Демон пробуждается

ГЛАВА 10 НЕ СЛОМИТЬ, НЕ СОГНУТЬ

Элбрайн подвернул штаны — точнее то, что от них осталось, — выше колен и носком ноги потрогал темную воду.

Холодная. Она всегда холодная; он даже затруднился бы объяснить, зачем по утрам снова и снова проверяет это, прежде чем зайти в нее.

Откуда-то сзади, из-за густых кустов, донеслось:

— Поторопись!

Слово прозвучало не на языке Хонсе-Бира, а на напевном языке эльфов, который Элбрайн уже начал понимать. Он машинально оглянулся через плечо, хотя знал, что не увидит никого из тол’алфар. Он прожил в Облачном Лесу уже три месяца, наблюдая, как зима завладевает землей за пределами и в некоторых местах заколдованной эльфийской долины. Неизвестно, где именно находился Облачный Лес, но предположительно где-то в северных широтах Короны, за пределами Вайлдерлендса. По расчетам Элбрайна, зимнее солнцестояние уже миновало, и Дундалис — или то, что осталось от деревни, — покрывает толстый слой снега. Он хорошо помнил все то, что зима всегда приносила в Дундалис, — порывистый ветер, швыряющий ледяную крупу в стены дома, груды наметенного за ночь снега, иногда такого глубокого, что мальчику и его отцу по утрам приходилось долго разгребать его, просто чтобы выбраться наружу.

В Облачном Лесу все было совсем иначе. Магия — наверно, та же самая, благодаря которой каждый день долину затягивал туман, — делала зиму несравненно более теплой и мягкой. Правда, северный край долины покрывал снег, но слоем всего в несколько дюймов, и маленькое озерцо в той стороне замерзало — как-то Элбрайну довелось увидать эльфов, танцующих и играющих на льду. Но почти все растения были зелеными, как и летом, цветы по-прежнему цвели, а это заросшее тростником болото — единственное место в долине, которое Элбрайн поистине ненавидел, — даже и не думало замерзать. Вода в нем была холодная, но не более, чем в первый день, когда мальчик вошел туда. Произошло это еще осенью.

Мальчик набрал в грудь побольше воздуха, ступил одной ногой в воду и замер. Он стоял так, пока не почувствовал, что нога онемела и больше нет холодного жжения; тогда он погрузил в воду вторую ногу. Поднял корзину, выругался, поскользнувшись, и побрел сквозь тростники. Одно хорошо — ощущение хлюпающей под ногами холодной грязи было ему приятно.

— Поторопись! — снова услышал он из густого кустарника.

Призыв повторялся несколько раз, иногда на эльфийском, а иногда на человеческом языке; разные голоса, доносившиеся из разных мест. Мальчик знал — эльфы дразнят его. Они всегда насмешничают, всегда недовольны, всегда указывают ему на бесчисленные промашки.

Нужно отдать Элбрайну должное — он очень хорошо научился не обращать на все это внимания.

Выбрав свободное пространство между тростниками, Элбрайн нашел в воде свой первый за этот день камень. Достал его, бросил в корзину и увидел неподалеку целую россыпь. Камни, которые он собирал, имели губчатое строение, и, если какой-нибудь из них слишком высоко торчал из воды, мальчик сначала заталкивал его поглубже, чтобы тот как следует пропитался водой. И все равно, можно не сомневаться — когда он станет позднее выжимать из них воду, его действия будут сопровождаться хором голосов, упрекающих его в том, что он собрал слишком мало.

Еще одна часть неизменного ежедневного ритуала.

Вскоре корзина наполнилась, Элбрайн поставил ее на берег, взял следующую и принялся снова собирать камни. На это уйдет большая часть сегодняшнего утра, как уходила большая часть каждого утра: осторожно ступая в холодной воде, мальчик должен был набрать десять корзин так называемых млечных камней.

И это была едва ли не самая легкая часть его трудового дня; потом ему предстояло оттащить все эти корзины по одной на расстояние примерно в полмили к специально установленному корыту. И делать это следовало быстро, если он не желал выслушивать бесконечные насмешки эльфов.

— Пять миль с грузом, пять миль налегке, — так описывал Джуравиль эту часть его работы.

Опять же издевался, конечно, поскольку тащить груженую корзину Элбрайну часто оказывалось легче, чем пустую: на обратном пути он должен был смотреть в оба, чтобы не угодить в расставленные эльфами ловушки. Не опасные на самом деле, поскольку эльфы ставили своей целью лишь усложнить Элбрайну жизнь, но никак не навредить ему. Тонкая ниточка в траве там, замаскированный участок скользкой грязи здесь. И хуже всего был не факт того, что он угодил в ловушку, а издевательский смех, который сопровождал все попытки из нее выбраться, — что зачастую оказывалось совсем не просто. Пряди эльфийского шелка цеплялись к нему, точно паутина, но были гораздо прочнее.

За свой каторжный утренний труд он получал вознаграждение, когда возвращался на берег за десятой корзиной, — завтрак, если его можно так назвать, поскольку, особенно поначалу, этот момент наступал далеко за полдень. Эльфы накрывали большой стол — тушеное мясо, чаще всего оленина, иногда дичь на вертеле и обжигающе горячий чай, от которого согревалось все тело с головы до пят. Эльфы выставляли еду всегда в одно и то же время дня, но если мальчик задерживался, то Тантан, с виду милая, но очень вредная эльфийка, принималась ворчать: «толгуе не’песил сид’ел палоувьел», говорила она, то есть «мясо остынет».

Поначалу ему часто приходилось есть остывший завтрак. Однако, по мере того как местность становилась все более знакомой, а ноги — крепче, по мере того как развивалось умение избегать коварные эльфийские ловушки, ситуация стала выправляться. Теперь он чаще ел теплую — если не горячую — еду.

Сегодня, решил мальчик, чай будет просто обжигать ему язык!

Он поставил девятую корзину рядом с корытом, сделал глубокий вдох и вспомнил, что за последние несколько недель всего третий раз завтрак для него еще не был подан, когда он тащил девятую корзину. Увы, в первых двух случаях это его не спасло — он пал жертвой тех самых хитроумных ловушек.

— Но только не сегодня, — негромко произнес он и, полный решимости, побежал обратно.

Он вовремя заметил скользкое пятно на одном из крутых поворотов тропы; не замедляя скорости, прыгнул на лежащий сбоку камень, миновав опасный участок. Немного погодя яркий солнечный свет, пробивающийся сквозь густую листву, позволил ему не упустить из виду несколько полупрозрачных ниточек, натянутых на уровне лодыжки прямо поперек тропы. Элбрайн проследил взглядом, куда сворачивает тропа, и пошел напрямик через кустарник, рассчитывая таким образом просто обойти ловушку.

— Не сегодня, — снова пробормотал он и на полной скорости ринулся вперед, не спуская пристального взгляда с тропы на расстоянии нескольких шагов впереди.

Смех сопровождал его всю обратную дорогу, и на этот раз Элбрайну показалось, что в нем слышится некоторый оттенок восхищения.

Наконец в поле его зрения показались болото и накрытый стол. На этом последнем отрезке пути по обеим сторонам тропы лежали большие валуны, что затруднило бы возможность свернуть в сторону и пробраться через кустарник.

Он пошел медленнее, понимая, что за несколько лишних секунд завтрак не успеет остыть.

Они вырыли яму — интересно, и когда только успели? — и умело прикрыли ее слоем опавших листьев, лежащих на сплетенной из прутьев решетке. Все было сделано так ловко, что тропа выглядела почти в точности как обычно.

Почти.

Пробуя ногой тропу перед собой, чтобы определить контуры ловушки и потом перепрыгнуть через нее, он на мгновение замер, снова услышав смех. Его лицо расплылось в улыбке. Ткнув наугад пальцем в заросли, он сказал:

— Неплохо сделано.

И продолжил путь. Выяснилось, что настоящая яма была вырыта чуть дальше того места, где располагалась ловушка-обманка. Если бы он попался на удочку эльфов и перепрыгнул последнюю, то угодил бы прямо в яму.

Теперь настала его очередь смеяться — после того как, определив местоположение настоящей ловушки, он легко перепрыгнул ее и пробежал оставшиеся несколько футов.

— Нет, не на этот раз! — закричал мальчик и не услышал ответного смеха из зарослей. — Не лекье товайзел! — повторил он по-эльфийски.

Когда он проходил мимо последнего дерева, что-то со свистом пролетело прямо у него под подбородком. Повернув голову, он увидел одну из крошечных эльфийских стрел, вонзившихся в ствол дерева. Вторая стрела просвистела за спиной, заставив его вздрогнуть, и только когда Элбрайн заметил серебристую нить, тянущуюся за этой стрелой, ему стало ясно, что происходит.

Тут же полетели третья и четвертая стрелы совсем близко от него.

— Это нечестно! — воскликнул мальчик, рванулся вперед — и почувствовал, что липкие пряди уже опутали его.

Он беспомощно перевел взгляд с кустарника на остывающую еду, так аппетитно расставленную всего в нескольких шагах.

Между тем, вокруг него пели свою песнь все новые и новые стрелы, оплетая его все плотнее, не давая ему добраться до еды.

— Нечестно! — повторил он, разрывая клейкие пряди.

Отчасти ему это удалось, но толку было мало, потому что стрелы все продолжали лететь, и новые нити оплетали тело мальчика.

Одна стрела оцарапала голое предплечье, и Элбрайна пронзила жгучая боль. Он перестал вырываться и схватился за руку.

— Трусы! — закричал он. — Вы такие же, как гоблины! Только трусы стреляют из-за угла! Только самые последние трусливые гоблины нападают на безоружного, который не может им ответить!

Следующая стрела полоснула его по шее, по линии разреза выступили капельки крови.

— Хватит! — послышался из зарослей сердитый голос.

Элбрайн узнал этот голос — и обрадовался ему.

Со всех сторон посыпались возражения, смех, поддразнивания.

— Хватит, Тантан! — повторил Джуравиль, вышел из кустов и направился к Элбрайну. За ним по пятам следовала Тантан с луком в руке. — Успокойся, друг мой. — Мальчик снова принялся вырываться, но лишь запутался еще больше. — Пряди не отпустят тебя без приказа Тантан, — Джуравиль повернулся и сердито посмотрел на эльфийку.

Она безропотно вздохнула и еле слышно пробормотала что-то.

И тут же липкие нити упали с Элбрайна, за исключением тех, в которых он сам запутался, когда бился в них, точно в паутине. В конце концов, не без помощи Джуравиля, мальчик освободился, угрожающе сверкая зелеными глазами.

Эльф спокойно, с улыбкой смотрел на него.

— Я хочу есть! — разгоряченно воскликнул Элбрайн.

— Ну так иди и поешь, — ответила Тантан, и в кустах послышались смешки. — Теперь, по крайней мере, язык не обожжешь.

— Элбрайн! — предостерег его Джуравиль, заметив, что мальчик стиснул кулаки.

Однако Тантан подняла руку, давая понять, что сама справится с ситуацией. Джуравиль догадывался, что сейчас произойдет, и это ему не нравилось — слишком рано, обучение мальчика только началось, — но в то же время он понимал, что урок может пойти Элбрайну на пользу.

— Хочешь ударить меня, — насмешливо заметила Тантан.

Элбрайн просто кипел от злости, и все же совесть не позволяла ему ударить это миниатюрное создание, и к тому же женщину!

Тантан молниеносно вскинула лук. Крошечная стрела врезалась в горшок с мясом, перевернула его, и все содержимое вывалилось на стол.

— Сегодня останешься вообще без завтрака, — сурово объявила Тантан.

Элбрайн плотно сжал челюсти и с такой силой стиснул кулаки, что костяшки пальцев побелели. Он сделал шаг в сторону, думая лишь об одном: как сдержать себя, не позволить обиде выплеснуться наружу, — но тут Тантан луком шлепнула его по затылку.

Он круто развернулся и взмахнул кулаком, но удар пришелся в пустоту. Тантан успела поднырнуть ему под руку и ногой быстро стукнула мальчика сначала по одному, потом по другому колену.

Он остановился. Тантан отшвырнула лук, давая понять, что готова сразиться с Элбрайном голыми руками.

Лес молчал — ни звука, ни шороха. Джуравиль стоял совершенно неподвижно, и по его выражению лица Элбрайн не сумел понять, что ему делать дальше.

Это должно быть его решение, понял мальчик. Он низко пригнулся, широко раскинул руки и замер, ожидая, пока Тантан подготовится, а потом прыгнул, как дикий кот.

И снова его руки поймали лишь пустоту. Эльфийки перед ним не было. Сзади зашелестели крылья, и на голову Элбрайна обрушился град резких ударов.

Он молниеносно обернулся, но Тантан сумела остаться сзади и врезала ему по спине, на этот раз более чувствительно.

Охваченный яростью, Элбрайн заметался то вправо, то влево и в конце концов сумел оторваться от своего неуловимого противника.

— Кровь Мазера! — с усмешкой воскликнула Тантан. — Дерется, как все эти неуклюжие люди!

Джуравиль хотел возразить, что в первые годы обучения Мазер дрался точно так же, но счел за лучшее промолчать. Пусть Тантан позабавится сегодня, решил он; это лишь прибавит Элбрайну очков, когда он, в конце концов, по-настоящему проявит себя.

По сигналу Элбрайн снова начал наступать, на этот раз крайне осторожно, не спуская взгляда с танцующей перед ним эльфийки. Она уже была на земле и медленно покачивалась, махая вытянутыми вперед руками.

Элбрайн нашел благоприятную возможность, нащупал комбинацию, которую тут же попытался осуществить. Удар левой, шаг, удар правой. Ничего не вышло. Левый кулак просвистел совсем рядом с движущейся головой Тантан, и не успел Элбрайн развернуться, чтобы было удобнее ударить правой, как эльфийка одной рукой схватила его за правое запястье, а другой за левый локоть, отводя его в сторону.

Его руки оказались в замке. Тантан резко надавила на локоть мальчика, и ему пришлось двинуться, чтобы избежать сильной боли. В результате он рухнул в кусты, даже не пытаясь смягчить падение. Тантан наклонилась над Элбрайном. Мальчика несказанно удивила ее сила — фактически он оказался игрушкой в ее таких нежных с виду руках, — но дальнейшее удивило его еще больше. Сцепив руки, она нанесла ему мощный удар чуть пониже ключицы.

Вся правая половина тела у него онемела. Он услышал шелест крыльев и увидел, как Тантан взлетела. Понимая, что она в любой момент может снова напасть, он торопливо встал на колени. Послышался смех. Эльфийка резко развернулась, нырнула вниз, приземлилась точно рядом с ним и ногой ударила его прямо в пах.

Мальчик со стоном упал, схватившись за ушибленное место и чувствуя внезапно накатившие слабость и тошноту.

— Тантан! — как будто издалека послышался возмущенный окрик Джуравиля.

— Он дерется, как человек, — с негодованием ответила она.

— Он и есть человек!

— Тем больше оснований хорошенько проучить его.

Раздавшийся смех причинил Элбрайну не меньше боли, чем полученный удар. Он лежал, скрючившись, точно младенец в утробе матери, крепко зажмурив глаза.

В конце концов он открыл глаза, перекатился на спину и увидел, что рядом стоит Джуравиль. Эльф протянул ему руку, но мальчик сделал вид, что не замечает ее, и, пошатываясь, поднялся сам.

— Учись стойко сносить насмешки, мой юный друг, — посоветовал Джуравиль. — В этом тоже есть свое достоинство.

— Чтоб тебе красную шапку лизать, — выругался Элбрайн.

Это широко распространенное среди людей оскорбление имело какое-то отношение к поври, хотя Элбрайн не знал, при чем тут «красная шапка» и, следовательно, какой смысл имеет это ругательство.

Зато Джуравиль прекрасно понял его смысл. На протяжении столетий эльфу не раз приходилось сражаться с неистовыми, злобными поври. И все же, понимая, что мальчик донельзя обижен и расстроен, он никак не отреагировал на грубость Элбрайна.

Мальчик добрел до стола с едой и упрямо подобрал все, что сумел. Затем нагрузил последнюю корзину и понес камни к корыту.

Джуравиль молча последовал за ним. Он хотел довести до сознания мальчика смысл преподанного ему Тантан мучительного урока, но не был уверен, что тот сейчас в состоянии прислушаться к нему.

Из кустов, мимо которых проходил Элбрайн, снова послышалось хихиканье. Он не то что не обратил на него внимания — он даже не услышал его, всецело поглощенный чувством обиды и жалости к себе. Он ощущал себя таким одиноким и потерянным! Что толку от того, что эти злые эльфы в свое время спасли его от великана? Лучше бы они вовсе не появлялись, оставив его на произвол судьбы.

Потом, когда все корзины выстроились рядом с корытом, началась самая тяжелая часть работы. Элбрайн взял один из пропитанных влагой камней и стиснул его над корытом изо всей силы. Выжав из затвердевшего губчатого образования вкусную болотную воду, мальчик бросил его рядом с корзиной и взял следующий камень. К тому времени, когда первая корзина опустела, руки у него ныли от усталости.

Джуравиль подошел к корыту и погрузил в него руки, вглядываясь в цвет жидкости, вдыхая ее аромат. Комбинация болотной воды и млечных камней, как их называли эльфы, создавала самый вкусный сок на всей Короне. Из него эльфы изготовляли вино, квестел ни’тол по-эльфийски, широко известное среди людей под названием «болотного». При чем тут болото, большинство людей понятия не имели; некоторые считали, правда, что после употребления этого напитка у них в голове станет мутно, как в болоте. Среди людей и пробовали-то его немногие, поскольку контакты эльфов с людьми носили крайне ограниченный характер. В основном все сводилось к торговле: иногда эльфам нужны были кое-какие предметы утвари, или же — в единичных случаях — им хотелось послушать песни любимых бардов.

— Неплохо сегодня получается, — заметил Джуравиль, стремясь отвлечь мальчика разговором.

Элбрайн лишь усмехнулся в ответ, взял другой камень и со всей силой сжал его над корытом, рассчитывая обрызгать Джуравиля.

Однако не на того напал — эльф был слишком проворен.

Тем не менее от внимания Джуравиля не ускользнуло, насколько окреп мальчик всего за несколько недель. Может, сейчас лучше оставить Элбрайна в покое, подумал он? Но потом решил, что нужно все же попытаться объяснить ему, что преподанный ему жестокий урок имеет свои положительные стороны.

— Это хорошо, что у тебя есть характер, — сказал он, — но еще лучше, что ты умеешь держать его в узде.

— Не слишком-то рассчитывай на это, — проворчал Элбрайн.

Сказав это, Элбрайн спокойно взял следующий камень, но не стал выжимать его над корытом, а с видом открытого неповиновения зашвырнул в ближайшие кусты. Даже если бы он пошел и отыскал его, жидкость внутри камня считалась бы грязной и не годилась к употреблению.

Джуравиль мрачно посмотрел туда, куда упал брошенный камень. Он пытался взглянуть на все происшедшее глазами Элбрайна, посочувствовать его огорчению и обиде; напомнил себе, какую ужасную трагедию тот пережил совсем недавно.

Все равно — это плохо. Что бы ни случилось в прошлом, сейчас и в будущем такое упрямство может обернуться только неприятностями. Совершенно неожиданно Джуравиль повернулся к Элбрайну и взлетел. Одной рукой он схватил мальчика за волосы на затылке, другой приподнял его голову за подбородок таким образом, что Элбрайн не мог защищаться, несмотря на то что руки у него были свободны. Всякая попытка сопротивления привела бы к потере равновесия. Используя свое преимущество, Джуравиль наклонил голову мальчика над корытом, не заботясь даже о том, что при этом может пострадать драгоценный сок. Дело того стоило.

Он окунул голову Элбрайна в жидкость, поднял ее и окунул снова. На третий раз он удерживал его голову в течение, может быть, нескольких минут. Когда, наконец, Джуравиль отпустил его, тот упал на землю, хватая ртом воздух.

— Я твой друг, — сурово сказал Джуравиль. — Но давай проясним ситуацию до конца. Ты не тол’алфар, ты человек и оказался здесь, в Облачном Лесу, чтобы мы могли сделать из тебя Защитника. Это факт, от которого тебе никуда не деться; обратного пути нет. Если ты не не сумеешь доказать, что достоин дружбы эльфов, мы не сможем отпустить тебя обратно в мир людей, поскольку ты слишком много знаешь о нас.

Элбрайна ужаснула мысль остаться вечным пленником эльфов, но, прежде чем он успел запротестовать, Джуравиль добавил:

— Не сможем мы тебе позволить и остаться.

Что за чушь? Не позволят уйти, не позволят остаться. А что же тогда?..

И тут у него пересохло в горле — он осознал, какой была единственная третья возможность. Если бы не Джуравиль, Тантан запросто и без малейших колебаний расправилась бы с ним, подумал Элбрайн.

Вздрогнув, он молча вернулся к работе, а Джуравиль с тем и оставил его.

Этой ночью Элбрайн сидел на вершине холма, который уже в глубине души считал своим, глядя на звезды, как всегда, один. В сознании вспыхивали и гасли образы прошлого, и время в его воспоминаниях странным образом то растягивалось, то сокращалось: какие-то недели мелькали, точно мгновения, другие тянулись целые столетия. Он пытался сосредоточиться на настоящем, на первозданной красоте звездного неба; пытался проникнуться ощущением вечности. Это естественным образом навело его на мысль о конце человеческого существования — недавняя гибель всех его родственников и друзей была красноречивым тому подтверждением.

Думал он и об эльфах. К ним он испытывал странное чувство. Он не понимал их — то игривых, почти ребячливых, то суровых и даже жестоких. И Джуравиль такой же! Элбрайн считал его своим другом — и, возможно, так оно и было, по собственным, нечеловеческим меркам Джуравиля, — но та ярость и легкость, с которой эльф едва не утопил мальчика в корыте, поистине пугала. Элбрайн полагал, что у него есть основания считать себя воином. В конце концов, он убивал гоблинов, и это несмотря на свой очень юный возраст. Однако ловкость и быстрая реакция эльфов и непостижимая текучесть их движений — все эти качества, с таким успехом восполняющие недостаток их физической массы, заставляли Элбрайна чувствовать себя по сравнению с ними зеленым новичком. Джуравиль, меньше ростом и легче, чем он, подчинил его себе с потрясающей легкостью, лишив мальчика всякой возможности сопротивляться.

Вот в каком положении он оказался — затерянный в этом зачарованном лесу, в полной зависимости от созданий, которых не понимал и от которых у него не было защиты. Сидя той ночью на вершине холма, Элбрайн чувствовал себя так, будто он один во Вселенной, будто мир за пределами долины, напавшие на Дундалис гоблины, жители деревни и даже древние эльфы, среди которых он теперь жил, — все это лишь сон, его сон.

Возможно, думать так было самонадеянно с его стороны; возможно, он при этом проявил некоторое неуважение к промыслу Божьему. Однако этот настрой позволил ему в конце концов уснуть прямо там же, на вершине холма, а наутро проснуться полным решимости продолжить борьбу и даже проникнуться иллюзорной уверенностью, что сегодня он непременно съест свой завтрак неостывшим. Он подхватил свои корзины и побежал к болоту.

И когда он возвращался обратно — оттащив девятую, — над его чаем поднимался пар.

Это была трудная, изматывающая работа, повторяющаяся изо дня в день, нудная, бесконечная. Но не бесплодная. Когда недели сложились в месяцы, а потом в год и в два, никто не узнал бы в Элбрайне того невысокого, неуклюжего мальчика, который прежде даже с Джилсепони не всегда мог справиться. Преодоление хитроумных ловушек не прошло даром — ноги у него стали сильные и быстрые, плечи заметно расширились, а мышцы приобрели твердость железа.

В шестнадцать лет — совсем юный возраст! — Элбрайн Виндон был куда сильнее Олвана.

А ведь Олван считался в Дундалисе самым сильным человеком.

ГЛАВА 11 БЕДНАЯ КИСКА

— Угловой столик, Киска, — сказал Грейвис Чиличанк, хозяин гостиницы «У доброго друга», имеющей репутацию одной из самых лучших во всем огромном городе Палмарисе.

Гостиница — часто ее называли просто «Друг» — была невелика: всего дюжина маленьких номеров и одна общая спальня наверху, а в таверну могло набиться самое большее человек сто, да и то если все они будут стоять. Но благодаря Грейвису, толстому, заметно лысеющему человеку, с его вечной улыбкой и добрым словом для каждого, эта гостиница из числа недорогих была поистине самой лучшей.

Знатные гости Палмариса предпочитали заведения более высокого пошиба, находящиеся поближе к замку герцога, но для людей понимающих, для торговцев попроще и многочисленных странников не было в мире места лучше, чем «У доброго друга». Здесь одна-единственная серебряная монетка обеспечивала вам горячую еду, а если платить было нечем, то, по крайней мере, вы имели возможность вдоволь наслушаться интересных историй из уст Грейвиса или других клиентов. Здесь в камине всегда ярко горел огонь, постели были мягкие, а песни громкие.

Девушка сделала глубокий вдох, постаралась придать своему обычно хмурому лицу выражение полюбезнее и направилась к угловому столику, откуда ее подзывали трое мужчин. Они уставились на нее, как… Ну, как обычно; мужчины всегда бросали на нее такие взгляды. Ей было лет пятнадцать, но хорошо сформировавшаяся фигура была совсем как у взрослой девушки. Она была невысокого роста, волосы ее — золотистого цвета — были густыми и длинными. Пересекая зал, она встряхнула ими; от работы на кухне они неприятно прилипли к шее.

— А, красотка! — воскликнул один из мужчин. — Будь со мной поласковей, — и он игриво подмигнул ей.

Девушка — Киска, как ее называли в гостинице, — не слишком успешно, правда, но все же попыталась скрыть отвращение. Даже через силу улыбнулась. Впрочем, подвыпивших мужчин меньше всего интересовало ее лицо; они пожирали взглядами ее женственную фигуру.

Дыши поглубже, сказала она себе; и это помогло, по крайней мере отчасти. Она напомнила себе о Грейвисе, дорогом, бесценном Грейвисе, с его теплой улыбкой и добрым сердцем, который спас ее, когда она попалась ему на пути, ничего о себе не помня. Он принял участие в судьбе истерзанной девочки и помог ей встать на ноги; по крайней мере настолько, что она смогла продолжать жить.

Уголком глаза она заметила движение в зале — появилась Петтибва Чиличанк, жизнерадостная жена Грейвиса. И как всегда, пританцовывает. Впервые познакомившись с этой женщиной, Киска сочла ее глуповатой. Петтибва всегда со смехом танцевала со своим подносом от столика к столику. Клиенты щипали и обнимали ее во время каждой остановки, но женщину, похоже, это ничуть не удручало. Она получала удовольствие от всего происходящего. Если одна рука у нее была свободна, мужчина, ущипнувший ее за внушительную задницу, получал в ответ увесистый шлепок; а иногда она подхватывала кого-нибудь из них и пускалась в пляс между столиками. И все это делалось с такой милой, добродушной улыбкой, что и Грейвис, и все остальные не усматривали в ее поведении ничего зазорного.

Прошло немало времени, прежде чем Киска стала лучше понимать Петтибву. Она оказалась вовсе не глупа, отнюдь нет. Просто любовь к жизни и другим людям била в ней через край.

Киска полюбила ее — почти как свою родную мать, надеялась она, потому что матери девушка не помнила. Это была очень грустная мысль, портившая ее и без того невеселое настроение.

Она приняла заказ у троицы с углового столика, обычный для этого заведения: еще три кружки самого дешевого эля. Вытерпела, когда тот мужчина, что подмигивал, шлепнул ее по заднице, а остальные громко расхохотались. Ей хотелось хорошенько врезать ему, чтобы он грохнулся на пол. Те, кто знал ее получше, не сомневались, что Киска запросто может сделать это; но, встретившись взглядом с Грейвисом, девушка ответила на его улыбку. Всем своим видом — покачиванием головы, блеском мягких карих глаз — Грейвис молчаливо советовал ей проявить терпение.

Нет, в случае необходимости он, конечно, защитил бы ее. Он любил девушку всем сердцем, не меньше, чем собственного сына, угрюмого малого по имени Греди. Пока Грейвис жив — и Петтибва тоже, — ни один человек не посмел бы обидеть Киску. Но в «Друге» такая вещь, как похлопывание по заднице, считалась делом обычным; в особенности если учесть, как на это реагировала хозяйка заведения. Не оглядываясь, девушка пошла выполнять заказ.

— Просто ты им понравилась, моя дорогая, — заметила Петтибва, проходя мимо.

— Теперь мне придется стирать платье, — ответила Киска.

Речь девушки звучала чуть-чуть иначе, чем у ее названой матери, несмотря на четыре года, которые она прожила в семье Чиличанк.

— Ба! Ты у нас всегда такая серьезная! — Петтибва легонько ущипнула девушку за щеку. — Небось, и не догадываешься, как наши мужички от тебя тают. — Киска покраснела и отвернулась. — Не смотри так сердито, сердце мое, — Петтибва погладила ее по волосам. — Стоит тебе улыбнуться, и весь мир заулыбается вместе с тобой.

Девушка закрыла глаза. Ее мать — ее настоящая мать — тоже, наверно, так нежно гладила ее по волосам. Или нет? Смутные воспоминания зашевелились в сознании; кажется, в детстве волосы у нее были короче. Тогда весь мир казался ей увлекательным приключением, а рассказы у камина о демонах и прочей нечисти лишь щекотали нервы.

К сожалению, все хорошее быстро кончается. Бедная Киска очнулась от грез, возвращаясь в реальность. И мягко улыбнулась Петтибве, которая, подмигнув ей, нагрузила свой поднос и снова затанцевала по залу.

— Дай знать, если он будет приставать к тебе, — сказал Грейвис девушке, ставя перед ней три кружки эля. — Ты не обязана улыбаться ему, если не хочешь.

Киска кивнула и снова улыбнулась. Она знала, что Грейвис прав; все зависит от нее, а не от клиентов. Но знала она и другое: в «Друге» существует определенная атмосфера, и меньше всего девушке хотелось создавать сложности для Грейвиса и Петтибвы, своих спасителей.

Она взяла поднос и направилась к угловому столику. Любитель подмигивания и похлопывания при виде нее скорчил рожу и расхохотался.

— Может, позабавимся, когда огонь в камине угаснет, — это прозвучало не как вопрос. — У меня завалялся лишний золотой.

Его приятели снова заржали.

Не обращая на них внимания, Киска расставляла на столе кружки.

— Или два золотых. Ты того стоишь, а?

Видя, что девушка по-прежнему не обращает на него внимания, мужчина грубо схватил ее за руку.

Другой рукой она стиснула его запястье и с силой выгнула его, заставив освободить свою руку. Дальше все развивалось так быстро, что он даже не понял, что именно происходит; к тому же спьяну перед глазами у него все плыло. Внезапно он потерял равновесие и спустя мгновение уже сидел на полу, а хорошенькая официантка повернулась к нему спиной и направилась к стойке. Его приятели взвыли от восторга.

