Дело султана Джема

Третьи показания великого магистра Пьера Д'Обюссона о событиях 29 июля 1482 года

В сущности, еще вечером 28-го узнал я от двух братьев, посланных доном Альваро вперед на быстроходной бригантине, что наш высокий гость прибудет примерно сутки спустя. На Родосе поднялась суматоха, какой я не помнил после большой осады острова. Всю ночь на 29 младшая братия занималась украшением крепости и приготовлением покоев для Джема. Мы решили поместить гостя на французском подворье – будучи французом, я настоял на этом.

Прежде всего я распорядился вынести на улицы все наши хоругви и ковры; у нас их было немало, потому что христолюбивая паства со всего Запада и напуганное корсарами левантийское купечество осыпали наш Орден дарами. Развешанные на крепостных стенах, окнах и балконах домов, они придавали Родосу вид провансальской деревни в дни ярмарки. На мой взгляд, эта плебейская пестрота унижала строгое величие Родоса, но она подходила нашему гостю – дикарскому принцу.

Эта деятельность заняла всю ночь, так что лишь на заре носильщики доставили на подворье лично мне принадлежавшие вещи, призванные увеличить его великолепие: кровать под шелковым балдахином, небольшое бюро, инкрустированное перламутром и кораллами, несколько тигровых шкур и несчетное количество атласных подушек. Мы разместили все это в покоях, предназначавшихся королю Франции, хотя ни один из французских королей еще ни разу не посетил Родоса и даже не выказывал подобного намерения. Тут могу мимоходом заметить – это уже не существенно, ибо и Родос, и французское подворье несколько столетии как не принадлежат нам, – что за шелковой обивкой стен в этих королевских покоях имелись два тайника.

Комнаты для свиты были убраны без всякой роскоши. Несмотря на сознание, что наш союз с Джемом в высшей степени выгоден Ордену, я не мог подавить в себе отвращение к этим варварам-туркам, сарацинам и прочему левантийскому сброду. Не мог забыть, что всего за два года перед тем судьба Родоса висела из-за них на волоске.

Уже совсем рассвело, когда я, уверившись, что день будет погожий, приказал устелить коврами и те улицы, которыми проедет султан Джем. Родос не знал подобной пышности. С балкона Джемовых покоев я созерцал площадь Святого Себастьяна, также всю устланную коврами, словно то была не городская площадь, а огромная залитая светом зала, посреди которой возвышался памятник святому мученику, – не думайте, что мы, слуги господни, равнодушны к земной красоте.

Все братья в парадном облачении уже отправились на пристань. Наши музыканты (на Родосе имелось множество музыкантов, потому что, помимо монахов, тут селились купцы, наемники, авантюристы) нарядились в честь гостя, украсили себя всеми цветами, какие дарило нам южное лето и миниатюрные родосские сады. Одним словом, наши усилия не остались тщетны – остров сверкал и блистал среди необозримой синевы моря.

Лично я не вышел на пристань – мой сан не допускал чрезмерного внимания к светскому властителю. Я остался под шелковым навесом, протянутым перед памятником, вместе с братьями-приорами семи стран. Восьмой был уполномочен встретить Джема и проводить на площадь.

Таким образом, я не был свидетелем того, как Джем ступил на землю Родоса. До моего слуха лишь донеслись возгласы родосцев, громкие, но нестройные и редкие – население острова вместе с детьми насчитывало едва три тысячи душ. Посреди криков грянула музыка – наши музыканты наполняли июльский зной довольно неискусной музыкой. Очевидно, понимали свою задачу просто: производить как можно больше шума.

Я заметил, что толпа пришла в движение: султан Джем – юноша, успевший стать легендой, – приближался к площади. Признаюсь, меня чуть кольнула естественная зависть пятидесятилетнего к двадцатилетнему, естественная досада духовного пастыря при виде светского властителя. Не трудитесь возражать, что в нашу эпоху власть церкви была, по сути, несравненно сильнее, чем любая мирская власть, – мне это известно. По сути – да, но она испытывала ограничения во внешнем своем выражении, во всех этих цветах, конях, лентах и прочей приятной суетности.

Не стану отрицать, что первое мое впечатление от Джема было по меньшей мере неожиданным. Ко мне приближался – медленно, чтобы отвечать на приветствия толпы, – отнюдь не варвар. Светлокожий и светловолосый, какими бывают наши юноши в Нормандии или Эльзасе, – быть может, только чуть ярче и с более выразительным лицом. Да, это всего сильнее поразило меня: у него было лицо человека мыслящего и чувствующего, что противоречило моим представлениям о духовном мире восточных людей.

– Добро пожаловать на землю святого нашего Ордена, ваше высочество! – вот первые мои слова, обращенные к Джему. – Родос счастлив оказать гостеприимство сыну Великого Завоевателя. Пусть отныне навсегда утихнет вражда между доблестным нашим оружием; пусть утро вашей власти станет началом вечного мира между Портой и Орденом!

Гость ответил на своем непонятном языке нечто, прозвучавшее в переводе брата Бруно крайне бледно, – смысл был тот, что счастье-де обоюдно и Джем преисполнен доверия к мудрости и благочестию нашего Ордена.

Мне стало смешно, когда гостя повели в его покои. Я, годившийся ему в отцы, поднялся по лестнице без всякой помощи, а его – цветущего, молодого – двое язычников подталкивали и подпирали так, что едва не сбили с ног. Позже я узнал: таков у них обычай. Оказавшись в самих покоях, Джем огляделся – без взыскательности, но и без восхищения. Словно бог весть с коих пор привык жить в подобном убранстве.

– Вы позволите мне на несколько часов оставить вас, ваше высочество, – сказал я. – Отдохните с дороги и приготовьтесь к торжественному ужину в вашу честь. Под вечер я пришлю своих приближенных, которые проводят вас ко мне во дворец.

Ужин, приближенные, дворец… Я сознательно подчеркивал перед гостем свое величие, давая понять, что Родос не какая-нибудь Карамания, что наша жизнь выковала иные мерила, иные установления. Джем, казалось, не замечал моих попыток – он слушал меня рассеянно, как человек, которому не терпится остаться наедине с самим собой. Впрочем, я желал того же.

Ибо вторую половину дня 29 июля я провел в трудах и напряжении, каких едва ли стоил султану Джему год его борьбы. В эту половину дня я вел поединок со всеми мировыми силами – от султана Баязида Второго до его святейшества папы.

Вел я эту борьбу из своего кабинета, точнее – из-за своего письменного стола. Я составил с десяток писем. Каждое из них настолько отличалось от остальных, настолько по-иному освещало события и предлагало для их разрешения меры настолько противоположные, что мне казалось, будто я десять раз меняю не только кожу, но и душу, перевоплощаюсь в десять различных владетелей.

Дивлюсь я вам! Отчего вы полагаете, будто только ваш сегодняшний мир раздираем непримиримыми противоречиями? Отчего – вопреки тысячелетнему опыту – человечество в каждый отдельный день склонно считать, будто именно этот день являет собой вершину человеческой истории? Мы также (и как я полагал тогда – справедливо) считали свое время «переломным в истории человечества». Как вам известно, XV век был чреват конфликтами не только в суждениях. Он подготовил Тридцатилетнюю и Столетнюю войны, подготовил инквизицию, революцию во Фландрии и Варфоломеевскою ночь. Что же? Вы станете убеждать меня, что ваша эпоха более значительна?

Простите, я снова отклоняюсь, но мне хочется, чтобы вы имели в виду нечто недостаточно уясненное и замалчивавшееся в истории нашего столетия: тот факт, что именно тогда Восток перестал играть роль в европейской политике.

За тысячелетие – а это половина всего того времени, что существует на земле христианство, – Запад потерял свое первенствующее значение, он подвергся влиянию варваров. Владетельские дома вырастали тут как грибы, и эти крохотные непрочные государства состояли в сложной зависимости от многих сил – каждое из них кормили несколько тысяч крепостных и защищали несколько сотен воинов. Запад измельчал. Единственное, что еще сплачивало его, был Рим, Папство. Слабое утешение. Меж тем Восток ушел далеко вперед, варварам не удалось подчинить его, напротив, он сделал из них своих подданных или соратников, возвысив их до себя.

Византия!.. Имеете ли вы, ее наследники, представление о том, чем была Византия для средневековья? То, что пятнадцатый век на Западе приписал себе как свою заслугу – открытие Человека, возрождение античного наследия, положительной науки, если хотите, – все это Византия знала всегда, все это она перенесла из античности в последующие времена. Византия послужила мостом между двумя цивилизациями, мостом блистательным, подчеркиваю, хотя сам я европеец и католик.

В то время как на Западе мало кто из коронованных особ знал грамоту, в Византии – и не только в Византии, но даже на таких ее окраинах, как Болгария или Сербия, правителями бывали поэты, книжники. Зачем вы указываете мне на Лютера и лютеранство – коренной духовный переворот! На Востоке за столетия до Лютера распространялись ереси, крохами от коих питалось недовольство западного крестьянства; Восток обладал своей противоцерковной литературой, тайно, частями переправлявшейся на Запад.

Вам, не правда ли, кажется странным, что служитель Римской церкви так принижает своих единоверцев – обычно это не свойственно нам, вы правы. Но мы обязаны были знать, что представляют собой Византия и Балканы, ибо они мешали нам.

Мешали – это самое подходящее слово; пять столетий минуло с тех пор, и кое-какие истины могут уже быть изречены вслух. Нам мешало свободомыслие европейского Востока, где цари позволяли себе брать в жены еврейку либо актрису, где сами властители часто бывали еретиками, где возрождались и ширились всевозможные языческие течения и общество было свободно от религиозных, сословных, национальных предрассудков; нам мешало, что на Востоке церковь находилась в подчинении у светской власти, тем самым подавая дурной пример западным государям; наконец, а может быть, и прежде всего мешало то, что Византия и ее союзники умели, как никто, растить, производить и торговать. Они держали в своих руках торговые пути между Востоком и Западом, диктовали нам цены и пошлины, играли нами – не владевшими тайнами стекла, сафьяна, золотых и серебряных нитей. Тысячелетняя империя терпела всякого рода удары со стороны дикарей и варваров, поглощала их или перемалывала, росла, уменьшалась, падала и вновь возрождалась из пепла… Преемники ее и наследники, склоните главы свои перед Византией!

И вдруг – Мехмед Завоеватель. Вы нарекли его «великим кошмаром на переломе истории»! Прошу прощения, вы мне смешны. Завоеватель испугал Европу тем, что затруднил левантийскую торговлю и уничтожил несколько наших крепостей. Но он оказал нам великое благодеяние: избавил нас от Византии.

Вы никогда не задумывались, отчего именно пятнадцатый век явился новым этапом в развитии Запада? Отчего именно тогда разбогатели наши города и люди стали подумывать о чем-то большем, нежели хлеб насущный, что и обрушило на наши головы Реформацию и всякого рода революции? А мой ответ таков: в пятнадцатом веке Запад обрел освобождение, и освободил его не кто иной, как Мехмед Завоеватель, это сама истина. Как подумаешь, что в Риме по сей день не воздвигнут памятник этому коротконогому, толстошеему турку – моему личному врагу!..

Впрочем, для чего это пространное отступление? Ах да, чтобы объяснить вам, сколь сложны были противоречия, через которые прокладывала себе дорогу наша эпоха.

В двух словах они сводятся к следующему: с одной стороны, уцелевшие восточные властители (их можно пересчитать по пальцам одной руки – в первую очередь венгерский, потом польский и русский) были готовы на определенные жертвы, чтобы пресечь продвижение османов и отбросить турок назад, однако не настолько, чтобы вновь ожила держава какого-либо могущественного соседа. С другой стороны, Запад, только что отпраздновавший гибель Византии, ринулся за своей долей в дележе земных благ. Десятки расцветающих западных городов, число коих множилось с каждым, днем, десятки мелких, но уже набирающих силу государств видели в Турции не только угрозу. Турок был для них богатым простофилей, которому можно за хорошие деньги всучить сверкающий и дешевый товар; турок был для них живущим в довольстве лентяем, не любящим утруждать себя делами и торговлей, охотно предоставляющим эту черную, но весьма доходную деятельность франку. (Как вам известно, мусульмане никогда не пытались разграничить нас, называли общим для всех именем – франк, все мы оставались для них людьми, бедными духом, отдающими труду и алчности излишние усилия, тогда как сами они использовали свое время куда как разумно: проедали наследство, доставшееся от Византии и от Балкан.)

Запутанности этих противоречий, вероятно, немало способствовало Папство, и вам следует вникнуть в его трудности. До той поры оно просуществовало по причинам очевидным – каждому из бесчисленных западных государей церковь была необходима, поскольку она благословляла их господство над крестьянами, освящала крепостное право. Не признанный святым отцом владетель беспрепятственно становился жертвой не заговора (хотя в заговорах недостатка не было), а крестьянского бунта: прикончив такого господина, крестьянин не совершал греха перед господом.

Однако перемены в жизни Запада болезненно затронули Папство. Города богатели. Это означало, что новое привилегированное сословие – купечество, владельцы мастерских – не искало у церкви благословения для своей власти, эта власть была освящена деньгами. Хозяин никого не понуждал на него работать, у него испрашивали на то позволения. Он платил.

Вот подобная мелочь и переломила жизнь на Западе, обозначила приход новых времен. Тут вы в своих рассуждениях полностью правы: простая плата человеку за его труд все изменила. Рим ощутил неуверенность перед будущим; Рим никогда не обманывал себя. Оттого святые отцы моего времени и не оставили в истории ярких имен, промелькнули как мелкие интриганы, многоженцы или ростовщики, что уже не имели былого поля деятельности. Они пытались примениться к новому порядку вещей, участвуя в борьбе между властителями и городами, чередуя жестокость со всепрощением; рассчитывали преодолеть приговор времени с помощью его же оружия, отсрочивали конец нашего господства, Риму снова угрожала победа варваров. Но теперь варвары наступали изнутри. Точнее: снизу.

Думаю, мне не придется более отклоняться в сторону от моего повествования; надеюсь, что, хотя бы отчасти, открыл вам сущность нашей эпохи. Следовательно, вам легко себе представить, сколь мучительно трудно было мне составить те десять писем европейским государям.

Начал я, разумеется, с послания своему прямому повелителю – святому отцу. Это письмо я помню, словно оно написано только вчера: «Христианство ныне в силах истребить ненавистный род мусульман. Если мы предоставим Джему войска, его приверженцы мгновенно поднимутся. Его брат не обладает смелостью и окажется во власти страха; у него на службе мало способных полководцев. Лучший из них, Ахмед-паша, ждет лишь благоприятного события, чтобы повернуть против него. Он писал в этом смысле принцу Джему, умоляя его не приходить в отчаяние от своей участи и временно отступить.[16] Никогда еще не представлялся нам более удобный случай вернуть себе Ахайю и часть Архипелага – какую славу приобретет тем ваше святейшество! Ради достижения сей цели европейским государям даже не придется идти на большие жертвы, ибо в Европе нам будут содействовать приверженцы Джема, а в Азии – бывший владетель Карамании, жаждущий восстановить свою власть. Окруженный врагами, султан Баязид не станет оказывать сопротивление».

«Нам не ведомо, – писал я в заключение, – благосклонно ли будет встречено наше предложение вашим святейшеством. В ожидании ответа мы станем печься о принце Джеме и внушать ему надежды. Если волею божьей поход состоится, мы со своей стороны вложим в него свой труд и заботы. В противном случае, сохраняя верность данному слову, поступим в соответствии с интересами Родоса».

Находите ли вы в этом письме хоть один предосудительный намек? Клянусь святой троицей, я всей душой желал осуществления предложенного мною крестового похода, дабы связать свое имя с решающей победой христиан над язычниками. Но (тут же признаюсь в этом) я весьма слабо верил в успех своего предложения, ибо знал, в силу изложенных мною выше соображений, что Европа и Папство воздержатся от такого шага. Поэтому я в заключение подчеркивал, что ответственность за провал похода возлагаю на других, и оставлял за собой право на Джема. В конце концов не чьим-нибудь, а моим пленником, то бишь гостем, являлся Джем.

Несколько других писем – королям Англии, Франции, Испании – были довольно однообразны. Я обращался к совести этих государей, сулил им за участие в походе славу и загробную благодать, упоминал о преимуществах, которые даст левантийской торговле поражение турок.

Успех этих писем был еще сомнительней – пожар пылал слишком далеко от испанской или английской земли. Я больше уповал на торговые города Италии – Венецию, Геную, Флоренцию: для них дела в Средиземноморье имели существенное значение. Однако наши славные итальянские республики были вовлечены в столь яростную междоусобную борьбу, купеческая алчность так притупила у них чутье политиков, что ответ их предвидеть было трудно.

И наконец, в тот же день отправил я письмо королю Венгрии, Матиашу Корвину, сыну Яноша Хуньяди. Это письмо оправдывает меня перед судом истории. Оно доказывает, что, защищая в деле Джема интересы Запада, я проявил широту взглядов. Ибо Матиаш Корвин находился под непосредственной угрозой османов и мог охотно согласиться с моим планом: поход Корвина против Турции возродил бы Сербию, Боснию и, вероятно, Болгарию, если не саму Византию. Я знал это и тем не менее предложил ему действовать совместно.

Не стану убеждать, вас, будто человек, подобный мне, – священнослужитель высокого звания, ответственный за судьбу уединенного, находящегося в опасности острова, – часто предается созерцанию природы, но вечер 29 июля 1482 года и поныне очень живо вспоминается мне.

Из залов и переходов моего дворца доносились громкие голоса, смех и музыка, по окончании официальной встречи Орден и видные люди Родоса оказывали там почести Джему. Многие из них влили в себя значительное количество вина, в голоса моих гостей прокрадывались всевозможные оттенки – крайняя откровенность излишняя фамильярность, даже ухарство. Здесь же, на открытой галерее перед моими покоями, куда я вышел, чтобы собраться с мыслями и принять решение, царила июльская ночь.

Быть может, вы заметили, сколько очарования таят в себе ночи в конце июля – тяжелые, истомляюще-жаркие, загадочно-печальные. И прежде всего крайне, крайне напряженные. Словно природа смущена своим расточительством и страшится неизбежного конца – усталости, близкой осени. Вероятно, это неточно выражено: я никогда не умел ощутить что-либо вне человека, а уж тем более – выразить это. Но в ту ночь какое-то непередаваемое напряжение действительно насыщало воздух над Родосом. Кажется мне, так бывает в те ночи, когда замышляется или близится убийство.

Седьмые показания поэта Саади о событиях 30–31 июля 1482 года

Мы проснулись утром с тяжелыми после вчерашней попойки головами – братья поистине не поскупились на вино. Пока мы приводили себя в порядок, к нам ввели трех братьев – из числа самых главных (я тогда еще не различал их званий) – и доложили моему господину, что на них возложена честь познакомить его с достопримечательностями острова. Джем, показалось мне, не пришел в восторг от этого, но он не любил отказывать, опасаясь обидеть человека, проявляющего к нему внимание.

Почти дотемна наши кони взбирались на родосские холмы (горами их не назовешь), а мы внимали объяснениям брата имярек. Он описывал нам события, разыгравшиеся в этих местах, сообщал названия часовен, разрушенных языческих капищ, заливов и скал. Делал он это с необычайным усердием и явно не торопясь. Мы не очень понимали, что было тому причиной. Джем, которому предназначались эти расточительные объяснения, уже не скрывал досады и старался сократить их односложными подтверждениями.

Однако брат имярек оставался верен долгу, и мы вернулись к концу дня полуживые от усталости, чтобы наскоро поесть и рухнуть на свои постели.

Я находился в опочивальне Джема. Должен сказать вам, что я всегда находился при нем, стелил себе постель у его ложа. С тех пор как мы покинули Караманию, меня преследовал страх, что Джем будет убит во сне. Успокаивало только сознание, что убийце пришлось бы перешагнуть через меня. И больше всего успокаивало это Джема. После Карамании Джем избегал оставаться ночью один, ему необходим был кто-нибудь, с кем бы он мог поговорить или помолчать, даже и помолчать ему нужно было с кем-нибудь.

Итак, в тот день, поскольку мой господин лег, я тоже свернулся у него в ногах, на тигровых шкурах.

Вскоре я почувствовал, что он дремлет, а может быть, и спит крепким сном – в те годы Джем, еще молодой, спал бесшумно. Я приподнялся, чтобы проверить, хорошо ли он укрыт, как вдруг в дверь постучали. Нетерпеливо, словно намереваясь ворваться в комнату без позволения.

Я тихонько приотворил дверь. На пороге стоял Франк, держа за руку – но не так, как держат обычно, ладонь в ладонь, а крепко ухватив за кисть, – молоденького монашка.

Лицо Франка заставило меня содрогнуться. До этого к всегда считал, что нет на свете более горестно-замкнутой, более отчаянно-дерзкой физиономии. Но тут понял: все это пустяки в сравнении с тем выражением, какое было на этом лице сейчас. Сулейман был взволнован до глубины души (хотя сотни раз твердил, что ничто не в силах взволновать его, ему нечего бояться и нечего терять), больше того – на лице его был написан ужас.

Не говоря ни слова, Сулейман грубо отодвинул меня плечом и втолкнул монашка в комнату. У паренька на левой стороне груди не было белого креста, впоследствии я узнал, что так одевались послушники Ордена. Казалось, он вот-вот лишится сознания, от страха или от боли – этого я еще не знал. Франк по-прежнему держал его за руку, словно боясь, что тот вырвется и убежит.

– Разбуди немедля своего господина! – шепотом приказал он.

– Мой султан, – я подчинился этому взволнованному шепоту, – мой султан!

Джем медленно пробуждался, он видел первый сон; скользнул задумчивым взглядом по мне, Сулейману, незнакомому юноше. И угадав нашу тревогу, вдруг подскочил как ужаленный:

– Что случилось?

– О повелитель, зачем ты не послушал меня! – с отчаянием воскликнул Сулейман, позабыв об осторожности. – Я оказался прав. Как мне не хотелось оказаться правым, мой султан!

– О чем ты? – Наше смятение уже передалось Джему, соединилось с его усилием отогнать сон, мой господин был сейчас бледен, измучен, почти жалок.

– Сегодня тебе показывали весь Родос, не так ли, повелитель? Все утро и весь день возили далеко от крепости?

– Да. Что из того?

– А знаешь ли зачем, мой султан? – продолжал Франк задавать свои бессмысленные вопросы.

– Откуда мне знать! Говори!

– Чтоб ты не видел, как они сбегаются в свое разбойничье логово, не понял, что они совещаются, решают, действуют, вот зачем!

– Ты пьян или теряешь рассудок? – произнес Джем, тряхнув головой. – Какое логово, какие разбойники?

– Большой совет заседал все утро, весь день. Решал твою участь, мой султан!

– Мою участь решать нечего, я уже сам решил ее. Вчера вечером мы условились с великим магистром, что он обратится с письмами в Венгрию и Германию. Через месяц самое большее, едва лишь придет ответ от обоих королей, я отправлюсь в Румелию. Должно быть, магистр сегодня сообщил об этом братьям.

– Нет, мой султан! – настаивал на своем Сулейман. – Ты не отправишься в Румелию. С самого утра и до недавнего часа Большой совет обсуждал, куда ты будешь отослан: в Рим или во Францию. Куда они решат – ибо они еще не решили, – туда ты и поедешь, мой султан.

Страшное молчание воцарилось в опочивальне, его нарушали только выкрики родосских разносчиков, предлагавших свой товар на площади Святого Себастьяна. А мы четверо стояли, будто над свежей могилой.

– Сулейман, – прошептал Джем после молчания, показавшегося мне бесконечным. – Уверен ли ты?

– Для того я и привел тебе свидетеля, мой султан, – Франк тряхнул паренька и что-то сказал ему на своем языке.

Монашек усердно закивал, словно немой. Но весь его вид, устремленные на Сулеймана преданные глаза доказывали, что тот говорит чистую правду.

– Брат Иоаким спрятался в тайнике рядом с залой Совета и все слышал, – заговорил Франк уже немного спокойнее. – Он слушал целых шесть часов, братья надорвали глотки в споре. И еще не сказали последнего слова, мой султан, мы узнаем его завтра.

– Сулейман, у меня на руках письмо Ордена, скрепленные печатью заверения его, – противился печальной вести Джем. – Какой властитель сохранит доверие к Д'Обюссону, если Д'Обюссоп обманет одного из властителей? Нет, даже если ему и достанет коварства, не безумец же он!

– Твои заключения многомудры, мой султан, – ответил Сулейман, – но их опровергает сама жизнь. Орден пошлет тебя туда, куда сочтет для себя выгодным.

– Да ведь это плен! – закричал на него Джем, словно именно Франк посягнул на его свободу. – Корсары не сделали своего гостя пленником, корсары! А ты доказываешь мне, что великий магистр…

– Зачем я стану доказывать тебе, повелитель! – устало прервал его Франк. – Хорошо, не верь мне.

И он выпустил руку монашка. Тот не поклонился, пятясь выскользнул из комнаты, и было слышно, как он опрометью сбежал по лестнице, – точно спасаясь от огня.

– А это кто такой? – Джему очень хотелось, чтобы источник Сулеймановых сведений был сомнителен.

– Какое это имеет значение? – пожал плечами Франк. – Он сам, без моих просьб, пришел ко мне.

– Превеликая смелость, ты не находишь? – с трудом улыбнулся Джем: растерянность еще сковывала его черты. – Не ведет ли этот юный монах весьма опасной игры? Либо же кто-нибудь из недругов Д'Обюссона (у Д'Обюссона тоже есть недруги) подослал его к нам, чтобы восстановить меня против Ордена?

– Жизнь человеческая слишком дорогая ставка для игры, о повелитель! – Сулейман явно имел в виду не монашка, а себя самого. – Просто имя Бруно на Родосе кое-что значит; должно быть, здесь есть люди, думающие так же, как и я, они считают меня очень близким себе, даже не видев меня ни разу в глаза. Благодаря нашему единомыслию… Порой ради единомыслия люди способны на многое.

Никогда прежде не слышал я у Сулеймана такого голоса. Он говорил тихо, с какой-то печальной и нежной гордостью. Но (хотя мне было и не до наблюдений) я заметил: Франк – чужак, ни с кем не сблизившийся, никем не любимый, ничей Франк – наконец-то нашел целебное снадобье для своей исстрадавшейся души. Бруно был вознагражден: его поступок стал примером для двух-трех монахов, ощутивших то же, что побудило непримиримого, незнакомого им, но родного духом брата бежать к нам.

Не следует упрекать Джема за то, что он не заметил происшедшей в Сулеймане перемены, – Джем все еще не пришел в себя. И вдруг:

– Саади, – сказал он мне, – я отправляюсь к великому магистру!

Сулейман рассмеялся. Тоже по-новому – горько, но с оттенком нежности; нежность пропитала его душу, примиряя с миром, который он еще недавно так яростно ненавидел.

– Ты спросишь магистра, не обманываю ли я тебя, повелитель? – без всякой злости сказал он.

– Я спрошу его, для чего Совет сегодня весь день заседал, – смешался Джем, тут же почувствовав всю несостоятельность своей затеи. – В конце концов… вправе я знать, что меня ждет… Не так ли?

– Воля твоя, – пожал плечами Франк. – Но в доказательство тебе придется назвать свидетелей.

– И я назову их! – Страх заставил Джема забыть обо всем и обо всех.

– Воля твоя! – повторил Сулейман. – Наш долг жертвовать собой ради нашего повелителя. – И непривычно мягко добавил: – Мальчишку жалко!

– Как ты можешь говорить такое! Первой же моей заботой будет заручиться у магистра обещанием, что он пощадит монашка… И что особенного, в сущности, он сообщил? Предположения… Одни слова… – Джем под взглядом Франка приходил во все большее замешательство.

– Обещанием! – сквозь зубы процедил Сулейман. – Тебе тоже было обещано, что ты волен покинуть Родос, когда заблагорассудится…

– Вот мы и увидим, покину я его или нет!

Спускаясь по лестнице вслед за Джемом, я размышлял о том, как он похож на ребенка. Так же быстро, без всякого перехода и разумной причины сменяются настроения у детей; только детям удается поверить в то, во что им очень хочется поверить; только они не терпят черных мыслей и бегут от отчаяния.

Сулейман следовал за нами на небольшом расстоянии – он служил нам толмачом. Мне казалось, что с одного бока меня обдувает жаром, с другого – холодом. Жар исходил от Джема; от Сулеймана – холод. Так леденеет лишь человек, узнавший о жизни столько, сколько можно узнать за всю человеческую жизнь. Это холод смерти, ибо постигший жизнь умирает прежде, нежели наступает последний его час.

Д'Обюссон же встретил нас и тепло и холодно одновременно. Он растаял от преданности при виде Джема и застыл в обиде, когда мой господин бросил ему в лицо кучу несвязных упреков.

– Мне не пристало оправдываться, ваше высочество, – перевел Франк его ответ. – Неужели ваше высочество допускает, что Орден хоть на единое мгновение может пренебречь вашим благом? Наш святой долг – защищать каждого странника или немощного, насколько же возрастает наше тщание, когда под угрозой находится великодушный и благородный властитель?

Тут и я почувствовал прилив ярости – в отличие от Джема я не усомнился в словах Сулеймана. А Джем лишь немного замялся, решая, в какой мере он вправе воспользоваться чьей-то преданностью. И переведя дух, нанес удар:

– Некто, присутствовавший сегодня в Совете, ваше преосвященство, готов подтвердить сказанное мною!

Д'Обюссон откинулся на спинку кресла, пальцы его впились в гладкое дерево подлокотников так сильно, что побелели ногти. Я смотрел на его руки; мне чудилось, что они впиваются не в дерево, а в горло маленького послушника.

Д'Обюссон молчал. Я знал, о чем он думает: признаться тут же или подвергнуть себя встрече с неведомым свидетелем. И решив, должно быть, что незачем дать себя изобличить как мелкого лгунишку, что еще слишком рано лишаться доверия Джема, магистр торжественно возгласил:

– Не называйте его имени, ваше высочество. Этот некто надеялся, очернив меня в ваших глазах, разрушить наш союз – да не преуспеет он в этом! Вы правы, мы обдумывали, какое убежище будет для принца Джема надежней, чем Родос: Рим или Франция. Для чего нам стыдиться благой нашей озабоченности? Я не только не думал таить от вас наше решение; завтра же – вслед sa тем, как мы предложим вам сделать выбор, – вы письменно изъявите свое согласие быть препровожденным под надежной охраной в Европу. Если же вы не пожелаете этого, то и не станете давать согласия, не так ли?

Я видел, как остывает Джем под воздействием самообладания магистра. И сам тоже заколебался: Совет еще не принял окончательного решения, мы действительно не располагаем никакими доказательствами, что Джем не был бы уведомлен об этом, пока еще не принятом, решении. В чем же тогда обвиняли мы Орден? Что он обсуждал вопросы, касающиеся его гостя, в отсутствие самого гостя?

– Могу ли я, – не сразу ответил Джем, – быть приглашен на ваше уважаемое собрание? В конце концов, я в здравом рассудке и не малолеток, чтобы моя судьба решалась без моего участия.

– Видите ли, ваше высочество, – невозмутимо отвечал магистр, – этим мы весьма усложнили бы дело. Нам потребуются услуги переводчика, а когда ведутся дебаты и пять-шесть человек говорят разом, это затруднительно. Даю вам слово, что вы узнаете обо всем вас касающемся, как только мы придем к твердому мнению.

На сей раз то было не самообладание, а чистая наглость. И желание как можно скорее окончить неприятный разговор. Однако в Джеме вновь вспыхнуло отцовское упорство.

– Тем не менее прошу, ваше преосвященство, объяснить: что вынуждает отсылать меня куда бы то ни было? Сдается мне, мы условились в том, что, заключив с вами договор, я поплыву к своим румелийским владениям или, в крайнем случае, в венгерские земли. Отчего возник вопрос о том, куда меня деть? Я отказываюсь понимать это!

Я хорошо знал Джема и видел, что он с трудом сдерживает рыдания. Не было ничего легче, чем исторгнуть у Джема слезы: столь нежной, столь чувствительной была его душа.

– Ваше высочество, – скорбно и с достоинством ответствовал Д'Обюссон, – мы хотели избавить вас от излишнего беспокойства. Но коль скоро вы настаиваете… – Тут магистр явно подавил вздох. – На Родосе вам оставаться небезопасно, ваше высочество.

– Отчего?… Как же так?… – заикаясь, спросил Джем.

– Родос, в сущности, осажден. Вокруг непрерывно снуют турецкие корсары; в Ликии и Киликии султан держит многочисленное войско. Где доказательства, что Баязид завтра не бросит все свои силы, чтобы взять наш остров, либо же не предпримет попытку похитить вас? Есть ли необходимость вам находиться именно здесь, в наиболее угрожаемом владении Ордена, когда вы можете выждать удобный момент в каком-либо другом его владении?

– О каких владениях говорите вы?

– О многочисленных замках, завещанных иоаннитам благородными дарителями. О замках Лотарингии, Савойи или Дофине. Лично я поддержал это мнение. Многие братья настаивали на том, чтобы мы проводили вас прямо в Рим, под крыло святого отца, чье вмешательство принудит западных государей прийти к вам на помощь и предоставить свои войска. Но я не согласен с этим и никогда не соглашусь. Султан Джем в Риме… Не звучит, не правда ли?

О аллах, как этот человек играл нами! Как ловко перешел он от обороны к нападению, как заставил нас устыдиться наших низких подозрений и обсуждать вместе с ним вопросы, которые были личным делом моего повелителя.

Несмотря на свою наивную доверчивость, даже Джем, пожалуй, заметил, сколь неуместный оборот принял разговор.

– Благодарю вас за вашу заботливость, ваше преосвященство, – сказал он. – Я приму во внимание ваши советы, когда стану решать, куда мне направиться, покидая Родос.

Он поклонился магистру, мы тоже отвесили поклоны. Поворачиваясь к двери, я заметил во взгляде Д'Обюссона необычную смесь чувств: жестокости, презрения, досады и решимости. Но все приглушенно, полунамеком. «Будь проклят миг, когда мы вверили себя в твои руки!» – подумал я. О том же самом, видимо, думал и Джем, пока мы возвращались на наше подворье. Едва переступив порог, он спросил у меня чернил и бумаги.

Я понимал, что не стихи вознамерился он записать, – вид у Джема был совсем не такой, какой бывал, когда он садился за свое любимое занятие. Долго сидел он над чистым листом, подперев голову, в глубоком раздумье.

– Саади, – сказал он мне, когда за окном уже смерклось, – знаешь ли, кому я собираюсь писать?

– Не имею представления, мой султан.

– Брату, – бесстрастно ответил Джем. – Напишу Баязиду. Он не позволит неверным унижать сына Мехмеда, не допустит, чтобы меня передавали из рук в руки. Ведь, несмотря ни на что, мы братья, Саади, я никогда не желал его смерти и даже не притязал на его владения. Да, – продолжал он, словно рассуждая сам с собой, – Баязид не откажет мне в помощи, коль речь идет о незапятнанном имени Османов…

– О мой султан! – воскликнул я, потрясенный услышанным. – Будь уверен, Баязид с твоей собственной помощью накинет на тебя веревку! К чему было все предпринятое нами, если ты намерен умереть?

– Ни к чему, ты прав. – Весь вид Джема выражал смертельную усталость. – Мне с самого рождения была суждена ранняя смерть – зачем я противился ей? Ты прав, Баязид убьет меня, я это знаю. Но разве то, что готовят мне эти черноризцы, не есть тоже смерть, только медленная и постыдная?

– Не думаешь ли ты, что Баязид убьет тебя с почетом, с цветами и музыкой? – Я кричал, переживания последних дней оказались мне не под силу. – Умереть никогда не поздно, повелитель! – закончил я, словно повторяя старый припев.

– А может быть, и умереть будет поздно! – в свою очередь выкрикнул Джем, чего никогда с ним не бывало прежде. – Ты ведь помнишь слова, сказанные Франком в Ликии: будет поздно! – И он нетерпеливо тряхнул головой. Это был знак, чтобы я оставил его в покое. Я свернулся клубком у его ложа и затих. За окном было совсем темно, надвигалась черная, удушливо-непроницаемая родосская ночь.

А Джем писал. Он не любил, чтобы на него смотрели, когда он пишет, и я наблюдал за ним исподтишка. Я видел, что это письмо стоит ему больших усилий – он несколько раз менялся в лице, то и дело вытирал со лба пот.

Я, видимо, задремал. Прикосновение его руки заставило меня проснуться.

– Саади, – сказал он, – вот, прочти! Боюсь, что получилось скверно.

