Деление клетки

Танцы со свиньями

Максим Матковский

Суббота. В квартире делать нечего в выходной день. Живу я один. Убираюсь редко. Почти всё время в городе провожу. На работе. У друзей. В разных пивных. Часто не ночую дома. Раньше, полгода назад, у меня была собака. Я её забрал у родителей. В детстве родители были против собаки, но я всё равно принёс щенка домой. Щенка я взял у соседа. У Лёхи.

У них то ли овчарка, то ли дворняжка ощенилась. Вроде она и овчарка, а одно ухо висит. Говорят, если одно ухо висит, то собака наполовину породистая. Не знаю. Всего у них было четыре щенка. Я выбрал самого резвого. Он носился по двору. Выбегал через калитку, если кто-то её открывал. Он вырыл яму в саду и расхаживал в соседском дворе, пугая кошку.

— Как ты назовёшь его? — спросил Лёха.

— Не знаю, — сказал я. — Джек.

Я позвал щенка:

— Джек! Джек! Ко мне…

Щенок посмотрел на меня. Подбежал и прыгнул передними лапами на штанину, выпачкав её грязью. Вышла мама Лёхи, она работала медсестрой по ночам, поэтому днём всегда была раздражительной и уставшей.

— Тебе, точно, родители разрешили взять щенка? — спросила она.

— Точно, — говорю.

— Сейчас я позвоню твоей маме и спрошу…

— А у нас дома телефона нет, — соврал я.

— Хорошо, бери его, только не выкидывай…

Сначала я не показывал родителям щенка. Прятал его у себя в комнате. Родители уходили на работу очень рано, приходили очень поздно. Отец работал инженером на первой ступени каскада Киевской ГЭС, мать — в ресторане поваром. Отец — очень высокий и худой человек.

Я его всегда боялся. Взгляд у него злой. Редко когда улыбается, редко когда похвалит меня или возьмёт с собой. Мать говорит, что он один там отвечает за все трансформаторы головой и поэтому очень переживает и устаёт. Однажды ночью на ГЭС загорелся трансформатор, и отцу позвонили. В два часа ночи. Он быстро оделся, схватил пачку сигарет и уехал на ГЭС. Приехал он следующей ночью. Вымотанный, уставший.

Мне жалко его, когда он сидит на кухне, угрюмый, с телефонной трубкой, и записывает какие-то показатели, договаривается. Но часто он выходит из себя, ругается, кричит.

И тогда я ненавижу его. Мать говорит, что у них там все на работе ругаются. Потому что работа очень нервная.

— Представь, в городе пропадёт электричество, и окажется, что папа виноват? — говорит она.

Я принёс щенка и постелил ему старое покрывало на балконе. Поставил мисочку с водой. Родители два дня ничего не замечали. А потом пришёл сосед и сказал, что не может спать, потому что щенок скулит на балконе. Папа пошёл на балкон, и на него тотчас же передними лапами прыгнул Джек.

Папа посмотрел на меня и сказал:

— Если не отнесёшь его туда, где взял, я утоплю его.

Так мы и прожили в одной квартире пятнадцать лет: я, папа, мама и Джек.

Потом я купил себе однокомнатку на Салютной и забрал туда старого пса. Джек часто падал и не мог встать. У него были судороги. Что-то с сердцем. Лапы дрожали и отказывали. Пару раз я возил его в местную ветеринарную. Частная клиника. Всегда очереди. Люди с кошками, крысами, попугаями. Однажды в приёмной сидела маленькая девочка и плакала. У нее в руках была маленькая декоративная крыса.

Девочка посмотрела на меня полными слёз глазами и сказала:

— У моей Кати облазит хвооостик…

Я держал большого старого Джека на руках. Он дрожал от судорог. Я смотрел в его глаза и гладил по спине. У него глаза как у старика на смертном одре. Он всё понимал. Жизнь загнала его в тупик. Он чувствовал, что уже не выбраться, вот он, финал… Но ветеринар делает укол и его отпускает! Волшебство, скажу я вам. Джека моментально отпускает. Он становится на лапы и виляет хвостом. Тянет меня на улицу, потом бежит к старенькому Деу Ланос, который мне отдал отец.

Полгода назад Джек умер. Я пришёл домой после работы. Он лежал на кухне. Ничего особенного. Всё к этому шло. Я смирился, что он скоро умрёт. Часто мне снилось, что он умер. Часто я приходил домой и думал: сейчас открою дверь, а Джек не выбежит меня встречать. И вот он умер. Я похоронил его в лесопарковой зоне недалеко от дома. Там — кладбище животных. Я позвонил Лёхе и сказал:

— Пошли пройдёмся.

Я замотал Джека в свой старый студенческий плащ, надел сверху два пакета для мусора и замотал скотчем. Может, правильно, может, и нет? Я первый раз хоронил собаку.

Лёха взял лопату. Была осень. Моросил лёгкий дождик. Небо серое. Вороньё летает. Воздух чистый, кристальный. Дышится легко. Вокруг могилки животных. Некоторые с фотографиями, с крестами, возле некоторых свежие цветы в баночках. Я выкопал неглубокую яму и похоронил псину. Лёха сказал что-то вроде последнего слова:

— Ну, хоть ни разу не укусил…

Лёха купил в «форе» две бутылки севастопольского портвейна, и мы распили их в лесу. Тишина. Никого. Мы сидели себе и потягивали вино молча. Курили сигареты.

Он позвонил мне с работы после обеда. По голосу пьяный, но еще не сильно. Зима. Тёплая зима. На улице солнце и плюс. Тёплый ветер. Никакого снега. Никакого намёка на снег. Мягкий рыжий свет уходящего солнца стелется вдоль всей улицы. Кирпичные спины домов. Выцветшие заборы. Еще чуть-чуть, и солнце скроется за девятиэтажкой.

— Подходи в парк через полчаса. Мы собрались жарить мясо и пить водку.

— Хорошо, — говорю я. И одеваюсь.

В парке почти никого нет — не сезон. Озеро, катамараны, пристёгнутые цепью, закрытый павильон аттракционов и игровых автоматов. Высокое «Чёртово колесо» маячит над голыми деревьями. Я набираю номер телефона Лёхи и оглядываюсь.

— Алё, подходи за павильон с чёрного хода.

Там тяжёлая ржавая дверь. Внутри разный реквизит и тир для стрельбы из луков. Посреди тира стол. Ярко светят лампы. За столом сидят два мужика лет по тридцать-тридцать пять. Стоит девушка лет двадцати. Она нанизывает на шампуры мясо и лук из кастрюли. Я подхожу к столу и здороваюсь. Мужики представляются: Вадим и Коля. Девушка — Света. Они предлагают мне выпить. Только начали пить. Еще не пьяные. Мы пьём по одной. На столе — помидоры, огурцы и мясная нарезка.

Водка сразу хорошо по-доброму вставила. В тир заходит Лёха с каким-то очень пьяным толстым мужичком лет сорока. Мужичок всем добродушно улыбается и шатается. Одет он хорошо. Даже дорого. Строгий деловой костюм и кожаная куртка.

Лёха говорит, что это Андрей, с его работы, директор департамента регионов. Лёха говорит, что у его друга Коли сегодня день рождения. Я нащупываю двести гривен в кармане джинсов, сжимаю их и передаю через рукопожатие Коле свои поздравления. Мы подходим к столу. Пьяный Андрей качается.

— Мы еще утром на работе начали пить вдвоём, — Лёха говорит.

— Никого нет, красота! Вино, шампанское, водка. Дилеры с областей передают.

Андрей хочет произнести тост. Он плохо выговаривает слова. Запинается. Изо рта летят слюни и кусочки еды. Из рюмки в его пухлых пальцах выливается водка. Ему снова наливают, водка опять выливается. Ему наливают еще раз — и он тут же, не чокаясь, выпивает и сует в рот сигарету.

Света зовёт всех на улицу. Там, в закрытом дворике, детская карусель. Стоит мангал, в мангале тлеют угли. Коля выносит водку во дворик, и мы начинаем пить на улице. Свежо, прохладно. Смеркается. Вадим рассказывает анекдот, я смотрю на всех и улыбаюсь — это у меня человеколюбие просыпается. Звонит мать и спрашивает, где я и как, не хочу ли к ним заехать. Я говорю, что на дне рождения и сейчас никак не могу. Она говорит:

— Уйди пораньше. У нас новость. Отец уезжает в Запорожье. На год. Его там назначили директором ГЭС.

Я говорю, что приеду, как только смогу.

— Ты хоть сильно не напивайся там, — мать говорит. — Отец этого не любит.

«А я не люблю его кислую физиономию», — думаю я про себя. Пожарив мясо, мы всё заносим внутрь и продолжаем пить. Честно сказать, я очень сильно напился еще на улице. Мне много не надо, я худой и выпиваю редко. Только пиво с приятелями по работе. Поэтому и судить не могу — кто был пьян, а кто нет. Лёха пытался вызвать такси Андрею и долго объяснял, как ехать в парк. Диспетчер сказала, что не может туда отправить машину.

Андрей говорит, что ничего страшного, он еще посидит. Он как будто и отрезвел немного. Ходит разглядывает мишени и спортивные луки в углу. Спрашивает у Светы, что это за луки. Что за стрелы. Света, как оказалось, работает в тире у Коли.

Вадим говорит, что она даже в Олимпиаде участвовала. Коля и Вадим — нормальные добрые мужики. Мы мило беседуем, сыпем анекдотами, говорим про рыбалку. Коля здесь — хозяин, арендует павильон.

Вадим работает на СТО неподалёку. Пальцы у него в ссадинах. Грязные от мазута. Света включила магнитофон и танцует с Лёхой. Жуткая зарубежная попса. Я к музыке равнодушен. Не разбираюсь совсем — даже не знаю, что точно нравится слушать.

— В детстве я всегда мечтал, чтобы мой папа или дед были директорами в Парке Победы. Чтоб я мог с утра до вечера на аттракционах кататься, играть в морской бой… — говорю я.

— Ну я же не директор, — Коля отвечает.

Я поднимаю рюмку и уже толкаю тост:

— Желаю, чтоб у каждого ребёнка был такой папа, как ты!

Мы выпиваем втроём. Подбегают Света с Лёхой. Тянут нас за руки танцевать. Мы танцуем. Зовём Андрея. Андрей протрезвел, такой добрый неуклюжий толстячок. С намечающейся лысиной. Танцует, всем улыбается.

Мне звонит мать. Она по голосу чувствует, что я уже крепко выпил:

— Ну что, когда домой заедешь? — говорит она осуждающим строгим голосом, как во времена моей юности, когда я гулял на дискотеке и приходил домой в три утра в обрыганной майке и с перегаром.

— Хорошо, — отвечаю я. Это единственное слово, которое я могу произнести не запинаясь.

— Хорошо, — повторяю я, как много лет назад повторял, сидя за столиком где-нибудь в «Ноте». Где опасно, интересно, пьяно и накурено.

— Что хорошо? — строго спрашивает она. Ничего не изменилось. Наши отношения застыли на уровне восьмого класса. В классе восьмом мы последний раз и говорили нормально. Без осуждений. Без подозрений. Без придирок и ненависти.

— Буду, — говорю. Она что-то отвечает. Я плохо слышу. Музыка громко играет. Выхожу во внутренний дворик. Там темень, я спотыкаюсь о низкое железное ограждение возле детской карусели и падаю. Телефон вылетает. Я больно ударяюсь подбородком о землю. Где-то под каруселью светится дисплей телефона. Я шарю рукой в лежачем положении и нащупываю его. Подношу к уху.

— Алё… ты слышишь меня? — рассерженно спрашивает мать.

— Нет, ну что это такое, опять твои загулы начинаются, я же тебя давно ни о чём не просила. А тут раз попросила. Ты уже напился…

— Не напился, — говорю. Лежу на земле, смотрю на звёзды. Лёха выходит во дворик и зовёт меня. Я не откликаюсь. Он уходит.

— Отец уезжает, — мать говорит. — Сегодня ночью. Я хочу с ним на неделю поехать. Помочь. У тебя есть ключи от дома?

— Есть, — говорю. Ключи от отцовского дома я ношу на брелке вместе со всеми ключами — от квартиры, от гаража, от дачи.

— Значит, я тебя попрошу… — и обязательно ей нужно говорить это сухое слово «значит». Как же оно меня злит. — Попрошу наведываться к нам каждый день, и желательно сегодня у нас переночевать…

— Да, мама, — говорю я.

— Всё, только много не пей, бери такси… я тебе позвоню завтра утром, — безапелляционно, категорично. Металлический голос. Ничего живого. Кладёт трубку.

Я захожу внутрь — в углу, возле старых игровых автоматов, танцует Андрей. В руках у него бутылка с водкой. Он периодически отпивает из неё. Или делает вид, что отпивает. За столом сидят Света, Коля и Лёха.

— За Вадимом приехала жена, — говорит мне Коля и улыбается. Хлопает по плечу. — Давай выпьем, дружище…

Мы выпиваем. Краем глаза я замечаю, что Андрей вертит лук в руках.

Света подбегает к нему и забирает лук. Кладёт лук на стол и начинает танцевать.

Она дёргает меня за рука в:

— Пошли потанцуем, это медляк… ну пожалуйста.

Я беру её за руки и смотрю ей в глаза. Глаза — как два каштана в огне. Я сильно напился, но хочу напиться еще сильней.

Мы танцуем. Коля подаёт рюмку. Потом я погружаюсь лицом в её чёрные волосы и целую её. Сначала в шею, потом в щёку, потом в губы. Она не против. Прижимаю её к себе — чувствую её твёрдую грудь. Вокруг нас выплясывает и хлопает в ладоши Андрей.

— Хочешь пострелять из лука? — спрашивает она меня.

— Я не умею…

— Я тебя научу.

— А ты хорошо стреляешь? — спрашиваю её.

— Очень. Могу муху убить со ста метров.

— Робин Гуд?

— Робин Гуд приходил ко мне учиться…

Я подхожу к столу и беру помидор. Лёха и Андрей смеются. Они думают, я шучу. Иду в конец тира. Туда, где мишени. Становлюсь возле мишени. Ставлю на голову помидор.

— Давай! — кричу ей.

— Ты мне веришь? — спрашивает Света и вкладывает стрелу.

— Не надо, — говорит Коля.

— Ладно, всё… — говорит Лёха и встаёт из-за стола. Я вижу, как летит стрела. Как поезд, на котором я очень не хочу уезжать. Стрела летит очень долго. Я не зажмуриваю глаза. Успеваю рассмотреть испуганные лица Коли и Лёхи. Рассеянное лицо Андрея, который внезапно застыл. Перестал танцевать. Стрела врезается в мишень возле моего левого уха.

— Не шатайся, — говорит Света и заряжает вторую стрелу. Я поправляю помидор. Вторая стрела попадает в мишень чуть выше головы.

— Не трогай помидор, — говорит Света. — Так не честно.

Она улыбается. Заряжает третью стрелу и та уже мчит ко мне. Мякоть помидора стекает по моей голове на лицо.

Коля облегчённо выдыхает. Андрей подходит ко мне и внимательно рассматривает стрелы.

— Еще чуть-чуть… — задумчиво говорит он. — Еще чуть-чуть…

Мы едем в такси. Шумим. На переднем сиденье сидит Андрей. Проспект Победы. По встречной проносится пара машин. Сначала мы закидываем Лёху, потом Колю, потом Андрея и едем в родительский дом. Подъезжаем к подъезду. Возле подъезда стоит другое такси. Я вижу, как таксист открывает багажник, отец кладёт в багажник сумки.

— Остановитесь здесь, — говорю я таксисту.

— Ты — помидор, — говорит Света. — У тебя помидор на голове!

Мать садится на заднее сиденье. Отец — на переднее. Высокий, худой, старый, сосредоточенный. Целеустремлённый.

Он хлопает дверью.

Внезапно я выскакиваю из такси и машу им руками. Хочу попрощаться. Хочу обнять отца и мать. Попросить у них прощения за то, что мало разговариваю с ними, за то, что редко приезжаю к ним, за всё за всё… но такси поворачивает налево и скрывается в арке.

Мы поднимаемся по лестнице на третий этаж. Я достаю ключи. Открываю квартиру, и в ноздри впиваются старые знакомые домашние запахи. Перец, чабрец, стиральный порошок.

— Идём, — говорю, — я покажу тебе собаку.

— Она большая? — спрашивает Света.

— Нет, он еще совсем щенок.

Мы проходим коридор. Заходим в мою бывшую комнату. Сейчас это кабинет отца. Дверь на балкон открыта.

— Это твоя собака?

— Нет, моего отца…

— Она не кусается?

С балкона через комнату к нам бежит щенок. Он виляет хвостиком и прыгает передними лапами на Свету. Света гладит его по голове.

— Какой красавец! — говорит она.

— Джек.

Мы еще немного сидим на кухне. Разговариваем. Шёпотом. Я нашёл в холодильнике белое вино и разлил по стаканам.

Мы идём с ней в спальню. Раздеваемся. Я выключаю свет. Комнату подсвечивает холодный неон «24 часа» — магазина напротив.

Звонит отец:

— Совсем забыл тебе сказать, покорми Джека завтра утром, я отварил пупки. В холодильнике.

Не дождавшись ответа, он кладёт трубку. Я перезваниваю, чтоб сказать ему… в общем, сказать всё, что хотел. Но отец уже «вне зоны».

Когда мы переехали жить в девятиэтажку с дядяней, мне было целых десять лет. Дядяня снял нам комнату у хозяйки на девятом этаже под самой крышей и, оставляя меня дома, шатался в поисках работы по городу. Через два дня он устроился работать грузчиком на вино-коньячный завод, но я не сильно этому обрадовался. Так как знал, что дядяня снова запьёт. «Теперь он точно не сможет удержаться», — думал я. Зато дядяня был доволен. Рот до ушей растянул и ходил хвастался перед хозяйкой:

— Всего два дня в городе, а уже работу нашёл!

— Мдаа… — говорила хозяйка. — Двести рублей за неделю, и я буду менять вам постельное бельё каждый месяц!

— Хорошо-хорошо, — отвечал дядяня. — У меня у самого имеются некоторые сбережения, и думаю, что через месяц мы и вовсе сможем купить квартиру в вашем городе. Ваш город мне понравился!

А я вспоминал разные города, которые мы с ним объездили. И он везде говорил:

— Здесь мы определенно осядем!

— Какой красивый у вас район! — говорил он хозяйкам. А через месяц мы снова оказывались в вагоне поезда. А то хуже — тряслись в автобусе. А ещё хуже — шли по дороге и ловили попутки. Мы побывали во многих городах. Жили на Молдаванке в Одессе в одном еврейском дворике, и нам пришлось оттуда бежать, потому что дядяню приговорил один местный цыганский барон. Потом поехали в Запорожье и устроились там возле ЗТЗ, куда дядяня очень стремился попасть на работу, но его не взяли. Потом дядяня решил попытать счастья вместе с баптистами, но был изгнан за пьянство из секты. Мы жили во чреве ужасного промышленного чудовища — в Кривом Роге в старом городе, и после того как дядяне набили морду и ограбили ночью, мы сразу тронулись в Киев — Киев спал под снегом. Снег в том году не убирали на столичных улицах, и единственное, что я помню о Киеве, — подскальзывающиеся и падающие люди, которые вечно куда-то торопились и трусливо оглядывались по сторонам, кидая недоброжелательные взгляды. Лучше всего мы жили с дядяней в Кишинёве: потому что в этом городе дядяне наконец удалось «бросить бутылку» и найти хорошую работу. Он устроился работать таксистом. Ему выдали автомобиль и платили 3000 лей плюс то, что он там награчует по ночам. Мы жили припеваючи. Каждый день я ел конфеты, а по выходным ходил гулять с дядяней в центр на Площадь Национального Восстания. Там дядяня покупал мне книжки с картинками и холодный квас. Кишинёв — очень зелёный город, и неправду говорят, что Киев — самый зелёный город Европы. На некоторых центральных улицах в Кишинёве деревья больше зданий. И их кроны переплетаются в небе, создавая зелёный купол. Мы снимали две комнаты на Буйканах у хозяйки в частном доме. Через дорогу от нас находился Кулинарный техникум. И мы часто ходили с дядяней туда в столовую попробовать, что же там приготовили студенты.

Один раз мой дядяня даже попал на ежегодный конкурс плацинды и выставлял оценки. Он входил в состав жюри и держал меня за руку. А под мышкой у меня был красный грузовик, и я гордился дядяней. Любил его и жизнь. И наш новый город — Кишинёв, потому что дядяня брился каждый день, ложился спать после работы и душился дорогим крепким одеколоном. Потому что в Кишинёве — люди были приветливы и добры ко мне, как ни в каком другом городе.

Потом всё оборвалось в один прекрасный летний день: дядяня в обеденный перерыв решил пограчевать в центре города и пришвартовался возле бровки. Он отвозил пассажиров и возвращался на то же рыбное место. От клиентов не было отбоя. Потом к нему подошли таксисты и сказали, чтоб он отдал им всю выручку, потому что это их участок, и никто, кроме них, не может здесь грачевать.

— И нет других таксистов на этой улице, кроме нас, — сказали они ему. На что дядяня рассмеялся и послал их куда подальше, продолжая стоять возле бровки. Тогда таксисты вытащили его из машины и проломили ему череп об асфальт. Но всё обернулось хорошо: пролежав два месяца в больнице, дядяня поправился, и его выписали.

— Теперь мне не нравится этот город, — сказал он мне. Мы вышли из больницы. Я держал его за руку и лизал мороженное в вафельном стаканчике. — Точнее, город мне нравится. Но те люди были очень злыми. Они чуть не убили меня. Кто знает, возможно, мы бы остались здесь, если бы я запил?

И вечером мы уже сидели в автобусе и ехали в город, про который люди говорили:

— Это очень красивый город. Там дешёвые базары и река. А прямо в центре — набережная. И все самые красивые девушки надевают вечерние платья и выходят прогуляться вечерком на набережную.

И люди не врали. Город мне понравился, потому что дядяня сразу нашёл работу. Мы в первый же день нашли комнату, и здесь была река, а у хозяйки — удочка, которую она мне за пару рыбёшек любезно одалживала по вечерам.

Я ловил рыбу, сидя на плавучем домике спасателей. Спасатель там был всего один. Он был и сторожем, и вообще самым главным на городском пляже человеком. Это был приземистого роста коренастый мужчина. Его звали Витя. У него были седые волосы, огромные бицепсы и водянистые голубые глаза, которые всегда устремлялись за горизонт:

— Раньше я был моряком. Мы ходили в Мексику и Гонолулу. Мы плавали в Австралию. Я был арестован сирийской секретной службой в Латакии, но мне удалось бежать. Один раз я даже был почётным гостем у одного африканского короля. Он так полюбил меня, что подарил мне пять сундуков с золотом. А потом я променял все эти сундуки на виноградники под Парижем.

И еще много историй он мне рассказывал, когда я сидел на деревянном полу и следил за поплавком. Рядом стояла трёхлитровая банка с железным ободком и ручкой. Там уже плавали несколько рыбёшек. «Наверно, они и не знают, какая беда с ними сегодня приключится», — думал я. Солнце заходило, и бардовое небо постепенно блекло и отступало за высокий сосновый лес на другом берегу. Рыбёхи в банке жалобно открывали рты и смотрели на меня. Сегодня их последний день. Я хотел поймать еще пару штук и уйти восвояси.

— Ты думаешь, я всем пацанам разрешаю сидеть тут возле домика и ловить рыбу?! — спросил меня спасатель Витя. Он курил душистый табак, а в деревянном домике у него шипел приёмник и лишь изредка выдавал обрывки румынской музыки.

— Нет, — ответил я.

— Ладно. Давай дуй отсюда. Приходи завтра, я покатаю тебя на лодке, а сейчас я буду занят, так что вали. Вали, вали. Хватит с тебя и этой рыбы.

Я поднялся и увидел, что к пляжу подошла красивая женщина лет тридцати.

— Привет, Витя, — сказала она спасателю. В руках у неё был бумажный свёрток. Бутылка вина. Еще бы. Все женщины этого города были влюблены в Витю.

Река прибавила, и поэтому пляж был закрыт. По дороге домой я увидел, что мой дядяня сидит в шашлычной на берегу с какими-то мужиками. Они очень шумят и о чём-то спорят. На столе у них три бутылки водки. И я понял: дядяня снова развязался. Он позвал меня и помахал рукой. Но я сделал вид, что не заметил и быстро пошёл дальше.

Хозяйка нажарила рыбы, и мы поужинали вдвоём. Потом пришёл пьяный дядяня и в обуви сразу залез в кровать. Должно быть, на новой работе ему уже дали аванс.

Хозяйка открыла дверь и сказала храпящему дядяне:

— Мой муж всю жизнь пил и от этого умер. Я не потерплю алкоголь у себя в доме. Я не потерплю пьяных в своём доме.

Она с силой захлопнула дверь. Раскраснелась и вообще разнервничалась. Кинула посуду в раковину, потом подошла ко мне и схватила за волосы:

— Я что, должна за тобой и посуду мыть?! — спросила она. — Давай жри и вали спать!

Проснувшись ночью, дядяня перепутал туалет со спальней хозяйки и, сонный, в темноте, нассал на неё. Прямо ей на кровать нассал.

Она очень долго кричала и сказала, что позвонит в милицию и скажет своему сыну, чтоб он побил дядяню, но всё обошлось, и на следующее утро мы переехали в трёхэтажный довоенный дом на Бородинской. Я украл хозяйскую удочку, и дядяня сказал:

— Правильно сделал.

Каждое утро на Бородинской стояла большая жёлтая бочка с пивом, и я, провожая дядяню, видел, как он долго боролся с собой, но потом жажда одерживала над ним верх, и он устремлялся, что твой гончий пёс, к бочке и опрокидывал перед работой три стакана пива. На Бородинской было еще два круглосуточных винных магазина. Теперь нередко дядяня по ночам бегал за кагором в винный и, тихонько слушая музыку, пил себе в углу. А я делал вид, что сплю, и через прищуренный глаз и одеяло наблюдал за спитым и очень храбрым дядяниным лицом.

Когда я следующий раз пришёл ловить рыбу к спасательному домику, река поднялась еще сильней и теперь затопила дорогу и ступеньки, ведущие на пляж. Мне пришлось снять сандалии и закатать штаны.

Из домика вышел неизвестный мне пожилой человек. У него была волосатая седая грудь. Таких высоких людей я еще не видел в жизни: в старике было больше двух метров росту.

— Ты что тут делаешь, пацан? — спросил он.

— Я здесь ловлю рыбу.

— Пляж закрыт. Не видишь, как река поднимается?! Скоро весь город затопит! — сказал он. — Посторонним сюда вход запрещён.

— А Витя мне разрешал… — ответил я и положил удочку на деревянный пол.

— Хм… Витя… — сказал старик и посмотрел на небо. — Если сегодня не дай бог пойдёт дождь, то нижний город наверняка затопит…

— А где Витя? — спросил я.

— Его убила баба по пьяни прямо в этом домике, — сказал он.

— Зачем она это сделала? — спросил я.

— Кто знает. Может, ревновала. Все беды в этом мире случаются из-за баб. Бабы — это источник бед на нашей планете. Пацан. Так и знай — все войны развязывались из-за баб.

— Можно, я буду ловить рыбу здесь? — спросил я.

Он удивлённо уставился на меня:

— Разве тебе хочется ловить рыбу возле места, где недавно убили человека? — спросил он.

— Не знаю. Мне всё равно.

— Тогда давай. Действуй. А я тут посижу, посмотрю, сколько ты словишь. Пацан.

И старик сел на табурет. Надел очки и развернул газету.

— Слышишь, пацан. Тут написано, что река еще будет подниматься, и город может затопить через два дня. Людям, которые живут в нижнем городе, советуют собирать бебехи и убегать куда повыше.

— Что такое бебехи? — спросил я.

Рыба вообще не клевала. Из головы у меня не выходил Витя и его рассказы про дальние плаванья.

— Бебехи — это лахи, — ответил старик. — Шмотки-то есть. А ты где живёшь? — спросил он.

— На Бородинской.

— Это же в Яме. С родителями?

— С дядяней. Мы только недавно приехали в город.

— Вот как… — сказал старик.

— Скажите, а женщину, которая убила спасателя, поймали?

— Нет. Её до сих пор ищут. Чёрт возьми этих баб. Сколько у меня их было, и я рад, что ни одну из них не полюбил. Никогда не связывайся с бабами всерьёз! — посоветовал он.

— Значит она где-то в городе… эта женщина? — спросил я.

Он:

— А чёрт его знает, где она бродит. Наверняка её скоро поймают и упрячут в тюрьму. Ладно, давай вали отсюда, а то уже поздно.

Я посмотрел на пляж. Там не было ни одного человека.

— Вы тоже ждёте женщину? — спросил я.

— Не мели херню, я просто хочу спать, и тебе не нужно здесь оставаться одному. Скоро будет темно, и пойдёт дождь.

Я взял банку, скрутил удочку и собрался уходить. Дождь действительно начал капать. За высоким сосновым лесом вспыхнула молния, и раздался ужасно громкий треск.

— Подожди, малой! — крикнул мне старик. — Я хочу показать тебе одну штуку, которую показываю всем своим новым знакомым.

Старик повернулся ко мне задом. Стал раком и спустил джинсовые шорты.

Прямо на заднице у него была наколота печка. А на обеих ягодицах — кочегары с лопатами, полными угля. И когда старик тряс ягодицами, кочегары по очереди закидывали уголь в печь. При этом он дико ржал и кричал мне:

— А! Ну что, видал такое?! Видал где-нибудь такое?! Ага!

Еще раз ударила молния, и дождь пошёл сильнее.

Дома пьяный дядяня валялся на полу в темноте и храпел. Я подложил ему под голову подушку и накрыл одеялом, как делал ни раз. Потом я пошёл на кухню и в темноте приготовил яичницу на сале и сварил чашку вкусного кофе. Вымыв посуду, я притащил матрас на кухню и лёг так, чтоб мне было видно окно. Я наблюдал за разбушевавшимися молниями. Они хлестали небо с ужасающе громким звуком. Казалось, звук этот порвёт мир напополам.

Дождь тарабанил в окна и перешёл в затяжной ливень, который шёл всю ночь.

Наутро я разбудил дядяню и сбегал за кружкой пива к бочке. Бородинскую полностью затопило. Только до нашего дома вода еще не дошла, потому что по сравнению с новостройками он находился чуть выше. Я видел расстроенных паникующих людей, которые выносили из дома всякие вещи — ковры, телевизоры, посуду, зимнюю одежду — и складывали их в грузовики. Люди эти выглядели подавленными и очень ругались.

Один мужчина нёс на руках спящую малютку и ругался:

— Что за твою мать, — говорил он. — Катастрофа!

Одна очень старая еврейка держала в руках скатерть, в которую были завернуты драгоценности:

— Такого наводнения я не помню. Вы не подвезёте меня до Спей? Там живут мои родственники. В Спее. Дочка с мужем. Её муж — большой человек! — сказала она водителю грузовика.

— А мне плевать, кто он такой! — прорычал водитель грузовика и дёрнул с места.

— Мишигины! — крикнула она ему.

Я похмелил дядяню и собрал его на работу. Рассказал ему про то, что женщина убила спасателя Витю, и про то, что скоро весь город затопит. Дядяня держал в зубах сигарету и сидел молча на кровати. Он скривил лицо, потому что сигаретный дым попал ему в глаз.

— Жаль, что у меня нет резиновых сапог, — сказал он. — Больше не ходи ловить туда рыбу. Если там убили человека, то рыба еще не скоро клевать будет.

Он вышел из дома. Потом снял туфли и закатал брюки, чтоб пойти дальше через дорогу.

В нашей парадной жил пацан. Он был калекой и мог передвигаться только в инвалидном кресле. Он, бедолага, совсем не чувствовал своих ног и вырезал на коже карманным ножиком чуть выше колен сердечки и пронзал их стрелами. Он писал: «Славик плюс Оксана равняется любовь». На другом колене писал: «Славик плюс Оля равняется дружба».

— Мне не больно! — говорил он и продолжал вырезать на ляжках разную чепуху. — Я трахал этих девчонок. Только это было не в этом дворе. Раньше мы жили в другом дворе. Там были одни бабы, не то что здесь…

Он презрительно фыркал.

Мы сидели с ним под козырьком, пока шёл дождь. И вода на улице Бородинской прибавлялась у нас на глазах. Теперь вода добралась и до нашего дома.

Я пошёл в дом и положил все наши скудные пожитки на кухонную плиту. Дядянину одёжку, мою одёжку.

— Отвези меня домой! — попросил инвалид Славик. От него воняло мочой и чесноком.

Он выругался, когда увидел, что их тоже затопило. В комнатах плавали ковры.

— Отвези меня в комнату! Налево! — я открыл дверь в его комнату. Там плавала игровая приставка с джойстиками.

— Нет! О нет! — захныкал Славик. — Моя сега! Нет! Только не сега!

Он плакал в комнате, а мне захотелось найти дядяню и смыться с ним из этого города. Я подумал о Славике: а что если родители его сегодня не придут. Тогда он утонет. Этот несчастный калека с чесночным запахом мочи. Мне не было его жаль. Потому что он хвастун.

Нужно найти дядяню! Пробежав один квартал до виноконьячного завода, я встретил дядяню и кинулся ему на шею.

— Дядяня! — взмолил я. — Давай уедем отсюда в другой город. Пока нас не затопило! Пожалуйста, дядяня.

Он нёс два кулька с едой и бутылками.

— Сегодня я не могу уехать, — сказал он и довольно улыбнулся.

— К нам придёт гость.

— Какой гость?

— Вечером увидишь. На крыльце мы встретили инвалида Славика. Он всё еще плакал и причитал:

— Сеееегаа… сега! сееега — из ноздрей у него вылезали зелёные пузыри. Они надувались и лопались. Похоже, его родители еще не пришли.

В комнатах у нас было по колено воды. Но дядяня как будто и не замечал этого. Он расхаживал, напевая себе под нос мелодию, и даже готовил еду на плите. Хотя он в принципе никогда ничего не готовил.

Ближе к десяти пришёл хозяин квартиры. Старый еврей — Ёся. Он только покачал головой и сказал:

— Что же будет! Что же будет! Я поеду в деревню к родственникам. А вы?

Дядяня достал из заднего кармана деньги и протянул еврею.

— Вот оплата за два месяца вперёд, — сказал он и глазом не моргнул.

— Дай бог вам здоровичка, — отблагодарил еврей и ушёл.

Я не узнавал дядяню. Что с ним случилось?! Вода прибывала, а он хлопотал возле плиты. Готовил жаркое и пил вино.

— У нас будет чудесная гостья! — сказал он. Потом пришла женщина и поцеловала дядяню в губы. Цвет лица её был синий. Они стояли по колено в воде и целовались. Электричество уже отключили, и в доме горели свечи. Я сразу узнал эту женщину: это была та самая женщина, что приходила к спасателю Вите. Дядяня смотрел на неё влюблённым завороженным взглядом.

— Иди познакомься с тётей Светой! — попросил он меня.

Я подошёл.

— А мы уже встречались! — сказала тётя Света.

Дядяня увёл её на кухню, и они по пояс в воде начали есть плавающую по кухне еду. Они пили вино.

Тогда я понял, что дядяня не переживёт наводнение в городе, и если я еще хоть чуть-чуть промедлю, то умру вместе с ним.

Я выплыл через открытые двери в подъезд. На дворе была темень, и только звёзды освещали мой путь. Весь город погас. Люди плавали на лодках и звали в темноте друг друга. Держась одной рукой за корягу, дрейфовал инвалид Славик:

— Пожалуйста, помоги мне найти родителей! Пожалуйста, позови моих родителей!

Поймите, у таких людей, как я, в жизни выбор невелик. В детстве я жил с мамашей в коммуналке. С нами жили там еще четыре семьи. Одна кухня — плита вечно загаженная. В холодильник ничего не положишь. Если оставил что-то в холодильнике, бутылку пэпси или лоток яиц, — сразу пропадает. Стены облупленные. Штукатурка сыпется тебе на голову, когда ты спишь. А на соседней койке — силуэт моей толстой мамаши. Ночами я лежал без сна и смотрел, как вздымается её живот. Я слышал, как громко она храпит и кричит во сне. Соседи стучат в стенку и говорят, чтоб она заткнулась. А утром — горячий чай, бутерброд с сыром и маслом и вперёд в школу. В школе девчонки никогда на меня не смотрели. Они думали, что я жестокий и тупой пацан из бедной семьи. Конечно, у меня не было новеньких белых кроссовок и разных вещей типа плеера и телефона. Из-за этого я очень переживал и подкарауливал пацанов из младших классов, чтоб отомстить им за всё. За всё за всё неудавшееся в моей жизни. Папаша жил в соседнем общежитии. Он водил баб и ходил вечно пьяный. У него была малиновая «девятка» и работа где-то в центре. Он продавал разные строительные материалы и накручивал неплохие деньги. Потом он эти деньги сливал на крепкую выпивку, баб и бары.

Я был зол на него. А мамаша говорила:

— Не сердись на отца. Каким бы он ни был, он всё же твой отец. Понимаешь? Твой родной отец… и ты должен любить его.

Всегда она эту чушь говорит. Я даже знаю, где она набралась этого нескончаемого терпения и доброты. В церкви. Она почти каждый день ходит в церковь с подружками, и там они помогают убирать двор. Стирают бельё блаженным засранцам. Поют с ними молитвы и крестятся. Кого-кого, а этих сволочей я еще больше отца ненавижу: рассказывают прихожанам об Иисусе и о Боге. И сколько в мире зла и ненависти, к которым мы как праведные христиане должны проявлять милосердие, а сами там сидят на всём готовом, пьют вино. Едят даровые харчи. Стригут пожертвования. Жалкие твари — я знаю, почему такие пузатые и бородатые лицемеры бегут в веру: в нормальной жизни-то у них ничего не получилось.

Семью завести не получилось — это же придётся идти работать и заботиться о ком-то другом, кроме себя и золотого блеска огромного креста на пузе.

Жалко мне мамашу за то, что она такая непонятливая: работает уборщицей на предприятии — драит туалеты за мужиками. Драит полы каждый день. Работа не из лёгких и работа унизительная, прямо скажем. Вот она приходит домой уставшая. Руки у неё от горячей воды и порошков огрубели. Больше похожи на лапы животного. На тыльной стороне ладони вены вздулись — больно смотреть. Говорю:

— Мама. Отдохни сегодня. Ложись телевизор посмотри. Не ходи сегодня в церковь.

