Декабристы

Разделенная участь

1824 год. В имении прославленного героя Отечественной войны 1812 года генерала Николая Николаевича Раевского собираются гости. У высоких окон зала стоит клавесин. Смуглая высокая девушка, с черными как смоль волосами и в изящном французском туалете из синего бархата и батиста, сидит перед инструментом. На ее руках нет браслетов, нет украшений. Только на пальце левой руки великолепный перстень с монограммой, гравированной на сердолике…

Гости в ожидании. Девушка будет петь и играть для них. Она молода, блистает красотой, жизнерадостна. Это княгиня Мария Раевская, младшая дочь генерала.

Раевский гостеприимен, весел, счастлив. Прохаживается между гостями, шутит с молодыми, галантно целует руки дам.

На вечер приехало много гостей — из Петербурга, Москвы, Тульчина. Приехал и зять, молодой генерал Михаил Орлов, супруг старшей дочери Екатерины. Здесь и двое сыновей Раевского — умный, гордый Александр и изящный, любящий искусство Николай. Они увлеченно беседуют со своим другом Александром Сергеевичем Пушкиным. Слуги в ливреях разносят холодный квас, приготовленный по старинному народному рецепту, шампанское и мороженое.

Мария начинает петь. У нее чудный, поставленный итальянскими педагогами голос.

Сгущаются мягкие синие сумерки. Среди тишины звучит нежно и умоляюще: «Остановись, о миг чудесный!»

Все зачарованно слушают. Пушкин скрестил руки и с необъяснимой грустью смотрит на девушку. Ее брат Александр с иронической улыбкой говорит ему, что слышит каждое биение его сердца. Пушкин открыл ему свою большую тайну…

Однажды на одном балу в Петербурге разыгрывали фанты. Каждый вносил какое-то украшение — кольцо, перстень, серьги, брошку, заколку. Эти вещи собирали в большую хрустальную чашу. Когда уже зазвучали веселые аккорды оркестра, почти в последнюю минуту Пушкин снял с руки небольшой перстень и со смехом опустил в хрустальную чашу. Мария Раевская выиграла перстень поэта!

Этот перстень Мария носила до конца жизни…

Мария поет. На этот раз — английская песенка. Она ей напоминает о ранней юности, о строгой гувернантке-англичанке. Она поет веселую мелодию о море, о соленом дыхании волн…

Море!

Никто другой, а сам Пушкин всего лишь три года назад посвятил ей стихи:

Как я завидовал волнам, Бегущим бурной чередою С любовью лечь к ее ногам! Как я желал тогда с волнами Коснуться милых ног устами!

Это воспоминание о незабываемом путешествии на Кавказ. Тогда 15-летняя Мария Раевская была беззаботной и счастливой девочкой. Без разрешения своей строгой гувернантки она выскакивала из кареты к морю. Бегала за волнами с визгом и смехом. Волны догоняли ее и ласкали ноги.

Александр Пушкин влюблен в Марию. Он ей признался в этом. Но Мария с детским легкомыслием отвергла его объяснение. «О боже мой! — воскликнула она тогда. — Вы поэт. Наверное, ваш поэтический долг состоит в том, чтобы быть влюбленным в каждую знакомую вам девушку!»

Мария поет. Глаза ее, как два черных агата, блестят. Взгляд ее встречается с грустным и печальным взором поэта. Мария улыбается. После этого она с любопытством и неудержимым весельем непринужденно кланяется во все стороны, ищет глазами среди гостей мундир одного генерала… Сердце ее дрогнуло — он здесь! Молодой князь Сергей Волконский стоит опершись на колонну. В его взгляде нет ничего другого, кроме счастливого обожания! Ему 36 лет, он знатен и богат. В 24 года стал генерал-майором. Участвовал в пятидесяти восьми сражениях, герой войны 1812 года, награжден многими орденами, медалями и золотой шпагой от самого императора. Его портрет помещен в галерее 1812 года в Зимнем дворце. (После восстания 1825 года портрет по распоряжению Николая I будет изъят из галереи.) А в то время генерал Волконский командовал 1-й бригадой 17-й пехотной дивизии и был членом Южного общества.

На другое утро генерал Николай Раевский позвал к себе в кабинет свою младшую дочь.

— Мария! Я позвал тебя, чтобы сообщить, что дал согласие князю Волконскому. Он уже формально сделал предложение и попросил твоей руки. Я надеюсь, что ты поступишь как послушная дочь, которая уважает волю родителей. Князь прекрасный человек! Из старинного рода, хорошего семейства, и с ним ты будешь счастлива. Через месяц будет свадьба.

Мария слушала улыбаясь. Сообщение отца не новость для нее — так мною прекрасных слов и похвалы слышала она о князе. И знает почти наизусть его интересную биографию…

Она поцеловала руку отца и вышла из кабинета с сияющими глазами. Свадьба! Это будет чудесный день — с гостями, радостью, весельем…

В своих лаконичных записках Мария Волконская, уже пожилая женщина, с поблекшим лицом и измученным сердцем, напишет для своих детей: «Скажу только, что я вышла замуж в 1825 году за князя Сергея Григорьевича Волконского, вашего отца, достойнейшего и благороднейшего из людей; мои родители думали, что обеспечили мне блестящую, по светским воззрениям, будущность. Мне было грустно с ними расставаться: словно сквозь подвенечную вуаль, мне смутно виднелась ожидавшая нас судьба».

Мария Николаевна, в сущности, не успела как следует узнать супруга. Они живут вместе меньше года — затем были тяжелые роды, болезнь, арест мужа, суд, приговор. Тяжелая ноша выпала на плечи этой еще неокрепшей 20-летней женщины. Пройдет много лет, и она все еще не решится «… излагать историю событий этого времени: они слишком еще к нам близки и для меня недосягаемы; это сделают другие, а суд над этим порывом чистого и бескорыстного патриотизма произнесет потомство».

Но сейчас Мария не знает ничего: ни об участии своего мужа в Тайном обществе, ни о его целях и намерениях.

В имении зимние дни проходят спокойно и тихо. Мария вяжет кружева, которые украсят шапочку ее первенца. Она рассматривает пакеты с пеленками и миниатюрными одежками, присланными французскими фирмами в Петербург; читает, прогуливается и скучает. Не может найти себе места, сердится по мелочам, часто сидит у окна с устремленным на дорогу взглядом. А вокруг снег, огромные сугробы снега. От бескрайней белизны пейзажа, от тишины домашнего уюта все ей кажется, что где-то таится какая-то скрытая, подстерегающая ее опасность.

Поздно ночью на веранде слышится шум, и в дверях появляется Сергей. Бросив толстую военную шубу на руки слуги, он идет к Марии.

Она вскакивает и радостно бросается к нему. Но Сергей отстраняет ее и спешит к камину.

Накинув на плечи теплую шаль, Мария смотрит широко открытыми глазами. В камине ярко горят бумаги. Сергей достает их из шкафа и быстро, нервно, почти не глядя рвет их и бросает в камин, в бушующее там пламя.

— Сергей, милый! Что случилось?

Сергей встревожен, отвечает как-то странно, с недомолвками…

— Пестель арестован…

— За что? Сергей! За что?

Никакого ответа. Сергей молчит и держит в своих руках большую черную тетрадь. Мария видит, как глаза его погрустнели, лицо потемнело. То, что он держит в руках, видно, ему бесконечно дорого. На какое-то мгновение он колеблется, но затем вздыхает и начинает рвать лист за листом из черной тетради и бросает их в огонь.

Мария завязывает концы шали и начинает помогать Сергею.

Он посмотрел на нее. В глазах его слезы.

Затем, когда все бумаги были сожжены, когда комоды, письменный стол, шкафы, изящные семейные шкатулки и коробки для писем зияли пустотой, Сергей глухо и устало сказал:

— Иди спать, Мария! Прошу тебя. Потому что утром поедем в твое имение под Киевом. Там я оставлю тебя у твоего отца.

Мария безмолвно соглашается. Она понимает, что начинается новая и жестокая страница в ее судьбе. Перед нею разверзлась пропасть, и она уже летит вниз…

2 января 1826 года Мария родила сына, которого назвали Николаем. Она заболевает лихорадкой, впадает в отчаяние. Как будто никогда не было веселья, музыки, балов, танцев… Будто Сергей, который так преданно и нежно, так влюбленно заботился о своей молодой жене, забросил все: дом, семью, забыл об отцовском долге. И где он? Почему не приезжает? Приехал хотя бы на день, на час…

В письме от 3 февраля 1826 года Софья Николаевна Раевская, сестра Марии, пишет сестре Елене: «Вот уже пять недель, как Мария родила, а все еще в постели… Ее нервы расстроены до крайней степени. Она не знает, где ее братья, Орлов и ее муж; его отсутствие ее огорчает. Когда она впадает в тоску, она непременно хочет отправить людей поискать его. Судите сами, сколь тяжело наше положение».

«Тяжелое» положение сестры состоит только в одном — скрыть от Марии ужасную истину: Сергей Волконский арестован, арестован и Михаил Орлов, муж сестры Екатерины, братья Николай и Александр под негласным надзором…[34] Что она может сказать больной сестре?

Однажды утром Мария поднялась с кровати с решительным выражением лица и приказала одеть ее, причесать. Глаза ее, черные и выразительные, горят. Она села рядом со своими близкими и настоятельно потребовала:

— Говорите правду! Скажите правду! Где находится Сергей?

Правду? Мария слушает с широко открытыми глазами. Она облизывает губы, высохшие от лихорадки и отчаяния.

— Арестован. И он, и товарищи его Давыдов, Лихарев, Александр Поджио!

Мать бросилась к ней, обняла за плечи:

— Мария, душа моя! Не волнуйся, это вредно для тебя!

А Мария спокойно, почти счастливая говорит:

— Слава богу!

Софья онемела. Она с ужасом смотрит на сестру.

— Ты не понимаешь, деточка! Мари, милая сестричка. Сергей арестован и находится в… Петропавловской крепости.

Мария уже идет из комнаты, высокая, слабо сжимает бледные пальцы и повторяет:

— Слава богу! Жив.

Затем останавливается перед матерью и объявляет:

— Я уезжаю в Петербург, я должна его видеть!..

Домашние встревожены. Нужно всеми силами и средствами удержать еще больную Марию. Но она просит мать и сестру позаботиться о сыне…

А в Петербурге в это время «страшные» события идут своим неумолимым чередом. Город будто в осаде; среди жителей распространяются страшные новости об арестах, о широте заговора, о планах «безумцев», смелых аристократов, которые замышляли даже убийство царя.

Убить царя! Для России эти слова звучат как святотатство.

Сергей Волконский тяжело переживал свой арест. На каждой почтовой станции, через которые проезжал под конвоем по пути в Петербург, он ухитрялся отправить письмо жене. В одном из них Волконский пытался уверить ее, что отправляется по делам службы к турецкой границе. А при случайной встрече с князем Щербатовым он просит его тайно переправить письмо отцу жены, генералу Раевскому, в котором рассказывает о происшедшем.

