Дело земли

Свиток 6

Темнота была настолько плотной, что облегала лицо и тело. Когда Райко вдыхал ее, он чувствовал даже не запах, а вкус. Оглядываясь, он видел вход какое-то время — но свет совсем не проникал внутрь, даже на ладонь от входа не падал.

Райко пробирался ощупью вслед за красавицей, его пальцы погружались в глинистые, влажные стены, пронизанные корнями; по его лицу проскальзывало иногда что-то легкое, тонкое, как шелковые нити или женские волосы, несомые навстречу теплыми токами воздуха.

Тут все неправильно. Тут не должно быть зла. Просто земля, просто корни… даже смерть не такая уж страшная вещь, если все, до последней травинки, потом рождаются заново. Болезненная — трудно покидать то, к чему привязался сердцем, трудно оставлять тех, кто любит тебя и зависит от тебя — но не безнадежная. Слива отцветает быстро, но цветет каждый год, вновь и вновь. Кто добавил зло туда, где его не было?

— Твой прародитель, — раздался со всех сторон шепот. — Мужчина.

Райко сразу понял, что это говорит не дочь художника и не кто-то третий. Это сама земля шелестела голосом осыпающегося песка.

— Ваш божественный супруг? — спросил он. Голос звучал слабо, почти жалко.

— Предатель, — усмехнулась земля, раздаваясь в стороны. — Предатель и трус. И все вы таковы — от него и поныне.

Райко потерял стены, за которые держался — и сразу же почувствовал себя неуверенно. По дуновению теплого, влажного воздуха он понял, что здесь простор — но тьма не стала реже ни на мгновение. Дочь художника взяла его за руку и воскликнула, призывая кого-то:

— Кагуцути!

Вспыхнул огонь. Вялый, синий, он еле трепетал над сложенным у алтаря очагом. При его свете Райко сумел кое-как разглядеть пещеру — вернее, ничтожную часть ее, не более пяти шагов от одного края светлого круга до другого.

В темноте возникло шевеление — и Райко увидел внезапно, что они с дочерью художника со всех сторон окружены людьми. Бледные плоские лица таращились отовсюду, куда ни кинь взгляд — и ничего нельзя было прочесть по этим лицам, бесстрастным и безумным. Мужчины и женщины — одинаковые белые пятна, и дети отличаются от взрослых лишь ростом.

— Матушка, — сказала дочь художника, — я привела себе супруга.

…Муж отвернулся от нее. Если я отвернусь от ее служительницы… но какая разница? Мне не остаться в живых, в любом случае.

— Простите, госпожа. Я сожалею о вас и не испытываю к вам ненависти. Но я не возьму вас в жены.

— Ты полагаешь, — прошелестела темнота откуда-то из-под свода, — что твои желания что-то значат?

Сгусток тьмы спустился пониже. Райко увидел её. Даже не её — а её глаза: восемь плошек, отсвечивающих синим, каждая — с его ладонь размером. Потом он разглядел и всё остальное.

— Вы никогда не спрашиваете нас. И теперь, когда ты в нашей власти, мы не будем тебя спрашивать.

Сэйсё-доно… что бы вы сказали этому существу? Богине, превратившейся в чудовище? Мучающей других, потому что ее мучили? Может быть, вы бы нашли слова. У меня их нет. Я только знаю — теперь — точно знаю: это не справедливость. Так нельзя. Нельзя передавать дальше.

И тут откуда-то далеко… неизвестно как, но прорвался, просочился тоненький звук флейты. Райко поднял голову, узнав священную мелодию. Дочь художника почему-то вскрикнула и бросилась к нему на грудь, словно ища защиты, а огромная паучиха над алтарем засучила ножищами, защелкала жвалами — и зашевелились, заволновались толпы цутигумо, окружившие слабый огонь перед алтарем. Их бледные лица повернулись в одну сторону, как личики цветов к солнцу — и Райко, глянув туда, увидел вход, а у входа — Сэймэя.

— Предательство и подлость, как обычно! — с челюстей паучихи что-то закапало в огонь, потянуло смрадом. — Лживая песня! Вы узнаете ее, дети мои? Вы помните, как они нас убивали? Разорвите потомство предателя! Напейтесь его крови!

— Назад! — властный голос Сэймэя остановил прянувших было к нему цутигумо. — Что у тебя за тяжба с нами, великая богиня? Разве люди Ямато не твоей крови?

— Вы предали меня! Все предали меня!

— Назад! — Сэймэй сделал какое-то движение пальцами, и в его ладони засиял яркий свет.

Цутигумо шарахнулись назад, паучиха зашипела, попятилась — и… превратилась в женщину. В этом облике она, пожалуй, была еще неприятней, чем в паучьем. Ее тело оказалось раздутым трупом, опаленное лоно сочилось гноем, а из всклокоченных волос торчало нечто ужасное, похожее то ли на краба, то ли на освежеванного младенца — с восемью ногами и сморщенным личиком. Еще двое таких же сидели на плечах, двое — впились в груди, двое цеплялись за раздутые ягодицы и один копошился меж бедер.

— Почему вы, — Сэймэй поиграл своим блистающим оружием, оно чуть поумерило ослепительный блеск, и Райко увидел, что это просто шпилька для шапочки, — так боитесь серебра?

Богиня-чудовище, не сказав ни слова в ответ, снова зашипела.

— Поторгуемся, — сказал Сэймэй, — Я не пытаюсь всадить это вам в глаз, госпожа богиня, а вы в благодарность отпускаете меня и этого юношу.

— Нет! Он наш — он ел человеческую плоть и пил человеческую кровь. И он знал! Он наш! И ты наш! Не принадлежи ты мне, ты бы умер, не родившись. А ты выбрал жизнь, мою жизнь! Вы мои должники — навечно!

— Я бы умер, родившись, не забери меня отец, — спокойно сказал Сэймэй. — Я ведь знаю о ритуале. Знаю, кого должна принести в жертву женщина, избранная тобой.

Дочь художника снова вскрикнула — и разрыдалась, закрыв лицо рукавом.

— В этой стране каждое рисовое поле удобрено трупами младенцев, которых выбрасывали, чтобы не плодить лишние рты! — ответила богиня. — Вам ведь легче выбросить ребенка, чем отказаться тешить свой корешок. Что ж, я хотела этой жертвы — младенец мужского пола должен был умереть. Но девочек вы убиваете просто так. Продолжим нашу тяжбу, Сэймэй из рода Абэ?

— Продолжим. Никто не говорит, что люди — добры. Никто не говорит, что они совершенны. Но к тому злу, что они творят от нищеты, от голода, от глупости, по злобе, ты добавляешь свое — бессмысленное, ненужное — из мести. Ты требуешь справедливости — но не твои ли слуги убивали женщин на улицах? Ты требуешь справедливости — но тот, за кем я пришел, не прерывал жизнь женщины, чью плоть отведал, — это сделали твои люди и твоим именем. Ты нарушила право, когда начала мстить невинным, и у тебя его больше нет. А сила на моей стороне.

— Справедливость? — богиня раздельно, по слогам, произнесла китайское слово «сэйги». — Право? Не знаю я, что это такое. Не тащи ко мне слов из чужой страны, недочеловек-недобог. Вы и так натаскали сюда много скверных чужих слов и много злоучений. Пять постоянств, семь добродетелей, три сокровища Будды! Святость, грех, долг и прочая шелуха. Склонились перед людьми запада, перед богами запада — и забыли прежние времена, когда мы были просто собой!

— Вы были дикарями, — сказал Сэймэй. — И вам пришлось в конце концов склониться перед другим племенем дикарей — более сильным и беспощадным. Однако прошло время, и те дикари поняли, что невежество — всего лишь слепота, а не блаженство. Они выбрали знание. Они выбрали закон. Они выбрали искусство.

— Они выбрали ложь! — оскалилась женщина-паучиха. — Все эти ваши заморские слова лгут! Искусство? Знание? Закон? Посмотри-ка туда! Кагуцути!