А она, как мученик, глаза закатывает и говорит, мол, нужно каждый день туда ходить. Помогать бедным людям, и Бог поможет нам.

— Чем он нам поможет? — спрашиваю.

— Всем поможет, — говорит.

У меня и желания нет с ней спорить. Она глупая женщина — моя мать. Набожная и глупая. И мне жаль её. И себя жаль за то, что мы живём в одной тесной комнатке в нищете. Могу лежать целый день на кровати и жалеть себя за всё. Вспоминаю своих ровесников, которые живут в просторных квартирах, частных домах, которым родители делают дорогие приятные подарки на день рождения и Новый год — тут же слёзы наворачиваются. В комнате у нас — телевизор на тумбочке, письменный лакированный стол со стеклянной крышкой, две кровати и шкаф. В шкафу мои детские вещи и мамины платья. Из шкафа пахнет старьём. Как у старой бабки под юбкой там пахнет.

После одного случая я папашу сильно возненавидел. Приходит ко мне в комнату. Мать в церкви. Я за уроками сижу. Занимаюсь. Он заходит в комнату. Обувь не снимает — специально — знает, что мамаша ненавидит, когда кто-то в обуви к нам заходит. И сразу, гад, не здоровается. Стоит и смотрит на меня. А сам качается. Пьяный уже напился. И запах спиртного и сигарет у него из пасти.

— Ну как? — спрашивает.

— Что как? — говорю и к нему не оборачиваюсь. Делаю вид, что внимательно книгу читаю по химии. В душе всё переворачивается — я краснею и злиться начинаю.

— Смотри, что я тебе принёс! — говорит. Я оборачиваюсь. В руках у него торт. В большой круглой картонной коробке. «Пражский» торт.

— Это же твой любимый, — говорит мне.

И правда, мой любимый. Я пошёл на кухню и чайник поставил.

— На меня чай не делай, — говорит. — Мне идти по делам надо. Ага, знаю я твои дела — нажраться и бабу какую-то алкоголичку привести, вместо того чтоб с сыном побыть. Или хотя бы нам как-то материально помочь.

— Спасибо, — говорю ему. Он кладёт большую коробку на письменный стол и уходит. Я заварил чай в пол-литровой кружке. Кинул туда лимон. Открываю большую коробку, а там… а там один маленький-маленький кусочек. Такой тоненький, что и представить трудно. И еще на нём следы чьих-то зубов и губной помады. Я сразу расплакался, прыгнул на мамину кровать и начал стену кулаками бить. Бью и рыдаю. Кулаки в кровь. Костяшки ноют. Штукатурка сыпется на постельное бельё. Сосед стучит в стенку и кричит: «Какого хрена?! Какого хрена, я спрашиваю!» И я слышу, как он вскакивает с кровати и надевает брюки. Стучит мне в дверь.

— А ну, открывайте, суки! — сосед наш — бывший тюремщик и корчит из себя крутого. Хочет, чтоб все его уважали за то, что он в тюрьме сидел. Иногда хорошие люди попадают в тюрьму, и их действительно можно уважать, но не из-за того что они в тюрьму попали, а что хорошие. Много хороших людей попадало в тюрьму. Но сосед наш не такой. Он злой и вор. Крал кошельки и избивал стариков зимними вечерами.

Я взял стакан с чаем и открыл ему дверь.

— Ты что, собака грёбаная?! — спрашивает он меня. Глаза дикие. Брови кверху поднял. Сам без майки в одних брюках, костлявый — рёбра можно сосчитать, и в наколках. Я ему чай в лицо выплеснул и двери захлопнул. Он выл там за дверью и тарабанил. Потом убежал в свою комнату и долго кричал, что убьёт меня.

— Я тебе отрежу руку и заставлю её съесть, — пообещал он. Потом пришла мамаша из церкви. Такая несчастная и уставшая. От неё пахнет ладаном. Она услышала, что сосед за стенкой кричит, и сразу в слёзы. Плачет и плачет. Одеялом накрылась.

Говорю:

— Не плачь, мама. Я милицию вызову. Я вызову милицию.

Кто-то из соседей вызвал милицию. Приехала милиция — два мужика в форме с каменными лицами. У них были дубинки и пистолеты, соседи сразу на них накинулись и начали рассказывать, как тюремщик у них деньги ворует и угрожает всем. Что он детей избивает и еще кого-то там побил со второго этажа. Милиционеры постучали ему в дверь. Но он не открыл. Он извергал проклятия и кричал, что у него там пистолет и нож есть. Что он всех порешит — и ментов, и пидаров. Он стукнул кулаком в нашу стенку, и на мамашу посыпалась очередная порция штукатурки.

— А тебе, кусок дерьма пидарского, — прорычал он, — я глаза ножом повыкалываю!

Тогда милиционеры вызвали подмогу. И приехали еще два мента. Они взломали дверь, а у тюремщика действительно оказался пистолет. Он прострелил одному менту колено. А другой мент прострелил тюремщику голову. Было много шума в доме. Три дня к нам мусора ходили с расспросами. Я в ту ночь надел олимпийку и убежал из дома. В ларьке купил вино пакетное и пачку сигарет. В аллее курил сигареты и пил вино. Сидел на лавочке. Разговаривал сам с собой.

Темно и холодно. Моросит. Лавочки пустые, только изредка пьяные шатаются по улице. В окне девятиэтажки я увидел, как голый мужчина жарит что-то на сковороде, с ним — голая женщина. Они смеются. Улыбаются друг другу. Он ей что-то живо рассказывает. Как бы я хотел оказаться по ту сторону окна! Быть тем голым мужчиной. На небе светила луна.

Знаю, плохо оставлять мать плачущую одну в комнате. На растерзание ментам со скотскими вопросами и штукатуркой в кровати.

Я пошёл в парк и опьянел от пакетного вина. У меня начались рези в животе. По дороге в парк ко мне попытался пристать пьяница, но я послал его, и он отстал. В парке нашем есть заброшенные дома — вроде как старые дачи для советских начальников. В одном доме я и заночевал. Залез через окно. Поднялся по ступенькам на второй этаж. Там в углу лежал матрас. Тут часто околачиваются бродяги и сатанисты. К счастью, никого не было.

Я заснул. А проснулся утром от холода и вышел посмотреть на балкон, как погода. Пели птицы, и по дороге шёл человек с большой фотокамерой. Он сфотографировал меня. Я спросил:

— Вы откуда?

Он сказал:

— Из газеты. Я собираю материал про киевских беспризорников и бродяг. Ты не хочешь ответить на пару вопросов, пацан? Я тебе денег дам.

— Я не бродяга, — говорю ему.

— У меня есть блок сникерсов для тебя, — говорит.

Я взял камень и пульнул в него. Он хотел увернуться, но камень попал ему аккурат между лопаток.

Теперь вы понимаете: когда я говорил, что у таких людей, как я, в жизни выбор не велик, то не врал. И врать смысла нет никакого. Я никогда не писал подобные вещи, да и ни с кем не обсуждал свою жизнь начистоту. Теперь решил написать и рассказать про себя. И больше никогда делать этого не буду. Писать про себя — тяжело и отвратительно. Как-то раз я зашёл после школы в библиотеку и увидел там толстые книги. Целую гору толстых книг. Я еще подумал: «Каким придурком надо быть, чтоб написать столько, и каким придурком надо быть, чтобы прочитать столько».

Сразу после школы я пошёл в швейное училище. Так мне мамаша посоветовала. Сказала:

Конечно, ни про какие университеты и институты речь не шла. С моими знаниями и нашим достатком никогда в жизни не поступить. В классе я был предпоследний по успеваемости. Но сильно из-за этого не переживал.

— Работа всегда востребованная. Людям нужно одеваться.

Я слышал, что Ньютон тоже был предпоследним в классе. Ну и что? Ньютон потом стал гением и великим учёным. Хуже меня учился в классе только Витя — недоразвитый дебил. У него сопли из носа текли. И слюни. Он размазывал козы по рубашке и не говорил, а мычал. На него вообще никто внимания не обращал, только злые пацаны на перемене над ним прикалывались:

— На тебе срач, Витя! — бьют его ногами по заднице со всей дури. Витя такой тупой, что даже убежать не может. Он стоит себе и корчится от боли.

— Бей хромого! — кричат пацаны и начинают ему подсечки делать в бёдра. Ноги у него подкашиваются, и он хватается за батарею. Они его еще кулаками по спине бьют. Они бы его убили, я знаю. Пацаны на это способны.

Когда они вырастут, школьнички эти, они кого-то убьют или изнасилуют, или будут воровать, или просто станут кроткими работягами с жёнами и детьми. Но металлический садистский блеск их глаз никогда не пропадёт. Я знаю.

Сразу после школы я пошёл в швейное училище и быстро всему там научился.

Один раз на кухне яичницу жарил. Специально встал пораньше, пока все спят. На дворе зима полным ходом, за окном темно и снег. Шесть часов пятнадцать минут. Тихо радиоточка работает, и слышно, как вода по трубам в туалете бежит. Я взял луковицу, мелко порезал её, кинул в масло на сковороду. Лук зашипел. Разбил яйца.

Сижу себе — тепло и уютно. Сигарету курю. И в швейное уже идти не хочется. По снегу. Через сугробы. Если бы не мамаша, я и вовсе дома бы оставался. Сидел бы себе дома. Пил чай и курил сигареты. В школе я часто представлял, кем стану в будущем и как буду выглядеть: вот я иду в центре города с кейсом в дорогом чёрном костюме. Потом захожу в офис и начинаю заниматься важными дорогостоящими бумагами. Что это за бумаги, я тогда не знал. Да и сейчас не знаю. Может, будущее просто еще не наступило? Может, и не положено мне никакого костюма и бумаг? За время после школы — единственное, что изменилось, так это моё тело. Руки стали длинные, как плети. Ноги окрепли. И вообще тело у меня красивое, только худое. На кухонном столе кто-то газету оставил. Я развернул её и начал читать.

Объявления всякие: продам газонокосилку. Натуральный мёд из карпатской деревни. Предприятию на постоянную работу требуются непьющие грузчики. Выставка сельскохозяйственных товаров на ВДНХ. Тут я прочитал одно объявление и заинтересовался:

Директору британской фирмы «Феникс» требуется молодой и надёжный помощник.

Знания языка и опыт работы не обязательны.

Думаю: «Если никогда не пытаться найти хорошую работу, то точно ничего не получится». Удача улыбается только тем, кто старается. А сидеть, сложа руки, нельзя. Как любит повторять мамаша: под лежачий камень вода не течет. А еще она говорит мне:

— Ты уже взрослый. Нужно что-то думать.

Знаю, что взрослый. А что думать? Куда ни ткнёшься, без знакомых и стажа не принимают. У таких, как я, выбор не велик. Позавтракал, значит. Погладил рубашку. Побрился начисто. Подстриг ногти на ногах и руках. Причесался. Это в швейное можно как угодно ходить. А на встречу с директором британской фирмы нужно идти чистым и прилизанным. Чтоб он посмотрел на меня и подумал: «Этот человек хоть и молодой, но надёжный, с него может получиться дело». Поехал по адресу на метро. Вышел на Святошино и пошёл дворами. Смотрю: по адресу — это детский садик. Там старик скребёт лопатой снег. Спрашиваю его:

— Подскажите, пожалуйста, где здесь находится британская фирма?

Он смотрит на меня и улыбается:

— Фирма, говоришь? Тебе с другой стороны здания нужно зайти. Там синяя железная дверь будет. Можешь через садик пройти.

Иду через детский садик. На первом этаже окна большие не зашторенные. Только тюль висит. Внутри маленькие дети сидят за столиками. Занимаются. Снежинки делают. Аппликации клеят. Воспитатель ходит по залу и что-то им рассказывает. Зашёл за здание и в дверь железную позвонил.

Ни таблички тебе на стене, ни адреса. Дверь облупленная, как стены у нас в коммуналке. Открыл какой-то мужик в спортивном костюме. Заросший весь и с помятым лицом. В руке он сигарету держит. На вид лет сорок. Только сильно спитый. Воняет, как от моего папаши: потом, табаком и водкой.

— Тебе чего, пацан? — мужик спрашивает. На меня не смотрит, а за спину мне глядит во двор. Будто боится, что я привёл за собой хвост.

— Доброе утро, — говорю. Господи, наивные люди вроде меня всегда стараются быть такими вежливыми! — Мне нужна британская фирма. Я пришёл на собеседование по объявлению.

— Аа… — отвечает он. — Ну, заходи.

Заходим внутрь. Там длинный тёмный коридор. Пахнет сыростью и хлоркой. Дальше по коридору дверь открытая. Жёлтый свет стелется на пол.

— Заходи вон в ту дверь, — мужик говорит.

Захожу туда, а там комната грязная. Неубранная. Пианино в углу стоит. Журнальный столик. На журнальном столике — две бутылки водки. Открытая банка солёных огурцов. Холодное в судочке. Хрен и лимонад. За столом сидит очень жирный мужик. Он лысый и без бровей.

— Тебе чего, пацан? — спрашивает меня. Я смотрю на лацканы его потёртого пиджака — они какие-то обгрызенные.

— Мне, — говорю, — нужен директор британской фирмы.

— Британской фирмы? А ну да. Это я. Садись, пацан.

Заходит тот мужик в спортивном костюме, и они начинают водку пить. Налили мне рюмку. Я говорю:

— Не буду. Не пью.

Наверное, это проверка на вшивость. Если увидят, как я пью, подумают: зачем нам такой работник? Который бухать утром любит. Сидят они пьют и закусывают. А потом директор говорит:

— Ну что, пацан. Теперь ты будешь работать с нами. Деньги будешь зашибать. Зарплата высокая. Только ты смотри, работай хорошо. А тот, кто плохо у нас работает, сразу уёбу, понятно говорю?

— Хорошо, — отвечаю.

Кажется, директор британской фирмы очень опьянел. А мужик в спортивном костюме снял олимпийку. У него все руки в наколках. Сидит ехидно ухмыляется, с меня глаз не сводит. Они допили водку, и мы вышли из детского садика. Пошли в сторону базара Святошино. Идут: меня с обеих сторон поджимают. Проходу не дают.

— У нас хорошо работать, пацан! Трудовой коллектив то шо нада. Все пацаны нормальные, наши друзья. Я тебе базарю, пацан.

— А что мне делать надо будет? — спрашиваю.

Мужик в спортивном костюме:

— Как что? Товар втюхивать!

Директор британской фирмы останавливает меня и кладет толстые противные руки мне на плечи. От морозного воздуха и вони изо рта директора голова у меня кружиться начала. Ненавижу такие лица, как у него, — не лицо, а блин сплошной. И второй подбородок. Без бровей. Без каких-нибудь отличительных черт. Пустырь! Что за лицо…

— Будешь торговать нашим товаром, пацан. Будешь продавать чайники за 50 гривен, а что сверху накрутишь — себе оставляй. Только много не крути сверху, а то узнаем и ноги тебе переломаем, понятно?

Мужик в спортивном костюме смеется. Похоже, шутка ему понравилась.

— Понятно, — отвечаю. Что же тут непонятно?

Пришли на базар Святошино. Там слякоть под ногами. Болото. Люди как курицы мокрые ходят. Собаки под ларьками ютятся друг к другу. Снег падает и сразу тает. Подошли к торговой точке. Там человек лет пятидесяти, седой, сидит на стульчике. У него ног по колено нету.

— Колян, — говорит ему директор британской фирмы. — Мы тебе нового работника привели. Будешь ему пока только чайники выдавать. По одному, не больше.

Колян кивает им головой. Директор британской фирмы:

— Ну, всё, пацан, приступай к работе.

Мужик в спортивном костюме:

— А если сбежишь, мы тебя найдём и ноги переломаем, всосал? Они уходят. Колян даёт мне коробку с электрическим литровым чайником.

— Этот по 60 гривен, — говорит.

Я беру чайник и, протискиваясь через людей, выхожу к метро. Иду по переходу. Выхожу наверх. На Святошино есть гастроном. На втором этаже гастронома находится очень уютный и дешевый кафетерий. Там вкусный кофе и горячие сосиски в тесте. Я поднимаюсь туда. Посетителей полным полно. Продохнуть негде. Сонная буфетчица даёт мне кофе и говорит, что сосиску сама принесёт. Я ставлю коробку с чайником на стул и сажусь. Делаю глоток кофе, и тепло приятно разливается по моему животу. Вокруг ботинок образовались две лужицы. Я прячу ноги под стол. Приносят сосиску в тесте, я её сразу проглатываю и прошу еще два кофе и две сосиски.

Буфетчица говорит, что у неё нет времени и надо сразу говорить про сосиски и кофе.

— Но ладно, так и быть, — говорит она и уходит недовольная. Я бы ей дал сверху денег, чтоб она не обижалась, но в кармане всего десять гривен.

Да еще этот чайник дурацкий. Я представляю, как в кафетерий заходят директор британской фирмы и этот недоразвитый в спортивном костюме.

— У вас свободно? — стоит толстая баба с подносом. Руки у неё и ноги как у слона, а на лице — родинки. Много родинок. Нос такой как пятачок.

— Свободно, — говорю и ставлю электрический чайник на пол. У неё на подносе целая гора сосисок. На вид ей лет 25, может, меньше. Она такая жирная, что тяжело возраст определить.

— Я пойду за кофе, — говорит. Пошла за кофе, и я у неё с подноса две сосиски беру и быстро их ем.

Сидим с ней, я в окно смотрю, как снег падает, и как троллейбусам тяжело, и как люди бегут по своим делам. Краем глаза замечаю, что баба на меня пялится.

— Ну и погодка сегодня, — говорит. Она такая страшная на лицо. Даже разговаривать с ней не хочется. Стыдно признаться. Мне уже 18 лет, а до сих пор женщины не было. Я и за грудь женщину не трогал. Никто не давал. Я особо приставать не умею. Заигрывать не умею. Ласковым быть не умею, как некоторые пацаны, когда хотят баб полапать или посадить на крючок.

— Ага, — говорю. — Погода херовая.

Сам думаю о директоре британской фирмы и его недоразвитом дружке в спортивном костюме. Какой же я дурак, что сразу от них не ушёл. Зачем мне было идти на базар с этими пьянчугами?

— Я когда с работы шла, — говорит мне баба, — два раза упала. Она глупо хихикнула. У неё в глазах искорки. Я заметил. Один кореш рассказывал, что если у бабы в глазах искорки, значит, у нее давно мужика не было. Я-то в этих делах мало что понимаю.

— Не сильно ударились? — спрашиваю. Груди у неё большие так и выпирают из-под блузки. Как дыни, бляха. У меня под столом багет встал. И я подумал, что мог бы потрахаться с такой уродиной. Всё равно никто не даёт. Терять нечего.

— А кем вы работаете? — спрашиваю. Она улыбается.

— Я преподаю английский язык в гимназии восточных языков. Знаете, где эта гимназия? — спрашивает.

— Нет.

— Это где кинотеатр «Экран» находится. Там за ним гимназия напротив больницы.

Я на груди её смотрю, а не в лицо. Наверное, она думает, что я болван. Тем более бедно одетый болван.

— Там я преподаю в старших классах. А вы где работаете? Меня зовут Аня.

— А меня Валера, — вру я. Зачем ей знать моё настоящее имя.

— Очень приятно. Так где вы работаете?

Подходит буфетчица и говорит, что просто так сидеть можно и на улице. Нужно что-то заказывать. Я заказываю еще кофе, а скотобаза еще сосисок.

— Так где вы работаете? — не уймётся никак.

— Я работаю в одной британской фирме. Эта фирма занимается разными электротоварами. Я помощник директора. Вот как раз везу новый чайник на экспертизу.

Достаю чайник из-под стола и показываю ей.

— Ого, помощник директора! — говорит и жуёт свои проклятые сосиски. Прогорклый маргарин у неё по подбородку течёт. Дело в том, что мать моя уехала в деревню на неделю. Там её брат умер. Молодой был. 55 лет. Спился от бурячихи, и сердце отказало. Я хотел с ней поехать. Но она запретила. Сказала: «Тебе нужно в швейное ходить. Некогда тебе ездить. Уже пора что-то думать. Ты же взрослый». Не особо я и хотел ехать. Так, из приличия спросил. Больно интересно мне на похороны смотреть. Где все плачут, и покойник в гробу лежит.

— Аня, — говорю ей, — у вас очень необычное лицо.

— Красивое? — спрашивает.

— Очень, — говорю. По части комплиментов я ничего не соображаю.

— Я, — говорю, — вас еще в очереди заметил с подносом и сразу подумал: вот если бы эта девушка за столик ко мне села.

Она глупо улыбается и краснеет. Потом мы разговорились. В основном она говорит: рассказывает мне про учеников, и как она за каждым учеником смотрит. И подход у неё к каждому индивидуальный.

— …а то заканчивают школу, одиннадцать лет учат английский и два слова связать не могут.

— А вам на фирму не нужны переводчики? — спрашивает.

Вечно эти переводчики нигде нормально устроиться не могут. Бегают за работой как нищие за поездом.

— Не знаю. Нужно у директора спросить.

— Ой, спросите, пожалуйста.

— Обязательно спрошу.

Говорю ей, что знаю один очень уютный и хороший ресторанчик. И не хотела бы она со мной там сегодня вечером поужинать? Она заулыбалась. Страшная такая. Особенно родинка на верхней губе у неё большая. Говорит:

— С удовольствием!

Про ресторанчик я, конечно, наврал. Нет никакого ресторанчика. Денег нет на ресторанчик.

Вышел из дому и купил пакетного вина самого дешёвого. На еду денег не хватило. На пачку сигарет хватило. Пошёл на кухню. Там под раковиной соседи-пьяницы стеклянные бутылки пустые складируют. Я взял одну и перелил туда вино из пакета.

Думаю: «Вино в стеклянной бутылке выглядит солидно. А из пакетов только бомжи пьют». Убрался в комнате. Портрет мамаши спрятал. Пускай увидит мою бедную комнату. Пускай знает, что я бедный. «Если что-то не нравится, так и иди на хрен», — думаю.

А чайник в кафетерии я под столом забыл. Баран. Договорились с ней на восемь встретиться. Стою, жду её, весь от холода дрожу и в дырявых ботинках пальцы поджимаю.

Она приехала на машине в полдевятого.

— Извини, что опоздала, — говорит.

Сама принарядилась. Накрасилась. И шапку напялила норковую. Стоит как бочка огромная. Руки из шубы торчат.

— А кто это на машине? — спрашиваю. Беру её под руку и веду.

— Это мой брат. Он таксистом работает. Лёшенька. Я его так люблю!

Веду её в армянскую шашлычную. Она закрыта, замок висит. Она только летом работает. Делаю вид, что расстроился. Она смотрит на меня непонимающе. Глазами моргает и бородавку на верхней губе языком облизывает.

Улицу всю снегом замело. Ни людей, ни машин. Фонари еле светят. Холодрыга сумасшедшая.

— Очень жаль, — говорю ей. Она меня под руку держит, крепко вцепилась. Я чувствую её левую сиську локтём. Такая твёрдая и большая.

— Очень жаль. Когда это его закрыли? «Огни Еревана» — мой любимый ресторан…

— Так что же мы будем делать? — спрашивает и лицом ко мне тулится. Поцеловать хочет. Я целую её в губы, и она пропихивает мне в рот свой жирный горячий язык.

— Ничего страшного, я тут недалеко живу. Можем пойти ко мне.

— Ну, я не знаю, — говорит и глаза мне коровьи свои строит.

— Пошли.

В коридоре коммуналки, слава Богу, никого не было. Соседи наши, черти-алкоголики, пьют семьями и детям своим наливают. Стыдно в дом кого-то привести. Бывает, что в коридоре блевотина на полу. Или кто-то дерется. Ругается. Или спит пьяный. Мы зашли в комнату, я включил телевизор и достал бутылку вина.

— У тебя здесь уютно, — говорит и по сторонам смотрит. Сиськи у неё, как два арбуза. Высокие.

Сели с ней на кровать, пьём вино. Она мне про брата Алёшеньку своего рассказывает, мол, какой он молодец, трудяга, днём работает в автомастерской механиком, а ночью ездит грачевать на такси. И про работу свою рассказывает, и про папашу рассказывает, что он живёт где-то в деревне, и каждую неделю брат Алёшенька к нему ездит за молочком и сметанкой. И творог привозит. И вообще рассказывает, какая у неё семья ладная. Пьёт вино. Жирное чудовище. Ногами на кровати дрыгает. Я ей подливаю, внимательно слушаю и стараюсь за талию обнять. Трогаю её за грудь, так ненавязчиво. А она всё рассказывает и рассказывает. Потом говорит:

— Покажи мне что-нибудь интересное?

Я думаю, может член ей сразу показать. А если она не это имела в виду?

Залез в тумбочку под телевизором и достал наш семейный фотоальбом. Показываю ей фотографии и под блузку рукой залез.

Фотография. Я на утреннике в детском садике в костюме медвежонка. Глаза грустные.

Фотография. Я ем манную кашу большой ложкой. Подбородок у меня в манной каше.

Фотография. Я младенец, лежу голый на большой кровати. Фотография. Отец с мамашей. Зимой возле ёлок. Еще молодые. Он — солидный, в пальто и меховой шапке. Она — в шубе. Фотография. Я первого сентября с цветами. Другие дети. Учителя.

Фотография. Батя купил малиновую «девятку». Протирает лобовое стекло. На дворе осень, листва пожухлая. На заднем плане — клён и деревянный забор.

Фотография. Мать стоит в чёрном платке над гробом. В гробу лежит её мёртвый отец. Вокруг гроба люди собрались. Все плачут. Небо — серое.

Убрав альбом с колен, я снял с неё блузку. Живот жирный и растяжки фиолетовые. А сиськи такие, что одну и двумя ладонями не возьмёшь. Снял ей лифчик и сиськи целую. В соски розовые. Взял сосок в рот и сосу его. Она стонет, дура, говорит:

— Не надо, пожалуйста. Не надо…

Я руку ей между ног засунул и щупаю, что там. Не могу понять, что там. Расстегнул ширинку…

— Не надо, пожалуйста, — говорит и выдирается. Надела лифчик. Потом блузку. Смотрит на меня перепуганными глазами.

— Нет, я так не могу, — говорит. — Я не такая. Я думала, ты хороший парень, а ты такой, как все…

Я штаны застегнул и не могу понять, чего это она завелась. Стоит посреди комнаты такая жирная и уродливая. Еще и перебирает.

— Какой такой?

— Тебе только одно от меня надо? — спрашивает.

— Нет, — говорю. — Я люблю тебя.

— Врёшь ты всё. И про ресторан ты мне наврал. И про чайник. Она берёт шубу с кровати и начинает застёгиваться.

— И про работу ты мне тоже наврал? — спрашивает.

— Ничего я не наврал, — говорю и злиться начинаю. Вино в голову ударило. — Оставайся.

— Нет, я пойду.

Только она дверь хотела открыть, я её за шкирки схватил и на кровать. Она вскрикнула и плакать начала.

— Нет, — говорит. — Пожалуйста.

— Раздевайся, сука недоразвитая, — я спустил штаны и налетел на неё сверху. Надавал ей пощёчин по лицу, потом разорвал блузку её и юбку стянул. Она отбивается. Брыкается. Но как-то нехотя.

Через час я позволил ей уйти. Она ушла молча. С размазанной косметикой на лице. «Вот он — мой первый раз», — думаю. Можно ли это считать изнасилованием, могут ли меня за это посадить? Пришла сама ко мне, села на кровать, разрешила за грудь трогать… чего же она хотела, дура? Чего ожидала?! Выпиваю пару стаканов вина и выкуриваю сигарету.

Зазвонит телефон.

— Алё, — говорю.

— Это ты, сука?!

— Кто это? — спрашиваю.

— Это я, Анин брат — Алёша.

— И чего тебе надо, Алёшин брат? — спрашиваю, а сам от смеха лопаюсь.

— Да не Алёшин брат я, а Анин, — кричит. На заднем фоне слышно, как эта дура жирная плачет.

— Я тебе все зубы повыбиваю! — говорит.

— Кто это? — спрашиваю и смеюсь в трубку. Вино мне крепко вставило.

— Это я — Лёха. Я тебе так зубы повыбиваю… — он захлёбывается от злости. — Так пидору зубы повыбиваю…

— Ну, тогда приезжай, — говорю и кладу трубку. Закуриваю новую сигарету.

Из окна у меня вид на мусорники. Там коты лазят и вороньё. Никакой романтики. В коридоре кто-то начинает ссориться. Потом там затевают драку.

У таких людей, как я, в жизни выбор невелик.

Однажды мы пошли с тётей в церковь. Она сказала мне:

— Не крути руку, чёрт, я отведу тебя к батюшке, чтоб он из тебя всех бесов выгнал, чёрт.

Мы шли по Бородинской. Падал мокрый снег и сразу таял. Возле ларьков толпились люди. Тётя заприметила одного пьяного прапорщика и сказала:

— Подожди, чёрт, не вырывай руку. Сейчас!

Мы стояли минут двадцать и ждали, пока подойдёт очередь прапорщика. А когда подошла, он низко наклонился и попросил красного креплёного вина и сигарет. Возле него стояли подростки и суетились. Он разворачивался и спрашивал каждого из них:

— У тебя проблема? У тебя, может, вопросы? Проблемы? — на что подростки менжевались и отворачивались. Прапорщик взял две бутылки вина и пачку сигарет. Сдача у него выпала из рук в слякоть.

— Сейчас! — сказала тётя. — Беги! — скомандовала она, и я побежал. Умыкнул мокрые купюры из-под носа у подростков. Они погнались за мной.

— Эй, малой, стоять!

Забежав за ларёк, я спрятался за тётей. Тётя — толстая женщина с кабаньим лицом и сумасшедшими глазами. Её немытые патлы торчали во все стороны. Она упёрла руки в бока и заверещала пронзительным фальцетом:

— Что это вы здесь делаете! Милиция! Как вам не стыдно! Скоты здоровые! Милиция!

Потом она огрела одного хулигана по плечу сумкой. В сумке были три пустых стеклянных бутылки из-под пива. Бутылки разбились.

— Что же вы бутылки бьёте, гады недоношенные!

Подростки убежали врассыпную по дворам. Люди сбежались посмотреть, кто это так орёт.

— Они хотели ограбить меня, — возмущённо сказала тётя и схватила меня за руку.

— А у меня еще таких четыре и пять дочек! — сказала она собравшимся, показывая на меня. — Пошли!

И мы пошли в церковь. Первый раз в жизни я шёл в церковь и подозревал, что церковь — это что-то типа кинотеатра или театра, где надо вести себя тихо и культурно.

— Не выдирай руку, я тебе сказала! В церкви будешь молчать, понял меня, гандонщик?!

Изо всех сил я старался выдрать руку. Но тётя была сильнее. У неё была большая мозолистая неприятная на ощупь ладонь. Сухая и чешуйчатая.

Я увидел пропасть, на глубине которой находилась Яма, или Нижний Город, — как писали про это гетто в газетах. Я сорвал с головы шапку — красный петушок — и кинул её в пропасть. Она полетела, как подбитая насмерть краснопёрая птичка. Её подхватил ветер и унёс к дереву. Так она и повисла на ветке. Тётя посмотрела на меня. Зло посмотрела. Глаза её дико вращались и обнажали белые оболочки. Она издала вопль:

— Ааааа! Ты это специально. Говно малое! Зря я не отдала тебя в интернат! Там таких, как ты, лечат, а потом убивают! Лечат, чтоб перед Богом не было совестно убивать больных на голову!

Она полезла на дерево доставать петушок, а я кинулся бежать. Бежал изо всех сил. Лужи к ночи начали затягиваться, и я поскользнулся. Больно ушиб себе ногу и поковылял за угол. Иду еле-еле. Нога болит, аж слёзы наворачиваются!

Тётя, эта сумасшедшая неистовая женщина, мощными рывками начала взбираться по дереву всё выше и выше. Она сняла петушок с ветки и спрыгнула с высоты. Приземлилась на корточки и сразу погналась за мной. Я заковылял и хотел было спрятаться в кустах, но она схватила меня за волосы.

— Нет, — сказала она, — пойдёшь к батюшке! Пойдёшь, гандонщик малой! Он из тебя всех бесов выбьет!

Она таскала меня за волосы. Потом взяла за руку. И мы пошли в церковь.

На моей голове был нелепый высоко поднятый красный петушок. Идя за руку с тётей, я люблю смотреть себе под ноги, не поднимая глаз. Мне нравится, как кружится земля под ногами. Я стараюсь не наступать на трещины в асфальте и перепрыгиваю их.

— Не вырывай руку, я тебе сказала! Ох, а ну, покажи деньги.

Я достал деньги пьяного прапорщика. И она пересчитала их.

— Сто рублей! Получка у них сегодня, что ли?

Оказалось, что церковь находится на территории воинской части миротворцев. Война давно закончилась. Миротворцы ходили по части расхристанные. Некоторые не ходили, а падали — те, что совсем уже пьяные. Другие были с женщинами. За порядком никто не следил. В столовой играла музыка. Там проходила дискотека.

Вдалеке мы увидели большой золотой купол и двинулись туда.

Тётя увидела возле входа служителя в чёрных одеждах с бородой. Он разговаривал и провожал людей. Тётя схватила его за руку и потащила в сторонку.

— Вот полюбуйтесь! — сказала она и подняла меня в воздух за руку, не выпуская руку священнослужителя. Она свела нас вместе и имела одинаковую власть над нами обоими. Священнослужитель еще не знал, на что способна тётя. И какая она сильная женщина. Тогда тётя сжала его руку сильней, чтоб он не выдирался. Священнослужитель скривился от боли.

— Господи! — сказал он.

— Уважаемый батюшка! — обратилась она, не ослабляя хватки.

— Спасите заблудшую душу моего сыночка. У меня дома еще таких — четверо и пять дочек! Избавьте его от бесов. На то воля божья иисусова, или как там у вас говорят!

Она отпустила нас и в поклоне неправильно перекрестилась. Мы сразу рванули с места. Священнослужитель бежал в сторону бытовки. Я, прихрамывая, пытался его догнать. Он взбежал по железной лесенке и захлопнул дверь бытовки. Я дёрнул за ручку. Дверь не поддалась. Тётя схватила меня за волосы и сняла с бытовки.

— Черт с ним! — сказала она мне. — Не беги за ним. Он чокнутый, видимо.

Мы стали возле входа в церковь, и тётя приказала:

— Сними петушок, чтоб даром не стоять.

Я стянул петушок, и в него начали падать снежинки. Люди, выходившие из церкви, бросали в петушок мелочь. Когда все вышли, в петушке было порядочно мелочи — он стал тяжёлым. Тётя стояла возле бытовки и курила. Она наблюдала за мной. Чтоб я не сбежал.

Священнослужитель приоткрыл дверь, но, увидев тётю, сразу закрылся. Самым последним ко мне подошёл высокий худой старик. Он сказал:

— Мальчик, у меня нет денег. Но у меня есть кое-что важнее денег. Ты когда-нибудь читал Святое Писание?

Я смотрел на него и ничего не отвечал. Тётя приказала мне не раскрывать рта в церкви. Тётя курила возле бытовки и косилась на старика.

— У меня есть чудесное карманное Святое Писание! Лично моё! Единственное! Но я готов обменять его на мелочь в твоём петушке. Ничтожная цена за такую книженцию!

Тут тётя подлетела к старику и рубящим ударом ладонью сбила с него меховую шапку. Второй рукой она выхватила у него из рук карманное Святое Писание и сунула его себе в карман пальто.

— Что?! — возопила она. — У бедного ребёнка деньги отнимать! Она ударила старика в пах коленом, и тот повалился в снег. Изо рта у него вытекла нитка слюны.

— Пошли, сыночек! — сказала она. — Нам здесь больше нечего делать.

Она взяла меня за руку, и мы пошли. Каждую минуту тётя говорила:

— Не вырывайся, гандонщик, не вырывайся.

Не знаю, зачем она это говорила, ведь я уже даже не переступал асфальтные трещины. Возле ларька она пересчитала всю мелочь и купила себе три пачки сигарет «Дойна».

— Хорошо, что мы пошли! — сказала она и достала карманное Святое Писание.

Она щурила глаза и пыталась прочитать что-то в свете ларька. Мне было холодно. Снег всё падал и не таял. Улицы блестели.

— Что там написано, тётя? — спросил я.

Она очень плохо видела и не могла ничего прочитать.

— Там написано, — сказала она, — что ты маленький гандонщик! Она засмеялась, а я заулыбался. Хорошо, когда у тёти поднимается настроение.

— А теперь на и иди, — она протянула мне карманное Святое Писание, и я взял его двумя руками, словно последнюю горбушку хлеба в жизни. Я подошёл к мужику возле ларька.

— Простите, пожалуйста, — сказал я, и он повернулся. Обычный работяга в кепке и кожаной куртке. Я видел его много раз на Бородинской. По выходным он пьёт пиво возле бочки в одиночестве. Он работает на швейной фабрике.

— Чего тебе, пацан? Ты тут часто околачиваешься, пацан. А где твоя сумасшедшая мамаша?

Тётя стояла за ларьком и всё слышала.

— Вы не могли бы приобрести это чудесное Святое Писание? — я протянул ему книгу.

— Я атеист, пацан. И бог мне вот до этого места, — рабочий похлопал себя по заду.

— Что такое атеист? — спросил я.

Рабочий протянул мне пять рублей. Взял Святое Писание и выкинул его в мусорку. Сверху он картинно кинул свой окурок.

— Вот что такое атеист, — сказал он. — Только не давай деньги своей чокнутой мамаше. Лучше потрать их на лимонад или мороженое. Ты же не нюхаешь клей? Не нюхачишь клей, я тебя спрашиваю?!

— Нет, — честно ответил я.

— А то я видел, как малолетки по дворам с пакетами на голове кайф ловят, но ты вроде не такой, — сказал он. — Не вздумай… И рабочий ушёл. Из-за ларька вынырнула тётя и вытащила карманное Святое Писание из мусорки. Она бережно отряхнула его от грязи и сдула с него пылинки. По дороге домой она всё говорила и смеялась:

— Так как он меня назвал? Сумасшедшая мамаша?! Чокнутая! Ха-ха-ха, ничего, это хорошо! Люди меня боятся! Не вырывай руку, я тебе сказала!

На следующее утро тётя разбудила меня в восемь утра и ласково сказала:

— Вставай, румынчик! Сегодня мы пойдём в библиотеку!

На столе в кухне стоял голый чай.

— Кусок брынзы получишь на обед, гандонщик, — ласково сказала тётя.