Петербург. Карета с арестованным Сергеем Волконским направляется к Зимнему дворцу. Волконский смотрит на знакомый, милый его сердцу город… Вот слева Нева. Через боковой вход, со двора, проходят во дворец. Его ведут по подземным ходам.

По боковой лестнице поднимаются в Эрмитаж, Волконского вводят в зал, где за письменным столом сидит генерал-адъютант Василий Васильевич Левашев, старый его знакомый по Кавалергардскому полку. Не поздоровавшись, генерал поднялся и четкой походкой отправился докладывать императору о прибытии арестованного.

На несколько минут Волконский остался один. Не теряя ни секунды времени, наклонился над бумагами, которые лежали раскрытыми на письменном столе… Там показания Басаргина, Лемана и Якушкина, вероятно только что допрошенных Левашевым. Волконский вздрогнул! Они ничего не скрывают, признали, что действительно являются членами Тайного общества.

Вскоре раздались шаги, и в зале появился император. Волконский встал.

— От искренности Ваших показаний зависит участь Ваша, князь. — Император сердит, в глазах его сверкает гневный огонь. — Если будете чистосердечными, я обещаю Вам помилование.

Николай I эффектно повернулся и вышел из зала. Арестованным занялся Левашев, предложивший ему перо и бумагу.

— Пишите подробно, пишите чистосердечно! Волконский сел. Он руководствуется сейчас только одним. Сообщить как можно меньше, повторив только что прочитанные строчки из показаний своих товарищей, и ни строчки, ни слова больше. Все это послужило основой Николаю I оставаться недовольным, раздраженным и сердитым. Сергей Волконский держался с достоинством и упорно отказывался сообщить имена товарищей по обществу. Одна за другой к императору поступают докладные записки от Следственного комитета, члены которого не могут скрыть своего недовольства поведением Сергея Волконского.

Николай I напишет в мемуарах: «Сергей Волконский — набитый дурак, таким нам всем давно известный, лжец и подлец в полном смысле и здесь таким же себя показал. Не отвечая ни на что, стоя, как одурелый, собой представлял отвратительный образец неблагодарного злодея и глупейшего человека».

«Не отвечая ни на что!» Молчание — вот что бесит монарха. Он забыл, что говорит о прославленном герое генерале Волконском, удостоенном высших царских наград за смелость, за героизм, проявленные в войне против французов. Он забыл, что говорит о человеке, который пролил свою кровь за отечество в ожесточенных сражениях под Смоленском и Вильно…

Попробуем рассказать о Сергее Волконском подробнее. Как случилось, что он, князь, приближенный к царскому двору, генерал, человек из влиятельнейших аристократических кругов, увлекся идеями свободы, республики, новых дерзких преобразований в России? Как произошло, что он дружит с Пушкиным и Рылеевым, преклоняется перед Пестелем и, не задумываясь, всем сердцем принимает идеи Тайного общества? Откуда эта дерзость, этот порыв у молодого генерала?

Дело генерал-майора князя Сергея Волконского содержит ряд интересных материалов и документов. Здесь вопросы Следственного комитета, собственноручно написанные ответы князя, данные о его происхождении и служебном положении. В послужном списке подробно отражен боевой путь генерала Волконского во время военных кампаний в 1806—1816 годах.

Давайте раскроем дело и познакомимся со страницами допроса Сергея Волконского.

«Высочайше утвержденный Комитет требует от генерал-майора князя Волконского откровенного показания.

— Как Ваше имя и отчество и сколько от роду лет?

— Зовут меня Сергеем сыном Григорьевым; от роду имею 37 лет и четыре месяца с половиною.

— Присягали ли на верное подданство ныне царствующему государю императору?

— Учинил и сам лично присягу ныне царствующему государю императору в городе Умани, приводя к присяге штаб 19-й пехотной дивизии и полки прежде командуемой мною бригады, Азовского весь полк, а Днепровского шесть рот в их штабах.

— Какой веры и каждогодно ли бываете на исповеди и у святого причастия?

— Православного греческого исповедания, у святого причастия почти ежегодно бывал, а ежели не исполнял когда сей христианской обязанности, то объяснил об сем на духу. В сем году на шестой неделе поста был допущен к исповеди и принятию святых тайн.

— Где воспитывались? Если в публичном заведении, то в каком именно, когда и куда из оного были выпущены? И ежели у родителей, то кто именно были Ваши учителя и наставники?

— До 14-летнего возраста получил образование в родительском доме; наставниками моими были первоначально иностранец Фриз, а по смерти его отставной t российской службы подполковник барон Каленберг, которого также уже нет в живых; с 14-летнего был отдан в вольный пансион в Петербурге, в заведение г-на аббата Николя состоящего, где я пробыл до 18 лет. Кто же в сем пансионе были учителями, я поименно их не назначаю, как известных по годовым отчетам Министерству просвещения. В 1798 году был по несколько месяцев в пансионе у г-на Жакино, который, сколько могу припомнить, преподавал уроки французского языка в 1-м Кадетском корпусе.

— С которого времени, откуда заимствовали первые вольнодумческие и либеральные мысли, т. е. от внушений других или от чтения книг, и каким образом мнения сего рода в уме Вашем укоренялись?

— Полагаю, что до 1813 года не изменял тем правилам, которые получил в родительских наставлениях и в домашнем и публичном воспитании, и по собственному о себе понятию считаю, что с 1813 года первоначально заимствовался вольнодумческими и либеральными мыслями, находясь с войсками по разным местам Германии, и по сношением моим с разными частными лицами тех мест, где находился. Более же всего получил наклонность к таковому образцу мыслей во время моего пребывания в конце 1814-го и в начале 1815 года в Париже и Лондоне, как господствующее тогда мнение… Приняв вышеизъясненный образ мыслей в таких летах, где человек начинал руководствоваться своим умом, и продолжив мое к оным причастие с различными изменениями тринадцать лет, я никому не могу приписывать вину, как собственно себе, и ничьими внушениями не руководствовался, а может быть, должен нести ответственность о распространении оных.

— Что именно побудило Вас вступить в Тайное общество и кто были известные Вам члены оного, как начально вошедшие, так и впоследствии присоединившиеся?

— Вступил я первоначально в Тайное общество под названием Союз благоденствия, сколько могу припомнить, в 1819 или 1820 году. Предложение о вступлении и приобщение к обществу сделано было ген-майором Михаилом Фон-Визиным в Тульчине; в первом присутствии, сколько могу припомнить, видел я в числе членов Фон-Визина, Бурцева, Пестеля, Юшневского, Абрамова, Ивашева, Комарова. Лично был я знаком только с Фон-Визиным и по его разговорам, со мною бывшим, судил, что главная цель общества — принятие мер к прекращению рабства крестьян в России, произведенное без всякого потрясения и с соблюдением обоюдных выгод помещиков и крестьян; к чему я готов был участвовать. По вступлении узнал я, что целью общества было приготовлять сочленов, в служении по гражданской службы искоренять вкравшийся злоупотребления, в военной же — введением не жестокого обращения с нижними чинами и охранения собственности их от расхищения; также учреждением искренней дружбы между сочленами.

Вот могу сказать с чистосердечием, что побудило меня вступить в Союз благоденствия…

— С которого времени Южное общество вознамерилось ввести в России республиканское правление посредством революции и тогда ли или уже впоследствии предназначено посягнуть против всех священных особ августейшей императорской фамилии?

— Предложение о вводе республиканского правления и покушения на жизнь высочайших особ было в одно время, и сделанная оговорка «буде необходимо будет» не может быть принята в соображение…

— В чем заключались главные черты конституции под именем «Русской правды», написанной Пестелем, и правил Южного общества, а также двух приготовленных оным прокламаций к народу и войскам, и ложнаго преступнаго Катехизиса, который был принят обществом?

— Сочинение под именем «Русской правды» мне не было никогда сообщаемо, ни письменно для сохранения или передачи, ни чтением и изустном объяснением; равно также я не имею никакого сведения о изготовленных будто бы прокламациях к народу и войску. Что же касается до ложно-преступнаго Катехизиса, не читал и не видал и в совещаниях, мне известных или в которых я находился, о принятии онаго не было и речи. Объясняю чистосердечно и по сознании моем в соучастии в преступлении — зачем бы мне скрывать истину по сему обстоятельству?

— Есть показания, что Польское общество имеет одно свое отделение в Умани, где вы всегда находитесь. Поясните: кто именно составляет сие отделение и в чем состоят известныя Вам действия его?

— Не могу о сем дать никакого сведения, и обстоятельство сие совершенно неизвестно мне. Клеветы же чистой без всякаго правдоподобия от меня, я уверен, и не требует Комитет.

— Комитету известно также, что намерение посягнуть против жизни государя и всех священных особ августейшей императорской фамилии предположено было первым началом возмутительных действий общества и что на сие преступное покушение было общее согласие всех членов.

— Я повторяю здесь, что преступное намерение при начатии революции признать необходимым покуситься на жизнь государя императора и всех особ августейшей фамилии предложено было Сергеем Муравьевым в Каменке, и, сколько могу припомнить, были при сем я, Пестель, Бестужев и Давыдов, и оное было принято бесспорно».

… И так страница за страницей. Распутывание нитей заговора идет медленно, обстоятельно. Следуют вопрос за вопросом, на них даются ответы. Сначала идут сведения о Haградах, заслугах, военном стаже и прочее. Но одинаково страшны и одинаково подсудны, подлежащие «смертной казни отсечением головы», являются преступления — подготовка к цареубийству и само знание о «Русской правде».

В своих показаниях Волконский пишет то, что уже известно следствию. Целый том показаний написал молодой генерал! И в них нет ничего нового, ничего не известного Комиссии.

Когда просматриваются показания декабристов, самыми скупыми, скудными и лаконичными вам покажутся показания князя Волконского. Он утверждает, что никогда ничего не знал о «Русской правде», никогда ее не читал, никто ему не рассказывал о ней и не излагал ее содержания. А что хотел убить царя без какого то ни было чувства страха или раскаяния, он этого не отрицает.

Есть ли более тяжелое и страшное признание? Или это наивнейшая попытка самозащиты? Нет, на это нет даже намека. Из его поведения просматривается только одно стремление, одна забота — скрыть, уберечь и сохранить «Русскую правду», защитить и не подвергнуть обвинению Пестеля.

Волконский не падает духом в эти невероятно тяжелые дни и месяцы допросов. В показаниях его нет раскаяния. Спокойный тон в стиле лаконичных военных рапортов того времени.

27 января 1826 года Николай I знакомится с письменными показаниями Сергея Волконского и взрывается яростью. Для него ясно, что эти показания ничего не раскрывают, что Волконский не желает помочь следствию. «Требовать, чтоб непременно все ныне же показал: иначе будет закован», — приказал император.

Близкие Марии хорошо понимают, что в первую очередь нужно устранить «внешнее на нее воздействие». Они все делают для того, чтобы Мария ни с кем не встречалась, кроме родных. Слугам приказано возвращать домой посетителей, отказывать им во встречах с молодой княгиней. Под предлогом «заботы о ее здоровье» к Марии не допускают даже ближайших подруг и жен других арестованных.

