Дело привидений "Титаника"

Дело привидений "Титаника"... Из записок следователя московской сыскной полиции

Некогда в мире ином, что именовался Россией, молодому следователю московской сыскной полиции П.Н. Старкову было поручено уголовное дело, которое газетчики нарекли «Делом привидений «Титаника». С того дня, такого же дождливого, как и нынешний, минула уже одна десятая часть этого проклятого века.

То дело не было раскрыто... Оно не было раскрыто, так сказать, DE JURE. Неудача могла попортить Старкову его карьеру чиновника по особым поручениям... если бы речь шла не об октябре шестнадцатого года. Ныне бывший чиновник Старков, он же ваш покорный слуга, вспоминает о той карьере с грустной улыбкой.

Что же касается DE FACTO...

Нередко у меня возникало намерение рассказать действительную историю «привидений» некоему постороннему свидетелю, дабы «тайное» этого дела хотя бы условно стало «явным» еще до Судного Дня. В конце концов в такого рода разоблачениях и состоял смысл моей бывшей профессии. Что-то удерживало меня...

И вот недавно случилось необычайное событие, которое я воспринял и как приказ свыше: сесть за письменный стол и подробно изложить всю эту историю для неведомых мне «присяжных заседателей».

Итак: DE FACTO...

I

Отчетливо помню тот тихий пасмурный вечер, когда мы вдвоем с полицейским врачом М.И. Варахтиным сошли с поезда на подмосковной станции.

Начинало смеркаться. Дождь, мерно сыпавший второй день подряд, прекратился на время, и я, выйдя из вагона, почувствовал вокруг себя сырую и бескрайнюю пустоту. Эта пустота, однако, показалась мне очень уютной. В воздухе стоял резкий запах паровозного угля, который мне нравился с детства.

Мы сели в поданный к самому перрону тарантас, и нас повезли по адресу, где уже дожидались «казенных гостей».

Дело началось с того, что за несколько часов до нашего прибытия на станцию полицией было получено телеграфное сообщение: в Перовском обнаружена утопленница, а именно опекунша юной владелицы этой усадьбы. Не находя возможности провести расследование своими силами, становой обратился прямо в московский сыск, к его начальнику Аркадию Францевичу Кошко. «Темными делами» и особенно убийствами Аркадий Францевич предпочитал заниматься самолично, но поскольку пока не было ясности в том, что произошло — умышленное покушение или попросту несчастный случай, — то он и послал в Перовское своего чиновника.

Признаюсь без лишней скромности, что вашему покорному слуге удалось показать себя в поимке таких небезызвестных злодеев, как Гилевич и Сашка-семинарист, потому начальник сыска послал на дознание именно меня.

...Тем временем колеса тарантаса звонко хрустели мокрой щебенкой, а над тройкой занудно брякали допотопные колокольца. Мне хотелось тишины, и я начинал жалеть, что мы не поехали прямо из Малого Гнездниковского переулка, где находился сыск, на нашем дежурном «Пакаре», хотя последние три версты дороги совсем не годились для авто. Мы ехали молча, пока вновь сверху и вокруг не зашумел дождь.

Мой спутник Максим Иванович Варахтин работал в сыске давно. Ему было с небольшим пятьдесят, и сам он был высоким, несколько сутулым человеком с приветливым, но каким-то серым и совсем не запоминающимся лицом. Лучше его самого я запомнил его портсигар с бегущими борзыми и привычку делать зажженной папиросой в воздухе замысловатые восьмерки. И теперь слева от меня чуть блеснуло в сумраке серебро, шаркнула вспышкой спичка, и, как только красненький светляк выписал дугу, Варахтин нарушил молчание.

— Вот мой сын пишет в письме, — сказал он, — что, мол, сделался совсем равнодушен к смерти... Лезет мне теперь в голову, что он сидит там в окопе, мокнет... и возможно, действительно со спокойствием ожидает, когда смерть придет с той стороны... а вот мы сами едем к смерти... к чужой покамест. А и он, и мы, возможно, думаем и чувствуем одно и то же, с одной и той же душевной силой. Странная штука.

— Что же? — еще не проникаясь любопытством, спросил я.

— А то, что погода эта ни к черту и лучше сидеть бы дома. Банально, как дважды два, так?

Варахтин думал о сыне-прапорщике, а я тогда не придал значения его доморощенной философии.

Наконец мы въехали в главную аллею Перовского, под сень уже голых, темных и тяжелых лип, миновали каменные столбы, и кучер остановил как бы в неуверенности.

— Куда стал?! — раздался снаружи голос грубый, но взвизгнувший, словно в отчаянии. — Вези господ прямо к месту... Ох, беда-то!

Тарантас развернулся, и я увидел на миг темную и рыхлую громаду дома со слабым огнем только в одном из окон длинного флигеля.

— Былая роскошь, — оценил мельком Варахтин. — Чем тут поживишься... Столовое серебро и то, небось, так — через прибор.

Он уже решил наверняка, что есть убийство.

Кучер потянул в какой-то замысловатый, судя по числу поворотов, объезд; скоро дорога пошла под резкий уклон, и я, выглянув наружу почти невольно, заметил в сгущавшихся сумерках настоящее средоточие тьмы — огромное, геометрически круглое пятно, окруженное старыми стволами. Прудом оно быть не могло, скорее — глубокой земляной воронкой. Тут кони потянули уже вверх и пошли резвее, так что мы быстро миновали это место, сразу оставшееся в моей памяти некой зловещей печатью.

