Деловая женщина

Если хотите, чтобы ваш бизнес был успешным, сожгите мосты.

Мысли вслух

Часть первая

“Нужно собраться, нужно думать о музыке, только о музыке”, – убеждала себя Люба.

Не думать о том, что новое платье неудобно, не обносилось, жмет подмышками, это все пройдет, когда она сядет за рояль, когда придет ее очередь. Главное – это еще раз мысленно пройти по всей сонате. Первая часть – moderato cantabile – должна прозвучать светло и радостно, и в то же время в ней – томительная загадочность, точно сияние звездного неба, все это у нее получится, – не сомневалась Люба. – Вторая часть – scherzo – праздник, деревенский, шумный, с плясками и шутовством, по-бетховенски грубоватый, мажорный. Эта часть у нее всегда звучала отлично, только не жалеть пальцев и клавишей! А вот третья часть – самая сложная, особенно финал – фуга, торжественная и величественная, растущая, переходящая в водопад звуков, и вот здесь у нее не хватало беглости пальцев, даже в консерватории на экзамене. И она мучилась, страдала. Скорее бы подошла ее очередь! А очередь все не подходила. На сцену поднимались бесчисленные немцы, французы, потом почему-то негр колотил по клавишам лихой джаз. Время тянулось бесконечно, Люба измучилась, и новое платье все больше жало и терзало ее. Может быть, о ней забыли, и обойдется, не придется страдать и позориться на глазах всей Европы, – подумала она.

Но потом на сцену вышла Мария Кузьменко, молитвенно сложила руки на груди, стеснительно-светло улыбнулась и сказала: “Люба Вайнер. Тридцать первая соната Людвига ван Бетховена, ля бемоль мажор”. Люба удивилась, как сюда, в Париж попала Мария и почему она говорит по-русски, но, наверное, так надо, решила она. Главное, думать о музыке и не думать о проклятом платье, и чтобы не подвели пальцы в финале сонаты. А пальцы не хотели слушаться, они не успевали, тянулись, опаздывали. Люба собрала последние силы, напряглась… и проснулась с бьющимся сердцем. Выпростала неловко подвернувшуюся правую руку.

Окно спальни белесым прямоугольником прорезало стену. Вчера, наконец, выпал долгожданный снег, и снежинки, подсвеченные фонарем в конце улицы, все еще кружились в предутреннем воздухе, заливая мир сказочным, фосфорическим светом. Значит, все муки концерта приснились ей, – облегченно подумала она.

На прошлой неделе пришла бандероль из Франции. Там, в Лиможе в марте должен состояться концерт любителей классической музыки. “International Competition for Outstanding Piano Amateurs” – значилось в красочном проспекте, и в числе этих ста Outstandings из тридцати стран со всего мира – ее фотография, как представителя Белоруссии, и программа выступления: 31 соната Бетховена, прелюдия си минор, французская увертюра Баха и интермеццо Брамса. Результат кипучей деятельности Марии Кузьменко, организатора и руководителя этого сообщества в Минске. Вот только поехать в Париж, жаль, не получится. Во всех туристических фирмах единодушно сказали: “Визу во Францию? Нет, невозможно. Даже если есть приглашение”. Подключилась и Мария по своим каналам, и там, по этим каналам подтвердили, что невозможно. Во-первых, эпидемия короновируса, Европа закрыта наглухо, во-вторых политика. Белоруссия в полной политической изоляции, в Турцию и Египет – пожалуйста, а в Европу – категорическое нет.

Ну что же, нет, так нет. Нужно вставать, одеваться, сегодня очередной напряженный день. Открывается новая школа в центре города, нужно встречаться с родителями, вчера звонили ей три мамы, просили принять детей, познакомить с новой школой, еще нет учителей по физике и английскому языку, предстоит беседа с кандидатами, заключить договор на доставку школьных обедов, подготовка к аккредитации новой школы… Десятки неотложных дел. До позднего вечера, пока держат ноги…

Двадцать минут разминка на беговой дорожке, взятой в аренду на зиму, легкий, на бегу, завтрак, очистить от выпавшего ночью снега машину… “Юра, ты опять задерживаешься, давай побыстрей, нельзя опоздать к началу занятий”.

1

За окном вагона потянулись пригороды, поезд замедлил ход, постукивая колесами на стрелках. Минск – с холодком где-то внизу, под ложечкой, поняла Люба. Нужно одевать, собирать разоспавшегося Вовку. За долгую дорогу она снова и снова перебирала, передумывала свой отчаянный шаг – бросить устоявшуюся, налаженную жизнь и метнуться через полстраны в неведомое. Нет, все правильно. Что ее ожидало в Новосибирске? Ставка преподавателя в музыкальной школе и беготня по частным урокам. С утра отвезла детей к свекрови, на двух трамваях. Как там они? Только поздно вечером, ноги уже не держат, забрать детей, что-то приготовить на ужин. Муж приезжает с работы поздно, пока доберется с Академгородка. Там он работает научным сотрудником, получает сто сорок рэ плюс районный коэффициент. Денег поучается достаточно много, но их все равно клинически не хватает, в магазинах пустые полки, а на рынке – просто неподъемные цены. Килограмм мяса – двадцать рублей, литр молока – пять рублей. Хорошо, что свекровь помогает, у нее многочисленные связи, она умеет доставать продукты. Хорошо, что есть своя квартира. Родители Любы, уезжая из Казахстана в Белоруссию, каким-то чудом сумели обменять свою трехкомнатную в Джамбуле на кооперативную однокомнатную в Новосибирске. И очень мерзла Люба сибирскими зимами в насквозь промороженных трамваях. Летом было легче, но сибирское лето коротко, на Оби не отбиться от мошки, а потом зарядят бесконечные дожди, холода. И дети болели без конца. Простудами, поносами. В позапрошлом году они втроем, со старшим сыном полетели в отпуск в Белоруссию. Папа достал для них путевки в туристический лагерь на озере Нарочь, и синеокая покорила сердце Любы. Чистые, пронизанные солнцем леса, полные ягод и грибов. Люба никогда не видела столько грибов, просто входишь в лес, и вот они растут, манят коричневыми шляпками. Голубые озера, в которых водится угорь. Копченые угри продавались прямо на дороге – старенький Golf на опушке, в стороне от дороги, и мужичок на обочине держит подвешенную палку – условный знак, потому что ловля угрей – это браконьерство. Люба читала в книгах об этом изысканном лакомстве, которое подавалось на стол знатным вельможам, а здесь можно было запросто купить копченого угря и насладиться божественном вкусом. А белорусские магазины! В Молодечно, где жили родители, в магазинах было всё! И молоко, и сметана, и творог, и даже мясо. А рынок в Молодечно, где все было дешевле и лучше, чем в магазинах! Горы яблок, по десять копеек за килограмм, груши, сливы. Домашняя сметана и домашний творог. Это была страна для жизни.

В прошлом году отца направили на работу директором завода на Урал, а трехкомнатную молодечненскую квартиру Людмила Сергеевна, папина новая жена, сумела выменять на трехкомнатную квартиру под Минском. Невероятно редкий, счастливый случай. Конечно, с большой доплатой, и не совсем в Минске, в пригороде, недалеко от кольцевой дороги – для детей – для Любы и сводного брата Виктора. Квартира была большой, свободной, хватит на первое время на две семьи, даже если Витька женится.

Витька, как всегда, опаздывал к поезду, и Люба стояла на опустевшем вечернем перроне, с двумя чемоданами, держа за ручку хныкающего Вовку.

– Привет, сестренка! – Витька вынырнул откуда-то из-за спины. – Извини, задержался немного по делам. Ну, давай, поехали, у меня машина, на работе выпросил.

Ехали по ярко освещенному вечернему городу, затем свернули за город, в темноту, проехали по ухабистой, с лужами, дороге, остановились перед громадой черного, с темными подъездами, с темными окнами, дома. На третьем этаже Витя открыл замок квартиры.

– Ну, все, приехали. Располагайся. Там, в спальне кое-какое бельишко, чтобы спать, на кухне – хлеб, молоко. Ты извини, мне еще на работу, по делам.

Квартира была трехкомнатной, пугающей нежилой, гулкой пустотой. С потолка косо свисали голые патроны с тусклыми лампочками. Люба потрогала стену и отдернула руку. Стены были вымазаны мелом, пачкающим пальцы, линолеум грязно-коричневого цвета постелен на полу кусками, с не заделанными стыками, без плинтусов, и при ходьбе из-под него выбивались струйки пыли.

Ну, ладно, завтра разберемся, сейчас накормить Вовку и – спать, спать, отоспаться в тишине за всю бесконечно долгую дорогу на жесткой вагонной полке.

Утро было хмурым и дождливым, низкие тучи ползли над землей, а за окном, сколько хватал взгляд, до самого горизонта – болотистая, пропитанная дождем равнина, кое-где вздыбленная бульдозерными кучами, без дорог, без людей. Без жизни. Без надежды. Люба сидела на колченогом табурете и рыдала. Куда она заброшена? Как можно жить в этом ужасном доме, на краю обитаемого мира, с этими ужасными полами и ужасными стенами, с голыми лампочками под потолком. Одной, с двухгодовалым сыном, и никто не придет ей на помощь. Муж с ней не поехал, у него защита кандидаткой диссертации в институте, решили, что Люба пока едет одна, устроится и освоится, а там видно будет. Старшего сына она определила на время к родителям в Новоуральск, в мае родители возьмут отпуск и приедут. А пока…

А пока – хватит лить слезы, мосты сожжены, и нужно собраться, нужно действовать. В первую очередь – устроить обоих сыновей в детский сад.

Это был колхоз. Самый передовой в районе колхоз имени товарища Гастелло, легендарного Героя, который в самом начале Войны протаранил. В общем, что-то он протаранил, и теперь Любе самой нужно было быть тараном. В детском садике “Колосок” заведующая замахала на нее руками:

– О чем Вы говорите? У нас детский садик переполнен, колхозники дожидаются очереди. Вы член колхоза? Ну вот, вступайте в колхоз, записывайтесь в очередь.

Раиса Николаевна повернулась было, чтобы уйти, но остановилась. В облике посетительницы было что-то необычное.

– А муж Ваш колхозник? Пока нет мужа? А кто Вы по специальности? Музыкальный работник? Консерватория? Пройдемте-ка ко мне в кабинет. В общем, так. Нам нужен музыкальный работник, но ставки пока нет. Все, что я могу для Вас сделать – принять Вас нянечкой, в дальнейшем, если покажете себя, я пробью у нашего председателя Лившица для Вас ставку.

– Я согласна, – сразу сказала Люба.

– В таком случае, пишите заявление о вступлении в колхоз. Оставьте заявление у меня, я все сделаю. Когда можете выйти на работу? Завтра? Отлично. А Вы хоть представляете себе, что такое работать нянечкой? – с сомнением спросила Раиса Николаевна. – Горшки выносить, полы мыть – умеете? А ну-ка покажите-ка Ваши руки. Ну, что же. Посмотрим.

Мысли вслух

Мы говорим: бизнес, бизнесмен, бизнес леди. Почему мы употребляем это неблагозвучное, скользкое американское слово? Неужели в русском языке нет такого понятия? Мой прадед Гаврила Борисов был московским купцом. Он делал дело, честное купеческое дело. Я тоже делаю свое дело, трудное дело образования детей. Мой отец говорит, что только тогда ты добиваешься успеха, когда честно делаешь то, что ты умеешь лучше всех, не ставя главной целью зарабатывание денег.

***

Первые ощущения детства – ласковое, светлое тепло, которое вырастало из небытия и потом обрело имя бабушка. Бабушкой был солнечный свет из окошка справа от манежика, где топала, держась за стол, Любочка. Бабушка кормила, пела песенки, укладывая спать. Все светлое и радостное, что окружало Любочку, было бабушкой. Мама появлялась иногда, от нее остро пахло лекарствами и чем-то чужим, неприятным. Мама ругалась. Оттого, что Любочка, заиграв шись, не успевала, она шлепала Любочку, не больно, но очень обидно, сажала ее на холодный жесткий горшок, Любочка от обиды начинала тоненько реветь, и тогда приходила бабушка, утешала, и все становилось чудесным и радостным. А потом возник папа. Папу звали Андрюша, он не приходил, а врывался, вкусно пахнущий холодом улицы и работой, папиной работой, подхватывал Любочку, подбрасывал ее вверх, к потолку, и от этого в сладком ужасе замирало сердце. Бабушка ругала папу, но понарошку, не в серьез:

– Чи! Сначала переоденься и помой руки после работы, а потом тискай ребенка!

А папа, тоже понарошку, отговаривался, как маленький, и все трое понимали, что это была такая веселая игра. А мама ругалась всерьез. Она приходила с работы уставшая и ругала Любочку, ругала папу, даже с бабушкой ругалась, и Любочка начинала думать, что ее мама какая-то неправильная. Почему-то когда ее не было дома, всем было весело и хорошо, а когда мама приходила, точно тень пробегала по дому.

– Любочка, мама устала, посиди тихонько, не шуми, – говорила бабушка.

Любочка садилась на скамеечку, грозила своим куклам, чтобы не шумели, и все в доме – и бабушка, и дедушка, и даже папа ходили тихонько и переговаривались вполголоса. А еще мама колола Любочку шприцем в попу, чтобы она не болела. Было очень больно, и Любочка не могла сдержать слез, только на руках у бабушки успокаивалась. Но Любочка все равно часто болела. Корью, скарлатиной, воспалением легких. Жаркий, удушливый вал накатывал и накатывал на нее, стремясь утащить куда-то Любочку, и только глаза бабушки и папы были поверх этого вала, они защищали, отбрасывали страшный вал, он откатывался, проявлялся белый-пребелый потолок бабушкиного дома и родной бабушкин голос:

– Ну, вот, кажется, самое страшное миновало. Иди, Андрюша, поспи часок, ты всю ночь не сомкнул глаз, а тебе на работу, я тебя разбужу.