А когда Мария, несмотря ни на что, все же стала собираться в Петербург, ее мать Софья Алексеевна поспешила сообщить своему зятю, что его долг отправить жену в имение, подальше от ужасов следствия, предстоящего суда и наказания.

В Петропавловской крепости по высочайшему разрешению императора Волконскому передают письмо от княгини Софьи Алексеевны. В темной и тесной камере Волконский читает письмо при тусклом свете свечи.

«Дорогой Сергей, Ваша жена приедет сюда с единственной целью, чтобы увидеть Вас, и это утешение ей подарено. До сих пор она не знает всего ужаса Вашего положения. Помните, что она очень больна и мы опасаемся за ее жизнь. Она так ослабла от страданий и беспокойства, что, если Вы не будете сдержанны и расскажете ей о Вашем положении, она может сойти с ума. Будьте мужественным и христианином, настаивайте на ее скорейшем отъезде к Вашему ребенку, который нуждается в присутствии своей матери. Расстаньтесь по возможности как можно спокойнее».

Ясно, что эти слова адресованы человеку, которого уже выключают из жизни. Все понимают, что за преступления, в которых обвиняют князя, его ожидает тяжелейшее наказание — либо виселица, либо отсечение головы. Где-то в глубине сердца они, конечно, надеются, что император проявит «милосердие» и дарует жизнь Волконскому. На это надеются и в семье самого Волконского. Ведь его мать — влиятельная придворная дама, состоит в свите самой императрицы…

Наступивший апрель превратил недавние заснеженные дороги в черную, раскисшую, непроходимую грязь. Подули теплые ветры, над русскими полями нависли дождевые облака. Все чаще проглядывает пока еще скупое солнце. Но люди радуются и этому. Окончилась наконец долгая и тяжелая зима.

Ничто больше не может удержать Марию: ни письма ее близких, ни наставления матери, ни слезы сестер. Она стоит перед ними в черном костюме, с небольшим кожаным чемоданом, в котором сложены письма и документы, — она отправляется в Петербург, чтобы просить о свидании с супругом.

День и ночь летит ее карета по грязным, бесконечным дорогам. Дождь хлещет в окна. Закутавшись в теплое одеяло, сжимая в руках дорожные часы, часто и нервно Мария нажимает кнопку. Раздается мелодичный звон, отсчитывающий время… 4 часа, затем — 6 часов, потом..: Мария считает с закрытыми глазами. Часы напоминают ей о других звуках, о другом мире… Этот звон будил ее каждое утро дома, когда на террасе уже дымился серебряный самовар, а преданные слуги подавали ягоды, собранные в лесу или саду, кухарка предлагала ей горячие блинчики. Жизнь была светлой и беззаботной. Мир ее был устроен так, что она видела его лишь светлую и безоблачную сторону. Крестьяне трудились, чтобы вкусным был ее хлеб, безмолвно убирали ее дсм, заботились об экипажах, каретах, лошадях. И зачем такой устроенный мир так неожиданно рухнул? Зачем арестовали ее супруга, его товарищей? Почему Пестель, этот молчаливый и стеснительный, но гордый полковник, о котором все говорили, что он гений, теперь в Петропавловской крепости? Почему?

Из писем близких она узнает, что они подняли руку на царя. Что за безумие, что за поведение? Разве не царь-император является их верховным главнокомандующим, главой государства? Кто может поднять руку, замахнуться на трон, кроме безумцев?

… До Петербурга еще далеко, много дней и ночей пути. Останавливаются на почтовых станциях, меняют лошадей, наскоро перекусывают, греют руки о большие чашки чая. Но Мария ничего не замечает, ничего не слышит. В ее голове лишь одна-единственная и неотступная мысль: почему? Почему бунтовали? Бунтуют простолюдины, безнравственные пьяницы, ничтожные люди, которые опустились на дно, потонули в невежестве. Бунтуют голодные, проклятые и обиженные… Их можно понять. Но они, заслуженные офицеры, князья, приближенные ко двору императора? Почему бунтуют? Чего хотят?

Некому ответить на ее вопросы… Только дождь монотонно барабанит в окна кареты, только мелодичный звон часов возвращает ее к воспоминаниям о недавних счастливых днях.

В Петербурге Мария не теряла ни минуты. Она пишет письма императору и умоляет разрешить ей свидание с арестованным супругом. Император ожидал этой просьбы. Он знает, что Мария перенесла тяжелую болезнь и сейчас в тяжелом состоянии. Он приказывает графу Орлову и лекарю сопровождать ее в Петропавловскую крепость.

Собравшись с силами, Мария направляется в Петропавловскую крепость. Рядом с ней любезный и внимательный граф Алексей Орлов, будущий шеф жандармов. Как только открыли тяжелые ворота и стража пропустила их карету, она с какой-то необъяснимой отчетливостью запомнила все: лица часовых, их голоса, скрип дверей помещения, в которое они вошли. Это был кабинет коменданта крепости. Сюда скоро приведут ее мужа. В коридорах слышатся шум, суета. Вскоре дверь открывается, и она впервые за много месяцев видит своего Сергея. Лицо его осунулось, глаза горят каким-то новым, незнакомым ей блеском. Сергей шепчет ласковые слова, называет ее «ангел мой». Из писем и встреч с близкими он уже знает, что должен быть ласковым и предупредительным с Марией. Она ничего не знает о степени его виновности, ни о подробностях заговора и бунта. Мария так ничего и не узнала от него, кроме твердого решения — она должна вернуться в имение к Николеньке и там ждать приговора.

Оба долго и нежно держат руки друг друга. Мария достала носовой платок, хотела вытереть лицо, но раздумала и отдала его Сергею. Он улыбнулся и подал Марии свой носовой платок. Тихо, нежно и ласково, как маленькой девочке, он говорит ей, что она должна немедленно уехать из Петербурга, поцеловать и обнять от его имени Николеньку.

Мария робко пытается настоять на своем решении:

— Мое место быть при тебе, Сергей. Ты нуждаешься во мне. Ты в беде.

Сергей сказал ей, что она прежде всего мать. Николенька нуждается в ее ласке и заботе.

Комендант подал знак. Встреча окончена. Последнее объятие, последний прощальный взгляд.

Карета увозит Марию из крепости. На воздухе легче дышать. Но сердце ее сжимается от непосильной муки. Дома Мария развертывает платок, отданный мужем. Она волнуется, втайне надеется, что на нем что-то написано скрытное, очень важное. Может быть, Сергей в первый раз ей объяснит, втайне от всех, за что арестован, чего хотели его товарищи. Может быть, он ищет помощи в побеге, нуждается в деньгах, одежде? Мария готова на все! Она уже не имеет другой судьбы, другого повелителя, кроме Сергея.

Но на платке ничего нет. Только несколько малоразборчивых слов, исполненных любви и утешения. И больше ничего.

13 апреля она пишет прощальное письмо мужу. Как верная супруга, Мария точно исполняет его желание. «Утром я уезжаю, как ты того пожелал, — пишет она. — Я отправляюсь к нашему дорогому сыну и привезу его как можно скорее. Твоя покорность, спокойствие твоего ума дают мне силы».

Александр Раевский, брат Марии, весь ушел в заботы и тревоги сестры. Он принял на себя тяжесть всех переговоров, ходил во дворец, встречался с императором, разговаривал с членами Следственной комиссии. И не от какого-то чувства к Сергею, а из-за глубочайшего сочувствия к судьбе сестры он требовал от своего зятя почти невозможного: молчания и сокрытия от Марии тяжкого обвинения.

«Позвольте мне, князь, — писал Александр Раевский Сергею Волконскому в Петропавловскую крепость, — засвидетельствовать Вам мою искреннюю благодарность за такт и выдержку, проявленные Вами во время тяжелого свидания с Вашей несчастной женой: от этого зависела ее жизнь. Вы должны быть уверены» что Ваша жена и Ваше дитя никогда не будут иметь друга более верного и усердного, чем я… А теперь я обращаюсь к Вам как к человеку, которого несчастье не заставило забыть священные обязанности отца и супруга. Мой отец возложил на меня заботы о Вашей несчастной жене, и я прошу Вас, на мою ответственность, скрыть перед ней тяжесть обвинения, которое висит над Вами. Подорванное ее здоровье, безусловно, требует того. Этим поступком Вы, наверное, сохраните жизнь матери Вашего единственного сына. Вы, своим собственным поведением, столь мужественным и молчаливым, признаете необходимость этого. Теперь необходимо Вам письменно оправдать меня в глазах Вашей жены. Используйте для этого первый удобный случай, который Вам позволит написать ей. Эта мера необходима, чтобы не смогла позже моя сестра упрекать меня, что от нее была скрыта истина. Я Вас умоляю не отказать в этой настойчивой просьбе, не заблуждайтесь, я Вам клянусь относительно мотивов, которые мною руководят в эти жестокие минуты — подумайте, что благодаря дружбе, которую питает ко мне Ваша жена, я для нее большая поддержка».

Слова Александра Раевского искренни, позже подтвержденные в повседневной жизни: после смерти отца он стал уполномоченным исполнителем и распорядителем имущества сестры, опекуном ее ребенка. Но его привязанность к сестре граничила с жестокостью, суровым вмешательством в ее личную жизнь. Он решал, какие письма вручать Марии, какие возвратить отправителям. Александр просматривал все письма, скрывал от сестры каждую новость, каждую весточку об арестованных. До нее с трудом доходят слухи и подробности следствия.

«Боже мой, — пишет она 16 августа 1826 года Сергею, — когда же кончится время испытаний для меня! Если бы знать, какова будет твоя судьба!.. Но какой бы то ни была твоя судьба, раз и навсегда решенной, — я была бы спокойнее. Потому что никакая мука не может сравниться с неизвестностью. Минуты, которые сейчас переживаю, в этом ужасном душевном состоянии, самые тяжелые в моей жизни».

30 мая 1826 года члены Следственной комиссии закрывают папки с показаниями декабристов, тяжело и с облегчением вздыхают. Слава богу, их работа наконец Закончена! Председатель высочайше учрежденного так называемого «Комитета по разысканию соучастников злоумышленного общества» доволен. Это военный министр Татищев. В ходе допросов он опирался на авторитет великого князя Михаила (брата императора), князя Голицына и на Голенищева-Кутузова, военного генерал-губернатора Петербурга. Членами этой Комиссии были и Бенкендорф, генерал-адъютант Чернышев, надменный, ограниченных способностей человек, который в ходе следствия терроризировал арестованных, Левашев, Потапов.

1 июня был учрежден Верховный уголовный суд, которому был предан 121 человек: 61 — Северного общества, 37 — Южного общества и 23 — Общества соединенных славян.

Через сорок дней Верховный суд представил царю свой доклад. Люди читали его с ужасом, и особенно заключение, сформулированное в одной фразе: «Все подсудимые, без изъятия, по точной силе наших законов подлежат смертной казни».