Киске были неприятны его приставания, но еще неприятнее была мысль о том, что Петтибва наверняка нашла бы другой выход из положения, получше. Может, она сказала бы, что два золотых при ее-то достоинствах — это просто смешно. Или, может, заявила бы, что в жизни не ляжет в постель с мужчиной, понятия не имеющим, что означает слово «мыться».

Петтибва отвязалась бы от него вежливо, тонко, выставив его глупцом, но сделала бы это так хитро, что сам он, наверно, в первый момент даже ничего не понял бы.

Теперь же мужчина просто брызгал слюной. Киска расслышала слово «шлюха» и не удивилась, увидев, что Грейвис и несколько завсегдатаев заведения с угрюмыми физиономиями направляются к угловому столику.

Пьяницу заставили извиниться перед ней, что он и сделал, неискренне, конечно, а потом Грейвис выставил его вместе с приятелями на улицу.

Возможно, тяжелее всего для Киски было то, что множество молодых людей тут же выразили готовность защитить ее честь. В особенности старался красиво одетый, холеный молодой человек, с умными светло-карими глазами и прекрасными манерами, явно свидетельствующими о его благородном происхождении. Он улыбнулся девушке и предложил себя в качестве ее защитника. Она и прежде украдкой поглядывала на него — как он сидел, как двигался — и ничуть не сомневалась, что он прекрасно владеет висящим на бедре мечом и по одному ее слову изрубил бы всех троих пьяниц на куски.

Киска понимала это и, наверно, должна была бы радоваться, но дело в том, что она терпеть не могла оказываться в центре внимания. И еще она терпеть не могла, когда ее опекали, изображая из себя бескорыстных героев, а на самом деле — Грейвис не в счет — желая того же самого, что и выставленный на улицу пьяница. Просто «защитники» действовали более тонко.

Она проработала еще час, а потом, заметив, что улыбка так и не появилась на лице девушки, Грейвис по доброте душевной предложил ей сегодня пораньше лечь спать. Киска стала возражать, жалея Петтибву, на плечи которой в этом случае легла бы вся тяжесть работы, но та лишь рассмеялась и чуть ли не силой выставила ее через боковую дверь туда, где находились их личные комнаты. Благодарно глядя на нее, Киска поверх округлого плеча Петтибвы опять взглянула на того самого нарядно одетого молодого человека. Не спуская с нее взгляда, он поднял стакан, показывая, что пьет за ее здоровье.

Внезапно смутившись, она торопливо скрылась за дверью.

Вся суета переполненного зала осталась позади, и наконец-то девушка была одна. Почти одна, к сожалению, потому что Греди Чиличанк был дома, вышагивал по своей маленькой комнате.

Киска вздохнула: меньше всего сейчас ей хотелось встретиться с Греди. Это был довольно привлекательный молодой человек лет тридцати — то есть вдвое старше Киски. Внешне он выглядел как сильно помолодевший Грейвис, но тем разительнее отличался от него по характеру. С самых первых дней ее появления в этом доме девушка испытывала неловкость в его присутствии. Нет, он не приставал к ней, как пьяница в таверне, и даже не строил глазки, как тот холеный красавчик. За все четыре года Греди ни разу не посмотрел на цветущую молодую женщину с откровенным желанием. Держался всегда вежливо — слишком вежливо. Даже натянуто. Став постарше, она поняла, в чем тут дело: Греди опасался, что она станет ему соперницей в смысле прав на наследство.

Причем сама по себе гостиница его мало интересовала, он даже появлялся здесь нечасто. Но деньги любил, и Киска понимала, что, если Грейвис и Петтибва оставят «Друга» ей, хотя бы на правах частичного владения, Греди это никак не устроит.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он, появляясь из своей комнаты.

Речь у Греди была правильная, не то что простонародный говор его родителей. Киска понимала, что он причислял себя к людям более высокого звания. Строил из себя важного человека и нередко проводил время в дорогих заведениях рядом с замком герцога, да и в самом замке ему случалось бывать. Внезапно у Киски мелькнула мысль, что тот хорошо одетый молодой человек в зале был знакомым Греди; возможно, даже пришел сюда по его приглашению.

— Что, вся работа кончилась? — продолжал допрашивать ее названый брат.

Киска прикусила нижнюю губу; она терпеть не могла его снисходительного тона.

— За этот вечер я сделала больше, чем ты за полгода, — ответила она.

— Уж кому какая судьба, — с оттенком высокомерия заявил Греди. — Одним всю жизнь трудиться, а другим жить и радоваться.

Киска решила, что нет смысла с ним спорить. Она покачала головой, швырнула фартук на кресло, надела плащ и вышла в ночь.

С залива дул холодный ветер, стуча в окна двух- и трехэтажных домов огромного города. Палмарис был вторым по размеру в королевстве Хонсе-Бир после Урсала, резиденции короля, расположенной выше по реке, хотя оба эти города уступали гигантским многонаселенным городам королевства Бехрен. Киску, выросшую в деревне, где собравшиеся вместе десять человек считались столпотворением, Палмарис подавлял своей многолюдностью. Даже прожив здесь четыре года и зная каждую улицу — в том числе и те, от которых следовало держаться подальше, — привыкнув к запаху моря и бодрящему влажному ветру, девушка не воспринимала этот город как свой дом. Несмотря на всю любовь четы Чиличанк, город не мог заменить ей деревенской хижины, воспоминание о которой хранилось в самой глубине ее сердца. Она любила Грейвиса, Петтибву и даже Греди, но первые двое не были — да и не могли быть — ее родителями, а Греди, это она знала точно, никогда не станет ей подлинным другом.

Киска вздрогнула, мысленно вернувшись в прошлое. Она помнила очень мало, только смутные, расплывчатые образы и… Да, и поцелуй, хотя трудно сказать, был ли он на самом деле? Она забыла все имена — вот что ужасало ее больше всего! Не помнила, как зовут ее друга, не знала даже собственного имени!

— Бедная Киска, — прошептала она, скривив губы.

Ей не нравилось это прозвище, но она мирилась с ним, учитывая, при каких обстоятельствах она его получила.

Девушка обошла гостиницу, углубилась в темный проулок, где можно было никого не опасаться, и по наружной лестнице поднялась на плоскую крышу. Внизу мерцали огни Палмариса, вверху в темном небе сияли звезды. Это было ее тайное место; она приходила сюда каждый раз, когда выдавалась свободная минутка, чтобы попытаться сложить воедино разрозненные частички своих воспоминаний.

Она помнила, что брела по деревне, грязная, измученная, покрытая сажей и кровью. Она помнила, что встретила каких-то людей, снова и снова задающих ей вопросы, на которые у нее не было ответа. Это оказался торговый караван, выменивающий у жителей крошечных пограничных деревень шкуры и бревна, из которых в Палмарисе делали корабельные мачты, на изготовленные в городе ремесленные изделия. С этим караваном шел и Грейвис Чиличанк — он искал какое-то особое вино под названием «болотное». Он подобрал несчастную потерявшуюся девочку и в порыве сочувствия стал называть ее Бедной Киской. Жители деревень тоже с состраданием отнеслись к несчастной сиротке, догадываясь, что она пострадала во время набега на одно из соседних поселений, набега, которого сами они опасались едва ли не больше всего на свете.

Девушка удобно прислонилась к трубе дымохода, согреваясь ее теплом.

Почему она не помнила название своей деревни или той, где Грейвис нашел ее? Она несколько раз собиралась расспросить об этом его и Петтибву, но что-то останавливало ее; она как будто боялась узнать правду. Приемные родители старались не утруждать ее память. Как-то ночью она подслушала их разговор; они считали, что все придет само собой, когда она полностью исцелится.

— Может, она никогда так ничего и не вспомнит, — сказала тогда Петтибва. — И может, это к лучшему.

— Имя у нее есть, — ответил Грейвис. — Хотя и не слишком удачное. Если бы я знал, что оно к ней пристанет, придумал бы что-нибудь получше.

И они засмеялись, но их смех ничуть не обидел девочку. Они всегда радовались, если могли помочь тому, кто в этом нуждался.

Киска любила их всем сердцем. И все же сейчас, похоже, настало время попытаться вспомнить, кто она такая и откуда родом. Она подняла голову. По небу быстро бежали длинные пряди облаков, и звезды то скрывались за ними, то появлялись вновь. Ведь это небо, подумала она… Оно в точности такое, как то, которое она видела в детстве. Она всецело отдала себя во власть ночи, надеясь, что сможет разрушить глухую стену, вставшую на пути ее воспоминаний. Девушка вспомнила, как бежала вверх по лесистому склону, оглядываясь назад, на свою деревню, а потом подняла взгляд выше и увидела в небе бледные краски Гало.

— Гало… — пробормотала она и только сейчас поняла, что ни разу не видела этот феномен с тех пор, как поселилась в Палмарисе.

Киска нахмурилась. Существовало ли Гало на самом деле или было всего лишь плодом ее фантазии?

Если Гало не придумано ею, значит, она может полагаться на свою память и есть надежда, что со временем оживут и другие воспоминания.

Она хотела немедленно спуститься в гостиницу и расспросить о Гало, но вдруг услышала резкий металлический звук.

Кто-то карабкался по наружной лестнице. Она не особенно встревожилась — пока над краем крыши не показалось знакомое, опухшее от пьянства лицо.

— Ну, моя красавица, — сказал мужчина. — Вот, значит, где ты меня дожидаешься.

— Иди своей дорогой, — ответила Киска, но он уже залез на крышу и распрямился во весь рост.

— Я уже пришел, куда хотел, — заявил он.

Тут Киска услышала, что следом за ним поднимается еще кто-то, и поняла, что дело плохо. Они выследили ее, все трое. Она догадывалась, с какой целью.

Быстрая как кошка — недаром ее так назвали — девушка прыгнула вперед и ногой ударила мужчину в грудь. Когда он упал, она дважды ударила его по лицу.

Тут над краем крыши показалась голова второго преследователя; она и его ударила ногой, а когда он возмущенно закричал что-то, врезала еще раз, прямо в челюсть.

Он со стоном повалился в темноту, сбив третьего, и оба рухнули на булыжную мостовую. Увы, пока она с ними расправлялась, первый пьяница успел подняться и теперь обхватил ее сзади руками, плотно сомкнув их у нее на груди.

Она чувствовала на затылке его жаркое дыхание, отдающее перегаром дешевого эля.

— Вот так, вот так, моя славная, — зашептал он. — Не нужно вырываться. Вот увидишь, тебе понравится.

Он попытался куснуть ее за ухо, но она со всей силой откинула назад голову и еще раз ударила его по лицу.

Жило в ее памяти одно чисто чувственное воспоминание, не связанное ни с каким конкретным образом или именем: глубокая, всепобеждающая ярость. Сейчас, на крыше гостиницы в Палмарисе, она позволила этому чувству завладеть собой, переплавив его в такую испепеляющую ненависть, которой пьяница никак не мог от нее ожидать.

Она просунула руку под сцепленные мужичьи ручищи, и ей удалось немного сдвинуться вниз, подогнув ноги.

— Может, получится даже лучше, если ты будешь брыкаться! — воскликнул пьяница, не заметив, что лицо девушки оказалось как раз напротив его сцепленных ладоней.

Киска впилась зубами в его руку.

— Ах ты, шлюха! — завопил он и дернулся, собираясь ударить девушку.

Но при этом он разомкнул свою хватку. Киска повернулась и резко наклонилась. Удар пришелся ей по спине, но в пылу борьбы она не почувствовала боли. Развернувшись, она впилась ногтями в лицо насильника, подбираясь к глазам. Он замахал руками, и тогда девушка ударила его головой в грудь, схватила за волосы обеими руками и потянула вниз. Он ударил ее по голове, но она лишь дико вскрикнула и продолжала тянуть, а потом подпрыгнула, заехала ему коленом в лицо и услышала треск сломанной кости. Он упал на спину, прикрывая лицо руками, но разошедшаяся Киска и не думала на этом останавливаться.

Она рухнула на него и коленом с силой надавила ему на горло.

— Хватит! — жалобно взвыл он. — Я тебя отпускаю!

Но она не желала его отпускать. Била ногами, кусала, царапала. В конце концов, совершенно измочаленный и истекающий кровью, он ухитрился подняться, добежал до края крыши и спрыгнул вниз.

Девушка бросилась за ним и тут увидела свет в проулке. Она подошла к краю крыши, думая, что это один из товарищей насильника, и горя желанием разделаться и с ним.

И замерла в удивлении. Напавший на нее пьяница неподвижно лежал на мостовой и негромко стонал, из его многочисленных ран и царапин бежала кровь. Второй, которого она скинула с крыши, сидел, прислонившись к стене, и одной рукой держался за подбородок.

Третий стоял, подняв руки над головой и повернувшись лицом к стене прямо под тем местом, откуда смотрела Киска; в спину ему упирался кончик меча.

— Я услышал крик, — объяснил холеный красавец, тот самый, которого она уже видела в «Друге», — глаза его горели, на губах играла улыбка. — Я ушел вскоре после тебя; больше там и смотреть было не на кого.

Киска почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо.

— Кое-какой подвиг я все же совершил, — он отсалютовал ей мечом. — Спас жизнь этих троих!

Киска не знала, что ответить. Ее гнев угас, и она отвернулась, глядя на поле недавнего боя.

В молчании прошло несколько неловких минут. Наконец молодой человек окликнул ее, но, прежде чем она успела ответить, внизу поднялась суматоха. Послышались голоса, в том числе и Грейвиса; по проулку бежали люди.

Смущенной, раздосадованной Киске отнюдь не улыбалось встречаться с ними. Больше всего ей хотелось сейчас остаться одной, но это было невозможно. Если бы, к примеру, она потихоньку спустилась с другой стороны здания, то есть попросту сбежала, то все эти люди тут же отправились бы ее разыскивать. Она вздохнула, подошла к лестнице и спустилась вниз, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. И тут же оказалась в объятиях Петтибвы и прошептала ей, что хочет домой, к себе.

ГЛАВА 12 «БЕГУЩИЙ ПО ВОЛНАМ»

Время тянулось бесконечно — они вставали перед рассветом и ложились спать только после полуночи. Братья Эвелин, Квинтал, Пеллимар и Таграйн учились не просто выживать, но оставаться в хорошей форме, уделяя сну всего четыре часа в сутки. Они освоили такие формы медитации, которые позволяли за двадцать минут полностью восстановить силы. На протяжении дня они занимались тем же, что и остальные студенты, — изучали свои религиозные обязанности, выполняли все работы в аббатстве и упражнялись в боевых искусствах. После вечерни начинались уроки, посвященные магическим камням, — как их собирать, какие ритуалы нужно проделать сразу же после того, как камни найдены; ну и, конечно, они изучали свойства разных типов камней. Кроме того, четверо избранных осваивали морское дело, используя для этой цели небольшое судно, покачивающееся на крутых, холодных волнах залива Всех Святых.

В вопросах боевых искусств и морского дела Эвелин уступал своим товарищам; религиозные занятия так же все больше и больше разочаровывали его. Как только он осваивал очередную религиозную церемонию, пропадало ощущение ее таинства и, следовательно, святости. Его мучил вопрос, были ли пятнадцать заповедей Господних действительно ниспосланы Богом, или их придумали люди для поддержания порядка в цивилизованном обществе. Что же касается магических камней, тут молодой человек испытывал полное удовлетворение. Тайна, сокрытая в них, не могла быть объяснена стремлением человечества к соблюдению закона и порядка. С точки зрения Эвелина камни поистине были даром Божьим, магией небес, обещанием вечной жизни.

Так и шло время. Ежедневный изнурительный труд; ежедневные схватки с Квинталом, из которых последний почти всегда выходил победителем. К началу третьего года соперничество между четырьмя кандидатами заметно усилилось. Формально уже было объявлено, что Собирателями будут Эвелин и Таграйн. Именно им предстояло высадиться на острове Пиманиникуит и собрать камни, в то время как два других монаха должны были остаться на борту корабля — на тот случай, если с одним из Собирателей что-то произойдет. В 821 Году Божьем путешествовать по морю было небезопасно; чтобы избежать риска, каждый Собиратель имел дублера.

Квинтал превосходил всех остальных в вопросах боевых искусств. Этот человек был невероятно силен и вовсю пользовался этим, чтобы снова и снова буквально мордовать Эвелина. Было несколько случаев, когда у Эвелина возникло отчетливое ощущение, что Квинтал стремится убить его. Чем не способ самому оказаться на Пиманиникуите?

Эта мысль тревожила Эвелина. Однако он не без иронии рассудил — ярость Квинтала лишний раз доказывала, что именно он, Эвелин, должен стать Собирателем, что выбор сделан верно. Эвелин знал, что, случись все наоборот, он поддерживал бы Квинтала всем сердцем и радовался бы уже тому, что примет участие в путешествии во славу Божью.

Когда же дело доходило до камней… Тут Эвелину не было равных. К четвертому году никто, даже магистры, не могли извлекать из камней их магическую силу так виртуозно, так умело, как Эвелин. Даже скептически настроенный Сигертон, которому по-прежнему не нравились человеческие качества Эвелина, вынужден был признать, что он одарен от Бога и, безусловно, должен отправиться на Пиманиникуит. Сигертон по-прежнему протежировал Квинталу и всячески старался продвинуть его на роль одного из кандидатов, но теперь уже вместо Таграйна, а не Эвелина. В то же время он прикладывал определенные усилия, чтобы смягчить неприязнь и зависть своего любимца по отношению к более удачливому сопернику.

Первые три месяца 821 Года Божьего в Санта-Мир-Абель царила атмосфера волнения и ожидания. Всякий раз, когда погода этому благоприятствовала, студенты высыпали во двор и до боли в глазах вглядывались в темные воды залива Всех Святых, покачивая головами при виде плывущих по нему льдин. Но ждать оставалось недолго. Приближалась весна, и вот-вот на горизонте должен был появиться корабль; между студентами возникло даже что-то вроде соревнования — кто же первым его увидит?

Бафвей, третий месяц года, в конце которого наступало весеннее равноденствие, оказался не богат событиями. Погода то улучшалась, то вновь становилась хуже, когда холодный ветер с Альпинадора нагонял в залив ледяное крошево.

Начался четвертый месяц, томаней, и теперь уже никто не сомневался, что корабль вот-вот прибудет. Правда, во всем аббатстве только магистры и четыре избранника знали, что следующим пунктом назначения корабля будет именно Пиманиникуит.

Брат Эвелин не мог думать ни о чем, кроме предстоящего путешествия. Опасности не пугали юношу, хотя он слышал, что не все монахи, отплывшие на Пиманиникуит, возвращались обратно. Никто не знал, что с ними произошло. То ли они погибли во время шторма, то ли подверглись нападению поври или гигантских змей, живущих в Мирианике, безбрежном океане, который им предстояло пересечь. Даже в случае, если путешествие в целом оказывалось успешным, очень часто один или несколько монахов не добирались до дома; в море, как известно, всякое случается. Но все это Эвелин воспринимал как-то отстраненно; его мысли целиком и полностью сосредоточились на самом острове. Он много читал о нем, и воображение рисовало ему такую картину: вот он стоит в прекрасном саду среди экзотических цветов, а вокруг падают с неба разноцветные камни, и все это сопровождается разлитой в воздухе божественной музыкой. А потом он будет бегать босиком по магическим камням, будет кататься по ним, греясь в лучах славы Божьей.

Ах, это все лишь нелепые фантазии! Эвелин знал, что, когда камни начнут падать, он вместе со вторым Собирателем будет прятаться под землей, укрываясь от них. Даже после того, как волшебный «дождь» закончится, придется выждать еще какое-то время, пока камни остынут. А потом начнется, может быть, самое трудное.

И все же вопреки здравому смыслу, прекрасно понимая, что может погибнуть во время путешествия, Эвелин напряженнее всех вглядывался в море в надежде увидеть, наконец, далекие паруса. Ему казалось, что пребывание на острове станет кульминационным моментом его жизни, величайшей радостью, какая только доступна монаху Санта-Мир-Абель, слиянием с Богом, подобного которому никому другому испытать при жизни не дано.

Двухмачтовая каравелла возникла на горизонте в середине томанея и быстро заскользила по неспокойному морю в гавань Санта-Мир-Абель. Все утро этого дня, выполняя данные ему инструкции, Эвелин провел в безмолвной молитве и настолько разволновался, когда в конце концов его вызвал к себе аббат Маркворт, что магистр Джоджонах вынужден был поддерживать юношу. Когда они появились, трое других избранников находились уже в просторном кабинете аббата. Тут же присутствовали все магистры и двое неизвестных Эвелину мужчин — один высокий и стройный, а другой ниже ростом, постарше и такой худой, точно он не ел целый месяц.

Эвелин догадался, что высокий, наверное, капитан судна; он стоял, оглядывая всех с горделивым видом, положив ладонь на рукоять золоченой рапиры. Грубый шрам пересекал его лицо от уха до подбородка, свидетельствуя, на взгляд Эвелина, о доблести этого человека. Он был чисто выбрит, кончики аккуратно постриженных усов загибались над уголками рта. У него были темные глаза, длинные черные вьющиеся волосы, и под мышкой он держал большую шляпу с загнутыми вверх краями и пером с одной стороны. Одежда на нем была не новая, но роскошная, из золотой парчи; в особенности же поражала воображение украшенная драгоценностями перевязь. Именно перевязь прежде всего привлекла к себе внимание Эвелина; он сразу почувствовал, что по крайней мере один из драгоценных камней, небольшой рубин, служил не просто украшением.

Эвелин старался не таращиться на рубин, но ломал голову, каким образом человек, не принадлежащий к ордену Санта-Мир-Абель, оказался владельцем священного камня и не постеснялся продемонстрировать его самому аббату Маркворту! Можно не сомневаться, и аббат, и магистры прекрасно поняли, что это за камень.

Ну, а раз так, сказал себе Эвелин, то нечего и беспокоиться. Может быть, этим камнем с капитаном расплатились за корабль, или он получил его в качестве инструмента защиты только на время путешествия, которое, как известно, не обещало быть простым.

Теперь Эвелин принялся разглядывать человека постарше. В нем не было ничего примечательного, если не считать бегающего взгляда и подрагивающей на длинной шее головы. Одежда на нем была изношенная и даже рваная — кое-где сквозь прорехи в ней проглядывала смуглая кожа. У него была борода клинышком и седые волосы, постриженные коротко и неровно. «Морской волк», так часто называли моряков; по мнению Эвелина, очень подходящее определение для этого человека.

— Брат Квинтал, брат Пеллимар, брат Таграйн и брат Эвелин, — представил их аббат; монахи по очереди поклонились гостям. — А это Аджонас, капитан замечательного корабля «Бегущий по волнам», и его первый помощник Бункус Смили.

Горделивый капитан не шелохнулся, зато Бункус начал кланяться каждому так истово, что потерял равновесие; он, наверное, упал бы, если бы не схватился за большой стол аббата.

— Капитану Аджонасу известно, куда плыть, — закончил отец Маркворт. — Можете не сомневаться, это лучший корабль на всем Мирианике.

— Отлив начинается через час после рассвета, — голос у Аджонаса был звучный и сильный, под стать всему его облику. — Пропустив отлив, мы потеряем целый день, — его строгий взгляд пробежал по лицам монахов; чувствовалось, что он сразу хочет дать им понять, кто на корабле хозяин. — Что вряд ли разумно. Путь нам предстоит неблизкий, и мы должны успеть к определенному сроку.

Молодые монахи переглянулись. Эвелин разделял точку зрения капитана, а его холодный, но уверенный тон подействовал на юношу успокаивающе. Однако не вызывало сомнений, что на товарищей Эвелина капитан произвел совсем другое впечатление. В особенности мрачно выглядел Квинтал, явно оскорбленный начальственным тоном капитана.

Аббат также напрягся.

— Можете идти, — сказал он монахам. — Пообедайте, не дожидаясь остальных, и отправляйтесь по своим комнатам. На сегодня вы освобождаетесь от участия во всех церемониях. Обратитесь к Богу и постарайтесь получше подготовиться к тому, что вам предстоит.

Как только они оказались за пределами кабинета, Квинтал громко заговорил:

— Капитан Аджонас, кажется, воображает, что во время этого путешествия будет нами командовать, — заявил он.

Таграйн и Пеллимар согласно закивали.

— Это же его корабль, — заметил Эвелин.

— За корабль ему заплачено, — резко ответил Квинтал, — Вот пусть и приказывает экипажу, чтобы они делали свое дело как должно. Но не нам. Пойми, Эвелин, на «Бегущем» ты и Таграйн ответственны только перед Пеллимаром, а он передо мной.

Эвелин промолчал. В общем, на время путешествия порядок был и в самом деле установлен именно такой. На острове главными становились Собиратели, то есть Таграйн и Эвелин. Зато во время морского путешествия ответственность возьмут на себя Квинтал и Пеллимар. В этом был определенный резон. От Квинтала, с его недюжинной силой и выносливостью, на море будет больше толку, чем от кого бы то ни было.

Не вдаваясь в дальнейшие обсуждения, Эвелин отправился к себе, но долго еще слышал возмущенный голос Квинтала.

Утренняя церемония вылилась в самое грандиозное событие, какое Эвелину пришлось наблюдать за четыре с лишним года пребывания в аббатстве. На пирсе рядами выстроились восемьсот постоянно живущих в Санта-Мир-Абель монахов и огромное количество миссионеров с берегов залива Всех Святых. Их голоса сливались в общем хоре. Вдобавок неустанно звонили колокола аббатства, пробуждая любопытство жителей соседней деревни, которые тоже собрались вокруг Санта-Мир-Абель. Церемония началась незадолго до рассвета, и интенсивность ее все нарастала по мере того, как первые лучи солнца окрашивали воду залива, — одна молитва сменяла другую, каждая песнь звучала громче предыдущей.

«Бегущий» стоял на якоре в пятидесяти футах от берега, на палубе собрались матросы, но, судя по ухмыляющимся физиономиям, церемония не производила на них особого впечатления. Меньше всего их волновала цель предстоящей миссии, да и ее важности они не понимали; все, что их интересовало, это золото, которым аббат Маркворт обещал уплатить за работу. Кроме золота, возможно, было и еще кое-что. Эвелин время от времени поглядывал на священный камень, украшающий перевязь капитана, и каждый раз ему становилось не по себе. Судя по поведению моряков, особой религиозностью они не отличались; люди такого сорта не должны владеть магическими камнями, как бы велика ни была потребность в их использовании.

Мелочь, но Эвелин начал подозревать, что их долгое путешествие — предполагалось, что оно займет около восьми месяцев — будет сопряжено с трудностями не только физического порядка.

Примерно через час после рассвета первый помощник капитана резко прервал церемонию.

— Пора отправляться! — зычно крикнул он.

Внезапно наступила полная тишина. Отец Маркворт повернулся к собравшимся, подал знал Сигертону, и тот подвел четырех избранников к самому краю пирса.

— Да пребудет с тобой благодать Божья, — говорил аббат каждому, когда тот поднимался на покачивающееся на волнах судно.

Эвелин заметил взгляд, которым обменялись Сигертон и Квинтал. На лице Квинтала было написано недовольство, а Сигертон вел себя сдержанно и как будто всем своим видом пытался урезонить любимого ученика, напомнить ему, что долг — превыше всего.

Из этого обмена взглядами Эвелин понял, что, хотя Квинтал и завидует ему, он сделает все, чтобы защитить его во время путешествия к острову и обратно.

Или по крайней мере на пути туда.

Песнопения были слышны все время, пока плыли через гавань, а потом Квинтал повел их по палубе мимо капитана Аджонаса, величественного и сурового.

— С вашего позволения, сэр, — ровным голосом сказал Квинтал.

Капитан коротко кивнул, и Квинтал в сопровождении остальных монахов пошел дальше.

Эвелин стоял на гакаборте — кормовой палубе, огражденной резными перилами, — наблюдая, как тают вдали стены Санта-Мир-Абель, и вслушиваясь в затихающие песнопения. Вскоре утесы на побережье превратились в расплывчатое серое пятно, а «Бегущий», чья грот-мачта выглядела такой высокой и впечатляющей в водах тихой гавани, здесь, на просторах океана, казался уже Эвелину беспомощным.

ГЛАВА 13 НИ ШАГУ НАЗАД: ВПЕРЕДИ ДОЛГИЙ, ДОЛГИЙ ПУТЬ

Элбрайн замер, услышав, как покрытый коркой снег хрустнул у него под ногами. Он задышал медленно и ровно; напряженное тело расслабилось, интуитивно найдя более безопасную позу. Олень на холме перед ним даже головы не повернул; едва слышный звук не коснулся его ушей.

Да, подумал Элбрайн, я стал совсем другим. Еще прошлой осенью, четвертой с тех пор, как его привели в Облачный Лес, он ни за что не сумел бы подобраться к такому осторожному животному на пятьдесят футов. Эльфы тренировали Элбрайна упорно, очень упорно. Он по-прежнему каждый день собирал млечные камни, хотя теперь всегда ел свой завтрак горячим, с легкостью обходя все самые коварные ловушки эльфов. Отдыхать ему приходилось совсем мало — эльфы загружали все дневные и даже вечерние часы уроками о повадках зверей и свойствах растений. Он научился различать множество растений и знал их свойства, в том числе и лечебные. Он научился ходить почти бесшумно — хотя по сравнению с грациозными эльфами по-прежнему казался себе ужасно неуклюжим! Он даже научился смотреть на мир глазами животных, и это помогало ему лучше понимать их страхи и нужды, растворяться в лесу, становясь его неотъемлемой частью. Белки и кролики не боялись его и ели у него с руки. А что касается оленя, возможно, самого пугливого создания на свете…

Элбрайн был от него всего в пяти-шести шагах, на открытом пространстве, но олень по-прежнему не замечал его.

Теперь оставалось самое трудное — пройти эти несколько последних шагов. Элбрайн оглянулся, кожей лица ощущая легкий ветерок. В этой части Облачного Леса все еще чувствовалась зима, хотя она и отступала с каждым днем. Слой снега совсем истончился, и оленю не составляло труда найти траву; это увлекательное занятие, возможно, и делало его менее настороженным, чем обычно.

Элбрайн не смог сдержать широкой улыбки. Страстное желание нарастало внутри него, а вместе с ним крепла надежда, что на этот раз ему удастся прикоснуться к оленю. Он сделал еще шаг, еще…

Слишком быстро — под ногами снова хрустнула ледяная корка.

Олень вскинул голову и насторожил уши, внимательно оглядываясь; улыбка Элбрайна погасла. Он начал быстро взбираться на невысокий холм, отчаянно надеясь суметь хотя бы шлепнуть оленя, прежде чем тот убежит. Хотя Джуравиль и Тантан ждали от него совсем другого.

Это будет победа или… не совсем?

Вопрос спорный, строго говоря. Ведь прежде Элбрайну никогда не удавалось приблизиться к пугливому животному даже на расстояние вытянутой руки. Олень отпрыгнул и исчез за деревьями так быстро, что Элбрайн мгновенно потерял его из виду.