А еще мама была непохожей. Вот они с папой были похожими, оба золотисто-рыжими, не как все. Любочка любила выходные дни, когда папе не нужно было на работу, и они вдвоем ездили в город. Там было весело и интересно, Любочка сидела верхом на папиной шее, очень высоко, чтобы все было видно, и комментировала:

– Папа, папа, смотри – вон тетенька прошла рыжая, и собака пробежала, тоже рыжая. Как мы.

Папа покупал мороженое, они садились на скамейку в парке, и папа позволял лизать чудесно холодный сладкий шарик.

– Только маме не говори, чтобы не ругалась.

– А бабушке можно?

– Бабушке можно, только чтобы мама не узнала.

С папой было интересно. Он каждый вечер укладывал Любочку спать, и перед сном читал волшебные сказки. В этих сказках хитрая лисичка говорила тоненьким, сладким голоском, а медведь ревел страшным басом. Но Любочка не боялась медведя, потому что понарошку, и лисичка, рыжая как они с папой, всегда обхитривала глупого медведя. А еще папа заплетал ей косички. Если не заплетать косички, то тонкие паутинки-волосинки дочери скатывались в войлок, не расчесать. Когда папа их заплетал, было немножко больно, но Любочка терпела, потому что в косички вплетались ленточки и завязывались большими, красивыми бантами. Она трогала банты и счастливо вздыхала.

Любочка росла, и ее мир расширялся. Он выплеснулся за пределы комнат бабушкиного дома, и там, снаружи, было удивительное царство зелени и цветов. Высоко над ее головой шелестели листья, жужжали пчелы, бабочки складывали ажурные цветные крылышки, а на колючих ветках росли красные ягоды, их можно было рвать и запихивать в рот. Большие круглые ломти подсолнухов смотрели на солнце черными глазами в окружении золотистых ресничек, они сами были похожи на маленькие солнышки, и было можно из них выковыривать клейкие семечки с томительно-вяжущим вкусом.

В этом внешнем мире жили мальчишки. Мальчишки были наши, бабушкины внуки, их на все лето отправляли в бабушкин дом на Ростовской улице, и уличные. Мальчишки увлекательно играли в войну. За забором дома в овражке протекал ручей, за ручьем расстилалось поле, вдалеке за полем темнел лесок, и в этом самом леске засели враги. От натиска врагов нужно было отбиваться, справа, за кустом смородины был штаб, и там разрабатывались планы наступления. Бабушка одевала Любочку в короткие штаны и клетчатую рубашку, конечно, босиком на все лето, и мальчишки великодушно приняли ее в свой круг. Среди наших, бабушкиных, девчонок не было, одни внуки, двое у старшей дочери, трое у старшего сына, одна была внучка, долгожданная, ненаглядная. А уличные девчонки были все плаксы и задаваки, кроме своих кукол ничего знать не хотели, то ли дело Любка, никогда не жаловалась и не ревела, даже если расцарапает коленку.

Тонкая трещинка, появившаяся в Любочкиной семье, все расширялась. Сначала папа получил квартиру на своей работе. Там, на заводе, где он работал, что-то все время ломалось, и папа все это ремонтировал. Не сам, конечно, он там был главный, и без него никак было нельзя. Они уехали с мамой на эту квартиру, теперь папа приезжал в бабушкин дом только по выходным, и для Любочки наступали два дня полного счастья. Они с папой барахтались на диване, гуляли до самого дальнего леска, и никаких врагов там не было, наверное, враги боялись папы, он был большой сильный и главный, и враги разбегались от него в разные стороны. Папа уставал на работе, ложился отдыхать, и Любочка мерила его бабушкиным портняжным сантиметром.

– Ну, сколько получилось? – спрашивала бабушка.

– Три метра, – вздыхала Любочка.

Папа не выдерживал, начинал смеяться, Любочка обижалась, но потом они сразу мирились. Любочка трогала папины выступающие мослы и говорила бабушке:

– Мой папа самый сильный, у него самая большая косточка.

Мама приезжала редко, отдельно от папы, и всегда ругала папу. Говорила, что он плохой, что он предатель. Любочка не верила. Ведь предатели – это которые против нашей страны, и их сажали за это в тюрьму. А папа не был предателем.

Однажды папа приехал очень грустный и печальный. Он посадил Любочку на колени и сказал:

– Любуша, ты уже большая девочка, я хочу с тобой серьезно поговорить. Мы с мамой окончательно разругались и расстались. Она сказала, что уезжает в другой город и будет теперь там жить. А мне одному грустно и скучно. Давай, ты переедешь ко мне, и мы будем жить вдвоем.

Любочке было жалко папу, и она согласилась. Только как же бабушка?

– А к бабушке мы будем приезжать каждый выходной, – сказал папа.

И у них все устроилось весело и чудесно. Папин дом был прямо на заводе, только от цехов его отгораживала цепочка тополей и кустов. Кроме них с папой в доме жили дядя Виталий и тетя Лариса. Дядя Виталий был большой и толстый, когда сердился, он говорил “ёлки-палки”, но Любочка знала, что это понарошку, на самом деле он был очень добрый, а про ёлки-палки он говорил потому, что, наверное, он был охотник, ходил на охоту, где росли ёлки, но никого там не убивал, только дружил со зверями, а палками отгонял злых волков. А тетя Лариса была очень красивой, ласковой и тоже доброй. Вечерами, когда папа на кухне готовил ужин, они с тетей Ларисой перебирали красивые тряпочки и шили платья Любочкиным куклам. Папа сердился понарошку и говорил, что нечего с чужими детьми играть, нужно своих заводить.

Только по утрам было плохо. Папе нужно было рано на работу, он будил Любочку, одевал и полусонную относил на руках в детский сад. В детском саду было весело и интересно, только Колька дразнился и спрашивал:

– А почему тебя все время папа забирает? Всех забирают мамы, а тебя только папа. У тебя что, мамы нет?

– А потому, что мой папа лучше всех! – парировала Любочка.

Еще было плохо, что папа иногда задерживался на работе. Всех детей забирали, а Любочка оставалась одна, она боялась, что папа совсем не придет, и начинала потихоньку плакать. Папа прибегал, запыхавшись, просил Любочку простить его, была срочная работа, и слезы сразу высыхали. Если папа не опаздывал, они вечером шли гулять в парк, и папа рассказывал увлекательные истории. Про отчаянных пиратов, про храброго мальчика Джо, который ничего не боялся, сражался с врагами, и Любочке хотелось быть похожей на мальчика Джо. В пятницу папа приходил пораньше, они быстро-быстро собирались и скорее-скорее ехали к бабушке. А у бабушки было настоящее счастье и нестерпимо вкусно пахло только что испеченными пирожками. Жалко, что выходные быстро проходили, и в воскресенье вечером нужно было опять ехать на папин завод.

А потом случилось большое несчастье. После обеда в Любочкиной младшей группе укладывались спать на “мертвый час”. И почему называют так неправильно – мертвый час? Просто нужно отдохнуть и поспать после обеда.

– Любочка, к тебе мама пришла, – сказала воспитательница.

У мамы были неприятно ярко накрашены губы, она торопилась, и почему-то Любочке стало страшно, она хотела убежать и спрятаться, но мама крепко и больно взяла ее за руку.

– Так, быстро собирайся, – сказала мама, – мне некогда, поедем скорее.

– К бабушке? – спросила Любочка.

– Давай, не разговаривай, а собирайся. Ну, где твой шкафчик? – она нервничала и спешила, оглядываясь, как будто боялась, что ее поймают, не разрешат забрать дочь.

Она тащила Любочку за руку через весь город, Любочка хныкала и просилась к бабушке, а потом они долго ехали на поезде.

Это была больница, где работала мама. В комнате стояла железная кровать и стол, покрытый клеенкой. Любочка сидела на табуретке и смотрела в окно, а за окном ездили белые машины с крестами “скораяпомощь”, из этих машин небритые люди в белых халатах на носилках выносили что-то завернутое, и Любочке было страшно. Она думала, что теперь папа ее никогда не найдет, что теперь никогда не будет ни папы, ни бабушки, а только эта голая комната с белыми стенами и чужие люди с носилками за окном. Мама приносила и ставила на стол жестяные миски с противным супом и кашей, Любочке не хотелось есть, но мама ругалась, и приходилось глотать пополам со слезами.

Папа приехал на следующий день. Любочка со страхом думала, что сейчас мама позовет этих страшных небритых людей с носилками, они схватят, завернут папу и унесут на носилках, а она навсегда останется сидеть на табуретке перед голым, без занавесок, окном. Но мама села на железную кровать, обхватила голову руками и сказала:

– Забирай, ей с тобой будет лучше.

На папиных руках Любочка уткнулась носом в теплую, с родным запахом, грудь и сразу уснула. Она проснулась только тогда, когда поезд подъезжал к конечной станции. Папа сидел рядом и смотрел на нее, а у Любочки почему-то снова потекли слезы.

– Ну, вот, большая девочка, а все время плачешь, – сказал папа. – Все прошло, и я тебя больше никогда в жизни не дам в обиду. Давай-ка, вытрем слезы и умоемся, чтобы бабушка не увидела, что ты плакала.

Они уже подходили к бабушкиному дому, когда Любочка не выдержала и побежала изо всех сил, а на крыльце уже стоял дедушка и кричал на всю улицу:

– Бабушка! Приехали!

И это было большое счастье. А вечером, когда ложиться спать, они с папой пошептались и договорились заключить Торжественный Тайный Союз:

– никогда не ссориться,

– никогда не ругаться и всегда мириться,

– никогда не врать и только говорить правду,

– всегда защищать друг друга и помогать, если трудно.

Мысли вслух

Руководить – это значит не мешать работать хорошим людям. Важно найти такую “кнопочку” у человека, правильно его сориентировать. Как контролировать человека, если его пребывание на работе выходит за рамки “просто прийти – поработать – уйти”? Это часть его жизни. Он засыпает с мыслью о том, что принесет завтра детям, а просыпается с готовым решением. Подолгу засиживается за тетрадками совсем не в рабочее время. А в выходные несется на книжную ярмарку – вдруг что-то интересное привезли? Многие скажут: так не бывает! А настоящему педагогу по-другому никак нельзя. Дети – самый чуткий индикатор, этих не обманешь.

2

Второго мая приехали с Урала в отпуск родители с четырехлетним Андрейкой, и отец принялся за ремонт квартиры. Щетка на палке окуналась в таз, и смывался мел с потолков и стен, отчего линолеумный пол превратился в белесое, хлюпающее болото, а отец – в обсыпанное мелом привидение со шляпой из газеты на голове. Когда Люба привела вечером детей из детского сада, все долго смеялись над дедушкой и показывали на него пальцами, потом послали его отмываться в ванне, а Люба с Людмилой Сергеевной быстро отмыли и оттерли пол. Вымытый и посвежевший отец торжественно щелкнул выключателем радиоприемника, новенького, купленного в магазине, покрутил колесиком настройки.

– А то вы тут ничего не знаете, что творится в мире. А вдруг уже война началась?

Радиоприемник пробормотал что-то на иностранном языке, просвистел в поисках нужной станции, а потом сказал вдруг четко и ясно: “…принимаются меры по ликвидации аварии. Ситуация находится под контролем. Правительство Советского Союза заявляет, что нет никаких оснований для панических слухов. О развитии событий на атомной электростанции мы будем вас своевременно информировать”.

Что это было? Когда Правительство заявляло, что нет оснований для беспокойства, советские люди сразу понимали, что произошло что-то серьезное, опасное и нужно спасаться самим. Слухи распространялись со скоростью лесного пожара.

Взорвалась атомная электростанция в Чернобыле, это на Украине, но близко к границам Белоруссии.

Радиоактивное облако накрыло Украину и движется к Минску.

Сотни трупов на Украине.

Соседка вчера почувствовала себя плохо, головокружение, и ее положили в больницу.

Радиоактивность особенно опасна для детей, их нельзя выпускать на улицу, да и взрослым лучше сидеть дома.

Лучшее средство от радиации это йод, его уже раскупили в аптеках, а у кого есть йод нужно по капле добавлять в пищу. Самогон тоже хорошо помогает, только из своего жита, что сам вырастил.

В облисполком привезли индикаторы радиации, раздают по секрету только для своих.

Появились люди, которые могут достать индикаторы.

Ни в коем случае нельзя есть сырые овощи и фрукты, нельзя пить сырое молоко, потому что радиация.

Людмила Сергеевна тут же заявила, что больше ни дня не останется здесь, забирает обоих внуков и уезжает на Урал. Панику разрядил Витя, пришедший вечером с работы. Он работал на фирме и имел доступ к информации. Да, действительно, произошла авария на Чернобыльской атомной электростанции, да, действительно, есть опасность, но наша фирма связалась с верными источниками, идет мониторинг радиационной обстановки, и пока что превышения нет. Что это за источники информации, он глубокомысленно умолчал, сами должны понимать, но солидное и туманное слово “мониторинг” успокаивало. Решили – побыстрей закончить ремонт, а там будет видно.

***

Дом на Спортивной улице был первым в деревне Щетнице многоэтажным панельным домом. Он стоял особняком, серым страшилищем среди вольно расплывшегося самостроя, окруженного вишневыми и яблочными садами. Его собирались сдать к шестьдесят восьмой годовщине Великой Октябрьской, и уже сообщили наверх, чем будут отмечать славную годовщину, но никак не получалось, подводили железобетонщики, у них были обязательства в столице, в Минске, а уж до деревни руки не доходили. Тогда начальника строительного управления вызвали в обком и строго предупредили: если не сдадите к новому году, то пеняйте на себя, а мы уж сделаем оргвыводы. Были брошены все силы с других строек, работа шла круглосуточно, но не успели сделать облицовку фасадов и благоустройство вокруг дома, подписали обязательство устранить в первом-втором квартале. А пока дом утопал в строительной грязи вокруг и пугал черными щелями незаделанных стыков между панелями.