Она ушла в ванную и даже напевала там песенку про Костю-моряка. «Значит у тёти сегодня очень хорошее настроение», — подумал я и отхлебнул чай. Библиотека? Я ни разу не был в библиотеке, но подозревал, что там, как и в кинотеатре, и театре, и церкви, нужно вести себя культурно. Соблюдать тишину. Больше всего на свете я любил ходить по нашему маленькому городку пешком. У нас в городе — река. Длинная набережная, украшенная памятниками и высокими фонарями. Театр. Гимназия имени Зелинского. Завод имени Ткаченко. У нас в городе — миротворческие войска, которые уже одряхлели без войны и стоят только для того, чтоб румыны не лезли на территорию. Наш город — это маленькая иконка. Потускневшая и потрескавшаяся. Которая вот-вот померкнет на фоне громадных идолов-мегаполисов. Через наш город перекрикиваются и воюют друг с другом тираны. Теперь тираны перестали воевать. Они просто не признают нас и не обращают внимания. Нас нет ни на одной карте мира.

Но мы живём — прямо здесь и сейчас, и каждый день кажется последним. Ей-же-ей, краски города до того яркие и выразительные, что блестящие глаза тяжелобольного.

Тётя ведёт меня за руку. Курит дойну и говорит:

— Не выдирайся, бес такой! Тебя даже батюшка испугался. Что ты за человек такой, я тебя спрашиваю?

Она останавливается и дёргает меня за руку. Ей-же-ей. Подбрасывает меня к верху. В холодное зимнее пустое небо.

— Нет, не будет с тебя человека… и что с тебя будет… не знаю я, — она вздыхает.

Мы идём по снегу. И снег скрипит под нашими подошвами.

— У меня ноги мокрые, — говорю ей.

Она снимает валенки. Снимает с меня дырявые ботинки.

— Залазь! — командует она.

Я надеваю валенки, и они оказываются мне выше колен. Я шагаю в них, как робот, не сгибая ног. Тётя идёт по снегу босиком. На ней даже носков нету. Люди оборачиваются на нас и смотрят. Мы не обращаем на людей внимания. Возле переговорного пункта мы заходим в книжный, и тётя спрашивает в букинистическом отделе у старухи-продавщицы:

— Сколько вы могли бы дать нам за эту книженцию?

— Мы даём деньги, только когда книгу купят. Но эту мы не возьмём. Её никто не купит.

— Это почему же? — взрывается тётя. Она краснеет. Её глаза бешено вращаются, а изо рта брызжет слюна. Все продавцы книжного слетаются на крик. У тёти нет передних зубов. На её щеках выросли ужасные бородавки, и она похожа на ведьму.

— Это почему же не купят! Священное писание! Да как ты можешь так говорить о великом священном писании, курица! Старая продавщица — сухая и низенькая женщина — она не может ничего противопоставить праведному гневу моей сильной тёти. Она отступает к книжным полкам. Тётя даёт ей пощёчину, и у продавщицы слетают очки. Старушка плачет и садится на корточки под книжной полкой. Продавцы берут тётю за руки, но не тут-то было! Они же не знают, какой силой обладает эта сумасшедшая босоногая женщина.

Тётя дико брыкается и расшвыривает всех продавцов по книжному. Она извергает на них проклятия и трясёт карманным святым писанием.

— Бог сдерёт с каждого из вас по семь шкур и будет варить вас тысячу лет в котле с кипящим маслом! — она задумывается. Тысяча лет кажется ей слишком маленьким сроком для таких неверующих: — Три тысячи лет!

Тётя увидела кассу и подбежала к ней. Она забрала из кассы все деньги и кинула горсть монет в старую продавщицу:

— Вот тебе, Иуда!

Из подсобки выбежал мужик в синем рабочем халате. Он посмотрел на испуганных продавщиц. Потом посмотрел на тётю. Тётя сказала ему:

— Стой на месте, падло, это ограбление! — Она достала наш кухонный ножик с красной ручкой и замахнулась им.

— Я тебе щас глаз пробью! — крикнула она мужику, и тот убежал в подсобку.

Тётя кинула нож. Нож застрял в деревянной двери, на которой висела табличка: «Посторонним вход воспрещён». Мы вышли из книжного. Я посмотрел на босые ноги тёти: они были румяными от мороза.

— Вот сволочи! — сказала тётя. Она тащила меня за руку. — Не вырывайся, гандонщик маленький! Не вырывайся! — она достала деньги и пересчитала их. — Мало, — сказала она.

Мы зашли в пончиковую. Я не доставал до высокого стола. В пончиковой стояли мужчины. Почти все — скитальцы с опущенными глазами. Они стояли и грелись в тепле благословенной пончиковой. Вокруг их дырявых ботинок расцветали водяные лилии. Они повесили верхнюю одежду на батареи, чтоб та высохла. Тётя подошла к буфетчице и сказала:

— Дайте на всех кофе и пончиков по штук пять каждому! Буфетчица недоверчиво посмотрела на её босые ноги.

— Вот деньги! — прорычала тётя и крепко ударила рукой по деревянному буфету.

Буфетчица пальцем сосчитала всех присутствующих.

— У вас есть сахарные петушки? — спросила тётя и я обрадовался.

— Дайте два! — скомандовала тётя.

За нашим столиком дымились четыре маленькие чашечки кофе и гора пончиков. Два петушка я засунул в карман и нежно гладил их.

Бродяги подходили к тёте и благодарили её. Они оставляли за собой маленькие лужицы. Тётя достала карманное Святое Писание и потрясла им над головами скитальцев. На книге выгравирован золотой крест.

По дороге в библиотеку тётя, потеряв терпение, начала предлагать Святое Писание каждому прохожему всего за пятьдесят рублей. При этом она повторяла:

— Поистине слово божье бесценно!

Прохожие уходили в сторону, глядя на меня и её босые ноги. Мы подошли ко входу в библиотеку. Тётя стала курить. Малыши выходили из библиотеки с книгами, и я смеху ради выбивал у них книги из рук. Если они ко мне задирались, я бил их кулаками прямо в лицо. Тётя смеялась и одобрительно кивала. Я хотел порадовать тётю. Я хотел, чтоб у тёти было хорошее настроение.

— Можешь достать петушок, — сказала она мне.

Я достал петушок и покорно начал лизать его.

— Нет! — сказала тётя и рубленым ударом ладони выбила сахарный петушок у меня из рук. Петушок упал в снег. Я подобрал петушок и начал подходить к прохожим.

— Извините, пожалуйста, — говорил я прохожим, — не могли бы вы купить у меня сахарный петушок всего за двадцать рублей. Мне очень холодно и хочется хлеба.

На третий раз мне удалось уторговать петушок за десять рублей. Я принёс деньги тёте. Она их пересчитала.

— Хм, — сказала она. — Тебя обманули — здесь всего восемь! Тётя вынула Святое Писание из пальто и сказала:

— Ладно, хватит беситься. Иди в библиотеку.

Я вошёл в библиотеку, и престарелый вахтёр сказал мне, что детский зал находится на втором этаже.

— А где здесь туалет? — спросил я. Он указал на дверь в конце коридора. В туалете было очень светло и морозно. Свежий холодный воздух дул из открытого окна, и снежинки падали на кафель, тут же теряя свой облик. В туалете пахло хлоркой и мочой. Выглянув в окно, я увидел голое поле. Я знал, что за тем полем — вокзал.

И я также знал, что смогу теперь продать карманное Святое Писание в одиночку.

Я вылез в окно.

Прыгнул в снег.

И побежал.

Рано утром я проснулся и посмотрел на Лену. Она раскинула ноги и храпела.

Это моя спальня. Просторная и светлая. Из окна видно крышу соседнего дома и яблоню. По черепице медленно ползёт солнце. Сегодня пятница.

Оказалось, у Лены не такое красивое лицо. Вытянутое, как у лошади. Хотя нет, лицо её больше похоже на утюг.

— Эй, — толкаю я её. — Вставай.

Она нехотя просыпается. Смотрит на меня. Не может вспомнить, что ли. Я часто привожу в дом женщин. Живу один и очень этому рад. Лена начинает медленно одеваться. Трусы, лифчик, платье. Зачем-то она поставила туфли возле кровати.

— Я боялась, что внизу могут украсть, — виновато улыбается она. Привычка.

— На окнах решётки. Дверь на два замка. Кто украдёт?

На кухне — обычные процедуры: омлет, телевизор, хлеб с маслом и чай. Пока я всё это готовил, она уже ушла. Не попрощавшись. Я закрыл за ней дверь и пошёл в спальню прибраться. Теперь понятно, почему она не попрощалась. Пропал плед с дивана. И вазочка. Цветы лежали на столе. Где-то звонил телефон. Вибрировал и звонил. У меня в жизни не было такого рингтона.

Значит, телефон забыла Лена. Он лежал под кроватью. На дисплее — входящий звонок от некоего Никита Склад.

Все невезения начались с чайника. То ли спросонья, то ли по неосторожности, наливая кипяток в кружку, я ошпарил ногу. Потом душ — после того как помылся и вылез из кабины, весь пол ванной был в воде. Душевая кабина протекла. Я нашёл телефон установщика и позвонил ему:

— Алё, вы месяц назад устанавливали душевую кабину по улице Черняховского, 44б…

— Нужно посмотреть…

— Кабина протекает. Весь пол в ванной залит.

— Хорошо, я могу приехать сегодня вечером посмотреть.

— Давайте в семь.

Потом я поскользнулся на лестнице и списал это на мокрые резиновые тапки. Больно ушиб колено и вывихнул лодыжку. Собираясь на работу, я выпотрошил весь шкаф в поисках пятничной рубашки, пятничного галстука и пятничных брюк. Но так ничего и не нашёл. Вывалил всё на кровать. Вспотел и разозлился. Швырял вещи по комнате. Наверное, их тоже украла Лена. Последний раз я привожу незнакомую бабу в дом. Ей богу, последний! Снова зазвонил её телефон. На этот раз на дисплее капслоком — ПАПА. Ну ничего, вернётся она за телефоном, и я как-нибудь её проучу. Придумаю, как.

После обеда у меня была важная встреча, поэтому рубашка, галстук и брюки обязательны. Я оделся в пятилетнее старьё, которое прикупил для новогоднего корпоратива. С тех пор я покрупнел. Да что там, разжирел по полной программе, выпивал по три литра пива по ночам. Объедался пиццей и другой ерундой. За собой перестал следить еще после института, даже бордовые растяжки на животе появились. Какой там спорт… работа, работа, выпивка и еда. Выпивка и еда успокаивают нервы. Нельзя сказать, что я очень нервничаю. Но когда наешься от пуза и выпьешь, тревожные мысли улетучиваются.

Я имею в виду, мысли о смерти, зачем жить? Кому всё это нужно? Что делать дальше, и так далее. Подобные мысли возникают у каждого, но не каждый признается в этом. Все делают вид, что эти мысли смешны. Отмахиваются. Претворяются, будто у них нет на это времени. У каждого свой стиль борьбы с опустошением личности. У меня, по всей видимости, ожирение. Брюки в поясе жали, пуговицы на животе и груди оттопырились. Я боялся пошевелиться, чтоб ничего не порвалось. В коридоре я учуял запах горелого. Спустился в подвал — ничего. В ванной тоже ничего. На кухне дымился чайник. Хотя и был выключен из розетки. Я посмотрел на часы — полдевятого. До Цирка добираться в пробке — где-то минут сорок, час. На работе нужно быть в девять. Два опоздания у меня уже есть. Если три опоздания в месяц — минус 20% от зарплаты. Я вызвал такси, из диспетчерской пришла смс — «Бордовый Деу Ланос». Виктор и номер машины. Как назло, заклинила входная дверь. Я провернул верхний замок на четыре оборота, нижний на три, дверь всё равно не открывалась. Попробовал еще раз — безрезультатно. В чём проблема, понять не могу… Стою как дурак. Потный, злой, да еще и в жмущей одежде.

Потом позвонил этот самый Виктор и сказал, что больше ждать не может. У него где-то здесь еще заказ, и он лучше поедет туда. Я извинился, из диспетчерской пришла смс: мой номер телефона занесли в чёрный список. Ну и что? Вроде в городе других такси нет.

Из подвала донёсся грохот. Я аж подскочил от испуга. Может, эта зараза Лена там спряталась и входную дверь мне испортила? Может, это она чайник подожгла и в душевой кабине дырок наделала? Я осторожно спустился по ступенькам в подвал и включил свет. Это сорвалась вешалка. Слишком много одежды я повесил. Она и раньше гнулась. Внезапно лампочка ярко вспыхнула и потухла. Закрыв дверь в подвал, я пошёл штурмовать входную дверь. Она не поддалась.

Снова послышался грохот. На этот раз сверху. Я взбежал по ступенькам в надежде застукать Лену «на горячем». В спальне перевернулся пустой шкаф. Должно быть, я слишком усердно вытряхивал вещи и сдвинул его. На минуты две я замер и прислушался. Вдруг это вор забрался в мой дом? Или Лена где-то прячется? Ни звука. На часах 9:10. Открыл окно и кинул портфель с документами в сад. Затем перелез на яблоню и начал медленно, по стволу, хватаясь за ветки, спускаться. В детстве я часто лазил по деревьям и заборам. У нас рос огромный старый орех. Как-то я забрался на самую верхушку и не мог слезть. Отцу пришлось доставать пожарную лестницу из сарая и снимать меня. Конечно, я упал и ёбнулся о землю. Да-да, именно ёбнулся, другого слова не подберёшь. На живот. Даже руки не успел выставить. Слава Богу, ничего не сломал.

На работе с меня вычли 20%. Встреча не состоялась. Клиент не пришёл и на звонки не отвечал. Весь день я как побитый ходил. Болело колено, и я не мог полностью наступать на ступню. Все бегают по офису в делах. А я сижу, будто меня завтра уволят, и смотрю в монитор. Правда был один плюс — пришла новенькая, Даша, брюнетка лет двадцати четырёх, выпускница института художеств, и мы начали говорить с ней о вёрстке и плотности бумаги… она щупала большим и указательным пальцами лист А4 и журнальный лист. Завораживающее зрелище, скажу я вам. Я мог так целый день смотреть на её длинные тонкие пальцы. А потом мы сошлись на том, что было бы неплохо еще и после работы встретиться где-нибудь в центре и обговорить детали вёрстки и плотности бумаги. Или, может быть, даже у меня дома. Дом! Я совсем забыл, что сегодня в семь должен приехать установщик душевых кабин. Мобильник Лены опять загудел. Номер был не обозначен.

Я принял вызов. Это звонила Лена.

— Алё, Максим?

— Ага.

— Я забыла у тебя телефон.

— Да.

— Можно вечером заскочить и забрать его?

— Только если ты вернешь вазу и плед…

— Какую вазу и плед?

— Плед с дивана. Вазу с журнального столика.

— В смысле?

Я повесил трубку. Лена сразу же позвонила.

— Извини, я просто хотела оставить что-нибудь на память.

— Ты свистнула мои вещи.

— Ну, я всегда так делаю… мы бы больше никогда не встретились, а так — повод будет.

— Ладно, подъезжай к семи.

Молчание. Пять секунд.

— Максим?

— Да?

— Ай, ладно, ничего…

— Ну, говори уже.

— Ночью в твоём доме мы одни были?

— Да.

— Точно?

— Точно.

— Странно.

— Почему?

— Ночью я проснулась от того, что кто-то включал и выключал свет в коридоре.

— Может, тебе приснилось?

— Нет. Точно не приснилось. Кто-то щёлкал выключателями, я еще подумала, что это ты напился. А ты лежал рядом и храпел.

— Ты тоже храпела.

— Я храпела?

— Как конь.

— Сам ты конь.

Обида в голосе. Молчание. Десять секунд. Видно, она поняла мой намёк. Что у неё лицо, как у коня. Как у Эмми Вайнхауз. Как утюг.

— Я встала посмотреть, кто там, но свет сразу потух.

— Тебе это всё приснилось.

— Нет же, говорю… Потом кто-то открывал и закрывал краны. Я слышала, как бежит вода, будто бы в ванной. И скрипели то ли двери, то ли окна.

— Что за ерунда?

Лена повесила трубку. А я присел и по спине побежал холодок. Ночью я крепко спал и ни разу не просыпался. Может, действительно в дом вор забрался? С какой целью? Все ценные вещи — деньги и золото — лежали в сейфе, который вмонтирован и хорошо замаскирован в подоконнике возле батареи. Может, это маньяк решил меня попугать. Сейчас много историй про городских сумасшедших и убийц. Набрав на дисплее номер 102, я уставился на цифры. Они отталкивали меня и завораживали. Эти три цифры. Что я им скажу? Я удалил номер. Через час пришла Даша и сказала, что она свободна и у неё есть пару новых идей касательно верстки. Я попросил её подождать в вестибюле и начал собираться.

Мы доехали без проблем. На удивление — на Проспекте Победы совсем не было «пробок». Тёплый приятный летний вечер. Даша сидела сзади и молчала. В зеркальце я разглядывал её большие карие глаза и тонкие губы. Внезапно до меня дошло, что сегодня не лучший день для приёма гостей. Но в глубине души я надеялся, что с домом всё в порядке. И я скорее взял её, чтоб успокоить самого себя. Эта глупая боязнь остаться одному в доме. Подъехали к дому, я расплатился, и мы вышли. Дома просто напросто не было. Забор был. Тротуар был. Дурацкая надпись на заборе — «Костик — лох…» Всё было как обычно: ходили люди, проезжали редкие машины, соседка в длинной зелёной юбке подметала возле калитки. А моего дома не было. Я подошёл к ней и спросил:

— Тётя Катя, что случилось?

— Что случилось?

— Где мой дом?

Она посмотрела в сторону моего дома. Напрягла зрение.

— Ой, — сказала она. — Куда делся дом?

— Куда… — повторил я.

— Не знаю. Я весь день сидела с внуком на Оболони, час назад приехала и ничего не заметила. А вчера он был?

— Конечно, был. Он и сегодня утром был.

— Ну, я тогда не знаю… — она продолжила подметать.

Даша слушала наш разговор. Я посмотрел на неё. Она в лице изменилась. Смотрит на меня, как будто я чокнутый. Смотрит на тётю Катю. А мы ведь с Дашей даже на «ты» еще не перешли. Я рассеянно пожал плечами и всё-таки набрал 102.

— Алё, милиция. У меня пропал дом.

— Как пропал?

— Вот так. Я приехал только что с работы, а дома нет. Ни стен, ни крыши, ни окон, ничего…

— Молодой человек…

— Я живу на улице Черняховского, 44б.

— Позвоните в службу спасения.

Я набрал службу спасения.

— Алё, у меня пропал дом. Я живу на улице Черняховского, 44б.

— Какой дом?

— Обычный частный кирпичный двухэтажный дом. Его нет.

— А он точно там был?

— Утром еще был. Я вернулся с работы…

— Позвоните в милицию.

Я открыл калитку, и мы зашли с Дашей в сад.

— Это какая-то шутка, правда? — спросила она.

— Не знаю, — ответил я.

В саду была высокая густая трава. Хотя я только на выходных проходил по ней газонокосилкой. И на месте дома была трава. Никаких признаков дома. Ни фундамента, ни кирпичика… вроде его тут никогда и не было. За сетчатым забором сосед жёг доски в мангале.

— Здравствуйте, — сказал я ему. — Вы не знаете, что случилось с моим домом?

— А что случилось? — Он посмотрел на место, где должен был быть мой дом, и глаза его округлились.

— Ничего себе, — сказал сосед. — Как быстро сейчас дома сносят. И трава успела вырасти. Ничего себе…

Он подкинул еще досок и позвал жену.

— Можешь уже нанизывать мясо, через пятнадцать минут можно будет ставить.

— Я не буду нанизывать, — ответила она. — Будем жарить на решётке.

— На решётке так на решётке, — ответил сосед и подвинул кочергой деревяшку в огне.

Подъехал старенький Форд Сиерра. В сад зашёл установщик душевых кабин с ящиком инструментов.

— Добрый вечер, — сказал он. — Как у вас тут хорошо. Почти рай. Да еще и в центре города, да еще и в Киеве.

Он поднял с земли жёлтое яблоко и громко надкусил.

— Вкусные у вас яблоки… А где дом?

— Не знаю, — ответил я растерянно.

— Я приехал по вызову, это вы мне звонили насчёт кабины утром?

— Да, я звонил.

— Ну, так где ванная, мне еще в Бровары сегодня ехать.

— Нет ванной.

— Послушайте, следующий раз не приеду, мне некогда шутить. Он отшвырнул огрызок в траву и отыскал новое яблоко.

— Точно не хотите, чтоб я посмотрел вашу кабину?

— Нет, — ответил я.

— Ну, как скажите, а яблоки у вас очень сладкие, давно таких не ел. Можно я возьму пару штук?

— Берите.

Установщик начал копаться в траве.

— Знаете, а я вспомнил, что был здесь, только вместо сада тут дом стоял… его уже снесли?

Я не ответил. Он пошёл к машине, завёл мотор и уехал.

Даша взяла меня за руку.

— Это всё странно… не переживайте.

Она достала мобильник и зашла в интернет. Мы сели с ней на траву. Солнце уже почти зашло за девятиэтажку. Со стороны соседа повеяло сладким запахом мяса. Дом соседа был на месте. Из дома выбежали его дети — два сына-близнеца лет девяти и дочка лет пяти. Они бегали вокруг мангала. А сосед им говорил: «Осторожней, не опрокиньте мангал, осторожней не обожгитесь». Мальчик вырвал у него кочергу из рук и принялся гонять с ней по саду. Дети побежали за ним. Сосед и его жена смотрели на них и улыбались.

— Смотрите, — сказала мне Даша, протягивая телефон. Я сидел на корточках, оторвал травинку и вертел её в руках.

На Даше были облегающие джинсы. У неё были красивые длинные худые ноги и длинные чёрные волосы.

— Вот что выдаёт гугл по запросу «что делать, если пропал дом».

Там были пугающе отталкивающие предложения. Что делать, если пропал ребенок, что делать, если пропал человек, что делать, если пропал голос, что делать, если пропало зрение… Наконец Даша зашла на сайт какого-то чудака. Сайт так и назывался «Что делать, если пропал дом». Этот чудак называл себя частным детективом. На сайте были фотографии якобы пропавших домов — некоторые выглядели очень дорого, были даже четырёхэтажные, другие — кривые хибары на последнем дыхании. Мы нашли его номер телефона, и я позвонил.

— Алё, это частный детектив?

— Да, — осторожно ответил мужчина.

— Звучит глупо, но у меня сегодня пропал дом.

— Ничего глупого в этом нет… «Пропал человек» — это тоже глупо звучит?

— Нет. Это ужасно звучит.

— Вот-вот, а для некоторых дом важнее человека. Где в живёте?

— Улица Черняховского, 44б.

— Это такая тихая улочка, где раньше высокие орехи росли?

— Она самая.

— Ждите. Уже выезжаю.

Он повесил трубку.

Я лёг в траву. Даша легла рядом. По небу медленно летел самолёт, оставляя за собой белый шрам. Я повернулся к ней и посмотрел в глаза.

— Что же делать, Даша?

Я поцеловал её в губы.

— Послушай, давай на «ты», я теперь без дома. Хочешь, я выберу тебе яблоко. Самое вкусное яблоко?

В сад зашла Лена. Из сумки у неё торчали моё покрывало и ваза.

— Что случилось? — спросила она. — Где дом?

— Не имею понятия, — ответил я.

— Он что, исчез?

— Может быть… может быть, его кто-то украл…

— Ха-ха, еще скажи, что он заблудился.

Она достала из сумки вазу и покрывало.

— Вот, — сказала она. — Извини, что так получилось. Я, наверное, клептоманка. Короче, прости.

Я отдал ей телефон.

— Зато хоть что-то осталось от дома, — ответил я. — Так что не зря ты их забрала.

К дому подъехал Опель Омега. Из него вышел усатый мужчина с пышной нестриженой черной шевелюрой. В руках у него был айпад. Не обращая на нас внимания, он принялся расхаживать по саду, аккурат в том месте, где был дом. Потом он сверялся с айпадом. Что-то писал. Чесал шевелюру. И наконец подошёл к нам.

— Алексей, — представился он и протянул мне руку. — Давайте присядем.

Я расстелил плед, и мы уселись вчетвером.

— Это ваза из дома? — спросил Алексей.

— Да, и плед тоже, — ответил я.

Он взял вазу и начал пристально на неё смотреть на вытянутой руке. Потом он заглянул внутрь. Понюхал. Осторожно погладил плед.

— Макс! — позвал меня сосед.

Я подошёл к сетчатому забору.

— У нас тут осталось мясо и салат, возьмите, поужинайте, — сказал он. — Мне жаль, что так случилось с твоим домом, мы целый день были на работе, а дети у бабушки, мы ничего не видели… Он передал через сетку еду, тарелки, вилки и пару ножей.

Я рассказал Алексею всё, что вчера и сегодня происходило со мной в доме. Он внимательно слушал и записывал на айпаде. Лена дополнила мой рассказ ночными страшилками. Алексей доел мясо и выковыривал остатки из зубов ногтём указательного пальца.

— А как пахло у вас в доме? — спросил он.

— Не могу сказать, я привык к запаху своего дома.

— Лена, как пахло сегодня у него в доме?

— Я чувствовала запах, как будто что-то на плите подгорело.

— А еще?

— А еще такой запах, будто сливной бачок поломался, и никто неделю не смывал.

— А запах злости был?

— Это как?

— Это похоже на запах цыплят, которых жарят заживо.

— Может быть…

Даша передала жене соседа тарелки, и та ушла в дом. Почти что стемнело. В траве запели сверчки.

— Бывает, дома сами уходят от хозяев, бывает, они хотят уйти ненадолго, но теряются и забывают дорогу, — сказал Алексей.

— Есть еще люди, ворующие дома. Точнее, не люди. Вот тогда дела совсем плохи… такой дом нельзя больше вернуть.

— Почему? — спросил я.

— Потому что они сильнее и заставляют дом перейти на их сторону. Судя по вашему рассказу, то, как дом брыкался ночью и утром, как сопротивлялся, — его переманили на другую сторону. Это как вы завели себе щенка, каждый день кормите и дрессируете его. А оказывается, когда вы уходите на работу, к нему приходит чужой человек и учит его другим командам, кормит его другой едой. Щенок вырастает и уходит от вас или вгрызается вам в глотку — судя по всему, дом пытался убить вас сегодня.

Алексей снова взял вазу и понюхал её. Затем встал и пошёл с вазой и айпадом к машине.

— Ладно, поеду я, — сказала Лена. — Я же тебе говорила, что с домом что-то не так.

— Возьми яблоко на память, — сказал я и кинул ей одно большое. Она поймала его и ушла.

Алексей помахал нам рукой.

— Поехали, — позвал он. — Кажется, я напал на след!

Мы сели в его Опель Омега, и он погнал, как сумасшедший. Не тормозил на поворотах. Бездумно шёл на обгон и бил по коробке передач. Иногда он резко останавливался и сверялся с картой на айпаде. Через полчаса мы оказались чёрти где, в этой части Киева я никогда не бывал. Темень. Толком ничего не разберёшь. Сначала мы проехали тёмные мрачные высотки, потом ехали через лесопарковую зону, потом оказались на каком-то пустыре.

— Он где-то здесь, я чувствую.

Он понюхал вазу и погнал дальше. Мы мчали по житомирской трассе и выехали за город. Проехали населённый пункт. Бесконечные заборы. Одинокие фонари. Пустые остановки. Закрытые гастрономы. Пару озёр. Выехав на грунтовую дорогу, Алексей повернул в сторону соснового леса и надавил на педаль. Машину подбрасывало на неровной дороге.

— Можем не успеть, — сказал Алексей.

Море сосен. Длинные стволы тянутся до чёрного беззвездного неба. Сквозь сосны вдалеке я разглядел свет. Там был двухэтажный дом. И все его окна горели. Из него доносился шум. То ли музыка, то ли крики, тяжело разобрать.

— Всё, дальше я ехать не могу, — сказал Алексей, остановив машину.

— Вы не пойдёте со мной? — спросил я.

— Нет. Не имеет смысла. Я ищейка. С домами говорить не умею. Вы сами должны найти слова для своего дома. Только хозяин может вернуть дом.

Метров сто я прошагал по тёмному лесу, пару раз упал на болотистой местности, промочил ноги. За лесом было широкое, насколько глаз хватает, поле. Посреди поля стоял мой двухэтажный кирпичный дом со старым шифером, который я собирался поменять осенью. Только дом изменился. Кирпич стал чёрным, окна вытянулись и напоминали пасти. В окнах плясали языки пламени. Будто внутри был пожар. Возле дома — множество припаркованных машин, и ходят люди.

Я подошёл ближе, и меня встретил цыган.

— Ты кто такой? — спросил меня цыган.

— Я пришёл забрать дом.

— Ты что, охуел! — заорал он. — Тебя тут прикопать?! Уёбывай отсюда, это наш дом, гнида!

Подбежал громадный сенбернар и начал на меня гавкать. Он оскалил пасть, полную больших белых острых клыков. Я отступил и увернулся. Сенбернар щёлкнул челюстями в воздухе. На лай сбежались другие люди из дома.

— Тебе кишки на шею намотать?! — заорал кто-то, и я получил жужжащий удар в левое ухо. Упал в болото, и в глазах заплясали звёзды. Они попинали меня немного ногами и отступили. Я открыл глаза и увидел их — в оборванных одеждах с пистолетами и палками. Мальчик лет десяти держал за ошейник сенбернара. Мальчик плюнул в меня.

— Это уже не твой дом, — сказал мне цыган. — Ты понял? Будешь его искать, мы всех твоих вырежем и спалим.

Из леса выбежала Даша. Она помогла мне подняться, и мы пошли к машине.

— Не нужен тебе этот дом, — сказала она. — Поживёшь пока у меня. Я живу на Лукьяновской в однокомнатной квартире…

Построишь себе новый дом.

Алексей завёл машину, и мы поехали. Он высадил нас на Лукьяновской.

— Теперь всё, — сказал он. — Когда построишь новый дом, приглядывай за ним получше. И обращайся с ним не как с собственностью, а как с братом. И, желательно, не живи там один. Живи с кем-то… с Дашей, например… чаще всего, дома уводят у одиночек.

Мы поднялись к Даше в квартиру и немного посидели перед телевизором. Она постелила мне на кухне, потому что у нас намечалась дружба, а потом, возможно, и что-то большее. Ах да, совсем забыл, каждый день мы ездим ко мне в сад и сидим там на траве. Подолгу разговариваем. Берём с собой еду и чай. Сидим до позднего вечера. Я рассказываю ей разные истории, связанные с домом. Как отец, например, спрятал старинные ёлочные игрушки, и мы всей семьёй искали их. Как я первый раз пришёл пьяный из школы, и дедушка мне всыпал. Как все умерли, и я остался один…

Кстати, на этих выходных я достроил беседку. Так что, если будете в наших краях, берите палатки и заезжайте. С субботы на воскресенье мы с Дашей планируем заночевать в саду. А на следующей неделе приедут две фуры с красным кирпичом, и нужны будут рабочие руки.

(письмо в тюрьму)

Дорогой мой папаша!

Я хорошо запомнил тот день, когда брат вернулся из армии. Зима. На брате — ободранный бушлат в хвойных иголках. Штаны у него грязные. А лицо — исхудалое. Сам он высокий и бледный.

Всё живое в нём — два глаза, две блестящие холодные звёздочки. Он дал мне двадцать пять гривен и сказал, чтоб я пошёл что-нибудь купил поесть в гастрономе.

Я надел свитер, а поверх свитера еще один свитер с высоким горлом и куртку. В магазине я купил сосиски, хлеб и два литра пива.

Он мигом открыл одну бутылку и дал мне еще пять гривен.

— Пойди, возьми еще литр пива, — сказал он.

Брат выпил три литра пива и лёг спать. Спал он трое суток. Просыпался только, чтоб воды попить.

— Если меня кто-нибудь будет спрашивать — ты меня не видел и не знаешь, понял? — спросил он.

Я охотно закивал. Молчать — это единственная вещь, которую я умею делать хорошо.

— У меня для тебя подарок! — сказал брат. Он порылся в рюкзаке и достал оттуда кошелёк.

В кошельке была фотография некрасивого пузатого лысого мужчины. На вид — лет пятидесяти. Мужчина стоял, облокотившись одной рукой о Мерседес, и улыбался.

— Кто это? — спросил я брата.

Брат скомкал фотокарточку и выкинул её в окно.

— Не знаю. Предур один.

Он подарил мне кошелёк. И вложил в него десять гривен одной красной бумажкой. В кармашек для мелочи на заклёпке он насыпал целую горсть монет.

— А теперь иди. Я очень устал. Я хочу спать.

Колено у брата было перевязано бинтом, на котором проступала кровь.

Мы проходили мимо большого трёхэтажного дома с высокими окнами и красной черепицей. Он остановился и зажёг сигарету от спички. Такой высокий, худой и побритый. Его щеки отдают синевой. А если провести ладонью — будто ежа по колючкам гладишь.

— Показать тебе, что такое гирлянды? — спрашивает. Кое-где снег мне до колен достаёт. Тогда он сажает меня на шею и бежит. Я держусь за его чёрные волосы. Вцепился и не отпускаю. Боюсь упасть и умереть. Боюсь, что он не заметит, как я упал, и побежит дальше. А я так и буду лежать в снегу.

Провалюсь в снег и не смогу выбраться. Не смогу найти дорогу домой, и меня заберут в спортивный интернат, как некоторых пацанов из нашего двора. Их забрали в интернат, и иногда им удаётся оттуда сбежать. Но их ловят и возвращают снова. Пацаны говорят, что в интернате девятиклассники всех бьют, отбирают еду и не дают спать по ночам. Они рассказывают, как местный физрук издевается над ними, заставляет их снимать трусы в раздевалке, а на перемене лазит пальцами по ширинкам.

— Не оставляй меня тут, — говорю ему.

— Так показать тебе гирлянды? — спрашивает. Я утвердительно киваю. Мы подходим к каменному высокому забору, за которым и прячется большой трёхэтажный дом. Он поднимает меня за ноги так, чтоб я мог заглянуть за забор. Там двор, и очень ярко светят фонари. Там стоит нарядная ёлка, дети играют в снежки. С детьми бегает огромная длинношерстная собака. Весь фасад первого этажа покрыт сеткой маленьких лампочек. Красные лампочки. Синие лампочки. Жёлтые лампочки.

Через десять дней Новый год. Собака заметила меня и лает. Она подбежала к забору и встала на задние лапы. Лает на меня. И подпрыгивает. В пасти у собаки — острые клыки. Дети перестают играть и смотрят на меня. На маленькую головку в синей шапке-пидарке, которая наблюдает за их счастливой жизнью. За их маленьким уютным мирком. Я плюю на собаку. Собака от этого еще больше в ярость приходит, но достать меня не может. Забор слишком высокий. Открывается дверь. На нас смотрит мужчина. В жилетке, лысенький и маленького роста.

— Валите отсюда, пацаны, — говорит. — Уходите, а то я калитку открою и собаку выпущу!

Брат опускает меня, и мы идём дальше по улице. Снег заметает наши следы.

(письмо в тюрьму)

Дорогой мой папаша!

На кухне у нас пожрать почти никогда не бывает — только в выходные дни я хожу на базар. А так — яйца в холодильнике. Лук. Вода. Соль, хлеб и сало. Я почти никогда ничего не ем. Мне достаточно попить воды — и всё в порядке. Напьюсь воды — и сытый. Не знаю, как так происходит, но я слышал, что в Индии есть йоги, которые по тридцать лет ничего не едят. Наверно, я тоже йог.

Брат проснулся и пошёл на кухню яичницу жарить. Стоит в одних трусах возле плиты и курит.

— На тебе десять гривен. Пойди купи два литра пива.

Я оделся и достал санки из кладовки. Думаю, прокачусь пару раз для увеселения.

— А в школу тебе когда? — спрашивает.

— Сейчас же каникулы.

— Ааа… посмотри за одно, нет ли ментов поблизости.

Спустился на первый этаж. Там темно и холодно. Снег через разбитое окно сыпет, и фонарь от ветра мотыляется из стороны в сторону. Под батареей друг на друге кошки спят. И собака одна возле них приютилась. Большая такая собака. Лапы и голова — белые, а туловище — чёрное. Думаю: «Темень и холод такой, что уже и не разберёшь, где кошки, где собаки». И только я хотел дверь отпереть, как тут она сама открылась. Заходят два мента и один мужик в военном пальто. На пагонах у него — по одной большой звезде и две полоски красные.

— Ты откуда, малыш? — спросил меня мент1.

Я вспоминаю, как один день с Колей Носовым — моим соседом и лучшим другом — мы, смеху ради, разговаривали, как заики.

— йаааа с Бэ. Бэ. Бэ. Бэра… ди. ди. ди. ди н. нннн… — начал я и вытянул вперёд голову, что осёл, который тащит тяжёлый груз.

— С Бородинской? — спросил мент2.

— Дэ. дэ. дэ. д-да! — сказал я и глупо улыбнулся, как улыбаются дети в пятнадцатом интернате.

— Как тебя зовут? — спросил мужик в военном пальто.

— Йу. йу. йу…

— Юра? — догодался мент1.

Я охотно закивал головой.

— А фамилия как? — спросил мент2.

— Ми. ми. ми. ро. ро ш! ш! ш! — я старался изо всех сил. Даже вспотел. Они видели мои мучения и сочувственно смотрели, как я распинаюсь.

— Идёшь на санках кататься? — спросил мужик в военном пальто. Я закивал головой.

— А не рано еще? — спросил мент2.

Я отрицательно замахал головой.

— Ты знаешь Вову Полищука из этого дома? — спросил мужик в военном пальто.

Я отрицательно замахал головой.

— А брата его меньшего Сашу Полищука? — спросил мент1.

Я отрицательно замахал головой.

Тут проснулась большая собака и начала выть на всю парадную. Мы вчетвером подпрыгнули от испуга. Кошки тоже пришли в ужас и заметались по парадной.

— Ладно, пошли! — скомандовал мужик в военной форме, и они начали подниматься на наш этаж. Я мигом выскочил во двор и, слепив снежок, швырнул им в кухонное окно. Окно задребезжало.

И из него показалось недоумевающее лицо моего брата. Схватив санки за задубевшую от мороза веревочку, я кинулся бежать.

Часто к нам ночью приходит Никитка. Никитка — худой и высокий торчок. У него смазливое лицо, как у пидора. Он курит траву со школы и совсем себе, бедняга, мозги высушил. После каждого слова Никитка говорит — «вот».