Повернув еще раз, тарантас поехал навстречу огням ручных фонарей, отмечавших место смерти, то есть цель нашего пути.

Как только колокольца затихли, я сразу поднял повыше воротник своего ватерпруфа и выбрался наружу. Под галошами густо захлюпало, место было низкое.

Один из фонарей приблизился ко мне. Помню, как его мутноватый свет секло косыми искорками, Дождь был не так силен, но шумно гудел рядом по поднятому верху тарантаса.

— Господин начальник, извольте чуточку пройти... вам туда вон нужно, — услышал я часто икающий и повизгивающий голос, тот самый, что раздался при нашем въезде в усадьбу.

Это был голос пожилого управляющего имением, по фамилии Тютинок. Старик, ему было за шестьдесят, успел спуститься к месту несчастья по короткому пути.

Мы двинулись, и он, переложив фонарь в левую руку, стал правой судорожно махать перед лицом, Я не сразу догадался, что он мелко и отчаянно крестится. От него несло водкой, и, тем не менее, он продолжал трястись и стучать зубами от ужаса. Он, как признался потом, не имел ни малейшего сомнения в том, что всю вину взвалят на него, что он запутается в показаниях и что его непременно поволокут на каторгу.

— Вот и пришли, господин начальник, ваше высокоблагородие, — с хрипом и стуком зубов скоро добавил он. — Царица Небесная, спаси нас... ох, беда-то! беда-то какая у нас!

Здесь были еще кое-какие живые люди: подоспевший к нашему прибытию урядник и двое стражников, которых оставляли стеречь мертвое тело. Становой, сказали, был, но промок и отъехал согреться.

Утопшая была положена на солому рядом с тем довольно болотистым местом, откуда ее тело было извлечено. Стыдно признаться, но она показалась мне какой-то очень большой, растрепанной галкой. Женщина была одета основательно, не по времени тепло: в тулуп, плотное шерстяное платье — и все это густо набухло на ней, пропиталось грязью, с воротника до ботиков спуталось с тиной, сучками и листьями. Головного убора не было, и волосы тоже лежали путанно, пучками, напоминая серые перья. Ясно, что до приезда чинов полиции из Москвы, ее старались почти не трогать, оставить как есть. На вид утопленнице было лет пятьдесят. Лицо ее было правильным и казалось суровым, волевым. Свет фонарей скрашивал обычную в таких случаях свинцовую одутловатость.

Урядник, отстранив подальше трясшегося и причитавшего Тютиника, доложил, что, по первому впечатлению, несчастье произошло так: женщина пошла по мостику через узкую заболоченную низину, ветхие доски под ней внезапно рухнули, а дальше холод, тяжесть одежды, внезапный испуг сделали свое дело.

Еще можно было разглядеть и ту поросшую камышом и осокой низину, местами с чернильной поверхностью воды, а над нею — и сам мостик с заметным проломом.

Выяснилось, что никто как будто не только не видел, как несчастье произошло, но и не слышал никаких криков о помощи. Выходило так, что барыня ушла из дома куда-то спозаранку, долго не возвращалась, наконец хватились ее, поискали, не нашли нигде, а потом всплыло тело...

Все это я узнал из двух-трех вопросов и ответов на них, а тем временем, принялся за свое дело Максим Иванович. Он сам взял из рук управляющего дрожавший фонарь, установил свет около тела, как считал нужным и, между прочим, стал, не подпуская старика ближе, задавать ему вопросы. Надо сказать, наш доктор всегда считал, что в такие минуты имеет полное право выполнять работу за двоих — и за врача, и за следователя.

— Подумал бы ты, голубчик, с чего бы это барыне идти ни свет, ни заря на этот чертов мост? — стал недоумевать он. — Да еще в такую мзгу. Не на променад же.

— Не могу знать, — как бы поперхнувшись, отозвался тот. — Отчего им такое желание было-с...

— И вот еще загадка. Откуда тут у вас эдакая болотина взялась, что через нее мосты пришлось перекидывать?

— Так ведь, господин начальник, вы изволили видеть, когда проезжали, — держа, как мог, себя в руках, отвечал управляющий.

— Что такое? — изумился, не поворачивая головы, Варахтин, да и я бы задал вопрос, но теперь мог довольствоваться чужим разговором.

— Пруд наверху был. В нем, говорят, еще сам князь Потемкин рыбку ловили, а теперь никакого пруда нет. Третьего лета весь и спустили сюда.

— А что так? — спросил Варахтин, скрупулезно продолжая свой осмотр, который и описывать не стоит.

— Перед окнами у барышни оказался, а они на открытую воду глядеть не терпели.

Тогда подал сипловатый голос урядник, которому тоже очень хотелось вставить свое слово, и мы узнали трагическую историю семьи хозяина усадьбы. Семейство стало жертвой ужасной морской катастрофы, когда пароход «Титаник» на полпути к Америке столкнулся с айсбергом и затонул, унеся с собой полторы тысячи жизней. Среди них было по крайней мере две русских жизни: богатого московского помещика и его супруги. Их дочка двенадцати лет оказалась в малом числе спасенных.

Эта история, судя по устрашающим подробностям, которых урядник никак не мог знать, уже сделалась здешней легендой. Слушая ее, я отметил про себя, что мостику было рано ветшать.

