Дело о картине Пикассо

ДЕЛО О КАРТИНЕ ПИКАССО

«Лукошкина Анна Яковлевна, 34 года, закончила юрфак СПбГУ, работала судьей, член Городской коллегии адвокатов. Работает юристом в агентстве „Золотая пуля“. Осуществляет юридическую экспертизу материалов перед публикацией и представляет интересы Агентства в судах.

Разведена. С бывшим мужем — сотрудником УБОП Сергеем Лукошкиным — поддерживает приятельские отношения. Воспитывает сына-школьника.

Экспрессивна, но справедлива…

К начальству относится без должного пиетета».

Из служебной характеристики

— Аня! Котомкина! Котомкина, тьфу, Лукошкина! — председатель городского суда Петербурга Полуночников рисковал сорвать голосовые связки. Услышав свою фамилию, я, наконец, оглянулась.

— Недозваться тебя. Ладно я, человек пожилой, плохо слышу, ну а ты-то?! — Виктор Петрович был явно раздосадован тем, что так долго гнался за мной по коридорам горсуда и что происходило это на глазах у коллег, подсудимых и адвокатов.

— Сами виноваты, Виктор Петрович. Зовете меня каким-то несуществующим именем.

Если честно, то, заслышав фамилию «Котомкина», я, конечно, поняла, что окликают меня. Но отождествление меня и моей литературной героини, приключения которой я вынуждена была описывать по требованию Обнорского для наших сборников «Все в АЖУРе», порядком мне осточертело. В общем-то Котомкина, выходившая из-под моего пера, имела, конечно, некоторое портретное и жизненное сходство со мной. Но не до такой же степени, чтобы перипетии ее судьбы воспринимались как мои собственные! Между тем, даже хорошие знакомые, прекрасно осведомленные о том, что я воспитываю сына Петра, то и дело, зачитавшись сборниками «Все в АЖУРе», интересовались, как поживает моя прелестная дочурка. Первое время подобные вопросы ставили меня в тупик — я лихорадочно начинала соображать, какая дочь и как именно она поживает. Но это еще цветочки. В УБОПе и в суде, где я по-прежнему была частым гостем и где меня знали как облупленную, всерьез недоумевали, как это факты и детали жизнеописания Котомкиной, изложенные в пресловутых сборниках, доселе оставались неизвестными. Подруги даже ставили мне это в укор — мол, скрытная ты какая, Котом… Лукошкина!

Хуже всего было то, что я и сама потихоньку начинала страдать раздвоением личности. Придя домой, я несколько минут раздумывала, кого окликнуть — «дочь» Катюшу или сына Петрушу. Я ждала звонков от несуществующих людей и жутко злилась, что они не звонят. Я путала Нонну Железняк с Норой Молодняк, тем более, что и та, и другая (актриса Таня Коробкова, играющая героиню Нонки в телесериале по нашим новеллам) попеременно бродили по коридорам Агентства и обращались ко мне с разными вопросами. Я впадала в замешательство, встречая в кабинете Обнорского популярного киноактера Андрея Беркутова, воплощавшего в том же сериале образ нашего Классика, и подчас даже пыталась высказывать ему претензии, предназначавшиеся Обнорскому…

Короче, жизнь моя превратилась в кошмар, который усугублялся тем, что актриса, игравшая Котомкину, — Алена Каракоз, совершенно не соответствовала образу моей героини. Она скорее напоминала Светку Завгороднюю. Этакая надменная секс-бомба. Каракоз ни во что не ставила меня как автора новелл и всячески старалась дать мне понять, что если книжную Котомкину с реальной Лукошкиной путают, то уж киношная будет сама по себе. Никаких прототипов! Только в одном Каракоз совпадала с Котомкиной и в конечном счете с Лукошкиной — она претендовала на благосклонность Обнорского. Причем не в исполнении Беркутова.

С другой стороны, этот кошмар меня просто спасал. В захлестнувшей меня круговерти я была почти лишена возможности предаться воспоминаниям о Хуго, который со времени нашего расставания позвонил мне только один раз — с тем, чтобы сообщить, что остается с беременной женой, и уверить меня в совершеннейшем своем почтении. Нет, конечно, я утрирую — Хуго говорил много и долго, проникновенно и очень искренне. Просто на результате это никак не сказалось… Мне оставалось только повторять за модной певицей Ализе, которую мы с Хуго слушали в Гааге: «Je ne sais pas ce que se passe. Mais je sais pourquoi on m'appelle „mademoiselle pas de chance“» — «Я не знаю, что происходит. Но я знаю, почему меня называют „девушка-неудачница“»…

Если бы я еще и ушла из Агентства, как собиралась сперва по возвращении из Гааги, то следующим местом моего жительства стала бы клиника неврозов. Но я дала себе слово, что переживу всю эту несостоявшуюся любовь. Более того, я решила, что останусь в «Пуле» — с набившими оскомину Обнорским, Спозаранником, с приторной Завгородней и другими персонажами Агентства. Я буду править их тексты, буду до хрипоты спорить с Глебом, буду ходить на дурацкие летучки и, черт возьми, буду писать новеллы, как того хочет Обнорский!

— Анечка! — Голос Полуночникова вернул меня в действительность. — Ваша «Явка с повинной» пользуется популярностью. Я бы хотел опубликовать в ней свои мысли по поводу нового УПК. Ты могла бы составить мне протекцию?

Я вспомнила всю нецензурщину, которую употребляли в связи с новым УПК знакомые оперативники и следователи, и поспешила уточнить:

— Надеюсь, мысли будут выражены в корректной форме?

Полуночников усмехнулся и заверил меня:

— Несмотря на сложность задачи, я постараюсь избежать ненормативной лексики.

С предложением Полуночникова я пошла в кабинет к Обнорскому. Распахнув дверь, увидела уже ставшую привычной картину — Андрей Беркутов, точь-в-точь как Обнорский, возлежал на диване и что-то вещал в потолок. Я в замешательстве осмотрелась, но, кроме меня, только что вошедшей, в кабинете никого не было.

— Простите! — Я поняла, что помешала творческому процессу вхождения в образ.

Беркутов легко (в отличие от Обнорского) поднялся с дивана и галантно поцеловал мне руку.

— Вы мне ничуть не помешали. Даже напротив. Говорят, вы хорошо знаете Обнорского с неформальной, так сказать, стороны. Давайте поговорим об этом. Мне для образа пригодится.

— Ну судя по тому, что вы так непринужденно употребили слова-паразиты, которыми грешит Обнорский, вы уже почти вошли в образ. Даже вжились.

— А… Это вы насчет «так сказать»? — Похоже, Беркутов был наиболее адекватным из всей съемочной группы и совершенно не обижался на мои выпады.

— Верно.

В этот момент в кабинет влетел возбужденный Повзло. По-моему, он отождествил Беркутова с Обнорским, потому что обратился сразу к нему. Похохатывая, он рассказал потрясающую по своему идиотизму историю.

Зайчиков допрыгался! Такой прыгучий оказался, что от оперов в окно выпрыгнул и был таков! Ха-ха-ха! — Видя, что Беркутов не разделяет его бурного восторга, а лишь вежливо улыбается, Повзло, наконец, понял, что Обнорского в кабинете нет, а потому оценить важность новости для города могу лишь я, да и то весьма приблизительно.

А новость действительно была важной. В отношении депутата Зайчикова возбудили уголовное дело. Повод, на мой взгляд, был бредовый: некий коллекционер, имя которого следствие держит в строгом секрете, якобы передал Зайчикову на реализацию картину Пабло Пикассо, а тот ее присвоил. Вот в поисках этой картины следствие и нагрянуло на днях к Зайчикову в офис и домой с обысками. Не знаю, действительно ли Геннадий Петрович присвоил картину, но от следствия он убежал. Причем так, что теперь над следственной бригадой смеется весь город — Зайчиков просто выпрыгнул в окно, благо офис у него находится на первом этаже. Беглеца тут же объявили в розыск. И опять курам на смех, потому как в то время, когда Зайчикова, якобы сбившись с ног, искала вся петербургская милиция, депутат спокойно завтракал, обедал и ужинал в разных ресторациях города. Причем совершенно этого не скрывая. Завидев знакомого, Геннадий Петрович не только не натягивал шляпу на глаза, чтобы не быть узнанным, но, напротив, приветливо окликал и помахивал пухлой ручкой.

Соболин и Спозаранник уже спорили между собой, определяя, что можно давать в Ленту оперативной информации, а что лучше приберечь для публикации в «Явке с повинной». Я попыталась охладить пыл Володи.

— Во-первых, у тебя нет подтверждения тому, что картина действительно принадлежит Пикассо. Кроме того, пока не увижу копии заявления потерпевшего или хотя бы постановления о возбуждении уголовного дела, информацию давать не разрешаю. Имей это в виду.

Мои слова произвели явно благоприятное впечатление на Спозаранника, который торжествующе улыбнулся и отправился разрабатывать тактику и стратегию обработки источников информации, чтобы получить все о «деле Зайчикова». Соболин, напротив, тихо выругался, сказав что-то вроде «есть люди, от которых другим нет никакой пользы, только вред». «Ну это ты, Володя, напрасно», — мстительно подумала я. Если раньше я сама предлагала варианты исправления юридически ущербных фрагментов в соболинских творениях, то теперь палец о палец не ударю. Пусть сам додумывается, а материалы пока полежат, дойдут до кондиции.

Очередная летучка началась, как ни странно, вовремя. По всей видимости, в кабинете Обнорского с утра состоялось какое-то совещание, потому что накурено было так, что хоть топор вешай. Это не мешало собравшимся оживленно обсуждать новость последних нескольких дней — дело Зайчикова. Обнорский слушал и хмыкал, потом не выдержал:

— Короче, руководством Агентства принято решение заняться этим делом.

Спозаранник ехидно заметил, что расследовательский отдел уже занялся делом Зайчикова, не дожидаясь санкции руководства. Шефа такое замечание задело за живое.

— Ну тогда что вы скажете на это?! — с этими словами Обнорский достал из-под стола картину.

— Надеюсь, это не та картина, которую ищут правоохранительные органы? — холодея, спросила я. Хватит того, что Агентству и так всякие ужасы приписывают — то сюда невинных отроков в наручниках приводят, то кого-то заставляют напиться вусмерть и рассказать всю правду. Если на картине обнаружат «пальчики» Обнорского, трудно ему будет убедить прокурора в своей непричастности к пропаже картины.

— Дай посмотреть! — с этими словами Повзло и Спозаранник одновременно схватили полотно. И тоже — голыми руками. Я смирилась с тем, что придется оформлять соглашения с тремя указанными лицами для защиты их в суде. — Это что, та самая?

— Фиг ее знает. Просто вчера ко мне пришел знакомый вам гражданин Леха Склеп, известный в Петербурге предприниматель, как теперь принято говорить. Собственно, он и презентовал нам эту живопись, чтобы мы взялись доказать непричастность к скандалу его лучшего друга и братана Геннадия Зайчикова.

Я усмехнулась. Господи, вот доказывай потом знакомым и друзьям, что Агентство, с которым я сотрудничаю, белое и пушистое. Только кого-нибудь объявляют в розыск, а он уже у нас сидит, со Спозаранником чай-кофе пьет и про перипетии своей судьбы рассказывает. Или не успеют чернила высохнуть на постановлении о возбуждении уголовного дела, как фигурант оного уже дает показания по давней дружбе все тому же Спозараннику или Шаховскому. Я уж не говорю о том, что конкурирующие фирмы взяли привычку обращаться к услугам Агентства как к посреднику для разрешения их терок. Нет, я понимаю, что иначе, наверное, не проникнуться духом криминальной среды, не узнать всех тонкостей и нюансов. Но у меня, как у человека законопослушного, такое положение дел вызывает определенные сомнения…

Словом. Леха Склеп тоже не придумал ничего нового — он просто взял картину под мышку и пришел к Обнорскому. Таким образом известный петербургский авторитет предполагал убить двух зайцев сразу. Во-первых, он был более-менее уверен, что Обнорский ему не откажет. Какие-никакие, а все-таки приятели. Во-вторых, Склеп абсолютно точно знал, почему именно шеф «Пули» ему не откажет. Такой информационный повод на дороге не валяется! И, надо сказать, интуиция Склепа не подвела. Обнорский ухватился за каргину, в смысле, за историю с ней. А история, по версии Лехи Склепа, была такова.

Некий коллекционер по фамилии Кауфман еще в незапамятные времена обратился к Ванникову, водившему знакомства среди любителей антиквариата, с просьбой продать картину. Причем не какую-нибудь, а кисти самого Пабло Пикассо. Сейчас уже и не вспомнить, по какой причине Зайчиков передал полотно Склепу. То ли дел было много, то ли еще из каких соображений. Короче, отдал и отдал Зайчиков вверенное ему имущество своему приятелю. Тот сунулся к искусствоведам, а те в один голос принялись его разочаровывать. Де, никакой это не Пикассо, а всего лишь удачная его имитация. Склеп поменял искусствоведов, но и другие тоже придерживались мнения, что кисть Пикассо полотна близко не касалась. Кауфман, узнав о том, что картина представляет собой подделку, до того расстроился, что даже забирать ее не стал — махнул рукой. А Леха Склеп повесил лже-Пикассо на даче и в редкие минуты отдыха, которые в наши дни выпадают авторитету и предпринимателю в одном лице, созерцал написанное.

И вдруг такой конфуз — его другу Геннадию Зайчикову, человеку широкой души, вменяют присвоение этого Пикассо. Да вот она, ваша подделка, берите ее на здоровье (не сомневаюсь, что именно с такими словами картина и была передана Обнорскому)!

Леха-Склеп был абсолютно убежден, что бодяга вокруг картины имеет явно заказной характер и поднята с целью нейтрализации его братана Зайчикова со стороны политических конкурентов. И он, Склеп, живота своего не пожалеет, чтобы найти того, кто эту заказуху организовал. А помочь дойти до истины в этом деле, по мнению Склепа, могут только журналисты «Пули», которые известны своей неангажированностью и неподкупностью. Представляю, какой бальзам пролился на сердце Обнорского, когда он слушал эти дифирамбы!

Как бы то ни было, Спозараннику было дано официальное поручение заняться историей с Пикассо. Саму картину по моему настоятельному требованию, Обнорский «предложил» забрать из помещения Агентства в присутствии понятых руководителю следственной бригады, которая расследовала «дело Зайчикова». Ситуация получилась неоднозначная. Обнорский разговаривал со следователем по громкой связи — с тем, чтобы я, как юрист Агентства, слышала весь разговор и контролировала сказанное. Поэтому удивление следователя, последовавшее в ответ на предложение забрать картину, я расценила как недобрый знак.

— Пикассо? Который по делу Зайчикова проходит? А он точно у вас? — Казалось, гражданин начальник с немыслимой скоростью переваривает услышанное.

— Ну да, тот самый Пикассо, — терпеливо объяснял ему Обнорский.

— Так как же, ведь мы его… То есть конечно, сейчас мы приедем за картиной.

Приехавший в «Золотую пулю» начальник одного из отделов Главного следственного управления оформил протокол выдачи картины, предварительно исследовав ее, по-моему, до фактуры самого холста. Только потом мы узнаем, что следствие изъяло во время обыска у Зайчикова какую-то картину и до последнего момента было убеждено, что она-то и есть Пикассо. Второе полотно явно не вписывалось в планы расследования. Этим, очевидно, и объяснялось некоторое замешательство следователя. Кстати, официальная экспертиза, проведенная специалистами Эрмитажа, потом подтвердит, что переданная Обнорским картина действительно не принадлежит кисти мастера.

Заходя в подъезд, я чертыхнулась — здесь было темно, как у негра… Ну сами понимаете, где. В общем-то, я не трусиха. Но и не любительница приключений на свою пятую точку. Поэтому, прежде чем войти, я оглянулась в поисках какого-нибудь попутчика из числа соседей. Тщетно. Открыв скрипучую дверь, я вошла в подъезд — и тут что-то склизкое мазнуло меня по лицу и с диким мяуканьем шмякнулось под ноги. От неожиданности и испуга я заорала во все горло. Крик мой прервался внезапно. Я еще пыталась издавать какие-то звуки, способные привлечь внимание, но они больше походили на сипение, которое вряд ли кто услышит. Раз уж на мой ор никто не отреагировал (кроме 75-летней бабы Сони, да и та прошаркала к двери из любопытства, а не из желания помочь)… Спотыкаясь на каждой ступеньке, я добралась до лифта, доехала до своего 8-го этажа и начала шарить в сумке в поисках ключей. Их там не было. Я перерыла все содержимое моей немаленькой сумки — опять же в темноте. Но металлический холод ключей так и не ощутила. Тут я вспомнила, что демонстрировала сегодня Агеевой брелок, присланный приятелем из Праги, — дом в стеклянном шаре, в котором кружится снег при малейшем движении брелока. Очевидно, забыла на столе в Агентстве. Благо, сын должен быть дома. Я нажала на кнопку звонка.

— Кто там? — прилежно спросил подошедший к двери Петр.

— Это я, — шепнула я ему.

Естественно, сын меня не услышал. Я попыталась повторить свои слова еще раз, в полный голос, но лишь хватала воздух. Спросив для профилактики «Кто там?» еще пару раз, Петр удалился. Решив поискать удачи у соседей, которые открыли бы мне дверь, не спрашивая, я обзвонила две лестничные клетки. Не тут-то было. Все, как один, напуганные ежевечерними криминальными телерепортажами, спрашивали меня через дверь: «Кто там?» и, не услышав ответа, уходили. Я устало прислонилась к стене. Даже если позвонить кому-нибудь на мобильник, меня все равно не услышат — голос не появился, я по-прежнему сипела. Я слышала, как за дверью моей квартиры сын общался с кем-то по телефону, слышала звуки телевизора и музыкального центра, втягивала носом запах еды. Меня потихоньку стало клонить в сон, когда зазвонил мобильник — на экране высветился мой домашний номер. Я, как рыба, беззвучно говорила: «Алло!» Сын меня не слышал. Телефон звонил снова и снова, когда вдруг открылась дверь — это Петр из квартиры услышал, как голосит на лестничной площадке мой мобильник. Я ввалилась в квартиру, чем перепугала своего сына.

— Мама, что с тобой?! — пронзительно закричал Петр.

Я подумала, что сейчас и он останется без голоса. Видя, что мать не произносит ни слова, а лишь хватает воздух ртом, Петр перепугался еще больше и кинулся к телефону. Наверное, звонить отцу. Я протестующе подняла руку и, вырвав из ежедневника страничку, написала: «Сорвала голос. Все в порядке». Однако сын уже разговаривал с Лукошкиным. Прочитав краем глаза записку, он успокоил Сергея.

