Дело государственной важности

5

12 сентября 1942 года Эльзе Штилле арестовали.

Арест был произведен дома, вечером. Обыск длился около двух часов, но ничего не дал. Гестаповцы разрешили ей взять с собой зубную щетку, мыло, книги по выбору и некоторые мелочи. Держались они довольно вежливо и на протесты заявили, что вполне возможно произошло какое-то недоразумение и фрейлейн не следует волноваться. Все разъяснится само собой, когда ее доставят на Принц-Альбрехтштрассе.

— Но в чем меня обвиняют? — спросила Эльзе у гауптштурмфюрера, возглавлявшего группу. — Могу я ознакомиться с документами? Где постановление обер-президента сената?[14]

Гауптштурмфюрер терпеливо выслушал ее, сказал:

— Арест произведен согласно имперскому декрету «О защите народа и государства». Очевидно, вам будет предъявлено обвинение в пособничестве врагу. Это все, что я могу сообщить.

Поведение его успокаивало: если б у гестапо были серьезные улики, гауптштурмфюрер держался иначе. Так подумала Эльзе дома, и мысль эта укрепилась в машине: ее хотя и посадили между двумя конвоирами, но не мешали поворачиваться, говорить, смотреть в окно. В канцелярии гестапо у нее отобрали сумочку, косынку, но все остальное оставили. Криминаль-секретарь вызвал конвой, сказал, что сейчас ее отведут в камеру, а утром пригласят на допрос.

Он, как и гауптштурмфюрер, был вежлив. Тщательно переписал содержимое сумочки, дал Эльзе ознакомиться с протоколом изъятия. Вручил листок с тюремными правилами и порекомендовал изучить их немедленно, дабы не навлечь на себя неприятностей из-за нарушения режима.

«Пожалуй, действительно не все еще плохо», — подумала Штилле, идя из канцелярии по переходам, ведущим вниз.

Заспанный унтершарфюрер, дежуривший у двери в подвал, наколол на настольное шильце контрольный листок. Открыл решетчатую дверь. Тюремный вахтман, тоже заспанный, сердито бурча под нос, выдал ей кружку и жестяную миску. Все было обыденно и не страшно. Разве что скрежетал по нервам пронзительный скрип замков и лязг решетки.

Конвоиры повели Эльзе в глубь слабо освещенного коридора. По обе стороны были железные двери, окрашенные в зеленый цвет; навесные замки и щеколды густо лоснились смазкой. Под потолком и над каждой из дверей, забранные сетками, желтели запыленные лампочки.

За первым поворотом конвоиры остановили Эльзе и молча набросились на нее. Они били сосредоточенно, деловито. Эльзе пыталась прикрыть лицо рукой с книгой, закричала, удар сапогом в живот заставил ее согнуться, выронить вещи…

В пустой камере Эльзе били снова. К конвоирам присоединились надзиратели. Били сапогами в лицо, лежащую. Поднимали, бросали спиной на пол. Снова поднимали и бросали. Кричать она уже не могла. Только стонала.

Потом ее подняли и повели в туалетную. Сказали, чтобы вымылась и привела себя в порядок. Вода была ледяная, и Эльзе подставила лицо под струю. Боль усилилась, стала острой, потом схлынула, притихла.

Один из надзирателей, только что раздиравший ей рот ключами, держал полотенце. Помог Эльзе вытереть лицо. Его обязанности, очевидно, делились на две части, и он не смешивал их: сейчас, когда избиение кончилось, он должен был позаботиться, чтобы заключенная выглядела прилично в допросной у следователя. И он делал все, что полагалось в таких случаях.

Из туалетной Эльзе отвели в допросную.

Она была здесь же, внизу: комната без окон, залитая светом двух рефлекторов. В тени оставался только стол, за которым сидел серый, расплывшийся в очертаниях человек без лица.

Лицо следователю заменяло неясное пятно.

— Я Хабекер, — услышала Эльзе. — Буду вести ваше дело. Времени у нас мало — примерно до утра.

