Дело о заикающемся троцкисте

ДЕЛО О БРОНЗОВОМ ВСАДНИКЕ

"Скрипка Алексей Львович, 31 год, заместитель директора Агентства по административно-хозяйственной части. Убежден, что обладает врожденными талантами не только в области коммерции, но и в сфере расследовательской журналистики.

Требователен к соблюдению сотрудниками Агентства правил внутреннего распорядка. Семейное положение — холост. Коммуникабелен. Насколько достоверны рассказываемые им истории — не выяснялось.

Внеслужебные отношения с сотрудницей Агентства Горностаевой В. И. довольно запутанные…"

Из служебной характеристики

Помню, как в свете уличного фонаря светилось голое плечо судебного пристава Аникеевой. Ничего плечо — с родинкой и трогательными складочками, намятыми подушкой. Я отвел взгляд и почувствовал нежность. Я ее всегда чувствую, когда вижу свою стену над кроватью.

Одни грамоты чего стоят — тут и «За активную общественную работу…», и «Победителю социалистического соревнования», и "За первое место в «Зарнице», и самая драгоценная: «За второе место среди юношей в Мемориале по настольному теннису им. М.Ю.Лермонтова, г. Пятигорск».

Не меньшую нежность вызывают фотографии. Бодрый пионер Скрипка с огромными пачками макулатуры; веселый стройотрядовец Скрипка с лопатой в руках; мужественный ефрейтор Скрипка в почетном карауле у знамени части; задумчивый бородатый Скрипка за письменным столом; и, наконец, солидный Скрипка в костюме, запечатленный в гневном жесте — он указывает курящим в коридоре журналистам на плакат, гласящий: «Здесь не курят! Совсем!!!».

Переполненный нежностью, я решил наконец заснуть. Но не тут-то было. Потому что когда Скрипка переполняется нежностью — можно не сомневаться, что найдется какой-нибудь мизантроп, исполненный готовности проделать в нем дырку, слить всю его нежность, как отработанный антифриз и немедленно наполнить его, бедного завхоза «Золотой пули», каким-нибудь дерьмом.

— Ну… — сказал я с отвращением, когда дотянулся до телефона.

В трубке неразборчиво стрекотало. И я ее бросил. Потому что надо было идти в Агентство. И самое главное в этом стрекоте я разобрал: «Алексей Львович, у нас ЧП!» — вот что мне прокулдыкали, — и это в девять утра самого что ни на есть всамделишного воскресенья! О боги, боги!

— Товарищ юрист первого класса! Подъем! — грубо сказал я юному судебному приставу Аникеевой.

— А совесть? — спросила она томно.

— За совестью обратитесь в кассу Управления юстиции! — Я сорвал с нее простыню и, немного полюбовавшись открывшимся видом, запрыгал на одной ноге, пытаясь попасть в штанину.

ЧП было таким: Каширин отловил опасного телефонного террориста лет десяти и приволок его в Агентство. У террориста были особые приметы — килограмма два веснушек, щедро разбросанных по физиономии, здоровенный фингал и полные карманы карбида. Не выдержав перекрестного допроса, злоумышленник, рыдая, вымолил у Каширина ключ от туалета. Будучи отконвоирован туда, малолетний преступник вывалил все содержимое своих карманов в любимый унитаз Спозаранника. Унитаз, даром что был нежно-сиреневого цвета, превратился в вулкан, и через пару минут по Агентству распространилась такая вонь и дымовуха, что малец, воспользовавшись суматохой, смылся. А Каширин, подлая душа, бросился звонить мне.

Когда я пришел, то первым делом надел противогаз. А вторым — сел писать приказ «О мерах по усилению химзащиты в подразделениях Агентства журналистских расследований». Когда я формулировал второй абзац, споткнувшись на фразе: «Запрещается хранение противогазов в местах, не предназначенных для хранения противогазов», появилась Горностаева.

Натянув на рот воротник свитера, она сказала мне несколько обидных слов. Это я понял по выражению ее лица, потому что самих слов в противогазе было не слышно.

— Я сделал все что мог, — кротко сказал я, посверкивая стеклами противогаза.

Горностаева снова сказала что-то резкое, и я решил прервать дискуссию.

— Слушай, Горностаева, — как можно миролюбивее (насколько позволял противогаз) сказал я. — Окна я открыл, сантехника вызвал. В свой, между прочим, выходной день…

Горностаева судорожно дернула воротник, как будто хотела задушить саму себя, и я поспешно добавил:

— А ночью я работал с источником, потому и не звонил.

Глаза ее увлажнились, но я отнес это на счет карбида и углубился в приказ.

Как вышла Горностаева, я не заметил, зато не заметить, как вошла Ксюша, было невозможно. Она напоминала мне живую форель, вытащенную недавно продавцом одного магазинчика в Сосново из аквариума. Он, помнится, кинул ее в пакет, завязал его и пару раз треснул им по прилавку. «А то хрен взвесишь!» — радостно сообщил он мне, твердо решившему не есть эту несчастную рыбу после такого зверства. Так вот, Ксюша напомнила мне эту самую треснутую о прилавок форель, чем вызвала мою неподдельную жалость.

— Леш… — хватанув «сероводорода», она закашлялась и, не в силах кричать, яростно замахала рукой в сторону приемной. Я понял, что придется идти. И пошел. С явным сожалением сняв противогаз.

Ксюша, зажав нос, дождалась, пока я войду и сразу же захлопнула за мной дверь.

С дивана поднялся взволнованный офицер в форме полковника ВВС. На груди его сияла Звезда Героя России, причем новехонькая, трехцветная. В голубых глазах полковника стоял ужас, и я сразу подумал, как сильно он противоречит его мужественному образу. Потом я вспомнил, что где-то читал, будто именно здоровое чувство страха способствует… Но чему оно способствует, я додумать не успел, ибо, отдышавшись, Ксюша сказала:

— Черт бы побрал Каширина и всех его дефективных малолеток! — Еще подышав, она добавила:

— Леш, тут вот полковник дожидается кого-то из начальства, но Обнорский в командировке, а сегодня воскресенье — Повзло на даче, а Спозаранник…

Я остановил ее мужественным жестом в духе Клинта Иствуда и пожал полковнику руку, которая была хоть и крепка, но заметно тряслась. Свободной рукой я показал ему на кабинет Обнорского, и мы зашли, так и держась за руки, как первоклассники. «Круто его зацепило», — подумал я и чуть ли не силком освободился от полковничьего рукопожатия.

— Заместитель директора, Алексей Скрипка. Слушаю вас. Садитесь.

Полковник не сел и выразительно посмотрел на Ксюшу. Та вышла.

— Полковник Сорокин, — сипло представился летчик. — Мы когда-то служили с вашим шефом на Ближнем Востоке… Мне сказали, что он в Финляндии на каком-то конгрессе расследователей…

— Ездил я как-то в Финляндию, — кивнул я, — а у меня дома авария случилась… Так чем могу?

Полковник, неожиданно обмякнув, рухнул на диван и закрыл лицо руками.

Плечи его сотрясались, и со стороны было похоже, что он надрывается от хохота, но честь офицера не позволяет ему делать это в голос.

— Кроме Андрюхи, мне не к кому обратиться… О Боже, какой позор!… — изо рта его вырвались какие-то булькающие звуки.

Я налил ему стакан воды и, пока он пил ее жадными глотками, старался смотреть ему в глаза с состраданием. Впрочем, я ему действительно искренне сострадал, просто я всегда чувствую себя очень неловко, когда большие сильные дяди обливаются слезами, как мой бывший тесть при приготовлении лукового пирога. Вот Спозаранник — тот другое дело, он от этого удовольствие получает, ему лишь бы человека до слез довести…

Видимо, при воспоминании о Спозараннике в моих глазах промелькнуло что-то зверское, потому что полковник постарался взять себя в руки и горько произнес:

— Вот ведь… В Анголе был, в Йемене, в Афгане воевал, Чечню прошел — ни хрена мне не страшно было, а тут собственная дочь до истерики довела…

— Да вы расскажите, в чем дело!