Юноша сел на влажную землю. Тут же, усмехаясь и кивая, появился Джуравиль.

— Элу тойзе! — воскликнул он, хлопая Элбрайна по спине. — Совсем близко!

— Я не смог удержаться, — уныло ответил юноша. — В самый решающий момент поторопился… Уж очень хотелось, чтобы получилось.

— Ты прекрасно действовал, приближался очень осторожно.

— Я же не дотронулся до оленя!

— Зато подобрался почти вплотную, — возразил Джуравиль. — Ты только учишься, мой юный друг. Рассматривай это не как поражение, а как победу. Никогда прежде ты не подходил к нему так близко; и в следующий раз тебе наверняка удастся сдержать свое нетерпение.

Элбрайну было приятно слышать слова эльфа. Если рассматривать происшествие с этой точки зрения, то и впрямь у него сегодня праздник. Он не дотронулся до оленя, это правда, но по сравнению с предыдущими случаями явно продвинулся вперед.

Лицо юноши расплылось в улыбке, и тут из-за кустов показалась Тантан, в точности оттуда, где исчез олень. Она остановилась перед Элбрайном и поднесла к его лицу свою изящную ручку.

Он почувствовал исходящий от ее пальцев запах оленя.

— Кровь Мазера, — насмешливо бросила Тантан; фраза, уже успевшая надоесть Элбрайну за годы пребывания здесь.

С надеждой он взглянул на Джуравиля и увидел, что тот с трудом пытается скрыть улыбку.

Элбрайн вздохнул. Ладно, все не так уж плохо. Разве мог кто-нибудь из жителей Дундалиса, его собственный отец например, подобраться так близко к оленю? Однако теперь Элбрайн жил не среди людей и рядом с эльфами все еще чувствовал себя зеленым новичком. Да, он многому научился, но сколько еще не знал и не умел!

Джуравиль протянул ему руку, и Элбрайн принял ее, хотя, по правде говоря, помощь миниатюрного эльфа ему не требовалась. В фигуре Элбрайна не осталось почти ничего детского. Ростом он достиг шести футов трех дюймов, он был высокий, мускулистый, втрое тяжелее любого эльфа. И все же он во многом уступал им, даже в силе. Элбрайна постоянно изумляло, какую огромную силу таили в себе их крошечные фигурки; силу, которую он чувствовал во время каждой тренировки на мечах.

Элбрайн и Джуравиль — Тантан при этом держалась неподалеку, так было спокойнее для всех, — дружески беседуя и радуясь прекрасному дню, направились в южную часть эльфийской долины, туда, куда зиме вообще не было доступа. Они болтали о том о сем, говорил в основном Джуравиль. Он рассказывал о разных растениях, о том, как перевязывать раны, а потом снова заговорил об олене, объясняя юноше, что тот делал правильно, а что нет. Таков был подход Джуравиля как наставника — интересная, ненавязчивая беседа; в результате юноша даже не осознавал, что эти их ежедневные дружеские, окрашенные юмором разговоры — едва ли не самая важная часть его обучения.

Они шли по тропе, обладающей свойством исчезать; чтобы следовать по ней, нужно было чувствовать ее, иначе можно было без конца описывать круги на одном месте или вообще заблудиться. Элбрайн еще не в полной мере освоил это искусство, хотя некоторой долей понимания уже обладал. Джуравиль иногда пропускал его вперед и поправлял, если юноша ошибался. В конце концов они добрались до небольшой долины под названием Кер’алфар, что означало Дом Эльфов. Здесь пели птицы, росли рассыпанные в густой траве цветы и рядами тянулись деревья, на сучьях которых были устроены дома. Это место находилось в самом центре туманного покрывала, застилающего долину в течение дня, но тем не менее над ним всегда оставалась небольшая прореха, сквозь которую проникал солнечный свет. Заметить эту прореху снаружи было совершенно невозможно, и в то же время она позволяла эльфам видеть небо и греться в солнечных лучах.

Сейчас здесь было несколько десятков эльфов. Одни тренировались с оружием, другие танцевали, некоторые отдыхали, прислонившись к деревьям или лежа в мягкой траве и попивая квестел ни’тол — свое любимое вино. Обсуждался вопрос и о том, что предложить торговым караванам, которые должны были появиться в приграничных деревнях с наступлением весны.

Эта мирная сцена, как обычно, произвела на Элбрайна двойственное впечатление; с одной стороны, это был чужой для него мир, но с другой — юноша странным образом чувствовал свою принадлежность к нему. В последнее время он частенько захаживал в Кер’алфар, и эльфы уже перестали обращать на это внимание. Он больше не был для них чужаком, даже иногда принимал участие в ночных танцах и песнях, и все же он был совсем, совсем другим, и этого нельзя было не заметить. Элбрайн чувствовал себя здесь примерно так, как когда-то в Дундалисе в тех случаях, если родители приглашали в дом друзей. Иногда ему позволяли допоздна засиживаться со взрослыми или даже вместе с ними принимать участие в игре в кости. В такие моменты ему казалось, что он почти им ровня! И тем не менее он не был полноправным участником этих вечеринок. Родители и их взрослые друзья просто принимали его с улыбкой, но в улыбке этой, однако, — теперь он понимал это — всегда присутствовал оттенок снисходительности.

Точно так же обстояло дело и с эльфами. Нет, никогда ему не стать среди них по-настоящему своим.

Они с Джуравилем продолжали беседовать, но потом появилась Тантан и насмешливо поглядела на Элбрайна, легонько похлопывая себя по щекам и подбородку. Юноша понял, на что она намекает. Кроме всего прочего, у эльфов был еще один пунктик — чистота. Элбрайн должен был ежедневно мыться, поддерживать в безукоризненном порядке свою одежду и, поскольку у него уже начала пробиваться борода, постоянно бриться. Именно это последнее и имела в виду неугомонная Тантан. Он, однако, терпеть не мог бриться, хотя с остро отточенными эльфийскими ножами это занятие было необычайно простым.

Элбрайн неохотно поплелся в свое жилище — низкий, широкий дом на нижних сучьях могучего вяза. Он взял чашку, полотенце и нож, но тут вспомнил, что забыл спросить у Джуравиля, когда они снова будут подкрадываться к оленю, — вопрос, который чрезвычайно его занимал.

Он снова отправился в Кер’алфар и издалека заметил Джуравиля, разговаривающего с какой-то эльфийкой. Улыбнувшись, юноша решил попробовать подкрасться незаметно к ним; если и существовало в лесу создание, застать которое врасплох было еще труднее, чем оленя, то это, безусловно, эльф! Элбрайн пригнулся и заскользил от дерева к дереву, быстро пересекая открытые поляны и стараясь укрыться за чем только возможно. Остальные эльфы не обращали на его игры никакого внимания, а Джуравиль со своей собеседницей, похоже, ничего не замечали.

Элбрайн притаился за деревом на расстоянии всего нескольких футов от них, обдумывая, что делать дальше.

— Не больше шести шагов, — произнес Джуравиль на эльфийском языке. — Скорее даже пять. И олень ничего не заметил.

— Неплохо! — ответила его собеседница.

У Элбрайна внезапно пересохло горло. Он узнал этот голос, более высокий и мелодичный, чем у Джуравиля! Леди Дасслеронд, Верховная Леди эльфов.

И она говорила о нем! Элбрайн затаил дыхание, внимательно прислушиваясь; в противном случае отдельные слова могли ускользнуть от его понимания, хотя в целом он уже овладел мелодичным эльфийским языком.

— Что касается военного искусства, — продолжала она, — он тоже уже далеко не тот неуклюжий паренек, каким пришел сюда. Какое сочетание силы и грации проявится в нем, когда он овладеет мечом, как эльф!

Элбрайн и думать забыл о своих играх. Незаметно скрылся, вернулся в свой дом на дереве — который располагался почти у самой земли, — побрился и начал готовиться к очередному учебному сражению, в котором твердо решил непременно сегодня победить.

С наступлением вечера он появился на окруженном высокими, могучими соснами лугу. Все его вооружение составлял длинный гладкий шест, заменяющий копье. Соперник уже поджидал его, и Элбрайн вздохнул с явным облегчением, поняв, что это не Тантан.

До сих пор ему ни разу не удалось победить ее; все их сражения протекали так, как будто эльфийка хотела наказать юношу за какие-то одной ей известные грехи. Его долго занимал вопрос — чем вызвано такое отношение к нему Тантан? Но потом он понял, что никаких особенных причин не было; достаточно того, что он не эльф.

В этот вечер его противником стал Талларейш Иссиншайн, один из сравнительно немолодых и спокойных эльфов. Он редко разговаривал с Элбрайном, но со слов Джуравиля юноша знал, что у этого эльфа лучший певческий голос во всей долине. Элбрайн только один раз сражался с ним, в самом начале своего обучения; тогда противник без труда справился с ним.

— Сегодня все будет иначе, — пробормотал себе под нос молодой человек и решительным шагом вышел на середину лужайки.

Он остановился в пяти футах от эльфа и низко поклонился ему в знак уважения; Талларейш ответил тем же.

— Удачи в бою, — сказал эльф, как это было принято.

— И тебе того же, — ответил Элбрайн.

Подслушанный разговор вдохновил его, и он был полон решимости победить.

Он начал с отвлекающего маневра, водя копьем из стороны в сторону, чтобы эльф не мог сообразить, откуда будет нанесен удар, а потом неожиданно бросился на Талларейша. Однако ничего у него не вышло; эльф молниеносно отразил удар.

Потом эльф сам пошел в наступление, виртуозно вращая деревянными мечами так, что их лезвия описывали восьмерки. Это происходило так быстро, что Элбрайн не видел самих мечей и мог только предполагать, где они находятся. Однако, отбиваясь копьем то вправо, то влево; он с удовлетворением слышал клацающие звуки каждый раз, когда шест задевал за один из мечей.

— Неплохо! — похвалил его Талларейш, продолжая наступать.

Зеленые глаза Элбрайна вспыхнули от гордости. Однако он не расслабился, понимая, что пока находится в оборонительной позиции и надо сделать все, чтобы изменить положение. Он провел немало времени, играя с Джуравилем в эльфийскую игру под названием пеллелл, похожую на трехмерные шахматы, и хорошо усвоил, как важно перехватить инициативу.

Его шест взлетел по дуге вправо, описал круг, пошел вверх снова, и потом в третий раз. И с каждым оборотом шеста Элбрайн делал еле заметный шаг вправо. Наступая, Талларейш последовал за ним и тоже начал разворачиваться, обходя юношу слева.

Еще шаг вправо.

Внезапно Элбрайн остановил вращение шеста, перехватил его левой рукой и сделал выпад, заставив Талларейша отступить еще на шаг влево и прекратить работу со своими мечами.

Охваченный страстным желанием победить, юноша ринулся вперед, обошел эльфа справа, молниеносно развернулся, ухватился за шест обеими руками и обрушил его вниз.

Не тут-то было. Удар пришелся в пустоту, и Элбрайн изумленно захлопал глазами, поняв, что Талларейш в точности повторил его маневр и тоже обошел его, но с другой стороны. Тут же один за другим последовали удары, не очень сильные, по ногам, однако юноша сумел отскочить в сторону и снова поднял над головой свой шест.

Талларейш поднырнул под него и взмахнул своими мечами, целясь Элбрайну в живот, но не попал. Тогда эльф бросился вперед, как раз в тот момент, когда шест юноши должен был нанести эльфу решающий сокрушительный удар.

И этот удар действительно оказался бы сокрушительным для человека или гоблина, но, увы, не для эльфа. Миниатюрный Талларейш сделал кувырок, ловко проскочил между широко расставленными ногами Элбрайна, тут же молниеносно поднялся, развернулся и со всей силой ткнул его мечами в спину, туда, где расположены особо чувствительные точки, и волна мучительной боли прокатилась по всем телу юноши. По инерции продолжая разворот, он упал на одно колено; перед глазами все поплыло, и он не видел, что предпринял дальше эльф.

Зато почувствовал следующий удар по спине, еще более мощный, и рухнул в траву лицом вниз.

Так он и лежал долго-долго, закрыв глаза и отдавшись охватившим его противоречивым чувствам. Он пришел сюда, окрыленный надеждой, и вот пожалуйста, снова тот же результат…

— Неплохо, неплохо, — прозвучал над ним знакомый голос.

Джуравиль. Юноша перекатился на спину и открыл глаза. Странно, с какой стати Джуравиль вроде как даже хвалит его?

— Это у тебя привычка такая — поздравлять с победой покойников? — Джуравиль только рассмеялся. — Я слышал, как ты разговаривал сегодня с Леди Дасслеронд, — улыбка на лице эльфа погасла. — Она сказала, что я уже преуспел в боевом искусстве, и ты согласился с ней! — чувствовалось, что молодой человек очень огорчен и даже обижен.

— В самом деле…

— Но это не так!

Элбрайн встал на колени и отшвырнул шест — бесполезный кусок дерева, так ему в этом момент казалось. Поднявшись на ноги, он ухватился за поясницу и вздрогнул от боли.

— Ты сражаешься настолько хорошо, что никто не думал, что такое возможно. Даже Тантан, — возразил Джуравиль.

— Ну да, — угрюмо сказал юноша. — И поэтому у меня полон рот травы.

Эльф громко рассмеялся; непонятно, что его так развеселило.

— Два из трех, — сказал он. Элбрайн непонимающе посмотрел на него. — Этот маневр Талларейша, когда он проскочил у тебя между ног, — объяснил Джуравиль, — срабатывает два раза из трех, зато, когда срабатывает, может закончиться очень плачевно.

Элбрайн обдумал услышанное. Ему не нравилось такое соотношение — один к трем, — но уже сам факт того, что он вынудил Талларейша пойти на такой, в общем, серьезный риск, удивил его.

— И даже если это срабатывает, удар удается нанести только в половине случаев или даже меньше, — продолжал Джуравиль. — Мы называем этот прием «прыжок в неизвестность» и крайне редко применяем его.

— Значит, Талларейш не был уверен в успехе, — задумчиво произнес Элбрайн.

— Талларейш был близок к поражению. Твой маневр с обходом его был совершенно точно рассчитан во времени. Ты заставил его потерять равновесие, вот почему первые удары были такие слабые. Если бы ты, со своей массой и силой, обрушил на него удар… Нет, ни один эльф не пожелал бы этого.

— Вот почему он и сделал свой кувырок.

— Так оно и есть, — Джуравиль засмеялся. — Не сумей он быстро вскочить, ты успел бы развернуться, и сейчас это у него был бы полон рот травы.

На лице юноши возникла слабая улыбка. Если рассуждать таким образом, получается, что он едва не победил одного из этих шустрых эльфов!

— Поначалу любой эльф Кер’алфар мог легко, почти без усилий одолеть тебя, — добавил Джуравиль. — И каждый вечер у нас разгорались споры, кто следующий будет сражаться с тобой, — никому, кроме Тантан, не хотелось тратить время впустую. — Это сообщение не столько удивило, сколько развеселило Элбрайна; он хорошо представлял себе, как Тантан радовалась возможности лишний раз поколотить его. — Теперь, когда ты познакомился с разными атакующими стилями, твоих противников отбирают гораздо тщательнее, отдавая предпочтение лишь тем, кто действительно сумеет бросить тебе вызов. Ты далеко продвинулся.

— Но мне еще многому надо научиться.

— Ты слышал наш разговор с Леди, — ответил Джуравиль. — Она не преувеличивала, говоря о твоем потенциале, мой юный друг. С твоей силой и эльфийским стилем владения мечом ты сможешь одолеть любого человека, не говоря уж об эльфах, гоблинах и великанах. Ты с нами только чуть больше четырех лет. Время еще есть.

Это последнее замечание произвело на Элбрайна странное действие. Он был благодарен Джуравилю за добрые, внушающие оптимизм слова, и сейчас победа Талларейша огорчала его меньше, несравненно меньше. Но теперь его взволновало другое, а именно — что с ним будет дальше? Элбрайн привык жить с эльфами и считал, что так будет всегда, что отныне и до конца дней Облачный Лес станет его домом. Однако слова Джуравиля недвусмысленно означали, что рано или поздно юноше придется покинуть зачарованную долину, вернуться в мир людей. И эта мысль пугала.

Но она также интриговала.

Мир вокруг него как бы внезапно стал шире.

ГЛАВА 14 ДЖИЛЛИ

Киска была немало удивлена и даже смущена, когда ее якобы спаситель на следующей неделе снова появился в «Друге». К чести молодого человека, он ни разу не обратился к ней напрямую и не бросал двусмысленных взглядов, от которых девушка могла бы испытывать неловкость.

Что касается самой Киски, то она лишь пару раз робко улыбнулась ему, все время держась на расстоянии. В некоторой степени ей было приятно снова видеть такого представительного юношу, но в целом она чувствовала беспокойство и неловкость. Ей уже было почти семнадцать, и, естественно, появление такого красавца будило волнующие и даже приятные мысли.

Ушел он рано, на прощанье слегка поклонившись Киске и одарив ее улыбающимся взглядом мягких карих глаз. Девушка почувствовала одновременно и облегчение, и разочарование из-за того, что их вторая встреча окончилась так внезапно. Впрочем, она тут же выкинула эти мысли из головы и целиком сосредоточилась на работе.

Прошла неделя, и он появился опять.

И снова был предельно вежлив, даже не предложил Киске встретиться. На этот раз, правда, он разглядывал ее более пристально; стоило ей обернуться — и она ловила на себе его заинтересованный взгляд.

Теперь его намерения не вызывали у нее сомнений.

Этой ночью ей было трудно отделаться от мыслей о нем. Задумывалась она и о том, какая жизнь ждет ее впереди. Фантазия девушки разыгралась. Может, она уйдет от Петтибвы и Грейвиса, оставит работу в гостинице, у нее появится собственный дом и даже… Да, даже дети. Ничего удивительного, что эта мысль пробудила в ней образы собственного детства, напомнила о матери.

Киска неистово затрясла головой, словно надеясь таким образом прогнать пробудившиеся, хотя по-прежнему смутные воспоминания. Внезапно до девушки дошло, насколько неуместны были все ее фантазии. Ее место здесь, с Грейвисом и Петтибвой. Тут ее дом, только тут она может укрыться от воспоминаний о прошлом, которые почему-то ужасно пугали ее.

Однако молодой человек приходил снова и снова, и вскоре поползли слухи, что он недаром появляется здесь. Киска пыталась не обращать внимания на перешептывания и косые взгляды. Однако, когда он в очередной раз появился, даже Петтибва со своей вечно жизнерадостной улыбкой кивнула в сторону молодого человека.

— Неужто ты думаешь, что этот красавчик за столиком у окна пришел сюда ради меня? — лукаво спросила она. — Долго ему еще дожидаться?

Что оставалось делать Киске? Она подошла к нему с холодным выражением лица и спросила, чего он хочет. И снова он не стал оказывать на нее никакого давления, просто заказал вина.

Когда он появился в следующий раз, Петтибва, огорченная поведением девушки, более настойчиво отослала ее к его столику. А потом вообще на некоторое время покинула таверну и вернулась вместе с Греди.

— По моему разумению, это тянется что-то уж слишком долго, — сказала она, обращаясь к сыну.

Тот засмеялся, взял Киску за руку и повел к молодому человеку.

Она сопротивлялась изо всех сил — до тех пор, пока не заметила любопытные взгляды и улыбки посетителей, по всей видимости, догадывающихся, что происходит.

Киска выдернула у Греди руку.

— Хорошо, пошли, — угрюмо пробормотала она таким обреченным тоном, словно Греди был поври, который захватил ее и теперь затаскивал на свой корабль.

Юноша узнал Греди и улыбнулся.

— Приветствую вас, господин Билдеборох, — сказал Греди, низко поклонившись.

— И я вас тоже, господин Чиличанк, — ответил Билдеборох, хотя остался сидеть и не стал кланяться.

— Вы наверняка знакомы с моей… — Греди сделал паузу, подыскивая подходящее слово, а Киска залилась краской и с трудом сдержалась, чтобы не шлепнуть его по затылку, — …сестрой, — закончил Греди. — Приемной, конечно.

— Да, — ответил Билдеборох. — Она слишком хороша, чтобы быть вашей родной сестрой!

Греди сжал губы, но что правда, то правда: между ним и Киской не было ни малейшего сходства. Девушка, несомненно, была прекрасна даже в своем простеньком наряде официантки — длинные золотистые волосы, ясные, искрящиеся глаза глубокого голубого оттенка, шелковистая, чуть смуглая кожа. Все в ней было совершенно — глаза, нос, прекрасно очерченный рот, длинные, стройные ноги, изящные руки. Походка тоже усиливала это впечатление — легкая, плавная, грациозная.

— Ее зовут Бедная Киска, — сказал Греди с оттенком легкого презрения. — Или, по крайней мере, это имя ей дал Грейвис, мой отец, когда подобрал ее.

— Сирота? — с сочувствием в голосе спросил Билдеборох.

Киска кивнула; по выражению ее лица молодой человек догадался, что она не хочет развивать эту тему.

— Ну вот, Киска, — продолжал Греди, — я представляю тебя господину Коннору Билдебороху из Чезвайнд-Мэнор. Отец господина Билдебороха — брат барона Билдебороха, одного из самых влиятельных людей графства Палмарис; третий человек после герцога. И конечно, оба они вхожи к королю.

Киска понимала, что все это должно было произвести на нее необыкновенное впечатление, но, по правде говоря, все эти знатные люди были так далеки от нее, что она не вникала в тонкости их родственных взаимоотношений. Ну, она, по крайней мере, улыбнулась юноше — а она мало кого удостаивала этой чести, — и он улыбнулся в ответ.

— Благодарю, что представили меня, — сказал Коннор Греди таким тоном, что любой догадался бы — он хочет остаться с девушкой наедине.

Греди не надо было уговаривать. Он едва не толкнул Киску прямо на колени молодому человеку, коротко поклонился и вернулся в матери, расплывшейся в довольной улыбке.

Киска вздрогнула, оглянулась через плечо и поправила платье. Лицо у нее пылало, и чувствовала она себя последней дурочкой, но Коннор в вопросах ухаживания явно был не новичок.

— Все эти недели я приходил в гостиницу, тайно надеясь, что вам снова будет угрожать опасность, — заявил он, застав Киску врасплох.

— Довольно странное желание, — с иронией сказала девушка.

— Ну, мне страстно хотелось показать, что я готов защищать вас от кого угодно.

Киска сдержалась, чтобы не состроить гримасу: снисходительный тон и сама суть заявления задели ее гордость — по мнению Киски, ни в какой защите она не нуждалась. Однако она сдержалась, потому что чувствовала — молодой человек не хочет обидеть ее.

— Разве такое не может случиться? — Он налил немного вина в чистый стакан и предложил его Киске. — Злодеи нападают на юную девицу, и тут появляется герой и спасает ее. — Киске не совсем был понятен его тон, но в одном она не сомневалась — он не смеется над ней. — Вздор, конечно. Может, я надеялся, что сам стану объектом нападения, и тогда вы спасете меня.

— И с какой стати я должна это делать?

Едва произнеся эти слова, Киска тут же пожалела о них, но Коннор лишь искренне рассмеялся.

— В самом деле, с какой стати? В конце концов, той ночью я немного опоздал. И, повторяю, спасать мне пришлось не столько вас, сколько ваших обидчиков!

— Вы смеетесь надо мной?

— Я восхищаюсь вами, юная леди, — ответил Коннор.

— Ну, и что прикажете делать? Упасть в обморок от счастья? — В голосе Киски все явственнее звучали саркастические нотки. — Или, может, выбежать из гостиницы и поискать каких-нибудь бродяг, чтобы ваша гордость оказалась удовлетворена?

И снова он расхохотался — так искренне, от души, что Киска, вопреки собственному желанию, рассмеялась тоже.

— Вы смелая девушка, — заметил Коннор. — Чем-то похожая на дикого пони!

Смех замер на устах у Киски. В этом сравнении было что-то… Что-то ускользающее от ее понимания, но явно приятное и в то же время щемяще-болезненное.

— Прошу прощения, — тут же извинился Коннор. — Я не хотел обидеть вас.

Дело совсем не в этом, подумала Киска, но промолчала. Она кивнула и с трудом улыбнулась.

— Меня ждут дела…

— Вы не против прогуляться со мной после работы? — спросил Коннор. — Я ждал несколько недель — больше месяца, точнее говоря, — прежде чем хотя бы узнал ваше имя.

Киска растерялась, не зная, что ответить.

— Мне нужно спросить Петтибву, — сказала она, главным образом чтобы оттянуть время.

— Я заверю ее, что она может за вас не волноваться. — Молодой человек начал подниматься.

Киска сжала его плечо — и откуда в юной девушке такая сила, удивился он — и усадила обратно.

— Не нужно.

Она снова улыбнулась Коннору, подвинула к нему стакан, из которого так и не отпила ни глотка, и ушла.

— Ох, на мой взгляд, он такой симпатичный! — воскликнула Петтибва, спустя некоторое время застав Киску в маленькой кухне.

Она захлопала в ладоши, просто сияя улыбкой, а потом от полноты чувств заключила Киску в могучие объятия.

— Что-то не заметила, — с безразличным видом ответила та.

— Да неужели? — Отстранившись, Петтибва внимательно вглядывалась в ее лицо.

— Ты смущаешь меня.

— Я? — с видом простодушия переспросила Петтибва. — Ах, душечка, ты так и проживешь всю жизнь одна, если тебе не помочь, — она игриво подмигнула девушке. — Ну-ка, признавайся как на духу! Разве у тебя не делается тепло вот тут, — Петтибва коснулась рукой обширной груди, — и мурашки не бегают по телу, когда ты смотришь на господина Билдебороха?

Киска залилась краской, тем самым подтвердив, что ее названая мать права.

— И нечего смущаться, — продолжала та. — Так уж заведено в природе. — Она подцепила пальцем вырез платья Киски, оттянула его, ведя пальцем вправо-влево, заставляя груди девушки колыхаться. — Для чего, по-твоему, вот это, а? — Киска просто потеряла дар речи. — Для того, чтобы привлекать мужчин и кормить младенцев, — Петтибва снова подмигнула. — И второго не бывает без первого!

— Петтибва!

— Ох, да будет тебе! Я знаю, он тебе нравится, да и как может быть иначе? У него хорошие манеры, он купается в золоте. Племянник самого барона! Даже Греди отзывается о нем благосклонно, и, по его словам, этот юноша весьма неравнодушен к Бедной Киске. Когда он смотрит на тебя, в глазах у него искорки так и сверкают, а брюки чуть-чуть оттопыриваются…

— Петтибва!

Толстуха громко расхохоталась, а Киска снова задумчиво принялась за работу. Греди одобряет такое развитие событий, сказала Петтибва, но дело тут вовсе не в заботе о благополучии Киски. Если она выйдет замуж за знатного человека, Греди получит от этого двойную выгоду. Во-первых, породнится с людьми того круга, куда он давно стремится, а во-вторых, сможет успокоиться по поводу притязаний Киски на гостиницу.

Энтузиазм Греди по поводу этого союза меньше всего имеет отношение к ней самой. Другое дело Петтибва. Киска чувствовала, что ее приемную мать и в самом деле очень волнует и радует тот факт, что Киска удостоилась внимания такого красивого и влиятельного господина, как Коннор Билдеборох из Чезвайнд-Мэнор.

А что же сама она думает обо всем этом? Вот вопрос, и, по сути, только он и имеет значение. Но пока ей было трудно на него ответить. Нет, не сейчас, и не в присутствии сияющей Петтибвы.

— Он спрашивал, не могу ли я после работы прогуляться с ним, — сказала она.

— Ох, ну о чем речь! И если он захочет поцеловать тебя, позволь ему сделать это, — Петтибва ласково похлопала девушку по щеке. — Но вот они, — она снова тронула вырез платья Киски, — пусть немного подождут.

Девушка снова залилась краской и отвела взгляд. Грудь у нее развилась поздно, где-то лет в шестнадцать, и хотя она лишь добавила девушке красоты, Киска всегда испытывала из-за нее некоторую неловкость. С существованием этой ее ипостаси — женской, чувственной, сексуальной — свободный, все еще «девчоночий» дух Киски пока не смирился. Раньше Грейвис учил ее драться, помогал осваивать боевые приемы, но, как только грудь у девушки налилась, прекратил эти занятия. Словно между ней и ее любимым приемным отцом возникла незримая преграда — признак того, что она больше не была его маленькой девочкой.

Хотя, по правде говоря, Киска никогда не была «его маленькой девочкой». Так мог бы называть ее совсем другой человек, где-то далеко отсюда, в месте, о котором она ничего не помнила.

Она все еще не хотела взрослеть, внутренне была не готова к этому.

И все же просто не обращать внимания на ухаживания Коннора Билдебороха Киска не могла; хотя бы потому, что не хотела огорчать Петтибву.

Она отправилась с ним на прогулку и очень мило провела время. Он умел вести беседу — предоставил ей выбирать и тему, и улицу, по которой они шли, не углублялся в слишком личные вопросы. Она рассказала ему лишь о том, что Грейвис Чиличанк подобрал ее в деревне, которая, по его словам, называлась Сорный Луг, а после этого удочерил.

— Ужасно глупое название, правда? — смущенно спросила она.

И объяснила юноше, что не помнит, откуда на самом деле родом, в какой семье жила и даже как звучит ее настоящее имя.

Коннор простился с ней у дверей в задней части гостиницы. Он не пытался поцеловать ее. Просто взял на прощанье руку и поднес к губам.

— Я вернусь, — пообещал он, — но только если и вы этого желаете.

Она молчала, точно завороженная зрелищем его прекрасных карих глаз, обрамленных густыми ресницами. Он был высокий, стройный, но с красиво вылепленными, сильными мышцами. Прикосновение его руки пробудило в девушке вихрь странных эмоций, смутных ощущений, уже почти забытых…

— Ну, что скажете, Киска? — спросил он.

— Нет, — ответила она и увидела, как вытянулось его лицо. — Не Киска, — быстро добавила она и потом сказала, почти растерянно: — Джилли.

— Джилли?

— Или Джилл. Джилл, Джилл, не Киска, — повторила она, делая ударение на каждом слове. — Раньше меня звали Джилл.

Ее возбуждение передалось Коннору.

— Имя! — воскликнул он. — Вы вспомнили свое имя!

— Не Киска, нет! Джилли, Джилл. Я уверена в этом!

Он поцеловал ее прямо в губы, но тут же отпрянул, словно извиняясь, словно давая ей понять, что сделал это непроизвольно, исключительно охваченный внезапной радостью за нее.

Джилл никак не отреагировала на происшедшее.

— Вы должны пойти и сообщить Петтибве, — сказал Коннор, — хотя, конечно, мне ужасно не хочется отпускать вас сейчас.

Джилл кивнула и повернулась к двери, но он обхватил ее за плечи и со всей серьезностью спросил:

— Так возвращаться мне в таверну или нет?

