Дело о ядах

Эдди Торли

Дело о ядах

Перевод: Kuromiya Ren

1

Париж, 1679

МИРАБЕЛЬ

В моей лаборатории воняет смертью. Не кровью, плотью и гнилью, а резкостью мышьяка, затхлостью болиголова и сладостью олеандра — как розовая вода и цитрус. Убийственные духи щекочут мой нос, пока я спешу к камину, развожу огонь сильнее и помешиваю кипящее содержимое чугунного чайника.

Сегодня я убью человека.

Не прямо, и не я добавлю poudre de succession в его вино, но мои руки создали яд, так что я ответственна. Это должно, наверное, вызывать страх во мне, заставлять меня дрожать от раскаяния или хотя бы переживать за душу, но мои губы изгибаются в улыбке, пока я добавляю серу к зелью и смотрю, как желтые частицы падают, как снег. Опускаются, кружатся и пропадают.

Пока смесь кипит, я возвращаюсь к серванту и листаю записи. Дальше белладонна или свинец? Яд новый, зовется Аква Тофана. Матушка приобрела формулу у товарища в Италии. Это дьявольское зелье, по слухам, хорошо убирало надоедливых мужей и соперников при дворе — одна из многих услуг матушки.

Некоторые говорят, что она — ведьма. Другие — святая. Я не вижу разницы, люди Парижа все равно поклоняются ей.

За мной зелье шипит, жаждет следующего ингредиента. Я беру миску высушенной белладонны, толку темные, самые сильные ягоды, насыпаю порошок в котелок, добавляю еще немного на всякий случай. Я не собираюсь щадить такую развратную жабу как герцог де Барра. Не когда я видела лиловые синяки на руках герцогини и жуткий порез на ее щеке. Не когда я слышала ее вопли из приемной матушки, пока она описывала, как он бил их сына почти до смерти за попытку защитить ее.

Стиснув зубы, я поднимаю ложку, как кинжал, и погружаю ее в котелок. Капли пота стекают по моему лицу, мое шерстяное платье липнет к груди, но я мешаю с беспощадным рвением, пока зелье не становится мерцающим порошком. Стараясь не задеть ни песчинки, я зачерпываю зелье флаконом и вонзаю пробку ладонью.

Смерть де Барры не будет быстрой или безболезненной. Я в этом убедилась. Его расплата будет гореть, как огонь, в его горле, пожирать личинками его плоть. Он будет видеть все красным, истекать кровью, пока все капли жизни не покинут его вены. Пока он не станет холодным и неподвижным, лежащим лицом в ковер.

Обычно меня не так сильно радует смерть — я могу посчитать на одной руке количество раз, когда я делала яд для клиентов матушки, но если я когда и была готова исполнить роль жнеца, так это в данном случае.

О’ревуар, месье герцог.

Я опускаю флакон на поднос и возвращаюсь к камину, где кипят невинные эликсиры. В самом большом котле — настой бузины от головной боли, рядом с ним тоник из кресс-салата и семян фенхеля от голода, это мы раздаем нищим на улице дю Темпл, когда Король-Солнце не выдавал пайки; а в медном чайнике до краев налит экстракт из корня валерианы, который разглаживает даже самые глубокие морщины.

Понемногу для всех. Это обещание Теневого Общества. И матушка оторвет мне голову, если ее заказ не будет готов к рассвету, когда начнутся ее консультации. Это будет в любой момент, судя по бледно-серому свету, льющемуся сквозь ставни, бросая тени на пол. Мое сердце подпрыгивает к горлу, ладони трепещут, как безумные птицы, я ношусь от котелка к котелку. Я была так увлечена Аква Тофаной, что почти не замечала остальное.

Я окунаю палец в настой бузины сливового цвета и кривлюсь — еще холодный и свернувшийся — а когда я заглядываю в медный чайник, вязкий сироп с кислым запахом брызжет мне в лицо.

«Мерде, — я могу уже слышать, как матушка шипит свое привычное ругательство. — Ты не переживаешь из-за дела, Мирабель? За людей этого города? Кто поможет им, если не мы? Точно не прекрасный Король-Солнце. Если бы все делал он, лучшая половина королевства умерла бы от оспы, и он обрадовался бы. А потом направил бы деньги, за которые он отправляет плесневелый хлеб в наши животы, чтобы построить больше позолоченных дворцов, как тот кошмар в Версале».

Пыл матушки мог оглушать, но ее цели восхитительны. Мы — спасители Парижа. И если я хочу, чтобы она уважала меня и доверяла мне, приняла меня в круг приближенных, я должна доказать, что я ответственнее, чем отец.

— Грис, мне нужен кресс-салат сейчас же! — кричу я поверх плеча. Он горбится над древним столом с когтями на ножках в центре комнаты, яростно режет травы. Лаборатория не очень большая — это домик в саду из одной комнаты с кривыми полками на каменных стенах, но хаоса тут больше, чем на поле боя. Пар шторами висит над нашими головами, густой, как дым пушки, и гул кипящих котлов звучит как тысяча марширующих ног. Я едва слышу свои мысли.

Я прижимаю ладони вокруг рта, зову снова, но Грис склоняется надо мной и добавляет травы в нужные котелки. А потом мы стоим и наблюдаем, как пузырьки поглощают частички.

— Я добавил щепотку белокопытника в настой бузины, — говорит он. — Это должно сделать эффект вдвое быстрым. И три веточки розмарина в мазь от морщин. Теперь она не воняет как ноги.

— Хорошо, — я тянусь за ложкой, ожидаю от Гриса того же, но он постукивает пальцем по разделочной доске и продолжает заглядывать в котелки.

— Думаешь, она заметит?

Нет. Матушка никогда не замечает наши улучшения к зельям. Но я не могу заставить себя сказать это. Грис стоит, исполненный надежды, глаза цвета корицы смотрят из-под песочной шапки волос. Он самый внушительный человек из всех, кого я знаю — на голову выше меня и сложен как бык, — но для матери он всегда будет тощим восьмилетним сиротой, отчаявшимся доказать, что она поступила правильно, взяв его к себе.

Я хватаю очки Гриса с крючка возле очага и бросаю их в сторону его груди. Он визжит и пытается схватиться за ремешок.

— Для чего это было?

— Котелок под присмотром никогда не закипает. Ты знаешь это. И если мы не успеем закончить эти зелья до прибытия Маргариты, матушка обязательно это заметит, — я затягиваю ремешок своих очков для большей выразительности.

Грис еще раз смотрит на котелки, затем быстро смотрит в окно на дом, прежде чем наконец надеть очки.

Как две части хорошо смазанной машины, мы находим легкий ритм нашей работы: он убирает локоны с моего лица, когда я наклоняюсь, чтобы измельчить травы, и я смахиваю пот с его лба, пока он помешивает котелки. Мы больше десяти лет работаем бок о бок, и его руки кажутся продолжением моих; мы знаем, что нужно другому, не произнося ни слова. Мы настолько поглощены своей алхимией, что я кричу, и Грис ударяется головой о висящие котелки, когда дверь лаборатории распахивается.

— Обязательно врываться как разбойник? — я резко оборачиваюсь, готовая сердито взглянуть на сестру. Но забрать заказ мамы пришла не Маргарита.

А сама матушка.

Ложка для помешивания выпадает из моих пальцев и скатывается в угли, заставляя огонь потрескивать. Грис выпрямляется и яростно смахивает желтые пятна камфоры со своих волос и туники. Что кажется потраченным впустую усилием, поскольку сама мать выглядит неопрятно. Я смотрю на ее грязное, свободное нижнее платье. На ее измазанные грязью щеки и потертую шапку на спутанных волосах. Она похожа на рыбачку. И, что еще хуже, она так и пахнет. Я прикрываю нос, но мерзкий запах просачивается сквозь пальцы и душит меня.

— Леди матушка! — лепечу я. Обычно она выглядит безупречно — в лучшем сатине и шелке. Говорят, прием в нашем обшарпанном доме на улице Борегар важнее, чем в замке в Версале, но она не выглядит сейчас как самая сильная ворожея в Париже или «Королева Народа».

Она прибивает меня к месту чернильным взглядом и кашляет.

Я быстро поправляю края своей юбки, покрытой сажей, и опускаюсь в отточенном реверансе. Грис следует примеру и кланяется.

— Чем обязаны этой честью? — спрашиваю я.

Она машет рукой и проходит в комнату, огибая стопку пыльных гримуаров и перевернутый мешок расторопши.

— Я не могу навестить свою любимую дочь и обожаемого сына без причины?

Грис, кажется, может умереть от счастья, и половину секунды я позволяю себе надеяться. А потом матушка показывает свою самую сладкую улыбку — с такой она общается с клиентами-аристократами — и страх сворачивается в моем животе, как тошнота. Она ничего не делает без причины. И она не приходила в лабораторию годами. Домик в саду слишком сильно напоминает ей отца. Я слишком сильно напоминаю ей отца. Я быстро озираюсь в лаборатории в поисках истинной цели ее визита, пульс гремит в висках. У нее есть дюжина причин отругать меня. Во-первых, за бардак. Когда отец был главным алхимиком Теневого Общества, тут было чисто, пол сверкал, котлы сияли, как вычищенные туфли. Но мой разум лучше работает, когда я погрязаю в зельях. Когда меня окружают мои флаконы, бутылочки и бочки — часть моей алхимии, тела и духа. И методы отца показали себя неэффективными. Зачем нужны шкафчики с отметками по алфавиту, когда твои эксперименты такие взрывоопасные, что все разрывает на кусочки? Матушка должна радоваться, что я так сильно хочу отличаться от него.

Видимо, дело в последнем заказе. Я спешу к ней, уже бормоча извинения, но она идет не к камину, цокая языком из-за кошмарного количества недоделанных зелий, а к серванту.

— Это моя особая смесь для герцога де Барры? — спрашивает она, поднося Аква Тофану к свету огня.

Я киваю.

— И ты изменила его согласно моим указаниям? Оно убивает, касаясь кожи?

— Конечно, — Аква Тофана обычно в жидкой форме, но матушка попросила меня сделать зелье в виде порошка. Оно было вдвое сильнее. — Он умрет, едва заденет порошок кончиками пальцев.

Улыбка матушки затрагивает ее глаза, и она выглядит радостно. Даже гордо. А потом делает то, что случалось только в моих мечтах. Такое обычно получает только старшая сестра. Она опускает ладонь на мою спину и склоняется. Ее темные волосы задевают мои плечи, и ее дыхание с запахом миндаля задевает мою щеку.

— Молодец, — шепчет она.

Я не шевелюсь, не дышу и не моргаю пять ударов сердца, семечко гордости прорастает в моей груди. Я знаю, что ему нельзя давать укорениться. Она передумает. Или ее похвала станет замечанием, как всегда было раньше. Но это не происходит, и росток обвивает мое сердце. Матушка как солнце. Яркое и ослепительное. Невозможно не купаться в тепле ее оценки, даже если я могу обжечься.

Хотя, наверное, нет. Это мог быть знак изменений. Может, она начинает доверять мне и ценить меня.

Я смотрю снова на Гриса, мы ошеломленно улыбаемся.

— Не стой как тупица, — смеется матушка, обвивая мою руку своей. — У нас много дел.

Это выводит меня из ступора. Я устремляюсь к камину.

— Конечно. Остальной заказ почти готов. Мы принесем его…

— Грис может закончить заказ, — матушка сильнее сжимает мой локоть. — Ты идешь со мной.

Мои глаза расширяются, я стараюсь не лепетать.

— Но я же не приглашена? — она не была рада моему присутствию на ее консультациях, она и Маргарита справлялись с этой стороной бизнеса. Я едва ли лучше служанки. Лабораторная крыса. Если только и это не меняется… Трепет восторга гудит внутри меня, но я прикусываю губу. Лучше скрывать радость, или матушка учует мое отчаяние. Она презирает слабость больше всего.

— Не глупи, — матушка тряхнула флаконом. — Ты — гений, создавшая яд, так что ты должна увидеть мой триумф.

Я хмурюсь. Я не вижу повода для торжества в страданиях человека, даже если он был гадким, как герцог де Барра, но я знаю, что спорить нельзя. Если матушка считает его смерть победой, так и будет. И она хочет, чтобы я участвовала в этом.

Грис улыбается и поднимает радостно кулак, пока матушка ведет меня в сад. Утренний воздух приятно прохладный, ударяет молотом по моему горлу, бодрит мой разум, кожу покалывает. Каждое окно в нашем доме горит светом свечей, мелькают движения. Тени движутся за бархатными шторами, Маргарита и Ла Трианон накрывают позолоченные столы и наполняют гадальные чаши водой. Вместо птиц гул болтовни взволнованных клиентов, выстроившихся в очередь на улице Борегор, приветствует солнце. Теневое Общество начинает работать, как заводные часы, и я — часть этого.

Я подстраиваюсь под шаги матушки, держу голову высоко. Мы проходим в дверь кухни.

«Вызывай уважение. Покажи, что тебе тут есть место», — но я запинаюсь, едва мы заходим в ее приемную, и в этот раз дело не в черных шторах и обоях с узорами. Комната гудит, как осиное гнездо, набита посетителями от стены до стены. И это не бедные служанки или герцогини в париках, которых они часто развлекают. Это лидеры Теневого Общества.

Ла Трианон, помощница матушки, перестает расхаивать и впивается в меня водянистыми глазами. Обычно глаза старушки пылают огнем, искрятся хитростью, но сегодня они уставшие, такие же грязно-серые, как снег в сточной канаве. Раздражающий любовник матушки, королевский волшебник Лесаж, подмигивает мне, отдыхая на диване, а Маргарита шепчется со своим суженым, Фернандом, в углу. На другой стороне комнаты аббат Гибур, священник, который занимается духовными делами Общества, теребит четки узловатыми пальцами. И рядом с ним главная клиента матушки, маркиза де Монтеспан, бывшая фаворитка Его Величества, Людовика XIV, нервно машет кружевным веером.

Колокольчики звенят предупреждением в моей голове. Почему они собрались в такое время? Они не могут все желать смерти герцогу де Барре. Он не такой и важный человек, особенно для мадам де Монтеспан.

— Что это такое? — я стараюсь скрывать эмоции. Подражать матушке.

— Мы ждем тебя, ясное дело, — мадам де Монтеспан закатывает глаза, словно я самое глупое существо на свете. Я невольно кривлюсь, и она хихикает за веером.

«Я бы не смеялась, если бы король прогнал меня ради любовницы моложе», — хочу рявкнуть я, но я прикусываю язык и поворачиваюсь к Маргарите. Она расскажет мне. Но она смотрит на руку матушки, обвивающую мою руку, и поджимает губы.

Мы с сестрой или лучшие подруги, или ужасные враги, все зависит от внимания матушки.