Огонек над алтарем поднялся, повинуясь указанию богини-матери, поплыл вверх, к своду… Райко и Сэймэй подняли глаза вслед за ним — и увидели в путанице паучьих тенет сморщенное тело. Руки и ноги жертвы иссохли, ребра туго натягивали кожу над ввалившимся животом — но по тому, как они вздымались и опадали, было видно, что эта жертва богини жива. Огонь поднялся выше, осветил лицо старика, отразился в исполненных муки глазах…

— Вот он, — полным довольства голосом произнесла богиня. — Господин Фудзивара-но Мотоцунэ, Великий Министр Хорикава, большой любитель знания, закона и искусства… Особенно же искусства, правда, дитя?

Дочь художника улыбнулась нехорошей улыбкой.

— Обойди небо и землю, Сэймэй, — продолжала паучиха. — Ты не найдешь вещи, которая бы называлась «сэйги», справедливость! Но ты легко отыщешь то, что нашел здесь он! То, что называется нашими, японскими словами: «никуми» — «ненависть», «мукуи» — месть, «итами» — боль! Разве он не заслужил это?

Жрица с торжеством посмотрела на Сэймэя.

— А в чем был виновен его ребенок? — спросил гадатель. — Ребенок, которого ты выносила, несмотря на страшные ожоги? Рождение которого стоило тебе такой боли?

Жрица задрожала и закрыла лицо руками.

— Он не был нужен никому, бедняжка, — сказала она сквозь ладони. — Моя обожженная грудь не давала молока.

Сказав это, дочь художника вновь обрела самообладание и осмелела.

— Какое право ты имеешь осуждать меня, колдун? — спросила она. — Вы, мужчины, созданы нам на муки. Быстрая и милосердная смерть — самое лучшее, что могло с ним случиться.

— Он… здесь? — изнемогая от внутренней боли спросил Райко. — Среди… них?

— Нет, — в голосе жрицы прозвучало облегчение. — Он исчез из этого мира совсем. Как будто растаял.

— Его принял Будда, — как можно тверже сказал Райко. — Его чистый дух завершил круг земных перерождений. А может быть, и нет… Может быть, в моем теле он пришел в мир, и во мне ты полюбила именно его? Говорят, что если двое скоротали ночь под одним деревом — это уже значит, что судьбы их были связаны в предыдущих рождениях…

— Надоел! — рявкнула богиня, прянув между ним и жрицей. — Не для того тебя привели сюда, чтобы ты нес тут заморские бредни! Покажите ему, дети мои! — и тут богиня, обернувшись паучихой, бросилась на Райко, а на Сэймэя со всех сторон навалились цутигумо.

Райко пробовал сопротивляться, но она была невероятно сильна, и даже после того как четырьмя лапами стиснула свою добычу до треска в ребрах, четыре еще остались свободны. Из брюха ее вырвались клейкие нити, обвили руки и ноги — Райко повис, качаясь. Восемь маленьких паучков побежали по нему во все стороны, опутывая гуще и гуще.

— А ты, — обернулась паучиха к дочери художника, — знай, что твой срок во плоти вышел давно. Выйдешь отсюда с ним, уйдешь из-под моей власти — и обернешься дряхлой старухой, уродливой и бессильной.

Девушка закрыла лицо руками. Райко дернулся был на помощь Сэймэю — но паутина держала крепко. Сэймэя какое-то время не было видно в гуще тел цутигумо. Серебряную шпильку у него выбили, потом полетели какие-то окровавленные клочья, а потом люди-пауки чуть расступились, и Райко увидел мастера Тени и Света лежащим на земле, прижатым за руки и за ноги. От его одежды остались обрывки, и кто-то из цутигумо что-то жевал, все с тем же безучастным видом — а по бледным подбородкам текла кровь.

— Пока я хочу жить, я не могу умереть здесь, — сказал Сэймэй, глядя богине в лицо. Единственное, что осталось в ней от человека — лицо…

— Для тебя в этом нет ничего хорошего, — проговорила богиня. — Ты просто будешь страдать дольше…

Цутигумо снова вцепились в Сэймэя, и на этот раз он закричал. Богиня, запрокинув голову, расхохоталась, паутина заходила ходуном. Когда богиня остановила своих оборотней, на Сэймэе живого места не было — но он все же поднял голову.

— Чего ты хочешь этим добиться?

— Его, — паучиха указала когтем на Райко. — Ты, жалостливый! Ты можешь избавить его от мучений, — с расстановкой произнесла она пронзительным, как звон перетянутой струны, голосом. — Стань моим.

— Я не понимаю вас, — Райко и в самом деле чуть не задыхался от жалости, но не столько к Сэймэю — он, весь покрытый ранами, тут выглядел самым спокойным — а к этому кошмарному существу. Сэймэй… не перестал быть собой, и вряд ли перестанет, что с ним ни делай. А она была некогда красавицей. Она была царицей и праматерью целого народа. Бог огня, выходя из ее лона, убил ее — но муж не пожелал мириться с ее смертью. Он спустился за супругой сюда, в страну корней, увидел, чем она стала — и испугался… Испугался бы я на его месте? Я сейчас не боюсь, а только жалею ее всем сердцем — но лишь потому что это богиня, а не моя жена. Если бы это была Тидори? Если бы это ее тело, такое знакомое и любимое, превратилось в сгусток гнили, который обсели пауки-демонята? Смог бы я не содрогнуться от отвращения?

— Стань моим супругом. Докажи, что мужчины не так никчемны и трусливы, что твоя жалость не просто слова.

Она приблизилась, лицо в лицо, черные зрачки звали в голодную пустоту.

— Стань моим, — шепнули вылинявшие губы.

«Соглашайся, — шепнул вдруг чей-то голос, очень похожий на голос преподобной Сэйсё. — Соглашайся без страха. У неё все равно ничего не получится».

Страха и не было, а лицо богини вдруг показалось похожим на мертвое, без кровинки, лицо Тидори. Ну да, она же богиня мертвых, и все умершие у нее, и Тидори тоже… И Райко потянулся к ней, коснуться щекой щеки, ведь все, что в ней человеческого — это лицо… Паучье тело богини изогнулось, и острое костяное жало вошло в живот юноши — наискось, под углом, чтобы пронзить сердце. Но боль пришла не от жала. Это сердце в груди раскрылось тугим ранящим цветком, алым лотосом совершенных очертаний. Повеяло невыразимой свежестью, на радостно-алых лепестках заплясала роса. Райко понял, что умрет сейчас — и умрет счастливым.

Богиня вскрикнула, коротко, пронзительно — и осыпалась бурым прахом. Все изменилось в единый миг. Люди-пауки брызнули в стороны от Сэймэя, потолок раскололся надвое, и внутрь хлынул багровый свет, испещренный какими-то блестящими белыми точками. Все ближе, ближе — и тысяча птиц, речных чаек-тидори, ворвалась под расседающийся свод, заполнила пещеру белизной, звонкими кликами и трепетом ветра. Хира-хира! — крылья хлопали, как боевые стяги Минамото, задевая Райко на лету. Птичья лавина снесла паутину, разорвала путы, на которых висело иссушенное существо — некогда Великий Министр Хорикава. Лучи багрового света, отразившись от лепестков сердца-лотоса, упали на него — и мучитель-страдалец растаял. Паутина, опутывающая члены Райко, тоже истаяла вмиг — кроме той единственной тоненькой нитки, что была его собственной; она же вдруг окрепла и напряглась, так что он не упал между дочерью художника и Сэймэем — а плавно опустился. Натяжение паутинки становилось все сильнее, а трещина в потолке росла, и Райко увидел вдруг, как по рукам и волосам девушки вновь бегут язычки пламени.

— Уходи со мной! — крикнул он. — Уходи, спасайся!

— Мне нет спасения, — почти без голоса ответила девушка.

— Неправда. В сердце Будды для всех есть место.

Девица снова покачала головой. Райко не понимал, отчего это — ведь пока богиня была здесь, она хотела уйти!

— Найдите меня там! — пламя охватило девушку уже целиком, и Райко видел теперь, что ей больно. — Найдите меня в мире живых, и…!

Она бросилась прочь, в спасительную для нее тьму — а Райко вдруг дернуло и повлекло вверх, поэтому он не расслышал последнего слова.

…Он лежал на спине, плечи затекли, и кто-то крепко держал его за руку.

— Милостивый Будда Амида, — пробормотал Райко.