Линолеум в квартире был грязно-коричневого, безрадостного цвета, жестко бугрился и коробился. Андерс скрутил его в рулоны и вынес на помойку перед домом. Жильцы постепенно начинали осваивать дом, и помойка быстро росла курганом – памятником уходящей советской стройиндустрии – осколки разрушаемых перегородок, разбитые унитазы, пивные бутылки и мусор, бытовой и строительный. Из-под линолеума проступили неровности плит перекрытий и не подметенная, не убранная пыль и грязь. Ремонт растянулся на целых две недели, зато потом квартира приняла жилой вид – светлые, в цветочек, обои, мягкий, светлый рисунок линолеума, плитка в ванной¸ светильники на побеленных потолках, мебель из молодечненской квартиры, раньше лежавшая в разобранном виде.

Папа умел делать всё – зарабатывать квартиры и ремонтировать их своими руками, исправлять неисправимое, а главное, он учил добиваться и не сдаваться. Когда Люба училась в шестом классе, Клавдия Семеновна дала на уроке задание: придумать пионерский девиз. Люба старалась, но в голову ничего не приходило, лезло всем известное, затасканное, вроде “Пионер – всем ребятам пример” или “Вперед к победе коммунизма”. А когда папа пришел с работы, он сразу придумал то, что нужно:

– А помнишь, мы с тобой читали “Два капитана” Каверина? Какой девиз был у Сани Григорьева? “Бороться и искать, найти и не сдаваться!”

Этот девиз оказался самым лучшим в классе, и Клавдия Семеновна сказала, что с таким девизом нужно идти по жизни. Люба подозревала, что папа шел по жизни именно с этим девизом. Он был неисправимым романтиком. “А зачем нас нужно исправлять? – защищался он. – Британские ученые утверждают, что нас, романтиков осталось не больше десяти процентов среди всего человечества. Если нас взять и исправить, то жить на земле будет скучно и тоскливо”. Он боролся и искал на своих заводах. Это, наверное, очень трудно – быть главным на заводе, где работают сотни и даже тысячи рабочих, и нельзя ошибиться. Люба была один раз на папином заводе. Там все грохотало и шумело, со звоном проносились мостовые краны с подвешенными огромными, тяжелыми конструкциями, и люди с касками на головах казались пигмеями в опасном стальном круговороте, слепящими гейзерами сверкала электросварка, и желтый дым поднимался высоко вверх, под самую крышу, где и днем и вечером горели яркие лампы. Как папа разбирался и руководил этой неразберихой? Люба побыла там совсем недолго, опасливо прижавшись к стене, как к ней подошел мужчина в спецовке, наверное, мастер, и прокричал, перекрывая заводской шум:

– Почему посторонние в цехе? Что вы здесь делаете? А ну-ка покиньте цех!

3

Мысли вслух

Мужчины любят нас, женщины, не за наши достоинства, а за наши недостатки и слабости, трогательные, наивные слабости нежного существа, нуждающегося в мужской защите. За недостатки, которые потом, поле свадьбы, порой оборачиваются пороками: ленью, глупостью, эгоизмом. Неумением сопротивляться жизненным невзгодам, неумением зарабатывать и экономить деньги, стирать, убираться в доме и готовить еду. Неприученностью к ежедневному труду, к тем будничным мелочам, из которых и состоит жизнь. Хрупкая недавняя любовь не выдерживает сурового быта, и двое совсем недавно вывших влюбленных ощущают себя стянутыми сетью, которая называется супружеством, неуклюжим, несгибаемым словом, точно упряжь, сковавшая вольного мустанга и превратившая его в рабочую лошадь.

Андерс подозревал, что жена не оставит его в покое. Она посылала гневные письма в заводское партийное бюро в профсоюзную организацию и грозилась отобрать дочь по решению суда. Он понимал, что Любочка жене совсем не нужна, дочь была инструментом, средством воздействия на него, Андерса. Как быть, куда убежать от постоянной, нависшей угрозы? И как скрыться от косых, любопытных глаз на заводе? Решение нашлось: его пригласили на работу главным инженером завода в Темиртау, в тридцати километрах от Караганды, и Андерс сразу согласился. Новый завод, пусть небольшой, но – самостоятельная, интересная работа и новенькая, отдельная двухкомнатная квартира, с кухней и ванной. И наивная надежда, что там жена не достанет его с дочерью.

– Ну как ты будешь управляться один с Любочкой? – отговаривала его мама. – Оставь ее у нас, будешь приезжать на выходные.

– Нет, – твердо сказал Андерс. – Один, без Любаши, я иссохну от тоски. И потом, у ребенка должны быть родители, хотя бы один. А в каждые выходные мы будем приезжать, это недалеко. За нас не волнуйся, я уже договорился с детским садом, это рядом, а всю домашнюю работу я уже научился делать.

Любаша росла постреленком – полудевчонкой-полумальчишкой, в мальчишеских трусах бегала босиком по лужам после дождя, смело плавала рядом с отцом в Темиртауском озере и вместе с ним ловила окуньков с лодки. Ушли в прошлое ее бесконечные болезни, она загорела и окрепла.

У дочери явно был музыкальный слух. Они вдвоем много и охотно распевали детские и не совсем детские песенки – про черного кота, про алешины галоши и про мальчишек, несущихся по снежным горам, о старом клене, что стучится в окно, и о том, что всегда будет солнце. Они пели вместе со всей страной. Страна обновлялась, и воздух был наполнен песнями – радостными и грустными, трогательными и смешными. Пели, собираясь на дружеские посиделки, и просто потому, что хорошо и весело было на душе. Черные диски грампластинок с голосами Эдуарда Хиля, Тамары Миансаровой, Елены Великановой, Эдиты Пьехи раскупались, как горячие пирожки и звучали, звучали… в квартирах, в переносных радиоприемниках на городском пляже, оглушали динамиками, выставленными в открытые окна.

Пусть всегда будет солнце!

Пусть всегда будет небо!

Пусть всегда будет песня!

Это было удивительно, но Любаша уверенно вела мелодию. У знакомого по заводу Льва Торопцева было дома пианино, и они решили испытать девочку. Лева нажимал на клавишу, и Любочка должна была пропеть звук. Она ни разу не ошиблась! Все эти ля, соль, и до диез воспроизводила точно. Его дочь будет музыкантом, – решил Андерс. Это так красиво и романтично! Его голодное детство прошло в серой нужде, не до музыки, но он существовал где-то, этот волшебный мир, протянувшийся к небесным сферам, и там жили музыка, изящные, красивые вещи и благородные, возвышенные, прекрасные люди, это было царство любви и доброты.

– А как обрадуется бабушка! Правда, Любаша? Они с дедушкой приедут к нам в гости, а ты им сыграешь что-нибудь.

Купить пианино не составило труда. Сколько их, траурных произведений мебельной фабрики “Музтрест”, черных надгробий над неудавшимися попытками вырастить очередного музыкального гения пылилось в советских квартирах, занимали место! Возьмите, пожалуйста, отдам недорого.

Музыканты вырастают и идут дальше в мир музыки только в музыкальных семьях, исключения из этого правила крайне редки. Родители посылают дочку в музыкальную школу, чтобы научилась побренчать на пианино несколько вальсов, когда придут гости, опять же перед знакомыми, скромно опустив ресницы, похвастать: “такая вот у нас талантливая, в кого только пошла”, а знакомые будут уверять, что в родителей, опять же замуж за хорошего человека музыкально образованную дочь легче отдать. А тут выясняется, что в школе этой музыкальной задают каждый божий день по часу играть на этой пианине проклятой, и два этюда выучить по нотам, без ошибок, и от этих гамм – восходящая – нисходящая – снова восходящая – дуреют родители и дуреет сам несчастный ребенок. Всем нормальным детям хочется побегать, поиграть, а тут наказание – как прикованная к пианине этой. А еще эта китайская грамота – сольфеджио – с терциями, квартами и квинтами, ребенок понять в них ничего не может, родителю приходится садиться самому, изучать эти терции, и квинты, и ноты, и музыкальные ключи, иначе в музыкальной школе пригрозят отчислить, у них вон сколько желающих поступить. А еще соседи этажом ниже. Сначала они звонят в дверь и стеснительно говорят, что у них больная бабушка, нужен покой, а потом начинают грозить побить стекла в окнах и вызвать участкового. Выдержать пытку этих первых четырех лет могут только музыкальные родители, сами прошедшие через эту муку и выдержавшие ее. Подавляющее большинство не выдерживает, проклиная тот день, когда пришла в голову злосчастная идея. Но после первых мучительных лет, если выдержали, конечно, приходит привыкание, жалко становится денег и усилий, потраченных зря, нужно, дочка, уж потерпеть, окончить школу эту проклятую. И послушная дочка терпит, чтобы, получив свидетельство об окончании музыкальной школы и швырнув его родителям, больше никогда в жизни не садиться за ненавистный инструмент, укравший у нее восемь лучших лет жизни.

Как случилось то, что Любочка прошла это чистилище и стала музыкантом? Наверное, виноватым в этом был папа. Он садился рядом, когда уставали и уже не слушались пальчики, и слезы закипали на глазах, терпеливо подсказывал, какой ноте соответствует какая клавиша – белая или черная. Они вместе учили непонятные диезы и бемоли, скрипичные и басовые ключи, мажоры и миноры, малые и большие терции, и папа затевал игру: кто вспомнит песенку с малой терцией и квартой. Он интересно рассказывал о музыке и музыкантах и покупал пластинки с музыкальными сказками. На этих пластинках весело и задорно пел Буратино, коварная Одиллия плела свои черные чары, жалобно и трогательно пела Снегурочка, а в карнавале животных смешно топали слоны, и лебедь плыл по зеркальному пруду. Это был тот самый волшебный мир музыки, где всегда побеждали добро и красота, но попасть в этот удивительный мир было непросто. Очень много людей живут всю жизнь и не знают об этом мире, они не понимают и не любят настоящую, серьезную музыку, потому что ведут в мир музыки узкие и трудные тропинки, их нужно пройти, но чем дальше идешь, тем шире распахиваются просторы музыкальной красоты. Проникнуть в сказочную страну могут лишь те, у кого есть золотой ключик. Любочка сначала думала, что золотой ключик в мир музыки – это тот, что нарисован на нотах – изящный, с завитушками, так и хочется подержать его в руке. А потом поняла, что ключик – это терпение. Не у всех он есть. Вот у Вадьки из нашего музыкального класса совсем нет никакого терпения, он всегда торопится, путает ноты, и учительница Вероника Григорьевна его ругает.

В городе был концертный зал при музыкальном училище, и они с папой ходили на все концерты, которые давали учащиеся музыкального училища или приезжающие на гастроли столичные музыканты. Они с папой сами устраивали концерты, когда бабушка и дедушка приезжали к ним в гости. Программы концертов тщательно подбирались и репетировались. Папа не пожалел денег, сумел найти и купить небольшой, он назывался камерный, рояль дивного орехового цвета. У рояля, правда, не было верхней крышки, и ее пришлось делать из кедровой доски, шлифовать и покрывать лаком, и еще несколько молоточков были сломаны, одна ножка шаталась, но мастер-настройщик из музыкального училища все заменил, починил и настроил, зато это был настоящий рояль, и играть плохо на нем было просто нельзя. Когда приезжали в гости бабушка с дедушкой, их усаживали на стулья, и папа торжественно объявлял очередной номер:

– Карл Черни. Этюд соль мажор. Исполняет Любочка Вайнер, – и сердце бабушки сладко замирало: любимая внучка станет настоящим музыкантом!

***

Жена появилась вскоре. Позвонила вечером в дверь и вручила повестку. Проходить в квартиру не стала. Она изменилась: броский, дорогой брючный костюм, вызывающе-яркая косметика, бескомпромиссная жесткость во взгляде.

– Встретимся в суде, – торжествующе сказала она. – Там и поговорим.

Наш советский, самый гуманный и справедливый на свете суд всегда стоял на страже прав матерей, против разврата, рукоприкладства и пьянства мужей. Может быть потому, что судьями в гражданских делах всегда были женщины. Со строгими, не сомневающимися глазами, в мантиях за массивными столами. Бюсты – монументы Справедливости. Приговор суда был предсказуемым: ребенка передать матери, отцу разрешить свидания по договоренности с матерью.

В памяти Андерса стояли глаза его Любаши там, в жалкой комнатушке заштатной больницы, глаза виновато-растерянные, просящие о помощи. Отдать дочь, частицу самого себя, этой, ставшей для него чужой, неумной и мстительной женщине? И потом всю оставшуюся жизнь терзаться? Легче отсечь руку, менее болезненно.

– Ты победила, – сказал он. – Давай забудем прошлое и попытаемся начать все сначала.

Но не склеилось. Слишком много за последние годы они наговорили друг другу злых, обидных слов, эти слова и обиды стояли между ними непроходимым частоколом. Они все больше отдалялись друг от друга. Жену это устраивало, лишь бы сохранялась для знакомых видимость благополучной семейной жизни. Многие так живут, и ничего, привыкают, не всю же жизнь жить по любви. Теперь она работала рентгенологом с вредными условиями труда, получала дополнительный отпуск и привычно ездила одна в санатории по профсоюзным путевкам. А Андерс терпеливо ждал, когда дочери исполнится десять лет, и можно будет разорвать это нелепое сожительство в разных комнатах.

У них с Любашей уже давно был заключен Торжественный Тайный Союз, и они сбегали из дома, как школьники со скучных уроков. К бабушке, в дом на Ростовской улице, где их всегда ждали по выходным, и где можно было веселиться без оглядки. Ни тебе музыкальной школы, ни папиного завода с его грохотом и бесконечными делами-не-переделать. В отпуск дикарями в Крым, на Кавказ или на какую-нибудь сибирскую реку. Это были приключения, как в книжках Жюльверна, каждый раз неожиданные и увлекательные. У Любаши замирало сердце: а вдруг не получится? Но папа сам придумывал эти приключения, и у него получалось! Любашу для этих поездок в парикмахерской стригли под мальчика, она надевала короткие штаны с лямками и вполне сходила за мальчишку.