— Вставайте. Все вы. Пора идти, — матушка хлопает и указывает на коридор. Аббат Гибур поднимается с кряхтением и спешит помочь мадам де Монтеспан, но Ла Трианон заламывает кривые руки, с мольбой смотрит на матушку.

— Прошу, передумай, Катерина. Это безумие. Мы сгорим на Гревской площади.

Темные глаза матушки вспыхивают, и она шагает к старушке. Матушка никогда не кричит, она шепчет, и это пугает куда сильнее.

— Ты не доверяешь моему суждению?

— Конечно, нет, — Ла Трианон отступает за диван, словно мышка, загнанная котом. — Я не посмела бы.

Матушка указывает на коридор.

— Тогда идем.

Лесаж протягивает руку Ла Трианон с насмешкой, и пока матушка смотрит, она не может отказаться. Маргарита бросает на меня мрачный взгляд, устремляется шумно в коридор с Фернандом. Но ее враждебность меня не пугает, ведь матушка продолжает идти рука об руку со мной. Она крепко сжимает мой локоть одной рукой, яд в порошке — другой рукой. Я стараюсь скрывать радость, пока забираюсь в карету с шестью лошадьми, ждущую на улице.

Мы едем в тишине через Пон-Нёф и из Парижа, попадаем на пыльные проселочные дороги с ямами. Я озираюсь в карете, матушка сидит рядом со мной, Маргарита — напротив меня. Я надеюсь, что они расскажут, куда мы едем, и что мы затеваем, в пути, но они избегают моего взгляда.

Я подавляю ком разочарования и ерзаю на месте. Это не удивляет. Это моя первая поездка с Теневым Обществом. Чтобы узнать что-то серьёзное, нужно было проявить себя в мелочах. И если это посвящение или проверка на верность, я справлюсь. Более того — я справлюсь превосходно. Я рисую улыбку на губах, надеюсь подражать матушке в ее убийственной уверенности, сцепляю ладони на коленях.

Проходит немного времени, матушка выглядывает из-за шторки, и я замечаю огромный красно-белый замок в конце дороги, золотые зубцы и голубая крыша сияют, как жемчуг, на солнце. Версальский дворец. Все во мне трепещет, и я склоняюсь, чтобы увидеть лучше. Новая резиденция короля, говорили, превосходит Лувр так, как солнце затмевает луну. Этот дворец быстро стал бьющимся сердцем его королевского двора.

«Это не должно тебя интересовать», — напоминаю я себе раньше, чем матушка могла меня отругать. Я отклоняюсь и смотрю строго вперед. Дворец — просто роскошное логово беззакония. Насмешка над народом.

Карета высаживает нас перед огромным дворцом, где огромная толпа просителей шумит перед позолоченными вратами. В последнюю пятницу каждого месяца король Людовик выходит во двор перед двором, чтобы получить прошения от своего народа, но я не могу понять, зачем мы приехали сейчас. Будет куда сложнее проникнуть внутрь и отравит герцога де Барру в таком хаосе.

Мы собираемся в тесный круг за толпой.

— Все на месте? — тихо спрашивает матушка, хотя никто не мог услышать нас из-за криков просителей.

Маргарита и Фернанд кивают.

— Что значит «все»? — спрашиваю я, глядя на нашу маленькую группу.

— Тихо, Мира, — рявкает Маргарита.

— Отлично. Пожелайте мне удачи, — говорит матушка, — хотя она мне не понадобится, — она надевает перчатки, откупоривает флакон с ядом и сыплет порошок на свиток пергамента, который аббат Гибур достает из мантии. А потом она исчезает в толпе, устремляясь к вратам.

— Что она делает? — спрашиваю я. — Я думала…

— Смотри, и ты поймешь, — мадам де Монтеспан указывает на замок.

Мне не по себе, я словно съела испорченное мясо. Я яростно обмахиваю лицо, но потею, будто я — кузнец у печи. Людей так много, они ужасно шумят. Я пытаюсь попятиться, но Маргарита и Фернанд ловят меня за запястья и тянут вперед.

— Нужен лучший вид, — бормочет Лесаж, отодвигая людей с дороги.

Аббат щурит глазки.

— Где она? Ты ее видишь?

— Там! — мадам де Монтеспан указывает влево, где толпа гуще всего у ворот, и я замечаю синюю шляпку матушки. Сотни людей тянут руки сквозь завитки ворот, машут дико прошениями, и матушка присоединяется к ним.

Она просто колосок среди огромного поля пшеницы, но я вижу момент, когда Король-Солнце замечает ее свиток. Он словно очарован. Он бросает туда взгляд и решительно шагает вдоль ограды, мантия развивается за ним, как знамя. Дофин в небесно-голубом бархате тянет отца за руку и шепчет ему на ухо, но король стряхивает его и шагает дальше. Прямо к матушке.

— Она не… Мы не… — лепечу я, надеясь, что кто-то подтвердит, что я ошибаюсь, что все не так, как выглядит. — Мы пришли отравить герцога де Барра!

— Разве? — Маргарита смеется.

Время замедляется, Людовик XIV тянется к свитку. Его золотые и серебряные кольца сверкают на солнце. Рюши на запястьях покачиваются от холодного ветра. Крик подступает к моему горлу, его пальцы задевают отравленный пергамент. Я хочу кричать, чтобы он остановился, но зубы сжаты, удерживают слова как тюрьма.

Яд ужасно быстрый, как матушка и заказала. Едва он разворачивает свиток, высокий вой срывается с губ Короля-Солнца. Он падает на колени, и мои легкие горят, пока я смотрю, как он разрывает камзол и терзает кружевной воротник. Его лицо багровеет, и на жуткий миг все замирает. Затихает. А потом дофин кричит, низкий вопль похож на крик умирающего животного, и тишина разбивается, как стекло.

Боже.

Просители пятятся, разбегаются, как курицы, когда в курятник попадает лиса, и я смотрю в ужасе, как дофин кричит имя своего отца, зовет на помощь, зовет лекаря.

Слишком поздно.

Король падает лицом в брусчатку. Его безукоризненный парик слетает с головы, а алый плащ окружает его, как кровь.

Невидимый кулак ударяет меня по животу, и меня тошнит на мою обувь.

— Возьми себя в руки, девчушка, — говорит Лесаж. Он взмахивает руками, и изумрудный огонь трещит, слетая с его пальцев. Опасный живой огонь, зовущийся дезинтегратором.

Огонь врезается в ворота дворца, и со скрежетом ломающегося металла фигуры в плащах цветов драгоценных камней и бархатных масках появляются из ниоткуда и расходятся по толпе, словно мухи, нашедшие чуму.

Все Теневое Общество.

Маргарита и Фернанд надевают свои бархатные маски и кричат, бросаясь в толпу. Они, наверное, думают, что я присоединюсь к ним, но мои дрожащие ноги не слушаются. Еще волна тошноты толкает меня на колени. Это безумие, и это все моя вина.

Я не избавила мир от гадкого герцога.

Я убила короля Франции.

2

ЙОССЕ

Я должен заниматься множеством дел. Список Ризенды бесконечен: почистить репу, отмыть котелки, подмести на кухне, собрать лук-порей. И так далее. Сбегать к дворцу и прятаться в кустах под третьим слева окном второго этажа — точно не из списка. Но меня нельзя винить. Серьезно. Я шел к саду, чтобы собрать лук-порей, когда свет утреннего солнца упал на тропу так, что я невольно заметил, какими круглыми и гладкими были камешки, сияли как капли серебра.

Идеального размера, чтобы бросать их в окна.

Трепет пробегает по мне, я бросаю первый камень, представляя там мадам Лемер, свернувшуюся, как дракон в крепости. Старуха страшнее змея, и ее язык остаточно резкий, чтобы плеваться огнем, потому я и должен спасти сестёр.

Тук, тук, тук.

Камни отлетают от позолоченных ставен, как пули. Еще несколько остаются без ответа, но я настойчивый.

«Ну же, старуха».

Еще три, и ставни распахиваются.

Не дожидаясь ее ослиного вопля или хлопающих, как у индейки, складок, я хватаюсь за решетку и подтягиваюсь. У меня было много практики в лазании. Много деревьев в саду, чтобы меня не побили дети при дворе, когда я был младше, а теперь навесная стена вокруг комнат служанок для другого дела.

Мадам Лемер тут же замечает меня, но не успевает обозвать бастардом-свиньей и закрыть ставни, я прыгаю в окно и чуть не сбиваю ее на пол. Она кричит, врезается в бело-розовую стену, и ее кудрявый парик падает на пол. Он так похож на одного из маленьких пуделей мадам де Монтеспан, что я отчасти жду, что он залает. Или укусит меня.

Анна и Франсуаза пронзительно хохочут — лучшее приветствие для меня — и я бегу по комнате и поднимаю их со стульчиков. Их чашки падают на пол, и я топаю по горячему чаю, устраивая еще больший бардак. Мадам Лемер права, я свинья, порчу дорогие ковры цвета шелковицы своей грязной обувью, стряхиваю листья и прутики с волос. Я делаю это намеренно. Во-первых, забавно смотреть, как мадам Лемер хватается за грудь и лепечет. Во-вторых, проще ворваться, как торнадо, устроить погром, чем смотреть на кровати из красного дерева с шелковыми одеялами, мешая себе сравнивать их с моим тонким соломенным матрацем в комнате слуг.

— Как мои девочки? — спрашиваю я, усаживая по одной на ногу. В пять и семь их уже тяжеловато носить, особенно в их пышных сатиновых юбках, но я поднимаю их выше, стиснув зубы, чтобы мы могли потереться носами. Наше особое приветствие.

— Лучше, чем ты, — говорит Франсуаза, старшая из моих сводных сестер. Она хлопает меня по щеке, мое сердце тает, как теплый заварной крем. — Уроки ужасно скучные.

— Мы надеялись, что ты придешь, — говорит Анна за ладонью. Только она еще не научилась шептать, и мадам Лемер слышит каждое слово.

Старушка водружает парик на голову и устремляется к нам, протянув руки к девочкам.

— Идите сюда, милые. Уроки, может, и скучные, но они необходимы. Дети, которые не учатся, становятся такими, как он.

Я охаю и кривлюсь, напоминая сморщенное яблоко, и это случайно выглядит как лицо мадам Лемер.

— Мы бы этого не хотели, да?

Мои сестры хихикают, качая головами. Их шелковистые рыжеватые кудри задевают мои щеки и щекочут нос. От них пахнет жимолостью и розовой водой. Счастьем и домом. Я сжимаю их крепче, потому что, несмотря на постоянные упреки от их матери-фаворитки и строгих учителей, они хотят быть как я. Они хотят видеть меня, а не просто смеяться надо мной. Только им есть до меня дело. И Ризенде, наверное.

— Ты не можешь их забрать, — мадам Лемер скрещивает руки и становится перед дверью. — Мы посреди важного урока этикета. Тебе самому не мешало бы посидеть на паре таких уроков, Йоссе.

— Ах, но тогда мне придется вести себя как принц, а мы не можем это допустить. Я же просто мальчишка с кухни.

Я не вижу смысла пытаться завоевать симпатию короля, когда моя судьба будет такой же, как у моей матери, выброшенной, как мусор, как только она перестала быть новой. Как только ему надоест смотреть, как его министры роняют вилки и смотрят на меня — его точную копию — наливающего вино и подающего баранину в большом зале. Я — пустяковое развлечение, как танцующая обезьяна.

— Отпусти девочек сейчас же, — требует мадам Лемер.

Ухмыляясь, я уклоняюсь от взмахов ее руки и крепче сжимаю сестер.

— Один час, — умоляю я. — Посмотрите на их лица — такие бледные и грустные. Им нужен солнечный свет, движения. Девочкам вредно так много учиться.

— Все утро у меня ужасно болела голова, — добавляет Франсуаза, драматично фыркая.

— Им нужно держаться подальше от таких негодяев, как ты. Их мать запретила это, — мадам Лемер выпячивает грудь, делая себя как можно больше. Мне придется одолеть ее, чтобы пройти через дверь, и она может легко меня подавить.

— Кажется, нам не повезло, дамы, — говорю я.

Анна хныкает и моргает со слезами на глазах, но Франсуаза расправляет плечи и твердо показывает пальцем на их гувернантку.

— Вы отойдете, мадам Лемер, если только не хотите, чтобы вас уволили. Я — дочь Франции, а вы лишь скромная служанка, посланная служить мне. Отец будет очень недоволен, узнав, что я несчастна.

Щеки мадам Лемер бледнеют. Ее постоянно сжатый рот открывается, но оттуда не выходит ни звука. Мне почти жаль ее, когда она делает неуверенный реверанс и отходит от двери, спотыкаясь, как ломкий лист, подбрасываемый ветром.

Франсуаза отклоняет голову и смеется.

— Вот так это делается, брат. Продолжай.

Я бросаю взгляд на мадам Лемер — хоть я знаю, что она не хочет моих извинений — и выношу девочек из комнаты. Они болтают, как будто все в порядке, но бравада, которую я испытывал раньше, смех, волнение и теплое чувство принадлежности, свертывается в моем животе, как скисшее молоко. Я полностью за то, чтобы злить старую летучую мышь, но это было жестоко и унизительно. Мне нравится думать, что мои девочки отличаются от других дворян, но Франсуаза звучала так, как Людовик, или отец, или их мать, мадам де Монтеспан.

По моим костям струится лед.

«Как скоро она скажет такое тебе? Когда поймет, что ты сын посудомойки? Еще ниже, чем мадам Лемер?».

Технически девочки — бастарды, как я, но дочери фаворитки короля далеки от сына служанки.

Я не понимаю, что остановился, пока Анна не тыкает пальцем мне в лицо.

— Йоссе? Ты болен?

Я моргаю и заставляю себя улыбаться.

— Мне зашили бок, но мне уже лучше.

— Тогда пошли, — говорит Франсуаза. — Я очень хочу навестить Ризенду. Она обещала позволить нам ощипать цыплят.

Я приподнимаю бровь.

— Вы хотите ощипать цыплят?

— О, да, — говорит Франсуаза, и они с Анной энергично кивают. — Мы давно хотели попробовать это. Мадам и мама не позволяют нам повеселиться.

Веселье. Не то слово, каким я описал бы свою работу, но я проглатываю раздражение.

— Тогда мы пойдем на кухню, — говорю я, целуя их в щеки. Они хватают меня за шею и хихикают на уши, и мне становится и лучше, и хуже. Я ненавижу себя за то, что плохо думал о них. Они не похожи на других. И не станут такими, если я могу повлиять.

