Илья Панфилович! — раздался в ответ взволнованный мужской голос.

— Здравствуйте. С кем имею честь?

— Илья Панфилович, это Вася Корепанов! Помните?

— Д-да, кажется, припоминаю… Какого года выпуск?

— Илья Панфилович, ну как же так? Это же я, Вася! Помните — золотой перстень?

Илья Панфилович стоял у стола, наклонившись к телефону; при этих словах он опустился на стул.

— Василек, неужели ты?

— Ну да — я!

— А мне передали, что меня спрашивает какой-то подполковник… — в недоумении проговорил Илья Панфилович.

— Так я и есть подполковник!

— Ты?!

— Я, Илья Панфилович, я! Летчиком стал. Человеком стал. Все благодаря вам!

— Да будет тебе! — смущенно проговорил старый учитель. — Что ж ты столько времени вестей о себе не подавал? Хоть бы письмо написал, что ли…

— Я все приехать к вам собирался, да никак не получалось: работа, семья, сами знаете, как это бывает… А письма? Я думаю, что письма вам, Илья Панфилович, стихами надо писать, а я не умею…

— Написал бы прозой, — улыбнулся учитель.

— В письме всего не скажешь. Вот скоро увидимся, тогда наговоримся!

— Увидимся? — переспросил учитель.

— Я в Ижевске проездом. На обратном пути, через недельку, хочу к вам заехать.

— Приезжай, Вася. Я тебя со своими ребятами познакомлю. У меня сейчас замечательные ребята.

Корепанов засмеялся:

— У вас, Илья Панфилович, ребята всегда замечательные.

— Конечно! Так оно и есть. Тут один парнишка. Толя Волков, можно сказать, по твоим стопам идет: тоже хочет быть летчиком и тоже читает целыми днями.

— Книгоглот? — смеясь, спросил Корепанов.

— И это помнишь?

— Помню, Илья Панфилович, я все-все помню.

Вася Корепанов учился неровно. Способный парнишка, пятерка за пятеркой в дневнике. Но вдруг по всем предметам, даже по литературе, троек нахватает. Хотя наверняка в школе больше, чем Вася, никто книг не прочитал. Всю школьную библиотеку!.. Илья Панфилович приносил ему книги из дому, брат, шофер, привозил из города.

Однажды на уроке литературы Илья Панфилович заметил, что Вася, сидя на последней парте, читает. Книга лежала у него на коленях, он низко склонился над ней и так увлекся, что даже не услышал, как к нему подошел учитель.

— Корепанов!

Вася вздрогнул от неожиданности, вскочил — книга с колен соскользнула на пол. Он быстро поднял ее, сунул в парту. Илья Панфилович протянул руку:

— Покажи.

Это была «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого.

Учитель вернулся к доске, потом спросил:

— Скажи, Корепанов, что на сегодня было задано?

Вася поднял глаза к потолку.

— На сегодня… На сегодня нам было задано… Было задано… Образ Деми из романа Кедрова «Жить хочется».

Класс взорвался хохотом.

— Тихо, ребята! — строго сказал Илья Панфилович, и все замолчали. — А тебе, Корепанов, должно быть стыдно. Разве роман «Жить хочется» написал Кедров?

Вася тряхнул головой, как будто отгонял сон, густо покраснев, сказал:

— Филипп Кедров написал повесть «Катя». Нам задавали образ Кати, я сейчас вспомнил!.. А «Жить хочется» — роман Петра Блинова.

— Ну, это другой разговор, а то даже странно слышать от такого книгочея.

Тут весь класс снова дружно рассмеялся. Утихомирив ребят, учитель продолжал:

— Урока ты сегодня не выучил, это мне ясно. Да и в классе сидишь — не слушаешь. В большую перемену зайди ко мне.

В те времена Илья Панфилович был директором школы. И разговаривал он с Васей Корепановым вот в этом самом кабинете.

Вася тогда робко присел на краешек кожаного дивана, понурился. Илья Панфилович, выйдя из-за своего письменного стола, сел рядом с ним.

— Я очень рад, Вася, что ты любишь книги, но читать на уроке не годится. Неужели ты сам этого не понимаешь?

Вася поднял голову:

— Так ведь невозможно было оторваться: книга-то про летчика! А я тоже хочу быть летчиком. Как Чкалов, как Мересьев, как Саня Григорьев из «Двух капитанов»…

— Чтобы стать летчиком, надо много знать, надо хорошо учиться. Запомни: всему свое место и время. Давай, Василий, договоримся: в школе — учиться, а книги читать — только дома. Обещаешь?