Особенно они полюбили Алупку, что на южном берегу Крыма. Долетали до Симферополя самолетом, а там садились на троллейбус – до Алушты. Троллейбус шел очень быстро, за большими окнами разворачивались, расстилались крымские степи, залитые необыкновенно ярким, крымским солнцем, а впереди уже вставали, росли горы, загораживая проход, и Любочке казалось, что троллейбус никак не сможет вскарабкаться на эти горы, но он, этот троллейбус, находил проход в горах и начинал подниматься на перевал. Троллейбусу было очень трудно, Любочка это чувствовала и изо всех сил сжимала кулачки, чтобы помочь ему. Дорога шла большими кругами, серпантином, и казалось, что не будет конца этому переваливанию с бока на бок и мельканью обрывов и скал, но вдруг серпантин кончался, и впереди распахивался простор… моря! Море было безбрежным, оно ослепляло солнечной дорожкой и далеко-далеко впереди смыкалось с небом. Горизонта не было, была лишь голубизна, солнечная, яркая, от которой захватывало дыхание и хотелось прыгать и кричать от радости. И воздух здесь был совсем другой, сухой жар степей сменился волной свежего соленого морского ветра. Троллейбус останавливался, ему нужно было отдохнуть от трудного подъема, все пассажиры высыпали наружу и стояли, любуясь морем. А рядом с автобусной остановкой была лавочка, и там папа покупал у горбоносого татарина чебуреки. Это такие пирожки, не как бабушкины, но тоже очень вкусные, с мясом, жареные в масле, и нужно было очень постараться, чтобы не испачкать рубашку, потому что внутри чебуреков был мясной сок, горячий и острый. Все равно потом папа доставал из кармана платок и вытирал Любаше ладошки и подбородок. И еще усы, которые вырастали от чебурека. И было очень смешно и весело. А потом все садились в троллейбус, и тот катил под гору, к морю, легко и радостно, только на поворотах очень сильно качало из стороны в сторону, и Любаша вцеплялась в папу, чтобы не вылететь в окно. До Алупки добирались на маленьком автобусе – пазике, это он так смешно назывался. Автобус карабкался по дороге к самым горам, круто обрывающимся к морю, а на самой высоте гор была вершина с веселым названием Айпетри – Ай! Петри! Ай-я-яй, Петри! Только самую вершину из автобуса никак было нельзя увидеть, очень высоко. А потом автобус осторожно спускался к самому морю, и слева, по берегу стояли красивые белоснежные дворцы, море плескалось совсем близко, и мучительно хотелось, чтобы кончилась, наконец, надоевшая жаркая дорога и можно было бы окунуться прохладную голубизну.

В Алупке они жили в съемной комнатке, далеко от моря, под самыми горами. Ну, не очень уж далеко, утром под горку бегом – пятнадцать минут, а вот вечером карабкаться уставшими за день ногами – полчаса. Но по дороге можно присесть на скамейку у автобусной остановки, отдохнуть, и потом мы же с тобой решили – как там: “… найти и не сдаваться!” Правда, Любаша? Зато там, наверху, было тихо и спокойно. Внизу, у моря, в Воронцовском парке играла громкая музыка, фырчали машины и автобусы, все эти громкие звуки тонули в море, к ним наверх не доносились.

У хозяйки комнаты Цили Соломоновны были черненькие усики на верхней губе и перекатывающаяся биллиардными шарами фамилия Цубербиллер. Так вот, оказывается, когда папа учился в институте, у них был учебник – сборник задач по высшей математике Цубербиллера, а Циля Соломоновна была сестрой этого самого учебника, и она очень обрадовалась, что папа знал ее брата.

В Алупке на море не было песчаного пляжа, такого, как в Алуште, где ступить негде, а были огромные округлые валуны, спускающиеся прямо в море, и было отчаянно здорово прыгать солдатиком с такого валуна в воду, чистую и прозрачную до самого дна, а потом растянуться на шершавом камне, нагретом солнцем, ну не совсем на камне, папа брал с собой Любашино тонкое одеяльце, и смотреть в звенящее от зноя прозрачное небо и на море, где беззвучно плыли маленькие, как жучки, лодки и катера. И даже яхта, с настоящими белыми, как снег, парусами. На такой яхте приплыл однажды к домику Ассоль капитан Грей, это потом он заменил паруса на алые, а вначале паруса были белые. Слева в море выступал причал на деревянных столбах, и к этому причалу приставал катер, большой, черный, и на этом катере, если купить билет, можно покататься, ну, не покататься, а сходить в морскую прогулку. Папа говорил, что моряки обижаются, когда говорят, что они плавают. Плавают щепки и доски на море, а настоящие моряки ходят в морские путешествия. На будущей неделе они с папой обязательно сходят в морскую прогулку до самого Севастополя. А пока они гуляли по прибрежному парку и ходили смотреть Воронцовский дворец. Это было настоящее чудо – словно парящая в воздухе белая раковина дворца и широкая мраморная лестница, спускающаяся к морю, с мраморными львами, сторожащими дворец. Папа в эту поездку отпустил бороду для форса, и был немножко похож на одного из воронцовских львов.

В Севастополь они отправились рано утром. Катер покачивался на волнах у причала, и было немножко страшновато прыгнуть с причала на качающуюся палубу. Когда закончилась посадка и матросы отдали концы, катер зарычал, как волк, задним ходом, бурля винтом, отошел от причала, развернулся, набирая скорость, поплыл, ой! пошел прямо в море, и открылась вся панорама Крымского берега. Вон там, позади, открылась Медведь-гора, она, в самом деле, похожа на лежащего медведя, и там находился пионерский лагерь Артек, про который в книжке рассказывал Аркадий Гайдар. А поближе, на скале, круто обрывающейся в море, стройным белоснежным минаретом высилось Ласточкино гнездо. Катер мчался по волнам, оставляя за кормой пенистый след, и чайки неслись за ним следом, камнем пикируя прямо в волны. Оказывается, от винта катера рыба оглушается и всплывает кверху брюхом, и тут чайки ее хватают на лету. От быстрого хода катера навстречу поднялся сильный ветер, и они с папой спустились вниз, на нижнюю палубу, но там через окна все равно было все видно, зато там был буфет, и продавалось очень вкусное мороженое на палочке, называется эскимо, и чебуреки. И там была удивительная встреча. Рядом с ними сидел человек, который оказался англичанином. Настоящим англичанином, он прилетел из Англии, чтобы посмотреть Крым. Он плохо говорил по-русски, и папа разговаривал с этим англичанином по-английски. Оказывается, папа не только все знает, но и умеет разговаривать на иностранных языках! Вот здорово – научиться говорить на каком-нибудь языке! Люба знала немножко слов на итальянском языке. На итальянском написаны все музыкальные термины – andante, moderato, presto, vivace ma non tropo… , но это просто отдельные слова, а вот говорить, как папа… Она обязательно научится.

В Севастополе они пробыли почти целый день.

Это удивительно и загадочно получается: в книжках написано про далекий и героический город, и в кино Любаша видела про героев-севастопольцев, как они на кораблях стреляли из пушек и побеждали турков. Или турок? Как правильно? Но это было в книжках и в кино, очень далеко, очень давно и немножко придумано. Как в сказке про богатырей. А теперь они приехали, и оказывается, что удивительный город Севастополь не придуман, а есть на самом деле. И набережная, где стоят памятники Нахимову и Корнилову, и корабли на рейде, только теперь не парусные, а военные, с длинными-предлинными пушками.

Папа рассказывал всё про Севастополь. Про то, как при царице Екатерине русские войска победили крымского хана, разгромили турецкий флот, и Крым стал нашим. И особенно про оборону Севастополя, когда была Крымская война, больше ста лет тому назад. Тогда англичане, французы и эти самые турки высадились в Крыму и хотели захватить Севастополь и российский флот. Но Севастополь не сдался. Адмирал Нахимов велел затопить корабли у входа в Севастопольскую бухту, чтобы вражеские корабли не смогли в нее пройти, а матросы сняли пушки с кораблей и заняли оборону вокруг города. Они с папой были на Малаховом кургане, и там сохранилось всё, как было раньше. Огромные, отсвечивающие тусклой бронзой пушки, сложенные пирамидами черные шары ядер и глиняные, оплетенные ивовыми ветками брустверы, чтобы укрываться от вражеских ядер. Если перегнуться через бруствер, то можно увидеть, где далеко внизу находились позиции англичан и французов. Они стреляли из всех своих пушек, и неприятельские ядра летали и падали вот здесь. Бумм! Бабах! А потом неприятельские войска шли в атаку, их было очень много, они взбирались на самый Малахов курган, и тогда наши матросы шли навстречу в штыковую атаку, и конечно, все англичане и французы не выдерживали и бежали. И сколько они, эти англичане и французы ни стреляли и ни атаковали, так они и не смогли взять Малахова кургана. Только вот непонятно, как наши матросы могли заряжать пушки – эти черные ядра были такими тяжелыми! Не поднять ни за что.

В Алупку возвращались вечером, на автобусе. Любаша сомлела после трудного дня, и ее, сонную, пришлось нести на руках.

Домой в Казахстан они, загорелые и накупанные, возвращались на самолете через Москву, и там, в Москве сделали остановку на два дня. Чтобы сходить на Красную площадь, в зоопарк и к дому, где родился папа. Только это было очень давно, и там он жил с бабушкой и дедушкой, когда был маленьким, меньше Любаши. Дом был двухэтажным и облупленным, его скоро сломают и построят на его месте новый, красивый. Зато недалеко от папиного дома жила папина тётя, ее звали тетя Тиля и она была сестрой дедушки. Квартира тети Тили была удивительной. Спальня у нее была на антресолях, это как будто второй этаж, и подниматься на эти антресоли нужно было по лестнице.

На Красной площади они с папой видели Спасскую башню с часами, точно, как на открытках, только она была очень высокой, и большая стрелка на часах шла не плавно, а скакала на каждую минуту, а когда она останавливалась на четверть часа, играла музыка – называлось куранты. И вымощена Красная площадь круглыми булыжниками, потому что во время парадов по ней идут танки, и когда они проходят мимо мавзолея Ленина, наверное, стоит ужасный грохот. А еще на Красной площади есть очень красивый собор, называется Василия Блаженного, но папа сказал, что это неправильное название, а правильно называть – Собор Спаса на рву, и построили его зодчие Постник и Барма в честь победы над Казанским ханством при царе Иване Грозном. Собор очень большой, а внутри – очень тесно, и наверх ведут очень крутые и узкие лестницы и такие высокие ступеньки, что без папиной помощи никак не залезть. А потом они ходили в мавзолей посмотреть Ленина. Все, кто приезжает в Москву в первый раз, обязательно хотят попасть в мавзолей, и поэтому там всегда длинная очередь, но очередь непрерывно движется топ-топ, в полшага, и пока они с папой двигались в очереди, произошла смена караула. У мавзолея всегда стоят солдаты с винтовками, называется смешно – караул. Караул, караул, спасите! Но папа сказал, что это торжественный караул, и никого они не караулят, а стоят, как неживые, как статуи, не шевельнутся, не моргнут глазом. И накануне смены караула из ворот Спасской башни вышли сменяющиеся. Они шагали медленно, с винтовками на левом плече, высоко задирая ноги в черных сапогах и топая ими по булыжникам. Они остановились напротив входа в мавзолей и с первым ударом курантов сменились. Эти караульные не были похожи на живых людей, и двигались, как, наверное, будут двигаться манекены, если их оживить. Или как деревянные солдаты Урфина Джуса в книжке про волшебника Гудвина. Но всем людям в очереди почему-то это очень нравилось. Когда они проходили в дверь мавзолея, Любаше очень захотелось пальчиком тронуть неподвижного караульного солдата, но она удержалась, потому что нельзя. Ступеньки шли вниз, там, внизу был неживой свет, и в гробу лежал Ленин, похожий на восковую куклу. И очень маленький, Любаша даже ойкнула, какой он был маленький. Почему так? Говорят – великий Ленин, и на площадях он огромный, широко ступает, и руку простирает вперед. А на самом деле оказался совсем маленький, как мальчик. Но рассмотреть всё было нельзя, потому что очередь двигалась без остановок, и уже нужно было подниматься по ступенькам наверх, на свежий ветерок и солнце.

***

Есть люди, умеющие удобно и надежно устроиться в этом мире. Они живут в своих городах всю жизнь, с самого рождения. В двухкомнатных квартирах, доставшихся от родителей. Нет, конечно, сделали евроремонт. Заменили обои. Были в цветочек, а стали современными, со сложным рисунком, заменили старый линолеум на ламинат, обновили всю сантехнику и установили новую кухню, заменили мебель, и теперь нет места на земле, уютнее их семейного гнездышка. Они не любят уезжать из него. Только на дачу летом, в выходные дни на стареньком, но еще очень крепком жигуленке. Жигуленок стоит в боксе в гараже. Глава семьи, назовем его Николаем Ивановичем, сумел пробить место в гаражном кооперативе, и теперь машина, хорошо смазанная и в полном порядке, защищенная от дождей и снегов, еще долго прослужит. Дача недалеко от города, тоже досталась в наследство от родителей Николая Ивановича. Раз в год Николай Иванович и Варвара Степановна выезжают из родного города – в санаторий по профсоюзной путевке для поправки здоровья, всегда в один и тот же – в “Красные зори”, в Воронежской области. Там они принимают ванны, всевозможные процедуры и поздоровевшие, очень довольные собой, возвращаются домой, к родным пенатам. После окончания финансового техникума Николай Иванович поступил на работу в производственный отдел местного завода Красный луч. Там он и работает до сих пор. Только вначале он работал рядовым сотрудником, мальчиком на побегушках, бегал по цехам, носил сводки, писал отчеты, но за прошедшие годы он продвинулся, стал старшим инженером, а теперь он работает начальником производственного отдела, посолиднел, скоро его будут провожать на пенсию, и тогда на торжественном собрании, посвященном этому событию, директор завода скажет прочувственную речь о скромном труженике, отдавшем двадцать пять лет служению родному заводу, ему вручат букет цветов, почетную грамоту, конвертик с денежной премией и… скоро забудут о нем. Потому что он не оставил следов своего пребывания. Он только верно служил.