Напротив стола, в отдалении от следователя и рядом с Эльзе, стоял железный табурет. Ноги у Эльзе подгибались.

— Позвольте мне сесть, — сказала она.

— Нет, — сказал Хабекер. — Чуть позже. Вы хорошо слышите меня? — Пятно, приобретая резкость, выдвинулось из-за стола, наплыло на Эльзе — Хабекер пересек комнату и стал напротив. От света глаза у Эльзе слезились. Она чувствовала, что кожа на лице, опаленная жаром рефлекторов, натягивается, готовая лопнуть; губы уже треснули, с них сочилась кровь. — До утра вы можете дожить, — негромко сказал Хабекер, — при условии, что будете искренни.

Он говорил и говорил, но Эльзе слышала не его, а свой собственный голос, отчетливо и трезво произнесший одно слово: «Конец!» И еще она подумала, что, в сущности, Хабекер зря режиссировал спектаклем, разыгранным гауптштурмфюрером и криминаль-секретарем: внезапный переход от вежливости к побоям мог сломить уголовника, но не человека, задолго до ареста знавшего, что ему грозит при провале.

— Задавайте вопросы, — сказала Эльзе.

Хабекер кивнул, подошел к рефлекторам.

Щелкнул выключателями. Свет пропал, наступила почти ночная темнота, она рассеялась не сразу, а когда рассеялась, Эльзе в первый раз увидела следователя. Он был невысок, сухощав, подтянут. В повседневной форме СС, на безымянном пальце — серебряный перстень с мертвой головой… Два дня спустя этим перстнем Хабекер вышиб ей несколько зубов и проломил височную кость…

— Да, — сказал Хабекер. — Это разумный подход. — Помолчал. — Начните с конца: с кем и каким способом вы поддерживаете связь. Все о технике, способах передачи, источниках. Это для начала… Можете сесть.

Эльзе села.

— Ну-ну, — сказал Хабекер доброжелательно. — Не надо колебаться. Если не знаете, как разгруппировать, то валите все подряд. Только не тяните. Меня ждут другие арестованные. Здесь, если хотите, сидит около шестисот ваших коллег.

Он не обманывал, СС-штурмбанфюрер Хабекер, правая рука комиссара Штрюбнинга. С 3 по 12 сентября 1942 года гестапо действительно произвело массовые аресты. Еще раньше — 31 августа — были захвачены члены подпольной группы сопротивления Харро Шульце-Бойзена, с которым у Штилле не было непосредственного контакта, но косвенная связь имелась — через радиста Курта. Всю операцию по захвату возглавлял начальник отдела РСХА «по борьбе с саботажем» СС-штурмбанфюрер Копков. Его кабинет на Принц-Альбрехтштрассе, 8, стал молчаливым свидетелем изощренных зверств.

Здесь и в допросных у Штрюбнинга и Хабекера прошли свой крестный путь перед казнью Харро Шульце-Бойзен, Ион Зиг, Вильгельм Гуддорф, Карл Беренс, Лиане Берковитц, Карл Бёме, Като Бонтие ван Беек, Эрика фон Брокдорф, Ева-Мария Бух, Ганс и Хильде Копни, Вильгельм Феллендорф, Эрвин Гертс, Урсула Гётце, Герберт Гольнов, Герберт Грассе, Ион Грауденц, Гельмут Гимпель, Альберт Гёсслер, Эмиль Гюбнер, Вальтер Хуземан, Эльзе Имме, Анна Краус, Вальтер Кюхенмайстер, Адам Кукгоф, Ганс-Генрих и Ингеборг Куммеров,

Ойген Нойтерт, Фридрих Рёмер, Ион Ритмейстер, Клара Шаббель, Филипп Шеффер, Розе Шлезингер, Ода Шотмюллер, Курт Шульце, Либертас Шульце-Бойзен, Курт и Элизабет Шумахер, Вильгельм Шюрман-Хорстер, Гейнц Штрелов, Мари Тервиль, Фриц Тиль, Вольфганг Тис, Эрхард Томфор, Мартин Вайзе, Рихард Вайсенштайнер, Станислав и Фрида Везолек и другие бойцы Сопротивления.