Далее, за пышными фразами канцелярско-бюрократического языка, следует: «По сим уважениям суд большинством голосов определил… следующие положения о казнях и наказаниях: …смертную казнь четвертованием… смертную казнь отсечением головы… политическую смерть, т. е. положа голову на плаху и потом сослать вечно в каторжную работу… Заключение на определенный срок».

Пусть все переживут неотвратимость возмездия. И тогда последует царский указ с «безграничной милостью». Преступники из первого разряда, осужденные на «смертную казнь отсечением головы», помилованы императором. Они получают наказание «вечная каторга».

Среди них и Сергей Волконский, которому были предъявлены следующие обвинения: «Участвовал согласием в умьгсле на цареубийство и истребление всей императорской фамилии; имел умысел на заточение императорской фамилии; участвовал в управлении Южным обществом и старался о соединении оного с Северным; действовал в умысле на отторжение областей от империи и употреблял поддельную печать полевого аудиториата».

Император бескрайне «милостив» и к другим, осужденным к «смертной казни четвертованием». Он смягчает им наказание: они будут повешены. Это полковник Павел Иванович Пестель, Кондратий Федорович Рылеев, подполковник Сергей Иванович Муравьев-Апостол, подпоручик Михаил Павлович Бестужев-Рюмин, Петр Григорьевич Каховский.

В ночь на 24 июля 1826 года в специальных тюремных экипажах в Сибирь отправлены осужденные на вечную каторгу — князь Трубецкой, князь Оболенский, Давыдов, Артамон Муравьев, братья Борисовы, Якубович и князь Волконский. Путь далекий и трудный. Целых три месяца добираются они до своих «каторжных нор». Их везли в строжайшей тайне и при усиленной охране.

25 октября 1826 года сопровождавший узников офицер явился к начальнику Нерчинских заводов и рудников Бурнашову и передал ему царский приказ об осужденных: всех привлечь к работе и относиться к ним по установленному для каторжников положению, строжайше следить за их поведением, не допускать общения между собой.

Строго было определено количество руды, которое должен добыть каждый декабрист, — три пуда в день.

В сопроводительных документах подробно описывается внешность каждого декабриста. О Сергее Волконском написано: «Рост его два аршина и 8 с половиной вершков, лицо чистое, глаза светлые, лицо и нос продолговатые, волосы — темно-русые, борода светло-русая, имеет усы. На правой ноге шрам от пули».

Начальник охраны Черниговцев письменно докладывал о группе декабристов: «Все перечисленные восемь душ размещены в Благодатском руднике. Ни один из них не знает никакого ремесла. Владеют грамотой и всякими науками, входящими в курс благородного воспитания. Некоторые из них знают иностранные языки, собственноручно написали на тех языках образцы».

Подробно описывая личный багаж декабристов, начальник охраны добавляет: «У каждого из них есть икона, Евангелие, крест, кресты для ношения на груди, белье, одежды в определенном количестве, шубы, а у некоторых — чугунные кресты, календари и прочее».

После отправки на каторгу Сергея Волконского 20-летняя Мария Волконская твердо решила последовать за супругом и разделить с ним невзгоды и лишения. 26 ноября 1826 года она коротко и восторженно пишет Сергею:

«Дорогой и любимый Сергей, все решила сегодня утром. Я еду, как только установится санная дорога».

Под этими словами ее отец, старый генерал, добавил дрожащей рукой:

«Ты видишь, мой друг Волконский, что твои друзья сохранили к тебе старые чувства. Я отступил перед желанием твоей жены. Уверен, что не задержишь ее дольше, чем нужно. Сына будущей весной возьмет с собой. С богом, мой друже, будь великодушен. Твой друг Н. Раевский».

Это письмо еще больше укрепляет убеждение Марии, что уже ничто не может ее задержать — ни привязанность к родителям, ни спокойная, исполненная столькими удовольствиями жизнь, ни запрещение ее брата. Она отрекается от всего во имя одного: облегчить участь осужденного супруга! Мария Волконская отправляется в Петербург. Она останавливается в семье своего мужа, где сталкивается с неприязнью и высокомерием старой княгини Волконской и ее дочери Софьи, которые ранее упорно распространяли слухи, что в Сибирь, чтобы разделить участь сына, отправится мать Сергея. В конечном счете она никуда не поехала и ее заботы о сыне выражались разве только в пустых письмах о жизни в Петербурге, о пышных балах и приемах.

Восемь лет спустя после заточения Сергея Волконского на вечную каторгу старая княгиня решила просить императора помиловать сына и вернуть его в Петербург. Всемогущий монарх удовлетворил ее просьбу, узнав о ее смерти: срок каторги для Волконского был сокращен… на один год!

Находясь в Петербурге, Мария пишет письмо Николаю I в надежде, что он разрешит ей поехать в Сибирь. Ведь только он и никто другой может решить этот вопрос.

Потянулись тягостные дни неизвестности и ожидания. Нужно купить новую карету и сани, приготовить небольшой необходимый багаж. Нужны шерстяные чулки, белье, шубы для Сергея, нужны лекарства, нужны деньги.

Наконец долгожданный ответ от императора пришел. В нем говорилось:

«Я получил, княгиня, Ваше письмо от 15 числа сего месяца; я прочел в нем с удовольствием выражение чувств благодарности ко мне за то участие, которое я в Вас принимаю; но во имя этого участия к Вам я и считаю себя обязанным еще раз повторить здесь предостережения, мною уже Вам высказанные относительно того, что Вас ожидает, лишь только Вы проедете далее Иркутска. Впрочем, предоставляю вполне Вашему усмотрению избрать тот образ действия, который покажется Вам наиболее соответствующим Вашему настоящему положению.

Благорасположенный к Вам 1826, 21 декабря Николай»

Теперь нельзя терять ни одной минуты. Нужно спешить. Мария может уже ехать, невзирая на то, что император запретил женам осужденных брать с собой в Сибирь детей. Тем самым он надеялся сломить волю и самых сильных духом, считая, что материнский долг сильнее супружеского.

Для Марии это неожиданный, жестокий удар. Но для себя она уже решила все — осталось только попрощаться, осталось тяжелое расставание с семьей. Прежде чем показать письмо отцу, она уведомила его о своем отъезде и о том, что уполномочивает его быть опекуном ее маленького сына. Если до этого старый генерал все еще надеялся на отказ императора, то теперь, при наличии этого письма, которое Мария дрожащими руками подала ему, понял, что расставание неминуемо. Отец поднял руки в отчаянии и громко сказал: «Прокляну, если не вернешься через год!» Он был не в состоянии вынести разлуку с дочерью, не мог свыкнуться с мыслью о ее добровольном изгнании. Он, прославленный генерал войны 1812 года, который в самый опасный и тяжелый момент боя при д. Дашковке, в священном порыве любви к родине встал с двумя малолетними сыновьями Александром и Николаем перед своими солдатами и повел их в атаку, остановив таким образом отступление. А сейчас откуда взять силы, где найти утешение?

В ту же ночь, 21 декабря 1826 года, Мария отправилась в путь.

… В последний раз она наклоняется и целует руку отца. Он благословляет ее и резко отворачивает голову, чтобы скрыть выступившие слезы.

«Все кончено, — вспоминала в своих „Записках“ Мария, — больше я его не увижу, я умерла для семьи».

Лошади мчались по Петербургу. У Марии осталась еще одна обязанность — попрощаться со свекровью. Та вручает ей пачку ассигнаций — столько, сколько необходимо заплатить за лошадей до Иркутска. Мария никого не просила о помощи, о деньгах. Накануне она пошла в ломбард, где оставила свои бриллианты. На полученные деньги она оплатила долги мужа, остальные зашила в одежду. Она знала, что жандармы могут ее обыскать и конфисковать багаж.

Итак, карета мчит ее по снежным дорогам, по безлюдным просторам между Петербургом и Москвой. В руках Мария держит драгоценный для нее ларец. В нем она хранит письма, которые уже получила из Сибири. Первые письма Сергея из страшного мира каторги, из глубоких рудников. Она даже не может себе представить весь ужас его положения. И что может понимать она, которая знает лишь теплый, уютный мир дворцов и имений!

В который раз Мария достает и читает написанные крупным, неровным почерком мужа письма. Она вникает в каждое слово, стремится понять скрытый их смысл. Ей все кажется, что Сергей хотел сказать что-то другое. Она пытается понять это другое, тайное, только их, личное…

После тяжелого и утомительного путешествия по заснеженным дорогам карета Марии Волконской въезжает на окраину Москвы. Она склонила голову на мягкие подушки, спрятала руки в теплую меховую муфту. От усталости и бессонницы под глазами большие черные круги. Стиснув губы, Мария с нетерпением ожидает приезда в дом Зинаиды Волконской, супруги Никиты Волконского, брата Сергея Волконского.

Зинаида живет богато, расточительно. Ее дом был самым блистательным литературным и музыкальным салоном того времени. Сюда приходили на дружеские встречи поэты, музыканты, певцы, иностранные гости.

Но Зинаида Волконская не только светская дама. Она пишет стихи, обладает великолепным голосом и проницательным умом. Она — одна из лучших знатоков и ценителей искусства, представительница романтизма. Ей принадлежала идея создания в Москве музея европейской скульптуры, которая была реализована только в 1912 году.

Друзьями Зинаиды Волконской были Пушкин, Веневитинов, Мицкевич, Гоголь.

Зинаида встречает Марию с распростертыми объятиями. Слуги вносят багаж Марии, помогают снять шубу. Мария просит разрешения переодеться и отдохнуть. Зинаида нежно обнимает ее и ведет в отведенную ей комнату.

Вечером в честь Марии устраивается концерт. Приглашены заграничные певцы и ее близкие друзья. В Москве тогда находился Пушкин. Он с радостью отозвался на приглашение Зинаиды Волконской и был бесконечно счастлив, что сможет пожать руку Марии, снова увидеть ее лицо, пожелать счастья в предстоящем ей долгом и печальном пути в Сибирь.

Для поэта это особенная встреча… Пять лет назад он был страстно влюблен в Марию. Но она по-детски и шутливо отвергла его любовь. Он увидит в этот вечер другую, замужнюю Марию. По стечению обстоятельств эта молодая женщина решилась на подвиг! В тот вечер многие мысли волнуют Пушкина. Она отправляется туда, к его товарищам и братьям по духу, едет как добровольная изгнанница, чтобы разделить их судьбу, одиночество, труд, неволю.

К дому Волконской поэт идет пешком. Холодно. Ветер обжигает его разгоряченное лицо. Перед глазами неотступно возникает все та же страшная картина: пять виселиц и безжизненные тела Пестеля, Рылеева, Бестужева-Рюмина… С каждым из них он дружил. Долгие годы связывала его с ними нежная дружба, содержательные беседы, споры, мечты. Недавно в Михайловское Рылеев прислал свои стихи. Недавно он вел интересные разговоры с Пестелем. Недавно…

Снег скрипит под ногами Пушкина. Шуба давит на плечи, и он чувствует, как от волнения на лбу выступила испарина. В этот вечер он идет на встречу с молодостью. С верой, с мечтами из недавнего!