— Так, так, — приговаривал Варахтин, всё потихоньку копошась над мёртвым телом темной, мрачной фигурой, поистине духом смерти.

Я говорю так, поскольку уже замечал и в его тоне, и в движениях радостную энергичность. Так случалось, когда Варахтин обнаруживал скрытые признаки насильственной гибели. В тот вечер мне не хотелось никаких убийств: не хотелось возиться под дождем, рыскать по кустам и скользким тропкам, лезть в болото...

— Роковое наваждение да и только, — заключил он вслух. — Всё тонут и тонут... в холод и в самую омерзительную погоду.

— Так точно, — бодро подтвердил урядник, — роковое наваждение.

Спустя еще несколько минут Варахтин закончил предварительный осмотр и распорядился погрузить тело на подготовленную телегу. Когда мы отошли к тарантасу, он склонился к моему плечу и, вытирая салфеткой руки, с обычной важностью прошептал:

— А барыню-то, похоже, того...

Я поглядел ему в лицо, хотя его совсем не было видно в этой, как тот заметил, мзге.

— Очень на то похоже, — кивнул он на мой немой вопрос. — На затылке — явный след от удара тупым и очень твердым предметом... Обо что она могла удариться там, — он махнул рукой в сторону болотца, — в этой жиже?.. Но мало того: похоже, бедняжку еще и душили... Напоследок: для верности. Завтра уточню наверняка.

— Как насчет ограбления? — уже сам сильно в этом сомневаясь, спросил я.

— Нет, кудеярами тут не пахнет, — уверенно решил Варахтин. — Нет, Павел Никандрович. Колечко там с камушком... в опись пойдет. Тысяч на пять, не меньше. И свои не тронули — примелькалось, и чужие не взяли — с пальца никуда... А тот — тот вместе с пальцем откусил бы. Чего ему ловушки посреди болота устраивать? В трясину была охота лезть? Тут, думаю, выше брать надо. Дела с наследством или с долгами...

Максиму Ивановичу уже почти все было ясно. Мне же пока было вполне ясно только то, что домой хода нет, что оставаться здесь до утра, что придется немедля обследовать этот самый «чертов мост».

Через четверть часа я под неусыпными взорами доктора и урядника благополучно закончил опасный цирковой номер на шатких досточках моста. Никаких подпилов там не было, а получалось, что, расщепившись, обломилась доска под скобой и по таковой причине рухнула вниз.

— Не ломовой же она жеребец, чтобы под ней доски разъезжались! — недоумевал в тарантасе Варахтин. — Пудов пять, больше не будет.

Озябши, я достал из саквояжа флажку с коньяком, и мы с доктором сделали пару своевременных глотков.

— Надо было раньше, — довольно крякнув, сказал Варахтин. — Для храбрости.

— Тогда я уж верно за досками б нырнул, пообследовать их там, — пожалел я о своей недоработке.

Пока нас везли обратно, к подъезду усадьбы, я размышлял над тем, как возможный преступник мог заметать следы и как мне утром искать следы именно этой его деятельности, а Максим Иванович продолжал обдумывать дело с другого конца, как истый философ, исследуя причины причин.

— Какой бес погнал этого Обломова в Америку, скажите на милость?! Блажь да и только... Я понимаю, в Италию или в Париж... а в Америку на кой дьявол? Что может погнать туда русского человека, кроме полиции?.. Богатый нашинский увалень устраивает себе и всему семейству туристическую прогулку в Америку... Любопытно, был ли он раньше в том же Париже или нет?.. Короче говоря, собрался он в Америку — и вот начинаются все беды и наказание целого рода. Надо бы для начала покопаться в этих эмпиреях, а не в болоте.

На последнем слове нас слегка тряхнуло, тройка уперлась в какое-то из крылец, и мы, с неохотой выбравшись на скользкий мрамор ступеней, вступили в темные аркады дома.

Аркад там, впрочем, не было, но осталось впечатление, что мы, незваные гости, ведомые каким-то Хароном с фонарем, двигались под высокими арками и сводами замка, давно оставленного людьми. Дом был прямо-таки великокняжеским. Сумрак и опустошенность придавали ему большее величие. Свет фонаря терялся в просторах холодных зал и комнат, мутным отблеском пробегал по багетам огромных полотен, занимавших стены, выхватывал с портретов на мгновение разве что шпору или изящную туфельку, или оборку платья. Лишь однажды, присмотревшись на ходу, я заметил в вышине чей-то грозный взор и мелькнувшую желтизну эполеты. Мебель, покрытая чехлами, громоздилась по сторонам горными глыбами.

— Атлантида да и только! — прошептал редко изумлявшийся Варахтин. — Настоящая Атлантида!

Хароном был один из лакеев. Он провел нас от парадного входа (всё-таки важные были гости!) через дом в один из флигелей, который, как будто только и был жилым. Он устроил нас в теплой диванной и, справившись о всех наших нуждах, вышел. Помню, Варахтин просил кофею, а я — горячего чаю.

Здесь лампа светила веселей, видны были все углы, и я по привычке внимательно огляделся среди шкафов и тусклого сияния книжных корешков, понимая, что вряд ли найду в таком месте какие-нибудь улики.

Нам принесли ужин, вкатили в комнату столик со спиртовкой и чайниками, а потом донеслись ровные и звонкие шаги, и к нам вошел невысокий, ладно одетый и причесанный господин, представившийся доктором, лечащим Анну Всеволодовну.