Мальчик вздохнул:

— Я бы пообещал, Илья Панфилович, да только…

— Что? Говори прямо.

— Без книг мне и одного дня не выдержать, а дома читать некогда, я даже уроки не всегда успеваю сделать.

— Почему?

— Вы же знаете, мы с братом вдвоем живем, он все время в рейсах, хозяйство на мне — и обед сварить, и в избе прибрать, и корову подоить…

— Вот оно что… — озадаченно проговорил учитель.

— Но ничего, — бодро сказал Вася, — скоро все переменится: брат собирается жениться; приведет в дом хозяйку — тогда у меня будет время и на уроки, и на чтение…

Через неделю в школьном коридоре вывесили новую стенгазету. В глаза бросалась карикатура: кудрявый черноволосый мальчишка сидит на парте, заваленный книгами по самую шею. Под карикатурой подпись: «Есть в нашей школе книгоглот, который проглотил много книг, но все они перепутались у него в голове». Приглядевшись к названиям книг, изображенных на рисунке, можно было прочесть: Толстой, «Чук и Гек»; Крылов, «Каштанка»; Маршак, «Сын полка»; Кедров, «Жить хочется».

Ребята из разных классов толпились перед газетой и смеялись: «Здорово Ваську Корепанова протянули!»

После уроков Илья Панфилович вызвал членов редколлегии и сказал им:

— Напрасно вы высмеяли своего товарища. Было дело, он перепутал двух авторов. Но ведь каждый может ошибиться.

— Илья Панфилович, вы сами сказали, что он книгоглот, — напомнил один из ребят.

— Я сказал, что Вася книгочей, — поправил Илья Панфилович, — то есть человек, который много читает. Я был бы счастлив, если бы каждый из вас стал книгочеем…

Вася в тот день ушел с уроков.

«Заболел или обиделся? — думал Илья Панфилович. — Если завтра не придет в школу, схожу к нему домой, узнаю, в чем дело».

В сумерках кто-то негромко постучался в дверь директорской квартиры. Илья Панфилович открыл.

На крыльце стоял Вася Корепанов. Он силился заговорить, но замерзшие губы его не слушались, он лишь просипел что-то невнятное.

— Заходи скорее, — пропуская Васю в дверях, сказал Илья Панфилович. — Раздевайся, садись поближе к печке.

Вася сидел, не поднимая глаз, и не говорил ни слова.

— Ну? Долго будем в молчанку играть? — спросил учитель. — Ведь ты же не просто так, чтобы посидеть у меня, пришел. — Приглядевшись, Илья Панфилович понял, что губы у парнишки теперь дрожат не от холода, а от волнения, и переменил тон на более мягкий: — Возьми себя в руки и расскажи, что с тобой стряслось.

Вася помолчал еще немного, потом еле слышно проговорил:

— Илья Панфилович, у меня к вам просьба.

— Что за просьба? Говори.

— Я… я… Дело в том… — Казалось, что у мальчика в горле ком, который мешает ему говорить.

Тут Илья Панфилович увидел, что по Васиному лицу текут слезы.

— Погоди, Вася, не говори ничего, сперва успокойся. А потом расскажешь толком, что произошло. Я вижу, дело не шуточное.

Вася кивнул и, всхлипывая, разжал кулак — на его ладони сверкал золотой перстень.

— Это еще что за фокус? — удивленно спросил учитель. Потом строго взглянул Васе в глаза: — Откуда у тебя кольцо?

— Взял, — еле слышно ответил Вася.

— Где взял? Чье оно?

— Брат купил. Своей невесте в подарок.

— Как же оно оказалось у тебя?

Вместо ответа Вася снова заплакал.

— Так, Василек, мы с тобой ни до чего не договоримся. Садись к столу, давай-ка сначала горячего чаю напьемся. Поговорить еще успеем.

Илья Панфилович налил два стакана чаю, поставил сахарницу, тарелку с хлебом.

— Садись.

Вася сел за стол, отхлебнул из стакана.

Илья Панфилович завел с ним беседу о посторонних вещах, но было видно, что мальчик плохо его слушает.