Я взял исписанный сверху донизу лист. Начальные строки были незначащими – обычные приветствия и пожелания. А ниже я прочитал:

«Припадая к стопам Вашего величества, прошу услышать мою мольбу и простить мои проступки. Величайшее великодушие Ваше не может отказать несчастному в малой толике тех благ, коими Вы осыпаете весь мир, тем более что этот несчастный сознает свою вину и смиренно молит о прощении. Ваше величество не потерпит, чтобы остался пленником неверных я, правоверный, изрекающий священные слова: „Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его“. Моя судьба всецело зависит от Вас, ибо я раб, руки и ноги мои в оковах. Саван бесчестия покрывает лицо мое, над головой моей занесен меч, готовый нанести роковой удар. Коли такова Ваша воля, я подчинюсь ей, славя аллаха, но ежели милосердие и великодушие Ваши извлекут меня из пучины бедствий, то клянусь всевидящим аллахом никогда и ничего не предпринимать без Вашей государевой воли.

О повелитель, протяните руку несчастному, не имеющему иного убежища, кроме спасительной тени Вашего благоволения! Я тешу себя надеждой, что ревность к вере нашей и Ваше великодушие внушат Вам такое решение и вымолят для меня Вашу милость».

(Вы утверждаете, что ваши ученые не верят подлинности этого письма; невозможно, говорите вы, чтобы человек, наделенный разумом, так кидался из одной крайности в другую, сам предавал себя в руки то одного, то другого своего врага. И при всем том это возможно. Разве ваши глубокомысленные науки не привели вас после стольких исканий к единственной абсолютной истине: в обитаемом нами мире все возможно! Не возражайте! До той поры, пока эту землю топчут миллиарды людей, будут и миллиарды поступков, миллиарды решений, миллиарды слов, искренних и лживых. При таких больших числах все одинаково вероятно.

Согласен: сотворенное Джемом в тот вечер, 30 июля 1482 года, письмо было безрассудством или просто-напросто глупостью. Но станешь ли винить в недостатке здравого смысла зверя, услышавшего, как за ним захлопывается капкан? Вот так же метался в своей клетке Джем и – как случается со зверями в неволе – сам кусал себя, сам причинял себе вред.) Вот над чем размышлял я, притворяясь, будто все еще читаю послание Баязиду. Оно так и не дошло до получателя, либо же получатель сделал вид, будто не получил его, – это и по сю пору осталось неуясненным.

– Мой султан, – сказал я, – какую цель преследуешь ты этим письмом? Ты часто твердил: для поверженного нет пощады! А сам показываешь, что ты – нет, не повержен, а растоптан. Впрямь ли рассчитываешь ты на милосердие брата, друг мой Джем?

Он слушал меня не отрывая глаз.

– Ни на что не рассчитываю я, Саади, – ответил он. – Я уже не думаю о своей жизни, она во власти Д'Обюссона. Я хочу одного – оправдать себя перед единоверцами, перед памятью отца, перед потомками и историей: я сам предложил себя Баязиду. Пусть он возьмет и предаст меня смерти – я паду от его руки; пусть оставит меня пленником христиан – это будет по его воле… Но есть и еще кое-что. – Джем открыл глаза, и я, словно сквозь родниковую воду, увидел на их дне надежду: – Отчего мы всегда предполагаем в людях зло, ведь существует же где-то и добро? Разве совершенно исключено, что в брате заговорит голос крови? Ведь Баязид на пятнадцать лет старше меня, я гожусь ему чуть ли не в сыновья. Если Баязид покарает меня, не будет ли тревожить его дух Завоевателя?

«Я схожу с ума! – подумал я, потому что внезапно почувствовал, как под кожей черепа забегали тысячи мурашек. – Все безысходно! Мир – капкан, и нет для человека выхода из этого капкана. Жизнь так устроена, что каждый твой шаг и каждое слово становятся либо преступлением, либо смиренной мольбой. На преступление отвечают карой, на мольбу – ударом. Отовсюду сыплются на человека удары, о аллах, а он, слабый, смиренный, униженный, должен идти, а порой бежать сквозь темный житейский лес, всегда памятуя о том, что каждый его шаг – фатален, что все, все, все, будучи хоть раз сделано или сказано, необратимо!

Кто, чье сердце и мозг могут вынести эту длящуюся десятилетиями пытку? На кого гневаешься ты, о аллах, за прегрешения наши? Наша ли вина, что твой мир так огромен, многолик и запутан, что не только нам – тебе самому с ним не сладить, и ты совершаешь одну несправедливость за другой!..

О милосердный аллах, не дай мне лишиться разума! Что без меня станет с Джемом, о аллах!..»

Помню, мы оба долго молчали. Исписанный лист лежал возле свечи точно приговор или завещание – словом, точно одна из тех, казалось бы, незначащих бумажонок, какие порой значат больше, чем сражение стотысячных армий, землетрясение или чума.

Не знаю, как долго мы спали. Страшнее преисподней была эта гнетущая южная ночь, полная кошмаров и видений. Мы еще не поднимались, когда раздался стук в дверь.

То был Сулейман. Так же, как и накануне, меня потряс его вид. С того времени как мы покинули Ликию, Сулейман потерял дерзость человека, которому нечего терять. Последние недели он выглядел огорченным и настороженным, но зато деятельным и решительным. А в то утро Франк словно бы вновь стал прежним, вновь обрел свою горькую невозмутимость.

– В чем дело? – приподнялся на локте Джем.

– Почтим молчанием память брата Иоакима, мой султан, – произнес Франк.

Мы смотрели на него, онемев.

– Сегодня утром, еще затемно – здесь рыбаки выходят в море прежде, чем встанет солнце, – было найдено тело моего юного брата. – «Моего брата» Сулейман произнес так, словно речь шла о родном его брате, а не о члене духовного братства. – Говорят, он был обнажен. Должно быть, пошел купаться, поплавать… Молодые это любят…

Сулейман говорил точно в забытьи, неестественно бесстрастно.

– На голове у него, – продолжал он все тем же ровным голосом, – большая рана, пробит череп. Говорят – расшибло волной о скалу.

– Кто говорит? Какой волной? Тут по утрам море спит… – начал было Джем, но не докончил, увидев, что Франк приложил одну руку к губам, а другой многозначительно указал на стены.

Я понял: Сулейман напоминал, что здесь у стен есть уши.

Вот бы вам увидеть нас в то звенящее утро! Оно заливало нашу опочивальню, оживляло узоры на коврах и подушках, плясало в чашах и серебряных сосудах. А мы молча сидели друг против друга, стараясь передать один другому свои мысли лишь с помощью взгляда и жестов, желая быть рядом, чтобы уменьшить в себе ужас перед невидимой, караюшей дланью Ордена.

Трое чужеземцев на великолепном французском подворье в одно дивное, яркое южное утро, посреди прелестного острова Родоса, плывущего между самым лучезарным на свете небом и самым ласковым на свете морем.

Четвертые показания великого магистра Д'Обюссона о событиях лета 1482 года

Прошу меня простить, я слышал, как Саади занимал ваш слух рассказом о кончине молодого послушника и тонкими душевными переживаниями своего господина. Вообще говоря – хотя это отнюдь и не мое дело, – меня не оставляет чувство, что упомянутый Саади никогда не отвечает на вопрос прямо и отнимает у вас время ребяческими суждениями о тех днях, когда зрели события всемирного значения. В ту пору их еще направлял я, Пьер Д'Обюссон.

В июле в строжайшей тайне от Джема и его людей я послал двух наших братьев в Адрианополь, в резиденцию Баязида. Новый султан явно избегал Константинополя: там каждый камень помнил Мехмедовы победы, и толпа могла бы предаться невыгодным сравнениям между Завоевателем и его преемником. Мои посланцы везли (в крайне резкой форме составленное) предложение заключить мир; оно могло сойти и за требование. Наступило время стукнуть кулаком по столу – будущее самого султана отныне зависело от нас.

До их возвращения следовало отделаться от Джема. Если начало переговоров и удастся сохранить в тайне, то их завершение остаться тайной никоим образом не могло.

Проводя в обществе Джема чуть ли не все обеды и ужины, стараясь и развлечь его и одновременно убедить без назойливости в том, что на Родосе его жизнь находится в опасности, я изнемогал от тяжести своей роли.

Прежде всего я не вполне обманывал своего гостя, утверждая, что ему грозит опасность. Джему было необходимо уехать в Европу. Но куда именно? Мне ничего не стоило переправить его в Венгрию, тогда война между Корвином и Портой стала бы вопросом нескольких месяцев. Но простили бы мне эту войну святой отец, Венецианская республика, Франция и Испания? Как раз теперь, когда Завоевателя уже не было меж живых, а его сын начал осыпать милостями западных купцов (и будет осыпать впредь еще щедрее!), когда – благодаря тому, что Византия перестала существовать, – мы вознамерились занять первое место в торговле с Востоком? Нет, я не имел права на такой шаг; дело шло о гораздо большем, нежели благо Ордена и христовой веры, – речь шла о первенствующей роли Запада, а этот вопрос я был не властен решать один. Моя роль состояла в том, чтобы выжидать, оберегая султана Джема. В этом-то и заключалась ее сложность.

Мы были полновластными хозяевами только на Родосе. Все остальные наши владения – несколько замков во Франции и Италии, несколько монастырей нашего Ордена – находились на чужих землях. Королей, князей, графов. Мы сами были там в подчинении, вынуждены были покорствовать им. Словом, стоило нам отправить Джема в Европу, как он выходил из-под нашей непосредственной опеки.

Вы не можете и вообразить, сколько мучительных часов провел я, перебирая упомянутые выше возможности, вероятные опасности. И пришел к заключению, которое мало утешило меня: если Джем станет, как я предугадывал, главнейшим козырем в международной политике нашего времени – он не может оставаться собственностью такой малой силы, как наш Орден. Силы несравненно более могущественные – Папство, Франция, Венеция или Венгрия – не остановятся ни перед чем, чтобы завладеть им. И тогда я, взваливший на себя все тяготы, связанные с Джемом, окажусь на мели…

В продолжение этих недель раздумий я порой проклинал тот час, когда на землю Родоса ступил этот чрезмерно доверчивый, обезоруживающе обаятельный юноша. Зачем, черт побери (прости меня, боже!), именно на Родос привели беглеца его стопы? Зачем, коль его удел – облагодетельствовать Папство, Францию или Венецию, не подался он во Францию или Венецию?

То были пораженческие мысли. Еще ничего не было потеряно, ибо в глазах всего мира не кто иной, как я, сделал Джема своим пленником. Каждый, кто силой отнял бы его у меня, по сути, предоставлял и другому право сделать то же самое.

Признаюсь с огорчением, из множества Христовых велений любой правитель строго блюдет лишь одно: «Не сотвори ближнему того, чего не хочешь, чтобы сотворили тебе!» Вглядитесь пристальнее в свой мир, и вы убедитесь, что это повеление – если говорить о власть имущих – продолжает быть в силе; вы убедитесь и в том, что мир пошел бы иным путем, если бы сильные мира сего в своих взаимоотношениях не соблюдали негласно это единственное непреложное правило.

Я знал, что посланцы, отправленные мною к султану, если ветры будут им благоприятствовать, вернутся примерно через месяц. Но еще до их возвращения ко мне стали приходить важные письма: мне отвечали те, коих я уведомил о нежданной милости божьей.

Первым отозвался король Неаполитанский, Ферран. Как уверить вас в том, что я заранее предвидел почти каждое его слово! Ферран, естественно, писал, что случай, посланный нам Провидением, неповторим; что теперь или никогда христианство отбросит антихристов в Азию. Но сам Ферран, оказывается, лишен возможности участвовать в этом замечательном походе, ибо поглощен войной с Папством и Венецией. Буде я, Д'Обюссон, исходатайствую перед святым отцом установление мира по всей Италии, он, Ферран, без колебаний поведет на язычников все свое войско до последнего солдата.

Я сказал вам, что полностью предугадывал и этот ответ, и все последующие, тем не менее письмо Феррана привело меня в исступление. Ради осуществления крестового похода я, магистр двух тысяч монахов, должен, изволите ли видеть, укротить свору могущественных властителей! Больше они ничего от меня не хотят? Словно Константинополь – мой наследственный феод, а спасение христианства – моя личная корысть, и посему мне вменяется в долг сия непосильная, нелепая задача!

Итак, Ферран Неаполитанский посмеялся надо мной. Я ожидал остальных ответов. Они не замедлили. Похоже, авторы их тайком списывали с одного и того же черновика, до такой степени одинаково оказались они восхищены, одинаково благодарны представившемуся случаю, одинаково полны решимости прийти на помощь. И одинаково завершали свои послания неизбежным «но».

Отличным от всех был ответ Матиаша Корвина. Венгерский король был экономнее на изъявления восторга и благодарностей. Он лаконично объявлял о том, что отдает в распоряжение союза (где он, к дьяволу, этот союз!) все свое войско и принимает на себя руководство военными действиями на суше, предоставляя войну против Турции на море итальянским державам.

Сначала я подумал, что и Корвин смеется надо мной, хотя ему-то было не до смеха. Потом рассудил – что иное мог он предложить? Венгерское королевство нигде не граничило с морем, а война против османов должна была наполовину вестись как раз на море.

«Злосчастный Матиаш!» – воскликнул я, ибо знал, что наш мир поглумится не только надо мной, но и над Корвином.

У меня оставалась последняя надежда – Папство.

Как ни странно, святой отец не поспешил возрадоваться господней благодати, излившейся на его паству. Это я тоже в какой-то мере предвидел. Много лет назад, когда мы еще только изучали святые науки, я близко знавал того, кто позже стал папой Сикстом IV и кто истлел бы, забытый историей, если бы не его недостойные раздоры с Ферраном и домом Медичи. (Ах да! Он возвел – на мои средства, так же как и на средства тысяч скромных верующих, – небольшую капеллу в святом городе. Подряд на роспись стен в этой капелле сумел взять некий Микеланджело Буонарроти, личность темная и во всех смыслах малонадежная. Впоследствии, когда и Сикст, и я, и сам этот Микеланджело переселились в вечность, художественный вкус так деградировал, что эти фрески даже приобрели известность, однако капелла сохранила название Сикстинской. С тем и остался в истории мой бывший соученик.) Поверьте, я говорю так не из зависти. Поверьте также, что он был человеком во всех отношениях недостойным. Так что я отлично знал, на что способен Сикст.

В том своем письме он по безликости превзошел даже самого себя. Вообразите – папа, под чьим главенством находился наш Орден, ни единым словом не указывал, как должны в дальнейшем развиваться отношения между Орденом и Джемом, Орденом и Портой, Портой и христианским миром. Сикст в нескольких словах отвечал, что радуется стечению обстоятельств, являющих собой новое доказательство божьего благоволения, причиной коему coi своей стороны явились особо богоугодные деяния Римской курии. Именно так и было сказано – витиевато и хвастливо. И – все.

Помню, я громко хохотал над этим велемудрым посланием, хохотал, корчась от гнева. Что могли мы требовать от крепостного, от ткача, моряка, монаха, когда наместником божьим на земле являлся такой человек, как Сикст IV! «К дьяволу! – решил я. – Быть может, пришло ему время погибнуть под копытами антихристов, коль скоро он до такой степени заплыл жиром и отупел».

Однако оставались интересы Ордена и мои собственные. Нет сомнения, Папство желало, чтобы именно я направлял дело Джема[17] до той поры, покуда оно не прояснится и барыш от него не составит сто на сто. Лишь тогда Сикст IV напомнит о том, что не кто иной, как он, вершит судьбами христианства, и заявит, что султан Джем не может находиться под властью Ордена, понеже сей Орден подчинен Папству.

Признаюсь вам, придя к этим заключениям, я почувствовал искреннее желание, чтобы Джем заболел чумой либо утонул при купании, только бы спутать карты его святейшеству – я самому себе желал вреда, коль скоро это повредило бы и Сиксту!

Вижу, вы осуждаете меня, да я и без того самая одиозная фигура в деле Джема. Но я верю – ибо впервые кто-то выслушивает и меня, Пьера Д'Обюссона, – что вы уже уяснили себе: я сам был в этом деле жертвой. Остальные предоставили мне марать руки, чтобы пожать плоды моего грехопадения. Они заранее знали, что я поступлю так, как поступил, и терпеливо ждали; ждали, чтобы свершилось преступление, дабы воспользоваться им. По праву сильнейшего.

Через моря и горы проникал я в глубь их помыслов; знал, что они используют меня так же, как я использую Джема. Чего вы хотите, простейшая картина человеческого общества состоит в следующем: каждый живет тем злом, какое причиняет другому, а сам в свою очередь терпит зло со стороны других. И единственное наше стремление – чтобы зло, причиняемое нам, было меньше того, какое причиняем мы. Сообразно с этим действовал и я.

Джем сам помог мне. В одно прекрасное утро он попросил меня отправить его куда-нибудь с Родоса. Здесь он, мол, не спокоен за свою свободу и жизнь.

Я предложил ему самому избрать себе новое местопребывание. Перечислил наши замки и монастыри на континенте. И нарочно подтолкнул его к владениям Савойского герцога. В Савойе пылала борьба за престол, года не прошло, как она унесла в могилу семнадцатилетнего герцога (предположения были наиразличнейшие – что он убит собственной матерью, или ее любовником, или любезнейшим своим дядюшкой, этим чудовищем, королем Франции) и посадила на его место четырнадцатилетнего Карла. По сути, правила его мать, которую Людовик XI держал на коротком поводке. Таким образом, не передавая нашего драгоценного гостя непосредственно в руки французского короля, мы давали ему возможность вмешаться, коли он сочтет, что этому гостю грозит опасность. Думаю, вы уже поняли: лишь двух возможных исходов страшились мы – смерти Джема или его освобождения.

Итак, Джем избрал Савойю, и начались сборы в дорогу. Я торопился, ибо ожидал возвращения своих посланцев от Баязида. И когда приготовления к отъезду были закопчены, мне все равно оставалось самое трудное: последний разговор с Джемом.

Я был убежден в полной своей правоте касательно всего мною совершенного до того дня. Я боролся за то, чтобы христианство одержало верх над исламом. Мехмед Завоеватель не испытывал никаких угрызений совести, когда уничтожал христианские государства на Востоке Европы и предпринимал свои первые наступления на Запад. И мне не следовало испытывать ни малейших укоров совести по поводу участи его сына. Это было не просто убеждение – это уже стало частью меня самого. Но вопреки всему мне было несколько не по себе – словно предстояло встретиться лицом к лицу со своей жертвой.

Насколько я помню, встреча состоялась тоже утром, потому что мне врезался в память какой-то немилосердный свет, и сквозь этот свет, через всю длинную залу Совета навстречу мне двигался Джем. Весь в белом – это цвет их праздничных одежд. Золотое шитье и золото его волос сверкали так ярко, что мне почудилось, будто вокруг головы Джема – нимб.

– Я пришел, чтобы на прощание принести свою благодарность вашему преосвященству за оказанное мне гостеприимство, – проговорил он.

Брат Бруно, алиас Сулейман перевел его слова.

– Мы лишь исполнили свой христианский долг, ваше высочество, – ответил я.

Джем не выказывал намерения продолжать разговор. Он стоял, устремив взгляд в окно. Продолжил я:

– В качестве вашего советчика – вы ведь сами облекли меня высочайшим своим доверием – я позволю себе задать вам несколько вопросов, ваше высочество. Предполагаю, что именно у меня будет осведомляться о дальнейших ваших намерениях ваш брат. Что передать ему?

Джем перевел взгляд от окна на меня и с резкостью бросил:

– Не все ли равно, ваше преосвященство? Как мне удостовериться, дойдут ли мои слова до ушей Баязида либо же они где-нибудь по дороге – в этой же зале, если не на корабле или в Топкапу, – будут подменены другими? Коль скоро двое людей прибегают к помощи посредника, над всем властен лишь один посредник.

Я узнал этот голос, эти слова, полные дерзкого отчаяния: устами Джема говорил брат Бруно. Мне пришлось прикрыть веки, чтобы не сразить толмача взглядом – поверьте, я готов был сделать это! Но нет, Родосу не нужна была могила Бруно. «Пока еще не нужна!» – подумал я.

– Вы сами составите послание к вашему брату, ваше высочество. Я передам его, лишенный возможности что-либо изменить в нем.

– Излишне убеждать меня в том, будто существует что-либо невозможное, ваше преосвященство. Я успел убедиться в обратном.

Я намеревался положить конец нашей встрече. Подобно другим в последние дни, она не могла принести никаких результатов. Джем окатывал меня холодом обманутого доверия, не понимая, что между государственными деятелями неуместен даже намек на доверие. Итак, я собирался проститься с ним, дабы он излил свои горести в дикарских стихах, когда он произнес:

– Прикажите принести два листа бумаги, ваше преосвященство!

Значит, Джем все-таки намерен исполнить мою просьбу! Поистине трудно было предвидеть его поступки.

Бумагу принесли. Пока Джем писал, я заставлял себя смотреть в другую сторону, желая подчеркнуть, что он абсолютно свободен в выборе слов для своего послания. Оно было кратким, ибо всего лишь мгновение спустя Джем протянул мне оба листа, такие же нетронуто-чистые, только внизу каждого – очень сложная, невоспроизводимая подпись.

– Что сие должно означать, ваше высочество?

– Я предоставляю вашим толмачам сочинить мое письмо к брату. Оговорите от моего имени все, что сочтете необходимым. Убежден по крайней мере в одном: оно не будет заключать смертного приговора. Не оттого, что моя подпись под ним выглядела бы смешно, просто это еще не в интересах Ордена.

– Никогда не соглашусь я на условия, невыгодные для вас, ваше высочество! – Его поступок был столь сумасброден, что я лишился самообладания. – Все ваше пребывание на Родосе тому доказательство.

– Вот именно, – подтвердил Джем с выражением, которое я не берусь передать. – Именно мое пребывание на Родосе.

Пока шел обмен этими немногими фразами, я заметил, что толмач вставляет в них что-то от себя, его перевод был чересчур пространен; брат Бруно явно убеждал Джема, что тот совершает непоправимое. Но на лице Джема не дрогнул ни один мускул, а последние его слова (вслед за тем он сразу же удалился) остались непереведенными.

Но я знаю, что произнес Джем: нечто весьма краткое, вроде «не все ли равно!». Даже если бы мне перевели это, я бы ничего не мог возразить.

Восьмые показания поэта Саади, касающиеся осени и зимы 1482 года

Они покажутся вам невероятными, мои восьмые показания. Настолько они отличаются от седьмых. Настолько же отличалось наше настроение осенью от летних недель, проведенных на Родосе.

К осени мы были уже в Савойе.

Мое сообщение звучит бесцветно, хотя именно здесь хотелось бы мне призвать на помощь все свое красноречие и весь свой поэтический дар, чтобы описать встречу моего друга с побережьем Савойи. Эта встреча была словно предопределена при самом сотворении мира; мне казалось, что этот несравненный край создан ради одного-единственного мгновения: его встречи с Джемом.

Мы покинули Родос в первые дни сентября. Покинули по воле Джема. Начало нашего путешествия походило на бегство, мы уехали под покровом ночи и в строжайшей тайне. Много раз после того достопамятного нашего разговора с братом Д'Обюссоном он сообщал моему господину о том, что Орден обнаружил заговоры или располагает сведениями о неких переговорах. И те и другие, по его словам, преследовали одинаковую цель: похитить Джема и препроводить в Стамбул.

«Придерживайся я лишь на словах того обещания, что дал вам Орден, – особенно усердно твердил магистр, – я бы повторил: ваше высочество, на Родосе вы у себя дома. Но мы слишком трезвы, чтобы довольствоваться словами; мы знаем, что там, где звенит не железо, а злато, сила бессильна. Всегда и везде отыщется человек, который не устоит перед искушением. Я не могу распознать его. Глаза мои не могут остановиться на ком-либо из наших братьев и заявить: вот этот податлив к соблазну! Но такой брат должен быть меж нас, в этом уверяет меня разум, вековой человеческий опыт».

С той минуты, как Джем – после сообщения покойного Иоакима – открыто обвинил Д'Обюссона в том, что тот за его спиной решает его участь, магистр ничем не выказывал, что жаждет спровадить своего гостя. Он добросовестно сообщал Джему о каждом раскрытом заговоре, приводил имена, иногда какое-нибудь письмо, которое он для перевода протягивал Сулейману, на самого Сулеймана не глядя.

В первое время Джем принимал бесстрастные предостережения магистра недоверчиво. Но ничто не завладевает человеком легче и безрассудней, чем страх. Не прошло и месяца, как Джем твердо уверовал, что ему угрожает опасность. Поверил в это и я. Даже сегодня, если говорить откровенно, я повторю снова: на Родосе мой господин не был в безопасности. Так дожили мы до того дня, когда Джем сам пожелал поехать во Францию. Тогда я прочитал на лице магистра нескрываемое торжество: он достиг желаемого! Султан Джем просил у него уже не помощи – защиты.

Совет тотчас же распорядился приготовить для нас большую трирему казны; чуть ли не ежедневно моего господина посещал магистр, либо он сам посещал магистра – судя по всему, им о многом следовало договориться. После этих посещений (они протекали чаще всего с глазу на глаз, если не считать Сулеймана) Джем хранил молчание; он упорно таил от меня свои переговоры с Д'Обюссоном.

Как-то вечером я не выдержал.

– Боюсь, повелитель, – сказал я, – что, помимо всех прочих бед, меня постигла и эта: я лишился твоей любви. Отчего твое сердце закрылось для меня, разве не прах я под стопами твоими?

– Полно, Саади! – ответил он. – Слишком много глупостей совершил я на твоих глазах, слишком много тревог обрушил на твои плечи, слишком много слез раскаяния излил во время наших ночей. Думаю, пора мне самому отвечать за свои поступки.

– Хорошо, не ищи у меня совета или помощи, но позволь остаться для тебя стеной плача – делись со мной своими мыслями, Джем!

Джем горько рассмеялся: выражение его лица напомнило мне Франка с его мудрым одиночеством.

– Есть в этом нечто унизительное, Саади, ни один живой человек не может быть стеною. Я действительно сам хочу распорядиться своей жизнью.

Тем не менее меня не покидал страх. Я боялся, что, оставшись с магистром наедине, Джем натворит каких-либо безрассудств.

Когда нас известили, что приготовления закончены и ночью мы двинемся в путь, я испытал облегчение. Это понятно – в каждом отъезде есть доля надежды.

В полной темноте покинули мы французское подворье. За порогом ожидало человек десять послушников, чтобы позаботиться о нашей поклаже. Ожидал нас и сам брат Д'Обюссон. В тот вечер он не носил знаков своего высокого сана; на нем был простой черный плащ, и он выглядел заговорщиком или убийцей, который не в силах уйти с места преступления. Делать тут магистру было явно нечего. Все, что им следовало обговорить с Джемом, было уже обговорено, он только мешал послушникам грузить вещи. Д'Обюссон, вероятно, чувствовал, сколь неуместно его присутствие, и оправдывал его обилием заверений и пожеланий.

Бесшумно проехали мы вымершими улицами Родоса. Моросил дождь – один из тех почти теплых, но насыщенных грустью дождей, какие бывают осенью. Джем ехал впереди. Великий магистр пешком шагал рядом. У пристани нас ожидала трирема с погашенными огнями и поднятыми парусами; ее очертания таяли в легком морском тумане, а стоявшие вдоль борта моряки напоминали мокрых, печальных филинов.

Одна за другой лодки с грузом и людьми отчаливали от пристани. Джем, ко всему безучастный, ожидал на берегу. Там же стоял и Д'Обюссон. Сидя в лодке, я глядел на них снизу вверх, полы их одежд казались большими, тяжелыми, а головы – маленькими. Джем светлым пятном выступал из сумрака, рядом – точно его тень иль судьба – чернел силуэт великого магистра.

Чудится мне, что так и расстались они, не обменявшись ни словом. Джем вдруг оторвался от своей тени и спрыгнул в лодку. Д'Обюссон оставался на берегу, пока я не потерял его из виду; мой господин гут же спустился вниз и не выходил на палубу много дней подряд.

Плавание было скверным. Уже наступило затишье _; какое случается ранней осенью; ветры отдыхали. Наша трирема целыми неделями стояла будто не на волнах› а на некой тверди – не шелохнувшись. Монахи проводили время в негромких беседах, а когда мы закрывали за собой дверь, до нас доносился стук игральных костей – они до потери сознания сражались в кости.

Так все и шло – раздражающе и вяло, – пока ветер не подхватил нас и не погнал к берегам Европы.

Это живительно подействовало и на Джема, от кого я за последние недели не слышал и десятка слов. С рассветом поднимался он на палубу и не отрываясь смотрел на север. Я понимал: Джем нетерпеливо ожидал встречи с миром.

Ибо отчизна – это еще не мир, это часть тебя, это большой, огромный дом, но тебе известны в нем даже те дальние уголки, куда ты вовек и не заглядывал, это знание дано тебе вместе с кровью и материнским молоком. «Свое» – весомое, значительное слово, на родине у тебя все «свое». Как в отличие от родины определил бы я, что такое мир? Трудно… Не нахожу достаточно восторженных слов. Ведь каждый кусочек мира, отпечатанный в нашем сознании, – это наше богатство – бесценнейшая из книг, которую мы перелистываем в часы раздумья, страданий, заточения и сохраняем в целости до того последнего мгновения, когда погружаемся во тьму… Нет, я не в силах найти определение миру, это – выше слов.

Но есть у него одно свойство, делающее его особенно дорогим сердцу, именно это свойство ты и улавливаешь сразу: неповторимость. Каждая твоя встреча с каким-либо городом, островом, берегом неповторима, в том и заключается прелесть ее, что ты знаешь – она не повторится. «Вот в первый раз ступаю я на этот берег, – думаешь ты, – в первый раз и последний; никогда еще не проходил я по этой улице, – думаешь ты, – и больше никогда не пройду». С удивительной полнотой – ты даже не предполагал, что так бывает, – живут при этих встречах твои органы чувств. Не крохотными дырочками глаз и еще более крохотными дырочками ушей воспринимаешь ты мир; ты весь – широко распахнутое окно, через которое он врывается в тебя. Ты полнишься им, полнишься, пока он не заполняет тебя всего, не растворяет в себе. И на какое-то короткое мгновение – не пропусти его! – ты. становишься тем, чем был на заре времен: частицей божьего мира…

Я не позволил бы себе предаваться столь далеким от вашей цели рассуждениям, если б не желание объяснить вам состояние Джема во время того нашего путешествия. Начиная с Сицилии, суша была у нас всечасно перед глазами. Мы шли все время вдоль берега, а он с каждым часом менялся. Менялся и Джем – я всегда был убежден, что между Джемом и мирозданием существует необъяснимая, ко очень глубокая связь. Лихорадочно-сухой в Ликии, обессиленно-усталый на Родосе, Джем у берегов Италии словно начал расцветать.

Что это за берега! Они тянулись над неподвижным, истомленным негою морем, то изогнувшись плавной дугой, то вдруг взметаясь ввысь острым, как вопль, изломом. Белый их камень был украшен пестрым узором кустарников и трав, по склонам струились плети плюща и дикого винограда. Не стану рассказывать вам о деревьях и цветах на том берегу – чудилось мне, не бессознательной стихийной силой сотворен он; чудилось мне, что некий творец, опередив наши представления и вкусы, перемешал здесь пальмы с пиниями и кипарисами, обнес их стеной вековых великанов, что это нарочно, его волей, по топким, маслянисто-зеленым мшистым ложбинам раскиданы ярко-желтые пятна мимозы и уж совсем умышленно меж серого лишайника громко, до боли, кричит лиловая глициния. И все это опоясано золотой лентой апельсиновых деревьев и завершается полосой оливковых рощ с их приглушенным, голубовато-зеленым Цветом, связывающим горизонт с небесами, так что тебе казалось, будто ты под сводами храма.

Извините, получилось немного сбивчиво, но я находился словно в опьянении.

«Смотрите! – ликовала каждая частица моего существа. – Смотрите, гражданином какого мира являюсь я, поэт Саади! Пусть Иран в месяце пути отсюда; пусть я никогда более не узрю Карамании. Поэт – не солдат, не наемник, поэт – гражданин вселенной!..»

Теперь вы понимаете, не правда ли, отчего на том берегу Джем создал прекраснейшие свои стихи? Не о Красоте говорят они, Красота упоминается только в одной, очень слабой строке. Однако Джем-поэт остался ей верен, Джем сохранил в тайне свою любовную связь с миром. Оттого стихи его, и поныне почитающиеся жемчужиной восточной поэзии, не посвящались Красоте: они были составной ее частью.

Мы не говорили о ней и меж собой. Целыми днями хранили молчание, каждый устремив взор на свой лес, свою долину или вершину горы. Порой – когда спадал ветер либо мы приставали к берегу, чтобы пополнить запасы пресной воды, – Джем раздевался догола и плавал. И – как мнилось моей ревности – он плыл медленно, сладострастно. Я заставлял себя вернуться к созерцанию окружающего мира и не мог – я ревновал к хрупкому голубому свету, который обволакивал и ласкал моего Джема.

Не думайте, что тогда-то и возникла трещина, многими годами позже разделившая нас, – то были лишь первые ее вестники. Просто я чувствовал, как любовь Джема разматывается, точно рыбачья сеть, долго лежавшая свернутой. Теперь волны несли ее, тянули за собой, растягивали все сильней.

Вы, должно быть, находите странным, что в ту короткую передышку между важнейшими событиями Джем предавался созерцанию, нисколько не связанному с мировой историей; что я находился во власти чувств, волнующих каждого смертного. Уверяю вас, на этих сколоченных вместе и обшитых тесом бревнах – большой триреме казны – текла некая отторгнутая от времени жизнь. И совершенно созвучно с этой жизнью в одно прекрасное утро к нашему кораблю приблизился Вильфранш, нереальный, как сновидение.

Маленькой поэмой – вот чем был Вильфранш, пристанище корсаров, не подчиненное ни одному королю или князю. По отвесному его склону (вершины гор, точно островки, плыли над прибрежным туманом) лепились сотни домиков, обнесенных каменными оградами. Залив глубоко вдавался в сушу; мне казалось, мы плывем уже целый час, а по обе стороны от нас все выше вырастали ограждающие пристань длинные молы.

Но тут действительность напомнила о себе: в красивом, как поэма, Вильфранше свирепствовала чума. Наш корабль отпрянул, точно в отвращении, от прибрежной улицы – безлюдной, заброшенной и грязной.

Тогда брат Бланшфор (нет нужды описывать его, он ничем не отличался от обычного монаха) поспешил уверить меня, что все идет благополучно: Ницца, по его словам, куда предпочтительней. Ницца, сказал он, славится красивыми женщинами и восхитительными садами, в Ницце непревзойденные вина. О том, не ожидает ли нас чума и в Ницце, брат Бланшфор счел за лучшее умолчать.

Насколько я помню, час пути отделяет Вильфранш от Ниццы. Но сколь несхожи они между собой! Если у Вильфранша море точно колодезное дно, берег Ниццы плоский, широко раскинувшийся и песчаный. Горы не сдавливают Ниццу, они точно спина ее, мягкая и теплая. Райским заливом называют этот край, и это вполне справедливо, такие же краски, вероятно, в Эдеме: дремлющее серебристое море и нежно-золотистый песок, зелень всех оттенков – от блеклых до сверкающе-ярких.

Готовясь сойти на берег, Джем приказал одеть его со всей пышностью. Я предоставил его заботам слуг, а сам поднялся на палубу и смотрел, как мы неторопливо входили в гавань. Нас ожидали: вероятно, брат Бланшфор позаботился выслать вперед гонцов.

Я уже различал в толпе отдельные лица. Больше всего было горожан – мужчин (и женщин!) в красивых одеждах, с непокрытыми головами, громкоголосых. Их возгласы долетали до нас – то были приветствия, тут нам были рады. Внезапно мой взгляд был привлечен группой людей, одетых иначе, чем все. Они выделялись в толпе островком роскоши. Я догадался: то была свита герцога. Потом различил и его – он стоял на устланном коврами помосте и все-таки не возвышался над своими вельможами: он был еще мальчуганом.

Тем временем началось оживление и у нас на борту. Джем нетерпеливой походкой вышел из своих покоев: он торопился на самое трепетное из своих свиданий. Джем встал на самом носу корабля. Никогда еще не был он более прекрасен! Не из-за благовоний и пышных одежд – каждая черточка его сияла! Неподвижный как изваяние, он тем не менее был олицетворением порыва. Райский залив не мог бы пожелать себе более страстного возлюбленного.

И в ответ на его страстное чувство залив обратил к нему свой лик. Он сверкал перламутром под пучком перьев на длинных мягких волосах, ниспадавших на плечи герцога Карла Савойского. Было что-то трогательное, жаждущее и робкое в его детских очах. Мальчик наблюдал за тем, как сворачивает паруса и бросает якорь некая восточная сказка, героем которой – загадочным, отмеченным злосчастьем – был Джем.