— Папа обещал завтра заехать. — Я выдавила из себя улыбку. — Но меня с утра не будет — мы с классом едем на экскурсию в Кронштадт.

Все, что связано с «Золотой пулей» — лекции в университете, семинары, новеллы, а также консультации, которые я вынуждена давать бесчисленным друзьям Агентства — как-то постепенно заставило меня почувствовать, что мои физические и психические силы не бесконечны. Поэтому выходных я ждала с особым чувством. Нормальные люди обычно планируют, что они будут делать в эти святые для каждого советского человека дни. Я же планировала, чего я делать НЕ БУДУ. Не буду отвечать на телефонные звонки, читать статьи в «Явку», готовиться к очередному делу. Не буду краситься, даже если придется садиться за руль. Не буду обедать в забегаловках — за неделю в них так желудок испортишь! Когда я перечисляла себе все, чего я не буду делать, жизнь представлялась мне прекрасной и удивительной.

В эти планы не был забит пункт о том, чтобы не открывать дверь тем, кто в нее звонит. Я посмотрела на часы — около полудня. Да, даже не попенять непрошеному гостю, что приперся в несусветную рань, да еще в выходной день. Поплотнее закутавшись в махровый халат (осень уже наступила, а отопление включать и не думали), я с мыслями о судьбинушке своей горькой поплелась открывать дверь. На пороге стоял Лукошкин. Что характерно, один. Я как-то намекнула ему, что по-человечески правильнее было бы познакомить меня с новой семьей, чтобы расставить все точки над «i». Но Лукошкин оберегал новую благоверную с маниакальностью оперативника, соблюдающего конфиденциальность своего агента. Я-то абсолютно точно знала, что Лариса (так звали мадам Лукошкину-2) еще долго будет ревновать — даже при отсутствии всяких на то причин — Сергея ко мне. Я сама ненавидела это чувство и старалась (как мне кажется) ни в ком его не вызывать. Что, признаюсь, не всегда мне удавалось. Нынешний визит Сергея это подтвердил.

Лукошкин был мрачнее тучи. Отодвинув меня в сторону, он без приглашения вошел в квартиру. Снял обувь, убрав кроссовки на полку! Такого я не могла добиться за многие годы нашего с ним супружества.

Все еще оставаясь безголосой, я даже не смогла выразить своего удивления. А также сказать Сергею что-нибудь в знак приветствия.

— Могла бы и поздороваться.

Я кивнула.

— Что, уже сказать нечего? — Голос бывшего мужа был полон сарказма.

Я пожала плечами. Начало дня обещало быть увлекательным.

— Весь город, весь УБОП знает, а она прикидывается santa simpli… sipmli…

«Simplisitas» — нацарапала я на листке, теряясь в догадках, о чем же это таком интересном знает не только «весь УБОП», но и весь город.

— Вот именно! Святой простотой! — Сергей, казалось, вот-вот захлебнется от злости.

Шумно вдохнув воздух, он рванулся в сторону кухни, без спросу залез в холодильник, достал подаренную мне благодарной клиенткой-директрисой ликеро-водочного завода полуторалитровую бутылку водки «Убойная сила» и, налив в чашку из чешского сервиза, залпом выпил. Поняв, что в ближайшие полчаса ничего внятного не услышу, я залезла на антресоли и достала огурчики, которые недавно сама мариновала.

«Закусывай», — на стол легла моя очередная записка. Сев рядом с Лукошкиным и подперев рукой щеку, я мысленно прощалась с выходным днем. Если Лукошкин пришел в таком состоянии, значит, это надолго. В общем-то ничто не мешало мне послать его подальше. Пусть истерики устраивает своей новой супруге, я свою миссию уже выполнила. Но какой-то червячок внутри — я даже знаю, что он называется «любопытством» — удержал меня от этого шага.

Наконец Лукошкин созрел для того, чтобы начать свою обличительную речь. Суть ее сводилась к тому, что весь город (Сергей всегда претендовал на то, чтобы мыслить масштабно) уже иначе и не упоминает мою фамилию, как в связи с Обнорским.

— Тебе, может быть, и все равно, — почти дошедший до кондиции подполковник УБОП перешел на шепот. — А мне нет! — Это признание было подкреплено ударом кулаком по столу.

«Тебе-то что? Блюсти меня собираешься? Так тебе есть на ком сосредоточиться». Написала я в ответ почти что претензионное письмо. Признаться, я не могла понять, радоваться ли тому, что все еще не безразлична бывшему мужу, или злиться на то, что он по-прежнему, как собственник, предъявляет мне какие-то претензии.

— Ты, Анька, всегда отличалась хорошим вкусом. Но здесь он тебе изменил, это точно. Обнорский, он же, как этот, как его? Ну который сам на себя налюбоваться не мог?

«Нарцисс», — «подсказала» я.

— Он самый. Нарцисс, бабник и книжки дурацкие пишет. Расследователь хренов. И с бандитами якшается. Вот!

Я тихо вздохнула. Одно из двух — либо у Сергея нелады в новой семье, либо его достал кто-то из наших общих знакомых с расспросами о моем мнимом романе с Обнорским. Лукошкин всегда очень трепетно относился как к моей, так и к своей репутации. А поскольку Обнорского он на дух не переносил, то разговоры обо мне и Андрее воспринимал как личное оскорбление.

— Что с голосом-то? — наконец спросил Лукошкин. — Хотя подожди, пойду куртку хоть сброшу.

Сергей действительно сидел на кухне в верхней одежде, которую в запале забыл снять. Из прихожей послышалось звяканье ключей, потом что-то упало на пол. Я усмехнулась: бывший муж по многолетней привычке выкладывал из карманов куртки все, что там находилось, иначе вешалка просто не выдерживала и обрывалась.

— Ну вот и я. — Экс-супруг вернулся в кухню. — В общем, Ань, репутацию потерять легко. И так в ваших идиотских новеллах вы прописаны — ты и Обнорский, или как он там, Вронский («Болконский» — поправила я). Народ-то все за чистую монету принимает.

Лукошкин посидел еще немного, поплакался на то, что работать не дают — в их ведомстве до сих пор переживают прошлогоднюю реорганизацию, — и так и не объяснив, зачем, собственно, приходил, распрощался. Я даже смогла шепнуть ему на прощание что-то внятное.

После ухода Сергея я решала, приниматься ли мне за уборку или квартира переживет еще неделю. Взгляд мой зафиксировался на полке шкафа, стоящего в прихожей. Видеокассета в яркой упаковке еще вчера отсутствовала. Так и есть, наверное, Петька взял у кого-нибудь посмотреть мультик и, опаздывая сегодня утром, забыл отдать кассету. «Атлантида. Затерянный мир» — гласила надпись на упаковке, где были изображены мультяшные герои. Я сделала себе кофе, вставила кассету в магнитофон и приготовилась к просмотру мультика. Однако первые же кадры заставили меня усомниться в том, что речь идет о пропавшей цивилизации. Лицо человека, возникшее в кадре, мне было явно знакомо. Да это же Владимир Астров, депутат городского парламента и заместитель спикера! Что-то он в явно неподобающей компании — коротко стриженные люди, чем-то неуловимо похожие друг на друга, были явно из правоохранительных органов. Еще один человек стоял спиной к камере, поэтому лица его я не видела. До последней минуты я не вслушивалась в разговор, записанный на кассете, когда вдруг прозвучала фамилия Зайчикова. Учитывая шумиху, поднятую вокруг Зайчикова, а также интерес, который вызвало это дело у сотрудников «Пули», я стала смотреть на экран с особым вниманием.

Я напрягла слух:

— У меня есть абсолютно достоверная информация о том, что Зайчиков присвоил себе картину Пикассо, которую ему еще несколько лет назад передал для реализации Кауфман. — Коллега Зайчикова по депутатской деятельности Астров многозначительно посмотрел на своих собеседников.

— Пока не будет заявления от потерпевшего, ничего не выйдет, — ответил один из них. — С этим коллекционером еще нужно работать.

— Неужто у вашего ведомства проблемы с методами работы? Подкиньте ему что-нибудь. Мы за ценой не постоим, господа, слово депутата, — убеждал собеседников Астров. — Марк Кауфман, как всякий еврей, терпеть не может насилия, в том числе психологического. Так что надавить на него будет нетрудно. Просто обозначьте коллекционеру его перспективы. И подскажите выход. Он вряд ли будет упрямиться, уверяю вас.

— Можно, например, рассмотреть вопрос о наркотиках. — Человек-спина вдруг повернулся лицом к камере (думаю, он не подозревал о ее наличии), и я вскрикнула от неожиданности — это был Юрий Шипов, «лепший кореш» Обнорского и одновременно директор одиозного охранного агентства «Бонжур-секьюр». Вот уж действительно, совет в Филях!

Так-так, если опер сказал, что дело не возбуждено, значит, это события недавнего прошлого. Очевидно, придуманная депутатом комбинация была в точности реализована оперативниками, следствием чего и стало появление уголовного дела. В его рамках и был проведен обыск в офисе Зайчикова, когда тот свинтил от следователей через окно. Ничего себе борьба за депутатский мандат!

Геннадий Зайчиков в последнее время не скрывал, что не только вновь собирается в городской парламент, но еще и метит в кресло его председателя. Надо сказать, что финансовые ресурсы Зайчикова, а также его бизнес позволяли ему вести себя подобным образом.

Многих коллег Зайчикова такое его поведение раздражало. Поэтому с недавнего времени у него начались неприятности. Причем самого разного рода. Сначала от его имени доброжелатели распространили в округе «учебное пособие» для школьников под названием «Аксиомы безопасности жизни». Родители, нашедшие в своих почтовых ящиках книжку, предназначенную для их дитятей, и случайно заглянувшие в упомянутое пособие, ужаснулись. Самое невинное, о чем писал автор (а на обложке значилось «составлено Геннадием Зайчиковым»), сводилось к тому, как без последствий соблазнить соседку по парте или же опустошить родительский кошелек. Я собственными глазами читала эту дрянь.

На следующий день Зайчиков выступил в телеэфире с опровержением того, что «АБЖ» — его рук дело, и даже провел акцию — все, кто принес в его офис дрянную книжку, получали денежное вознаграждение.

Теперь вот — картина Пикассо. Еще не до конца досмотрев забытую Сергеем кассету, я поняла, что в руках у меня запись, которую (очевидно подстраховываясь) вели оперативники УБОП (иначе откуда она появилась у Лукошкина?). Признаюсь, гражданин Зайчиков не вызывал у меня симпатии — ни как мужчина, ни в каком-либо другом качестве. Однако то, что замыслили его оппоненты, показалось мне делом некрасивым и грязным.

На какое-то время мне показалось, что я снова стала судьей. В руках которого, не побоюсь этого слова, судьба человека. Причем не одного. Однако теперь у меня началось даже не раздвоение, а растроение личности — на судью Лукошкину, адвоката Лукошкину и Лукошкину. которую то и дело подмывает поиграть в расследователя. В конце концов, я решила не мудрствовать в одиночку. То есть возобладал инстинкт самосохранения. Осталось еще придумать, что сказать Сергею, который наверняка будет искать компромат-кассету.

Моя версия, изложенная Спозараннику и Повзло, на первого не произвела никакого впечатления — в ходе своих расследовательских изысканий он уже пришел к выводу (что характерно, подкрепленному доказательствами, правда, не такими убийственными, как мое) о том, что это дело — заказное, и даже установил возможных ею «авторов»…

— Мне кажется, Анна Яковлевна, вы несколько превысили свои полномочия. У меня вообще складывается впечатление, что вы — двойной агент. То вы оказываетесь рядом с человеком, который способен помочь завалить Аллоева, то вдруг при вас обнаруживается кассета, за которую конкретные физические лица дорого бы дали. — Глеб говорил абсолютно серьезно. Настолько серьезно, что даже Повзло посмотрел на меня с подозрением.

Дать отповедь Спозараннику мне помешал режиссер Худокормов.

— Анечка, птица моя! Я вас везде ищу! — Худокормов, не обращая внимания на то, что без стука вошел в святая святых — кабинет главного расследователя, ринулся ко мне.

В другое время я бы указала ему на его бесцеремонность, но злость на Спозаранника, который заподозрил меня в предательстве, затмила все остальное. Забрав кассету, я с гордо поднятой головой вышла вместе с режиссером из помещения.

Вообще, фамильярность Худокормова, который был совершенно не в моем вкусе, но пребывал в уверенности, что он абсолютно неотразим, выводила меня из себя. Если бы не этот совместный проект, я бы давно разъяснила мужику, чтобы он искал овощ на другой грядке. Но сложные деловые отношения, тонкая душевная организация творческих работников и т.п. и т.д. не позволяли мне сделать это сразу. Была от Худокормова и маленькая, но польза. Его крики «Анечка! Птица моя!» слышали все вокруг, в том числе и Обнорский, которому, как я подозревала, Аленушка Каракоз нашептала о нашем «романе» с Худокормовым. Обнорский даже поднял вопрос о том, чтобы перенести съемки из Агентства, где они создавали атмосферу филиала дурдома «Ромашка», куда-нибудь на природу, на улицы — чтобы режиссеры не пересекались с юристами, а артисты с журналистами и особенно с посетителями, которые принимали за чистую монету все, что творилось в стенах «Пули» во время съемок.

Помню, как дама, пришедшая за справедливостью в Агентство, с открытым ртом наблюдала, как двое наших «сотрудников» вели по ступенькам молодого человека в наручниках.

— Куда вы его? — рискнула спросить она.

— Справедливость вершить! — ответил Миша Беляк, исполнитель роли Спозаранника, и для пущей убедительности заехал «задержанному» в глаз.

Несмотря на эту сцену, дама все же вошла в Агентство. Но когда в коридоре появился Болконский-Беркутов с пулеметом в руках (такой сюжет, посвященный операции по добровольной сдаче оружия, в свое время крутили по НТВ), разом побелела лицом и кинулась к выходу. Так мы и не узнали, чем могли оказаться полезными бедной женщине…

Пока я сидела в кабинете и крутила в руках злосчастную кассету, Спозаранник доложил об имеющемся у меня материале Обнорскому. Красный от злости оттого, что его первого не посвятили в курс дела, Андрей без каких-либо предисловий потребовал у меня кассету. Вчетвером мы отсмотрели то, с чем я познакомилась еще в субботу. Повзло, любитель сенсаций, злорадно потирал руки и приговаривал:

— Ну, теперь мы покажем всем кузькину мать! Предлагаю сбагрить эту кассету «энтэвэшникам». Только чтобы они указали, что информационную поддержку им обеспечило Агентство.

Обнорский радость Повзло не разделял:

— Ты с катушек съехал, что ли? Там же Шипов светится! Мы потом в такой заднице окажемся…

Свои сомнения выразила и я:

— Эта запись не имеет никакой доказательственной силы, так как явно сделана скрытой камерой. Ее даже никто во внимание принимать не станет. Я имею в виду судебные органы.

Во мне, конечно, говорил юрист. Который, как я уже заметила, чрезвычайно портил мне мою репутацию в Агентстве. И с этим юристом сейчас спорил просто человек, которому очень не хотелось видеть в качестве законотворцев ни Зайчикова, ни Астрова, попытавшегося так грязно подставить Геннадия Петровича и тем самым расчистить себе путь к депутатскому креслу.

Компромисс предложил Спозаранник, которому, с одной стороны, не хотелось ссориться с Шиповым, с другой — упускать сенсацию.

— Давайте опишем все, происходящее на кассете, в «Явке» — с упоминанием того, что у нас имеется видео в качестве доказательства. Только про Шилова ничего говорить не будем.

Ближайший номер «Явки» выходил через несколько дней, а вряд ли кто из конкурентов «Золотой пули» обладал такой же, как мы, информацией о заговоре против Зайчикова, поэтому с предложением Спозаранника вожди согласились. Я же стала подумывать о том, чтобы сделать копию с кассеты: на лекциях по безопасности журналистской деятельности мы учим студентов тому, чтобы важная информация была надежно закреплена и продублирована на случай утраты.

На кофейном столе в кабинете Обнорского лежали кучи кассет с отснятыми сериями «Все в АЖУРе». Худокормов вместе с Андреем имел привычку по вечерам просматривать материал, обсуждать удачные и неудачные моменты. Участвовать в этом тонком и важном процессе больше никто не допускался. Я вышла в приемную.

— Оксана, будь добра, сделай мне дубликат этой кассеты.

Ксюша в ответ на мою просьбу фыркнула, но кассету взяла.

Тут в приемную вплыла, гордо неся свое бренное тело, Алена Каракоз. То обстоятельство, что в последнее время она слишком часто (равно как и Завгородняя) бывает в приемной, а также в кабинете шефа, определенно портило мне настроение. Ослепительно улыбнувшись Ксюше и небрежно кивнув мне, Каракоз заметила кассету на столе и спросила:

— Анна Яковлевна, и вы тоже в кино снимаетесь?

— Что ты, Алена! — поспешила опровергнуть эту крамольную, с ее точки зрения, мысль Ксюша. — Анна Яковлевна у нас юрист, а не актриса. Она все больше в расследователей играет.

— И что расследуем на этот раз, коллега? — Алена сделала ударение на последнем слове, словно давая мне понять, что тамбовский волк мне коллега.

Я выразительно посмотрела на Ксюшу:

— Обнорский велел все держать в строгом секрете. — И направилась в свой кабинет. Следом за мной, загибаясь от смеха, вошел Соболин.

— Нет, Аня, ты почитай, какие резюме нам соискательницы присылают! — Володя протянул мне факсимильный листок.

В репортерском отделе в последнее время наблюдался стабильный кадровый дефицит. Мы напечатали объявление в «Явке» о том, что открыты вакансии «для молодых и энергичных». При этом какие-либо другие качества потенциальных репортеров указать не посчитали нужным. А практика показала, что молодыми и энергичными себя воспринимают люди самых разных возрастов и профессий — дворники, специалисты по Бунину, майоры ФСБ, кулинары и даже санитары морга. То и дело раздавались звонки от желающих попробовать себя на репортерской стезе. Более того, эти люди то и дело шастали в Агентство. Соболин стонал и прятался от соискателей. На сей раз его реакция была даже для меня неожиданной. Я взяла листок и прочитала:

— «Из личных качеств: Добра. Желательна». — Я прыснула. — Сдается мне, Володя, от такого предложения отказываться не стоит.

Соболин побежал рассказывать о доброй и желательной девушке дальше, а я схватила мобильный, в течение минуты уже надрывавшийся у меня в кармане.

— Ань. это я. Я у тебя того, ну, короче, ничего не оставлял? — Сергей явно не знал, как замаскировать свой интерес к пресловутой кассете.