Мы мчимся вниз по винтовой лестнице, выходим на улицу, мимо караульного помещения, где непрестанно бьются просители о золотые ворота, и врываемся в задымленную кухню. Дюжина горничных в простых серых платьях порхает, помешивая кастрюли и следя за печами, но ни одна из них не замечает меня. Они всегда так делают. Неважно, что я всю жизнь служил рядом с ними. Для них я наполовину принц. Для придворных я наполовину простолюдин. Это делает меня на сто процентов невидимым для всех, кроме Ризенды.

— Вовремя ты появился, никчемный мешок с костями! — вопит она, хлопая руками в муке по переднику. — Лучше бы тебе собрать весь урожай лука-порея за то время, как тебя не было.

— Я принес тебе кое-что получше, — девочки выглядывают из-за меня, и улыбка Ризенды становится шире, пока ее морщины не закрывают большую часть ее глаз. Я обожаю эту уродливую морщинистую ухмылку. Мои выходки обычно заставляют ее хмуриться и беспокоиться — она ​​говорит, что это из-за меня ее волосы стали такими седыми, — так что хорошо время от времени делать что-то правильное.

Она ведет нас во двор, и девочки, как голодные ласки, нападают на гору куриц. Я опускаюсь рядом с ними на землю и дрожу. Весенний ветерок все еще холодный, как зимой, прознает мою тунику, как нож. Анна и Франсуаза, кажется, этого не замечают — они слишком заняты, сдувая друг на друга вонючие перья. И ветер не мешает просителям. Их вдвое больше, чем обычно, и их пылкие крики доносятся туда, где мы работаем.

— Как думаешь, что это на этот раз? — спрашиваю я у Ризенды, кивая на толпу. — Неужели они такие жадные и неблагодарные, как утверждает отец? Или он такой бездушный, как сообщают в брошюрах?

— Беспорядки у ворот не имеют к нам никакого отношения, Йоссе, и спасибо Господу за это. И тебе не следует читать эти предательские брошюры, — Ризенда щелкает меня по носу.

Я прищуриваюсь, глядя на отца и Людовика, шагающих вдоль забора, склонив головы, обсуждая дела. Иногда мне интересно, каково это — участвовать в их делах. Каково это — носить вышитый жемчугом камзол Людовика или шелковый плащ отца. Но куда больше мне хочется пройти туда в моей испещренной перьями тунике, сбить с их головы массивные парики и заставить их увидеть, посмотреть на простых людей, одетых в лохмотья.

Иссохшая рука Ризенды похлопывает меня по колену.

— Его Величество считает, что тебе сейчас лучше поработать со мной.

Конечно, он считает, что лучше всего выгнать меня на кухню, где ему не нужно будет меня видеть, когда ему не нужно смеяться. Я — позор. Некрасивое пятно на его безупречном роду.

С чуть большей энергией, чем необходимо, я швыряю ощипанного цыпленка в кучу и тянусь к другому, когда у ворот раздается леденящий кровь крик. Секунду спустя меня швыряет на землю волна ужасного жара. Моя голова сталкивается с брусчаткой, осколки штукатурки и кирпича бьют меня по спине, как град. Ярко-зеленые искры падают с ясного неба, а ворота грохочут и звенят, как разбивающаяся посуда. Я прижимаю ладони к ушам, но это почти не заглушает шум; весь мир кричит.

Мои сестры — громче всех. Их высокие голоса режут мою кожу когтями. Прилив паники поднимает меня на колени, и я ползу к тому месту, где они сжимаются под Ризендой — слава Богу. За ними — сплошной хаос. Ворота дворца рушатся с таким грохотом, что земля подо мной содрогается, и облако пыли поднимается в воздух, достаточно плотное, чтобы скрыть солнце. Просители устремляются во двор и ищут укрытие, указывая на фигуры в плащах, летящих к дворцу, как летучие мыши в ночи.

Где мой отец? Мушкетеры? Его слуги? Хоть кто-то?

— Что происходит? — кричит Франсуаза.

Я не знаю, но нам нужно двигаться. Сейчас. Я забрасываю Анну на спину, тяну Франсуазу за руку.

— Сюда, — кричу я, но Ризенда ковыляет в другую сторону. Я ловлю ее за локоть и разворачиваю. — Что ты делаешь?

— Идите! Я только замедлю вас.

Я качаю головой и сжимаю крепче.

— Иди! Забирай девочек. Встретимся вне дворца, — она вкладывает нож, которым разделывала курицу, в мою ладонь, толкает меня с большей силой, чем должна быть у женщины ее возраста. — Будь сильным, Йоссе, — кричит она и убегает за навесную стену.

Я смотрю ей вслед, глаза слезятся, сердце кричит. Еще вспышка изумрудной молнии попадает по дворцу, и Анна кричит мне на ухо:

— Беги, Йоссе!

Я убираю нож в ботинок и поворачиваюсь к стене вокруг дворца, но караульные помещения захвачены фигурами в лиловых и изумрудных плащах. Стрелы летят в пытающихся бежать придворных, сбивая их, как оленей на охоте. Я оглядываюсь на величественный дворец, но по ступеням поднимаются орды злоумышленников. Внутри дворца зловещие полосы зеленого света пробегают по коридорам, зажигая драпировки.

Выхода нет. Всюду опасно.

«Думай, Йоссе».

Я закрываю глаза и представляю каждый зал, каждый этаж дворца, пока не вспоминаю скрытый проход под лестницей снаружи салона Венеры. Мы с моим лучшим другом Люком Дегре обнаружили его много лет назад, когда я отчаянно пытался уклониться от работы, а он не хотел иметь ничего общего с уроками латыни, которые его отец-учёный преподавал Людовику. Раньше это был незаметный вход для плотников и каменщиков во время строительства — мой отец не пустил бы простолюдинов ходить по двору д'Оннер, — и он ведет от главного дворца к конюшням и в лес за ними. Блестяще.

Охая, я поправляю Анну на спине и тащу Франсуазу к ближайшему окну. Я еще ни разу не был в этой части дворца — дофин категорически запретил грязным бастардам входить в его покои — но это самый быстрый путь к скрытому проходу, поэтому я разбиваю ботинком окно и юркаю мимо осколков стекла.

Несмотря на все, что я слышал о ее красоте, спальня Людовика сейчас похожа на пылающий ад. Золотые стены покрыты тошнотворно-зелеными шрамами, с которых капает на паркетный пол, и два джентльмена из спальни лежат в центре комнаты, их кожа зеленее листьев, а лица застыли в агонии.

Я отвожу взгляд и устремляюсь вперед, не давая себе закричать.

«Лестница. Нужно дойти до лестницы».

Я прохожу через дверь и попадаю в обшитую деревянными панелями прихожую, где врезаюсь в незваного гостя. Этот мужчина моего роста, но в два раза шире, а лицо его закрывает замысловатая черная маска.

— Какая удача, — говорит он с хриплым смешком. — Как раз те девочки, которых я искал, — он наклоняется в притворном поклоне и залезает под свой алый плащ.

Анна и Франсуаза кричат, и мне не терпится увидеть, что он ищет. Ярость вскипает в моих жилах. Я никогда не убивал людей, никогда не тренировался с мечом, как Людовик, но время, проведенное на кухне, мне помогает. Быстрее, чем я когда-либо двигался, я опускаю Анну, вытаскиваю нож из ботинка и вонзаю его в живот мужчине. Вверх и внутрь. Рассекаю его, как свинью. Он кашляет и прижимается ко мне, его теплая и густая кровь льется по моим рукам. Я жду, пока мои руки дрожат от ужаса, пока тошнота сдавливает мне горло, но чувствую только ярость. Свирепое желание нанести ему еще один удар за то, что он подумал о том, чтобы навредить моим сестрам.

Я бросаю его на пол, возвращаю нож в ботинок и беру Франсуазу и Анну за руки, съеживаясь от крови, которая попадает на их кожу. Дым сгущается, когда мы пробегаем следующий вестибюль. Слуги бегут из библиотеки и большого кабинета дофина, визжа и плача, призрачно-зеленые языки пламени полыхают по коридору.

— Все будет хорошо, — кричу я себе и девочкам.

Мы врываемся во двор, и перед нами открывается мраморная лестница. Так близко. Но когда мы пробегаем салон Дайан, крик вонзается мне в уши, и мой желудок сжимается.

Думаю, я знаю этот голос.

Стиснув зубы, я делаю еще один шаг. Если бы ситуация перевернулась, они бы не остановились для меня. Анна и Франсуаза — моя единственная ответственность, только они мне дороги в этом дворце. Но крик раздается снова, даже громче. Бросает меня между половинами моей жизни.

«Будь сильным, Йоссе», — вспоминаю я голос Ризенды.

Я поворачиваюсь и колочу по двери.

— Мари? Ты там?

Дверь распахивается, и моя сводная сестра, мадам Рояль — самая старшая дочь короля — выглядывает в коридор. Ее фарфоровое лицо покрыто пятнами, а глаза распухли и превратились в щелочки. Она так сильно кашляет, что не может говорить, но в ее молчании нет ничего необычного. За мои восемнадцать лет мы обменялись всего несколькими словами.

— Почему ты все еще тут? — спрашиваю я.

— Идти некуда. Людовик говорит, что мы просто не можем бросаться в бой.

— Людовик? — я задыхаюсь от его имени. — Он здесь? Но я видел его у ворот…

— Когда отца ударили… — начинает она, но падает в дверном проеме, плача. Анна и Франсуаза снова заплакали, я поднимаю их и прохожу мимо Мари.

Салон Дайан — самая упадочная из всех гостиных, с роскошными фиолетовыми драпировками и мебелью из черного дерева, но, как и покои дофина, она превратилась в картину кровавого противоречия. Трое нарушителей лежат на сверкающих плитах в лужах крови, а Гранд Конде, самый знаменитый генерал французской армии, прижимается к дивану и держится за бок, темно-красное пятно растекается по его светлой одежде. Позади него Людовик склоняется над столом, уставленным табакерками, перьями и графинами, расположенными в форме дворца. Он указывает на стену в дальнем конце стола, и Конде качает головой. Его Королевское Высочество ругается.

У меня возникает соблазн развернуться, схватить девочек и оставить придворных убегать самим. Они никогда меня не послушают, и любой миг может стать решающим для того, чтобы добраться до прохода. Но Мари стонет в ладони, и все внутри меня сжимается, как тряпка для мытья посуды. Заслуживают или нет, я не могу оставить их умирать.

Я ставлю сестер у стены и шагаю к мужчинам, кашляя, поскольку они не удосужились заметить меня.

— Я знаю выход, — объявляю я.

Они дергаются от моего голоса, и хоть он близок к смерти, Конде умудряется хмуро посмотреть свысока на меня.

— Слава святым! Королевский бастард пришел спасать нас.

— Не время для политики, — рявкаю я. — Идемте.

Старый генерал машет рукой.

— Они оставили стражей у всех ворот. Нас тут же убьют.

— К счастью, мой выход без ворот. За мной. И скорее.

Людовик отрывает от стола взгляд, его голубые глаза рассекают меня, как нож мясника.

— Если я и Гранд Конде не можем найти путь, ты точно не можешь.

— Ладно. Хотите умереть, я только рад исполнить желание.

— Осторожнее, брат, в разговоре с королем Франции, — заявил Людовик.

Людовик король? Значит, наш отец, Король-Солнце, мертв. Я едва его знал, но все еще ощущаю потерю в душе. Словно меня ударили каблуком.

— Королева? — шепчу я.

Конде бросает взгляд на Мари, та рыдает сильнее, а он тихо говорит:

— Ее Величество мертва на веранде. Я защищал дофина, не успел добраться до нее.

Я задеваю носком трупы в масках на полу.

— Кто они?

— Не знаю, — говорит Конде. — Но их ведет придворный маг, Лесаж. Предатель. Он сожжет всех нас своей дьявольской магией.

Дрожь пробегает по мне от макушки до пальцев ног.

— Прошу, идемте.

Людовик ударяет кулаком по столу и кричит:

— Уходи! — в тот миг окно возле двери разбивается. В комнату влетает луч зеленого огня, ударяет по стене на волосок от места, где стоят Анна и Франсуаза. Шипящий зеленый пепел попадает их руки, и они вопят, как мыши, попавшие в ловушки под кухонными шкафами.

«Нет, нет, нет».

Я лечу по комнате, хватаю их и убираю с их кожи горящую сажу. Затем я перепрыгиваю через Мари, которая смотрит на меня с болью на лице, а потом поднимается на ноги и впивается в мою тунику. К моему удивлению, тяжелый топот шагов Конде и ворчание Людовика о том, что он должен вести нас, сопровождают нас по коридору.

Представьте себе. Идти за бастардом оказывается лучше, чем сгореть заживо.

— Это твой гениальный план? — говорит Людовик, когда я нажимаю на выемку на перилах лестницы, и панель отодвигается. Признаюсь, выглядит немного зловеще. Стены в трещинах, кривые, и от резкого запаха гниения я кашляю. Людовик колеблется, но, к счастью, он намного ниже меня и тонкий, как стебелек, поэтому я толкаю его внутрь с такой силой, что он падает на колени. Без извинений я подталкиваю остальных за ним. Затем я забиваюсь внутрь и запираю дверь.

Нас поглощает тьма. Воздух тяжелый и кислый, и влага со стен пропитывает рукава моей туники, пока мы продвигаемся вперед. Мари всхлипывает, Конде стонет и прислоняется к стене, Людовик ругается, пытаясь удержать старого генерала на ногах, а девочки тихо плачут в мое плечо. Вот тогда я замечаю, что пятнышки усеивают их кожу, как веснушки. Они круглые, с приподнятыми центрами, которые светятся тусклым зеленым светом. Мои ребра сдавливают сердце, и я задерживаю дыхание, вытирая большим пальцем пятно на пальце Франсуазы. Оно не размазалось.

Проклятие.

Никто не произносит ни слова, пока мы блуждаем в темноте. Мои руки болят от веса сестер. Кажется, что мы шли часами. Днями. Я делаю глубокий вдох и в сотый раз поправляю хватку. Все, что нужно, чтобы обезопасить их.

«Но ты уже их подвел», — я смотрю на пятна, и мне становится не по себе.

Когда мы добираемся до скрытой двери за конюшнями, Людовик радостно вопит, но за ним тут же в ужасе кричит Мари. Как только я выхожу из туннеля, я сдерживаю свой крик. Южные леса залиты оранжевым пламенем. Жар бьет меня по лицу, и дым льется по горлу, как подливка. Я привел нас к вратам ада.

Хмурый Конде почти утыкается в мое лицо.

— Не стой, не то мы горим заживо, мальчик! Ты привел нас сюда.

Я ищу самый безопасный путь и молюсь, чтобы Ризенда вылезла из сарая или поманила с опушки леса. Вина сковывает мои ноги, и они становятся тяжелыми, как валуны. Глупо было думать, что старуха сможет выжить в этом хаосе.