Не правда ли, у Вас, наш усердный читатель, промелькнула мысль о том, где-то когда-то Вы встречали подобных литературных героев. Конечно, это Старосветские помещики Гоголя. Этот тип людей всегда был и навсегда останется во всех эпохах.

Андерс не принадлежал к этому типу людей.

Люба считала его торопыгой и неисправимым романтиком, а бабушка говорила, что у него шило в заднице. Он, действительно, не терпел долгого сидения на одном месте. И всегда торопился. “Любаша, скорей вставай, на работу опоздаем!” “Любаша, скорей одевайся! Что ты там возишься? Давай быстрее!” Всё быстрее, всё бегом. Женился-то он тоже второпях, отслужил три года в армии, увлекся и против воли родителей, назло женился. А скоро оказалось, что они с женой разные, несовместимые люди. Как вода и масло в стакане. Как лёд и пламя. И льдом, конечно, был не он. Но на самом деле, вовсе Андерс не торопился. Так получалось, что почему-то многие дела он делал быстрее, чем другие. В школе контрольную работу он делал быстрее, чем за пол-урока, сдавал тетрадь и отправлялся бездельничать на зависть остающемуся классу. Когда учился в заочном институте, то за год окончил два с половиной курса, чтобы догнать потерянное в годы армейской службы время. Когда работал конструктором, то делал чертежей в два-три раза больше других, чем вызывал недовольство начальника конструкторского отдела.

И все-таки он торопился. Как герой Пушкина, “и жить торопился, и чувствовать спешил”. Чтобы успеть увидеть, испытать, попробовать все многообразие открывающегося перед ним мира. Чтобы объять необъятное. Такие торопыги доставляют немало неудобств и неприятностей окружающим. И что он лезет всюду, куда не просят? Ему что – больше всех надо? Они получают больше всех шишек и ушибов. Конечно, Андерс ошибался порой. И ушибался, но никогда не считал кого-то, кроме самого себя, в этом виновным. Ошибся? Натворил дел? Сам виноват, сам должен исправить.

Андерс приходил на новый для себя завод и сразу же начинал менять, совершенствовать принятые, устаревшие и закосневшие методы работы. Это было интересно и увлекательно, нужно было увлечь новыми идеями работавших там людей, сделать их своими сторонниками, и, главное, чтобы им, этим людям, стало легче и производительнее работать. Конечно, главный инженер ограничен в возможностях, но Андерс никому не давал покоя. На заводе в Темиртау он построил новое заводоуправление, в старом было тесно, пристроил к заводу новый цех, чтобы рабочим было просторнее и легче работать, съездил на Урал, где делали подобные конструкции, подсмотрел, как они там работают, и все лучшее перенес на свой завод. Но проходили годы, и ему становилось скучно на старом месте. Все, что мог, переделал, и хотелось попробовать свои силы на другом, большом и интересном заводе. Он не боялся перемен, он знал, что сумеет, справится с любым новым делом. Он умел вкалывать. Не считаясь со временем и усталостью.

Жажду к перемене мест они с Любашей утоляли, путешествуя в папин отпуск, каждый раз в новые края. Одно лето они забрались в Сибирь на реку Обь. Она была почти как море, другого берега не видно, и по Оби они ходили на лодке с подвесным мотором, такая лодка была у папиного хорошего знакомого Валерия. В Оби водились осетры и стерлядки, их ловили на самоловы, мама дяди Валерия варила стерляжью уху и пекла пироги со стерлядками, а из осетров выдавливали икру в большую миску и ели ее с хлебом, черпая деревянными ложками прямо из миски. Икра была черной, с белыми прожилками и очень сытной, много не съешь. А еще на Оби был остров, сплошь заросший черной смородиной, прямо кисти черных ягод висели сплошь, и было трудно продираться сквозь смородиновые заросли.

А на следующий год они опять были на Черном море, только не в Крыму, а с другой стороны. Рядом с Сочи есть небольшая деревушка Хоста, там было не так много пришельцев, как в Сочи. В Сочи летом приезжает полстраны, там такая толкучка! На пляже в Сочи вообще не пройти, и место нужно занимать заранее, а в Хосте было гораздо свободнее, и комнату для проживания гораздо легче найти. Там на вокзале стоят местные женщины с бумажками “сдам комнату”, и Любаша с папой выбирали, к кому подойти. Выбирали, чтобы хозяйка была не злой, а доброй. Конечно, море на сочинском берегу не такое чистое, как в Алупке, бывает, что идут дожди, и купальник не высыхает за ночь, но зато там можно увидеть много нового. По берегу моря ходил поезд. Маленький, с открытыми вагончиками, и на этом поезде Любаша с папой проехали по всему берегу Черного моря. В Сухуми они были в обезьяньем питомнике. Там много маленьких обезьянок в клетках, и все – отчаянные попрошайки. Когда Любаша шла мимо клеток, все они протягивали лапки свозь прутья клеток, очень похожие на детские ручки и так жалобно смотрели на Любашу большими, грустными глазами! Они с папой на входе накупили заранее лакомства для обезьянок – орешки в кулечке, кусочки банана, но их все равно не хватило, пришлось сходить еще один раз. И все равно не хватило. Обезьянок было жалко, они сидели в клетках, как в тюрьме, и не могли прыгать по веткам, как в Африке, когда там был Доктор Айболит. И еще – они устраивали драки из-за каждого кусочка, что давала им Любаша.

После обезьяньего питомника они были в тиссо-самшитовой роще, в предгорье, там растут тиссы и самшиты, они вечнозеленые, их кожистые листики не опадают осенью. Но почему их называют вечно зелеными? Ведь нет ничего вечного на земле. И эти кустарники когда-то вырастут, состарятся. А что будет потом? Ой, лучше не думать о грустном, когда светит южное солнце и упоительно пахнет магнолия с огромными фарфоровыми чашками цветов.

Они доехали потом до самого Батуми. Поезд шел не торопясь вдоль берега моря, и из окошка было видно всё. Кипарисы, высокими зелеными свечками сбегавшими к морю, крохотные желтые пятнышки пляжей на берегу и само море, безбрежное, голубое, с громадами кораблей. Одни были военные, одни стояли на якоре, ощетинившись стволами пушек, другие, высоченные, многоэтажные плыли на юг, туда, где была Турция, неведомая, загадочная страна, где живут турки. Они носят белые чалмы и пьют турецкий чай из пиалушек, сидя у низеньких столиков прямо на ковриках, сложив ноги по-турецки. Любаша пробовала так сложить ноги и сидеть, но ведь это очень неудобно, и устают ноги. Гораздо удобнее сидеть на стуле. И почему турки делают так? У них что, нет стульев?

Мир огромен, многообразен, удивителен, и всей жизни не хватит, чтобы объездить и увидеть все уголки. Но есть в этом мире города мечты. Они прекрасны своими широкими проспектами и набережными, там солнце особенно ярко, и оно не обжигает, а ласково греет, поэтому там люди добры друг к другу, и нет место зависти и злобе. Скоро Любаше исполнится десять лет, и они уедут в один из таких городов, чтобы начать новую, счастливую, красивую жизнь. Все эти города мечты Андерса были южными. Одесса – жемчужина у моря, красавец Днепропетровск на берегу широкого, как море, Днепра, Киев, матерь городов русских. И очень важным было – не просто жить, но получить работу по специальности – стальные конструкции для строительства. В Днепропетровске был такой завод – завод металлоконструкций имени пламенного революционера Бабушкина, один из старейших и крупнейших в стране, там можно было пройти настоящую школу, стать первоклассным специалистом. Андерс написал письмо на этот завод и получил ответ: ”Нам нужны конструкторы, приезжайте, квартира – в течение двух-трех лет, если покажете себя”. Андерс был уверен – он покажет себя! Весной случилась командировка в Москву, он на день слетал в Днепропетровск и влюбился в город и в завод.

Мысли вслух

В деле образования детей мы несем большие риски по охране жизни и здоровья детей. Один мой знакомый бизнесмен сказал как-то: “ Если бы мне платили вдесятеро больше, и то я не занялся столь рискованным делом”. Это действительно ответственное дело. Ребенок подвижен, любопытен, он может споткнуться, ушибиться, пораниться, и мы должны все предусмотреть, чтобы этого не случилось. Нужно, чтобы лестницы были широкими и удобными, чтобы коридоры были просторными и двери открывались легко и в правильные стороны. Традиционные школьные парты на самом деле не удобны, ученикам приходится горбиться и некуда девать ноги, поэтому у нас в классах столы по росту учеников и стулья, тоже по росту.

4

Люба никогда не обольщалась по поводу своего сводного брата. Он всегда отличался непредсказуемостью, легкостью в принятии решений и необязательностью в выполнении обещаний. На этот раз он решил жениться. Удивлял не сам факт, что он так решил, а то, на ком он собирался жениться.

Надька была родом с Черниговщины, крепкая, мосластая собственница-хохлушка. Она крепко держала Витьку в своих руках и на свадьбе чуть не выцарапала ему глаза, потому что он пошел танцевать не с ней, а с подругой. Надька сразу же надежно обосновалась на кухне, и Люба скоро поняла, что та рано или поздно вытеснит ее и из кухни, и из квартиры. Люба подозревала, что замуж-то расчетливая Надька вышла не столько за Витьку, сколько за эту кухню и за эту квартиру. Ну и чтобы по окончания института, последний курс, не заслали ее в дальнее село.

Люба очень хорошо знала Витю, три года она была его старшей сестрой. Родители целый день на работе, и Люба руководила – проверяла его школьные дела, заставляла делать домашние задания, кормила обедом. Витька с детства был хилым и болезненным, и папа настаивал, чтобы он стал заниматься спортом. Сначала определили его в плавательный бассейн, но Витька тут же простудил горло и покрылся сыпью. Тогда удалось пристроить его в секцию борьбы. На этот раз повезло – пожилой тренер Степаныч любил возиться с мальками, и Витька увлекся борьбой, постепенно, медленно, но верно креп, набирал мускулы и уверенность. Но внутри он так и остался маминым сыном, нерешительным, рыхловатым. Надька руководила им, как бычком на веревочке, и Люба подозревала, что рано или поздно тот не выдержит домашней тирании, сбежит от семейного ига. Пока что две семьи уживались под одной крышей, но Надька четко провела границы твое-мое, Люба их соблюдала и учила детей – не соваться в чужую семью.

Жить всю жизнь в одной квартире с Надькой и ждать, когда непреклонная хохлушка вытеснит их? Нужно было что-то делать, искать выход, и тогда появилась идея – построить свой дом. Колхоз имени героического летчика выделял своим членам участки под застройку и ссуды на строительство дома.

Улица Короткевича коротким отрезком замыкала Щетницу, дальше шло ничейное поле, до самой Минской Кольцевой дороги. Эта самая дорога была совсем близко, по ней сновали машины, а в поле гуляли ветерки, и пахло пряными травяными запахами. Улица Короткевича была проложена специально для застройки, она располагалась на взгорке, над прудом с темной водой, и на этой улице все нужно проводить заново – дорогу от пруда, электроэнергию от местной подстанции, водопровод, газ, канализацию. Колхоз имени Гастелло был миллионером, самым передовым и богатым, и его председатель Арсений Семенович Хейфиц хотел, чтобы все в его колхозе было лучшим в районе, и детский сад тоже. Хотел, чтобы о его колхозе писали в газетах и говорили по радио. Арсений Семенович лично побывал в детском саду, познакомился с Любой.

– Говорите, консерваторию окончили, Любовь Андерсовна? И какую консерваторию? Новосибирскую? Отлично. Рассчитывайте на мою поддержку. Музыкальное развитие детей очень важно для подъема сельского хозяйства. Пианино у нас в детском саду, конечно, не концертный рояль, но мы пригласим настройщика и приведем инструмент в порядок.

Для Любы это был первый опыт занятий с детьми. Дети наивны, непосредственны, нужно с ними повозиться, чтобы завоевать их доверие и интерес. У Любы это получалось, и скоро о музыкальных успехах детей в детском садике “Колосок” стали говорить в городе. В газете “Вечерний Минск” появилась статья о передовом председателе колхоза Арсении Хейфице, который заботится о работающих в колхозе людях и о подрастающем поколении. В колхозном детском саду смело внедряются новые методы музыкального воспитания детей, и из этих детей вырастут настоящие строители коммунизма.

Однажды к Любе приехала молодая женщина.

– Ольга Белякова, – представилась она. – Я работаю в детском саду в Уручье, это на другом конце Минска. Услышала о Вашей работе и хотела бы познакомиться с Вами.

С первых же фраз Люба поняла, что перед ней – придумщица и вообще отчаянный человек. В Ольге жила неукротимая энергия, стремящаяся вырваться наружу. Она не могла и десяти минут усидеть на месте, и начинала ходить взад-вперед, не переставая говорить и помогая себе круговыми движениями рук. Она тут же вступила в спор с Любой: что важнее для музыкального развития детей – хореография или занятия пением, за десять минут они успели поругаться, помириться, почувствовать себя единомышленниками и даже стать друзьями.

Эта дружба продолжалась потом пятнадцать лет.

Всё стало постепенно налаживаться. Дети устроены в детский сад, накормлены, она сама кормилась в детском саду. Только вот с деньгами… Когда Люба в первый раз получала зарплату в кассе, она подумала, что кто-то ошибся. Пятьдесят рублей.

– А что Вы удивляетесь? – ответила ей Раиса Николаевна. – У нас колхоз, у нас такие ставки.

Как можно жить семьей на пятьдесят рублей? Только плата за квартиру и прочие коммунальные – больше двадцати рублей, что же остается? Деньги, привезенные из Новосибирска, таяли, как апрельский снег.