Прекрасен салон княгини Зинаиды. Горят сотни свечей, предупредительные слуги разносят освежающие напитки. Итальянские певцы с изумительными голосами исполняют арии и дуэты из итальянских опер. Пушкин напряженно всматривается в лица гостей, обходит комнаты.

Зинаида Волконская успокаивает его. Она объясняет, что Мария в малом салоне, где пожелала побыть одна. Позже, когда большинство гостей уйдет и останутся самые близкие, Мария решает выйти из малого салона и присоединиться к ним. Она села в низкое, удобное кресло. Заметив ее, Пушкин приблизился к Марии. Молодая женщина в восторге от чудесного итальянского пения, а сознание, что она слушает это в последний раз, еще более увеличивает ее интерес… Во время пути Мария простудилась, потеряла голос. Она разговаривала тихо, чуть ли не шепотом, и Пушкин вынужден был наклоняться к ней, чтобы слышать ее слова. Для нее счастье, что этот вечер в Москве она проводит в приятном обществе друзей, среди очаровательных звуков музыки.

— Подумайте, — говорит Мария, — я никогда уже не услышу такую музыку!

В минуту порыва Пушкин восклицает:

— Я написал стихотворение, послание к моим друзьям-узникам. Могу ли Вам его передать? Утром его Вам принесу.

— Я уезжаю этой ночью! — отвечает Мария и видит, как лицо его потемнело от сожаления и печали. — Этой ночью!

Пушкин скрестил руки на груди и задумчиво проговорил:

— Я найму извозчика и Вам его перешлю. Но хочу, чтобы Вы первой его услышали.

Он некоторое время молчит, глядя взволнованно в ее глаза. И, не спрашивая ничего, начинает тихо декламировать:

Зинаида Волконская на цыпочках, чтобы не нарушить священный поэтический момент, приближается к поэту. Другой поэт, Веневитинов, который всегда как тень, как верный паж сопровождает Зинаиду, также присоединяется к ним. И в тесном кругу самых близких людей Пушкин возвысил голос:

Несчастью верная сестра — Надежда в мрачном подземелье Разбудит бодрость и веселье. Придет желанная пора! Любовь и дружество до вас Дойдут сквозь мрачные затворы. Как в ваши каторжные норы Доходит мой свободный глас. Оковы тяжкие падут, Темницы рухнут, и свобода Вас примет радостно у входа. И братья меч вам отдадут.

Мария закрыла лицо руками. Все молчат, потрясенные силой и величием стихов. Она поднимает голову. Глаза ее сухие и лихорадочные. Уста ее тихо шепчут:

— Вы превращаете мою голгофу в праздник. Я отправлюсь уже в эту ночь, но бесконечно счастлива.

Внезапно, будто страшась упустить момент, Пушкин говорит:

— Имею намерение написать книгу о Пугачеве. Я поеду на место, перееду через Урал, поеду дальше и явлюсь к Вам просить пристанища в Нерчинских рудниках.

Мария растрогана. Как хорошо, как мило, что друзья не забывают тебя, не оставляют тебя.

Молодой Веневитинов не сводит глаз с Марии. Он будто охвачен каким-то внутренним огнем. Для него это незабываемый исторический момент в его жизни. Он стоит лицом к лицу с женщиной, которая в канун Нового года отправляется в Сибирь. Этот подвиг, это самопожертвование достойны самого высокого уважения.

Он покинул дом княгини Зинаиды Волконской после полуночи. Возвращается домой, взволнованный садится за стол и на едином дыхании записывает свои впечатления. Затем он рвет эти записки, однако он не смог их выбросить. После смерти Веневитинова их нашли в его письменном столе. Вот отрывок из них:

«27 декабря 1826 года. Вчера провел я вечер, незабвенный для меня. Я видел ее во второй раз и еще более узнал несчастную княгиню Марию Волконскую. Она нехороша собой, но глаза ее чрезвычайно много выражают. Третьего дня ей минуло двадцать лет[35]. Но так рано обреченная жертва кручины, эта интересная и вместе могучая женщина — больше своего несчастия…

Она в продолжение целого вечера все слушала, как пели, и когда один отрывок был отпет, то она просила другого. До двенадцати часов ночи она не входила в гостиную, потому что у княгини Зинаиды много было, но сидела в другой комнате за дверью, куда к ней беспрестанно ходила хозяйка, думая о ней только и стараясь всячески ей угодить… Остаток вечера был печален. Легкомысленным, без сомнения, показался он скучным, как ни старались прерывать глубокое, мрачное молчание некоторыми шутливыми дуэтами. Но человек с чувством, который, хоть изредка, уже привык обращаться на самого себя и относить к себе все, что его окружает, необходимо должен был думать, много думать. Я желал в то время, чтобы все добрые стали в то время счастливцами, а собственное впечатление сего вечера старался я увековечить в себе самом… Я возвратился домой с душою полною и никогда, мне кажется, не забуду этого вечера».

Пятьдесят лет спустя журнал «Русская старина» опубликовал материалы об отъезде Марии Волконской в Сибирь. После воспоминаний поэта Веневитинова были опубликованы лирические заметки Зинаиды Волконской, воспевающие подвиг гордого духа Марии Волконской: «О ты, пришедшая отдохнуть в моем жилище, ты, которую я знала в течение только трех дней и назвала своим другом! Образ твой лег мне на душу. Я вижу тебя заочно: твой высокий стан встает передо мною, как величавая мысль, а грациозные движения твои так же мелодичны, как небесные звезды, по верованию древних. У тебя глаза, волосы, цвет лица как у девы, рожденной на берегах Ганга, и, подобно ей, жизнь твоя запечатлена долгом и жертвою… Было время, говаривала ты, голос твой был звучный, но страдания заглушили его… Однако я слышала твое пение: оно не умолкло, оно никогда не умолкнет: твои речи, твоя молодость, твой взгляд, все существо твое издает звуки, которые отзовутся в будущем… Жизнь твоя не есть ли гимн?»

Вопреки намерению выехать как можно скорее непредвиденные обстоятельства задерживают на некоторое время Марию в Москве.

Зинаида Волконская сообщает ей, что близкие и родственники заключенных декабристов просят ее взять для них подарки и письма. Не принять их просьб Мария не имеет сил вопреки тому, что с ужасом видит, как люди несут чемоданы, ящики, посылки. Она была вынуждена купить вторую карету — уже для дополнительно образовавшегося багажа, предназначенного братьям по судьбе ее Сергея.

27 декабря 1826 года Мария готова в путь. У ворот стоит Зинаида Волконская, в глазах которой блестят слезы. Кивая головой, она долго и нежно повторяет по-французски:

— Счастливого тебе пути, сестра моя!

Зинаида приготовила необычный подарок для Марии. Она приказала сзади второй кареты крепко привязать клавесин.

Обе кареты быстро движутся по заснеженным улицам Москвы. Остался позади дом Зинаиды. Впереди Красная площадь, зубчатые стены Кремля, купола храма Василия Блаженного… В путь, в далекий путь — через Казань, через города и села — в Сибирь, в рудники, где в тяжких оковах сгибают спины политические каторжники.

Путь в Сибирь — это не только снег, сугробы и леденящий холод. Это и бескрайние пустынные земли, нескончаемые леса, мрачные, грязные трактиры и неуютные почтовые станции. Укутавшись в шубу, Мария предпочитает не выходить из кареты. Окоченевшими от холода пальцами она берет лишь кусок хлеба или чашку чая, которые ей дают в пути.

Однажды, проезжая по огромному лесу, Мария увидела из окошка своей кареты длинную вереницу каторжников и вздрогнула от ужаса. Они шли в глубоком снегу, заросшие щетиной, изможденные.

— Боже мой, — подумала Мария, — неужели и Сергей такой же истощенный, обросший бородой и с нечесанными волосами?

В канун Нового года Мария приехала в Казань. Карета ее остановилась перед городской гостиницей. В ее салонах местное дворянство готовилось встретить новогодний праздник. Непрерывно подъезжали кареты, из которых выходили элегантные дамы и господа с карнавальными масками на лицах. Вокруг царило веселое оживление, доносились смех, музыка…

Мария решила только умыться и ехать дальше в ту же ночь. Владелец гостиницы настойчиво ее уговаривал:

— Княгиня, это неразумно! С Вашей стороны будет любезно, если удостоите нас своим присутствием. Для Вас будет удобный апартамент. Этой ночью ожидается снежная буря.

Разговор прервал посланец от военного губернатора. Корректно, но сухо он сообщил Марии, что она должна вернуться назад. Княгиня Трубецкая, которая до нее проезжала через Казань, была вынуждена остановиться в Иркутске — дальше ехать не разрешали, а саму ее подвергли унизительному обыску.

Но Мария непреклонна. Она говорит, что продолжит свой путь, так как имеет разрешение от государя императора. Сдержанно поклонившись, молодая женщина вышла во двор и села в карету.

Снова в путь. Мария сжалась в уголке, прислушивается к вою ветра. А снег валит непрерывно. Время от времени возница останавливает лошадей, чтобы сбросить снег с верха кареты. Мария часто нажимает кнопку своих дорожных часов. Мелодичный звон отсчитывает часы. Скоро наступит полночь…

В 12 часов ночи Мария говорит кучеру:

— Поздравляю с Новым годом!

— И Вас поздравляю! — отзывается он и еще более энергично размахивает кнутом.

Внезапно лошади приостановили бег. Мария испуганно вскакивает с сиденья. Возница, пересиливая вой ветра, кричит, что они сбились с дороги. К счастью, невдалеке от леса заметили огонек. Это оказалось небольшое жилище лесника, который гостеприимно распахнул двери перед случайными гостями. Подкрепившись чаем, Мария провела ночь у горящей печурки, а утром продолжила путь. Время бесконечного путешествия течет медленно и монотонно. По дороге не встречается ничего примечательного — только молчаливые поля и глухие леса, окутанные снегом и холодом. Несмотря на усталость, Мария время от времени тихонько напевает, читает наизусть любимые стихи, в мыслях возвращается к своему прошлому, к своим близким и друзьям, к своей судьбе… И снова лытается представить себе жизнь узников, жизнь, которая ждет ее в Сибири.

В Иркутске, тогдашнем центре Восточной Сибири, Мария прежде всего отправляется в церковь — первую, которая встретилась на ее пути.

— Остановите! — просит она ямщика. — Остановите! Хочу отслужить молебен.

Мария вошла в церковь. Ее встретил спокойный, любезный человек, который спросил: «Что угодно?» Мария попросила его отслужить благодарственный молебен по случаю завершения ее тяжелого пути и добавила, что хочет помолиться за своего мужа, князя Сергея Волконского, государственного преступника.

Священник отрекомендовался: Петр Громов. Позже он станет священником Петровского завода, где работали заключенные декабристы. Все они в своих записках и письмах вспоминали о нем как о добром и отзывчивом к их страданиям человеке.