Мы сошли на берег по устланному цветами трапу. Далеко впереди нас ступал Джем. Когда он приблизился к помосту, я подумал, что он привлечет герцога к себе и заключит в объятия, – так, казалось, влекло их обоих друг к другу.

На берегу мы обменялись приветствиями. Толпа кричала, женщины забрасывали нас цветами, музыка пыталась пересилить шум, и вся эта праздничная суета была очень под стать праздничному берегу.

Оба повелителя сели на коней и при посредстве Франка повели беседу. Я видел, как они смеются одинаковым смехом, как все оживленней беседуют, сопровождая слова жестами, – так бывает, когда люди говорят на разных языках, но желают понять друга сами, не прибегая к услугам толмача. Было нечто удивительно сходное в двух этих высокородных принцах, выросших под разными небесами, – поэте и ребенке. Поскольку один был рожден для того, чтобы создавать сказки, а другой – чтобы внимать им. Так, бок о бок, двинулись они в путь по бескрайней, дивной долине – долине воображения.

Месяцы, проведенные в Ницце, остались для меня… нет, этого не выразить! С суши те края выглядели еще упоительней. Мы жили во дворце герцога – мальчик был племянником короля, особенно почитаемым и богатым. В памяти моей, однако, запечатлелся не дворец, а сад. Купы гранатовых, оливковых, апельсиновых деревьев, высокие пальмы, цветы, раскиданные по мягкому ковру травы. Фонтаны. Тихие поющие ручьи. Высокое небо и густое вино Савойи.

А мы пили и пели. Джем укрывался от воспоминаний о белом, точно череп, Родосе, о братьях-черноризцах и о родном своем брате; Джем весь отдавался сладким мгновениям настоящего; в нем постепенно созревала философия, говорившая, что пет ничего напраснее, чем воспоминания или предвидения, и нет ничего драгоценней сегодняшнего дня. Мусульманскому поэту не сложно было прийти к такому воззрению – почитайте наших поэтов, все они толкуют о том же: «Пред роком бессильны мы, нам принадлежит лишь мгновение».

В Ницце Джем много сочинял. Меж двумя кубками вина, возлежа под пальмами и мимозами, Джем читал свои новые стихи, а я записывал их, расстелив лист бумаги на тамбурине.

Эти стихи так полно выражали тогдашнее наше состояние, что иные из них я помню и сейчас:

И вправду неплохие стихи. К сожалению, наши сотрапезники не понимали их, здесь никто не обладал вкусом к восточной поэзии, и если что-либо в те дивные часы причиняло Джему боль, так это поэтическое его одиночество: иных слушателей, кроме меня, у Джема не имелось.

Итак, наши дни текли, поделенные между песнями и вином. Юный герцог сидел за этим не подходящим ему по возрасту застольем и упивался обществом своего сказочного героя. То были, как свидетельствует история, самые счастливые наши дни.

Джем со своей легкостью, которую я не решусь назвать легкомыслием, все более приходил к убеждению, что наши родосские злоключения были простой случайностью. Ничто вокруг не выдавало напряжения, никто не упоминал о Баязиде, Д'Обюссоне, Каитбае. Наши сотрапезники выглядели бесконечно далекими от каких бы то ни было распрей между государями, им не было ровно никакого дела до соперничества между сыновьями султана, до освобождения христиан или прославления Рима. Они потягивали вино и любовались небом, а в Савойе и вино и небо хороши несказанно Веселое, молодое содружество граждан мира наслаждалось своим царством – мирозданием – и заботилось единственно о том, чтобы хоть на месяц продлить сладостную жизнь, выпавшую ему на долю.

Девятые показания поэта Саади, касающиеся весны 1483 года

Начало ее застало нас в Ницце, если применительно к тем краям можно говорить о смене времен года – столь неизменны там и зелень и синева. Тем не менее к началу февраля их яркость удвоилась; по морю пробежала беспокойная дрожь; каким-то буйным нетерпением повеяло из лесов. Оно переполняло все пространство с такой силой, что нахлынуло и в наши сновидения – они разрядились, разбавились неуловимой тревогой. Приближалась весна.

Джем тоже чувствовал ее приближение; я говорил уже, что между ним и мирозданием существовала глубокая связь. Я даже думал втайне, что кровь у Джема должна быть зеленой – он словно бы питался земными соками, как деревья и травы.

Эту весну Джем встретил необычно; в Ницце все убеждало его в том, что он не простой смертный. Да, именно все: обожание со стороны юного герцога, расточительные восхваления певцов – не реже, чем через день, они подносили нам свои поэмы, посвященные красоте, горестям и доблести Джема. А затем исчезали из веселого нашего общества. Мы знали: они направлялись на север, восток и запад, чтобы разносить свои песни по другим благородным дворам, чтобы всем поведать о Джеме и о его трагичной судьбе.

За одну зиму Джем превратился в излюбленного героя трубадуров; их песни словно давно ожидали такого золотисто-белого героя – из заморских стран, богатого подвигами и страданиями.

Простите, я немного отклоняюсь в сторону, но здесь это уместно, ибо впервые в своем рассказе я упомянул о трубадурах.

Сдается мне, вы не слишком ясно представляете себе, кто, когда и зачем прославил имя Джема. Ведь – с полным основанием думаете вы – история знала куда более злосчастных, героических и достойных принцев, более прекрасных и одаренных поэтов. Отчего же именно Джем остался в легендах нескольких народов, а его личности приписаны черты, коих никто из нас, к нему близких, не замечал?

Вряд ли я открою неведомую истину, если скажу: это сделала песня. Песня может многое, и в том – возмездие, даруемое богом поэту за все те страдания, которые он претерпевает меж людьми. Власть поэта больше, нежели королевская, ибо он управляет не бытием человеческим, а душой и мозгом. Одной строкой – если она остра и стройна, если попадает в цель – поэт рушит то, что земные властители ценой усилий воздвигали в течение десятилетий; одним своим словом поэт воздвигает памятник, и памятник этот противостоит столетьям, потопам, нашествиям и пожарам, вечный памятник тому, что современникам мнилось незначительным или осталось не замеченным ими.

Не случайно в мое время властители презирали поэта, но баловали его. Они посмертно платили ему презрением – не дозволяли быть погребенным в освященной земле; вне кладбищенских стен ищите останки сотен трубадуров. Однако при жизни короли кормили поэта на золотых блюдах и поили вином из золотых кубков. Не думайте, что наши короли были глупцами – их отбирал суровый закон средневековья. И будучи умными, они приваживали поэта, ибо знали силу его. Позволю себе Дать вам один совет, как-никак более пяти веков наблюдаю я за ходом событий: не обижайте поэтов, избирайте себе иных врагов!

Так вот, зимой 1483 года трубадуры открыли для себя Джема. Их воображение давно изнывало от голода. Крестовые походы уже отшумели; среди корсаров не было громких имен; Новый Свет еще не был открыт, религиозные войны не начались. Трубадуры томились, пережевывали на все лады любовные повествования, но ведь любовь – согласитесь – тема, имеющая крайне ограниченные возможности: возлюбленный либо умирает, либо уходит, либо женится – попробуйте придумать четвертый исход.

Джем явился для трубадуров не просто новым яством, а вакхическим пиршеством. Он пришел из страны, о которой Запад не знал ничего или даже меньше, чем ничего. Он был сыном олицетворенного ужаса и принцессы – его жертвы. Он испытал множество злоключений, слухи о которых были смутны и оттого маняще загадочны. И сам по себе – трубадуры сумели понять это раньше всех своих современников – Джем был жертвенным агнцем.

Несколько столетий спустя вы задаетесь вопросом, во имя какой цели был принесен в жертву мой юный, одаренный друг. Вы смотрите назад сквозь века, поэтому вам легко, и, выслушав нас всех, вы, наверно, назовете эту цель. Мы же тогда о ней не догадывались, надежда не позволяла нам считать Джема обреченным. Первыми угадали это трубадуры.

За несколько месяцев – вот как скоро рождаются легенды! – появились сотни песен о Джеме. Лишь малая их часть была создана в Ницце, при дворе Карла. Остальные стекались в Ниццу из Экса, Гренобля, из Бретани или Нидерландов. В новом герое Запад нашел для себя развлечение. Больше того: новую тему. Согласитесь, новая тема – огромная редкость, еще хитроумные эллины исчерпали их все.

И здесь кроется разгадка того – на первый взгляд легкомысленного – опьянения, в котором пребывал Джем в Ницце: Джем сам уверовал в сотворенную о нем легенду.

Я всегда находился возле него, пока Франк переводил ему очередную песню – ведь каждый прибывший в Ниццу трубадур желал быть выслушанным своим героем (не совсем бескорыстно, при всех своих достоинствах поэты весьма корыстолюбивы).

В такие минуты Джем казался захмелевшим, даже если перед тем и не пил вина. Покоренный песнью, Джем приобретал все те достоинства, какие она приписывала ему. Подчас и мне – ведь я тоже был поэтом и никогда не проводил рубежа между воображением и действительностью, – подчас и мне чудилось, будто мой царственный друг становится в своих страданиях еще стройнее, золотистее, прекраснее. Так песня гранила, шлифовала его, придавала совершенство. Так чужое воображение наделило Джема крыльями и всем необходимым для полета, и он парил меж небом и морем Ниццы.

Весна, о которой идет речь, для меня была менее пьянящей. Из-за Франка.

Долгое время избегая наших веселых дней и ночей, франк теперь появился снова. Я часто видел его подле нашего повелителя и опасался, что Джем поверяет ему мысли, которые утаивает от меня: начиная с Родоса Джем словно бы старался возвести между мной и собой некую преграду, гордясь своим возмужанием, которое (это всего больше пугало меня) выражалось, наверное, во множестве неведомых мне решений. Я утешал себя тем, что Франк во всем, что касается житейских решений, лучший советчик и лучший исполнитель, чем я; утешал себя и нежной близостью с Джемом, близостью, теперь уже почти безмолвной. Однако и она предчувствовала свой близкий конец – ведь в той или иной мере мы питаем себя словами; в молчании, даже насыщенном нежностью, угасает всякая любовь.

Представьте себе, я примирился с этим. Понимая, что ничто не вечно, в том числе и любовь Джема к человеку, находящемуся на положении его слуги. Некогда в Карамании мы были ровней – два сотоварища в царстве слова, из коих я – более умудренный. Мог ли я предполагать тогда, что мой Джем, мой младший брат по перу, станет героем легенд?

Не кто иной, как Франк, вывел меня из безрадостных раздумий. Однажды в саду он нагнал меня и без предисловий велел заняться французским. Не помрачился ли его разум? С тех пор как Джем приблизил его к себе, Сулейман, казалось, перестал есть и спать, еще глубже стали морщины на лбу и у крыльев носа, еще непроницаемей, чем всегда, лицо.

– Ты находишь, что я знаю недостаточно много языков, Сулейман? – спросил я.

– Забудь их все! – ответил он. – Ни персидская поэзия, ни арабская философия тебе не понадобятся. Ты должен быстро и в полнейшей тайне выучиться французскому!

– А учитель? Книги? Тоже втайне?

– Я помогу тебе. Именно втайне.

– Могу я, наконец, узнать: зачем?

– Султану Джему потребуется надежный переводчик. Когда меня не станет, Саади.

Он впервые назвал меня по имени. Обычно Франк избегал обращений.

Меня окатило холодным потом. Я вспомнил о том, как погиб маленький послушник – из-за одного слова, произнесенного вопреки воле Ордена. В самом деле, отчего Сулейман еще оставался в живых?

– Ты что-то утаиваешь? – Я даже схватил его за плечи, хотя это было глупо – за нами могли наблюдать. И ощутил, как исхудал, истаял Сулейман.

Нет, – сурово отвечал он. – Ничего. Но я лучше вас всех знаю, что братья не прощают. Только бы мне успеть достаточно навредить им до своего конца.

– Они не посмеют, Сулейман! Ведь Джем сразу разглядит за этим месть. Не безумцы же они!

– Нет, не безумцы. Но только они сильны. – И вдруг яростно крикнул мне в лицо: – С чего ты взял, что это еще хоть сколько-нибудь важно, что разглядит и чего не разглядит Джем!

И тут же овладев собой, Франк почти умоляюще повторил:

– Обещай мне, Саади, что выучишь французский! У нас нет времени. Если завтра со мной покончат, каждое произнесенное Джемом слово будет доходить до их ушей.

И я принялся за учение, которое было мне отнюдь не по душе. Трудился я по ночам, потому что днем обязан был присутствовать на веселых торжествах. Трудился с тяжелой головой, скованный страхом; я изнемогал от бессонных ночей и усилий. И если за короткий срок Достиг многого – настолько, что мог переводить несложный разговор, – то обязан этим не моим пресловутым способностям к языкам, а чувству, что за мной погоня и нужно во что бы то ни стало добежать до цели.

Иногда, во время ночных моих бдений, дверь отворялась, и я знал: это Франк. Еще более исхудалый, почти прозрачный, с поседевшими висками, сосредоточенно-лихорадочным взглядом, Сулейман напоминал те привидения, что ночами, рассказывали мне, бродят по здешним замкам. Сулейман брал из моих рук книгу и, как у ребенка, спрашивал урок.

Уверяю вас: никогда в жизни не был я столь прилежен, никогда не думал, что способен к столь упорному труду. И делал я это не столько ради Джема и нашего будущего, сколько для Сулеймана. Знаете, можно не выполнить обещание, данное живому, но каждый верен клятве перед мертвым. Сулейман был уже мертв, таким 0щущал я его. И единственное, чем я мог успокоить его дух, – это выучить иноземный язык. Я учил его все последние недели нашего пребывания в Ницце, учил и в пути, когда нас повезли дальше. Во всех замках, названия которых я и не пытаюсь перечислить – чересчур много их было.

Незадолго до отъезда Джему довелось испытать искреннюю печаль. Юный герцог покинул нас. Нам сообщили, что он был срочно призван дядей – королем, ибо Людовик неожиданно занемог и желал дать ему свое благословение. Герцог уехал не попрощавшись.

Джем, хотя он и сильно тосковал по Карлу, увидел в случившемся лишь перст божий, тогда как я – нечто иное. Мысль эта была внушена одним коротким замечанием, оброненным Сулейманом. «Видишь, Саади, – сказал он. – Началось!»

Наш отъезд был шумным. Многочисленное дворянство Приморских Альп съехалось, чтобы приветствовать Джема и предложить ему свое гостеприимство. Весна вторила им потоками света и цветов, так что наше путешествие выглядело триумфальным.

Мы поднимались по крутому склону, чтобы выехать на дорогу, проложенную еще древними римлянами. Она шла по высокому хребту последней горной гряды, над самым морем, и позволяла вдосталь налюбоваться на прощание этим неповторимым краем.

Впереди, в окружении разноязычной свиты, меж которой я различал малиновые, фиолетовые, лимонно-желтые плащи провинциальных дворян и строгие монашьи рясы, ехал Джем. Само собой разумеется, в золотом и белом. Джем бросал веселые взгляды то налево – где круто вздымались под ярким солнцем заснеженные горы, то направо – где медленно исчезало в утренней дымке Средиземное море, со своими изрезанными берегами и островами, с кораблями и рыбачьими лодками. «Сознает ли Джем, – спрашивал я себя, – что покидает царство радости?»

Едва ли. Джем разговаривал через Франка, сосредоточенного и натянутого, точно тетива лука, с дворянами и священнослужителями. Джем долго рассматривал какой-то римский памятник – несколько высоких, стройных колонн на вершине знаменовало победу Рима над горными племенами и поддерживало небо Савойи, чтобы оно не слилось с морем; Джем, не оборачиваясь, стал спускаться по ту сторону перевала. Песенный герой не оборачивается назад – у него все впереди.

Последующие недели сохранились у меня в памяти ворохом ярчайших дамасских шалей, которые купец торопливо разворачивает перед вами, чтобы привлечь ваш взор и опустошить карман. Мы посещали владение того или иного барона, графа. Внимали там певцам, музыкантам, поэтам. Пили старые вина. Ели – даже по утрам, на завтрак, – дичину. Ездили на охоту. Джем чуждался, казалось мне, не только меня, но и всех наших единоверцев. Я наблюдал за ним отчасти с чувством радости, – пусть отдохнет, кто знает, что ожидает нас? – отчасти с болью – так моему повелителю не завоевать престола.

Но однажды мне пришло в голову, что Джем не оставил своих честолюбивых стремлений и только изображает беззаботность – играть Джем мог без труда, это было у него в крови. В тот день я не увидел среди наших людей Ахмед-агу и Хайдара, деревенского нашего поэта. Нас было не так уж много, чтобы чье-либо отсутствие осталось незамеченным, но эти двое так упились во время последних наших «подвигов», что я решил – отлеживаются, должно быть, где-нибудь в тенечке. Однако они не появились ни на другой день, ни тогда, когда мы двинулись в следующий замок.

– Сулейман, – обратился я к Франку, потому что теперь редко говорил с Джемом при других, – где Ахмед и Хайдар?

– Уехали, мы послали их к королю Матиашу.

– Хватило же ума! Братья непременно заметят, если уже не заметили.

– Мы и не скрывали от них, Джем сам говорил с Бланшфором. Объявил, что желает связаться с венграми без посредничества Д'Обюссона.

– И Бланшфор согласился?

– Да, заверил даже, что это в порядке вещей. А меня столь легкое согласие пугает… Молись своему богу, Саади, молись дьяволу, если хочешь, но наши люди должны добраться до венгерских земель!

Да, кстати! Не удивителен ли вам этот совершенно иной Сулейман? В последнее время Франк робко сближался со мной, сам искал моего общества. Словно боялся исчезнуть прежде, чем передаст мне свое дело, – он избрал меня преемником. И ничто на свете не льстило мне так, как доверие этого человека.

– Саади, – продолжал он, делая вид, что подтягивает мне ремни на седле, – считай дни, Саади! Добираться им туда дней тридцать, а гонец от Матиаша может проделать путь и за более короткий срок. Если через два месяца вестей от Ахмед-аги и Хайдара не будет, значит, их больше нет в живых. Придется начинать сначала. Видно, уже тебе, а не мне.

– Типун тебе на язык! – ответил я так, как, наверно, ответил бы Хайдар. Где-то он сейчас? Я никогда особенно не чтил его, мне казалось, что он оскверняет наше высокое искусство своими простонародными суждениями, а теперь изнывал от тоски по Хайдару.

Пока я размышлял над услышанной новостью, пока спрашивал себя, оскорбиться ли тем, что узнаю о ней лишь сегодня, Сулейман продолжал говорить. Я услышал последние его слова:

– …Мне очень страшно, Саади!

Бедный, бедный Франк! Я своими глазами убеждался, что страх перед смертью может растопить даже железо, раз он растопил Франка; мучительно умирать от страха. Я тоже уже считал его смерть неизбежной, я даже ждал ее, чтобы он наконец обрел покой. Каждый прожитый день был для него пыткой.

А наши посланцы и впрямь не вернулись. Не прибыл и гонец от короля Матиаша. Мне следовало бы сказать об этом позже, но я упоминаю здесь, чтобы не запамятовать. Мы убедились в гибели Ахмеда и Хайдара, когда находились в Рюмилли, одном из командорств иоаннитов. Брат Д'Обюссон, как я предполагаю, счел, что Джем вращается в слишком пестром и неблагонадежном обществе, и поспешил – к началу июня – снова приютить нас под монашеским крылом.

Странное совпадение: наш новый приют назывался Рюмилли. Джем засмеялся, услыхав название. «Видишь, Саади, – сказал он, – мы стремились в Румелию, и вот, изволь, мы там и оказались!»

Замок был старый и бедный. Ордену в последние десятилетия не удавалось поддерживать у своих владений приличный вид. Длинные темные переходы замка покрылись плесенью; балки в покоях Джема прогнили; наспех повешенные занавеси не препятствовали ни ветру, ни влаге; сырость ползла по ним вверх, рисуя некую причудливую картину запустения. Савойское лето не проникало в этот каменный зиндан[18] с узкими щелями вместо окон, так что ты чувствовал себя здесь точно в гробу.

Джем зябко поежился, когда его ввели в отведенные ему так называемые покои. После дворянских замков Савойи – скорее обычных жилищ, чем крепостей, богато убранных, теплых, обитаемых, – Рюмилли показался ему темницей. О том же самом подумалось и мне, но ни он, ни я не высказали этой мысли вслух.

Чтобы отвлечь нас от напрашивающихся умозаключений (хлопоча не о нашем, а о собственном спокойствии, ибо Джем не выносил хмурой, озабоченной свиты), он уверил нас, что именно это ему сейчас и требуется: короткий отдых после чрезмерно частых забав, условия для того, чтобы отдаться делам государственным.

За стенами сновали братья-рыцари. В последнее время я стал замечать, что число их с каждым днем все возрастает. Молчаливые и благоприличные, они старались выглядеть почетным эскортом, а не стражей. Раздражали они меня невообразимо – нельзя было выйти в коридор или во внутренний двор замка, весь поросший мхом и бурьяном, чтобы не натолкнуться на одного из них. На братьев явно было возложено немало обязанностей, и выполняли они их с усердием.

Дни наши в Рюмилли текли однообразно, в серьезных занятиях. Джем и Сулейман подолгу сидели вдвоем, составляя какие-то послания, на которые все не приходило ответа, я же тем временем якобы прогуливался, а в действительности сторожил у дверей Джемовой опочивальни. Рыцари, завидев меня, исчезали, но я не мог отделаться от ощущения, что они плотно обступили меня, что они прокрались даже в стены.

Замок был уединенный. Принадлежавшая ему деревушка, раскинувшаяся у подножия укрепленного холма, насчитывала человек двести, не больше. Сверху было видно, как с утра и до поздней ночи крестьяне копошатся на равнине. Работали они беззвучно, без песен, словно и над ними нависла черная тень Ордена.

Деревушка эта стояла в стороне от больших дорог, но однажды какие-то заблудившиеся итальянские купцы завернули в нее и даже поднялись по холму к замку. Предложили нам шелка, серебро. Принял их Сулейман, проводил к нашему господину, где они пробыли довольно долго, потом вывел их оттуда, бурля от негодования – запрашивают, мол, несообразную цену, – и вообще выказал по отношению к торговому сословию превеликую злобу.

Поскольку Рюмилли не баловал нас развлечениями, я оставался на крепостной стене, пока купцы спускались сквозь вечерние сумерки вниз по склону. Мне показалось, что для двадцати штук шелка и ящика с серебром у них непомерно много охраны, однако я ни с кем не поделился своим наблюдением. Я начал угадывать нечто преднамеренное во всех действиях Сулеймана. Быть может, итальянские купцы тоже появились здесь не случайно.

Это произошло в среду, а в пятницу поутру нас разбудил необычный шум. Как вам известно, я спал возле ложа Джема – он не любил ночью оставаться один. Мы оба одновременно вскочили и стали вслушиваться в доносившиеся снаружи возбужденные голоса. Гомонили рыцари-монахи, нашего языка слышно не было. Но вдруг среди незнакомых, омерзительно грубых голосов я различил один знакомый: Франк сыпал проклятиями на всех существующих наречиях.

– Погляди, что там! – приказал Джем побелев.

Полуодетый, я отодвинул щеколду, кто-то толкнул меня, и в комнату ворвались, самое малое, двадцать монахов. Они были похожи на стаю откормленных, остервенелых псов. Трое чуть ли не зубами вцепились в Франка. Сулейман отчаянно вырывался, лицо его исказилось от ярости.

– Приведите толмача! – крикнул один из братьев другому. Франк для них уже перестал быть толмачом.

– Стойте! – крикнул я со смелостью, какой никогда в себе не подозревал. Я впервые произнес слово на их языке, и они, ошеломленные, чуть было не выпустили Сулеймана. – Я буду переводить!

Язык ворочался у меня с трудом, нос словно заложило, чужие звуки смешно щекотали нёбо. «Сулейман, – думал я, – друг Сулейман! Рассчитывал ли ты, что именно в такое мгновение пожнешь плоды твоей усердной помощи? Будь спокоен, друг: я постараюсь быть достойным своего учителя!»

Один из братьев выступил вперед. Он держал в руках серебряный ларчик, в котором Джем хранил свои бумаги еще со времен Карамании и Каира.

– Передай своему господину, – впился в меня колючим взглядом монах, – что сегодня на рассвете мы схватили Сулеймана в ту минуту, когда он выносил его бумаги. Милосердие принца Джема изливалось на подлейшего изменника! Сулейман продался – неизвестно кому, но продался, в том нет сомнений. И мы еще узнаем кому! – свирепо закончил он, кинув на Франка взгляд, который уложил бы носорога.

Все плыло у меня перед глазами, когда я переводил его слова, а Джем побелел так, что я испугался, не лишится ли он чувств. Он упорно отводил свой взгляд от Сулеймана.

«Что с ним? Отчего он так? О аллах, только бы Джем не оскорбил друга низким подозрением в последний его час!» – мысленно восклицал я, ибо порывы Джема часто бывали несообразными.

И тогда я отважился, хоть и не имел уверенности, что среди этих злодеев нет кого-либо, кто бы понимал по-турецки. Однако дело было не только важным, а святым: с признательностью проводить человека, отдающего за тебя свою жизнь.

– Мой султан, – прибавил я от себя, – они врут, как псы. Все подстроено! Они хотят отнять у тебя Сулеймана! Не верь им, Джем! Спаси Франка!

– Молчи, Саади, – резко оборвал меня Сулейман. Лицо его уже не искажалось яростью. – Они сделают то, что надумали, мы в их руках, не забывай об этом! Не горюй обо мне, мой султан! – обернулся он к Джему, напомнив мне ту минуту, когда он прощался с молоденьким послушником на Родосе. – Побыстрей и без колебаний забудь обо мне, чтобы спасти остальное! Я и так уж давно мертв.

Монахи стояли точно изваяния, высеченные рукой неумелого мастера. «Грязные, потомственные убийцы! – думал я, словно сжигавшая Сулеймана ненависть с его гибелью переселилась в меня. – Тяжко тому богу, коему вы служите: он, верно, тонет в тех нечистотах, что вы выплескиваете перед его алтарем!»

Я отвел взгляд от Джема – на него страшно было смотреть. Герой легенд, он стоял теперь беспомощный перед низкой клеветой. Его разлучали с самым необходимым ему человеком, а он не в силах был даже проститься с ним по-человечески. Ведь нам следовало притвориться, будто мы им верим, иначе… «Они не только перебьют нас всех по одному. – Мысли лихорадочно прыгали у меня в голове. – Они перебьют нас, унизительно ограбив еще до наступления смерти. О милосердный аллах, отчего не оставишь ты нам хотя бы спасительный самообман, отчего не позволишь умереть, сознавая себя людьми?»

Пока длилась эта немая сцена – а длилась она долго, потому что все ее участники находились во власти ужаса или чувства вины, – Джем боролся с собой, барахтаясь так, словно шел ко дну. Я видел, как с помощью сверхусилий он выбирается на поверхность – такие усилия уносят несколько лет жизни. Шагнув вперед, Джем взял у монаха ларчик. Отпер его и перелистал бумаги.

– Они в целости, – глухо произнес он. Это было все, что он мог сделать для Франка.

– Мы помешали ему похитить их, – смешался монах. – Час спустя они бы исчезли в неизвестном направлении. – И бросил Франку, распаляя в себе злобу: – Все равно скажешь!

– Ваши угрозы неуместны! – хмуро прервал его Джем. – Я догадываюсь, кому потребовались мои письма.

То ли испугавшись, что Джем произнесет имя Д'Обюссона и тем испортит их подлую игру, то ли все у них было обдумано заранее, но монах поспешно проговорил:

– Мы не намерены судить и пытать вашего слугу, ваше высочество; это право принадлежит вам. Сулейман попадет под меч нашего правосудия лишь в том случае, если вы не пожелаете вмешиваться.

– И какой приговор дозволено мне вынести? – Голос Джема дрожал. Я боялся, что он не сдержится и все будет погублено.

– О каком дозволении говорит ваше высочество? – Монах пытался изобразить оскорбленную невинность. – Вы имеете право на любой, даже самый снисходительный, приговор. Изгнание, например. Полагаю, что ваше высочество не станет держать подле себя слугу, коварно ему изменившего. Иное решение означало бы помилование, а Орден не допустит милости, коль скоро оскорблен его гость.

– Куда же изгоню я своего слугу? Не на Родос ли?

– О нет, ваше высочество! Родос – священная земля, шаги предателя будут ей тяжки. Дважды предателя, – с ехидством подчеркнул он. – Изгоните его за пределы Рюмилли, и пусть он сам ищет прибежища для своего позора!

Только слепой не заметил бы, как в Джеме вспыхнула надежда; с этой безрассудной надеждой он и обратился к Сулейману:

– Ступай по свету и сыщи себе приют!.. – Он не договорил. Словно последним своим невысказанным словом хотел внушить Франку – беги, скройся, на другом краю света найди спасение от Ордена.

А затем произошло нечто неожиданное. Сулейман, сам повелевший нам участвовать в этом спектакле, сам заклинавший нас отнестись к нему как к врагу, не выдержал. Глухо, но властно, с силой, испугавшей даже его палачей, Сулейман произнес:

– Дайте мне проститься!

Монахи отпустили его.

Франк опустился перед Джемом на колени, но не склонил головы, не поцеловал край халата нашего господина, не коснулся его. Этот уже немолодой и не блистающий красотой человек с седыми висками, в порванной рубахе (так обнажают шею осужденного, чтобы ничто не мешало топору палача) казался сейчас олицетворением человеческой преданности.

Сознавая, что те уже по горло сыты и разрешают ему лишь одно-единственное движение – слово было бы чрезмерной щедростью, – Джем качнулся, обнял Франка так, словно намеревался никогда не выпускать, и прижался щекой к его волосам.

За два года перед тем я был возле Джема, когда он в Каире прощался с матерью и сыном. Здесь, сейчас расставание было в сто, в тысячу раз более мучительным.

Монахи соблюли приличие, не нарушили его ничем. Сулейман медленно, осторожно, словно боясь толкнуть ребенка, снял со своих плеч руки Джема и поднялся. Шагнул ко мне и только подал руку.

– Саади, ты… – проговорил он. Я знал, чего он ждет от меня.

И он направился к двери.

Не стану говорить вам о том, что испытывали мы с Джемом, оставшись одни. Мы почти не открывали рта – страх, что нас подслушивают, сковывал по рукам и ногам. Джем приказал мне подняться на крепостную стену и оттуда следить, когда и куда поведут Сулеймана, если поведут.

Весь тот день я неотлучно стоял на посту, и второй день и третий, а ночью меня иногда сменял Мехмед-бег, один из наших людей. Мимо часто проходили монахи, всякий раз почтительно кивая нам – они-де уважают наше горе. Я почти не замечал их, поглощенный одним – как бы не пропустить Сулеймана.

Тщетно. Франк так и не вышел из ворот Рюмилли. А мы жили точно зараженные ужасом. Знали, что тело его зарыто где-то под нами, в подземельях замка, рядом с неведомым числом таких же верных и непокорившихся… Мы жили на костях Франка.

Показания Хусейн-бега, посланца Баязид-хана на остров Родос, о событиях апреля 1483 года

Я Хусейн-бег, сын Мустафы, кадий[19] из Дидимотики.

Когда достославный султан Баязид-хан Второй взял верх над своим непокорным братом и твердо воссел на престол, он отстранил всех, кто вдохновил это непокорство либо рассчитывал на него. Пришлось расстаться со Стамбулом или с жизнью многим визирям и правителям вилайетов,[20] другим же – распроститься со своими высокими званиями. Баязид-хан не дозволил им остаться даже рядовыми воинами, потому что никогда не имел к войску полного доверия. Известно, что наши сипахи премногим были обязаны Мехмед-хану и надеялись в царствование его младшего сына увидеть свой новый расцвет. Однако Баязид урезал сипахские наделы, роздал их святой нашей церкви и собрал вокруг своего престола новых советников – из духовных лиц либо их потомков… Среди них был и я. Еще раньше, когда султан Баязид был всего лишь шехзаде Баязидом и правителем Амасьи, я был его наставником. Сын кадия, я помогал шехзаде вникнуть в наши божественные науки – точнее, в звездочетство. В знак своего глубокого расположения Баязид-хан не сделал меня ни визирем, ни кадиаскером. Он разгадал мою сущность: глаза души моей были обращены к небесам, я стремился угадать их волю и отдать всего себя ради торжества ислама во всем мире. Поэтому Баязид-хан держал меня в тени, что касается придворных чинов, но оставил при себе в качестве ближайшего своего советника.

Полагаю, вы станете дознаваться у меня относительно мирных переговоров в Эдирне осенью 1482 года. Нет нужды описывать их – они протекали так же, как любые другие. Баязид-хан не пожелал лично принять родосских посланцев, дабы кто-либо из неверных, имеющих слабое представление о наших утонченных обычаях, не оскорбил грубым словом ушей султана. Они были приняты Месих-пашой.

Месих-паша не дал родосцам окончательного ответа; они получили этот ответ лишь в декабре, когда наше посольство посетило Родос и подписало договор о мире. Баязид-хан обязывался поддерживать добрые отношения с рыцарями-монахами до смертного своего часа. То же обязательство, естественно, брали на себя и они, хотя, по чести, нельзя считать это обязательством – то была их сокровеннейшая мечта.

При дворе Баязид-хана говорили, что наши посланцы оставили в мирном договоре пункт, содержание которого должно было быть определено позже. Особым посланцем. Было также известно, что этот пункт касался Джема. Известно лишь по слухам – Баязид-хан ни разу перед своими подданными, придворными или войском не произнес имени Джема. Султан не может себе позволить иметь брата.

Была весна 1483 года. Мы только что получили тревожные вести. Осведомители у нас имелись повсюду. (Едва ли вас удивит это признание, ибо в наше время купить человека было просто: кошелек с дукатами, скажем, или обещание хорошего места, если будет на той стороне раскрыт, но все же успеет унести ноги.)

Вести были следующие: во-первых, рыцари увезли Джема из Ниццы и даже Савойи, отправили его в глубь французских земель. И что ни месяц, а иногда чуть не каждую неделю, меняют место его пребывания. Это указывало на то, что они обеспокоены.

Во-вторых, правителями Венецианской республики схвачен в Модене некий Никола Никозийский, везший письмо Джема к его матери в Каир. Венецианцы, чтобы не портить отношений с Каитбаем, гонца отпустили, но список с письма Джема был доставлен нам. Письмо указывало, что у Джема есть от рыцарей секреты, что он сознает нависшую над ним угрозу и ищет путей к спасению, – о многом говорило оно.

В-третьих, в Европе отдельные ученые и писатели обращались к совести христианского мира, призывая к незамедлительным действиям в пользу злосчастного принца. Во Флоренции, Авиньоне и Буде они открыто объявили, что судьба Джема есть знамение божье. В этом не было ничего удивительного: при всем их уме труженики духа никогда не могли уразуметь наипростейшее: сколь ничтожно место, занимаемое ими в делах государственных.

Я хорошо знал своего повелителя, поэтому мне было ясно, отчего он не определил положение Джема еще осенью 1482 года: Баязид-хан выжидал более благоприятных обстоятельств. Он верил, что в ходе событий его излишне ценимый брат упадет в цене. Рассудительный и опытный, Баязид-хан знал, что османы своими победами обязаны не столько оружию, сколько взаимоотношениям мировых держав. Некоторые из них действительно противопоставили себя нашему продвижению в Европу, но зато другие втайне приветствовали это продвижение, потому что оно избавляло их от могущественных соперников. Мы уже достаточно повидали и вполне могли рассчитывать, что Джем – будь он даже пророком или великим полководцем (а он не был ни тем ни другим) – не сумеет сплотить вокруг своего имени христианский Восток с христианским Западом. Впрочем, Баязид-хан выжидал, пока эта истина сверкнет открыто, чтобы не дать возможности магистру Ордена шантажировать нас; выжидал, хотя каждая минута промедления дорого обходилась ему, лишая душевного спокойствия. Однако мой повелитель, ко всем прочим своим достоинствам, был еще и бережлив. Каждый истекший день сберегал ему сколько-то дукатов.

Но затем события вынудили его поспешить, ибо к ним примешалось нечто новое, не поддававшееся подсчету. Примешались настроения крайне ревностных христиан или крайне смелых мыслителей (в наше время была на Западе такая болезнь). Они были способны устроить Джему побег и передать его Каитбаю или Корвину. Мы не должны были этого допустить.

Тем не менее Баязид-хан не проявил излишней суетливости; он медлил и тянул, выбирая то мгновение, когда не будет ни слишком рано, ни слишком поздно. Поэтому мое посольство на Родос было назначено на конец весны 1483 года.

Перед отъездом я должен был выслушать наказы моего повелителя. Баязид-хан принял меня в своих личных покоях.