У Джилл мелькнула мысль ответить что-нибудь вроде того, что таверна — общественное место, куда могут ходить все, кому вздумается. Но она придержала язык и просто кивнула, тепло улыбнувшись. Возник момент некоторого напряжения — Джилл и, вероятно, Коннор решали для себя, может ли он попытаться поцеловать ее снова.

Он не стал делать этого; просто сжал ее ладонь обеими руками, повернулся и ушел.

Джилл и сама не знала, обрадовало ее такое прощание или нет.

Петтибва встретила известие взрывом радости, а между тем Джилл опасалась, не обидится ли она, узнав, что девушка отказывается от имени, данного ей Грейвисом. Ничего подобного. Ее приемная мать разразилась слезами.

— Ну и правильно, ну и хорошо. Что это за имя — Киска, для взрослой-то девушки? — она обняла Джилл с такой силой, что та едва устояла на ногах.

Этой ночью девушка лежала в постели, охваченная, в общем, приятными чувствами, хотя, возможно, и чересчур сильными. Столько событий сразу! Столько впечатлений! Она вспомнила собственное имя. И Коннор… Он поцеловал ее. Джилл. Да. Но иногда ее называли Джилли, это точно.

И еще хотелось бы разобраться в том, что с ней творилось, когда Коннор оказался совсем рядом. Ночь была прохладная, почему же она так сильно вспотела? В возникшем при этом ощущении тоже было что-то из ее прошлого, что-то удивительное и пугающее одновременно.

Ну, не все сразу. Она знала теперь свое имя. Наверно, скоро к ней начнут возвращаться и другие воспоминания. Вся эта смесь полудетского смущения, страхов и нежности, счастья и ужаса настолько взбудоражила ее, что, когда она, больше уже не Бедная Киска, в конце концов заснула, всю ночь ее преследовали то сцены райского блаженства, то невыносимые кошмары.

ГЛАВА 15 МИСС ПИППИН

Земля очень быстро исчезла из виду, и они оказались затеряны в океане, на вздымающихся волнах, источающих густой соленый запах. У них не было ни минутки свободной. Они проверяли и перепроверяли лини, подгоняли такелаж и выполняли массу других дел. Выяснилось, что «Бегущий» уже несколько лет не заходил в глубокие воды, что явно беспокоило капитана Аджонаса. Что касается старика Бункуса Смили, то ему, похоже, просто доставляло удовольствие гонять монахов, давая им самые трудные поручения.

Но старый «морской волк» понятия не имел об уровне физической тренированности вверенной им четверки. Он приказал Таграйну и Квинталу подняться на рею грот-мачты, и они сделали это гораздо быстрее матросов «Бегущего». Потом Смили велел им проверить снасти; все было выполнено, казалось, без малейшего труда, после чего они по канатам соскользнули вниз, на палубу.

— Ну, а теперь вы… — начал было первый помощник, но Квинтал прервал его.

— Примите к сведению, господин Смили, — спокойно сказал монах. — Мы включены в состав экипажа и будем работать, но только… — он сделал паузу, сверля старика взглядом. Они были примерно одного роста, но Квинтал на пятьдесят фунтов тяжелее, причем исключительно за счет стальных мускулов, — …как члены экипажа, — угрожающе закончил Квинтал. — Если вы лелеете мысль требовать от братьев Санта-Мир-Абель большего, чем требуете от своих матросов, тогда хорошенько представьте себе, каково это — пересекать океан вплавь.

Смили, искоса оглядываясь по сторонам, принялся скрести свои седые волосы — наверняка убил несколько вшей, подумал Эвелин. Подергиваясь, старик устремил взгляд мимо стоящих на палубе матросов в сторону высокой, величественной фигуры капитана Аджонаса.

Квинтал понимал, что нарывается на неприятности, но так даже лучше. Нужно правильно поставить себя раз и навсегда, иначе долгое путешествие и впрямь может оказаться очень рискованным. Это был корабль Аджонаса, что Квинтал не оспаривал, но аббатство хорошо заплатило за него, и братья не должны выступать на борту в роли рабов.

К облегчению остальных монахов — и разочарованию Квинтала, — Аджонас прикоснулся кончиками пальцев к шляпе и слегка поклонился в знак уважения.

Старый морской волк вздрогнул от досады. Сердито оглядел монахов, сплюнул как-то особенно мерзко и стремительно покинул палубу, зло прикрикнув на подвернувшихся под руку матросов.

— Ты рисковал, — заметил Пеллимар.

Квинтал кивнул.

— Ты же не хочешь, чтобы с нами обращались, как со скотом? — спросил он. — Если их не приструнить, все мы сдохнем, прежде чем доберемся до Пиманиникуита, — он ухмыльнулся и пошел прочь.

— Может, и не все, — заметил Таграйн, заставив Квинтала остановиться.

Эвелин и Пеллимар затаили дыхание, услышав столь дерзкие слова.

Эвелин — и, очевидно, Таграйн — догадывались, что двух других, скорее всего, по-прежнему терзала зависть; вопрос о том, какая пара высадится на Пиманиникуите, по-видимому, оставался открытым.

Квинтал медленно повернулся и двумя большими шагами пересек расстояние, отделяющее его от Таграйна.

— Ты мог упасть с мачты, — в его тоне явственно прозвучала угроза, — и тогда я занял бы твое место.

— Но я не упал.

— Потому что я не столкнул тебя. У тебя свои обязанности, у меня свои. Мне поручено доставить тебя на Пиманиникуит, — он бросил взгляд на Эвелина. — Вас обоих, точнее говоря. И если капитан Аджонас, Смили или кто-либо еще на борту «Бегущего» попытаются помешать этому, им придется иметь дело со мной.

— И с Пеллимаром, — добавил Пеллимар.

— И с Таграйном, — улыбнулся тот.

— И с Эвелином, — вынужден был сказать Эвелин.

Что же, все правильно. Монахи забыли собственные распри, сейчас им угрожает более опасный противник. Эвелин, тесно общавшийся с Квинталом все четыре года, поверил ему целиком и полностью. Он взглянул на Таграйна, волею судьбы своего самого надежного союзника, и улыбнулся — Таграйн и Пеллимар обменялись крепким рукопожатием, глядя в глаза друг другу.

Совсем неплохо для начала.

Три дня горизонт был пуст, пока «Бегущий» шел прямо на юг в направлении залива Короны, расположенного в северной оконечности местности под названием Лапа Богомола. На третий день в сумерках они увидели высоко над водой свет маяка.

— Пирет Талме, — объяснил своим гостям капитан Аджонас. — Береговая охрана.

— Что бы это ни было, — заметил Пеллимар, — приятно снова видеть землю.

— На протяжении следующих двух недель вы будете видеть ее часто, — ответил Аджонас. — Мы поплывем вдоль побережья Лапы Богомола и только потом уйдем в открытое море, направляясь к Фрипорту и Энтелу.

— А дальше? — голос Пеллимара звенел от взволнованного ожидания.

— А дальше и начнется наше путешествие, — ответил за капитана Квинтал.

Он лучше других монахов знал маршрут, об этом позаботился магистр Сигертон. Плавание было чревато многими опасностями, но самым важным в путешествии было сохранить ясность разума и крепость духа. Судя по всему, Пеллимар воображал, будто Пиманиникуит находится где-то неподалеку от Энтела, а между тем «Бегущему» понадобится целых четыре месяца, чтобы добраться до острова, и то в случае попутного ветра. И даже если они прибудут к месту назначения в самый короткий срок, то будут кружить вокруг острова, дожидаясь того дня, когда начнут падать камни.

— Потом мы повернем прямо на юг, — добавил капитан Аджонас.

— И будем видеть землю? — спросил Пеллимар.

Капитан усмехнулся, услышав этот абсурдный, с его точки зрения, вопрос.

— Единственная земля, которую мы могли бы видеть, это побережье Бехрена, но от него лучше держаться подальше, — ответил он.

— Мы не воюем с Бехреном, — мгновенно откликнулся Пеллимар.

— Но в этом королевстве полно разбойников, с которыми оно не в состоянии справиться, — объяснил Аджонас. — Чем ближе к побережью, тем больше опасность наткнуться на пиратов, — он усмехнулся и пошел прочь, но потом остановился и поманил монахов к себе.

Все четверо двинулась в его сторону.

— Только вы, — Аджонас указал на Квинтала.

Трое его товарищей, сгорая от любопытства, остались на палубе под порывами холодного, влажного ветра.

Квинтал появился в их крошечной каюте уже поздно вечером, с таинственной улыбкой на лице.

Он взял Таграйна за руку, вывел его из каюты и вскоре вернулся, но один.

— А где?.. — спросил Пеллимар.

— Скоро узнаешь, — ответил Квинтал. — Думаю, двоих достаточно для одной ночи.

Он рухнул на свою койку, а Эвелин и Пеллимар обменялись непонимающими взглядами. Еще больше их любопытство подогревало то, что Квинтал все время ухмылялся, пока наконец не захрапел.

На следующий день с лица Таграйна тоже не сходила ухмылка; вид у него был осунувшийся, но довольный. Эвелин бросил ломать голову над тем, что происходит. Очевидно, тайна Квинтала и Таграйна не несла в себе никакой угрозы и, следовательно, не имела особого значения. У Эвелина хватало дел, и каждый прожитый день приближал его к желанной цели.

Пеллимар, однако, был не столь терпелив. Он то и дело приставал к Квинталу с расспросами, но потом понял, что ничего не добьется, и переключился на Таграйна. В конце концов, когда солнце почти достигло зенита, Квинтал и Таграйн обменялись многозначительными взглядами.

— Все мы люди, что ни говори, — заявил Квинтал с усмешкой — похотливой, как показалось Эвелину. — И нет ничего зазорного в удовлетворении… м-м-м… естественной человеческой потребности.

— Конечно. Это нормально и очень приятно, — вклинился Таграйн. — К тому же клиентура строго ограничена, я полагаю.

Эвелин, прищурясь, переводил взгляд с одного на другого, безуспешно пытаясь понять, о чем идет речь. Пеллимар взволнованно дышал рядом с ним.

— Только для капитана Аджонаса, — объяснил Квинтал, — и для нас четверых, как заслуживающих его особого уважения.

— Не тяните! — взмолился Пеллимар, он, по-видимому, догадался, о чем шла речь. — Отведите меня!

— Ну, ты же должен вязать снасти, — поддразнил его Таграйн.

— Я буду работать гораздо лучше после того, как…

Таграйн и Квинтал посмотрели друг на друга и засмеялись. Квинтал одобрительно кивнул, и Таграйн увел сгорающего от желания Пеллимара.

— О чем вы тут толковали? — спросил Эвелин.

— Бедненький Эвелин, — проворчал Квинтал. — Материнские руки наверняка всю жизнь надежно ограждали тебя от подобных развлечений.

С этими словами Квинтал покинул раздосадованного Эвелина. Тот решил, что раз так, то он ни о чем больше не будет спрашивать.

Его хватило ровно до ужина — комковатой овсяной каши, — во время которого Квинтал завел разговор о том, что «первая вахта» его.

— Мы не должны стоять на вахте, — возразил Эвелин. — Это обязанность матросов.

Ему вовсе не улыбалась мысль мокнуть под дождем на скользкой палубе или, хуже того, карабкаться по мачтам.

— Чур я второй, — быстро сказал Таграйн, к явному огорчению Пеллимара.

— Не расстраивайся, — утешил Квинтал Пеллимара. — Уверен, что «вахта» Таграйна не затянется надолго.

И оба они расхохотались.

Эвелин с силой оттолкнул свою тарелку, разозлившись на то, что у них завелась от него тайна. Все, однако, разъяснилось после ухода Квинтала.

— Она очень мила, — заметил Пеллимар, самый невыдержанный изо всех.

— Она? — тупо спросил Эвелин.

— Корабельная шлюха, — Таграйн сердито посмотрел на Пеллимара. — Думаю, брат Пеллимар, ты сегодня заступишь на «вахту» четвертым.

— Нет, третьим, — настаивал Пеллимар. — Если Эвелин этой ночью тоже захочет «прокатиться», пусть ждет, пока я закончу.

Брат Эвелин сидел, совершенно сбитый с толку. Корабельная шлюха? Руки у него стали влажными — от страха, а отнюдь не от предвкушения удовольствия. Чего-чего, а этого он никак не ожидал и не понимал своих товарищей, которые, совершая самое важное путешествие в своей жизни, не смогли устоять перед таким искушением.

— Что с тобой, дружок? — насмешливо спросил Таграйн. — Ах, это, наверно, от смущения. Видишь ли, мой дорогой Пеллимар, я уверен, что наш товарищ никогда прежде не «седлал» женщину.

Седлал женщину? Грубый образ вспыхнул в сознании Эвелина. Как могут монахи говорить о чем-то, столь священном, как любовь, в таких грязных выражениях? Это удивило и даже оскорбило его.

Он, однако, промолчал, опасаясь выставить себя дураком. Это грозило потерей уважения со стороны товарищей, а при столь долгом путешествии любая оплошность могла дорого обойтись ему.

— Ты иди после Таграйна, — сказал он Пеллимару, изо всех сил стараясь, чтобы голос у него не дрожал. — Я подожду другого случая.

С этими словами он лег на койку и отвернулся к стене, успев заметить неодобрительный взгляд Таграйна. Стало ясно — все это было своего рода проверкой его зрелости; проверкой, которую он не выдержал. Скверно. Им пока далеко до Пиманиникуита, и все еще можно переиграть, заменив его, скажем, Квинталом, сильным, мужественным и, без сомнения, большим знатоком в области секса. Квинтал, скорее всего, будет пользоваться услугами этой женщины ежедневно.

Все эти мысли приводили Эвелина в ужас. Таграйн правильно оценил его опыт — или, вернее, отсутствие такового — в этой сфере. Всю свою взрослую жизнь Эвелин упорно учился; на подобные развлечения просто не оставалось времени. Он попытался выкинуть все эти мысли из головы, забыться сном, но из этого ничего не вышло. Беднягу ожидало еще одно потрясение, когда Таграйн и Пеллимар принялись рассуждать примерно в тех же выражениях о девушках из аббатства, одна из которых была служанкой, а две помощницами повара.

— Эта куда опытнее, чем они, — заявил Таграйн, имея в виду женщину на корабле.

— Да, хотя совсем молоденькая, — с тоской в голосе ответил Пеллимар. — Помнишь Бьен де Лоизу?

Внутри у Эвелина все напряглось; он знал эту девушку, совсем молоденькую, почти девочку. Она работала на кухне в Санта-Мир-Абель, прекрасная и юная, с длинными черными волосами и темными, таинственными глазами.

А теперь два его брата-монаха сравнивали ее с корабельной шлюхой, обсуждая, которая из них лучше!

У Эвелина перехватило дыхание. Неужели он был до такой степени слеп? Ему никогда даже в голову не приходило, что в стенах Санта-Мир-Абель происходило нечто столь непристойное.

Этой ночью он так и не смог уснуть.

В последующие несколько дней погода заметно ухудшилась. И слава богу, думал Эвелин; он и его товарищи были чрезвычайно заняты, лазая под порывами ветра по мачтам или в полной темноте проверяя, нет ли течи в трюме. Был случай, когда им пришлось откачивать воду и таскать наверх полные ведра.

Приходилось нелегко, конечно, но зато Эвелин получил возможность на время забыть свои личные переживания. Он знал, чего от него ждут — его товарищи видели в сексуальности доказательство зрелости, — и, положа руку на сердце, в каком-то смысле и сам Эвелин был заинтригован. Но одновременно испытывал ужас, и это чувство было гораздо сильнее. Не имея опыта с женщинами, он не знал, как нужно себя вести. Каждый раз, проходя мимо каюты этой женщины — она была расположена рядом с капитанской, — юноша вздрагивал.

По ночам ему снились грязные, непристойные сны, заставляя ворочаться с боку на бок. Но сны лишь усиливали переполнявшее его чувство страха. Воображение рисовало скрывающееся за дверью той каюты ужасное чудовище, пугающую карикатуру на женщину, даже на его собственную мать. Вот он войдет, и она с вожделением уставится на него, горя желанием смешать с грязью все его светлые чувства, украсть у него саму душу. Но наряду с этими чувствами в его ночные кошмары вплетались другие. Существовали инстинкты, о наличии которых он прежде не подозревал, и Эвелин ловил себя на желании наброситься на эту ведьму с не меньшей яростью, чем она на него, бороться с ней и в конце концов подмять ее под себя в порыве не подвластной управлению страсти. Он просыпался в холодном поту, а один раз случилось даже… Нет, об этом стыдно и вспоминать.

То, что так его страшило, надвигалось: погода прояснилась. «Бегущий» легко скользил по спокойному морю, и на западе неясным серым пятном уже вырисовывался берег Лапы Богомола. Монахи стояли на палубе, когда Бункус Смили объявил, что на сегодняшний день их обязанности закончены и они могут заняться своими делами.

— Я знаю, у вас на уме одни молитвы, — старый «морской волк» скабрезно подмигнул Квинталу. — Помолитесь и за меня, будьте так добры.

— Непременно. И за всех остальных на корабле тоже, — с усмешкой подыграл ему Таграйн. Старик зашаркал прочь на своих кривых ногах. — Я не прочь начать прямо сейчас, — добавил Таграйн, как только они остались одни, с видимым удовольствием потирая руки.

Квинтал удержал его, схватив за плечо.

— Эвелин, — заявил он. — Мы все уже вкусили прелестей мисс Пиппин. Кроме него.

Три пары глаз уставились на молодого монаха.

— Иди, — тоном приказа произнес Таграйн, не оставляя ему времени на размышления. — Эти штормовые деньки вконец измотали меня.

— Постой! — остановил его Квинтал, не дав ступить и шагу. И добавил, обращаясь к Эвелину. — Может, тебе хватает и бочки, как нашим матросам?

Эвелин удивленно вскинул брови. Он уже слышал это выражение, но понятия не имел, что оно означает, тем более в сексуальном контексте. Все это окончательно сбило беднягу с толку.

— Да, — продолжал Квинтал. — Это тебе, наверно, больше по душе.

Таграйн и Пеллимар захихикали, хотя явно пытались сдержаться, очевидно, из сочувствия к Эвелину.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, брат Квинтал, — ответил Эвелин сквозь зубы. — Наверно, тебе следует объяснить мне, при чем тут бочка.

Пеллимар громко фыркнул, Таграйн с силой толкнул его локтем в бок.

Лицо Эвелина исказила гримаса отвращения. Подумать только! Монахи священного ордена ведут себя, как… как незрелые юнцы, по-другому не скажешь. Это зрелище причиняло ему мучительную боль.

— Видишь вон ту бочку? — спросил Квинтал, сделав жест в сторону дальнего конца палубы, где стояла большая бочка. Эвелин тупо кивнул, по-прежнему ничего не понимая, — В ней проделана маленькая дырка. Для тех, кто не может воспользоваться услугами женщины. — Эвелин так и вспыхнул. — Учти, тебе придется заплатить ей за ночь.

— Если ты решишься провести ее внутри бочки! — буквально взвыл Таграйн, и все трое разразились хохотом.

Эвелин не видел ничего смешного в этой грубой шутке. По его понятиям, они сейчас выполняли самую священную миссию церкви Абеля, и осквернять ее, предаваясь оргиям на борту корабля, было равносильно богохульству.

— Сам отец Маркворт одобрил пребывание здесь этой женщины, — внезапно заявил Квинтал, словно прочитав мысли Эвелина, что, в общем-то, было нетрудно. — В своей мудрости он предвидел, какие испытания ожидают нас во время долгого путешествия, и хотел, чтобы мы добрались до Пиманиникуита в добром здравии, и телесном, и умственном.

— А как насчет души? — спросил Эвелин.

— Выбор за тобой, — фыркнул Квинтал.

Эвелин полагал, что дело обстоит совсем не так. Ему бросили вызов, как говорится. От того, как он сейчас себя поведет, в большой мере зависело его будущее и, в частности, взаимоотношения с товарищами. Если он утратит их уважение, то вряд ли сможет рассчитывать на их преданность, а учитывая ту зависть, которая существовала между ними…

Эвелин шагнул вперед, пройдя между Квинталом и Таграйном. Первый с готовностью отступил назад, с ухмылкой на лице, за неделю успевшем зарасти бородой, однако Таграйн протянул руку, останавливая Эвелина.

— После меня, — решительно заявил он.

Слишком раздраженный, чтобы вступать в дебаты, Эвелин ухватил его за руку и рывком вздернул ее вверх, заставив Таграйна потерять равновесие, после чего подставил ему подножку. В результате Таграйн остался лежать на палубе, а Эвелин, предотвращая дальнейшую борьбу, быстро прошел мимо него.

Его преследовал смех Квинтала.

Капитан Аджонас вышел из своей каюты как раз в тот момент, когда Эвелин проходил мимо. Он бросил пристальный взгляд сначала на расстроенного молодого монаха, потом на троицу на палубе, усмехнулся, приложил пальцы к шляпе и продолжил свой путь.

Эвелин, не оглядываясь, подошел к каюте, которую занимала женщина, и поднял руку, чтобы постучать, однако в последний момент решил, что это глупо, и просто вошел внутрь.

Он застал ее врасплох, в одной лишь ночной рубашке. Она подскочила от неожиданности и натянула на себя покрывало.

Женщина выглядела совсем не так, как ему представлялось в ночных кошмарах; не чудище, это уж точно. Моложе него, лет двадцати или чуть больше, с длинными черными волосами и голубыми глазами, искорки в которых давным-давно угасли. Потерявшись в массе волос, лицо казалось совсем маленьким, но миловидным, если не красивым, и фигура тоже выглядела миниатюрной. Эвелин подумал, что, может быть, дело тут не в желании выглядеть лучше, а просто в недостатке еды.

Она поглядела на него с любопытством, уже безо всякого страха.

— Один из монахов, надо полагать? — голос у нее был чуть-чуть хрипловатый. — Говорили, вас четверо, но мне казалось, я видела всех… — она замолчала и смущенно покачала головой.

Эвелин проглотил ком в горле; ей до такой степени были безразличны ее клиенты, что она даже не помнила точно, сколько их было.

— И ты?..

— Что?

— Монах?

Эвелин кивнул.

— Ну ладно, — она отбросила покрывало и начала стягивать с себя короткую ночную рубашку.

— Нет! — чуть ли не в панике воскликнул Эвелин.

Он заметил синяки на ее бедрах, а неопрятность женщины просто потрясла его. Правда, он и сам был ненамного чище; удивительно, но, находясь посреди океана, было не так-то просто постоянно мыться.

— Не сейчас, — уточнил он, заметив ошеломленное выражение на лице женщины. — Я имею в виду… Как вас зовут?

— Как меня зовут? — переспросила она, засмеялась и пожала плечами. — Твои друзья зовут меня мисс Пиппин.

— Как вас по-настоящему зовут? — настойчиво повторил Эвелин.

Женщина бросила на него долгий, внимательный взгляд, по всей видимости, удивленная, смущенная, но и заинтригованная.

— Ладно, — ответила она наконец. — Зови меня Дансалли. Дансалли Комервик.

— А я Эвелин Десбрис, — представился монах.

— Ну, теперь ты готов, Эвелин Десбрис? — спросила она, снова приподняв рубашку и принимая дразнящую позу.

Эвелина раздирали противоречивые чувства. Какая-то часть его жаждала воспользоваться предложением женщины, наброситься на нее, подмять под себя; однако другая часть, которая всю сознательную жизнь юноши боролась за то, чтобы возвысить его и весь человеческий род над своими чисто животными потребностями, не могла пойти на это.

— Нет, — повторил он, подошел к женщине и потянул рубашку вниз.

— Чего ты, в таком случае, от меня хочешь? — смущенно спросила она.

— Поговорить, — ответил Эвелин, теперь уже полностью совладав с собой.

— Поговорить? И что, интересно, ты можешь мне сказать? — в голубых глазах засверкали озорные, игривые искорки.

— Расскажите, откуда вы. Расскажите о своей жизни до… до всего этого.

Если бы он ударил женщину, то наверняка причинил бы ей меньшую боль.

— Как ты смеешь?

Он поднял руки и сделал шаг назад.

— Пожалуйста, сядьте, Дансалли Комервик. Я не причиню вам вреда. — Она криво улыбнулась, но села на краю постели. — Давайте успокоимся. Лично меня лучше всего успокаивает беседа. Мне хотелось бы побольше узнать о вас.

— Решил спасти меня, так, что ли? — с иронией спросила она. — Объяснить мне, что я сбилась с праведного пути, и вернуть на него?

— У меня даже в мыслях нет осуждать вас, — совершенно искренне ответил Эвелин. — Но мне и в самом деле хотелось бы понять, как это произошло.

— Ты что, никогда не чувствовал желания поразвлечься? — спросила она с дразнящими искорками в глазах. — Не испытывал этого зуда?

— Я самый обычный мужчина, — заверил ее Эвелин. — Но, думаю, я вкладываю в это слово совсем не то, что остальные мои товарищи.

Дансалли, женщина явно не глупая, откинулась назад и задумалась над его словами. Все четыре дня, пока штормило, она провела в одиночестве — если не считать регулярных визитов Квинтала, которому, похоже, все было мало. По правде говоря, она чувствовала ужасное одиночество уже очень давно — на всем пути до и от Санта-Мир-Абель, а также на протяжении многих лет до этого.

Ему таки пришлось ее упрашивать, но в конце концов она ответила на вопросы Эвелина и разговорилась с ним, как с… да, почти как с другом. Чуть ли не два часа они просто сидели и разговаривали.

— Мне пора идти, — сказал он, похлопал ее по руке и встал.

— Ты уверен, что не хочешь чуть-чуть задержаться? — спросила Дансалли, томно раскинувшись на постели и сверкая голубыми глазами.

— Нет, — решительно ответил он. — Но я хочу попросить вас об одном одолжении.

— Не волнуйся, — Дансалли игриво подмигнула ему. — Ты не потеряешь уважения своих друзей, можешь не сомневаться!

Эвелин тепло улыбнулся женщине. Он поверил ей и вышел на солнечный свет с чувством огромного облегчения, но вовсе не от того, о чем подумали остальные, особенно Квинтал.

С тех пор он посещал Дансалли наравне с другими. Они сидели и разговаривали, иногда смеялись, а однажды она даже расплакалась у него на плече. Оказывается, она родила мертвого ребенка, и разъяренный муж вышвырнул ее на улицу.

Рассказав об этом, Дансалли внезапно отскочила от Эвелина и сидела, сердито глядя на него. С какой стати она так разоткровенничалась с ним? Ей было не по себе; Эвелин сумел сделать то, чего до сих пор никому не удавалось, — затронуть какие-то очень личные струны в ее душе.

— Твой муж дрянной человек и к тому же дурак, — сказал Эвелин, — потому что трудно найти лучшего друга, чем Дансалли Комервик.

— Так, послушаем брата Эвелина Десбриса, — вздохнула она. — Он, кажется, все-таки собирается спасать меня.

— По моему мнению, ты нуждаешься в спасении гораздо меньше многих других, — ответил Эвелин.

Его слова, искренность его тона причинили ей ужасную боль. Она опустила взгляд, снова полились слезы.

Эвелин подошел к женщине и молча обнял ее.

«Бегущий» упрямо пересекал море, направляясь в сторону Фрипорта. Аджонас подходил к нему кружным путем, держась подальше от вероломного залива Фелайдин, где, по его словам, вода могла подняться в течение двадцати минут, и опасность штормового ветра угрожала гибелью парусному кораблю среди неприступных скал.

Они зашли во Фрипорт совсем ненадолго, и всего несколько моряков высадились на берег. Со следующим отливом «Бегущий» покинул это опасное место, и вскоре они уже входили в гавань Энтела.

То был третий по величине город Короны, после Урсала и Палмариса. Длинный причал и глубокая вода гавани позволили «Бегущему» подойти к пристани, и Аджонас всех отпустил на берег, двумя партиями.

Монахи тоже решили посмотреть город. Пеллимар заикнулся было о том, чтобы посетить местное аббатство. Таграйн и Эвелин согласились с ним, но прагматичный Квинтал отверг это предложение, опасаясь, что дискуссия о том, с какой целью братья Санта-Мир-Абель забрались так далеко на юг, может породить нежелательные вопросы. Тайной Пиманиникуита владел исключительно Санта-Мир-Абель; по словам магистра Сигертона, остальные аббатства церкви Абеля имели смутное представление о происхождении магических камней.

Эвелин вспомнил свой разговор с Джоджонахом, когда тот впервые рассказал ему о Пиманиникуите, и суровое предостережение магистра о том, что даже упоминание названия острова без разрешения отца Маркворта карается смертью, и согласился с решением Квинтала.

В результате они потратили целый день, просто гуляя по городу и дивясь на посаженные в центре экзотические цветы, на высокие белые здания, на шумный базар — самый большой открытый рынок из всех виденных ими прежде. Даже одежды жителей Энтела — жизнерадостные, яркие — поражали монахов. Недаром говорилось, что этот город по духу своему принадлежал скорее экзотическому Бехрену, чем Хонсе-Биру, и Эвелин, потрясенный открывающимися на каждом шагу картинами, решил, что совсем не прочь был бы посетить Бехрен.

— Когда-нибудь… — прошептал он, возвращаясь на корабль и оглядываясь через плечо на залитый солнцем город.

Пополнив припасы, «Бегущий» на следующий же день с отливом и попутным ветром резво поплыл на юг.

Желание Эвелина исполнилось быстрее, чем он рассчитывал: капитан Аджонас, без каких бы то ни было объяснений, зашел в гавань города Джасинта, уже по ту сторону горной гряды, разделяющей королевства.

Монахи занервничали, вопросительно глядя на Квинтала, но и его самого эта остановка застала врасплох. Он решительно направился к капитану и потребовал объяснений.

— Лучше моряков Бехрена южные воды не знает никто, — ответил Аджонас. — Как дуют ветры, с какими неожиданностями мы можем столкнуться и прочее. У меня здесь есть друзья, они могут оказать нам бесценную помощь.

— Смотрите, как бы в результате дорога на Пиманиникуит не стала известна кому не следует, — угрожающе произнес Квинтал. Капитан выпрямился, кровь бросилась ему в лицо, от чего безобразный шрам выступил более рельефно. Однако Квинтал остался непреклонен. — Я отправлюсь вместе с вами к этим… друзьям.

— В таком случае, переоденьтесь, брат Квинтал, — ответил Аджонас. — И я не гарантирую вашу безопасность.

— Как и я вашу.

Во второй половине дня, провожаемая взволнованными взглядами трех оставшихся монахов и высыпавших на палубу матросов, эта пара в сопровождении Бункуса Смили отбыла на берег. Чтобы унять волнение, Пеллимар отправился к женщине — к удовлетворению Эвелина, никто, кроме него, до сих пор не знал ее подлинного имени, — но Эвелин и Таграйн остались у поручней, глядя, как садится солнце и в портовых зданиях один за другим вспыхивают огни.

В конце концов послышался плеск весел, и появилась лодка, на борту которой, в целости и сохранности, находилась вся троица.