— Кассету оставил. С каких это пор ты на мультики перешел? — Похоже, в этом Агентстве я научусь врать, как заправская обманщица.

— Да так, сказали «хороший фильм», — в голосе Сергея слышалась неприкрытая радость оттого, что я оказалась нелюбопытной и не стала смотреть содержимое кассеты. — Заеду к тебе сегодня вечером?

— Приезжай на Росси, я ее с собой прихватила. Думала, буду рядом, отдам. — Я была само великодушие, потому что искренне надеялась на расторопность Ксюши. К счастью, она моих ожиданий не обманула. Переписав и вернув мне кассету в мультяшной упаковке, копию положила на стол к Обнорскому, сунув ее для пущей «маскировки» в обыкновенную коробку — таких на столе лежало около десятка. Лукошкин примчался так скоро, будто участвовал в очередном заезде «Формулы-1». Нет, с учетом качества наших дорог, скорее, в ралли Париж-Дакар. Подозрительно посмотрев мне в глаза и не увидев там ничего, кроме безмятежности, Сергей взял кассету, послал мне воздушный поцелуй и умчался докладывать начальству, что все обошлось.

В кабинете репортеров разговаривали на повышенных тонах.

— Нет, я не написала новеллу! — с истерикой в голосе говорила Соболину Завгородняя. — И нечего мне грозить какими-то штрафами. Я, между прочим, не плюшками баловалась. Я все выходные Витькин труп искала.

Услышав эту фразу, я встала в коридоре как вкопанная. Потом заглянула к репортерам.

— Чей труп ты искала? — медленно спросила я.

— Витьки Шаховского. Всех на уши подняла, начальника отдела уголовного розыска даже ночью от супружеской кровати оторвала — нет трупа, хоть ты тресни! — Завгородняя распалялась все больше. — А Обнорский и Шаховский говорят, что был!

— Минуточку, девушка, вы путаетесь в показаниях. Как Шаховский может что-либо утверждать, если он труп? — Мне казалось, что я схожу с ума, потому что все остальные на высказывания Завгородней реагировали вполне спокойно.

— Как труп?! — разом спросили Соболин и Светка.

— Что значит «как?». Завгородняя сама сказала, что все выходные искала Витькин труп. Я, собственно, поэтому и зашла сюда. Что случилось?

— Ты, Лукошкина, людей до инфаркта довести можешь. Нет, ну надо же такое сморозить: Шаховский — труп. Да он живее всех живых. И всем живым, между прочим, выходные дни испоганил. — Завгородняя принялась обмахиваться блокнотом. — Объясняю популярно: Шаховский позвонил Обнорскому и сказал, что скинхеды насмерть забили человека. Обнорский напряг выпускающих, выпускающие — меня, потому как это мой район. И за выходные там ни одного забитого насмерть не было! Не было! Но поскольку Обнорскому сказал Шаховский…

Дальше Светка могла бы не продолжать. Дело в том, что информация, которую поставлял Шаховский, как правило, была достоверной. Не то, что у Обнорского. Тот однажды позвонил Соболину и сказал:

— Володя! Не знаю, где точно — то ли в гостинце «Москва», то ли на Московском проспекте, то ли на Московском вокзале, то ли в Москве вообще, — короче, захвачен автобус с иностранными туристами. Нужно информацию срочно отработать, пока никто другой ее не дал.

С такими вводными, сами понимаете, работать сложно. Когда Соболин изложил эту фабулу дежурному по УФСБ, тот, наверное, поседел. Доложил куда следует. Наверху, очевидно, подумали, что дежурный напился до чертиков и с несуществующими террористами воюет. Потому что ни у одной оперативной службы — ни в ГУВД, ни в УБОП, ни в УФСБ информации о заложниках не было. Все это Володьке дежурный потом популярно объяснил. Настолько популярно, что никаких вопросов у Соболина не осталось. Когда он позвонил мне, чтобы я через Лукошкина выяснила, имел место такой факт или нет, голос его был полон сомнений в том, что Обнорский ему все это рассказывал. Лукошкин меня, конечно, тоже послал: «Вам там в „Пуле“ только бы преступников ловить!» А Обнорский на следующий день бурно выражал недовольство по поводу того, что информация о заложниках так и не появилась.

— Мой источник утверждает, что такой факт имел место. Просто правоохранительным органам, видимо, дали установку об этом молчать! — заявил он безапелляционно Соболину и мне. Переубедить его в это было равносильно самоубийству.

В эти дни вопросы написания новеллы являлись головной болью всех сотрудников. Дело в том, что подходили сроки сдачи очередной книги, а большинство художественных произведений до сих пор оставались в головах у авторов.

Ко мне с видом заговорщика подошла Марина Борисовна Агеева.

— Ну как дела, Анечка? Ты пишешь свою новеллу? А у меня ничего не выходит, столько работы. То Спозаранник заявками душит, то учебник нужно писать. Да и вообще, устала я. Героиня моя, какая-то блядь перезревшая получается. — Похоже, Агеева настроилась на длинный разговор. — И уж если на то пошло, на фига нам эти романы писать? У нас тут своих достаточно, правда?

— Что вы имеете в виду? — невинно поинтересовалась я.

— Ну как же, вы с Обнорским, как голубки… Хотя нет, я уже все путаю, это твоя Котомкина с Беркутовым… Или все-таки с Обнорским? — Агеевой бы самой играть на сцене, равных бы не было. — А знаешь, — Марина Борисовна понизила голос, — Валька Горностаева уходит.

Об этом я слышала впервые, поэтому заинтересовалась причиной ухода Горностаевой. Правда, мне всегда казалось странным, что Валентина, нисколько не вписывающаяся в интерьер Агентства, разве что только в паре со Скрипкой, продолжает работать в «Пуле». Агеева оказалась не только актрисой, но и телепатом.

— Так а что ей остается делать? Они со Скрипкой наследника ждут! • — выпалив это, Агеева выжидающе уставилась на меня.

Надо сказать, что новость оказалась действительно поразительной. Нет, я замечала, конечно, какие-то изменения в облике Горностаевой — мне казалось, что она чуть располнела, но полнота была ей к лицу… Чудны дела твои, Господи! Еще больше меня порадовала мысль, что Скрипка все-таки настроился на нужный лад, извините за каламбур. Валька, конечно, девушка с гонором, но с Лешей они хорошая пара.

Из приемной и кабинета Обнорского донесся дружный хохот с ясно различимым рокотанием шефа и звонким смехом Каракоз. Что там Агеева говорила про романы? Настроение, поднятое известием о беременности Горностаевой, стало возвращаться на прежнюю, нулевую отметку. Чтобы притормозить этот процесс, я схватила тексты, которые нужно было завизировать, и, не прощаясь с Обнорским, который, кстати, очень просил меня зайти к нему, села в машину и поехала в бильярд-клуб. Катая в одиночку шары в тщетной надежде загнать хоть один из них в скромную по сравнению с размерами шара лузу («американку» я не любила, а в русский бильярд играть толком пока не научилась) и попивая безалкогольное пиво (гадость редкостная!), я в тот вечер была, наверное, главной достопримечательностью клуба. Ибо ко мне с разного рода советами и предложениями подходила масса людей. Надо сказать, что предложения были на редкость приличными. Последнее из них озвучил молодой человек, наблюдающий за порядком в клубе. Пряча глаза, юноша предложил мне:

— Может, вам в другой день попробовать? А то уж не везет, так не везет… Выпейте безалкогольного коктейля за счет заведения!

Признав, что в словах моего собеседника есть резон, я отложила кий и благосклонно приняла бокал с какой-то гремучей смесью, залпом выпила ее и поехала домой. Петька остался ночевать у школьного приятеля. Телевизор смотреть не хотелось, к видеокассетам я с некоторых пор испытывала отвращение. Решив устроить себе праздник моей «маленькой, но все-таки души», я занавесила окна, застелила кофейный столик салфеткой теплого песочного цвета, открыла банку с оливками, откупорила «Мартини». Ананасовый сок был вынут из холодильника, ароматизированные свечи на сделанном по заказу напольном подсвечнике зажжены. Я приготовилась, как говорит моя подруга Лера, к разврату. Однако только мое тело было помещено в мягкое кресло, а рука протянута к треугольному фужеру с «Мартини», как предвкушение праздника прервал звонок в дверь. Вообще я ничего не имела против фуги Баха, мелодия которой была запрограммирована в наш звонок. Но сейчас она прозвучала как-то особенно торжественно. Я бы даже сказала, судьбоносно. Решив не прятать мини-праздничный стол от посторонних глаз (если гость нежелательный — посмотрит, поймет, что пришел некстати, и поскорее уйдет, а если кто-то из друзей — просто присоединится), я пошла открывать дверь, гадая, кого же принесла нелегкая. Удивлению моему не было предела. За дверью стоял Обнорский. С цветами и шампанским. Зрелище не для слабонервных.

Признаться, в начальную пору работы в Агентстве, когда Обнорского я знала еще очень приблизительно, я поддавалась на его мужское обаяние. Окруженный ореолом героизма, о котором в определенный период года напоминала полученная им контузия, известный писатель, прославившийся к тому же своими журналистскими расследованиями, слыл еще и отъявленным сердцеедом. Вокруг постоянно судачили о его романах. Однако мне казалось, что ни к одной женщине он не испытывал серьезного чувства — такого, которое бы и мучило, и радовало, и уничтожало, и поднимало до небес. Была ли причина этого скрыта в его прошлом или же он просто был не способен на такое, я не знала. Иногда я думала, что он просто несчастный человек. Может, он, сильный мужчина, боится такого чувства, считая его проявлением слабости? Или из гуманных соображений не подпускает к себе женщину близко — вечно занятый работой он не может дать ей того душевного тепла, о котором мечтают большинство из нас? Впрочем, Обнорский был настолько неоднозначен, что эти предположения могли быть на следующий день опровергнуты.

Не скрою, что в пору полувлюбленности в Обнорского я даже иногда представляла себе картину, которая явилась мне в этот вечер. Мне казалось, что все его казарменные идиотские шутки, глумливые улыбочки и скабрезные высказывания по поводу женщин — наносное и показное. Сильные мужчины не позволяют себе плохо думать о женщинах. А он был сильным. Иногда Обнорский позволял себе расслабиться — и становился умным рассказчиком, с тонким чувством юмора, восприимчивым к движениям души. Но стоило собеседнику, вернее, собеседнице, повести себя точно так же — Андрей тут же закрывался и становился таким, каким был обычно: властным, безапелляционным, солдафоном и мужланом. Одна девушка, до смерти влюбленная в Обнорского и признавшаяся ему в этом, когда он подвозил ее до дома, в ответ на его глумливое: «Ну тогда раздевайся!», сказала ему: «Ты ходишь по моей душе, не снимая обуви…» Помоему, это отражало суть взаимоотношений Обнорского с женщинами.

Подобным образом он пытался вести себя и со мной. То с кнутом, то с пряником он настойчиво проникал в мою душу. Но, хотя вот уже столько времени самые разные люди болтали о нашей близости с Обнорским, между нами не было ничего интимного. Сальные шуточки, фамильярные поглаживания и похлопывания, даже поцелуи в щечку или лоб — да. Ничего большего. Я не могла позволить человеку, которого, в общем-то, уважала, но чьи манеры и способ общения мне претили, проникнуть в мою душу, чтобы он топтался там, не снимая обуви. Я подозревала, что Андрей знал об этих моих установках. В нашей с ним ситуации, что называется, нашла коса на камень. Я — человек уступчивый, но у меня есть свои принципы.

Обнорский недоумевал: с какими-то рубоповцами-рецидивистами и голландскими адвокатами я могу переспать через несколько дней после знакомства, а с ним, спустя столько лет, — нет. Это и задевало его, и разжигало «спортивный интерес», и даже подчас заставляло мучиться в поисках ответа на вопрос «почему?». Наши с ним отношения напоминали поединок. Укол в его пользу, укол — в мою. Сдаваться на милость Обнорского не имело смысла. Я уже давно отказалась от мысли, что, отдавшись душой и телом Обнорскому, смогу этой жертвой — а для меня такой шаг был бы жертвой — заставить его навсегда стать таким, каким он бывает очень нечасто…

Но сейчас, когда я увидела Андрея стоящим в дверях и обеспокоенно вглядывающимся в глубину моей квартиры, в голове моей мелькнуло: «А вдруг?» Ведь не просто же так он притащился сюда, на окраину города, ближе к ночи? Не для того же, чтобы бросить к моим ногам цветы и распить со мной шампанское? Период «букетно-конфетных» отношений у нас уже давно миновал.

Видя смятение в моих глазах, Обнорский нерешительно (что для него не характерно) спросил:

— Ты не одна? — И застыл в ожидании ответа. Я видела, как заходили желваки на его скулах, как в нетерпении он сжал в руках несчастный букет.

— Одна. — Я посторонилась. — Проходи.

Андрей вошел в квартиру, заглянул в гостиную. Увидев одинокий фужер с так и не пригубленным «Мартини», спросил, без обычного своего подкалывания:

— Выпиваешь? Одна? Случилось чего?

Потом, не дожидаясь ответа, сел в кресло. Осматриваясь вокруг, заметил:

— Уютно у тебя. Не по-мещански уютно. И ты в домашнем халате тоже уютная. Жаль, что ты на работу так не ходишь. — Обнорский говорил мягко, но не вкрадчиво — без желания спровоцировать.

Моя настороженность стала куда-то уходить. Видеть Андрея в этом кресле, в доме, где давно нет любимых мужчин (Петрушу я в расчет не беру), было как-то странно. Но мне эта картина явно пришлась по душе. Хотя, наверное, еще сегодня утром я бы себе такое и представить не могла — не только как возможность, но и как желаемое.

То, что Обнорский не делает никаких телодвижений по отношению ко мне, тоже было странным. Чтобы разобраться со своими мыслями, я направилась на кухню:

— Нарежу лимона.

Солнечные кружочки аккуратно ложились на доску под моим ножом. Внезапно я почувствовала прикосновение его губ к своей шее. Оно было таким бережным, что у меня перехватило дыхание. Повернув меня за плечи, Обнорский прижал мое лицо к своей широкой груди, терпко пахнущей туалетной водой «King». Я казалась себе маленькой в кольце его сильных рук. Мне было хорошо. Я готова была так стоять хоть до скончания века. Мои слабые возражения вроде «Воспользовался беспомощным состоянием потерпевшей» были мною же отметены. Внезапно дыхание Обнорского стало учащенным. Мышцы напряглись, руки стали блуждать по моему телу…

Мое забытье прервал звонок телефона. Я долго не открывала глаза — звонок предназначался не мне, у моего мобильного другая «пищалка». В темноте раздался хриплый — то ли от избытка чувств, то ли ото сна — голос Обнорского:

— Я не могу сейчас, папа. Нет. Я не один. Что с мамой? Еду.

Андрей тронул меня за плечо.

— Нюша! — Обнорский первый раз позволил себе такую роскошь — назвать меня ласково по имени. — Матери плохо, нужно срочно ехать.

Я открыла глаза и потянулась. Указательным пальцем Андрей медленно и с чувством обводил линии моего тела.

— Красавица. Если бы не твой характер…— Потом, словно спохватившись, Обнорский зарылся лицом в мои распущенные волосы. То, что он сам себя одернул, показалось мне хорошим знаком.

Я порывисто обняла его, и он тоже прильнул ко мне, будто наслаждаясь нашим единением.

— Увидимся завтра!

Мне казалось, что до завтра — целая вечность, хотя оставалось всего несколько часов…

После ухода Обнорского я отключила все средства связи, выпила «Реланиум» и провалилась в сон. Мне, после долгого перерыва, снова снился Хуго. Только с лицом артиста Беркутова. Он кружил меня по комнате и шептал:

— Я самый счастливый мужчина на свете, Аленушка!

— Какая Аленушка, я же Аня! — чуть не плача сказала я.

— Так это он не тебе и говорит! захохотала невесть откуда появившаяся Каракоз. — Это я Аленушка, а ты — дурочка…

И, взявшись за руки, Хуго-Беркутов и Каракоз пошли навстречу радуге. А я проснулась оттого, что горячая слезинка от повторного разочарования и обиды обожгла мою щеку.

Горностаева была первой, кого я встретила, придя утром в Агентство. Она пытливо посмотрела мне в глаза и спросила:

— Ты уже слышала?

Я почувствовала неприятный холодок в груди.

— Что именно?

Узнать, что я должна была услышать, мне помешал Обнорский. Как он из своего кабинета, расположенного в удалении от входной двери, узнал, что я пришла в Агентство, остается для меня загадкой. Наверное, сработала интуиция. Но Андрей вылетел из кабинета, как пуля:

— А вы, Анна Яковлевна, оказывается мастер подковерных игр! — Голос Обнорского не предвещал ничего хорошего.

Следом за Обнорским вышли с довольными лицами Зайчиков и Леха Склеп. Они поспешили подойти ко мне, поочередно приложившись к моей ручке:

— Разлюбезнейшая Анна Яковлевна! Мы очень признательны вам за то, что вы не стали молчать! Благодаря вам все козни депутатов-оборотней вышли наружу, теперь их будут судить не только правоохранительные органы, но и, что самое страшное, их собственные избиратели!

Я слабо понимала смысл этих медоточивых слов. Гости что-то говорили про правовое сознание, про русскую женщину, которая не только в горящую избу войдет, и прочее… Раскланявшись с Обнорским, авторитет и муниципальный депутат покинули нашу скромную обитель, оставив меня наедине с Обнорским, который невероятным усилием воли сдерживал свой гнев.

— Какого хрена?! Кто тебе разрешил отдавать кассету телевизионщикам? Ты знаешь, что было вчера вечером? Ты знаешь, чем все это может закончиться? — Обнорский с пулеметной скоростью задавал вопросы и не давал мне ответить ни на один из них.

Я смотрела на него в тщетной надежде увидеть хоть что-то от того Андрея, который был у меня сегодня ночью. Каждое его слово было для меня словно гвоздь, вбиваемый в гроб с моими надеждами и чаяниями. Я мчалась в Агентство на белом коне, но конь вдруг споткнулся на ровном месте и сбросил меня в грязь.

Отгоняя видения прошлого, я нашла в себе силы сказать:

— Успокойся ты, истеричка! Скажи толком, куда я отдала кассету и что вообще здесь происходит? — В Агентстве и в самом деле была странная тишина.

Куда-то исчезли артисты, сотрудники тихо сидели в своих кабинетах. Даже Горностаева и Агеева не нарушали установленный Скрипкой порядок и не курили в коридоре. Ну Горностаева-то в ее положении — это понятно. Но Агеева!

— Ты что, прикидываешься, что ли, Лукошкина? Мы договорились, что не показываем кассету по телевидению?