Кругом оседал ледяной туман.

— Он самый, — сказала, склоняясь над ним, монахиня Сэйсё.

— На вашем месте, — прокашляли рядом, — я бы туда в ближайшее время не возвращался. Вам припомнят разнесенный потолок. Они сами виноваты, нечего хватать кого ни попадя, но вам это не поможет.

— А вот и мой разлюбезный непутевый сынок изволили прийти в себя, — усмехнулась женщина.

— Госпожа, что вы здесь делаете? — изумился Райко.

— Сегодня мимо монастыря проскакали господин Тада-Мандзю со своими телохранителями, — сказала монахиня, — И сами в мыле, и кони в мыле… И что-то мне подумалось: давненько я в столице не была.

— В мыле?.. — после всего, что произошло, вспоминать про отца, министров, заговор, было просто невозможно. Но, кажется, случилась беда. — Это из-за меня?

— Почти наверняка. — Сэймэй уже сидел на полу, придерживая правой рукой левую. — Последний толчок. Ваш отец, что бы вы о нем ни думали, высоко ценит вас — не только как своего сына. И, кроме того, он не знает всей подоплеки дела. Так что он наверняка представил себе, что было бы, если бы он оставил госпожу Тидори у себя на ночь.

— Тидори… — Райко даже не попытался поднять голову. Ему понадобятся сейчас все силы, и нужно их собрать побольше. Для Тидори все в этом мире закончилось, а у него впереди, оказывается, множество дел… — Богиня… Жрица… Дочь художника Ёсихидэ…

Слова расклеивались, как бумажные цветы в воде.

— А, — кивнула монахиня. — То-то она такая напуганная. Увидела старуху — и сразу бежать. Не поздоровавшись. Даже обидно как-то…

— Она просила найти ее. И помочь. Там, внизу, просила.

— Вот женщина… По пять раз на дню менять наряды, по сто раз на дню — решения, — Сэймэй фыркнул, поправляя волосы. Он уже оделся и теперь собирался надеть эбоси, а это дело непростое даже когда есть помощник. Служанка, все еще бледная после ночного ужаса, сунулась было к нему, но он резко одернул:

— Я сам! — и она шарахнулась в сторону. Бледный Сэймэй слишком сильно походил на тех, кто ломился недавно прямо через сёдзи.

А ему, наверное, сейчас совсем не нужны чужие прикосновения. Слишком устал. Нужно поблагодарить… и непонятно, как это делать. Как сказать спасибо человеку, который сходил за тобой в ад? При том, что он, кажется, считает свой поход неудачным?

— Благодарю вас, почтенный Сэймэй, — пробормотал Райко.

— Не за что, юноша, — гадатель сумел наконец связать волосы в тугой пучок и теперь оглядывался в поисках шпильки. — Куда же я ее сунул? Ах, вот она…

Серебро блеснуло в его тонких пальцах — и исчезло в гуще волос под черными ленточками. Сэймэй аккуратно стянул завязки шапки под подбородком.

— Что, сынок, гордость заедает? — огорченно спросила женщина. — Опять рассчитывал на собственные силы и опять просчитался?

— Да нет, почтенная матушка, — рассеянно ответил гадальщик. — Я как раз, скорее, на чужие силы рассчитывал. И не очень ошибся. Это-то меня и огорчает. А ваше дело, господин Минамото, сейчас — спать. Просто спать, накапливать силы. Завтра мы должны встретиться с господином Правым Министром. Любой или почти любой ценой. Даже если… — он усмехнулся, глядя на развороченную стену, — придется ломиться к нему сквозь сёдзи. И, между прочим, почти с теми же целями. Будем считать это… окончанием стихотворения.

Дворец гудел, суетился — и Озаряющая Небо, глядя на обитель своих потомков, должно быть, находила ее похожей на летний луг, по которому кто-то прошел, спугнув бабочек и кузнечиков. Сплошной звук и цвет, цвет и звук — и мелькание.

Государь Рэйдзэй изволил произнести высочайшее отречение.

Наверное, сверху по движениям пестрых крылышек можно было прочесть и то, как решится дело. А те, кто на земле — еще не знают, мечутся, бьются о траву, теряют драгоценную пыльцу…

Вот, к примеру, дама Бэн рыдает в отчаянии: назавтра, после церемонии высочайшего отречения, должно совершить вынос Трех Сокровищ, и выбор нести яшму пал на нее — а ведь древний закон таков, что фрейлина, раз прикоснувшаяся к священной реликвии, должна покинуть дворец. А это значит — прощай все надежды на благосклонность кого-то из великих министров, а то и самого Государя… А даму Хэй черная судьба обошла, но лицо у нее такое, что подумаешь — кто-то из родни умер нежданной и жестокой смертью. Видно, близко к сердцу принимала государевы дела и беспокойство матери-императрицы.

Но что бы там ни было, а церемонию отменять нельзя, и когда желание нести зеркало изъявила дама Хэй, все вздохнули с облегчением. А говорят — между женщинами не бывает дружбы. У самой горе, а сострадания чужой беде все же хватило.

А с другой стороны — шептали иные — ну поглядите на нее: длинненький носик, передние зубки как у мышки… Где такой привлечь внимание стоящего кавалера? А после торжественной церемонии, поглядев на нее в нарядном убранстве да наслушавшись про её самоотверженность — глядишь, и возьмут в младшие жены… Нет, неплохо девчонка все рассчитала, неплохо! Может, такую и правда стоит взять — неглупая, храбрая, быстрая, меру знает. Последнее среди женщин редко встречается. Но ведь с ней придется иногда и спать, а каким удовольствиям можно предаться с этой щепочкой?

Дама Хэй, если и слышала что-то из этих разговоров, то не придавала значения: её сердце неотлучно пребывало в усадьбе Минамото.

Слухи о том, как в Шести Полях обнаружили мертвыми всех обитателей усадьбы господина Хиромаса, и там же нашли господина Райко в объятиях мертвой девицы для развлечений, ползли по дворцу, обрастая все новыми подробностями. Если бы не визит демона во дворец в ту же ночь и высочайшее отречение — это событие сделалось бы предметом сплетен на целый месяц вперед. А так недоумевали только, кто и каким способом уговорил тогда еще не отрекшегося государя сменить охрану на эту ночь, да выманил господина Райко из города — а уж зачем это сделали, всем и так было понятно.

После торжественной церемонии дама Хэй постаралась покинуть дворец так скоро, как только смогла — и заняло это несколько часов. Ее отец, хотя и был недоволен таким поворотом событий, не сказал ей ничего. Да, у него были планы пристроить девушку в дом кого-то из членов Великого Совета — но если ее преданность своей госпоже была столь велика, то бранить надо было себя: так воспитал. И не скажешь, что неправильно воспитал — разве иное поведение подобает дочери воинского дома?

А дама Хэй, затворившись в своих покоях, послала сына служанки к дому Минамото: найти пажа по имени Цуна или самурая Садамицу, узнать, что и как. Мальчишка вернулся — и рассказал, что в доме Минамото остались одни перепуганные служанки, а молодой хозяин, хоть и еле держался в седле, ускакал со своими людьми вслед за старым хозяином.

Значит — жди событий.

Значит — жив.

Значит — всё ещё может быть.

Метелки мисканта на заброшенном поле трепетали под ветром. Поднимешь глаза — точно так же трепещут белые ленты на рукавах и на шлемах воинов — цвет Минамото, чтобы не перепутать и не начать в общей свалке рубить своих. Хотя, конечно, численностью конники не могли равняться со стеблями сусуки.

Всего-то одиннадцать сотен.

А больше и не нужно. С головой хватит одиннадцати сотен, чтобы вспороть брюхо сонной ленивой столицы, разметать рогатки, которыми перегорожены улицы, проложить кровавую дорогу к Запретному Городу и к усадьбе Хорикава…

Гонец, примчавшийся ночью на взмыленном коне, сказал: братья Фудзивара возвели на престол малолетнего принца Морихира. Он уже взошел во дворец. Обряд вкушения риса и возлегания на небесное ложе состоится завтра.