Та поздняя трапеза началась в молчании. Доктор был подчеркнуто невозмутим, явно ожидая вопросов в полицейском духе, то есть допроса. Мы же соблюдали приличия.

Наконец после второй рюмки Варахтин пригнулся к столу, и я понял, что его терпение иссякло.

— Что же, коллега, вы не скажете нам, в каком теперь состоянии ваша пациентка? — миролюбиво спросил он.

Доктор, с английской тщательностью устраивая себе сэндвич, остро взглянул на Варахтина и искренне вздохнул:

— Пока что куда как неважное. Слишком сильное потрясение. Второе потрясение, заметьте... Вам ведь известно?..

— Известно, — кивнул Варахтин.

— Но сейчас, слава Богу, она заснула наконец. Я решил дать ей капли Шмидта...

— А я бы начал просто с валерьянки на меду... да покрепче, — сказал Варахтин, на что доктор сдержанно улыбнулся.

— Доктор, вы давно знаете свою пациентку? — вступил и я в дело.

— Третий год, — был ответ.

— Она постоянно жила в Перовском вместе с теткой?

— Ну что вы! — даже как-то смутился доктор. — Анна Всеволодовна — воспитанница Елизаветинского института благородных девиц...

— Вот беда-то еще! — так и всплеснул руками Варахтин и снова налил себе рюмку. — Мало кораблекрушения... еще эти прогулки по часам, эти булочки и кисели, старые девы-тюремщицы с нервами и желчью... Совсем барышню погубите!

Доктор посмотрел на меня, словно ища во мне союзника.

— Анне Всеволодовне было позволено пожить с теткой, — добавил он. — У нее не слишком крепкие легкие, а здесь здоровый воздух. Много сосен.

— Для пущего здоровья и болото развели, — съязвил Варахтин.

— Да и погода... — добавил я.

— Погода, заметьте, испортилась только третьего дня, — с достоинством оборонялся местный лекарь.

— Деликатный вопрос. Как вы думаете, девушка любила свою тетку?

Доктор повел бровями и снова сдержанно улыбнулся, чуть покривив губами.

— Мне кажется, что покойная Мария Михайловна была самым близким ей человеком... самой близкой родственницей.

— А сама Мария Михайловна?

— Своих детей у нее не было... Мне кажется, она души не чаяла в своей племяннице... Насколько мне известно, она была строгих правил и за время своего опекунства не растратила на себя ни одного лишнего рубля.

— Покойная вызывала у вас симпатию?

— Честно признаюсь, да! — решительно сказал доктор. — И не только у меня. Можете расспросить всех приличных людей в уезде, которые знали её.

— Итак, с ваших слов, коллега, праведная бережливость тетушки означает то, что с ее смертью никто не мог поживиться ни здесь... ни на стороне? — прищурившись, неторопливо произнес Максим Иванович.

Доктор дернул головой и вдруг вздохнул с явным облегчением. Настороженность спала с него. Он как будто услышал то, что сам хотел сказать, но чего-то боялся.

— Можете считать, коллега, что так я и думаю, — с искренностью сказал он и, чуть помедлив, добавил: — Нетрудно догадаться, что невольно я тоже провожу дознание. Чисто логически… дедуктивно.

— Докторам легко понять друг друга, — решил поддержать коллегу Варахтин.

— Вы осматривали труп? — довольно резко спросил я.

Лицо доктора вновь похолодело:

— Нет, — качнул он головой. — Становой не позволил.

— Вы жили в усадьбе последние дни?

— Видите ли, я живу по соседству, на даче. Еще не все мои пациенты перебрались в Москву.

— Вы не замечали чего-либо необычного в эти дни. Не появлялись ли какие-нибудь новые, незнакомые люди?

И тут в лице доктора вновь произошло резкое изменение. В его глазах блеснула тревога, потом взгляд сделался отрешенным. Потом он сжал губы, вытянул их трубочкой и вдруг резко обернулся к окну, будто кто-то окликнул его оттуда, из холодной тьмы. Мы с Варахтиным тоже невольно пригляделись к окну. Там на черном фоне отражалась лампа, отражались стоявшие за нами книжные шкафы. Там тоже были мы — только в иллюзии.

— Извините, — тихо и смущенно произнес доктор.

— Вам что-то послышалось? — полюбопытствовал я.

— Нет, — решительно тряхнул он головой. — Невольно... Инстинкт.

Он пригнулся к столу, словно подражая недавнему движению Варахтина, и заговорил самым доверительным тоном:

— Видите ли, господа... Я заметил только то, что Мария Михайловна дня три назад, когда мы виделись, была задумчивой... Задумчивой, ушедшей в себя. На нее это не было похоже. Покойница была хозяйственной, хлопотливой тетушкой. И вот...

Доктор заметно съежился.

— Что же? — в тон ему, заинтересованно спросил я.

Он снова обернулся, и, будь я еще студентом, холодок пробежал бы у меня между лопаток при взгляде на окно.

— Видите ли... когда Анна Всеволодовна узнала о несчастье и с ней случился нервический припадок, она вдруг стала повторять, как заведенная, что-то не совсем внятное... будто бы «он предупреждал! он предупреждал!» Я осмелился задать вопрос, рассчитывая, что им смогу прервать ее истерику... дескать, «кто предупреждал?». Она мне в ответ: «Папа!»