Сели на кухне. Время два ночи. За окном темно. Все спят. Только ветер воет. Как бы Чехов сказал: «Словно кто в бутылку пустую дует».

— Слушай, вот у тебя вот не будет вот одолжить вот стакан вот травы вот до завтра вот…

Никитка дрожащей рукой поднёс сигарету ко рту. Затянулся и поморщился. Дым попал ему в глаза.

Он сказал Никитке, что в долг не даёт. Потому что если будет всем в долг давать, то сам нищим останется.

Никитка обиделся.

— Я вот же не такой вот как все вот.

— Ты такой же, как все, — говорит ему. Никитка удивлённо смотрит, будто поверить не может.

— У тебя вот на чае вот пятна вот! — взял и кружку чая, которую он ему дал, вылил в окно.

— Мудила ты вот необразованный, — говорит, — это масла. Чай содержит эфирные масла.

— Может вот ты просто вот кружку не помыл вот после того вот…

Он взял Никитку за шкирку и выкинул в коридор. Никитка пищал в коридоре, как крыса. Соседи подумают, что это крысы. Никитка и есть крыса. Никитка — вор. Вор он не то чтобы Робин Гуд. Каждый вечер он прыгал по маршруткам и одно время таскал кошельки, но потом его сильно набили и сдали в ментуру. Ментам, говорят, жалко было бить его по смазливому женоподобному лицу. И поэтому они били его в печень, почки, грудак и по яйцам. Никитка вышел из больницы и сказал:

— Теперь я одумался, господи, каким же я дураком был все эти годы: тягать кошельки у бедных пассажиров! Я тягал кошельки и телефоны, потом шёл к барыге. Покупал траву. Накуривался. Выкуривал целую пятку за раз. Пил чай, ел печенье, ел сладости, ел их и ел. Не мог остановиться и всю ночь смотрел мультики. Теперь я буду читать книги и устроюсь на нормальную работу. Заведу семью. Возможно даже, у меня будет дочка, и я назову её Олей. Как звали мою покойную мамашу. Оля — это не имя. Оля — это целая песня.

Никитка лежал на кровати в общаге и обдумывал, как же он обустроит свою жизнь и поднимется по социальной лестнице возможно даже до ДДР-а. Потом он прикинул — будет жена, и будут дети. И будет работа, и будет тёплый дом. И наступит день седьмой — и придёт время отдыха и зима, и скука смертная. Человеку хочется чего-то большего. Не каждому, конечно. Но однажды, создав гнездо и поселив в нём птенцов, ты подумаешь: «Чего-то не хватает». И этого чего-то Никитке начало не хватать еще до того, как он стал директором департамента регионов.

Один человек зашёл в маршрутку и передал 50 гривен. Маршрутка была переполненная. На следующей остановке кто-то вышел. Через три остановки человек потребовал от водителя сдачу с полтины. Водитель сказал, что в глаза не видел полтины. Сейчас Никитка идёт по заснеженной улице. Он проходит цирк. Потом авиакассы. В руке он держит 50 гривен. Он улыбается. Идёт снег. Это первый аванс на новой работе Никитки. Он ныряет в другую маршрутку. Ему передают 10 гривен. Не так хорошо, конечно, как 50. Никитка выходит на следующей остановке, теперь у него шестьдесят гривен. Никитка доволен. За вечер, не напрягаясь, Никитка зарабатывает 300 гривен. На триста гривен Никитка может купить у него три пятки травы.

На следующий день он сказал, что мы пойдём на футбол. На стадион им. Лобановского, где «Динамо» будет играть с «Аяксом». Раньше я ни разу не был на стадионе. Иногда мы смотрели футбол по вечерам. И всегда болели за «Динамо». С Майдана стекались маленькие ручейки народа. В основном — пьяные мужики и подростки. Некоторые из них были с женщинами, но их женщины мало чем отличались от мужиков, они тоже были пьяными и кричали во всё горло. Менты стояли около зданий и «подпирали» заборы, они грели руки и глОтки чаем из пластмассовых стаканчиков. Было очень холодно. Где-то минус 15. По дороге я видел старух, которые продавали сиденья из поролона и шарфики. Наконец мы слились в общем потоке и подошли к турникетам стадиона. Он крепко держал меня за руку и тоже что-то кричал. Я не мог разобрать, что кричат все эти люди. Я — самый маленький в толпе, задираю вверх голову и смотрю, куда же мы попали. Кругом мужики сомкнулись плотными рядами, выдыхают пар и табачный дым.

На турникетах отсеивают самых пьяных, тех, кто уже вообще на ногах стоять не может. Забирают у них бутылки. Если пьяные возбухают и начинают махать кулаками, к ним подлетают менты и куда-то их уводят. Под кассами затеяли драку. У человека в длинном пальто несколько людей попытались отнять сумку, но за него заступились, и тогда в драку ввязались еще человек десять.

Один проворный мужичок низкого роста двинул человеку в длинном пальто по башке, и тот упал без сознания в снег. Вокруг его головы расцвел тёмный нимб. Сумка упала в снег. Из неё высыпались билеты. Он побежал к сумке и успел выхватить для нас два билета. Мы сели на центральную трибуну.

Слева, справа, вверху и внизу — сплошь пьяное мужичьё. Внизу скандировали: «С У Д Ь Я П И Д А Р А С».

Во время матча один лопоухий парень в кожаной кепке подхватывался с места и горлопанил:

— Ну шо ты дєлаеш йоптваю Шева, ну хто так грає?! Ну дэ тэбэ так навчылы, прыдурок ты?!

Его друзья поворачивались к другим болельщикам и улыбались. Они с любовью смотрели на храброго лопоухого парня, раздающего советы. Они смеялись над его смешными и не очень шутками.

Он сидел и молча лузгал семечки, сплёвывая их на пол. Иногда он закуривал сигарету и выпрыгивал с места, поднимая кверху кулаки. В тот вечер мы так и не увидели голов. Интересней футбола для меня было наблюдать за людьми. Вон тот в кепке лопоухий — где, интересно, он живёт? А вон пьяный старик с золотыми передними зубами — зачем он пришёл сюда? Есть ли у него жена? И пацан, который сидит выше меня, кричит:

— Черноту на хуй с поля! Бей негров! Черноту на хуй с поля!

Я представил, как он выглядит. И представил его негром.

В перерыве он принёс два чая в пол-литровых пластмассовых стаканах для пива. Вкуснее чая я в жизни не пил. Каждый глоток буквально согревал моё сердце. Потом старик с золотыми зубами разбил пустую бутылку из-под водки о голову человека на ряд ниже нас.

— Чертило, — сказал он. — Я ж йому казав шоб сєл на мicце!

Человек тот упал на ряд ниже на других людей. Когда его подняли, я увидел, что у него течет юшка из носа и головы. Кровь залила ему лицо. Он вытирал кровь и орал:

— Хто цэ зробив?!

Старик исчез.

По дороге домой мы встретили торчка Никитку и пошли греться в забегаловку, которая называлась «Чумацький Шлях». Там накурено, тесно и темно. Взяли два пива, а мне — чай. Мы как сосульки сидели и таяли в тепле. Никитка совсем худой, на лицо — серый, щёки усыпаны угрями. Глаза впавшие. Никитка рассказал следующую историю:

— В прошлом году 2 января взял билеты на Черновцы и пошёл на Московский вокзал. Иду себе дворами, закоулками, чтоб дорогу срезать. Бодун просто страшный, такой жёсткий бодун — из стороны в сторону шатает. Слышу, машина сзади едет. Поворачиваюсь — бобик ментовский. Иду себе дальше. Бобик вперед меня заезжает и останавливается. Выходят два мента — мордовороты, морды, как арбузы херсонские порэпа-ные. Спрашивают — кто такой, куда иду, откуда? А мне даже говорить тяжело — так сильно пил я вчера. Спрашивают документы. Я лезу в карман куртки за документами и в этот момент поскальзываюсь, ногами сучу по льду, чтоб не упасть. Они мне подсечку сделали, руки за спину заломили, в наручники закрыли. И мент один еще и сверху сел. Коленом в хребет упёрся.

— Лежать я сказал, сука!

Ага, а я и лежу. Щами в снегу, и думаю: «Ничего себе — решил папашу в Черновцах проведать». Перевернули меня и обыскивать начали. Ничего плохого не нашли. У меня даже травы с собой не было. Документы и деньги. Смотрят документы.

— Какого ж ты черта дёргался? — спрашивают.

— Поскользнулся, — говорю, — хотел документы достать и поскользнулся.

— Если б это, сука, вчера было (1 января), — говорят, — мы бы тебя пристрелили.

И уехали. Я снег струсил и на автобус пошёл. Думаю: «А вдруг, и правда, пристрелили бы и хлопушку бы мне левую подкинули?» Пришла официантка и сказала, что они закрываются через час. Никитка шёпотом спросил его:

— У тебя есть чего?

Он сказал: «Да». Никитка протянул ему «тараса шевченка» и взял переданный под столом коробок из-под спичек.

(письмо в тюрьму)

Дорогой мой папаша!

Один раз я пришёл из школы и застал брата с какой-то барышней в кровати. Они спали голые. На полу возле кровати была пепельница, полная окурков, и пустые бутылки из-под севастопольского портвейна. Того самого портвейна, мой дорогой папаша, который ты так любил пить! Я встал возле кровати и начал рассматривать женщину. Между ног у неё был целый клубок чёрных волосиков. Как будто там спал маленький котёнок. Груди у женщины — большие, как переспелые дыни, с лиловыми растяжками по бокам. Розовые соски-пипетки. Они оба спали на спине, и женщина эта, как мне показалось, выше брата на целую голову. Потом брат открыл глаза и увидел меня.

— Иди сюда, малый, — сказал он.

Я подошёл.

— Потрогай грудь! — сказал он.

Я потрогал. На ощупь твёрдая.

— Пососи сосок! — сказал он.

Я наклонился и пососал. Сосок как резиновый.

— Засунь палец в щель! — сказал он.

И я послушно засунул палец в щель. Было нетрудно. Щель оказалась немаленькая. Брат заулыбался.

— Я её весь день делаю, а она как бревно лежит, в потолок смотрит и про папу мне рассказывает. Говорит, что папа в автомастерской работает. На все руки мастер. Да только хозяин его не ценит и платит ему очень мало. А папа — не слабохарактерный, нет-нет, он просто добрый очень. Потом говорит: «Вова, я хочу сигарету. Вова, налей мне еще вина». Вот и все бабы, малый!

Брат начал жить с этой женщиной. Женщину зовут Люда. Она учится на сценариста и по вечерам очень много печатает на компьютере. Иногда она говорит мне ласково:

— Сашенька, расскажи мне про свою жизнь. Про друзей в школе, про то, как ты дома живешь.

Я ей рассказываю. А она быстро печатает. И спустя минут двадцать показывает, какой из моей истории незатейливой ровный текст вышел. Я люблю рассказывать ей про себя. Она распахивает халат и просит меня держать её за грудь. Потом наливает мне вина и говорит:

— Только никому не рассказывай, что я тебе вино даю.

Она нам даже суп варит. Сначала сосиски нам варит, а потом из той же воды суп делает — картошки туда с морковкой.

Мы пришли домой. Прошли по длинному тёмному коридору. Слышно, как у жителей коммуналки работают телевизоры. Новости. Футбол. Мыло. В какой-то из комнат кто-то спорит. Безликие люди ругают друг друга. Слышно, как бьётся посуда. Вскрикивает женщина. Звук хлёсткого удара ладонью.

Крик женщины обрывается. Всхлипы. Все делают тише свои телевизоры. Когда кричит неизвестная женщина, замолкают новости. Футбол. Мыло. Когда женщина перестаёт плакать, телевизоры снова кричат. Ничего интересного. Хорошо, если до завтра на щеке женщины останется след от удара, и будет понятно, в какой именно комнате не всё слава Богу перед Новым годом.

У нас просторная комната. Две кровати. Маленький примус, чтоб можно было чай готовить, не выходя из комнаты. Старая Тошиба. Старше меня. Появилась в комнате до моего рождения.

Мы заходим в комнату. Снимаем ботинки и кладём их сушить на батарею. Он аккуратно развешивает на стуле мою одежду. Свитер. Штаны. Колготы. Можно представить, что это я сидел на стуле и пил томатный сок, смеялся, смотрел мультики. А потом раз! И меня не стало. Осталась только одежда. Я уже не здесь. Я уже не здесь. Я уже не здесь. Из окна вид на лес. У всех из окна вид на мусорники, дорогу, у нас — вид на лес. Старый выцветший постер. Лес всегда заснеженный, озеро замерзшее, там люди катаются на коньках. Некоторые застыли в пируэтах. Другие — с клюшками. Один пацан упер руки в бока и чему-то улыбается во весь рот. Светит солнце. Падает снег. Вдалеке за лесом видно, как едет паровоз. У него из трубы валит дым. Где это, интересно? В Германии? Австрии? Голландии?

Какая чудесная страна. Я даже слышу, как гудит паровоз. Слышу, как летят осколки льда из-под коньков. Прямо посреди постера — маленькая дырочка. Я заглядываю левым глазом в дырочку и вижу: двор. На зеленом мусорнике сидят вороны. Одна ворона держит в клюве кулёк. Потом прибегают кошки и прогоняют ворон. Собаки прогоняют кошек. Собак прогоняют алкаши. Алкашей прогоняет холод. Холод прогнать ничто не может.

Он заходит с тарелкой горохового супа. Из тарелки поднимается пар. Запах копчёных рёбрышек. Я сажусь за стол и быстро ем суп. Мы садимся смотреть телевизор. Сначала новости про выборы в Белоруссии и про то, с кем будут играть «Динамо» и «Металлист» перед окончанием сезона. После новостей начинается старый черно-белый фильм.

«Эта замечательная жизнь». Когда пацан в начале фильма съехал на лопате со снежной горки на лёд, я провалился в сон. Тепло батареи и толстое ватное одеяло.

У нас в комнате тоже есть ёлка. Маленькая пластмассовая. Там висит Дед Мороз с отбитыми ногами и стеклянные шишки. Через десять дней под ёлкой будет лежать сверток. Откуда он возьмется? Не знаю. Если Дед Мороз вошел бы к нам в коммуналку, то увидел бы длинный коридор и много дверей. Он услышал бы, как стонут люди во сне, и плачет женщина. На кухне он напоролся бы на пьяного мужика, который сидит за бутылкой в позе мыслителя и что-то бормочет себе под нос. Бормочет про то, как он всех ненавидит, как он всех поубивал бы и какой он сильный и дерзкий. Или же, наоборот, его бормотание — это жалкие сопли раскаянья и сожаленья. Возможно, что на кухне будет сидеть много мужиков. Они будут пить водку и громко отрыгивать. У них на столе будет хлеб, докторская колбаса, солёные огурцы, бутылки, колода карт и дымящаяся пепельница, забитая окурками. И ни на одном окурке не будет следов от помады. Даже старые алкоголички нашей коммуналки воротят нос от этих мужиков. Спитых и сработавшихся. Им осталось-то всего ничего.

Когда мужики увидят Деда Мороза, они подумают что это какой-то клоун с фальшивой бородой и в грошовом костюмчике напрокат. Они подумают, что Дед Мороз пришёл разводить жителей коммуналки на деньги, и вышвырнут его за двери. Или, что еще хуже, побьют его, как они поступают с непрошеными гостями. Всё же, я думаю, что Дед Мороз никогда не зайдёт в коммуналку. Очень всё сложно и запутано у жителей коммуналки. Легче всего пойти в трёхэтажный дом, где во дворе богато украшена пушистая ёлка и нет алкашей на кухне. Возможно даже, там Деду Морозу предложат переночевать. Отдохнуть. Наберут ему горячую ванну и нальют стакан горячего чая с коньяком. Дед Мороз будет сидеть возле камина и рассказывать о своих приключениях в Лапландии до поздней ночи. Дети из трёхэтажного дома подружатся с Дедом Морозом, и он полюбит их. Он будет прилетать к ним каждый год, избегая беззубого чёрного смрадного рта коммуналки. А где я предложу ему переночевать? У нас нет камина. У нас есть батарея. Станет ли Дед Мороз рассказывать о своих приключениях, сидя у горячей батареи? Сомневаюсь.

Дед моего деда был конюхом. И дед мой был конюхом, и отец мой стал конюхом. И был бы им до конца дней. Да и я бы, наверно, стал конюхом. Но цыгане, которые проходили через наше село ночью, увели всех лошадей. Тогда отец стал пахарем. И я стал пахарем. А кроме того, Владимир Ильич научил отца пить вино. И не просто пить, а хлебать его с утра до вечера. Владимир Ильич — это наш бывший почтальон, который получает военную пенсию и ни в чём себе не отказывает. Обычно они встречаются с батей в восемь утра на сельской площади возле автобусной остановки и идут на точку к еврею. Еврей наливает им вино по два рубля за стакан.

Еврей Ёся держал свой буфет во дворе и назвал его Старая Крепость. По вечерам он делал леечки и в свободное время ходил продавать их на базар.

Всё село знало еврея Ёсю. Он наливал в долг и спил ни одного крепкого мужика-пахаря в нашем селе.

Один раз я пришёл к жиду и сказал ему, чтоб он бате больше не наливал ни капли. И пригрозил ему кулаком, чтоб закрепить уговор.

Но он мне так зубы заговорил. Такие анекдоты рассказывал и про жизнь свою болтал, что я только стоял, глупо улыбался и голову чесал. В итоге он уговорил меня пойти к ним на обед. В мире есть два типа евреев: те, которые живут как свиньи и не смотрят в доме за порядком, и те, которые фанатично относятся к чистоте и не позволяют, чтоб даже пылинка проникла в их дом.

Ёся и его семейство принадлежали к первому типу евреев. В доме у них воняло. На подоконнике стояла целая уйма маленьких кружечек и стаканчиков с копейками. А весь пол был покрыт рваными чеками и исписанной бумагой.

— Жена не разрешает мне пить! — сказал Ёся. — Мы нальём водку в бутылку из-под минеральной воды и сядем себе за стол. Только ты, когда будешь пить, не должен морщиться.

Я проглотил наживу, и мы сели выпивать. Жена его — престарелая маразматичка, замотала голову полотенцем и вызвала Ёсю в коридор для разговора тет-а-тет.

— Зачем ты привёл его в дом! — кричала она. — А если он нас обворует! Думаешь, он не знает, что мы прячем золото под ванной?!

Я сидел себе и наливал водку. Закусывал жареной рыбой. Если бы я не знал, что Ёся алкаш, то в жизни не пошёл бы к нему.

— Ты молодой красивый парень, — сказал мне Ёся. — Что тебе надо в селе? Езжай в город! Тебе тут ничего не надо. Езжай в город и ищи работу там!

Не помню, как так вышло, но к вечеру я уже стоял на безлюдной пригородной остановке с клетчатой сумкой. Поднимая за собой пыль, вдалеке мчался старый автобус, который меня сюда доставил.

Пить мне нельзя. Ей-же-ей нельзя. Напрочь память отшибает, и сразу желания ненормальные возникают! Я очень разозлился на Ёсю. Хотя потом, немного протрезвев, подумал, что, может, и нечего на него злиться. Ведь он тоже со мной пил. И, наверно, я сам и решил уехать из села.

Да вот только в карманах у меня совсем не было денег. Только пол пачки сигарет и спички.

Я шёл по лиману в город и по дороге увидел одно укромное местечко, где можно было заночевать. «Раздобуду завтра деньги на билеты и вернусь в село», — подумал я.

Голова моя разламывалась, и мне жутко хотелось спать. Я достал из сумки олимпийку и заснул на ней. Ночь была жаркая. Ни единого облачка. На лимане светили только звёзды. Неподалёку было болото, там квакали лягушки. Где-то далеко завывала собака. Я сразу уснул.

Проснулся я очень рано. Едва-едва занимался рассвет. Еще были звёзды видны. Шумели сверчки, и неподалёку возились люди. Я забрался на холм и увидел: цыгане, приехавшие на машинах и мотоциклах с колясками, водружали огромный шатёр в поле. Мужчины натягивали канаты, а женщины распаковывали мелкие вещи. Везде бегали дети. Очень много детей. И один пацан, заметив меня, показал пальцем и что-то прокричал остальным. Все обернулись в мою сторону, и я увидел, как пара молодых цыган пошла ко мне. Сбежав с холма, я спрятался в камышах. Притаился. Ничего серьёзного. Я бы уложил этих цыган. Они — худые и такие на лица смазливые. А у меня ладони — что твоя самая большая сковорода. Просто связываться не хотелось. И что они от меня хотели?

Не их ли предки похитили у моего батяни всех лошадей в селе? Сразу за лиманом просыпался город. Город на реке. В центре города — набережная. Румыны и молдаване с прилегающих сёл постепенно стекались на велосипедах к главному базару.

— Стоять, сука! — скомандовал мне кто-то сзади.

Я испугался и замер на месте. Сердце у меня гулко забилось. Как дикая птичка в руках живодёра. Я стартанул с места и как побежал! Бегаю я быстро! Очень быстро…

Но тут из кустов мне дали подножку, и я упал, ободрав колени и ладони о грунтовую дорогу. Я даже видел эту проклятую вытянутую ногу. Меня взяли за шкирку и подняли двое. От них воняло, как от бомжей. Третий, вероятно, тот, который крикнул «стоять», поднял мою клетчатую сумку и начал рыться в ней.

— Когда тебе говорят стоять, то стой, сука! — сказал он мне. — Тебя чё, сука, тормознуть тут и кишки выпустить?!

— Нет, — говорю.

— Ты кто такой? — спросил меня третий. Он отшвырнул сумку в сторону и забрал себе только олимпийку. Видимо, остальное ему не понравилось.

— Давай бабло! — сказал он и показал мне ножик. Ножик у него оказался длинный.

— Нет бабла, — ответил я.

— Как нет?! Как нет! — он ударил меня ногой в живот, и я согнулся. В глазах у меня заплясали разные звёздочки. От боли даже рыдать захотелось. Остальные двое обыскали меня. Эти черти даже в трусы залезли. И ничего не нашли, только пол пачки сигарет и коробок спичек.

— НичАго нету только полЬ пачки сигарет! — сказали они с молдавским акцентом и ушли.

Тщетно пытался найти я свою клетчатую сумку в высоких зарослях камыша, а потом плюнул и пошёл в город. «Хер с сумкой этой!» — думал я и уже начал злиться на грабителей. Я проклинал их и желал им самой ужасной смерти. Я желал им, чтоб в аду сатана спустил с них шкуру и варил в котле с горящим маслом. Я представлял, как буду бить их палкой или битой с удобной рукоятью.

Я выслежу их, каждого по очереди, и устрою им самую жестокую расправу. Буду бить, пока их тела не превратятся в кровавые каши. На самом деле я и драться толком не умею. Так в селе махался пару раз с Колей, но и то на шашлыках по пьяни, чтоб перед местными бабами покрасоваться. Вообще-то, я не хотел их больше никогда встречать. Я очень боялся их, и страх возобладал над гневом. Тем более что я ничего не запомнил: лица их в сумерках трудно было разглядеть. Во что они были одеты? Так быстро и неожиданно всё это произошло…

Возле базара я умылся холодной водой из колонки и пошёл себе вглубь по рядам, разглядывая, что там селяне привезли на продажу. Молодой картофель. Вишня. Абрикосы. А вон мужик продаёт селёдку в бочке. И старуха пирожками торгует с творогом, луком и укропом. Я было постоял возле неё, чтоб украсть пару пирожков, когда она отвернётся. Но старуха, та еще чертовка, сразу поняла, чего я стою, и косилась на меня. Пройдя по рядам, я украл пару абрикосов, у молочников снял пробу брынзы, сметаны и сливок.

К гастроному подъехал грузовик, и я увидел, как водитель вышел с накладной и пошёл к чёрному входу. Потом он, недовольный, вышел без бумаг и стал кричать:

— Работа! Работа! Работа!

Я подошёл к нему. И еще к нему подошёл один ветхозаветный беззубый дед и спросил:

— Что?

— Иди себе, дед! — ответил ему водитель.

— Что? — спросил меня беззубый дед. И мне стало жалко его, что ходит тут по базару такой немощный старый с палочкой. Глухой и подслеповатый.

— Работать будешь? — спросил я деда.

— Что? — спросил он снова.

Пришёл еще один мужик. Он прямо из пивной выбежал. Мы управились за час и получили на рыло по пятьдесят рублей. Отнесли все банки с соком на склад, и мужик успел втихаря бутылку портвейна утащить со склада. Он засунул её в брюки и втянул живот.

— Будешь? — спросил он меня.

И мы зашли в пивную. Что за дивный народ — эти утренние алкаши! Они, как индейцы в резервации, стоят здесь за высокими столиками и смирно ждут, пока их обслужит буфетчица Люда. Щёки у алкашей синие и впалые. Носы распухли. Тела дряхлые. Они — сгорбленные и не говорят, а шепчутся. Тихо-тихо друг с другом разговаривают и смотрят в сторону. Не в глаза, а за спину.

— Ты откуда? — спросил меня мужик.

Я рассказал ему, что из села Спей, и всё ему выложил, как было. Мол, пошёл жида одного просить, чтоб он бате моему больше не наливал, и как оказался здесь, и что меня ограбили на лимане шесть человек. Я хотел было приврать и сказать, что их было десять. Потом я приврал ему, что грабители забрали у меня все деньги, какие были.

— А было у меня немало, — загадочно закончил я свою историю.

Ох, и разбирает портвейн утром, скажу я вам! — теперь у меня началась пьяная эйфория, и между нами завязалась интересная беседа. Мы взяли еще две бутылки портвейна, и мужик сам за них заплатил. Он сочувствовал мне и был очень добрым человеком. Добрым бродягой. Скитальцем. Я это сразу вижу.

Я человека могу по лицу определить.

Мне не нужно знать, кто он и откуда. Чем занимается, и какие за ним грехи водятся. Мне достаточно видеть лицо человека, и я разложу вам его по полочкам.

А выглядит этот мужик так: на нём засаленная белая майка и джинсы. На поясе у него стальной карабин, на котором много больших ключей.

— Я работаю сторожем на заводе, — пояснил он.

Низкого роста. Но очень широкий в плечах с крепкими руками и ногами. На голове по бокам волос нет, а кучерявый чёрный сноп волос на затылке он скреплял резинкой. Нос его — сморщенная картофелина, и очень грустные карие глаза, в которых плавали чёрные чаинки тоски — щепки от сильных потрясений минувших лет.

Он рассказал мне, что сначала работал моряком. И нанимался на грузовые судна, которые ходили в Гонолулу. Потом он нелегально попал в Норвегию и там работал на нефтепроводе, где очень хорошо зарабатывал, так как спустя годы стал неплохим специалистом по части строительства нефтепровода. Он рассказал мне, что никогда не был женат, а только жил вместе с женщинами. Долго и так — на ночь. Так же он сообщил мне, что у него есть три внебрачных сына прямо в этом городе. Но они и не знают, кто их настоящий папаша.

Посреди рассказа у меня подкосились ноги. Мы выпили по полторы бутылки на человека.

— Валера, — сказал он мне и пожал руку. Он посмотрел на часы. — Чёрт, я могу опоздать на работу! Если хочешь, можешь отоспаться у меня.

Я согласно кивнул. Денег у меня не было, и я абсолютно не знал, чем буду заниматься в городе на сильной жаре. Мы прошли от базара два промышленных квартала.

— Это консервный завод имени Ткаченко, — рассказывал Валера. — Это швейная фабрика.

Мы пришли к хлебному магазину и зашли во дворик. Сонный такой, тихий, очень зелёный дворик с детьми и старушками, которые стерегут мокрое бельё и вспоминают молодость.

Мы поднялись на третий этаж. И прошли три двери налево по тёмному прохладному сырому коридору. Валера отворил комнату: тумбочка, маленький приёмник, стул, два матраса без подушек и пустые бутылки в углу. Вот и всё.

Проснулся я после перебуха только ночью. Был ливень, и была гроза. Была темная комната, и были бутылки в углу, о которые я споткнулся, когда пытался нашарить выключатель на стенке. И бутылки эти с адским грохотом зазвенели.

И сразу раздался стук за стеной.

— Ну сколько можно! Люди уже спят, а они там бухают! — это кричала женщина.

Я постоял еще пару секунд в темноте и прислушивался. Кроме дождя и молнии, звуков не было. Следующая вспышка молнии осветила комнату, и я увидел, где находится выключатель. Когда я нажал на него, свет не загорелся. Тогда я лёг обратно на матрас. Притаился и стал смотреть в окно на молнии. Спустя час в замочную скважину кто-то попытался вставить ключ. Так обычно делает пьяный в темноте.

Наконец дверь открылась. В дверях стоял и покачивался маленький, но очень широкоплечий человек. Он подошёл к месту, где я лежал и рухнул на меня.

Причём локтём угодил мне по хозяйству, и я, дико взвизгнув, начал скакать по комнате, расфутболивая пустую стеклянную тару ногами. Маленький человек двинулся к тумбочке и включил настольную лампу.

— Кто тут? — спросил Валера.

— Это я, — ответил я.

— Ты кто такой? — спросил он меня. Он был очень пьян, и глаза его застилал плотный туман, сотканный из выпитого алкоголя. Он подошёл ко мне и схватил за горло. Очень сильной рукой. Я увидел, как напрягся его громадный бицепс, вздулись вены под кожей. Настоящий силач. Он поднял меня к потолку и бросил о стену.

— Ты кто такой, я тебя спрашиваю?! — заорал он.

За стенкой снова затарабанила женщина и сказала злорадствующим ГОЛОСОМ:

— Давайте, давайте! Алкаши чёртовы! Я уже милицию вызвала! Сейчас приедут и увезут вас на пару суток, скоты!

Валера молча вышел за дверь. За стенкой вскрикнула женщина. Потом всё затихло, и я услышал, как женщина застонала. Стонала она минут пять, и всё стало тихо. Валера вернулся в комнату без штанов на автопилоте и, не удостоив меня взглядом, завалился спать на пол.

Видит Бог, каждое утро я просыпался и обещал себе, что сегодня вечером нужно обязательно написать письмо отцу в село. Конечно, он не сидел там, в селе, и не убивался горем из-за моего внезапного исчезновения. Наверняка он не бил тревогу и не пытался меня разыскать. Может, так, ходил по соседям, расспрашивал, не видали ли те, куда это я запропастился? А всё потому, что дед моего деда был конюхом, и дед был конюхом, и батяня был конюхом, и я бы стал конюхом, если бы проклятые цыгане не выкрали самых породистых лошадей Бессарабии. По всем законам коневодства все дети в нашем роду были воспитаны в спартанских условиях: обгадился — убирай сам. Радуйся тому месту, где можно лечь и поспать, ведь ты вообще мог спать стоя. Радуйся холоду, от которого можно согреться. Радуйся одеялу. Радуйся хлебу. Если куда-то пошёл, никогда не сообщай этого во всеуслышание — просто развернись и уйди… и так далее… свод неписаных правил нашего семейства. И много детей из нашей семьи разъехались кто куда. Кто с мешком, кто без мешка — и ничего о них не слышно, и ничего им не надо от родного села и родного дома — они подняли себя за корневище подобно Мюнхгаузену, поднявшему себя за волосы, и рассеялись по свету. Всё же спустя три месяца городской жизни я сел писать письмо. Заставил себя.

О, сколько я бумаги извёл на это дело! Писать я совсем не мастак! Еле заставил себя на стуле усидеть. И читать мне никогда не нравилось. Вот что у меня получилось в итоге: «Дорогой отец, я живу в городе. Я жив. И голова у меня цела. Я ем три раза в день. И ем горячую пищу. Я подружился со сторожем Валерой, который раньше был моряком. Он устроил меня на хлебобулочный комбинат, и теперь я работаю там, в ночную смену, и имею ставку полторы тысячи рублей. Я снимаю комнату в том же доме, где и Валера. Каждый вечер он играет мне на гитаре и поёт песни Высоцкого таким же хриплым голосом. Жаль, что я не слушался тебя раньше! У Высоцкого действительно очень красивые и умные песни! Говорят, что дом, где мы живём с Валерой, самый старый дом в этом городе. Прямо под моим окном висит синяя вывеска, на которой написано «Пыне». Каждый день под вывеску идут люди. Толпы людей. Все хотят есть. Говорят, скоро вообще хлеб будет по карточкам продаваться. Но ты за меня не переживай. Хлеб я всегда могу достать на комбинате. Если честно, я поджираю там булочки во время смены бесплатно. Вкусные булочки с корицей, тмином и яблоками. Такие у нас в селе никто не печёт. Приеду после зимы. На второй месяц весны. Потому что Валера говорит, что будет очень плохая дорога, и транспорт в село ходить не будет. А и правда — дорога-де в наше село и не заасфальтирована».

Каждый вечер мы садимся с Валерой на общей кухне. Дуемся в карты. Жарим полную сковороду картошки с луком. Я вбиваю туда яйцо и посыпаю чёрным перцем. Блюдо получается что надо.

Помню, наша сельская учительница Анна Павловна по литературе в старших классах говорила, что жареная картошка с луком была любимым блюдом в семье Льва Николаевича Толстого.

И откуда она это знала только?! Про это что, тоже в книгах пишут? Ха-ха, это, наверно, единственное, что я запомнил из школьного курса литературы.

Мы уговорились с Валерой к ужину покупать вино по очереди.

Один день я, другой он. Он пил вино после работы, а я — перед работой и уходил на ночную смену на хлебобулочный комбинат. Пили мы немного — по полтора литра на лицо, и хватит. На этом тоже Валера настоял. Сказал:

— Хватит пить. Будем пить немного. Все беды от пьянки в этом мире.

Сегодня была моя очередь идти за вином. И был октябрь, и была гроза с ливнем. Я выбежал без куртки в одном свитере с авоськой в соседний гастроном. Там околачивались, прячась от дождя и холода, местные алкаши. В гастрономе стояли две хуторские бочки с вином. Одна с кагором. Другая — каберне. Себе я набирал — каберне, чтоб не быть пьяным на работе. А Валере — креплёного кагора. Он выпьет, меня на работу проводит и спать себе ляжет.

Алкаши тряслись возле бочек, у каждого в руке было по маленькому пластмассовому стаканчику с красным вином. Один старик пришёл, беззубый. Тот самый старик, которого я встретил на базаре возле гастронома. На этот раз он надел пиджак с медалями. Он подходил ко всем и спрашивал, как и в тот раз:

— Что? Что? Что?

Но никто ему не отвечал. Бедный старик. Мне и в этот раз стало его жалко. Я бы хотел выстроить для него дом где-то в тени виноградников. Окружить его прислугой и всем, что еще сможет порадовать его сердце перед смертью.

А он ходил, старый, беззубый, и всё повторял:

— Что? Что? Что?

Другие алкаши только смеялись над ним. Он подошёл и посмотрел прямо мне в лицо. Впалыми невидящими глазами посмотрел.

— Что? — тихо спросил он, и я купил ему маленький стаканчик сладкого кагору.

— Спасибо, — сказал он.

Когда я вышел из гастронома, меня окликнули.

— Молодой человек! Можно вас попросить, пожалуйста! — и я стал, как вкопанный. Ведь это был голос! Тот самый голос грабителя с лимана!

На этот раз голос за спиной не угрожал мне, а молил о чём-то. Я повернулся и вспомнил, как обошлись тогда со мной грабители, как они меня побили и выматюкали. Как забрали мою олимпийку и выкинули сумку. Разозлился и, сжав кулаки, приготовился к нападению!

Но передо мной стоял сухой довольно высокий старик лет 65-ти. Его лицо, хитрое лицо, и нос с горбинкой, живо бегающие вороватые глаза, не сулили ничего хорошего. Он был горбатым и прикинулся несчастным. Он надел мою олимпийку. Ту самую синюю олимпийку.

— Молодой человек, можно вас попросить об услуге? — спросил он, и я удостоверился, что это тот самый голос. Ошибки быть не могло.

— Да-да, — ответил я.

— Молодой человек, женщины, работающие в этом гастрономе, очень плохо ко мне относятся и не продают мне копчёный окорок, — жалобно промямлил он. — Они даже не хотят пускать меня в гастроном, — грабитель всплакнул. — Не могли бы вы зайти в гастроном и купить для меня и моих внучек два копчёных окорока? — попросил он. У него за спиной под крыльцом, прячась от дождя, стояла худая бедно одетая девочка в коротком платье. Она держалась за ручки инвалидного кресла. В инвалидном кресле сидела скрюченная девочка, её рот был кривой, а голова непомерно большая для такого маленького хрупкого туловища.

— Моя внучка — инвалид. Поэтому женщины не хотят пускать меня в гастроном, — сказал грабитель. Он потёр глаза кулаками, делая вид, что вытирает слёзы. — Не могли бы вы купить для нас два копчёных окорока? — повторил он. — Деньги я, конечно, уплачу.

Я зашёл в гастроном и с невозмутимым видом приобрёл два копчёных окорока.

— Спасибо! Спасибо! — залепетал грабитель. Я ненавидел его. Я вспомнил, как он меня ударил ногой в живот на лимане и хотел его прямо сейчас пихнуть. Но сдержался. Еле сдержался. — Сейчас я вам отдам деньги! — старик начал шарить по карманам и вывернул все карманы наружу, показывая мне их. — Господи! Меня ограбили! Я выходил с кошельком! Его кто-то вытащил! Я отдам вам деньги! Я принесу вам деньги! Скажите ваш адрес, и моя внучка принесёт вам деньги!

Я молча повернулся и ушёл.

«Старый разводила, — думал я, — чёртов старый жулик. Ну, подожди у меня, скотина!»

Прячась дворами, я выследил, куда пошёл грабитель в моей синей, в моей любимой олимпийке. За ним шла худая высокая девочка и толкала инвалидное кресло.

Запомнив, в какой подъезд они зашли, я вернулся к Валере на кухню. Он сидел с газетой, недовольный. Жареная картошка с луком и яйцом застыла и заклякла.

Мы выпили по стакану. Налили еще и бахнули. Я сидел и молчал. А Валера рассказывал, как одному мужику на работе медный провод пробил щёку.

Грабитель жил в доме возле швейной фабрики. Изо дня в день я ходил к тому подъезду и следил за проклятым стариком и его внучками. Часто из подъезда выбегала худая и высокая девочка. Ей было лет четырнадцать. Она шла на базар и по дороге заходила в гастрономы: она воровала по мелочёвке. То булочку украдёт, то на базаре кольцо сосисок стащит. А пару раз я видел, как она кошельки тягала. Однажды я подловил её по дороге на базар. Было холодно. Чертовски холодно, но на ней всё равно та же коротенькая юбочка. Ножки у неё, я вам скажу, стройные, да и грудь уже хорошая наклёвывалась.