Сорокин посмотрел на меня с мукой и задал совершенно неожиданный вопрос:

— У вас есть деньги?

— Деньги?! — переспросил я идиотским тоном, чтобы выиграть время и успеть перегруппироваться. — Откуда деньги у бедного завхоза?

Сорокин завыл, как отец Федор в саду инженера Брунса, и брякнулся передо мной на колени. И я тут же вспомнил, как один мой приятель увидел в зеркале нимб над своей головой, и это так на него повлияло, что он застраховал тещину дачу.

На свое имя.

Я вел машину, поглядывая на Сорокина, вцепившегося в «торпеду», как малое дитя в мамину сисю. Полковник каждые восемь секунд смотрел на командирские часы и нервно шептал без остановки:

— Направо… Должны успеть… После светофора — еще раз направо… Ты не волнуйся, сынок, я ведь понимаю — деньги казенные, пять тысяч — не шутки…

Ой, не шутки, думал я. Обнорский мне может так впаять, что свою наготу мне придется прикрывать исключительно человеколюбием и милосердием, на которые меня прошибло при встрече с этим плачущим Героем России. С другой стороны, шептало мне мое доброе сердце, у тебя тоже когда-нибудь будет дочь, которая, возможно, попадет в дурную компанию…

Нет, лучше так: может, у твоего коллеги Спозаранника дети попадут в дурную компанию, и ты ему бы тоже… Обнорскому хорошо — он в Финляндии, трубу отключил — экономит деньги Агентства, зато как приедет — вообще трубку вешать не будет, а Ксюха хороша — в такую хреновину вписала…

Все эти умные мысли посещали меня, пока я крутил руль под чутким руководством бормочущего летчика. В какой-то момент мне даже показалось, что кручу я не руль, а штурвал, и все его заклинания раздаются в моем шлемофоне. Полковник тоже это почувствовал и, подражая интонации героя известного фильма («Прикрой, атакую!»), заговорил громче:

— Риска тут нет никакого прижучим подонка… Как пить дать — прижучим!

— А он точно один придет? — я решил проявить неиспользованный доселе профессионализм.

— Если не один — мы не откроем, — храбро ответил Сорокин. — Милицию вызовем, если что…

Мне захотелось сменить тему:

— А как вы узнали, что дочка принимает наркотики?

Глаза летчика стали жесткими, желваки заходили под кожей как живые.

— Э-э, сынок, я на войне на них насмотрелся. Речь, зрачки… Да она и не отпиралась. Сразу плакать стала: папа, они меня убьют… Я говорю — сколько? Она: пять тысяч должна… Я сразу про Обнорского подумал. Решил, что не откажет братану… А его нет. И тут ты — такая удача…

И я, как человек, ненавидящий штампы, увидел: на полном серьезе по его небритой щеке сползла «скупая мужская слеза», которую он смущенно вытер кулаком. Я был готов расчувствоваться, но вовремя вспомнил о Спозараннике и только мужественно кивнул.

Собственно, история, рассказанная Сорокиным, ничего необычного из себя не представляла. Его шестнадцатилетняя дочь Лиза была законченной наркоманкой и тянула из дома все, что попадалось под руку. Крутой папин характер и неудачное самоубийство матери, как ни странно, повлияли на ее поведение, и она перестала красть деньги и шмотки из дома. Зато с удвоенной энергией принялась тырить их у чужих людей. Когда Сорокин вернулся из Боснии, на Лизе висели два уголовных дела и пять тысяч долларов долга. С ментами он договорился — девочке разрешили закончить школу, но с долгами помочь отказались. И полковник принял самое идиотское из возможных решений — разобраться с наркодилером самостоятельно. Вернее, с помощью еще одного идиота, то есть меня.

Мне даже не верилось, что это я бросился звонить Обнорскому на мобильный и, узнав, что он отключен, позвонил знакомому кидале по кличке Будда с просьбой изготовить «куклу», после чего был нецензурно послан подальше. Мне еще больше не верилось, что затем я собственными руками отомкнул сейф и достал оттуда все имеющиеся деньги Агентства, стараясь не смотреть в благодарно слезящиеся глаза Героя России Сорокина.

Сентиментальность, которая всегда так некстати выбивает меня из седла и заставляет совершать абсолютно кретинические поступки, никогда не упускала возможности сыграть со мной «в дурачка». Обнорский говорит, что мне просто лень подумать и принять верное решение, но я-то знаю, что тут дело не в лени, а в элементарном недостатке времени. Этого, кстати, не понимает и Горностаева, считающая меня банальным самцом, не способным удержаться от первобытных инстинктов при виде любой юбки. Где ей понять, что виной всему сострадание…

Пока я размышлял, мы уже ехали вдоль большого старого дома, на который полковник показал дрожащим пальцем.

— Здесь? — спросил я.

— Ага, во двор…

Я завернул во двор и припарковался под чьим-то окном. В нем торчали два ужасно коварных на вид существа — облезлый кот и такая же облезлая бабуся.

Подмигнув им для храбрости, я пошел вслед за Сорокиным, который бодрым шагом погружался в зловонную тьму подъезда.

Мы поднимались по захламленной лестнице. Многие двери были открыты настежь, за ними просматривались облезлые коридоры. Остановившись на площадке второго этажа, Сорокин достал ключи.

— Решил дома ничего не затевать — приятель ключи от коммуналки дал. Дом почти расселен, квартиры три жилых осталось. Здесь тоже никого, приятель последний не съехал.

Он открыл дверь, и мы пошли по длинному коридору, который мало чем отличался от всех предыдущих. Играло радио, и, невольно прислушавшись, я узнал, что где-то дует «ветер северный, умеренный до сильного, фью-фью…». Полковник отомкнул одну из дверей, и мы зашли в комнату.

Обстановка в ней была настолько понятной, что я автоматически подумал: все готово к переезду, вот счастливцы!

Вся мебель была аккуратно сдвинута и зачехлена. Книги, связанные в стопочки, возвышались у стены. Вместо люстры с потолка свисала неопрятная лампочка.

Сидеть, да и стоять, было, в общем-то, негде.

Сорокин был на взводе и нервно заходил по узкой дорожке между секретером и стопкой словарей.

— Минут через десять подъедут… Значит, с дочкой так договорились — мы в коридоре прячемся, она его в квартиру ведет, достает деньги из секретера, отдает ему и выходит. Пока он их считает, влетаю я, ты страхуешь. Бабки забираем, чистим рыло, сматываемся. Доча не при делах — вроде как налет… Ну как?…

— Не очень… — мне это все ужасно не нравилось. — А если и его кто-то страхует?…

Во дворе что-то бибикнуло, и полковник заметался:

— Машина во двор въехала! Леш, я понимаю… Андрюха бы не сомневался… — Он опять чуть не плакал. — Времени нет.

Договорились уже. Дочка-то!… Давай деньги в секретер положим, а?

В отчаянии он сорвал с кителя звезду и стал пихать ее мне.

— Ну возьми звезду в залог, а?

На лице его проступили капли пота размером с райское яблочко. Я посмотрел ему в глаза, и мне показалось, что в них издевательски ухмыляется Спозаранник.

Пока я вглядывался, полковник сунул звезду в мой нагрудный карман и бросился к окну.

— А-а, Лизка идет! — завизжал он шепотом и простер ко мне руки.

Я достал деньги, открыл дверцу секретера и положил их туда.