Муж успешно защитился и приехал, наконец, в Белоруссию. Юра был тяжел на подъем, сопротивлялся всяческим переменам в жизни и вообще был скептиком. Ну что же, здоровый скепсис нужен нам, неисправимым романтикам. Иначе жажда приключений и перемен может завести нас в опасные, непросчитанные дали и ситуации. А так – есть рядом близкий, очень сомневающийся человек, которому, а заодно и самому себе, нужно объяснить, доказать. И проанализировать. Юра устроился на работу в Минске в НИИ с малопонятным названием – институт тепло и массообмена, там он разрабатывал математические модели атмосферных явлений, предсказаний погоды и получал за это сто двадцать рублей. Очень сложная и, наверное, кому-то нужная работа, только белорусская погода была женщиной, переменчивой и ветреной, несколько раз в день менявшей настроение, и ей было невдомек, что ученые мужи в солидном институте составляют модели и прогнозы ее поведения. Конечно, сто двадцать рублей было больше, чем Любашины пятьдесят, но денег все равно не хватало. Росли мальчишки, им нужно было покупать новые ботинки и рубашки, правда Вовка донашивал одежду и обувь старшего брата, но…

Люба не спала ночами и думала, думала. Где взять деньги? Рядом, посапывая, спал муж. Он утром поедет в свой НИИ, будет заниматься своими никому не нужными математическими моделями, и его не касается, что завтра нужно платить за квартиру, и что у Андрюши совсем расклеились ботинки. Обо всём должна думать и заботиться она.

“Но ты не права, – убеждала себя Люба. – Юра добрый человек, хороший отец, много занимается с сыновьями, надежный, верный муж. Ведь не каждому это дано – вдохновение и полет”.

Но где же взять, где достать эти проклятые деньги?

Квартиру в Новосибирске сдали в кооператив, получили какую-никакую компенсацию, но эти деньги тратить нельзя, только начни – и мигом разлетятся. Эти деньги будут вложены в строящийся дом. Их будущий дом.

И тогда возникла Ольга со своей сумасшедшей идеей. Горбачевская перестройка уже вовсю шагала по стране, и энергичные, сметливые люди пользовались открывающимися возможностями. Идея заключалась в следующем: десять-двенадцать человек, конечно, женщины, в меру молодые и здоровые, мужиков допускать к этому нельзя, все провалят, нанимают небольшой автобус, накупают в магазинах недорогой ширпотреб – нитки, иголки, скатерки, мужские носки, женские лифчики, спички – и везут все это в Польшу. Ну и, конечно, водку – неизменную советскую жидкую валюту, конвертируемую и в польские злотые, и в американские доллары. Там они продают все это на рынке и на вырученные злотые накупают классные польские товары, их здесь, в Белоруссии с руками оторвут за хорошие деньги!

Значит, Любе предстояло стать торговкой, как эти развязные зазывалы-женщины на рынке: “А ну, подходите, лифчики женские, носки мужские, свежие, самый лучший сорт!” К тому же по-польски. Вот так, – думала Люба. – Сначала она стала колхозницей, специалистом по детским горшкам, а теперь будет торговкой. Но ведь бабушка в годы войны была колхозницей! Хрупкая молодая москвичка впряглась в не по-женски тяжкий труд, чтобы накормить своих детей, и выдержала это испытание. А после войны, не разгибаясь, шила на швейной машинке женские лифчики для продажи на рынке. Как причудливо повторяется история в судьбах поколений!

Люба сумеет пройти через всё это.

Потому что нет презренного, неблагородного труда, если этот труд – ради благородной цели – растить детей.

Польский язык оказался не очень трудным, со славянскими корнями, только напичкан чрез меры пшиканьем. А так, многие слова похожи: купить-продать по-польски – купье-спшедачь, здравствуйте – витайте, носки – шкарпетки, чулки – панчохи, платок – хустка. А вот лифчик по-польски – потешно – штаник, и галстук – краватка. Ольга удивительным образом сумела найти и организовать небольшой, очень потрепанный автобус с водителем Янком и компанию женщин в возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти. Ехали до Гродно, затем пограничный переход Кузница, там, у пограничников Янко был своим человеком, его пропускали в обход длинной очереди, не задерживали Янко и на польской границе, он оживленно болтал по-польски с зелено-мундирными жолнерами, те мельком просматривали его документы и махали полосатыми жезлами – проезжайте. Далеко в Польшу не заезжали – в пятнадцати километрах – Сокулка или в пятидесяти – Белосток. Не всегда удавалось успеть, субботний польский рынок закрывался в семь вечера, и ночевали в автобусе, на узлах под голову, чтобы с утра пораньше распродать оставшийся товар. На рынке их уже знали и ждали. И появились постоянные покупатели. Дородная пани Кристина расплывалась лучезарной улыбкой, завидя Любу:

– Естеж, моя добра! Пшиехала! Цо приньошла?– и скупала оптом шкарпетки, панчохи, хустки и штаники. Немного дешевле, зато быстро. Нужно было еще на вырученные злотые затовариться польской парфюмерией и бижутерией. Флаконы с “Шанель-5” были, несомненно, польского розлива, но ничем не отличались от французских, и все надписи – по-французски. Возвращались поздно вечером, домой попадали ночью, измученные тряской в скрипучем автобусе, а завтра с утра – на работу.

Две поездки в месяц давали средства для жизни, но каждая поездка была риском, испытанием физических и нервных сил. Выезжали поздно вечером, чтобы рано утром оказаться на месте. Автобус битком, по самую крышу, набит чемоданами, сумками, кофрами, и восемнадцать женщин ютятся где придется, воюя с оживающими почему-то ночью вещами, норовящими придавить своих хозяек. Лишь один чемодан, самый огромный, чуть не в рост человека, всегда вел себя достойно. В нем перевозился легкий товар – спички, запалки по-польски. За уважительное к женщинам отношение его звали Герасимом, и он по-мужски оправдывал свое имя.

Однажды уже на подъезде к Гродно Янко резко затормозил: прямо посреди дороги неподвижно стояла плечистая мужская фигура.

– Чего надо? – высунулся из окошка Янко.

– Кого вэзешь? – кавказский акцент явно пробивался у незнакомца.

– Кого-кого? – засуетился Янко. – Пассажиров везу. А тебе что за дело?

– Твой пассажир пуст каждый – сто доллар положит. Понял? Пят минут. Бистро!

– Проходи сам, я тебе переднюю дверь открою. Сам разговаривать будешь.

Заскрипела открываемая дверь, справа, от стоящей на обочине машины отделились еще две темные фигуры, и когда все трое уже подходили, Янко резко рванул с места, закрывая дверь у них перед носом. Грабители метнулись к своей машине, и началась гонка по пустынной ночной дороге. Такое Люба видела только в голливудских фильмах. Бандитская машина, разогнавшись, шла на обгон, и Янко резко сворачивал влево, отрезая ей дорогу. Слышался визг тормозов, машина отставала и снова набирала ход, пытаясь обойти автобус справа, по обочине, и вновь Янко перерезал ей дорогу. Засвистели пули, кавказцы пытались попасть в задние колеса, но автобус был тяжко нагружен, и пули лишь утыкались в асфальт. Любе казалось, что эта гонка продолжалась вечность. Ни жива, ни мертва, скорчилась она на своем сидении, обнявшись с Герасимом и молила Бога, чтобы осталось жива. Чемоданы и кофры пришли в движение, грозя обрушится на низко склоненные женские головы.

Но никто не пищал, не вопил, не скулил!

Наконец, впереди показались огни – пост ГАИ на въезде в Гродно, и кавказская машина отстала.

– Это на вас чеченцы охотились? – спросил сержант у шлагбаума. – Вторую неделю наши за ними гоняются, не могут поймать. Но вот теперь целый наряд выделен из Минска, будем надеяться. А как тут у вас? Все живы? Ну, ты, мужик, молодец! Легко отделался. Две пробоины в заднем бампере. Благо, что в бензобак не попали.

***

Но нужно было приступать к строительству дома.

Вам никогда не приходилось строить свой дом? Уверяю вас, что это – увлекательное, но о-очень хлопотное занятие. Проще всего строить дом по типовому проекту. Правление колхоза закупило несколько типовых проектов, на выбор. Солидные альбомы – домики с красочными фасадами и с трогательными березками перед крыльцом. Только жить в этих проектах неудобно. Дело в том, что главными конструкторами в проектных институтах работают мужчины. А что мужчины понимают в устройстве дома? Кухни они проектируют маленькими, коридоры – длинными и узкими, санузлы – совмещенными. Наверное, сами они живут в домах, построенных по индивидуальным проектам, выверенных их женами, просторных и удобных, а вы, все остальные, живите в типовых, неудобных, но экономичных. У нас в стране экономили на всем. На расходе стали, кирпича и бетона. Не экономили лишь на здоровье людей. Конечно, типовой проект можно взять за основу и все внутри перепланировать, чтобы можно было жить. Но как только начнешь что-то менять, все остальное летит к чертовой матери, и уходит сон по ночам.

Общее руководство строительством дома взяла на себя Людмила Сергеевна. Она принадлежала к категории людей, которые не могут не возглавлять, не руководить, не воспитывать и не давать указания. Руководить отцом у нее не очень получалось, тот не скандалил, отмалчивался, делал вид, но поступал по-своему, и весь руководящий пыл обрушивался на Любу и Витьку. Витька понимал безнадежность сопротивления, научился ускользать и волынить с материнской диктатурой, он вообще был соглашателем, этот Витька, а вот Любе доставалось по-полной.

Будущий дом по идее Людмилы Сергеевны должен стать Главным Домом для Всей Семьи, куда все будут приезжать и отмечать. Он будет трехэтажным, со спальнями на верхних этажах, а на первом этаже – просторный холл с камином у дальней стены. Для начала она велела Юре уволиться из института всяческих обменов и стать главным строителем дома. Этот институт в последнее время стал задерживать зарплату – на месяц, на два – и скоро совсем перестанет платить, а мы с папой будем помогать вам деньгами. Витьку она обязала обеспечить стройку железобетоном и кирпичом. У тебя там Фирма, будь добр раскошелься на общее семейное дело. Витька не мог возражать матери, честно привез три железобетонные плиты перекрытия и два поддона с кирпичами. Выбить с него чего-то большего не получалось, и вся тяжесть строительства легла на безропотного Юру. Теперь он перестал быть похожим на кандидата математических наук, а стал напоминать заляпанного грязью прораба, только у прораба есть бригадир и телефон, чтобы вызывать кран и заказывать бетон на стройку, а у Юры были только наличные для расплаты с вольными каменщиками и экскаваторщиками. По случаю купили для него разбитый “Москвич”, без транспорта стройка никак не шла, и теперь Юра мотался по Щетнице, ловил левые экскаваторы и самосвалы, нанимал рабочих-строителей, покупал доски для опалубки и бетон для фундаментов. За нал получалось быстрее и дешевле.

Люба только диву давалась энергии и работоспособности мужа. Он был целеустремленным, если его устремить на какое-нибудь важное дело. Главное – чтобы была ясная и благородная цель и средства для ее исполнения. Вот со средствами был напряг. Уже подписаны в белорусских Вискулях Беловежские соглашения, и кредит, полученный в колхозе, в советских рублях, превратился в пыль. Хорошо, что предусмотрительный Юра успел закупить на старые деньги основные материалы для строительства – бетонные блоки, поддоны с кирпичом, железобетонные плиты, мешки с цементом, и все это богатство аккуратно, как это умеет Юра, сложено на площадке, заботливо укрыто от дождя.

Удалось, наконец, вылезти из земли – самая муторная, грязная работа с фундаментами. Вся площадка подсыпана свежим песочком, с ближайшего столба подведен электрический кабель, усердно трудится бетономешалка, с сытым хрустом перемалывая песок и цемент в раствор. Юрий нанял трех работяг-каменщиков, все трое явно с похмелья, мутные глаза, замедленные движения. Кирпичная кладка левого угла дома медленно росла. А на стопке поддонов неподалеку примостился странный человек. Юрий не заметил, когда и откуда он появился, но тот с неподдельным интересом наблюдал за происходящим и ёрзал от нетерпения, потом не выдержал и подбежал к работягам.

– Да что же вы творите? Кто же так работает? – он сунул Юрию небольшую, крепкую руку. – Леонид Палыч, можно просто Палыч. Где ты нанял этих халтурщиков? Гони их поганой метлой. Это не работа, а сплошной брак. Где у тебя уровень? – Палыч легко и непринужденно перешел на ты.

Юрий показал небольшой деревянный прибор.

– Да кто же таким уровнем работает? Уровень должен быть, как минимум, метровым. У меня есть такой, принесу. Вот смотри. Это же фасад, здесь шовчики должны быть ровненькие, аккуратные, и разделка – кто так разделку делает? – Палыч пнул ногой, развалив утреннюю кладку. – В общем так. Как тебя кличут? Юрием? У меня друг был, Юрой звали. Плохо кончил, между прочим. Я сейчас временно без работы, ты Юра, меня нанимаешь, и мы с Валерой, моим подручным, все устроим в лучшем виде. Лады? – как о давно решенном, заключил Палыч.

Леонид Палыч был небольшого роста, Юрию по плечо, худощав, белесая мальчишеская чёлка, и его можно было принять за подростка, если бы не глаза. Глубоко посаженные в глазницах на скуластом лице, они источали голубое пламя неукротимой энергии, сеточка тонких морщинок в уголках глаз и слегка курносый нос – он был никогда не унывающим человеком, с веселой насмешкой над жизненными трудностями: нужно только засучить рукава!

Как из воздуха, вдруг материализовался Валера – незаметный, неразговорчивый и незаменимый, понимавший своего шефа без слов и жестов, и Юрий только водил глазами вправо-влево: кирпичи, словно живые, плыли, выстраивались ровными рядами.

– Вот это вот не шнурка, – показал Палыч на мохнатую веревку, натянутую прежними горе-каменщиками. – А рулетка путняя у тебя, Юра есть? Так, Валера, намётом, принеси-ка нашу рулетку тридцатиметровую, шнурку, да, и уровень тоже.