Нужно успеть раньше. После церемонии принц станет Сыном Неба, его увидят боги — и сместить его можно будет только посредством процедуры отречения. Но пока что, пока что он только принц, один из многих. И вывести его из дворца, конечно, со всем почтением к его роду и его крови, очень легко. Это действие не оставит следа.

Но когда войско Тада-Мандзю миновало Ямасина и завидело предместья, оказалось, что дорога перекрыта.

Всадники.

Пятеро.

Тут уже не знаешь, гневаться ли, смеяться… или даже одобрить. Потому что впятером на войско можно идти только из чувства долга — а это чувство даже во враге достойно уважения и хвалы. Но кому же это вздумалось до смерти защищать проклятых Фудзивара, о которых в стране никто не скажет доброго слова?

Господин Тада-Мандзю поднял руку. Войско остановилось.

— Поди узнай, что это за храбрецы, — бросил Правый Конюший самураю слева от себя.

Он уже догадывался. Только один всадник в Столице может так походить на медведя, шутки ради взгромоздившегося в седло. Но верить своим глазам отказывался.

— Господин Минамото-но Ёримицу почтительнейше просит о возможности поговорить со своим отцом и господином, — доложил, вернувшись, гонец.

Какой демон вселился в Райко? Фудзивара пытались убить его колдовством — и едва не убили. Что за новое безумие он затеял? Никогда этот парень не был послушным сыном. Покорным — да. Послушным — сроду… Господин Мицунака сглотнул. Тронул коня пятками. Как он жив-то, ведь еще третьего дня еле дышал?

Два всадника начали медленно, шагом, съезжаться.

Непослушный сын, кажется, отказался подчиняться не только отцу и порядку вещей, но всей природе разом. Лицо серое, в блестящих каплях пота, губ не различить, зато глаза темным обведены. Но в седле сидит крепко. И сами глаза — ясные, цепкие.

— Досточтимый батюшка, я сожалею, что по нездоровью своему не мог встретить вас раньше. Вы, конечно знаете, что в столице случилась беда. Господин Левый Министр, не оценив милостей Неба, возжелал большего и сейчас пытается отстранить от престола законного наследника. Я понимал, что вы не потерпите такого святотатства и поднимете верные вам войска на защиту справедливости, но, увы, только сейчас моя злосчастная болезнь отпустила меня настолько, что я смог покинуть постель.

Вот как, значит, обернулось дело…

— Что они обещали тебе?

— Мир в стране. Отец, можно захватить и даже удержать Столицу только нашими силами — а дальше? Фудзивара объединятся с Тайра и отступят на запад. Даже если мы победим — это обойдется нам в несколько лет кровавой усобицы. И за всем этим стоят даже не Фудзивара. За всем этим стоит древняя богиня, которая хочет разрушить Поднебесную ради мести за себя и народ цутигумо. Стоит ли превращать столицу в прах и пепел ради ушедших богов?

— Цутигумо?

— Да, отец. Они ждали, что вы станете мстить за свою обиду и мою смерть. Они пришли за мной, когда я не умер сам. Меня спасли мои вассалы и господин Сэймэй с матушкой.

— Почему они не убили тебя тогда на месте? — удивился господин Тада-Мандзю.

— Случайность. Я полюбился их верховной жрице, она запретила.

— И что же мы делаем дальше?

Райко пошарил за наручем, вынул оттуда сложенный листок бумаги.

— Распоряжение господина канцлера о помещении под стражу господ Левого Министра Минамото Такаакиры, начальника Правой Стражи Татибана Сигэнобу и господина главы Палаты Умиротворения Фудзивара Тихару.

Господин Тада-Мандзю улыбнулся. Значит, наглый мальчишка отправится в ссылку — и место главы Палаты Умиротворения будет свободно. Неплохо, совсем неплохо… Он протянул руку и взял пропахшую ароматными смолами бумагу. Почтительно приложил ко лбу.

— Не смею противиться воле господина канцлера.

И почему-то ему показалось, что глаза сына погасли.

— Отец, мне нужны люди.

— Сколько?

— Сотни три, но для верности — лучше пять.

— Куда ты с ними поедешь?

— Недалеко. Совсем близко от Заставы Встреч.

— Зачем?

Райко усмехнулся.

— В подземной обители в Осака, — проговорил он, — много парней помещается…

Господин Тада-Мандзю обдумал сказанное.

— Как тебе удалось договориться с Фудзивара?

Райко усмехнулся еще шире.

— Сёдзи ломать не пришлось. Война им нужна еще меньше, чем нам. Они связались с колдунами с перепугу — и теперь сами тому не рады. Им проще поделиться с нами и допустить нас к власти, чем рисковать всем.

Господин Правый Министр не был расположен принимать гостей.

Лейтенант Левой Гвардии Минамото-но Райко и гадатель без положения в обществе Абэ-но Сэймэй не были расположены ждать. Двое стражников, непривычных к такой бесцеремонности, дернулись было навстречу — но Сэймэй только сказал вполголоса:

— Прокляну, и корешки ваши отсохнут, — и оба поспешно отступили.

— Что такое? — возмутился было служащий передних покоев. — Как вы посмели?

Сэймэй коснулся его лба кончиком пальца и тихо спросил:

— Хочешь, господин узнает, сколько его добра перекочевало в домик твоей любовницы?

Служитель свернулся, как куриная шкурка на огне.

Вот так, подумал Райко, наверное, действовала богиня. Тише, не столь открыто, но тем же способом. Используя чужой страх и чужую слабость.

Следующий зал — опять кучка служителей. На этот раз вперед выступил Райко.

— Я полагаю, господин Фудзивара будет рад видеть меня. Потому что в ином случае сюда явится мой батюшка. Он, по слухам, пребывает в самом дурном настроении.

Что такое господин Тада-Мандзю в дурном настроении, знали все. Что у него под городом стоят войска, тоже, кажется, знали все. А вид господина Райко не располагал к промедлению.

Распахнулась последняя дверь. Господин Фудзивара сидел на возвышении из нескольких подушек — все такой же прямой, такой же безупречный.

Райко подошел и сел напротив него.

— Вы хоть знаете, кем она была при жизни? — спросил он.

— Была? — спросил фарфоровый господин.

— Или есть. Хотя она уже больше не жрица, потому что у нее нет богини.

— Вступая в сговор с теми, кто уже не принадлежит этому миру, — поклонился Сэймэй, — такие вещи необходимо тщательно разъяснять, господин Правый Министр. Иначе легко можно попасть в ловушку, которой вы избежали только… нет, не чудом, а женской слабостью жрицы. Не пожелай она сочетаться браком с господином Минамото, страшно подумать, что произошло бы в столице. А железо и огонь опасны любому, когда их достаточно. Но самое страшное — то, что вы так и не попытались выяснить, кто она и в каких отношениях состояла с вашим почтенным предком. Вы на слово поверили демону, вселившемуся в тело вашего брата, что он и есть дух господина Мотоцунэ. Конечно же, он ведь знал о вашей семье такие вещи, какие мог знать только дух господина Мотоцунэ… или демон…

— Или вы, — усмехнулся фарфоровый господин.

— Или я, — улыбнулся Сэймэй. — В любом случае сожженная вашим предком дочь художника Ёсихидэ могла пообещать вашему брату бессмертие только с одной целью: обрести над ним власть, терзать и мучить его дух.

— Это я уже понял, — усмешка не исчезла с безупречного лица Правого министра.

— Господин Правый министр, подумайте, что стоит между вами и гибелью всего, что дорого вашему дому?

— Хотите сказать, что это вы?

Сэймэй качает головой.

— Вы сами понимаете, что задали неправильный вопрос.

— У нас нет времени играть в загадки, господин Сэймэй. Когда мой брат умирал от лихорадки, явилась эта женщина. Сказала, что вернет брату жизнь, если мы позволим ему умереть и похороним не по буддийскому, а по старинному обряду. Брата я любил. Брат воскрес после трех дней оплакивания — но оказалось, что он теперь делит тело с духом нашего почтенного предка, Фудзивара-но Мотоцунэ. Что ж, господина Великого Министра Хорикава я почитал. Потом наш младший брат погадал у Сэймэя о судьбе своего новорожденного сына, и вы, господин Сэймэй, сказали ему… вам лучше знать, что вы ему сказали. Как такое может быть? — спросили мы у жрицы Идзанами. И она ответила: младшая ветвь дома Фудзивара вступит в союз с домом Минамото и через это возвысится. Она не могла сказать, о каком доме Минамото идет речь — поэтому господин Великий Министр решил попытаться извести сразу всех.