Они никогда не верили, что нацизм будет править миром. Они сделали все, чтобы приблизить победу, и пали на поле боя.

Камера в гестапо. Ожидание неминуемой смерти. Допросы — долгие, заполненные молчанием Эльзе. Впрочем, молчала она не всегда. Случалось, начинала говорить, всегда одно и то же: «Нет», «Не знаю», «Не опознаю», «Не подтверждаю».

Первые полчаса-час Хабекер вел допросы спокойно, предъявлял фотографии, протоколы, стенограммы очных ставок. Десятки протоколов и фотографий. Эльзе всматривалась в лица тех, кого запечатлел объектив. Она действительно никого не знала, но, даже если б была знакома с кем-нибудь, ответ все равно был бы один: «Впервые вижу».

Выслушав слова отрицания, Хабекер прижимал пальцем кнопку звонка, вызывал коренастого субъекта в форме гауптшарфюрера СС. Эльзе сжималась, втягивала голову в плечи, обламывая ногти, вцеплялась в края железного табурета.

Бессистемные побои конвоя и надзирателей были пустяком в сравнении с методичной и продуманной работой гауптшарфюрера СС. Он действовал по профессиональной методе, не давая Эльзе терять сознание или испытать спасительный нервный шок, стоящий за гранью болевого порога. Перед тем как впервые приступить «к работе», гауптшарфюрёр привычно разъяснил «фрейлейн обвиняемой», что физическое воздействие будет применено по распоряжению высшего руководителя СД и полиции безопасности группенфюрера Мюллера и санкционировано господином президентом второй палаты имперского военного суда.

Хабекер в «наблюдательном приложении» к следственному делу с садистской пунктуальностью отмечал каждый случай применения так называемых дополнительных мер дисциплинарного воздействия. Эта хроника заполнила множество страниц.

13 сентября. Арестованной заданы вопросы о соучастниках. Арестованная от дачи показаний уклонилась. По указанию высшего руководителя СД и полиции безопасности применены: меры физического воздействия, лишение пищи, воды и прогулок.

14 сентября. Арестованной предъявлены показания фон Шверинга, подтверждающего, что он вел с ней антиправительственные разговоры. Ей предложено подробно осветить содержание разговоров… От дачи показаний отказалась… Применены те же меры и лишение сна. Допрос велся при интенсивном облучении и приостановлен по указанию врача в связи с возникновением ожогов на лице и угрозы длительной потери сознания. Режим содержания усилен переводом в одиночную камеру.

16 сентября… От дачи показаний категорически отказалась. После применения мер воздействия продолжала отрицать факты.

19 сентября… Правдивых показаний не дает. Оспаривает показания легационного советника фон Шверинга, данные им в ходе допросов…

…29 сентября. Комплекс мер дисциплинарного характера и физического воздействия результатов не дал. Арестованная Штилле держится по-прежнему вызывающе, заявила, что в будущем всех чинов гестапо ждет казнь за преступления, возмутительным образом отозвалась о национал-социалистском государстве и фюрере.

30 сентября. Показаний не дает…

Эльзе понимала, что рано или поздно ей придется перестать отрицать все. Дешифрованные сообщения и заметки, найденные у Шверинга в служебном кабинете, делали полное запирательство уже бессмысленным. Может быть полностью приняв вину на себя, дать Шверингу шанс — крохотный, проблематичный, но шанс! — спастись от смертной казни?

В октябре Эльзе впервые вместо «нет» и «отрицаю» сказала, что хочет сделать заявление. Пусть Хабекер записывает, а еще лучше распорядится дать ей письменные принадлежности: она попытается изложить все сама.

Хабекер с сомнением посмотрел на ее изуродованные пальцы и вызвал стенографа. Сказал: «Так будет надежнее. Вы ничего не упустите».