Тут уже до меня описывали внешность султана. Могу лишь добавить, что власть не изменила его. Баязид-хан в отличие от большинства людей, кормящихся властью, не раздобрел, не приобрел величественной осанки. Умеренный в еде, враг возлияний, Баязид-хан по-прежнему оставался худым, как дервиш, перед ним ты не испытывал стеснения – чувствовал себя, как с себе подобным. Если что и смущало меня, когда я говорил с султаном, так это лишь зоркая его осмотрительность. На протяжении всего своего долгого царствования Баязид-хан жил как бы настороже. Он ни на миг не поверил в неоспоримость своей власти, не верил в любовь народа и войска, не верил даже собственному своему разуму – хотя ума у него было на пятерых.

Я объяснял себе эту его подавленность причинами, очевидными и для его современников, и для истории, – Баязид до своего восшествия на престол жил в тени прославленного, блистательнейшего отца, жил на положении нелюбимого сына, ибо Мехмед-хан никогда не таил ни предпочтений своих, ни своего презрения. Мехмед-хан твердил, что, перейдя к Баязиду, его кровь разжидилась и превратилась в воду, и я совершенно убежден, что, если бы смерть не поторопилась, Завоеватель убрал бы первородного сына, чтобы сделать своим преемником Джема. А уж коли был уверен в этом я, сторонний наблюдатель, то Баязид тем более не мог сомневаться, что его ожидает незавидная участь.

Баязида угнетало, что он стал наследником Завоевателя вопреки его воле. Поэтому и отношение его к Джему было двойственным – поверьте мне! С одной стороны, султан яростно ненавидел брата, незаконно избегнувшего смерти и ставшего знаменем наших врагов. Но с другой – Баязид ощущал тайную вину перед Джемом, перед памятью Завоевателя. И навсегда лишился уверенности в себе, как человек, занявший чужое место.

При том нашем разговоре султан принял меня один.

– Я посылаю тебя на Родос, Хусейн-бег, – начал он своим ровным голосом, – для того, чтобы ты урегулировал вопрос относительно будущего моего брата. Нам известно, что враг делает большую ставку на Джема. Вероятно, в последующие годы и десятилетия он будет для нас незаживающей раной. Не в наших силах зарубцевать ее. Орден будет беречь Джема как редчайшее сокровище. Каждая наша попытка устранить преступника, внесшего раскол в дом Османов, может принести нам больше вреда, нежели пользы; я не хочу прослыть отравителем в мире отравителей! Если когда-нибудь они решат избавиться от Джема, я их изобличу – все-таки мы с Джемом одной крови.

Султан проговорил вышеприведенное не прерываясь, как уже давно обдуманное. Еще раз подтвердив то, о чем я уже сказал вам: Баязид и желал смерти брата, и страшился ее. Уверяю вас, что ему многократно представлялся случай уничтожить Джема и он многократно отказывался воспользоваться им – неисполненная воля Завоевателя смущала его первенца.

Быть может, мои суждения слишком пространны, но исключительно в интересах истины. Баязид-хан был столь же верующим, сколь и суеверным. Он чувствовал себя в долгу перед судьбой за непредвиденно доставшуюся власть и, наверное, дал обет (это было ему присуще, он часто откупался от провидения, одаряя церковь, отдавая христианам в обмен на что-либо святые мощи, отпуская на волю преступников) сохранить Джему жизнь, дабы верх оставался за ним, Баязид-ханом. Только этим объясняю я, что в эпоху, когда яд был так доступен, а кинжал так быстр, опаснейший наш враг оставался невредим.

– Даже отдаленным намеком, Хусейн-бег, – продолжал султан, – ты не упомянешь о том, что мы желаем его смерти. Прежде всего мы тем самым без всякой пользы подняли бы ему цену. Кроме того, я желаю показать им превосходство нашей морали. Пусть видит мир, как милосердные, отзывчивые к страданиям ближнего христиане превращают своего гостя в пленника! Не станем забывать, что наше время имеет два средоточия – Рим и Стамбул. На нас устремлены тысячи глаз, Хусейн-бег, они смотрят со страхом вследствие побед моего отца. Ныне мы призваны доказать, что, помимо силы, несем с собой и новую мораль: отсутствие лицемерия. Неправда ли?

Именно так Баязид-хан обычно спрашивал моего совета: впивался взглядом в лицо и даже затаивал дыхание в ожидании ответа. На этот раз я был слегка ошарашен, и потрясли меня последние слова султана.

Оставаясь верным долгу, считаю себя обязанным упомянуть о единственном недостатке, который находил у своего повелителя: Баязид-хан был глубоко и последовательно лицемерен. Он всегда наблюдал за собой со стороны, сообразуя своей внешний вид и поведение с этим взглядом, всегда играл роль, изображая себя таким каким его хотели видеть окружающие. Поэтому, когда он назвал отсутствие лицемерия главной чертой нашей морали, я даже поперхнулся. Разумеется, эта черта отличала ислам от христианства. Живя в мире насилия, мы не отрицали, что властвуем и впредь будем властвовать с помощью насилия. Используемые нами средства были свойственны нашему времени. Хотя христианство отрицало эти средства, оно довело их до совершенства. Христианство вменяло нам в вину, что мы проповедуем уничтожение, а мы отвечали ему другим упреком: оно уничтожало, проповедуя мир и любовь.

Все это истинная правда, вам известно это не хуже, чем мне, но вам невдомек, насколько именно в этом отношении Баязид-хан был не похож на наших султанов. Баязид-хан внес в жизнь Османской империи именно лицемерие. Сейчас объясню почему.

До Баязида наши султаны были просто воинами, нимало не заботившимися о том, что думают о них враги. Ислам и христианский мир говорили на разных языках. Иное – при Баязиде, потому что он пожелал участвовать на равных в международной политике своего времени. Нам следовало найти общий язык – ибо говорить лишь на языке оружия было уже нельзя. Но из-за крайней нашей неопытности этот язык давался немногим. Баязиду, например. Баязид довольно умело изображал из себя императора – не воина и не вождя племени, как Осман, Орхан или Мурад.

– Новую мораль… – повторил я, не зная, что сказать. – А как понимать мою задачу на Родосе, мой султан?

– Она сложна, Хусейн-бег. – Баязид поднялся, и мне уже не удавалось прятать от него глаза. – Ты будешь молчать, они – предлагать.

– На что дозволяешь ты мне согласиться?

– Сорок пять тысяч дукатов, ни гроша больше – вот цена Джему.

Я чуть не подскочил. Сорок пять тысяч золотых дукатов! Да ведь это половина годового дохода нашей казны! Как оставшейся половиной заплатить войску, за строительство, за оружие, как выплатить жалованье тысячам государственных служителей?

– Повелитель, – сказал я, – у меня не укладывается это в голове.

Баязид-хан улыбнулся – я не любил его улыбки, она делала нестерпимо резкими и без того резкие черты Баязида.

– Потому не укладывается, Хусейн-ara, что тебе, сдается, будто мы одному человеку платим столько же, сколько всем нашим воинам и слугам. В этом твое заблуждение: мы не Джему платим и не за Джема. Это золото, это неслыханное богатство завершит то, что не сумели сделать даже победы Завоевателя: мы разъединим Запад! Каждый, усладившийся нашим золотом, станет смертельным врагом для остальных; это золото натравит королей на церковь; оно оплатит множество смертей и множество отступничеств. Я услышал совет небесных светил: мы совершаем выгодную сделку, Хусейн-бег, отделываемся дешевой ценой. Ты увидишь, – продолжал султан уже горячее, – что мое царствование ознаменуется заключением выгодных договоров. Ты будешь свидетелем того, Хусейн-бег, как христиане сами станут содействовать моей борьбе против них. До сего дня мы были угрозой и потому в известной мере сплачивали Запад; отныне мы превращаемся во врага более опасного, ибо мы платим. Не знаю, будет ли это оценено историей, Хусейн-бег, либо же я отойду в вечность государем, не покорившим ни одной державы. Да, летописцы отмечают завоевателей, а не отдают себе отчета в том, что неизмеримо труднее сохранить завоеванное и принудить признать на него твое право…

Я давно служил Баязид-хану, но, уверяю вас, никогда еще не был свидетелем такой откровенности. Баязид-хан, как и велит обычай, был скуп на слова. Видимо, тот наш разговор многое значил для султана, и он желал увериться, что я буду действовать по убеждению.

– Положись на меня, мой султан! – ответил я.

– Твое посольство имеет и другую сторону, Хусейн-бег. Ты не только условишься с Орденом о годовом содержании Джема; ты заключишь на этот счет с магистром тайный письменный договор. Мне нужна подпись Д'Обюссона под документом, который уничтожит его в глазах мира. Этим документом я буду держать его так, как не могла бы держать даже цепь.

– А если он откажется, мой султан? В конце концов просим ведь мы, а не они.

– Не откажется, это сорок пять тысяч. Ради такой горы золота человек переступит через большее, чем незапятнанное имя. Впрочем, без договора не возвращайся, Хусейн-бег.

Так звучали веления Баязид-хана. Он высказывал их как бы мимоходом, но мы знали, что от этого они не становятся менее обязательными. Даже наоборот.

– Не сказал бы, что на этом твоя задача кончается. Хусейн-бег, – продолжал султан. – Будучи на Родосе, ты выразишь желание поехать во Францию, дабы собственными глазами удостовериться, что мой брат жив и нам есть за что платить. Пусть монахи не привыкают получать деньги под честное слово! Передашь Джему мое письмо – можешь прочесть его, оно полностью повторяет прежние. Но коль скоро мы желаем видеть Джема, надо иметь на руках нечто для передачи ему, не так ли?

Я молча кивнул. Моя задача теперь представлялась мне особенно трудной. Превеликий аллах, какую работу задач нам этот своевольный юноша! И в какие вовлек расходы! Я громко вздохнул от обиды и огорчения.

– Не принимай этого так близко к сердцу, Хусейн-бег! – бросил мне Баязид с кислой усмешкой. – После завоеваний моего отца мы так или иначе должны были вступить е какие-то связи с теми, кто еще вчера не желал даже произносить нашего имени. И вот сам аллах даровал нам такой случай: сегодня мы и христиане ведем переговоры, ищем общий язык. Вознесем за это хвалу ему!

И Баязид-хан действительно опустился на колени, спрятал лицо в ладонях. Словом, погрузился в молитву. Он часто делал это, и я спрашивал себя, выражение ли это глубокой веры, либо же мой повелитель таким способом обрывает разговор, бежит от досадных вопросов.

Пришлось и мне преклонить колена. На сей раз, будучи крайне озабочен, я не вознес молитв аллаху. На меня, сына простого кадия, судьба возложила обязанность осуществить первое соприкосновение между домом Османов и Западом.

Мягкие весенние ветры быстро, за каких-нибудь десять дней, доставили нас из Стамбула на Родос. Меня сопровождали пятьдесят моряков и священнослужителей, а в чреве корабля покоились мешки с дукатами. Как пи утешал я себя тем, что мои люди – вернейшие из верных, что наше плавание происходит втайне, меня бросало в дрожь при мысли, что только слабоумные могут упустить столь бесценную добычу. А в море вдобавок были еще и корсары – тамошние воды просто кишели ими.

Как бы то ни было (потому ли, что мои сопровождающие и впрямь не отличались большим умом, либо корсары держали в Стамбуле совсем никудышных соглядатаев), мы достигли Родоса без приключений. Дождались ночи в открытом море и с погашенными огнями, в полной темноте причалили к берегу. Возможно, на Родосе ждали нас – не прошло и получаса, как стража проводила нас в какой-то дом, где мы и разместились. Ставни на окнах оставались закрытыми, так что никто не проведал о нашем прибытии. Еще на пристани мне велели распорядиться, чтобы корабельщики отвели судно в другой залив.

На следующее утро меня посетили двое – в черном с головы до ног, с физиономиями грабителей. Казалось, стоит отвернуться, и они обшарят всю мою комнату. Я держался с ними, как с людьми низкого звания, отвечал односложно. Они известили меня, что скоро сюда пожалует великий магистр.

Как вам это нравится? Значит, я не буду принят его милостью в торжественных покоях, мне не будут возданы полагающиеся почести. Магистр тем самым подчеркивал, что о темных делах будет вести переговоры под покровом темноты, для чего и прибудет собственной персоной в этот непримечательный дом купца средней руки.

Я ждал его за опущенными ставнями и занавесями, при свечах среди бела дня. И чувствовал, как смотрят на меня стены, – с первого же шага на Родосе это чувство не оставляет тебя.

Великий магистр вошел, предшествуемый всего лишь одним монахом, явно толмачом, который предварительно обвел комнату пытливым взглядом. Я готов был поверить, что он заглянет и под кровать, но от этого меня избавили.

Магистр, человек необычайной худобы, довольно высокого роста, почти совсем седой, был в простом плаще с капюшоном, под которым на улице он прятал лицо. Д'Обюссон явно скрывал сегодняшнее наше свидание. Это оскорбило меня: я был посланцем великого владетеля (и если прибыл на Родос с миссией не слишком благовидной, то виной тому был сам Д'Обюссон), и ко мне обязаны были отнестись с почтением. Меня так и подмывало раздвинуть занавеси, распахнуть тяжелые, плотные ставни и на всю улицу крикнуть: «Смотрите, родосцы, на своего пастыря! Смотрите, как он не гнушается принять мешки золота в уплату за человеческие страдания, лишь бы никто о том не проведал!»

Разумеется, я не сделал этого – что творилось бы на свете, если бы каждый давал волю своим чувствам? Мы обменялись с его милостью приветствиями, однако без рукопожатий или поцелуев.

– Посольство вашего султана задержалось, – начал Д'Обюссон. – Еще немного, и, быть может, не о чем было бы и вести переговоры: вокруг Джема кишат заговоры, известно ли вам это? Некоторые владетельные особы полагают, что его свобода принесет великую пользу всему христианскому миру. Можем ли мы своими слабыми силами, силами нищего Ордена, воспрепятствовать им?

Во время его речи я кивал головой, показывая, что он сообщает мне нечто хорошо известное – это во-первых, и не представляющее для нас особой опасности – во-вторых.

Не случайно – я это заметил – Д'Обюссон закончил именно словами о нищем Ордене, недвусмысленно намекнув на деньги. Быстро же шагал он к цели, машалла![21]

– Относительно заговоров, – ответил я ему через толмача, – мы были своевременно уведомлены. Баязид-хан не видит в них особой опасности, и я поясню почему: вдова Мехмед-хана не располагает большими деньгами, э султан Каитбай ее не ссудит. Джем – предприятие слишком рискованное, тогда как совершенно точно известно, что тот, кто поддерживает его, навлечет на себя гнев всесильного Баязид-хана.

– О том, стоит или не стоит вкладывать в Джема деньги, – Д'Обюссон откровенно посмотрел на меня взглядом торговца-оптовика, – станет известно в скором времени. Ведь Джем еще молод, у него впереди несколько Десятилетий борьбы! Однако имеет ли смысл доводить до этого дело?

Поверьте мне, Д'Обюссон говорил со мной в точности так. Он отбросил всякое приличие, почитая меня посланцем владетеля-варвара и находя всякие условности излишними в разговоре с мусульманином. Кто, спрашиваю я, давал право зверю считать нас зверями?

– Это вы рассудите сами. – Я подавил в себе гнев. – Сколько вам понадобится денег?

Я знал, что Д'Обюссону деньги требуются спешно, – нам доносили, что Родос изнемогает от всех пышностей, связанных с пребыванием у них Джема, а французский король (бывший, как мы подозревали, сообщником Ордена во всей этой истории) слыл большим скрягой.

И Д'Обюссон самым неосторожным образом выдал свое нетерпение.

– Мы уже рассудили, – с фальшивым достолепием произнес он, ибо это достолепие никак не соответствовало озабоченности купца, поспешающего, чтобы не дать кому-нибудь опередить себя. – Мы советовались с братией и Римом и пришли к такому решению: пока обстановка вокруг Джема не определится, пока христианству не грозит новый натиск османов, мы будем заботиться об этом несчастном принце. Обеспечим ему приличную, нет – привольную жизнь; позаботимся о том, чтобы злонамеренные люди не посягнули на его жизнь или свободу. Это, естественно, повлечет за собой расходы, но великая цель требует жертв.

– Прежде всего, ваша милость, – вставил я, – уясним, что вы называете свободой Джема.

– Прежде всего невозможность быть похищенным, – был ответ. – Мы сумеем обеспечить се лишь в том случае, если Джем будет у нас на глазах, если его будет охранять многочисленная стража, если он будет обитать в неприступной для неприятеля крепости.

Истинный ужас охватил меня при мысли о такой свободе! Не слишком привлекательная, согласитесь. Бедняга Джем, он сам засадил себя в темницу!

– А какие ручательства дает Орден, что при указанных условиях сумеет сохранить свободу Джема? Ведь при нем находятся по меньшей мере тридцать приверженцев. Как знать? Возможно, кто-нибудь из них связан с Корвином, с герцогом Савойским либо с Венецией?

– Ручательство? – Д'Обюссон даже глазом не моргнул. – Ручательства представите вы. Если сумма, которой вы покроете наши расходы на Джема, будет достаточно велика, достаточно надежна будет и его охрана. Как и наше желание не лишиться этой суммы.

Знаете ли, я участвовал – хотя мой духовный сан и избавлял меня от этого – в нескольких походах Завоевателя. Мне случалось видеть, как неверные (когда гибель их города или селения становилась неминуемой) укрывались с женами и детьми в храмы. Там искали они для себя последнюю надежду; сгрудившись вокруг священника или монаха, они заклинали его вымолить у бога чудо. Мне доводилось слышать, что они же, оказавшись под нашей властью, прятали книги и церковную утварь, отрывали от себя последний кусок, чтобы накормить своих пастырей; лишь вера служила им утешением против той силы, какой были мы.

Как всякий правоверный, а тем более – лицо духовное, я презирал их веру, ощущал великое свое превосходство над их жалкими попами. Но частицей своей души завидовал тем же самым попам – их кормили истинно верующие. Разве нас, служителей веры-победительницы, кто-нибудь кормил бы так? Быть может, оттого они и не верили нам, что быть правоверным было крайне удобно, даже выгодно?

Но в тот час, признаюсь, меня посетила иная мысль: я пожалел своих ничтожных врагов, эти тысячи гяуров, уповавших в своих страданиях на таких пастырей, как Д'Обюссон, безнадежно развращенных, безнадежно неверующих.

«Гадина! Змея ненасытная!» – подумал я. Что ни говорите, я лишь с недавнего времени превратился в государственного мужа, а до этого был нищим сыном кадия. – Сорок пять тысяч дукатов! – со злостью бросил я. – Ни гроша больше.

Д'Обюссон не сумел скрыть своей алчной радости. Она блеснула точно молния и тут же угасла, сменившись напускным безразличием.

– Всего лишь? – Д'Обюссон вскинул голову, наставив на меня свою козлиную бородку. – Так вот во что оценивает Баязид-хан свой престол?

«Бери и беги! – хотелось мне крикнуть этому разбойнику с большой дороги, которому Джем обходился самое больше в пятую часть всей добычи. – Бери, пока другие не обскакали!»

Теперь уж я не сумел сдержаться:

– Вы забываете, ваша милость, что Баязид-хану незачем платить за престол, уже ему принадлежащий. Мой султан лишь печется о том, чтобы его брат пребывал в довольстве. У каждого государя свои интересы. Если ваша милость сочтет наше предложение для себя невыгодным, мы поищем для Джема иное пристанище. На днях, не знаю, возможно, даже сегодня, Скандер-бей предложит ту же сумму Венеции. Она не может достаться двоим – либо Ордену, либо Венецианской республике. Так что предоставляем вам, христианам, решать это между собой.

Этими словами я как бы отплачивал Д'Обюссону за то, что он не соизволил изобразить передо мной хоть подобие достоинства.

При всем умении Д'Обюссона владеть собой он все-таки вздрогнул.

– Баязид-хан поторопился… – процедил он, и вид у него при этом был преуморительный. – Поторопился з своем недоверии к нашему Ордену, забыв о том, что именно мы избавили дом Османов от жестоких сражений. Пусть бог ему будет судьей, мы и на этот раз подчинимся воле божьей: мы принимаем ваши условия.

«Еще б вам не принять!» – подумал я. И понял, что в жизни государственного мужа бывают весьма трудные минуты: когда следует во что бы то ни стало удержаться от смеха.

– И наши условия, и ваши должны быть скреплены договором, – продолжал я. – Наши связи будут длительными; вы сами изволили сказать, что Джем молод, а мы желаем ему долгой жизни. Так что составим письменный договор!

«Неужто до такой степени подл этот человек, что даже бровью не поведет?» – подумал я, потом что Д'Обюссон отнесся к моему предложению с полнейшей невозмутимостью. Даже с удовлетворением, почудилось мне, словно теперь-то он и готовился нанести удар.

– Договор давно составлен, ваша милость, – сказал он. – Остается лишь указать сумму.

Магистр вынул из-под плаща свиток и, подойдя к свече, развернул его. Они проявили усердие – написан он был на нашем языке. Первое, что бросилось мне в глаза, была подпись: «Султан Джем, сын Мехмеда Завоевателя».

Да, Д'Обюссон поистине поквитался со мной, нанеся удар, от которого я не сразу пришел в себя. Я молчал, не сводя глаз с тугры Джема, и только одна мысль поддерживала меня: она поддельная!

– Вас удивляет подпись злосчастного принца, ваша милость? – В голосе Д'Обюссона звучало откровенное торжество. – Можно подумать, что Баязид-хан полагал, будто я обманываю его, утверждая: Джем сам отдал себя под мою власть, сам просил заступничества у Ордена, Джем есть тело, чьей душой являюсь я! Извольте убедиться, он доверил мне незаполненные листы со своей подписью, – и Д'Обюссон действительно сунул мне под нос чистый, но подписанный лист, – дабы я вел переговоры от его имени. Столь неколебимо доверие ко мне принца, ваша милость. Сообщите это своему повелителю. Как мне кажется, Баязид-хану полезно помнить об этом!

Это было уже свыше моего разумения. Во мне поднялась такая ярость, что я не решился раскрыть рот. И горько сожалел, что Джем не сложил голову где-нибудь в Карамании, Ликии или Каире, тогда бы мне не пришлось участвовать (и не свидетелем даже, а посредником) в самой злодейской сделке своего времени. Я, служитель аллаха, звездочет, страстно желал схватить тяжелый подсвечник и со всей силой обрушить его на голову этого наймита-тюремщика.

«Будьте вы все прокляты! – Я старался взять себя в руки, чтобы лишить Д'Обюссона возможности позлорадствовать. – Хоть бы Джем поскорее умер и развязал нам руки для новых расправ над христианскими землями! Семя подобных тебе уничтожим, имена сотрем из памяти людей!»

Так твердил я про себя, пробегая глазами письмо. Я мог поклясться, что этот витиеватый, но полный ошибок документ вышел из-под пера толмача. И разумеется, из уст Д'Обюссона.

«Да простит тебя аллах, шехзаде, за то, что ты подверг такому унижению дом Османов! – думал я, заполняя пропущенную строку: сорок пять тысяч дукатов ежегодно. – Я тебя простить не в силах!»

Д'Обюссон взял бумагу и передал толмачу: он все еще опасался, как бы я не вписал – пять грошей, например. Тот кивнул.

– Мы составим и список с этого документа, – предложил Д'Обюссон. В нем вдруг проснулось великодушие.

– Безусловно, – ответил я, не глядя на него. – Как и полагается при купле-продаже.

Как я уже говорил, Д'Обюссон до такой степени презирал меня, что даже для приличия не продолжил хоть немного нашей беседы. Свернув бумагу, он спрятал ее под плащ жестом, которым бандиты прячут свою долю Добычи.

«Он сейчас удалится, я никогда больше не увижу его, а отпускаю живым!» – мелькнула у меня в голове безумная мысль. Знаете, бывают в жизни мгновения, когда чувствуешь, что упускаешь нечто очень важное, а стоишь оцепенев, не в силах шевельнуться. То же самое было со мной тогда: всю жизнь потом буду я терзаться тем, что не прикончил Д'Обюссона одним ударом серебряного светильника. Как бы дорого ни пришлось мне впоследствии заплатить за это, в конечном счете все окупилось бы.

Вы, наверно, обратили внимание: история лишь однажды упоминает мое имя. Я более не принимал участия в делах государственных; мне остались звезды и непостижимый их язык. Как это ни невероятно, но я сам покинул двор Баязид-хана. Мир от этого не переменился и не стал лучше. А я – если говорить откровенно – не вернул себе чистой совести.

Десятые показания поэта Саади о событиях лета 1483 года

Простите, что я прервал свой рассказ, но даже воспоминание о Франке дорого стоит мне. В ту пору, что Сулейман жил подле нас, никогда не испытывал я к нему тех чувств, какие овладели мной после его кончины. То было одновременно преклонение и неразрывная связь, последние дни Франка наложили печать на последующие мои годы. Начиная с этих дней я, поэт-эпикуреец, видевший в земных наслаждениях единственную цель бытия, испытывавший страх единственно перед смертью, надолго сроднился с нею. Она стала для меня легким, чуть ли нежеланным переходом к злачным полям бессмертия, где я встречусь с Сулейманом.

Вместе с этой переменой менялось и место, занимаемое мною при Джеме. Я не был уже его сотрапезником в пиршестве утонченных наслаждений. В наши отношения пришла и отчужденность и большая близость. Мне кажется, что так начинают жить некогда соединенные любовью супруги, у которых общие дети, общие заботы или занятие. У них тоже страсть перерождается или, если хотите, вырождается в чувство, которое в чем-то и больше и меньше, чем любовь.

Если говорить точно, произошло это не в Рюмилли, а приближалось медленно, сначала со вспышками, которые приводили меня в отчаяние и оканчивались враждебным примирением, и лишь позже улеглось в глубокую и весомую, хотя уже и не пылкую, привязанность. Я стал нужен Джему не только в часы восторгов и возлияний, а неотступно. Так бывает нужно платье, хлеб или же родная мать. Но сколь ни было это чувство значительным, оно уже не было любовью.

В сущности, для чего я говорю вам это? Кому есть дело до личной драмы поэта Саади?

Вернемся к Джему…

Именно в дни, последовавшие за исчезновением Франка, я заметил у Джема первые признаки – еще не болезни, я не утверждаю этого, – недомогания. Чрезмерно резким был для Джема переход от мира песен, великолепия и уверенности в себе к иному миру – пока рано называть его заточением. Эта перемена вызвала первые трещины в сознании Джема.

Тогда, в Рюмилли, я стал замечать, что Джем долгими часами словно бы отсутствует. Никто не ограничивал его телесной свободы – моего повелителя непрестанно приглашали на прогулки или охоту, предлагали послушать очередного трубадура или принять очередного гонца от Д'Обюссона. А Д'Обюссон засыпал нас известиями. Судя по ним – я выражаюсь так осторожно, ибо ничто из того, что исходило от Ордена, мы уже не принимали за чистую монету, – христианский мир был единодушен в своем желании вмешаться в дела дома Османов. Лишь месяцы отделяют нас от той минуты, когда будет заключен большой союз между властелинами, кои, дескать, помогут Джему занять отцовский престол.

– Зачем же тогда братья-иоанниты не отправляют меня в Венгрию или Венецию, а удерживают вдали? Зачем Орден находит для меня все более уединенные и отдаленные пристанища? – бросил Джем в лицо первому вестнику такого рода.

– Затем, что чем непосредственнее угроза вашему брату со стороны вашего высочества, тем больше опасность: Баязид не пожалеет средств для того, чтобы устранить вас. Верьте в сочувствие и помощь Ордена – от охраняет вас во имя конечного торжества!

Но мы не верили. С того дня, как они открыто и нагло разыграли этот фарс с Сулейманом, Джем снова впал в уныние. Еще на Родосе подозревал он Д'Обюссона в тайной игре, в Ницце надеялся, что мир не поддержит магистра и поможет его жертве вырваться на свободу. Но в Рюмилли, командорстве иоаннитов, под их охраной, к Джему вернулся прежний страх: нас обманывали!

Чем сильнее такие мысли овладевали им, тем больше замыкался Джем в себе. Я замечал, что так бывает с людьми особенно порывистыми и доверчивыми. Поскольку небо не дало им способности отличать истину от лжи, первый же случай, когда их доверие бывает обмануто, полностью лишает их веры в людей. Она возвращается лишь изредка, приступами, безоглядная, неразборчивая и незащищенная, чтобы затем снова исчезнуть.

То же самое с Джемом. После гибели Франка он потерял веру во все и вся. Он был сокрушен. Почти весь день мой господин проводил в своих покоях, разрисованных сыростью и плесенью. Чаще всего он сидел в халате на своем широком ложе, а когда сырость пронизывала его насквозь, набрасывал на плечи одеяло. Джем еще не, приобрел привычек узника, ибо был вправе в любую минуту выйти за дверь: его заточение все еще было добровольным – дитя просто поступало назло своему наставнику. Джем верил, что Орден всполошится, видя его недовольство.

Должен признаться, кое-чего он добился. Наши любезные стражи – глаза и уши Д'Обюссона, – вероятно, донесли ему, что гость ведет себя странно, отказывается от встреч, никого не принимает, что он даже отсылает, не выслушав, гонцов, прибывающих к нему с Родоса с важными вестями. Как закончил бы Д'Обюссон свою комедию, если бы главный актер отказался играть уготованную ему роль?

Джем действительно напугал монахов своим болезненным равнодушием и принудил их впустить в Рюмилли ряд посетителей, которые могли создать им немало хлопот.

Однажды (теперь я не допускаю и мысли, что это произошло без ведома магистра, хотя тогда я этому поверил) к Рюмилли снова подошел торговый караван. Не прежний, другой, но среди купцов был один с чересчур рыжей для его черных бровей бородой и чересчур четкой для купца поступью. Когда он вошел к моему господину, Джем переменился в лице, а я поспешил увести монаха, приведшего к нам гостей, и предоставил Джему вести торг одному.

Поздно вечером – караван двинулся дальше, и никто не обыскивал его, не остановил – Джем выразил желание прогуляться. Он сказал, что скверно себя чувствует из-за духоты.

Братья почтительно выпустили нас за ворота. Мы знали, что они не спускают с нас глаз, но не могут приблизиться настолько, чтобы услышать, о чем мы говорим, джем нарочно выбрал дорогу через луга.

– Саади, – сказал он мне, когда мы вышли на открытое пространство, – аллах услышал мою молитву. Я получил сегодня ответ от матери. Я немедля сжег его и не могу показать тебе. Она пишет, что заплатит за меня Ордену огромный выкуп. Ты веришь в это, Саади?

– Когда же ты писал ей? – не сдержался я; Джем уже имел от меня секреты.

– Еще при Сулеймане. Он снесся с каким-то греком из Никозии. Помнишь купцов, которые были тут в апреле? Скажи, Саади, ты веришь?

– Конечно! Разве твоя мать не пойдет на все ради твоего спасения?

– Я не о том. Веришь ли ты, что Орден отпустит меня? И потом… Отослав купцов со своим согласием, я задумался: верно ли я поступил? Ведь мы не исчерпали еще всех возможностей организовать поход на Баязида через Румелию; именно сейчас, если верить известиям, мир готов действовать. А я вдруг укроюсь в Каире. Мне совершенно ясно, на что я могу рассчитывать там: я стану частным лицом, доживающим свой век подле матери, жены и детей. А как же моя борьба, Саади? Зачем мне бежать прежде, чем я получу ответ от Корвина, прежде, чем папа обратится к христианам с воззванием? Вправе ли я поступить так?

– Вправе. Ты не только владетель, стремящийся к власти. Ты еще и человек. Речь, быть может, сейчас идет о твоей человеческой свободе, если даже не о жизни твоей. Ты обязан искать пути к спасению, как же иначе!

– Нет, Саади, как раз нет. Я еще не дошел до этого и хотел бы дойти не скоро. Я не стал бы жить, угасни во мне надежда занять престол. Сейчас она мерцает – стреноженная, преследуемая, но она вовсе угаснет, едва лишь я ступлю на египетскую землю. Ибо тогда я сам отступлюсь от нее. Понимаешь? – Джем наклонился ко мне. – Тут я тяжелый укор их совести, постоянное Запоминание о том, что они упускают свой шанс, – такой случай представляется ведь в истории один лишь раз! Это распаляет их друг против друга и претив самих себя, они борются между корыстолюбием и честолюбием, между жаждой легкой наживы и жаждой бессмертия. Борьба эта нелегка, Саади, и мы не можем предвидеть ее исход. Я обязан ждать, даже если на это уйдут годы жизни!

«Опять порыв! – подумал я. – Отчего у Джема все так неровно?»

Меня начинали утомлять эти скачки в его настроении, но я не мог не признать: он был прав. Кто – даже самый благоразумный из людей – не поставил бы на карту жизнь в надежде получить престол?

– Если бы мы хоть обсудили это прежде, чем ты отослал свое согласие, мой султан, – сказал я. – Теперь уж поздно.

– Нет! – рассмеялся Джем, и смех его одиноко растаял в ночи. – Нет, спустя час после того, как караван ушел, я послал вдогонку Мехмед-бега. С наказом: пусть моя мать выждет еще полгода. Если до той поры она не получит известия о том, что поход состоится, пусть начнет торг с Д'Обюссоном. Разумно, не правда ли? Не будет нужды посылать к ней нового гонца.

– Да хранит аллах Мехмед-бега! – со сжавшимся сердцем ответил я. Мне стало не на шутку страшно: отчего наши посланные никогда не возвращались?

– Он сохранит его, Саади, – заключил Джем. – Мехмед-бег уже догнал караван, разница была всего лишь в час.

Мехмед-бег не вернулся, но мы поначалу предположили, что он последовал за караваном. Таким образом, он возбудил меньше подозрений (мы утверждали, что он сбежал от нас), чем если бы объявился вновь спустя два-три дня. Это происшествие, а также то, что Джем после многих недель подавленности действовал и рассуждал, словно стерло в нем воспоминание о гибели Сулеймана. Мы снова стали ездить на охоту, нас снова стали посещать трубадуры.

«Приливы и отливы, – со страхом размышлял я. – После какого же из этих приливов не наступит больше отлив?»

Как раз в те дни к нам прибыл дорогой гость. Юный Карл оторвался от ложа больного дядюшки и возвращался в свою столицу Шамбери.

Он прибыл в Рюмилли в жаркий полдень. Услыхав вдали рога и трубы – их голоса звучали необычайно чисто в истомленной тишине лета, – мы поднялись на стены. Джем приказал всем облачиться в парадные одежды. Потом верхом на лошадях мы выехали из ворот крепости и встретили гостей на склоне холма.

Было невообразимо ярко и весело. На белом коне, окруженный свитой, ехал Карл в алом атласе с черными перьями, чистенький и аккуратный, как мальчуган, принаряженный матерью ради гостей. Навстречу ему скакала серая кобыла Джема, неся в седле своего золотисто-белого всадника. Трубили охотничьи рога, необузданно фыркали сотни коней, а весь отряд открывался нашим взорам пестроцветным пятном беспечности на серовато-желтом склоне холма. За спиной у нас высились древние стены Рюмилли, под нами золотились нивы, усеянные фигурками жнецов, над головой раскинулось атласное небо Савойи, поддерживаемое снежными вершинами гор.

Оба юных государя спешились и обнялись под бурные приветствия своих приближенных и пешком поднялись к крепости. Затем началось застолье, напоминавшее о Ницце, с той лишь разницей, что оно было испещрено – и весьма густо – черными монашьими рясами. Рыцари-монахи не досаждали нам, но достаточно было их присутствия – всегда неприятно пить в обществе трезвых. Джем старался не смотреть в их сторону, пока пели певцы.

Четыре дня подряд пиршества сменялись охотой. На пятый день Карл должен был покинуть нас. А во время четвертой охоты Джем подозвал меня. Мы втроем на короткое время отделились от облавы и поехали редким леском. Юный герцог, разрумянившийся, разлохматившийся, с распахнутой грудью, больше, чем когда-либо, походил на дитя. Он с нескрываемым обожанием снизу вверх смотрел на Джема – совсем как ребенок, созерцающий тот образ, коему мечтает уподобиться в будущем.

– Саади, тебя, в сущности, позвал Карл, а не я. – Джем посторонился, чтобы я ехал между ними. – Карлу нужно кое-что сказать. Скорее, нас скоро нагонят!

– Повелевайте, ваше высочество! – обернулся я к Карлу.

Было забавно видеть, как возбуждение сбегает с его лица, уступая место чуть ли не суровости. Но глаза еще сияли, белая, тонкая шея трогательно тянулась к Джему.