— Ну?!

— Что «ну»? «Энтэвэшники» ее вчера в основном выпуске показали. — Лицо Обнорского исказилось, как от сильной головной боли.

— А я-то тут при чем? — ситуация стала меня раздражать.

Ты? Ксюша сказала, что она вчера делала тебе дубликат кассеты. И ты этот дубликат забрала с собой. Вторая кассета лежит у меня на столе нетронутая. И ты… вчера… ни словом…— Андрей словно сдулся. Он говорил усталым, почти больным голосом, в котором, однако, явно чувствовались нотки ненависти ко мне.

— Да я Лукошкину эту вторую кассету отдала, она его, понимаешь? — И мне вдруг расхотелось объяснять Обнорскому, что я не верблюд.

Похоже, уже всему Агентству известно, что эта сволочь Лукошкина отдала кассету телевизионщикам. Зачем? А затем, что господа Зайчиков и Склеп давно предлагают ей солидный гонорар за юридическое консультирование их лесопромышленной группы. И на фиг ей наше Агентство сдалось. Вот почему и Валя Горностаева, с которой мы были в дружеских отношениях, при встрече даже не улыбнулась мне…

— Да пошел ты…— Так грубо я не позволяла себе разговаривать уже много лет. Я знала: то обстоятельство, что я не стала оправдываться и приводить неопровержимые доказательства своей невиновности, Обнорский истолкует по-своему, даже если сам будет уверен, что я не виновата. Однако стерпеть обиду было выше моих сил. Так легко поверить в мое предательство — после всего, что между нами было сегодня ночью! Я с ужасом и отчаянием поняла, что для Обнорского ничего между нами не было. Ничего такого, что могло бы изменить его. Я проиграла этот поединок. Последний укол оказался настолько болезненным, что невидимый мне судья решил остановить бой.

— Держи, Лукошкина! — рядом возникла Оксана со второй кассетой.

— Да, можешь теперь использовать ее, как тебе вздумается. — Ни тени улыбки на лицах, только озлобление и — на Ксюшином — злорадство.

Я взяла кассету, сунула ее в сумку. Молча повернулась и вышла. Железная дверь тяжело ухнула за моей спиной. Как будто в последний раз. Я села за руль и невидящими глазами долго смотрела на девчонок и мальчишек, выходящих из Вагановской академии, на машины, снующие по улице Росси. Я даже не заметила, как застыла моя машина, и еще с полчаса сидела в страшном холоде. Потом, замерзнув, пришла, наконец, в себя и поехала прямиком домой. Достала из бара начатую вчера бутылку «Мартини», хлебнула прямо из горлышка. Вставила кассету в магнитофон и, не раздеваясь, плюхнулась в кресло. Прикрыла глаза, готовясь услышать знакомый голос депутата Астрова.

— Ты, Котомкина, иногда такие вещи говоришь, как будто первый раз замужем. — Я резко открыла глаза.

С экрана на меня смотрел Беркутов. Потом в кадре появилось лицо Каракоз. С интонациями, совершенно не характерными для меня, она игриво ответила:

— А я и была первый раз замужем.

Ксюша почему-то отдала мне рабочую версию съемок «Все в АЖУРе». Могла перепутать — в том бардаке, который царил в кабинете Обнорского. Но я же помню, что вчера она положила копию кассеты рядом с другими, но,не вперемешку с ними! Мне казалось, что пока я сидела в машине на Росси, пока ехала домой, я окончательно примирилась с мыслью, что не вернусь в Агентство. Да наверное, и не желание вернуться, а стремление выяснить, что же произошло на самом деле, заставило меня вскочить с кресла, вытащить кассету и снова помчаться в «Пулю». Я ехала, не видя дороги, машинально останавливаясь на светофорах и пропуская пешеходов. Мысли в моей голове напоминали рой пчел. Резко притормозив у арки на Зодчего Росси, я уже хотела выйти из машины, как вдруг заметила хорошо знакомый мне «лендкрузер» Лехи Склепа. «Что еще ему нужно?» — в сердцах подумала я. Однако придумать ничего по этому поводу не успела — из арки выпорхнула Алена Каракоз. Не желая встречаться со своей «героиней», я решила переждать ее дефиле в машине. Внезапно сердце мое забилось птицей: Каракоз шла прямиком к «лендкрузеру» Склепа. Авторитет радостно распахнул дверь, и звезда будущего сериала прильнула к нему в порыве нежности. Автомобиль Склепа стоял рядом с фонарем, поэтому мне было хорошо видно, как Склеп и Каракоз ворковали, будто голубки.

Ничего криминального, конечно. Если не учитывать некоторых совпадений. Например, присутствия Каракоз в тот момент, когда я говорила Ксюше о секретности кассеты. Оксанка любит напустить туману, представляя себя важной шишкой в «Пуле» (ну, не без этого, конечно). Очевидно, она проболталась актрисе о содержании пленки. Каракоз фифа-фифой, но далеко не дура. Особенно, если она имеет какие-то дела со Склепом. Сразу могла сообразить, в чем ценность кассеты. Но как она до нее добралась, ведь пленка была в кабинете у Обнорского? Тут я вспомнила смех в кабинете шефа…

В машине было тепло и уютно. Я люблю водить машину. Даже несмотря на то, что в последнее время идиотов на дороге стало великое множество. Я уже молчу о пешеходах. Обычно я езжу с максимальной скоростью. Радио «Русский шансон» настраивало на лирический лад: «Я сегодня ночевал с женщиной любимою…» Кошка, внезапно выбежавшая из-за стоящей на обочине машины, вдруг остановилась прямо перед моей летящей «ласточкой». Я не успела притормозить, и тут же раздался глухой звук. Крутанув руль к обочине, я остановила машину и выскочила на улицу. На пустом мокром асфальте, в свете неона, недвижимо лежал рыжий комочек. Почувствовав приступ дурноты, я вернулась в машину. Руки у меня дрожали, и я никак не могла попасть ключом в замок зажигания. «Без которой дальше жить просто не могу…»

«Кононов Максим Викторович, 34 года, образование — три курса филфака СПб ГУ. До прихода в "Золотую пулю " занимался мелким бизнесом, был соучредителем и гендиректором ОАО „Глория“. После дефолта 1998 года лишился бизнеса, начал пробовать себя в журналистике и добился успехов.

Склонен к нестандартному мышлению, неплохо владеет словом, правда, в материалах присутствует некий крен в "желтизну ". Жена и дочь в последние годы проживают отдельно. Иногда злоупотребляет спиртными напитками, однако на рабочей дисциплине это серьезно не отражалось…»

Из служебной характеристики

— Самое сложное в семейной жизни, — радостно тараторила в камеру чернокожая телезвезда Ханга. — это отдавать себе отчет в том, что за годы, проведенные вместе, в людях мало что меняется…

— И иногда, ссорясь с супругом или супругой, — подхватила ее соведущая, — не забудьте сказать себе: я полюбил этого человека со всеми его недостатками. Стоит ли удивляться, что они сохранились?

И они стали шумно прощаться и раздавать автографы. А я, приглушив звук, первый раз в жизни задумался над тем, что сказали мне по телевизору. Юлька торчала у меня в голове, как ржавый загнутый гвоздь в размокшей доске. Вспоминая наши с ней ссоры, я словно раскачивал его клещами и никак не мог вытащить. И вот только что две модные телевизионные тети сказали мне: сам ты, Кононов, дурак, тебя что, заставляли на ней жениться? Ты не знал, что от ее задницы все окружающие мужики рискуют получить сотрясение мозга, вызванное внезапной эрекцией (как выражается Шах)? А может, ты не знал, как она любит в запале зацепить тебя за самое больное и всем своим видом показать, что ты для нее никакая не надежда-опора, а так — паразитирующая бактерия?.. Что она вовсе не считает секс таким уж важным делом и обожает что-нибудь сказануть в самый ответственный момент, а потом еще и обвинить тебя в импотенции? Ах, знал? Так какого хрена ты сначала женился на ней, а потом вдруг стал обвинять ее в этом и дообвинялся-таки до развода?

Мне стало тошно, и я привычным жестом опрокинул в себя полстакана. А потом сделал погромче — на НТВ начинались местные новости.

— Добрый день, — сказала голубоглазая девчушка тоном, не допускающим даже мысли о том, что этот день для кого-то может оказаться добрым. — В эфире новости, которые вам предлагает петербургская информационная служба телекомпании НТВ. В студии Ирина Виноградова. И в начале выпуска — сенсационный материал, который удалось снять нашим корреспондентам…

Она скосила глаза куда-то вниз, что предполагало готовность к подаче сенсационного материала. Мелькнула какая-то картинка и тут же померкла. После нескольких секунд абсолютной черноты на экране вновь появилась ведущая.

Несколько секунд она так и сидела, скосив глаза и, видимо, чувствуя себя полной идиоткой. Потом выражение ее лица стало меняться — наверное, в наушнике раздавались какие-то команды. Она снова посмотрела в объектив и, нервно улыбнувшись, заявила:

— Съемочная группа нашей телекомпании сумела запечатлеть сцену убийства известного предпринимателя Козлова, буквально полчаса назад произошедшего в нашем городе…

Снова повисла неловкая пауза. Я подумал, что увильнуть от работы мне сегодня не удастся. Бизнесмен Козлов, имевший неожиданную кличку Цуцик, был явно «моим клиентом». Тем временем измывательство «энтэвешников» над своей ведущей продолжалось. Бедняжка вздыхала и долго трогала наушник.

— Через несколько секунд вы увидите этот материал…— как заклинание, сказала она беспомощно. Но прошло гораздо больше, чем несколько секунд, и она, наконец, выпалила с натянутой полуулыбкой: — Пока он готовится к эфиру, о других новостях…

Никакого сюжета об убийстве Козлова так и не было показано, поэтому я досмотрел выпуск без всякого интереса. «Любопытно было бы узнать, в каких выражениях эта воспитанная девочка обратится к своим коллегам», — подумал я и выключил телевизор.

В окне ярко сияло осеннее солнышко, и в черном экране телевизоре я разглядел свое отражение.

— А что, Макс, — дружелюбно сказал я ему, — спорим на стакан, что не пройдет и пяти минут, как тебе позвонит Спозаранник и отменит отгул?

Отражение кивнуло, и в ту же секунду на журнальном столике запрыгал пейджер, поставленный на вибросигнал. На дисплее высветилось первое слово: «Немедленно». Я удовлетворенно допил остатки водки. Спор я, по крайней мере, выиграл.

В Агентство я входил твердым, выработанным долгими тренировками, шагом. Под языком прохладно болтались две таблетки «Антиполицая», в глазах светилось служебное рвение, а на гимнастическом (по выражению все того же Шаха) торсе похрустывала свежая рубашка. Мало того, я всерьез собирался поразить коллег новехоньким вельветовым костюмом, подаренным на день рождения моим отчимом, а также замшевыми финскими ботинками, приобретенными в кредит у пижона Соболина. Вовка, которого шеф взял с собой в Финляндию на какой-то семинар, так влюбился в эти щегольские шузы, что купил последнюю пару. То, что они были ему велики как минимум на полтора размера, его не смутило. Зато Анюта, увидев, как он набивает ботинки газетами, решительно запретила ему «портить хорошую вещь» и великодушно предложила их мне. Впрочем, по стервозности своей, она заявила, что готова на такую жертву, лишь бы не видеть моих «вонючих древних кроссовок»…

Короче, я был уверен в себе с головы до ног. И войдя в коридор, рассчитывал по меньшей мере на продолжительные овации. Вместо этого в глаза ударил мощнейший прожектор, в луче которого ко мне шла совершенно обнаженная девица.

— Бедрами качай! — послышался голос из-за прожектора, и я узнал бас режиссера Худокормова.

Девица приблизилась, и я разобрал на ней некоторые намеки на одежду — что-то обтягивающее и такое короткое, что блузка казалась шарфиком, а юбка — поясом. Так мощный талант Худокормова рисовал ему образ Завгородней.

Съемки сериала докатились до фазы павильонных, и все мы узнали на своей шкуре, что такое кино. Все, включая Спозаранника, старались как можно реже появляться на работе, поскольку заниматься делом в присутствии съемочной группы было решительно невозможно.

— Стоп, нормально! — прогудел Худокормов. — Ася, еще чуть-чуть блядовитей! Посторонних прошу из кадра, будем снимать!

Красавица-модель Ася Барчик, играющая Прибрежную — альтер-эго Завгородней, тут же ущипнула меня за задницу, когда я попытался проскользнуть в щель между стеной и ее охренительным бюстом, но я отнес этот жест к ее вживанию в образ и протиснулся в арьергард съемочной группы. Переступая через бесконечные провода и спотыкаясь о рельсы, я направился к родному отделу.

У дверей его возмущенно размахивал руками Вася Клушин, игравший меня (о Боже, меня!). Чтобы не мешать съемкам, он возмущенно шипел прямо в ухо художницы по костюмам:

— Почему я должен носить эти отвратительные тряпки? Неужели драные джинсы и это подобие пиджака будут нормально смотреться на экране?

— Потому что твой прототип Кононов так и ходит! — невозмутимо парировала художница Люся. Она-то как никто другой имела возможность изучить мой туалет — после знакомства съемочной группы с прототипами, плавно перешедшего в такую пьянку, что съемки пришлось отложить на пару дней, Люся проснулась в моей берлоге…

Однако я счел нужным обидеться и демонстративно кашлянул. Чтобы меня узнать, киношникам понадобилось пару минут. Но никакого смущения не было и в помине — Люся цокнула языком и подмигнула, а Клушин с еще большим жаром забубнил:

— Ну что я говорил! Нормально одевается парень, а ты!..

— Да уж, заночевал у друга в Доме колхозника, не успел переодеться, — сказал я, чтобы что-то сказать, и зашел в настежь открытую дверь кабинета.

Никакого фурора своим прикидом я не произвел, поскольку кроме Спозаранника в кабинете никого не было. Он же посмотрел на меня недовольно и заявил:

— Когда женщина говорит, что ей нечего надеть, — это значит, что у нее нет ничего нового. А когда то же самое говорит мужчина — это значит, что у него нет ничего чистого. В курсе насчет Козлова?

Я кивнул.

— Начали! — заорал Худокормов в коридоре, и кто-то с грохотом закрыл дверь в наш кабинет.

Спозаранник втянул голову в плечи и сжал губы, чтобы не сказать чего-нибудь нецензурного. После паузы он продолжил:

— Раз в курсе — за дело! Репортеры сейчас забивают в ленту всю свежую информацию. Возьми у них все, что есть, и позвони Зудинцеву — он на месте преступления.

— Где? — по понятным причинам я старался говорить как можно меньше и короче.

— На мес-те прес-туп-ле-ни-я, — раздельно проговорил Глеб, глядя на меня, как на душевнобольного.

— Географически…— уточнил я.

— А… На Петровской набережной. У самой «Авроры».

— Во как…— трудно было представить, что Козлова завалили в самом центре города, средь бела дня, да еще в месте, где постоянно толкутся туристы и практически «дежурят» продавцы сувениров. Ну да ладно, по крайней мере свидетелей у Михалыча будет хоть отбавляй.

— Пошел…— сказал я и направился к дверям.

Попытка открыть их не увенчалась успехом — кто-то из киношников держал ее с той стороны. Видимо, в этот самый момент мимо дверей проезжала операторская тележка. Оставаться в опасной близости со Спозаранником мне не хотелось, и я изо всех сил дернул дверь на себя. Никакого эффекта!

— В другую сторону! — сказал Спозаранник. И в ответ на мой недоуменный взгляд, добавил: — Киношники перевесили. Им надо, чтобы она открывалась в коридор. Так что толкай.

Налицо был редкий случай, когда я разделял раздражение своего шефа и подумал, что пора уходить. Уходить из Агентства, совсем. И эта мысль так меня поразила, что я налетел на Обнорского, даже не заметив его хищной улыбки.

— Два по двести, мускатный орех, «Антиполицай», — сказал он, придержав меня за рукав и принюхавшись.

— У меня отгул, — с достоинством ответил я.

— Был, — злорадно усмехнулся Обнорский. — Пойдем-ка ко мне.

И он потянул меня через полосу препятствий, раскинутую киношниками в нашем коридоре.

В кабинете Обнорского нервно курил Илья Шилькин — главный режиссер питерского НТВ. В Агентстве его недолюбливали — он писал сценарий к этому окаянному телесериалу. И не то чтобы сценарий нам не понравился, просто ему пришлось переделывать все наши новеллы, и в нас играло оскорбленное авторское самолюбие. Обнорский, руководивший сценарными разработками, огрызался на наши язвительные замечания так: вы же сами писали из-под палки, левой ногой! Это же не только для сценария — для газеты в туалете не подходит!

Но несмотря на то, что это была чистая правда, всем было обидно. Особенно Агеевой, которая по-настоящему увлеклась этой писаниной и даже, тайком от Обнорского, писала новеллы и за других. Например, за меня.

Из корпоративной солидарности я едва кивнул Шилькину, чего он не заметил, поскольку был явно не в себе. Обнорский показал мне на стул, а сам растянулся на диванчике.

— А скажи мне, друг Илюша, — с сарказмом сказал он, продолжая какой-то разговор, — прав ли я был, когда говорил, что все телевизионщики конченные мудаки и что…

— Знаешь что, Обнорский…— вскинулся Илья.

— Спокойно, шучу я. — Обнорский сладко потянулся и подмигнул мне. — Слыхал, чего на НТВ стряслось?

— Скорее, видал, — кивнул я.

— Давай, Илья, рассказывай все сначала, только подробно.

Шилькин нервно почесал бородку и кашлянул.

— Ребята снимали обыкновенные видовые планы на «перебивки»…

— На пере… что? — не понял Обнорский.

— На «перебивки». Ну… чтобы перекрывать склейки… неважно. Денис, оператор, «поднаехал» и…

— Поближе, что ли, подъехал? Они из машины снимали?

— Да нет! — Илья сломал сигарету. — «Наехал» — то есть укрупнился, приблизил картинку, что ли…— Он подозрительно посмотрел на Обнорского. — Ты издеваешься?

— Ни-ни…

— Короче, фокус навел…— произнес Шилькин и остановился, явно ожидая вопроса Обнорского про Игоря Кио, например, но тот невозмутимо кивнул. — «Опель» стартует, а на набережной — труп.

— Козлова, — уточнил для меня Обнорский. — Надеюсь, съемочная группа бросилась оказывать первую помощь?

— Она бросилась в редакцию, — раздраженно сказал режиссер. — А туда послали другую группу, чтоб снимали, как милиция работает. Они и сообщили, что убитый — Козлов.

Обнорский снова многозначительно подмигнул мне. Я надеялся, что он не рассчитывает на то, что я что-либо понимаю, и тупо кивнул.