— Кажется, я должен отвести нас в безопасное место, — Людовик бросает на меня взгляд, полный отвращения, устремляется в северный лес. Я приподнимаю брови, но решаю не упоминать, что Пти-Парк — это самое близкое к дикой природе, что он видел, — и он теряется на тех ухоженных тропинках.

Бросив еще один взгляд на сарай, я следую за остальными.

Мы пробираемся сквозь подлесок медленнее и мучительнее, чем королевская процессия. Пламя потрескивает за ветками, пылающие листья падают на наши головы. Они падают все быстрее и сильнее, поскольку мы бесцельно кружим, удаляясь от цивилизации и помощи. Мне нужно что-то сказать, что-то сделать — я сотни раз собирал в этих лесах грибы; я мог бы вывести нас в дорогу за считанные минуты.

«Будь сильным, Йоссе», — слова Ризенды крутятся в моей голове, такие громкие, что я оборачиваюсь с надеждой в груди. Но это ветер, приносящий к нам треск.

Я стряхиваю длинные потные волосы с глаз, поднимаю девочек выше и прохожу к лидеру группы.

— Нам нужно идти на север вдоль тропы и найти карету, которая едет из Версаля, а то и из Франции.

Людовик хмуро смотрит на меня, вытирая лоб платком с серебряной вышивкой.

— Король не может бежать из своей страны.

— Ты не станешь королем, если погибнешь в этих лесах, — парирую я.

— Осторожнее, мальчик, — Конде тянется дрожащей рукой к своему мечу — будто он может убить меня в воем состоянии. Но каким-то чудом, когда я иду, он и остальные следуют за мной.

Мы пробираемся сквозь горящие деревья, огонь гаснет, когда мы приближаемся к дороге. Грубые голоса выкрикивают приказы, за ними следует хор хныканья. Мое сердце колотится в горле, когда я смотрю сквозь ветви. Двое злоумышленников в масках гонят группу окровавленных слуг и придворных по дороге мечами. А там, вторая спереди, Ризенда. Ее юбки обуглены снизу, а белые волосы колышутся вокруг нее, как туча.

Меня охватывает облегчение, и мои глаза наполняются слезами. Она жива. Но надолго ли? Отчаяние уносит меня вперед, как сильный порыв ветра, и я начинаю пробиваться сквозь кусты.

На мгновение я забываю, что несу своих сестер, ветка бьет по щеке Анны, и она вскрикивает.

Голоса на дороге замолкают. Очередь заключенных останавливается.

— Покажись! — кричит один из злоумышленников в маске.

Девочки напрягаются в моих руках, и Людовик бормочет ругательство.

Ризенда всматривается в деревья, ее лицо становится наглым, я слишком хорошо знаю это выражение. Беспокойство скользит вверх и вниз по моему позвоночнику. Я не даю мышцам шевелиться. Небо темное и в дыму, и мы далеко от дороги.

«Отвернись», — умоляю я. Но ее светлые глаза смотрят на меня сквозь кусты ежевики.

Один из мужчин устремляется к нам.

Ризенда вытирает ладони об фартук и выпрямляется. Искры огня сверкают в ее глазах, и я знаю, что она собирается сделать.

«Нет», — хочу кричать я, но уже поздно. Она поднимает юбки до колен, выходит из строя и бежит в противоположном направлении. Отвлекая от нас внимание.

Злоумышленник разворачивается, чтобы броситься в погоню. Мужчина во главе группы бросает взгляд на деревья, затем на своих пленников. Не может решиться.

— Идем! — шепчет Людовик и бежит глубже в лес.

Остальные идут следом, но мои ноги как вкопанные. У меня горит горло, будто я кричу, но я не издаю ни звука.

Мужчина обгоняет Ризенду менее чем за десять шагов. Его меч прорезает плоть между ее лопатками, и ее крик поднимает каждый волосок на моем теле. Боль пронзает меня, как землетрясение, когда я смотрю, как она падает на землю. С моих губ срывается хриплое бульканье, когда ее кровь растекается на дороге.

Мари зажимает мне рот ладонью.

— Не делай ее жертву напрасной, — мягко говорит она и тащит меня.

Я хочу свернуться клубочком и плакать. Я хочу лечь в листья и позволить огню поглотить меня. Но по мере того, как крики Ризенды стихают, ее последние слова остаются в моей памяти.

«Будь сильным, Йоссе».

Поэтому я заставляю себя вдохнуть. Заставляю себя поднять сестер выше и бежать. Слезы текут по моим покрытым сажей щекам, онемение опускается на меня — мутное, как угольное небо. К тому времени, когда мы, наконец, останавливаемся, чтобы перевести дыхание, мои кости превратились в желе.

Людовик прислоняется к дереву и что-то бормочет про побег, будто мы — крысы. Его слова медленно проникают сквозь туман горя, зажигают что-то во мне.

— Крысы… — повторяю я.

— Что они?

— Если те мятежники хотят обходиться с нами, как с крысами, мы можем послушаться.

Людовик смотрит на меня, словно я не в себе. Может, так и есть.

Помахав Конде в конце строя, я устремляюсь вперед, к последнему месту, где кто-то мог искать королевичей.

3

МИРАБЕЛЬ

Наша карета катится от пылающих останков дворца, оставляя след из трупов. Я сижу прямо, как кол, смотрю на потрепанные шторы, хлопающие от ветра. Каждый раз, когда шторка надувается, ледяной ветер наполняет карету, но мое онемевшее тело это не ощущает. Мой язык болит, и я не могу выдавить слова. Я зажмуриваюсь, но во тьме появляется Король-Солнце, пена капает с его рта, пальцы терзают воротник. Я вижу зеленое сияние дезинтегратора Лесажа и тела придворных на ухоженных лужайках, их платья и яркие камзолы были в стрелах и алых пятнах.

Что мы наделали?

Я сжимаю край сидения все крепче, предплечья дрожат. Как бы глубоко я ни вдыхала, я не могу перевести дыхание, словно невидимые ладони душат меня. Я знаю, что не стоит спорить, но я точно выгляжу как котел, который вот-вот закипит, раз матушка сжимает мой подбородок крепко и заставляет посмотреть на нее.

— Доверься мне, Мирабель.

Я облизываю губы и сглатываю.

«Как я могу тебе доверять? Ты обманула меня, использовала меня. Мы отравили короля».

Матушка делает голос мягким, как мед, убирает локон с моего лица.

— Это было необходимо. Для общего блага. Мы позаботимся о людях Парижа лучше, чем Король-Солнце. Больше не будет голодных и слабых.

Все внутри меня затихает. Настолько, что я слышу шум крови в ушах. Что значит: мы позаботимся о людях?

— Я близко знала нашего бывшего правителя, уверяю, он заслужил эту судьбу, — добавил с придыханием Лесаж. Он прислоняется к стенке кареты, слабый, ведь потратил много магии. Он с трудом держит глаза открытыми. Я хмуро смотрю на жуткий зеленый свет на кончиках его пальцев, страх и ярость пылают в моих венах. Я дала Лесажу ту силу, моя алхимия предоставила шанс. Он был лишь исполнителем, магом, создавал иллюзии, которые пропадали, как дым, пока я не создала тоник, сделавший его магию осязаемой. Пока я не превратила его в волшебника.

Тошнота снова подступает к горлу, и я склоняюсь из окна, моя рвота стекает по карете.

— Мирабель, возьми себя в руки, — рявкает матушка, хотя я замечаю, что ее лицо желтое, как свеча.

Маргарита выпрямляется и смотрит на меня свысока.

— Думаешь, Карл Великий объединил империю без крови? — она звучит так, словно цитирует исторические книги наставнику. Это работает. Выражение лица матушки становится намного спокойнее. — Лучше, когда небольшое количество погибших может помочь большинству.

— А сколько мы достигнем с королевской казной в наших руках! — добавил Лесаж. Я смотрю на рыжеватого шакала. Конечно, его заботит казна.

Мои пальцы начинает покалывать. Зрение становится серо-черным.

«Дыши, Мира», — король был прожорливым ленивым человеком. Ужасным лидером. Возможно, матушка права. Людям будет лучше без него.

Остаток пути проходит в тишине, хотя это не серьезная тишина поля боя или благоговейное молчание на кладбище. Это грубая тишина. Хриплый гул бьет по моим ушам, кожа зудит. Фернанд и Маргарита все шепчутся, как всегда, и аббат Гибур гладит крест с довольной улыбкой на сухих губах. Даже Ла Трианон выглядит довольно, качает головой и обмахивает румяные щеки.

Мадам де Монтеспан — единственная, кроме меня, кто не присоединяется к тихому празднованию. Я думала, она была в схеме матушки, даже подтолкнула ее, но когда Фернанд и Маргарита надели маски и бросились к дворцу, она упала рядом со мной на землю и завыла изо всех сил.

Теперь она серая и беспокойная, отлетает в стенку кареты на каждом повороте и кочке. Она теребит свои спутанные кудри цвета кукурузы, и ее лазурные глаза глядят сквозь меня. Она повторяет два слова снова и снова:

— Мои девочки, мои девочки.

Матушка и Лесаж не спешат ее утешать. Они поджимают губы и с опаской поглядывают на нее.

Не меня одну сегодня обманули.

Мы проезжаем через Фобур Сен-Жермен и приближаемся к левому берегу, желтые поля сменяются кривыми фахверковыми домами, которые горбятся, как уставшие старики. Знакомый запах застоялой воды и сажи проникает в наши глотки. Маргарита нарушает тишину протяжным вздохом.

— Не нужно было сжигать дворец в Версале, — жалуется она, отодвигая шторку и глядя с тоской на далекий столб дыма, тянущийся к небу. — Он был роскошнее гадкого центра города.

— Потому мы его и сожгли, — матушка задвигает шторку. — Мы не такие, как прошлый король, прячущийся в роскошном дворце, где невозможно увидеть нужды нашего народа. Мы должны жить в сердце города. Мы откроем врата Лувра и примем всех ко двору. Худшее прошло, — говорит она с нажимом.

Я киваю с другими. Заставляю себя верить. Хочу, чтобы ее слова сбылись.

* * *

Несмотря на обещание матери, кошмар продолжается.

Мы изолируем себя в чреве Лувра, в то время как битвы бушуют во дворах. Пушечный огонь сотрясает огромные каменные стены. Я немного успокаиваюсь, зная, что на этот раз мы не нападаем на ничего не подозревающих граждан. Министры и придворные, проживавшие в Лувре, сдались, как только увидели, как повстанцы из Теневого Общества взбираются на стены, а слуги с радостью перешли на нашу сторону, когда матушка предложила удвоить их зарплату. И граждане Парижа возражений не высказали. Напротив. Они приветствовали нас на улицах и сшивали знамена из ткани цвета изумруда, вишни и слив в поддержку матушки, их защитницы.

С нами борется только полиция Парижа. Офицеры не унимаются, как тараканы, и их так же невозможно убить: они более искусны в обращении с мечом, более организованы в своих батальонах и обеспечены запасами оружия, разбросанного по городу. У них есть все преимущества. Кроме магии.

— Мне нужен еще один тоник, — говорит Лесаж, врываясь в мою новую лабораторию. Это холодная подземная камера, бывшая темницей. Ужасающие крючки и цепи все еще свисают со стен, а на полу валяется грязный камыш. Я могла бы выбрать любой из золоченых салонов с бархатными диванами и мраморными каминными полами наверху, но тогда пришлось бы слышать лязг мечей и оглушительные крики. Мои окна выходили бы на резню. Здесь внизу звук приглушен. В стороне. Если я закрою глаза, я могу притвориться, что вернулась в домик в саду — если не буду обращать внимания на вонь.

Лесаж проходит по комнате и опускается на стул. Он всегда был худым и желтоватым, но теперь выглядит как оживший труп. Его туника залита кровью, а под налитыми кровью глазами видны темные синяки. Сомневаюсь, что он спал с атаки на Версаль. Его пальцы дрожат, когда он закатывает рукав и кладет руку на стол. Когда я не беру ланцет, он смотрит на меня.

Я скрещиваю руки и стою на своем.

— Я думала, мы договорились драться естественным путем? Матушка сказала, что захватить Лувр будет просто по сравнению с…

— Для тебя это звучит просто? — он дико указывает наверх. Даже глубоко под дворцом залпы сотрясают стены, сосуды гремят. Затирка сыплется между камнями. Не в первый раз я смотрю на потолок и удивляюсь, насколько он будет тяжелым, когда он проломится и похоронит нас.

Грис нежно подталкивает меня.

— Возможно, Лесаж прав, — он проходит через комнату и предлагает мне фарфоровую чашу и ланцет. — Мы — общество алхимиков и ворожей. Глупо думать, что мы можем сражаться с офицерами в рукопашной.

Я мрачно смотрю на Гриса. Пресмыкаться перед мамой — это одно, а перед Лесажем — другое. Я сделала для колдуна более чем достаточно, и я собираюсь напомнить об этом Лесажу, но новый взрыв вызывает стон потолка. Встряхивает шкафы. Я дрожу, и несколько глотков чая, которые я выпила утром, грозятся меня покинуть.

— Ладно, — я беру оборудование, Лесаж сжимает кулак, и я прорезаю синюю вену ниже его локтя. Кровавые ручейки стекают по его руке в фарфоровую чашу. Я должна отвернуться, зная, какое мучение это принесет.

Грис кладет руку мне на плечо.

— Чем раньше мы победим несогласных, тем скорее мы сможем вернуться к производству лекарств.

Я киваю и слабо улыбаюсь ему. Я хочу верить ему, но в незнакомой лаборатории со смертью короля на моей совести сложно поверить, что я способна не только на разрушения, когда я собираюсь варить кровавую магию Лесажа.

Грис готовит котел, пока я толку крапиву, аконит и шандру и добавляю их в котелок. Потом я возвращаюсь к Лесажу, забираю чашу крови. Он кашляет и падает на стол, его лицо серое, волосы промокли от пота. Его слабое дыхание хрипит.

— Ты убьешь себя, если продолжишь так, — говорю я поверх плеча, пока добавляю кровь к смеси.

Лесаж приподнимает голову, чтобы посмотреть на меня.

— Разве это не должно тебя радовать?

— Меня это обрадует, но не матушку, — я опускаю перед ним оловянную чашку и наполняю ее алым зельем. — Не спеши, колдун.

Смеясь, он осушает зелье, как эль, вытирает запястьем рот.

— Будто я мог, La Petite Voisin, — он хлопает меня по макушке, вед знает, что я это терпеть не могу, и хитро улыбается. С этой хищной улыбкой он пришел два года назад в мою лабораторию, стал задавать вопросы о моих способностях, о смерти отца. Я не доверяла ему с самого начала. Он напоминал скользкую пиявку, впившуюся в самую толстую вену. Я сказала это матушке, но она проигнорировала меня, как всегда. И она не сопротивлялась, когда он через неделю стал ухаживать за ней. Она видела только сильного мужчину, который смотрел на нее, как на редкий драгоценный камень, исполнял все ее прихоти, целовал ее ладони и шептал красивые слова. Отец так не делал.