— Вот только он не знал, — сказал Сэймэй, — что в ту же ночь жрица появилась в доме господина Левого Министра и на основании того же гадания предложила ему такой же союз против Фудзивара. А мог бы догадаться. Не сразу, конечно. Но ему застила глаза угроза, ведь для него она означала даже не опалу или смерть, а нечто худшее. — Сэймэй кивнул чему-то своему. — А вы шли за братом, потому что верили ему. Особенно теперь, когда его решения были подкреплены умом и опытом министра Хорикава… не так ли?

И тут Райко почувствовал, что Сэймэй… нет, не лжет. Просто из множества причин предлагает собеседнику не главную, а самую для того приемлемую. Верность, братскую любовь и почтение к способностям. А не страх, что если не убедишь себя же, что все правильно, то придется либо встать поперек, либо хотя бы про себя признать, что струсил.

— И все выходило гладко, — продолжал Сэймэй, потому что господин Хорикава молчал. — Один Минамото должен был погибнуть либо оскандалиться, расследуя дело об убитых девицах… Другой — подпасть под подозрение в связи с этим делом… Третий… впрочем, возможно, поначалу его просто не приняли в расчет. Отшельник, музыкант на непыльной должности… я верно рассуждаю, господин Правый Министр?

— Неверно, господин заклинатель. Третий мог вмешаться, но с недостаточной силой и слишком поздно. Мы не приняли в расчет не его, а вас.

— Напрасно, — вздохнул Сэймэй. — Понимаете, когда предсказания не сбываются, это сильно вредит моему доходу. Меня нельзя было сбрасывать со счета.

— Увы, — холодно улыбнулся Правый Министр, — я не додумался посмотреть на дело с этой стороны. Иначе я бы предупредил брата.

— Не будем горевать о пролитой воде, — сказал Райко. — Мой отец скачет сюда со своими людьми. У нас есть еще время представить дело так, словно это вы призвали господина Тада-Мандзю на подавление бунта, поднятого Левым Министром, а он ведь этот бунт непременно поднимет. Есть возможность избежать резни. Поймите, вчера вы еще могли выйти из нее победителем, если бы богиня решила выступить на вашей стороне. Сегодня она вас покинула.

— Женщины, — вздохнул господин Правый Министр. — На них ни в чем нельзя положиться. Но я вас понял, господа. И то, что вы сказали — и то, чего вы не сказали. И если вы беретесь объяснить господину Минамото… старшему господину Минамото все выгоды нового положения, я берусь сделать так, что этот договор не будет нарушен. Никем.

— Этого мало, — сказал Райко. — Нам нужно знать, где скрывается жрица. И где — ваш брат.

Господин Фудзивара удивленно вскинул брови.

— Разве вы не знаете древней песни об истреблении цутигумо?

— В Поднебесной есть много мест, называющихся «Осака».

— Но это — то самое, что первым приходит на ум: Склон Встречи к северу от Нанива. Понимаете ли, они решили, что никому не придет в голову искать их там. Правильно решили, в общем-то… А брата я вам не отдам. Как бы ни обернулось дело, Фудзивара есть Фудзивара.

— Господин Правый Министр… — вступил Сэймэй, — он может не согласиться с вашим решением. И, пожалуйста, подумайте еще об одном. Ваш брат не мертв и не умирал вовсе. Вы уже догадались наверное, что на него навели болезнь, чтобы заставить его согласиться, его и вас. А тем, чье согласие было вырвано силой или получено обманом, можно помочь вернуться. Вернее, помочь можно всем, но таким как он — много легче. Дорога короче, и в мире больше людей, которым такое под силу.

— Как бы ни было получено согласие, — господин Фудзивара чуть сжал губы, — мой брат доволен сложившимся положением дел. В любом случае, сейчас я вам ничего не скажу, господа. Если вам и вправду дорого время — мы должны нанести визит господину канцлеру.

…А потом была встреча с отцом и новое расставание. Райко отправился с полутысячей людей в Нанива. На половине дороги ему пришлось взять в седло Садамицу и привязаться к нему поясом, чтобы не свалиться с коня. Нужно было спешить. Неизвестно как, неизвестно чем, но Райко чувствовал, что повелительница цутигумо доживает последние часы — а когда она отойдет, подвластные ей полудемоны разбегутся, обретя свободу. И тогда на то, чтобы справиться с ними, уйдет куда больше времени и крови. Да и скольким людям успеют они навредить… страшно подумать. Воистину, вражеская армия с полководцем — опасна, вражеская армия без полководца — опасна вдвойне.

Окрестности Нанива вымершими казались, когда Райко подъехал к ним на рассвете следующего дня. Люди сидели в домах и дрожали, друг другу ужасные рассказы о буйстве ночных призраков передавая. Никто не взялся проводить Райко к священной пещере, служившей некогда храмом богини Идзанами. Верней сказать, никто не взялся по доброй воле. Потому что уговаривать у Райко не было сил. А убедить местных жителей, что начальник столичной городской стражи при исполнении (то есть бывший начальник столичной городской стражи при исполнении, добытом посредством заговора и угрозы мятежа, ну что значат такие мелочи) страшнее любого демона, оказалось куда как просто.

Правда, и после угроз проводник согласился показать восточным воителям только вход в долину. А дальше — «можете мне рубить голову прямо здесь, не пойду». Райко бросил поселянину обещанную награду — накидку-хитатарэ. Тот подхватил обнову и ринулся прочь так, что рваные штаны захлопали на ветру. А Райко, спустившись в долину, понял, что проводник ему больше не нужен. Он уже видел это место — под красным небом Страны Мертвых.

Под синим небом живых оно выглядело ненамного веселее. Спускаясь в долину, всадники хорохорились, подбадривали и поддразнивали друг друга, грубо шутили насчет очевидного сходства лощины и тайных женских мест — но чем ближе отряд подходил к узкой щели в скале, тем тише делались шуточки. Даже эхо здесь примолкло.

— Здесь нет силы, — громко сказал Райко. — Она была, но теперь ее нет. Теперь нет. Здесь все еще могут убить, но не больше.

Никто из его спутников не осмелился спросить молодого господина, откуда он знает об этом.

— Лучше бы вам туда не ходить, господин, — сказал Цуна.

— Напротив. Именно мне туда и нужно, — отозвался Райко. — И всем прочим тоже. Потому что если мы не покончим с этим делом сейчас, оно найдет нас само… и очень быстро.

Единственно, на что его уговорили Садамицу и Кинтоки — это не идти первым. Даже не уговорили — а Кинтоки просто спешился, кинулся к проходу и закупорил его собой.

Пока наготовили факелов, день перевалил за полдень. Ничего страшного не происходило уже несколько часов — и воины почувствовали себя свободнее. Райко выставил посты до самого входа в долину. Никто чужой не должен был войти, пока дело не будет кончено.

И выйти.

Какие-то «демоны» могли разбежаться раньше. Тут уж ничего не поделаешь. Но большинство — здесь. Райко знал это так же твердо, как собственное имя.

Наконец, тридцать отобранных Райко воинов, вооружившись короткими мечами (куда с длинными в такой узкой расщелине?) и факелами, по одному вошли в пещеру за своим господином. Факела трещали и чадили в сыром воздухе, воняли прогорклым жиром — но это был правильный, живой запах.

Все было как в давешнем сне — и земля, и корни, и тяжелый плотный воздух. А вот неотвратимости не было. Давящая воля ушла. Это, наверное, потому, подумал Райко, что богини больше нет. Ни в том мире, ни в этом. Вернее, она больше не богиня, а кто-то еще. Ее пожалели — и она смогла переродиться. Всего-то…

Но когда он увидел первых ее слуг — коленопреклоненных, лицами вниз, словно нарочно для меча — он понял, что жалости не хватит на всех. Огненное сердце Будды, раскрывшееся в нем, жило один только миг. Наверное, человек и не может вмещать его дольше. Но что делать с этими?