— До эфира было минут пятнадцать, — продолжал Шилькин, — поэтому материал понеслись монтировать — и бегом на пульт. А дальше…

— И что ты хочешь от меня? — перебил его шеф.

— В идеале — вернуть материал. А по минимуму — найти того, кто это сделал, потому что… Ну мы должны знать, кто из нас… Ты поможешь?

Обнорский смотрел на меня. Как-то задумчиво и нежно. Из чего я сделал вывод: добром это дело не кончится. И на всякий случай сказал, вставая:

— Андрей Викторович, пойду я. Мне еще к репортерам надо, и Зудинцев…

— Сидеть! — рявкнул шеф. — Слушай, Илья, а есть у вас такая должность, которая не требует никаких специальных навыков, но везде дает доступ?

Голова у меня болела не так чтобы очень сильно, зато настойчиво. К тому же меня заметно поташнивало. Думаю, это было вызвано двумя факторами — полной бессмыслицей, услышанной у Обнорского, и непривычно мягким ходом машины Шилькина — пафосной и напичканной всякими штучками вроде бортового компьютера и климат-контроля.

Ехали мы, естественно, на НТВ, где я должен был приступить к обязанностям администратора, о чем мне полчаса назад, радостно потирая руки, сообщил Обнорский.

— Буфет у вас там есть? — осведомился я.

— Есть, — неприязненно покосился на меня Илья. — Только «этого» там не подают, и вообще бухать на службе не советую. С этим у нас строго.

Я кивнул. Плевал я на вашу строгость.

Машина уткнулась в хвост длиннющей пробки на Фонтанке. Я достал сигарету и вопросительно взглянул на режиссера. Он махнул рукой и нажал на какую-то кнопочку, в результате чего из панели плавно выехала пепельница. Порядком, кстати, загаженная, что вызвало у меня неожиданную симпатию. Я решил навести мосты и дружески поинтересовался:

— Слушай, старик, а что случилось-то? Я так и не понял.

Шилькин прямо-таки вонзил в губы сигарету и принялся со смаком материться, как человек, который на время забыл о какой-то неприятности и вдруг о ней вспомнил. Я с интересом прислушивался, запоминая по ходу дела новые для себя обороты, среди которых встречались даже узкоспециальные, например, «ёб твою, телевизор, мать!». Закончив ругаться, Илья перевел дыхание и, к моему удивлению, довольно быстро и внятно обрисовал ситуацию.

Сегодняшним утром съемочная группа снимала видовые планы для архива. В объектив, кроме красот родного города, время от времени попадали и его жители. И вот, в частности, когда камера двигалась вдоль парапета набережной, в кадре оказалась сценка оживленного разговора троих мужчин. Оператор не придал этому значения, и только когда завизжали шины автомобиля — инстинктивно повернул объектив. С набережной резко уходил черный «опель», а там, где только что было трое — остался лишь один, причем в весьма неловкой позе. Какая-то сердобольная бабуся, выгуливающая собачку, тронула его за плечо, и мужик тут же сполз на землю, имея в районе солнечного сплетения большое кровяное пятно. Опытные новостийщики тут же смекнули, что они умудрились запечатлеть сцену убийства и, вызвав «скорую», понеслись в редакцию.

Материал попал на студию перед самым эфиром. Пока его наскоро монтировали, вторая бригада сообщила, что убитый — Козлов. Это была сенсация вдвойне. И когда ведущая «подвела» к сюжету — всю выпускающую бригаду разбил паралич. Поскольку оказалось, что от материала остался лишь один крохотный кадрик на секунду. А дальше — все стерто.

Илья довольно подробно передал мне содержание последующего разговора с ведущей, и я был вынужден мысленно признать, что такого, конечно, я от нее не ожидал. Хотя, возможно, Шилькин цитировал ее неточно. Учитывая наше предстоящее с ней знакомство, я даже разволновался, отчего сразу же захотел пива.

Тем временем Шилькин повторил, как важно для всей редакции узнать, кто же подкинул ей такую подлянку, и посмотрел на меня с такой надеждой, что мне захотелось пива еще больше, и я стал думать о Юльке, чтобы отвлечься. Стоит ли говорить, что жажда стала просто нестерпимой…

На студии мне почти понравилось. Она напоминала уютный, хорошо оснащенный сумасшедший дом. Как в этом бедламе не пропало вообще все, было непонятно.

Картина была следующая: большая светлая комната, по периметру уставленная компьютерами, гудела как пчелиный улей — обрывки каких-то звуковых дорожек, перекрикивание людей, работающий телевизор и беспрерывные телефонные звонки создавали такую какофонию, что мне сразу стало не по себе. За компьютерами сидели журналисты — их я распознал без труда. Хотя «сидели» — это определение было очень условным: какой-то щуплый субъект в кожаном пиджаке печатал стоя. Стриженая девица в чем-то красно-сине-цикламеновом забралась с ногами на крошечный стульчик и подпрыгивала от восторга, глядя в стоящий рядом монитор. Рядом южного вида здоровяк смачно колотил по клавиатуре, нимало не смущаясь тем, что прямо перед ним на столе расположились практически обнаженные бедра жгучей брюнетки с огромными глазищами. Она, впрочем, тоже не особенно смущалась — внимание ее было приковано к тексту, выползающему на экран синхронно с движениями толстых пальцев здоровяка. Из чего я сделал вывод, что он — редактор (в чем впоследствии с гордостью убедился). Картину дополняли кипы газет и исписанных бумаг, чашки с недопитым кофе и разбросанные по всем столам личные вещи работников редакции — от мобильников до пудрениц.

В центре всей этой чайханы (которую все называли по западному — «ньюс-рум») стоял небольшой столик с компьютером, за которым сидела сероглазая красавица с отсутствующим и потому теплым взглядом. В каждой руке она держала по две телефонные трубки. Попеременно прижимая их к плечу, она разговаривала то с одной, то с другой и умудрялась, к тому же, отдавать какие-то указания проходящим, а, вернее сказать, пролетающим мимо людям. Время от времени через ньюс-рум пробегал некто с огромной стопкой кассет, закрывающих его целиком и тем самым не позволяющих определить его пол. Существо вопило странные слова, вроде:

— Брилев!!! Тебе осеннюю развязку?! Пончева! Хватай «досьешного» Крамарева и дуй во вторую, к Норвежцеву!!!

После этого существо улетало, оставив после себя легкое дуновение ветерка и шелест разбросанной по столам бумаги.

К этому нужно добавить, что Шилькин, только войдя, тут же вписался в эту гонку и, едва успев бросить на ходу той сероглазой и многорукой у компьютера, что я — новый администратор Макс, исчез за какой-то дверью.

Я стоял, вжавшись в стену, и гадал о том, что сказал бы Спозаранник, глядя на такую «штабную культуру». И с чего же я начну свои поиски, если в том, что тут кто делает — нет решительно никакой возможности разобраться… Неожиданно под самым моим ухом раздался вопль, заставивший меня вздрогнуть.

— Сколько до эфира?! Ларис! — Я осторожно опустил глаза и увидел рядом с собой ту самую Ирину Виноградову. Узнать в ней ведущую было непросто — в бигуди и парикмахерской накидке она напоминала мамашу, проспавшую молоко на плите.

Сероглазая Шива — Лариса умудрилась высвободить руку и два раза энергично растопырить кисть, что, вероятно, означало «десять минут».

Из-за угла выглянул Шилысин и, проревев: «Нисколько! Марш в гримерку!!!», подмигнул мне и исчез.

Виноградова побежала куда-то по коридору, едва не сбив с ног черноглазого паренька в теплом свитере, держащего над головой кассету, как Чапай — винтовку при форсировании Урала. Не обратив на ее силовой прием никакого внимания, он подскочил к Ларисе и что-то горячо зашептал. Лариса болезненно поморщилась и кивнула на меня. Паренек с сомнением взглянул в мою сторону, и я приветливо ему улыбнулся, отчего парнишка стал испуганно оглядываться, — видимо, улыбаться друг другу тут было не принято. Все же он подошел ко мне.

— Ты новый администратор?

— Скорее, стажер, — осторожно сказал я.

— Давай, закажи перегон на Москву через…— он посмотрел на часы, потом на меня, — минут через сорок.

— А…— начал я уточнять, но юноша испарился, сунув мне в руки кассету.

Зато вместо него материализовалась девушка с обиженным лицом и по последней моде торчащими из джинсов трусиками. На голове ее были наушники, провод от них она держала в руке. Глядя куда-то в сторону, но явно обращаясь ко мне, она громко сказала:

— У меня плеер не работает! Где инженер?

Я не без удовольствия принялся разглядывать ее талию и, ничего не обнаружив, спросил:

— А где у вас плеер?

— Чего? — спросила она, вглядываясь в мои губы.

Я приподнял один из наушников и повторил:

— Ну плеер-то где?

— Да вон же! — раздраженно проговорила она и махнула рукой в сторону огромного видеомагнитофона у окна.

— Понял. А…

Но девушка уже ушла. И я пошел к Ларисе. Дождавшись секундной паузы, во время которой она меняла телефонные трубки, я сказал:

— Девушка… Тут меня просили насчет Москвы и плеер у девушки…

— Да пошли ты ее! — ласково сказала Лариса, поднимая очередную трубку. — Алло, НТВ, минуту… Москва — это дело режиссеров. — Она неожиданно набрала воздуха в легкие и завопила: — Петров!!!

Я снова вздрогнул от неожиданности. Тут же появился флегматичный молодой человек и поинтересовался:

— Чего надо?

— У просмотрового поста голова забилась.

— Сейчас.

Явно обессилев от этого долгого диалога, он поплелся в указанном направлении, бесцеремонно отодвинул девушку в наушниках вместе со стулом и стал ковыряться отверткой в панели плеера. Я подумал, что у меня тоже основательно «забилась голова». И если бы кто-нибудь сердобольный поковырялся бы в ней отверткой, то… Но тут снова раздался вопль. Кричал низкорослый всклокоченный репортер в крохотных очках, сильно смахивающий на маньяка, чей портрет недавно прикрепил к своей «Доске почета» Каширин:

— Пожар на Вознесенском!

— Жертвы есть? — поинтересовался редактор Махмуд.

— Будут, — радостно пообещал «маньяк».

— Поезжай, — распорядилась Лариса и придвинула локтем рацию. — Денис, Слава! На выезд!

Репортер помчался на выход. Лариса мученически посмотрела на меня и сказала:

— Догони. Дай ему кассету.

— Где взять?

— В видеотеке, Господи! — И она быстро зашептала что-то в трубку.

— А где она? — не обращаясь ни к кому, тихо спросил я.

— Пошли, покажу. Кстати, меня зовут Аня. — Это была та самая брюнетка, чьи ослепительные колени ничуть не трогали черствую душу редактора Махмуда.

— Макс…— представился я и едва успел увернуться от группы стайеров, несущихся в дверь, над которой зажглась красная лампочка «On air!».

Впереди, срывая с себя накидку, неслась Виноградова в полной боевой раскраске, за ней поспешала хрупкая девушка с охапкой каких-то кисточек и расчесок. Замыкал группу огромный Махмуд, крепко держа в руках кипу листочков. Дверь, в которую они влетели, медленно стала закрываться, и я услышал истерический вопль Шилькина:

— Тело — в кадр!!! Тишина! Внимание, первый!.. Мотор!!!

Аня потянула меня за рукав. Совершенно обалдев от всего увиденного, я крикнул Ларисе:

— Можно я на пожар съезжу? А то я все равно тут пока…

— Давай, давай! — милостиво сказала Шива, швырнув все трубки на стол и делая погромче телевизор. — Похрустеть чего-нибудь привези.

И я побежал в видеотеку, дабы съемочная группа НТВ не уехала на съемку без кассеты. Видел бы это все Спозаранник…

Видеотекой в этой психушке называлась маленькая комнатка, уставленная стеллажами с кассетами. Между ними чудом умещался столик с ноутбуком. За ним, в свою очередь, совсем уж непонятно как, ютилась крохотная женщина, которую я узнал по голосу — она и была тем загадочным существом, которого не было видно из-под кассет.

— Ленусь, две кассеты этому парню дай! Для Полтешка…— загадочно сказала ей Аня. Я вопросительно посмотрел на нее и на всякий случай щелкнул пальцем по горлу. Та хихикнула и помотала головой: — Полтешок — фамилия корреспондента, с которым ты едешь. Запомни.

— Распишись, — подвинула ко мне журнал Ленуся и протянула две кассеты. — Кто таков?

— Кононов, новенький администратор, — сказал я с легким поклоном.

— Воробьева моя фамилия, — кивнула она.

— Как вы тут разбираетесь, где чего?

— Строгий учет. И никаких проблем!.. До сегодняшнего дня…— Она всхлипнула и посмотрела на меня с раздражением.

— Воробьева!!! — неожиданно донеслось из коридора.

— А-а! — заорала она так, что я снова подскочил.

— Адресные планы Смольного и вчерашний синхрон губера — на пульт!!!

— Несу!!!

С невообразимой скоростью она схватила со стеллажа кассету и умчалась, что-то бормоча. Аня снова подергала меня за рукав.

— Макс, ты чего тормозишь-то? Беги!

— А что, пожар, что ли? — вяло поинтересовался я и тут же вскинулся. — А, ну да, пожар ведь!

Догнать группу мне удалось уже у ближайшего светофора — спасла пробка на Каменноостровском.

— Я с вами…— задыхаясь, крикнул я и шлепнулся на заднее сиденье рядом с оператором, на всякий случай прижавшим к себе камеру. — Кассеты вот… Забыли.!.

Оператор выматерился, а Полтешок невинно пожал плечами.

— Денис! — протянул мне руку оператор и показал на водителя. — Это Слава Шляпников. А это…— он скривился в сторону Полтешка, — Павлик. Наше Золотое Перо.

— Макс…— выдохнул я и прикусил язык, поскольку водитель Слава, устав ждать, резко вывернул руль и помчался прямо по тротуару, объезжая затор. Гаишник только покосился в нашу сторону и сплюнул. Наверное, понял, что мы — на пожар.

Наша «четверка» была припаркована рядом с пожарной машиной. Самого пожара я почти не видел, да и фиг ли там смотреть — мне не впервой. Но вот работа телевизионной бригады меня, честно сказать, заворожила.

Пришло на ум, что мы — пишущая братия, редко зависим от кого-то, кроме себя. Ручка да бумага — вот и все необходимые условия для «выхлопа». А эти ребята так крепко завязаны друг на друга, что дай кто-то из них сбой — все пропало, не будет материала. Глядя на то, как грациозно двигался Денис, всматриваясь в видоискатель и нисколько не заботясь о том, куда он идет, что впереди, что сзади — я поражался его спокойствию. А потом понял, что так погрузиться в работу ему позволяет присутствие безмолвной тени за спиной — Славы Шляпникова, видеоинженера. Слава двигался за оператором неотступно — невозмутимый, сосредоточенный, оберегая его от толчков зевак и неверного шага. При этом за Славиной спиной болтался тяжеленный штатив, да еще, как я понял, в его обязанности входило следить за тем, чтобы наматывающий круги Полтешок не запутал микрофонный кабель. Короче, эти двое заставили меня любоваться ими.

И я опять невольно вспомнил Юльку. Ну не хотелось мне быть при ней такой вот оберегающей тенью! И кто же в этом виноват?..

Шляпников смотал микрофонный кабель и положил его в багажник. Я стал помогать ему собирать штатив и, когда подошел Денис, неожиданно вспомнил слова Шилькина в кабинете Обнорского: «Денис, оператор, поднаехал…»

«Вряд ли на студии есть еще один Денис — оператор, — подумал я и, решив, наконец, заняться тем, ради чего я тут оказался, спросил самым невинным тоном:

— Говорят, ты вчера эксклюзив по убийству снял?

— Снял, а толку? — помрачнел он.

— А я никак не пойму — неужели они, мужика этого убивая, по сторонам не смотрели. Как можно камеру не заметить?

— Да я там такую нетленку затеял, — грустно улыбнулся Денис, — под деревом встал. Хотел сквозь ветки Летний сад снять через расфокус. К тому же далеко до них было… И все коту под хвост. И Летний сад не снял, и убийство не вышло.

Шляпников с шумом захлопнул багажник и подошел к нам. Молча сунул в рот сигарету и показал жестом, чтобы Денис дал ему огня.

— Сам-то не подозреваешь, кто спер пленку? — спросил я.

— Да никто ее не пер! — Первый раз за все время подал голос Шляпников. — Монтажеры, уроды, стерли, как всегда! И валят теперь на воров. Еще бы спецслужбы приплели!

После того как я посмотрел на их работу, мне был очень понятен его тон — усталый и раздраженный. Мы помолчали. Я подумал, как бы попроще поинтересоваться — кто такие монтажеры, но тут подбежал довольный Полтешок.

— Поехали, на восемнадцатичасовой поспеем! — радостно сказало Золотое Перо, и мы стали загружаться в машину.

Как ни странно, но вопреки усилиям городских властей, полностью перекрывших воздух всем водителям Петербурга в преддверии его юбилея, на «восемнадцатичасовой» мы успели. В редакции творился еще более страшный кавардак, и я даже толком не понял, как отснятый материал появился в эфире.

Не успели мы влететь в студию (а эфир уже шел), вечерний ведущий Градин солидным баском сообщил зрителям, что несколько минут назад был потушен серьезный пожар и что, мол, все подробности зрители смогут узнать из материала Павла Полтешка. А дальше все они, то есть зрители, увидели подробный репортаж с того самого пожара, с которого мы ввалились четверть часа назад, источая запах несвежего шашлыка. За кадром звучал голос Полтешка — спокойный, размеренный, он сопровождал необыкновенно красивые и жестокие кадры, снятые Денисом. И я почувствовал что-то вроде гордости, потому что не представлял, как же это все можно было успеть.

Перед телевизором сидел удовлетворенный Полтешок и шумно жевал «городской» батон, запивая его кефиром.

— Паш, — спросил я его, когда сюжет кончился. — А кто наш пожар… это… монтажировал?

— Монтировал! Деревня…— Полтешок посмотрел на меня снисходительно и кивнул в сторону привалившегося к стене парня. — Вон! Колян Норвежцев! Супер! Сегодня только из отпуска вышел…

— Утром или вечером? — машинально спросил я.

— Вечером…— удивленно ответил Полтешок. — А какая, на хрен, разница?

— Да так…— отозвался я. — А кто тогда убийство монтировал?

— А хрен его знает…— пожал плечами Паша. — У Шилькина спроси.

— Спрошу, — пообещал я и погрузился в просмотр сюжета о развенчании Мисс Галактики, а если по-простому: Оксанки Федорчук — бывшей курсантки милицейской школы.