Сорокин совершил невероятный прыжок через запакованное шмотье и протарабанил скороговоркой:

— Леш, ты человек, ты настоящий парень, я на кухню метнусь — китель спрячу, а то сразу просекут, ты посиди пять секунд, я сейчас…

И он выскочил из комнаты.

Я встал и осторожно выглянул в окно. Ничего подозрительного я не заметил, разве что бабуся из окна напротив исчезла, зато котов стало двое. За стеной что-то глухо стукнуло. Мне захотелось сесть, и, оглянувшись, я опустился на кипу книг. В ту же секунду я повторил прыжок полковника — книгами была завалена бронзовая скульптура — рыцарь с торчащим копьем на вздыбленном коне.

И именно на это копье я и сел с размаху.

Я прошептал несколько слов и, обследовав джинсы, убедился, что мой драгоценный «Wrangler» безнадежно продырявлен. В квартире было тихо. «Не пора ли прятаться?» — решительно подумал я и вышел в коридор. Сейчас я бы с удовольствием «начистил рыло» парочке наркодилеров и даже наркобаронов. Кончина любимых штанов пробудила во мне первобытную ярость.

— Товарищ полковник! — тихо, но внятно сказал я. — Вы что, уже спрятались? Или накладываете грим?

Где— то на улице лаяла собака. А в квартире стояла мертвая тишина. Собаку было слышно хорошо. Даже слишком.

Я подумал, что, возможно, к двум котам присоединился третий, и они все втроем корчат псу рожи, вот он и надрывается.

Потом понял, что дверь на лестницу открыта. А потом пошел обратно. Полковника не было. Видимо, отцовское сердце не выдержало — небось девочке дали леща на его заплаканных глазах, а может, дилер не приехал, а может, еще что — в любом случае, Сорокин выбежал из квартиры, и мои услуги ему не понадобились. Сказать, чтобы я расстроился, было нельзя.

— А денежки я приберу, — громко процитировал я Булгакова, открывая секретер. — Нечего им здесь валяться…

Прибирать было нечего. Полка секретера, на которую я три минуты назад положил пять тысяч «мертвых американских президентов» (как выражается мой приятель), была девственно чиста. Я даже провел по ней рукой. И, помнится, стукнул по ней же кулаком. Отчего задняя стенка секретера скрипнула и провалилась в соседнюю комнату. Обои там были веселенькие. В цветочек. Воздуха не хватало, и мне снова захотелось надеть противогаз.

Когда я вылетел из подъезда и прыгнул в машину, только дырка в джинсах отличала меня от ковбоя Мальборо. Я знал, что мне предстоит совершить жестокое убийство с массой отягчающих обстоятельств.

Но уже через несколько метров я подумал, что жертвой стану я. И убьет меня лично Обнорский. И ничего ему за это не будет — Анька Лукошкина отмажет.

Я открыл дверь и свесился вниз, убедившись в том, что я знал и без этого — колеса были спущены. Подняв глаз чуть выше, я увидел «Запорожец», на номерном знаке которого издевательски значилось: «68-25 ЛОХ». Еще выше, в окне второго этажа, отдыхали уже три кота и все та же бабуся. Губы ее шевелились, и я даже не стал гадать, что она говорила.

Думаю, что-то в этом же духе. Лох, он лох и есть.

Я вертел в руках Звезду Героя. Есть у меня такая привычка — что-то вертеть в руках. Как-то на очередном совещании у Обнорского я извертел целую коробку канцелярских скрепок. Когда я зашел к Обнорскому на следующий день, он предупредительно подвинул мне вчерашнюю коробочку. Сейчас я сидел в кабинете у Повзло, и любимых скрепок не было. Зато были Повзло, Спозаранник, Зудинцев и Соболин. По их лицам было видно, что они еле сдерживаются, чтобы не засмеяться. И, конечно, Соболин не выдержал и прыснул, но я поднял глаза, и Володя сделал вид, что закашлялся.

— Кинули, как пацана неразумного… — раз в восьмидесятый сказал Повзло. — Позор. Ты что, с дуба рухнул?

— Почему «с дуба»? — обиделся я. — Люди с разных деревьев падают. Вот моя свояченица, когда маленькой была…

— Мы тут что, байки слушаем? — перебил Спозаранник.

— Мы тут запах нюхаем… — подмигнул мне Зудинцев.

— Да бросьте вы, как маленькие, ей-богу… — сказал Повзло.

Я взорвался:

— Не пахнет уже почти… Ну что вы ржете?!

Бессердечные мерзавцы тут же разгоготались так, что не могли остановиться минут пять. Потом Зудинцев вытер слезы и простонал:

— Да, Леха… Обнорский тебя просто убьет… Ну Ерш, ну, поганец…

— Какой еще Ерш?! — спросил я, чувствуя холодок под сердцем.

Спозаранник, который хоть и не смеялся, но был ничуть не лучше этих козлов, встал и прокашлялся:

— Вы, господин завхоз, настолько погрязли в своих канализационных проблемах, что не знаете любимой истории Обнорского? Ладно, не знаю как вам, а мне работать надо. Как я понимаю, картриджей для принтера мне теперь не видать, поскольку наш благородный завхоз спустил все казенные деньги в фонд борьбы с детской наркоманией… Тоже мне, Сорос!

И он вышел, саданув дверью, А я вскочил.

— Да что за Ерш? Что за история?

— А ты чего, и правда — все казенные деньги профукал? — поинтересовался Зудинцев.

— Гады, объясните же, в чем дело?

Повзло почесал нос:

— Ерш, Леша, — это кидала с Гостинки. Его Обнорский, когда еще в «молодежке» работал, собственноручно за шкирку поймал. На суде свидетелем был. Ну тот ему всенародно и пообещал: выйду, мол, на волю и так тебя кину — век помнить будешь.

— Вот и вышел, надо полагать, — хихикнул Соболин. — Ну а ты, видно, под раздачу и попал.

— Михалыч, я должен его найти! — сказал я Зудинцеву, понимая, что помощи больше мне просить не у кого.

— У-у, ищи ветра в поле… Я, конечно, справки наведу, но, честно говоря, шансов ноль. — Он взял у меня медаль и стал рассматривать, как редкую драгоценность. — Все по-честному… Пятьсот восемьдесят шестая проба… Чистая медь — можно на «Апрашке» втюхать. Рублей за тридцать…

Я глухо застонал. Соболин изобразил участие:

— Ты хоть выяснил, что за хата?

— Снял у бабки с Московского вокзала на три дня. Она его два раза только и видела — пока я колеса менял, он ей и ключ успел отдать… Она говорит: сел на поезд и уехал в Чечню…

— Ну понятно, Родину защищать… — фыркнул Зудинцев.

— Обнорский не переживет, — вздохнул Повзло. Ему было жалко Обнорского. — Если, конечно, это действительно Ерш…

Тут открылась дверь, и вошла Ксюша.

С ней вошел новый аромат, гораздо лучше утреннего. Его источником был газетный сверток, который она держала в руках.

— Первый вкусный запах за весь день!… — сказала она. — На охрану передали — для руководства. Коль, кого за пивом пошлем?

— Какое пиво в разгар рабочего… Ого!… — Повзло извлек из свертка огромную вяленую рыбину.

Тут приступ хохота сразил Зудинцева. Сквозь смех он выговорил:

— Ерш! Беломорский! Вкуснотища-а!

И я, бормоча проклятия, выбежал из кабинета. А вдогонку мне несся голос Соболина:

— Лех, если ты за пивом — мне светлого, банки три!