— Отбываем поутру, на рассвете, — бросил Аджонас Смили, как только они поднялись на палубу.

Таграйн и Эвелин обменялись тревожными взглядами, вызванными столь нехарактерным для капитана резким тоном и мрачным выражением лица Квинтала.

— На море неспокойно, — объяснил он братьям.

— Пираты? — спросил Таграйн.

— Да, и пираты, и поври.

Эвелин вздохнул и перевел взгляд на незнакомый ландшафт — горную гряду под названием Пояс-и-Пряжка, темнеющую на фоне все еще угасающего вечернего неба. Как далеко забрались они от дома! И впереди — океан, по которому плыть и плыть, со всеми этими кровожадными поври и пиратами…

Этой ночью он тоже побывал у Дансалли. Брату Эвелину нужна была дружеская поддержка.

ГЛАВА 16 СМЕРТЕЛЬНАЯ ВОЙНА

Пятое лето, которое Элбрайн провел в Облачном Лесу, стало едва ли не лучшим временем всей его юности. Он был уже не мальчиком, а сильным юношей; все детское в нем исчезло, за исключением склонности к озорству, от чего, как опасалась Тантан, он никогда не избавится. Ежеутренний ритуал с млечными камнями продолжался, но теперь он выполнял свою задачу быстро и ловко, и это служило наглядным доказательством того, как сильно он изменился.

Несмотря на то что Элбрайн вырос в рослого и крепкого юношу, ничего неуклюжего в нем не осталось. Он танцевал с эльфами, он боролся с эльфами, он вприпрыжку бегал по извилистым тропам Облачного Леса. Светло-каштановые волосы, всегда чистые и постриженные до плеч, красиво обрамляли неизменно и тщательно выбритое лицо. Элбрайн принимал участие во всех эльфийских ритуалах — танцах, праздниках, охоте, — и все были рады ему, но тем не менее он больше чем когда-либо чувствовал себя одиноким. Не то чтобы он жаждал человеческого общества; напротив, эта мысль по-прежнему пугала его. Просто теперь он со всей отчетливостью понимал, как сильно отличается от этих созданий, и не только внешне. Они учили его смотреть на мир их глазами — с полной внутренней раскрепощенностью, позволяющей видеть не столько реальность, сколько то, что им подсказывало воображение, — но у Элбрайна это плохо получалось. Слишком глубоко в нем укоренилось ощущение порядка, слишком сильно было развито чувство правильного и неправильного.

И вот как-то днем, во время долгой прогулки, сопровождающейся, как обычно, разговорами о животных и растениях, Элбрайн поделился этими своими настроениями с Джуравилем.

Тот остановился и пристально посмотрел на юношу.

— А на что, интересно, ты рассчитывал? — спросил он.

Эти слова, не предлагающие никаких конкретных объяснений, тем не менее подействовали на Элбрайна успокаивающе. До него внезапно дошло, что эльфы никогда и не ожидали его полного перевоплощения в одного из них.

— Мы открываем для тебя другой способ смотреть на мир, — продолжал Джуравиль, — надеясь, что он поможет тебе в твоих путешествиях и испытаниях. Это всего лишь инструмент, способный, однако, поднять тебя над другими представителями рода человеческого.

— Почему? В смысле, почему именно я избран для того, чтобы получить этот дар? — спросил Элбрайн.

— Кровь Мазера, — ответил Джуравиль; фраза, которую так часто произносила Тантан, обычно с оттенком насмешки. — Мазер был твоим дядей, старшим братом твоего отца.

Эти слова вызвали в сознании Элбрайна воспоминание о другом времени и месте, о том, что происходило почти пять лет назад, когда он вместе с Пони стоял на холме над Дундалисом, глядя на мерцающее в вышине Гало.

— В вашей семье считалось, что он умер совсем молодым, — продолжал Джуравиль.

— Да, я помню… — начал было Элбрайн и замолчал.

На самом деле толком он ничего не помнил. Вроде бы отец упоминал о гибели своего старшего брата, которого, по-видимому, звали Мазер; во всяком случае, юноша, без сомнения, слышал это имя еще до того, как встретился с тол’алфар.

— Юный Мазер и вправду чуть не умер, — продолжал Джуравиль. — Его покалечил медведь. Мы нашли его в лесу и принесли в Кер’алфар. Выздоравливал он долго, но все же в конце концов поправился; сильный был мальчик — это у вас в крови. Мы собирались отпустить его домой, но прошло слишком много времени, и разведчики донесли, что Виндоны переселились в другое место.

Эльф замолчал, как бы обдумывая, что сказать дальше.

— На протяжении многих столетий люди и эльфы теснее, чем сейчас, общались друг с другом. Часто они селились рядом, а иногда даже жили одной общиной. Существовали и браки между ними, о двух мне точно известно, хотя дети от таких союзов рождались редко.

— Что разделило их? — спросил Элбрайн.

Джуравиль засмеялся.

— Ты прожил в Облачном Лесу пять лет, — ответил он. — Неужели не заметил, чего именно здесь не хватает?

Элбрайн удивленно посмотрел на него. Что он упустил из виду в этом зачарованном месте?

— Детей, — подсказал ему Джуравиль. — Детей, — повторил он подавленно. — В этом мы не похожи на людей. Я могу прожить тысячу лет — у меня за плечами уже около половины этого срока — и за все это время иметь одного или, самое большее, двоих детей.

Джуравиль снова замолчал, взгляд его затуманился.

— Это все потому, что триста лет назад пробудился дактиль, — добавил он.

— Дактиль?

— Демон.

Джуравиль отошел к краю маленькой полянки, поднял голову к небесам и запел.

Песнь Джуравиля вызвала поток образов в сознании Элбрайна: сцены войны и насилия — вроде тех, которые были связаны с Дундалисом в тот ужасный день, когда напали гоблины. К тому времени, когда Джуравиль закончил, щеки юноши были мокры от слез, и сам эльф тоже плакал.

— Мы зовем этого демона дактиль, — сказал он. — По правде говоря, его пробуждение — это скорее явление мирового порядка, чем событие, имеющее отношение к какому-то конкретному существу. Мы — я имею в виду людей и эльфов — совершили ужасную глупость, однажды позволив этому ужасному созданию проникнуть в наш мир.

— И когда демон пробуждается, начинаются войны, — сделал вывод Элбрайн. — Вроде того сражения, в котором погибла моя семья.

Джуравиль кивнул и продолжил свои объяснения.

— Последний раз демон пробудился триста лет назад. В то время мы открыто торговали с людьми, и нас было тогда гораздо больше. Не столько, сколько людей, но больше. Ко’эвайл, или «смертельная война», так мы называем то ужасное время, когда погибли четверо из каждых пяти эльфов, — он вздохнул с выражением покорности судьбе. — И с тех пор у нас рождается мало детей…

— Вас уцелело так мало, что вы решили скрыться, держаться подальше от всех остальных.

Джуравиль удовлетворенно кивнул — юноша правильно понимает его.

— И тогда мы ушли в Облачный Лес и другие, не менее потаенные места. Благодаря помощи святых людей и их драгоценным дарам — магическим камням — мы сделали так, что эти места стали недоступны вторжению извне. Так мы и живем, и здесь, и там, под покровом облаков и тьмы. Нас мало; мы не можем позволить узнать о своем существовании даже тем людям, которых считаем своими друзьями.

— Среди вас есть те, кто ни одного человека не воспринимает как друга.

— Ты имеешь в виду Тантан? — засмеялся Джуравиль. — Пойми, она просто завидует тебе.

— Завидует? Чему?

— Твоей свободе, — ответил Джуравиль. — Мир открыт для тебя, но не для нее. Поверь, она не питает ненависти к тебе.

— Готов поверить в это — до нашей следующей схватки, — эти слова Элбрайна заставили эльфа снова рассмеяться.

— Да, она серьезный противник. И к тебе требовательна в особенности. Это ли не лучшее доказательство того, что Тантан твой друг? — Пожевывая травинку, юноша обдумывал услышанное. — Она знает, что тебя ждет нелегкая судьба, и хочет, чтобы ты как следует подготовился к ней.

— Что это за «нелегкая судьба»?

— О, вот это вопрос! — Джуравиль многозначительно поднял палец. — Мы не живем больше вместе с людьми, но нельзя сказать, что все отношения между нами прерваны. Именно мы, эльфы Кер’алфар, обучаем тех, кого называют Защитниками, — Элбрайн покачал головой; никогда прежде ему не приходилось слышать ни о чем подобном. — Твой дядя Мазер был Защитником, и притом одним из лучших. На протяжении почти сорока лет он охранял наши границы от гоблинов, великанов и прочих тварей. Чтобы перечислить все его подвиги, не хватит и недели.

Элбрайном овладело непривычное чувство гордости.

— И ты будешь таким же, — закончил Джуравиль. — Защитник Элбрайн.

С этими словами эльф, как это было для него характерно, неожиданно ушел. Элбрайн понял, что урок закончен и что, наверно, это был самый важный урок, преподанный ему за все время пребывания в Облачном Лесу.

— Вот здесь, чувствуешь?

Джуравиль поднял руку, прося тишины и ощупывая обнаженной и очень чувствительной ступней поверхность камня. Спустя несколько мгновений он ощутил еле заметную вибрацию.

— Очень далеко к северо-западу, — заметил Талларейш, глядя в том направлении, как будто ожидал, что оттуда на Облачный Лес вот-вот хлынет орда темных сил.

— Леди Дасслеронд известили? — спросил Джуравиль.

— Конечно, — ответил один из самых старших эльфов Кер’алфар, по имени Виллейн. — И разведчиков выслали. Они сообщают, что на расстоянии около двадцати миль от нашей долины произошел сдвиг пластов, и в земной коре возникла огромная трещина. Это далеко на севере, дикая местность, где не селятся даже люди.

— Ты знаешь, где находится это место? — спросил Джуравиль Виллейна.

— Думаю, его будет нетрудно найти, — вмешался в разговор Талларейш.

Судя по выражению его лица, он, как и Джуравиль, жаждал своими глазами взглянуть на последствия катаклизма.

— Разведчики уже преодолели разлом и сейчас движутся дальше на север, — ответил старый эльф. — Значит, они не скоро вернутся в Кер’алфар.

— Но Леди Дасслеронд должна быть в курсе, — заметил Талларейш, предполагая, что Виллейн, ярый поборник соблюдения правил, уже догадывается, что у них на уме.

— Мы можем добраться туда и вернуться обратно еще до того, как завтра зайдет солнце, — сказал Джуравиль. — Если, конечно, найдем это место.

— Птицы покажут нам, — заверил его Виллейн. — Они все знают.

Этим вечером на поляне было необычно тихо — ни одного эльфа не видно. То ли все они разошлись куда-то, то ли просто не желали показываться. Элбрайн прожил с тол’алфар достаточно долго, чтобы знать — они могли быть тут, совсем рядом, но даже он, научившийся прекрасно чувствовать лес, не заподозрил бы их присутствия, если бы они сами того не пожелали.

Тем не менее юноша был почему-то уверен, что этим вечером на поляне были только он и его противник, до поры затаившийся в густой тени.

Молодой человек задержал дыхание, когда эльф вышел на залитую лунным светом поляну.

Тантан.

Элбрайн крепко стиснул свой шест. Он не сражался с Тантан уже много недель и был настроен удивить заносчивую эльфийку.

— Я буду колотить тебя до тех пор, пока ты не выкрикнешь мое имя, — насмешливо заявила Тантан, дойдя до центра полянки.

Одной рукой она вращала эльфийский меч, а другой — сравнительно короткий кинжал, тоже деревянный, конечно. Оружие мелькало с быстротой молнии. Элбрайн прекрасно знал о сверхъестественной ловкости Тантан. Она могла одновременно и без видимых усилий подбрасывать по четыре монеты каждой рукой и жонглировать дюжиной кинжалов или горящих факелов.

Но быстрота и точность движений на этот раз ее не спасут, сказал себе Элбрайн.

Он вышел на поляну, держа шест горизонтально перед собой, правая ладонь повернута вверх, левая вниз. Обычно перед началом поединка противники договаривались о правилах, но сейчас в этом не было нужды. После всех этих лет Тантан и Элбрайн понимали друг друга без всяких слов.

Элбрайн пригнулся, и Тантан тут же бросилась в атаку, швырнув вперед меч. Элбрайн выпустил шест из левой руки, слегка повернул его вправо, потом влево и отразил летящий на него меч. Снова крепко схватил шест обеими руками и приготовился защищаться; так, по крайней мере, все это представлялось Тантан.

Однако он удивил ее. Логика подсказывала, что юноша, со своим менее маневренным оружием и более неуклюжими движениями, должен был предоставить первоначальную инициативу Тантан, играя, так сказать, черными, если провести аналогию с шахматами. Нападение для него было чревато тем, что любая, даже самая незначительная, ошибка могла стать роковой против стремительно мелькающего оружия Тантан.

Но молодой человек начал яростное наступление. Он снова выпустил шест из левой руки, до отказа повернул его вправо, снова влево, но, когда тот вернулся в горизонтальное положение, не схватил его левой рукой, а еще раз резко повернул вправо. И когда шест шел обратно, перехватил его и нанес удар, как будто это было копье.

Тантан знала, как сильно этот юноша ненавидит ее, и подозревала, что он может броситься в атаку. Она нырнула под направленный на нее шест, скрестив над головой кинжал и меч, чтобы, наткнувшись на них, шест отлетел подальше, после чего рассчитывала тут же сама броситься в наступление.

Однако Элбрайн успел перехватить шест и снова направил его в сторону Тантан, заставив ее нырнуть второй раз. Держа шест одной рукой, он поднял его над головой, описал им круг, схватил обеими руками и направил к земле, прямо на Тантан.

Она вскрикнула и снова швырнула меч. Он пролетел мимо цели и воткнулся в землю. Шест, посланный со всей недюжинной силой молодого человека, шмякнулся о землю рядом с мечом, а Тантан подпрыгнула и отлетела назад, громко хлопая полупрозрачными крыльями и стараясь прийти в себя.

Элбрайн мрачно улыбнулся и снова ринулся вперед, вертя, размахивая, тыча и нанося удары шестом — все что угодно, лишь бы заставить свою противницу отступать.

Частично его успех объяснялся неожиданностью нападения. Коварная Тантан, однако, быстро сориентировалась и стала не просто уворачиваться от его ударов, но отбивать их; и, главное, она не позволяла ему приблизиться к себе ближе, чем считала нужным.

Так они и сражались, довольно долгое время оставаясь практически на равных. Оружие ударялось друг о друга с такой силой, что, подумалось Элбрайну, не будь оно деревянным, могли бы полететь искры. Досталось обоим противникам, но равновесие сил сохранялось по-прежнему.

Элбрайн почувствовал, что начинает уставать. Однако это означало, что и Тантан устала тоже. Если бы он сумел нанести ей по-настоящему сильный удар, сражение подошло бы к концу.

Он принялся яростно размахивать перед собой шестом в горизонтальной плоскости — вправо, влево, вправо, влево. Мне и нужно-то попасть всего один раз, подумал он; но, похоже, это было не так-то просто.

Более того. В какой-то момент, когда его шест на широком размахе ушел в сторону, Тантан ухитрилась метнуться вперед и ткнуть его своим кинжалом в пальцы той руки, которой он держал шест.

Требовалось срочно придумать что-то новенькое, что-то такое, чего он никогда прежде не делал и что стало бы неожиданностью для Тантан. Что-то рискованное, даже отчаянное, вроде того «прыжка в неизвестность», к которому прибег Талларейш, когда понял, что может проиграть. Элбрайн почувствовал, что уверенность Тантан нарастает. Она уже была готова торжествовать победу.

Он сделал вид, что отступает, уводя ее в сторону от валяющегося в траве меча. А потом неожиданно бросился вперед, широко ухватив шест обеими руками и поводя им в горизонтальной плоскости справа налево и обратно на такой высоте, чтобы Тантан не смогла поднырнуть под него. Ей не оставалось ничего другого, как держаться совсем близко к земле, что она и делала. Неожиданно Элбрайн перехватил шест одной рукой, повернулся — ох, это было опасно: даже на мгновение поворачиваться спиной к такой шустрой особе, как Тантан! — а когда снова оказался лицом к ней, испустил яростный вопль, упал на одно колено и со всей силой нанес удар туда, где она стояла.

Шест со свистом прорезал воздух и шмякнулся о землю. Тантан исчезла!

Элбрайн запаниковал, пытаясь вычислить, куда она подевалась и откуда, следовательно, можно ожидать удара. Ни вправо, ни влево метнуться она не могла — он заметил бы это; проскочить под шестом тоже, потому что юноша нанес удар, стоя на колене, то есть совсем низко над землей.

Значит, оставалось одно — крылья.

И — да, она уже летела сверху, прямо на Элбрайна. Удар, который он нанес перед этим, был настолько силен, что по инерции он рухнул в траву лицом вниз, но тут же перекатился и сейчас лежал на спине. Вредная эльфийка не преминула воспользоваться этим. Острие ее ножа было нацелено ему в голову. Вдруг голубые глаза Тантан широко распахнулись — все еще лежа, Элбрайн поднял свой шест и направил его вверх, прямо навстречу ее движению.

Она яростно замахала ножом, но тщетно. Тогда Тантан попыталась просто упасть на Элбрайна, однако кончик его шеста уперся ей в грудь.

Шест был длиной восемь футов, и, сколько Тантан ни махала ножом, добраться до лежащего навзничь Элбрайна ей не удавалось. Потом она выронила нож — судя по всему, ненамеренно, поскольку он не причинил юноше никакого вреда, — а Элбрайн продолжал вертикально удерживать шест, не давая ей соскользнуть с него. В конце концов она все же сумела сделать это, метнулась к своему ножу, схватила его, но тут же упала, отчаянно хватая ртом воздух.

Элбрайн, отбросив шест, мгновенно оказался около нее, мысленно ругая себя за это. Кто ее знает? Может, она просто притворяется, а сама соберется с силами и нанесет ему удар прямо в лицо.

Однако сил у Тантан не осталось, и собираться ей было не с чем. Она не могла даже говорить, и нож выпал из ее ослабевшей руки. Элбрайн опустился рядом с ней на колени и обхватил за плечи.

— Тантан… Тантан… — повторял он снова и снова, опасаясь, что она серьезно ранена и может даже умереть прямо здесь, на этой поляне, и поблизости не окажется никого, кроме человека, которого она презирала.

Однако в конце концов ее дыхание выровнялось. Она подняла взгляд на Элбрайна, и он увидел искреннее восхищение в ее глазах.

— Честная победа… По-моему… ты сделал… невозможное… Поздравляю…

Тантан встала и, пошатываясь, покинула поляну, даже не оглянувшись на стоящего на коленях Элбрайна.

Ряд невысоких, раскидистых яблонь тянулся почти точно по прямой, потом обрывался и продолжался дальше на расстоянии примерно в дюжину футов. Разлом явно был совсем свежий, судя по влажности и цвету обнажившейся почвы, пронизанной корнями вывороченных растений.

— Это один из садов брата Аллабарнета, — заметил Талларейш.

Остальные двое кивнули в знак согласия. Они — да, наверно, и любой обитатель Короны — были наслышаны об этом странствующем монахе из аббатства в Палмарисе. Более ста лет назад он бродил по этим диким пустошам, сажая повсюду яблони в надежде подвигнуть таким образом жителей королевства Хонсе-Бир заняться освоением заброшенных земель. Аллабарнет — процесс канонизации его уже начался, и аббаты рассчитывали, что он будет причислен к лику святых где-то в пределах ближайших десяти лет, — так и не дожил до того, чтобы увидеть осуществление своей мечты. Практически она не осуществилась до сих пор, но его яблони продолжали расти и благоухать. Эльфы считали Аллабарнета своим другом и нередко помогали ему, или сами, или через своих Защитников.

Вот почему стоящие сейчас у разлома эльфы знали и этого человека, и дело, которому он посвятил свою жизнь; и еще им было очень хорошо известно, что он всегда сажал свои яблони прямыми, ровными рядами.

Что же, в таком случае, произошло тут?

У них был на это лишь один ответ, поскольку никакие живые создания, даже знаменитые северные драконы, не смогли бы так аккуратно взрезать землю.

— Землетрясение, — пробормотал Джуравиль.

— Вот оттуда, — Талларейш указал на север, где, как им было известно, находилась область древних гор, носившая название Барбакан.

— Не такое уж выдающееся событие, — заметил Виллейн. — Землетрясения случаются время от времени.

Джуравиль понимал, что старый эльф говорит это, главным образом чтобы успокоить его. А Джуравиль тревожился, о чем красноречиво говорило выражение его прекрасного лица. И как могло быть иначе, если всего неделю назад он обсуждал эту самую тему со своим учеником Элбрайном?

Логически рассуждая, Виллейн прав. Землетрясения и грозы, торнадо и извержения вулканов часто объясняются совершенно естественными причинами. Возможно, так было и сейчас.

Возможно. Но Джуравиль знал, что подобные события могли быть также следствием гораздо более мощного и грозного явления. Это землетрясение, яростные набеги гоблинов на деревни вроде того, в результате которого пять лет назад осиротел Элбрайн, — все это могло быть признаком надвигающегося зла.

Он снова посмотрел на север, на линию далекого горизонта. Если бы погода была более ясной, его острый эльфийский взгляд мог бы заметить что-то там, вдали — некий проблеск, подтверждающий или опровергающий обоснованность его тревог. Но, увы, горизонт затянула дымка, и Джуравилю оставалось только волноваться.

Неужели демон в самом деле пробудился?

ГЛАВА 17 ЧЕРНЫЕ КРЫЛЬЯ

Их сближение происходило медленно, очень медленно; Коннор, казалось, искренне желал понять суть колебаний Джилли. Он чувствовал, как она вздрагивает каждый раз, когда он оказывался совсем рядом, когда его лицо было всего в нескольких дюймах от ее лица, когда их губы тянулись, словно подчиняясь магической силе притяжения.

Однако Джилл неизбежно отворачивалась, и на ее лице отражалось то же разочарование, что охватывало и Коннора. Этот отказ от сближения глубоко задевал его; казалось, девушка пренебрегает им, несмотря на все ее заверения, что это не так. Чувство было такое, как будто что-то в Джилл противится ему, как будто он ей просто… не слишком нравится. Виданное ли дело! Племянник барона из Палмариса, отнюдь не новичок в любви, был удивлен, раздосадован, а отчасти и заинтригован. Своим поведением девушка бросала ему вызов; ни с чем подобным до сих пор он не сталкивался и был полон решимости так или иначе это препятствие преодолеть.

Постепенно, однако, замечая, как радостно вспыхивают ее глаза, когда он появляется в таверне, молодой человек начал понимать, что корень зла таится не столько в отношении к нему лично, сколько к ее таинственному прошлому. Его желание лишь усилилось; он желал Джилл так страстно, как ни одну женщину в своей жизни. Что же, терпения ему не занимать. Он будет вечерами гулять с ней и разговаривать, а для удовлетворения других потребностей в его распоряжении имеются бордели, о чем, конечно, Джилл — его Джилл — никогда не узнает.

Что касается Джилл, то она действительно радовалась, когда Коннор появлялся на пороге таверны. Она постоянно думала о нем; он даже снился ей! Она показала ему свое тайное любимое убежище на крыше над проулком, и они часами сидели там, глядя на звезды и ведя неспешный разговор. Именно там она в конце концов позволила Коннору поцеловать себя — и даже ответила на его поцелуй, — хотя это продолжалось совсем недолго, до того, как темные крылья смутных воспоминаний не обволокли ее. Этот поцелуй — любой поцелуй, как ей казалось — возвращал ее к какому-то очень болезненному моменту прошлого, настолько мучительному, что она смертельно боялась вспомнить его.

Но она терпела эту боль и позволяла Коннору целовать себя — иногда.

И именно на крыше, под затянутым облаками небом, сквозь которые изредка проглядывали звезды, он впервые заговорил с ней о женитьбе.

У Джилл перехватило дыхание. Не в силах смотреть на молодого человека, она подняла взгляд к небу, как будто надеясь, что оттуда придет ответ на мучающие ее вопросы. Любит ли она Коннора? Понимает ли вообще, что такое любовь?

Она знала лишь, что общество Коннора одновременно и доставляет ей удовольствие, и пугает ее. Язык тела ничем не заглушить — каждый раз при виде молодого человека ее охватывала сладкая дрожь, и внутри разливалось приятное тепло. Но и страх не отпускал ее — страх перед близостью с Коннором или, если уж на то пошло, с любым мужчиной. Счастье, казалось, было совсем рядом, и все же вне пределов досягаемости Джилл.

Ее первой инстинктивной мыслью было отказать ему. Разве можно стать хорошей женой, если понятия не имеешь, кто ты такая? Даже поцелуй заставлял ее напрягаться, чтобы преодолеть ту темную преграду, происхождения которой она не понимала. Надолго ли хватит терпения Коннора?

Однако существовали еще Петтибва и Грейвис, люди, в свое время приютившие ее, одарившие прекрасным чувством семьи и дома. Как бы они обрадовались, узнав, что Джилл удачно вышла замуж! Кроме всего прочего, стань она знатной особой, это отразилось бы и на них, просто улучшило бы качество их жизни, чем Джилл никак не могла пренебрегать.

В конце концов она набралась мужества и перевела взгляд на Коннора, заглянула в его прекрасные карие глаза, поблескивающие в свете звезд.

— Ты знаешь, что я люблю тебя, — сказал он. — Только тебя. Все эти недели, даже месяцы, я сидел рядом с тобой, мечтая о том, чтобы любить тебя, чтобы просыпаться рядом с тобой. Ах, моя Джилли, скажи, что тоже любишь меня! Если это не так, я пойду в Мазур Делавал, и пусть его холодные воды поглотят меня, пусть тепло жизни покинет мое тело.

Эти слова звучали для молодой женщины прекрасной музыкой. Слух резануло лишь обращение «Джилли»; оно заставляло ее чувствовать себя совсем девочкой и вообще не нравилось ей. Она верила Коннору всем сердцем, и, да, она могла полюбить его; так, по крайней мере, ей казалось. А иначе почему ей так радостно видеть его, почему появление Коннора каждый раз заставляет ее улыбаться?

— Так ты выйдешь за меня замуж? — спросил он.

Он произнес эти слова так тихо, что Джилл не была уверена, слышала ли их или они проникли в ее сознание, когда он нежно провел кончиком пальца по ее щеке.

Она кивнула, он придвинулся ближе и поцеловал ее. Это был долгий поцелуй, и все время, пока он длился, Джилл отбивалась от черных крыльев, старалась как-то отключиться от того, что сейчас происходило. Вспоминала что угодно — сорта пива, которые подавали в таверне, человека, которого неделю назад у нее на глазах сбила телега, — все, все, лишь бы в памяти не всплыло то ужасное, ужасное событие из прошлого, от одной мысли о котором ее бросало в дрожь.

Предсказать реакцию Петтибвы и Грейвиса на новость о свадьбе не составляло труда. Приемный отец кивнул, улыбнулся своей бесценной Киске — он по-прежнему называл ее так — и заключил в теплые объятия. Петтибва, как обычно, гораздо более бурно проявляла свои чувства — захлопала в ладоши, даже подпрыгнула несколько раз, трясясь всем телом, а потом залилась слезами. Оба они всегда желали своей девочке одного — чтобы она была счастлива; в их любви к ней не было ни капли собственности. И теперь, похоже, эти мечты сбывались. Выйти замуж, да еще и за человека благородного звания! Джилл о таком не могла и мечтать, так они считали. Она будет одеваться, как королева, и, может быть, со временем ее даже представят ко двору!

Их реакция заставила Джилл укрепиться во мнении, что она сделала правильный выбор. Несмотря на все личные сомнения, созерцание Грейвиса и Петтибвы, таких радостно взволнованных, таких счастливых, согревало сердце. Разве могла она поступить иначе, учитывая, сколько они сделали для нее?

Свадьба должна была состояться в конце лета — так решила семья Коннора, поскольку они хотели, чтобы все было сделано как надо; и расходы, конечно, они тоже взяли на себя. На подготовку уходило много времени и сил, так что в оставшиеся месяцы Джилл и Коннор виделись реже, чем прежде.

— Ты уже отстрелялся? — спросил Греди, спускаясь по лестнице одного из самых известных в Палмарисе борделей.

Коннор, сидя в плюшевом кресле в приемном зале, бросил на своего приятеля рассеянный взгляд.

— Что, так и просидел в одиночестве всю ночь? — насмешливо спросил Греди. — К чему же разочаровывать бедных девушек?

— Хватит, Греди! — оборвал его Коннор.

Его тон не оставлял сомнений, кто здесь главный. По сравнению с Коннором Греди был никто, и единственная причина, по которой племянник барона терпел рядом с собой его присутствие, состояла в наличии у Греди приемной сестры.

Греди был очень хорошо осведомлен о ночных эскападах Коннора и при желании мог использовать эти сведения ему во вред. И хотя Греди ни разу не посмел сделать даже намека, Коннор слишком хорошо понимал, что собой представляет Греди, и опасался его.

— Что не так, друг мой? — спросил Греди, застегнув пояс и рухнув в кресло рядом с Коннором. — Может, жаль расставаться с разгульной жизнью? Может, предстоящий брак тяготит тебя?

— Глупости! — возразил Коннор. — Неужели завтра и впрямь этот день наступит? Как долго я ждал! И не сомневайся — я действительно люблю твою сестру. Она самая прекрасная, самая желанная, самая… — он проникновенно вздохнул.

Греди прикрыл рукой рот, чтобы скрыть усмешку.

— Похоже, она и впрямь свела тебя с ума, — заявил он. — Всего три «ночные бабочки» за пять месяцев — это не шутки!

Коннор посмотрел на него, вряд ли в своем теперешнем настроении улавливая иронию.

— Смотри, если ты хотя бы заикнешься ей об этом, я выпущу тебе кишки, — предостерегающе сказал он, и чувствовалось, что вполне серьезно.

Однако Греди понимал, что преимущество на его стороне, и не спешил отступать.

— И все же ты развлекаешься тут, — поддразнил он.

— Ну, я как-никак мужчина. Не позволять же Джилли и в самом деле свести меня с ума? Но это вовсе не означает, что я меньше люблю ее. Пойми это. Когда она будет моей женой…

— Ты уже спал с ней? — Коннор поглядел на него с таким выражением, что Греди отпрянул, испугавшись, что тот может ударить его. — Что тут такого? — запротестовал он. — Я вовсе не хочу задеть честь моей сестры. Я и сам переспал бы с ней, если бы не опасался неприятностей со стороны родителей.

— И с моей стороны, — чуть ли не прорычал Коннор.

— Теперь я выкинул это из головы, успокойся, — у Греди хватило ума не настаивать. Намекать Коннору на то, что он желал Джилл как женщину, было так же безрассудно, как пытаться вытащить из-под клюва у орла кусок мяса. — Она твоя, и только твоя. И она от тебя без ума, если меня не обманывают глаза. Никто, кроме Коннора Билдебороха, не смог бы затащить ее сейчас в постель, даже силой… — Он помолчал. — Ну так что? Коннору Билдебороху удалось взять эту крепость?