При выходе из церкви Мария остановилась в восторге и удивлении. К ее карете привязан клавесин Зинаиды Волконской. И уже в тот же вечер, остановившись в большом и удобном доме, Мария села к инструменту. Она играла и пела…

»…И не чувствовала себя такой одинокой, — пишет Мария в своих воспоминаниях. — …Гражданский губернатор Цейдлер, старый немец, тотчас же приехал ко мне, чтобы наставлять меня и уговорить возвратиться в Россию. Это ему было приказано. Его величество не одобрял следования молодых жен за мужьями: этим возбуждалось слишком много участия к бедным сосланным. Так как последним было запрещено писать родственникам, то надеялись, что этих несчастных скоро забудут в России, между тем как нам, женам, невозможно было запретить писать и тем самым поддерживать родственные отношения».

Губернатор отказывается сесть. Во всем его облике что-то официальное, строгое, не допускающее возражений. В руках он держит большой формулярный лист, который подает Марии.

— Подумайте же, какие условия вы должны будете подписать.

— Я подпишу их не читая, — тихо отвечает Мария. После этих слов губернатор распорядился обыскать ее багаж и ушел.

Почти сразу же в комнату ввалилась толпа чиновников: одни начали распаковывать багаж, другие его описывать, а третьи просто расхаживали взад и вперед. Но в сущности, что они могли найти — немного белья, три платья, семейные портреты и дорожную аптечку. Чиновники интересуются ящиками с посылками для других декабристов, но Мария заявляет, что все это предназначено для мужа. Снова подробная опись.

Наконец один из чиновников протягивает руку с документом, определяющим условия, при которых разрешается жене государственного преступника последовать за ним в изгнание, — слабой женщине, чтобы она хорошенько запомнила каждый пункт условий и сохранила копию.

Мария взяла гусиное перо и подписала документ.

Слуга, который присутствовал при этой сцене, испуганно спросил:

— Княгиня, что Вы сделали. Прочтите же, что они от Вас требуют?

— Мне все равно! Уложимся скорее и поедем! — отвечала она.

И только в карете Мария развернула официальный документ. Она читает и не может поверить своим глазам. Как это возможно! Да это же глумление! Взгляд ее лихорадочно пробегает строчки:

«Жена, следуя за своим мужем и продолжая с ним супружескую связь, сделается, естественно, причастной его судьбе и потеряет прежнее звание, то есть будет уже признаваема не иначе как женою ссыльно-каторжного, и с тем вместе принимает на себя переносить все, что такое состояние может иметь тягостного, ибо даже и начальство не в состоянии будет защищать ее от ежечастных могущих быть оскорблений от людей самого развратного, презрительного класса, которые найдут в том как будто некоторое право считать жену государственного преступника, несущую равную с ним участь, себе подобною; оскорбления сии могут быть даже насильственные. Закоренелым злодеям не страшны наказания.

2. Дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казенные заводские крестьяне.

3. Ни денежных сумм, ни вещей многоценных с собой взять не дозволено; это запрещается существующими правилами и нужно для собственной их безопасности по причине, что сии места населены людьми, готовыми на всякого рода преступления.

4. Отъездом в Нерчинский край уничтожается право на крепостных людей, с ними прибывших».

Мария сложила формуляр и спрятала его в черную кожаную коробку, где хранились семейные портреты и письма.

Об этом тоже еще длинном отрезке утомительного пути Мария Волконская пишет:

«Я переехала Байкал ночью, при жесточайшем морозе: слеза замерзала в глазу, дыхание, казалось, леденело. В Верхнеудинске, небольшом уездном городе, я не нашла снега; почва там такая песчаная, что вбирает в себя весь снег; то же самое происходит и в Кяхте, в нашем пограничном городе, — холод там ужасный, но нет санного пути… На другой день я взяла две перекладные, велела уложить в них вещи, оставила кибитки и отправилась далее…

Мысль ехать на перекладных меня очень забавляла, но моя радость прошла, когда я почувствовала, что меня трясет до боли в груди; я приказывала останавливаться, чтобы передохнуть свободно. Это удовольствие я испытывала на протяжении 600 верст; при всем этом я голодала: меня не предупредили, что я ничего не найду на станциях, а они содержались бурятами, питавшимися только сырой, сушеной или соленой говядиной и кирпичным чаем с топленым жиром. Наконец я приехала в Бянкино к местному богатому купцу, который был очень внимателен ко мне; он приготовил мне целый пир и оказывал мне величайшее почтение. Меня одолевал сон, я едва ему отвечала и заснула на диване. На другой день я поехала в Большой Нерчинский завод — местопребывание начальника рудников… Я узнала, что мой муж находится в 12 верстах, в Благодатском руднике».

Марию встретил начальник рудников Бурнашев, который выложил на стол целую кипу формуляров для подписи. В них новые ограничения. Марии объясняют, что она может видеться с мужем только два раза в неделю, в присутствии одного офицера и одного унтер-офицера, никогда не приносить ему ни вина, ни пива, никогда не выходить из деревни без разрешения начальника тюрьмы, никогда…

Об этой встрече мы читаем в воспоминаниях Марии Волконской:

«И это после того, как я покинула своих родителей, своего ребенка, свою родину, после того, как проехала 6 тысяч верст и дала подписку, по которой отказывалась от всего и даже от защиты закона, мне заявляют, что я и на защиту своего мужа не могу более рассчитывать… Бурнашев, пораженный моим оцепенением, предложил мне ехать в Благодатск на другой же день, рано утром, что я и сделала; он следовал за мной в своих санях».

Благодатская каторга оказалась селом с одной улицей, окруженной горами. Шахты и штреки, где гнули спины каторжники, были богаты оловом и серебром. Вокруг простирался унылый зимний пейзаж. Леса на 50 километров вокруг села были вырублены из опасения, что беглые каторжники будут скрываться в них.

Тюрьму — бывшую тесную и грязную казарму — охраняли двенадцать казаков и один унтер-офицер. В сопровождении Бурнашева Мария отправилась в помещение, где находился Сергей. В первый момент Мария была поражена необычной обстановкой и темнотой. Это маленькая комнатка, где нельзя повернуться. В этой норе живут князь Волконский, князь Трубецкой и князь Оболенский. Звон цепей возвращает ее из какого-то оцепенения — перед ней стоит ее супруг Сергей Волконский.

«Вид его кандалов, — вспоминала много лет спустя Мария Волконская, — так воспламенил и растрогал меня, что я бросилась перед ним на колени и поцеловала его кандалы, а потом — его самого».

Бурнашев изумлен и потрясен таким изъявлением уважения к страданиям того, к которому он относится как к каторжнику.

«Действительно, если даже смотреть на убеждения декабристов, как на безумие и политический бред, — пишет в своих воспоминаниях Мария Волконская, — все же справедливость требует признать, что тот, кто жертвует жизнью за свои убеждения, не может не заслуживать уважения соотечественников. Кто кладет голову свою на плаху за свои убеждения, тот истинно любит отечество хотя, может быть, и преждевременно затеял дело свое»

Начинается новая страница в жизни Марии Волконской. С этого дня до самой смерти она терпела невзгоды, страдания и лишения узницы. Она пишет:

«По окончании свидания я пошла устроиться в крестьянской избе… Она была до того тесна, что, когда я ложилась на полу на своем матраце, голова касалась стены, а ноги упирались в дверь. Печь дымила, и ее нельзя было топить, когда на дворе бывало ветрено: окна были без стекол, их заменяла слюда».

На следующее утро Мария решила попытаться увидеться с мужем. Только занялась заря, она уже на ногах. Оделась тепло, набросила на плечи шаль и пошла разузнать, где находятся рудники. Быстро добралась до входа в них, уговорила стражника и с горящим факелом в руках спустилась в темное подземелье.

В длинном лабиринте тепло, воздух сырой и спертый. Мария почти бежит вперед. Неожиданно сзади раздается окрик остановиться. «Я поняла, что это был офицер, который не хотел мне позволить говорить с ссыльными, — вспоминала позже Волконская. — Я потушила факел и пустилась бежать вперед, так как видела в отдалении блестящие точки: это были они, работающие на небольшом возвышении. Они спустили мне лестницу, я влезла по ней, ее втащили — и, таким образом, я могла повидать товарищей моего мужа, сообщить им известия из России и передать привезенные мною письма».

Мария увидела Давыдова, братьев Борисовых и Арта-мона Муравьева, который назвал эту сцену «сошествием в ад».

Поступок Марии Волконской вызвал чувства восхищения и уважения у всех узников.

Вскоре нежная и хрупкая Мария почувствовала на себе все невзгоды и лишения, которые постоянно переносили узники. На их пропитание отпускались совершенно мизерные суммы, и каждый месяц жены должны были отчитываться о расходах перед начальником рудников. По этому поводу даже грубый и жестокий Бурнашев откровенно говорил:

— Дьявол его знает, какие глупые инструкции нам дают: держать преступников строго и беречь здоровье их. Без этого смешного дополнения исполнял бы как следует инструкцию и за полгода доконал бы их всех…

Две княгини, Волконская и Трубецкая, живут более чем скромно — наличные деньги, которые привезли, уже на исходе. Приходится сокращать расходы на питание.

»… Суп и каша — вот наш обыденный стол; ужин отменили, Каташа (Трубецкая), привыкшая к изысканной кухне отца, ела кусок черного хлеба и запивала его квасом. За таким ужином застал ее один из стражей тюрьмы и передал об этом ее мужу. Мы имели обыкновение посылать обед нашим; надо было чинить их белье. Как сейчас вижу перед собой Каташу с поваренной книгой в руках… Как только они узнали о нашем стесненном положении, они отказались от нашего обеда»

Тихо и однообразно текут дни в этом глухом, захолустном месте. И только здесь, в Сибири, Мария Волконская поймет и проникнется горькой истиной. По высочайшему решению жены, последовавшие за своими мужьями к месту их заточения, не имеют права возвратиться назад.

«Очутившись только здесь, — писала Мария своим близким, — поняла, что те из нас, которые поехали дальше Иркутска, не могут теперь возвратиться. Раз это так, то я счастлива, что этого не знала раньше. Сейчас могу со спокойной совестью посвятить себя целиком своему мужу. Это — единственное желание моего сердца. Моим долгом было разделить свою жизнь между Сергеем и моим сыном. Теперь поняла смысл предупреждения, содержавшегося в словах императора. И тысячу раз благодарю бога, что не понимала этого раньше. Это бы увеличивало страдания, которые разрывали мое сердце. Теперь нет вины перед моим дитем. Если я не с ним, то не по своей воле. Иногда думаю, что почувствуют мои родители, когда узнают эту новость. И только в эти минуты мне становится больно».

Сибирская весна рассеивает в некоторой мере тягостное настроение и состояние Марии. Она и Трубецкая предпринимают продолжительные прогулки и с нетерпением ожидают дней свиданий с мужьями. Иногда, проходя у сельского кладбища, Каташа шептала Марии: «Здесь ли нас похоронят?» Нередко летом обе женщины поднимались на большой камень против тюрьмы, откуда разговаривали со своими мужьями.