– Передайте моему другу, – торопливо заговорил Карл, – что я ни на мгновение не забуду о его борьбе. Мне ясно: будущее нашего мира зависит от победы султана Джема. Я сделаю все, чтобы найти союзников и вызволить Джема из рук Ордена. У меня есть друзья, могущественная родня. Я богат. Передайте моему другу, что я буду горд посвятить свое сердце этой высокой цели: воцарению султана Джема. Да?

Последним полувопрос прозвучал как вздох – мальчик устал от волнения. Пока я переводил его слова, он вопросительно смотрел на своего старшего друга и, от смущения перекладывал из руки в руку поводья, поправлял попону на коне и приглаживал свои разметавшиеся кудри.

«Милый маленький рыцарь! – Мне хотелось обнять его. – Почему в этом мире мы встречаем сочувствие от того, кто не может помочь нам, а те, кто могут, отказывают в нем? Много ли весу в словах, произнесенных твоим тонким голоском, много ли силы в твоей худой руке, мальчуган?»

О, смилуйся, аллах! Прозрачным видением в голубом княжеском седле сидел у меня сейчас перед глазами другой мальчик: маленький послушник. Оба образа на мгновение слились воедино, и мне померещилось, что я различаю на мягких локонах Карла кровь, темные следы насилия на его трогательно-белой шее. «Не допусти, аллах! – отгонял я от себя тягостное воспоминание. – Неужто любовь к Джему должна приносить одни лишь злосчастья!»

Расстроенный, я пропустил ответ Джема, не Джем нетерпеливо повторил его – свита настигала нас, черна от монашеских ряс.

– Пусть бог, – ответил Джем, – не мой, не твой а единственный сущий, воздаст тебе за твое благородство, друг Карл! Я могу отплатить тебе только доверием. Я верю тебе, Карл, Если дозволено обращать мольбы к истории, я молю о том, чтобы войти в нее рядом с тобой Па увидит мир невиданное: дружбу между двумя государями!

Теперь в моем пересказе это звучит, пожалуй, смешно. J4 впрямь очень узкая черта отделяет трогательное от смешного, а Джем часто переходил ее, ибо не обладал чувством реальности. Джем был поэтом, неуместно замешанным в дела истории, и почти все его действия оказались если не ошибочными, то смешными.

Итак, я был свидетелем (похолодевшим от страха, ибо, судя по топоту, соглядатаи были уже близко) того, как Джем и Карл обнялись, словно скрепляя договор. Солнце разбивалось на брызги, струями стекало по их волосам и шелковым одеждам, серая кобыла ласково терлась шеей о спину белого скакуна. Пахло нагретой хвоей, лавром, розмарином – уверяю вас, в Савойе благоухают даже камни. Было прекрасно и трогательно, как в театре.

Свита нагнала нас, и я увидел, что по меньшей мере двадцать пар глаз изучают Джема, различают слезы в его взгляде; я словно слышал, как двадцать голов отмечают странное волнение их высочеств и пытаются найти ему объяснение. И уже тогда я смутно угадал, что за этим последует: ранняя, оплаканная всей Францией смерть Карла Савойского. Девятнадцатилетний герцог скончался накануне одного тщательно подготовленного нападения на дорогу, по которой должен был проехать Джем. Скончался от переедания – очень, видите ли, был неумерен в еде.

Погодите, отчего так сбивчив мой рассказ? Карл еще здравствовал и во время той, четвертой нашей охоты выказал большую ловкость в стрельбе. Вечером мы снова прогуливались в его обществе, он и Джем пили из одной чаши и велели трубадуру сложить новую песню – об их Дружбе. Они много выпили, поэтому на следующее утро кавалькада поздно двинулась в путь. Мы проводили их До дороги, а на обратном пути Джем снова был печален. В последние месяцы его жизнь протекала в ожидании или расставаниях.

В Рюмилли посетил нас еще один гость. Это посещение было менее приятным, но богатым последствиями.

Стоял конец июля. После отъезда Карла дни в Рюмилли снова тянулись медленно и уныло. Джем предоставлял мне раздевать его и одевать, ездил на охоту, вечерами почти вовсе не читал. Делал вид, что торопится лечь, а потом я слышал, как он долго ворочается с боку на бок и заглушает вздохи, чтобы не встревожить меня. Так проходили наши дни и ночи. Мы с нетерпением ожидали вестей даже от Д'Обюссона, но магистр напоследок проявлял сдержанность.

Однажды вечером, в один из тех прозрачнейших летних вечеров, когда небо становится волшебно-зеленым и долго остается таким, пока не зажгутся звезды, в Рюмилли началась суматоха: встречали кого-то. Я сообщил об этом Джему. Мы стали прислушиваться, но нас ни о чем не оповещали.

Мы почти не спали в ту ночь. Когда за окнами посветлело, к нам постучался монах. Он ввел командора Рюмилли (невзрачная личность, имени коей не помню), и тот сообщил, что прибыл посланец от султана Баязида.

При имени брата Джем подскочил, не сумел сохранить самообладание. И стал лихорадочно одеваться сам – нечто совершенно непристойное. Потом опомнился и застыл в неподвижности.

– Немного позже я приму… кого, в сущности?

– Хусейн-бега, приближенного Баязид-хана.

– Да, немного позже…

Монах еще не затворил за собой двери, как Джем повернулся ко мне; я видел, что он сам не свой.

– Постой… Постой… Какой Хусейн-бег, какой султан Баязид? Как я приму посланного от самозванца? На что рассчитывает Баязид, на переговоры со мной? Да я уже дважды и трижды предоставлял ему такую возможность и неизменно получал ответ: «Империя – это невеста и может избрать себе лишь одного жениха; государи не имеют братьев!» Я не стану торговаться с человеком, отнявшим у меня то, что мне принадлежит, – это означало бы признать его, а также свою от него зависимость. С каким лицом возглавлю я завтра поход на Румелию, если вступлю в переговоры и стану мирно улаживать дела с Баязидом? Нет, Саади! Не бывать тому! Сообщи об этом монахам!

– Подумай хорошенько, мой султан! Возможно, Баязид переменил свое решение.

– Ты не знаешь Баязида. Он так ограничен, что прийти к одному решению для него уже чудо, а ты надеешься, что он найдет и второе! Нет, я на верном пути: пока я не признаю власти Баязида, я остаюсь оплотом борьбы против него. Пусть я даже паду жертвой в этой борьбе, Саади, но договаривающейся стороной я не стану.

– Ваша милость, передайте посланцу, что султан Джем не примет его, – сказал я монаху.

И все. Братья не стали уговаривать нас: в Рюмилли за нами следили, нас подслушивали, рылись в наших вещах, но соблюдали приличия, так что никто не стал навязывать нам Хусейн-бега.

Днем мы вдвоем с Джемом отправились на прогулку. Монахи добросовестно следовали за нами на расстоянии в сотню аршин. Мне показалось, когда я обернулся назад, что на стене крепости стоит незнакомец, одетый по-нашему, и не отрываясь смотрит нам вслед. «Наверно, Хусейн-бег», – подумал я. Но не сказал об этом Джему: к чему было огорчать его?

Под вечер до нас снова донесся шум: братья провожали Баязидова посланца. Джем словно почувствовал, что того уже нет в замке, оживился, стал разговорчивым – так бывало всегда, когда он принимал какое-либо решение или совершал что-либо.

Мы уже готовились отойти ко сну, когда в дверь опять постучали. На этот раз командор явился один.

– Ваше высочество, – заговорил он, голос у него был неприятный, скрипучий, – поскольку вы отказались принять Хусейн-бега, мне поручено передать вам письмо от султана Баязида.

Мы прочли это письмо при свече оба, одновременно. Сначала я думал, что оно поможет Джему прозреть. Баязид в третий раз заявлял, что не допустит никакого раздела империи; Баязид напоминал, что Джем сам избрал свою участь, отдал себя в руки гяуров и тем навлек неизгладимый позор на дом Османов. Но (отсюда начиналось новое) Баязид-хан в своем благочестии не желал, чтобы его брат, пусть легкомысленный, терпел какие-либо лишения. Посему Баязид-хан будет выплачивать его хозяевам, избранным братом по собственной воле, сорок пять тысяч дукатов ежегодно – да живет он на эти деньги в довольстве и поминает в своих молитвах их общего отца.

Сдается мне, Джем пробегал эти строки равнодушно – он всегда считал Баязида посредственностью, ему претили эти истертые фразы. Лишь когда мы дошли до цифры сорок пять тысяч, он присвистнул – я уже многие годы этого не слышал.

– Как тут не растрогаться! – обронил он. – При общеизвестной скупости Баязида… Я воистину потрясен!

И продолжал читать как ни в чем не бывало.

А я не мог читать дальше. Неужто Джем и вправду не понимал, что произошло? Неужто не замечал, что в это мгновение на нашей двери повис огромный золотой замок? Как ловко все было подстроено!

– Джем! – Не помню, чтобы я когда-либо прежде настолько перестал владеть собой. Я неистово вопил: – Джем!

– Что с тобой, Саади? – Он взглянул на меня поверх письма, в глазах его действительно было недоумение.

– Джем, они сторговались меж собой насчет нас!

– Что из этого? Д'Обюссон будет получать деньги до того дня, пока не начнется поход. Потом союзники сами истребуют меня у Ордена, это ясно, потому что без меня борьба против– Баязида немыслима. Что тебя так испугало, Саади?

– Меня пугает эта неслыханная торга золота! Люди идут на убийство из-за двух дукатов, так чтo же будет из-за сорока пяти тысяч!

– Ты прав, это много… – согласился Джем. – Но ты полагаешь, что эти деньги перевесят благополучие всего христианского мира?

– Это единственное, что гнетет меня, – продолжал он следовать за своей мыслью. – Я принужден делать ставку на благополучие их мира. Это недостойно правоверного! Но, взойдя на отцовский престол, я воскрешу дело Завоевателя и победами искуплю это кратковременное отступление.

Я слушал, смотрел на него, и в душе поднималась невыразимая досада. Как-никак он тоже жил на земле и должен был бы знать ее законы. «Впрочем, тем лучше для тебя, что ты не сознаешь своего положения, друг! – иод конец решил я. – Да позволит тебе аллах подольше прожить в твоем воображаемом мире, где такие, как ты и юный Карл, скачут верхом по зеленым лугам и веселым дубравам, и солнце золотым дождем лучей заливает их кудри…»

В ту ночь Джем заснул легко, не ворочаясь с боку на бок. Не только детское было в его натуре, но еще и что-то женское. Натолкнувшись на чью-то невозмутимость, он впадал в ярость и, наоборот, блаженно затихал, если рядом кто-то выходил из себя. Вот так же успокоительно подействовал на него охвативший меня приступ страха.

А возможно, иное, – о, человеческая суетность! Пожалуй, Джему льстило, что его неприятель-брат так высоко оценил его, что отдает половину дохода своей империи. Знаете ли, главное, что заботит человека, – не оказаться мелким, незаметным, безвестным. Джем сейчас спал спокойным сном, точно оправившееся от болезни дитя, – даже во сне тешило его гордое сознание, что он – самый дорогостоящий человек на земле.

Недолго длился этот прилив удовлетворения, все более краткими становились для нас такие часы. Всего неделю спустя (на протяжении которой мы снова ездили на охоту, катались верхом и заполняли время всевозможными пустяками) пас вновь посетил командор. Последние дни в Рюмилли не происходило ничего особенного, если не считать появления трех десятков новых братьев. Это не удивило нас – предстояло, вероятно, перебираться в какую-нибудь очередную крепость, так что удваивали охрану. Мы так привыкли к этим частым переездам, да и Рюмилли настолько не располагал к тому, чтобы о нем сожалеть, что даже обрадовались: наконец-то избавимся от этой зловещей твердыни. Она связывалась в нашем сознании с гибелью Франка и посещением Хусейн-бега, с плесенью, крысами и сороконожками.

Командор, решили мы, пришел известить нас о предстоящем отъезде, поэтому мы приняли его без всякого волнения. Монахи были в рыцарских доспехах и вооружены – так они обычно сопровождали нас в дороге.

– Ваше высочество! – начал командор отчетливо, словно читал по бумаге. – Я получил сегодня послание от брата Д’Обюссона, оно касается вас и вашей безопасности. Безопасности, коя находится под угрозой. В своем стремлении избавиться от своих обязательств по отношению к Ордену – обязательств, принятых им по собственной воле, – султан Баязид замыслил похитить вас. У нас есть о том достоверные сведения. Пущены в ход все средства – деньги, сила, посулы. Баязид-хан выразил уверенность, что похищение удастся. Когда и кто совершит его, неизвестно. Мы сумели лишь установить, что никто из наших братьев к этому не причастен.

– Отчего же расследование произошло без моего ведома? – прервал его Джем. – Мне надоело, что меня охраняют так, словно я невменяем. Я не участвую в первой заботе каждого человека – в защите собственной жизни. Не вправе ли я усомниться в том, что эта опасность истинная? Я уже пожертвовал вам Франка, кого же еще?

Он выкрикнул, да, выкрикнул это «кого же еще?». Я видел, что ко всем прежним страхам прибавился новый, самый тягостный: страх перед одиночеством.

– Мы представим вам документы, подтверждающие истинность моих слов, ваше высочество, – без тени смущения ответствовал командор. – Расследование продолжается. Однако не следует ни на мгновение откладывать меры, обеспечивающие вашу безопасность. Не сомневаюсь, что вы представляете себе, какая вас ожидает участь, если замышленное удастся Баязид-хану?

– Каковы же эти меры, хотелось бы знать?

Я чувствовал, что на этот раз Джем не уступит, не поддастся уговорам. Настолько бесстыдно лгали нам братья, что даже легковерный Джем им не поверил. Он шагнул к командору, тот слегка отпрянул, словно ожидая удара, но сохранил всю свою наглость – не могу найти более подходящего слова.

– Брат Д'Обюссон приказывает удалить всю вашу свиту из Рюмилли, ваше высочество, – жестко и решительно произнес командор, – до тех пор, пока мы не обнаружим, кто именно из ваших людей предатель.

Вся кровь отхлынула от щек Джема; он стоял безмолвный, потрясенный, поистине страшный в своем бессильном гневе. Тогда, с Франком, это было еще полбеды; Франк был одним из двадцати пяти, теперь же должны были исчезнуть все двадцать пять разом.

Молчание.

Тогда, с Франком, эти минуты молчания были исполнены невыразимой нежности, теперь же их переполняло отчаяние и ненависть. Игра окончилась – началась неприкрытая битва. Нам оставалось вступить в бой – ничтожно малочисленным, ничтожно слабым против могущественного врага.

– А если я воспротивлюсь этому приказу? – спросил Джем голосом, от которого у меня волосы встали дыбом. («Неужто сегодня придет конец!» – сразил меня ужас, ведь каждый из пас полагает, что гибель где-то далеко.) – Если не соглашусь расстаться со своими приближенными? Что тогда?

Забывшись, Джем схватил командора за шиворот и стал трясти, как котенка. Странно, монахи не вмешивались. Видимо, были предупреждены на сей счет: только в случае, если командор призовет их.

– Прошу, ваше высочество, отпустить меня, – с ледяным хладнокровием произнес командор, глаза его сверкали в одной пяди от глаз Джема. – Я исполняю повеление и исполню его до конца. Брат Д'Обюссон дал слово, что любой ценой сохранит ваше высочество невредимым. Если ваше высочество не согласится, мы удалим свиту и без вашего согласия.

Вот оно как! Я закрыл глаза, чтобы не видеть происходящего. Странно – теперь я ожидал своей смерти и смерти всех наших сподвижников без всякого страха. Да и какая предстояла нам жизнь после только что услышанного! Нас уже не считали людьми: нас принуждали, над нами совершали насилие, не давая себе труда соблюсти хотя бы видимость приличия. Не говорите мне: видимость – это, пустяки, важна суть. Нет! Приличия позволяют тебе обманывать самого себя, а можно ли жить без самообмана?

Так и стоял я с опущенными веками и слышал лишь тяжелое дыхание – воздух с шумом вырывался из сдавленного судорогой горла Джема; то был почти хрип раненого зверя.

В который уж раз защелкивался замок за его спиной, а он успевал забыть об этом, чтобы впасть в новый, с новой силой переживаемый ужас при виде следующей западни.

– Хорошо, – глухо, точно из пропасти, долетело до моих ушей, – очень хорошо!.. Так знайте: я не согласен!

– Искренне сожалею о том, ваше высочество. Но ваша жизнь для меня драгоценней вашего расположения.

Я открыл глаза. Джем уже отпустил командора. Он отступил к отверстию в толстой стене крепости и в него, точно оно было единственным выходом в мир, не крикнул, а заревел:

– Насилие! К оружию, правоверные!

По лицам черных братьев скользнуло некое подобие улыбки. Джем забыл об их присутствии. Он весь обратился в слух, ожидая поступи воинов, звона оружия, стука конских копыт – того, что обычно следует за приказом султана.

Тишина.

И пока она нарастала, Джем под ее тяжестью сникал, сжимался, таял. Он отшатнулся от стены, но не упал. Остался стоять, опершись о колонну.

– Возблагодарите нашу предусмотрительность, ваше высочество, – продолжал командор так, словно ничего не произошло. – Мы предвидели, что в своем гневе – бесспорно, следствии прекрасных побуждений, – вы можете вызвать ненужное кровопролитие. А мы дорожим не только вашей жизнью, мы бережем и близких вам людей. Они были незадолго перед тем обезоружены. Имея более точное представление о положении вещей, они не оказали нам сопротивления.

– Мне не пристало говорить с вами, – после долгого молчания произнес Джем; им овладело какое-то тупое безразличие, заставившее меня испугаться за его рассудок. – Но я скажу, ибо речь пойдет не обо мне. Если вы отнимете у меня его, – он не указал ни рукой, ни взглядом, но я знал, что он говорит обо мне, – я найду способ умереть…

Бывают заявления столь безумные, что поверить им можно лишь в очень редкую минуту. Теперь было именно такое, заявление и такая минута.

Командор сообразил, что все будущее Ордена и впрямь зависит от этого растерянного, доведенного до отчаяния человека.

. – Вы напрасно огорчаетесь, ваше высочество, – поспешил он сказать. – Мы никогда не испытывали подозрений к Саади. Он остается с вами.

Выражение лица Джема не изменилось, словно весть о победе над одиночеством не достигла его сознания.

«Вели им убраться прочь, Саади!» – взглядом попросил он меня.

Нам не позволили попрощаться с нашими людьми. Целых два дня, пока они собирались в дорогу, нас выпускали, только в коридор и разрешали подниматься лишь на одну часть крепостной стены. Тридцать шагов туда, тридцать обратно – ровно столько, чтобы не сойти с ума от неподвижности. И снова, как в те дни, когда я надеялся увидеть Франка, я встречал утро и провожал вечер у зубцов стены.

Под вечер второго, дня их вывели из ворот. Они все были живы, я пересчитал, я даже различал их лица. Они ехали верхом, но безоружные. Держались очень тихо, с большим достоинством. Со всех четырех сторон это сине-желто-белое пятно было окружено черной полосой: рыцари сопровождали последних приближенных Джема к побережью.

Я известил Джема, мы стояли рядом на стене крепости. И снова поразило меня, что лицо Джема словно бы ничего не выражает. «Живая кукла!» – мелькнуло у меня в мозгу.

– Крикни, быть может, они услышат тебя, ветра нет, – сказал я.

Мне казалось немыслимым расстаться с ними, не простившись.

Джем покачал головой.

Я повел его назад, как больного. Джем пошатнулся, тяжело обвис у меня на руках и рухнул на пол.

Показания Джона Кендала, туркопельера Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, о событиях с мая 1483 по май 1485 года

Вот вы добрались и до меня. Я этого ожидал. Должно быть, показания брата Д'Обюссона уже не внушают вам Достаточного доверия, так что вы проверяете его деяния с помощью других лиц, Без ложной скромности – я одобряю ваш выбор: кто, если не туркопельер Ордена, мог быть досконально осведомлен во всех подробностях О наших взаимоотношениях с турками?

Вряд ли есть необходимость пространно рассказывать о себе. Четвертый сын благородного семейства, я должен был посвятить себя церкви, несмотря на склонность к Военному-поприщу. Я примирил оба эти поприща, вступив в Орден рыцарей-монахов. Иоаннитский Орден я предпочел другим, оттого что он был форпостом Запада против самой большой угрозы нашего времени – против османов. Я рассчитывал на воинскую славу, чтобы оставить хоть малый след на скрижалях истории. В известной мере мне это удалось: я отличился при великой осаде 1480 года, но в осаде, даже героической, нет громкой славы. Зато совершенно неожиданно для меня самого мое имя оказалось связанным с наиболее значительным событием в международной политике XV века – с делом Джема.

Вы, вероятно, обратили внимание, что до отплытия Джема с нашего острова я не принимал участия в его судьбе. Дипломатической частью в Ордене ведали другие. Лишь когда вокруг дела Джема возникли первые осложнения и оно углубилось в темные закоулки международных отношений, выступил на сцену я.

Великий магистр ввел меня в курс этого дела, когда оно взвалило на него столько забот, что одному человеку было не под силу справиться с ними. Ибо Д'Обюссон лишь в самых общих чертах посвящал Совет в свои действия касательно Джема, вначале он вел это дело от своего имени и даже в своих интересах, я бы сказал, так как род Д'Обюссонов извлек значительные выгоды из этого необычного подарка судьбы.

Итак, в один из весенних дней 1483 года магистр призвал меня в свою рабочую комнату и объявил, что впредь я буду его помощником в деле Джема. Знаю, мой возраст (я был на целых пятнадцать лет моложе магистра) делал меня неподходящим для роли советчика. Но Д'Обюссон был прозорлив (и еще как!), он понимал, что человек одинакового с ним видения и темперамента только повторял бы его собственные мысли. Д'Обюссон явно предпочитал, чтобы я противопоставлял его мнению свое, в споре ему легче было обнаруживать слабые стороны предпринимаемых им шагов.

Начало моего участия в деле Джема совпало с отъездом турецкого посланца. Брат Д'Обюссон только что известил Совет о том значительном годовом содержании, которое Баязид назначил своему брату, и снискал за это горячие похвалы. Надо сказать, по праву: наша пустая казна тяжко заботила Орден.

Похвалы похвалами, но магистр был озабочен: султан Джем представлял собой теперь столь крупную добычу, что она не могла оставаться собственностью мелкого владельца. Нашей целью было уступить Джема владельцам более могущественным – как можно позже и как можно выгодней; нашим долгом было выиграть время, привлечь друзей и выбрать меж них того, кто лучше заплатит.

– Главная опасность сейчас исходит от французского двора. При всем том, что мы все время держим Джема в различных командорствах Ордена, что определяем ему в хранители наших командоров и что сторожат его наши братья, эти замки находятся на французской земле, их владельцы – вассалы короля Франции. Поступи от короля приказ, они будут вынуждены предоставить своего гостя в его распоряжение: их связывает вассальная присяга, – поделился со мной Д'Обюссон своими опасениями.

– Если вы уверены в этом, ваше преосвященство, не вижу, на что мы рассчитываем. Людовик XI – старая лиса.

– Именно на это я и рассчитываю. Бьюсь об заклад: Людовик будет твердить перед миром, что Джем – гость святой нашей церкви, представляемой Орденом. Таким способом он пресечет все притязания на Джема со стороны других государей.

Однако, успокаивая так и меня и себя, брат Д'Обюссон приказал не оставлять Джема на продолжительное время ни в одной из крепостей, а также вести за ним тщательнейшее наблюдение. Он настоятельно требовал от Людовика, чтобы юный Карл был хоть на время отозван, – известно было, что мальчик впечатлителен и горячо сочувствует Джему. Широкая сеть соглядатаев (волей-неволей пришлось использовать и папских агентов, своих недоставало) не спускала глаз и со двора султана Каитбая, где обитало семейство Джема, а также с Ниццы и Вильфранша, откуда мог тайно выехать посланец Джема, и с Венеции – больше всего мы опасались Венеции, ибо она была основной силой в Средиземноморье. Это стоило нам немалых трудов: мы просеивали десятки донесений, изучали перехваченные бумаги, сами рассылали Десятки инструкций.

Вам небезынтересно знать, что документы по делу Джема, принадлежавшие только одному нашему Ордену (не говоря о Франции, Венеции, Венгрии или Риме), к исходу этой истории представляли собой внушительную картину. Мне было вменено в обязанность содержать их в порядке, ведь с их помощью Д'Обюссон многократно доказывал свое преимущественное право на султана Джема, одного государя изобличал в темных сделках, другого шантажировал с значительной для себя выгодой. Эта огромная гора бумаги была пожизненным богатством Д'Обюссона, а также потомственным его имуществом.

Между тем наши соглядатаи, посланные в Венецию для того, чтобы выведать, примет ли Сенат предложения Баязида, но возвращались уже несколько месяцев – благодарите всевышнего, что вам не довелось быть соглядатаями в Венеции! Государственная тайна блюлась там столь строго (каждый сенатор отвечал головой и всем своим достоянием за единое слово, проникшее за стены Сената), что наши лазутчики подолгу торчали на сырых ее берегах и часто возвращались с пустыми руками. Однако на сей раз нас ожидал успех: в конце концов мы получили известие, что Венеция отклоняет щедрое предложение Баязида, решив не вмешиваться в дело Джема. (По крайней мере пока.)

Странно, не правда ли? Во все времена эта республика золота слыла (и являлась) многоруким и многооким чудищем, чье занятие – грабежи и убийства. Отчего, вопрошаете вы, Венеция сохранила невозмутимость при столь заманчивой ситуации? Единственный ответ: оттого, что извлекала из этого пользу. Заполучи Венеция – при всей невероятности этого – султана Джема, ей пришлось бы тут же заняться тем, что и погубило нас: отстаивать Джема от поползновений других держав. А так как она не могла рассчитывать на симпатии ни одной из них (папа даже предал Венецию анафеме вопреки обычной своей снисходительности к богатой пастве), то с полным основанием опасалась серьезной коалиции против себя, если бы приняла Джема. Одним словом, посулив Баязиду остаться в стороне, она продала свой нейтралитет за хорошую цену: заключила с новым султаном мирный договор, дававший ей преимущественные права в Леванте. Как вы могли заметить, дело Джема уже приносило золото не только непосредственным его участникам, но просто-напросто умным наблюдателям.

В общем, год 1483 ознаменовался важными событиями. Вообразите, чего стоило Д'Обюссону и мне им противостоять!

В августе дошла до нас весть о кончине Людовика XI. Современники осуждали этого недостойного человека, но крупного государственного деятеля. Его смерти ожидали с нетерпением самые близкие ему люди, однако для нашего Ордена она была несвоевременной: мы опасались, что его наследники (вместо малолетнего Карла управляла его мать, особа весьма легкомысленная даже для регентши) не будут обладать интуицией покойного и пожелают владеть Джемом, не прибегая к посредникам, Поэтому следовало снова переместить Джема, теперь, уже в области, менее зависимые от французской короны. Следовало также искать для. Джема покровителей, в самой Франции – людей, которые в надежде заполучить Джема охраняли бы его от короля. Дело чрезвычайно тонкое и особенно трудное, если вести его на расстоянии.

Первое, что нам кое-как удалось, – это отправить Джема на северо-восток. А перед тем – по приказу магистра – он был лишен своей свиты; мы имели уже предостаточно сведений относительна преданности тридцати этих сарацин своему господину. (Помимо того, в одном из своих посланий Ордену на этой мере настаивал и султан Баязид.) Приказ затрагивал также и небезызвестного вам Саади. Однако, дабы не. довести Джема до край него отчаяния, мы решили избавиться от теперь уже единственного его приближенного позже, изобразив это несчастным случаем. Мы снова и снова обсуждали вопрос о Саади в связи с болезнью Джема; Джем оказался неустойчивым к душевный потрясениям, нам пришлось пощадить его. Иначе говоря, Саади уцелел.

Не считайте, что мы поступили неоправданно жестоко по отношению к Джемовым сарацинам – у себя в Турции они поступили бы с нами не лучше. Кроме того, они и вправду не сидели спокойно. Так, нам стало известно, что Джем – без нашего дозволения, тайно – посылал кое-кого из них к венгерскому королю. Поймать этих гонцов ничего не стоило – они не знали нашего языка и даже в христианских одеждах мало походили на христиан. Мы переправили их на Родос, где брат Д'Обюссон делал все возможное, чтобы развязать им языки, но они предпочли бессмысленную смерть, храня тайну, давно нам известную: что посланы они к Матиашу Корвину. В своем высочайшем гневе Матиаш Корвин сам известил нас об этом.

Брат Д'Обюссон сказал вам, что уже в первом своем ответе Ордену Корвин выразил готовность вооружиться и возглавить великий поход на османов, если мы уступим ему Джема. Король объяснял, что острое недовольство султаном Баязидом в Румелии создало почву для мятежа среди самих турок. При поддержке восставших народов Юго-Восточной Европы, совсем недавно лишившихся свободы, он наверняка сумеет отторгнуть Румелию от Константинополя. При такой ситуации успех похода был легчайшим делом – чуть ли не уговаривал нас король Матиаш. Как это ни невероятно, он был прав; мы это знали и без пространных его объяснений. Именно поэтому и мешкали с ответом.

Не дожидаясь ответа на первое письмо, Корвин повторно написал нам, а затем просто засыпал нас посланиями. Он явно терял самообладание.

Сначала король Венгрии смиренно настаивал на том, чтобы султан Джем был передан ему. (В его письмах Джем всегда именовался султаном.) Указывал на преимущества, которые это повлечет за собой, потом перешел к обещаниям, причем обещания его были искренни и оттого нещедры; Венгрия была разорена длительными войнами – против османов и против немецкого короля. Под коней, потеряв терпение из-за уклончивых ответов брата Д'Обюссона, Матиаш Корвин излил на Орден потоки негодования. Он винил нас в том, что народы Юго-Восточной Европы по нашей милости упустили целый год – самое благоприятное время для войны против еще не спаянной из-за междоусобиц Османской империи; он уличал нас в торгашеской алчности, когда на карту поставлено будущее христианского мира; возлагал на нас ответственность за все, что могло последовать (а о том, что последовало, вам скоро станет известно), и заключал: христиане упустили невероятный, неповторимый случай избавиться от турецкой напасти.

В последнем своем письме король Матиаш указывал, что ему известно об исчезновении посланных к нему гонцов Джема, – он включил это в перечень многочисленных своих обвинений против нас. Мы же на основании этого немедленно заключили, что кто-то из отстраненной Джемовой свиты сумел передать Матиашу сие известие. Вслед за тем остатки этой свиты (она поредела, переправляясь через нездоровые области возле устья Роны – там полчища комаров и жестокая лихорадка) были упрятаны еще глубже в подземелья Родосской цитадели, дабы их голоса не достигли ненароком ушей короля Матиаша или бог весть кого еще.

Брата Д'Обюссона переписка с Матиашем чрезвычайно огорчала. Он сетовал при мне, что венгры всегда были не слишком усердными христианами, вели свои дела самостоятельно, не сообразуясь со святым престолом и его орденами, не сумели постичь западный дух (состоявший, по его словам, в том, чтобы избегать торопливости). Но самому себе брат Д'Обюссон, вероятно, признавался, что причина его огорчения – в ином: король Матиаш высказал те упреки, которые магистр слышал от собственной совести.

Тут я позволю себе ненадолго отклониться в сторону, ибо замечаю, что ход следствия уводит вас в неверном направлении: речь пойдет о непомерно восхваляемом свидетелями Корвине. Он, дескать, единственный, кто оценил неповторимость минуты, единственный, кто не жалел ничего, чтобы заполучить Джема и поставить его во главе похода против Баязида. А мы-де помешали королю Матиашу, и потому дело восточного христианства было проиграно.

Прекрасно. Но как объяснить договор, заключенный осенью 1484 года тем же Матиашем с тем же Баязидом? Не следовало ли венгерскому королю (даже без Джема, если Румелия и впрямь была готова, как уверял он, восстать) все же попытаться организовать большой поход? Не приписывает ли он Джему чудодейственную силу лишь для того, чтобы оправдать собственную свою нерешительность?

Ах да! Корвин подписал с Баязидом не мир, а перемирие сроком на пять лет; он надеялся до того времени получить Джема. Все это так. Но ведь по прошествии этих пяти лет Румелия еще в большей степени будет скована властью Баязида. Даже если Баязид ничего и не предпринял бы до той поры, не повел, скажем, войны против Запада за пределами Румелии.

А ведь именно так и произошло, я прошу вас помнить об этом. Успокоенный относительно Венгрии, султан Баязид набросился на Герцеговину, годом позже – на Польшу. Тем временем король Матиаш сводил старые счеты с Фридрихом Немецким, пока в неделе пути от самого опасного – не правда ли? – врага, от турок, не осадил Вену и не овладел ею. Короче говоря, король Матиаш деятельно участвовал в нескончаемых усобицах христианских властителей. При весьма подвижной границе с османами, к вашему сведению.

Вот что являл собою хваленый король Матиаш.

Да простит меня господь за то, что я вложил слишком много горячности в последние свои слова. Я позволил это себе, ибо вижу, что вы готовы впасть в заблуждение, – отнюдь не король Матиаш является героем в деле Джема. Заклинаю вас понять это до конца: ни один из моих современников не дорос до той задачи, какую возложила на него эпоха, никто из них не поднялся выше собственной выгоды, чтобы во имя истории использовать дело Джема. В том числе и Матиаш Корвин – вот к чему сводится моя мысль.

Пока продолжались всякого рода распри между различными государями, брат Д'Обюссон и я переживали тяжкие дни. Трижды на протяжении трех лет, с 1483 по 1486 год, узнавали мы о том, что султан Баязид готовит свой флот к бою. Он имел в виду не Родос – в том мы были убеждены: султану было невыгодно портить отношения со стражами Джема. Но, возможно, Баязид заподозрил, что Джем принадлежит уже не нам одним? И вообще, как далеко зайдет этот процесс – постепенного перехода Джема из рук Ордена под власть иных сил? И кто мог назвать эти силы, каковы их цели, ведомы ли эти цели Баязиду? На все эти вопросы мы не находили ответа.

Теперь, полагаю, вы представляете себе наше положение. Оно было не просто напряженным, оно было страшным.

Из Константинополя приходили вести о приготовлениях Баязида к войне на море, и одновременно прибывали на Родос гонцы с другой стороны – от Папства или от неаполитанского короля. Там знали, что мы владеем магическим средством, способным склонить Баязида к миру, и настойчиво молили нас (не без подношений или угроз): «Намекните султану Баязиду, что Джем во главе двухсоттысячного войска выступит на Румелию».

И брат Д'Обюссон намекал, если можно это назвать намеком: посылал султану с кем-нибудь из братьев письмо, в коем говорилось, что по условиям договора турецкий флот не должен выходить из Проливов. Буде же сие произойдет, Орден сочтет договор нарушенным и не станет более предоставлять Джему свое гостеприимство.

Неправдоподобно, а между тем – истинная правда! Султан Баязид отступал перед этим шантажом, отступал трижды: в 1483, 1484 и 1485 годах. Я слышал, в ваше время некоторые считают дело Джема чрезмерно раздутым, находят, что в действительности оно было куда менее значительным. Но посудите сами: турецкий султан троекратно отменил свой поход, отказался от верной победы (никто не сумел бы противостоять ему, я уже говорил вам о том, что христиане воевали друг против друга) только оттого, что страшился появления Джема!

При всей невероятности это так: Джем был легендой не только у нас на Западе, где его якобы приукрасили трубадуры. Джем был легендой и вне наших пределов, Матиаш искренне верил, что вместе с Джемом он достигнет скорого успеха. Совершенно искренне верил, а Баязид, что при виде Джема в войсках его начнется. брожение, а крепости настежь распахнут ворота. О народах Восточной Европы я не говорю – кто может ручаться за целые народы? Но мы обладали доказательствами, что они пошли бы за каждым, кто восстал бы против Порты, будь он даже младшим сыном султана.

Все три раза, что мы посылали к Баязиду гонца е дерзким требованием отменить поход, все три раза мы, ожидали ответа, трепеща от страха. Уступит Баязид либо ответит немногословно (через своего человека, ибо нашего он наверняка прикончит): «Хотел бы я, многоуважаемые; видеть те войска, что вы дадите Джему. Где вы возьмете их, когда они нужны вам для побоищ в Ферpape, Флоренции, Неаполе, Вене и черт-те где еще? У кого отнимаете вы Джема, чтобы поставить во главе похода, – у Франции, Родоса или Рима? Как откажетесь вы, досточтимые., от своих ежегодных тысяч дукатов – неужто намереваетесь пожертвовать ими ради войны, в которой будете побиты мною?»

Вот какого ответа ожидали мы от Баязида, и великого удивлений достойна, что так и не получили его. Оставалось прийти к одному, вернее, к одному из двух заключений: либо Баязид глуп, либо Джем действительно стоит тех денег, в кои он обходился брату.