— Нет, — молодой человек не сумел скрыть разочарования. — Но это время уже недалеко.

— В конце лета, насколько мне известно. Или ты не станешь ждать так долго?

— Я не буду ничего добиваться от нее до свадьбы. Она боится — как и все девственницы, — но, конечно, той ночью я буду в своем праве. Она отдастся мне добровольно, или я возьму ее силой!

У Греди хватило ума не спрашивать, откуда такая уверенность в девственности его приемной сестры. На самом деле это не имело значения; имело значение лишь то, что Коннор в это верил.

И Коннор действительно верил! Это чувствовалось в охватившем его горячечном нетерпении, да и во всем его поведении; хотя бы в том, что даже лучшие шлюхи лучшего борделя Палмариса потеряли для него свою привлекательность!

— Малютка Джилли, — пробормотал Греди себе под нос, когда Коннор вскочил и бросился к выходу. — Ну ты и сучка. Нацепила свою непорочность на острый крючок и приманила ею не кого-нибудь, а племянника барона.

Греди безмолвно поаплодировал своей хитрющей маленькой сестричке, хотя то, как она действовала, почти пугало его; ему никогда даже в голову не приходило, что она способна вести такую вероломную игру — и так дьявольски успешно.

— А, надоели они мне оба, — добавил Греди уже громче и последовал за Коннором. Две женщины, сидящие на нижних ступенях лестницы, подняли головы и с любопытством посмотрели на него. — По крайней мере, я избавлюсь от тебя, дорогая сестричка, и пусть Коннор потом пеняет на себя, когда выяснится, что ты вовсе не такое сокровище, как он того хотел.

Он был еще на пороге, когда с улицы вошла еще одна проститутка из числа его фавориток. Он ладонью приподнял ее голову за подбородок. Женщина улыбнулась.

— Маленькая сучка, — сказал он. — Скоро, совсем скоро бедняга Коннор поймет, что у нее нет ни твоего обаяния, ни талантов.

Он поцеловал женщину и выбежал на улицу. Хотя… стоило ли торопиться? Ясное дело, Коннор отправился в гостиницу, чтобы встретиться с Джилл. Ничто не мешает Греди пропустить пару стаканчиков и сыграть в кости.

Это была церемония, о которой говорил весь Палмарис; женщины впадали в экстаз, а мужчины напускали на себя преувеличенно важный вид, в глубине души желая оказаться на месте Коннора Билдебороха, когда он в карете совершал проезд по извилистым улицам. Все разговоры насчет того, как это такая благородная семья снизошла до безродной сироты, смолкли сами собой, когда люди увидели Джилл, такую юную, такую чистую и прекрасную. В белом платье из отделанного кружевами атласа, с густыми золотистыми волосами, заколотыми с одной стороны и свободно ниспадающими с другой, она казалась созданной быть королевой. Ходили даже слухи, что в жилах девушки и впрямь течет королевская кровь; слухи были вызваны тем, что, как выяснилось, о ее прошлом никто ничего толком не знал.

Все это была чепуха, претенциозность и сплошная показуха, но в Году Божьем 821 в Хонсе-Бире так уж было заведено.

Лицо Джилл превратилось в маску с нарисованной на ней вымученной улыбкой. Она выглядела принцессой, но чувствовала себя маленькой потерянной девочкой. С одной стороны, очень приятно было одеться так нарядно и чувствовать себя в центре внимания. С другой стороны, именно это ощущение, что она в центре внимания, ужасало ее. Мало того, что карета объехала, казалось, все улицы города, а в церкви во время свадьбы присутствовало не меньше пятисот человек; гораздо хуже было то, что должно было произойти позже, по окончании грандиозного бала…

— Я ждал слишком долго, — сказал ей Коннор утром, сопровождая свои слова поцелуем в щеку. — Сегодня ночью.

И ушел, оставив Джилл наедине со своими мыслями. Если каждый подаренный ему поцелуй сопровождался для Джилл ужасным звуком хлопающих вокруг черных крыльев, что же будет, когда свершится то, чего он так жаждет? Одна из служанок рассказала ей во всех подробностях, что именно ее ожидает.

Джилл заставила себя улыбнуться Коннору перед тем, как он ушел, но от мысли о предстоящей ночи ее бросало в дрожь.

Церемония прошла на самом высоком уровне — с радостной торжественностью; женщины плакали, мужчины сохраняли важный вид. Потом новобрачные вышли в огромный зал, где было полно народу, звучала музыка, звенели бокалы, слышался смех. Джилл редко выпивала больше одного бокала вина, но этим вечером Коннор угощал ее снова и снова, и она не отказывалась. Он явно пытался помочь ей расслабиться, и она тоже от всей души хотела этого.

Или, может быть, она просто пыталась притупить свой страх.

К ней подходили джентльмены, если не по духу, то по крайней мере по крови. Поздравляли, приглашали танцевать; некоторые шептали на ушко непристойности, руки других как бы нечаянно оказывались там, где им вовсе не следовало быть. Однако Джилл, хотя и чуточку пьяная, ловко увертывалась, не позволяя им ничего лишнего.

По настоянию Коннора бал закончился довольно быстро, что вызвало множество двусмысленных комментариев.

Джилл вытерпела и их, как она терпела все остальное на протяжении этого долгого дня, внешне спокойно, а внутренне уйдя в себя и глядя на Грейвиса и Петтибву, стоящих рядом с Билдеборохами. Все это ради них, постоянно повторяла она себе; и, по правде говоря, никогда прежде ей не приходилось видеть своих приемных родителей такими счастливыми. Петтибва, та просто сияла.

Когда гости откланялись, Коннор повез Джилл через весь город в особняк своего дяди, барона Билдебороха. Они незаметно вошли через боковую дверь западного флигеля и направились в гостевые комнаты, которые барон предоставил своему племяннику вместе с парой служанок. Обе были еще моложе Джилл, которой едва исполнилось восемнадцать. Они отвели ее в спальню. Войдя туда, Джилл растерялась, почувствовав себя совсем крошечной. Высокие потолки, огромные гобелены на стенах, а постель и камин таких невероятных размеров, что у бедняжки просто дух захватило. Вся прошлая жизнь приучила девушку к отсутствию излишеств, и эта роскошь казалась ей… непристойной; на постели могли бы с удобством спать не меньше дюжины человек, и Джилл даже пришлось встать на стул, чтобы забраться на нее!

Она молчала, пока служанки снимали с нее роскошное платье, наперебой болтая.

— Леди должна иметь большую практику в искусстве занятий любовью, — заметила первая.

— Есть ли в Палмарисе хоть одна девушка, которую Коннор Билдеборох не затащил бы в постель? — добавила другая.

Джилл почувствовала дурноту, когда услышала это.

Наконец болтушки ушли. Она сидела на краю огромной постели в открытой шелковой ночной рубашке (слишком низкий вырез и спереди и сзади), едва достающей до бедер. Ночь была холодная — стоял поздний август, — в комнате сквозило, но служанки разожгли в камине огонь. Джилл встала, чтобы подойти к нему, и тут дверь рывком отворилась. Вошел Коннор, в черных брюках и белой рубашке, в которых он был во время свадьбы, но без ботинок, куртки и даже без пояса.

Джилл пристально смотрела на огонь в камине; он подошел и крепко обнял ее сзади.

— Моя Джилли, — прошептал он, водя губами по ее шее.

И тут же отпрянул с исказившимся лицом. Он ощутил ее напряжение, поняла она, и уже одно это позволило ей немного расслабиться. Коннор так хорошо знал ее; он не мог не почувствовать ее страха. Он будет нежен с ней, от всей души надеялась Джилл. Не станет торопить ее. Он ведь любит ее, в конце концов!

Только эти мысли стремительно пронеслись в ее сознании, как Коннор грубо схватил ее, притянул к себе и впился губами в ее губы. Она была так потрясена, что даже не отшатнулась, даже не успела толком испугаться этого внезапного бурного проявления страсти.

Она чувствовала его губы, чувствовала во рту его язык.

В ее сознании прозвучал вопль мучительной боли. Крик умирающего ребенка, крик матери, всех других жителей деревни.

— Нет! — Джилл оттолкнула Коннора и застыла перед ним, часто, тяжело дыша.

— Нет?

У нее с такой силой перехватило дыхание, что она была не в состоянии ничего объяснить; просто покачала головой.

— Нет?! — теперь уже закричал Коннор и с размаху ударил ее по лицу.

Джилл почувствовала, что колени у нее подогнулись, и она упала бы, если бы Коннор снова не стиснул ее в объятиях, осыпая поцелуями лицо и шею.

— Ты не должна отказывать мне!

Джилл сопротивлялась, не желая сделать ему больно, даже сочувствуя ему, но ощущая полную свою неспособность пойти навстречу его желанию. В конце концов ей удалось вырваться и отступить на шаг назад.

— Я твой муж, — почти спокойно сказал Коннор. — По закону. И буду делать с тобой все, что пожелаю.

— Умоляю тебя… — пролепетала Джилл.

Коннор взволнованно зашагал по комнате, возмущенно вскидывая руки.

— Я ждал все эти долгие месяцы! Грезил тобой, мечтал об этой ночи. В целом мире для меня нет ничего важнее этой ночи!

Он внезапно остановился в нескольких шагах перед ней.

Джилл почувствовала себя самым мерзким существом на свете. Она хотела уступить Коннору, дать ему то, что он заслужил своим терпением. Но эти крылья, эти черные крылья! И этот далекий, душераздирающий вопль!

Внезапно его поведение снова резко изменилось.

— Все, хватит, — произнес он голосом, в котором чувствовалась угроза.

Джилл беспомощно наблюдала, как он сорвал с себя рубашку, а потом освободился и от брюк.

Никогда прежде она не видела обнаженного мужчину, и, конечно, ей было неловко смотреть на него. Он был прекрасно сложен, но это не имело ровно никакого значения — если это зрелище и пробудило в Джилл какие-то чувства, то их смыли страх и сознание того, что Коннор совсем, совсем не понимает ее.

Хуже того — в его лице не было сейчас ни любви, ни нежности; только страстное, почти яростное желание.

— Смотри на меня! — он грубо схватил ее за плечи и повернул лицом к себе. — Я твой муж. И буду делать с тобой все, что пожелаю, и когда пожелаю!

Он протянул руку, ухватился за вырез ночной рубашки Джилл и рванул ее вниз, обнажив грудь. Это зрелище — круглая, упругая, кремово-белая грудь — на мгновение, казалось, успокоило его.

— Ты реагируешь на то, что я рядом, — заявил он.

Джилл перевела взгляд вниз. Ее сосок затвердел, но не от любви, не от возбуждения, а от страха и ощущения холода, внезапно охватившего все тело. Коннор протянул руку и пальцами сжал сосок.

Джилл вздрогнула и отшатнулась.

— Умоляю тебя, — снова прошептала она.

Ее упорное нежелание ответить на его чувства еще сильнее возбудило ярость Коннора. Он схватил ее, повалил на пол и, не дав слова вымолвить, оказался на ней, коленями пытаясь раздвинуть ей ноги.

— Нет, нет! — умоляла она, чувствуя, как он срывает с нее рубашку.

Его страсть все нарастала, он был все ближе, действовал все грубее.

Джилл хватала ртом воздух. Снова захлопали крылья, послышались крики умирающих. Она увидела опускающийся на нее жаждущий рот Коннора, почувствовала, как он прижал к полу ее руку и всей своей тяжестью навалился на нее.

Крики вдалеке, крики боли и ужаса. Ее мать умирает!

Плечо Джилл уперлось в твердый каменный край. Она повела взглядом и поняла, что Коннор прижал ее к камину, не оставив пространства для маневра; не внемля ее мольбам, он явно решил добиться своего.

Сознание Джилл захлестнул водоворот образов прошлого — крики, ужасающие сцены, зловоние раздутых, разлагающихся тел. Она снова оказалась там, в этом ужасном месте, откуда не сбежать, не скрыться. Вокруг лишь смерть и огонь.

Огонь.

Она увидела, как от горящего в камине полена отвалился красный уголек, мерцающий, словно глаз какой-то отвратительной ночной твари. Протянула к нему руку, коснулась, но не почувствовала боли.

И тогда она схватил этот уголек и ткнула им в лицо своего врага — того, кто сейчас хотел надругаться над ней, а до этого убил ее мать, убил всех жителей деревни. Он вскрикнул и отпустил ее, а Джилл перекатилась по полу и вскарабкалась на кровать.

Но что это? Она недоуменно оглядывалась вокруг. С пола поднялся вовсе не какой-то незнакомый враг, а Коннор, ее Коннор. Прижимая к лицу руки, он выбежал из комнаты.

Внезапно она ощутила волну острой боли в руке и швырнула уголек в камин.

Что она натворила?

Упав на постель, поддерживая здоровой рукой обожженную и прижимая обе к груди, девушка горько заплакала. Ее рыдания не стихали долго, долго — полчаса или, может быть, больше. Джилл не перестала плакать даже тогда, когда послышались звуки шагов и дверь в комнату открылась.

Не обращая внимания на ее слезы, Джилл грубо схватили, перевернули на спину, широко раскинули руки, жестко удерживая их, и то же самое проделали с ногами, подхватив их под коленями.

Служанки крепко держали ее, а Коннор, с обожженным лицом — слава Господу милосердному, не так уж сильно, — надвигался на нее, широко раздвинув полы своей рубашки; больше на нем ничего не было.

— Ты моя жена, — угрюмо повторил он.

У нее больше не осталось сил для борьбы. Она умоляюще посмотрела на двух женщин, которые держали ее, но обе выглядели безмятежно и даже как будто получали удовольствие от происходящего, от ее беспомощного вида и от своего участия во всем этом.

Коннор забрался на постель и навалился на нее.

Она покачала головой.

— Умоляю…

Внезапно он поднял голову, с расстроенным и даже недоуменным выражением лица. Откинулся в сторону, скатился с постели и встал.

— Не могу, — признался Коннор, сверкая глазами от ярости. — Уведите ее отсюда и заприте где-нибудь, — приказал он служанкам, которые тут же и довольно грубо принялись исполнять его распоряжение. — Утром пусть ее судьбу решит судья, аббат Добринион. Уведите ее! И потом возвращайтесь сюда. — Эти слова поразили Джилл в самое сердце. — Обе!

ГЛАВА 18 ИСПЫТАНИЕ ВЕРЫ

Час за часом, день за днем «Бегущий» лениво скользил по блестящей, словно стекло, поверхности Южного Мирианика. Солнце нестерпимо жгло, воздух становился все горячее. Даже ночью не наступала прохлада.

Эвелину казалось, что его кожа вот-вот соскользнет с тела и останется на палубе. Он обгорел, покрылся волдырями, но через какое-то время начал загорать, с каждым днем становясь смуглее и смуглее и все больше походя на матросов. Как и его товарищи, он пытался бриться, но лезвия затупились, и вскоре монахи сдались, отрастив жиденькие бороды.

Хуже всего была скука. Куда ни бросишь взгляд, везде лишь ровная голубовато-серая линия горизонта. Случались кое-какие мелкие происшествия — кит выплескивал к небу ослепительно сверкающий фонтан или прямо перед носом судна из воды выскакивал дельфин, — но они происходили редко и продолжались недолго, тут же неизбежно снова сменяясь зрелищем пустого, бесконечного моря. Все романтические представления Эвелина относительно морских путешествий растаяли как дым под напором унылой реальности.

Он часто заходил к Дансалли и просиживал у нее часами. Ей было запрещено покидать каюту, да она и сама предпочитала не делать этого. И она, и капитан опасались того, что может произойти, если дразнящий запах ее тела коснется ноздрей изголодавшихся без женщин матросов. Поэтому она никогда не забывала запирать дверь своей каюты.

Эвелин заметил, что остальные монахи теперь реже наведывались к Дансалли, как будто это развлечение им надоело. Ну и хорошо, думал он, хотя и не понимал, в чем тут дело. Самой Дансалли, казалось, было все равно, много или мало ей приходится «работать», да и сам характер этих занятий, похоже, не смущал ее. Эвелин был вынужден просто принять это как часть того, кем она была. Как он сказал ей уже в свое первое посещение, не ему осуждать ее.

Он говорил это совершенно искренне и все же не мог не радоваться, обнаружив, что остальные, в том числе и капитан Аджонас, появлялись у нее все реже и реже. Юноша успел узнать такие черты этой женщины, которыми остальным даже в голову не приходило поинтересоваться, — ее чувство юмора, нежность, грустное смирение перед тем, как сурово обошлась с ней жизнь. Она рассказывала ему о своих мечтах и надеждах, а он, единственный среди всех известных ей мужчин, пытался подбодрить ее, помочь ей хотя бы отчасти обрести самоуважение. Физической близости между ними по-прежнему не было, зато существовала близость другая, которую оба воспринимали как нечто несравненно более ценное.

Так и тянулось время — солнце, звезды и бесконечная водная гладь. Чуть полегче бывало лишь в безоблачные ночи — здесь Гало сияло гораздо ярче, чем на севере. Мягкие голубые и пурпурные, оранжевые и малиновые всполохи радовали взгляд и хоть отчасти поднимали настроение.

Даже прозаический и грубоватый Квинтал не остался равнодушен к этой красоте, считая Гало божественным знаком и чувствуя трепет при виде буйства красок на небе.

— Эй, право по борту! — послышался крик как-то утром спустя две недели после выхода из Джасинты.

Квинтал жадно всматривался в горизонт, надеясь неизвестно на что. Кому-кому, а ему из разговоров с Аджонасом было отлично известно, что они не проделали еще и половины пути до Пиманиникуита, а появление какой-то другой земли свидетельствовало бы лишь о том, что корабль сбился с курса.

— Справа по борту кит! — снова закричал дозорный. — Дохлый, наверно. Болтается на одном месте.

— Проклятье! — пробормотал капитан.

Эвелин, стоявший неподалеку, наивно спросил:

— Что, увидеть мертвого кита — плохая примета?

— Это не кит, — мрачно ответил Аджонас. — Не кит.

Он подошел к поручням, где уже стоял Квинтал, указывая куда-то вперед и вниз.

Аджонас поднял подзорную трубу, покачал головой и передал прибор Квинталу — что, похоже, совсем не понравилось Смили.

— Да, это не кит, — повторил Аджонас. — Это поври.

— Поври? — недоуменно переспросил Эвелин.

По его представлениям, поври — это такие худющие карлики, ростом не больше четырех футов.

— Судно поври, — объяснил Аджонас. — «Бочки», так они их называют.

— Вон та штука — их судно? — удивленно спросил Пеллимар.

Квинтал кивнул и опустил подзорную трубу.

— И оно движется прямо на нас.

— Но у них же нет парусов, — возразил Пеллимар, как будто сам этот факт ставил под сомнение то, что перед ними судно поври.

— Им не нужны паруса, — ответил Аджонас. — Они заставляют судно двигаться с помощью педалей, которые вращают огромные лопасти в кормовой части.

— Педали? — фыркнул Пеллимар.

Услышанное показалось ему глупостью, учитывая, что вокруг — безбрежные просторы океана.

— Поври не знают усталости, — угрюмо ответил Аджонас.

Эвелин слышал об этом. Поври мало кто видел; если же разгорались войны, тогда они, напротив, появлялись слишком часто. Их боевая отвага породила множество легенд — «ужастиков», которые рассказывали вечерами возле камина. Говорили, будто, несмотря на свою миниатюрность, они сильнее среднего человека и дерутся с невероятным мужеством. Могут сражаться часами, совершив далекий переход, и жестокие удары дубинкой или мечом им нипочем.

— Далеко, однако, они забрались, — заметил Квинтал. — Наверно, дней десять плыть до ближайшей земли.

— Кто знает, что у них на уме, — ответил Аджонас. — Мои друзья в Джасинте рассказывали, что в последнее время поври проявляют большую активность. Внезапно появляются перед кораблем, грабят его, а потом возвращаются в открытое море и как ни в чем не бывало ловят «синеньких», или треску, или еще какую-нибудь рыбу. Не сомневайтесь, выносливость у них просто потрясающая; говорят, они могут провести в море полтора года кряду, не высаживаясь на берег.

— Но что они делают со своей добычей? — простодушно спросил Эвелин. — Что именно забирают, когда грабят корабли, и куда все это девают?

Аджонас и Смили обменялись мрачными взглядами; монахам стало ясно, что, по-видимому, они не до конца понимают, какой опасный перед ними враг.

— Они нападают, просто чтобы убивать, — хладнокровно ответил капитан. — Берут только то, что поможет им продержаться до следующего корабля. Их до дрожи привлекают сама охота и муки умирающих.

Все монахи, кроме Квинтала, побледнели как полотно, а этот последний угрожающе проворчал что-то и посмотрел в сторону далекого корабля поври.

— Лучше держаться от них подальше, — явно занервничав, сказал Пеллимар. — Нам просто не повезло. Если бы мы взяли на сотню ярдов левее, то даже не заметили бы их.

— Но они-то наверняка заметили бы нас, — ответил Аджонас. — Наши паруса видны издалека, а поври, кроме всего прочего, обладают некоторого рода магией. Говорят, у них есть друзья из числа подводных обитателей, с плавниками на спине. Так вот, эти твари нашептывают поври, когда поблизости появляется корабль. Так что дело тут не в простом невезении, мой добрый брат Пеллимар.

— Что им может быть известно о нас? — спросил Квинтал.

— Только то, что мы одинокий корабль, забравшийся далеко от дома, — ответил Аджонас.

— А о нашей миссии?

— Ничего, — заверил Квинтала Аджонас. — Вряд ли им когда-нибудь вообще приходилось видеть монахов.

Квинтал кивнул.

— Тогда прочь отсюда, — заявил он приказным тоном.

Лицо капитана Аджонаса напряглось, но он лишь выкрикнул: — Лево руля! — и добавил, глядя на своего первого помощника: — На всех парусах, мистер Смили. У меня нет ни малейшего желания сражаться с поври.

Смили умчался выполнять распоряжение. Аджонас одарил Квинтала испепеляющим взглядом, развернулся, кивнул трем остальным монахам и ушел.

Эвелин подошел к поручням и, прикрыв глаза ладонью, до рези в них вглядывался в голубовато-серую линию горизонта. Показалось, что он увидел бочкообразное судно, но полной уверенности не было; это могла быть всего лишь игра света и тени на волнах.

«Бегущий» круто развернулся влево, его паруса наполнились ветром, и судно на огромной скорости помчалось по водной глади. Однако поври не отставали; дозорный то и дело сообщал, что видит их, и с каждым разом в его голосе все сильнее ощущались тревога и страх. Постепенно «бочка» поври начала даже сокращать расстояние.

Стоя на гакаборте, монахи и Аджонас не сводили взглядов со странного судна. Нельзя сказать, что Эвелин отчетливо видел его, но, по крайней мере, не путал больше с мелькающими на волнах тенями.

Аджонас то и дело бросал взгляды на паруса и на свой экипаж, делающий все, чтобы поймать ветер.

— Какая удивительная конструкция, — заметил Квинтал. — Почему бы людям не перенять у них эту идею?

— Во Фрипорте есть одно судно, построенное по тому же принципу, — ответил Аджонас, — и еще несколько в Урсале, предназначенные для плавания по рекам. Однако люди не поври. Кабины внутри совсем крохотные, гораздо теснее даже тех, в которых вы живете здесь, на «Бегущем». Да и выносливостью поври люди не обладают. Те могут крутить свои педали целый день, а люди — всего лишь час, самое большее два.

— Если поври не знают усталости, нам от них не уйти, — заметил Квинтал даже с некоторой ноткой уважения.

— Когда они подойдут поближе, я отправлю в лодке лучников, пусть обстреляют их горящими стрелами, — без особой надежды на успех произнес Аджонас. — Но большая часть их судна скрыта под водой, и наверху нет ничего такого, попадание во что могло бы оказать решающее воздействие. Вся надежда на то, что таким образом мы будем держать их на расстоянии, не давая возможности протаранить нас. Если они все же прорвутся, высокая скорость «Бегущего» в значительной степени погасит эффект тарана. Но тогда уж точно придется сражаться с ними. Они непременно попытаются пойти на абордаж.

Квинтал покачал головой еще до того, как капитан закончил говорить.

— Нельзя позволять им пойти на таран. Любое повреждение, даже незначительное, снизит скорость, а у нас в запасе всего неделя лишнего времени и то при условии, что расчеты точны, а ветер не изменит направления.

— По-моему, у нас нет особого выбора, — сказал Аджонас.

Три монаха мрачно поглядывали то на далекую «бочку», то друг на друга; Квинтал, однако, напряженно о чем-то думал.

— Скажите-ка, — спросил он наконец, — с какой скоростью будет плыть «бочка», если ее лопасти запутаются в чем-то? — Аджонас с любопытством посмотрел на него. — У нас ведь есть лишние сети.

— Лопасти надежно укрыты внутри судна, — ответил капитан, — Даже если мы установим сети точно на пути «бочки», их захватят специальные крючки, защищающие лопасти, на том дело и кончится.

— А что, если мы не просто поместим сети на пути судна, а подплывем поближе и набросим их на него? — спросил Квинтал, многозначительно поглядев на Таграйна, весь вид которого тут же выразил страстное желание осуществить эту идею.

— Глупость, по-моему… — начал было Аджонас, но не договорил, заметив, как распахнулся люк бочки и оттуда показалась голова в яркой красной шапке.

Поднялась тощая рука, держащая трубу в форме воронки.

— Люди! — закричал поври в свою трубу. — Эй, торговое судно, сдавайтесь! Вам от нас не убежать и сражение с нами не выиграть. Сдавайтесь, и, может, мы кого-нибудь да пощадим.

Аджонас обвел взглядом физиономии своих матросов. На некоторых из них можно было явственно прочесть весьма слабую надежду на то, что поври сдержат свое обещание.

Заговорил Бункус Смили, от лица матросов, как предположил Аджонас.

— Может, имеет смысл прислушаться к его словам, капитан. Если мы сдадимся без боя…

Аджонас резко оттолкнул его и вышел на середину палубы, чтобы все могли видеть его.

— Они убьют всех до единого! — закричал он. — Это же поври, «красные шапки», которые окунают свои береты в человеческую кровь. Неужели вы думаете, что они отпустят корабль, ограбив его? Или захватят пленников? Где им держать их? Если мы остановимся или хотя бы замедлим движение, они просто протаранят нас.

Не успел капитан договорить, как пылающая стрела полетела к «Бегущему» и угодила в кормовые паруса. Три матроса тут же затушили огонь..

— Эй, торговое судно, и долго вы сможете удирать с такой скоростью? — закричал поври, после чего исчез и захлопнул за собой люк.

— Среди ваших людей есть хорошие пловцы? — спросил Квинтал капитана.

Тот снова с любопытством посмотрел на него.

— «Бегущий» ходит в основном в холодных северных водах. Как правило, мы не умеем плавать.

Квинтал угрюмо кивнул и повернулся к братьям. Меньше всего ему хотелось подвергать риску кого-нибудь из них, но, несомненно, сейчас под вопросом успех миссии вообще. Не успел он даже рта раскрыть, как Эвелин, Пеллимар и Таграйн сбросили свои рясы на палубу и принялись разогревать мышцы, подпрыгивая и размахивая руками.

— Все мы хорошо плаваем, — объяснил Квинтал. — Даже в холодной северной воде. Принесите сеть.

Аджонас сделал знак Бункусу; у них не было выбора, и капитан «Бегущего» счел разумным предоставить отважному монаху шанс.

Немного погодя монахи перешли на левую сторону палубы, чтобы их нельзя было увидеть с «бочки». Квинтал бросил сеть в воду, Таграйн прыгнул следом.

Аджонас положил руку на плечо Квинтала. Капитан вынул камень из своей перевязи, маленький красный рубин, и теперь протягивал его монаху.

— Только если не будет другого выхода, — сказал он. — Этот камень стоит дороже всего моего корабля.

Квинтал с любопытством посмотрел на рубин, чувствуя заключенную в нем магию, слабо пульсирующую энергию. Кивнув капитану, он вдруг передал камень Эвелину.

— Никто на свете не владеет лучше силой этих камней. Используй его с толком, если возникнет необходимость.

Эвелин взял камень и погладил его пальцами, отчетливо ощущая скрытую в нем энергию и понимая его предназначение так же ясно, как если бы камень говорил с ним. Он хотел спрятать его в набедренную повязку, но решил, что это ненадежно, и вместо того сунул камень в рот.

Потом все монахи попрыгали в воду и быстро поплыли, догоняя Таграйна, который вместе с сетью был уже далеко за кормой «Бегущего».

Они разбились на две группы. Таграйн и Квинтал с обеих сторон держали сеть, отплыв немного в сторону и прикидывая, откуда лучше приблизиться к «бочке». Эвелин же с Пеллимаром поплыли прямо к ней, стараясь как можно реже высовываться из воды, чтобы поври не могли заметить их.

Стоя на гакаборте и заметно нервничая, Аджонас не сводил с них взгляда. Он знал о море и поври столько, сколько этим монахам и не снилось. Если даже им удастся набросить на «бочку» сеть, то сами они вряд ли сумеют выбраться, а Аджонас не сможет вернуться и подобрать их. Брошенные в открытом море, они будут обречены. А может, у них вообще ничего не получится — помешают подводные друзья поври.

И все же капитан не сомневался — даже если храбрецу Квинталу было бы известно все это, он все равно не отказался бы от своего безумного предприятия.

— Поплыли быстрее! — закричал Квинтал своему напарнику, стремясь сократить расстояние между ними и «бочкой».

Таграйн неистово работал руками и ногами, но все же слегка отставал от Квинтала, который, накинув одну сторону сети на свои могучие плечи, неутомимо плыл вперед.

Впереди нетерпеливо дожидались их Эвелин и Пеллимар. Они должны были забраться на борт «бочки», независимо от того, чем окончится попытка Квинтала. Если с сетью ничего не получится, этим двоим предстояло найти другой способ остановить поври. Эвелин перекатывал во рту рубин. Он чувствовал, что камень недостаточно силен, чтобы пробить прочный корпус «бочки».

Осталось совсем немного — пятьдесят ярдов, двадцать ярдов…

Внезапно «бочка» дернулась и резко изменила направление своего движения. Эвелин и Пеллимар поплыли за ней со всей возможной скоростью. Пеллимар первым добрался до судна и осторожно пополз по закругленному скользкому боку. Оказавшись у люка, он легко открыл его.

Первый выбравшийся наружу поври вытаращил от удивления глаза — поистине, он не ожидал ничего подобного. Только что лопасти их «бочки» запутались в морских водорослях или, скорее всего, в чем-то, сброшенном с корабля. А тут еще на палубе объявился человек!

Пеллимар был потрясен не меньше его — ему никогда в жизни не приходилось так близко видеть поври. У карлика были такие длинные и тощие конечности, что просто не верилось, что они в состоянии удерживать мощное бочкообразное тело.