Леонид Павлович был метростроителем. Проработал десять лет в Мосметрострое, а когда началось строительство метро в Минске, по комсомольской путевке перекочевал сюда, за десять лет построил две станции минского метро и дом на окраине Щетницы, вырыл пруд за домом, запустил в пруд карасей и отводил душу, ловил их на удочку. Жена, Наталья, тоже Павловна, отменно готовила карасей в сметане. Проработал Леонид Палыч больше двадцати лет на строительстве метро, в начальники идти отказался, работал бригадиром проходчиков, стала у него болеть спина от тяжелой работы и отказывать ноги. Уволился из метростроя на пенсию, заработал на подземных работах, не очень большая пенсия, но жить можно, подрастали дети – дочь и сын, учились в институтах в Минске. Жить бы и жить, ловить карасей и радоваться жизни, но к спокойной жизни Палыч не был приспособлен, он был преобразователем и строителем. Вместе со своим подручным по метрострою, сметливым молодым пареньком Валерой он брался за любые строительные работы – починить коровник для колхоза, построить сараюшку для соседа, садовый домик в дачном поселке в Антоново, неподалеку. Он давно присматривался к участку номер три по новой, строящейся улице в Щетнице. По словам односельчан, Юрий был вот таким мужиком, честным, без обмана и надувательства, платил хорошо. Только был он немного простодырым лохом. Мишка Дегтярь развел его на бетонных блоках, а тот даже не понял. Эта интеллигентная семья Лыковых недавно приехала в Щетницу из России, а Леонид Палыч был россиянином. И теперь он терпеливо учил Юрия тонкостям строительного дела.

– В строительстве, как, впрочем, в любом деле, важно, чтобы был хороший инстумент, – проповедовал он. – Рулетка, уровень, нивелир должны быть классными, и на это нельзя жалеть денег. Ну, нивелир можно взять взаймы, у меня остались друзья в метрострое. Строительные леса – подмости должны быть надежными, иначе никакой производительности не будет. Со строительными лесами посложнее, но добудем, обязательно добудем, сейчас все строительство в стране накрылось медным тазом, можно будет договориться.

Для Юрия и Любы Палыч был находкой и спасением. Они стали дружить семьями, Наталья Павловна оказалась доброй, сердечной женщиной, они были более чем на десяток лет старше, и относились к Любе с Юрой, как к своим детям. Но разумным и трудолюбивым, в отличие от своих собственных обормотов, из которых неизвестно что получится.

Однажды Палыч познакомил Юрия с еще одним занимательным жителем Щетницы. Володя Линник был художником. Художником-самоучкой. Художником-любителем. В далеком детстве мама отвела Володю в кружок – художественную студию при дворце пионеров, и отныне страстная любовь к живописи навсегда поселилась в сердце Володи. Он шел своим творческим путем. Прочитал массу литературы по живописи и остановился на французских импрессионистах, как единственной школе, достойной изучения и подражания. Затейливая игра света и тени, яркие, контрастные краски жили на Володиных полотнах. Художник не должен быть фотографом, добросовестно срисовывающим натуру, с ее обыденностью и серостью, утверждал он. Искусство потому так называется, что в нем должна присутствовать некая искусственность, возвышенность, в полотна художник вкладывает свою душу, мятущуюся и трепетную, а если он не сумел ее вложить, значит, получилась картинка, декорация, приятная, но бездушная, а не произведение искусства. Для своей живописной техники Володя выбрал пуантилизм, тоже от французов, это когда краски наносятся точками, долго, тщательно, и тогда детали, выполненные такой техникой, выделяются, выскакивают из общего фона картины, создают импрессию. Володя не признавал широких, грубых мазков, работал над своими полотнами бесконечно долго, накладывая краски слой за слоем, пока не получал задуманный эффект.

В советском колхозе-миллионере художника Володю Линника не принимали и не понимали – в его картинах сквозила затаенная печаль опавших листьев и темной воды. В художественном салоне Минска его тоже не одобрили. В картинах этого художника не присутствовал социалистический реализм, с бравыми тружениками, борющимися и стремящимися. Зарабатывать трудом художника на жизнь не получалось, а быть мазилой, выполняющим заказы по оформлению, Володя решительно отказывался. Поэтому он промышлял по строительству. Как Леонид Палыч. Володя был талантлив во всем – в своих картинах, которыми была тесно уставлена его небольшая квартира, в спорте – кандидат в мастера спорта по лыжам, в строительных делах – он не умел халтурить и делал все тщательно и добросовестно. Как истинный художник. Была у Володи одна слабость – иногда он входил в штопор, как это называла его жена Татьяна. С друзьями-приятелями по гаражам, после хорошо отработанного заказа. И не мог вовремя остановиться. Что тому было причиной? То ли по причине творческой личности, которая, как всем известно, требует напряжения эмоциональных сил, а затем нужно расслабление, чтобы снять напряг. То ли этого требовал поток финской крови в жилах Володи. Мама Володи Линника была финкой. Не в смысле острого оружия, которое носит за голенищем шпана, а в смысле финской женщины. В далеком сороковом, после финской войны, когда очищали Выборг от несоветских элементов, ее, девчонку, вместе с мамой вывезли в холодную Сибирь, там она, уже девушкой, встретила белоруса Линника, уехавшего в Сибирь на заработки за длинным рублем. А потом оказалось, что у белоруса Линника была семья в Гродно. Так что был Володя безотцовщиной. Помотавшись по Минску, финская мама нашла следы родственников в Финляндии, добилась признания ее жертвой сталинских репрессий и уехала в Финляндию. И теперь Володя, наполовину белорус, наполовину древний финн, рвался между двумя половинками своей генетики. Мама была уже старенькой, нуждалась в уходе и опеке, а жена Тамара была истинной белоруской, убежденной, образованной и воспитанной на лингвистическом факультете БГУ. И было двое детей, дочь Таня – ровесница Андрюши, красавица и задавака, в одном классе с Андрюшей учились, и Ян – еще совсем маленький.

5

Тетя Люся появилась в семье, когда Любе было тринадцать. Папа с тетей Люсей были знакомы очень давно, еще когда Люба была совсем маленькой.

Случайная встреча, случайное знакомство – и искра неосознанно пролетает между встретившимися людьми. Андерс тогда попал на очередное торжество в дом старшего брата. День рождения Марии Павловны, жены. Андерс не любил шумные сборища, в которые неизменно превращались праздники в этой семье. Собиралось множество незнакомых ему людей, много пили, много ели, громко и торжественно провозглашали витиеватые, показушные тосты, громко смеялись над анекдотами сомнительной свежести и сомнительной невинности. Но есть братский долг, и Андерс приехал в этот воскресный день из Темиртау с Любашей, сидел в дальнем углу, кормил дочь, старался быть незаметным, старался вежливо отсидеть положенное время…

– Слушай, брат, ты, как всегда, грустный и печальный, – на плечо легла тяжелая рука. Фред был навеселе, от него пахло хорошим вином. – Ну-ка, Любаша, подвинься, мы поговорим с твоим папой. Ты мне скажи, брат, только честно, ты женат или нет. Если женат, то почему всегда без жены? У нас праздник, все веселятся, а ты сидишь, нахохлившись, как сыч.

– Если тебе не нравится мое общество, то я мигом исчезну, не стану портить ваше веселье, – огрызнулся Андерс.

– Ну, вот, сразу в бутылку полез. Я же с тобой по-хорошему хочу. Как ты там, на новом заводе?

– Да все пока в порядке, осваиваюсь, вхожу в курс дела. Ты меня извини, брат, мы потихоньку, незаметно ускользнем, нам добираться в Темиртау добрых три часа, а завтра на работу рано.

– Ладно, не сердись на меня. Кстати! – вдруг вдохновился Фред. – Я хочу познакомить тебя с Люсей, она по мужу Маше дальней родственницей приходится, ей тоже в Темиртау добираться. И она тоже, как и ты, без супруга, – ехидно добавил он.

Андерс уже давно краем глаза заметил молодую женщину в дальнем углу на противоположном краю стола. Она сидела с маленьким сыном и не принимала участия в общем шумном веселье. Несколько раз их взгляды встретились, и в них промелькнуло некое понимание: они оба – случайные, инородные тела на этом празднике жизни. Люди пришли, чтобы привычно, как следует, наесться от пуза, напиться от горла, наговориться и насмеяться, чтобы потом было что вспомнить. А эти сидят под косыми взглядами и мешают общему безудержному веселью.

– Люся – она протянула тонкую руку.

В ее по-детски забавном имени, в тонкой фигуре, в грустных темных глазах Андерсу почудилась трогательная незащищенность.

– Так нам с вами по пути? – Люся озорно улыбнулась, и сразу пропала грусть, они почувствовали себя школьниками, сбегающими втихомолку со скучного, тягостного урока.

Автобус до Темиртау был переполнен, и так случилось, что Андерс с маленьким Витей на коленях оказался на переднем сидении, а Люба с тетей Люсей устроились сзади. Дорога была долгой, и Андерс рассказывал Вите сочиненную экспромтом сказку про злого колдуна, который никого не слушался, плохо себя вел, не чистил зубы по утрам и не любил волшебных слов: спасибо, пожалуйста и доброе утро.

– С тобой такого не случается? – каждый раз спрашивал он Витю, и тот честно мотал головой.

В Темиртау на автостанции они распрощались. Люсе нужно было добираться до дому трамваем, три остановки, а Андерсу с Любашей – пешком, совсем рядом, и договорились как-нибудь повстречаться, побывать друг у друга в гостях. Подошел трамвай, Люся, подхватив сына, легко вскочила в открывшуюся дверь, и Андерс понял вдруг, что она красива – тонкой, загадочной, манящей красотой. Но ведь у нее есть муж, да и сам он женат, и, похоже, что никуда ему не деться от жены, достанет она его.

Летом он определил Любашу в пионерский лагерь. Березняки были в тридцати километрах от города, и в субботу утром, наскоро сверстав неотложные дела на заводе, Андерс садился на свой спортивный велосипед. Любаша уже ждала его в воротах лагеря.

– Пап, ну почему так поздно? Ко всем уже приехали утром, и я уже целый час жду тебя.

– Ну, извини, Любаша, у меня со вчерашнего дня накопилось много несделанной работы, пришлось сегодня на заводе доделывать.

Они шли гулять в близлежащую рощу, и Любаша рассказывала о своих немудреных детских делах. Мальчишки задираются, дразнятся, на обед и на ужин все время каша и противный мутный компот, в туалете грязно и воняет, и вообще она соскучилась по бабушке, там лучше.

– Давай, ты, папа, заберешь меня и поедем к бабушке, я уже говорила с пионервожатой, она сказала, что если папа захочет, то можно отпустить.

– Ну, потерпи еще немного, осталось девять дней, ты же умеешь преодолевать трудности? Ты же пионерка, а пионеры никогда не сдаются.

– Сейчас еще скажешь – “бороться и искать, найти и не сдаваться”, – обиделась Любаша.

– Ну, ладно, не ворчи, ты же не гном Ворчун. В следующую субботу заберу тебя, и до конца лета будешь у бабушки. А сейчас – вон уже горн к обеду. Давай прощаться, я поехал.

Андерс гнал на велосипеде домой и убеждал себя, что пионерский лагерь – на пользу дочери. Она загорела и поздоровела. И вообще, нужно пройти через это – спать в палатке, ходить в походы, общаться со сверстниками. Это еще один урок жизненной школы.

Дорога домой шла мимо Люсиного дома, и он не мог не остановиться, не зайти на пять минут. В его квартире, на улице Калинина, была пустота и тоска, а Люся была дома, поила его, пыльного и потного, чаем с вареньем от бабушки Мокрыны, из Мерке, это самый юг, в предгорьях Ала Тау. Все было по-дружески и немного по-родственному. Муж Анатолий дома бывал редко. Он работал следователем областной прокуратуры и мотался по своим следовательским делам по селам и аулам.

Это была странная семья. Еще когда Люся училась в институте в Алма Ата, за ней, юной красавицей из маленького селения Мерке, стал усиленно ухаживать аспирант кафедры, некто Валерий Павлович. Он был звездой кафедры. Холеный и нагловатый красавец, не знавший отказа у студенток, натолкнулся на упорное сопротивление этой провинциалки, и вся кафедра с интересом наблюдала за разворачивающейся драмой. Люся видеть не могла столичного хлыща и демонстративно выбрасывала на помойку роскошные букеты, которые Валерий Павлович посылал в студенческое общежитие. За Валерия Павловича вступилась общественность, и Люсе настойчиво-вежливо говорили в комсомольском бюро, что Валерий Павлович – гордость нашего института, и ее вызывающее, недостойное поведение бросает тень… И тогда, чтобы раз и навсегда избавиться от закусившего удила ухажера, на предпоследнем курсе Люся выскочила замуж. Очкастый Анатолий учился на юридическом факультете и был душой студенческих компаний, играл шлягеры на гитаре и аккордеоне, и ни одна студенческая сходка не обходилась без него.

В наскоро образовавшейся семье была договоренность – они не мешают друг другу жить, без скандалов и нравоучений, но соблюдают внешнюю благопристойность. Анатолия это устраивало, он, любитель свободы, отлично чувствовал себя в бесконечных командировках, а его сердечные дела не интересовали Люсю. Она была поглощена интересной работой в лаборатории на химзаводе, подготовкой кандидатской диссертации, подрастал сын, работа по дому. Не давали скучать и заводские друзья, вместе учились в институте, они любили завалиться к Люсе и устроить пирушку с сухим болгарским вином Гмза или вытащить ее на остров на местном водохранилище, с ночевкой в палатках. А этот, свалившейся на ее голову родственник, всегда печальный, как тень отца Гамлета, был неким исключением. Ну, приходил временами, ну приезжал иногда на своем велосипеде, ну и что? Рыжий дылда, не похожий на ее химических друзей. Она постепенно привыкала к нему и даже находила общее между ними обеими – неустроенность в семейной жизни.

Зимой они с Любашей по субботам приходили к тете Люсе в гости, каждый раз – с сюрпризом для Витьки, купленном в детском магазине, – диапозитивы для Витькиного диапроектора. Завешивались одеялами окна, включался проектор, на белой стене появлялся Буратино в красном колпачке. Андерс в лицах и с выражением читал надписи к диапозитивам, и Витька тихонько верещал от восторга. За спиной у Андерса неслышной тенью перемещалась Люся, в легком халатике, она на кухне готовила чай для всех, с вафельным тортиком.