Нет, было еще и третье (хорошо, что Баязид этого не подозревал – в этом, и ни в чем ином, вижу я промысел божий, защитивший в те годины Запад от великой опасности): глупцами были мы. Даже Баязид, дикарь, как нам описывали его и чего не подтвердила история, не мог допустить, что Запад и вправду ради сорока пяти тысяч золотых дукатов, ради двух-трех торговых договоров и своекорыстия упустит небывалый в истории шанс.

Когда брат Д'Обюссон обдумывал первые свои шаги в связи с Джемом, когда он заполнял белый лист с тугрой Джема, когда он шантажировал Папство, французского короля и египетского султана, он (я знаю точно, ибо сам тому очевидец) дрожал от страха, что заслужит порицание христианского мира. Он боялся быть уличенным в коварстве (как уличал его, пусть неумело и неубедительно, Корвин). Однако времена были таковы, что боязнь его была напрасна. Вероятные обличители очень скоро сочли наше коварство слишком мелким и с большой легкостью нас превзошли.

По моему разумению, началось это в тот час, когда почил в бозе Сикст IV.

Текли дни междувластия для святой нашей церкви – время папских выборов. Сожалею, что мне не случалось в подобные дни бывать в Риме; говорят, нельзя вообразить ничего более сложного, напряженного, более насыщенного неожиданностями и всевозможными зрелищами, более дорогостоящего, чем избрание нового папы. Мы, родосцы, в этих выборах не участвовали, среди нашей братии не было ни одного кардинала. Великий магистр скрипел зубами, когда мы обсуждали сие обстоятельство. «Допустимо ли, – говорил он, – чтобы Орден со столь славной историей, одержавший столь великую и недавнюю победу над самим Завоевателем, не имел в своих рядах хотя бы одного кардинала? И отчего? Оттого лишь, что именно эта победа истощила нашу казну до такой степени, что мы не имеем возможности купить для кого-либо из нас сан кардинала, – вот и вся причина».

Впрочем, и в качестве зрителей мы с нетерпением ожидали исхода выборов. Брат Д'Обюссон твердил, что отдал бы свой голос за Иннокентия, ибо он человек деятельный и дальновидный. Я понимал, отчего наш магистр сочувствует Иннокентию. Кардинал был хотя и не иоаннитом, но родосцем, их связывала с Д'Обюссоном давняя дружба.

Случилось так, что я прежде Д'Обюссона узнал и первый сообщил ему имя нового папы: Иннокентий VIII. И не кто иной, как я, узрел нечто весьма редкостное: магистр засмеялся от радости. Без сомнения, он уже видел себя среди приближенных к верховному владыке нашей церкви и прикидывал, какие из этого могут проистечь выгоды. Немалые: всегда выгоднее быть фаворитом властителя, нежели самим властителем.

В соответствии с правилами каждый новый папа принимает клятву от своих духовных подчиненных. Посему весной 1485 года в Рим должны были прибыть депутации отдельных орденов и епископий.

От Родоса был послан я вместе с вице-канцлером Ордена братом Каурсеном. Моей задачей было обрисовать в своем слове наши заслуги в борьбе против турецкой опасности и выразить надежду, что, родосец родом, его святейшество не останется глух к нуждам родосских рыцарей.

– Если речь зайдет о Джеме, – то было последнее напутствие Д'Обюссона, – утверждайте, что у вас нет на этот счет полномочий. Пусть его святейшество изложит свои требования. Мы особо ответим ему.

Отправились мы в Италию примерно в середине апреля и совершили плавание, благополучно избежав встречи с корсарами. В Рим мы прибыли к концу месяца. Город еще праздновал избрание нового папы, улицы были разукрашены, вечерами через весь город тянулись факельные шествия, и чуть ли не ежедневно совершались торжественные молебны у чьей-либо усыпальницы или чьих-нибудь мощей. Иннокентий VIII использовал эти шествия, чтобы являться народу, раздавать медяки и благословения. Было шумно и утомительно.

Каждое утро мы, депутации орденов и епископий, присутствовали при церемонии принесения присяги. Посланцы произносили свои речи – все они были на один лад, и только очень опытное ухо могло различить в них те мелкие, но важные ноты, в которых проявлялись особенности отношения к Риму каждого из них. В остальном же – полное сходство: они были в равной степени возмущены непрекращающимися войнами между европейскими государями, настаивали на быстрейшем умиротворении Италии и всей Западной Европы, выражали опасение перед пока еще смутным, но явно растущим недовольством населения. И особенно горячо настаивали на единых и решительных действиях против турецкой угрозы.

«Что знаете вы о ней?» – охотно спросил бы я при всей неуместности этого вопроса. Ибо из всех католических государей единственно польский и венгерский короли испытали на себе силу османов. Они и посвятили больше всего слов необходимости скорейшего крестового похода на Стамбул. Тут, разумеется, было упомянуто имя Джема – представитель Матиаша Корвина высказал огорчение, которое доставляет его государю наш Орден.

Вероятно, услышав это, я не удержался от невольного жеста – венгры неудачно выбрали момент, и я чуть было не указал им на это. Но встретился со взглядом Иннокентия VIII. «Воздержитесь!» – говорил его взгляд. Я подчинился.

В тот же вечер последовало нечто странное: меня посетил один папский маркиз и пригласил к его святейшеству. Иннокентий VIII пожелал говорить со мной до принесения мною присяги. То было, поверьте, вопиющее нарушение правил: новый папа не должен принимать своих подвластных, еще не принесших клятвы. Можно было подумать, что Иннокентий желает говорить со мной как частное лицо.

Я шел вслед за маркизом, чрезвычайно живописным-в своем фиолетовом с зеленым наряде, в длинных белых чулках, с золотыми побрякушками; шел, сопровождаемый по бокам двумя гвардейцами-швейцарцами, также весьма живописными, в желтом и красном; шел при свете факелов по бесконечному лабиринту папского дворца.

Маркиз ввел меня в небольшую комнату и удалился. Должно быть, я простоял довольно долго, прежде чем одна из занавесей шевельнулась и в комнату тихой, плавной походкой вошел Иннокентии. Он уже снял свое облачение, на нем была простая белая ряса.

Должен сказать, в эту встречу, как и в последующие:, Иннокентий VIII произвел на меня глубокое впечатление. Он был личностью – это по крайней мере бесспорно. Невысокий, сухопарый, но очень крепкий, не испитой и не бледный. Иннокентий к пятидесяти своим годам выглядел мужчиной, ведущим жизнь отнюдь не монашескую; он был похож на обычного родосского купца средней руки или морехода. Единственное отличие – очень острый взгляд, пытливый и проницательный одновременно.

Войдя, папа окинул меня взглядом – ни дольше, ни быстрее, чем это было необходимо, чтобы составить себе представление о ком-нибудь. Руки для поцелуя он мне не протянул – я ведь еще не приносил присяги.

– Я полагаю, что Папство должно обсудить с вашим Орденом некоторые положения, кои завтра, во время принесения присяги, мы обсуждать не можем, – заговорил Иннокентий, пристально глядя на меня. – Вы уже заметили, что все наши духовные чада устами своих посланцев высказали решимость в скорейшем времени сойти крестовым походом на Восток. Вы понимаете, что нет для папы долга более священного, чем этот: связать свое имя с крестовым походом. На пальцах можно счесть тех святых отцов нашей церкви, коим удалось примирить вражду между христианами и повести их в бой за дело господне. Говорю вам сие потому, что укоряю своего предшественника, – я не стал бы откладывать столь великое дело или препятствовать ему. Более того: я намерен посвятить ему свою жизнь.

Я слушал его в полнейшем спокойствии, мне было известно, что он скажет. Брат Д'Обюссон угадал: переговоры относительно Джема не могли быть отложены даже до завтрашнего утра! Вероятно, Иннокентий опасался, как бы мы не заключили сделку с посланцами Матиаша либо с французами, и поспешил наложить свой святейший запрет на наш дорогой товар.

– Вам, борцам против турок и победителям их, ясно, с какими трудностями будет связан подобный поход. В Италии все еще не наступил мир, смертельно воюют между собой короли германский и венгерский. Я сделаю все, дабы моя паства жила в мире, – да подкрепит господь мои усилия! Но одно не терпит отлагательства, ибо нас подстерегает опасность: не следует держать принца Джема вдали от Рима. Его присутствие здесь послужит знаком, что поход действительно предстоит. И отнимет у наших врагов всякую возможность похитить его или предать.

От возбуждения Иннокентий встал и заходил но комнате.

– Я просто диву даюсь, как мог покойный Сикст проявить подобную нерадивость, – продолжал он, помолчав. – Возблагодарим всемогущего господа за то, что он до сего дня уберег Джема, но всевышний не покровительствует нерадивым. Впрочем, – Иннокентий подошел ко мне, чтобы лучше следить за выражением моего лица, – я распорядился: Анкона и ее земли (одно из наших владений) будут предоставлены принцу Джему. Там его будет охранять папская и иоаннитская стража. Я назначил начальников, определил содержание, роздал соответствующие звания свите, которая будет окружать нашего гостя. Можем ли мы поставить во главе похода человека, содержащегося точно последний нищий в провинциальных замках Франции, лишенного подобающего ему блеска и окружения! Так мы не принудим королей и князей участвовать в крестовом походе, не принудим, брат Кендал! Неужели вашему магистру не ясно сие?

Я не мог прийти в себя, до того ошеломил меня его святейшество. Он говорил так, будто Джем был не нашей собственностью, то бишь гостем, а самого Папства; словно нам не предстояло достичь договоренности, а она была уже достигнута.

– Я не обладаю полномочиями относительно Джема, – вот все, что я мог придумать в ответ.

– Разве в них есть необходимость? – с бескрайним удивлением спросил папа. – Разве брат Д'Обюссон считает Орден чем-то обособленным от святой нашей церкви? Разве ваше и наше достояния не едины?

– Не совсем, Баше святейшество, если я могу осмелиться, – я осмелился, ибо дела займи так далеко, что мне стало не по себе. – Когда Родос находился под обстрелом турок, отстаивали его только воины Родоса. И сейчас, когда нам приходится восстанавливать разрушенные неприятелем укрепления, усиливать их – ведь угроза продолжает висеть над ними, – мы делаем это собственными силами.

– Не совсем, брат! – мягко поправил меня его святейшество. – Я просмотрел записи: Родос получил от Папства две тысячи дукатов после турецкой осады.

«Вот это ловко!» – подумал я. Понесенные нами убытки составляли самое малое двадцать тысяч, две тысячи дукатов мы восприняли как насмешку. А теперь нас еще попрекали ими! И желали получить в уплату нашего золотоносного Джема!

– У меня нет полномочий, – повторил я.

– И в том нет необходимости, – повторил Иннокентий. – Прошу вас лишь передать брату Д'Обюссону, что Анкона готова принять нашего гостя. Роскошь, коей мы окружим Джема, потребует огромных денег, но Папство намерено получать от вашего Ордена – ведь Баязид выплачивает ему содержание Джема – лишь тридцать тысяч в год. Остальные вы будете оставлять себе. Я ценю выдающиеся заслуги иоаннитов, приютивших и уберегших принца Джема, вам будет воздано за них. Сообщите своему магистру следующее: наш смиренный брат Гискар Д'Обюссон произведен в кардиналы.

Внимательным, однако не жестким взглядом следил Иннокентий за тем, какое действие окажут на меня его слова. Честно признаюсь, они сразили меня! За три столетия своего существования и верного служения Риму иоанниты не получили в конклаве ни одного кардинальского места. И только благодаря какому-то обезумевшему от неудач дикарскому принцу, попавшему к родосцам в руки, они снискали сию милость от Папства!

«Неисповедимы пути господни!» – подумал я, восхищенный сметливостью Иннокентия. Папа удостаивал кардинальского сана не Пьера Д'Обюссона – сделка была бы слишком очевидной. Он производил в кардиналы его брата – того бесталанного, не честолюбивого и послушного старца (до сей поры во всем повиновавшегося нашему Пьеру), с чьим именем на Родосе никто не считался. Таким образом, эта сделка давала Пьеру огромные преимущества и вместе с тем оставляла цель, к которой следовало стремиться: стать кардиналом самому.

«Не захиреет Папство под твоей эгидой!» – решил я. В самом деле, первые же шаги Иннокентия знаменовали решительный поворот в событиях.

– Брату моему Пьеру Д'Обюссону передайте, – дав мне время оправиться, продолжал святой отец, – что еще более высоко оцениваю я его личные заслуги в деле Джема. Когда наш гость въедет в Анкону, Пьер Д'Обюссон будет провозглашен кардиналом – диаконом святой нашей церкви.

Господи помилуй! Я схватился за стул, все поплыло у меня перед глазами. Выходит, пока мы сидели да гадали, цена на Джема возросла неимоверно. Кардинал-диакон! Известно вам, что это значит? Какой поток земных благ польется на Пьера Д'Обюссона, у коего сейчас под началом всего две тысячи обнищавших монахов да один обреченный остров!

«Неисповедимы пути господни!» – повторял я про себя, думая о том, что лопну от нетерпения, покуда увижу, как доставленные мною известия будут восприняты самим Д'Обюссоном.

– Указ готов. – Иннокентий действительно развернул передо мною свиток. – Он вступит в силу в тот день, о котором я сказал. Ныне же, брат Кендал, – любезно обратился он ко мне, – я прошу вас пройти в часовню. Завтра вы принесете присягу вашего Ордена перед святым моим престолом. Сегодня же вы поклянетесь своей жизнью – не следует вмешивать бога и святых великомучеников в земные дела, – что никто, кроме брата Д'Обюссона, не узнает о нашей договоренности.

В часовне было темно. Свеча, которую внес Иннокентий, едва освещала ее. Я опустился на колени перед простым распятием, местом молитвы многих пап, и поклялся. Собственной жизнью. То не была клятва в обычном значении этого слова. Просто мне следовало уразуметь, что моя жизнь зависит от того, сумею ли я держать язык за зубами. Иннокентий, видимо, счел, что мне понадобится для этого известное время, и поэтому милостиво предложил:

– Прочтите и вечернюю свою молитву, брат. Немногие из рядовых слуг нашей церкви преклоняли тут колена.

Брату Каурсену я сказал, что его святейшество уточнял со мной завтрашнюю церемонию. Вице-канцлер промолчал. Я не знал и так и не узнал, был ли он также связан подобной клятвой.

На следующее утро я прочел вашу приветственную речь: вдвоем с Каурсеном мы опустились на колени перед престолом, произнесли слова присяги и получили благословение, а на другой день отправились в обратный путь.

В Остии мы сели на корабль. Перед тем нас нагнал какой-то человек – из неаполитанской депутации, сказал он. И настойчиво просил по пути на Родос зайти в Неаполь. По его словам, это послужит интересам Ордена.

Я должен был решать сам. Каурсен, избегая моего взгляда, отказывал мне в совете. А я не принимал решения до тех пор, пока мы не заплыли в тень, – черное облако дыма над Везувием окутало и наш корабль. Я подозревал, что на борту имеется хотя бы один подкупленный папой моряк. А может, и больше. Как истолкуют они мой заход в Неаполь? Впрочем, я ведь поклялся лишь хранить в тайне предложение папы, никто не запрещал мне заходить в тот или иной порт.

Мы повернули к берегу, но я не видел его, ослепнув от тягостных мыслей. Не произвела на меня впечатления ни встреча, которую брат Каурсен назвал королевской, ни дары, подозрительно щедрые, которыми удостоил нас король Ферран. Я с нетерпением ожидал аудиенции у его величества.

Не стану докучать вам подробными описаниями – наш разговор почти полностью повторял тот, другой, в Риме, отличаясь очень немногим: король Ферран подчеркивал, что имеет права на Джема, ибо неаполитанские владения, и главным образом Сицилия, подвергаются особой опасности со стороны турок. Король сверх всякой меры осыпал нас обещаниями – судил земли, деньги, войска для защиты Родоса. Но он не мог пообещать кардинальского сана братьям Д'Обюссонам и, следовательно, не мог не проиграть. Я даже испытывал неловкость, глядя, как на наш корабль грузят неаполитанские дары – то был чистый убыток для короля Феррана. «За глупость надо расплачиваться», – успокаивал я себя. А Ферран и в самом деле был не слишком умен, если не догадался, что не его одного осенила эта догадка, если не понял, что Джем стоит гораздо больше, чем в состоянии заплатить какой-либо один король.

Последнее суждение было высказано братом Д'Обюссоном после моего возвращения, когда он сообщил, что султан Каитбай предложил Ордену за Джема сто двадцать тысяч дукатов. Часть из них, двадцать тысяч, была уже внесена в нашу казну. Их переслала через своих людей вдова покойного Завоевателя, мать Джема; она поспешила отдать нам все, что имела (вряд ли изгнанная султанша обладала большим богатством), надеясь предупредить наши вероятные колебания и связать нас.

Все, что мы до той поры получили за Джема – а сумма была немалая, вы, наверно, уже подсчитали, – не обеспокоило меня так, как эти несчастные двадцать тысяч золотых. Существует все же на свете такое, через что трудно перешагнуть. Мать узника, например…

– Бог мне свидетель! – сказал Д'Обюссон, словно заглянув в мою душу. – Ее деньги я, придет срок, возвращу.

Так оно и произошло, можете удостовериться. То были единственные из полученных за Джема деньги, которые мы возвратили. Не по своей воле – признаюсь. Д'Обюссон был принужден к тому.

Вопреки моим ожиданиям великий магистр выслушал предложение Иннокентия VIII не только без восторга, а даже хмуро.

– Мессир, – пытался я убедить его, – это превосходит все, о чем мы мечтали. Цена Джема с каждым часом растет.

– Именно, – процедил сквозь зубы Д'Обюссон. – Именно это и бесит меня, непрестанно напоминая, какие еще я получил бы выгоды, принадлежи Джем мне.

– Помилуйте, ваше преосвященство, Джем и принадлежит нам! Разве не приняли мы все меры к тому…

– Какие меры! – Я увидел, что и брат Д'Обюссон способен на чисто человеческую злость. – Джем находится на французской земле. Не думаете ли вы, что король позволит беспрепятственно похитить из его владений такое сокровище? Господи, мы сваляли дурака, но зачем надеяться, что есть еще дураки на свете!

– Ваше преосвященство, у нас не было выбора! Если Джем вправду стоит того золота, какое платят за него, то здесь, на Родосе, он, безусловно, был бы похищен. И кроме того, нам останется хотя бы доля от тех доходов, что приносит Джем.

– Доля! – с лютой злобой повторил Д'Обюссон. Он походил в эту минуту на разорившегося ростовщика. – Неужто не понимаете вы, брат Кендал, какая жестокая пытка владеть долей, когда ты владел всем? И потом вам еще не все известно, Кендал. Пока вы отсутствовали, Баязид вторгся в Сирию; Баязид покарал смертью Касим-бега, вождя караманов, за его соучастие в борьбе Джема; приближается черед Каитбая. Месяц назад Баязид потребовал, чтобы он выдал мать и жену Джема, Каитбай отказался. Еще до наступления нового года начнется война в Средиземном море. Коль скоро бои на суше уже начались, мне не так просто заставить Баязида не выходить из Проливов. Теперь Баязид ответит, что он воюет с Египтом и флот ему там необходим. А когда они окажутся в наших водах, что помешает им наставить пушки на Родос? Я вас спрашиваю, Кендал!

– Как что, мессир? Христианство. Я имею в виду решимость папы Иннокентия, стремление ряда мирских властителей завладеть Джемом и выступить в поход. Нападение на Родос и станет началом борьбы Креста и Полумесяца!

– Меня радуют ваши радужные пророчества, брат Кендал! – процедил магистр. – Лично я вижу только одного искреннего союзника – султана Каитбая. Все остальные, – голос его звенел от ненависти, – предпочтут гибель Родоса. Чтобы присвоить ту долю, которая все еще достается Д'Обюссону. Вот так-то.

Меня бросило в дрожь. Хуже всего, что магистр, по-видимому, был прав. Весь наш опыт говорил об этом. Я собрался спросить что он думает предпринять, чтобы события не застигли нас врасплох, но Д'Обюссон опередил меня:

– Что бы ни произошло, мы можем положиться только на Иннокентия; он единственный, кто проявит некоторую щепетильность. Вы снова отправитесь в Рим. брат Кендал, отвезете мое согласие. Мы предоставим Джема Папству в обмен на все то, что было перечислено. Пусть Иннокентий сам позаботится о том, как получить Джема – это уже вне наших возможностей. И не будем вконец отчаиваться. Договор о выплате содержания Джему подписан между мной и Баязидом; возможно, Баязид не пожелает подписывать новый договор – с папой, например. Тогда золотой поток по-прежнему будет течь через Родос, так ведь?

Д'Обюссон рассмеялся вымученным смехом, как человек, только что превозмогший приступ отчаяния. Потом смех его затих, сменившись неожиданным заключением:

– Как знать! Быть может, все к лучшему. Узнав о том, что Джем переселяется в Италию, Баязид поверит в возможность крестового похода. И вряд ли будет особенно предприимчивым в Средиземном море.

Одиннадцатые показания поэта Саади о событиях с октября 1483 по июнь 1484 года

Помнится, мой предыдущий рассказ закончился замком Рюмилли, Савойским командорством Ордена. Я отзывался о Рюмилли с неприязнью, но, оборачиваясь назад, обозревая все наше изгнание, я уже не нахожу его столь отвратительным. В Рюмилли мы все еще сохраняли надежду.

Осенью 1483 года наше пребывание там неожиданно закончилось. Сразу же после болезни Джема, вернее, еще прежде, чем мой господин полностью оправился.

Я уже упоминал, что первый припадок случился с Джемом после того, как он был разлучен со своей свитой. В тот вечер я с трудом дотащил его до постели, укрыл; он лежал смертельно бледный; даже потеряв сознание, он сохранял на лице выражение страдания и боли. «Джем, дорогой друг мой, – думал я, – куда девались те времена, когда ты утром ожидал пас, еще не остыв от бешеной скачки, раскрасневшийся, загорелый, быстрый, беспричинно веселый? Ты словно сам был тогда встающим днем! Как изумительно, как прекрасно встречали мы с тобой наступающий день!..»

Я смачивал ему виски, расстегнул на груди одежду. Позвать кого-нибудь из рыцарей я боялся, хотя нездоровье Джема, вероятно, не осталось ими не замеченным. Я боялся той чаши, какую они могли поднести своему гостю. Ничего своего не было уже у нас в стенах Рюмилли, мы обречены были брести далее вдвоем, опираясь Друг о друга, как слепец и глухой из старой притчи.

Помню, целую неделю я не сомкнул глаз. Проводил ночи в какой-то полудреме. Сквозь сумрак мерещилось мне, будто за занавесями кто-то шевелится, в завывании ветра слышалось чье-то дыхание. Все вокруг дышало всепроникающей враждебностью, а мы были совершенно одиноки, совершенно беззащитны перед ней.

Как я ни старайся, вам не под силу себе это представить: где-то вдали от родины двое житейски не искушенных юношей, два восточных поэта жили заточенными меж незнакомых стен и непостижимых воителей совсем чуждого им мира.

Нет, вы снова не так понимаете нашу трагедию! Вы склонны жалеть нас из-за того, что собственная доверчивость ввергла нас в заточение. А главное не в этом. Более всего угнетало нас и, должно быть, явилось причиною болезни Джема столкновение между двумя глубоко отличными образами не жизни даже, а мышления.

Ваши сегодняшние представления рисуют человека Востока в неверном свете – вы судите о нем по гораздо более позднему его образу. Для меня, восточного мыслителя XV века, этот образ оскорбителен. Ибо в пору позднего средневековья Восток являл собой нечто великое. Он не знал государств, состоящих только из одной народности; в его бескрайних империях люди говорили на десятке языков, исповедовали две-три религии и еще большее число ересей; античное наследие там не было истреблено; там рядовые воины становились императорами, а многие императоры окончили жизнь в изгнании; на Востоке – это самое важное – никто и никогда не сумел до конца сломить природу человека, – рожденного с правом на счастье, ищущего и действующего.

С Востока на протяжении всего средневековья исходил свет, и мы не без оснований считали европейца варваром. Он недавно, каких-нибудь десять веков назад, осел на своей земле; он сразу уступил свою свободу целому рою мелких властителей, а свою мысль и совесть – одной-единственной церкви. За десять столетий европеец не выучился даже мыться, предоставив сотням построенных Римом великолепных бань медленно разрушаться, – пришельцы не ведали, для чего служат бани.

На протяжении тех же десяти столетий мы продавали Западу благовония, шелк, приправы, книги и ереси, пока наконец, где-то ближе к моему времени, не научили его и мыслить. Именно тогда, после гибели Византии, европеец присвоил наше наследство. Как всякий выскочка, он забылся: натворил такого, до чего никто бы не Додумался. Я говорю не о деле Джема, оно было лишь звеном в самоутверждении и растущей самоуверенности Запада.

Мы же были воспитаны по-иному. Не веру свою ил народность защищаю я – поверьте, уроженец Востока в мое время прежде всего был гражданином мира, он был приучен воспринимать землю как целое и человека как венец ее.

Прочтите наши стихи – ислам отвергал их, однако ни один наш поэт не был брошен в огонь или заточен из-за стихотворения. Наша религия мирилась даже с тем, что человек имеет право на земное счастье, что это счастье есть самоцель и все высшие соображения перед ним отступают.

Я не напрасно занимаю вас этими рассуждениями – мне хочется объяснить противоположность двух образов мышления, особенно ярко проявившуюся в деле Джема. И по сей день – погрузитесь ли вы в сочинения нескольких поколений монахов, описавших эту историю и нашедших ей оправдание, или же в бесчисленные слащавые романы о Зизиме, наводнившие Запад в XVII столетии, – для вас останется неясным, отчего и зачем должен был Джем испытать то, что выпало на его долю. Останется необъясненным его легкомыслие, доверчивость его выглядит ребяческой, а страдания – чуть ли не добровольными. Меж тем все это явилось неизбежным следствием нашего образа мышления, всего нашего представлении о мире. Оно не вмещало в себя ни брата Д'Обюссона, ни черных рыцарей, не было в нем места для полутюрем и полуискренних посланий. Оно исключало возможность так составить смертный приговор, чтобы под ним стояла собственная подпись приговоренного, не позволяло лишить осужденного последнего его достояния – тридцати обезоруженных друзей.

Вот это столкновение Джема с Западом и было главной причиной его болезни.

Есть нечто целесообразное в устройстве человеческого мозга. Когда следующее мгновение грозит привести его к чистому безумию, он выключается сам собой, между ним и действительностью опускается плотная завеса, он продолжает жить своей собственной жизнью, не пытаясь найти для себя пищу в окружающем мире.

Именно это и произошло с Джемом. С того рокового дня Джем порвал с примитивной логикой, удалился в собственный мир, полный безумных помыслов о бегстве, беспочвенных надежд на неведомую помощь и воспоминаний, великого множества воспоминаний. Джем стал грезить о крестовых походах, возглавляемых принцем-мусульманином, о жестокой мести, которой подвергнут черных братьев победители над Баязидом. Хоть и составленные из подлинных лиц и событий, фантазии Джема огорошивали меня – они не желали знать о действительности, они вообще были вне действительности.

Не считайте Джема помешанным, ничего подобного. Он двигался, говорил и рассуждал, как все люди, но его сознание было отгорожено от мира завесой, о которой я уже говорил. Я не приподымал ее, не доказывал Джему, что он грезит. Зачем? Я знал, что только благодаря этому может он уцелеть. Хотя бы телом.

Джем пролежал тогда без чувств долгие дни и ночи, и я опасался за его жизнь. Погруженный в забытье, он десять дней не прикасался к пище. Каждое утро я видел, что он становится все прозрачнее, все худее, черты его лица терялись в зарослях золотистой бороды – мне мерещилось, что она так быстро растет, становится такой густой и жесткой, как у покойников.

Позже забытье сменилось лихорадочным метанием, бредом. Джем говорил прерывисто, то неистово громко, то заговорщицким шепотом; Джем звал Франка – чаще всего Франка, – а также Мехмеда, Хайдара либо же Хусейн-бега; Джем приказывал идти в бой или обращаться в бегство, дерзко препирался с Д'Обюссоном, вел переговоры с Матиашем Корвином. А в иные дни рыдал над трупом Завоевателя или трогательно жаловался матери; Джем клялся маленькому герцогу в вечной дружбе, пел свои стихи о ночах в Карамании и, потешно подыскивая простые слова, разговаривал со своим сыном. Ни разу Джем не вспомнил обо мне, не позвал меня. Словно даже в сновидениях своих чувствовал, что только я один остался рядом и буду рядом всегда, – я стал для Джема частью его самого.

Потянулись страшные для меня дни и ночи. В особенности ночи. Высокая, скудно освещенная свечой сводчатая комната, где за занавесом во мраке крались враги, а пол скрипел, источенный мышами и древесными жучками, заполнялась людьми: через нее проходили все те, кого Джем называл во сне. Легкой поступью входили наши поэты – толпа юных, расточительно-веселых, сияющих красотой юношей, оставленных нами в Конье; проходили караманы с Касим-бегом во главе, суровые и верные, с пятнами крови на холщовых рубахах, – их мы оставили в Сирин, Ликии и Киликии; появлялся маленький герцог, порой верхом, ночные тени делали его старше. Где-то он теперь, маленький герцог? И почти каждую ночь являлся Д'Обюссон – он не проходил, не входил – он просто был тут, вместе с притаившейся в углах тьмой и дыханием ветра…

Удивительно, как я не лишился рассудка, запертый наедине с больным, мечущимся в жестоком бреду, оставленный с глазу на глаз со всем тем, от чего Джем спасительно укрылся в болезни. Вероятно, меня уберегли заботы – я заботился о Джеме тщетно и нелепо, но как утопающий за соломинку цеплялся за ту цель, какую сам поставил себе.

Я не вел счета дням, но однажды под вечер – Джем долго спал спокойным сном, без припадков, я тоже задремал, тихие часы были для меня редкостью, – вдруг услышал:

– Саади, день сейчас или ночь?

Джем произнес это голосом, не оставлявшим сомнений: он возвращался к жизни. Я наклонился над ним, над лицом его, ставшим почти неузнаваемым. Джем тоже изучал себя: провел исхудалой, очень бледной рукой от лба к вискам и оттуда – к подбородку.

– Я оброс, точно дервиш, Саади, – сказал он. – Долго ли я хворал?

Я прижал его к себе, мне не хотелось, чтобы он видел мои слезы. Он исхудал и в то же время был удивительно тяжел. Мне казалось, что море кинуло ко мне в объятия утопленника, которого я долго искал.

– Джем, – сказал я, – мы преодолели и это, Джем…

Однако это не означало, что нам не предстояло новых испытаний. Неделей позже братья уведомили нас, что мы уезжаем. Мы уже не спрашивали о причине, ответ был бы прежний: «Того требует безопасность вашего высочества». Лишь позже узнали мы, что этот переезд был связан с кончиной Людовика и теми опасениями, которые внушал Ордену Карл Савойский.

Когда мы вышли из ворот Рюмилли и к нам подвели коней, я насторожился. Да, предстоящее путешествие не походило на прежние. Не было яркой свиты в расшитых золотом одеждах; Джем поедет не среди своей стражи, под ее возгласы, под игру музыкантов. Несколько месяцев назад эти процессии собирали дворянство всей Савойи – каждый шаг Джема тогда вызывал к жизни песий и стихи.

А в то осеннее утро из Рюмилли двинулся печальный кортеж. Двое чужеземцев в ярких одеяниях молча сели на колей. Выглядели они так, словно оба лишь недавно оправились от тяжкого недуга, болезненно морщились от солнечного света и неуверенно сидели в седле. А вокpуг них – спереди, сзади, сбоку – черные братья. За весь трехдневный путь Джем не проронил ни слова. Мы ехали через всю Савойю, и при мысли, что мы покидаем ее, сердце мое сжималось. Я уже стал привыкать к ее белым скалам и низким колючим кустарникам, к ее редким, истерзанным мистралем рощицам, к ее чистому небу. Здесь мы все же были до какой-то степени своими – вдыхали запах Средиземного моря, а противоположный его берег был уже нашим домом… Здешние холмы немного напоминали местность возле Бруссы – то же самое солнце согревало их. Меня мучило, что мы держим путь все время на северо-запад, неумолимо удаляясь от родных краев…

Путешествие длилось три дня. Нигде не встречали нас, нигде не провожали. Очевидно, братья переправляли нас тайно. В конце третьего дня мы подъехали к какому то замку; спустя две-три недели он сменился другим, затем третьим. Я изучил Дофине так, словно мне предстояло составить его карту. Я шучу – разумеется, не мог бы я ее составить: в памяти от того времени остались не дороги, не замки, не леса и долины. А только лицо, на котором чередовались нетерпеливая ярость, примиренная досада, недолгое просветление и отчаянная, отчаянная мука, – лицо Джема. Вероятно, я выглядел не лучше, но некому было описать меня: Джем всегда был поглощен собой, а дворянство Дофине не уделяло особого внимания какому-то султанову слуге.

Орден повсюду предлагал нам все те же развлечения: охоту, трубадуров, неумеренную еду и возлияния. По собственному почину мы с Джемом разнообразили свою жизнь беседами – по ночам, вполголоса, ибо страх перед братьями стал частью нашей повседневности. По ночам мы погружались в догадки (доходившие до нас известий были более чем скудными, а возможно, и искаженными). Мы строили предположения: что делает сейчас Баязид и каковы намерения Корвина, какие шаги предпримет его святейшество, куда были увезены тридцать наших товарищей, – эти и бесчисленное множество других домыслов разжигали наше нетерпение.

Не спрашивайте, отчего именно нетерпение мучили нас всего более. Это ясно и так. Мы уже отдавали себе отчет в том, что нас обманывают, одурманивая празднествами и пирами. Поначалу, в Ницце, это выглядело естественно: во Францию прибыл турецкий властитель, его встречают, чествуют – прекрасно. Но еще никого не чествовали столь долго, любой чужестранный владетель за это время удостоился бы хоть одной высочайшей аудиенции, подписал бы хоть какой-нибудь документ – договор, соглашение, обязательство. А за семь прожитых во Франции лет Джем не был принят ни одной особой со сколько-нибудь высоким титулом; местные дворянчики ни о чем более существенном, чем вино или охота, с ним не заговаривали; он не получал писем – никаких, ни одного письма!

Раз в году, в апреле, нас, где бы мы ни находились, посещал посол Баязида. Тот же, кто доставлял на Родос годовое содержание Джема. С согласия Ордена он удостоверялся, жив ли еще шехзаде Джем. Эти дни бывали для нас черными днями, мы предчувствовали их приближение за несколько недель; к тому же Баязид стал взыскателен: его посланец не довольствовался – как некогда Хусейн-бег – тем, чтобы издали увидеть Джема. От нас требовали предстать перед ним на расстоянии двух шагов.

В те годы Джем еще глубоко переживал такие часы. Как-никак посланец Баязида был единственным турком, который видел нас, – единственным из будущих подданных Джема. Джем словно бы старался поразить его, подчинить уже своим видом (он ни разу не обратился к нему ни с единым словом). Перед каждым приемом Джем заставлял меня долго и тщательно одевать его; обычно небрежный к своей внешности, тут он взыскательно выбирал украшения, по нескольку раз менял их, пока не находил наиболее подходящие; щурясь, смотрелся в зеркало, удостоверяясь, все ли хорошо сочетается, верно ли подобраны цвета, оттенки и материя, не потеряна ли художественная мера, – в такие часы Джем, казалось, готовился предстать перед живописцем, а не перед каким-то слугой султана.

Вслед за тем мой господин оценивающим взглядом окидывал и меня – разодетого так, словно я был визирем. Под конец – то были странные минуты, и я не могу умолчать о них – Джем приступал к самому трудному: к тому, чтобы привести в должный, по его мнению, вид свое лицо, стереть с него всякое человеческое чувство, повести до полнейшего, величественного бесстрастия. Он казался поистине идолом, а не человеком в эти каждый год повторявшиеся часы.

Обычно монахи раздражали его, но в такие дни Джем требовал их присутствия. Они выстраивались двумя шеренгами на всем его пути, в полном облачении и тоже с застывшими лицами.

Мы шли между этими шеренгами. Лестницы замка часто бывали узкими, никто ведь не мог предвидеть, что они когда-либо послужат для столь парадных приемов, – наши расшитые халаты терлись о рыцарские кольчуги; пол местами бывал покороблен, так что Джем не выступал, а словно подпрыгивал; двери так называемой приемной тоже нередко бывали слишком узкими, чтобы в них могла пройти строем стража султана Джема, и она неловко проталкивалась, издавая металлический звон. Но сам Джем в этих провинциальных замках неизменно являл собой великолепное зрелище.