Поври так и стоял с открытым ртом и тем же удивленным выражением на бледном, морщинистом лице, когда Пеллимар нанес ему удар под дых. Руке стало больно — тело поври оказалось гораздо тверже, чем выглядело. Поври затряс головой, без единого звука открывая и закрывая рот. Пеллимар обрушил на него серию быстрых ударов, а потом выбросил вперед ногу и врезал поври по шее, прямо под челюстью. Голова карлика откинулась назад, он упал на палубу и скатился в воду.

Однако на его месте тут же возник второй, и этот уже не выглядел таким удивленным. Пеллимар, не теряя времени даром, набросился на него с кулаками, но правая рука у него все еще болела, и это ослабило удары.

Эвелин, только что забравшийся на борт судна, увидел, как его брат-монах внезапно дернулся и упал на бок, а по его груди протянулась яркая красная полоса. Карлик успел окунуть в кровь Пеллимара лишь короткий меч и взвыл от ярости, увидев, что его жертва вот-вот упадет в море и он лишится возможности лишний раз пропитать человеческой кровью свой малиновый берет. На мгновенье поври отвлекся, и Эвелин воспользовался этим.

Он мог пригнуться и ударить поври головой в живот; но, во-первых, не было уверенности, что карлик не устоит на ногах, а во-вторых, из люка уже показался следующий. Эвелин бросился вперед и вынул рубин изо рта. Потер его в пальцах, пробуждая магию камня, и нашел его энергетический центр.

Один из поври попытался нанести Эвелину удар, но тот рухнул на палубу и ускользнул от него. Протянул руку между ног поври, швырнул камень в сторону люка и тут же вскочил на ноги.

Рубин, сияя во всей своей красе, как-то медленно и лениво летел над люком. Следующий поври, вылезший оттуда, увидел его и, словно зачарованный, потянулся к камню. Схватил его, но при этом не удержался на лестнице и упал внутрь судна, сжимая в руке мерцающий рубин.

Эвелин одной рукой подобрал меч того поври, который скатился в воду, а другой захлопнул крышку люка. Теперь на палубе их осталось двое — второй поври и юноша. Карлик вскочил на крышку люка, подпрыгнул на ней, со злобной усмешкой взмахнул мечом и испустил такой вопль, что Эвелина пробрало до мозга костей и он ничком рухнул на палубу.

Но потом карлик внезапно взмыл в воздух, а вслед за ним полетел и люк. Из отверстия в палубе повалил густой черный дым.

Взрыв сбросил Эвелина с палубы. Что же, оно и к лучшему. На сравнительно небольшой «бочке» было почти столько же поври, сколько матросов на «Бегущем»; наверняка многие из них уцелели во время взрыва, и у Эвелина не было ни малейшего желания встретиться с ними лицом к лицу.

Квинтал и Таграйн набросили наконец на место сеть, с трудом переводя дыхание. К этому моменту первый поври уже рухнул в воду, а вслед за ним упал и брат Пеллимар.

Со своими мощными телами и тонкими конечностями, поври не были хорошими пловцами, и Квинтал легко погрузил упавшего карлика в воду и уселся ему на плечи. Поври отчаянно вырывался, но могучий монах плотно стиснул его ногами, и тот в конце концов перестал сопротивляться.

Оказавшись в воде, Эвелин увидел неподалеку Квинтала, странным образом наполовину возвышающегося над водой. В первый момент это зрелище удивило Эвелина — пока он не понял, что за «сиденье» нашел себе Квинтал. Таграйн, обхватив одной рукой бесчувственного Пеллимара, уже плыл в сторону каравеллы.

Прикончив поври, Квинтал, гораздо более сильный пловец, чем Таграйн, забрал у последнего его ношу, и все трое монахов поплыли к кораблю.

Аджонас с волнением наблюдал за всем происходящим. «Бочка» на время была выведена из строя, но, скорее всего, сражение на этом не закончилось. Капитан приказал лучникам стрелять в любого поври, который покажется в клубах черного дыма, кстати, уже заметно поредевших.

Больше капитану делать было нечего — только беспомощно стоять и смотреть. «Бегущий» круто разворачивался вправо, приближаясь к плывущим навстречу ему монахам. Некоторые поври повылезали на палубу «бочки» и стреляли в пловцов из арбалетов.

Но еще хуже было то, что раненый Пеллимар оставлял за собой в воде кровавый след.

Таграйн первым вскарабкался на «Бегущего», яростно цепляясь за сброшенный с палубы линь. Только он оказался наверху — в это время Эвелин был на расстоянии двадцати ярдов от корабля, а Квинтал с Пеллимаром еще чуть дальше, — как дозорный испустил жуткий крик.

— Вижу спинной плавник! Акула, белая акула!

— Нужно поднять их как можно быстрее! Бросайте веревки в воду! — приказал Аджонас.

Один канат упал прямо рядом с Эвелином, но он не воспользовался им, обернувшись посмотреть, как там Квинтал с Пеллимаром.

— Брат Эвелин, залезай! — закричал Таграйн, перегнувшись через перила. — Мы с тобой Собиратели! Эти двое — дело второстепенное!

Эвелина словно ударило. Дело второстепенное? Это же монахи Санта-Мир-Абель! Это же просто люди, в конце концов!

Эвелин быстро подплыл к Квинталу, позади которого покачивался в воде Пеллимар. Квинтал устремился к свисающей с палубы веревке, а Эвелин обхватил Пеллимара за плечи. Пущенная из арбалета стрела скользнула по воде прямо перед лицом Эвелина. Непроизвольно повернувшись в ее сторону, он заметил огромный плавник, на целых два фута возвышающийся над водой. Ему никогда в жизни не приходилось видеть акулу, но одного этого плавника было достаточно, чтобы представить себе, какому смертоносному созданию он принадлежал.

Акула приближалась, но «Бегущий» тоже был совсем рядом. Квинтал, Таграйн и даже сам Аджонас стояли у перил с веревками в руках; Эвелин уцепился за одну из них, и она туго натянулась.

Однако подниматься у него просто не было сил; все, что он мог, это держаться за веревку и не выпускать бесчувственного Пеллимара.

Они сами потащили его наверх. Эвелин еще покачивался над водой, когда Квинтал схватил Пеллимара и вытащил его на палубу. Эвелин услышал крик, посмотрел вниз и увидел в воде огромное существо, не меньше двадцати пяти футов в длину, прямо под собой и отчасти под «Бегущим».

Еще миг — и до смерти испуганный Эвелин стоял на палубе.

— Очень крупная, — Аджонас показал на акулу.

— С вот такими зубами, — злобно ухмыляясь, Бункус Смили поднял руку и раздвинул большой и указательный пальцы на пять дюймов.

Аджонас заметил, что на палубе «бочки» было не меньше дюжины поври, но никто из них не решился спрыгнуть в воду, когда рядом находилась такая огромная акула. Поговаривали, что поври заключили с акулами соглашение, но, по-видимому, у этой дружбы были свои пределы.

Злая усмешка возникла на лице капитана; он решил воспользоваться столь неожиданным и почти невероятным стечением обстоятельств.

— Давай-ка вдарим им хорошенько, — приказал он Бункусу Смили.

Тот радостно вскрикнул и бросился к штурвалу.

Это нельзя было назвать в полном смысле тараном — ни один здравомыслящий капитан не станет таким образом рисковать своим кораблем, учитывая, насколько прочен корпус «бочки», — но толчок получился приличный; во всяком случае, все находящиеся на палубе поври, кроме одного, попадали в воду. Лучники «Бегущего» тут же открыли огонь и прикончили по крайней мере трех карликов.

Над водой показался еще один спинной плавник, чуть поменьше первого.

Как уцелевшие поври карабкались на борт своей «бочки»!

— А теперь прочь отсюда! — приказал Аджонас.

Он знал, что сейчас акулы набросятся на мертвецов, и расширяющееся пятно крови в воде будет привлекать сюда все новых и новых хищников. И пока это «пиршество» не закончится, ни один поври не рискнет спуститься в воду, чтобы освободить от сети лопасти своего судна.

Дело обернулось для поври даже еще хуже, хотя никто на борту «Бегущего» не мог этого предвидеть, — медленно дрейфующее по морской глади судно карликов обезумевшие акулы приняли за раненого кита. Они набросились на «бочку», и без того накренившуюся от удара «Бегущего», она перевернулась, вода хлынула в отверстие люка, и вскоре судно поври медленно пошло ко дну.

Волнение на «Бегущем» улеглось только тогда, когда поври остались далеко позади. Монахи, без сомнения, были героями этого сражения, но Эвелин в бормотании матросов слово «безрассудство» слышал не реже, чем слово «храбрость». Это были гордые, грубые, циничные люди, и если монахи ожидали от них поздравлений, то они просчитались.

Эвелин и Таграйн отнесли тяжелораненого Пеллимара в каюту Дансалли; выяснилось, что она сведуща не только в вопросах плотских утех. Пеллимара устроили со всеми возможными удобствами, и Эвелин покинул каюту.

Квинтал стоял на палубе рядом с капитаном, устало прислонившимся к грот-мачте.

— Черт бы побрал проклятых поври, — говорил Аджонас, когда Эвелин подошел к ним. — Эти «красные шапки» так и кишат по всему Мирианику, все чаще и чаще нападая на мирные суда.

Квинтал только плечами пожал.

— Как там Пеллимар? — спросил он Эвелина.

— Может, и выживет, — вздохнул тот, — а может, и нет.

Внезапно произошло то, чего никто не ожидал. Квинтал размахнулся и нанес Эвелину удар прямо в челюсть, заставив его рухнуть на палубу.

— Как ты посмел? — закричал он.

Моряки со всех углов палубы с любопытством уставились на них.

Эвелин встал и слегка отступил, опасаясь второго удара и чувствуя себя совершенно сбитым с толку.

— Ты Собиратель, — продолжал бушевать Квинтал. — И тем не менее рисковал своей жизнью, спасая Пеллимара.

— Все мы рисковали жизнью, когда поплыли к «бочке», — возразил Эвелин.

— В этом вопросе у нас не было выбора, — Квинтал был так зол, что просто брызгал слюной. — Но когда «Бегущий» оказался вне опасности, когда поври больше не могли помешать нам, ты должен был немедленно плыть к кораблю, ни на что не обращая внимания.

— Но эта морская тварь могла сожрать Пеллимара!

— Жаль, конечно, но его смерть не имеет для дела никакого значения!

Эвелин хотел было снова возразить, но понял, что этот спор ни к чему не приведет. Он знал, что Квинтал — фанатик, но не до такой же степени!

— Не мог я бросить его, и все тут. И тебя бы не бросил, если на то пошло.

Квинтал сплюнул прямо под ноги Эвелину.

— Я не просил тебя о помощи и не принял бы ее, даже если бы она мне понадобилась. Что стоила бы жизнь Пеллимара или даже моя собственная, если бы ты погиб в море!

Эвелин промолчал — на эти слова возразить ему было нечего. Он лишь кивнул, хотя в глубине души не сомневался — если бы ситуация повторилась, он вел бы себя точно так же.

— Еще неизвестно, с чем нам придется столкнуться на пути к Пиманиникуиту, — прошептал Аджонас, чтобы никто не услышал священное название.

— В любом случае от Пеллимара нам теперь мало толку, — ответил Квинтал. — Даже если он выживет, то проваляется в постели еще много дней.

Эвелин пристально смотрел на него. Да, их миссия важнее всего, и он готов пожертвовать ради нее своей собственной жизнью; но требовать от него, чтобы он позволил товарищу умереть?

Эвелин покачал головой, чего, по счастью, не заметили ни Квинтал, ни капитан. Нет, решил юный монах, для него это невозможно, никогда, ни за что.

— Заруби у себя на носу то, что я сказал, — мрачно изрек Квинтал.

— Я пойду к Пеллимару, — сказал Эвелин, помня, что Квинтал не может помешать ему сдержать клятву, которую он только что дал самому себе. — Дансалли ухаживает за ним.

— Что еще за Дансалли? — вслед ему крикнул Квинтал.

Эвелин лишь молча улыбнулся.

Состояние Пеллимара улучшалось медленно. Погода оставалась ясной, и поври им больше не попадались.

Может, виной всему были скука, жара и приевшаяся, безвкусная еда, но напряжение и даже враждебность экипажа с каждым днем становились все заметнее. Эвелин неоднократно был свидетелем словесных перепалок между Аджонасом и Бункусом Смили, и каждый раз, проходя по палубе, спиной чувствовал сверлящие, ненавидящие взгляды. Оказывается, матросы считали монахов виновными в том, что им приходится терпеть все эти неудобства. Аджонас сообщил об этом Квинталу, а тот Эвелину и Таграйну, приказав быть все время настороже.

Обычно «Бегущий» плавал вдоль побережья, столь долгие путешествия в открытом море были для него редкостью; ходили слухи, что на многих моряков это действует угнетающе, буквально сводя их с ума. Случалось, в море находили корабли, в отличном состоянии и полные припасов, но без единого человека на борту. Поговаривали, что тут замешаны призраки или злобные глубоководные чудовища, но большинство практично мыслящих, опытных моряков приписывали такие случаи чему-то вроде всеобщего помешательства. Слишком сильны были страх и подозрительность, слишком тягостны долгие дни безликой пустоты, слишком непреодолимо навязчивое ощущение, что море никогда не кончится, что корабль будет плыть и плыть до тех пор, пока на нем не останется больше ни еды, ни питья.

Большой ошибкой Аджонаса, по мнению Эвелина, было то, что на шестой неделе после выхода из Джасинты моряки узнали, что на борту находится Дансалли. Капитан позволил всем пользоваться ее услугами, но потребовал, чтобы все происходило тихо и мирно. Однако каждый раз, когда Эвелин видел, как очередной матрос — а их было около пятидесяти — скрывается за дверью Дансалли, сердце у него падало.

Она сама отнеслась к происходящему спокойно, с тем же смирением, с которым принимала все повороты своей нелегкой судьбы, но в результате увеличения «нагрузки» времени для разговоров с Эвелином у нее теперь почти не оставалось, а оба они уже с трудом могли обходиться без этого.

Но даже такая поблажка мало повлияла на настроение команды, с каждым днем становившееся все мрачнее. Однажды жарким влажным утром ситуация достигла своего апогея. Почти целый час Квинтал горячо доказывал что-то капитану Аджонасу, и в конце концов тот позвал Бункуса Смили, чтобы послушать его мнение.

Снова Квинтал разразился бурной речью, а когда Смили попытался возразить, монах ухватил его за горло и приподнял над палубой. Эвелин и Таграйн тут же оказались рядом с Квинталом. Таграйн шепнул ему, чтобы тот поостерегся — весь экипаж с интересом наблюдал за происходящим.

— Это только к лучшему, — ответил тот, слегка потряхивая задыхающегося Смили. — Он тут главный подстрекатель, и самое правильное — отправить его на корм рыбам.

Аджонас крепко сжал руку Квинтала, и его первый помощник рухнул на палубу. Откашливаясь и взывая к матросам о помощи, Смили с трудом поднялся.

— Попробуй еще хоть раз затеять тут беспорядки или подстрекать матросов, Бункус Смили, — закричал на него Квинтал, — и мы с товарищами сначала тебе все руки-ноги переломаем, а потом бросим за борт. Долго ты в таком состоянии сможешь оставаться на плаву, дожидаясь, пока «Бегущий» вернется и подберет тебя?

Толстяк побледнел.

— Мы так давно в пути! — умоляюще заныл Смили. — Слишком давно!

— Остров… — начал было Аджонас, но Смили перебил его.

— Нет никакого острова! — взревел он, и по палубе побежал шепоток согласия; матросы, как бы невзначай, подходили все ближе.

Аджонас бросил на Квинтала обеспокоенный взгляд. Плавание продолжалось уже второй месяц, и в глубине души капитан все время опасался, хватит ли у моряков терпения. Он тщательно отбирал их, многих знал уже не первый год, но не меняющееся неделя за неделей зрелище бескрайнего моря могло вывести из равновесия кого угодно.

— Три месяца! — громко сказал он, обращаясь к матросам. — Я предупреждал вас, что до места назначения нам плыть три месяца. Ну, идет только второй с тех пор, как мы вышли из Санта-Мир-Абель. Выходит, вы трусы? А я-то думал, вы люди чести.

Это заставило матросов отступить, хотя они продолжали ворчать.

— Учти, — сказал Квинтал Смили, — ты лично отвечаешь мне за действия экипажа.

Тот попятился, не осмеливаясь отвести взгляда от грозного монаха.

— Будет только хуже, если Пиманиникуит окажется нелегко найти, — сказал капитан. Квинтал вперил в него ледяной взгляд. — Мы идем правильным курсом и не отстаем по времени, — поторопился заверить его Аджонас. — В соответствии с полученными мной картами.

— Они выверены с точностью до лиги, — проворчал Квинтал.

Так оно и было, поскольку четыре с половиной нелегких недели спустя дозорный закричал:

— Прямо по курсу земля!

Все высыпали на палубу. Вскоре сероватый туман впереди истончился, и из него действительно проступил остров конической формы. Когда они подошли поближе, стало видно, что он густо зарос зеленью.

— По моим оценкам, в запасе у нас неделя, — заметил Аджонас, обращаясь к монахам; Пеллимар, все еще слабый, также вышел на палубу. — Нужно пристать к берегу и выслать разведчиков…

— Нет! — ко всеобщему изумлению, рявкнул Квинтал. Предложение капитана выглядело вполне логичным. — На берег Пиманиникуита могут сойти только Собиратели. Любой другой, осмелившийся сделать это, поплатится жизнью.

Это распоряжение ужасно удивило Эвелина; он даже не заметил, что Квинтал открыто произнес название острова.

Капитана слова монаха тоже застали врасплох — и, конечно, не обрадовали. Его люди так долго находились на борту корабля! Попробуй удержи их, когда вон она, земля, совсем рядом, приветливая и манящая. Лишить их возможности высадиться на остров и хотя бы поесть свежих фруктов, которых они были лишены все эти месяцы, с точки зрения капитана было чистым безрассудством.

Но Квинтал стоял на своем.

— Плывем вокруг острова, находим самое подходящее место для высадки Собирателей, потом уходим на глубокую воду, да так, чтобы вообще не видеть остров, и возвращаемся через пять дней, — распорядился он.

Аджонас заколебался. Он был целиком и полностью не согласен с Квинталом, но хорошо помнил, что сказал ему аббат: как только они доберутся до Пиманиникуита, командование переходит к монаху. В конце концов, именно этот остров был целью всего путешествия, и отец Маркворт не скрывал от Аджонаса, какая роль предназначена ему в этом предприятии. В открытом море капитаном был он; у Пиманиникуита он должен был делать то, что ему приказывают, или лишиться своей платы, а сумма была немалая.

Вот почему капитан не стал спорить. Они обогнули остров, заметили подходящую лагуну и ушли в открытое море на пять дней, которые тянулись в особенности долго для Эвелина и Таграйна.

Весь последний день Эвелин провел в молитвах и медитации, стараясь настроиться на выполнение предстоящей задачи. Ему ужасно хотелось пойти к Дансалли, рассказать ей о своих страхах, но он сдержался. Это было его испытание.

В конце концов он и Таграйн соскользнули по веревке в лодку, покачивающуюся на волнах рядом с «Бегущим». Перед ними неясно вырисовывался Пиманиникуит.

— Когда камни начнут падать, нам придется уйти подальше отсюда, — объяснил им Квинтал, — потому что было немало случаев, когда они причиняли серьезный вред. Как только все закончится, мы вернемся.

Внезапно с кормы послышался крик, заставив Аджонаса и монахов резко обернуться. Один из матросов, совсем молоденький мальчик лет семнадцати, который особенно тяжело переносил долгое путешествие, прыгнул с корабля в воду и быстро поплыл к берегу.

— Господин Смили! — взревел Аджонас, не спуская яростного взгляда со столпившихся на палубе матросов. — Лучников на палубу!

— Пусть себе плывет, — к удивлению Аджонаса, сказал Квинтал, отлично понимающий, что может произойти, если юношу застрелят сейчас, на глазах у всего экипажа. — Пусть плывет! — громко повторил он. — Но за то, что парень ослушался приказа, ему придется поработать вдвойне.

Он перегнулся через борт и зашептал что-то Таграйну. Речь, несомненно, шла о расплате, которая должна была настигнуть сбежавшего матроса. Эвелин голову готов был дать на отсечение, что при этом подразумевалась вовсе не усиленная «работа».

Эвелин и Таграйн налегли на весла, а «Бегущий» на всех парусах устремился в открытое море. На его борту Квинтал рассказывал всем и каждому, какая опасность угрожает глупому матросу, рискнувшему поплыть к острову, потому что только специально обученные монахи в состоянии выдержать то, что вскоре там начнется.

— Вряд ли он выживет и вернется на корабль, — таким образом Квинтал пытался подготовить матросов к ожидающему их «сюрпризу».

Таграйн выскочил на берег, как только лодка заскребла днищем по черному песку. Беглеца они миновали еще на воде, он плыл далеко в стороне, и Таграйн прекрасно запомнил направление и скорость его движения.

Эвелин окликнул товарища, но тот лишь приказал ему спрятать лодку и убежал, ни разу не оглянувшись.

У Эвелина болезненно засосало под ложечкой. Он завел лодку в защищенную часть лагуны и затопил ее.

Таграйн вернулся на удивление быстро. Эвелин вздрогнул, увидев, что он один.

— Здесь полно всякой еды! — со счастливым видом закричал Таграйн, дрожа от возбуждения. — И нам нужно отыскать пещеру, где укрыться.

Эвелин последовал за ним, безмолвно молясь о душе молодого моряка.

Следующие два дня в основном прошли в небольшой пещере на краю единственной возвышающейся над морем горы и оказались почти невыносимы. Таграйн был как будто не в себе, все время расхаживал туда и обратно и непрерывно бормотал что-то под нос.

Эвелин понимал причину его угнетенного состояния, как и то, чем оно может для них обернуться, когда начнется камнепад.

— Ты убил его, — сказал он, постаравшись, чтобы в его голосе не чувствовалось осуждения.

Таграйн остановился как вкопанный.

— Любой, кто ступит на Пиманиникуит, заплатит за это своей жизнью, — ответил он, стараясь, чтобы голос у него не дрожал.

Эвелин никогда не верил в это; в его сознании Таграйн просто стал орудием кровожадного Квинтала.

— Как они узнают, когда все закончится? — неожиданно спросил Таграйн. — Как они узнают, что камнепад вообще начался, находясь так далеко в море?

Эвелин во все глаза смотрел на него. Он надеялся втянуть Таграйна в обсуждение этой истории с молодым моряком, чтобы снять с его души тяжесть, по крайней мере на время. Но, похоже, его вопрос лишь еще больше растревожил Таграйна, который, подгоняемый чувством вины, снова забегал по пещере.

По их расчетам, камнепад должен был вот-вот начаться — они то и дело выглядывали из пещеры.

— А вдруг ничего не будет? — снова заговорил Таграйн. — Был ли хоть один человек, который видел камнепад собственными глазами и уцелел?

— Старые книги не лгут, — убежденно ответил Эвелин.

— Откуда тебе знать? — взорвался Таграйн. — И где, в таком случае, камни? Когда наступит этот долгожданный день? — он остановился, с трудом переводя дыхание. — Семь поколений! — внезапно закричал он. — Семь поколений прошло с тех пор, и мы оказываемся тут точно в неделю камнепада! Мыслимое ли дело? А что, если в монастыре слегка ошиблись в расчетах… ну, там на месяц или на год… Мы так и проторчим тут все это время?

— Успокойся, Таграйн, — пробормотал Эвелин. — Уповай на веру в Бога и отца Маркворта.

— Черт бы побрал отца Маркворта! — закричал Таграйн. — Бог? — он презрительно сплюнул. — Зачем Богу понадобилась смерть испуганного, ни в чем не повинного мальчика?

Да, понял Эвелин, Таграйна терзает жгучее чувство вины. Он подошел к нему, хотел взять за руку, утешить, но тот неожиданно оттолкнул его, выбежал из пещеры и скрылся в кустах.

— Стой! — закричал Эвелин и вышел следом за Таграйном.

Он тут же потерял его из виду — монах затерялся среди густой растительности. Однако предсказать его путь не составляло труда; скорее всего, он побежал к берегу. Эвелин двинулся в том же направлении, но, как только пещера скрылась из виду, что-то — внутренний голос, может быть — заставило его остановиться. Он взглянул на небо и заметил, что оно изменило свой цвет на пурпурный с розовым отливом, как это бывает на рассвете или закате. Однако солнце все еще стояло высоко над горизонтом и ярко сияло в безоблачном небе.

— Проклятье! — пробормотал Эвелин и со всей возможной скоростью бросился обратно к пещере.

Оттуда, с более высокой точки, он заметил быстро бегущего по берегу Таграйна, а на воде похожие на рябь всплески.

Эвелин закрыл глаза и принялся горячо молиться.

— Где ты, проклятый Бог? — кричал Таграйн на бегу. — Какую еще цену ты потребуешь за верность Тебе? Какую ложь предложишь в качестве объяснения?

Внезапно он услышал всплеск и резко остановился. И тут же схватился за руку, почувствовал под пальцами кровь и заметил маленький камень, дымчатый кристалл, лежащий у его ног на черном песке.

Глаза Таграйна широко распахнулись; чувство было такое, точно сам Бог только что ответил на все его вопросы. Монах повернулся и помчался к пещере, громко взывая к Эвелину.

Эвелин не мог оторвать взгляда от происходящего. Камни дождем падали у самого входа в пещеру, прожигая дыры в листьях деревьев и кустарников. Поначалу камнепад был довольно слаб, но постепенно становился все сильнее, и в конце концов на поверхности Пиманиникуита не осталось, казалось, ни одной точки, куда не упал бы камень.

Потом сквозь шум, сопровождающий этот «ливень», Эвелин услышал свое имя. Он выглянул наружу и увидел Таграйна, в оборванной одежде, истерзанного, истекающего кровью; казалось, на его теле не осталось ни одного не израненного места. Пошатываясь, он, однако, упрямо шел вперед.

Эвелин знал, что выходить сейчас наружу было бы верхом глупости, но как он мог не сделать этого? Все обойдется, угрюмо подумал он. Я подхвачу Таграйна и доведу его до пещеры. Он постарался выкинуть из головы мысль о том, что на самом деле перед ним стоит выбор — либо Таграйн, либо священные камни. Ведь если оба они погибнут, следующего камнепада придется ждать долго, очень долго.

Но Эвелину не пришлось делать этот выбор. Таграйн находился всего шагах в двадцати от пещеры, когда Эвелин еще только стоял у самого выхода из нее.

Он сразу же увидел это — темное пятно высоко над головой — и понял, каким-то образом понял, что сейчас произойдет.

Таграйн заметил товарища, и на его измученном, окровавленном лице расплылась широкая улыбка.

Камень летел вниз, как точно нацеленная стрела, и угодил в затылок Таграйна, который от удара рухнул на землю.

Эвелин отпрянул под укрытие пещеры и забормотал свои молитвы.

Камнепад усиливался еще на протяжении часа, барабаня по земле с такой яростью, что временами Эвелину казалось, будто камни могут пробить дыру в своде пещеры.

Но потом все закончилось, так же неожиданно, как и началось. Небо снова прибрело свой обычный темно-голубой цвет.

Эвелин выбрался наружу и подошел к Таграйну, превратившемуся в окровавленное месиво. Взгляд юноши привлекла роковая рана — зияющая дыра в черепе; все вокруг было забрызгано мозгами и кровью.

Потом Эвелин увидел «снаряд», оборвавший жизнь Таграйна, — большой пурпурный аметист. Очень бережно, даже благоговейно Эвелин вытащил его из головы своего мертвого товарища и положил камень на землю, успев, однако, почувствовать его невероятную мощь, подобную которой он даже и представить себе не мог. Несомненно, этот камень был могущественнее любого из тех, какими располагал Санта-Мир-Абель! И какой большой! Аметист едва помещался на раскрытой ладони Эвелина.

Он выкинул из головы все мысли о Таграйне, убитом им юноше и занялся делом, которому его обучали все эти долгие годы. Первым он обработал аметист, покрыв его специальным маслом и создав вокруг него нечто вроде защитной пленки через прикосновение и молитвы.

Потом, повинуясь исключительно инстинкту, Эвелин начал отыскивать камни, в наибольшей степени насыщенные энергией. Во многих вообще не ощущалось никакой магической силы; скорее всего, они остались от предыдущих камнепадов. Следующим после аметиста он отобрал гематит размером с яйцо, а потом рубин, маленький, но безупречный.

Только отобранные и обработанные им камни сохранят свою силу; остальные станут просто частью поверхности Пиманиникуита, утонут в его черном песке, затеряются в траве, которая успеет вырасти на протяжении семи последующих поколений.

Поздно ночью Эвелин без сил рухнул на берегу лагуны и проснулся лишь поздно утром следующего дня. Драгоценный груз находился в сумке, в целости и сохранности. Только теперь Эвелин заметил драматические изменения, происшедшие с Пиманиникуитом. На острове не осталось никакой растительности — всю его поверхность покрывало каменное крошево.

Вытащить затопленную лодку и вылить из нее воду Эвелин сумел лишь с огромным трудом, но в конце концов он справился. Мелькнула мысль, что неплохо бы наполнить лодку фруктами, но он тут же вспомнил, что теперь уже этого сделать не сможет. Вокруг не осталось ничего зеленого — только камни, камни без конца. Он ходил по сокровищам, хохоча от абсурдности происходящего: в течение часа он мог бы набрать столько драгоценностей, пусть и лишенных магических свойств, что их хватило бы на постройку дворца почище королевского. А за день он мог стать самым богатым человеком в Хонсе-Бире и даже, возможно, во всем мире, включая известный своими баснословными богатствами Бехрен. Но полученный им относительно Пиманиникуита приказ был ясным и недвусмысленным: с острова можно увезти лишь те камни, которые обладают магической силой. Брать другие драгоценности означало бы нанести оскорбление Богу. Дар Господа был предназначен только для двух монахов, которым позволялось собрать и обработать столько камней, сколько они в состоянии унести.

Ничего не оставалось, как просто сидеть, глядя на море и ожидая возвращения «Бегущего». Впечатления настолько переполняли Эвелина, что он забыл даже о еде.

Он увидел паруса на следующий день. Двигаясь, точно лишенный чувств робот, брат Эвелин сел в лодку и налег на весла. Уже в море у него мелькнула мысль вернуться и взять с собой тело Таграйна, но он тут же отказался от этого намерения.

Можно ли найти лучшее место последнего успокоения для монаха церкви Абеля?