Медленно, продумывая каждое слово, Эльзе продиктовала показания. Да, она, Эльзе Штилле, сознательно и добровольно вступила на путь борьбы с гитлеризмом. Да, она собирала и передавала по конспиративным каналам информацию, которую получала, используя свое положение сотрудницы имперского МИДа. Легационный советник фон Шверинг понятия не имел, что его рассказы ложатся в основу отдельных сообщений. Он никогда не был ее помощником. Она требует очной ставки с ним.

— Вот как, требуете? — сказал Хабекер и переглянулся со Штрюбнингом, молчаливо сидевшим в углу. Штрюбнинг потянулся к столу, взял чистый бланк протокола, карандаш. Быстро написал несколько строк, протянул записку штурмбанфюреру. «Это лучше, чем ничего, — прочел Хабекер. — Спросите ее о рации и «пианисте». Сейчас, по-моему, не тот момент, когда ей выгодно отрицать».

— Хорошо, — сказал Хабекер, — Вы получите очную ставку, фрейлейн. А пока не освежите ли свою память? Кому вы передавали информацию? И через кого?

— Через «что» — так будет точнее. Через «почтовые ящики». К кому конкретно материалы попадали, понятия не имею!

Хабекер устало и раздраженно махнул рукой.

— Старая песня, Штилле! — Штрюбнинг, вмешиваясь, сделал ему предостерегающий знак: спокойнее. — Кто был курьером?

Штурмбанфюрер сделал вид, что ищет в деле нужную страницу, поправился. — Точнее, ваши курьеры? Уж их-то, фрейлейн Штилле, вы не могли забыть? Если не имена и адреса, то приметы, конечно, помните?

— Да, — сказала Эльзе.

Она описала троих курьеров. Два описания были безлики, общи; последнее конкретно и детализованно. Внешность этого человека стояла у Эльзе перед глазами и не требовалось усилий, чтобы воссоздать его черты. Высокий, сжатый с боков лоб, тонкие губы, скошенный назад подбородок, правое плечо приподнято, хром на одну ногу, и этот дефект особенно заметен при быстрой ходьбе, когда горячится, слегка заикается. Что еще? Да, волосы. У него темные волосы, на прямой пробор.

Хабекер занес ее показания в протокол. Вызвал конвой. Дело шло к ночи, и он вымотался, хотел прилечь на часок здесь же, в служебном кабинете. Штрюбнинг, проводив Штилле взглядом, перегнулся через стол, взял протокол. Покачал головой. Сказал:

— Точные приметы, не так ли?

— Да, — сказал Хабекер спокойно. — Рейхсминистр доктор Геббельс описан полно и подробно. Даже жаль рвать!

— Зачем же, — возразил Штрюбнинг. — Наоборот, сберегите протокол. Хотя петля ей в принципе обеспечена, однако никогда нелишне иметь для суда такой убедительный документ. Вся Штилле как на ладони: не обнаруживающая раскаяния и поливающая грязью империю и вождей… Нет, Хабекер, это ценный документ!.. И вот что — пора сворачивать дело. Дайте ей очную ставку, зафиксируйте и готовьтесь к передаче в суд.

Хабекер удивленно наморщил лоб.

— Но, комиссар…

— Не согласны? Тогда идите сами к Конкову и доказывайте, что верите в успех. А еще лучше адресуйтесь к Редеру из военного суда — он жмет на Копкова и Гейдриха. Не оценят там, идите выше. К Герингу. Прямо к нему, ибо фюрер поручил рейхсмаршалу верховный надзор за делом. Смелей, Хабекер!

Он встал — грузный, тяжелый. Сказал, взявшись за ручку двери, через плечо:

— Не могу вам советовать, но сейчас эти двое, сами по себе, для вас выгоднее, нежели они же плюс новые лица… Уж поверьте мне: выгоднее! И не для вас одного!

Штрюбнинг знал, что говорил. Он получил от руководства определенные инструкции, из которых вытекало, что задуманный вначале общий процесс не состоится. Арестованных было предложено разбить на группы, очерчивая состав этих групп почти произвольно и не считаясь с тем, что в подавляющем большинстве случаев не были доказанными не только «факт» соучастия, но даже знакомство членов этих групп между собой.