Это не разбойники — тех можно помиловать и позаботиться о том, чтобы они вернулись к мирной жизни. А эти… Райко помнил, скольких трудов и жертв стоило исцеление матери Сэймэя. И ведь она хотела исцелиться, да и демоном стала не по доброй воле. А тут — ну кому такое под силу? Оставь же их так — будут пить кровь, не удержатся.

— О, боги! — Садамицу отшатнулся. — Я уж думал, сейчас кинутся.

— Их удерживает чья-то воля, — сказал Урабэ. — Давайте сделаем дело как можно быстрее.

— Ты пришел, Минамото-но Райко, — раздался из темноты женский голос. Тихий, почти шепот, он, тем не менее, заполнил собой пещеру, словно прилив.

Она была там, в темноте — белая, как бумажная куколка заклинателя, оживленная призванным духом-сикигами. Только она больше никому не служила. Она сидела, сложив руки в широких рукавах темного многослойного платья, длинные волосы сливались с шелком одежд, и трогательными казались подрезанные прядки у щек. Лицо с высоко нарисованными бровями — как бумажная маска, что вот-вот прорвется, обнажая истинную суть, выпуская на волю краснорожего демона с рогами…

Никто, кроме четверки самураев, не решился, выйдя на открытое место к алтарю, приблизиться к женщине. Самураи жались вдоль стен, опасливо косясь на коленопреклоненных полудемонов.

Райко почувствовал облегчение, увидев, что тех меньше трех десятков.

— Я пришел…

Что ж еще тут сказать? Что благодарен ей за то, что остался жив? Что вдвое благодарен — за то, что она осталась тут и не дала жаждущим крови бывшим рабам разбежаться по округе, отнимая невинные жизни? Что хотел бы помочь, да не знает как?

— Когда я умру, моя воля не сможет их удержать, — сказала женщина. — Начинайте.

И поднялась, опираясь на могильный камень.

Голос ее заполнил чрево пещеры:

— Дети мои, не бойтесь! То, что случится с вами, лишь звено в цепи перерождений. Уйдем с миром и надеждой на то, что все мы однажды найдем успокоение.

Райко отдал приказ — и самураи подтащили к алтарю первого из полудемонов. Его волосы свесились, закрывая дряхлый камень с двух сторон.

— Прости! — выкрикнул Кинтоки, взмахнув мечом.

Голова упала в руки древней юницы, и та заботливо, почти нежно, положила ее на пол чуть справа от алтаря. Тело оттащили в сторону.

…Это была страшная работа, но — о, небо! — недолгая. Самураи сменяли друг друга: двое держат, третий рубит, а потом отходит в сторону — и один из державших занимает его место.

В конце концов, они остались у алтаря одни.

— Госпожа… — Райко так и не узнал, как звали дочь художника. — Благородная Сэйсё стала жертвой того же проклятия, но была исцелена. Будда в милости своей снизошел даже к той, кому вы служили, и позволил ей уйти на свободу.

— Я помню благородную Сэйсё, — тихо проговорила женщина. — Но после того, как я позволила и помогла убить моих людей — я не могу просить о милости. Мне уже больше ста лет, я не хочу узнать ужас старости после того, как узнала ужас в юности. Единственная милость, которая мне желанна — ваш меч, господин Минамото. Пусть не дрогнет ваша рука.

Она убрала волосы с шеи и опустила голову на алтарный камень, обхватив его руками.

Последняя жертва богине Идзанами.

— Не бойтесь, господин Минамото, — тихо сказала женщина. — Вспомните, богиня ушла и из нашего мира, и из мира корней. Я буду свободна — и может быть, когда-нибудь, милостью Будды смогу возродиться человеком.

— Славьте имя Будды, — сказал Райко сквозь жжение в горле, и выхватил меч…

Когда они покинули пещеру, солнце уже коснулось горных вершин.

— Я хочу, — сказал Райко, — завалить сюда вход. Навсегда. Чтобы люди забыли, где это место. Скажите людям в округе, что мы усмирили злых духов и что они не вернутся, если их не побеспокоят.

Людей было много, хватало и коней — скоро вход завалили такими глыбами, что местные крестьяне не смоги бы разгрести и за год. Потом носили в шлемах землю и песок. Через год все зарастет так, что и следы пещеры станут неразличимы. Райко совершил перед этой гробницей возлияние вином, и всю дорогу до Нанива сжимал поводья, стараясь прогнать память о мертвой тяжести женской головы, которую он, перехватив в падении, поставил на алтарь. О том, как прямо под пальцами ссыхалась и морщилась кожа. Вот он, образ тленности мира! Все рассыплется в прах под твоими руками, что бы ты ни делал, к чему бы ни стремился. От этой участи нет спасения, все мы рассыплемся песком и пеплом, праведные и грешные, простолюдины и знать…

В груди болело — там, где совсем недавно взрезал живое сердце раскрывшийся на миг алый лотос. Такое человек может вынести лишь однажды. А может, этим и отличается обычный человек от бодхисатвы, в груди которого этот лотос цветет непрерывно? — подумал Райко.

…Через четыре дня он вновь был в столице. Столица исполнилась радостной суеты по случаю подготовки к церемонии вкушения первого риса и возлегания на ложе — а также к пляске Пяти Мановений. Десятилетний принц Морихира должен был стать императором. Принц Тамэхира находился во дворце своего тестя, и на ворота был повешен колчан. Господин бывший Левый Министр Минамото-но Такаакира ожидал высылки, и с ним — юный Фудзивара Тихару, который так и не понял, что произошло и почему он, проснувшись утром, превратился во врага престола. Он просил разрешения постричься в монахи — ему не позволили.

Отец Райко и тут не обошелся без мелкой мстительности. Мальчик не знал, что делается вокруг, мальчик не участвовал в интриге, мальчик — в отличие от старших Фудзивара — не поднимал руки на Минамото… но его посмели предпочесть господину Тада-Мандзю, а это преступление, которых не прощают.

На следующий день по приезде Райко пригласил, предварительно осведомившись письмом о здоровье, господин Канэиэ — уже не тюнагон, а Правый Министр. Ибо бывший Правый Министр, господин Канэмити, возложил на себя обязанности Среднего Министра, а бывший Великий Министр, господин Корэмаса, сделался регентом…

Господин Канэиэ совершенно не изменился. Райко не думал, что этому обрадуется — однако же поймал себя на том, что силой должен не допускать на лицо настоящую улыбку. В мире, который вывернулся наизнанку, человек, не желающий зла и всего лишь равнодушный к тем несчастьям, которых не может понять, был просто отдохновением для глаз. Тем более, что сегодня господин Канэиэ превзошел сам себя.

— Я глубоко сочувствую вашей потере, — произнес он. — Говорят, эта танцовщица была чем-то особенным. Жаль, что я так и не успел посмотреть её танец, прославляющий вашу битву на проспекте Судзаку.

— Я благодарен господину Правому министру за сочувствие и внимание к моим ничтожным делам.

— Вы сделали довольно, чтобы эти внимание принадлежало вам целиком, — проникновенно сказал господин Канэиэ. — Отыскали злоумышленника, примирили меня с братьями, нашли и уничтожили логово нечистой силы…

— Увы мне, ничтожному — главный злоумышленник ушел от возмездия.

— Небесное возмездие непременно падет на его голову, даже если людское запоздает, — уверенно сказал господин Канэиэ. — Но я хотел бы вот о чем вас спросить. Ваш батюшка явно держал руку Минамото, и я не поверю, если вы скажете, что он поменял цвета без вашего участия. Но почему вы приняли нашу сторону? Ведь восхождение Минамото обернулось бы для вас большими выгодами…

Отвечать господину Канэиэ правду было нельзя — но у Райко наготове была подходящая ложь:

— Предсказание Сэймэя. Господину Минамото Такаакира не суждено было властвовать долго, даже если бы он добился успеха. Всякие выгоды в настоящем обернулись бы потерями в дальнейшем. Будущее принадлежит вашему сыну, господин Правый Министр.

Господин Канэиэ чуть прищурился. Он понял все правильно: «в грядущем неизбежном противостоянии с вашими братьями Минамото поддержат вас».