Понедельник был ужасен. Спать в эту ночь я не мог, и, несмотря на грязные намеки Горностаевой, оборвавшей мне телефон, я провел ее в самых злачных местах Петербурга, пытаясь нащупать следы этого поганца. Первым делом я оторвался на ничего не понимающем Будде. После нескольких оскорблений действием, которые я ему незамедлительно нанес, он сказал мне все, что знал. Знал он, как выяснилось, только то, что Ерш был в некотором роде звездой преступного мира и легендой Невского проспекта одновременно. И что он недавно вышел после отсидки.

Проститутка Гортензия, которая в этот вечер была на больничном, то есть отходила после бурно проведенной ночи в забегаловке на «Ланской», встретила меня ласково и тоже сказала все, что могла.

К сожалению, ничего членораздельного (как бы сомнительно это ни звучало по отношению к проститутке) я не услышал — она уже основательно догналась по старым дрожжам. Поэтому мне пришлось ограничиться двумя ударами в морду ее сутенеру, который предложил мне «пройтись в туалет с этой леди», и уйти ни с чем. Исключая легкое моральное удовлетворение и нытье в правом кулаке.

С утра, обложившись архивными документами и чашками с холодным кофе, я сидел за своим столом. Первой появилась Лукошкина.

— Что? — несколько истерично поинтересовался я.

— Леша, мне завтра в Москву лететь — давай деньги на билеты!

— Анечка, сейчас нет, — сдерживаясь изо всех сил, проговорил я. — Заплати из своих, я потом компенсирую.

— Ну-у, начинается… Пусть Обнорский с тобой разбирается.

Дверь закрылась, и я попытался погрузиться в документы, но тут же зашел наш ловец малолеток.

— Скрипка, — решительно сказал Каширин, — гони деньги на агентессу — в «Прибалтийской» серьезное дело наклевывается…

Не поднимая головы, чтоб не убить его одним взглядом, я тихо сказал:

— Денег нет. Купи ей мороженое.

— Щас!… Может, мне ее в «Макдоналдсе» гамбургером угостить? Это же такая женщина, Леха…

— Нету!!! — проревел я и схватился за бюст Дзержинского.

— Все, — оскорбился Родик. — Срываешь операцию. Высылаю Обнорскому «молнию».

Я вскочил и, подбежав к двери, попытался ее запереть, но не успел — в кабинет вплыла Железняк, и, конечно же, с самым решительным видом.

— Замок чинишь? — поинтересовалась она. — Меня Глеб прислал сказать, что бумага кончается и картридж…

— Знаю!!! — заорал я так, что задрожали стекла. — Все знаю! И картридж, и мыло, и агенты, и понос, и золотуха — НЕТУ! Нету у меня денег!

Возможно, я был вне себя, но потомка революционного матроса это не тронуло, и она пожала плечами:

— А кому сейчас легко? Короче, он сказал, что Обнорский…

Ее речь прервал мой демонический хохот:

— Меня поставит к стенке! Но не расстреляет!!! — Я выпихнул ее из кабинета. — Потому что денег на патроны у меня нету! И все!

Я вновь стал запирать дверь, но ключ, естественно, заело. И когда раздался стук, я просто залез под стол. По безукоризненным австрийским туфлям, я понял, что пришла Агеева.

— Лешенька? Ау? — сказали австрийские туфли и подошли к столу. По тому, как напряглись их острые носки, я понял, что Марина Борисовна смотрит на меня сверху. Я затравленно посмотрел на нее снизу вверх, а что мне еще оставалось?

— Лешенька, — продолжала она как ни в чем не бывало. — Ты просил досье на некоего Ерша. Вот все, что есть — но крайне мало.

Я облегченно вздохнул и стал вылезать.

— И еще я хотела тебе посоветовать обратиться к Валечке Горностаевой, — добавила Агеева. — Она у нас большой спец по всевозможным кидалам.

Она пошла к дверям, и я подумал, что ради этой последней фразы она и приходила. Марина Борисовна ужасно любит поправлять наши с Горностаевой отношения. Хотя…

— Хотя вряд ли она станет тебе помогать, — донеслось от дверей.

— Почему это?

— Ну насколько я понимаю, ваши отношения в последнее время… То она у тебя курит в неположенном месте, то звонит в не правильное время… Ты же у нас непримиримый.

— Я?! — искренне изумился я. — Да я сама доброта и отзывчивость, если хотите знать!

Агеева тонко усмехнулась.

— Тогда Лешенька, будь добр, выдай мне под отчет рублей триста — мне фотобумага нужна для принтера…

— Убью… — только и смог произнести я.

— Что и требовалось доказать, — хихикнула она, выходя.

В квартире у Валентины я был впервые. На кухне — тем более. И ощущения у меня были, прямо скажем, не самые приятные. Впрочем, все было чистенько — никаких там лифчиков и трусиков на веревке под потолком, кормушек для котов и пятен на холодильнике. Меня смущала атмосфера назревающего скандала. Горностаева кормила ребенка. Из кое-каких прозвучавших в разговоре фактов я сделал вывод, что девочка была не ее. Насколько я разбираюсь в детях, ей было года четыре, хотя взгляд у нее был мудрый не по годам. Горностаева пихала ей в рот кашу и кричала в коридор:

— Все, кончилась халява! Я почти безработная, так что будь добра, подумай, как ты будешь зарабатывать на пропитание своей дочери!

На минуту в дверях кухни появилась полуголая девица, приложив к груди платье:

— Валюнь, посмотри — не толстит?

— Толстит! — заявила с набитым ртом девочка с таким же, как у девицы, курносым носиком.

Девица скривилась и убежала.

— Лопай, горе ты мое! — сказала Горностаева девочке и снова закричала в коридор:

— Ты меня вообще-то слышишь, сестрица?!

Девица вновь забежала на кухню, уже в другом платье, и умудрилась, натягивая чулок, чмокнуть дочь, потрепать Горностаеву по плечу, подмигнуть мне и спереть со стола бутерброд.

— Постараюсь не поздно! Если что — позвоню!

Валентина бросила ей вслед взгляд, способный пробить бронированную дверь, и заорала:

— Александра! Не смей убегать! Я кормила вас три года, теперь вы обо мне позаботьтесь!

В ответ ей хлопнула входная дверь.

Я напряженно думал, что бы сказать, особенно учитывая то, что меня тут как бы не замечали. Ситуацию спасла девочка.

Она тронула Горностаеву за руку и протянула ей ложку с кашей.

— На! Теперь я тебя буду кормить три года…

Валя засмеялась и поцеловала племянницу в измазанную кашей щечку. А потом соизволила мрачно посмотреть на меня.

— Зачем пришел? Тебя мне только не хватало.

— Валь, — мирно сказал я, — пойдем погуляем!

На улицу мы попали где-то через час.

Я, конечно, догадывался, что детей иногда укладывают спать, но даже не подозревал, сколько мероприятий нужно совершить, чтобы это сделать. Я чувствовал себя выжатым как лимон после получасового изматывающего допроса на тему «А какую сказку ты еще знаешь?». Руки и спина болели после игры в любимого коня начдива Чапаева, но я был даже горд тем, как ловко я заманил младшую Горностаеву в ванную под предлогом продолжения этой игры. Правда, «Чапаев», хоть и чудом, но так и не утонул в реке Урал.

Я припарковался на набережной Фонтанки. Горностаева стояла у парапета, зябко кутаясь в плащ. Оценив ее сходство с бедной Лизой, я мялся рядом, не зная с чего начать.

— Откуда ты свалился на мою голову? — как всегда вопреки всяческой логике спросила она.

— У меня был знакомый, который в детстве свалился из окна. С тех пор он классно говорит по-английски. И жалеет только о том, что не запомнил, каким именно боком стукнулся при падении. Говорит, что если бы запомнил, то смог бы писать потом научные работы и получить какое-нибудь звание. Возможно, даже Нобелевскую премию.