Я смотрю, как Лесаж уходит, такой слабый, что едва поднимается по лестнице без помощи. У него нет сил биться с полицией Парижа. Но утром дворец ужасно тихий. Стены замерли, и крики во дворах пропали.

К счастью, я не видела резню, но Маргарита приходит и описывает все кровавые подробности. Как Лесаж призвал существ из дыма, которые рвали офицеров на куски, пощадил только генерала-лейтенанта, чья голова теперь висела на стене Лувра. Предупреждение любому, кто решит спорить с нашим правлением.

— Видишь? Худшее прошло, — говорит Грис, повторяя слова матушки.

Я хочу ему верить, ведь моя жизнь почти вернулась к норме. Я соглашаюсь прийти на банкет матушки, назначенный на следующий вечер.

Я прохожу по галерее, синее платье шелестит по сияющему паркету, мои волосы разделены по центру и завиты по бокам головы. Мне хочется посмотреть на свое отражение в витражных окнах — вряд ли я узнаю себя в этом наряде, будто придворная — но я не смотрю. Я — алхимик, в первую очередь, и как только мы с Грисом продолжим готовить лекарства, все вернется на места. Даже лучше, ведь мы сможем помогать тысячам людей из-за того, что Теневое Общество управляет городом.

Банкетный зал такой яркий от позолоты, что я щурюсь, проходя в двери. Золотые розы и лозы покрывают стены и лепнину, пересекаются сверху, сияя. Замысловатые люстры бросают бронзовый свет свеч, и гобелены украшают стены. Невозможно длинный стол уставлен желтыми кубками и тарелками, полными слив и семян граната, косули и пряного осетра.

— Разве это не мечта? — Маргарита опускается на стул рядом со мной. — Даже утварь с камнями, — она поднимает вилку с рубином, как скипетр, и использует его, чтобы указать на стул с другой стороны от меня, во главе стола, где будет сидеть мама. Я встаю и пересаживаюсь, не возражая. Я не хочу сидеть близко к матушке и Лесажу.

Банкет начинается, и я нападаю на клубнику со сливками и утиное конфи, надеясь, что богатая еда заполнит рану, гниющую внутри меня. Но все на вкус как пепел, и мой аппетит угасает, когда Фернанд изображает последние мгновения короля вместе вином, стекающим из его рта, будто пена. Звучат тосты и смех, но, к моему удивлению, матушка и Лесаж не участвуют в этом. Они увлечены тихим разговором, лишь порой поглядывают на стол.

Когда приносят десерт — тарталетки с грушей и пудинг с хурмой — становится понятно, почему они были отвлечены. Как только мадам де Монтеспан доедает пудинг, она дергается на стуле. Ее большие голубые глаза расширяются, капли пота начинают стекать по ее щекам, смывая пудру. Она сотрясается от кашля и сжимает стол так сильно, что мой кубок гремит.

Волоски на моей шее встают дыбом. Если бы я не знала лучше, сказала бы, что она была…

Я отодвигаю тарелку, жалея, что съела так много. Я ожидаю, что и остальные так сделают, но члены Общества не прекращают пир. И не помогают маркизе.

— Вам нездоровится? — спрашивает матушка. Ее голос мягкий от тревоги, но темные глаза прищурены, как у змеи.

Мадам де Монтеспан сгибается, прижимая ладони к животу, и когда она пытается заговорить, кровь падает каплями на ее золотую тарелку. Я кричу, когда она падает в чашу. Яд. Несомненно. Но зачем матушке отравлять союзницу? И где она взяла яд? Я думаю об Акве Тофане, созданном для герцога де Барры, и все внутри меня холодеет. Кто знает, попало ли хоть одно мое творение в нужные руки?

Матушка встает и поднимает кубок.

— За верность, — кричит она. Другие члены Теневого Общества повторяют за ней и выпивают. — Если кто-то еще хочет написать письма королевской армии или герцогу де Вандому, чтобы бывших аристократов собрали против нас, вас постигнет такая судьба, — она указывает на мадам де Монтеспан, а потом многозначительно скользит взглядом от герцога де Люксембурга до герцогини де Бульон, маркиза де Сессака, продолжая вдоль ряда своих самых важных клиентов. Ее лицо искажает отвращение, но я замечаю дрожь ее руки, и как она не может заставить себя смотреть на лицо мадам де Монтеспан. — К счастью, не нужно беспокоиться, — говорит она. — Благодаря магическим чарам, которые Лесаж сплел вокруг города, никто не может войти или выйти без моего согласия. Так что королевская армия даже не знает, что их король мертв. И если герцог де Вандом восстанет против нас в городе, мы подавим его атаку до того, как она доберется до Лувра. Ядом, если необходимо.

Другие одобрительно кричат, стучат кубками по столу, но я отодвигаю стул и вскакиваю. Пол качается, я едва успеваю ухватиться за стол.

— Что-то не так? — спрашивает матушка.

«Да. Ты обещала, что худшее прошло. Ты обещала, что это было ради общего блага, но мы продолжаем отравлять людей».

Я пытаюсь заговорить, но мои мысли гуще переваренного зелья. Я пытаюсь доверять матушке, но она должна видеть, что зашла слишком далеко.

Раздражение вспыхивает в ее глазах. Когда я остаюсь на ногах, она хмуро смотрит на меня, словно хочет свернуть мне шею.

— Позвольте нам минутку, — говорит она столу, озаряя гостей улыбкой. Она хватает меня за предплечье и уводит в угол. — Что с тобой такое?

— Зачем нам отравлять Вандома и его людей? Нас достаточно много…

— Может, нас и больше, но мы обучены картам таро и чайным листьям. А наши последователи — фермеры и ремесленники, а не солдаты. Ты знаешь, что случилось, когда мы бились с офицерами, а Лесаж все еще слаб для магии. Так что поможешь ты, Мирабель. Если герцог и его люди откажутся сдаться, мы их отравим.

— Нет, — слово вылетает раньше, чем я могу его остановить. Не очень громко, но достаточно. Несколько голов поворачивается к нам. Шепот пролетает над столом.

Матушка сжимает мое запястье, ногти оставляют порезы-полумесяцы на моей коже.

— Думаешь, мне это нравится? Думаешь, я не в ужасе? Моя дорогая подруга мертва за столом, — ее голос дрожит, она глубоко вдыхает. — Но, чтобы служить людям, которых мы оберегам, нужно подавить мятежников и создать правительство, где обычные люди важнее. Будешь делать, как я говорю, сваришь зелье, или я найду тебе другие занятия. Вдали от Гриса и твоей обожаемой лаборатории. Понимаешь?

Я делаю реверанс на дрожащих ногах и бегу к дверям, падаю на колени в коридоре.

Я не понимаю.

И я не буду это делать.

* * *

Всю ночь я размышляю. Хожу по комнате, плачу в подушку и кричу до привкуса крови во рту. К восходу солнца я уже в бреду и не в себе, но у меня есть план. Мать запросила яд, но она не уточнила, какой именно, поэтому я завариваю простой сонный яд, сделанный из спор грибов и медного купороса. Он замедляет работу сердца и вызывает паралич, но эффект безболезненный. Вандом и его люди просто уснут и никогда не проснутся. Это лучшая смерть, которую я могу им дать.

К сожалению, мама предвидит мой план. Как только я приношу яд в ее салон, она дает несколько капель паре голубей, которых держит в позолоченной клетке. Ее губы сжимаются, а пальцы с нарастающей скоростью и волнением стучат по туалетному столику, а птицы беззвучно падают со своих насестов.

— Сделай еще раз, — рявкает она, переворачивая поднос, чтобы оставшиеся пузырьки с ядом разлетелись по полу. — И на этот раз сделай Яд Змеи.

— Но… — Яд Змеи ужасен. Самый жестокий из ядов. Жертвы страдают от жутких приступов дрожи, их спины выгибаются до тех пор, пока не ломаются кости, а затем начинаются галлюцинации и рвота. Мучение длится часами.

Мать прижимает пальцы к вискам.

— Ты знаешь, о чем говорит герцог Вандом? Что дофин и принцессы живы, поскольку мы еще не нашли их тела. Он хочет, чтобы они вернулись на трон.

— Ты сказала, что королевские дети погибли в огне.

— Так и есть, — решительно говорит мама. — Вот почему мы должны показать сообщение. Вся Франция должна знать последствия восстания против Теневого Общества, и засыпание вряд ли внушает страх.

Я закрываю глаза и пытаюсь перевести дух, но ком в горле ощущается как пушечное ядро.

— А как же забота о людях? — говорю я тихим голосом. — Я знаю, что ты никогда не сделаешь ничего, что противоречит их интересам, — быстро добавляю я, когда мама напрягается, — но разве это не кажется чрезмерным?

Матушка берет меня за руку. Ее холодные пальцы обвивают мои костяшки, как змеи.

— Мы будем заботиться о людях. Мы уже заботились бы, если бы не мятежные аристократы. Теперь хватит вести себя как твой отец, исполняй мой приказ. Только так.

«Хватит вести себя как твой отец», — она думает, что замечание заставит меня слушаться. Но в моей голове появляется идея. Может, мне и стоит вести себя как отец.

* * *

Поздно ночью, пока все остальные спят, я бегу в лабораторию, как умная кухонная мышь, и вскрываю каждый ящик, принесенный из домика в саду. Я листаю ветхие бухгалтерские книги и свитки, ищу то, что, клянусь, уничтожила двумя годами ранее.

На дне третьего пыльного ящика я нахожу отцовский гримуар. Красная кожа вспыхивает в свете факелов, и мои руки неуверенно замирают, годы предупреждений матери звенят в моих ушах.

«Он любил алхимию больше, чем нас. Он был безрассудным и одержимым, и, в конце концов, это его убило».

Она не ошибалась. Отец был настолько поглощен своими экспериментами, что мы разорились и умерли бы от голода, если бы матушка не прибегла к чтению по ладони и продаже любовных зелий — начало Теневого Общества. И он погиб в результате взрыва, которого можно было бы избежать, если бы он прислушался к просьбе матери варить только безопасные, знакомые рецепты, которые она требовала для своих клиентов. Но отец варил то, что ему нравилось. Зелья, которые он считал самыми важными. Я до сих пор помню, как мама плакала по ночам после того, как Маргарита и я ложились спать, умоляя его быть осторожнее. Умоляя его прийти на ужин и стать нам отцом. Умоляя его полюбить ее.

Но отец любил только свою алхимию, и, в отличие от мамы, я не возражала, что он относился ко мне больше как к лаборанту, чем к дочери. Я была рада получить хотя бы долю его внимания. И я полюбила алхимию почти так же сильно, как и он.

Я осторожно провожу пальцем по корешку гримуара отца. Что, если его убеждения не были такими абсурдными, как утверждала мать? Возможно, он что-то понял — полагаясь на свои инстинкты, а не на ее приказы.

«Однажды ты станешь великим алхимиком, — говорил он мне. — Даже лучше меня».

Я вытаскиваю гримуар и прижимаю к груди, вдыхая сладкий аромат шалфея, исходящий от бумаги — тот же запах, который всегда был у камзола отца.

— Что бы ты сделал? — шепчу я, но уже знаю ответ.

«Эксперимент. Новшества».

Я тут же думаю о Яде Змеи, и я провожу три часа за записями отца, решив создать зелье, которое уберет ужасные эффекты яда. Но зелье очень темпераментное. Если мешать слишком много раз, ингредиенты разделятся. И оно выкипит, если жара будет хоть немного. После пяти неудачных попыток рассвет уже близится за шторами, и я хочу увидеть результат работы. Я закрываю гримуар отца и начинаю придумывать то, что перекроет мой рецепт — тот, о создании которого я жалела: дезинтегратор Лесажа.

Исписав четыре страницы и дважды проверив цифры, я добавляю в котелок две доли амбры и одну — барвинка. Лепестки становятся гадкой пахнущей пастой, и я продолжаю помешивать, пока на поверхности не начинают лопаться пузырьки. Когда паста стала темно-серой, я переливаю ее в большой пузырек и подношу к свету, смотрю, как жидкость пенится. Когда Лесаж в следующий раз атакует огнем, я попытаюсь обратить эффект.

Улыбаясь, я бегу по комнате, чтобы спрятать пузырек, но дверь распахивается.

«Мерде».

Мое сердце замирает, и ноги следом. Я быстро убираю пузырек в карман фартука, а потом поворачиваюсь и обмахиваю лицо, чтобы отвлечь внимание от бугорка в кармане.

— Подопри дверь. Тут жарко, как в аду, — драматично говорю я.

Грис кивает, проходит в дверь. Я так рада видеть его вместо сестры, Фернанда или Лесажа, что громко смеюсь.

— Хорошо, что ты здесь. Уже хочется начать.

Он почесывает спутанные ото сна волосы и разглядывает бардак на столе.

— Похоже, ты уже в процессе. С каких пор ты встаешь до рассвета?

— Я не могла уснуть, так что решила начать.

Он хмурится из-за бардака на столе, касается лепестков барвинка и нюхает ступку, где я растолкла амбру.

— Начала делать что? Не Яд Змеи. И что это? — он тянется к красной книжке отца, но я убираю ее со стола и запихиваю в корсет.

— Ничего.

— Мира? — Грис щурится.

Я бросаюсь к столу, хватаю стебелек колокольчиков из сосуда и подношу лиловые цветки к его носу.

— Ты помнишь, как мой отец учил нас использовать колокольчики?

Подозрение и боль мелькают на его лице, и он отодвигает стебелек.

— Я знаю, мятеж длился дольше, чем ожидалось, но не говори, что ты сочувствуешь Вандому и его аристократам. Что ты не помогаешь им тайно.

— Как бы я помогла им? От Яда Змеи нет противоядия.

Он смотрит на мой корсет, на гримуар в нем.

— Они заслуживают этого. Ты знаешь, что они сделали со мной.

Я опускаю взгляд на стол и играю с кусочком бечевки. Я никогда не забуду день, когда матушка привела Гриса домой — он был на два года старше меня, но такой худой и напуганный, что выглядел младше моих шести лет. Было видно каждое ребро под его тонкой грязной кожей, а на руках и ногах были синяки. Он не разговаривал ни с кем из нас несколько месяцев, но мама рассказала мне, что случилось. Его хозяин, шевалье де Лотарингия, избил его и бросил умирать после того, как его отец, лакей, был повешен за кражу золотой пуговицы с жилета. Пуговицу позже нашли в спальне кавалера.

Мать была спасительницей Гриса. Теневое Общество стало его новой семьей.