— Я был неправ только что. Вы сделали для меня больше, чем один человек может ждать от другого и по справедливости, и даже по дружбе, — сказал господин Канэиэ. — И я не знаю, чем и как смогу на это ответить, ведь пройдет время, прежде чем мы увидимся снова.

— Ваш покорный слуга сделал то, что сделал, только по велению своего сердца, и не желает никаких наград ни в настоящем, ни в будущем. Однако если желание уже вашего сердца — облагодетельствовать недостойного, прошу вас не забыть меня в тот час, когда ваша милость будет снова нуждаться в помощи скромного воина. О большем благе, чем служение вам, я и не мечтаю.

Иными словами — позовите меня, когда нужно будет нанести вашим братьям решительный удар. Я не подведу.

— Я с бесконечной благодарностью принимаю ваше предложение, но пока что, я, ваш должник, просил бы вас позаботиться о вашем драгоценном здоровье. Вы получили тяжелую рану, защищая нас от нечисти — и сами видите, что воздух столицы не способствует исцелению. Ваш отец принял придворную должность, и в Сэтцу нужен новый губернатор, а двор привык полагаться на род Минамото.

— Сей воин ошеломлен оказанной честью. Он лишь недостойная тень своего отца…

— Позвольте об этом судить тем, кто по роду и должности имеет право решать такие дела. Возьмите с собой своих вассалов, господин Минамото, и тех, кто вам дорог. Поверьте моему опыту, ничто так не способствует быстрому выздоровлению, как присутствие близких людей.

Райко в ответ только глубоко поклонился.

Осталось узнать, согласится ли войти в число близких людей дочь Тайра-но Корэнака.

…Итак, он все-таки вез девушку к морю, увозил из столицы в расписной лаковой повозке, запряженной быком-тихоходом. Не ту девушку, о которой думал. Но он уже понял, что слишком много хотеть нельзя. Точней — его к этой мысли приучили.

Целые дни они проводили вместе. Райко лежал в повозке, наслаждаясь обществом молодой жены — не красавицы со свитка эмаки, ну так что же? У красавиц, говорят, злая судьба.

Днем переднюю занавесь откидывали, в повозку задувал ветерок, несущий запах цветов и трав. С юга катилось бело-розовое кипение вишен, и вот-вот они должны были погрузиться в вишневый прибой. Две прислужницы на стоянках приносили полевые цветы. Старшую дама Юкико взяла из отчего дома, младшую принял во временную свиту сам Райко: если уж Садамицу приспичило жениться так же скоропалительно, как и его господину, то почему бы не взять с собой жену самурая? Тем более, Кодори сумеет развлечь госпожу в пути.

И господин Канэиэ прав — ничего ценного в столице нельзя оставлять. Ничего, что могут принять за ценное. Никому из них. Своим старшим… друзьям Райко уехать не предлагал. Он не думал о них худого, не считал их неуязвимыми — но в подводных течениях столицы они оба находили дорогу много лучше его самого. Дело выйдет вернее, если они будут решать за себя. А все, что есть у Райко, и так принадлежит им. И говорить об этом вслух нет нужды.

Райко то дремал, восстанавливая силы, то слушал, как жена читает стихи и романы либо Кодори играет на бива. Иногда звали Садамицу, чтобы они спели вдвоем. Иногда — Урабэ, почитать сутры. Лопатки быка мерно ходили вверх-вниз, рога покачивались влево-вправо. В одно из утр, посмотрев в зеркало жены, Райко увидел, что на скулы возвращается краска.

— Кажется, мне дали хороший совет, — сказал он. — И правда, ничто так не способствует быстрому выздоровлению, как присутствие близких.

Думал, жизнь просто не вернется в тебя — нечему, некуда, незачем. А она потихоньку отворяла дверь — сначала на волосок, потом на солнечный луч… а потом открыла и вошла, и расположилась, как хозяйка.

Дворец правителя в Сэтцу стоял на морском берегу, ехать к нему было нужно чуть ли не через всю провинцию. Вести обгоняли свиту нового губернатора. Господин Тада-Мандзю хорошо охранял мирный люд от разбойников, но сам был уж больно крут. О том, что сын его совсем другого нрава, знали многие. В придорожных селениях их встречали с подарками и плясками.

Близился праздник ирисов, поэтому поселяне несли к поезду нового губернатора цветы и коренья. Для знатного человека ирис — прежде всего красота. Для крестьянина — лакомство.

Это приятно — знать, что тебе рады, что тебя не боятся. Это горечь хуже всякой горечи — знать, что ты хорош всего лишь потому, что не злобствуешь попусту.

Наконец настал день, когда с перевала им открылся вид на море. Горы, словно знатные дамы, простирали подолы свои к заливу, а залив был испещрен гребнями волн. Райко вдохнул знакомый с детства запах соленой воды.

Еще день пути до устья, а там можно будет остановиться. Залечь, ждать, копить силы. Конечно, управлять провинцией. Конечно, защищать ее. Конечно, делать все от него зависящее, чтобы метелки воинской травы прикрывали не пустоту, а живые поля. Но главное — ждать.

Господин Канэиэ не простил братьев. И не простит. Борьба будет продолжаться, и в этой борьбе Правый Министр — наименьшее возможное зло в этом несовершенном мире — будет опираться на род Минамото.

— Не хочешь переодеться мальчиком? — спросил он Юкико. Получив удивленный взгляд, объяснил: — Я почувствовал ветер с моря, и мне не терпится спуститься как можно быстрее. Поскачем верхом?

— С удовольствием, мой господин!

Кажется, жену обрадовали оба предложения. Ну что ж — всегда хорошо знать, что доставляет удовольствие любимому человеку.

И вот господин губернатор Сэтцу Минамото-но-Райко в сопровождении четырех вассалов и юного пажа несется вниз по склону холма — только ветер свистит, только копыта гулко грохают по дороге, будто сердце в ребра изнутри… Живы. Живы и будем жить. Доживем до весны, доживем до войны… и переживем ее.

Знакомый с детства дворец, куда они ворвались, перепугав сонных смотрителей, встретил гулкой пустотой и запахом тления, неизбежным в домах, где хотя бы месяц не жили. Райко распорядился соскрести отовсюду плесень, выбросить старые циновки и положить новые, а помещения окурить благовониями. Но к вечеру, когда они вернулись, застав дворец уже кишащим прислугой и комнаты почти готовыми, душок никуда не делся. Он ослаб, спрятался в углы и под стрехи — но порой высовывался оттуда и дерзко щекотал ноздри.

Райко выбрал жене комнату, где энгава открывалась в маленькую сосновую рощицу, сразу за которой начинался берег. Горьковато-соленый свежий ветерок вымыл из спальни дым курений и запах пустого жилья.

— Тебе нравится здесь? — спросил он.

— Да, — улыбнулась она, не поднимая головы.

— Чем так смущена моя отважная всадница? — Райко сел напротив и принял из ее рук чашку подогретого вина.

— Это первая моя ночь в чужом доме, — сказала девушка.

— В твоем доме, — поправил Райко.

Она снова улыбнулась — немного виновато, но уже глядя ему в глаза.

Он знал, почему она ощущает вину. Столицу нужно было покинуть быстро, на все положенные церемонии не хватало времени, и хотя Райко, как следует по обычаю, провел ночь в покоях жены, но, как сказано в песне, тростника-то и не срезал. Видимо, господин Корэнака, глядя на лицо жениха, на котором пудра маскировала не румянец, а синеву, что-то такое подозревал, но ему хватило деликатности промолчать. Когда же Райко в дороге почувствовал себя живым, на подоле у дамы Юкико «взошла луна», и вот только вчера, омыв тело в водах горного ручья, его юная жена очистилась.

— У нас вся жизнь впереди. И вся сегодняшняя ночь.

Этот дом быстро заполнится запахом моря, запахом солнца, человеческим теплом.

Ночью Райко был очень, очень осторожен. Ради всего, что прекрасно и хрупко, как первый снег. Ради Тидори, ради дочери Ёсихидэ, ради Богини, ушедшей во мрак… И очень удивился, когда, проведя ладонью по лицу дамы Юкико, почувствовал на руке влагу.

— Я так боялась, что будет больно, — объяснила она. — Мне… рассказывала няня. Я всё лежала и ждала, когда же будет больно. А было только хорошо — и я опять испугалась: вдруг что-то не так…

Райко засмеялся и завернул ее в своё платье.