Доктор отстранился от стола и стал сосредоточенно вытирать ладони салфеткой, ожидая нашего отклика. Мы с Варахтиным переглянулись. Надо признать, что без особой иронии.

— То есть... она имела в виду своего покойного родителя? — уточнил Варахтин.

— Можно думать по-всякому, — несколько глухо, не поднимая взгляда, ответил доктор. — Анна Всеволодовна явно не в себе. Однако она считает, что ее покойный отец едва ли не накануне являлся ее тетушке и о чем-то предупреждал. Более того, барышне чудится... чудилось, будто она сама видела его сидящим напротив тетушки в одной из комнат... кажется, в кабинете ее отца... то есть в его собственном кабинете... Ей тогда сделалось дурно. Когда она очнулась, уже никого не было.

Доктор замолк, и с минуту мы сидели в молчании.

— Занятно, — проговорил Варахтин, как бы стараясь не глядеть на меня.

— Вы считаете это занятным? — многозначительно усмехнулся доктор.

— Мы даже можем признать нечто среднее между мистикой и явным бредом, — сдерживая улыбку, признал Варахтин. — Если Анна Всеволодовна — натура нервическая, впечатлительная, то она могла бы и прозреть скорую гибель тетушки, и это, если хотите, сверхчувственное прозрение проявилось как бы видением... Почему бы и нет? Подобные феномены описаны.

«Действительно ли ее отец утонул? — признаюсь, не без удовольствия подумал я. — Неужто новый граф Монте-Кристо?»

Гулкий удар раздался в глубинах дома, и доктор вздрогнул, звонко стукнув кончиком ножа по рюмке. Правда, вздрогнули и остальные двое.

За ударом послышались столь же гулкие, мощные шаги и стали приближаться. Мы ожидали в молчании. Наконец дверь отворилась, и в комнату вошел не Каменный Гость, а урядник.

— С людьми что прикажете делать? — бодро спросил он, внеся зябкий, сырой воздух.

— Боже мой! — прошептал доктор.

Оказалось, что урядник, только явившись в усадьбу, арестовал всех попавшихся тут слуг и работников и держал их под запором уже много часов кряду в другом флигеле.

Мы с Варахтиным сразу поднялись и вновь двинулись по темным пространствам дома. Урядник так грохотал сапогами по дубовому паркету, что, конечно, распугал всех призраков. Я спросил его, не вызнал ли он что до нас.

— Молчат. Глаза только лупят, — ответил урядник.

В людской томилось человек пятнадцать. Дух стоял, хоть топор вешай.

«Какой тут допрос! — подумал я, оглядев это узилище, — Или сами все скажут, или давно сговорились».

— Отпустить бы их разом до утра, — шепнул мне на ухо Варахтин. — На радостях-то лучше заговорят.

Я так и сделал, к неудовольствию урядника. И вот только первые с шумными вздохами вышли наружу, как Варахтин негромко проронил:

— И столько-то народу барыню, матушку свою, не уберегло...

Люди замерли, точно застряв в дверях. Женский пол сдавленно зарыдал, а мужеский закряхтел, кося глазами в пол.

— Чего теперь-то креститься? — исподволь напирал Варахтин. — Раньше бы — да за здоровье... Неужто никто ничего не видел и сказать не может?

Из всех рыданий и вздохов выяснили только, что «дождь так и лил» и все дома сидели.

«Может, сама покойница всех дома усадила, вроде урядника, — подумалось мне. — Что если у нее там был секрет?.. Встреча с кем-то... Чтобы никто ее не видел. Тогда прав Варахтин. Убийство».

— А кто покойного барина знал? — задал новый вопрос Варахтин.

— Да кто ж его не знал?! Все, кто есть, помнят, — ответил за арестованных урядник.

— То-то и есть, что помнят, — со значением проговорил Варахтин, щурясь. — Только слышно, что... приходил барин намедни.

Все единой волною так и отшатнулись к стенам, ахнули хором, а потом зашептали не в лад, кто — Трисвятое, кто — «Да воскреснет Бог...»

— Ну, довольно, Павел Никандрович, — вздохнул Варахтин. — Отпускай души на покаяние.

— Господин начальник, — раздался старческий голос, и выступил к нам на шаг тот древний лакей, водивший нас по дому. — Уж как есть думайте, что вам разум подскажет, но только все и видели третьей ночью. Было дело. Приходили покойный Всеволод Михалыч... как есть приходили. — И лакей размашисто, уверенными движениями руки перекрестился. — А о чем они с покойной Марьей Михайловной беседовали, о том никому не известно. И сказать мы больше ничего не можем... Вот как на духу, господин начальник.

— Ну, вот тебе и раз! — с недоумением повернулся ко мне Варахтин и развел руками.

Мы решили ночевать в одной комнате, на ближайших друг к другу диванах. То просто ворочались, то высказывали вслух свои мысли, когда рассуждать про себя делалось невтерпеж.

Если дело упиралось не в дикие бредни и не в отчаянное вранье, то опять выходил какой-то книжный вздор: хозяин усадьбы спасся во время кораблекрушения, где-то скрывался, потом объявился инкогнито и утопил свою сестру. А если не топил и случилось чудовищное совпадение событий, то из него выходило то же самое «роковое наваждение», для которого в качестве предвестия уже вполне годился самый настоящий призрак.

— И чего ему скрываться? — продолжал резонно недоумевать Варахтин. — Страховка, что ли?