Я вышел из-за угла. Преградил ей дорогу и, схватив за руку, затащил её в подъезд под лестницу. Сначала я зажал ей одной рукой рот. А другой залез под юбку и разорвал трусики. Потом потрогал грудь. Грудь — высокая и твёрдая. Соски её налились. Я почувствовал это пальцами. Я поднял ей свитер и начал целовать грудь.

— Заткнись, — сказал я ей. — Я из милиции. Я знаю, что ты постоянно воруешь в магазинах и на базаре. Я всё видел. Ты крадешь кошельки! Ты крадешь сосиски! — казалось, я обезумел.

Я ласкал и целовал её губы. Я трогал её везде. Её щель стала влажной. О, безумие! В этом сыром холодном подъезде под лестницей, где воняло мочой и на стенах рос грибок, я совершал безумие!

— Сука! — сказал я ей. — Только попробуй заорать, и я посажу тебя!

Но, похоже, она и не думала орать. Она отвечала на мои поцелуи. И прижимала мою руку к своей груди.

«Что за безумная девка!» — подумал я.

— Никакой вы не из милиции, — сказала она. В глазах её не было ни страха, ни смущения. Клянусь! Что за чёртова девка! — Я видела, как вы за мной следите.

— Ничего ты не видела! — взвизгнул я и снова полез целовать её. Я влюбился в неё и не мог остановиться.

— Пойдём к тебе! — сказала она вырываясь. — Тут нельзя. Тут увидят!

Я лежал на матрасе, курил и пил вино из гранёного стакана. За окном шёл дождь, и тяжёлые крупные капли залетали через форточку, разбивались о её ноги. Я встал на колени, чтобы слизать капли дождя с её ног. Она попросила сигарету и отхлебнула вина из моего стакана.

— Я люблю тебя, — сказала она мне. Я был у неё первым и меня это очень порадовало. Она повторила. — Я люблю тебя.

Слизав все капли с её ног, я двинулся дальше, пока не добрался к редким диким неосвоенным порослям. Она сжала пальцами матрас и откинула голову.

Налив еще стакан, я опять закурил. С матраса вставать не хотелось. От хозяйки я позвонил на работу и сказал, что не смогу выйти сегодня. Всю ночь и весь день шёл ливень. Река выходила из берегов. Её тело было великолепно. Меня будто оглушили. Я лежал, и в голове у меня был сплошной шум — так звучит тишина. Только редкие удары грома вырывали из прострации.

— Мне нужно идти, — сказала она и оделась.

— Останься, пожалуйста, — попросил я.

Её детское личико скривилась. Она надула губки. Она была еще ребёнок.

— Я не могу. Он убьёт меня.

— Он бьёт тебя?

— Да.

— А кто он тебе?

— Дедушка.

— Я убью его.

— Я ненавижу его. Убей его.

— Я не могу убить человека.

— Почему?

— Не могу и всё.

— Тогда покалечь его. Покалечить можешь?

— Могу.

— Тогда покалечь его, чтоб он больше не мог ходить, и я останусь с тобой.

— Я могу удочерить тебя.

— Покалечь его ради меня, и мы будем жить вместе.

— Ты перестанешь воровать?

— Да.

— А эта девочка-инвалид, кто она?

— Не знаю. Он нашёл её и возит с собой. Так он собирает во много раз больше милостыню. Я ненавижу её. Он оставляет её с табличкой около базара и забирает только вечером. Она уссыкается и усырается. А потом он заставляет меня мыть её. Переломай ему ноги. Убей его. Он избивает людей. Он бьёт людей и грабит их.

— Я знаю.

Она заплакала.

На следующее утро ко мне пришёл Валера.

— Что с тобой? — спросил он.

— Что со мной?

— Ты очень бледный.

Я подошёл к окну. Дождь перестал. Сегодня воскресенье — люди толпами идут в церковь. Валера тоже подошёл к окну.

— Какой набожный город, — сказал он.

— Сегодня вечером я уеду из города.

— Тебе что-нибудь надо? — спросил он.

— Нет, — ответил я. Валера пожал мне руку. Тёплым крепким рукопожатием и ушёл к себе. Я слышал, как он открыл бутылку и налил вино в стакан.

Придя к церкви, я долго осматривался и наконец увидел девочку в инвалидном кресле возле зелёного забора. У неё на шее висела табличка: «Господи, помогите несчастному инвалиду на кружку супа и горбушку хлеба. Да благословит вас Бог!» Каждый проходящий что-то да кидал ей в посудину на коленях. Я подошёл к ней и сказал:

— Девочка, меня прислал к тебе батюшка и спрашивает, не хочешь ли ты отобедать.

Она уставилась на меня. Это белобрысое хрупкое существо. Вокруг рта у неё засохли сопли и слюни. На колготах — мокрое пятно. От неё несло калом.

— Пххыыы… — сказала она и заулыбалась. — Пхыыыы!

Я взялся за ручки инвалидного кресла и быстро покатил коляску на лиман. Я смотрел себе под ноги и маневрировал в толпе. Звонили колокола. В холодном небе, таком пустом небе каркали вороны. Их там целая стая. Я выкинул эту жалкую вонючую инвалидку вместе с коляской прямо в болото за камышами. Трясина медленно поглощала её. Вокруг — ни одной живой души. Я закурил и дождался, пока инвалидку полностью засосёт.

— Пхыыыы… — говорила она и смотрела на меня жалобными глазами. — Пхыыыы… пхыыыы!

Кажется, она поняла, что попала в беду, из которой уже не выбраться.

Перед подъездом на лавочке сидела старушка в платочке. У неё был молитвенник в руках.

— Скажите, а в какой комнате живёт старик с двумя внучками? — спросил я у неё.

— А вы были сегодня в церкви? — спросила она.

— Только что оттуда.

— А вы знаете, что нашего батюшку зовут в Америку на службу? — спросила она.

Я взбежал по лестнице и начал тыкаться по этажам. По пустым холодным коридорам. В висках у меня пульсировала кровь. Голова надулась, что твой воздушный шарик. Я шёл по коридору и в конце увидел свет, падающий на линолеум из приоткрытой двери.

Я шагнул внутрь. В комнате никого не было. В ванной громко шумела вода. Выбив ногой дверь, я увидел старика-грабителя. Он лежал весь в пене и удивлённо таращил на меня глаза. На крючке висело жёлтое полотенце и моя синяя олимпийка. Я начал бить старика-грабителя кулаками и не мог остановиться. Бил и бил его. А потом окунул его в воду, пока он не перестал дёргаться. И вода, вылившаяся из переполненной ванны, залила мне туфли. Наверно, старик-грабитель находился уже без сознания, когда я притопил его. Но мне казалось, что он дёргается, и я начал пуще прежнего душить его за горло.

Потом вымыл руки в раковине и снял синюю олимпийку с крючка.

Как и было уговорено, она ждала меня слева у входа в автовокзал под ларьком. Фонари горели очень ярко. На ватных ногах я подошёл к ней. И обнял её. Она надела мои джинсы. Они были немного длинноваты для неё. Я попросил её выкинуть эту проклятую короткую юбку.

Мы поцеловались, и она посмотрела на меня:

— Ты убил его? — спросила она.

— Нет, — соврал я.

— Ты убил его… — повторила она и показала мне два жёлтых билета, которые я попросил купить днём, пока их еще не разобрали. И мы сели в автобус. Она заснула, не выпуская мою руку. Я гладил тыльную сторону её ладони мизинцем. И автобус ехал медленно и далеко. Очень медленно из-за бушевавшего ливня и очень далеко из-за меня. Она заснула и, съёжившись от холода, сильней прижалась ко мне. Я укрыл её синей олимпийкой.

Мне кто-то сказал, не помню уже кто, что не место красит человека, а человек место. Раньше я думал, что да, он прав, конечно, если человек хороший, лишних слов не говорит и сам по себе скромный, то сумеет организовать пространство вокруг себя лучшим образом. А сейчас сижу на кровати и думаю: «Ерунда же, ну что за ерунда». Вот я, например, живу на четвертом этаже в хрущёвке в двухкомнатной квартире с бабушкой, отцом, младшим братом. Так отец постоянно любовниц приводит.

Что это за женщины? Самого плохого сорта. А какие еще пойдут за ним в нашу квартиру? У нас балкон есть еще, но и он захламлён всякими пережитками прошлого — старые железяки ржавые, инструменты, книги в кульках, перевязанные тесёмкой, детские игрушки — никому не нужные вещи, но выкинуть их никто не решается. И в коридоре то же самое, и в комнатах — одежда старая, еще дедовские кители висят, столы, тумбочки, кресла потёртые. А в коридоре прямо над входной дверью, никогда не догадаетесь, что висит. Мопед там поломанный висит. Красный. Батя его туда повесил. Говорит:

— Починю его и буду на нём на работу ездить.

Мопед двадцать лет уже висит. Деться мне в доме некуда, и от этого я сильно злюсь и переживаю. И бабушка болеет уже пять лет — у неё слабоумие, она мочится в постели и ведёт себя неадекватно, чем много проблем нам в доме создаёт. Если её одну дома оставляешь, то комнату надо на замок закрывать, а то придёшь с работы — пожар, потоп или еще что.

Приготовил ей еду перед работой, ну там яичницу с луком пожарил, бутерброды с маслом и сыром, чай — а сам уже опаздываю, бежать надо — так она медленно идёт и за бок держится. Поясница серым пледом перевязана — спина болит. Говорит: «Почки, наверное, и сердце. Сердце болит, и голова болит, ой, не могу, ноги крутит». Вяло берет тарелку с едой. Тарелка бац на ковёр падает, и весь ковёр в яичнице. Бабушка реветь начинает как маленький ребёнок. Ревёт громко и протяжно, вот так:

— АААааааааааа ААААааааа…

И бульбы с носа зеленые у неё и слюни сразу. До чего противное существо — слабоумная бабушка. Я уже не из-за яичницы злой становлюсь, а из-за того, что она такой вой с утра подняла и настроение испортила на весь день.

Брат мой меньший полным идиотом оказался. Я в нём разочарован. Он в компьютерные игры играет много, и книг у него целая куча в шкафу, все с красочными обложками и толстые. Я их брал, листал — чушь полная. Ни одного знакомого имени. В школе, например, проходили Чехова, Достоевского или Хемингуэя. Там хоть интересно читать было, и суть для себя берешь. А у него книги — фантазия одна про хоббитов, про королевства и волшебство. Я с ним много спорил на эту тему. Говорю:

— Вот ты на улицу вышел, и где твои волшебники с магией?

— Ты ничего не понимаешь, — говорит.

— Так они существуют?

— Конечно, — говорит.

— И ты в это веришь? — спрашиваю.

— Нужно понимать, что есть параллельные миры, в которых мы можем существовать одновременно.

— И волшебство существует?

— Волшебство внутри каждого из нас…

И тут я не выдержал и выматерил его как следует последними словами.

— Идиот, — говорю ему, — ты конченый дурак, ботан, дебил!

И дверью хлопнул. А он сидит спокойный, как ни в чём не бывало, и за дурака недалёкого меня считает. Наверное, думает, что я жлобяра. А сам косичку отращивает, майку носит и не стирает её, потом воняет, ужас… и лицо такое высокомерное, крысиное делает, смотрит на всё так поверхностно, как на дерьмо. И дружки у него точно такие же: все какие-то худые, нескладные и волосатые. Как не от мира сего. Ну что за дела? Не место красит человека, а человек место…

Я помню в моём недалёком детстве мы в футбол и баскетбол целыми днями гоняли. Здоровые были, бегали по стадиону до вечера! На свежем воздухе и спорт. Так потом еще на турнике в лесенку играли. А по субботам брали девчонок из школы или так со двора: Юлю, Олю, Катю, и шли с ними в парк водку пить, сосиски жарили, воду из родника на горку тягали, огурчиками закусывали. Напьёмся водчонки и влистья — катаемся, целуемся, мир дивный и теплый, на всё смотришь, как через цветной калейдоскоп. И смеешься, и радуешься.

Каждый день на работу хожу. Бреюсь, умываюсь правильно — как дядька Тоха учил, не просто глаза промочить, а шею мою. В общем, жизни рад. Некоторые во дворе спрашивают:

— Какое у тебя удовольствие в жизни? На работу, с работы и спать?

Я им ничего не говорю, а сам себе думаю: «У вас-то какое удовольствие? Живём мы все в коробках. Ну привёл ты бабу в коробку, потолок низкий, ужас, комнаты тесные, люди вокруг тебя раздражают, жить не хочется. Из окна выглянул, там те же коробки, тот же удушливый свет голых лампочек на кухнях. Те же алкаши с сигаретами. Вышел в воскресенье во двор дорожку потрусить, а люди жизнью недовольные, уставшие, сонные с перебуху. Собой недовольные и озлобленные на то, что в такую передрягу попали».

— Нет, — говорю им, — семья и баба — это не счастье. Это не душевное спокойствие. А вот организовать вокруг себя пространство, чтоб дышалось свободно и чтоб тебя за рукав никто не дёргал каждые пять минут, вот что такое счастье.

Работа у меня скучней не придумаешь — сижу в мастерской, а если позвонят, еду морозильники чинить на больших предприятиях или профилактические работы провожу. Однажды поехал на мясокомбинат, а там туши на крюках — жуть как много. И всё мясо старое с 80-х годов. И ведь люди точно так же на крюках в своих квартирах весят и печалятся. А тоска и отчаяние — это тот же процесс заморозки. Заморозки мозгов. Человека подсадить на что угодно можно. Вот как моего брата подсадили на волшебные миры, главное, чтоб блестящий предмет был. И на кукан тебя! На телевизор, на Интернет, на пьянку и на кукан, бляха, на кукан! А ты доволен и кричишь жене: «Нажарь картошки!» И кричишь мужику: «Ты чего уже пьяный с утра?» Или спрашиваешь: «А кто последний за билетами?»

Понимаю, не ново это всё, и не мне вам говорить об устройстве мира. Мне, простому мастеру по морозильным камерам. Но удивляет другое — люди-то задумываются над порядком вещей, а потом с легкостью отпускают мысли, как воздушные шары, как голубей, которых всю жизнь кормил и выпустил.

С другой стороны, назовите мне профессию, любую профессию и скажите: вот это достойный труд! Не поверю. Ну просто не поверю. Может, только землепашец делом занимается и электрик, а все остальные дурака валяют.

Мучаюсь я этими вопросами, так что голова болит. Потом вечером Саньку звоню и говорю:

— Пошли в «Берёзку» пиво пить.

И мы пошли. А Санёк простой такой, как гроб дубовый, идёт, всё мне про баб истории рассказывает, да про машины дорогие. Санёк из армии пришёл три дня назад и еще не освоился на воле, у него еще замашки остались армейские — замашки голодного человека, которого часто унижали и били. Идём с ним по снегу. Он снег ногами пинает и смеется, как ребёнок. Про деда одного рассказывает:

— Не, ну, вообще Леонидыч был нормальный дед, только не любил, когда от него еду прячут. Один раз мне мамаша принесла передачку, а там: печенье, шоколад, бананы, две бутылки лимонада, так я за всё это и жрать скорей! Жру, жру! Рот напихал, в армии больше всего сладенького хочется! И тут Леонидыч заходит и говорит: «Ах ты ж сука! Ах ты ж крыса на нычке жрать!» И бьёт меня по голове, по спине кулачищами своими огромными лупит, а я под тумбочку залезу и сижу там, пока он не успокоится. «В армии, — Санёк говорит, — нужно похитрее быть. Натырил хлеб в столовой — иди в парашу закройся, и там жри. Удалось что-то спрятать, тоже на параше жри, чтоб никто не видел». Идём мы с ним в «Берёзку», и я думаю: «Пивом одним не обойдётся, напьюсь сегодня точно». А там ларьки с апельсинами и бананами и разные фрукты. Санёк кричит:

— Идём!

И я ему покупаю всё, что он захочет.

— Пирожные! — говорит. — Сахар, ой! Триста грамм сахару! — идёт и сосёт сахар за щеками. Бедный он. Санёк. Еще хуже меня живёт. От армии я кошу. Иногда петляет вокруг дома бобик военкоматовский не только за мной — пацанов во дворе-то много — остановили как-то раз и спрашивают:

— Это не вы случайно Олег Нетудыхата?

А я морожусь. Говорю:

— Нет. Я — Дима Волошин.

— Аааа… — говорят. — А документ есть?

— Да я в этом доме живу, вон на том этаже, меня тут все знают, — сам на другой дом показываю.

— Ну ладно, — и других поджидают.

Сели мы с Саньком в «Берёзке», заказали водки бутылку и банку огурцов. Пили-пили и пива взяли, и ханурья там — задницей жуй, все вонючие и грязные, а есть такие — в прошлом далёком интеллигенты — от этих интеллигентов только очки остались да пиджаки замацаные, они тоже спились все, пьют и курят много. Выпить в «Берёзке» — дешевле, чем на улице: там самогон буряковый из-под полы разливают — самогон вонючий очень, но по голове хорошо даёт. Санёк с непривычки напился быстро и начал под стол рыгать. Нарыгал на стол немного, я салфетками вытер, думаю: «Ничего, со всеми бывает».

Я Санька под мышки взял и домой отвёл, а сам иду и пиво из бутылки пью.

Холодно. Руки замёрзли. Я пьяный-пьяный. Захожу домой к себе. Смотрю: сапоги стоят и шубка потёртая висит, значит, папаша новую любовницу привёл. Ему так нравится. Наклоняюсь, чтоб боты разуть, и слышу треск сверху. Так испугался! Мама дорогая — землетрясение или потолок рушится. Я пьяный. Хрясь, мне на спину что-то тяжёлое упало. Больно очень. Смотрю — а то мопед. Мопед двадцать лет висел, а тут на тебе — упал мне на спину. Я разозлился очень, прямо закипел от гнева. Взял мопед и на лестничную клетку выкинул. Он с шумом большим в пролёт улетел лестничный и застрял между этажами.

Захожу в квартиру и матерюсь. Батя выбежал и кричит:

— Твою мать! Мне завтра на работу вставать в пять утра! Твою мать!

— А мне всё равно, — говорю и на кухню иду. Включаю свет. На кухне бабушка сидит и сухарик в молоке вымачивает. Бедная старушка.

В комнате брат в игры свои компьютерные играет.

— Как дела? — спрашиваю. — Не надоело?

Он поворачивается, волосатый, и спрашивает:

— А тебе пить не надоело? — и так высокомерно смотрит на меня. Как строгий учитель на ученика. Как буддийский монах на деревенского пьяницу-дурочка. Я его за шкирки взял, за косичку его дебильную схватил и кричу:

— Ах каКОООООЙЙЙЙЙЙ тЫЫЫЫЫЫЫЫ ЙЙййййййоооооООО-ОбнутЫЫЫЫЫйййй!

Похоже, у меня началась «белочка». Брат заплакал и убежал. В ванной закрылся.

Я достал рюкзак и начал вещи наваливать: рубашку там, джинсы, пару носков, пару трусов. Отодвинул паркетину и деньги с нычки все забрал. Решил, что поеду к дядьке Тохе в Остёр и там жить буду. Землю обрабатывать буду. Взял такси и на автовокзал на Московскую площадь.

В Остёр я приехал только под утро. Там вообще дорог не чистят, всё снегом замело, как в сказке. Вот оно волшебство настоящее. Как на картинке в детской книжке. Красиво, и хатки стоят под снегом. Пруд льдом покрылся. Там рыбаки уже сидят, и мальчишки в хоккей играют.

Смотрю: идёт мне навстречу дядька Тоха, красный, небритый, щетина — то, что надо, и пьяный уже с утра.

— Привет, племянничек! — кричит мне. — Я как знал! Как знал, господи!

От дядьки Тохи самогонкой пахнет и папиросами дешёвыми. Добрый он человек.

— А я, — говорю, — погостить к вам приехал, можно?

— Конечно-конечно! — говорит. — Только сперва одно дело нужно сделать!

— Какое? — спрашиваю.

— Вон в том дворе много бездомных собак, — дядька Тоха дико вращает глазами, не в себе, видимо. Может, умом тронулся? — Там собак бездомных уйма. Море просто! Нам нужно с тобой поймать пару штук.

— Зачем? — спрашиваю.

— Ха! Зачем?! Дурак ты, что ли, Олежка? Поймаем пару собак, пойдём на базар и продадим их, выпить будет на что.

Я остался сидеть возле пруда. Сел на рюкзак и наблюдаю за матчем по хоккею. Хорошо ребята играют. Резко. Дядька Тоха пошёл собак ловить.

Приходит через часа полтора и в руках шавку средних размеров держит. Улыбка до ушей. Доволен! Шавка чёрного цвета, скулит и вырывается.

— Вот! — говорит. — Поймал-таки гада за хвост!

Алёша ходил из угла в угол. Девять часов вечера. Он продержался целых 19 часов. Последнюю бутылку пива он выпил в два часа ночи. С вчера он мало что помнит. Ему позвонила Света, продавщица рыбы в гастрономе этажом ниже.

У Светы был серьёзный осуждающий голос:

— Ты помнишь, как ты вчера подходил к незнакомым людям и угрожал им?

Алёша молчал. Вообще-то он очень скромный и застенчивый парень. Он не любит спорить, не любит упорствовать. Если кто-то влезет перед ним в очередь, он не будет возникать. Лучше подождать немного дольше, чем нарваться на неприятности. Хотя сейчас, тыняясь из угла в угол, он вспоминал, сколько раз уступал, сколько раз молчаливо терпел унижения.

И мелкие унижения за унижениями, уступки за уступками, застенчивые улыбки и краснения постепенно подтачивают человека, как термиты деревянный дом.

— Ты бегал по улице и замахивался на прохожих, ты даже Вадику сказал, что сломаешь ему руки и маму его в подвале с картошкой закроешь…

Алёша содрогнулся как от изжоги. Трубка едва не выпала из его руки.

— Я, правда, сказал это Вадику?

Вадик — местный бандит на районе. Не то чтоб там великий бандит, но лучше с ним не связываться. Его все побаиваются. Тем более что он боксёр, и с ним всегда трутся его друзья-боксёры на Деу Ланосах. Они приезжают к гаражам, машин пять, и до самой ночи слушают музыку, пьют пиво, глупо ржут и курят «план».

— Да-да, а Вадик сказал, что у него сейчас нет времени, а завтра вечером он придёт к тебе и поговорит.

— То есть сегодня вечером?

— Да, — сказала Света.

Раздался противный резкий звонок.

— К тебе кто-то пришёл? — спросила Света.

— Я никого не жду… — сказал Алёша и посмотрел в сторону двери.

— Ладно… лучше не открывай сегодня дверь, выключи свет и притворись, что тебя нет. Вчера многие на тебя были злые… и даже Пашка…

— Какой Пашка? — спросил Алёша.

— Пашка, Вадика кореш, который срок отмотал за убийство…

Пару лет назад Пашка с друзьями, пьяные, возвращались домой после дискотеки. Они шли по тёмной улице возле завода Ткаченко, им навстречу шла другая толпа. Кто-то не уступил дорогу, зацепился плечом, и пошла возня. Пашка в драке махнул ногой и попал одному пацану в голову. Пацан и без того больным был, а от удара слёг на месте.

В дверь снова позвонили. Дверь ненадёжная деревянная, старая, еще с советских времен. Звонок тоже советский — резкий, раздражающий. Дззззззззззз Дзззззззззз Дззззззззз, как сверло дантиста в казённой поликлинике.

— А что я сказал Пашке? — осторожно спросил Алёша.

— Ты сказал ему, что у него морда, как коровья лепешка…

— Господи, — сказал Алёша и почесал затылок.

В дверь настырно затарабанили кулаком.

— Он тебя еще начал бить под ларьком…

— Кто?

— Пашка… а я его за руки оттаскиваю… а ты мне говоришь: «Вали отсюда, сука недоношенная». Тебе нельзя бухать, Алёша!

В коридоре сильно ударили в дверь. Послышался треск. Они выбили дверь и зашли в квартиру. Вадик, Пашка и один конченый наркоман.

Алёша бросил трубку и кинулся на кровать. Он накрылся одеялом с головой и притворился спящим.

Вадик, Пашка и конченый наркоман зашли в комнату и увидели Алёшу под одеялом.

Вадик подошёл к телефону, взял трубку и приложил ее к уху.

— Алё! — сказал он.

— Кто это? — спросила Света.

— Это Вадик.

— А где Алёша?

— Алёша спит под одеялом.

Вадик положил трубку.

Они подошли к кровати. Конченый наркоман сдёрнул одеяло. Одеяло упало на пол. На кровати никого не оказалось.

Алёша открыл глаза. Он стоял возле ларька. В его руке была бутылка пива. Возле него стоял алкоголик. Алкоголик рассказывал ему историю про корову, которая заблудилась в лесу.

— Пошли к тебе домой, — предложил ему алкоголик. — Я куплю бутылку водки. Две. Мне сегодня негде ночевать. Жена выгнала меня из дома. Жена и тёща, они били меня поварёшками по голове, и теперь я ничего не соображаю. У меня денег как раз на две бутылки водки. Я не хочу работать. Я выпью водки и умру. Может, там будет лучше? Всё надоело. Всё это танцы со свиньями…

— В смысле, танцы со свиньями? — спросил Алёша.

— В смысле, мало того что не хочешь танцевать, так еще и танцевать со свиньями приходится…

Алёша посмотрел на бутылку пива и сказал:

— Я же не пью, я, когда выпью, совсем дурной становлюсь, людей бью.

— Пошли к тебе, — сказал алкоголик. — Мне совсем холодно. Они пошли к Алёше домой. По улице ходили люди. Люди просили у Алёши и алкоголика сигареты и деньги.

Они зашли в квартиру к Алёше.

Там возле кровати стояли Вадик, Пашка и конченый наркоман. Все трое удивлённо смотрели на кровать. Потом повернулись и увидели Алёшу с алкоголиком.

Вадик спросил:

— Как тебе это удалось?

— Не знаю. Это, наверно, какой-то фокус… — сказал Алёша, пожимая плечами. Он отхлебнул из бутылки и понял, что сегодня опять придется пить водку.

Телефон зазвонил.

Алёша снял трубку и сказал:

— Алё.

— Алё, это Света, к тебе пришёл Вадик, ты вчера сказал ему, что сломаешь ему руки…

Алёша повесил трубку.

— Ты вообще уже потерялся, — сказал Вадик.

— Теперь тебе хана, — сказал Пашка.

— У тебя есть фольга? — спросил его наркоман.

Алкоголик достал две бутылки водки из кулька и примирительно показал их всем присутствующим, словно белый флаг.

— Как ты исчез? — спросил Вадик.

— Не знаю, — ответил Алёша. — Я просто лёг и накрылся одеялом. Только не бейте меня по лицу, пожалуйста. Не бейте по лицу.

— Покажи, как ты это сделал, — сказал Пашка. Наркоман поднял с пола одеяло и аккуратно укрыл им кровать.

— Если хотите — сами попробуйте, — сказал Алёша.

Вадик, Пашка и конченый наркоман залезли под одеяло.

— Ты тоже лезь и друг твой алкаш! — сказал конченый наркоман. Алёша и алкоголик залезли под одеяло.

Они исчезли под одеялом. Порыв ветра открыл окно.

Алёша, алкоголик, Вадик, Пашка и конченый наркоман стояли возле ларька.

Света держала Пашку за руки и кричала:

— Не бей его! Не бей его! Он, когда выпьет, — дурак!

Алёша вспомнил, что нужно делать, повернулся к Пашке и сказал:

— У тебя морда, как коровья лепешка!

Он пришёл ко мне после обеда. Звонил в звонок, пока не спалил его. В коридоре запахло горелым. Потом он начал тарабанить в дверь кулаком. Потом, видимо, ногой. Я уже порядком разозлился и, рывком открыв дверь, ударил его.

Вид у него был жалкий. Худющий, глаза впалые, затуманенные, в поношенной убогой одежде. Таких мусора любят тормозить. Я даже не знаю, как его зовут. Кто-то дал ему прозвище Пивной Вампир. И прозвище это к нему прилипло. Потому что он днями-ночами ошивался возле гастронома и ларька. Пил пиво. Пил его и пил. Бывало, он клянчил деньги — сущие копейки. Все давали ему, ведь это Пивной Вампир.

Я захлопнул дверь и уселся в кресло. Включил телевизор. По телевизору один мужик уговаривал одну бабу поехать с ним за город. Мужик хотел её трахнуть. Баба тоже хотела, чтоб мужик её трахнул, но действовала по правилам — сначала поломаться, а потом дать. В драматургии ничего не изменилось с тех пор, как я последний раз включал телик. Мужики хотят трахать баб и убивать. Бабы хотят быть оттраханными, а после издеваться над мужиками.

Опять послышался стук. На этот раз не в дверь. Стук доносился из шкафа. Я встал и открыл шкаф. Из него выбрался Пивной Вампир. Бледное лицо, запуганный виноватый взгляд.

— Как ты туда залез? — спросил я.

— Извини, но ты меня не впустил.

— Зачем ты мне тут нужен? — спрашиваю. Может, сосед в стене ход прорубил прямо в мой шкаф? Я оглядел стену шкафа, она была целёхонькой.

Пивной Вампир пошёл на кухню и открыл холодильник.

— Ты что-то туда клал? — спрашиваю.

— Нет-нет, — ответил он робко и снова виновато посмотрел на меня. — Мне очень нужно пиво… У тебя нет пива?

— Нету.

Я открыл дверь и позвал его.

— Эй! Как там тебя? Пошёл отсюда!

Внезапно он упал на колени и обнял мою ногу.

— Пожалуйста, — взмолился он. — Не выгоняй меня, помоги…

— Как?

— Купи мне пива…

— Пошёл отсюда, я тебе говорю.

— Ты не понимаешь, я могу умереть…

— Как ты забрался в мой шкаф? — спрашиваю.

Он отпустил мою ногу и начал кашлять. Вид у него действительно был такой, будто он сейчас откинется. Тяжёлый чахоточный кашель.

— Я умираю… пожалуйста, сбегай за пивом!

Он начал биться в судорогах. Ударился о стенку и упал. Пролетев три лестничных клетки, я выбежал на улицу к ларьку. Уже почти стемнело. Не хватало еще, чтоб он у меня дома откинулся. Поймите, я кошу от армии, и лишние неприятности мне точно не нужны. Тем более что косить всего год осталось. В ларьке была очередь. Я оттолкнул толстую бабку и протянул двадцатку гривен продавщице.

— Два черниговских светлых! — сказал я.

Потом достал пиво из холодильника и помчал обратно.

Пивной Вампир не шевелился. Я приподнял ему голову, открыл бутылку пива и начал вливать по чуть-чуть в рот. Он зашевелился. К лицу прилил здоровый румянец. Он схватил бутылку обеими руками и залпом осушил её. Затем поднялся на ноги и увидел, что есть еще одна. Он свинтил крышечку и за секунду выпил её. Вытер рукой рот и смачно отрыгнулся.

— Фууух… — выдохнул он с облегчением. — Спасибо тебе. Понимаешь, на самом деле я прилетел с планеты Шватоги…

— На самом деле ты сволочь, — говорю ему, — и умеешь хорошо претворяться…

— Я прилетел с планеты Шватоги, где живут шватоги. Чтоб не умереть на Земле, я должен ежедневно выпивать двадцать литров пива. Или больше, но никак не меньше…

Пивной Вампир сел на кухонный табурет и закурил сигаретку. Я начал чистить картофель. Сегодня ни завтракал, ни обедал — очень проголодался.

— Здесь в вашем доме живёт Анька…

— С третьего этажа? Она в «фуршете» мясом торгует…

Анька — баба лет тридцати пяти. Симпатичная. Живёт сама. Переехала в наш дом где-то год назад.

— Так вот она тоже с планеты Шватоги. Её муж нанял меня, чтоб я выследил её с любовником. Кажется, у неё здесь есть любовник. Из землян. Я уже год слежу, но не могу понять, кто это. Пиво мешает. Затуманивает разум, и я не могу хорошо работать.

— А кем ты работаешь? — спрашиваю.

Картофель в миске с водой плавает. Чёрные глазки лень вырезать. Всё равно они ужариваются.

— Я — частный детектив, — он протянул мне визитку. Я взял её, но визитка обожгла ладонь и упала на линолеум. Линолеум начал дымиться. — Ой, извини, я перепутал визитку. — Он пошарил в другом кармане и достал другую. Я с подозрением посмотрел на него. — Не, эта для землян, эта нормальная.

На ней было написано «Виталий Полищук. Бесплатное спутниковое телевиденье. Настройка. Установка». И номер телефона.

— Мне уже надоело жить на Земле. Голова от этого пива пухнет. На Шватоги работы совсем нет. А здесь хоть и гроши, зато при деле. Поскорей хочется разобраться с этим делом и найти другое. Ты не знаешь, с кем Анька мутит?

— Не знаю, — говорю.

Картошка зашипела на сковороде. Я перемешал её.

— Вот опять пива хочется. Сгоняй в ларёк, а?

— Ты совсем уже обнаглел, что ли? — спрашиваю.

— Так что, мне теперь в военкомат идти? — спрашивает.

— В смысле?

— Да я про вас всё знаю. Про всех, кто в этом доме живёт. А вот Аньку выкупить не могу. Ты косишь от армии, и один мой звонок, один поход в военкомат — и завтра утром тут уже будет «бобик» стоять.

— Ладно-ладно, иду, — говорю. — Только ты картошку мешай. Я огонь чуть убавлю.

— Ага, дружище, возьми литрика четыре! — крикнул он добродушно вдогонку.

Отужинав, я снова попросил его уйти. Пивной Вампир растянулся на диване возле телевизора, потягивал пивко и отрыгивал.

— Так ты точно не знаешь, с кем Анька мутит, а то военкомат тут недалеко…

— У вас все на планете такие дебилы? — спрашиваю. Кажется, он опьянел и уже не был таким скромным.

— Эй, полегче… скажешь, с кем мутит, и я уйду…

— А чего ты у неё не спросишь? — спрашиваю.

— Мне нельзя вступать с ней в контакт.

— Есть тут один… Игорь с соседнего двора. Она вроде с ним встречалась. Только он женат. У него ребенок.

— Игорь, говоришь? Пошли…

Мы вышли на улицу. Пивной Вампир нёс две бутылки пива. И заставил меня купить еще в ларьке. Целый кулёк.

Мы зашли в первую парадную. Поднялись на второй этаж.

— Звони, — сказал он.

Я позвонил в дверь. Мне открыл пацанёнок Игоря лет двенадцати. Из комнаты донёсся голос жены Игоря:

— Никитка, кто там? Никому не открывай!

Пивной Вампир схватил Никитку за шею и прижал к себе.

— Держи пиво! — прорычал он.

Пивной Вампир зашёл вместе с пацанёнком в коридор. Выхватив у меня из руки бутылку с пивом, он швырнул её в голову жены Игоря. Стекло разбилось. Жена упала на пол. Никитка начал плакать.

— Не реви, ублюдок! — приказал ему Пивной Вампир. — Игорь! Игорь! — позвал он.

Я, идиот, тоже зашёл внутрь с кульком пива и закрыл за собой дверь. Какой дурак сейчас захочет служить в армии? Только не я… Еще потом и на работу хрен устроишься.

— Где Игорь? — спросил Пивной Вампир у жены.

— Он на работе… он сейчас придёт и вас сделает! — ответила она. — Отпустите Никитку!

— На тебе твоего Никитку. Он швырнул в неё пацанёнком и забрал у меня кулёк с пивом.

Жена тоже разревелась. Они с пацанёнком забились в угол между шкафом и диваном.

— Я вас знаю, вы в соседнем дворе живёте, вас посадят, а Игорь вас убьёт! — сказала она нам.

— Я не с ним, — ответил я. — Можно мне пива?

Пивной Вампир протянул мне бутылку.

— Так где Игорь, я спрашиваю?

— Он с работы едет, заехал в супермаркет пива купить…

— О, это хорошо, — сказал Пивной Вампир…

— Ничего хорошего, он в молодости боксом занимался, а на днях одну компашку избил под окнами за то, что они орали по ночам.

— Твой Игорь с Анькой спал? — спросил я, чтоб ускорить процесс. Чтоб домой пойти и заснуть под телек. Может, пивка пару бутылок выпить.

— С какой Анькой? — она выпустила Никитку и заинтересованно посмотрела на меня. Никитка взял пульт от машинки и начал играться. Машинка ударилась о ногу Пивного Вампира, и тот раздавил её.

— Надоела мне уже ваша планета, — сказал он. — Женитесь, а потом спите с кем попало. Никакой верности. Вы бы хоть детей не заводили. Какой пример вы детям подаёте? — Пивной Вампир крепко опьянел, у него начал заплетаться язык.

— Так с какой Анькой?

— Ну, Анька, соседка моя с четвёртого этажа. Лет 35-ти, такая с белыми волосами, мясо в «фуршете» продаёт…

— То-то я думаю, с чего это Игорь в вашу парадную начал ходить часто? Говорит, у него там одногруппник квартиру купил…

— Врёт он всё… — говорю.

Пивной Вампир звонко отрыгнул, и мы услышали, как в замочную скважину вставили ключ.

— Идите в спальню! — прошептала жена. — Я сейчас с ним поговорю… Я сейчас ему скажу!

Мы забежали в спальню и начали слушать.

Жена:

— Ты где нажрался?

Игорь:

— Кто нажрался?

Жена:

— Ты нажрался, скотина…

Игорь:

— У директора сегодня день рождения был, я же тебе говорил…

Жена:

— Ничего не говорил… у Дмитрия Викторовича? А ну дай его телефон, я его поздравлю…

Игорь:

— Да отцепись ты уже, дура тупая… Никитка, забери маму, она у тебя совсем уже…

Никитка заплакал.

Жена:

— Я всё знаю…

Игорь:

— Что знаешь?

Жена:

— Что ты с Анькой мутишь!

Игорь:

— С какой еще Анькой?

Жена:

— С соседнего двора, с «фуршета»!

Игорь:

— Да пошла ты, кто тебе сказал?!

Жена:

— Пивной Вампир с другом!

Игорь:

— Этот сморчок, обсосок, я его убью, суку такую…

В дверь позвонили.

Жена:

— Кто это? А ну дай посмотрю! Да это Анька твоя!

Дверь открылась. Послышались шаги. Какая-то возня. Потом шлепки и один удар. Кто-то упал на пол.

Игорь:

— Да успокойся ты, недоразвитая!