— Посмотрите — светлячок, — Юкико показала на зеленоватое светлое пятнышко по ту сторону сёдзи. Насекомое ползло по промасленной бумаге.

— Поймать? — Райко взялся за шапку.

— Не нужно, прошу вас. Пусть светит там…

Райко не мог заснуть почти всю ночь — и лишь под утро его охватила дремота, но поднявшийся над морем туман разбудил его холодом. Райко встал, чтобы закрыть сёдзи и позвать служанку: пусть затопит жаровню — но его остановил плеск рыбачьего весла-караро, далеко разносящийся над водой. Ранним утром женщины выходили в море — собирать горькие травы тадэ.

— Лодка рыбачья мимо плывет, — тихо проговорил Райко, — Собирая горькие стебли тадэ…

— То плеск весла-караро, — откликнулась вдруг с ложа дама Юкико, — я думаю, горечь навеял…

Да — слова «караро» и «горечь» созвучны. И трава тадэ горька, но идет в пищу, и труд гребца горек, но двигает лодку. Много слоев, как у придворного платья. Хорошие стихи, достойные настоящих поэтов, а не двух людей лука и стрел, которые и останутся людьми лука и стрел до самой смерти.

…Потом, много лет спустя, этот стих вошел в императорскую антологию «Кинъёсю». Злые языки говорили, что это произошло лишь благодаря дружбе Райко с господином Фудзивара-но Канэиэ, регентом малолетнего императора Итидзё. Впрочем, дружба уже переросла к тому времени в родство: Райко выдал свою и дамы Юкико дочь за сына господина Канэиэ и дамы Кагэро, Митицуну.

Господин Митицуна так и не узнал, что женился на дочери той, кого считал другом своих детских игр. Те трое, что могли ему рассказать, давно забыли об этом сами.

— И что же? — нетерпеливо спросил юный Фудзивара, когда Хакума закончил свой рассказ. — Он не стал вам мстить?

— Стал, — Хакума улыбнулся. — И господин Хиромаса не забыл смерти своей женщины. Четыре года спустя они нагрянули в храм Энрякудзи, где я тогда скрывался.

Майская ночь в горах была сурова. Холодный ветер задувал в щели хижины, забрасывая внутрь горсти увядших лепестков. Двое в горной келье не жгли огня. Он был им просто не нужен — ни для тепла, ни для света.

— Мой брат совершил ошибку, — сказал отшельник. — Я тоже, но меньшую. Я не видел Райко в те дни — не счел нужным даже из-за ширмы посмотреть. На что там было смотреть — он пошел на сделку, он уехал. Смертные легко ломаются, в них редко встретишь настоящее упорство. Я знал, что младший, Канэиэ, ненавидит нас, но он еще и боялся. И как ему было поднять руку на свою кровь? Конечно, я не собирался оставлять это так им обоим — как и той паре старых дворцовых змей. Но я считал, что у нас есть время, а брат — мой единственный настоящий брат — был со мной согласен. А они-то помнили, что времени у них нет. Что они смертны. Что у Хиромасы слишком часто болит сердце. Как они успели сговориться между собой и собраться — неизвестно, но однажды днем, когда я спал, они явились в монастырь под видом паломников. В монастыре много строений, они бы искали меня до прихода Майтрейи — но кто-то сказал, где меня найти, и они вломились прямо ко мне в келью. Среди бела дня, когда я спал. Пока я был сонный — связали цепями, заткнули рот и подвесили к потолку. Умно. Будь мне на что опереться — я бы, конечно, сумел разорвать цепи. А так — нет. Знаешь, что было самым оскорбительным? Они не стали со мной разговаривать. Просто связали, натащили в комнату татами, тряпья, несколько сёдзи, облили все маслом, подожгли — и ушли. Нет, еще одно было… В моей келье стояла ширма работы Ёсихидэ… Та самая… Райко поставил ее так, чтобы я на нее смотрел. Он был мстительным человеком, Минамото-но-Райко. Ширма сгорела. Это была очень искусная работа, необыкновенной силы. Даже тогда, в тот миг, настоящее пламя и сравниться не могло с нарисованным…

— Как вы спаслись?

— Балка перегорела раньше, чем я умер. Уже не было одежды, кожи, волос, глаз… Нас очень трудно убить, малыш. Я провалился вниз сквозь пол, попробовал ползти — а там был день… Мне пришлось кинуться обратно, под энгаву горящего здания, я пытался зарыться в песок… Там меня и нашли монахи. Отдали мой труп, как они думали, брату — а тот схоронил в семейном храме пустой гроб, а меня потихонечку перепрятал в храме Кофукудзи.

— И брат… простил вашим обидчикам?

— Поначалу он не знал точно, кто это был. И был ли кто-то вообще. В Энрякудзи год от года что-то горело, днем я сплю мертвым сном, так что все могло выйти и случайно… У меня слишком обгорело лицо, я не мог говорить. Но постепенно раны зажили. Тогда я уже ничего говорить не хотел. Думал найти их сам. Дольше всего возвращалось зрение — глаза растут годами. Я желал мстить, будучи уже в полной силе. Но за это время умер брат — и полную власть получил Канэиэ, который меня ненавидел. Конечно же, он приблизил к себе Райко — а тот поставил охрану дворца так, что и мышь не могла проскользнуть. Райко был уверен, что убил меня, но он не собирался рисковать. И еще он не хотел допустить, чтобы история повторилась… Наверное, я мог бы дотянуться до младшего или до Райко, но это, скорее всего, стоило бы мне жизни. А я ценил свою жизнь выше. Словом, я долго выжидал удобного случая. Младший уже умер, посадив на трон отпрыска своей дочери. Его сын, которому напророчил Сэймэй, сделался регентом. Райко постарел. Его любимая первая жена умерла, он тяжело это перенес… И вот тут я решил, что настал мой час — и начал осторожно приближаться к нему.

— И что? — с жадным любопытством спросил мальчик. Он знал из хроник и преданий, что Минамото благополучно умер своей смертью… Неужели не благополучно? И не своей?

— И понял, что не смогу отомстить. Все эти годы он страдал. Будучи одним из самых богатых и могущественных людей в стране — страдал от того, что все идет порядком, отвратительным ему, и он этот порядок вынужден поддерживать и не может изменить. Убить его означало избавить от страданий. Такой услуги я оказывать врагу не хотел. А кроме того… Ты все поймешь, когда увидишь хотя бы одного из тех, кого коснулся перст Будды. Его — касался. И бодхисатвой он не стал…

Мальчик не решился прервать долгое молчание.

— Вид подлинного лотоса, его сияние смертельны для нас. Но и для них — тоже. Они слишком хорошо знают, чем им в этой жизни уже не быть. Что я мог в сравнении с этим — искалечить или убить? Да он был бы рад появлению врага, с которым можно драться… пусть даже нельзя победить. Я ушел. Вот после этого я и стал отшельником.

— Думаете, что и я… стану? — спросил мальчик.

Запах облетающих вишен щекотал ему ноздри. Почти все цветы опали — но оказалось, что лепестки, истлевая, пахнут особенно сладостно и томно.

— Не знаю… Ты молод, и твое упорство было настоящим, иначе ты бы не смог сделаться они. Если ты решишь пойти по пути деяния — может быть, и не станешь. Но я бы посоветовал тебе подождать. Время иногда — лучший мститель.

— Нет, — говорит мальчик. — Минамото не полагались на время. Они пришли и взяли. У вас тоже — пришли и взяли — ширму, годы, глаза, брата, должность. Они даже имя ваше отняли. Может быть, они погибнут сами от себя. Но мне этого мало, нет, даже иначе — мне не это нужно. Я хочу, чтобы они погибли от меня. И чтобы больше никто и никогда не посмел делать так.

— Как хочешь, — улыбнулся отшельник. — Но сначала тебе следует окрепнуть. Научиться использовать свои преимущества в бою. Наводить ужас. Минамото никуда от тебя не денутся. Дождись хотя бы зимы…

— Я дождусь, — ответил мальчик. — Конечно, я дождусь. Не беспокойтесь, учитель.