— Наверное, случилось что-то серьезное, раз ты стал повторяться, Скрипка.

Это все, для чего ты меня позвал?

— Слушай, Горностаева… — я старался говорить деловито, но с грустными женщинами у меня это редко получается.

Поэтому я не удержался и довольно жалобно вздохнул:

— Валя, мне нужна твоя помощь. Очень.

Она посмотрела на меня исподлобья.

— Хочу курить.

— Кури, здесь можно.

— В твоей машине. Я замерзла. И есть хочу.

— Прошу, — я с готовностью распахнул дверцу машины и стал церемонно ждать, пока Горностаева сядет. Я даже галантно захлопнул за ней дверцу.

Правда, заметив на стекле какую-то грязь, я стал старательно соскребать ее ногтем, но, заметив презрительный горностаевский взгляд, сел на водительское место.

— Да, а что это ты там говорила про «почти безработную»?

— Ухожу из Агентства.

— А чего?

— Из-за тебя…

Я подумал, что зря к ней поехал. А она взяла и закурила, нарушая все мои табу.

Стало понятно — я побежден. Будь проклят этот мерзкий понедельник!

Я хлопотал у плиты, на которой скворчала глазунья. Валя сидела за столом. Перед ней стояли бокал и бутылка «Нарзана». У нее было такое лицо, как будто она не знает, плакать ей или смеяться.

— Вот как я попал… Это были практически все деньги Агентства. А эти свиньи только насмехаются…

— А что ты хотел?… У тебя ничего не горит?

Я, чертыхаясь, соскреб подгоревшую яичницу на ее тарелку:

— Кое-какие съедобные фрагменты, по-моему, остались. Поешь.

— Не хочу.

Упрямства в ней было на семерых.

Впрочем, сегодня это на меня не подействовало.

— Валь, все изменится, клянусь…

— Если я тебе помогу?

Я подумал, что, наверное, это так и выглядит.

— Нет. Можешь не помогать. Я без тебя… скучаю.

Горностаева демонстративно достала сигареты.

— Да ну?

— Вообще-то здесь не курят… — сказал я очередную глупость. — Но один раз можно, как думаешь?

— Я думаю, как уже тоже не раз говорила, что завхоз — это диагноз… Да ладно, шучу… — смилостивилась она и, убрав сигареты, подцепила на вилку кусок яичницы. — Значит, Ерш. Помню такого. Начинал на Галере — кидал лохов направо и налево…

— Как его можно вычислить?

— В принципе, думаю, что он должен где-то числиться. Раз уж он недавно освободился, значит, находится под надзором.

Если уже не бросился в бега.

— Значит, найти его можно!

Я ждал целую вечность, пока она прожевала очередной кусок моего кулинарного позора.

— Леша, предположим, ты его нашел.

И что, придешь и попросишь назад деньги, заработанные нечестным путем? Или, может, в милицию обратишься?

Я вздрогнул.

— Нет, позору не оберешься… Можно морду набить.

— Сам в милицию загремишь.

— Я должен вернуть деньги!!! Желательно до приезда Обнорского.

Тут Горностаева встала и так потянулась, что не будь я расстроен — случилось бы непоправимое. В смысле, то, что уже случалось в этой самой квартире несколько раз. По ее взгляду было понятно, что она-то как раз не против. Сейчас она скажет: «Скрипка, я соскучилась», — подумал я. Но она сказала:

— Нужно их заработать.

Это было неожиданно.

— Пять тысяч? Если только тоже кого-нибудь кинуть…

— Зачем же «кого-нибудь»?

Я смотрел на нее недоуменно, как Спозаранник на Обнорского, когда тот говорит, что я полезный работник.

А она улыбнулась еще безнравственней и заявила:

— Расскажи-ка мне еще раз про эту квартиру.

Весь следующий день прошел в хлопотах. Начались они с отдела расследований. Спозаранник недовольно поглядывал на то, как я о чем-то шепчусь с Безумным Максом, но сделать ничего не мог. Поэтому он лишь время от времени окатывал меня холодной струей презрения, но я даже не ежился. Привычный.

Я жал на Макса, но тот, косясь на Спозаранника, юлил.

— Макс, да ведь это тебе ничего не стоит…

— Ну да-а… Ты вон на картриджи жмешься, а тут знаешь какой принтер нужен?

— Да будет тебе картридж! Макс, будь человеком!

Помощь Макса должна была обернуться немалыми расходами по возмещению Кононову морального вреда, который будет обязательно нанесен ему дополнительным внеплановым трудом. Но, поскольку возмещать предстояло алкоголем, меня это не пугало. Одна из моих загородных клиенток владела антикварным самогонным аппаратом и гнала такую амброзию, что Кононов улетит на седьмое небо от счастья, если только сделает все, что я попросил.

Неожиданно для себя я погрузился в воспоминания об этой волшебной клиентке. И в этом погружении дошел довольно далеко, но тут, слава Богу, передо мной выросла Горностаева, и туман рассеялся.

Глаза ее, конечно, выдавали, и Агеева, например, безошибочно определила бы, что она сегодня ночевала у меня и что поспать ей особенно не пришлось. Но в целом Горностаева держалась молодцом и даже попыталась мне не улыбнуться.

— Леша, — сказала она беззаботно. — Там пришел Степан. Пойдем, поговорим.

И мы пошли ко входу. Охранник у дверей мило беседовал с одной из самых кровавых акул питерской тележурналистики — Степаном Томским. На самом деле, фамилия у Степана была — Мордюшкин, и он даже какое-то время ей пользовался.

Но когда его экранные таланты начали приводить к снятию с должностей чиновников довольно высокого ранга и вооруженным разборкам между серьезными авторитетами, Мордюшкин стал Томским.

Я счел это правильным, ну что это за вершитель судеб — Мордюшкин?!

Завидев нас, Степа тут же сделал вид, будто бы не колол самым бессовестным образом охранника насчет наших будней и пикантных слухов про Обнорского.

Приняв позу Маяковского, он громко забасил:

— Здорово, Скрипка! Привет, Валюха!? Какие новости? Как житуха?

— Сплошная непруха! — парировала в рифму Горностаева. — Привет, Степа!

Мы обменялись рукопожатиями.

— Какими судьбами? — поинтересовался я.

— Да вот, мимо проходил, дай, думаю, зайду.

— Я его позвала, — вмешалась Горностаева. — У нас к тебе дело, Степа. Пошли в Скрипкины хоромы.

И, взяв Степу под руку, она потащила его по коридору. Причем даже не спросив у меня разрешения.

— Есть эксклюзив, — щебетала она. — Как ты просил.

— Да ну?! — басил Степа. — Эт-то хорошо!

Подписав его пропуск, я пошел за ними и успел заметить, что перед тем, как зайти в мой кабинет, он обнял Горностаеву за плечи. Пришлось убедить себя, что и это нужно для дела.

Через полчаса я сидел на столе у Каширина и играл с ним в игру «встань со стула». Родион пытался встать, а я его не пускал и перевес был явно на моей стороне. При этом мы мило беседовали.

— Бессмысленное это дело, — роптал гроза беспризорников. — Не буду.

— Родион!

— Я у тебя тоже просил…

— Родион!

— Что, пойдешь в адрес и на колени встанешь? Да он тебе в лицо рассмеется, даже если ты его там и найдешь!

— Ро-ди-он!!!

— Ну хрен с тобой. Попробую. — Устав сопротивляться, он набрал номер и заулыбался:

— Але, девушка, с Воркуты одиннадцать сорок пять… Поищем одного красавца…

Я двинул к нему лист бумаги и ручку.

И вспомнил, как Каширин утверждал, что если, разговаривая по телефону, улыбаться, то собеседник это почувствует и не сможет отказать. Надо будет попробовать, думал я, следя, как на листке бумаги появляется адрес, по которому был зарегистрирован гражданин Ершов. Я был уверен, что он там не живет, но рассчитывал узнать о нем побольше.