Грис злобно натягивает фартук через голову и бормочет о безжалостных, хладнокровных придворных, завязывая шнурки.

— Я им не помогаю. Клянусь, — говорю я, радуясь, что могу сказать правду. Но чувство вины шевелится в моей груди, как червяк в гнилом яблоке, потому что часть меня хочет им помочь. Несмотря на то, что дворяне плохо обошлись с Грисом, несмотря на то, что они смотрят на нас свысока, мне было жаль всех, кто встретит свой конец из-за Яда Змеи.

Грис изучает мое лицо и после долгого мучительного молчания обхватывает мои щеки ладонями размером с чайник и целует меня в лоб.

— Если ты говоришь, что не помогаешь им, я тебе верю. Но мне интересно, что ты делаешь…

— Просто экспериментирую, — отвечаю я, занимая руки травами.

Он смотрит на меня большими глазами, будто говорит: «Мне можно доверять. Разве я не заслужил это?». Он тысячу раз это заслужил. Когда Маргарита была занята, продираясь сквозь ряды Общества и собирая милость матушки, Грис решил учиться у отца вместе со мной, утверждая, что разделяет мою любовь к алхимии. Я подозреваю, что он хотел защитить меня от изменчивого настроения отца. Когда мы стали старше, он научил меня играть в карты и позволил мне присоединиться к нему и другим мальчикам. И он смеялся и разговаривал со мной до поздней ночи, как это делала моя сестра до того, как бросила меня в пользу Фернанда.

Я никого так не любила, никому не доверяла так, как Грису. Потому я молчу.

Только так я могу защитить его, если меня раскроют.

Только так можно защититься от его ненависти.

— Порой ты так похожа на своего отца, — ворчит он, его нож режет травы.

«О, Грис. Ты даже не представляешь».

* * *

В течение следующих трех дней матушка отправляет делегации на переговоры с герцогом Вандомом, но он и его орда разгневанных дворян отказываются присягать на верность Теневому Обществу. Они продолжают свой марш, превращая Марсово поле в армейский лагерь, поэтому матушка посылает Фернанда, Маргариту и несколько членов Общества отравить их лошадей и еду.

— Это было ужасно, — шепчет Маргарита, когда они возвращаются позже той же ночью. Мы не спим в одной комнате уже несколько лет — по ее настоянию, — но она прячется под одеялом и устраивается рядом со мной. Я застываю, раздраженная ее слезами, смачивающими мой халат, и ее руками, дрожащими, как листья, под одеялом.

— Плачь в плечо Фернанда, — протестую я.

— Пожалуйста. Я не могу позволить ему видеть меня такой. Или матушке. Мне больше некуда идти.

«Я рада, что мы можем быть сестрами, когда тебе это удобно», — хочу сказать я и столкнуть ее на холодный пол. Но мне любопытно узнать, что случилось, поэтому я позволяю ей взять меня за руки. Она в ответ сжимает мои ладони с благодарностью, и я невольно возвращаюсь в наше детство. По ночам мы так обнимали друг друга, тихо пели, чтобы заглушить ссоры наших родителей.

— Их было так много, — сдавленным голосом говорит Маргарита. — Извивались, как слизни на земле — с пеной, кровью и визгом. Я знаю, что они заслуживали смерти — они собирались напасть на нас, но я все время думаю о женах и детях, к которым они никогда не вернутся.

Я смотрю на нее в темноте. Мое сердце бьется о грудную клетку, и я крепче сжимаю ее липкие руки. Я и представить себе не могла, что моя сестра может испытывать такое же чувство вины.

— Марго, ты думаешь, что мы поступаем неправильно?

Она напрягается, а когда говорит, ее голос осторожный и холодный:

— Конечно, нет. Матушка не стала бы вести нас не туда. На резню сложно смотреть, но это не означает, что это было неправильно. Этим людям нужно было умереть для общего блага людей. Теперь, когда мы в безопасности, все будет хорошо. Мать планирует открыть ворота дворца и пригласить всех ко двору. И будет победное шествие, — она растягивает губы в улыбке. Хрупкой и стальной. Ужасно похожей на мамину.

Я выдыхаю и смотрю на кружевные занавески кровати, гадая, как она может лгать самой себе. И кому я должна верить. И как я могу маршировать в процессии матушки, если я не ощущаю победы.

4

ЙОССЕ

Я всегда представлял ад горячим — озеро огня и серы. Но адом было оказаться в холодных влажных туннелях, когда я не могу остановить зловещие зеленые точки, появляющиеся под кожей моих сестер. Я слышу, как они кричат мое имя, но не могу ослабить их страдания. Я ощущаю, как их руки и ноги увядают под их платьями, становятся все меньше, и их можно переломить как прутики.

Каждый миг ощущается как кошмар, а когда я умудряюсь задремать, я вижу настоящие кошмары. Порой я несу девочек по пылающему бесконечному лесу, но обнаруживаю, что они все время были мёртвыми, трупы в платьях. Иногда я стою на краю дороги и смотрю, как меч снова и снова вонзается в спину Ризенды. Но всегда, вне зависимости от сна, голос отца насмехается надо мной, шипя и вспыхивая, как потрескивающее пламя: «Ты желал этого. Моя смерть на твоей совести, как будет и смерть твоих сестер».

Я просыпаюсь в поту, дрожу и иногда даже рыдаю. Да, я хотел перемен, признания, но не так. Все неправильно. Наконец-то я с сестрами, но смотрю, как они умирают. У меня и моих сестер одинаковый статус.

Дьявол, должно быть, веселится.

— Когда мы можем пойти домой? — спрашивает Анна каждое утро последние две недели. Только сегодня она так яростно кашляет между словами, что на губах появляются капли крови. Нахмурившись, я предлагаю ей глоток воды, которую мы собрали в туфле, и плотнее укутываю ее в свой жилет, желая в миллионный раз, чтобы у нас была нормальная кровать и одеяла. Рваный мешок в углу комнаты, где с потолка меньше всего капает, — лучшее, что мы можем найти.

Вся комната меньше двадцати шагов в ширину и ниже моего роста. Пол неровный, и внезапные порывы вонючего ветра грозят задушить нас, хуже из-за разлагающегося тела Конде. Рана на его боку не переставала кровоточить, и он умер вскоре после того, как мы достигли туннелей в ту первую ночь. Я оттащил его как можно дальше, но этого не хватило.

Я убираю волосы Анны с ее липких щек и поправляю ее платье, чтобы скрыть жутко-зеленые синяки на ее плечах.

— Мы скоро пойдем домой, милая, — вру я. — Закрывай глаза и отдыхай.

Мари вытирает лоб Франсуазы кусочком сатина, который она оторвала от своего платья, но ее лихорадка такая сильная, что мокрая ткань высыхает на ее коже.

— Что нам делать, Йоссе? — шепчет Мари.

«Не знаю», — я хочу плакать. Я не знаю, как быть опорой, сильным. Никто меня никогда не замечал, никто не полагался на меня. Призрак деревянной ложки Ризенды бьет меня по костяшкам. Ее хриплый голос близко, словно она сидит в луже со мной.

«Хватит скулить и рыдать. Ты знаешь, что делать. Я тебя учила».

— Оторви больше компрессов, — я указываю на платье Мари. — Остуди их на камнях и меняй каждые пару минут, — это вряд ли поможет. Ничто не поможет. Но попробовать стоит. За две недели девочки из круглощеких ангелочков стали худыми оболочками. Я боюсь представить, что с ними будет, если мы продержим их тут еще две недели.

Сточные трубы не были решением проблемы, но почти невозможно найти другое убежище, когда тебя считают мертвым — и нельзя попадаться на глаза, если не хочешь стать мертвым.

Но я не сдался.

Как только девочки засыпают, скуля, я надеваю треуголку, которую украл с прилавка на рынке, и крадусь по комнате. Людовик хмурится, когда я прохожу. Он не давал мне покоя в первые несколько дней, спорил, что должен был пойти со мной наверх. Но я посмотрел на его роскошную одежду, узнаваемые волосы и лицо с длинным прямым носом. Он выругался и остался в убежище.

Впервые то, что я — бастард без имени, оказалось выгодным для меня.

Слишком опасно выходить из решетки, в которую мы вошли — посреди шумной улицы Монмартр — и ночь за ночью я скал в вонючих туннелях, пока не нашел люк, ведущий в кондитерскую мадам Бисет. Она — хитрая женщина, согласилась не выдавать нас налетчикам в масках в обмен на пару жемчужин и сапфиров, которые я с радостью оторвал от камзола Людовика.

Прошлую неделю я ходил по рынку Лез Аль, воровал морковь, помидоры и капусту, слушал разговоры, так и узнал, что нападение на дворец было устроено ворожеей Ла Вуазен и ее Теневым Обществом. Ведьма изображала гадалку, ей помогали алхимики и магии, как Лесаж. Они захватили Лувр и убивают придворных и офицеров полиции, чтобы удержать хватку на Париже.

Я не знаю, как их остановить, но, к счастью, это не мой долг. Людовик может разбираться, как вернуть трон. Мне нужно было доставить Анну и Франсуазу в безопасность и к лекарю.

Кончики пальцев скользят по стенам туннеля, я бегу по проходам. Два раза направо, четыре налево, снова направо. Тьма такая густая, ощутимая — плотная и царапающая, как шерстяное одеяло, пропитанное крысиной мочой. Я задерживаю дыхание, пока не достигаю железных ступенек под кондитерской, где запах выпеченного хлеба немного борется со зловонием. После четырехкратного постукивания по люку над головой я подпрыгиваю от нетерпения, ожидая появления румяного лица мадам Бисет. У нее три подбородка и запах дрожжей, но, открывая люк каждую ночь, она выглядит красивее небесных ангелов, ее рыхлые щеки сияют в лунном свете.

— Йоссе, мой мальчик, заходи, — она кудахчет вокруг люка, как наседка, пока я залезаю в кондитерскую. — Давай взглянем на тебя, — она отряхивает мою тунику и бриджи. Пустая трата времени. Мне не на кого произвести впечатление, и никто не бросает на меня мимолетного взгляда. Я выгляжу как простой уличный мальчишка.

Я обхожу ее, направляюсь к двери, но она ловит меня за тунику и тянет назад, чтобы вытереть пятно на моей щеке. Я стискиваю зубы и считаю секунды, пока она не успокоится. Для девочек. Думай о девочках.

Мадам Бисет облизывает пальцы и зачесывает темную прядь моих волос.

— Ну вот, так лучше, — она поправляет мой воротник. — Если бы ты не был незаконнорожденным. Такое красивое лицо, и все зря.

— Да, как жаль, — соглашаюсь я и тянусь к дверной ручке.

Мадам Бисет влезает большим телом между мной и моей целью.

— Принести тебе что-нибудь поесть? Прежде чем ты уйдешь?

Я не могу воровать достаточно овощей на рынке, чтобы мы не голодали, так что мадам Бисет продавала мне выпечку, которую приготовила утром, за камешек. И мы договорились, что, когда мы вернем трон, свергнув Теневое Общество, она станет королевским пекарем.

Я хватаю кусок ржаного хлеба со стола, сую его в рот и бросаю ей жемчужину, направляясь к двери.

— А другие? — она ковыляет за мной. — Они же тоже голодны?

— Я куплю больше, когда вернусь. Удивлю Людовика за завтраком, — я стараюсь чарующе улыбнуться, словно на самом деле хочу свежим хлебом порадовать брата, но его имя работает, как заклинание, и я использую его как можно чаще.

— О, — восклицает она, обмахиваясь от упоминания о нем. — Как его Королевское Высочество?

«Сидит в канализации. Как он, по-вашему?» — я улыбаюсь и хлопаю ее по плечу.

— Бывало и лучше, но он не отчаивается. Вашими стараниями, — я подмигиваю ей и приподнимаю шляпу. — Было приятно, как всегда, мадам Бисет.

— Осторожнее там, Йоссе. Не стоит долго ходить. Они взялись за улицы, готовятся к процессии завтра.

Я выхожу за дверь.

— Спасибо за предупреждение.

Несмотря на поздний час и проливной дождь, улица Сент-Оноре кишит, как будто сейчас полдень. Куда ни повернись, везде черные маски и бархатные накидки. Злодеи из Теневого Общества толпятся в тавернах и выходят на улицы, а простой народ массово уходит. Я ожидал от них хоть немного сопротивления или страха — в конце концов, Теневое Общество убивает придворных и полицейских. Но они, кажется, счастливы видеть, как один из них так высоко поднялся. Ла Вуазен — что-то вроде героя. По-видимому, вряд ли найдется в Париже мужчина или женщина, которые не советовались бы с ней по поводу лекарства или настойки, как из высших, так и из низших слоев общества. И все они выстраиваются в очередь, чтобы обеспечить лучший вид на победное шествие, которое завтра ​​пройдет по улицам.

Все взоры на Теневое Общество, это идеальное время, чтобы сбежать с моими сестрами. Но для этого мне понадобится помощь.

Я прохожу через Гревскую площадь, мимо позорного столба и старых доков, где неряшливые дети пытаются залезть в мои карманы. Песчаный грунт настолько затоплен, что мои пальцы ног почти замерзли в ботинках. Дождь не прекращается уже несколько недель. «Как будто Бог оплакивает короля», — любит повторять Людовик.

Думаю, он единственный оплакивает короля. Но ладони у меня липкие, во рту сухо, и я знаю, что не совсем честен с самим собой. Я тоже оплакиваю его. Не так, как ребенок горюет о родителях. Но больше, чем ожидалось. И мне это не нравится. Я говорю себе, что это всего лишь остаточное чувство вины от чтения брошюр, от его голоса в моих снах. Или, может быть, крошечная часть меня обижается на него за то, что он не научил меня лучше брать на себя ответственность.

Но я не скучаю по нему. Он не хотел быть моим отцом, поэтому не имеет права на мою боль. Ризенда — это голос в моей голове. Она мой настоящий родитель. Каждый раз, закрывая глаза, я вижу ее на дороге. Ее взгляд, полный решимости и любви. Ее последний подарок. Отец никогда бы не пожертвовал собой ради меня, и огромная благодарность к Ризенде и вина отправляют короля на его законное место в моем сердце. Я топчу его память ботинками.

Добравшись до «Méchant Meriée», я опускаю шляпу низко и плечом толкаю дверь. Пахнет кислым элем, сырой шерстью и потом. За игровыми столами полно измученных рабочих и неопрятных воров. Пара матросов вскакивают, спорят, и когда один из них переворачивает стол, мне приходится прижаться к стене, чтобы избежать летающих кружек. Я люблю буйную карточную игру так же сильно, как и любой низкорожденный, но это игорное логово слишком зловещее, даже на мой вкус.

Но именно сюда пришел бы мой лучший друг Люк Дегре — если он был жив. В наши дни быть офицером парижской полиции опасно.