Я со смиреннейшим видом шел позади него, как и подобает султанову визирю, шел словно вслед за солнцем. Поднявшись на несколько ступеней, Джем останавливался перед наскоро сооруженным троном. Он не садился. Короткое время стоял, бесстрастный и невообразимо красивый в своем невообразимо пышном убранстве. Живой образ владетельной мощи представал перед подданным, ошибившимся в выборе повелителя.

Забавно было наблюдать за этим подданным – впрочем, они каждый год бывали разными. Я видел, как Джем мгновенно ослепляет его и, безусловно, поверг бы ниц, не держись посланец настороже. Не только потому, что Джем был легендой; все еще не померкло прославленное обаяние Джема, оно продолжало пленять и властвовать, несмотря на то, что почти не находило пищи в этих чужих замках, населенных псарями, оруженосцами и в лучшем случае мелкими дворянами, несмотря на одиночество и туманное будущее. Мне кажется, что самой Долговечной чертой Джема было именно его обаяние.

Несколько мгновений мой повелитель как бы купался в восхищении своего пока единственного в этом году подданного. Он уносил это восхищение с собой, по лестницам, переходам и покоям замка; он прятал его у себя под подушкой, чтобы ночами порадоваться на него; захватывал с собой на охоту и прогулки. Когда во время такой прогулки Джем вдруг отставал с мечтательной улыбкой па устах, я был совершенно убежден, что он предается воспоминаниям о том преклонении, упивается мыслью с своих еще не померкших чарах.

Слабое утешение, говорите вы. Справедливо. Но знаете ли вы, что значит неутоленное тщеславие для двадцатипятилетнего баловня судьбы, полного энергии и здоровья? Оно сильнее любого неудовлетворенного чувства, несравнимо ни с жаждой в пустыне, ни с неразделенной страстью, даже со смертью от голода. Сжигающее и всеобъемлющее, оно превращало Джема в факел нетерпения. «Когда же? – восклицала, а порой и неистово вопила каждая клеточка его существа. – Когда же я наконец возглавлю поход, одержу победу и султаном войду в Топкапу! Когда?»

О, как я понимал его! Я, которому свобода не подарила бы ни победы, ни престола, который стремился к свободе как простой смертный и не видел в ней ничего, кроме свободы. Одного этого стремления хватало, чтобы заполнить все мои помыслы, мечты и сновидения. Оно, пожалуй, даже изменило мои жесты, походку настолько, что я от каждого ожидал вопроса: «Ты еще здесь, Саади? А как же свобода обходится без тебя?»

Она обходилась… Где-то (везде, кроме Рюмилли, Монтрей-ле-Виконта, Рошшинара и прочих замков Дофине) мои ровесники жили как мужчины – вели войны, торговали, строили дома, делали долги и детей, а я катался верхом в окружении предупредительных тюремщиков и прибывших по приказу дворян, стрелял зайцев, вечерами слушал пошлые песни о прельщенных девах и наказанных богом злодеях и попивал разбавленное французское винцо. Каких размеров была та бочка, что за столько лет не была осушена, что не иссякла та подкрашенная водица, какой поили меня, любителя кипрского и ширазского вина, густого, как кровь умершего от жажды бедуина!

Ах да, я опять отклонился в сторону. Какими событиями отметить те дни, минувшие для нас без всяких событий? Как описать всех тех дьяволов во плоти, что набросились на нас, дергали в разные стороны и принудили к поступкам, которые вы назовете бессмысленными, а может быть, и смешными?

Итак, мы были в Рошшинаре. Избавлю вас от описания этого замка, к чему описывать все наши пристанища – они были остановками на нашем жизненном пути, поскольку в каждом из них мы оставляли что-то от себя, пока не оказались такими, какими нас произвела на свет мать, – нагими не телом, но духом. Рошшинар был ничем не хуже других – замок средней руки. Владельцем его был командор Авиньона – ведь мы продолжали скитаться от одного иоаннита к другому.

В Рошшинаре нас, естественно, стали одолевать посещениями, устраивать в нашу честь зрелища – я уже не представлял себе дня, не заполненного чем-либо подобным, и начал подумывать, что счел бы благодеянием, если бы однажды поутру меня принялись колотить и колотили до вечера – по крайней мере разнообразие! Тщетно задавал я дворянам Дофине все те же вопросы – спрашивал, как всегда, о Карле. Ответы звучали неопределенно: он пребывал то ли в Шамбери, то ли в Лионе, у родных.

Я чувствовал, что эти ответы растравляют нетерпение Джема, так же как соль – открытую рану. Две надежды еще жили в нас: Карл и Корвин. Карлу за весь год ничего не удалось предпринять. А Матиаш? Отчего все наши посланцы в Венгрию, тайные и явные, словно проваливались сквозь землю, отчего Орден в своих посланиях никогда не упоминал о Корвине?

«Пусть это неосторожно, но следует выспросить о нем, Саади, – решил Джем. – Братья нам солгут, я знаю. Но не побеседовать ли тебе с кем-нибудь из этих дворянчиков или их оруженосцев?»

В Рошшинаре Джемом овладело новое настроение: Джем счел, что пришла пора действовать. Чересчур долго уповали мы на мировые силы. От этого решения, разжигаемого нетерпеливостью, Джема просто лихорадило. Но это все же было терпимее, чем прежние сетования или приступы болезненного отчаяния. Теперь Джем Днем и ночью – чаще всего ночью – изобретал несбыточные планы и подробнейшим образом излагал их мне. Возможно, что они были следствием его болезни (я уже более не считал его вполне здоровым) либо же естественным ответом на все то, что выпало нам на долю или вырисовывалось в будущем. Так или иначе, Джемом завладела мысль о побеге.

– Только бы нам добраться к Карлу, в Шамбери! – шептал мне Джем ночью, когда все кругом, казалось, было погружено в сон, но мы знали, что нас подслушивают. – Карл снабдит нас охраной до границ Венгрии. В этом нет ничего невозможного, Саади!

– Это совершенно невозможно. У магистра и короля самое малое десяток соглядатаев в Шамбери. Через два дня оба узнают, что ты находишься там. Поверь, в их силах принудить Карла! Бегство в Савойю не выход.

– Тогда нам остается добираться в Венгрию самим. Не разубеждай меня, Саади! Что, если завтра у нас отнимут и эту возможность? Отчего не попытаться, Саади? Что потеряем мы? Их доверие?

– Видимость свободы, какой располагаем ныне, Джем. Ты недостаточно ценишь ее. Мы можем навлечь на себя заточение. В самую обычную тюрьму. Без всякой надежды. Сейчас у нас хоть есть надежда…

– Нет и нет! – Джем вспыхивал так, что я пугался, как бы он не заговорил во весь голос. – Время уходит. Быть может, через несколько месяцев Корвин откажется от войны с Баязидом. Минуты дороги, Саади! Нам следует завтра же…

По-разному завершались наши разговоры. Джем приказывал мне либо изучить дороги между Дофине и Венгрией, либо узнать, чем сейчас занят Корвин, как относится французский король к Карлу и прочее.

Я еще ночью обдумывал, о чем буду заводить разговор в течение дня. Хорошо, что я одновременно и сочинитель и певец – привык держаться перед слушателями и мгновенно исправлять любую оплошность. Ехал ли я верхом или прогуливался в обществе местных сеньоров, я не выпускал из рук нитей игры. Чаще всего рыбка ловилась на простейшую наживку: я притворялся пьяным (принято ведь считать, что поэты редко бывают трезвыми) и обрушивал на собеседника поток слов, по-видимому не всегда правильно произнесенных, потому что надо мной посмеивались. Я раскрывал свою душу, мечтания и таким образом вызывал в ответ скудную, случайную откровенность.

Никогда не расспрашивал я о дороге в Венгрию, это было бы чересчур очевидно. Я надеялся, что, если побег удастся – впрочем, мне никогда не верилось в это, – мы отыщем путь по звездам. Но зато я по крупицам собирал вести о событиях в Европе.

Каждую из них Джем встречал восклицанием: «Вот видишь, медлить нельзя! Мы ничем не рискуем: Д'Обюссон не убьет меня, потому что я приношу ему золото. Придумай, сделай что-нибудь, Саади!»

Последовательно я начал действовать весной 1483 года. К этому времени мы уже стали в Рошшинаре своими, у нас постоянно гостили окрестные дворяне, мы познакомились с их свитами и певцами.

Я остановил свой выбор на одном из этих певцов, проникшись к нему доверием, вероятно, оттого, что оба мы служили одному и тому же божеству. Он был молод, но уже прославлен, его песнь о заточенном в темницу Ричарде Львиное Сердце положительно была лучше всего, что мне довелось слышать. Привел его к нам владелец Монтрей-ле-Виконта, брат магистра Д'Обюссона.

Едва певец запел, как мне пришел на память наш Хайдар, поэт-селянин. Сразу было видно, что этот юноша рожден не среди знати, даже не среди приближенных, – у него не было благородных манер, но в песне его было нечто подлинное: вдохновение. Неловкий, смущенный, пока его представляли нам, Ренье (так звали певца), стоило ему запеть, не только избавился от смущения, а словно забыл обо всем. Я видел, что он не замечает нас, весь отдавшись своему творению, и чувствовал, как он совершенствует его во время пения, и эти маленькие, неожиданные находки – слова, новые образы – возносят его еще выше над миром, который был ему чужд.

Я смотрел на Ренье – уже не слушал, а только смотрел, погрузившись в горестные воспоминания: некогда, до того как Джем открыл меня, я тоже так пел. Некогда я впервые запел так перед Джемом, чем и заставил его предпочесть меня всем когда-либо слышанным певцам. И это предпочтение – назовите его любовью, если угодно. – убило во мне певца. Я понял это в тот час, когда слушал Ренье. Моя мысль и душа уже не могли воспарить, долгие годы не испытывал я того великого мукой и блаженством мгновения, того напряжения и легкости одновременно, которые и есть вдохновение. Я был прикован к земле, ибо на земле жил и страдал человек, любимый мной. Я был его собственностью.

Да, я смотрел на Ренье и видел, как он завладевает нашими тупицами из Дофине. «Искусство не нужно понимать, – размышлял я, – лишь немногие поднимаются до него. Но искренность воспринимается каким-то неназванным чувством, и, если ты сумеешь его затронуть, ты победил!»

И вообразите, до чего я дошел – я, поэт Саади: когда Ренье кончил петь и удалился, я последовал за ним, но не заговорил на общем для нас обоих языке, не излил свою боль оттого, что поэт во мне умер, а с пошлостью, присущей тому, в кого я превратился – незадачливого политика, – сразу же попытался пробудить в нем сострадание к Джему.

– Своей песней, Ренье, вы вызвали у меня слезы, – пошло сказал я, и поэт во мне действительно рыдал от стыда.

Певец взглянул на меня, прикидывая, чего я стою.

– Я рад, – сказал он. – Очень рад, что вызвал у вас слезы.

Это не смутило государственного мужа, каким я стал.

– Возможно, у вас (насколько я понял, ваше вдохновение ищет героических узников) сложена песня и о Джеме. Отчего вы не исполните ее перед нами?

– Оттого, что у меня нет такой песни. Вероятно, я первый трубадур, певший перед Джемом не о Джеме. Знаете, – вы ведь Саади, не так ли? – я считаю, что поэт должен избегать близости с тем, кого он воспевает. Так для него лучше.

Разговаривая, мы пересекли двор. Ренье шел, чтобы получить свой ужин вместе с псарями и сокольничими. А я сопровождал его, что было совсем недостойно для первого вельможи при особе почти султанского звания.

Ренье заметил мою оплошность. Он остановился перед дверью в поварню и некоторое время пристально смотрел на меня.

– Я знаю! – внезапно сказал он, снизив голос, чтобы никто, кроме меня, не слышал. – Знаю о том, сколько пролито вами слез и какие песни нужны вам. Сдается мне, что я знаю гораздо больше, чем вы, Саади. Потому что я – на воле. Вся Европа сейчас, судит и рядит о свободе или заточении Джема. Но они потолкуют и забудут, как было с Ричардом Львиное Сердце, так ведь?

Я сообразил: Ренье не ждет, пока я догоню его, он сам бежит мне навстречу. Я призвал на помощь всю свою отвагу – упустить такой случай было нельзя.

– Зачем же ждать, пока забудут, Ренье?

– Ого-о! – протянул он и засмеялся. – А если я подкуплен братьями?

– Нет! – отчаянно возразил я (подобный разговор грозил мне смертью). – Ты не стал бы петь перед Джемом песню о Львином Сердце и не спел бы ее так…

Разумеется, я пес вздор. Но именно в эту минуту улыбка сбежала с лица Ренье.

– Я согласен, господин. Завтра я буду приветствовать пробуждение султана Джема песнями Эльзаса. Я мог бы петь ему и во время охоты, у меня много хороших охотничьих песен.

Иначе говоря, на другой день во время охоты я и Ренье поговорили по-мужски. Не думайте, что этот певец был заговорщиком, что его кто-то подослал. Он просто любил маленького герцога – Карла любили все трубадуры Франции – и хотел обрадовать его. Кроме того, я подозревал, что Ренье испытывает ненависть к братьям, она сквозила в его словах. Так никогда я и не узнал, имелась ли на то иная причина, помимо извечной вражды между поэтами и монахами.

Так или иначе, Ренье пообещал, что у маленького мостика в лесу нас будут ожидать две лошади и по узлу с одеждой, и указал в самых общих чертах, в каком направлении надо двигаться.

– Глупо направляться в Шамбери; еще глупее – ехать на восток. Спускайтесь напрямик к морю, но не в Савойю. Направляйтесь к устью Роны. Или к Мавритании, если хватит сил. И ищите корабль, который перевез бы вас на тот берег.

– В Каир? – изумился я. Мысль о бегстве в Египет не приходила нам в голову.

– Каитбай находится в войне с Баязидом. А Корвин уже несколько месяцев как заключил с ним мир.

– Мир между Баязидом и Корвином? – Эта весть просто сразила меня.

– Да, любезный друг. Не рассчитывайте на венгерского короля. У него иные планы.

Ренье отъехал, предупредив меня, чтобы мы ничего не предпринимали до тех пор, пока он не покинет Рошшинара, и этим опять напомнил мне Хайдара – тот тоже все делал обдуманно. Я никак не мог собраться с мыслями – менялись все наши замыслы, наши пути, виды на удачу. В самом деле: мы дождались заключения мира между Баязидом и Корвином, не последует ли за этим другой мир – между Турцией и Египтом?

«О милосердный аллах! Пусть лучше завтра ночью нас убьют на месте, если побег не удастся! – подумал я. Все невыносимей становилось мне находиться вместе с Джемом в центре игры, ведущейся двумя мирами! – Пусть завтра наступит конец, какой угодно, но конец…»

Шепотом поведал я Джему о своих переговорах и обещании трубадура. В темноте – мы притворялись, будто уже спим, – рука Джема коснулась моего лба. «Благодарю тебя, Саади! – произнес он также шепотом. – Я знал, что ты что-нибудь предпримешь».

Мы решили ускользнуть в тот час, когда пиршество подходит к концу, трезвые дремлют, а пьяные буйствуют и не разобрать, кто уже отправился спать, а кто вышел по своей надобности. Конечно, в этот час всего естественней заподозрить попытку к бегству, но мы по неопытности избрали именно его.

Мы испытали все то волнение, какое присуще новичкам. Во время ужина Джем притворялся более захмелевшим и более возбужденным, чем когда-либо, а я упорно изображал необыкновенную сонливость. Нам казалось, что это выглядит убедительно, по крайней мере никто ничем не намекнул, что это не так. Было уже достаточно поздно, когда мы с Джемом выскользнули в разные двери, встретились во дворе и пересекли его под покровом самых синих из ночных теней. Будет выглядеть вполне естественно, рассчитывали мы, если, проходя через поварни (и тем самым минуя крепостные ворота), мы слегка ошибемся дорогой. Так мы и сделали. В поварне Джем на пьяный лад окатил меня водой – чтобы прогнать сон, как объяснил он слугам. Пока все шло как надо. За стенами крепости была кромешная тьма, Рошшинар отбрасывал густую тень; затем начинался почти отвесный овраг, на дне которого протекала река, а за оврагом лес.

Мы шли, спотыкаясь, затаив дыхание, скользили по топи, увязали в илистом дне речушки. До мостика. Там нас и впрямь ожидали две лошади. И к каждому седлу был действительно приторочен узел с одеждой.

– Переоденемся позже, когда начнет светать! – прошептал Джем. – Скорее, Саади, заклинаю тебя! Скорее!

Я и без его заклинаний лихорадочно торопился. Лесные тропки мне были знакомы, мы проезжали здесь во время каждой охоты. Я тихо направлял лошадей, вздрагивая при каждом звуке, выбирая кратчайший путь к равнине.

Благодарю тебя, аллах – тебя, не пожелавшего, чтобы наше бегство увенчалось успехом, – за подаренный тобою краткий миг езды по открытой равнине! Она вдруг сверкнула перед нами, она светилась, несмотря на ночь, – после двойной тьмы лесной чащи мы увидели в ней образ давно забытых степей.

Мы пустили коней вскачь. Джем понукал их торжествующим гиканьем, если можно назвать гиканьем громкий шепот. Я прильнул лицом к шее моего коня, довольно низкорослой дешевой лошаденки, чувствуя себя растроганным до слез. Чуть впереди ехал Джем – снова ловкий, снова ликующий Джем, – он сидел в седле немного странно: не пригибаясь, словно хотел вобрать в себя побольше ветра и ночной прохлады. Мы забыли обо всем, и не знаю уж, как долго скакали наугад. Потом Джем остановился. «Сверься со звездами, Саади. В какой стороне Шамбери?» (В суете я даже не сказал ему о том, что, пока мы пировали в замках Дофине, соотношения в мире переменились и нам придется пробираться в Каир, а не в Савойю!)

Я тоже остановил коня. Пока я собрался ответить, наступила ненадолго тишина – топот наших коней не заполнял собою ночи. И в этой тишине я услыхал совсем близко другой конский топот. Не восемь копыт, больше. Нет, то было не эхо. За нами гнались, нас настигали.

Каким страшным было в ту минуту лицо Джема! Так, наверно, выглядят лунатики, если их внезапно разбудить. Застывшее, мертвое, опустошенное. Тем временем погоня настигла нас, окружила кольцом. Мне казалось, что сопят не кони, что это монахи злорадно сопят в свои бороды, выражая свое презрение к нами свое превосходство. Именно с превосходством обратился брат Антуан Д'Обюссон к Джему:

– Ваше высочество заблудились во время ночной прогулки. Рошшинар находится гораздо левее.

То была первая наша попытка. За ней последовали другие – не помню уж сколько, – более зрелые, более хитрые. Однако перехитрить Орден нам не удалось ни разу.

Показания Батисты Спиньолы, лица без определенных занятий, о событиях осени 1484 года

Насчет неопределенных занятий – это неверно. Все знали, что есть у меня занятие. Как не знать? Но вижу, вам тоже охота соблюсти приличие, так я и думал. Мир ни в чем не переменился с моих времен, ни на йоту. Так вот, значит…

Зовут меня Батиста Спиньола, родом я из Генуи. Генуэзцы в наши времена были по большей части мореходами. Мореходы-то мореходы, но это вовсе не значит, что все на один лад. Были среди них и богатеи, и совсем мелкий народишко, еле-еле зарабатывавший на кусок хлеба. А посередке – самые что ни на есть отчаянные, вроде моего приятеля Христофора Колумба, к примеру, который позже прославился, хотя был ничем не лучше меня.

Отец мой, вечная память ему, оставил мне в наследство штаны да рубаху, только и всего добра. Мотаться по морю от Генуи до Каира, Марселя или Мальты за полдуката в год мне не больно улыбалось, и взялся я искать выход разными другими способами, которые я тут перечислять не стану. Короче, к 1480 году я вроде бы уже встал на ноги, так что моими услугами пользовались и люди видные – богатые купцы, мелкая знать и прочие.

Вы спросите, о каких услугах речь, но я объяснять не стану, потому что были они по большей части не для огласки. Да и неохота ворошить дела, за которые я получал плату дважды: сначала – чтобы их обделать, потом – чтобы помалкивать. Поверьте, во все времена большие люди нуждаются в таких, как Батиста Спиньола, ваш покорный слуга; черная работа достается нам, а пеночки снимать – им.

Ближе к делу. В 1484 году – я тогда был в Марселе, продавал крепостных баварского князя за египетские червонцы (султан Каитбай предпочитал иметь светловолосую стражу) – приходит ко мне один незнакомец. Говорит, что послан герцогом Эркуле Феррарским, в подтверждение показывает его печать.

Насчет Эркуле, если вам интересно, могу сказать, что второго такого бандита не сыскать и в преисподней. Правда, в наше время особой разницы между разбойниками с большой дороги и господами не было. Я, во всяком случае, не замечал. Но в Италии расплодились совсем уж оголтелые разбойники из числа господ – непрестанные войны довели их до такого разорения, что приходилось как-то покрывать свои расходы, вот они и пустились грабить средь бела дня. Буколини, к примеру: никто не знал, откуда он взялся, а он подступил с осадой к Озимо, порту под Анконой (сама-то Анкона принадлежала святому престолу), занял его и в том же 1484 году принялся искать, кому бы его сбыть. Продавал порт за деньги, вот вам крест! Или же Медичи – нет, не Лоренцо: властитель Флоренции был человеком почтенным и уважаемым, несмотря на войны, которые он вел против святого отца. Я о другом Медичи, корсаре по ремеслу. Тот завладел Хиосом, уже принадлежавшим султану, силой оружия правил там и собирал дань. Я хочу сказать, что в наше время не было резкой границы между корсаром, разбойником и князем, все друг дружки стоили. Теперь, вы говорите, разница есть. Прекрасно.

Так вот, герцог Эркуле был чистой пробы бандит. Кто бы ни вздумал сотворить в Италии какую-нибудь пакость – начать войну, набрать наемников, завладеть каким-нибудь селением или горным перевалом, – обращался к герцогу Феррарскому. И тот не отказывался. А проворачивал дела по большей части руками нашего брата. Поэтому, когда меня отыскал в Марселе тот субъект, я понял, что пахнет большими деньгами – раз названо имя Эркуле Феррарского.

Незнакомец предупредил меня, что дело из самых что ни на есть секретных. Конечно, припугнул: мол, ежели захотят меня убрать, я и охнуть не успею. И зря: наш брат умеет держать язык за зубами. Велел ехать с ним в Феррару. Герцог, мол, желает лично говорить со мной.

Оставил я своего напарника (тоже генуэзца) торговать баварцами и двинулся в путь-дорогу. В Ферраре меня приняли сразу, Ну, герцог-то этот, не в пример другим важным особам, улаживал такие дела самолично, с глазу на глаз, поэтому когда за что брался, то все у него ладилось.

Что вам сказать о герцоге? Человек как человек. Только разговор у него был крутой, словно вот-вот пустит в ход кулаки. Любил, чтобы его понимали с полунамека. Итак, совсем вкратце, Эркуле сообщил мне, что надо устроить похищение того султана, о котором шло столько разных толков.

Не ожидал я, что дело будет такое рискованное. Все говорили, что святые братья какого-то там ордена стерегут султана пуще глаза. Как он себе это представляет, герцог-то?

Я так прямо его и спросил: как он себе это представляет?

– Да кабы я это себе представлял, зачем бы я стал тебя, дурака, звать? – Я не вру, вот таким манером он обходился с людьми. – Не требую от тебя ответа ни сегодня, ни завтра. Поразмысли, потолкуй со своими парнями. Но только если возьмешься, так уж изволь сделать, ясно? Иначе будешь иметь дело не с какими-то там купцами из Генуи или баварскими князьками.

– Платить кто будет? Венецианский дож? – попробовал я что-нибудь из него выудить. В наше время в Италии самые крупные сделки такого рода оплачивали венецианцы. А с ними шутки были плохи – что верно, то верно.

– Ха, дож! – ощерился Эркуле. Вот и все, что я из него выудил. – Возвращайся в Марсель, приготовь там все и сообщи мне цену!

Я вдруг расхрабрился. Раз Эркуле обратился ко мне, значит, в других местах у него не выгорело. И взваливал он на меня не кого-нибудь, а султана, которого стерегут монахи… Мы уже были наслышаны, что тот султан – самая крупная сделка века, крупней не придумаешь. Это что же выходит? Я стану рисковать головой, а мне даже не соизволят сказать, кто платить будет, а? Мы, дескать, люди темные, и нечего вопросы задавать. Э-э, нет!

– Хочу знать, кто платит, – сказал я, сам на себя дивясь.

Эркуле остановился – до этого во все время разговора он прохаживался взад-вперед – и глянул на меня так, будто сейчас разорвет на куски. Потом хохотать принялся:

– Хочешь знать, а? Ну, знай, так и быть! Все равно тебя прихлопнут прежде, чем успеешь рот открыть. Платят двое: король Матиаш и маленький герцог. Дурак ты, иначе предпочел бы не знать – может, тогда и унес бы' ноги в целости.

– Мы, ваше высочество, молчать умеем, – с достоинством ответил я. – И когда же упомянутые особы намерены заплатить?

– Как водится. Когда дело будет сделано.

– В такую игру мы уже играли. Вместо платы всадят тебе нож в спину. Нет, не приступим к делу до тех пор, пока в какой-нибудь римский или флорентийский банк, это по вашему усмотрению, на имя Батисты Спиньолы не будет внесено сто тысяч дукатов. Только так.

– Сколько же вы думаете всего содрать? – Герцог опять хохотал, весело ему было.

– Это мы прикинем. Наши расходы и сколько причитается за работу. Разницу получим, когда будем передавать султана. Больше десяти тысяч я себе в карман не положу, святой крест!

– Э-э, твои клятвы!.. – процедил Эркуле. – Известно ли тебе, что султан Баязид со всей своей империи собирает в год сто тысяч дукатов? А ты за одну ночь возьмешь столько же.

– Не возьму, а раздам, – поправил я. – Ваше высочество мои расходы берет в расчет или нет? Да мне придется нанять самое малое десятка три отпетых головорезов.

– Отпетые стоят дешевле, – вслух произнес герцог, сам прикидывая кое-что в уме. Я вам объясню, что он прикидывал: как содрать с Корвина и Карла тысяч по двести – двухлетний доход огромной империи, – чтобы и мне хватило, и ему, герцогу, досталось. – Не услышу ли я более разумный ответ?

– Нет, ваше высочество. Спросите кого хотите, султану такая цена. Не бойтесь, они заплатят, сами-то на этом втрое больше заработают.

– Ладно, отправляйся восвояси! – закончил разговор Эркуле. – Я передам, сколько ты просишь.

И я опять поехал в Марсель, по дороге обдумывая, кому поручить это дело. Остановился на своем напарнике – я ведь его в сотоварищи не случайно взял. Стреляный воробей. Я подобрал его на улице и держал в руках благодаря делишкам, за которые он враз угодил бы на дыбу, надумай я проболтаться…

Я нашел его в Марселе, баварцев он уже отправил в Каир, отсчитал мне денежки – с расчетами у него всегда был полный порядок. Рассказал ему о предстоящем деле, и он за одну ночь собрался в путь. Решили мы, что он поедет на север и разведает, в какой крепости сейчас стерегут султана, – это было нетрудно, слухом-то земля полнится. Потом следовало ему каким-то образом добраться до людей султана и сообщить им, что венгерский король подготовил побег. Пусть обо всем с ними уговорится и возвращается назад. Тогда уже мы известим герцога Эркуле, удостоверимся, что деньги в банк внесены, и с божьей помощью провернем дельце.

Мое участие во всей этой истории не было решающим: по сути, Эркуле через меня, поскольку у меня было имя в уголовном мире, поручал всю работу моему напарнику Джованни. Поэтому, хоть для вида я с Джованни и поторговался, я понимал, что просит он недорого: тридцать пять тысяч. На этой цене мы и сошлись. Я знал, что по ходу дела эти тридцать пять превратятся по крайней мере в пятьдесят, такой уж это был тип: умел требовать и настаивать и каждое утро сообщать, какие еще появились расходы. Но и пятьдесят тоже было недорого.

Короче говоря, в конце сентября Джованни двинул на север, ведя за собой трех навьюченных коней, – он вез книги: по слухам, султан покупал книги, надо было принять безобидное обличье.

Я ждал Джованни и очень за него тревожился, потому как известно, что братья любого ордена и не слепцы, и на расправу люты. В то самое время навестили меня два человека, каждый по отдельности. Одного звали Цезарь Валентин, и говорил он на нашем языке плоховато. По его словам, был он послан королем Венгрии, интересовался, продвинулось ли дело. У него я ничего не выудил – деньги, сказал он, под конец. Но я понял, что король сгорает от нетерпения, и обрадовался: стоит нам выкрасть султанишку, тогда-то уж мы поторгуемся! Если, конечно, удастся надежно его спрятать.

Второй гость был Пьетро Великомученик из Мантуи, давнишний мой знакомец. Прозвали его так потому, что за один крупный грабеж он провисел двое суток на колесе, резали его, жгли, шкуру сдирали (ясно, не всю), а он очухался, и тогда его взяли да помиловали. Так вот Великомученик явился от имени Карла Савойского. «Видать, Карл тоже не прост, – подумал я. – Иначе разве доверился бы он Великомученику, который собственную мать продаст и спит с родною сестрой?» Знаете, хоть нас всех, скопом, считают мерзавцами, но и среди нас есть порядочные, а есть мразь.

Великомученик долго расспрашивал, как обстоит дело, потому, мол, маленький герцог не спит и не ест от тоски по своему обожаемому дружку и не успокоится, пока не увидит его на воле. Но, заметил я, больно уж Пьетро до тонкости выпытывает, как, когда да где, так что взяло меня сомнение, не задумал ли он чего: к примеру, самому устроить султану побег да спрятать его, чтобы сбыть подороже. Потому постарался я поскорей спровадить его. Он все-таки выудил у меня два дуката – денег, говорит, нету на обратную дорогу в Савойю.

Я уже начал опасаться, что Джованни попал в западню и потребуется искать нового напарника, но тут – уже декабрь был на исходе – он вернулся. В эту пору года в Марселе чистое свинство: мистраль не дует, а просто убивает наповал, и порт целыми днями пустует – люди забиваются в подвалы, чтобы не свихнуться от воя ветра. Я тоже сидел так в затишке и вдруг слышу голос Джованни. Обрадовался я ему несказанно, а то мне уж начало мерещиться, что не вытанцуется наше дело.

Джованни было не узнать. В шубе из волчьего меха, а прочее – я в этом толк знаю – из фландрской шерсти. Отрастил длинную бороду, на руках перчатки и даже перстень.

– Ого! – сказал я, после того как мы обменялись приветствиями. – На широкую ногу живешь! Прожираешь на корню венгерские денежки?

– Не, – отвечает. – Денежки султана Джема.

– Неужто сумел с. ним переговорить?

– Это была бы глупость. – (Я заметил, что Джованни ужасно важничает, голытьба несчастная!) – Я говорил с Саади. Полюбуйся! – Он протянул мне руку. – Эту Руку целовал Саади, первый вельможа султана Джема.

– О чем же вы уговорились?

– Дай сначала хоть перекусить, любезный мой сотоварищ! – осадил меня Джованни, снимая шубу. – Сначала накорми, напои, а уж тогда…

Я обрадовался. Джованни мог корчить из себя хоть купца, хоть князя, но я знал: стоит ему напиться, как он распустит язык и выложит всю подноготную. Сели мы за стол, Джованни и говорит:

– Ну, – говорит, – Батиста, кончили мы бедовать! Купишь ты, Батиста, не один корабль, а пять, а я, может статься, и целых двадцать куплю! И вернемся мы в Геную разодетые как картинка, генуэзцы подохнут от зависти!

– Ну, ну! – сказал я. – Не так шибко!

– Чего «не так»? – возражает Джованни. – Все уже готово. Как я пробрался в Буалами (султана недавно перевезли туда) – о том не расскажешь. В Буалами я сошел за книгоношу, и трое братьев во все глаза глядели, какие книги я вынимаю из ящика. Ну, в первый день ничего мне сделать не удалось, но я притворился, будто у меня корчи, и заночевал в селении. Потом подкупил одного паренька, чтобы устроил мне встречу с Саади, – он при султане единственный турок. Саади пришел в селение вроде за какими-то целебными травами, мы встретились, и я пересказал ему все, о чем мы тут говорили. И про венгерского короля, и про Карла. Сказал, что тридцать верных людей поклялись на кресте вызволить султана из заточения. Саади кинулся руки мне целовать – видать, у них обычай такой, – а я велел ему спросить у своего хозяина, когда и где. Саади ответил, что второй раз ему вряд ли удастся незаметно выйти из крепости и потому лучше уговориться сразу. Мы и уговорились. На другой день мне полегчало, и я двинулся в обратный путь. Вот оно как, Батиста.

От меня не ускользнуло, что Джованни утаил самое важное: о чем они уговорились. Возможно, он хотел оттеснить меня, выслужиться перед герцогом Эркуле, место мое занять.

– О чем же вы уговорились? – спросил я.

И понял, что Джованни вовсе не так уж захмелел. Он подморгнул мне и, как хозяин, положил руку на плечо:

– Много будешь знать, скоро состаришься, Батиста. Придет срок – узнаешь!

Я скинул его руку со своего плеча. Голытьба! Христарадник! Я ему хлеба дал, а он передо мной нос задирать!

– Ты, братец, помни, – обрезал я его, – что деньги внесены на мое имя. Никто сроду не слыхивал о каком-то там Джованни.

До него наконец дошло.

– Шуток не понимаешь, – сказал он. – А коль не понимаешь, так слушай: в Буалами, говорят, есть подземный ход к реке, она внизу, в овраге. Ход этот потайной, в былые времена им пользовались при вражеских осадах. Саади сказал, что один слуга, очень полюбивший султана (это Саади так говорит, а дело, наверно, не в любви, а в деньгах), им этот ход показал. Но они с султаном не решались, говорит, через тот ход выбираться, потому, говорит, что несколько раз пробовали бежать и каждый раз срывалось. Не было никого, кто бы ожидал их и переправил дальше. И порешили оба эти турка, что без помощи извне им не выбраться. Потому он мне руки и целовал – давно, говорит, дожидаемся, когда кто-нибудь приедет к султану. Саади объяснил, куда этот подземный ход выходит; десятого февраля посреди ночи мы с нашими людьми должны быть там.

– Куда же он выходит? – прижал я его к стене, чтоб не юлил.

– Ну, это уж тебе ни к чему знать. Там ведь я буду, не ты, верно? Если взяла охота поездить, чего ж ты сам не прокатился в Буалами?

Я только вздохнул. Джованни был на двенадцать лет моложе меня, а ростом выше на целую голову. Не годился я ни для драки, ни для похищений султанов в зимнюю пору. «Ладно, – утешал я себя, – у него в руках султан, у меня – денежки. Как-нибудь сторгуемся».

На другое утро я повел своего жеребца – за повод вел, потому что из-за ветра боялся сверзиться, – и двинул в Феррару, размышляя о том, как много потеряют некоторые люди, если на меня по дороге нападут разбойники – настоящие, не такие, как герцог или Джованни. Но обошлось, никто на меня не напал. Я миновал Касис, Чиотту и Ниццу – за три года до того, вспомнилось мне, именно здесь разыгрывались великие торжества по случаю прибытия того турка. Потом расстался с морем и в три дня добрался до Феррары.

В этот раз мне очень долго пришлось дожидаться в прихожей герцога. Ввели меня к нему лишь под вечер, так что беседа шла при свечах. Герцог Эркуле был в толстом халате, отчего казался в ширину таким же огромным, что и в высоту. Как и в прошлый раз, он метался по комнате, точно дикий зверь.

– Ха! Синьор Батиста?! – расхохотался герцог, увидев меня. – Как дела, синьор?

– Осмелюсь доложить, прекрасно. Все готово, ваше высочество. Мы просим у короля Матиаша – сверх тех денег, о которых договорено, – четыре смены лошадей, по три лошади в каждой.

– Почему по три?

– Для обоих турок и для моего человека.

– А зачем четыре смены?

– Мы рассчитали путь от Буалами до Феррары.

– На какой же день?

– На десятое февраля, с вашего позволения. Если я удостоверюсь, что уговоренная сумма уже в банке.

– Знаете ли, синьор Батиста, – заговорил герцог после того, как убедился, что я не вру. – Возникло небольшое затруднение. Король Матиаш отказывается оплачивать столь дорогостоящий побег. Он считает, что дело это не до конца верное, и он прав.

– Получит султана, если заплатит деньги, – ощетинился я. – Никто у него не просит денег вперед.

– Да, я это и сказал Цезарю Валентину. Но остается вопрос о цене.