— Да он был богат, как Крез, — высказал и я намеком давно сделанный вывод.

Наконец, видно, устав от «наваждений», Максим Иванович тихо и как бы недовольно засопел, а я еще ворочался с боку на бок и временами задремывал, пока мне не послышалось какое-то движение. Я оторвал голову от подушки и напряг слух: по дому кто-то явно ходил. Как казалось, крадучись. Я спустил ноги на пол, и мне представились в уме все кандидаты на роль привидения: кто-нибудь из слуг, доктор (кстати, я сразу взял его под подозрение), юная хозяйка усадьбы... и сам призрак Всеволода Михайловича Белостаева.

Быстро одевшись и прихватив свой браунинг, я осторожно тронул дверь, но она-таки предательски скрипнула. Холодные пустоты усилили звук, и затем воцарилась полная тишина, даже Варахтин перестал сопеть. Тогда я решил не таиться, взял со стола лампу, уже за дверью диванной зажег ее и прошелся сначала по флигелю, а потом и по всему дому. Путешествие могло быть очень увлекательным, но меня интересовали не предметы и картины этой сумрачной кунсткамеры, а мокрые отпечатки на полу.

Наследить успели многие. Расстарался урядник, да и мы вдвоем грязи нанесли порядочно. Все «пути» были прямыми и не вызывали сомнений: от подъезда до диванной, от диванной до людской. Сойдя с них, я стал заглядывать во все комнаты подряд и, когда остановился посреди гостиной, в которой можно было бы собрать целую губернию, ее стены вдруг отозвались гулким эхом на сторонний звук, незначительный и, вероятно, не значимый в иное время. С браунингом наготове я выскочил из гостиной и спустя миг оказался в кабинете.

Стукнула от порыва ветра оконная рама. Ее могли забыть запереть... Но зачем открывали? Я осмотрел пол и мокрых следов не нашел. Подоконник тоже оказался чист, если не считать тоненькой грязной полоски, тянувшейся через него у самого левого края, будто кто-то провел по нему влажной тряпкой справа налево.

Тогда я нарочно поставил лампу прямо на подоконник и от него осмотрел всю комнату. Через минуту-другую я заметил, что в комнате что-то неладно с тенями: ощущалась какая-то асимметрия. Поведя лампой из стороны в сторону, я догадался: по сторонам от каминных часов стояли фотографические портреты в рамках, и одна из рамок стояла чуть более косо. Я подошел к камину, и мое сердце забилось. Рамка оказалась пуста. Паспарту под стеклом было помято. Другой фотографический портрет, изображавший семейство помещика в полном здравии и благополучии, был в целости. Приглядевшись к стеклу пустой рамки, я обнаружил на нем несколько капель влаги.

Холодный паркетный треск раздался вдруг у самого порога кабинета. В один прыжок оказавшись у двери и толкнув ее, я уперся дулом пистолета прямо в пуговицу на жилете Варахтина.

— Чуть не стало одним призраком больше, — заметил Максим Иванович, переводя дух.

Уже вдвоем устроив в кабинете полуночный обыск, мы нашли альбом с фотографическими снимками, а в самом альбоме — еще две подозрительно пустые рамки.

— Если убийца — один из друзей семьи или дальний родственник... — предположил я, — если он хорошо знает дом и сам открыл окно... тогда среди близких людей надо искать того, чьи портреты исчезли отсюда четверть часа назад.

Молча кивая, Варахтин приоткрыл окно и выглянул наружу.

— Думаю, что человек не грузный, — добавил он, — так сказать, легкий на подъем... Однако ж полагаю, что призрак вне подозрения, поскольку на фотографическом отпечатке проявиться вряд ли способен.

И тут я похолодел. В кабинете, далеком от флигеля, и так не было жарко, но до этой минуты меня грело возбуждение, грел быстрый ток крови в жилах. Зло, опасность были рядом... Но я вспомнил о юной хозяйке усадьбы, теперь совсем одинокой, беспомощной и, в сущности, потерявшейся в глубинах этого огромного вертепа.

Спустя еще минуту мы разыскали дверь ее комнаты.

— Спит, конечно, — прислушавшись, решил Варахтин, — и слава Богу. Что будем делать?

Он согласился со мной, что если злодей где-то рядом и продолжает действовать по своему плану, то смертельная опасность может угрожать и девушке, угрожать не завтра, а именно сейчас.

— Надо приставить доктора, дежурить посменно, — предложил я, — а утро будет мудреней вечера.

— По крайней мере, надо принести сюда стулья, — рассудил Варахтин, — не стоять же караулом.

Он отправился в темноту, и вскоре вдали началось какое-то движение, быстро распространившееся вширь, донеслись приглушенные голоса. Максим Иванович вернулся с согбенным лакеем, со стульями, с пледами.

— Говорит, что доктор отбыл домой сразу после ужина, — первым делом прошептал он.

— Так точно, господин начальник, — подтвердил старик, выказывая тут вековую, едва ли не павловскую выправку.

— А раньше как было, оставался? — спросил я.

— По обыкновению, оставались до завтрака, так...

«Проверить бы, как добрался этот лейб-медик», — подумал я, но промолчал, решив не тревожить старика.

— Ну, мы здесь вместо него посидим, — сказал Варахтин, — мы тоже доктора. Уж если Анне Всеволодовне хуже станет, так сам понимаешь, голубчик... А ты пока сделай нам чайку погорячей.