Но у меня есть основания надеяться.

Последние два дня торговцы канцелярскими товарами в Лез Аль ворчали о черноволосом разбойнике, который чистит карманы всех за столиками — и хвастается этим, — как-то так мы с Дегре вели себя прошлые три года. Каждую ночь, когда я заканчивал на кухне, мы обходили игорные заведения, собирая серебряные ливры, которые неизбежно сопровождались синяками под глазами и разбитыми губами — благодаря большому рту Дегре.

Я разглядываю каждый стол, не зная, что именно ищу. На нем не будет офицерского мундира с золотыми погонами, это ясно.

Огромный бородатый мужчина с перевязью, инкрустированной рубинами, стукает меня по плечу. Другой врезается в меня сзади. Я собираюсь отказаться от своего плана и вернуться в канализацию, когда слышу знакомый смех из-за столика в дальнем углу.

Я поворачиваюсь и протискиваюсь сквозь толпу, молясь. Я знаю, что лучше не называть его имя, поэтому складываю ладони вокруг рта и издаю улюлюканье, которым мы в детстве подавали сигнал, что в залах дворца нет стражи.

Мужчина за столом напрягается и поворачивается, и я почти всхлипываю от радости из-за его знакомого лица. Дегре в потрепанной серой тунике и широком жилете, его черные волосы свисают жирными прядями на глаза, шляпа с пером сменилась темным бесформенным капюшоном.

— Ужасно выглядишь, — говорю я вместо приветствия. Я хочу подколоть его, но мой голос сдавлен эмоциями и звучит слабо.

Он бросает карты, вскакивает и обнимает меня.

— Ты жив. Я не позволял себе надеяться.

— Ты жив. Как?

— Из-за умений менять облик, — он улыбается и тянет за гадкий жилет. Другие мужчины за столом кричат и указывают на карты, но Дегре бросает свои, обвивает рукой мои плечи и тянет меня к двери. — Думаю, нам лучше перенести встречу в другое место.

Мы выходим под дождь и ветер, поворачиваем пару раз за угол и находим тихий прилавок с нависающей крышей. Он отпускает меня и морщит нос.

— Ты ужасно пахнешь. Ты валялся в навозной куче?

— Близко, — говорю я. — Как ты пережил бой с монстрами Лесажа? Я слышал, это было ужасно. Даже генерал-лейтенант не выжил. Его голова теперь висит на стене дворца.

Дегре передергивает.

— Знаю, и я погиб бы с ним, но я был офицером низшего ранга, и Ле Рейни послал меня за амуницией из резервного хранилища за портом Сент-Антуан. Когда я вернулся, бой был окончен. Я увидел тела товарищей во дворе, сбросил свой плащ и побежал в другую сторону, — он утихает на миг. — Это делает меня трусом?

— Нет. Это делает тебя умным. Что толку бежать на помощь мертвым?

Дегре пожимает плечами, но его губы поджаты, и он отказывается отрывать взгляд от обуви.

— Они были моими братьями по оружию, — тихо говорит он. — Мы дали клятву защищать город — и друг друга — а я бросил их, разгромленных и окровавленных, на брусчатке. Я знаю, что не мог ничего сделать, но я все еще чувствую, что подвел их…

Я толкаю его в плечо.

— Восстанови себя, помогая мне доставить девочек в безопасность.

Он тут же оживляется.

— Девочки тоже живы? Но дворец сгорел дотла. Теневое Общество заявило, что весь королевский род был уничтожен.

— Нас почти уничтожили, но я вывел нас через туннель строителей, который мы нашли под лестницей — я, Анна и Франсуаза. Как и мои королевские брат и сестра.

Глаза Дегре становятся круглыми, как луны, он тихо присвистывает.

— Это интересно. Где они теперь?

— Иди за мной, — говорю я, рассказываю ему о состоянии Анны и Франсуазы и своем плане побега из города, пока я веду его к мадам Бисет.

— Умно, — говорит он. — Но я думаю, что мы сможем поступить лучше. У меня еще есть ключи от оружейной. Давай подвинем пушку в одно из зданий вдоль пути шествия — может, в церковь у дома Вуазен, Нотр-Дам-де-Бонн-Нувель — и выстрелим из нее, когда отравители будут проходить мимо. Если повезет, выстрел убьет Ла Вуазен и Лесажа. В хаосе им придется созвать подкрепление, блокирующее дороги, и мы легко уедем из Парижа.

Я смотрю на Дегре.

— Это гениально.

— Знаю, — он оживляется, пока мы входим в кондитерскую.

Мадам Бисет отрывает взгляд от стола и визжит, увидев кого-то еще за мной. Она поднимает нож, и я вскидываю руки.

— Все хорошо, — говорю я. — Это Де…

— Капитан Дегре, — Дегре спешит вперед и целует ее запястье, словно придворный. — Из полиции Парижа. К вашим услугам, мадам.

Она воркует высоким голосом и подносит другую ладонь к груди. Я закатываю глаза и открываю люк. Когда мы встретились в первую ночь, мадам Бисет бросила в мою голову четыре тарелки и чуть не отдавила мне пальцы люком. А потом я три ночи уговаривал ее и подкупал, чтобы она не выдала нас. Но один взгляд серых глаз Дегре и чарующая улыбка, хоть он и выглядит потрепано, как я, и она помогает ему. Она даже дает ему бесплатно багет, после чего жадно забирает у меня две жемчужины в обмен на печально выглядящую буханку, которой едва хватит моей родне.

— Она очаровательна, — говорит Дегре, спускаясь с плесневелой лестницы в жижу. Он откусывает большой кусок хлеба и поворачивается к туннелю. — Это место… нет.

— Капитан Дегре? — я отламываю у него кусочек хлеба и запихиваю его в рот. — Серьёзно? Ты недавно в полиции Парижа, всего год.

— Да, но я — единственный член отряда, так что я — капитан.

Я фыркаю и направляюсь в удушающую тьму.

— Не отставай, капитан.

— Дразни, сколько хочешь, но кого дофин послушает: офицера Дегре или капитана Дегре? Я буду говорить.

Когда мы входим в комнату, Анна и Франсуаза приподнимаются на локтях и улыбаются Дегре. До того, как он вступил в полицию, он постоянно участвовал в наших выходках, устраивал бардак во дворце со мной и девочками, а не помогал отцу с уроками Людовика.

— Это убежище! — кричит Людовик. — Нельзя водить сюда своих друзей-подстрекателей…

— Простите за вмешательство, Ваше королевское высочество, — Дегре изображает идеальный поклон. — Капитан Дегре из полиции Парижа.

— Капитан? Как ты так быстро поднялся в ранге?

— Из-за исключительных умений, конечно. И я хочу помочь вам. Я пришел увести вас из этой адской дыры в безопасность.

Людовик скользи по нему взглядом, хмурясь.

— Я не могу носить форму, это понятно, но я служил у генерала-лейтенанта, — Дегре начинает сыпать именами и титулами, и Людовик кивает.

— Хорошо, продолжай.

— Мы придумали план, как увести вас и ваших сестер из Парижа, но потребуется ваша помощь.

Людовик скрещивает руки.

— Что значит: мы придумали план? Ты же не про него? — он кивает на меня.

Дегре бросает на меня предупреждающий взгляд и поворачивается к Людовику.

— Ситуация сложная. Нам нужен любой способный человек на нашей стороне.

Людовик хмыкает, словно говорит: «Вот именно».

Я всплескиваю руками.

— Я спас твою жизнь! Если бы не я, ты сгорел бы вместе с дворцом. Это ты ничего не умеешь. Я начинаю видеть, почему отец так крепко держал тебя за руку.

— Молчать! — Людовик ударяет кулаком по каменной стене, тут же вскрикивает и прижимает руку к себе. Очевидно, что он никогда никого не бил, и я не могу удержаться от смеха. Дегре выглядит так, будто хочет меня задушить. Мари изумленно раскрывает рот, словно я чудовище. Обычно я не такой нахальный, но Людовик должен знать, что меня не запугать.

Дегре хватает меня за плечо и убирает за себя, затем пресмыкается, пока Людовик, наконец, не успокаивается и прислушивается к нашему плану.

— Мы, очевидно, не хотим, чтобы вы были где-то рядом с взрывом — мы не можем рисковать, что вы получите травму или вас заметят, — поэтому вы возьмете тележку, которую я спрячу для вас возле кондитерской. Уложите девочек сзади под одеялами, а затем встретитесь со мной и Йоссе на пересечении улиц Ришелье и Сент-Оноре.

Все молчат, пока Людовик переваривает план.

— Мне это не нравится, — говорит он, наконец. — Если я уеду из города, я могу полностью его потерять.

«Осмотрись! Он уже потерян!» — хочу кричать я, но Дегре бросает на меня мрачный взгляд краем глаза.

— Это лучший вариант, ваше высочество, — говорит Дегре. — Если прятаться в канализации, толку не будет. Вы должны выбраться из города и поднять своих союзников в Анжу, Бретани и Савойе. К тому же ваши сестры не могут долго ждать, — он смотрит на Франсуазу и Анну, ворочающихся в углу.

Наступает тишина, и я готовлюсь к тому, что Людовик скажет что-нибудь ужасное, например: «Мы не можем ставить маленьких девочек выше благополучия нации». В конце концов, они бастарды. Еще и девочки. Но он скрипит зубами и бормочет:

— Хорошо. Но если это плохо кончится, ты виноват, — он указывает пальцем на меня. — Отец, упокой его душу, никогда бы не поддержал такой нелепый и опасный план.

Слова Людовика льются мне под кожу, и я должен заставить его замолчать, пока не вина проступила, пока насмешливый голос отца не сокрушил меня сомнением. Мне все равно, что он подумает. Я отказываюсь переживать. Я собираюсь спасти своих сестер и доказать, что они все неправы.

— Осторожность убила нашего отца, — кричу я. — Он проигнорировал большинство своих людей, и они убили его. Прости, но я не хочу пойти по его стопам.

Я разворачиваюсь, сжимаю кулаком жилет Дегре и тащу его по комнате. Мне нужно уйти от этих вонючих туннелей и хмурого взгляда Людовика.

— Я думал, мы договорились, что я буду говорить, — говорит Дегре, когда мы уходим за пределы слышимости.

— Ты был слишком занят, целуя ноги Людовика, чтобы сказать то, что нужно было.

— Вы оба невозможны. Тебе так тяжело проявить к нему немного уважения?

— Да, — говорю я, взбираясь по железным ступеням и вырываясь через люк в кондитерскую.

Дегре закатывает глаза и надевает капюшон, и мы проникаем в шумную толпу на улице Сент-Оноре.

5

МИРАБЕЛЬ

Матушка попросила лекарства. Сотни лекарств, чтобы раздать толпе во время торжественного шествия: Кадмия от язв, Арканум Кораллинум от подагры и водянки, Кирпичное масло от паралича и опухолей, а также десятки мазей и сиропов от головных болей, лихорадки и кашля. Столько настоек, сколько мы с Грисом можем приготовить за неделю.

Я с сомнением смотрю на записку, которую гонец мамы принес в лабораторию.

— Вот видишь, — Грис стоит рядом со мной и читает поверх моего плеча. — Это именно то, что обещала Ла Вуазен. Мы заставили несогласных замолчать и можем возобновить истинное дело Теневого Общества.

Я складываю записку в карман фартука и пытаюсь улыбнуться с надеждой, но голоса мертвых все еще зовут меня из пыли. Осуждают меня.

Грис смотрит на меня, хмурясь.

— Я что-то пропустил? Разве это не хорошо?

— Да. Конечно.

— Так почему ты выглядишь так, будто тебя вот-вот стошнит?

Я отвлекаюсь на кучку семян фенхеля на столе.

— Я рада, что мы возвращаемся к исцелению, но все лекарства мира никогда не вернут мертвых.

Грис кладет руки мне на плечи.

— Иногда наследование уродливо. Но мы можем быть спокойны, зная, что погибшие заслужили свою судьбу, — я начинаю возражать, но он перебивает меня. — Мы пытались быть мягче, но дворяне продолжали подниматься, драться и вынуждать твою мать. Она никогда бы не выбрала яд или магию Лесажа. Она загнана в угол и сделала то, что было лучше для большинства.

Я неохотно киваю.

— Полагаю, ты прав.

— Этот приказ — доказательство. Мы должны ей доверять, Мира. Она не сделала ничего, чтобы заставить нас усомниться.

Я не могу с этим спорить. После убийства Вандома восстаний больше не было. Мама не заказывала дополнительный яд. Даже Лесаж странным образом отсутствовал в моей лаборатории — только попросил еще дозу кровавого зелья.

В моей груди загорается теплый огонек надежды.

— Ладно, — я подвязываю волосы и искренне улыбаюсь Грису. — Приступим к работе.

* * *

Мы с Грисом погружаемся в дистилляцию лекарств, просыпаясь с солнцем и работая при свечах до глубокой ночи. Целебные ароматы базилика, корицы и лаванды постепенно подавляют едкие остатки Яда Змеи и ржавый привкус кровавого зелья Лесажа. Мы собираем подносы с целебными веществами, пока они не заполняют все столы и шкафы. Даже ящики, коробки и пол завалены разноцветными свертками и склянками. Это невероятно красиво — доказательство того, что все было налажено, — но струйка беспокойства в моих венах не иссякает.

Сон продолжает ускользать от меня. У меня дрожат руки, пока я сжимаю пестик. И меня преследуют образы иссохших, истекающих кровью тел.

Единственный раз, когда мой разум по-настоящему спокоен, — это когда я одна в лаборатории, пытаюсь создать свое предательство. Я знаю, что мне нужно остановиться. Это опасно и, прежде всего, бесполезно сейчас, когда мы вернулись к лекарствам. Но необходимость экспериментировать остается, как зуд. Ужасное подергивание, от которого выступает пот. Маленький красный гримуар отца кажется живым, дышащим существом, спрятанным в моем лифе. Он зовет меня, как песня сирены, обвивая своими злобными щупальцами мои ноги и уводя их обратно в лабораторию.

Глубокой ночью, когда даже Грис лег спать, а в комнатах обитают только призраки, я на носочках спускаюсь по винтовой лестнице, запираю дверь лаборатории и прохожу в свой секретный мир алхимии. Под воображаемым руководством отца я модифицирую лекарство от дезинтегратора, пока не буду уверена, что все правильно. Затем я убираю мешочек, наполненный ингредиентами, под нижнее белье, чтобы быть готовой в любой момент. Созданное зелье работает всего час или два, и я хочу быть готовой проверить его эффективность, если Лесаж без предупреждения пустит на волю свою магию. Хотя я могу доверять маме, я никогда не буду доверять ему.