Кому это понадобилось и зачем?

Штрюбнингу потребовалось немало усилий, чтобы сообразить, где собака зарыта. Поняв же, он одобрил линию, взятую наверху. Несомненно, автором ее не мог быть один человек — Гейдрих или даже СС-рейхсфюрер Гиммлер. Она создавалась коллективно с участием Канариса, Мюллера, Бормана, Геринга и исполнителей разных рангов.

17 октября 1942 года Геринг вызвал старшего советника военно-юридической службы полковника Редера.

«Мне сказали, — вспоминал впоследствии Редер, — что необходимо немедленно, соблюдая строгую секретность, провести процесс… Фюрер одобряет, добавил Геринг, предложение гестапо о том, чтобы процесс проходил на заседании судебной палаты; он, Геринг, как верховный судья, будет руководить процессом, но Гитлер оставляет за собой право утверждения важнейших приговоров». Помимо Редера обвинение должны были поддерживать имперские военные прокуроры Фалькенберг и Айхлер. В состав коллегии входили военные и юридические чины по особому выбору Гитлера и Геринга.

Адъютант Геринга майор фон Браухич вручил Редеру часть подготовленных гестапо материалов — разбухшую, едва вмещавшую бумаги папку.

Редер поинтересовался, сколько времени ему дадут на подготовку обвинительных заключений и какова будет формула обвинения. Геринг ответил, что о едином процессе не может быть и речи. Все подсудимые должны быть разбиты на «партии», чтобы полностью исключить самую мысль о наличии разветвленного сопротивления. В то же время надлежит придерживаться системы, из которой бы явствовало, что арест «заговорщиков» — плод углубленной и всеобъемлющей работы всех карательных органов империи и кладет конец нелегальной деятельности в Германии. Сейчас и в будущем. Таким было соломоново решение рейхсмаршала.

Из вагона Геринга полковник Редер вышел с твердой решимостью доказать, что достоин доверия. Он быстро прикинул, что получил возможность заслужить благодарность не только Геринга, но и самого фюрера.

До Редера доходили слухи о том, что Гитлера не покидает угнетенное расположение духа в связи с поражениями на Восточном фронте. Мало того, что концепция молниеносной войны разлетелась в пыль уже в сорок первом, сейчас, в октябре сорок второго, все более становилось очевидным, что начисто провалилось летнее генеральное наступление, с неслыханной тщательностью спланированное и обеспеченное ставкой и ОКВ. Огромная армия, прорвавшаяся было к Сталинграду и нацеленная форсировать Волгу, для нового броска в глубину России, вдруг завязла, забуксовала на окраинах города и вот уже много недель сидела там, неся нарастающие потери и утрачивая наступательный дух. Это не вязалось с речами Геббельса, предвещавшего, что в сорок втором Россия будет поставлена на колени; не согласовывалось и с утверждением фюрера, что там, на Волге, «пробьет двенадцатый час большевизма».

…Берлин. Двадцатые числа октября.

На Принц-Альбрехтштрассе заканчивались последние допросы и очные ставки.

Эльзе, качавшейся от слабости, дошедшей до полного нервного истощения, дали очную ставку со Шверингом.

Ее привели первой.

Через минуту или две эсэсовцы, поддерживая под руки, втащили в допросную… старика. Лохмотья болтались на нем; иссушенная шея клонилась под тяжестью головы. Руки тряслись.

— А ну, сидеть! — крикнул Хабекер, когда Эльзе привстала. — Сядь и не двигайся! Руки на колени!

Штрюбнинг, присутствовавший на очной ставке, кивнул стенографу, сказал:

— Назовите себя, по очереди. Сначала вы.

— Эльзе Штилле.

— Теперь вы.

Старик поднял голову. У него был тусклый взгляд человека, не желающего жить. Губы Шверинга задвигались в шамкающем шепоте — зубов у него почти не осталось.