Точно так же, с помощью Каширина, полгода назад я нашел ту самую загородную клиентку. В адресе у нее жил какой-то полусумасшедший студент, который ставил опыты на кроликах. Мне очень надо было ее найти, и я рассказал этому ненормальному про «Закон о защите чести и достоинства животных», придуманный мной тут же. И когда я прицепился к нему насчет этих самых кроликов — где берешь, откуда возишь, за что режешь — он мне и сдал адрес дачи своей квартирной хозяйки. Хотя до этого битых два часа орал, что не имеет представления о ее местонахождении. Ну а когда я появился в Орехово, у этой безумно интересующей меня особы, тут мне просто не было равных. Тяжестью предъявленных ей обвинений она была просто повержена и сдалась на милость победителя. Прямо там, на веранде.

Тут я подумал, что давно не видел Горностаеву — и она тут же появилась. В руках у нее трепетал какой-то листок. Она призывно им помахала и пошла к выходу. Я, естественно, устремился за ней.

Освободились мы поздно. Выгрузив Горностаеву с большущим полиэтиленовым пакетом у ее подъезда, я прикинул, что еще вполне успею к Сергеичу — одному из лучших оперов Калининского райотдела. Сегодня он дежурил и, хоть со скрипом, но согласился со мной повидаться. Ерш проживал на его территории, и Сергеич просто не мог его не знать. Созвонившись с ним из ближайшего таксофона, я умудрился успеть на мосты и заскочить за водкой. Уже через час я потчевал Сергеича «Синопской» и не верил своим ушам — Ерш спокойно проживал по указанному адресу, даже и не думая прятаться.

— А чего ему прятаться, живет себе тихо, никого не трогает. Правда… — Тут Сергеич хихикнул и закусил водку маринованным огурчиком. — Недавно было.

Тут одна тетка жаловалась — умора. Ерш чего придумал — снял помещение через каких-то лохов с юрлицом, поставил там бытовую камеру и телевизор. Развесил объявления по всему микрорайону снимается, мол, новый сериал — детский.

С участием чуть ли не Гурченко с Тихоновым… Набираются дети, прослушивание бесплатно… Ну мамочки-бабушки давай своих чад к ним косяками водить.

Они их записывают, просят там басню почитать, стишок, потом перезванивают — гениальный у вас ребенок! Только пока снимаются взрослые сцены, надо бы ему подучиться. Техника речи, движение, то, се…

— За деньги?

— А то! Всего-ничего — шестьсот баксов! Дети воют: мама-папа, хочу!

— И чего?

— Да ничего! Нашлось полсотни идиотов — заплатили. И обучение было — приходили там какие-то на дом пару раз — такие же лохи за двести рублей в час.

Сергеич прямо-таки гордился успехами Ерша, вот только меня они не радовали, чего он искренне не понимал.

— Почему же вы его не взяли? — спросил я бесцветным голосом, прекрасно зная ответ.

— А за что? Он заставлял их деньги отдавать? Нет, сами заплатили. Договоров никто не заключал, все чисто — он не при делах! Да и его лично там никто не видел — какие-то студентки работали. И через месяц смылись.

— Так откуда же вы знаете, что это Ерш?

Сергеич снова хихикнул:

— По почерку. Чистый лохотрон, но как красиво…

Мы обменялись еще несколькими байками, и Сергеич убрал бутылку в сейф.

Я встал.

— Ясно. Спасибо, Сергеич. Адрес я записал, поеду, мосты сейчас сведут.

Но напрасно я надеялся так спокойно уйти от старого опера.

— Слышь, Скрипка, а чего вдруг за интерес? Неужто он и вас умудрился кидануть? — Сергеич отечески улыбался.

— Да ты что? Нас?! Мы же профи!

— Ну так что ж? Иногда жулик жулика кидает — и ничего.

— Да ну?

— А как же! Жулик тоже человек, только наглый — оттого и слабый.

— Слабый — это хорошо, — сказал я, искренне надеясь на правоту Сергеича.

Это было бы действительно хорошо.

— Ну пока.

— Пока, — сказал Сергеич, и я пошел к двери. Вслед мне донеслось издевательское:

— Про-о-фи…

"…Полковник, почти неузнаваемый в спортивной куртке, джинсах и кроссовках, с небольшой кожаной сумкой на плече, медленно пробирался между радами Калининского рынка. Судя по всему, он выбирал себе очередную жертву.

Наконец он пошел побыстрее, и я понял, что кто-то из этой толпы обречен.

Я ввинтился между двумя азербайджанцами за соседними прилавками и, страшно зыркнув на них, махнул своей малиновой агентской «корочкой». Прикрываясь за мешками с картошкой, я очутился чуть ли не за спиной «полковника» и с удивлением обнаружил, что гулкие стены рынка позволяют расслышать весь разговор. Большего мне было и не надо. Я расположился с комфортом на каких-то тюках, подмигнул не спускающим с меня глаз азербайджанцам и приготовился смотреть.

«Герой России» лениво подвалил к яркой полной блондинке, торгующей свининой, и облокотился на прилавок. Та с готовностью улыбнулась, предлагая товар.

— Почем вот этот, с жирком? — весело осведомился «полковник».

— Вам на шашлычок или так, пожарить? — в тон ему пропела блондинка, увенчанная чем-то кружевным и кокетливым, вроде небольшого кокошника.

— Жене, красавица! На поджарку.

Продавщица аж зашаталась от «красавицы» и торопливо предложила:

— За сто пятьдесят этот кусочек уступлю…

Несмотря на то, что даже при самом разнузданном мотовстве «этот кусочек» не стоило брать и за сто тридцать, «полковник» с веселым удовольствием оглядел ее фигуру, и добродушно заметил:

— Сама-то балуешься свининкой, любишь поесть…

Блондинка не обиделась:

— Да не ем я ее! Замучалась с диетами этими, а все как бочка! — она засмеялась и покраснела.

— Ну? — удивился «полковник». — А моя за месяц двадцать кило сбросила — я сам не верил. А ведь была — ну чуть тебя пошире, ей-богу! А сейчас — вон свининку лопает и хоть бы хны, уже с год…

Я просто физически почувствовал, как рыбка заглатывает наживку и мысленно поаплодировал «полковнику». Продавщица неслась к кидку, как пиранья на кусок свиного окорока.

— Двадцать килограммов?! Да это как же?

— Да насмотрелась рекламы по телевизору — то пояс ей купи, то таблетки…

А то еще на эту, как ее… липосракцию, что ли…

— Липосакцию! — поправила его блондинка.

— Во-во! На «сракцию» эту записаться решила! Я говорю, вообще мозгами двинулась! — «Полковник» доверительно придвинулся к ней и что-то добавил. Блондинка зашлась от хохота. «Полковник» снова заговорил громко, и я понял почему — соседки по прилавку (тоже, кстати, отнюдь не в весе пера) клонились в его сторону, как березки на ветру.

— И тут звонит мне старинный приятель, — продолжал «полковник». — С Тибета вернулся, геолог. Так мол и так, твоя на похудании не чокнулась? Еще как, говорю, — совсем рехнулась! Моя, говорит, тоже! Но я, говорит, проблему решил.

Привез ей с Тибета окаменевший помет птицы Хубу. Япошки, говорит, за миллионы

покупают! Хочешь, мол, горсть по дешевке?

Прилавок задрожал от нетерпения. Наступал момент истины.

— Ну я и взял от безысходности, — счастливо, как человек, выигравший в лотерею, продолжал «полковник». — Как в сказке, кто скажи — ни в жисть не поверил бы!…

Прилавок затих, как зачарованный.