Утром шествия я поднимаюсь по лестнице в покои матери, чувствуя себя спокойной и полной надежд, почти полностью похожей на себя прежнюю. Я очень хочу покинуть дворец и раздать лекарства, пообщаться с людьми и прогнать остатки моей вины. Я даже улыбаюсь Маргарите и Фернанду, когда они шагают вместе со мной по площадке второго этажа — тут я перегибаю.

— Тебе стоило привести себя в порядок по такому случаю, — Фернанд убирает с моих волос солому. — Ты уже спишь в своей лаборатории? Или, может, совсем не спишь? — добавляет он, потянув за уголки своих глаз. — Ты выглядишь ужасно.

— Все еще лучше, чем ты, — парирую я. Для меня загадка, что моя сестра видит в нем. Тонкие черные волосы Фернанда даже длиннее, чем обычно, а бархатная маска, которую он никогда не снимает, липнет к его щекам, как вторая кожа. Не знаю, ненавижу ли я его за то, что он подлый, интригующий наемник, или потому, что Маргарита шепталась со мной, прежде чем он появился и увеличил разрыв между нами.

Маргарита поворачивается и ударяет Фернанда по голове.

— Никто тебя не спрашивал.

Похоже, только ей разрешено меня изводить. Если честно, это меня устраивает. С той ночи, проведенной в моей постели, мы стали на удивление любезными. Маргарита припасла меня последнее пирожное после ужина двумя ночами позже, и когда она с Фернандом и его товарищами выпила всю бочку эля и до рассвета пела застольные песни, я не жаловалась. Мы с Маргаритой даже сидели у камина в моей комнате и вместе работали в прошлый четверг.

— Ты все еще боишься? — спросила она приглушенным голосом, хотя мы были в комнате одни.

Что-то в том, как ее темные глаза горели, как угли в очаге, заставило меня кивнуть.

— Полагаю, немного. Но не так сильно, как раньше. А ты?

Она пожала плечами, что было большим подтверждением, чем я ожидала. После долгой паузы она прошептала едва слышно:

— Иногда я не могу заснуть. Их крики до сих пор не дают мне покоя, — она пригляделась к вышивке, выглядела такой маленькой и робкой, не похожей на мою старшую сестру, что мне захотелось сказать что-нибудь, чтобы утешить ее. Что-то искреннее, чтобы ответить на ее честность.

— Я думаю, что всех нас преследуют привидения. Иногда мне кажется, что я слышу отца. Я с ним разговариваю.

Руки Маргариты замерли, а брови приподнялись.

— Что ты говоришь?

— Я спрашиваю, что он думает обо всем этом.

Маргарита никогда не была близка с отцом. Она жаждала сказок на ночь, поцелуев и катания на его плечах, но к алхимии у нее не было пристрастия.

— Он отвечает?

— По-своему, — сказала я, думая о его гримуаре, спрятанном под моим корсетом. — Но я не думаю, что у нас есть повод для беспокойства. Худшее прошло.

— Худшее прошло, — согласилась она, с благоговением повторяя слова матери.

Между нами присутствует определенная атмосфера товарищества, когда мы проходим в комнату матери и оставляем Фернанда ворчать в холле.

— Ах, мои девочки, наконец-то, — напевает мать у туалетного столика, где ей пудрили лицо и укладывали каштановые кудри. Они собраны в высокий помпадур, который каким-то образом заставляет ее выглядеть царственно и опасно одновременно — как львица. Только на висках можно заметить седину, нити в волосах, а ее затененные глаза большие, как у лани, — черные бездонные шарики на фоне фарфоровой белизны ее лица. Она вряд ли выглядит достаточно взрослой, чтобы быть моей матерью, но с тех пор, как она была в моем возрасте, она смазывала лицо средствами, восстанавливающими молодость, и пила алхимические смеси.

Она отмахивается от служанок и вскакивает. Сотни золотых двуглавых орлов мерцают сквозь складки ее церемониальной накидки, а бархат развевается вокруг ее лодыжек, создавая иллюзию, что она идет по бордовым облакам. Она красивая. Великолепная. Настоящая героиня народа.

Матушка подходит сперва ко мне и целует меня в щеки. Маргарита тут же напрягается, хотя я просто стою ближе. Я пытаюсь поймать ее взгляд, но она нарочно смотрит в сторону, легкость между нами гаснет так же быстро, как свеча.

— Мои крошки Вуазен, — матушка берет нас за руки и ведет по комнате. — Идемте, у меня для вас сюрприз.

Маргарита медлит.

— Для нас обеих?

Не обращая на нее внимания, мама ведет нас через гостиную с темными панелями в свою гардеробную, которая больше, чем весь наш дом на улице Борегар.

— Для процессии, — объявляет она, указывая на одинаковые платья, разложенные на кедровых стволах.

— Они …, - скандальные. Мерзкие. Самые ужасные вещи, которые я когда-либо видела. Черно-алый шелк такой нежный, он почти полупрозрачный, а квадратный вырез такой низкий, что мои ладони прикрывают грудь.

— Мы должны быть одинаковыми? — голос Маргариты сухой. Я поднимаю платье за ​​рукав и держу на расстоянии вытянутой руки — как будто оно более ядовито, чем котлы с дистиллированной мандрагорой в моей лаборатории.

— На улице холодно, — говорю я с тревогой. — И дождь идет постоянно. Разве не нужно немного больше ткани…

Тщательно подведенные брови матери опускаются ниже.

— Вы унижаете мой выбор?

Уловив яд в голосе матери, Маргарита поднимает платье и с восторженным визгом прижимает его к плечам.

— Я считаю, что платья изысканные. Мира ничего не понимает, — она проходит мимо меня и целует маму в щеку.

— Не стой, как дурочка, Мирабель, — говорит мама с хлопком. — Одевайся. Или мы опоздаем на собственное шествие.

Я нехотя прижимаю платье к груди, и мои пальцы касаются чего-то твердого под лифом.

Гримуар отца.

Мерде. Я так привыкла к его присутствию, что он словно второе сердце, бьющееся вне моей груди. Я даже не подумала его убрать. Травы, противодействующие изумрудному огню Лесажа, лежат в мешочке под нижним бельем, но если горничным удастся снять с меня платье, гримуар уже не спрятать.

Воздух вылетает из меня, и чудовищное платье выскальзывает из моих пальцев, падает на паркет.

Матушка хмурится и указывает на смятую кучу.

— Работа лучшей швеи Парижа, а ты бросаешь платье на пол, как тряпку.

— П-прости, — лепечу я и поднимаю его. — Оно очень красивое, но я не смогу легко идти в толпе и раздавать лекарства в таком изящном наряде. Платье, которое на мне сейчас, походит куда лучше…

Матушка громко вздыхает.

— Платье не будет препятствием, потому что ты не будешь распространять лечебные средства.

— Что? — такое ощущение, что меня ударили дубиной по голове. Дыхание прерывается. — Но ты просила лекарства. Я готовилась всю неделю.

— Грис и другие слуги раздадут сиропы и мази, а ты поедешь рядом со мной — в этом платье. Теперь ты член моего ближайшего окружения, Мирабель. Пришло время взять на себя обязанности за пределами лаборатории.

Мою грудь сдавливает боль. Я всю жизнь ждала, что она скажет эти слова. Голос Гриса ревет в моей голове: «Будь благодарна. Сотрудничай». И я бы сделала так, если бы могла. Я отчаянно хочу лично позаботиться о людях, я могу вытерпеть разочарование. Но я не могу снять платье.

Она не может увидеть мое предательство.

— Разве люди не должны видеть, как мы раздаем лекарства? — быстро говорю я.

Мать машет рукой.

— Люди знают, что лекарства от нас. Что им нужно, так это сплоченное руководство после всех опасностей, через которые они прошли. Одевайте ее, — приказывает она горничным, которые не заняты Маргаритой, помочь мне.

Я отступаю, уклоняясь от их нетерпеливых рук.

— Не двигайся, — настаивает мама, но я отбиваюсь и вырываюсь. Маргарита хихикает, когда две служанки ныряют, чтобы расстегнуть мои ботинки, а еще три берут меня за плечи и тянут за шнурки моего коричневого рабочего платья.

Гримуар отца соскальзывает под мое нижнее белье в беспорядке, и я издаю сдавленный вскрик.

— Мне не нужна помощь, — я размахиваю отвратительным платьем, как щитом. — Я прекрасно умею одеваться, — но мой голос теперь дребезжит, и Маргарита настораживается.

— Хватит этого бреда. Я ее наряжу, — она распихивает горничных и тянет меня за платье спереди.

«Нет, — я скрещиваю руки на груди и отступаю, умоляя глазами. — Прошу, Марго. Мы — друзья, союзники».

Но — нет. Не совсем. Ее стремление услужить матери всегда перевешивает ее преданность мне.

Ее губы изгибаются, когда она тянется к моему лифу, и она понижает голос:

— Ты же не так стыдлива, что не можешь принять помощь любящей сестры? — она с трудом стягивает коричневую шерсть с моих плеч, и гримуар падает на пол.

Черные глаза Маргариты — мое зеркало, зеркало матери — становятся в четыре раза больше.

— Матушка! Посмотри, — кричит она.

Ноги покалывает, мне не терпится убежать, но я твердо стою. Бежать бессмысленно с часовыми в масках, охраняющими каждое окно и каждый проход, поэтому я скрещиваю руки на груди и стою неподвижно, как статуи в Тюильри, обнаженная и открытая для всеобщего обозрения в нижнем платье и чулках.

— Оставьте нас, — шепчет мама, и ее горничные, словно порыв ветра, вылетают из комнаты. Я с тоской смотрю им вслед, желая тоже легко сбежать.

Складки ее плаща скользят по полированному полу, а косточки корсета скрипят при каждом шаге. Выражение ее лица каменное, но руки слегка дрожат, пока она разглаживает невидимые морщинки на своем платье. В ее глазах вспыхивают искры острой боли — даже после стольких лет.

— Антуан, — шепчет Мать — любовь, боль и враждебность объединяются в одно слово. Она обожала отца. Я думаю, что часть ее всегда будет его любить, как бы отчаянно она ни пыталась его ненавидеть сейчас. Они встретились, когда бабушка заболела, а мама зашла в экспериментальную аптеку отца в поисках лекарства. Он был молод, умен и харизматичен, уже тогда был гением, и мама полюбила его с первого дня, когда он подмигнул ей из-за прилавка. В то время он не был так поглощен своей работой, так что заметил ее красивое лицо.

Вначале он ухаживал за мамой, делая для нее восхитительные карамельные сиропы и фальшивые приворотные зелья, которые он угрожал добавить в ее ужин. Они вместе ухаживали за травами в саду и даже вместе управляли небольшим ювелирным магазином, когда поженились — это ремесло передал отцу его отец, и он улучшил его, трансмутируя собственные металлы. Но со временем такие вещи отошли на второй план, поскольку эксперименты отца поглотили его.

Мать смотрит на книгу, ее лицо краснеет, пока не становится краснее румян на ее щеках, краснее гримуара. Она наклоняется, хватает книгу пальцами и машет ей перед моим лицом. Я прижимаюсь спиной к оклеенной обоями стене, и капли ледяного пота стекают по моей шее.

— Ты поклялась, что сожгла его жалкие гримуары и записные книжки.

— Я оставила только один, чтобы запомнить его, — пищу я. — На память.

— Ложь! — Маргарита обходит матушку, ее лицо так близко, что мне хочется кричать. — Мира сказала мне на днях, что разговаривает с ним.

Это предательство ранит больше, чем я ожидала. Но я могу только пялиться.

— Я сказала это по секрету! — кричу я. Затем снова поворачиваюсь к маме. — Это не то, что ты думаешь…

— Тихо! — матушка хмурится, глядя на гримуар, и после мига, который кажется вечностью, несется через комнату, чтобы уничтожить книгу в очаге. Однако пламя давно погасло, поэтому она решает бросить книгу в свой сейф. Затем она возвращается к туалетному столику и проводит пальцами по серебряным гребням и горшочкам с румянами. Мои потные ладони прилипают к нижнему платью.

Когда она, наконец, говорит, голос матери разносится по комнате, словно с ветром.

— Я дала тебе столько свободы, столько обязанностей. Теперь я понимаю, что это была ошибка. Если ты хочешь вести себя как он, я не могу тебе доверять. И если я не могу тебе доверять, ты не сможешь управлять лабораторией. Отныне Грис будет контролировать производство, а тебе будут поручены другие обязанности. Подальше от таких соблазнов.

— Нет! — я задыхаюсь. Кажется, что воздух из комнаты выкачали. Мои мольбы льются бесконечным потоком. — Прости. Это больше не повторится. Клянусь. Грис не сможет выполнять все заказы. А как же зелье Лесажа?

— Грис в состоянии… он поймет формулу кровавого зелья. И я найму ему помощника, если нужно. В этом городе десятки алхимиков, которые будут рады работать на Общество.

— Но не такие умелые, как я.

— Возможно, но я не буду рисковать, чтобы ты стала одержимой, как твой отец. Ты можешь ненавидеть меня сейчас, но ты еще поблагодаришь меня за защиту.

Тихий всхлип слетает с моих губ. Я шагаю вперед и бросаюсь к ногам матушки. Она не может так поступить. Она не может запретить мне посещать лабораторию. Без работы не знаю, кто я.

— Пожалуйста, мама.

Она смотрит мимо меня, делая вид, что я не говорила. Со смертельной грацией она берет со своего туалетного столика шпильку из китового уса и крутит ее, как нож.

— Нет смысла пресмыкаться. Мое решение принято.

Она с такой силой бьет кулаком по столу, что шпилька вонзается глубоко в красное дерево.

Я натягиваю ужасное платье, не говоря ни слова.

* * *

Улицы Парижа — это буйство красок, шума и фанфар. Сине-белые гербовые штандарты бывшего короля были сорваны с шестов и заменены знаменами, украшенными двуглавым орлом Теневого Общества. Наши блестящие черные боевые кони украшены доспехами и изумрудными перьями, а множество экипажей задрапированы красным и пурпурным шелком. Гуляки возвещают о нас трубами и лютнями, в то время как шуты и акробаты танцуют и поют на улицах. Орды простолюдинов в бархатных масках — новейшее направление моды — свистят и хлопают, когда мы проезжаем мимо. Все такое яркое, что кружится голова.

Служанки каким-то образом скрутили мои мышино-русые кудри в замысловатый водопад, ниспадающий перед плечом. Маргарита выглядит так же, но, пока она наслаждается уханьем мужчин, кричащих от наших скандальных вырезов, я опускаюсь все ниже и ниже, отчаянно пытаясь слиться с седлом. Моя грудь почти выпрыгивает каждый раз, когда моя лошадь шагает, и когда я пытаюсь прикрыть грудь руками, мама бросает на меня убийственный взгляд.