Немного успокоившись, Вася сказал:

— Илья Панфилович, сейчас я вам все-все расскажу. Помните, я радовался, что брат женится и мне больше не придется хозяйничать. Так вот: лучше бы я сам по хозяйству управлялся да жили бы мы с братом вдвоем, без Валентины.

— Что так? Чем она тебе не угодила?

— Не успела у нас в доме появиться, как сразу нас с братом поссорила. Вчера пришла к нам, мы сели обедать. Вдруг она поглядела на стену, где у меня висит книжная полка, и говорит: — «На эту стену, Петя, мы коврик повесим. А полку сними, эти трепаные книжки только вид портят».

Я, конечно, не стерпел.

«Не дам, — говорю, — полку снимать!»

А брат мне:

«Тебя не спрашивают! Раз Валя сказала…»

Я говорю:

«Мало ли что она сказала! Книги не могут вид портить!»

Валентина в ответ только рукой махнула, а Петр схватил клещи — и к полке. Ну, тут я и сказал:

«Если тронешь полку — из дому уйду!»

Брата, видно, заело, побледнел даже.

«Уходи! — говорит. — Никто тебя не держит!»

Клещи он, правда, бросил, но весь день потом со мной не разговаривал, даже в мою сторону не глядел.

Сегодня утром прихожу в школу, там эта карикатура висит, ребята смеются… Ушел я из школы. Вернулся домой — полки на стене нет, книги в углу на лавке свалены.

Горько мне стало, и я решил: в самом деле уйду из дому. Уеду, думаю, в город — и все! Полез в стол, где у нас с братом обычно деньги лежат, хотел взять на дорогу. Денег в ящике не оказалось. Лежал в коробочке вот этот перстень, я его взял — думал, продам на станции.

Пришел на станцию, одной девушке предложил купить кольцо, другой, третьей — все от меня, как от чумы, шарахаются. Потом какая-то тетка спрашивает:

«Почем продаешь кольцо-то? Дай-ка я получше погляжу. Небось краденое?»

Стыдно мне стало, готов был сквозь землю провалиться! Повернулся и бежать. Вот и все… — закончил Вася.

Учитель, слушая мальчика, задумчиво помешивал ложечкой в стакане.

— Илья Панфилович, — робко проговорил Вася, — пожалуйста, отдайте этот перстень брату… Объясните ему… И скажите, что я домой не вернусь, пойду жить к сестре в Березовку…

— Постой, постой! — Илья Панфилович нахмурился. — Но ведь в Березовке нет школы!

— Ну и пусть!

— Как же так? Ты хочешь стать летчиком, значит, прежде всего должен кончить школу. Иначе простись со своей мечтой.

Вася упрямо наклонил голову:

— Все равно тут не останусь: ребята надо мной смеются, брат за человека не считает…

— Ребята поняли, что были неправы, и газету с карикатурой сняли. К брату мы вместе пойдем, и ты сам отдашь ему перстень. И в дальнейшем, Василий…

Вася не дал ему договорить:

— Да я больше никогда в жизни чужого не трону!

— Верю! — Илья Панфилович поднялся из-за стола. — Ну, одевайся.

К дому Корепановых подошли в полной темноте.

Когда Вася открыл дверь, Петр сказал сердито:

— Что-то ты, брат, сегодня загулялся… — Но, увидев вошедшего следом учителя, улыбнулся: — A-а, так ты у Ильи Панфиловича был, это другое дело. Здравствуйте, Илья Панфилович, проходите, садитесь.

— Здравствуй, Петя. — Илья Панфилович разделся, сел и выразительно посмотрел на переминавшегося с ноги на ногу Васю.

Мальчик решительно шагнул к брату, протянул перстень:

— Вот… я взял… посмотреть…

Петр взглянул на младшего брата, который, весь пунцовый, стоял перед ним, не поднимая глаз, и все понял.

— Хорошо, что не выронил на улице, — спокойно сказал он. — Положи на место.

Когда наутро Вася пришел в школу, Илья Панфилович, встретив его в коридоре, спросил:

— Ну как?

— Порядок! — улыбнулся Вася. — Утром просыпаюсь, моя полка на прежнем месте висит, и книжки на ней расставлены.

— Значит, не станешь из дому убегать?

— Не стану!

— Ну, иди в класс, будущий летчик, учись!..

… — И я все помню, Вася, — сказал Илья Панфилович в телефонную трубку. — Так ты приезжай, мы с ребятами будем тебя ждать.

— Непременно приеду, Илья Панфилович! До скорой встречи!..

1979