— Легационный советник… фон Шверинг… Когда-то.

— Записали? — спросил Хабекер стенографа. — Первый вопрос: признаете ли вы, что вели подрывную работу? Ну, Шверинг, начинайте!

Шепот Шверинга был едва слышен:

— В такой форме — нет…

Хабекер стал между ним и Эльзе.

— Вы — старый идиот! Вам не нужна жизнь? — повернулся к Штилле. — Отвечайте на вопрос.

Эльзе ощупала языком остатки зубов, выбитых на допросах, они резали щеку и мешали говорить.

— Господин фон Шверинг сказал правду. Свидетельствую: я тоже старалась помочь Германии…

Хабекер, не дослушав, повернулся к протоколисту.

— Пишите: оба обвиняемых признали, что виновны. Вы оба можете задать теперь вопросы друг другу.

Он отошел, открыв на минуту Шверинга. Эльзе быстро нагнулась, сказала:

— Простите меня, Адольф!

Шверинг поднял голову. На миг — не дольше — возник перед Эльзе прежний Адольф, спокойный, сильный.

— За что же простить? — сказал он. И Эльзе готова была поклясться, что губы Шверинга сложились в улыбку. Она мелькнула и исчезла — знак приветствия, понимания, солидарности.

…16 ноября 1942 года Редер и Фалькенберг приступили к составлению обвинительных заключений. Они торопились — рождественские праздники были «днями помилования», по традиции с 24 декабря по 6 января нельзя было приводить в исполнение смертные приговоры, а Геринг предупредил: фюрер требует, чтобы осужденные были казнены без промедления. Гитлер заранее предрек исход процессов, и Редеру можно было не слишком заботиться о доказательствах. Это развязывало ему руки; заключения — общим объемом около восьмисот страниц — составлялись наспех, кое-как; однако даже при чисто механическом подходе ему нужно было пять-шесть недель. Геринг сократил срок до трех.

В своем рвении Редер пошел на все: гестаповские документы, без разбора и анализа, передиктовывались двум стенографисткам, работавшим посменно. В кабинетах поставили походные кровати, и старший имперский прокурор выделил для себя и Фалькенберга по три часа в сутки на сон.

Штилле, в числе некоторых других заключенных, перевели из подвала на Принц-Альбрехтштрассе в одиночную камеру каторжной тюрьмы Плётцензее. Маленькую, тесную, с окном, заложенным кирпичом почти до самого верха.

Последний в жизни Эльзе «дом».

Заключенных поднимали рано, еще до рассвета. Лежать днем запрещалось, не разрешалось и сидеть ыа койке. Исключения делали для тех, кто имел разрешение врача, а гестаповские медики признали Эльзе здоровой. «Гуляйте по камере, фрейлейн, это полезно».

И она гуляла.

Ходила вдоль стен, по диагонали, выдумывала сложные маршруты, словно это была не камера, а парк, расположенный вблизи от тюрьмы. Там, в парке, тоже гуляли. По субботам и воскресеньям собирались бурши, пели корпорантские песни. На замерзшем озерке — по другую сторону тюрьмы — устроили каток: оттуда с порывами ветра прилетал смех, усиленная динамиком музыка. Дальше, за катком, располагалось кладбище, и Эльзе хоть и старалась не думать о нем, но все чаще и чаще возвращалась в мыслях к нему. Не там ли?

Она ни о чем не жалела.

Она жила правильно, и совесть ее была чиста.

Гестаповцы не сумели изувечить ее душу; и, если бы свершилось чудо и Эльзе позволили начать сначала, с чистого листа, она повторила бы пройденный путь.

В полночь 12 декабря чиновник в штатском вошел в камеру.

— Можете лежать, — раскрыл папку. — Послезавтра вы предстанете перед имперским военным судом. Распишитесь.

Он протянул Эльзе папку, прикрыв текст бумаги ладонью.

— Я могу получить копию обвинительного заключения? Это же мое право! Равно как и право на защитника.

— Адвоката выделит суд. Что же касается копии, то обычные нормы судопроизводства по вашему делу не будут применены.