И «полковник» умело сменил тему:

— А за сто тридцать не уступишь, красавица?

Рыбка висела на крючке, как вкопанная, — подсекать не надо. Я был в полном восторге.

— Помет? — недоверчиво спросила продавщица, пропустив последний вопрос.

— Ну а мумие что — не помет? — парировал «полковник». — Еще и хуже! А с этой птичкиной неожиданности настой как вода получается — никаких проблем!

Он похлопал по сумке и довольно ухмыльнулся.

— Вот еще привез пару кило, теща пристала — «тоже хочу». Ну если и она похудеет, начну этой штукой торговать, раз все так с ума посходили… Так как насчет скидочки?

Зачарованная толстушка часто заморгала.

— Не покажете?… Как хоть выглядит?

— Не вопрос, — великодушно согласился «полковник» и открыл сумку. — Показать — покажу, только продать не проси — теща убьет!

Дальше было почти не интересно.

Я выбрался из мешков и, отряхнувшись, пошел покупать малосольные огурчики.

А перед выходом прошелся мимо мясного ряда. «Полковника», понятное дело, уже и след простыл.

Пышная продавщица уже собрала вокруг себя товарок и гордо демонстрировала им полиэтиленовый пакетик, доверху набитый обыкновенным керамзитом. Продавщицы аккуратно нюхали камешки, вертели их в руках и охали. Одна из соседок по ряду даже попробовала продукт жизнедеятельности «птицы Хубу» на зуб.

— А не дорого, Люсь? Все-таки сто долларов!

— Где дорого? — кипятилась Люся. — Это ж птица Хубу — понимать же надо!? С Тибета!

Продавщицы одобрительно цокали языками. И я поехал в Агентство…"

Кононов показал мне продукт своего труда перед самым моим уходом.

— Ну как? — волнуясь спросил он, пока я придирчиво вглядывался в газетные страницы.

— Охренительно, — честно сказал я. — Сколько сделал?

— Двадцать штук, как просил. — Он нетерпеливо щелкнул по шее. — Гони гонорар.

Я вытащил из сейфа двухлитровый штоф с самогоном. Глаза его увлажнились, и, видимо, горло перехватило от избытка чувств, поскольку он ушел, не попрощавшись. Я подумал, что это, должно быть, грех — сталкивать человека с верного пути, но уж больно твердо Безумный Макс ступал по неверному… Так я и успокоил свою совесть.

Вечером Горностаева повела меня в театр. В самый что ни на есть Государственный академический большой драматический театр, но, слава Богу, не на спектакль, а за кулисы. Нам пришлось преодолеть немало кордонов из самых настоящих милиционеров, прежде чем дойти до гримерного цеха. Я шел и думал, зачем понадобилось менять милых старушек, вечно дремавших на вахте? Может быть, потому что в наше время вместо гениальных режиссеров здесь чаще ходят спонсоры?

У двери с табличкой «Гримерный цех»

Горностаева притормозила и перевела дыхание. Мне она показалась взволнованной, и я поинтересовался:

— Что это с тобой?

— Волнуюсь, — сказала она, покраснев. — Вдруг тут кто-то из великих?

Я посмотрел на нее с жалостью, толкнул дверь и отпрянул. Навстречу мне выскочил какой-то страшный старик с всклокоченными волосами и жутким оскалом. Я пятился назад, пока не уперся в дрожащую Горностаеву. Старик подошел поближе и заявил жутким шепотом:

— Ходют тут всякие!!! — мороз пробирал по коже от этого голоска, правда, тут же дед заговорил молодым чистым баритоном. — Девушка, сигареткой не угостите?

Я обернулся и понял, что Горностаева дрожит от смеха. Прямо сотрясается и протягивает этому чудовищу пачку «LM».

«Старик» взял сигарету и с церемонным поклоном спросил:

— Чем обязан, молодые люди?

Горностаева затараторила:

— Вы Ян Шапник? Здравствуйте. Нас Володя Соболин знакомил, если помните, на премьере «Антигоны». Меня зовут Валя. А это — Алексей.

— Здравствуйте, Валя. Здравствуйте, Алексей. Что же Соболин не заходит?

Я хотел было сказать, что Соболин слишком многим задолжал в этом театре, чтобы так вот по-простому «заходить», но Горностаева, которой все это было известно не хуже, меня опередила.

— Не знаю… — невинно сказала она. — Мы к вам по делу. Я вам звонила.

Шапник улыбнулся и показал ей на дверь в гримерку.

— Прошу!

Я сел на диванчик у стены и погрузился в какой-то театральный журнал.

"…"Полковник" привычным щелчком «отстреливает» окурок и заходит в подъезд. Видит, что во всех почтовых ящиках торчит уголок газеты. Открывает почтовый ящик, достает оттуда несколько рекламных листовок и «Явку с повинной».

Хмыкает и, положив ее под мышку, поднимается по лестнице.

Зайдя в квартиру, он разувается и проходит в чистенькую кухню, почти без мебели. Садится за стол, открывает «Явку…». На первой полосе — фотография бравого американца в ковбойской шляпе и галстуке-шнурке «по-техасски». Материал озаглавлен: «Техасский миллиардер готов отдать за семейную реликвию миллион долларов!». Ниже — чуть помельче:

«У Джона Дудкоффа есть рисунок, по которому он хочет найти в Петербурге скульптуру, пропавшую еще до революции». «Полковник» открывает разворот и видит иллюстрацию. — карандашный набросок всадника с копьем на вздыбленном коне. Морщит лоб.

Звонит телефон. Он поднимает трубку.

— Квартира одиннадцать? — скороговоркой спрашивает гнусавый женский голос.

— Да…

— Антенная служба беспокоит, сегодня работали по вашему подъезду. Проверим пятый канальчик!

— А что… — пытается возразить «полковник», но его грубо перебивают:

— Проверим-проверим! Чтоб разговоров потом не было. Включайте, я подожду.

«Полковник» включает телевизор. Появляется заставка информационной программы.

— Работает… — робко говорит «полковник».

— Отмечаю. Не выключайте минут десять, может, еще сорвется… — в трубке раздаются короткие гудки.

На экране появляется Степан Томский.

— Нам не удалось побеседовать с самим Джоном, но некоторые подробности все-таки удалось выяснить, — говорит он, и сразу же появляются кадры подъезжающего лимузина, который останавливается у гостиницы «Астория». Из него, старательно скрываясь от камеры, выходит ковбой с газетного снимка и заходит в отель.

— Семья мистера Дудкоффа, — басит тем временем Томский, — потратила на поиски бронзового всадника десятки лет. Наконец, следы его обнаружились в Петербурге. Джон срочно прилетел в наш город и, как утверждают осведомленные источники, намерен завтра уехать, так как пока выяснить что-либо о столь драгоценной реликвии не удалось. По оценкам специалистов, цена «бронзового всадника» сегодня составляет более миллиона долларов.

Нашей программе удалось достать старинную фотографию из частного архива, датированную тысяча девятьсот десятым годом.

На экране появляется старинный снимок с логотипом «Majestes Imperiales Denier». На нем — бравый офицер, опирающийся на бронзового всадника. «Полковник» качает головой…"

Тем же вечером в полурасселенной квартире на Колокольной раздается требовательный стук во входную дверь. Из комнаты, шаркая, спешит расфуфыренная блондинка в неописуемого цвета кофте и ярко-лимонных лосинах. Аляповатый макияж: жирные «стрелки», пунцовые румяна, огромный начес — в этой девице столько же от петербурженки, сколько такта в Спозараннике. К тому же, разговаривая, она тянет слова и по-малороссийски «гхэкает».

— Хто?! Шо надо? Я не одета!

Из— за двери доносится благородный баритон Ерша.