Вскоре произошло событие, которое вызвало тревогу и опасения обеих женщин. Политические каторжники объявили голодовку! Факт, несомненно нарушивший спокойствие и однообразие Благодатской каторги.

Тюремный надзиратель Рик решил ввести в тюрьме новый порядок — запретил заключенным общаться между собой и пользоваться свечами для освещения. В знак протеста они отказываются принимать пищу — возвращают обед, возвращают ужин. На другой день — то же самое. Надзиратель Рик пишет донесение, в котором сообщает, что каторжники взбунтовались и хотят умереть с голоду. Напуганный, с целой свитой приезжает Бурнашев. Одного за другим начинают выводить декабристов и допрашивают их.

Мария бежит к тюрьме и видит, что навстречу ей идет под конвоем Сергей. Упав на колени перед ним, со слезами на глазах она умоляет его не горячиться и быть рассудительным. В конечном счете власти вынуждены были отступить и восстановить прежний порядок. Рик был уволен, а на его место назначен новый — Резанов, человек преклонных лет, относившийся со снисхождением и уважением к судьбе декабристов. Он часто приходил в тюрьму, чтобы поиграть с ними в шахматы, разрешал им прогулки, которые иногда продолжались по нескольку часов…

Уже с первых лет своего добровольного изгнания Мария проявляла твердость и силу характера, свою волю. Оказавшись в тяжелых условиях жизни каторжан и ссыльных, она не дрогнула перед невзгодами и всевозможными унижениями. Доказательством бодрости ее духа является хотя бы то обстоятельство, что она и ее подруга княгиня Екатерина Трубецкая всегда были опрятно одеты, летом даже в соломенных шляпках с вуалями. Мария говорила, что не следует никогда ни падать духом, ни распускаться. Она ездила на телеге за провизией, не стыдясь сидеть на мешках с мукой. Встречая ее, местные жители с почтением здоровались с ней. Они понимали величие ее поступка, по достоинству ценили ее добрый характер и отзывчивое сердце. Ее готовность прийти на помощь каждому, включая уголовных заключенных, стала известна всей округе.

«Теперь я жила среди этих людей, принадлежащих к последнему разряду человечества, а между тем мы видели с их стороны лишь знаки уважения; скажу больше: меня и Каташу они просто обожали и не иначе называли наших узников, как „наши князья“, „наши господа“, а когда работали вместе с ними в руднике, то предлагали исполнять за них урочную работу; они приносили им горячий картофель, испеченный в золе».

Видя этих полуголых и одетых в тряпье людей, когда они выходили из тюрьмы за водой или дровами, Мария покупала льняное домашнее полотно и поручала сшить им рубашки. Один случай не на шутку рассердил Бурнашева. Просматривая отчет о расходах Марии, он угрюмо сказал:

— Вы не имеете права раздавать рубашки: можете облегчить нищету, раздавая по 5 или 10 копеек, но не одевать людей, находящихся на содержании правительства.

— В таком случае, милостивый государь, — отрезала Мария, — прикажите сами их одеть, так как я не привыкла видеть полуголых людей на улице.

Бурнашев еще больше был удивлен и смущен, когда увидел, что эта деликатная женщина, которая только что с такой горячностью отстаивала элементарные человеческие потребности, удаляется к селу верхом на лошади. Он не видел раньше дамского седла — местные жители, вернее, тамошние женщины, ездили всегда верхом по-мужски.

В другой раз Волконская дала деньги беглому уголовному преступнику Орлову, пользовавшемуся славой «своего рода героя».

«Он никогда не нападал на людей бедных, — пишет она в своих воспоминаниях, — а только на купцов и в особенности на чиновников; он даже доставил себе удовольствие некоторых из них высечь. У этого Орлова был чудный голос, он составил хор из своих товарищей по тюрьме, и при заходе солнца я слушала, как они пели с удивительной стройностью и выражением; одну песнь, полную глубокой грусти, они особенно часто повторяли: „Воля, воля дорогая“. Пение было их единственным развлечением; скученные в тесной, темной тюрьме, они выходили из нее только на работы. Я им помогала, насколько позволяли мои средства, и поощряла их пение, садясь у их грустного жилища. Однажды я вдруг узнаю, что Орлов бежал.

Власти начали поиск беглецов. Им удалось окружить дом, где они находились, но Орлов успел бежать. Схваченных били бичами и палками, чтобы выведать, кто им помогал».

«Никто меня не назвал, — вспоминала позже Мария, — гусар предпочел обвинить себя в краже, чем выдать меня, как он мне сказал впоследствии. Сколько чувства благодарности и преданности в этих людях, которых мне представляли как извергов!»

Мария Волконская и Екатерина Трубецкая прожили на Благодатской каторге семь месяцев. В сентябре 1827 года всех декабристов-каторжников, по решению царского правительства, собирают в одном месте — в Чите. Первых декабристов в это маленькое и бедное село доставили еще в январе 1827 года, а через год их было уже здесь свыше семидесяти человек. Две княгини с радостью восприняли эту новость и начали быстро собирать сврй багаж — ведь в окрестностях Читы нет никаких рудников, а это не безразлично для всех них — их мужья осуждены к каторжным работам именно в рудниках.

Прибыв в Читу, Волконская и Трубецкая временно остановились в доме Александры Муравьевой, супруги Никиты Муравьева. До этого у нее уже разместились жены А. В. Ентальцева и М. М. Нарышкина, а в марте 1828 года к ним присоединились жены В. Л. Давыдова, И. А. Анненкова и М. А. Фонвизина.

Мария пытается подыскать квартиру. Наиболее подходящей оказывается одна комната в доме дьякона, и она поселяется там с Трубецкой и Ентальцевой. Остальные жены размещаются поближе к тюрьме, в простых деревянных домах, сами готовят себе пищу, ходят за водой, рубят дрова, топят печи… Лишения и невзгоды их еще больше сближают в той тяжелой и нерадостной жизни, создают атмосферу непринужденности и доверия. Они как могут помогают друг другу, делятся деньгами и скудной провизией. «Со всеми дамами мы словно одно семейство, — пишет матери 27 сентября 1827 года Мария. — Они меня приняли с распростертыми объятиями, ибо несчастье сближает».

Поскольку свидания с заключенными разрешались дважды в неделю, по одному часу и в присутствии офицера, Мария вместе с другими женщинами часто приходила к деревянной ограде тюрьмы, где они имели возможность видеться и разговаривать с мужьями. Несмотря на то что это было сопряжено с возможными неприятностями (однажды солдат ударил Трубецкую), эти посещения поднимали настроение декабристов. Михаил Бестужев писал:

«Каземат нас соединил вместе, дал нам опору друг в друге и, наконец, через наших ангелов-спасителей, дам, соединив нас с тем миром, от которого навсегда мы были оторваны политической смертью, соединил нас с родными, дал нам охоту жить, чтобы не убивать любящих нас и любимых нами, наконец, дал нам материальные средства к существованию и доставил моральную пищу для духовной нашей жизни».

А вот что писал А. Е. Розен об этих женщинах: «Они были нашими ангелами-хранителями и в самом месте заточения; для всех нуждающихся открыты были их кошельки, для больных просили они устроить больницу».

Здесь, в Читинской тюрьме, жизнь декабристов была более сносной по сравнению с тем, что было в Благодатских рудниках. Они чистят государственные конюшни, подметают улицы, ручными мельницами размалывают зерно, выполняют различные земляные работы и т. п. Летом все трудятся на отведенных каждому кусочках земли во дворе тюрьмы. 1 августа 1829 года пришел приказ о снятии кандалов, с которыми осужденные не расставались уже почти четыре года, и комендант С. Р. Лепарский стал разрешать узникам выходить под стражей из тюрьмы. Декабристы получают возможность ежедневно посещать жен. Некоторое время спустя и другим заключенным разрешили посещать жен, квартировавших в частных домах, но только с письменного согласия хозяйки дома.

За три года пребывания в Чите Марию постигло три тяжелые утраты. Прежде всего, смерть оставшегося в Петербурге ее маленького сына Николая, о чем она узнала в один из январских дней 1828 года. В связи с этой утратой отец ее, старый генерал Раевский, попросил Пушкина написать эпитафию к надгробию внука и текст ее послал дочери с такой припиской:

«Дружочек Машенька, посылаю тебе стихи Пушкина, посвященные твоему сыну. Никогда до этого не писал он так прекрасно.

Вот эта эпитафия:

Могила первенца Сергея Волконского долгое время оставалась неизвестной. И только в 1952 году она была обнаружена после длительных поисков благодаря двум полустертым словам на камне высеченной когда-то эпитафии Пушкина.

В настоящее время могила и памятник восстановлены в знак уважения к декабристу Волконскому и герою Отечественной войны 1812 года генералу Раевскому.

Смерть маленького Николая — тяжелая потеря для Марии Волконской. Советы ее близких в письмах искать утешение в надежде и молитве не могут ее успокоить. Теперь единственное ее утешение — это родной супруг, бедный Сергей. В письме к отцу она просит его ходатайствовать перед официальными властями о разрешении ей жить в тюрьме и делить камеру со своим любимым. Такие же просьбы к шефу жандармов Бенкендорфу отправили и другие жены декабристов.

«Дорогой папа, — писала отцу Мария Николаевна, — я с Вами поделилась тотчас же, как только узнала о смерти сына, мыслью о своем твердом решении разделить заключение Сергея и уведомила Вас о шагах, которые я просила мою Belle Mere[36] предпринять в этом отношении… Меня уверяют, дорогой папа, что для меня необходимо, чтобы Вы поддержали ее просьбы Вашими; я слишком хорошо знаю Вашу нежность ко мне и не должна была бы сомневаться ни на одно мгновение в рвении, с которым Вы взялись бы защищать дело, которое обеспечивает мой покой здесь, на земле. Дорогой папа, отказ был бы для меня приговором таким ужасным, что я не осмеливаюсь думать о нем. Не скрою от Вас, что я не могу больше переносить жизнь, которую я веду; справьтесь о том, какое впечатление произвела на меня смерть моего единственного ребенка. Я замкнулась в самой себе, я не в состоянии, как прежде, видеть своих подруг, и у меня бывают такие минуты упадка духа, когда я не знаю, что будет со мной дальше. Один вид Сергея может меня успокоить; я могла бы быть счастливой и спокойной только возле него. Дорогой папа, если это письмо найдет Вас в Петербурге, не медлите, я Вас заклинаю, хлопотать об этом; если Вы у Катерины (Е. Н. Орловой. — Авт.) — отправьте Ваше прошение, во имя неба, возможно скорее…»

Через несколько месяцев пришел ответ от отца Марии. Дрожащими пальцами она вскрывает большой опечатанный конверт и читает:

«Мое дорогое дитя! После того как получил письмо (только что от Катеньки), вижу, что ты плохо поняла мое последнее письмо по поводу твоего присоединения к мужу. Не зная даже условий заключения и ничего другого, я не могу себе позволить высказать свое мнение на этот счет. Поступай так, как подсказывают тебе разум и сердце, но я не буду участвовать в этом».