Старик с покорной мерностью двинулся прочь, тихонько, скрытно от нас, крестясь по дороге.

— По крайней мере, постережем те портретики, что она прячет у себя под подушкой, — успокоил себя Варахтин, с недовольством устраиваясь на стуле против меня.

— Если только он еще не успел сунуть руку ей под подушку, — пожал я плечами.

Варахтин отодвинул лампу ногой подальше от двери, взглянул на дверь, и у него на лице появилась кислая улыбка.

— А ежели барышне приспичит посреди ночи выйти... не хватит ли ее удар совсем при виде таких сторожей? — усмехнулся он.

Мы условились так: начну дежурство я, как человек помоложе и потрезвее, а Максим Иванович сменит меня через два часа, как сказал он, «повыпарив сном лишний спиритус».

Я проводил его взглядом, пока он не скрылся во тьме, устроился на стуле повольготней, подтянул плед до подбородка и... заснул. Да, минут через пять, не больше, заснул на карауле! Оправданий нет, а объяснение нахожу такое: невольно понадеялся я на свой чуткий слух, понадеялся, что злодея мы и так уже спугнули ходьбой по дому и светом, и с такими надеждами наконец оставил все домыслы и гипотезы, решив дать мозгам отдых... Снились мне смутные огни, качающиеся над темной водой, и мерные взмахи теней то ли веток, то ли весел.

Пробудил меня не звук, а просто очень близкое чье-то присутствие, медлительно, исподволь осознанное мною во сне.

— Пора? — спросил я, поднимая голову.

— Это я должна узнать от вас, господин полицейский, пора вам или нет! — раздался надо мной довольно решительный, хотя и нервический голосок.

Надо мною, в темном шерстяном платье, закутанная еще в огромную серую шаль с кистями, стояла высокая худенькая девушка. Увы, она мне тоже поначалу напомнила галку: волосы на пробор были туго стянуты назад, в пучок, губы были поджаты, выделялся прямой тонкий носик с горбинкой, и глаза казались чуть навыкате, хотя просто сильно блестели и были припухшими от переживаний.

Вмиг я оказался на ногах, едва не повалив стул, и — бодр как никогда.

Девушка же оказалась вдруг совсем невысокой...

Она передернула плечами и, отступив на шаг, еще более холодно спросила меня:

— Зачем вы здесь?

Начав с учтивого приветствия и представившись, как говорится, по полной форме, я вежливо ответил, что — «по весьма серьезной необходимости».

Я выложил ей разом все, что только пришло мне на ум:

— Видите ли, сударыня, случилось поразительное совпадение сразу нескольких ужасных событий. Несчастье в вашем доме... Кроме того, поблизости от вас... на дачах... произошло два дерзких ограбления. Не трудно догадаться, что наш долг — произвести скрупулезный анализ происходящего и предугадать все возможности.

— Теперь вы подстерегаете грабителя у дверей моей спальни, — произвела и свой «анализ» хозяйка усадьбы.

— В нашу задачу входит и посильная защита граждан от посягательств... — пробормотал я, лихорадочно соображая, как выпутываться дальше. — Кроме того, ваш доктор уехал, доложив о состоянии вашего здоровья. Здесь, со мною, есть врач.

— Очень уместно, — сдавленным голосом произнесла она, но тут же снова вздрогнула вся и, вскинув голову, посмотрела мне прямо в глаза. — Если вам угодно сделать допрос, делайте сейчас же, пока действуют эти капли, которых я напилась. Потом я за себя не поручусь...

Невольно я глубоко вздохнул, будто собираясь выговорить разом все три десятка вопросов, что мне не терпелось ей задать. Но я успел подумать, что силы капель Шмидта может не хватить.

— Допрос? — изобразил я недоумение и пожал плечами. — Увольте, сударыня. Просто есть повод для беспокойства. У вас, в одной из комнат, стучала оконная рама. Возможно, злоумышленник успел проникнуть в ваш дом... в такой недобрый час. Хотелось бы удостовериться как можно быстрее в том, что отсюда не пропали никакие ценности.

— Здесь нет никаких ценностей, — с твердостью ответила барышня, опустив голову. — Давно уже нет.

— И все же я не могу уехать от вас немедля, — так же твердо сказал я.

Она снова подняла взгляд:

— Вы хотите осмотреть дом?.. Извольте.

— Желательно ваше свидетельство... того, что все осталось на своих местах, — со всей учтивостью потребовал я.

— Извольте, — покорно сказала она.

— Не стану вас мучить, — уверил я. — Мы только осмотрим ту комнату, где оказалось открытым окно.

Я первым сделал шаг в темноту. Я опасался, как бы перед нами не объявился внезапно Варахтин. Я нарочно держал лампу в левой руке и немного выставил правый локоть, однако Анна Всеволодовна Белостаева шла сама, уверенно, как бы не нуждаясь в поддержке. И все же я дождался... За несколько шагов до двери кабинета она не то, чтобы взяла меня под руку, а просто вцепилась крепко в мой локоть и застыла на месте.

— Что-то не так, сударыня? — предупредительно спросил я.

— Я не могу... — мелко задрожав, выговорила она.

В следующее мгновение она сильно вздрогнула — и снова стала решительной особой, совсем не подходившей под описание ее доктора.

— Извините... Ничего особенного, — сказала она. — Пойдемте, куда вам будет угодно.