Жена (плача):

— Ты меня ударил?!

Я шепчу Пивному Вампиру:

— Всё, выходим. Делай, что нужно, и я пойду домой…

Пивной Вампир:

— Подожди, нужно убедиться, что они действительно переспали.

Анька:

— Игорь, я так больше не могу. Хочешь спать со мной, так и живи со мной… я так больше не могу…

Игорь:

— Да заткнитесь вы… я вас не знаю!

Жена:

— Иди-иди с этой шлюхой, мы с Никиткой получше мужика найдём.

Игорь:

— Я её не знаю. Женщина, вы кто?

Анька:

— Ах женщина?!

Послышался шлепок.

Жена (рыдая):

— Так вы трахались или нет?! Игорь, умоляю, скажи, я всё прощу.

Внезапно Пивной Вампир смачно отрыгнул.

Игорь:

— Кто это там в спальне? Кого ты привела!

Послышался удар. Кто-то опять упал.

Анька:

— Да-да, мы трахались, мы каждый день трахаемся!

Жена:

— Они сами пришли, Игорь, они сами пришли!

Игорь открыл дверь в спальню и увидел меня. Он с размаху дал мне в нос, и я отлетел к стене. Из носа побежала красная юшка. Жена, Анька и Никитка тоже зашли в спальню.

Игорь включил свет, и мы увидели голого Пивного Вампира в постели. Он потягивал пивко и курил сигаретку, как у себя дома.

Только вот на месте члена с яйцами у него была маленькая зелёная голова. Голова улыбалась.

Пивной Вампир:

— А вы думали, где у меня голова?!

Пивной Вампир рассмеялся.

Игорь:

— И ты мне будешь говорить… Ты привела эту мразь… этого алкаша! Да он деньги под ларьком на пиво клянчит…

Жена:

— Они сами пришли! Что это у тебя вместо члена?!

Игорь:

— А то ты не знаешь, что у него вместо члена.

Игорь картинно закатил глаза, стараясь переиграть ситуацию в свою пользу, переложив свою вину за измену на жену.

Жена:

— Смотри, какое оно морщинистое и мерзкое.

Анька подошла к кровати и обречённо сказала:

— Я так и знала. Я так и знала. Я постоянно за тобой наблюдала, как ты бухаешь пиво возле ларька… день и ночь… Это ты за мной следил?! Ты за мной всё это время следил?!

Пивной Вампир:

— Ага.

Анька:

— Не нравится мне на Шватоги, я люблю Игоря… Игорь, я тебя люблю! Ты понимаешь, сколько мне нужно было пролететь планет, чтоб тебя найти?! Ты представляешь, как долго я искала любовь… Мне уже восемьсот тысяч лет, а я никого, кроме тебя, по-настоящему не любила.

Она присела на краешек кровати.

Пивной Вампир отхлебнул пивка и сказал:

— Анька, у тебя муж миллионер, он всё что хочешь для тебя сделает, если бы ты видела, как он убивается горем. Он мне каждый день названивает и спрашивает: « Ну что там, Анька? Счастлива ли она на Земле? Нашла, наверное, кого-то…» Он тебя любит. Возвращайся к нему.

Анька:

— Я не могу.

Пивной Вампир:

— А теперь извините, но мне нужно проверить, действительно ли вы трахались… Игорь, достаньте член, пожалуйста.

Игорь попытался ударить Пивного Вампира ногой, но тот ловко обвил его и начал душить, словно змея.

Жена:

— Не убивайте его! Игорь, сделай всё, как он говорит, они же инопланетяне!

Игорь (отчаянно):

— И ты, Анька? Всё это правда? И тебе восемьсот тысяч лет?!

Анька:

— Да.

Игорь:

— Мне приятно, что в этой Вселенной есть существо, которое действительно меня любит, только меня…

Анька:

— Я не из этой Вселенной.

Игорь:

— Не важно, ты меня поняла.

Игорь всплакнул и достал член.

Пивной Вампир прицепил Игорю на член предмет, похожий на прищепку.

Жена:

— Что вы делаете?!

Пивной Вампир:

— Не переживайте. Так я проверяю, действительно ли этот пенис был в шватоги…

Анька:

— Да был же, был!

Пивной Вампир отхлебнул человеческой головой пивка и виновато улыбнулся.

— Я вам верю, Анька. Это всего лишь формальности. Воля вашего мужа.

Игорь:

— А можно сейчас связаться с её мужем? Я ему всё объясню. Клянусь… я тоже её люблю, хотя мне всего 35 лет. Но я точно знаю, что люблю. Даже в школе такого не было…

Жена (расстроено):

— Значит, ты меня никогда не любил?

Игорь:

— Извини, но я не был счастлив с тобой. Мне всегда чего-то не хватало.

Жена:

— Чего?

Игорь:

— Чего-то настоящего.

Прищепка запищала.

Пивной Вампир:

— Да, контакт был. Теперь я с чистой совестью могу позвонить шефу и представить отчёт о выполненной работе.

Я лежал на полу и смаковал пиво. Кровь перестала идти, а голова всё еще кружилась. Но, что удивительно, мне не хотелось уходить. Хотелось узнать, чем вся эта возня закончится.

Пивной Вампир:

— Дайте мне еще пива и покажите, где у вас телевизор.

Мы все пошли на кухню. Пивной Вампир взял пульт и набрал комбинацию цифр. На экране появилось огромное зеленое существо с множеством голов и щупалец. Старое морщинистое существо.

Анька:

— Моему мужу два миллиона лет. Но он очень добрый.

Существо:

— Анька, о великие Шватоги, как я рад тебя видеть! Ты даже не представляешь…

Существо начало плакать и тереть щупальцами крохотные глазки.

Пивной Вампир:

— Доброй ночи, шеф… Я выполнил работу, можете высылать корабль.

Существо:

— И кто этот ублюдок?! Ты убил его?! Я хочу взглянуть…

Анька:

— Это Игорь, пожалуйста, не убивайте его, он такой же хороший, как и ты.

Анька прижалась к экрану и поцеловала существо. Существо тоже прижалось к экрану. Тысячи головок вытянули маленькие сморщенные зелёные губки.

Жена:

— Да, не убивайте его, это мой муж.

Существо:

— И что, он очень хороший?

Анька:

— Да-да, он такой же добрый, как ты, но его я люблю больше…

Существо:

— За что ты его любишь?

Анька:

— Не знаю, я облетела миллион планет и никогда подобного не испытывала. Пожалуйста, можно мы будем жить вместе.

Существо:

— Ну что ж, ну что ж, я доверяю тебе, Анька. Твоё счастье — моё счастье. Но при одном условии. Вы переедете на Шватоги, и мы будем жить вместе.

Игорь:

— Я на всё согласен.

Жена:

— Я отпускаю тебя, Игорь. Я люблю тебя. Главное, чтоб ты был счастлив.

Пивной Вампир допил бутылку пива и швырнул её в мусорку под мойкой.

— Шеф, я свою работу сделал, так будет корабль или нет?

Мы пошли на балкон провожать Игоря, Аньку и Пивного Вампира. Игорь обнял Никитку и сказал:

— Слушайся маму.

С балкона корабль залил ярким светом всю комнату. Игорь, держась с Анькой за руки, зашли на корабль. Следом за ними последовал худой бледный Пивной Вампир. Напоследок он сказал мне:

— Извини, что потревожил, за военкомат можешь не беспокоиться.

Корабль улетел.

А через два дня, когда я утром выходил на работу, меня загрёб «бобик». Он маячил прямо около парадной, и бежать было некуда. Я отслужил в армии полтора года. Хлебнул своего. Очень похудел. Сейчас мы живём втроём — я, Никитка и жена.

Хотя она не любит меня, так как Игоря, а я не люблю её, как существо любит Аньку. Но мы живём и радуемся. Возможно, и нам когда-нибудь предстоит встретить настоящую любовь.

Которая бы поглотила нас и заставила преодолеть миллиарды километров. Иногда люди спрашивают: «Куда подевался этот попрошайка, который вечно околачивался возле ларька? Куда делся Пивной Вампир?» А иногда жена говорит мне: «Как жаль, что мы не знаем той комбинации на пульте. Мы могли бы позвонить Игорю. Я бы хотела его еще раз увидеть. Хоть разочек… Ведь я до сих пор его люблю».

Они показались мне странными людьми. Я познакомился с ними в одной из крысиных коммуналок Города.

Хозяйка встретила меня на вокзале, дала ключ и адрес. Она сказала, что за комнату я должен платить в течение последней недели месяца тысячу гривен. Если же я не уплачу, её муж придёт и заберёт ключ. Типичная жадная толстая стерва, из тех, которые долго сидят на одном месте и благодаря этому что-то имеют. Сдают комнаты таким проходимцам, как я, например. Еще она сказала мне, что много молодых людей пытается попасть в Город. В Городе зарплаты хорошие, и если человек с мозгами, то он наверняка найдёт себе хорошую работу и устроится в Городе. А там, глядишь, сказала она, и на квартиру собственную насобирать можно. И познакомится с приличной девушкой из Города, семью завести, в конце-то концов. Не понимаю, зачем она это всё мне говорила.

На перроне. Слякоть. С неба валил холодный пронизывающий до сердца дождь, как маленькие игольчатые сосульки, под ногами — каша из грязи, снега, бычков и собачьего дерьма. Я ехал в поезде двое суток и очень устал. Стоял на перроне и слушал басни этой тупой бабы. Не понимаю, зачем она мне всё это рассказывала, так сказать, своё виденье жизни мне рассказывала. Видит меня впервые, ей ли не всё равно, что я там за человек. Пекарь или сапожник? Может, убийца? Но она гнула своё:

— Особенно, если человек непьющий… ты же не пьёшь?

— Нет, — соврал я.

— Смотри. У нас там люди приличные живут. И шума не любят. Жаловаться любят и в милицию звонить. Ты же не хулиган? — доверчиво допытывалась она.

Стоит и курит. Такая толстая, кажется, глаза у неё прямо из щёк растут. А щёки все в родинках уродливых. Вкуса у неё нет: одета в высокие блестящие сапоги и какую-то куртку с пёстрым искусственным мехом.

Я молча взял ключ и пошёл. На вокзале толпились люди. Одни ждали поезда, другие — только приехавшие, осматривались по сторонам, куда это нас занесло? Похожи на спящих котят, которых разбудило землетрясение. Не могут понять, что происходит, осторожно по земле ступают. Несут с собой сумки. И постоянно проверяют замочки на сумках и оглядываются по сторонам, не крадётся ли кто сзади, чтоб обокрасть их или просто вред нанести. Человек ждёт боли, вреда и насильственной смерти. Ну кто, скажите, будет ждать любви на вокзале. Охранники курят по углам. Пьяницы бухают в буфете. Стоят за высокими столами. Под столами у них клетчатые сумки. Лица небритые.

На столе — бутылка водки и нехитрая закуска с запивоном. Ждут ли они поезда? Или каждый день сюда приходят ради тепла и выпивки?

Пока я добрался, весь промок. И сумка моя промокла. Хотя в сумке ничего и нет, так, пустяки — свитер, рубашка, книги и пара консервов тунца, свинины и паштет. Консервы всегда с собой беру. Консервы — гарантия того, что ты не будешь шататься голодным, даже если останешься вообще без денег. Даже если тебя обворуют или убьют. Консервы никто не забирает. Консервы — как билет до дома, как паспорт, как очки близорукого.

Дом, в котором моя комната, — чётырёхэтажная коммуналка, на первом этаже кафе-бар задрипанный, называется «У Миши». Я зашёл внутрь. Никого нет. Ни одного посетителя. Время — обед. Дождь не прекращается. Официантка за баром кроссворд разгадывает. Перед тем как прийти на новое место, в новую комнату, на новую работу или же к зубодёру, я всегда люблю отсидеться где-то часика полтора. Перевести дыхание и собраться с мыслями. Остудить пыл. Это меня всегда успокаивает.

Я слышал, что адмирал Нельсон перед боем залезал в гроб и там лежал немного. Чтоб отдохнуть.

Наверно, то же самое и со мной. Столы в кафе-баре «У Миши» липкие и грязные, со вчерашнего дня неубранные. Возможно, их вообще ни разу не вытирали. На стенах кое-где грибок зелёный проступает. Пара бильярдных столов — бархат зелёный на столах, потертый и залитый пивом. Воняет табаком и хлоркой. Я попросил пива, и официантка, отложив кроссворд, нехотя, лениво принесла мне бокал тёплого, кислого пива. Я выпил половину и дал ей десятку. Она сказала: еще пять нужно. Я дал еще пять.

Поднялся по лестничной клетке на третий этаж. Один ключ от главной двери в коридор, другой от комнаты.

В комнате — сыро и холодно. На подоконнике вода, из окна просачивается дождь. На стене, над кроватью висит маленький ковёр с бахромой, на ковре — девочка, олени, лес и домик. Девочка кормит оленей. И поит их. Я кинул сумку и завалился на кровать. Прямо в мокрой одежде. Обувь снял. Раздеваться сил не было.

Проснулся поздно ночью. Темень. Только фонарь за окном светит бледный и кое-как комнату освещает. Дождь всё льёт. Одежда на мне во время сна высохла. Штаны немного мокрые внизу и грязью заляпанные.

На кухне сидели он и она. Они шептались и пили вино из железных кружек. У них был сыр и что-то еще, напоминающее шнурки коричневого цвета. Так я и познакомился с ними. Они казались необычными людьми, со странностями, коих раньше мне не доводилось встречать. Я говорю «странные» и задумываюсь. Ведь я тоже странный.

Пришло время рассказать немного о себе.

Я родился в селе, там и вырос. Чем занимался в детстве и юношестве? Пас коров, коз, помогал матери варить сыры. Собирал помидоры и копал батат. По пятницам ходил в клуб слушать, как один мужик, калека без ног, играл на гитаре и пел песни Высоцкого и Цоя. Все плакали. Из жалости к нему. Что он такой хороший. Так хорошо поёт, играет и ног не имеет. А он этим пользовался. На жалость давил. Коварный тип. Целыми днями бухал самогон сельской и ел досыта, спал до обеда и баб, говорят, имел, калека, а по пятницам давал концерты.

Люди плакали и деньги ему сыпали. Пьяные мужики-трактористы последнее ему отдавали, чтоб повыть под гитару подольше. Со школьных лет я встречался с Машей. Маша — маленького роста, волосы русые, грудь пышная, сама она не толстая, а как говорят, в теле баба. Она хохочет — и на Южном Хуторе смех слышно. Бойкая девочка: еще с малого возраста она затащила меня в гараж и там посвятила во всякие тайны. Отец мне сказал: «Ты с армии придёшь, она швейное училище закончит и поженитесь. К дому пристройку сделаем, будете жить вместе, что тебе еще надо?» «Ничего не надо», — сказал я. Как-то раз я возвращался вечером с поля. Зной ужасный, целый день с бабами помидоры собирал. Ни тебе кустика, ни тебе деревца, укрыться негде. Солнце всё выпаливает — трава горит, люди с солнечными ударами падают в Городе. Я тоже еле ногами двигаю. Иду себе и предвкушаю, как растянусь в гамаке между двух груш и пивка холодного выпью. Никто мне слова кривого не скажет. Мать и отец знают: их сын целый день с пяти утра трудился в поле. Он может отдохнуть. Вот если бы я не трудился, батя подошёл бы с лопатой или с граблями. Нарочно взял бы что-то в руку, чтоб показать, вот он, мол, работает, а я — нахлебник, тут валяюсь, прохлаждаюсь. И так холодно сказал бы, как он это умеет:

— А что, работать не надо? — повернулся бы и ушёл. А ты себя виноватым чувствовал. Спиногрызом и кровопийцей. Я по совести люблю: если поработал хорошо — отдыхай себе, пожалуйста. Если не работал — иди прямо сейчас работать.

Вот прохожу я площадь сельскую, захожу в гастроном, беру четыре пива в стекле. Иду по дороге. Тут яблони вдоль дороги растут, в тени идти хорошо. К вечеру жара немного спала. Смотрю, Маша несёт в руках кулёк. Обеими руками кулёк держит. Куда идёт? Может, меня проведать? Прячусь за яблонями и слежу за ней. Улыбаюсь. Пацан соседский подбегает, малой, спрашивает, чего это я по кустам прыгаю и не хочу ли с ним поиграть. Я говорю, что потом поиграем, и дальше слежу за Машей.

Как вдруг заходит она с кульком в калитку калеки, того самого, что в клубе на гитаре Цоя поёт и Высоцкого. Думаю: «Ничего себе, поворотный пункт какой. Шекспир начинается».

Хотел перелезть через забор и посмотреть в окно. Но у калеки собака Дик, овчарка дурная, всех без разбору кусает, и детей, и стариков, пьяницам штаны портит.

Стал ждать. Сел на камень в кустах и жду. Пиво пить начал. Пиво холодное и вкусное. На жаре в поле я мало пил, может, литр воды. Выпил всё пиво. Ничего не ел, поэтому пиво мне в голову сразу вставило. Наконец через часа два Маша выходит, какая-то умиротворённая и уставшая. Я подбегаю к ней и кричу:

— Ага! Попалась, сука такая! Ага!

И как дам ей пощёчину по лицу её бесстыдному. Она сразу реветь. Волосы ей на лицо упали, спутались. Ревёт, изо рта слюни текут. Жалко стало. Всхлипывает.

— Дурак ты пьяный, — говорит. Если я даже бутылку пива выпью, она меня пьяным обзывает. — Гриша с кресла упал в саду и матери позвонил, чтоб я пришла его поднять. Дурак ты, ой дурак…

Она разворачивается и убегает.

Сигарету в зубы засунул, стою и понять не могу. Чему тут верить? Если даже он и упал то, что она делала два часа там? Зачем я бил её, дуру несчастную?

Каждый день начал следить за ней, она каждый день к тому калеке ходит. И подолгу задерживается. Иногда поздно вечером к нему ходит. Со мной не разговаривает. Её подружки говорят: обиду на тебя держит за то, что ударил. Потом и люди в селе стали шептаться. Один раз напился и пришёл пьяный в клуб. Калека песни поёт. Мужики наваленные подвывают.

Я к калеке подошёл, гитару вырвал и в морду грифом ему тыкнул легонько. С носа у того кровь потекла. Мужики злые подбежали и оттащили меня. В живот надавали. А на утро еще и пристыдили.

Сказали, что нехорошо над калекой издеваться.

Спустя месяц я к нему пьяный домой пришёл. На Машу рукой махнул. Шлюха такая. Стою у калеки во дворе, шатаюсь от выпитого. Собака огромная вокруг меня бегает, но подойти и укусить не решается.

Я внутрь зашёл. Калека лежит на кровати. Храпит. У кровати бутылки пластмассовые валяются, мочой наполненные.

Душу его. Он не просыпается. Душу изо всех сил. Только перед смертью, кажется, он глаза открыл и на меня посмотрел. Взгляд как у затравленного животного. Животного, понимающего: вот он, финал. Выволок его за ноги в сад. В малину. Собака возле бегает и гавкает. В малине я его и прикопал.

На следующий день в восемь утра автобус приехал на площадь сельскую призывников забирать. Я еще пьяный, не протрезвел как следует. Офицер отметил меня в списке, и я залез внутрь. Сел возле наголо остриженного паренька. Глаза у паренька грустные-грустные.

— Всё равно побреют, — говорит. Ему мать платком машет и слёзы вытирает.

Спустя два года этот же автобус вывез нас из густого леса где-то за Гусятином. В Гусятине мы зашли с дембелями в столовую. Там взяли водки и много еды. Опьянели после первой бутылки. Дембеля начали рассказывать, как они теперь заживут, и какое же это дерьмо — армия, и сколько времени они там потеряли впустую. Они обнимались и плакали. Рассказывали про баб, которые их ждут. Врали они всё — вышли из армии, но жизнь будут впустую проводить. Что они могут придумать? Ну, дом построить? Ну, детей наделать? А дальше что? Чем забить пустоту-то? Я не понимал их веселья.

Мне стало скучно с ними. Выйдя из столовой, я неровным шагом пошёл искать вокзал, автобус, поезд, электричку… что угодно.

Теперь вы сами сможете судить, странный я человек или нет.

На кухне сидели он и она. Они шептались и пили вино из железных кружек. У них был сыр и что-то еще, напоминающее шнурки коричневого цвета. Так я и познакомился с ними. Они казались странными людьми, коих раньше мне не доводилось встречать. Она высокая и худая. Ноги непропорционально длинные по сравнению с туловищем, а голова маленькая на короткой шее. Глаза тоже малюсенькие, две блестящие пуговички, как у мышки. Под глазами чёрные круги. По впалым щекам можно сказать, что её организм очень истощён то ли от наркоты, то ли от чего другого. После случившегося я ни в чём не уверен.

Он называл её Оксана. Хотя на самом деле её и не звали Оксана. Как звали, до сих пор не знаю.

Он тоже высокий и худой. Движения его ног и рук неуверенные и ленивые. Казалось, он движется как в кино при замедленной съёмке. Он волосатый. Волосы закрывали его лицо. Из тёмных волос торчал длинный острый нос. Она называла его Куст.

— Будешь с нами играть? — спросила Оксана. Я выглянул в окно. Дождь и тьма. Где-то залаяла собака.

— Во что?

— Мы играем в «приличного мертвеца»…

— Я не играю в игры, — сказал я. Закурил, оглядываясь в поисках пепельницы.

Оксана достала пепельницу из-под раковины.

— Ты новый жилец? — спросил Куст. — В воскресенье мы собираем деньги, по сто гривен с каждого, и даём бабе Люсе на еду. Она готовит нам завтрак и ужин. Ты в доле?

— А что готовит? — спросил я. Оксана мне вина налила. Я сделал глоток — вино густое и оседает в глотке. Я тогда подумал, что это штапель. И вставляет не слабо. Сижу на табурете. Одной рукой за табурет держусь. Голова закружилась. Выпил всего-то два стакана.

— Готовит гречку, каши разные, супы варит и жаркое. К жаркому мясо из живности всякой.

— Какой живности?

— На вот, попробуй, — сунула мне тарелку со шнурками коричневыми.

Я один взял, пожевал. Хрустящий на вкус, как чипсы, только мясной.

— Что это?

— Секреты от бабы Люси. Она не рассказывает.

Мы допили вино. Оксана принесла бутылку коньяка. Точнее, полбутылки коньяка. Они играли в «приличного мертвеца», а я слушал. Например, он называл имя мёртвого человека, и они обсуждали, был он приличным или не был. Мертвец должен быть известной личностью или же общим знакомый. Листик делился на две части. В первой колонке приличные мертвецы, во второй — кто попало. Выигрывал тот, кто называл больше приличных мертвецов. Они спорили и ругались. Больше всего спорили про Элвиса Пресли и Маслаченко. Среди ночи я так напился, что сидеть за столом не мог.

И весь их спор, и всё что вокруг происходило, показалось мне сном, невероятным кошмаром. На тарелке закончились коричневые шнурки, и Оксана пошла к бабе Люсе набрать еще. На секунду мне показалось, что у Оксаны хвост. Длинный толстый зеленый хвост. Тогда я списал это на пьянку.

— А что, баба Люся не спит? — спросил я.

— Она никогда не спит.

— Чего?

— У неё бессонница.

Встал из-за стола и пошёл по коридору. Блевать хотелось. Парашу не мог найти. Пробовал открыть двери наугад. Только одна подчинилась. Там люди в комнате храпели, и было темно. Храп и кислый перегар.

Воздух спёртый — ужас. Газами горчичными воняло. Я прямо в комнате и начал стругать — из глотки волосня полезла. Длинная волосня. Я пытался её руками вынуть. А она лезет и лезет. Дышать тяжело.

Ужас. Откуда она взялась? Где я волос нажрался?! Тут свет в комнате включился. Смотрю: мужик в семейных трусах стоит. С пузом. Огромный. И женщина его. За ним прячется. Мальчик их проснулся, годиков четырёх, и плакать начал.

— Какого хера? — спросил мужик. Я волоснёй рыгаю у них посреди комнаты. Прямо на ковёр. С волоснёй кусочки непереваренной еды. Под стенкой — книжки детские, кубики, приставка игровая. Обои с жёлтыми и салатовыми цветочками. Я попытался зрением за что-то уцепиться и сдержать рвоту. Потянул волосню руками изо рта. Густые волосы за что-то видно зацепились в желудке. Мужик меня за ухо поднял с пола и смотрит испуганно.

— Что это за херня из тебя лезет?

Я хотел ответить, но из-за волос мычал как идиот.

Жена его плакала и за руку держала. Сдерживала, чтоб он меня не ударил.

— Валик, Валюша, не ругайся при ребёнке!

И плачет. Я обеими руками за волосню схватился и выдернул всё разом. Сразу почувствовал, как в животе свободно стало. Держу в руках волосы и на мужика смотрю. Показываю ему, мол, не виноват я и сам не понимаю, что за херня происходит. Он ухо мне скрутил и к двери повёл.

— А ну пошёл вон отсюда!

Закрыл дверь на замок. Я в тёмном коридоре с этой волоснёй длинной. Сантиметров тридцать. А жена его всё причитала за дверью и мальчик плакал.

— Папа, папа, он нарыгал на мою приставку! — кричал.

Я по коридору быстренько с волоснёй в руках побежал. Нашёл свою дверь и заперся. Кинув волосы на пол, рухнул без памяти на кровать и крепко заснул.

Рано утром в дверь кулаком затарабанили. Тарабанили минут пять. Потом я услышал, как ключ залазит в замочную скважину. Дверь открылась. Там мужик незнакомый в кепке и лакированной кожаной куртке. Лицо пошловатое и помятое, как простыня пьяного в плацкарте. Старый, уже лет шестьдесят ему.

— Я муж хозяйки, — говорит и без спросу заходит. — Что же это значит? — спрашивает меня громко.

Я глаза только открыл. Свет больно сетчатку режет, в голове — шум. Голова кружится. Не могу в себя прийти. Тела не чувствую. Лежу на кровати неподвижно.

— Пусти свинью под стол, так она на стол и залезет? — мужик спрашивает.

— Какую свинью?

— А такую свинью, — говорит и по комнате прохаживается. Осматривается. Может, украсть чего хочет?

Он наклоняется и поднимает с пола волосы. Я гляжу на волосы и мигом вспоминаю весь пьяный бред, который вчера со мной творился.

— Я говорю, пусти свинью на стол так она и под стол залезет, — неуверенно повторяет мужик. Руки в карманы джинс-узкачей засунул и грудь колесом выпятил. Напугать меня решил, что ли? Форменный пидар. — То есть я говорю: пусти свинью под стол, так она и на стол…

— Какую свинью?! — не выдержал я и вскочил с кровати.

Он отвернулся. Подошёл к окну. Достал длинную толстую цепь и начал её на указательном пальце крутить, как таксист брелок.

— Вы хозяйке что говорили? Что не пьёте и ведёте себя прилично…

Подходит ко мне, цепочку свою дурацкую крутит и в лицо вызывающе смотрит.

— У вас тут на кухне тоже бухают, — говорю спросонья. Обычно, я не «закладываю» людей. Растерялся просто.

— Кто бухает? — спрашивает.

— Оксана и Куст меня траванули вчера.

— Какая Оксана и Куст?

— И шнурки коричневые давали. Наверно, я из-за них и траванулся.

— Какие шнурки? — Он цепочку крутит. Всё ближе и ближе к моему носу. Я лёгкий ветерок даже чувствую.

— Не знаю, как они называются, что баба Люся ваша готовит!

— Какая еще баба Люся? Пацан, я тебе тут не в игры пришёл играться, хочешь жить, так и живи спокойно. Другим не мешай. А нет — вали куда хочешь… хозяйке жильцы среди ночи звонят и жалуются, что ты в комнату пришёл к ним ночью и нарыгал. Он с силой ногой по волосам на полу ударил. Волосы взлетели в воздух и попали в окно. Шмякнулись о стекло и сползли на подоконник.

— Понятно тебе? — спрашивает.

Я сижу на кровати и в глаза ему смотрю. Старый потц уже.

— Я тебя спрашиваю?! — Глаза выпучил. Из пасти у него перегаром бздит. Цепочкой крутит. Вух вух вух вух. И к носу моему цепочку подносит. Цепочка по носу мне ударила больно. — Я не хочу, чтоб моя жена среди ночи просыпалась и выслушивала от соседей…

Я не выдержал. Вскочил с кровати. Вырвал у него цепочку. Повалил на пол и обвил цепочку вокруг его шеи. Душить начал. Душу его. Он сопит и ногами дёргает. Я задушил его насмерть. Пульс проверил.

Пульса нет. Руки трусятся. Ноги трусятся. Челюсть нижняя дрожит. Запихал труп под кровать.

Волосы на подоконнике лежат. Я взял волосы в руки и вертеть начал. В комнате на стене зеркало висит. Маленькое и мутное. Напялив волосы на голову, я подошёл к зеркалу и посмотрел на себя.

Какое же старое лицо у меня стало. Морщины, тёмные круги под глазами, щёки впалые, цвет кожи пепельно-серый. Волосы длинные, только нос торчит. Хотел снять волосы и не смог. Они к коже пристали, как на клею. Я потянул еще раз, и голова заболела. Тяну волосы, пытаюсь оторвать их и не могу, подхожу к зеркалу — волосы лицо закрыли. Отбрасываю волосню с лица, а лицо такое страшное, что лучше и впрямь с волосами. Отодвинув ящик тумбочки, я наклонился и запихнул в ящик волосню. Захлопнул ящик. Держу за ручку одной рукой и всем телом назад подаюсь — пытаюсь волосню отодрать проклятую. Аж слёзы на глазах выступили. Волосню отодрать не могу. Пошёл на кухню. Все еще спят. За дверями слышен храп. В какую дверь я вчера вломился?

Прихватив на кухне самый острый длинный нож, я вернулся в комнату, сел на кровать и принялся отрезать волосы. Нож волосы не берёт, будто тупой совсем. На улице снова дождь полил. Я выглянул в окно — три ржавых мусорника, в один бомж залез и ковыряется. Слякоть, грязь и вонь испарений. Жить не хочется. Стою перед окном и плачу. Попытался снова ножом — волосня не поддаётся.

Тогда я ножом со злости и от безысходности по ладони ударил. Сразу кровь потекла. Я достал платок и перевязал ладонь. Подошёл к зеркалу, поднял одной рукой волосы вверх. Другой зажигалку держу.

Чиркнул зажигалкой, и пламя к волосне поднёс. Не горят волосы, что ты будешь делать?

Сбежав по лестничной клетке, я ударил входную дверь парадной ногами и направился в кафе-бар «У Миши». Там официантка сидела в одиночестве разгадывала кроссворды. Я подошёл к барной стойке.

Официантка — рыжая бабёнка с высокой пышной грудью в синем фартуке. Глаза на меня выпучила.

— Вам чего? — спрашивает испуганно. Губы помадой накрасила. Рот у неё большой и развратный, создан сами знаете для чего. И зачем её только говорить научили?!

— Дайте триста грамм самого дешёвого коньяку, — говорю. Сердце в груди бешено бьётся. Кажется, о самые рёбра ударяется.

Она налила коньяк в графин из бутылки. Опасливо смотрит на меня.

— Шестьдесят гривен.

— Хорошо-хорошо, я еще буду заказывать, — говорю и запинаюсь. Чувствую, как голова кружится и помутнение в мозгах. — А где у вас здесь ближайшая парикмахерская?

— Тут есть салон за углом. Там моя подруга Лида работает, самый лучший мастер, спросите Лиду, она лучше всех стрижёт.

— Хорошо-хорошо, — отвечаю и коньяк наливаю. Выпил коньяк в два залпа и еще двести грамм попросил. Выпил двести, роюсь в кармане, деньги ищу. Забыл взять денежки.

— Хорошо-хорошо, — говорю и как побегу со всех ног. Рыжая сучка. Есть много официанток, которых бы я хотел трахнуть. Многих я запомнил, за многими наблюдал и раздевал их в воображении.

За углом парикмахерская, называется «Малена».

— Кто здесь Лида? — спрашиваю. Сонные парикмахерши смотрят друг на друга, сидят в креслах журналы читают. На улице дождь льёт. Клиентов нет.

— Лида! Лида! — кричат они.

Из подсобки выходит крупная высокая женщина в розовом фартуке.

— Садитесь туда! — и указывает на кресло в углу. Я сел. Там ножницы разные в стаканчиках. Машинки и расчёски, гели, шампуни, духи и фен. Парикмахерская дорого отделана. Плазмы висят на стенах.

— Как стричь будем? — спрашивает. Я хорошо опьянел и немного справился с волнением.

— Под ноль, — говорю.

Она улыбается.

— Что же вы отращивали-отращивали, а теперь под ноль? Жалеть не будете?

Она наклоняется. Волосню гладит. Изо рта у неё горохом воняет. Наверно, ела в подсобке пирожки с горохом.

— Ничего я не отращивал.

— Понятно, — отвечает и берется за дело.

Чикает ножничками. Чик чик чик. Не тут-то было — волосня не поддаётся.

— Что такое… — говорит. Берёт и другими чикает. Чик чик чик в воздухе. К волосне подносит.

Волосня не режется. Я на себя в большое зеркало смотрю. Только нос виден из-под волосни. Волос густой, чёрный и жёсткий.

— Все ножницы тупые, — Лида говорит. — Ерунда какая-то… только вчера точили… Вы извините… Вера? Вера, дай мне свои ножницы?

Вера от журнала отрывается. Ногой качает. Девка лет двадцати двух. Личико недовольно скривила. Губки надула. Красивое у неё лицо. Миниатюрное, как у куколки.

— Ну, иди возьми.

Лида вернулась с другими ножницами. Начала стричь. Волосы не поддаются. Смотрит на меня в зеркало недоверчиво. Глаз моих не видит. Только нос острый торчит.

— Я поняла, — говорит и улыбается. — Это какой-то розыгрыш, так? Сейчас люди с камерами зайдут, и мне нужно удивляться, так?

— Нет, — говорю.

В этот момент звенит дверной колокольчик. В парикмахерскую входят официантка из кафе-бара и с ней мужик квадратный. Низкого роста без шеи. Лоб узкий, глаза блестят.

— Это он? — мужик спрашивает.

— Да-да, это он, волосатый, так и знала, что не надо ему наливать! — официантка говорит.

Мужик подходит ко мне и за волосню хватает.

— Ты, падла, не знаешь, что в жизни нужно за всё платить?! — спрашивает и в лицо мне смотрит.

— Ты кто такой? — говорю.

— Я Миша. Ты был сегодня «У Миши»?

— Был.

— Почему не заплатил?

— Денег нет.

— Зачем пил тогда? — за волосню меня мотыляет, будто оторвать хочет, я бы рад был, чтоб он её оторвал. — Лида, дай ножницы!

Лида испуганно протягивает ему ножницы. Он кромсает волосню. Ничего не может отрезать. Кромсает еще сильней и задевает кожу. Мне на щёку струйка крови сползает.

— Что за херня, Лида, у вас есть ножницы наточенные?

— У нас все наточенные.

— Ладно, — он достаёт зажигалку из кармана. Откидывает железную крышечку и пытается подпалить волосы. — Это тебе, сука, за то чтоб ты… чтоб знал, как нашару гулять! — и палит волосы. Волосня не горит.

Я сижу себе в кресле и богу молюсь, чтоб волосы загорелись. А они не горят.

— Что за херня, пацан? — спрашивает. Волосы мне с лица откидывает и в ужасе отходит от меня. Парикмахерши и официантки таращатся на моё лицо. Я смотрю в зеркало: на меня из зеркала смотрит череп, обтянутый серой кожей. А глаза… господи, глаза как у равлика-павлика на двух усиках из глазниц высунулись.

Мужик выбегает из салона. Я закрываю волоснёй лицо и встаю с кресла. Парикмахерши испуганно пятятся от меня.

Ночью я проснулся в комнате на кровати после ужасного сна. Бывает же, что-то как приснится, хоть кино снимай. Что там кино?! В сто раз страшней и интересней. За окном дождь льёт. Одним сплошным потоком. Щщщщщщщщщщщщщщщщщщщщщ… Люблю засыпать под звуки дождя. Дотронулся до головы, волосы длинные. И когда это я успел такие длинные волосы, как у патлачей, отрастить, почему после армии в парикмахерскую не ходил? И вспомнить не могу. Всё-таки какая простая жизнь в селе была. Коровы. Козы. Природа. Хвощ полевой. По выходным в пять утра бабы в грузовике сидят и истории про быт свой незатейливый рассказывают. Отец с матерью меня всегда дома ждут. Дома уют. Постель чистая. Наволочки хрустящие, подушки высокие и мягкие. На столе пирог с капустой и мясом. Зимой — Новый год в клубе и Рождество. Да, недалёкая и скучная жизнь в селе… деревья, колодцы, жлобы в спортивных костюмах с грязными рылами, но зато там каждый человек знает своё место, и перед тем как с бабой своей в постель завалиться, не задаётся вопросом: «А зачем мне дети?». Дети — это радость, цветы жизни.

Зачем жить? И как себе на хлеб зарабатывать? Нет таких вопросов у нас. Родился, будь любезен — учись коров пасти и коз, скотину не забывай кормить и умей дом построить, лесопильню собственную.

Я встал с кровати и включил свет. Подошёл к зеркалу и на патлы гляжу. На волосню свою смотрю. Из волосни нос торчит острый и бледный. Я волосню раздвинул. А там не лицо, чёрт знает что…

— Аааааааааа! — заорал я во всё горло, сразу поняв, что не сон то был. Не приснилась мне чепуха такая. На меня из зеркала из-под волосни смотрело маленькое круглое рыльце. Два глазика как у улитки на усиках вращаются. Личико — череп один, обтянутый шелушащейся кожей. На коже прыщички мелкие с белыми головками. Я прыщики эти начал ногтями раздирать. Они лопаются. Белый гной выстреливает с зелёной слизью.

— Аааа! — кричу что есть силы. Может, снова проснусь. Проснусь у себя дома в селе. За стенкой — тихое сопение матери с отцом. Постель тёплая. Будильник на пол пятого заведен.

Встану, позавтракаю брынзой с молоком парным и пойду на уборку урожая.

В стенку, где зеркало висит, кто-то стучит.

— Ну что за херня, — там кричат. — Дайте же поспать. Я очень устал!

Еще раз я заорал. Не от страха, а скорее, чтоб позлить того, кто в стенку стучит.

— Я сейчас милицию вызову! Хотите, чтоб я хозяйке позвонил, я позвоню. Позвоню!