Отказ отца глубоко огорчает Марию. Она втайне от мужа горько плачет, но при встречах с ним старается держаться бодро и весело. И все же, несмотря на сопротивление, официальные власти были вынуждены удовлетворить требования жен декабристов — разрешить им жить в тюрьме, в камерах супругов.

Радостью от этой «победы» Мария сразу же поделилась с отцом:

«Горячо любимый папочка, вот уже три дня, как получила разрешение присоединиться к Сергею. Спокойствие, которое испытываю оттого, что теперь могу заботиться о Сергее и могу проводить с ним время, свободное после часов его работы, отчего у меня появилась надежда полностью разделить судьбу с ним — обрела и душевное спокойствие и счастье, которые утратила так давно».

Письмо помечено датой 31 мая 1829 года, а в сентябре того же года ее отец умер, простив перед кончиной свою непокорную дочь. Лежа на смертном одре, Раевский взглядом указал на портрет Марии, висевший у его постели, и сказал:

— Самая удивительная женщина, которую я знал! — С мыслью о ней сомкнул глаза старый воин. А на его могиле на высоком обелиске высекли слова: «В Смоленске был щит, а в Париже меч России».

Читая письма Марии Волконской, очень быстро убеждаешься в ее глубокой, прямо-таки безграничной любви к отцу. И чтобы ни говорил он, как бы ни поступал, пусть даже несправедливо по отношению к ней или излишне сурово, она всегда оставалась покорной, любящей и доброй дочерью. Ее письма к отцу исполнены словами нежности и преклонения перед ним. И где бы ни была Мария — в сельской ли избе, в тюрьме, в камере мужа, — она везде на самом видном месте ставила портрет отца. Она не только высоко ценила его, она гордилась им. Даже увлекшись какой-то книгой, герой которой поражал благородством и привлекательностью характера, Мария видела в нем своего отца.

«Я прочла историю Томаса Мора, — писала Мария своей сестре Софии. — Это не драма, не просто книга с животрепещущим содержанием нынешней литературы. Это простое, верное изложение исторической канвы одного великого человека. И когда ее читаешь, поражаешься характеру этого человека, его величию. Между прочим, он точно наш отец».

В августе 1830 года Марию постигло еще одно несчастье — умерла ее дочь Софья, не прожившая и одного дня.

Еще в мае 1828 года Николай I повелел построить новую тюрьму для декабристов в Петровском заводе, так как тюрьма в Чите оказалась перенаселенной. В конце августа 1830 года узникам приказывают собираться к переезду на новое «местожительство». Переход в Петровский завод совершался пешком. За день в среднем проходили по 30 километров. Вместе с другими женщинами этот изнурительный путь преодолела и Мария Волконская.

В начале 30-х годов прошлого века Петровский завод был глухим захолустьем, точное местонахождение которого не знали даже в Третьем отделении. Полина Анненкова так описывала место, куда отправили декабристов:

«Петровский завод расположен во впадине, окруженной сопками, а сама фабрика, где плавят железо, — сущий ад. Там ни днем, ни ночью не было покоя. Монотонный грохот молота никогда не прекращался, вокруг все было покрыто черной копотью».

Условия жизни на новом месте были поистине ужасны. Об этом довольно колоритно писала своему отцу Александра Муравьева:

«Мы находимся сейчас в Петровском застенке, условия в тысячи раз худшие, нежели в Чите.

Во-первых, тюрьма построена на болоте, второе, здание еще не высохло, и поэтому, хотя и топят два раза в сутки, печки почему-то совсем не греют. И это в сентябре. Наконец, здесь всегда темно — и днем, и ночью при искусственном освещении. Из-за отсутствия окон камеры никогда не проветриваются.

Слава богу, разрешили нам находиться там вместе с мужьями, как я уже вам писала — без детей… Даже если бы разрешили держать детей в тюрьме, мы бы не смогли этого сделать. Одна маленькая комнатка, влажная, темная и настолько холодная, что все мы мерзнем, хотя не снимаем с себя теплых валенок, пуховых пеньюаров и шапок…»

Эти жалобы Муравьевой совсем не напрасны. Двое узников сошли с ума в Петровской тюрьме — это Я. Андреевич и А. Борисов.

В Петровском заводе Мария Волконская покупает сельский домик, в котором поселяет двух человек прислуги, а сама живет с супругом в тюремной камере. В дом приходит только для того, чтобы переодеться и помыться. Некоторое время спустя семейным узникам разрешили жить вне тюрьмы. Потянулись годы тяжелой, изнурительной жизни. 22 ноября 1832 года умирает Александра Муравьева — первая жертва Петровского заточения. Ее смерть вызвала глубокое сострадание всех декабристов, которые знали ее как замечательнейшую женщину, умершую на своем посту.

Для Марии жизнь на новом месте ничем не отличается от жизни всех других женщин. Она остается все такой же — с твердым характером, верной своему долгу и своему самопожертвованию. В письме брату Николаю она писала:

«Я достигла своей цели в жизни». Ту же мысль она высказывает в письме родителям декабриста Ивашева: «В последние четыре года я достигла своей цели в жизни, а именно — воссоединилась в заточении со своим супругом». Все ее письма проникнуты чувством исполненного долга, правильности ее поступка, удивляют своим тактом и сдержанностью.

Однако близкие Марии не могут понять ее. Мать никак не может свыкнуться с ее положением, понять ее жизнь; для нее даже непонятны просьбы дочери об иголках и нитках; брат ее, Николай Раевский, отправляет первое письмо Марии только в 1832 году, спустя несколько лет после ее добровольного заточения; а сестры пишут только о своих болезнях. В связи с этим тайно от Марии Екатерина Трубецкая написала им письмо с просьбой, чтобы они писали о болезнях только после выздоровления, так как Мария месяцами живет в ужасе и тревоге за них.

У хрупкой, изящной молодой женщины поистине неистощимая энергия. Помимо своих повседневных забот и тягот, Мария пытается выращивать плодовые деревья в крае, где морозы в пятьдесят градусов — обычное явление; с восторгом музицирует на клавесине, радуется нотам, которые ей прислала Зинаида Волконская из Рима; собирает растения сибирской флоры; пишет письма родителям и близким многих каторжников, которым запрещена переписка. Волконская и Трубецкая иногда отправляли до тридцати писем сразу. Это были подробные альманахи жизни узников. Ведь каждый из каторжан имел свои мысли, свою личную жизнь, свои идеалы и мечты. Полученные ответы женщины передавали или читали декабристам. Сергею Волконскому, например, не разрешали переписку одиннадцать лет, и все эти годы ее вела Мария.

Почта до Сибири шла месяцами, на ее пути было немало самых невероятных препятствий, нередко письма терялись или приходили с большими опозданиями. Так, Мария отправила девять писем матери Сергея Волконского уже после смерти старой придворной дамы. В другом случае в продолжение трех месяцев к Марии шли письма от сестер с поцелуями, адресованными ее новорожденной дочери, которой уже не было в живых. Письма задерживались и по другим причинам: их читали комендант, иркутский генерал-губернатор, внимательнейшим образом их просматривали в Третьем отделении.

В Петровском заточении в 1832 году Мария родила сына Михаила, а спустя еще три года — дочь Елену. Она целиком ушла в заботы по воспитанию своих детей. Личная ее жизнь наполнилась новым, совсем иным содержанием. Все чаще в ее письмах тема детей занимает основное место — любовь к ним безгранична и постоянна. Хлопоты об их здоровье, об их образовании составляли смысл ее жизни.

В конце 1835 года объявляется царский указ — 10 отбывших каторгу декабристов переводятся напоселение, в их числе и Сергей Волконский. В 1836 году его семья поселяется в восемнадцати верстах от Иркутска в селе Урике; император уважил просьбу старой княгини и сократил срок каторжных работ Волконского. В Урике в то время находился на поселении старый друг Сергея Волконского — Михаил Лунин.

И снова потянулись долгие, мучительно медленные годы. И хотя Мария сохранила прежнюю энергию и жизнелюбие, все же и она значительно переменилась.

В одном из писем сестре Елене она писала: «Совсем утратила живость своего характера, в этом отношении вы бы меня не узнали. В венах моих уже нет эликсира бодрости. Часто впадаю в апатию; единственное, что еще могу сказать в свою пользу, — это то, что всякое испытание переношу с упрямым терпением, остальное все мне безразлично, были бы только здоровыми дети мои».

Через какое-то время Мария добивается разрешения на поселение в Иркутске, чтобы сын Михаил мог учиться в местной гимназии. Сначала Волконскому разрешают посещать свою семью два раза в неделю, а спустя несколько месяцев и ему разрешили проживание в городе. Там они прожили еще… 19 лет и дождались манифеста об амнистии, который подписал в день своей коронации 26 августа 1856 года новый император России Александр П. По его распоряжению манифест о помиловании доставил в Сибирь Михаил Волконский, сын декабриста, который в то время находился в Москве.

А на балу во дворце по случаю коронации новый император делает эффектный жест. Заметив среди гостей молодую Елену Сергеевну Волконскую, дочь декабриста, он идет к ней. Гости расступаются на его пути, низко кланяются, с любопытством и раболепием наблюдают, что будет. Александр II остановился перед молодой девушкой и, приняв, так сказать, ее реверанс, сказал с улыбкой:

— Я счастлив, что могу вернуть Вашего отца из заточения. И рад, что направил брата Вашего с этой вестью.

В ту ночь, когда небо Москвы полыхало разноцветными огнями фейерверка и улицы ее сияли иллюминацией в честь нового императора, Михаил Волконский отправился в Сибирь — по тому же пути, по которому 29 лет тому назад его мать, Мария Волконская, ехала в своей карете.

Михаил спешил, ехал почти без остановок днем и ночью. По пути он сворачивал в села, где жили декабристы, показывал им и читал манифест.

С большими трудностями Михаил Волконский перебрался через Ангару и добрался до Иркутска. По знакомым улицам он спешит к дому отца и долго стучит в ворота.

— Кто там? — отозвался старый декабрист.

— Отец! Я привез помилование, — ответил возбужденно Михаил.

В ту ночь в доме Волконских никто не спал. Отец и сын немедленно отправились будить всех друзей, чтобы обрадовать их давно ожидаемой, выстраданной вестью… Но к сожалению, она пришла слишком поздно. Из 121 члена Тайного общества, осужденных судом, в живых остались немногие. К 1856 году 13 декабристов жили в Западной и 21 в Восточной Сибири.

Сибирскую каторгу пережили 8 из 11 жен декабристов, последовавших за мужьями в Сибирь, в том числе и Мария Волконская. После амнистии вместе с Сергеем Волконским она жила в селе Воронки Черниговской губернии. Там они провели последние дни своей жизни — Мария умерла 10 августа 1863 года, а через два года закрыл глаза и ее престарелый супруг.