Ничего неожиданного, для меня по крайней мере, с ней не случилось. История была довольно банальной. По слухам, в Оксанку влюбился один крутой мужик по кличке Карабас. Мой, кстати, клиент, как выражается Спозаранник. Взял он, значит, да и вложил в нее денежку. Причем чужую. Стала Оксанка мисс Вселенной, поездила по городам далекой Американщины, да тут Карабаса и вычислили. Зачем, говорят, ты, сука, такую большую денежку на лейтенанта милиции тратишь, нехорошо! Ну он, натурально, к ней: хорош, говорит, покатались. Пора, моя дорогая, лыжи отсюда смазывать… Уехали. А корону вместе с мантией, стало быть, другой девочке отдали. Вот и вся любовь.

Но в сюжете история выглядела до предела романтичной и мне в общем понравилась. Ну ее, Оксанку эту — один грех с ней…

Тем временем красная лампочка погасла. Из эфирной аппаратной вывалилась выпускающая бригада во главе с Шилькиным, который выглядел как грузчик, только что в одиночку таскавший корабельные контейнеры.

Я подошел к нему и осторожно спросил:

— Илья, кто монтировал убийство утром?

— Майкл, — безучастно ответил он.

— Где искать?

— Там…

И он обессиленно махнул рукой в сторону. Я пошел в указанном направлении, изумляясь перемене, произошедшей в редакции после эфира. Главное, было тихо. Люди двигались по ньюс-руму медленно, негромко переговаривались, улыбались друг другу и вообще наслаждались спокойствием. До последнего выпуска оставалось три часа, и я уже знал, что это затишье — перед бурей, но все равно было приятно.

Дойдя до монтажной аппаратной, на дверях которой красовалась надпись: «Осторожно — Майкл!», я заглянул внутрь. Никого. Надо бы позвонить Обнорскому, пока есть время…

Обнорский был «временно недоступен». Спозаранник перманентно занят, Шах на минутку вышел, Модестов говорил по другому телефону, а Железняк пошла в женскую консультацию. Поэтому, сделав несколько пустых звонков и наговорив Ксюше кучу любезностей, я связался с Зудинцевым и выяснил, что он находится в архивном отделе, поэтому прямо сейчас мы устроим «конференц-колл» с присутствующими там же Обнорским и Агеевой.

— Где ты набрался этих буржуазных штучек, Михалыч? — спросил я.

В трубке щелкнуло, и голос Обнорского гордо сказал:

— Где надо, там и набрался. Сейчас не каменный век.

Конференц-колл двадцать первого века, в понимании Обнорского, состоял в том, что они включили телефон на громкую связь, дабы меня было всем слышно, а я, в свою очередь, не слышал бы почти ни хрена, кроме звяканья кофейных чашек да простуженного покашливания Агеевой. Судя по звуку, Обнорский по обыкновению расшагивал по кабинету, поэтому голос его то удалялся, то приближался.

— Давай, Михалыч! — торжественно сказал он.

— Мне кажется, — начал Зудинцев, — Козлова не собирались убивать, во всяком случае, это можно было бы сделать проще. Но они, видимо, не договорились. Убивали уголовники, это точно.

— Что у нас есть на Козлова, Марина Борисовна?

— По моей части немного, — просипела Агеева. — Поднялся на черном металле, потом исчез на несколько лет. Есть сведения, что у него был какой-то нефтяной бизнес в Ингушетии, потом прогорел, вернулся. Стал заниматься здесь строительством и сумел подняться. Фирма «Спешиал Билдинг компани» — в основном долевое строительство. Женат, взрослый сын.

— Скандалы, судимости?..

— Да так, ничего существенного, — послышался шорох бумаг. — Жалобы обманутых дольщиков — впоследствии удовлетворены… Проходил свидетелем по антикварному делу Крагина, но там все чисто. В политику он не лез. Так что…

— Нужно поплотней заняться его семьей…— подал голос Зудинцев.

— Георгий Михайлович, как всегда, за бытовую версию. — Простуда не мешала Марине Борисовне говорить с предельно ядовитой интонацией.

— А ты меня не подкалывай, Марина, — привычно обиделся Зудинцев. — Я, между прочим…

— Брек! — прервал бой Обнорский. — Дал же Бог характер… Есть зацепка — эта несчастная видеокассета.

— Прямо «Блоу ап»! — блеснула образованностью Агеева.

— Какой еще «ап»? — не выдержал я. — «Рыжий», что ли? Чем вы там вообще занимаетесь, коллеги? Вот я, например, на пожар съездил…

На том конце провода повисла пауза. Видимо, обо мне они забыли.

— На пожар? — голосом, не предвещающим ничего хорошего, поинтересовался Обнорский. — Ну и как там, на пожаре?

— Попахивает…— сказал я.

— А что с кассетой?

— С какой кассетой? — невинно переспросил я. — Ах, с кассетой… Пока ничего.

Говорить о том, что я вообще пока что смутно представляю, о какой кассете идет речь, я не стал.

— Ничего, значит, — протянул Обнорский. — А скоро будет «чего»?

— Вот-вот! — пообещал я. — Мне тут не очень удобно разговаривать…

— Ну и заткнись! — оборвал меня шеф. — Так вот… По крайней мере кому-то понадобилось ее выкрасть. И этого «кого-то» необходимо вычислить… Решаем так: Михалыч, проверяй семью, вы, Марина Борисовна, все-таки покопайте, что там с дольщиками, и подождем новостей от Кононова.

— Из вытрезвителя…— пробурчала Агеева.

Я мудро промолчал.

— Из новостей! ~ поправил ее Обнорский. — Слышь, Макс? Новостей из «новостей». Завтра в десять жду тебя в Агентстве с подробным отчетом. И не идиотничай! Я за тебя поручился.

— Не подведу, вашество! — сказал я. — Извините, дела…

Повесив трубку, я побрел в буфет — нужно было подумать. И начать хоть что-нибудь делать по этой истории.

Прежде всего нужно было выяснить, о какой кассете все они говорят — ведь насколько я понял, здесь ее стерли. Получалось, что сама кассета никому уже не нужна. Тогда что же они, собственно, ищут? Интересно, конечно, вычислить, кто это сделал, но мало ли какие мотивы были у человека? Да и потом, в таком бардаке вполне возможно стереть материал случайно. Для начала нам нужен Майкл…

Кофе безнадежно остыл. «Вот так ты всегда, Кононов, — сказал я себе. — Вместо того, чтобы встать и что-нибудь сделать, играешь в Спозаранника — думу думаешь… А ну встал и пошел искать Майкла!»

И я встал. И заказал себе еще кофе. Потому что торопиться было все еще выше моих сил. Но о моих силах никто тут, похоже, не заботился, поэтому горячего кофе я так и не попил. Влетевший в буфет Махмуд отправил меня принимать какой-то материал из Москвы. Не успел я с грехом пополам записать все, что меня просили, субтильный корреспондент Лыжков потребовал, чтобы я договорился о какой-то срочной съемке в Эрмитаже. Потом я полчаса носился по редакции, выясняя, где может быть спрятана бумага для факса, а затем составил график ночной развозки для такси, попутно умудрившись продиктовать нескольким операторам, во сколько и с кем у них завтра выезд.

Башка у меня трещала — будь здоров, и я уже серьезно подумывал потребовать от Обнорского компенсации за вредную работу. Но тут примчалась со съемки очередная бригада, и давешняя брюнетка Аня напихала мне в руки кучу кассет, отправив на монтаж к тому самому Майклу. В редакции к этому времени снова начался девятибалльный шторм, и мне ничего не оставалось, как мчаться рысцой в монтажную, подстраиваясь под общий темп.

Влетев в аппаратную, я увидел, что за магнитофонами колдует толстенький, небритый человечек. Дымчатые очки двигались на его носу как живые, а руки мелькали с такой скоростью, что у меня зарябило в глазах.

— Вторая аппаратная тут? Вы Миша? — пытаясь отдышаться, выпалил я.

— Падай! Будешь кассеты подавать. Давай триста восьмую!

— Меня Макс зовут, — сказал я, пихая ему кассету.

— Меня — Майкл. — Кассета исчезла в чреве магнитофона и зажужжала. — Кретин…

— Кто? — обиделся я.

— Да оператор! Ни одного живого плана! Давай двести девятнадцатую!

Протягивая кассету, я завороженно следил за тем, как быстро мелькали руки Майкла, то нажимая какие-то кнопочки, то крутя какое-то колесико. На экране менялись картинки, и наконец что-то начало складываться.

— Красиво…— попробовал я «влиться в процесс».

— Говно! — отрезал Майкл. — Не срастается…

Из висящего на стене динамика раздался голос Шилькина:

— Полторы минуты до эфира!

— Иди в жопу! — отозвался Майкл, не переставая «клеить».

— На себя посмотри! — парировал динамик.

— Он нас слышит? — удивился я.

— Нет. Но и так знает…

— Ты вчера убийство клеил? — ни с того ни с сего бухнул я.

Майкл бросил на меня быстрый взгляд.

— Допустим. И чего?

В аппаратную заглянула рыжая девушка и взвизгнула:

— Майкл, финальный код!

— Две — тридцать три! — отозвался Майкл. — Так в чем дело?

Момент для разговора был явно неподходящий, но деваться было некуда.

— Да вот, некоторые говорят, что ты случайно…— замямлил я.

— Материал затер? — криво усмехнулся Майкл. Нажав какую-то кнопку, он вскочил, выхватил кассету из магнитофона и побежал к выходу. — Здесь сиди, я сейчас!

Из открытой двери послышались уже знакомые команды: «Внимание, первый… Мотор!!! Внимание третий… Видео „Смольный“ со второго! Третий, мотор!»

Вернулся Майкл и прикрыл дверь. Сев на свое кресло, он что-то пробормотал, потом повернулся ко мне.

— Объясняю для тупых. — Он вставил в магнитофон кассету. — Вот кассета, которая пошла на эфир. Чтобы стереть материал так, как он был стерт, нужно было вот так…— он показал на экран, где появилась утренняя картинка с набережной, — промотать первый кадр, поставить метку входа… вот так… и нажать на запись. То есть сделать это специально! А на хрена мне это делать специально?

— Да вроде и ни к чему, — пожал плечами я. — А вот ты говоришь: «Кассета, которая пошла на эфир». А что, была еще какая-то кассета?

— Конечно. Кассета-исходник, которую записывает камера, а мастер-кассета — та, на которую материал монтируется.

— Но тогда в чем проблема? — совсем запутался я. — Взяли бы этот самый исходник и смонтировали бы еще раз!

— Правильно мыслишь. Но в том-то и подлость, что эта сука затерла не весь материал, а оставила первый кадр — он вновь отмотался на самое начало.

— Зачем?

— А затем, чтобы никто до самого последнего момента не понял, что сюжет стерт. Режиссер, перед тем как выдать материал, всегда видит его первый кадр. И только убедившись в том, что это именно он, дает команду «Мотор!».

— И что?

— А то, что когда все поняли, что мастер-кассета затерта, исходника на студии уже не было.

У меня в голове что-то стало проясняться. Так вот какую кассету нужно найти! Значит, убийство на видеопленке до сих пор существует… Я взял след, и меня понесло.

— А когда ты видел исходник в последний раз?

Майкл моего энтузиазма не разделял и встал.

— Слушай, а тебе не кажется, что это не твое собачье дело?

— Просто помочь хочу, — сказал я, понимая, что разговор уже закончен.

— Обойдусь. — Майкл пошел к дверям. — А сперли его во время эфира.

— А кто же тогда затер мастер? — затараторил я вдогонку. Майкл задержался в дверях. — Главное, когда успел?

— Ты, по-моему, не очень-то администратор, — сказал он, внимательно меня разглядывая. — И неспроста тут появился. Так?

— Неспроста, — согласился я. — Работы нет совсем.

Хотя работы-то как раз было навалом.

Окончание последнего эфира сопровождалось такой же умиротворенной расслабухой. Первым из аппаратной вышел Градин. Оказалось, что элегантность его была, как бы это выразиться, половинчатой, что ли. Поскольку пиджак, рубашка и галстук резко контрастировали с разбитными шортами и видавшими виды кроссовками. Перехватив мой удивленный взгляд, он ухмыльнулся и пошел в гримерку.

Потом появился обессилевший Шилькин, за ним потянулись ассистенты.

— Пи-ива…— томно протянул главный режиссер, и сопровождающие его лица согласно закивали. У меня, как у собаки Павлова, немедленно проснулся условный рефлекс, и я сглотнул слюну, что не укрылось от Шилькина, который поманил меня жестом и шепнул:

— Пошли с нами в «Пушкаря». Этот кровавый денек надо запить…

Я мысленно нарисовал себе картину активного сбора информации за кружечкой-другой пивка и остался ей удовлетворен. О том, что завтра утром скажет мне Обнорский, я старался не думать.

В баре на Большой Пушкарской было пустынно. Официанты, похоже, уже привыкли к телевизионщикам и не обращали особого внимания на громогласное обсуждение местных звезд эфира и тонкостей телевизионной технологии.

Сам я после третьей кружки перестал вздрагивать от словосочетаний типа «склейка в стык» и «немонтажный переход». Пора было переходить к делу, пока я еще был в состоянии шевелить мозгами.

Майкл сидел строго напротив и делал вид, что абсолютно не замечает моего присутствия. Зато Шилькин, заметно охмелев, постоянно обращался ко мне, вновь и вновь возвращаясь к утреннему происшествию.

— Макс, да ты пойми, — страдальчески гудел он, — кто-то ведь предал нас, просто предал! А ведь среди наших — некому! А кто-то все-таки предал… И раз уж ты с нами, то…

— Да брось ты, Илья, — перебил я его, опасаясь, что он сболтнет про меня лишнего. — Сколько народу эту пленку видело — соблазн перепродать конкурентам, тем же бандитам, ментам, в конце концов… Думаешь, у вас никто не может быть завербован?

— Никто, — он пристукнул кружкой по столу. — Ручаюсь. За своих ребят — за всех р-ручаюсь.

— За всех, за всех?

Неожиданно встрепенулся Майкл:

— Точно! Вертелся же этот… Стажер! Коль, ну помнишь, такой худенький!

— А разве он на этой неделе приходил? — с сомнением отозвался Норвежцев, отвлекаясь от пространного объяснения Полтешку, как надо и как не надо монтировать.

— Был, — настаивал Майкл. — Точно был! Возле монтажной крутился…

— Кто такой? — меня очень смущала горячность Майкла.

— А хрен его знает, студент какой-то.

— Их к нам толпами присылают…— неожиданно поддержал его Шилькин. — Да у нас такое творится — себя не помнишь!

— Да уж, у вас шумновато, — согласился я.

— А ты-то где раньше работал? — поинтересовался Норвежцев.

— Я-то? — мне вспомнились последние полчаса перед эфиром. — Практически в самом тихом и спокойном месте на земле.

Я сидел на любимом диванчике шефа, потирая виски. Обнорский смотрел на меня без сострадания.

— Налаживаешь личные контакты? — язвительно принюхался он. — Молодец…

— Сами просили шифроваться, Андрей Викторович, — буркнул я. — Объявили бы на НТВ честно, так, мол, и так, вот вам великий сыщик Кононов Макс. А то — «новый администра-а-атор…»

— Ладно, не ной. Есть результаты?

Я многозначительно посмотрел в потолок и поморщился — двигать глазами было больно. «Нет у меня никаких результатов, дорогой шеф», — подумал я. И сказал:

— Есть один след. Стажер. Никто его не запомнил. Возможно, профессионал. Буду разрабатывать. Кассету найду.

— Послушай, великий сыщик, — Обнорский присел передо мной на корточки, как воспитательница в детском саду перед клопом, кидающимся камнями на прогулке. — Ты как думаешь, зачем тебя в эти новости послали?

— Кассету искать, — послушно промямлил я.

Обнорский посмотрел на меня брезгливо.

— Кассету?.. И для чего же нам, по-твоему, кассета?

— Так это… Коллегам помогаем. И вообще…— я очень старался на него не дышать.

— Да ты, Кононов, вконец все мозги пропил! — взорвался Обнорский и, встав, шваркнул кулаком по столу. — Ты хоть помнишь, что на кассете этой — убийство! Резонансное, настоящее! Тебе вообще кто-нибудь говорил, чем занимается Агентство, в котором ты работаешь?!

— А…— Плохо мне было, плохо. — Это вы… намекаете, что я должен… То есть, мы убийство раскручиваем… Короче, мне надо…

— Если короче, — процедил шеф, — дело это, Макс, твой последний шанс. Вышибу за пьянку из Агентства к чертовой матери. Пойдешь «администра-а-атором», там такие нужны.

Я собрал последние силы и бодро, как мне показалось, встал.

— Так бы и сказали. Убийство, значит убийство. Формулировать же надо…

Я потихоньку пополз к выходу, но инквизитор не собирался меня отпускать.

— Погоди. Ты этот «первый кадр» внимательно посмотрел?

Я кивнул и поморщился: резких движений моя голова не одобряла.

— Пусто. Козлов и два мужика на общем плане. Ничего не разглядеть. И черный «опель».

— Номер?

— Хрена с два.

— Пустой?

— Номер-то? — не понял я.

— «Опель»!!! — заревел шеф, и я физически почувствовал, как моя бедная голова трещит по швам.

— Вроде пустой…

— Вро-о-оде…— передразнил Обнорский. — Вроде — у бабки на огороде: то ли сморчок, то ли дедок без порток! Катись! И запомни, нам нужна не только кассета, а тот, кому она понадобилась.

Я побрел к дверям, мысленно умоляя кого-нибудь позвонить Обнорскому и отвлечь его от моей жалкой фигуры. С бухлом надо завязывать. Это была моя самая частая мысль за последние несколько лет.

На НТВ все было так же, как накануне — народ сидел за компьютерами и ожесточенно печатал, Лариса тарахтела по телефонам, Петров ломал принтер. Придумав какую-то дурацкую байку, я осторожно расспросил их о стажере — никто его не вспомнил. При этом оказалось, что в данный момент на студии стажировалось несколько человек. После непродолжительной консультации с Ларисой выяснилось, что все они — студентки журфака.

Я подошел к Шилькину, яростно ругающемуся о чем-то с Махмудом, и, дождавшись бурного финала, поздоровался:

— А, ты…— Илья явно чувствовал себя не лучше меня. — Привет.

— Материал еще нигде не всплывал? Ну у конкурентов каких-нибудь?

— Нет. А у тебя как успехи?

— Пока никак. Илья, что за стажер здесь крутился в день убийства? Вчера был разговор.

— Стажер? Вчера? — Ему не очень хотелось вспоминать про «вчера». — Не помню… А что, напал на след?