На кухне кто-то громко смеётся. Оттуда доносится звон стаканов. Я иду по темному коридору. На кухне горит яркий свет. Там сидят за столом Оксана, Куст и пьяная хозяйка. Хозяйка заливается хохотом и весело размахивает руками, что-то рассказывая. Её толстая задница не помещается на табурете. На столе у них всё то же вино, коричневые хрустящие шнурки.

— О, какие люди! — говорит Куст и мне табурет пододвигает. — Наши люди только по ночам вылезают, так?

Куст такой же, как я — волосня на голове и худой острый нос торчит.

— Когда это ты успел зарасти? — спрашивает меня хозяйка и за волосы дёргает. — Смотри, какой парик! Вот бы мне такой!

Оксана подливает хозяйке вино и тарелку со шнурками двигает. Теперь я отчётливо вижу, как из крупа Оксаны хвост свисает. Зеленый толстый хвост.

— Где пропадал? — спрашивает Оксана.

— А можно всё назад вернуть? — спрашиваю, и из глаз на усиках у меня слёзы текут. — Я на всё готов, чтоб назад вернуть… Захлёбываюсь от плача.

Хозяйка перестаёт смеяться. Она подходит ко мне и раздвигает волосню.

— Эй, пацан, а что у тебя с лицом?

В этот момент у неё звонит телефон.

— Алеу? — говорит она пьяным голосом. — Какого черта вы мне по ночам звоните? Кто шумит?! За стенкой?! Ну и пускай кричит себе! — она истерически смеётся в трубку. Кидает телефон в раковину и падает на колени. Кашляет и задыхается. Душит себя за горло руками.

— Не хочешь поиграть с нами в «приличного мертвеца»? — спрашивает Оксана.

— Ты пойми, теперь всё… назад пути нет, — говорит Куст. — Я ведь тоже приехал такой зеленый и дурной, как ты, столицу покорять…

Хозяйка начинает рыгать. Из её рта лезет чёрная густая волосня.

— Давайте я вам помогу, — говорит Оксана. Наклоняется над ней и тащит волосню из горла руками. В один раз вытащила, не то что я, когда рыгал.

— Ой, что это со мной такое? — хозяйка берет волосню в руки и вертит её.

— А теперь вот так, — говорит Оксана и надевает ей волосню на голову.

— Ты пойми, пацан, — говорит Куст, — Шватоги лучше людей, Шватоги живут тысячу лет, Шватоги никогда ни с кем не воюют. Шватоги Шватоги брат, а не враг, пацан, Шватоги могут летать на другие планеты, Шватоги могут совокупляться сами с собой и получать кайф от жизни без телека и наркоты. Как тебе, пацан? Шватоги никогда не болеют и не задумываются, зачем жить дальше и как обустроить свою жизнь, у Шватоги нет тюрем, преступников и законов, каждый Шватоги свободен и волен делать всё, что ему вздумается, не причиняя друг другу боли и вреда, Шватоги никогда не предают и не сомневаются, Шватоги могут жить без пищи и воды, Шватоги не нужна нефть и золото…

— Шватоги… — повторяю я, присев на табурет. Оксана обнимает меня толстым тёплым хвостом, и я чувствую к ней влечение. Мне делается так же тепло и уютно на этой облупленной кухоньке, как и в селе, когда мы с Машей сидели под вишней на закате и целовались.

50 мужчин и одна женщина пролетали через карликовую галактику на космическом корабле, по форме напоминающем огромный хот-дог. Все мужчины были блондинами с накаченными бицепсами и хорошо развитыми грудными клетками. Женщина была женой капитана. Повар корабля Костя заглядывал жене капитана в вырез, когда та наклонялась, чтоб взять тарелку с пюре или свекольным салатом. Груди жены капитана были похожи на два колокола. Два молочных колокола. Костя по ночам представлял, как он поднимается на колокольню и начинает звонить в эти два колокола. Дёргает их за верёвки, и колокола громыхают.

Капитан корабля довольствовался женой, остальные мужчины довольствовались механическими вагинами.

Два робота для траха — две голубоглазые блондинки — вышли из строя, когда корабль только покинул Млечный Путь. Все мужчины расстроились, и каждый пожалел о том, что не купил себе робот для траха. Механические вагины тоже были хороши, но всё же не то… По форме они напоминали ручные мясорубки, стальные снаружи, мягкие и горячие внутри.

Косте никогда не нравилось это приспособление. Он его боялся. Он представлял, как механическая вагина сделает из его члена фарш. Иногда ночью он просыпался в поту и кричал — он снова видел во сне кошмар, как он ест котлету из собственного члена.

50 мужчин и одна женщина пролетали через карликовую галактику на космическом корабле. Они находились в гиперпространстве 378 дней. Один мужчина — капитан — довольствовался своей женой, 48 мужчин — от бортмеханика до оператора ядерного двигателя — довольствовались ручными механическими вагинами, только несчастный повар Костя вечно ходил со вставшей штуковиной и всё не знал, куда бы её пристроить.

Однажды Костя накладывал пюре для жены капитана и подложил под пюре записочку, в которой говорилось: «Уважаемая Антонина Алексеевна, я опытный звонарь, и мне хотелось бы опробовать ваши колокола в 23:00 в моей скромной, но очень уютной каютке».

Когда Костя писал эту записку, зачем-то вспомнил про Достоевского и представил, что бы сделал на его месте Достоевский и как бы он написал записку. Наверняка Достоевский написал бы записку талантливей его. «Зато я лучше Достоевского варю пюре», — подумал Костя.

Волею случая тарелка с пюре досталась капитану, а не его жене. Капитан прочитал записку. Прочитал её еще раз и еще. Пока все находились в столовой, капитан зашёл в каюту к Косте и при выключенном свете стал поджидать его.

За иллюминатором каюты с неимоверной скоростью проносились чужие холодные звёзды.

Костя зашёл в каюту и включил свет. Капитан сидел в кресле с запиской в руке.

— Это ты написал? — спросил капитан.

— А что мне оставалось делать?! — завизжал испуганный Костя.

— В моей жизни есть два типа мужчин, — сказал капитан, — те, кто умеют держать член за зубами, и те, кто член за зубами держать не умеют.

Капитан всегда выражался очень неоднозначно, поэтому Костя и не удивился. Капитан нажал кнопочку на своём поясе. В каюту зашли два голубоглазых блондина с оружием в руках.

— Посмотри на них, — сказал Косте капитан, — это лучшие представители рода человеческого… Вы когда-нибудь думали о моей жене? — спросил капитан мужчин.

— Нет, мой капитан, — ответили они в один голос. — Мы благодарны стране и президенту за механические вагины.

— Вот видишь! — сказал капитан.

— В капсулу его и выкинуть на ближайшую планету! — скомандовал капитан, и двое мужчин увели повара Костю из каюты. Костю с поднятым вождём краснокожих засунули в капсулу и выкинули с корабля. Костя посмотрел вверх на удаляющийся в бездну космоса корабль и пожалел, что не послушался отца, который уговаривал его стать трактористом.

Капсула пересекла атмосферу незнакомой планеты, и от страха Костя закрыл глаза. А после того как он почувствовал, что капсула приземлилась, он открыл глаза и вылез из разбитой капсулы.

Вода была ему по колено. Нежный желтый песок и пальмы — вот что он увидел. А еще много голых женщин, которые загорали на шезлонгах вдоль берега. Одни женщины — мулатки, белые, негритянки, китаянки, какие угодно. От земных женщин они отличались только одним — у них был всего один глаз прямо под носом. А рот был на лбу. Но сиськи и вагины были на месте.

Костя быстро стянул с себя космический костюм. И побежал к женщинам. Он подбежал к негритянке и поцеловал ее в горячий рот на лбу. Затем заглянул в ее глаз под носом, над глазом, наподобие усиков, была аккуратно подведенная бровь.

— Привет, — сказал ей Костя, — как тебя зовут?

Его член упирался ей в колено. Он наклонился над ней и, тяжело дыша, осыпал ее лицо слюнявыми поцелуями…

— Я тебя трахну! — ласково прошептал он ей. — Я тебя трахну! Он нащупал пальцем её вагину, затем просунул туда вождя краснокожих. Буквально через секунду он высунул член. Член изрыгнул сперму на живот негритянки. Вот и всё. Негритянка что-то говорила ему, но на непонятном языке.

Приблизительно то же самое Костя проделал и с другими женщинами.

Китаянку он спросил:

— Ты откуда!

Потом он сказал ей:

— Я тебя тут трахну щас!

И начал прыгать над ней как конь, а она визжала. Громко визжала, так что другие женщины со всего берега сбежались посмотреть, что происходит.

Костя выхватывал из толпы разных женщин и трахал их, одаривая в конце бурной лавой горячей спермы. В толпе были и не совсем женщины, точнее совсем не женщины, но Костя не обращал на это внимания. Если он не мог найти вагину за три секунды, он просто бурил дырку в мясе и продолжал своё дело. Так он выхватил из толпы гигантскую муху на длинных ногах с высокими каблуками и в чулках. Муха потирала лапки и смотрела крошечными чёрными глазками на Костю. Костя сложил ей крылья и проделал дырку на спине, там, где заканчивались ноги. Он гладил ноги и двигал бёдрами.

Попадались и другие диковинные женщины, точнее, вовсе не женщины: с хвостами, рогами, копытами, жабрами и щупальцами. Они даже выстроились в очередь на потрахаться.

Через четыре часа упорной работы Костя устал и упал на песок. Он нежно поглаживал свою первую негритянку.

— Щу Фи тарандаль бикам вачуке? — спросила его негритянка. Костя поцеловал ее в коричневый сосок и рассеянно пожал плечами.

— Сам я не местный! — ответил он. — Вашего языка не знаю…

На Земле Косте не везло с женщинами. Он был толстый прыщавый сын колхозника без денег и шика. А теперь он почувствовал себя космическим самцом.

Он вскочил на ноги и заорал:

— Даааааааа! Я КОСМИЧЕСКИЙ САМЕЦ!

Он услышал вой сирены. В конце пляжа из-за деревьев выехал военный автомобиль. Костя, чуя неладное, побежал вдоль пляжа. Из машины вышли четыре вооруженных человека и погнались за ним. Они догнали его, уложили мордой в песок и надели наручники. Когда его посадили в машину, человек в белом халате надел ему на голову мешок.

Его высадили из машины и повели. Потом усадили на стул и сняли мешок. Перед ним стояли военные и люди в белых халатах.

— Снимите наручники! — попросил Костя. — Я ничего не делал, я не виноват! Простите меня!

Люди в белых халатах шептались. Военные переговаривались друг с другом и улыбались, поглядывая на Костю.

— Во попал пацан!

— Не повезло, так не повезло!

Костя переводил взгляд с военных на докторов.

— Зато для нас это очень ценный экземпляр! — сказал доктор. — Предлагаю его сразу не убивать…

— Да-да! — завизжал Костя. — Не убивайте меня, я вам пригожусь.

— Мальчик, — грустно сказал доктор, — поверь мне, смерть для тебя лучшее лекарство… но в целях науки мы не завалим тебя…

Самый старый доктор с седой бородой и в очках с круглой оправой ходил вокруг Кости.

— Вы знаете хоть, куда попали? — спросил старый доктор.

— Если я кого-то оскорбил своим поведением, то простите… я же 378 дней летел в гиперпространстве с мужиками и механическими вагинами… я не виноват! это всё природа!

— Заткнись и слушай! — заорал на него военный.

— Эта планета — последний приют для женщин из различных галактик с неизлечимыми венерическими заболеваниями… По нашим подсчётам, ты успел трахнуть 44 женщины, и неизвестно, что с тобой случится…

— О господи… — сказал Костя. Он почувствовал, как холодок пробежал по его затылку.

— Прежде чем трахать, нужно знакомиться, парень, — сказал ему военный.

— Я хотел познакомиться, но она не говорила по-нашему…

— Заткнись! Теперь тебе конец! — сказал военный. — Лучше бы ты пользовался механической вагиной, и всё было бы хорошо. Не каждому дано спать с женщиной…

— Не каждому дано быть капитаном, — глубокомысленно заметил доктор.

— Я боялся механической вагины, — признался Костя. Первый раз признался, сидя на стуле на незнакомой планете со связанными руками.

Он опять некстати вспомнил про Достоевского и подумал, что Достоевский, наверное, просто расплакался бы на его месте. И тогда Костя тоже пустил слезу.

— Не хнычь, — сказал ему военный, — натрахался, а теперь ответишь за грехи!

Старый доктор подошёл к Косте и умиротворяюще сказал:

— Господа, давайте не будем издеваться над молодым человеком, а лучше установим, с кем он успел потрахаться…

Военные сели за компьютер и начали диктовать:

— Первая — Негритянка Циклопша, вторая — Китаянка Вагинальное Пение, потом Баба Муха, Баба Навозный Жук, Тёлка Сороконожка…

— О господи… что же с ним будет, — зашептались доктора.

— Смотрите, что с его членом! — заорал военный.

И Костя увидел, как его член начал расти.

Член рос на глазах и коснулся плеча военного. Военный ударил член ногой. Костя вскрикнул от боли.

— Я вас всех тут трахну! — сказал член.

— Это не я сказал… это он! — заверещал Костя.

Член повернул головку к Косте.

— И тебя трахну, — сказал член и ударил Косте в рот. Военные схватили член и вытащили его изо рта Кости.

— Держите его! Держите его!

— Ай, не бейте меня! — попросил член. — Я больше не буду! Военные отпустили член и достали оружие.

— Не стреляйте! Не стреляйте! — попросили доктора. — Это бесценно для науки!

— Правильно, — сказал Костя, — нельзя стрелять в меня.

— Его можете убить, нам главное член оставить.

Военные снесли Косте голову. Его мозги размазались по белым халатам докторов.

Член отсоединился от бездыханного тела Кости и одним махом сбил с ног и военных, и учёных.

Военные начали стрелять, случайно попадая друг в друга и в докторов. Член выбежал из здания и сел в первый попавшийся космический корабль, корабль сразу взмыл в воздух и через секунду покинул атмосферу неизвестной планеты для женщин с неизлечимыми венерическими заболеваниями.

На губах члена играла саркастическая улыбка.

Она говорит мне:

— Видишь вон тот столик. Три парня. Пиво пьют.

Я говорю:

— Ага.

— Всё должно произойти очень быстро. Они футбол смотрят. Точнее, двое смотрят футбол. Один скучает. Ему с ними скучно. Он футбол не любит. Он и есть наша цель.

Один парень и правда стреляет глазами по залу. Смотрит на меня. Я отворачиваюсь. Достаю телефон и делаю вид, что разговариваю. Девять часов вечера. Бар переполнен. Негде продохнуть. Кислый запах пива и курева.

— Давай сейчас.

Я иду неуверенной походкой по направлению к их столику. Будто пьяный шатаюсь. Падаю возле их столика. Слышу, как смеются люди. Все смотрят на меня и те три парня… Они тоже смеются. Краем глаза я замечаю её руку. Худую и бледную руку с длинными пальцами. Она ныряет в боковой карман куртки, что висит на стуле. Парни ничего не замечают. Я поднимаюсь. Делаю круг по залу. Ловлю неодобрительный взгляд бармена и выхожу на улицу.

На улице очень холодно и темно. Вдалеке шумит автострада. Спустя минут пять она выходит.

— Тысяча гривен, — говорит она.

Мы едем ко мне домой на такси. По дороге заезжаем в супермаркет, берём вино. Она зачем-то покупает свечи. В доме горит только окно хозяйки.

— Тихо, — говорю ей. — Снимай обувь на половичке.

Хозяйка не любит, когда в коридоре оставляют грязь. Она не любит, когда приводят женщин. Мы крадёмся по лестнице на второй этаж. Половицы скрипят. Доносится плач ребёнка. Хозяйка высовывает крысиную мордочку из своей двери.

— Кто это? — недовольно спрашивает она. Близорукая худая старуха.

— Это я, тёть Лиль.

— Я знаю… кто это с тобой?

— Это моя сестра — Ира.

— Ага, — она закрывает дверь.

Мы заходим ко мне, и я поворачиваю ключ.

— Не включай свет, — говорит она.

Мы сидим в темноте. У неё длинные ноги и длинные руки.

— Зачем тебе свечи? — спрашиваю.

— Не люблю электрический свет.

— Ты у меня тоже что-нибудь украдёшь?

— Нет.

— Почему?

— Потому что ты хороший и неудачник.

— С чего ты взяла?

— Живёшь в одной комнатке, в вонючем доме с хозяйкой… ты, наверно, еще и безработный?

— Нет.

— Дай угадаю: про себя ты называешь директора имбецилом, получаешь маленькую зарплату и на работе всех боишься?

— Ну не всех…

— А кого не боишься?

— Бухгалтера.

— Почему?

— Потому что она одинокая несчастная женщина с ребёнком и усами.

Она зажигает свечу.

— Ну что, будем трахаться? — спрашивает.

— Как-то не хочется.

— А кто с тобой в доме живёт?

— Хозяйка, я и семья…

— Что за семья?

— Да так, пацан залетел… молоденькая пара и трёхлетний ребёнок…

— Плачет по ночам?

— Орёт и плачет.

— Раздражает тебя?

— Очень.

— А хозяйка?

— Хозяйка — злая сука.

— Что думаешь дальше делать?

— Не знаю, что обычно.

— А что обычно?

— Поживу здесь немного, если поднимут зарплату — сниму однокомнатку.

— Домой не хочешь?

— В Гусятин? Что там делать… там от тоски повеситься можно. Я наливаю вино. Мы выпиваем. Она открывает дверь и выглядывает в коридор.

— А какая дверь семьи?

— Слева, самая последняя.

Она идёт по коридору. Скрипят половицы. Плачет ребёнок. Внезапно ребёнок перестаёт плакать. Она приводит его в комнату за руку. У малыша лицо, опухшее от плача. Под мышкой — красный самосвал. Она садится на пол под окном возле батареи и усаживает его к себе на колени.

— Родителей нет. Он там совсем один. Как тебя зовут, маленький?

Он молчит.

— Родители часто допоздна гуляют и приезжают пьяные. Или звонят утром хозяйке, чтоб та отвела его в садик.

— Как тебя зовут, хороший?

Не отвечает.

— Никитка его зовут, — говорю.

Она берёт его за ручку и рассматривает пальчики. Затем выпрямляет их. Никитка зачарованно смотрит на неё. Его глаза блестят в свете свечи. Всё еще полные невыплаканных слёз. Она зажимает ему рот и нос ладонью и откусывает мизинец. Он брыкается. Затем она откусывает безымянный, средний, указательный.

Никитка перестаёт брыкаться, и безвольное тело скатывается с её колен на пол. Она всё еще держит его за руку.

— Большие не люблю. Большие невкусные.

Она жуёт его пальцы. Хрум хрум хрум… Выплёвывает кости на пол.

— Ладно, — говорит. — Пойду к хозяйке.

Спустя минут пять она втаскивает хозяйку в комнату за ноги. У хозяйки из носа, рта и ушей тоненькими струйками льётся кровь.

— Ты мне пол испачкаешь, — говорю. — Что я завтра хозяйке скажу? И в коридоре тоже кровь?

— Ну, немного.

— Вот не люблю кого-то приводить. Грязь оставляют. Потом хозяйка ругается.

— Ничего страшного, скажешь ей, что это не ты.

Она выпрямляет костлявые пальцы хозяйки и лижет их. Затем сосёт перстень. Обручальное кольцо. Облизывает бородавку между указательным и средним пальцами правой руки. Я давно знаю эту бородавку: часто смотрел на неё на кухне, когда хозяйка стряпала.

— Хочешь мизинчик? — спрашивает.

— Нет.

— С чего-то же нужно начинать.

Она кладёт мизинец себе в рот и хрустит им. Чавкает.

— Не чавкай, — говорю.

— Не нравится?

— Моя бывшая девушка постоянно чавкала. Иногда мне кажется, что мы из-за этого и расстались.

— Хорошо, не буду…

Она обгладывает остальные пальцы.

— Ты голодный?

— Да у меня язва, от вина тошнит немного.

— Тогда идём на кухню. Я тебе что-нибудь приготовлю.

Я недоверчиво смотрю на неё.

— Не бойся. Я всё поняла. Ты честный. Не воруешь и не грубишь. Ты мне нравишься. Я приготовлю тебе самый пышный омлет на свете.

— Яиц в холодильнике нет.

— А у хозяйки?

Она шлёпает хозяйку по щеке.

— Эй, хозяйка! Что ж ты за хозяйка без яиц?

— Она в какой-то секте, там не едят мясо. Она мне однажды сказала, что яйца — это куриная течка, потому что человек развратил курицу.

— Какие глупости.

Мы спускаемся вниз. Она идёт со свечёй. Скрипят половицы. Кажется, на улице пошёл снег. Или это ветер поднял белую блестящую крошку с крыш и деревьев. «Наконец, у меня появилась хоть какая-то девушка, — думаю. — Тяжело быть одному». Все сейчас хотят многого. У всех странности.

Я спускаюсь в подвал и набираю в ведро картофель.

Она садится возле мойки и начинает его чистить.

— Как думаешь, у нас с тобой что-нибудь выйдет? — спрашивает.

— Думаю, да… вот только…

— Я тебе не нравлюсь?

Она выпрямляется в полный рост и задирает свитер. Расстёгивает лифчик. Полная грудь размера третьего. Острые тёмные соски. Такие желанные и родные.

— Что только?

— Ладно, проехали…

— Нет, скажи… я и сама уже долго никого не могу найти. Все какие-то дебильные. Машины, гоночки, мобилы, пиво, минеты, футбол, жратва, сауна, уги, боулинг, концерты, опера, дети…

— Ты не могла бы выковыривать чёрные глазки из картошки?

Ночь. Я печатаю халтуру для передачи про полтергейст. Утром нужно сдавать. В одиннадцать. Пришла Маша и села на кровать. За окном — ливень. Уже два дня льёт. В некоторых городах объявили чрезвычайное положение. Благо наша коммуналка находится на горе.

— Почему ты не спишь? — спрашиваю Машу и печатаю не отрываясь. История про то, как у одной домохозяйки из Чернигова в доме жили вонючие призраки кошек, и весь дом жаловался на бедную женщину. А бедная женщина пожимала плечами и говорила: «Я же не виновата, что вонючие кошки-призраки поселились именно у меня».

Маша сидит, глаза закрытые. Не отвечает.

— Почему спать не идёшь? — спрашиваю.

Она:

— Мне страшно.

Я:

— Мне тоже.

— Тебе не может быть страшно. Ты же большой.

Закрываю ноутбук. Передохнуть надо, минут десять. Чайник поставить.

— Большим тоже страшно… — говорю. — А где родители?

— Папа в ночную вышел, а мама к бабушке уехала, — сидит на краю моей кровати. Такая маленькая: ножки и ручки тоненькие, словно ивовые ветви. Это могла быть и моя дочь. Сидеть на моей кровати…

Соседи сверху часто оставляли дочь на меня, потому что я выглядел безобидно — кучерявый толстячок в очках с толстыми линзами.

— Тогда давай попьём чаю, и я уложу тебя спать.

— Нет. Туда нельзя. Там трещина…

— Какая трещина? — спрашиваю.

Дождь за окном: шшшшшшшшшшшшшш, один сплошной монотонный звук, когда он перестанет я, наверное, буду скучать по нему.

— Трещина в стене, из неё слышны голоса человечков, — говорит Маша. Берёт меня за руку и настырно ведет наверх.

— Нет там никаких человечков, — говорю. Мы поднимаемся по лестнице. Скрипит дерево. Слышно, как кто-то храпит за стенкой. — Нет там никаких человечков и быть не может.

Мы поднялись в комнату к Маше. Она не зашла в комнату, а тихонько приоткрыла дверь и показала мне на стенку. И действительно над телевизором с двумя антеннами-рожками была трещина, из которой исходил едкий зеленый свет.

Я зашёл в комнату и нажал выключатель. Свет не загорелся.

— Человечки не любят свет, — говорит Маша.

В коридоре тоже не было света. Вероятно, ветер где-то оборвал линию.

— Скоро приедут электрики и починят свет.

— Они не приедут… дождь и ураган… они не скоро приедут.

— Ничего, — говорю, — у меня в комнате есть большой фонарь, его хватит, чтоб весь дом осветить. — Стой здесь, я сбегаю. Маша испуганно хватает меня за руку. Крепко хватает и почти повисает на ней.

— Не кидай меня как родители, не кидай…

Я снова захожу в комнату. Темно. Наталкиваюсь на журнальный столик, с него падает на пол ваза с цветами. Маша вскрикивает. Вот еще приключение мне на ночь, завтра халтуру сдавать, а я тут в игры играю.

В стене трещина размером с ладонь. Из неё тусклый зеленый свет идёт и шум какой-то. Я постоял немного, прислушиваясь к шуму. Ничего не могу разобрать… как будто тысяча лилипутов шепчутся одновременно.

Стучу в соседнюю комнату. Старческий голос:

— Мы уже спим, уходите…

Стучу еще раз и кричу:

— Тёть Валя откройте, это Витя!

Тётя Валя открывает дверь. На столе у неё стоят две свечи. Её муж — высокий и худой еврей, молча сидит за столом, положив руки на стол запястьями вверх. Смотрит на меня. Огонь от свечи танцует на его лице. На его впалых щеках, на длинном остром носу.

— Когда же закончится этот дождь? — спрашивает тётя Валя. На полу у них — тазик, с потолка в тазик капает вода.

Подхожу к стене в их комнате. Никаких трещин. Никакого зелёного света. И шума нет. Глажу шершавые обои, прислоняю к ним ухо. Ничего.

— Вы не могли бы присмотреть за Машей, а то мне до завтра нужно много работы сделать…

— Конечно-конечно! — оживляется старик. — Она хорошая девочка, пускай остаётся у нас…

Маша дергает меня за руку и показывает указательным пальцем, чтоб я нагнулся.

— Не оставляй меня с ними… Пожалуйста, не оставляй…

Я улыбаюсь тёте Вале и говорю:

— Тётя Валя тебе пряники даст и железную дорогу покажет, а утром папа тебя заберёт…

— У меня есть игрушки Вовчика, — говорит тётя Валя. Вовчик их внук. Год назад он пошёл в книжный и попал под машину. БМВ, новенькая чёрная БМВ гнала на «красный» и размазала Вовчика по асфальту. В руках у Вовчика были карандаши и тетради.

— Ох… — вздыхает тётя Валя. Её руки — сухие и скрюченные, на плечах — шерстяной шарф, длинная чёрная юбка. — Мне иногда кажется, что Вовчика опять привезут в пятницу, и он останется у нас на выходные, будет играться в кубики и читать сказки…

— Сколько еще будет этот дождь? Ты не слышал прогноз? — спрашивает меня старик.

— Говорят, еще неделю будет такая погода…

— А я думаю, что завтра всё уже высохнет.

— Но Вовчика больше нет… — говорит старуха. — Даже не верится…

— Ладно, — говорю, — пойду, до завтра тогда.

И сейчас, спустя много лет, я точно помню, как начал закрывать за собой дверь, а Маша пыталась протиснуться за мной следом, но я легонько оттолкнул её, силой заставил её остаться.

Старуха схватила Машу за руку и помогла мне. В коридоре я услышал голос старухи.

— Сейчас мы будем с тобой играться…

Я пришёл в свою комнату, открыл ноутбук. Пол батареи. Я принялся печатать, пока аккумулятор не разрядился окончательно. Но тут же включился свет. А через минуту перестал идти дождь, и было слышно, как капают одинокие капли с крыши и шипение шин по мокрому асфальту.

Я закончил работу через два часа и крепко заснул.

В девять утра я вышел на кухню сварить кофе и пожарить яичницу. Одна из новых жительниц верхнего этажа сидела на табурете перед окном и плакала.

— Что случилось? — спросил я.

— Помните, такая девочка красивая с нашего этажа, с косичками и большими голубыми глазами…

— Маша? — спросил я.

— Да, она… они вчера с отцом на машине ночью разбились… на Харьковском шоссе.

Мирван вышел из хеймы[2] помочиться. Вернее, он сказал Илиясу, что хочет помочиться. Илияс рассказывал ему историю, которую Илиясу рассказал его дед. Историю про город в местности Фаядана. Так вот этот город появлялся, только когда наставала полная темнота. Жители этого города — циклопы. Вместо верблюдов у них — люди, а едят они только младенцев. Страшная история, одним словом. Мирван, лёжа в хейме, внимательно слушал Илияса, смотрел на осколок его лица во тьме и представлял, что Илияс тоже один из тех циклопов.

На улице благодать. Никаких циклопов. На улице страшная история показалась Мирвану анекдотом. Небылицей для дурачков.

Пустыня остыла. Весь день он шёл со своим племенем через пустыню по раскалённому песку.

Верблюдов было всего пять: для старейшин, поклажи и безногого Або Зиндика — пророка великого Нибиги — да возвысится имя его над всеми жалкими божками Жагилийи.

Уже к обеду Мирван очень устал, он съел свой двухдневный запас манакишей[З] и выпил всю воду. Чтоб не упасть и не умереть посреди бесконечной пустыни, он решил поговорить с всезнающим пророком — единственным пророком Набиги — Або Зиндиком, чьё слово мудрее всех побасёнок и выдумок лжепророков из других племён.

— О великий пророк Або Зиндик! — сказал Мирван. Только так можно было обращаться к пророку. Або Зиндик сидел на верблюде в паланкине, обмахиваясь веером. Он жевал виноград с глиняной посуды на седле. Если бы Мирван обратился к Або Зиндику без «О великий пророк», ему отрезали бы палец, подобно вору. За каждый раз — по одному пальцу. В их племени был один алкоголик, любитель вина. Когда у него закончились все пальцы, то ему отрезали голову.

— Какую весть ниспослал тебе Набига об аде?

Або Зиндик презрительно посмотрел на уставшего Мирвана и попытался засунуть гроздь винограда себе в рот целиком. Виноградинки посыпались из его рта на песок. Идущие сзади люди жадно накинулись на виноградинки. Он прожевал виноград и плюнул в лицо Мирвану кашей из косточек и кожуры. Мирван вытер лицо рукой и сказал:

— Спасибо тебе, о великий пророк Або Зиндик.

О великого Або Зиндика следовало благодарить за всё, что бы он не сделал. Потому что именно о великий Або Зиндик ниспослал племени благую весть о властелине песка и воды Набиге. А потом показал племени Набигу и даже позволил дотронуться до него.

— Ты хочешь услышать об аде? — спросил пророк Мирвана.

— Да, о великий.

— Ты верблюжий зубб, кусс ухтук аху маньюке! — сказал пророк. — Тилхис тызи агбаль![4]

— Спасибо, о великий Або Зиндик! — ответил Мирван.

— Понимаешь, — сказал пророк, — ад эта такая штука, куда попадают те, кто не верит в Набигу и его о великого единственного пророка Або Зиндика.

— То есть все люди не из нашего племени, поклоняющиеся своим божкам и лжепророкам, попадут в ад? — спросил Мирван.

— Так точно, тант[5], — ответил пророк. — В аду Набига будет варить их души в гигантских котлах с кипящим маслом. Набига сдерёт с них шкуры. Потом он наденет на них шкуры! Потом опять сдерёт! Они будут кричать, как бешеные шакалы, но Набига не поверит им. Поистине Набига — сильный Бог и не прощает тех, кто ему не поклонялся при жизни. Ему и его о великому пророку Або Зиндику.

Або Зиндик запихнул новую гроздь винограда в рот, на этот раз, к сожалению идущих сзади соплеменников, на песок не упало ни одной виноградинки. Пророк позвал своих двух прислужников и крикнул им:

— Бэдди ахра! Бэдди ахра! Бэдди ахра![6]

Караван остановился. Верблюд, несущий пророка, лёг на живот. Два прислужника подхватили пророка и отнесли на несколько метров.

Возле хеймы, где спали Мирван и Илияс, горел костёр. Рядом с костром сидел Кулейба — сейчас его очередь дежурить. На поясе Кулейбы висел огромный ханжар[7]. Рядом с ибриком[8] чая лежал меч. Кулейба считался самым сильным мужчиной в племени. Он сидел себе, пил чай, пел песенку и шлифовал из камня фигурки. Мирван немного постоял возле палатки. Он смотрел на россыпь звёзд и молодой месяц. Подул прохладный ветерок.

Кулейба пел тупую песенку про любовь. Всё же эта песенка лучше историй Илияса. «Циклопы едящие младенцев? Зачем такое рассказывать на ночь?!» — подумал Мирван.

Вот что пел Кулейба:

Ооооо Лейлааааааааааа… — прокричал Кулейба, внезапно подпрыгнул и обернулся в сторону Мирвана. Он вытащил ханжар также быстро, как Набига создал космос. Быстрее, чем хлопок, чем щелчок пальцев.

— Это я, — испуганно сказал Мирван.

По всему телу Кулейбы заиграли мышцы — росту в нём больше двух метров. Огромные бицепсы с человеческую голову. Могучие трицепсы. Ноги — как колонны на базаре Хамидия[9].

— Я подумал, что это ифрит подкрадывается ко мне сзади, — сказал Кулейба. Спрятал ханжар и продолжил шлифовать фигурки. — Не спится?

— Илияс рассказывал мне историю о местности Фаядана и городе, который появляется только ночью…

— Мои дети рассказывают эту историю друг другу. Старшие пугают младших.

— Как думаешь, этот город действительно существует? — спросил Мирван.

— Не знаю, — ответил Кулейба, — всё во власти Набиги!

— А что это у тебя за фигурки?

— Это игра шатранж… смотри: это слон, это конь…

— Не понимаю.

— Год назад я отправился с одним богатым господином в Персию. Там все играют в шатранж.

— У тебя еще есть чай?

Кулейба взял ибрик и потряс его. Ибрик был пуст. На лице Кулейбы танцевали языки огня. Его щеки, лоб, нос и подбородок изрисованы татуировками воина. Их ему набили в Финикии, где он обучался военному мореплаванью.

На мгновение Мирвану показалось, что у Кулейбы один глаз, а тату на его лице бешено кружатся в сатанинском танце.

— Тревожно мне, — сказал Мирван.

— Отчего же?

Вдалеке раздался вой. Пронзительный и длинный, пробирающий до самого сердца.

— Шакалы, кусс ухтугум![10]— крикнул Кулейба и стал на четвереньки. Завыл точь-в-точь, как шакал.

— А может, и не шакалы?

— А что? Ужасные циклопы из Фаяданы?!

Кулейба рассмеялся. «Конечно, — подумал Мирван, — чего бояться Кулейбе? Он сильный и умеет обращаться с оружием».

— Ладно, тусбих аляль хейр[11], пойду помолюсь.

— Тусбих аляль хейр, садики[12].

Мирван подошёл к хейме, где был властелин Набита. Обернулся, посмотрел на Кулейбу — острый меч, кинжал на поясе — и еще раз позавидовал его спокойствию и силе.

Мирван зашёл в палатку и встал на колени. Он долго смотрел в глаза Набиге. Набига — самый могущественный и единственный Бог из фиников. Почему из фиников? Да потому что Набита сам так захотел. Как объяснил о великий пророк Або Зиндик, Набига мог предстать перед племенем из золота или из воды. Набига мог быть великаном — сто метров роста. Он мог быть звездой. Мог быть вулканом. Он может стать целым океаном и маленькой рыбкой в нём. Он может быть рыбаком, который поймает эту рыбку, или его сварливой женой. Так сказал о великий пророк Або Зиндик, да святится имя его во веки веков. Набига есть любовь и ненависть. Любовь для тех, кто предан ему. Ненависть для тех, кто предал его. Набига везде. В самой большой вещи и самой маленькой частице этой пустыни. Набига — душа и сердце человека. Мирван начал молиться:

Набига безмолвствовал. Гордый и непобедимый в своём молчании. Презрительно смотрел на Мирвана. Кажется, он ухмылялся.

— Есть ли мне прощение? — повторил Мирван. Где-то далеко в пустыне снова завыл шакал. Потом завыл Кулейба и рассмеялся.

Мирван удивлённо посмотрел на Набигу. Ему показалось, что Набига ответил. Нет, не показалось, он ясно услышал, как Набига сказал:

— Можешь.

Тогда Мирван продолжил:

Набига пошевелил чёрными губами из фиников. Мирван прислушался.

— Да, мой владыка, — покорно ответил он и подошёл к Богу.

Он начал лизать его ноги. Его пальцы. Добрался до живота и почувствовал, как вкус фиников разливается сладостью по его рту и глотке. Мирван пососал левую пятку Набиги, потом принялся за правую. Не удержался и укусил её.

Выйдя из палатки, Мирван посмотрел на небо. И увидел падающую звезду. «Возможно, это знак Набиги, — подумал он. — Возможно, Набига благословил меня».

Он подошёл к костру. Там всё еще сидел Кулейба. Кулейба спал сидя и уже не отзывался на вой шакалов. Мирван осторожно взял ибрик Кулейбы и присосался к его носику. Кулейба врал — чайничек был наполовину полный. Мирван выпил весь чай. Сладкий и горький одновременно. Очень вкусный освежающий чай.

В палатке его поджидал Илияс. Илияс жевал кат[13] и успел сильно опьянеть от него. Зато кат утоляет голод. И еще неизвестно, что лучше с собой брать в дальнюю дорогу: кат или еду?

— Где ты был? — спросил Илияс.

— Я молился.

Илияс приподнялся на локте и сказал:

— Я тут вспомнил еще одну историю. Эту историю мне рассказал сумасшедший колдун из Багдада: одно племя, небогатое и маленькое, прямо как мы, отправилось в путь к Каабе, чтоб установить там на пару дней, прям как мы ей-богу… своё божество. Однажды ночью они разбили палатки в пустыне, точь-в-точь как мы, клянусь, и заснули мертвым сном от усталости и голода, их охранник тоже заснул возле костра. Так вот ночью к ним подкрались чудовища с человеческими телами и головами шакалов. Эти чудовища начали пожирать людей заживо. А когда люди проснулись от боли, они не могли пошевелиться, потому что чудовища заколдовали их…

Теперь сытый Мирван не боялся страшных историй. В его рту до сих пор был привкус фиников и сладкого чая. Где-то на середине истории он заснул. А Илияс рассказывал страшилки до самого утра. Потому что он съел много ката. Любой дурак знает: тот, кто употребляет кат, и до тридцати не дотянет.

Рано утром Мирван проснулся от удушающей жары. Его тело покрылось потом. В горле пересохло. Он вышел из палатки и увидел Кулейбу. Кулейба выглядел подавленным.

— Что случилось? — спросил Мирван.

— Верблюд о великого пророка Або Зиндика исчез…

— Сегодня мы дойдём до Сейф Сахра, там найдём нового верблюда.