Я выставил лампу вперед и потянул к себе дверь кабинета.

— Для безопасности позволю себе войти первым, — предупредил я.

Комната осталась в том виде, в каком мы оставили ее с Варахтиным.

— Это кабинет отца, — тихо сказала хозяйка усадьбы, оставшись на пороге.

— Здесь не затворено окно, — напомнил я.

— Я сама открывала его, — был ответ. — Просто так... Отец любил здесь сидеть с открытым окном даже в холода... Уходя, забыла закрыть.

Я удивился, но вида не подал.

— Здесь всё на месте, как раньше?

— Я же сказала вам, что в доме нет никаких ценностей. Тем более в этом кабинете. В нем никто не бывает.

— Но грабитель мог этого не знать... Действительно ли все на месте?

Девушка рассеянно осмотрелась, не сделав ни шага от порога.

— Да, — свидетельствовала она.

— Не мог ли ваш отец хранить ценные бумаги в каком-нибудь необычном месте?

Глаза Анны Всеволодовны расширились и заблестели еще ярче. Ее приоткрытый ротик показался мне прелестным... и вся она показалась мне куда милее, чем при первом взгляде.

— Признаюсь честно, мое внимание привлекла вот эта рамка на камине, — сказал я. — Она пуста.

Девушка опять передернула плечами, как от холода, и с полминуты оставалась в молчании.

Она заговорила вновь, отвернувшись в сторону и от меня, и от камина:

— Я сама вынула то, что в ней было... К нам приехал фотограф... Лучший в Москве, как говорил папа. Там, — она взмахнула рукой, покрытой шалью, и вправду получилось, как слабым крылом, — была вся наша семья перед отъездом... Фотографическую карточку я сожгла, а рамку оставила. Рамку делал папа... и вот эту, рядом, тоже он сделал сам, своими руками.

— А другой портрет появился раньше? — задал я вопрос, цель которого сам толком не знал.

Я был изумлен и растерян: изящная версия рушилась, терялось, казалось бы, очень ясное направление следствия.

— Раньше. На много лет раньше... Когда все было хорошо. — Она обратилась ко мне, взгляд ее вдруг стал потухшим. — Какое это имеет значение, господин Пинкертон? Все давно мертвы. Какая разница в том, годом раньше или позже?

— Извините, издержки службы, — пробормотал я.

Меня выручила оконная рама, скрипнув за моей спиною.

— Позвольте закрыть? — спросил я.

— Я сделаю это сама, — решительно сказала девушка.

Она стремительно пересекла комнату и, с силой ударив оконной рамой, спустила шпингалет.

— Пойдемте отсюда, — прямо-таки приказала она и так же стремительно вышла.

Мне было позволено проводить хозяйку до дверей ее комнаты. Я взглянул на стоявший тут не к месту стул и брошенный на него плед и подумал, что, должно быть, я выглядел на этом месте очень глупо.

«Она не похожа на истеричку», — сделал я последний в тот день ясный вывод.

Вскоре, оставшись наедине с Варахтиным, я все рассказал ему и только развел руками, наверно, тоже как крыльями — вроде ощипанного гуся.

Поразмыслив так и эдак, покачав головой, Варахтин пробормотал с деланным ужасом:

— Ну и семейка! Тут у них черт ногу сломит... Давайте-ка спать, Павел Никандрович. Без нашего Кошкина тут не разберешься.

«Кошкиным» величали в преступном мире начальника сыскной полиции. Слова нашего полицейского доктора задели мое самолюбие. Я остался стоять на месте, мрачно наблюдая, как он устраивается под одеялом.

— Неужто старика погоните на часы? — с ехидцей проговорил Варахтин, почувствовав мой взгляд. — И вам не советую... там торчать... в одиночку. Еще неизвестно, кому тут опасности грозят. Вы спрашивали ее насчет видения?

— А вы бы спросили? — недовольно пробурчал я. — Прямо там, в кабинете?

Варахтин не ответил.

Поколебавшись, я решил-таки, что возвращаться на караул будет теперь довольно нелепо.

Дождя на другой день не было. Утро было безветренное, застывшее. Все хранило неподвижность — плотные, свинцовые облака, ветви с оставшимися на них листьями, вода в лужах. Казалось, я был единственным существом, теплым внутри, дышавшим, нарушившим этот стылый покой своею сосредоточенной суетою.

Я спозаранку исследовал окрестности кабинетного окна, а затем — и рухнувшего мостика. Никаких подозрительных следов я не обнаружил, тем более что под окном оказалась хорошо прибитая дорожка, покрытая мелким щебнем.

К одиннадцати часам мы с доктором вернулись в Москву. Отдав на дактилоскопическую экспертизу ту самую, пустую рамку, я попросился с докладом к начальнику.

Аркадий Францевич внимательно выслушал меня, несколько раз открыл и закрыл крышку своих часов и проговорил:

— Да, Павел Никандрович, здесь несомненно есть загадка. Полагаю, что — как раз по вашему уму и темпераменту. Доводите-ка это дело сами... У меня тут и так два убийства под самым носом. В остальном же не стесняйтесь тревожить меня в любой час дня и ночи.

Всего пять минут назад я вошел в кабинет Кошко с горячим желанием спихнуть с себя это неясное дело. Теперь же, получив распоряжение, вдруг почувствовал радость и непонятное облегчение.

Вскоре я опять въезжал в ворота Перовского.

(продолжение следует)