— Есть одна версия…— солидно обронил я, хотя все это пока было чепухой.

Я поинтересовался у присутствующих, не нужны ли кому мои услуги, был отпущен до поры до времени и поплелся в видеотеку.

— Помощь не нужна? — спросил я у Воробьевой.

— Угу, — неопределенно отозвалась она, что-то помечая в блокноте..

— «Угу» в смысле «нет» или «угу» в смысле «да»?

— «Угу» в смысле «чего надо»? — Она посмотрела на меня как на кретина.

— Консультация, — мирно сказал я.

— Легко! — Она подошла к компьютеру и, что-то пролистав, нажала на кнопку. Из принтера вылез листок, который она тут же сунула мне.

— Это что? — спросил я.

— Как что? — Она сверилась с информацией на мониторе. — Сюжет «Консультация» Андрея Фурцева. Мастер 311, код 14.35. Что, не так?

Мне потребовалось некоторое время, чтобы оценить ее профессионализм и не разоржаться.

— Да нет, я не то имел в виду. У меня пара вопросов.

— А. Ну давай. Только побыстрее.

— Все, работающие тут, могут держать в руках кассету, не вызывая вопросов?

Она немного подумала.

— Да нет. Кассеты в руках может держать либо монтажер, либо оператор, либо корреспондент. Остальным они вроде без надобности. Хотя и редактор может что-то отсмотреть, да и режиссер. С другой стороны — перед самым эфиром? Не знаю. Выходит, что все…

— Может, стажер какой-нибудь? — ужасно мне хотелось, чтобы хоть кто-то вспомнил этого стажера. — Просто я вот думаю: человек взял кассету перед выпуском и пошел с ней в аппаратную, перемонтировать. Туда мог зайти в этот момент кто угодно. И спросить, чего это ты, мол, тут делаешь?

— Если это не монтажер. Или не оператор, который может сказать, что отсматривает снятый материал.

Значит, все-таки монтажер или оператор…— Понятно, что из двух подозреваемых — Майкла и Дениса — мне меньше нравился Майкл. — А вот стажер, тот, худенький. До меня здесь был…

Воробьева прищурилась.

— Не нравится мне этот разговор. Ты что — сыщик, что ли?

— Я хочу найти кассету. А вы?

— Я тоже, — сказала она, вздохнув.

— Тогда дайте мне еще разок посмотреть то, что осталось на пленке. Ну тот «первый кадр».

Воробьева сняла с полки кассету и протянула мне:

— На, — и убежденно добавила: — Сыщик!

По дороге в аппаратную я разыскал Шилькина и заставил его оторваться от увлекательного просмотра выпуска новостей конкурентов. Мне нужен был список всех стажеров, которые могли находиться на студии вчера утром, охранник послал меня куда подальше, и мне уже порядком надоело «работать под прикрытием». Илья долго не мог понять, о чем идет речь, поскольку все время косился на экран и то и дело вскрикивал: «Хрен вам!», «А мы это три дня назад дали!», «Тухляк!» и что-то еще в том же духе. После чего, вникнув, наконец, в суть дела, потащил меня к охраннику и так наорал на бедного старика, что через полминуты у меня на руках был листок с четырьмя фамилиями. Ни одной мужской среди них не было. Нужно было идти к Майклу.

Лично я от предстоящей с ним встречи никакой радости не испытывал, да и он, увидев, что я вхожу в монтажку, помрачнел.

— Чего еще? — вежливо спросил он.

— Нужно найти этого стажера, — сказал я.

— Какого стажера?

— Ты вчера говорил…

Майкл помолчал. Выглядел он свежим, как огурец, что вызывало у меня тихую, но злобную зависть.

— Ну говорил, — неохотно согласился он. — И чего? Где ж его найдешь? Толпами ходят…

— Ну ладно, с кассетой поможешь? — я решил сменить тему.

— Могу, — неохотно протянул Майкл. — Пока не началось.

Я протянул ему кассету, и он вставил ее в магнитофон. На экране появилась та самая злополучная картинка. Через секунду она погасла.

— Эх, растянуть бы эту секунду…— сказал я, вглядываясь в монитор.

— Говно вопрос…— небрежно бросил Майкл и, медленно поворачивая круглый джойстик, стал показывать материал по кадрам, надолго задерживаясь на каждой фазе движения камеры.

— Стоп! — крикнул я. — Ты можешь определить — есть кто-то в машине или нет?

Майкл придвинулся к монитору, и очки его зашевелились.

— Стекла тонированные, фиг разглядишь. Хотя… Кажется, там окно приоткрыто. Так… Вот! Есть там водила.

— Из чего следует? — спросил я, так как абсолютно ничего не увидел.

— Да вот, — Майкл ткнул в экран, — смотри: видишь, дымок из окна? Курит кто-то.

— Точно! — заорал я радостно.

— А что это дает? — Майкл покосился на меня недоуменно.

— А фиг его знает, — беззаботно сказал я. — Все-таки теперь известно, что их было трое. Теперь разберемся с номером…

— Хрен! Он грязью заляпан, да еще снято в движении — ни фига не видно…

— Слушай, но ты же профи! — заныл я. — Ну хоть буковку, хоть цифирку, а?

Майкл беззвучно выругался и стал снова мотать пленку.

— Ну…— неуверенно сказал он. — Возможно, последние буквы «КУ» или «ХУ». Но это так, предположение…

— А модель «опеля» не знаешь случайно?

— Случайно знаю, — буркнул он.-«Вектра», девяносто второго, скорее всего, года. — Переходный кузов — видишь шильдик на радиаторе?

— Ну ты мастер! — с искренним восхищением сказал я.

— Благодарю…— зло отрезал Майкл, и мне в голову пришла одна идея.

Не откладывая в долгий ящик ее воплощение, я положил руку ему на плечо и проникновенно спросил:

— На кого обиженный?

Реакция на это была более чем ожидаемой. Майкл резко сбросил мою руку и замороженным голосом молвил:

— Обиженных опускают…

Я даже невольно рассмеялся — до того все было просто.

— Где сидел? — спросил я, мысленно расхваливая себя за внимание к урокам Зудинцева. Давным-давно Михалыч учил нас особенностям речи и повадкам осужденных. «Например, — поучал он нас, — бывший сиделец чаще всего скажет „благодарю“, а не „спасибо“. А также выдаст себя отношением к слову „обиженный“ — синонимом слова „опущенный“», ну и так далее. Аи да Макс, аи да сукин сын!

Майкл тем временем смотрел на меня с ненавистью и сопел:

— Я же говорил — мент.

И я подумал, что навряд ли пленку потер он. Хотя бы потому, что при детальной разработке все равно всплыла бы его судимость. Следовательно, он все равно стал бы главным подозреваемым и, будь он виноват, доказать это не составило бы труда. На идиота он был не похож, а вот на человека, который обреченно ждет, когда его обвинят — даже очень.

— Не было никакого стажера, — констатировал я. — Дурак ты, Майкл. А я — никакой не мент. И вешать на тебя всех собак я совершенно не собираюсь. Мне бы «опель» вычислить… Бедный Родик…

— Какой еще Родик? — спросил ничего не понимающий Майкл.

— Да так, ты его не знаешь…— сказал я, уже репетируя разговор с Кашириным.

Распахнулась дверь, и в нее влетел взлохмаченный репортер Фурцев.

— Майкл!!! Три минуты до перегона — горю!!! — заорал он, ломая руки.

— Чтоб ты уже сгорел поскорее! — заворчал Майкл и отдал мне кассету. — Слабонервных просят покинуть зал.

Я не стал возражать и смылся.

— Ты что, офонарел, Макс? — орал в трубку Каширин. — Да этих «опелей» по Питеру — тысячи три, не меньше! А если он вообще не питерский?! Регион-то ты не знаешь!

Стоя в центре ньюс-рума, наорать на него в ответ я не мог и сказал как можно спокойней:

— Не вопи. Пока единственная зацепка — этот «опель». К тому же меня интересуют только черные, определенного года. Ну плюс-минус… И еще, на всякий случай запиши: Низинин Майкл… тьфу ты, Михаил Вадимович, семидесятого года рождения, судимый. Шли мне все, что найдешь… Вдруг выгорит.

Мне пришлось подождать минуточку, пока Каширин выговорит весь свой фирменный «малый матросский загиб», в котором самым цензурным было слово «хрен». Улучив секунду, я вставил:

— А если — хрен, то Обнорский с тебя семь шкур снимет, понял?

В ответ Каширин разразился еще более цветистыми фразами, и я не удержался.

— Телевизор! — сказал я.

— Что «телевизор?» — не понял Родик.

— Между «твою» и «мать» вставь «телевизор». Вчера научился. Ну все, жду информации.

Повесив трубку, я увидел Аню Пончеву, сидевшую в углу перед просмотровым плеером. На ее безупречном лице застыло выражение такой скорби, что я был убежден — она только что потеряла близкого человека.

— Привет, — безразлично сказала она, когда я подошел. — Как себя чувствуешь на новом месте?

— Привыкаю, — сказал я. — Сегодня уже один раз договорился насчет съемки в морге и целых два раза дозвонился до фан-клуба «Зенита».

— Молодец…— загробным голосом сказала Аня. — А у меня… У меня…— Я вытащил платок и приготовился к потоку слез. — Текст не срастается с видео у меня! Привезли полкассеты в браке!

— А кто виноват? — спросил я, сдерживаясь.

— Славка Шляпников. Видеоинженер, помнишь? Какой-то он опущенный в последнее время. Тормозит на каждом выезде. — Аня поджала губы.

— Ну а как он-то мог набраковать? — не понял я. — Он ведь только оператора страхует да машину водит, разве не так?

— Ну в первую очередь они за камерой следят и вообще — технари! А Славка вообще — ас. Но сегодня вот за балансом не уследил. Все зеленое получилось. Главное, я смотрю…— Распаляясь, она становилась еще красивее, но в данном случае это было не ко времени, и я ее перебил:

— Подожди. А монтировать они умеют?

— Видеоинженеры-то? Ну не как Майкл, конечно, но на элементарном уровне — еще бы! А Славка как-то раз из монтажеров…

— Интересно, — сказал я…— Извини, я отойду.

Идя по коридору, я почувствовал, что утихшая, было, голова вновь заныла. И на кой хрен Шляпникову было стирать этот материал, если это действительно сделал он? И кого мне теперь проверять первым, скажите на милость, его или все-таки Дениса?

Когда я зашел в операторскую, там были оба. Что сразу навело меня на мысль о возможном сговоре. Хотя через минуту я понял, что это — бред: если бы они договорились, на кой черт нужно было вообще везти эту пленку в редакцию?

Денис мирно разговаривал по телефону, а Шляпников, спиной к входу, возился с камерой. Я решил немножко «побутафорить» и громко сказал:

— Ребят, там из милиции звонили, просили список свидетелей вчерашнего убийства…

Плечи Шляпникова вздрогнули, но он не обернулся:

— Лично я не видел ни фига. И ни в какую милицию не пойду.

— Я так им и сказал. — Мне нужно было посмотреть на его лицо, но он все не оборачивался. — Просто, если вызовут, чтоб вы не удивлялись…

— Ну, бли-ин, — протянул Денис. Шляпников швырнул отвертку и пошел к выходу. — Нам только этого не хватало! Славка, ты куда, у нас же выезд!

— Покурить успею, — буркнул инженер и, смерив меня взглядом, вышел.

Физиономия его ровным счетом ничего не выражала. «Ломброзо отдыхает», — подумал я и спросил у Дениса:

— Чего это он?

— Переживает, — вздохнул тот. — Мы же вместе все это снимали. Славка так на студию несся… И все впустую.

— Да. Новости — это сплошной драйв, — сказал я и пошел звонить Обнорскому.

Тем временем драйв усиливался прямо пропорционально приближению эфира. Сумасшедший дом настигало очередное обострение, и я волей-неволей включился в процесс. Рассовав по монтажкам десяток кассет, дозвонившись в сто контор и распечатав триста пресс-релизов, я даже удостоился похвалы редактора, сменившего Махмуда. Редактора звали Марианной, и она была роскошной белозубой и загорелой красоткой, которая, как я успел услышать, вышла на работу после скромного средиземноморского круиза. Она источала прямо-таки сокрушительные улыбки всем и каждому, и когда я, мысленно помирая со смеху, ознакомил ее с несколькими срочными сообщениями из «Золотой пули» (явно высосанными из пальца беременной Горностаевой), она одарила этой улыбкой и меня. Улыбнувшись ей в ответ, я побежал в эфирную аппаратную и услышал за спиной: «Не такой кретин, как кажется». Обернувшись, я увидел на лице Марианны такое невинное выражение, что сомнений в том, что это сказала именно она, у меня не осталось. «Ну ладно, красавица, я тебе покажу кретина», — мысленно пообещал я, быстренько подсчитав, когда у меня последний раз ночевала женщина. Но возбуждение тут же сменилось злостью — перед глазами всплыла Юлька, да еще в таком виде, что я чуть не зашатался. «Вот она какая, белая-то горячка», — подумалось мне…

— Минутку подождите. Макс!!! — оторвалась от трубки Лариса, выдернув меня из опасных грез. — Тебе там почта пришла из «Золотой пули», я запустила на печать сдуру, а там сорок страниц!!!

— Ты это, завязывай с такими объемами, — тут же подключились все присутствующие. — Нам бумагу и так под завязку выдают!

От огромного принтера, выплевывающего листок за листком, уже кричала Марианна:

— Ну кто запустил на печать такую кучу мусора? У меня еще папка для ведущего не прошла!!!

— Пардон! — заорал я. — Это мне почта пришла.

— Никаких распечаток перед выпуском — это закон! — забыв улыбнуться, кричала Марианна, и на лице ее ясно читалось, что она отказывается от только что произнесенного «комплимента» в мой адрес.

Напряжение нарастало. Из гримерки уже несколько раз высунулась Виноградова в одном лифчике, рядом чуть ли не подпрыгивал Шилькин, и вообще, никто не работал, глядя на то, как принтер выплевывает листок за листком.

— Блин!!! — закричала Марианна, взглянув на часы. — Ларка, донесешь, когда допечатается! Воробьева!!! Где планы Пулково?

— Несу!!! — издалека донесся вопль архивариуса.

Из-за поворота вылетел очкастый ассистент Шилькина. Взвизгнув подметками, он затормозил у гримерки и заорал:

— Пять минут до эфира!!! Какого хрена тело еще не в кадре?!!

Словно по команде, из двери выскочила Виноградова, на ходу сдирая с себя парикмахерский фартук, за ней неслась гримерша, пытаясь на ходу поправить ей прическу.

Шилькин подпрыгнул и, проревев что-то нечленораздельное, умчался следом.

Я готов был провалиться сквозь землю и, как только вылез последний лист, отскочил от принтера, как ошпаренный кот.

— Больше не буду, чесслово! — крикнул я подбежавшей Ларисе, хватающей тексты.

— Бог простит, — бросила она и, подхватив листы, унеслась в эфирную.

На стене загорелась красная лампочка, и ньюс-рум опустел.

Я рухнул на стул и перевел дыхание. Но тут из дверей аппаратной вылезла кудлатая голова звукорежиссера Лукоморьева и, оглядев пустое пространство, заорала не своим голосом:

— Эй! Пулей сюда! Ну, быстро!!!

Проклиная все на свете, я помчался в студию. Там стоял такой гам, что с непривычки мне захотелось заткнуть уши.

— Сколько до конца рекламы?!

— На каком посту шапка?

— Две-семнадцать!!!

— На первом стоит!

— Убери сквозняк с третьего!

— Секундомер обнулили?!!

— Губер на пульте!!!

И все это звучало одновременно, да еще сопровождалось монотонным тарахтением «пробегающей тексты» ведущей. Я успел заметить, что сидит она на фоне синей тряпочки, хотя в мониторах за ней волшебным образом менялись декорации.

— Макс! — перекрыл общий хор голос Шилькина. — Садись на суфлер, у нас аврал!!!

— На что?! — попытался я уточнить, но железная рука Лукоморьева схватила меня за шиворот и швырнула в кресло рядом с Шилькиным.

Слева возник Петров и ткнул в стоящий передо мной компьютер, в мониторе которого на черном фоне светились огромные белые буквы: «Здравствуйте, в эфире работает петербургская…».

— Это — суфлер, — спокойно сказал мне в ухо Петров. — Берешь эту ручку и крутишь ее.

Он повернул круглое колесико, и буквы поползли вверх, а снизу выплыло продолжение: «…информационная служба телекомпании…».

— Тишина, внимание!!! — заорал как резаный Шилькин, и меня прошиб холодный пот. — Мотор!!!

И в пятнадцати мониторах передо мной закрутилась начальная шапка новостей.

Через пятнадцать минут, опираясь на Шилькина, я выполз из студии. Ноги были ватными, а рубашка — мокрая насквозь. Передо мной все крутились какие-то буквы и даже дружеское «спасибо» Иры Виноградовой не возвращало меня к жизни. Так вот что такое прямой эфир… Так вот что такое драйв… В голове у меня стучал молот, и я присел на заботливо подставленный Шилькиным стул.

Постепенно меня наполняла гордость и сознание того, что несколько минут назад я совершил настоящий подвиг. Из этой нирваны меня вырвал насмешливый голос режиссера.

— Слушай, Кононов, а чего ты так перетрусил? Эту работу у нас стажеры делают… Просто студентка в пробке застряла.

Я открыл глаза и с недоверием посмотрел на него. Илья кивнул и пожал плечами. Чувство подвига растворилось. Я подобрал разбросанные распечатки и поплелся в буфет.

Как я и думал, Каширин прислал мне списки всех «опелей», хоть как-то подходивших под мое описание. Читать их можно было всю жизнь, и я по привычке начал с конца. И чтоб я сдох, если мои глаза в ту же секунду не наткнулись на строчку, увидев которую, я подскочил метра на три и заорал как ненормальный:

— Ну конечно!!!

Буфетчица Света выглянула из окошка раздачи и покрутила пальцем у виска. Теперь можно было звонить Обнорскому!

Застрявшая в маршрутке студентка так и не появилась, поэтому мне пришлось досидеть «на суфлере» до позднего вечера. Страшно мне уже не было, тем более что завтра я рассчитывал вернуться в свое уютное кресло в Агентстве. По сравнению с этими ненормальными телевизионщиками безумный Спозаранник выглядел самым уравновешенным человеком на свете. К тому же я мысленно вертел в пиджаке дырочку для ордена, поскольку задание Обнорского я практически выполнил.

После окончания вечернего эфира вся бригада вывалила на улицу для прощального перекура. Промозглый осенний ветерок холодил наши лица. Возбужденно обсуждая прошедший выпуск, личный состав горячо поприветствовал паркующуюся «четверку», из которой вышел грустный Полтешок.