Сейф Сахра — некогда богатый оазис, сейчас переживающий трудные времена. Засуха. Неизвестные болезни. Нападения кочевников.

В Сейф Сахра останавливались все паломники. Сейф Сахра — последний пункт перед Каабой, где можно достать еды и воды. Где можно купить верблюдов и сыграть в кумар[14].

— Это еще не всё… умер старейшина.

Мирван зашёл в палатку к старейшине. В палатке вокруг покойника сидели люди. Все они шептали молитвы. Покойник — очень худой высокий старик с длинной седой бородой. Крупные мухи жужжали над его телом. Илияс и Мирван вынесли старика из лагеря, чтоб закопать.

— Я хочу сам его похоронить, — сказал Мирван Илиясу. — Ты не против, если я побуду еще немного с телом, помолюсь в одиночестве? Старейшина был мне как отец…

— Никто не бывает одинок, да прибудет со всеми Набита, благостный и благословенный… — ответил Илияс. Он уже с утра нажевался ката. Его лицо — словно маска. Никаких эмоций. Глаза затуманены. Движения неуклюжи. «Он скоро умрёт», — подумал Мирван.

Мирван сидел над трупом старейшины и читал про себя молитву, закрыв глаза. Караван тронется через два часа. Пророк пишет в своей палатке Книгу Набиги. Он подавлен из-за смерти верблюда, и никто не решается его беспокоить.

Мирван погладил длинную бороду старика. Потом провёл кончиками пальцев по его лицу. Он лёг на старика животом, приподнял рукой бороду и вгрызся в сочную мякоть горла под бородой старика. Плоть старика показалась ему очень вкусной. Вкуснее кебаба и долмы[15]. Вкуснее всяких там фаляфилей. Он вгрызался и сосал кровь. Вчера Набига благословил его. После обеда Илияс вдруг заорал как сумасшедший. Крик быстро стряхнул сонливость с путников.

— Аль-May! Аль-Мау![16] — заорал Илияс. Все оглянулись по сторонам. Понятно, что воды здесь нет и быть не могло. Конечно, если Набига не возжелал так.

— Какая вода, аху маниюке! — зашипел на него пророк. У пророка целый день плохое настроение — у него закончились лепешки и виноград. Его пересадили на хромого неудобного верблюда. Седло натёрло ему задницу. Без паланкина, без веера — он превратился почти что в обычного смертного.

Илияс сорвался с места и побежал к невидимой воде. Один раз он обернулся и прокричал:

— Дураки! Быстрее! Там город, женщины и вода! Всё бесплатно! Всем хватит.

Караван медленно тронулся.

Вскоре Илияс стал маленькой точкой, бегущей на встречу со смертью. Его довёл кат.

Через два часа Кулейба, идущий впереди — самый храбрый и сильный воин племени, остановил караван.

— Видите? — спросил он и указал рукой на горизонт.

На горизонте маячили десять всадников на лошадях.

— Это пираты, — сказал Кулейба. — Готовься к бою!

Всадники погнали лошадей галопом. Они были вооружены копьями, мечами и луками. Паломники сбились в одну кучу возле верблюда, несущего оружие. Они нервно разбирали мечи и копья. Мечи выпадали из трясущихся рук на песок. Некоторые паломники побежали прочь. Посыпались стрелы. Одна стрела угодила о великому пророку Або Зиндику прямо в левый глаз. Он упал с верблюда вместе с саблей. Кулейба бросил копьё, и оно снесло всадника с седла. Затем он стремительно побежал на пиратов и в прыжке отрезал саблей голову лучнику. Он бился со всеми всадниками одновременно. Никто из каравана не решался помочь ему. Мирван держал свой меч наготове и молился Набиге, чтоб его не пришлось использовать.

Наконец Кулейба рухнул в песок, вокруг его тела начала растекаться кровь. В живых остались еще четыре всадника. Они приближались к каравану. Мирван забрал еще один меч у мёртвого пророка и, размахивая двумя мячами, кинулся на всадников. Лошадь встала на дыбы, сбросив всадника с копьём, и ударила Мирвану по лбу копытом. Он упал и потерял сознание.

Очнулся он поздним вечером. Он лежал возле мёртвого пирата. В животе у пирата торчала сабля. Все паломники были убиты. Нехитрый скудный скарб растащен. Властелин Набига валялся на песке. Его лицо было выпачкано в чьей-то крови. В груди у Мирвана больно защемило от того, как эти неверные обошлись с Богом.

— Мирван! — позвал его знакомый голос. Он обернулся и увидел Кулейба. Кулейба, прихрамывая, медленно шёл к нему. Он истекал кровью.

— Я замотаю тебя, — сказал ему Мирван. Разодрав галлябию[17] пророка, он начал перематывать рану Кулейбы.

— Ну у тебя и шишак! — ухмыльнувшись, сказал Кулейба.

— Это лошадь… копытом.

— Вот мы и остались вдвоём, садики… Нужно поспешить, и к ночи мы дойдём до Сейф Сахра… Ты не помнишь, во сколько они закрывают ворота?

— Нет.

Мирван и Кулейба еще долго шли по пустыне, по очереди неся Набигу. Они хотели есть и пить. Они хотели лечь прямо здесь на песок и заснуть. Но благодаря тому что они подбадривали друг друга, рассказывали былины и анекдоты, к поздней ночи на горизонте замаячил Сейф Сахра.

— У тебя еще кровь идёт, — сказал Мирван.

— Нужно в городе найти наттаса…[18]

В городе они встретили много паломников. Тут были почти все — огнепоклонники, свидетели Священной Коровы, секта Скарабея, слепцы, поклоняющиеся и смотрящие на солнце, пьяные сакакиры — поклонники вина. В городе не было еды. Только вода. И то дурно пахнущая и грязная. Мирван и Кулейба разбили палатку возле сакакиров. В центре палатки поставили Набигу. Сакакиры весело пели песни, танцевали и смеялись. Кулейба прилёг и зажал рану на груди правой рукой.

— Пойду поищу наттаса, — сказал Мирван и вышел из палаточного городка. На площади Сейф Сахра никого не было. Там сидел больной старик и бредил.

Мирван спросил у него:

— Где здесь можно найти наттаса?

— Что? — спросил старик.

— Где здесь наттас… мой друг тяжело ранен. Мы — поклонники Набиги.

— Год назад я был богатым маликом в Ираке, — сказал старик. — Дворцы, женщины, молоденькие девочки, красивые гулямы[19], поэты слагали о моих подвигах и богатстве касыды…

Больше Мирван никого не видел. Дойдя до закрытых ворот, он разбудил спящего стоя с копьём охранника.

— Скажите, есть ли у вас в городе наттас? — спросил он.

— Садик, наш наттас пропал без вести два месяца назад.

— Куда пропал?

— Говорят, его украло чудовище с человеческим телом и головой шакала.

— Чушь… — ответил Мирван, развернулся и ушёл.

— На всё воля Священной Коровы… — сказал охранник.

В палатке лежал мёртвый Кулейба. Лицо грозное — всё в татуировках. Груда мышц. Мёртвых мышц. Мирван немного помолился над трупом. Пьяные сакакиры отвлекали его своими криками.

— Нельзя ли заткнуться, — зло сказал им Мирван. — Я здесь пытаюсь помолиться…

Сакакиры на время замолчали. Потом кто-то завёл песню, все её подхватили:

Мирван заснул, но вскоре проснулся от голода. Без молитвы, без спроса, он просто подошёл к Набиге, уже не такому великому, могущественному, и откусил ухо. Ухо было сладким. Мирван откусил второе ухо, потом нос, вгрызся во вкусные плечи. Объел Бога Набигу до неузнаваемости. Осталось только туловище и культи ног.

Он вышел из палатки и сел возле сакакиров послушать песни.

— Садик, — сказал ему сакакир, — давай мы тебе вино, а ты нам финики… мы два дня ничего не ели.

Мирван протянул им финики и принял полный кувшин вина.

— Во сколько вы завтра в Каабу отправляетесь? — спросил он.

— Как только взойдёт солнце, мой друг, — ответил ему сакакир. Он отхлебнул вина. Сакакиры начали нравиться Мирвану — пьяные, весёлые и добродушные. Они даже женщин с собой взяли.

— Можно с вами? — спросил Мирван. — Я еще никогда не был в Каабе.

История о том, как великий приднестровский вратарь Фэт Фрумос начал свою футбольную карьеру

Меня зовут Фэт Фрумос. В это невозможно поверить, но еще пять лет назад я жил в селении, численность которого не превышала полсотни человек. Это селение располагалось на зеленых холмах в пышных виноградниках. Всё селение — это мои родственники. Мои рудэ (родичи) всю жизнь занимались виноделием. Они знали толк в вине и в виноградниках.

Лучшие специалисты Италии приезжали к нам в сат (сад) и умоляли на коленях отца продать им секретный рецепт вина. Они предлагали ему сотни тысяч долларов, но он отказывался. Он стоял в рваной грязной майке посреди двора со стеклянным стаканчиком удивительного напитка. Последние лучи соаре (солнца) пронизывали стаканчик в его руке, и папаша выглядел как апостол, на которого только что снизошла благость пророка. У его ног мельтешили куры, собаки и кошки. А в огромном корыте мои сёстры-красавицы шестнадцати лет давили босыми ногами виноград. Переводчик перевёл итальянцам то, что сказал папаша, и те с кислыми минами ушли прочь. Потом переводчик вернулся к нам во двор и поцеловал в щеку мою сестру Иляну. Через месяц они должны пожениться. Переводчик наш местный — оканчивал институт в Кишинёве — единственный образованный человек из нашего селения. Единственный, кому нравилось жить в большом городе.

— Татэ, — спрашивал он, — почему ты не хочешь продать макаронникам рецепт? Они тоже хорошие виноделы и приглашают тебя в Италию, чтоб ты посмотрел, как у них дела.

Папаша молча уходил в дом. Там он наливал еще стаканчик. Его стаканчик был гранатового цвета и не отмывался. Он пил вино утром — вместо чая. Пил его в обед и вечером. Я никогда не видел, чтоб папаша пил обычную воду. Он никогда не пил сок, молоко, кофе или газировку. В семье только я не занимался виноделием.

Меня зовут Фэт Фрумос. Я знаю, что уже представлялся. Откровенно сказать, писать я не мастак, поэтому, когда я буду терять нить повествования или просто дам осечку, я скажу: «Меня зовут Фэт Фрумос», — и, наверное, это первое и последнее письмо, которое я написал в своей жизни. Это чтоб вы знали — врасплох меня не застанешь. Только я в семье не занимался виноделием. Я пас коров и учился варить сыры и брынзу. Мне сейчас 16 лет, и через год я стану знаменитым. Я стану звездой. Но еще об этом не знаю. Смотрите, вон я иду по широкой грунтовой дороге позади коров: в сумке у меня пыне (хлеб), кровянка и стеклянная литровая бутылка с холодным вином. В руке у меня хворостинка — как и у всех пастухов. Одет я просто — на мне старые университетские брюки жениха Иляны и больше ничего.

Моя кожа смуглая, а ноги босые. Стопы огрубели еще с детства, поэтому я могу шагать хоть по стеклам, и ботинок не надо. Я очень высокий, и папаша говорит, что я пошёл в дедушку, у него рост был два с половиной метра.

Руки у меня длинные, как плети, и ноги крепкие. Коровы целый день пасутся на лугу, а я отдыхаю в тени под деревом. В обед съедаю кровянку с пыне и запиваю всё это вином. И так каждый день. Небо чистое и бестревожное, и не нужно мне другой жизни. Папаша еще сказал мне вчера: «Я построю для тебя лавку, и ты будешь продавать там сыры. Брынзу, сметану, творог и молоко. Тебе нужно придумать, как назвать свою лавку. Это очень важно». А я могу дать рекламу о лучших сортах брынзы и сыров в Кишинёве. И люди потянутся в нашу деревню, — предложил жених Иляны. — Вот увидишь, пройдёт время, и мы откроем магазин в Кишинёве. Самый лучший. Самый популярный».

Они цокнулись с папашей и осушили стаканчики.

— Ты уже придумал, как назвать лавку? — спросил жених Иляны.

— Нет, — ответил я.

Папаша сказал ему: «Ты умный и нормальный образованный пацан. Но в бизнесе ничего не понимаешь. Кому нужны эти сыры и сметаны в большом ораше (городе), а? Там у людей нет времени, чтоб ездить в деревню».

Я лежал под деревом и смотрел на облака. Думал, как же назвать свою лавку. Молочные Реки Приднестровья? Или Млечный Путь, как шоколадку? Короче, соображал я на эту тему часа три, наверно, и немного успел опьянеть от вина. Так вот лучшее название для моей лавки: «ФЭТ ФРУМОС — МОЛОЧНЫХ ДЕЛ МАСТЕР». Я представлял, как люди будут рассказывать друг другу о моей лавке. И в гостях все будут спрашивать: «Где вы брали такую вкусную брынзу?» А хозяева будут отвечать: «В лавке ФЭТА ФРУМОСА — МОЛОЧНЫХ ДЕЛ ВЕЛИКОГО МАСТЕРА». Неплохой рекламный ролик бы получился. Что там! Люди с большого ораша начнут съезжаться в наше село с самого утра и занимать очередь в мою лавку. А я важной походкой буду идти неспеша, вертя ключи на указательном пальце, и скажу всем: «До открытия осталось пять минут». Люди в толпе будут перешептываться: «Это же Фэт Фрумос — хозяин лавки». А однажды мэру самого большого города подадут на обед масло и брынзу. Он откусит кусочек от душистой солёной брынзы и замычит от наслаждения. Он спросит прислугу: «Где вы взяли эту брынзу! Нет, я спрашиваю, где вы взяли это чудесное самое вкусное масло!» Прислуга испугается и побежит на кухню к экономке. Экономка скажет ему, что эта брынза из лавки Фэта Фрумоса в Южной Деревне. И сам мэр большого города приедет ко мне в деревню и скажет: «Я хочу познакомиться с этим парнем! Мы должны открыть твой магазинчик в Большом городе! Мы должны построить завод и поставить производство Фэта Фрумоса на широкую ногу».

Я лежал под деревом в тени и, кажется, хорошо опьянел. Я дремал и видел сны про мэра. По моему обнажённому торсу ползали мускэ (мухи).

Проснулся я от визга тормозов. К лугу, где паслись коровы, подъехали два автобуса. На одном автобусе было написано «Тираспольские Тигры», на другом — «Зимбру». Из автобуса вышла тьма людей в спортивной форме. Двое несли чемоданчики с красными крестами. Ко мне подошёл низкий толстый мужичок с длинными казацкими усами. Он вертел в рукахтеле-фон. Он весь вспотел и был красный.

— Здесь жарко, пацан! — сказал он мне. — Очень жарко, пацан! Это твои вакэ (коровы)? Нам нужно, чтоб ты немедленно убрал этих вакэ. Они мешают нам. Паси их в другом месте.

Потом у него зазвонил телефон. Он уронил его и, выматерившись, ответил на звонок:

— Аша! аша! (алло). Мы уже на месте, игра должна состояться через полчаса, или «Тигров» исключат из футбольной лиги! Команда, не имеющая стадиона, не может играть в высшей лиге, а тем более на Кубок страны! Аша! аша! Я сказал — страны! Мы всё еще живём в одной стране! Политикой я не занимаюсь.

Он выключил телефон.

— Кто теперь разберёт, где чья страна! Пацан? Как думаешь, а, пацан? Ты где живёшь, в Приднестровье или Молдове? А может, тебе больше нравится Бухарест?! А?!

— Я живу вооон там, — сказал я и показал ему хворостиной на виноградники. Из-за виноградников едва проглядывали крыши. Крыши домов нашей деревни.

— Вы давите виноград и пьёте вино! — сказал мужик в деловом костюме. — Думаешь, это жизнь?! Бухать и работать?!

Я видел, как люди в спортивных костюмах начали бегать и делать зарядку.

— Вакэ будут пастись здесь! — сказал я.

— Ты не понял, пацан, нам нужно это поле на полтора часа. А потом хоть сдохни здесь со своими вакэ.

Я взял мужика в ключ, потом завернул ему руку, сделал подсечку и кинул его через плечо. Я сделал всё, как учил меня татэ. Он научил меня приёмам и сказал: «Это на случай, если люди тебе угрожают, твоим женщинам, скоту или хотят отобрать у тебя землю».

Мужик отдышался. Его костюм испачкался в пыли. Он крикнул остальным людям, и ко мне подбежали двое в спортивных костюмах. Один ударил меня в живот, а другой повалил на землю. Я крепко грохнулся головой и всплакнул.

— Оставьте его в покое! — приказал им мужик в деловом костюме. Он уже встал и отряхивался. Снова вертел свой телефон в руках. — Парень просто защищает свой пыне… Любой бы сделал на его месте то же самое. И я бы сделал.

Люди в спортивных костюмах отошли от меня.

— А теперь разгони вакэ. Мы будем играть в футбол. Дело национальной важности. Кубок страны! Даже если страна уже не существует, то кубок будет жить, потому что есть я!

Я взял хворостину и отогнал вакэ. Люди быстро установили ворота на поле и сделали разметку краской.

Мужик подошёл ко мне и сказал уже ласково:

— Не обижайся, пацан. Всего лишь полтора часа. Даю слово, полтора часа.

Игроки выстроились на поле. Выбежал рефери и два боковых судьи.

— Здесь дерьмо на поле! — кричали футболисты. — Это не поле, тут одни горбы!

Игра так и не началась. Оказалось, что не приехал вратарь «Тираспольских Тигров». Судья сказал:

— Еще пять минут, и я засчитываю техническое поражение со счётом 3:0.

Мужик в костюме схватил телефон и начал кричать в него как бешеный. Игроки на поле разомлели от кэлдурэ (зноя). Они счищали коровье говно с бутс и весело переговаривались.

— Придётся тебе стать на ворота, — сказал мне мужик в костюме. — Беги к автобусу, там тебе дадут форму!

— Ничего не выйдет, — сказал я.

Мужик достал из кармана пачку денег и отсчитал пятьсот лей.

— На, — сказал он. — Сводишь мамашу в ресторан. Или купишь себе туфли.

— Я футбол только по телевизору видел, — ответил я.

— Ты что, не болеешь за сборную Непризнанной Приднестровской Молдавской Республики.

— Болею, мы с татэ ни одного матча не пропускаем.

— Тогда почему нет? Этот матч просто формальность. «Зимбру»

— чемпион страны, а «Тираспольские Тигры» — это дворовые мальчишки. Нам нужно провести этот матч только для того, чтоб «Тигров» не оштрафовали. Они и так по уши в долгах. Понимаешь? «Тигры» — это моя команда. В этом сезоне им ничего не светит. Но я берегу их для следующего сезона. Понятно? Мы купим пару бедных парнишек из бандитских кварталов Рио-де-Жанейро, и кто знает, может, игра пойдёт.

И он уговорил меня. Я побежал за формой и спустя две минуты уже натягивал перчатки.

— Какие правила? — спросил я у защитника.

Защитник — армянин. Ему лет 35, наверное. Глаза грустные и уставшие. Но тело его мускулистое. Каждый мускул, как пушечное ядро.

— Ты не должен позволить мячу попасть в ворота, — ответил армянин.

Я утвердительно кивнул, и судья свистнул.

Меня зовут Фэт Фрумос. И сегодня я провожу свой первый футбольный матч в составе «Тираспольских Тигров». С реакцией у меня всю жизнь хорошо было. И поэтому когда нападающий «Зимбру» под одиннадцатым номером пробил в ворота из-за штрафной, я сдвинул ноги. Он, видимо, целился мне между ног. Мяч отскочил от левой икры, и её, словно кипятком, ошпарило горячей болью. Мяч вылетел на угловой. Мускулистый армянин стал на ближнюю штангу, и когда мяч завис над штрафной, я сам, не понимая, что делаю, выбежал, подпрыгнул и выбил его кулаком. Да как выбил — прямо снял с головы у нападающего.

Буквально через пять минут «Зимбру» сел на наши ворота и уже молотил без разбору, лишь бы забить гол. Защитники «Тигров» кидались в подкате на мяч. И после одного удара уже со штрафной я выпрыгнул в нижний левый угол, вытянувшись, что твоя гитарная струна, и перевел мяч на угловой. А потом снова выбежал в штрафную и на этот раз словил мяч. Игроки обеих команд начали удивлённо переглядываться. Армянин подошёл ко мне и похлопал по плечу.

— Молодец, пацан, — сказал он и убежал.

В первом тайме я отразил двадцать ударов. Двадцать смертельных ударов, которые должны были привести к взятию ворот. Я прыгал в нижние и верхние углы, я уверенно доставал мячи из-под перекладины.

Игроки «Зимбру» начали нервничать и переругиваться. Я заметил, что «Тираспольские Тигры» почти не бегали. Игроки полностью выдохлись. При каждом удобном моменте они садились на траву и пили воду. В конце тайма счёт так и остался сухим. Самый активный форвард «Зимбру» под номером 11 подбежал ко мне и ударил ногой в колено, когда я словил мяч после очередного углового. Я выронил мяч. Упал на траву и взвыл.

— На тебе, сука, — прошипел он.

Судья подбежал к нам и показал ему красную карточку. Сплюнув на траву, 11-й ушёл с поля и залез в автобус. Я лежал на траве и корчился от боли. Коровы паслись рядом. Главное, не потерять вакэ… а то папаша мне даст футбол!

На поле вышел человек с чемоданчиком, на котором нарисован красный крест. Он достал маленький пузырёк с жидкостью. И запах сразу привел меня в чувства.

Что было дальше? Я так и не пропустил ни одного гола за два тайма. И в дополнительное время не пропустил. И по пенальти я не пропустил. А «Тираспольские Тигры» забили два гола с пенальти и тем самым выбили чемпиона страны из кубковых состязаний. Обезумев от радости, мужик в деловом костюме бегал по полю и пожимал руки футболистам.

В руках он держал открытую бутылку шампанского. Он сказал мне:

— Господи, пацан. У тебя же дар божий. Это просто подарок с небес! Ты католик?! Я лично молюсь каждый день. Ты лучший вратарь в стране! Как тебя зовут?

— Меня зовут Фэт Фрумос, — ответил я.

— Представляешь! Они предлагали мне слить победу за много-много долларов. А я им сказал: «Если страна разворована и продана, это еще не значит, что "Тираспольские Тигры" продаются».

Вечером я с вакэ благополучно добрался до деревни. Уставший. На моих губах играла улыбка. Ведь в кармане у меня теперь целых 500 лей! Что можно сделать, имея 500 лей?! Да всё что угодно. Можно купить костюм, как у того мужика. Можно купить новенький велосипед или вложить деньги в лавку «Фэт Фрумос — Молочных Дел Мастер».

Когда я зашёл в дом, отец с женихом Иляны сидели на кухне и смотрели телевизор. Весь дом пропах сладким запахом жареного мяса. Иляна готовила ужин.

— Сегодня в матче за кубок страны произошла сенсация, — сказал диктор. — «Тираспольские Тигры» обыграли действующего чемпиона из Кишинёва «Зимбру». И настоящим открытием стал новый голкипер «Тигров» Фэт Фрумос.

Показали нарезку из моих сейфов, а в конце журналист взял интервью у мужика в деловом костюме. Мужик хвалил меня и говорил про то, что футбол выше политики, и поистине спорт объединяет людей, и сегодня мы перевернули новую страницу в молдавском футболе — появилась очень перспективная и амбициозная команда без звёзд «Тираспольские Тигры». И он еще много распинался на камеру и говорил, говорил, говорил. Чепуха, в общем.

«Наша страна как разбитая глиняная посуда — её можно склеить, чтоб все жили вместе. Но всё равно трещины будут видны, и когда очередной диктатор нальёт в посуду горячего супа для себя, посуда может дать течь», — вот так я думал.

Меня зовут Фэт Фрумос. Мне сейчас 16 лет. И жених моей сестры Иляны, и мой папаша, разинув рты, сидели уткнувшись в телевизор и не могли поверить, что это я там прыгаю в воротах, и это моё имя так часто повторяют в выпусках вечерних новостей.

Потом отец переключил на новости Кишинёва. Главный тренер «Зимбру» сказал:

— Этот вратарь — настоящая находка. На данном этапе мы ведем переговоры с клубом «Тираспольские Тигры». Естественно, мы бы хотели видеть Фэта Фрумоса в составе чемпиона страны. Я думаю, любой молдавский клуб сейчас будет стараться заполучить эту восходящую звезду.

— Сильно этот парень похож на тебя, — сказал татэ.

— Да, и зовут его тоже Фэт Фрумос, — сказал жених Иляны. Иляна подала сладкое жареное мясо и соус. Она поставила на стол графин с вином и тарелку с овощами. Мы жадно накинулись на еду.

После ужина отец раскурил трубку. Он позвал меня во двор. Светила полная луна и одна звезда возле луны.

— А что… — сказал отец, — если хочешь, уезжай в город. Молочная лавка может и подождать.

Утром приехал на велосипеде Штефан. У него была газета, которая называлась «Южная Деревня». Газета-призрак, тираж которой зависел напрямую от настроения Штефана. Тем более что Штефан любил выпить. И сейчас он выглядел не очень: небритый, под глазами набухшие синяки. Зато он надел рубашку. Помятую. Но рубашку. В руках он держал маленький карандашик и кусок хэртие (бумаги).

— Фрумос! — сказал он.

Татэ поставил ему стакан на стол. Штефан его залпом выпил.

— Фэт Фрумос! — сказал Штефан, и татэ налил ему еще. Он залпом выпил второй стакан. На дворе возились собаки, кошки и куры. Иляна вышла во двор кормить скотину.

— Фэт Фрумос, таких героев у нас не было со времен Иона Молдавану! — Татэ налил Штефану третий стакан, и тот его тоже выпил залпом.

— Итак, скажите, пожалуйста, когда вы поняли, что футбол — это дело всей вашей жизни? — спросил он меня.

— Когда пас коров, — ответил я.

Папаша загыгыкал.

— Как вы попали в состав «Тираспольских Тигров»?

— Я просто лежал под деревом и спал.

— Какие планы на будущее?

— Сейчас я доедаю свой бутерброд со смальцем, выпиваю стакан молока и иду с вакэ на поле, — сказал я.

Однажды Молчаливый Койот шёл по городу, и к нему пристали пьяницы:

— Дай нам пару рублей на бутылку, — попросили они.

Молчаливый Койот ничего им не ответил, а только молча шёл, как делал это всегда. Пьяницы, было дело, ругали его и шли за ним. Но потом отстали. И когда они удалились восвояси собирать бутылки, Молчаливый Койот последовал за ними.

— Чего это он? — спросили пьяницы.

Молчаливый Койот насобирал больше всех бутылок. За день он наклянчил у прохожих много денег и сигарет. Пьяницы были довольны Молчаливым Койотом и взяли его с собой пить вино в квартире на четвёртом этаже. По дороге они купили очень много бутылок с вином. Мэшинбва (хозяин) винной лавки удивлённо посмотрел на Молчаливого Койота и спросил у пьяниц:

— А этот ещё зачем вам? У него же сердце заячье, глаза волчьи, а морда лисья! Заснёте ночью пьяные, и он обворует вас и отравит.

Пьяницы посмотрели друг на друга и уже не могли различить, кто из них Молчаливый Койот.

Они сели в квартире и зажгли свет. На столе лежал большой ломоть козьей солёной брынзы. Пьяницы пили и играли в карты до самого утра. А потом перед сном, перед самым рассветом, они закурили молдавский табак и начали рассказывать о самых прекрасных женщинах, каких они только видели в жизни. Только Молчаливый Койот молча сидел на паркете, облокотившись о стенку. Он ничего не говорил. Он единственный знал, кто из них Молчаливый Койот.

«Этой ночью я оказался Молчаливым Койотом. Доказательство этому: моё молчание. Кто знает, возможно, следующей ночью я окажусь пьяницей и буду говорить о самой прекрасной женщине в мире. Но не это главное, — думал он. — Главное, знать, в чьей шкуре ты встретишь новый день».

И когда все пьяницы заснули, Молчаливый Койот накинул кожаный вобивайон (куртка) и сбежал по лестнице вниз. На улице не было ни одного человека. На улице было свежо, и пели шошо (птицы).

Поздно утром проснулись пьяницы и увидели, что одного из них нет.

— Значит, Молчаливый Койот ушёл. Он не обворовал нас и не отравил.

После этого пошла молва среди людей, что Молчаливый Койот нинимуша (друг) людям, а не враг.

Однажды летом Молчаливый Койот бродил по городу в поисках работы. У него не было денег даже на сигареты. Он зашёл во двор и увидел старика, который чинил свою машину.

— Нинимуша, не нужен ли вам в подъезде уборщик? — спросил он у него.

Старик долго смотрел на него. Потом вытер пот рукой, запачканной в машинном масле.

— Очень странно, — сказал старик. — Никогда еще не видел, чтоб Молчаливый Койот разговаривал. Я слышал, в пиццерии требуются работники.

Тогда Молчаливый Койот зашёл в пиццерию. При виде зверя все посетители перестали есть, а официантка побежала звать менеджера на помощь.

— Не найдётся ли у вас какой работы? — тихо спросил Молчаливый Койот.

— Не может быть! Первый раз вижу, чтоб Молчаливый Койот разговаривал! — сказал менеджер. — Мы не берём на работу зверей. Зверь, знаете ли, человек ненадёжный. То кассу вынесет, то клиентов нам всех распугает.

— Я могу работать по ночам, — сказал Молчаливый Койот.

И его взяли на работу. Чистильщиком крыши. По ночам он залезал на крышу с метлой и счищал с неё мусор, который кидали жители пятиэтажек с балконов.

Денег Молчаливому Койоту не хватало на жильё. Но зато теперь он мог курить табак и пить вино. Он спал в пиццерии и нюхал запахи, исходившие из кухни.

Во сне ему снились огромные миски супа и душистые калачи с тмином. Ему снилась пицца Маргарита и большой стакан крепкого кофе.

Но голод не тревожил его. И не одолел за всё время службы.

Он никогда ничего не крал с кухни, а лишь изредка, когда никто не видел, вынимал обкусанный коржик из мусорной корзины и смачивал его в вине.

«Зверю и этого достаточно, — думал Молчаливый Койот. — Если бы мне была положена жизнь получше, то не родился бы я с пастью, полной острых клыков».

Иногда ночью после уборки крыши Молчаливый Койот ложился на спину и смотрел, как много звёзд разбросал творец по небу.

«А возможно, что и не творец, — думал он. — Возможно, творец хотел бы разбить все лампочки в этом подъезде. Оглушить всю рыбу в этой речке. Да только нет ни творца, ни звёзд, ни речки. Как и меня нет, когда я засыпаю».

Молчаливый Койот заснул и исчез.

Однажды Молчаливый Койот решил написать письмо в деревню своим друзьям: Волку, Зайцу и Лисе. Но когда взял он бумагу и карандаш, то понял, что не может молчать на письме.

«Так они не увидят моего лица, — подумал он, — И не поймут, как я соскучился по ним, про какую радость и печаль в своей жизни хочу им рассказать».

И когда подумал Молчаливый Койот о радости и печали, то вспомнил о дереве на набережной, в которое попала молния. Молния убила дерево, и теперь на дереве не было ни одной птицы. Молчаливый Койот вспомнил о своём соседе, который убил себя выхлопными газами, закрывшись в гараже, потому что жена не давала ему выпить, а дети ненавидели его.

— Прощай, нинимуша, — сказал тогда сосед Молчаливому Койоту. И это было единственным настоящим «прощай» в жизни Молчаливого Койота.

Потому что индейцы очень часто разбрасываются словами и прощаются каждый день. А потом возвращаются. Ведь слово потеряло для людей былую ценность.

«Возможно, поэтому в моей пасти столько острых клыков», — думал Молчаливый Койот.

И вспомнил Молчаливый Койот о радости, которой хотел поделиться он с Зайцем, Лисой и Волком.

Однажды он шёл после работы к себе домой и думал только о горячем душе и постели. Но проходя по набережной, он увидел, как могучая река выходит из берегов прямо на его глазах. На следующий день он радовался, что река затопила весь город, и люди стали плавать на пирогах в продуктовые магазины. Квартиру Молчаливого Койота тоже затопило. Затопило телевизор. Испортился ковёр. Книги теперь были похожи на вздувшихся мертвецов. И даже чешуя Достоевского и Чехова больше не блестела. Мёртвый Койот взял матрас и перебрался жить на крышу.

С крыши ему было видно ясное звёздное небо. А по главной улице плавали люди на лодках. И на каждой пироге горел маленький фонарик, а то и керосиновая лампа, как в старину. Люди плавали по своим делам.

«Теперь осуществилась мечта каждого человека, — думал Молчаливый Койот, — быть моряком!»

Вот про что хотел он рассказать Волку, Лисе и Зайцу после долгой разлуки. Но в письме он не мог этого написать. Поэтому и решил поехать к ним в деревню.

Молчаливый Койот летел две ночи на самолёте. Потом пересел на поезд и ехал две недели. Потом он пересел на автобус и ехал еще целый месяц. Потом он спросил у людей:

— Как мне добраться до деревни У?

— Туда еще никто не добирался, — пожимали плечами люди. — Транспорт туда никогда не ходил.

Тогда Молчаливый Койот купил велосипед и ехал на нём целый год. Пока не спустились шины. Пока не прокололись запасные шины. Пока не стёрлись шины запасных шин. Пока не порвалась цепь. Пока не погнулись колёса, и не отвалилось седло с рулём.

Он ехал через леса. Пустыни и горы.

«Ничего, зато я проведаю своих любимых друзей — Лису, Волка и Зайца, — думал он. — И смогу поделиться с ними радостью и печалью. Наконец я увижу своих любимых друзей!»

В конце концов Молчаливый Койот очень вымотался от долгого пути и отчаялся. Он подумал, что заблудился и уже никогда не попадёт в деревню У.

«Наверно, я так и умру в этом лесу», — подумал Молчаливый Койот.

Но сквозь плотный ряд сосен он увидел, как что-то блестит. Он подошёл ближе и увидел широкую реку.

Молчаливый Койот наловил кузнечиков в траве и сел на берег порыбачить. Насаживая кузнечиков на крючок, он говорил:

— Прости меня. Я — Молчаливый Койот. Иду из Города в деревню У. Я заблудился и очень устал. Мне нужна пища, чтоб не умереть. Только для этого я убиваю тебя, Па-пок-кина (кузнечик). Наловив окагависа (рыба), Молчаливый Койот сытно поел и продолжил свой путь.

Под вечер он вышел из леса и попал на грунтовую дорогу. Смеркалось. В конце дороги он увидел вкопанный деревянный столб. «Деревня У» было написано на табличке.

Молчаливый Койот обрадовался и улыбнулся. Он не заблудился. А шёл всё это время по правильному пути. Он очень обрадовался и побежал трусцой, чтоб попасть в деревню до темноты. Он уже представлял, как обрадуются его друзья. И как он будет всю ночь слушать их и расскажет им свои истории про печаль и радость.

И по правую сторону дороги он увидел домики деревни, крытые соломой. Он узнал домик Волка, Лисы и Зайца. А по левую сторону он увидел абрикосовые сады. И каждая ветвь гнулась под весом спелых плодов. От абрикосовых деревьев исходил благоухающий аромат. И Молчаливый Койот не смог удержаться. «Ничего, я уже проделал такой путь и могу завернуть на полчаса в абрикосовый сад, — подумал Молчаливый Койот. — Как же пахнут эти чудесные абрикосы! Я нарву их и принесу друзьям!»

Наступила ночь, и небо затянуло тучами. Моросил лёгкий холодный дождик. Молчаливый Койот мог рассмотреть во тьме только золотые абрикосы. Он не собирал их, а ел, ел и ел.

И не мог пресытиться их сладостью.

«Что такое? — думал он, пожирая абрикосы. — Я не могу остановиться. И мне нужно спешить к друзьям! Но, пожалуй, съем еще одну и хватит! — Но он не мог остановиться.

— Каго, слезай с дерева! — услышал он голос во тьме.

Он слез с дерева и увидел высокую тень в широкой шляпе с полями. В руках у тени было внушительное ружье.

— Ты кто такой?! — спросила его тень.

— Нинимуша, я — Молчаливый Койот, приехал в деревню У повидать своих друзей — Волка, Зайца и Лису…

— Врёшь ты всё! — грубо оборвала его тень. — Молчаливый Койот живёт очень далеко отсюда. И если бы он хотел приехать, то обязательно бы написал.

— Я не мог написать, — ответил Молчаливый Койот.

— Ты вор! — вскрикнула тень. — Ты вор и лжец! Крадёшь у нас абрикосы! Это охраняемые сады!

Тень направила на него ружьё и выстрелила.

Молчаливый Койот прыгнул на дерево и затаился на ветке. «Что за глупый индеец, — подумал он. — Надо его наказать за глупость».

Незаметно подкравшись, Молчаливый Койот перерезал горло тени. Тень упала замертво.

«Нужно набрать абрикосов друзьям и уходить отсюда. В этих краях очень злые сторожа!» — подумал Койот.

Он залез на дерево.

— А ну слезай оттуда! — услышал он голоса из тьмы. На этот раз тени было две. Они тоже носили шляпы с широкими полями и были вооружены.

— Какого чёрта ты тут лазишь, вор?! Тебя пристрелить тут?! — грубо прорычали тени и направили на него ружья.

Раздались выстрелы. И вспышки озарили абрикосовые сады. Но ловкий Молчаливый Койот запрыгнул на ветки и подобрался к охранникам сзади и перерезал им глотки. Две тени упали на землю замертво.

У одной тени слетела шляпа, и увидел Койот, что убил он Зайца. Друга своего из деревни У. Койот снял шляпу со второй тени, и это оказалась Лиса. Тогда Койот побежал трусцой к первой убитой тени и увидел, что этот нинимуша его дорогой Волк.

«Я убил всех своих друзей, — подумал Койот. — Что же я наделал».

Он всю ночь сидел и плакал, издавая ужасные вагонбмины. Теперь слащавый вкус абрикосов во рту опротивел ему, и он начал блевать абрикосами.

Утром Молчаливый Койот похоронил своих друзей в одной могиле. Он забыл, зачем так долго ехал в деревню У. И про что хотел рассказать Лисе, Волку и Зайцу. Но он знал одно: когда он вспоминал о друзьях, на душе у него становилось теплее. И рассказ его должен был быть приятным.

«Много ошибок совершает человек в жизни. И ни одну из них нельзя простить, — думал Молчаливый Койот. — Как жаль, что я не умею писать письма».