…За шесть часов до того Редер и Фалькенберг закончили составление обвинительных заключений и в тот же вечер получили одобрение Гитлера и Геринга. Вместо одного процесса было приказано провести двенадцать. Для «защиты прав обвиняемых» выделили четырех адвокатов.

Рука не поднимается написать — «юристы», «правосудие», «защита», когда из документов и рассказов немногих уцелевших очевидцев складывается описание того, что гитлеровцы называли судебной процедурой.

Зал — почти без публики; в рядах — чины СС и СД, военные, фюреры организаций НСДАП. За столом, на помосте, — мундиры, форменные петлицы, погоны.

Обвиняемых от адвокатов отделяет пространство в пятнадцать метров.

Нет ни малейшей возможности получить совет, обратить внимание «защиты» на фальсификации, подтасовки, подлоги, совершенные следствием и судом.

К одному из обвиняемых, выдающемуся писателю Гюнтеру Вейзенборну, за минуту до начала процесса подошел Курт Валентин — юрист, выделенный СС для роли адвоката. «Я ваш официальный адвокат, я знаком с вашими документами. Вы знаете, вас могут приговорить к смерти. Мы с вами еще позднее увидимся». Через час выяснилось, что Курт Валентин не читал дела и понятия не имеет, в чем конкретно обвиняется его «подзащитный»!

Другому обвиняемому, Гримме, было объявлено, что защитник из-за недостатка времени не ознакомился с обвинительным заключением. Еще одному участнику процесса нацистский «адвокат» сообщил, что участвовать в заседании не будет, так как в это время… привык обедать.

Так осуществлялось «право на судебную защиту».

О праве же «на справедливость» не могло быть и речи. Приговоры — смертная казнь — были предрешены заранее.

21 декабря Гитлеру принесли на утверждение приговор суда.

Перед этим приговор был согласован с Кейтелем.

Поздно вечером в Шарлоттенбург, на Витцлебенштрассе, 4—10, в имперский военно-полевой суд, фельдкурьер, охраняемый автоматчиками СС, доставил пакет.

В одиннадцать часов с минутами пакет был вскрыт.

В нем лежал лист бумаги, начинавшийся словами: «Фюрер. Ставка фюрера. 21. 12. 1942 г.». Далее в документе было: Я утверждаю приговор имперского военного суда, вынесенный бывшему легационному советнику Адольфу фон Шверингу и журналистке Эльзе Штилле…

В помиловании отказываю.

Приговор в отношении Адольфа фон Шверинга привести в исполнение через повешение…

Следовали подписи: Адольф Гитлер.

Начальник штаба Верховного главнокомандования вооруженных сил Кейтель.

…Казнь приказано было провести не мешкая — 22 декабря.

Ночью приладили крюки — до той поры в тюрьме Плётцензее не вешали. Только обезглавливали.

Гитлер и Кейтель посчитали, что смерть от гильотины для участников Сопротивления слишком быстра. Исключение было сделано лишь для женщин.

Эльзе ввели в зал через боковую дверь. Руки ее были скованы сзади.

Был оглашен указ имперского министра юстиции об отказе приговоренной в праве на помилование. Как было отмечено в протоколе процедуры, «приговоренная держалась спокойно и сохраняла самообладание».

От сигареты и священника Штилле отказалась.

Легла на плаху…

Нож, опущенный палачом с высоты, скользнул вниз.

Через одиннадцать секунд врач из СС констатировал смерть.

…В Главном управлении имперской безопасности дело Эльзе Штилле, 31 года, журналистки, отправили в архив для бессрочного хранения. На обложке его стоял все тот же гриф: «Секретно! Дело государственной важности».

Советский народ, придя освободителем на немецкую землю, вернул людям правду, возвратил немецкому народу славу его патриотов.

Смерть не убила их.

Смерть не убила их дело.

Ибо правда всегда сильнее смерти, и нет силы, способной остановить ее, как невозможно уничтожить жизнь…

Москва — Берлин — Москва