— Не успели…— обреченно проронил он и поплелся на ковер к Градину.

За ним вылез уставший Денис, вытащил с заднего сиденья камеру и, махнув рукой, присоединился к курящим. Последним из машины вышел Шляпников. Глядя на его унылую фигуру, я сказал себе: брось, Кононов, не обязательно делать это сейчас. И, конечно же, пошел к нему.

Шляпников вынимал из багажника штатив и сумку с аппаратурой. Лицо его по-прежнему оставалось непроницаемым.

— Слава, — тихо позвал его я.

— Чего тебе? — Он обернулся и прищурился.

— Где исходник с убийством? — так же тихо спросил я.

— А я откуда знаю?

— Ты не знаешь, куда ты его дел? — Я почувствовал, что очень устал и мне уже ничего не хочется.

— Так и знал, что ты — мент, — сказал Шляпников.

— Никакой я не мент, — разозлился я. — Просто я умею искать то, что хочу найти. Там, в «опеле», был твой брат?

— Отвали! — сказал он громко, почти крикнул, и все, кто курил на лестнице, вдруг замолчали.

Шляпников взвалил на плечо штатив, взял сумку и, отодвинув меня плечом, пошел ко входу. Я не препятствовал ему. В конце концов, это была уже не моя работа…

Но, дойдя до недоуменно молчащих коллег, Шляпников почему-то остановился. С этими ребятами он был знаком гораздо ближе, чем со мной… Видно было, как ежится на осеннем ветру маленькая Ира Виноградова, как качает головой забавный архивариус Воробьева… Скрестив руки на груди, на Шляпникова устало смотрел Илья, а рядом с ним жадно затягивался сигаретой Майкл, глядя на инженера исподлобья. Полтора десятка безумных телевизионщиков, похоже, поняли все и без моих объяснений, а я ведь и не собирался их никому давать.

Немая сцена продолжалась с минуту, пока из группы курильщиков на шаг не выступил Денис. Смерив взглядом приятеля, он сплюнул и, растолкав остальных, ушел внутрь.

Шляпников снял с плеча штатив и положил его на сумку, лежащую рядом. Потом достал из кармана ключи от машины и аккуратно положил их сверху. Потом поднял воротник куртки и пошел к Неве. А я, естественно, потащился за ним следом.

Наверное, я выглядел комично, расхаживая взад и вперед по кабинету шефа, как комиссар Мегрэ в момент истины. Во всяком случае Обнорский следил за моими передвижениями откровенно смеющимися глазами. Но я предпочитал воспринимать это как гордость за меня, поэтому с каждым словом чувствовал себя все уверенней. На диванчике сидели братья Шляпниковы — Слава и младший Сергей, совсем юный, коротко стриженный парнишка. Под левым глазом у него светился довольно яркий фингал, то и дело трогая который, он затравленно поглядывал на старшего брата. Рядом на диване уютно расположился Каширин, явно рассчитывающий на часть лаврового венка, которым Обнорский должен был меня увенчать.

— Не было на кассету никакого заказа, — вещал я. — Все дело в человеке за рулем «опеля»! Каширин (Родион встал и картинно поклонился) пробил по гаишным базам, послал мне (Каширин скромно прокашлялся). Я читаю и натыкаюсь на фамилию Шляпников… Проверил — оказалось родной младший брат Славы Шляпникова нарушал правила на похожей машине несколько раз. Дальше — дело техники.

— И куда же ты, Слава, дел кассету? — спросил Обнорский у Шляпникова.

— Спрятал, — пожал плечами инженер. — Подумал, что лучше сам отметелю, чем его в тюряге опустят.

При этих словах младший Шляпников снова потрогал фингал и поморщился.

— Логично, — согласился Каширин, сочувственно поглядывая на Сергея. — Только от тюряги ты его не спас. Соучастие в убийстве — это все-таки…

Шляпников кивнул на меня:

— Он сказал, что вы поможете. Если мы сами сюда придем…

На лице Обнорского отразилось сомнение, и я поспешно сказал:

— Слава его с трех лет воспитывал один. Не хватало времени на парня, вот он и попал, как говорится, в дурную компанию…

— Ну ладно, это все для женских романов, — оборвал он меня. — Рассказывай, Сергей, как дело было. Только честно.

Младший Шляпников совсем по-детски всхлипнул и заговорил:

— Да как было… Год назад взял я машину как бы по доверенности. И стал калымить, ну чисто извозом подрабатывать. Ну и как-то раз, зимой еще, заехали с пацанами в бильярд поиграть на Гражданке. Познакомили с одним, говорят, из крутых, звать Аликом. А пару недель назад в том же клубе подходит он ко мне, говорит, привет, Серега, есть разговор…

Поскольку в общих чертах я уже слышал эту историю, то мог бы пересказать ее гораздо короче, чем напуганный и раскисший пацан. Этот самый Алик поймал его на дурацком мальчишеском апломбе и, намекнув на некую секретную романтическую миссию, за сто баксов договорился с ним, что он встретит в аэропорту двух мужиков и, покатав их по городу, отвезет обратно, к самолету.

Обнорский терпеливо слушал запинающегося на каждом слове Шляпникова, и, зная его отнюдь не терпеливый характер, я сразу предположил, что думает он о чем-то своем. Скорее всего — просчитывает варианты.

— Ну и все, — канючил тем временем Сережа. — Взял я их в Пулково, они номер как бы знали, сами подошли. Отвез на Петровскую, короче, набережную, сказали, встреча у них. Там знак был, стоять нельзя, я проехал чуть вперед. Подождал минут десять. Сели они и — опять в аэропорт. Ни фига я не видел, ни мужика этого убитого, ни их самих толком, честное слово!

— Номер, говоришь, «как бы знали»? — насмешливо передразнил его Обнорский. — Ну а описать их можешь?

— Не, — мотнул головой Сергей. — Только что черные они, кавказцы какие-то. Один с усами. Одеты обычно… Не…

— А с какого рейса ты их встречал? — спросил Каширин.

— Да хрен его знает. Я как бы в машине сидел, они сами вышли. Мне Алик сказал ждать с четырнадцати до шестнадцати часов. Короче, где-то в полтретьего они и сели ко мне. А обратно — тем более не знаю. Привез я их около шести вечера, а уж когда они улетели…

Обнорский выразительно посмотрел на Каширина, тот кивнул и вышел. Ну прямо артист Ножкин из «Судьбы резидента».

— И что ты сделал, когда узнал, что это снимали? — продолжил допрос Обнорский.

Сережа покосился на брата и потер скулу.

— Поехал Алика искать…

Пока он рассказывал, я очень явно представлял, как талантливо эту сцену снял бы Худокормов: Сергей, держась за подбитую скулу, пробирается между столами и встает напротив Алика — зловещего типа в кожаном пиджаке, чем-то похожего на брата-близнеца нашего Шаха. Злодейски прищурившись, Алик целится в боковую лузу, боковым зрением замечает Сережу, забивает шар и подходит к нему. Сергей произносит несколько слов. Лицо Алика становится настороженным, он кивает Сергею, чтобы тот шел за ним. Они садятся за угловой столик, спрятавшийся за стойкой бара. Звучит тревожная музыка…

АЛИК (играя желваками):

— Ты че, сынок, белены объелся? Какие кавказцы, какое убийство, я что-то не пойму?

СЕРЕЖА:

— Те, кого ты просил встретить. Они замочили того мужика… Ты меня подставил!

АЛИК:

— Какого мужика?! Кого я просил встретить? Да ты че, накурился, что ли? Глюки у тебя, парень. Ничего я тебя не просил, понял? И катись отсюда, пока тебе глаза на жопу не натянули, наркота паскудная!

Сергей смотрит на него недоуменно, потом встает и уходит. Алик зловеще смотрит ему вслед. Тревожная музыка усиливается…

— Макс! — оборвал мой творческий полет Обнорский. — Ты что, спишь, что ли?

— Я? Да вы что? Нет, конечно.

— Так что мне теперь терять нечего…— обреченно закончил рассказ Шляпников-младший и шмыгнул носом. Старший брат погладил его по голове, и я бы прослезился, если бы не скептическое замечание Обнорского насчет женских романов.

Зашел Каширин и покачал головой.

— Ни одного кавказского рейса в это время. Да может, они не прилетали и не улетали…

— Значит, нам нужен Алик, — мудро сказал Обнорский.

— Вы поможете? — поднял голову Слава Шляпников.

— Сейчас мы позвоним в УБОП…— сказал Обнорский.

Сережа подскочил как ужаленный, но железная рука брата посадила его на место.

— Так вот, — невозмутимо продолжил шеф, — сейчас мы позвоним в УБОП, и Сергей расскажет им все, что рассказал нам. Ну а потом, как говорится: помоги себе сам. Есть у меня одно предложение…

Я сидел за столом и прикидывал, кому бы потом рассказать, как я, Макс Кононов, вместе с Обнорским проводил время в самом настоящем кабаке, да еще и чокался с ним хрустальной рюмочкой! Нет, никто мне не поверит, а тем не менее все было именно так: мы сидели в кабаке и чокались. К сожалению, и только. Дальше дело не шло, поскольку стоило мне поднести указанную рюмку ко рту — Обнорский гипнотизировал меня не хуже Кашпировского, и моя жажда пропадала сама собой.

Мы очень мило проводили время. Каширин развлекал нас рассказом о том, что они с Михалычем нарыли по убийству Козлова, пока я (по его выражению) «тискал телезвезд на НТВ». Как оказалось, с дольщиками, вложившимися в строительство последнего дома, которое осуществляла фирма покойного, было не все гладко. Что сильно расстроило Зудинцева, так и не накопавшего ничего конкретного по «любимой бытовой версии». Строительство было заморожено уже на нулевом цикле, поскольку неожиданно вскрылись махинации с землей. С мелкими вкладчиками, успевшими оплатить первые взносы, пирамида Козлова, коей, безусловно, являлась «Спешиал Билдинг компани», довольно быстро расплатилась. Зато с одним из крупных клиентов, выкупившим чуть ли не полдома, Козлов расплатиться никак не мог. Он повел себя грубо и невоспитанно, возможно, так до самой гибели и не поняв, с кем он имеет дело.

А дело он имел, как торжественно сообщил нам Каширин, с одной очень крупной охранной фирмой, собиравшейся поселить в новом доме своих лучших сотрудников. Список этих сотрудников, между прочим, сделал бы честь любой образцовой колонии строгого режима, ну а вклады были гарантированы одним из самых надежных финансовых институтов нашей родины — то есть «общаком». Стоит ли говорить, что в кабинетах начальников этой охранной структуры нет-нет да и попадался парадный портрет господина Ломакина…

Однако доказать все это, как всегда, было практически невозможно. Или почти невозможно, поскольку Слава Шляпников свистнул очень ценную кассету, сохранив для потомства не только ее, но и ценного свидетеля — своего братца.

Братья Шляпниковы, кстати, сидели совсем недалеко от нашего столика. И по какой-то роковой случайности мы слышали абсолютно все, о чем они разговаривали. Разговор у них был невеселый и даже суровый, учитывая, что говорил в основном старший.

Вообще же в баре было много знакомого мне народа. Знакомого, потому что несколько последних вечеров я не выползал отсюда, размножая новые знакомства, как кролик — потомков. Надо сказать, что вел я себя, как последний идиот — нажирался (вернее делал вид, что нажирался до поросячьих хрящиков, что выглядело еще более идиотским поступком), рассказывал о себе всякие небылицы и между прочим сливал каждому встречному-поперечному страшную историю про очень важную кассету, которую хотят продать братья Шляпниковы — рвачи и стяжатели в шестом поколении.

В то же самое время, в соответствии с генеральным планом маршала Обнорского, почти такую же информацию распространял младший Шляпников среди своих недоразвитых знакомых. — И когда в результате наших совместных усилий вчера братьям позвонил Алик и предложил встретиться, — я вздохнул облегченно. В основном потому, что в этот вонючий бильярдный бар я должен был пойти в последний раз.

Алик подошел через пару минут. И оказался он совсем не таким, как я себе его представлял, — по крайней мере, ничего зловещего в его внешности не было. Обычный прибандиченный шизик, нос которого зачем-то украшали очки в золотой оправе. Шли они ему, как левретка Обнорскому, но Алику, видимо, казалось, что они делают его интеллигентнее.

— Привет, Серега! — радостно сказал он, присаживаясь за стол к братьям.

— Никак вспомнил? — злорадно сказал младший Шляпников. — Знакомься, это Слава, мой брат.

— Слышал, слышал. Алик! — еще радостней сказал Алик и нервно отхлебнул минералки из стакана старшего Шляпникова.

— Зачем звал? — спросил Слава, брезгливо двигая ему всю бутылку.

— Да вот, вспомнил я наш последний разговор, — виновато шептал Алик. — Нехорошо как-то получилось. Да еще ребята сказали, будто ты про какую-то кассету рассказывал. Продать, мол, хочешь…

— Выражайся яснее. Зачем звал? — сурово повторил Слава.

— Ну хорошо. Как я понимаю, кто-то снимал моих гостей. — Алик понизил голос до минимума, но японская техника Обнорского не подвела. — Хочу иметь кассету на память.

— А то, что эти твои «гости» человека убили, что ты моего брата в это вписал, с этим как?

— Я надеюсь компенсировать этот ущерб, заплатив за кассету. — Алик похлопал себя по карману и постарался улыбнуться как можно приветливей. Получилось у него плохо. — Со своей стороны надеюсь, что копий не существует?

— На пленке есть Серега, — отрезал Шляпников. — Других гарантий быть не может.

Пока совершалась сделка, пока все трое старательно распихивали добычу по карманам, я вновь немного отвлекся. Я думал о том, что если бы Худокормов знал об этой истории, то непременно захотел бы ее экранизировать. А я бы предложил ему в роли Шляпникова снять самого Шляпникова. Слава был вылитым Клинтом Иствудом, а его финальная фраза «других гарантий быть не может» вообще звучала как с экрана и не требовала никаких редакций.

Дальше было не очень интересно, потому что пришли люди в камуфляже и испортили настроение всем присутствующим.

Недостаток театральной школы (на который не раз указывал Вадику Резакову Вовка Соболин, на полном серьезе предлагавший провести в УБОПе курс сценического мастерства на общественных началах) не позволил ребятам из группы захвата насладиться этим моментом. Половина из них, завидев Обнорского, заухмылялась под масками, и в результате никто не стал возить нас мордами по столам и заламывать руки, на что я втайне надеялся в качестве мести шефу за трезвый вечер.

Алика, правда, приложили неслабо — но он был сам виноват, поскольку попытался сбросить кассету за барную стойку. Шляпниковых забрали тоже, о чем я их, кстати, сразу предупреждал. И надежды на то, что выйдут они оттуда вместе, не было никакой. Что и подтвердил позвонивший на следующий день Слава.

Обнорский компенсировал мне отгул после забавного происшествия: во время очередной выволочки за не сданную в срок статью про убиенного Козлова в его кабинет заглянула Ксюша и потребовала включить телевизор. Объяснения ее были маловразумительными. Обнорский включил, и в этот самый момент как никогда прелестная Ирочка Виноградова сказала ему с экрана:

— Только что сотрудниками УБОП были задержаны двое подозреваемых в убийстве бизнесмена Козлова. Мы имеем возможность показать вам уникальные кадры этой трагедии. Репортаж Максима Кононова, Дениса Иванова и Вячеслава Шляпникова…

Пока шел сюжет, мне оставалось скромно улыбаться. А по его окончании выслушать несколько теплых слов от шефа.

— Ну что, Максим Викторович, отгул вы заслужили. Как я понимаю — это для вас очередной повод. Из какого вытрезвителя вас завтра извлекать?

Я повернулся к нему с негодующим видом.

— Чтоб вы знали, Андрей Викторович, я эту гадость в рот не беру. Завязал!

Обнорский смотрел на меня без всякого выражения. А я вдруг почувствовал, что сказал правду. И мне стало так страшно, что очень захотелось выпить. Хорошо, шеф стоял рядом все с тем же зацементированным лицом.

— Обещаю, Андрей, — зачем-то сказал я. И он улыбнулся.

На следующей неделе Спозаранник исчез из Агентства. Нет, он иногда отвечал по мобильному телефону и даже пытался чем-то руководить, но его не было с нами. Раньше, когда он куда-то уезжал в командировку, мы все равно чувствовали его присутствие и даже иногда устраивали ритуальное изгнание Духа Спозаранника, чтоб не мешал нормально сачковать. А теперь мы учились жить без него.

Обнорский на все вопросы о Глебе рычал так, что мы очень быстро перестали о нем спрашивать. Повзло пожимал плечами, Скрипка дышал полной грудью… В пятницу по Агентству пронесся слух, что Спозаранник увольняется. Много было по этому поводу шума, но я в нем не участвовал. Потому что неожиданно понял — я и сам ухожу.

Всю эту чертову неделю я тосковал по сумасшедшему телевизионному бардаку, только очень боялся себе в этом признаться. Мне казалось, что скажи я только об этом ребятам — стоять мне перед строем, как некогда Славке Шляпникову. И я был совсем не уверен, что пройду через это спокойно.

Но вот теперь, после ухода Спозаранника, я решился. Не стесняясь ребят, я позвонил Шилькину прямо из отдела. Вопрос был решен в пять минут. И я поплелся к Обнорскому.

— Куда?.. — только и спросил Обнорский, подписывая заявление.

— На НТВ, — смущенно ответил я. — По вашей же, простите, рекомендации…

Реакция Обнорского меня изумила — он неожиданно расхохотался.

— На НТВ?.. — сквозь смех стонал он. — Ой, не могу! Ха-ха-ха…

Я подумал, что это истерика, и пошел прощаться с ребятами.

На студии никто меня ни о чем не спрашивал, не было ни приветственных речей, ни торжественных встреч. Меня просто взяли и завалили работой по самые уши, лишь только я переступил порог этого сумасшедшего дома.

До позднего вечера было не продохнуть. И когда мы по обыкновению вывалились на улицу покурить после выпуска — выглянул Градин и позвал всех в ньюс-рум.

— Небольшое собрание, — сказал он.

И когда все собрались, мне в первый раз за весь день стало немного не по себе. Потому что собрание было посвящено представлению нового заместителя главного редактора информационной службы… Глеба Егоровича Спозаранника.

…Мне нужно было что-то срочно предпринять. Возможно, что-то такое, о чем я впоследствии пожалел бы. И поскольку пить мне совсем не хотелось, я зачем-то взял и позвонил Юльке.

А она зачем-то взяла и сказала:

— Господи, Макс, как же я по тебе соскучилась!..