– Кто торгуется, ваше высочество, – король Матиаш или кто другой? – вскипел я. (Наш брат может и без церемоний: это мы нужны важным господам, а не они нам.) – Уж больно через много рук проходит это дело, больно много примазалось посредников.

– Торговался король Матиаш, синьор, и никто другой, – с ехидством ввернул герцог; любил поизмываться над людьми, вечная ему память. – Кабы только торговался, вы бы ему свечу во здравие поставили. Король Матиаш просто-напросто отказался.

– Что?! – Я не верил своим ушам. – Столько трудов положили, жизнью своей рисковали. Ну, этот, Джованни-то…

– Вот так. Отказался. Он рассчитывал, что все дело обойдется ему тысяч в десять.

– Пускай сам похищает султана за десять тысяч! – а не помнил себя. И вдруг меня словно огнем опалило: – Когда вы узнали об этом, ваше высочество?

– В октябре. В середине октября примерно. Почему вы спрашиваете, синьор?

– Потому что вы могли каким-то образом известить рас, ваше высочество.

– Не догадался. И потом я был уверен, что вы прибудете сами.

Не помню, как я вышел из герцогского дворца. Увидел, что держу в руке небольшой кошелек, и вспомнил, что Эркуле на прощание сказал: «За молчание». Не за молчание это было, можете мне поверить! Просто герцог предвидел, что мы можем опять ему понадобиться, и не хотел расставаться по-плохому – известно, что наш брат злопамятен.

Чуть не плача шагал я по темным улочкам Феррары. Мне даже стало жалко Джованни, который в мечтах уже видел себя богатым и знатным, которому целовал руку некий Саади; а больше всего разбирала меня жалость к самому себе: я же рассчитывал обзавестись собственными судами, чтобы уплыть из уголовного мира Генуи и Марселя.

Не было ли мне жаль султана Джема? Нет, не было.

Вторые показания Джона Кендала, туркопельера Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, о событиях с 1485 по 1487 год

К 1485 году дело Джема так осложнилось, что уже трудно было направлять его и даже за ним следить. Верно предположил брат Д'Обюссон еще в 1482 году: Джем стал главным козырем в международной политике. Короче, в указанные годы цена на этого злосчастного претендента на турецкий престол так подскочила, что вряд ли когда-либо и где-либо имело место нечто подобное.

Мы, мнимые собственники этого живого клада, сидели на Родосе, получали донесения от своих соглядатаев в Неаполе, Венеции, Иль-де-Франсе и Константинополе, сортировали и просеивали их, подсчитывали свои доходы и потери в деле Джема и все с меньшим успехом пытались воздействовать на ход событий. Судьба Джема уже решалась в сферах, находившихся гораздо выше нас. Неизмеримо выше.

Наиболее тяжким обстоятельством в международной жизни 1485–1487 годов (подчеркиваю, для нас) было вмешательство Турции. До Мехмеда Завоевателя османы оставались пришельцами, с коими никто не имел и не желал иметь ничего общего. Дело Джема многое изменило. Часть западных государств уже вступила в переговоры с султаном, и Баязид принял на себя обязательства по отношению к некоторым из них, чтобы обеспечить заточение своего брата; уже наметились некоторые обоюдные выгоды. И тотчас же началось состязание: кто кого обгонит в этом направлении.

В те годы, о которых я говорю, крупные европейские государи, с одной стороны, вели переговоры с Папством о крестовом походе против Баязида, а с другой – поддерживали с тем же Баязидом связи, осведомляли его о намерениях папы и заверяли, что не допустят такого похода. Одному богу известно, в чем эти мирские властители были более искренни: в своем желании положить конец турецкой угрозе или в стремлении зажить с турками в мире ко взаимной выгоде.

Быть может, только Папство и Матиаш Корвин не вели в те годы двойной игры – они единственные ничего бы не выиграли от мира с Турцией. Но зато ни папа, ни Корвин не были заинтересованы в согласованных действиях – каждый настаивал на том, чтобы единолично возглавить поход, дабы не уступить другой стороне славу и добычу.

Таким образом, два указанных года были заполнены борьбой Иннокентия VIII и Матиаша Корвина за Джема. А фоном для их действий служили непрерывные переговоры остальных государств с врагами Турции и с самой Турцией.

Как мы и ожидали, дело Джема накалило воздух над всей Европой, были пущены в ход неслыханные средства, поставлены на карту интересы крупнейших властителей. Сам Джем (в сущности, мало кто знал, как он выглядит, никто не воспринимал его как живое существо с определенной судьбой, собственной волей и намерениями) уже негласно превратился в некое общее достояние.

Я уже говорил вам о том, что мы согласились передать Джема Иннокентию, ибо предложенные им условия удовлетворяли нас. Папа обратился с требованием к Карлу VIII, точнее, к королевскому Совету, управлявшему Францией до его совершеннолетия. Совет на это требование ответил туманно: мол, путешествие Джема – когда так много сторон, и в особенности Баязид, заинтересованы в том, чтобы похитить его, было бы нежелательным. Совет давал понять, что для безопасности подобного предприятия необходимы огромные деньги. В ответ на что Папство тотчас умолкло, ибо момент для напоминаний о деньгах был самый неподходящий.

Итак, Иннокентий VIII вышел из игры, и она, возможно, заглохла бы надолго, если бы в нее не бросился очертя голову Матиаш Корвин. Я лично присутствовал – в качестве наблюдателя Ордена – при этой выматывающей истории и могу вам подробно о ней рассказать.

Началась она весной 1486 года. Нам стало известно, что Матиаш Корвин, воспользовавшись тем, что турки приостановили военные действия, решил завладеть Джемом. Известие звучало неправдоподобно, но мы сообщили о нем Риму и Венеции. Хотели предостеречь соперников Корвина в деле Джема. Несмотря на равнодушие, с которым нам ответили, мы догадывались, что Рим и Венецию охватила паника. Папа боялся, как бы Корвин не похитил Джема и тем самым не нанес урон авторитету святого престола. А испуг Венеции был еще более объясним: война тяжко отразилась бы на ее торговле с Левантом. Таким образом, не прибегая к прямому предательству, мы сделали так, что султан Баязид был обо всем осведомлен.

Но зато Матиаш на наши подспудные действия ответил открытым ударом, какой будет помниться долго: он направил во Францию посольство почти из тысячи человек. Слыхали вы что-либо подобное? По дороге посольство должно было заехать в Милан, чтобы условиться о помолвке между сыном Матиаша и Бьянкой Сфорца. Хитро придумано: таким способом король Матиаш (привлекая себе в союзники герцога Миланского) вклинивался между итальянскими державами. Короче говоря, еще более затруднял и без того трудное положение Папства в деле Джема.

После того как мы узнали об удачном ходе венгерского короля, пришлось и мне отправиться в Италию дабы настигнуть там венгров и в одно с ними время явиться ко французскому двору. Хотя цель моей миссии была весьма прозрачной, венгры должны были со мной считаться. Как-никак я особа духовного звания.

Я прибыл в Милан, когда торжества по случаю помолвки были в разгаре. Огромный дворец семьи Сфорца – неприступная крепость и вместе с тем уютнейшее из известных мне жилищ – занимает пространство, на котором может разместиться целое селение. Он был разукрашен весь, вплоть до зубцов крепостных стен. Вечерами в его просторных внутренних дворах шли танцы и пиршества, на которых я встречал многих видных итальянских аристократов. Далеко не всех, разумеется, ибо Италию продолжали раздирать войны. Непристойной выглядела роскошь этих торжеств на исхудалом, оборванном теле Апеннинского полуострова. Семейство Сфорца было, подобно флорентийским Медичи, арбитром в итальянских делах. Брак Бьянки с Яношем Корвином придавал еще больше веса их дому.

В один из бесчисленных этих вечеров я был представлен герцогу Гаэтано. Он полностью совпадал с тем образом, который я себе нарисовал, – неуклюжий, дородный, ничуть не похожий на тех неспокойных, разорившихся и готовых на все итальянских владетелей, которыми было столь богато мое время.

Однако интересовал меня не сам герцог Гаэтано, я спешил свести знакомство с посланцем Матиаша: о Вараждинском епископе Яноше Пруисе ходили самые невероятные слухи. Говорили, что он несметно богат, очень начитан и ловок, один из лучших дипломатов в Европе, если не самый лучший.

Нас представили друг другу, и первое, что поразило меня, была почти неправдоподобная его красота. Пруис был, вероятно, моих лет, человек еще молодой, атлетического сложения, с головой, какие я видел только у античных статуй. Когда он шагнул мне навстречу (не сводя с меня глаз, по-видимому тоже многого ожидая от этой встречи), то напомнил мне полководца, и я невольно, хотя считал его врагом, преисполнился гордостью: вот какие мужи служат нашей церкви! Сегодня вы ровным счетом ничего не знаете о духовенстве нашей эпохи!

Мы разговорились. После первых же слов мне стало ясно, что передо мной весьма опасный противник. Опасным было утонченное обаяние этого телесно и духовно одаренного человека; опасным было его бесспорное совершенство и то, что он умел им пользоваться как оружием, приманкой или наградой.

Можете мне поверить, я знал всех до одного участников дела Джема и никого из них не могу сравнить с Пруисом. Это до некоторой степени объяснит вам, сколь тяжкой была моя миссия – не страдая излишней скромностью, я признавал полное превосходство своего противника.

Мы уединились от остальных гостей, что выглядело естественным: священнослужители имеют свои, не мирские дела. Со стороны мы, наверно, выглядели как рыцари перед турниром, мы изучали друг друга, прощупывали, мы проникались друг к другу приязнью, несмотря на вражду и борьбу. Знаете, ничто так не льстит уважающему себя человеку, как достойный противник.

Мы говорили о самых обыденных вещах. Пруис расспрашивал меня об осаде Родоса и моем участии в ней, выражал искреннее восхищение и сожалел, что не сумел сам участвовать. Венгры, сказал он, в ту пору тоже сражались и против того же неприятеля, однако осада – это, по его мнению, нечто совсем иное и крайне занятное; другой декорум, другой драматизм, гораздо более насыщенный – он выразился именно так. Я не мог не отметить, что напротив меня сидит истинный художник своего дела; угадывал под рясой человека, живущего не только радостно, не только с охотой, а со сладострастием. Я невольно добивался, чтобы и он признал меня, старался очаровать его, чтобы быть с ним на равных. Едва ли я преуспел в этом – не знаю, что могло бы произвести впечатление на этого человека, полного совершенств.

Он наслаждался своим голосом и жестами. С одинаковым удовольствием расстилал передо мною свое красноречие и силу, самообладание и гибкость. Словно некий Крез, милостиво дозволял мне любоваться его богатствами. А я жестоко завидовал не столько его совершенству, сколько тому, что он сознавал свое совершенство и умел с изяществом его проявить.

Мы беседовали почти час, когда Янош Пруис сам предложил мне:

– Так или иначе, мы поедем одной дорогой, брат мой, и с одной и той же целью. Отчего бы нам не поехать вместе?

Да, Пруис мог себе такое позволить: повести своего соперника за руку, столь далеко простиралась его уверенность в себе. Я принял приглашение. Мы двинулись в путь месяцем позже, после окончания торжеств. Пруис употребил этот месяц на то, чтобы блистать и покорять итальянскую знать. Пока не стал истинным кумиром своих сотрапезников и хозяев, пока не счел, что молва о нем уже достигла Иль-де-Франса и он может двинуться по дороге, проложенной для него этой молвой.

Если бы Джем и все с ним связанное создали мне втрое больше забот, я все равно считал бы себя вознагражденным – благодаря путешествию вместе с Пруисом во Францию, благодаря полугоду, в течение которого мы с этим необыкновенным человеком выслеживали один другого и симпатизировали друг другу, сражались и обменивались улыбками. Я знаю, уже давно исчислены радости земной нашей жизни, но не могу уразуметь, отчего меж ними особо не указана одна: крупная игра.

Из Милана мы выехали странным кортежем – думаю, неповторимым. Он давал поистине полное представление о Матиаше Корвине – этом наполовину восточном и вместе с тем во многом ренессансном государе, вознамерившемся поразить Запад. Основу нашей свиты составляли триста юношей из самых знатных семейств венгерского королевства. Все они были до смешного схожи меж собой – и возрастом, и внешностью. Триста светловолосых юношей, в пурпурных одеждах, с жемчужными коронами и золотыми ожерельями, ехали верхом на белых как снег конях, а их оруженосцы (в оранжевом) вели под уздцы вторую смену лошадей – все триста вороной масти.

Янош Пруис наблюдал за мной, когда я впервые увидел это зрелище. В его глазах – изумительного разреза, бархатных и теплых – плясали искорки смеха. Я не понял, над чем он смеется – над моим удивлением или над причиной его, но полагаю, что такой человек, как Пруис, находил затею добрейшего Матиаша поистине смехотворной. Справившись кое-как со своим удивлением, я стал рассуждать: даже если в Венгрии имелось триста дворянских родов (там их гораздо меньше), даже если в каждом из них имелся сын двадцати лет от роду (что тоже маловероятно), то как могло случиться, что все они светловолосы? Иными словами, король Матиаш обшарил все свои довольно поурезанные владения, чтобы сыскать триста одинаковых красавцев, из коих по крайней мере половина – крестьянские дети, только умытые и причесанные!

Не стану описывать вам венгерский обоз – более пятисот навьюченных лошадей. «Точь-в-точь бродячий театр! – подумалось мне. – Королю Матиашу не найти для него более неотразимого главного героя, чем Янош Пруис». Я был не в силах отвести глаз от этого неповторимого в своем роде представления и все меньше думал о Джеме – что мог значить какой-то варварский поэт и незадачливый претендент на престол в сравнении с тем, что меня окружало!

Путешествие наше длилось более двадцати дней. За все эти дни я не заметил ни пятнышка пота на пурпурных одеждах светловолосых юношей, ни пылинки па их сапогах. Кортеж двигался по перевалам Северной Италии и холмам Южной Франции, яркий, великолепный, без единого изъяна. Вскоре за Лионом мы были встречены адмиралом де Гравилем.

По своей неосведомленности вы можете спросить, что делал сей адмирал на суше. Адмирал де Гравиль представлял перед нами регентшу Божё. Множество толков ходило о ней. Известно было, что алчность ее безмерна, что в своих домогательствах она готова поставить на карту все, включая честь короны. Мы знали, что, по мнению ее исповедника, имевшего возможность сравнивать ее исповедь с подлинными фактами, дабы осведомлять нас о том и о другом, она лгала даже на исповеди. Относительно же адмирала мы знали, что он правит Францией в наиболее распространенном качестве – возлюбленного регентши. Более легковерные намекали, что ее ложе открыло ему путь к власти, мы же не обманывались на сей счет: упомянутая дама потому и пустила его на свое ложе, что сочла самым надежным среди французских сеньоров, коими она располагала. А имея таких врагов, каких имела она (достаточно было одного герцога Бурбонского, ее дражайшего деверя), она крайне нуждалась в крепкой спине и паре умелых рук.

То, что навстречу нам выехал сам де Гравиль, означало многое: Франция оказывала высокие почести королю Матиашу. Со мной адмирал держался суховато; должно быть, рядом с Пруисом я казался ему личностью весьма серой.

Поскольку юный король со своей сестрой (упомянутой выше дамой) проводил лето в замке Ансени, нас направили туда. Божественное зрелище! – иначе невозможно обозначить наше вступление в Ансени. Жаль, что Матиаша Корвина не было с нами, – какая пища для его тщеславия!

Под глубоким порталом замка двигалась невиданная процессия. Она кричала всеми цветами радуги в мягком свете северного лета, пока темно-серый Ансени не уподобился глубокой старинной чаше, в которой плещется, искрится и переливается через край пурпурно-оранжевое вино. На ступенях замка нас ожидая и Карл VIII – хилый старообразный мальчик, – и его Совет, и мадам де Боже – довольно тощая бесцветная особа в критическом возрасте. Все они силились сохранить достоинство перед зрелищем, представшим их взорам, но и последние его капли испарились, когда Янош Пруис спешился, взлетел с присущей ему стремительностью по ступеням и непринужденно поклонился их величествам, высочествам и превосходительствам.

Порода – вот что было в Пруисе! Он стоял, точно арабский скакун меж изнуренных кляч, приковав к себе все взгляды. Регентша чуть на заставила меня покатиться со смеху. Она рассматривала гостя с откровенной алчностью – такой взгляд бывает у женщин, когда времени, чтобы грешить, остается мало, – смесь желания, восхищения и неприязни.

Вечером – после того, как гости отдохнули, – я присутствовал при чисто восточном зрелище: Пруис вручал дары, присланные королем Матиашем. Спектакль был разыгран частично под открытым небом – венгры вывели предназначенных в подарок коней. Кони были трех мастей, и каждой масти по двадцать пять голов. Остальные подношения явно предугадывали склонность мадам де Боже к бескрайней роскоши. Одни из другим были внесены в залу ящики с посудой из тончайшего фарфора; златотканая одежда; украшения, осыпанные столькими драгоценными каменьями, что было больно глазам. И под конец в качестве апофеоза – золотая (либо же покрытая толстым слоем позолоты) спальня.

Я находил едва ли не комичным все это великолепие; оно словно предназначалось Аттиле или Тамерлану, Однако французский двор, и прежде всего регентша, были иного мнения. Я видел, что щедрость короля Матиаша потрясла ее, особенно в сочетании с исключительным обаянием его посланца. Мадам де Божё так расчувствовалась, проявила в свою очередь такую расточительность в пирах, танцах и увеселениях, что я понял: следует действовать без отлагательств, каждая минута, проведенная Пруисом в Ансени, для нас чистый проигрыш.

На третье утро после прибытия я тайно послал гонца к брату Д’Обюссону. В своем письме я настаивал, чтобы к Джему немедля были направлены двое его людей – разумеется, самых надежных, – дабы подготовить его к тому плану, какой мы давно обдумывали. С другой стороны, следовало отправить в Венецию нашего человека, который бы предупредил республику о том, что Джем, по всей вероятности, перейдет к королю Матиашу. Нам были известны намерения Венеции, ее тесные связи с Баязидом – она сделает все, чтобы помешать Матиашу Корвину. Хоть и против воли, она в этом случае будет действовать в пользу Папства.

Исполнив свой долг, я в преотличном настроении наблюдал за дальнейшими усилиями Пруиса. Он был неисчерпаем. Пруис пустил в ход все свои таланты и обаяние, чтобы покорить Францию. Его красноречие подкупало любого собеседника, его обширные познания, богатство и щедрость заставляли двор видеть в Венгрии невиданно развитую, процветающую страну. Для достижения желанной цели Пруис не жалел ни средств, ни себя самого.

Странно, что он не добился успеха в первые же десять дней: королевский Совет благосклонно выслушивал его увещания и принимал его дары, но медлил с ответом. Причина заключалась в следующем: втянутые в войну с Англией, французы страшились Священной Римской империи – иными словами, Германии. Как всегда, обстоятельства там были смутны, самые разнообразные течения противостояли друг другу, а претендент на престол, эрцгерцог Максимилиан, будучи злейшим врагом Франции, уже теперь, в качестве владетеля Фландрии, каждодневно пакостил ей.

Словом, двор искал за пределами Германии силу, которая угрожала бы ей с тыла, покуда сама Франция уладит свои дела с британцами. Такой силой и являлась Венгрия. Какую выгоду извлек бы для себя король Франции, уступи он Джема Венгрии? В самом деле, союз между Францией и Венгрией стал бы тогда не только возможен, но и реален. Однако, заполучив Джема, Корвин тотчас ринется в войну с Турцией, оставив в покое немцев, и Франция окажется меж двух огней. Если же королевский Совет не отдаст Джема, это повлечет за собой окончательный разрыв с Венгрией. Таким образом, французский двор делал то единственное, что отвечало его интересам, – он медлил. А тем временем – целых полгода – Янош Пруис растрачивал золото и чары в Ансени, Париже и снова в Ансени, сгорал от нетерпения, а позже и от ярости, расточая улыбки регентше и ее любовнику, худосочному королю и его министрам. Со мной он обходился неизменно любезно, словно паши общие неудачи в деле Джема сроднили нас.

Впрочем, начиная с августа 1487 года нас при французском дворе стало уже не двое, а трое – явился третий, посланец Венеции. В Ансени мы смотрели на него как на парвеню, он вступил в наше состязание позже и не мог участвовать в игре на равных. Но оба мы чувствовали, что преимущества на его стороне: из нас троих только он один не желал заполучить Джема для своего повелителя и настойчиво убеждал королевский Совет оставить его во Франции.

С начала сентября мы с Пруисом пребывали в убеждении, что так оно и произойдет. В отношении к нам Совета стал проглядывать холод, регентша уже не бросала на Пруиса голодных взглядов, адмирал же сдержанно попрощался с нами и отправился в Бретань на поле брани – там, изволите ли видеть, ощутили острую необходимость в его присутствии. Я заметил, что теперь наконец и Пруис потерял терпение; епископ Вараждинский начал избегать охоты и прогулки, выглядел в обществе уже далеко не таким лучезарно обаятельным, как прежде, а по некоторым его намекам мы поняли, что Венгрия будет стремиться к союзу с Германией.

Никто не имел права быть в обиде ни на него, ни – тем более – на короля Матиаша, который в сентябре приказал своему посольству двинуться в обратный путь. Самая крупная и самая дорогостоящая попытка Венгрии завладеть Джемом завершилась неудачен. Вопреки приказу Пруис предпринял еще одну попытку, совсем отчаянную. Он выступил перед королевским Советом и в речи, искусству которой мог бы позавидовать сам Цицерон, изложил последствия французской близорукости: она развяжет руки Баязиду для победоносных воин в Италии и Центральной Европе, нанесет тяжелый удар торговле с Левантом и поставит Европу лицом к лицу пред ужасом нового нашествия Аттилы.

Дело не только в ораторском искусстве – речь Пруиса дышала искренней убежденностью, пророческим жаром, заставившим содрогнуться даже меня, его противника. Поэтому меня озадачила одна короткая реплика – ее бросил архиепископ Бордоский, брат адмирала де Гравиля.

– Не следует забывать, ваше преосвященство, что Аттила был остановлен именно во Франции.

– Оттого, что он истощил свои силы во время весьма долгого пути, брат мой, – не дал себя смутить Пруис.

– Как истощит их и султан Баязид.

У наглости тоже должен быть какой-то предел, вы не находите? Отказывая Восточной Европе в спасении, французы могли бы делать это хотя бы с большей изысканностью. Зачем подчеркивают они, что именно Франция всегда была несколько в стороне от варварских нашествий? Зачем выказывают, что их ничуть не заботят злосчастья Восточной Европы?

В те минуты я убедился, что не только сияющее благорасположение может излучать Янош Пруис. Он воспринял слова архиепископа так же, как воспринял бы их любой крестьянин, у которого пожгли посевы и родной дом, как любой солдат, искалеченный в сражении с турками. Жестокая ненависть исказила лицо, красотой которого я всегда восхищался, и ударом хлыста прозвучал ответ:

– Если бы вы, ваше высокопреосвященство, были поставлены на колени неприятелем, трижды превосходящим вас силою, то, вероятно, припомнили бы первую христианскую заповедь: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Дабы вымолить себе помощь.

– Мы не можем припомнить, ваше преосвященство, – быстро отпарировал архиепископ, – чтобы кто-нибудь оказал помощь нашей земле, когда мы отстаивали ее от сарацин. А были они, сдается мне, врагом не менее грозным.

Было яснее ясного: мы могли не опасаться более союза между Францией и Венгрией, даже сносных взаимоотношений между ними. Король Матиаш не простит подобного глумления над собой.

Янош Пруис покинул Ансени в первые дни октября. Французский двор снабдил его дарами (обошлись они едва ли в три сотни серебряных марок, тогда как Корвин истратил на свое посольство сто тысяч золотом). И снова через Лион и Милан (чтобы отвезти Бьянку на ее новую родину) Пруис покинул Запад.

Я, содействовавший провалу его миссии, радовавшийся этому провалу, испытывал смутное чувство вины, совсем как тогда, когда брат Д'Обюссон сообщил мне, что взял деньги у матери Джема. Несметные деньги и несчетные упования страждущих привлекли мы с великой для себя выгодой ценою заточения еще более страждущего. Вероятно, реже всего вспоминают о божьем возмездии божьи служители, однако в ту пору меня все же терзал страх.

Я рассчитывал отбыть сразу вслед за Пруисом – с его провалом моя миссия завершалась. Но письмо брата Д'Обюссона задержало меня еще на полгода в Париже. По многим причинам настаивал магистр, чтобы я остался там; он верил, что я столь же успешно преодолею и последующие трудности.

Прежде всего мне следовало продолжать наблюдение за послом Венеции: коль скоро союз с Венгрией не состоялся, Венеция должна была переменить тактику. Помимо того, Д'Обюссон сообщал, что Джем уже искал союза с противниками де Гравиля (герцогом Бурбонским и его окружением); мне следовало соображаться и с этими попытками. Наконец, брат Д'Обюссон поручил мне способствовать переговорам между Францией и Папством. Им предстояло в скором времени начаться. По сведениям магистра, Иннокентий VIII уже направил своих легатов в Париж.

Еще до прибытия папских легатов я получил с Родоса новые вести. Мне сообщили, что Венеция уже известила Баязида о том, что он может не опасаться венгров; потом – что Ферран Неаполитанский обещал тому же Баязиду похитить Джема на его пути в Рим и переправить в Константинополь (это полностью входило в интересы Неаполя, ибо нанесло бы Папству тяжелый удар); наконец, в-третьих, что Лоренцо Медичи, единственный друг Франции в Италии, проявил живой интерес к участи Джема. Последняя новость меня испугала – Лоренцо был фигурой, да еще какой, связи при французском дворе делали его успех весьма вероятным.

Одним словом, я не имел отдыха даже в промежутке между отбытием из Парижа одного посольства и прибытием второго. Поэтому, когда в декабре я вместе с представителями королевского Совета поехал встречать папских легатов, я искренне радовался: прибывала поддержка.

Святой отец снаряжал это посольство с тем же тщанием, что и Корвин. Правда, у него не было под рукой человека, обладавшего совершенствами Пруиса, но оба брага – Антонелло Кьеррегато и Антонио Флорес – принадлежали к числу самых просвещенных умов Ватикана, были опытными дипломатами и ораторами. Очевидно, из-за недостатка средств Папство налегало на словесность.

Встретили легатов со всеми почестями, подобающими посланцам его святейшества. Весьма большими почестями, хочу я сказать. Тотчас же по прибытии они сообщили Совету, что султан Каш бай готов заплатить за Джема непомерную сумму. Понимая, что международные соглашения препятствуют переезду Джема в Египет, султан настаивал на том, чтобы он пребывал в Риме, Венеции, Флоренции или Венгрии. Иными словами, как можно ближе к Турции. Каитбай подчеркивал (устами папских легатов), что доселе имевшие место действия Запада убеждали Баязила в том, что брат его не возглавит никакого похода, ибо его используют для иных целей. Эта уверенность Баязида может дорого обойтись странам Востока, в том числе Египту.

Я присутствовал на Совете, когда кардинал Флорес изложил позицию султана. Не сказал бы, что она произвела впечатление на французов. Совет сохранил полнейшее хладнокровие, даже когда Флорес назвал предложенную Каитбаем сумму – сто тысяч золотых дукатов. Французское королевство в последнее время привыкло с нежданно огромным подаркам и уже не связывало их с Джемом, а воспринимало как нечто ему полагающееся.

– Мы убеждены, – ответил адмирал де Гравиль, – что христианский мир сочтет переговоры между Папством и мусульманской державой неподобающими. Даже. дважды по сто тысяч дукатов не стоят того, чтобы ставить под удар авторитет святого престола. Таково мнение королевского Совета.

«Однако десять раз по сто тысяч заставили бы тебя переменить мнение», – подумал я, хотя и знал, что в наше время ни одно государство не располагало такой суммой.

Ответ де Гравиля смутил легатов. Он подтвердил подозрение, что Франция отдала бы Джема только за неслыханные деньги, а у Папства, как мы уже говорили, их не было. Иннокентий VIII на последние средства собирался завоевать Озимо (небольшой порт вблизи Анконы, насчет которого Буколино, владетель Анконы, сторговался с Баязидом). Этими гнусными переговорами, чистейшим предательством по отношению к Италии и западному миру вообще, возмущалось все христианство, поэтому Иннокентий решил начать борьбу против Турции со взятия Озимо. Однако бедность Папства была помехой даже столь мелкой акции, и римские наемники бились под Озимо без всякого успеха уже пятый месяц. Впрочем, Франции это было явно на руку.

Флореса сменил кардинал Кьеррегато. Крупный ученый, он слыл одним из самых искусных ораторов нашего времени. Его речь перед королевским Советом полностью подтвердила эту славу.

– Мы безмерно счастливы, – сказал он, – предстать перед особой его величества короля Франции. Испокон веков короли Франции славились примерным благочестием и отзывчивостью к бедам святого престола. Папы вдохновили ваших прадедов отторгнуть святые места у неверных, отнять у них христианские провинции на Востоке; французские крестоносцы были цветом рыцарства. В те времена сердца людей были полны страха божьего. Угроза тогда находилась далеко, и не к расширению владений стремились ваши государи – единственной их целью было утвердить имя Христово и. вернуть тысячи заблудших душ в лоно святой нашей церкви. В своем христианском усердии они создавали армии и флоты, отдавали все – своих сыновей, братьев, собственную жизнь, – дабы обрести славу не здесь, а на небесах. Эти воины, эти подвижники веры христовой обрели вечную жизнь, из поколения в поколение передаются их имена. Слава, вечная им слава!

Несмотря на то, что я передаю вам его речь слово в слово, вы не можете представить себе, как была она произнесена братом Кьеррегато. Воздействие ее было столь сильным, что Совет замер. Перед мысленным его взором прошествовали наши славные крестоносцы, давно забытые короли и рыцари забытой эпохи, вдохновенно направляясь навстречу бессмертью.

Кардинал Кьеррегато внезапно опустил воздетую для благословения руку. Весь его вид выражал бескрайнее горе.

– Ныне же иссякает вера, – продолжал он. – Угасло воодушевление; уже не ради вызволения Иерусалима, Азии или Греции прислала нас сюда святая римская церковь. Речь идет о самой Италии. Дела обстоят все хуже и хуже. Не случись смерти Завоевателя и распри между его сыновьями, пожар давно охватил бы наши собственные земли.

Видите ли вы, коих мы сейчас коленопреклоненно Молим, видите ли, в сколь малый срок турецкая опасность достигла пределов Италии? А находятся еще итальянцы, настолько близорукие, что сами призывают турка и натравливают его на святой престол! Если бы не вмешательство святого отца, Буколино еще месяц назад впустил бы Баязида в Озимо и тем обеспечил бы ему победу над Италией. Недостанет у Италии сил, чтобы в одиночку одолеть турецкую угрозу, и святой отец взывает ко всему христианскому миру. Но как будет воевать христианский мир, коль он раздираем войнами между королями и горожанами, между соседями-единоверцами?

Святой отец послал нас, дабы и мы помогли вам умиротворить владения вашего величества. Едва лишь стихнет вражда, Франция сможет исполнить свой христианский долг: все свои силы отдать войне против турок.

Победу в этой войне обеспечивает нам большой козырь – брат султана. Мы призываем вас отдать его нам. Если Джем будет находиться в руках святого отца нашего, Баязид не осмелится осуществить свои зловещие Намерения против Италии. Святой отец убежден, что вы не откажете в поддержке своей духовной матери-церкви, молящей и заклинающей! Тем более что Пьер Д’Обюссон, сделавший Джема своим пленником, присоединяет свои мольбы к нашим, и пленник сам также поддерживает их. Ваше величество, покойный отец ваш – да пребудет в веках славное его имя! – обещал Джема святому престолу. Папство молит вас о том же, ваше величество, и ожидает ответа!

Я видел, когда брат Кьеррегато умолк, многое королевские советники тайком подносили к лицу платки, в глазах юного короля блестели слезы. Единственно мадам де Боже была не слишком растрогана, хотя, будем справедливы, она тоже проявила некоторую взволнованность. Как ни глубока была в нашу эпоху светская испорченность, воспоминание о торжестве нашей веры, упрек в том, что ныне она лишилась воителей, сделали свое – французские вельможи устыдились собственной низости.

Однако известно, что благородные чувства исчезают быстро; весьма недолгой была и эта вспышка доброй воли. Хотя после той памятной речи адмирал и посулил отдать Джема, он на следующий же день заговорил об опасности подобного путешествия, ссылаясь на полученные из Венеции вести.

Итак, речь шла о цене, снова о цене за Джема.

Французы не высказывались определенно относительно этого. Они лишь напоминали о том, что не было еще в истории личности, имевшей для Европы столь огромное значение. Из этих общих рассуждений я заключил, что Франция полна решимости еще долгое время сохранять Джема для себя одной – то ли как козырь во внешней политике, то ли дожидаясь, пока цена на него возрастет еще более. В конце концов, у французов не было причин торопиться.

Адмирал де Гравиль в одной из бесед со мной вскользь обронил, что его родной брат, архиепископ Бордоский, обладатель многих достоинств, заслуживает кардинальского звания, а между тем… Я поспешил известить о том Иннокентия VIII – с просьбой принять во внимание желание де Гравиля. И никак не ожидал, что получу в ответ резкую отповедь его святейшества. «Как могли Вы предположить, – писал он, – что Папство возведет в кардинальский сан еще одного француза? Мало разве того, что французы не почитают святого престола, что в Париже все еще пребывают легаты, в какой-то мере освящающие действия Совета? Довольно с них, – писал он, – пусть не рассчитывают на большее; де Гравиль весь род их, – тираны и узурпаторы».

«Ах, какую новость открывает мне его святейшество! – мог бы воскликнуть я. – Будто я сам не знаю, что де Гравили – разбойники с большой дороги! Но ведь именно поэтому и следовало привлечь их на нашу сторону, не так ли?»

Дорого бы я дал, чтобы увидеть лицо его святейшества, когда он читал пересланное мною следующее пожелание Совета (оно уже выходило за рамки приличий): французы просили папу не благословлять избранив Максимилиана императором Германии. Как я уже говорил, французы еще в наши времена опасались немецких бесчинств, а Максимилиан в этом смысле сулил многое.

Даже при всем желании Иннокентий VIII не в силах был этого сделать. Прадеды Максимилиана действительно лежали в прахе перед Каноссой, дожидаясь благословения папы, но, помилуйте, времена-то были иные: теперь отказ только ожесточил бы Максимилиана, коему, чтобы ожесточиться, требовалось весьма немногое, и доказал бы, что Германия может обходиться и без благословения капы.

Возможно, именно моя просьба не направлять в Париж столь резких посланий, ибо они не подкреплены реальными санкциями, побудила Иннокентия ответить, что он обезвредит Максимилиана и не предавая его анафеме. Папа просто издаст декрет, коим объявит, что во Фландрии и Лотарингии (соседних с Францией германских владениях) все до единой сделки – покупка, продажа, контракты, наследства – недействительны, а все приговоры преступникам неправомерны. Тамошние суды и нотариальные конторы теряли право приводить к присяге и выносить приговоры.

Отчего вы смеетесь? На сей раз Иннокентий VIII проявил мудрость: не упоминая имени Максимилиана, он делал его правление невозможным. Вообразите себе государство, где не действуют никакие законы! Фламандцам не оставалось ничего другого, как поднять мятеж и свергнуть власть Максимилиана.

Вижу, что излагаю подробности, уже не относящиеся к делу. Но пусть хоть они покажут вам, каким сложным и трудным было мое время; быть может, вы поймете, какое множество противоречивых интересов сплелось с делом Джема, превращая его воистину в вопрос вопросов XV столетия.

Вплоть до весны 1487 года папские легаты оставались в Париже, а шансы получить Джема все уменьшались. Мадам де Божё клялась своему исповеднику, что жаждет заслужить вечнсе блаженство, отдав Джема папе, но ей препятствует Совет. Совет выставлял де Гравиля тираном и безбожником, а де Гравиль уверял нас, что если мы решим перевезти Джема в Рим, его неизбежно похитят по дороге.

К августу 1487 года выявилось с очевидностью, что королевский Совет – в том, что касается султана Джема, – играет нами, святой церковью. Брат Д'Обюссон написал мне, что дальнейшее мое пребывание в Париже становится излишним; Кьеррегато и Флорес продолжат переговоры и без меня. Впрочем, без всякой надежды на успех, подчеркивал магистр. А я был необходим брату Д'Обюссону для того, чтобы вместе обдумать новую его затею: применить в деле Джема грубую силу. Потому что времени у нас не было, каждый минувший день взвинчивал цену на Джема.

Вероятно, я удивлю вас, если скажу, что в качестве этой грубой силы мы использовали женщину.