– Ну, всё, – говорила она, – чай готов, все – на кухню.

В этой домашности и в неустроенности обеих семей для Андерса была запретная томительность, с которой нужно было бороться. Впрочем, скоро, уже скоро он с дочерью сбежит в свой город мечты от постылой жены. И от этой запретной томительности тоже.

Мысли вслух

За двадцать пять лет через наши руки прошло около тысячи детей. Первые выпущенные нами шестилетки стали уже совсем взрослыми. Спустя годы со многими из них сохранились теплые отношения, традиционными стали встречи выпускников. Все они успешны в жизни и с теплотой вспоминают годы, проведенные в “Апельсине”. Нам не безразличны судьбы наших учеников, и мы стараемся сделать их пребывание в Апельсине необычным, интересным, запоминающимся.

6

В пятнадцать лет стать самостоятельной – не слишком ли рано? Но так случилось в жизни Любы. В следующем году она оканчивала среднюю школу, уже окончила музыкальную, и встал вопрос: что дальше? Какой путь выбрать? Было очевидно, что этим путем должна стать Музыка.

Служители музы Эвтерпы – особое племя людей, они живут в мире, недоступном простым смертным, в мире звуков и таинственных символов. Они умеют внимать особому языку, написанному крючочками нот на линейках нотного стана. Они обладают особенной памятью, и ученые, изучающие работу мозга, не могут понять, как в памяти человека могут умещаться ноты тридцати двух (!) фортепианных сонат Бетховена или тридцати пяти скрипичных сонат Моцарта. Разгадка феномена – в титаническом труде музыканта. Чтобы подняться на музыкальную вершину, он семь лет учится в музыкальной школе, затем – четыре года музыкального училища, и наконец, пять лет консерватории. Чтобы добиться успеха, учащийся музыкального училища должен каждый день заниматься вне стен училища по три-четыре часа. А студент консерватории – по пять-шесть часов. И так каждый день. Без выходных. Будущему музыканту нельзя болеть. Потому что время болезни оставляет прореху в его обучении, прореху, которую приходится латать, наверстывать пропущенное дополнительными экзерсисами. Если человек не обладает такой работоспособностью, ему не место среди служителей самой безжалостной из муз. А в это время…

А в это время его сверстники, которые учатся в каком-нибудь политехническом, время от времени посещают лекции и срывают цветы жизни, откровенно валяя дурака от сессии до сессии. А сессия, как известно, всего два раза в год. Несправедливо? Обидно?

Но если будущий музыкант пройдет через эти тернии, в которые он вступил давно-давно, еще в младенческом возрасте, то ему будет по силам любая ипостась: у него выработалась привычка к труду благородная (Некрасов) и особое, приобретенное устройство мозга, позволяющее находить ответы в самых сложных ситуациях, неподсильных трезвому расчету и логике.

Папа отвел Любашу в первый класс, когда ей исполнилось семь лет, но в школе ей сказали:

– Девочка, тебе нечего делать в первом классе, ты слишком хорошо читаешь, отправляйся сразу во второй.

Забавно, но история повторилась. Двадцать два года тому назад, когда папа пошел в школу, ему там сказали те же самые слова:

– Мальчик, тебе нечего делать в первом классе, ты слишком хорошо читаешь.

Это что? Гены, рыжие гены, которые передаются от отца к дочери, от дочери к внуку, затем от внука к правнучке?

Но школа школой, а теперь Любаше пятнадцать, и нужно решать, учиться ли, кроме школы, этой проклятой музыке. Ближайшее музыкальное училище было в Караганде, там жили тетя Нина, папина старшая сестра, и бабушка, любимая бабушка Сима. Бабушка уже жила в самой Караганде, в центре города, на улице Нуркена Абдирова. В прошлом году умер дед, и дом на Ростовской улице пришлось продать. Продать светлый и радостный родительский дом, где выросли все внуки, где царило счастье. Бабушка Сима попробовала жить у старшей дочери, Нины, но квартира дочери на задворках Караганды, на Федоровке была маленькой, там было очень тесно. У старшего сына Фреда – там она не ужилась с невесткой Машкой. Младший сын был очень далеко, да и слишком жарко для нее было в этом южном азиатском городе Джамбуле. Тогда они объединились с давней приятельницей Ефросиньей Павловной, у той тоже умер муж, и стали снимать на двоих квартирку. Молодые хозяева квартирки, хорошие знакомые Ефросиньи Павловны уехали по контракту на три года в Египет, строить там социализм. Двум аккуратным, чистеньким старушкам было уютно пить чай, обсуждать новости и принимать гостей – детей и внуков, выкраивающих минуты и часы, чтобы навестить их.

Словно плохо замешанный блин, расползлась на многие километры Караганда – шахтерский город. Глубоко под землей в удушливой тьме скрежещут цепи угольных комбайнов, гремят отбойные молотки, добывая на гора уголь, и растут черные египетские пирамиды шахтных терриконов, разбросанные по ровной, как стол, казахстанской степи. Шахта номер один, номер два, номер тридцать один бис… Шахтерские поселки жмутся к черным чудищам, это Старый город, обреченный на умирание. Вырабатываются угольные пласты, садится, проваливается земля в шахтерских поселках, перекашиваются, змеятся трещинами шахтерские жилища, и люди переселяются в новые, строящиеся районы – спутники Старой Караганды – Майкудук, Тихоновка, Федоровка, Михайловка. А поодаль, на нетронутых угольных пластах растет новая Караганда – Новый город, с широкими проспектами, стадионами, институтами.

Елена Марковна Миллер, преподаватель музыкального училища по классу фортепиано, строгая, сухопарая дама, удалось пробиться к ней через цепочку знакомых, прослушала Любашу и сморщила нос.

– Девочка, несомненно, музыкальная, но подготовка… где, Вы говорили, она окончила музыкальную школу? В Джамбуле? – она еще раз сморщилась. – Тогда все понятно. С такой подготовкой нечего и думать о поступлении в наше училище. Впрочем… – она смерила Любашу изучающим взглядом, перебрала Любашины пальцы своими сильными пальцами пианиста. – Можно попробовать. До вступительных экзаменов еще есть время, и я берусь позаниматься с Вашей дочерью. Но есть условие. Ты способна заниматься по четыре-пять часов в день, не думая об усталости?

– Да! – отважно ответила Люба.

Так начался Любашин испытательный срок. Она жила пока у тети Нины, на дальних задворках Караганды. Тесновато, но рядом – школа, которую нужно было кончать, и где тетя Нина работала учительницей. Сразу после школы – бегом на автобус, полчаса, чтобы в дороге почитать учебники и в уме сделать домашние задания, в полтретьего – час занятий в классе Елены Марковны, потом бегом, на автобус – в музыкальную студию клуба шахтеров. Туда по протекции Елены Марковны ее приняли на работу аккомпаниатором для певцов, за это платят сто двадцать рублей и разрешают заниматься после занятий с певцами, сколько хочешь, на студийном рояле. Вечером в восемь часов заскочить на десять минут к бабушке Симе, пообедать не успела, и бабушка кормит Любашу разными вкусностями. Но некогда. “Бабушка, я побежала, у нас в школе завтра контрольная по математике, нужно подготовиться”. Поздно вечером добраться, наконец, до тети Нины, сделать впопыхах домашнее задание и провалиться в пропасть сна без сновидений, чтобы завтра утром повторить все заново: школа, автобусы, музучилище, клуб шахтеров… Первое время было невыносимо тяжко, а потом привыкла, втянулась. Отсыпалась в воскресенье, когда не нужно было идти в школу. Зато в воскресенье можно было позаниматься на училищном рояле два лишних часа и неспешно погостить у бабушки.

Она справилась. В июне окончила среднюю школу с серебряной медалью, тоже семейная традиция.

А в июле предстояли вступительные экзамены в музыкальное училище. И это была развилка жизни: получится или нет? С первыми тремя экзаменами Люба справилась легко. По истории музыки попался билет “творчество Чайковского”, это она знала назубок, по истории партии тоже повезло – второй съезд РСДРП, как Ленин разругался с меньшевиками и основал партию большевиков. Любе всегда было смешно от этого знаменитого съезда. Их всего-то была горсточка умников, живших заграницей и ругавшихся друг с другом, обзывавших друг друга разными кличками. А сейчас об этом съезде написано множество книг, и нужно запомнить, кто что сказал, а в заграницу ездят только дипломаты и великие артисты, такие как Рихтер или Гиллельс. Диктант по сольфеджо тоже был простой, и Люба написала без ошибок. А теперь предстоял экзамен по специальности, и у нее замирало сердце и подкашивались ноги. В зале за большим столом сидела комиссия, профессора и педагоги, строгие и беспощадные, и Любе было страшно, оттого что она сейчас выйдет, сядет за рояль и забудет ноты. И голова была совсем пустой, из нее вылетело всё, что учила она. Люба ходила взад-вперед перед закрытой дверью и все больше трусила. Громом прозвучало, когда подошла очередь, и ее вызвали. Главное, не смотреть на строгую комиссию за столом, а смотреть на клавиши. Она не торопясь подстроила стульчик рояля по себе, подняла кисти рук, замерла не мгновение… и осталась один на один с Музыкой. Не было строгой комиссии за спиной, ушли волнение и страх, и только баллада Шопена, страстная, метущаяся лилась из-под ее пальцев. Она окончила балладу финальным аккордом, встала, повернулась и увидела одобрительную улыбку Елены Марковны за столом комиссии. Люба сама поняла, что у нее получилось.

На следующий день утром у списка поступивших, вывешенного на доске объявлений, было не протолкнуться, Люба вставала на цыпочки, но мешали головы впереди, наконец, она пробилась и увидела свою фамилию. Она поступила! Теперь бегом – к бабушке, закружить, обрадовать ее. И по дороге заскочить на центральный телеграф, дать телеграмму домой в Джамбул с единственным словом “поступила”.

Музыкальное училище располагалось в центре Караганды и в центре интенсивной студенческой жизни. Недалеко был Горный институт и недавно открывшийся Университет. Педагогический институт был не в счет, туда поступали те, кто проваливался на вступительных в Университет. Что касается медицинского, то там, у них было все обнаженно, все органы и части тела, они на занятиях в анатомичке резали трупы. Бр-р-р! А в музучилище был явный дефицит мальчиков, но девчонки – все, как на подбор, загадочные, как эльфы, красавицы. Нигде не умели так организовать капустники, с музыкой, с пением, с юмором, и на эти капустники сходился цвет карагандинской студенческой общины.

Это были семидесятые годы, когда вольнолюбивый дух, зародившийся в годы хрущевской оттепели, уже был задавлен мерным наступлением брежневского застоя взрослых и скучных родителей, когда цинизм и желание заработать легкие деньги уже накрыли столицы, когда люди перестали верить в светлое будущее. Железные скрепы, многие годы державшие в строгости и запретах страну советов, постепенно ржавели, опадали. Слегка приоткрылся железный занавес, и оттуда, из заграницы хлынули обалденные финские брючные костюмы, сапоги и музыка – Битлов, Луи Армстронга, Фрэнка Синатры и Джо Дассена.

Для Любы это был, наверное, самый яркий период в жизни. Освободилось место в общежитии училища, и ее поселили. Как иногороднюю и поступившую в числе лучших, комната на четверых, не нужно ездить через весь город на опостылевшем автобусе. Она получала повышенную стипендию, пятьдесят рублей и продолжала подрабатывать концертмейстером в клубе шахтеров – плюс сто двадцать, еще и родители подбрасывали. Ого! Она была богачкой, могла запросто пригласить своих друзей в кафе “Василек” и гордо расплатиться за всех. Купить бабушке пакетик ее любимых конфет “Мишка не севере”. У нее были теперь верные и сердечные друзья, много друзей, целый курс, но самыми близкими были Полина Фридман, Польчик, пианистка из ее, Ольги Марковны класса, восторженная и рыхловатая, недоумевавшая, как Люба может так крутиться и так везде успевать и Веня Журов, с филологического факультета Университета, знавший на память всего Евтушенко, достававший и приносивший для прочтения все номера “Юности” и “Иностранной литературы”. Они, ее друзья, слегка обремененные учебой, с вольным посещением лекций, наслаждались жизнью и свободой, легким флиртом, спорами за бокалом сухого вина о том, чья поэзия полнее отражает молодежные стремления – Бэлы Ахмадуллиной или Андрея Вознесенского, и чтением самиздата. А ей было некогда, хронически не хватало времени на личную жизнь. Ольга Марковна почему-то занималась с ней больше, чем с другими и задавала на внеклассную подготовку много больше, чем той же Полине, да еще работа в клубе. “За что мне такое? – жалела себя Любаша вечерами, валясь от усталости на общежитейную железную койку с провалившейся сеткой. – Мне уже семнадцать, жизнь проходит мимо, скоро я стану старой и больной, так и не встретив любимого человека, не испытав щемящей тайны большой и чистой любви, все некогда. Как-то не получалось у Любы встретить настоящую любовь. В школе девчонки влюблялись, дружили с мальчиками, и Любу никто не замечал. Может быть потому, что была она всегда самой младшей, и мальчишки ее всерьез не принимали? А может потому, что не красавица? Люба рассматривала себя в зеркало и вздыхала. Ничего яркого и выразительного. Вместо соболиных бровей – какие-то блеклые кустики. Люба пробовала подкрасить их карандашом, но тогда получалось неестественно, даже карикатурно. И нос, и подбородок у нее – мимо пройдешь – не заметишь. В училище на молодежных вечерах девчонки крутили любовь напропалую, а Любе было все некогда. А что если бросить это училище, поступить в Университет на филологический, как Веня. Или как тетя Нина, она ведь тоже училась на филологическом факультете в Пермском университете. И жить как все. Поймет ли ее папа? Должен понять. В июне Люба оканчивает второй курс и на все лето – в Джамбул, отоспаться, отдохнуть от нескончаемой беготни.