— Пожалуйста, откройте, это из риэлтерской конторы.

— Из ри… А, шоб вас повыкидывало… — Девица открывает дверь.

Перед ней — Ерш. Он в образе этакого профессора — золотые очки, «дипломат», «бабочка», костюм.

— Здравствуйте, барышня, а где хозяйка?

— Яка хозяйка?! На три дни я тута хозяйка! — Девица обдает Ерша таким плотным ароматом дешевых духов, что он закашливается, чуть не утыкаясь носом в огромную грудь.

— Понимаю. Снимаете, значит. А, простите, регистрация у вас есть?

— Есть у меня и регистрация, и комбинация, и шо надо есть усе! В чем дело?

Ерш неотразимо улыбается и мягко спрашивает:

— Не позволите ли пройти?

— А на шо? — вовсе не мягко интересуется девица.

Ерш улыбается просто обворожительно:

— Есть деловое предложение.

— А лапать не полезешь?

— Что?! — благородное негодование Ерша не знает границ, но девица уже посторонилась и бормочет, впуская его в квартиру:

— Ну заходьте, раз предложение, тока недолго. Заходят такие, юбку на голову, и привет…

Комната, в которой еще недавно Скрипка готовился к боевому задержанию наркодилера, выглядит все так же, только в ней прибавилось клеенчатых тюков. Повсюду разбросаны женские вещи. Ерш сидит там, где сидел Скрипка, и нервно постукивает-пальцами по шлему всадника.

Девица тем временем бегает по комнате, собирая вещи.

— Ни за Боже мой! — верещит она. — Ты шо, мне ключи бабке сдавать — она ж меня в милицию… Ни-ни, ни Боже мой!

— Эх, жаль времени нет… — шипит Ерш.

— Чего шепчете, не слышу? — Девица останавливается над ним, и ему снова становится дурно от удушающего аромата.

— Тысяча долларов, — тихо цедит Ерш.

— Щас! — к его немалому удивлению саркастически восклицает девица. — В тюрьму за тыщу долларов! Шли бы вы отсюдова, дядечка, а то мой хахаль вернется, тай годи…

Три тысячи. Сейчас, — дурея, говорит Ерш.

Девица, охнув, садится рядом и, помолчав, почему-то шепчет:

— Не. Я женщина честная. Не просите. Ни за Боже мой…

— Пять, — не веря, что он это говорит, произносит Ерш. — Пять тысяч, раз честная!

Он достает из кармана пачку долларов, помахивает ей.

— Ну! Чертова дура!!!

Лицо девицы перекашивается, она хватает деньги и сует их в лифчик.

— Ох. Прости меня грешную… — быстро бормочет она. — Забирай эту халабуду и чеши, пока не передумала! Нет, погодь!

Она лихорадочно достает деньги и начинает пересчитывать, шевеля губами.

— Забирай!

Ерш криво усмехается и встает. Снимает какую-то простыню с кресла, начинает заворачивать скульптуру. Скашивает глаза и видит, что девица отошла к серванту — одной рукой она судорожно сжимает ворот футболки, в другой — дрожит увесистый молоток.

— Ты чего? — тяжело дыша, спрашивает Ерш.

— Двигай, двигай! Знаем мы таких!

Ерш с усилием подхватывает всадника и несет к выходу.

Нигде в Питере так не чувствуется красота белых ночей, как на Исаакиевской площади. Есть в ней такое, что ничем не испортишь, не испоганишь… Я смотрел на Ерша, выходящего из дверей «Астории», сопровождаемого недоуменными взглядами швейцаров, вспотевшего и несчастного. На руках его безучастно покоился завернутый в простыню бронзовый всадник, стоимостью больше миллиона долларов, которого он явно удерживал из последних сил. Он шел так беспомощно, ища, куда бы прислониться… Мне стало жалко его — бедного уставшего кидалу, который даже не в силах испортить мое впечатление от этой дивной ночи… Поэтому, мимо него, беззаботно посвистывая, и прошел ковбой Мальборо.

Ерш оглянулся и воспрял. Не обращая внимания на протест швейцара, он поставил всадника рядом с ним и бросился вдогонку.

— Мистер! — силясь отдышаться, прохрипел он.

И тут, несмотря на дырку в джинсах, ковбой эффектно повернулся и снял шляпу. А заодно и очки. Ерш отшатнулся, и я почувствовал, что полностью удовлетворен.

— Один-один, — ласково сказал я. — Вы ко мне, товарищ полковник? По делу, или как? Вам что, нехорошо?

Ерш молча вытер пот и пошел через сквер, к Исаакиевскому собору. Швейцар звал его, но он не остановился. Он шел, ускоряя шаг, прямо по газону и притормозил лишь на секунду, когда мирно сидящая на скамеечке Горностаева приветливо сказала:

— Здоровеньки булы!

Ерш вздрогнул, но потом ухмыльнулся и, покачав головой, пошел дальше. А я подсел к Горностаевой.

— Валюшка, ты — гений! — искренне сказал я.

— Валюшка?! — изумленно переспросила Горностаева. — Скрипка, не пугай меня!

— Ладно…

Я достал из кармана деньги, и отсчитал сто долларов.

— В чем дело, Скрипка, это же казенные? — грозно спросила моя гениальная подруга.

— Во-первых, бабке за квартиру и эту бронзовую дрянь, во-вторых, Вовчику за лимузин… — подумав, я отсчитал еще триста. — И в-третьих… Валь, ты когда-нибудь бывала в пятизвездочном «люксе»?

— Это же казенные! — неуверенно повторила Горностаева.

— Вечером Обнорский приезжает, — беззаботно сказал я. — Стрельну у него до зарплаты. Потом компенсирую. На штрафах за курение в неположенных местах…

— Кого же ты собираешься штрафовать?

И хотя мы уже вовсю целовались, я довольно четко произнес:

— Тебя.

— «…Полковник, он же Палтус, с усилием подхватывает всадника и несет к выходу», — дочитав, я сложил листочки в папку и допил остывший кофе. Горностаева в соседнем кресле нервно кашлянула.

Взгляд раскинувшегося на своем любимом диванчике Обнорского ровным счетом ничего не выражал.

— Чушь, — сказал он безразлично. — Для нашего сборника «Все в АЖУРе» это не годится, даже если кто-нибудь это отредактирует. Твой герой, Леша, которого вы с Валентиной так находчиво назвали Контрабасом, выглядит конченым кретином, которого не то что в Агентстве — его даже в «Ленинских искрах» держать бы не стали. Да и история абсолютно невероятная. Вы бы хоть со Спозаранником посоветовались.

Он потянулся и сунул в рот свой любимый легкий «Кэмел».

— А вот про кидалово с детским сериалом — неплохо. Ты, Горностаева, давай, развивай эту тему. А тебе, Леша, придется придумать что-то еще, не правдоподобнее. А то догадались, инвестигейторы хитрожопые, на двоих одну новеллу писать. Хренушки! — Обнорский зевнул и махнул царственной дланью. — Свободны.

Я встал и торжественно кивнул Горностаевой. Та, скорбно прикрыв глаза, вышла из кабинета.

— Андрей! — стараясь говорить как можно громче, обратился я к шефу. — Одолжи мне, пожалуйста, триста долларов! Мне ненадолго, скоро отдам!

— Пожалуйста, — удивленно сказал Обнорский. — А чего ты так орешь?

— Понимаешь, у меня проблемы возникли с машиной, но я отдам, ей-богу, с получки, как только, так сразу… — Я продолжал драть глотку, но объяснить это шефу не было никакой возможности. Просто я четко слышал, как в приемной покатывается от хохота моя гениальная подруга Горностаева, а Обнорский не любит, когда сотрудники Агентства смеются без видимых причин.