ГЛАВА 19 КОНЕЦ ОБМАНУ

На обратном пути Эвелин почти не замечал течения времени, настолько завладели его вниманием и просто очаровали его дары Божьи. Предоставив Аджонасу заниматься своим делом, в том числе и улаживать отношения с экипажем, трое уцелевших монахов — даже Пеллимар, чье состояние день ото дня улучшалось — работали с камнями. Правда, полученное от поври ранение не прошло для Пеллимара бесследно; сильно пострадали мышцы плеча. Левая рука почти бездействовала, и, казалось, никакого улучшения не предвиделось.

На обратном пути поври им не повстречались, но Эвелина совсем не волновала мысль о поври. Он острее других ощущал пульсирующую энергию собранных драгоценностей. Если бы вдруг показалась «бочка», ему не стоило бы труда уничтожить ее, прибегнув к помощи одного из камней.

Самым загадочным оказался огромный пурпурный аметист с вкраплениями множества кристаллов. Основание у него было почти плоское, и, положенный на пол, он напоминал странный пурпурный кустик с торчащими во все стороны веточками различной высоты. Эвелину никак не удавалось определить назначение заключенной в нем магии, но одно он ощущал несомненно — в этих кристаллах таилась просто невероятная по мощи энергия.

Некоторые камни — к примеру гематит — положили в специальный барабан, в котором они крутились до тех пор, пока их поверхность не становилась идеально гладкой. Другие постоянно смазывали маслом, что не позволяло рассеиваться заключенной в них магии. Однако никто из монахов не мог решить, что делать с аметистом.

Для барабана он был слишком велик, а смазывать его маслом… там было столько ответвлений и загогулин. Только Эвелин умел обращаться с ним с помощью молитв — «смазки» в духовном, а не физическом смысле этого слова. Каждый раз, когда он брал камень в руки, возникало ощущение, что он отдает камню частичку себя, но это не пугало его — как будто тем самым он каким-то образом соприкасался непосредственно с Богом.

Монахи редко заговаривали о бедняге Таграйне, просто в сердце своем молились за упокой его души. Зато матросы то и дело перешептывались, вспоминая Тедди Свея, юношу, который рискнул поплыть к острову и не вернулся. Каждый раз, выходя на палубу, Эвелин спиной ощущал осуждающие взгляды.

По мере того как тянулись скучные и жаркие дни, шепоток перешел в открытые угрозы и в оскорбительные выкрики. Поэтому Эвелин, Пеллимар и в особенности Квинтал ничуть не удивились, когда однажды ранним утром к ним явился капитан Аджонас и сообщил, что среди матросов назревает мятеж.

— Они хотят добраться до камней, — объяснил Аджонас. — Или получить хотя бы часть их, в качестве платы за жизнь Тедди Свея, так они говорят.

— Они даже понятия не имеют о том, что такое на самом деле эти камни! — возразил Квинтал.

— Но зато они прекрасно понимают, сколько можно получить за рубин или изумруд, даже безо всякой магии.

Эвелин вспомнил, как он сидел на берету в окружении неслыханных, но бесполезных богатств.

— Вашему экипажу очень хорошо заплатят за это плавание, — напомнил капитану Квинтал.

— Они требуют дополнительной компенсации за погубленную жизнь.

— Они понимают, чем рискуют?

— Не уверен, — ответил капитан. — Вместе со мной нас всего четверо, а их вон сколько. Наверняка им кажется, что расстановка сил не в вашу пользу. — Квинтал встал, подошел к капитану и остановился прямо перед ним. Он выглядел даже внушительней высокого Аджонаса, которому приходилось сутулиться в каюте с низким потолком, в то время как Квинтал мог стоять здесь в полный рост. — Я только повторяю то, что слышал. По-моему, вам следует это знать. Нам еще три месяца плыть до Санта-Мир-Абель.

Квинтал оглянулся по сторонам, сощурив глаза и обдумывая, как поступить.

— Мы должны покончить с этим сегодня же, — заявил он.

Подошел к койке Эвелина и достал из стоящего рядом с ней ящика один из драгоценных камней, оранжево-коричневый, с тремя черными линиями; камень назывался «тигровая лапа».

После чего Квинтал с решительным видом зашагал на палубу, остальные — за ним. Матросы поняли по выражению его лица, что сейчас что-то произойдет, и быстро собрались вокруг во главе с Бункусом Смили.

— Никакой компенсации за жизнь Тедди Свея не будет, — без обиняков объявил Квинтал. — Этот глупец сам виноват, что поплыл к острову.

— Ты убил его! — закричал кто-то.

— Я остался на «Бегущем», — напомнил им Квинтал.

— Ну, значит, кто-то из твоих монахов! — настаивал матрос.

Квинтал не стал ни опровергать это утверждение, ни соглашаться с ним.

— На Пим… на острове должны были находиться всего два человека, которых годами учили тому, как там уцелеть, но даже один из них не вернулся.

По рядам матросов пробежала волна возмущенного бормотания. Бункус Смили повернулся к ним и яростно замахал рукой, призывая к молчанию.

— А мы считаем, что вы перед нами в долгу, — заявил он Квинталу.

Засунув руки за пояс, помощник капитана напустил на себя важный вид.

Квинтал оценивающе посмотрел него. Несомненно, Смили был заводилой, движущей силой всех этих беспорядков, «теневым» капитаном.

— Капитан Аджонас придерживается на этот счет другого мнения, — сказал монах, провоцируя взрыв открытого неповиновения.

Смили злобно оскалился на капитана.

— Может, от него не так уж много и зависит.

— Наказание за мятеж… — начал было Аджонас, но Смили перебил его.

— Не учите ученых, мы знаем правила. Но мы знаем также — чтобы человека повесить, его нужно сначала схватить. Бехрен ближе Хонсе-Бира, и там не имеют привычки задавать лишние вопросы.

Ну вот, он и высказался начистоту; для Квинтала настало время действовать. Глаза Смили чуть не вылезли на лоб, когда он перевел взгляд на монаха, услышал исходящее из его горла рычание, посмотрел на поднятую руку Квинтала и увидел вместо нее… когтистую тигриную лапу!

— Что… Что это?

Только и успел сказать Смили до того, как жуткие когти процарапали его от подбородка до живота.

Матросы в ужасе отступили.

— Он убил меня… — прошептал Смили и, как бы в подтверждение своих слов, рухнул на палубу; по его шее и груди протянулись три яркие кроваво-красные линии.

Квинтал взревел, как самый настоящий тигр, и матросы бросились врассыпную.

— Пусть это послужит вам уроком! — лицо монаха осталось человеческим, но голос грохотал, точно гром. — Взгляните на мертвого Бункуса Смили и запомните: такая судьба постигнет всякого, кто выступит против капитана Аджонаса или братьев-монахов из Санта-Мир-Абель!

Судя по выражению физиономий матросов, подумал Эвелин, вряд ли кто-то из них посмеет в дальнейшем заводить разговоры о мятеже, даже шепотом.

Вернувшись к себе, монахи не обменялись ни единым словом. Весь остаток дня Эвелин старался не смотреть на Квинтала, не желая, чтобы тот прочел в его взгляде осуждение. Он провел бок о бок с Бункусом Смили несколько последних месяцев, и, хотя этот человек был не слишком ему симпатичен, Эвелин испытывал определенное чувство потери.

Холодность и безжалостность, с которой Квинтал убил старика, убил человеческое существо, потрясли Эвелина до мозга костей. Церковь Абеля не должна действовать такими методами, казалось ему! Но смущало то, что в обоих случаях — и с молодым Тедди Свеем, и сейчас, с Бункусом Смили — Квинтал действовал очень уверенно и решительно; это наводило на мысль, что именно такие инструкции он получил перед отплытием. Их миссия была жизненно важна, это правда, — один из самых решающих моментов на протяжении семи поколений. Эвелин, да и остальные монахи с готовностью отдали бы свою жизнь, чтобы эта миссия увенчалась успехом. Но убивать вот так, без сожаления, без раскаяния?

На следующий день Квинтал как ни в чем не бывало спокойно занимался своими делами. Не то что Таграйн, потерявший покой после того, как ему пришлось убить молодого матроса. В мрачноватом, как всегда, лице Квинтала ничего подобного не ощущалось. Он убил Бункуса Смили точно так же, как до этого поври; что злобный карлик, что человеческое существо — ему все было едино.

Холодок пробежал по спине Эвелина. Никакого сожаления. Никакого раскаяния. И он знал, чувствовал, что по возвращении в аббатство жестокие действия Квинтала будут одобрены всеми, в том числе и аббатом Марквортом. Конечно, они станут рассуждать о том, что цель оправдывает средства, а великая цель — тем более. Но все это никак не укладывалось в представление о справедливости, а справедливость, как всегда считалось, была одним из главных принципов церкви Абеля.

Брата Эвелина, только что пережившего самое значительное событие своей жизни, не покидало ощущение, что во всем происшедшем было нечто ужасное и даже… недостойное; с точки зрения религии, по крайней мере.

Наступил парвесперс, последний месяц осени, когда «Бегущий» обогнул северную оконечность Лапы Богомола и устремился к заливу Короны. Теперь матросам досаждали холодный, жалящий ветер и постоянная сырость. По ночам они собирались около масляных ламп или зажженных свечей, пытаясь хоть немного согреться. Но настроение у всех было приподнятое. Они и думать забыли о Тедди Свее и Бункусе Смили; приближался конец долгого путешествия, а вместе с ним и щедрое вознаграждение.

— Ты навсегда останешься в аббатстве? — как-то свежим, ясным утром спросила Дансалли Эвелина.

Он удивленно посмотрел на нее.

— Конечно.

В ответ она просто пожала плечами, но для чуткого монаха и этого оказалось достаточно. Он понял, что на самом деле ее интересовало — возможность продолжения их дружбы!

— А ты собираешься покинуть корабль? — спросил он.

— Может быть, — ответила Дансалли. — Нам еще предстоят три ходки между Санта-Мир-Абель и Палмарисом, где Аджонас собирается поставить корабль в док на зиму.

— Я должен… — начал было Эвелин. — Я хочу сказать, у меня нет выбора. Отец Маркворт ждет от меня подробного отчета, а потом мне предстоит долгая и кропотливая работа с собранными камнями…

Он умолк — она нежно приложила палец к его губам; Эвелин заметил, что ее глаза увлажнились.

— Я могла бы иногда приходить повидаться с тобой, — сказала она. — Это разрешается? — Эвелин кивнул, не в силах произнести ни слова. — У тебя из-за этого не будет неприятностей?

Эвелин энергично покачал головой.

— Нет, нет. Магистр Джоджонах мой друг. Может, он даже найдет тебе работу.

— Лежа на спине? В аббатстве? — скептически спросила Дансалли.

— Другую работу, — Эвелин засмеялся, пытаясь скрыть неловкость. В памяти всплыли непристойные рассказы о Бьен де Лоизе. — А капитан Аджонас позволит тебе покинуть корабль? — спросил он, стремясь сменить тему разговора.

— Мой контракт заканчивается с возвращением в Палмарис, — ответила она. — Там Аджонас расплатится со мной — и еще больше я получила от матросов, — и все, я свободна.

— Так ты будешь приходить в аббатство? — спросил Эвелин, вкладывая в свои слова больше эмоций, больше надежды, чем ему хотелось.

Дансалли улыбнулась.

— Может, и буду. Но прежде… Прежде ты должен сделать кое-что для меня.

Внезапно она наклонилась и поцеловала его. Эвелин инстинктивно отпрянул, словно пугливая лошадь. Его охватили сомнения. Их взаимоотношения с Дансалли носили совершенно особый характер и не имели ничего общего с той чисто физической стороной дела, которая составляла суть ее «работы». Да, тело Эвелина жаждало того, что предлагала эта женщина, но вдруг это приведет к ослаблению внутренней связи между ними, сведет все на уровень ее взаимоотношений с другими мужчинами?

— Не уходи, — умоляюще попросила она. — Только не сегодня.

— Хочешь, я позову Квинтала? — сказал Эвелин, и в его голосе явственно прозвучала горечь.

Дансалли отшатнулась и с размаху влепила ему пощечину. Эвелину сделалось ужасно обидно, но это чувство мгновенно растаяло. Стоя на коленях на постели и опустив голову, она вздрагивала от рыданий.

— Я… Я не хотел… — залепетал Эвелин, чувствуя, что причинил ужасную боль свой драгоценной Дансалли.

— Ты считаешь меня шлюхой. И так оно и есть.

— Нет, — ответил Эвелин, положив ей на плечо руку.

— Но на самом деле я чиста, как… Ты даже представить себе не можешь! — она горделиво вскинула голову, глядя прямо в глаза Эвелину. — Да, мое тело участвовало во всем этом, но не сердце! Нет, ни разу! Даже с моим жалким мужем… Может, поэтому он и вышвырнул меня вон!

Мысль, что Дансалли никогда никого не любила, поразила Эвелина. Несмотря на полное отсутствие сексуального опыта, он понял, что она имела в виду.

И поверил ей!

Без единого слова склонился и поцеловал ее.

В этот день брат Эвелин узнал очень много о любви и понял, что слияние тела и духа придает этому чувству такую глубину, какой он не мог себе и представить.

Для Дансалли все случившееся между ними тоже стало откровением.

Встречали «Бегущего» в Санта-Мир-Абель гораздо скромнее, чем провожали. На пирс вышли всего несколько монахов, среди которых были магистры Джоджонах и Сигертон. Братья низшего звания отнесли на борт пару тяжелых сундуков. Оказалось, что за время отсутствия корабля построена новая пристань, выдающаяся далеко в залив, к которой «Бегущий» мог свободно причалить.

Чтобы успокоить экипаж, Аджонас приказал немедленно открыть принесенные сундуки, и матросы просто рты пораскрывали!

Эвелин тоже успел разглядеть груды монет и драгоценностей. Однако, когда крышки сундуков снова захлопнулись, у него осталось беспокойное ощущение, будто они выглядели как-то не так, или… Или, может быть, там было что-то еще, кроме драгоценностей. Но что же? Он никак не мог точно вспомнить. И еще его смущала магическая аура, окружающая магистра Сигертона. Этот человек все время держал одну руку за спиной, а в другой перекатывал камни — алмаз и дымчатый кварц.

Насторожившись, но помалкивая о своих подозрениях, Эвелин попрощался с Аджонасом и остальными — хотя никто из них не сожалел о том, что трое монахов покидают «Бегущий» — и сошел на берег. Его мысли занимала Дансалли; он надеялся, что она в самом деле покинет корабль в следующем порту и вернется в Санта-Мир-Абель. Логически рассуждая, именно так она и должна была поступить, учитывая то, что произошло между ними. Но сомнения оставались. Кто знает, может, их встреча не так уж много значила для Дансалли? Вдруг он не понравился ей просто как мужчина? Или, может, Аджонас приказал ей затащить Эвелина в постель, или она сделала это на спор с ним?

Эвелин всячески старался отогнать прочь все эти сомнения. Однако логика логикой, но он твердо знал, что успокоится лишь тогда, когда увидит у ворот Санта-Мир-Абель темноволосую женщину с голубыми глазами, в которых благодаря ему снова засверкали искорки жизни.

В аббатстве монахов ожидал несравненно более теплый прием. В большом молитвенном зале стояли столы с угощением — еще теплые оладьи и свежие булочки, пироги с корицей и изюмом, мед и даже очень редкое вино под названием «болотное». Хор одну за другой пел радостные песни. Сам отец Маркворт наблюдал за празднеством со своего высокого кресла на балконе. Монахи и служащие монастыря танцевали, пели и смеялись весь вечер напролет.

Как хотелось Эвелину, чтобы Дансалли была здесь! Эта мысль заставила его задуматься о том, почему на празднество не пригласили никого с «Бегущего». Сейчас был прилив, и корабль мог отчалить лишь в середине ночи, так почему было не пригласить сюда человек тридцать матросов или по крайней мере капитана? Они, без сомнения, это заслужили.

Последний кусок булочки с корицей чуть не застрял в горле Эвелина — к нему направлялась группа монахов и среди них Пеллимар; сейчас начнутся расспросы о том, что произошло на острове. А ведь Эвелину строго-настрого запретили рассказывать об этом до того, как он повидается с аббатом.

К тому же в этот момент мысли его повернулись совсем в другом направлении. Он вспомнил камни, с которыми магистр Сигертон появился на пристани: алмаз и дымчатый кварц. Свойства алмазов, этих чудных камней, словно сотканных из света, были ему хорошо известны, но он никогда не использовал кварц. Не обращая внимания на оклик Пеллимара, он прикрыл глаза и попытался вспомнить то, чему его учили.

И внезапно его словно озарило. Алмаз способен быть источником не только света, но и искр! А кварц мог создавать иллюзию того, чего на самом деле не было! Капитана и моряков «Бегущего» обманули! Теперь Эвелин понимал, почему никто из них не присутствовал на этом празднике, и, подумав о том, что может случиться, почувствовал, что все у него внутри похолодело.

Он вскочил, бросил подходящим монахам, что вскоре непременно поговорит с ними, и выбежал из зала, мысленно прикидывая число присутствующих. Выходило, что далеко не все братья находились сейчас здесь; в особенности бросалось в глаза отсутствие одной группы монахов, уже более десяти лет живущих в аббатстве и по уровню мастерства мало чем отличающихся от магистров.

Не видно было и магистра Сигертона.

Эвелин выбежал из молельни и помчался по пустым коридорам, его шаги громким эхом отдавались по всем переходам. Он не знал точно, сколько сейчас времени, но предполагал, что где-то около полуночи.

Он бежал по южной, обращенной к морю, части монастыря и вскоре оказался в одном из длинных коридоров, в левой стене которого находилось множество выходящих на залив маленьких окон. Эвелин прильнул к одному из них, с отчаянием вглядываясь в ночь.

В свете ущербной луны можно было различить очертания «Бегущего», покидающего залив.

— Нет… — еле слышно пробормотал он, заметив суматоху на палубе — крошечные фигурки, мечущиеся вокруг огня на корме.

И потом он увидел огненную вспышку, отразившуюся в неспокойной воде. Очевидно, это был уже второй удар.

— Нет! — закричал Эвелин.

Из аббатства вылетел пылающий шар, промчался рядом с правым бортом судна, и паруса превратились в один огромный пылающий костер.

Огневой вал нарастал с каждым мгновением — все новые и новые огненные шары и огромные тяжелые камни летели в сторону обреченного корабля. «Бегущий» потерял управление, и сильное течение залива Всех Святых понесло его к опасному рифу. Эвелин содрогнулся, увидев, как в тщетной надежде на спасение люди начали прыгать с палубы.

Крики несчастных далеко разносились над темной водой; однако вряд ли остальные монахи, увлеченные празднеством, слышали их. С чувством безнадежности Эвелин наблюдал, как корабль, почти на протяжении восьми месяцев бывший его домом, содрогнулся, сильно накренился и разбился о риф. Слезы ручьями струились по лицу Эвелина; снова и снова он повторял лишь:

— Дансалли… Дансалли…

Бомбардировка продолжалась еще долго. Эвелин слышал крики людей, доносившиеся из холодной воды, и, вопреки здравому смыслу, надеялся, что кто-нибудь — может, и его дорогая Дансалли — доберется до берега.

Но потом произошло нечто еще более ужасное. Послышался шипящий, свистящий звук, и голубоватая пленка стремительно растеклась по темной воде, круша камни, моряков и то, что осталось от гордого корабля. Этот колдовской свет заставил навсегда умолкнуть и немногих уцелевших.

Но в сознании Эвелина их крики продолжали звучать.

Обстрел продолжался, хотя в этом уже не было нужды. Сильный отлив подхватил обломки и понес их в открытое море. Все, кроме Эвелина и тех, кто совершил это злодеяние, будут считать, что произошла трагическая авария.

— Дансалли…

Ссутулившись и чувствуя, что ноги еле держат его, молодой человек привалился к стене.

И оказался лицом к лицу с магистром Сигертоном.

— Ты должен был оставаться в зале, — сказал магистр.

Эвелин заметил, что с его пояса свисает внушительных размеров мешок с камнями, а в руке он держит сероватый графит — камень, способный вызвать нечто вроде удара молнии.

Юноша вжался в стену, надеясь, что Сигертон просто прикончит его и не сделает ничего худшего. Однако магистр лишь взял его за руку и отвел в маленькую темную комнату в одном из закоулков огромного аббатства.

На следующее утро за ним зашли Сигертон и Джоджонах и отвели его в личные апартаменты отца Маркворта. Боль Эвелина лишь усилилась, когда ему стало ясно, что нападение на «Бегущий» не было результатом единоличного решения жестокого Сигертона; по-видимому, аббат санкционировал эту расправу, и магистр Джоджонах тоже был в курсе.

— Никто из тех, кто знает дорогу на Пиманиникуит, не должен остаться в живых, — без обиняков заявил отец Маркворт.

Как не будет свидетелей и моей смерти в одном из пустынных коридоров аббатства этим утром, подумал Эвелин; монахи и служащие все еще спали, утомленные вчерашним весельем.

— Ты когда-нибудь задумывался, что будет означать для мира, если тайна Пиманиникуита окажется раскрыта? — внезапно обратился к нему аббат. — Если сокровища острова станут доступны всем и каждому?

Эвелин понимал, что местоположение Пиманиникуита должно сохраняться в секрете, но от этого его отношение к уничтожению корабля и расправе с экипажем нисколько не изменилось.

К расправе с Дансалли.

— У нас не было другого выхода, — продолжал Маркворт.

Эвелин поднял на него взгляд.

— Я могу говорить, отец Маркворт?

— Конечно, — аббат спокойно откинулся в кресле. — Говори без стеснения, ты среди друзей.

Среди друзей! Эвелин изо всех сил постарался скрыть свою подлинную реакцию на это заявление.

— Все, кто находился на борту корабля, были бы давным-давно мертвы к моменту следующего Явления, — сказал он.

— У моряков есть карты, — сухо возразил магистр Сигертон.

— Зачем им наносить на них остров? — запротестовал Эвелин. — Какая им польза от этого? Ведь пройдет целых семь…

— Ты забываешь, какое немыслимое богатство разбросано по всему Пиманиникуиту, — прервал его отец Марк-ворт.

Эвелин и вправду не подумал об этом. И все же он покачал головой. Долгое путешествие на остров было сопряжено с большими опасностями и трудностями. Если бы морякам хорошо заплатили, как и было обещано, вряд ли у них возникла бы причина снова совершать его.

— Такова Божья воля, — подытожил разговор аббат. — И хватит об этом. Ты будешь молчать о том, чему стал свидетелем. Сейчас возвращайся в ту комнату, которую отвел тебе магистр Сигертон. Вопрос о твоем наказании будет решен в самое ближайшее время.

Эти слова вызвали ощущение удара, пусть всего лишь словесного. Но и это было еще не все. Когда монах был уже у самой двери, аббат нанес ему еще один удар.

— От тяжелых ран этим утром скончался брат Пеллимар.

Эвелин повернулся, не веря своим ушам. Да, у Пеллимара остались шрамы, да, у него были повреждены сухожилия левой руки, но в целом он чувствовал себя почти нормально. Как же так? И вдруг Эвелин понял. Этой ночью, во время празднества, Пеллимар распустил язык. Даже произносить название острова без позволения отца Марк-ворта было делом совершенно недопустимым и… наказуемым.

— Жаль, конечно, — продолжал аббат. — Из вас четверых, посланных на Пиманиникуит, уцелели лишь ты и Квинтал. Тебе предстоит большая работа.

Эвелин вышел за дверь, и его вырвало прямо на каменный пол. Пошатываясь, он пошел по коридору, чувствуя себя наполовину ослепшим, наполовину потерявшим разум.

— Его придется держать под наблюдением? — спросил аббат Сигертона.

— Да. Нужно следить за каждым его шагом, — ответил магистр. — Я всегда опасался, что он выкинет что-нибудь в этом роде.

Магистр Джоджонах насмешливо фыркнул.

— На Пиманиникуите Эвелин работал в одиночку, и все же никто и никогда не приносил с острова столько камней. Как можно сомневаться в том, что он представляет для нас величайшую ценность?

— Я и не сомневаюсь, — ответил Сигертон. — Меня лишь беспокоит вопрос — когда те качества, которые придают ему ценность в наших глазах, перерастут в нечто опасное?

Джоджонах перевел взгляд на аббата. Тот кивнул с мрачным видом.

— Ему и в самом деле предстоит много работы. Подробно описать все, что с ним происходило, каталогизировать камни, изучить, какова их истинная мощь, обнаружить скрытые секреты. Взять хотя бы этот кристалл аметиста. Мне ни разу не приходилось видеть столь большого и могущественного камня, и только Эвелин, как его Собиратель, способен понять, что он собой представляет.

— Может быть, в процессе этой работы мне удастся убедить его в том, что мы действовали правильно, — сказал Джоджонах.

— Это было бы наилучшим решением проблемы, — ответил Маркворт.

Сигертон с сомнением посмотрел на Джоджонаха. В этом мальчишке столько идеализма, что вряд ли удастся приручить его. Нет, Сигертон не верил в это.

Джоджонах понял смысл его взгляда и даже отчасти разделял его сомнения. Что же, он хотя бы попытается. Ему симпатичен брат Эвелин; к тому же он знал, что ждет юношу, если его попытка окончится неудачей.

— Когда наступит летнее солнцестояние, — объявил аббат, — мы обсудим будущее брата Эвелина Десбриса.

— Или отсутствие такового, — пробормотал магистр Сигертон.

Его тон не оставлял сомнений, какой вариант казался предпочтительнее для этого жестокого человека с ястребиной внешностью.

На протяжении нескольких следующих недель Эвелин был полностью изолирован от остальных монахов. Он общался только с Сигертоном, Джоджонахом, немногими другими магистрами, парой своих охранников из числа студентов с десятилетним стажем пребывания в аббатстве, следовавших за ним буквально по пятам, и Квинталом. Этот последний часто работал вместе с ним в зале Звенящих Камней.

Все это время душу Эвелина раздирали мучительные сомнения. Зачем нужно было убивать всех, кто находился на «Бегущем»? Разве нельзя было просто заключить их под стражу? Или, если уж иначе невозможно, почему бы аббатству не обзавестись собственным кораблем и не посылать на Пиманиникуит только монахов?

Все эти вопросы, однако, разбивались о глухую стену понимания того, что Эвелин не в силах ничего изменить в образе мыслей тех, кто возглавлял церковь Абеля. Он продолжал послушно делать свое дело, как ему и было приказано; подробно описывал свои приключения, каталогизировал камни, изучал их типы, их магию, их могущество. Каждый раз, когда ему было позволено взять в руки магический камень, магистр Сигертон неизменно оказывался рядом, и в руках у него непременно был другой, потенциально смертоносный камень.

Эвелин понимал, в каком положении оказался, и чувствовал себя как… Да, как один из моряков «Бегущего». Единственным утешением для него были длительные беседы с Джоджонахом — человеком, к которому у него еще сохранились хоть какие-то теплые чувства. Но эти разговоры в основном сводились к тому, что магистр пытался убедить его в правильности действий по отношению к «Бегущему», с чем Эвелин согласиться никак не мог.

Он был убежден, что существовал другой, более гуманный путь и что никакая угроза не может санкционировать убийства.

Весна Года Божьего 822 оказалась поздней. К этому времени почти вся работа Эвелина была уже завершена, и он с возрастающим беспокойством заметил, что магистр Джоджонах беседует с ним все реже и реже, а на лице его все чаще появляется выражение сочувствия, когда он смотрит на своего ученика.

Тревога и отчаяние Эвелина нарастали с каждым днем. Настолько, что однажды он рискнул спрятать в карман один из камней, гематит. Ему повезло. В тот день из-за оплошности Квинтала произошел небольшой взрыв, не причинивший особого вреда, но на время отвлекший внимание присутствующих; этим Эвелин и воспользовался.

Вернувшись в свою каморку, он проверил, насколько силен камень. Пока еще ему и самому было неясно, что именно он собирается предпринять, кроме разве что подслушать разговоры магистров, чтобы удостовериться в обоснованности своих подозрений.

Его дух легко отделился от тела, прошел сквозь пористое дерево двери и проследовал дальше, мимо ничего не подозревающих охранников. Эвелин снова почувствовал, как камень подталкивает его завладеть чужим телом, но у него хватило сил воспротивиться этому желанию, поплыть по коридору и в конце концов оказаться в апартаментах аббата.

Там находились магистры Сигертон и Джоджонах, а также сам отец Маркворт. Чувствовалось, что происшествие в зале камней взволновало и даже разозлило его.

— Брат Квинтал неумеха, — заметил Джоджонах.

— Зато он предан нам, — резко возразил Сигертон, очевидно, противопоставляя Квинтала Эвелину.

— Хватит! — оборвал их Маркворт. — Как продвигается работа?

— Каталогизация почти завершена, — ответил Сигертон. — Мы готовы к приезду торговцев.

— А что насчет этого крупного кристалла?

— Так и не понятно, на что он способен, — ответил Сигертон. — Эвелин… Брат Эвелин, — поправил он себя с ироническим смешком, — убежден, что этот камень насыщен магией, но каким целям она служит и, главное, как извлечь ее оттуда, нам до сих пор неизвестно.

— В таком случае глупо выставлять его на аукцион, — вмешался в разговор Джоджонах.

— Вряд ли мы получим за него хорошую цену, не зная, на что он годен, — согласился аббат.

— Найдутся те, которые купят его просто за необычный вид, — возразил Сигертон.

Эвелин слушал и не верил своим ушам. Они собирались тайно торговать священными камнями! Вот ради чего погибли Таграйн и Пеллимар, экипаж «Бегущего» и Дансалли! Мысль о том, что дары Божьи будут проданы неверующим, которые используют их, чтобы похвастаться перед гостями или даже для каких-нибудь дурных целей, причинила Эвелину ужасную боль. Он выскользнул из комнаты, не в силах дальше слушать это богохульство.

Он направлялся обратно в свою комнату, когда до него внезапно дошло, что у него в запасе очень мало времени. Пропажу гематита вскоре, без сомнения, обнаружат, но даже если он выбросит камень, это его вряд ли спасет. Над Эвелином явственно нависла угроза.

Что делать? Разве мог он смириться с таким надругательством над Богом?

Магистр Сигертон вышел из апартаментов аббата один. Эхо его шагов гулко разносилось по коридорам, когда он зашагал в зал камней. Ясно зачем — чтобы проверить, какой вред причинила оплошность Квинтала.

Снова возникло настоятельное чувство проникнуть в чужое тело, и на этот раз Эвелин уступил гематиту и быстро подплыл к Сигертону сзади.

Когда он входил в его тело, это вызвало такую мучительную боль, какой юноше до сих пор ни разу не приходилось испытывать. Дух одного боролся с духом другого за владение телом; они яростно сражались, пытаясь «вытолкнуть» друг друга. Эвелин застал Сигертона врасплох, но даже несмотря на это, борьба оказалась поистине титанической. Эвелин понял, что попытка завладеть телом другого человека равносильна тому, чтобы сражаться с врагом на его «поле».

Если бы в тот момент кто-то оказался поблизости, он увидел бы, как Сигертон, пошатываясь, бродит по коридору, словно слепой, ударяясь о стены и царапая собственное лицо.

Потом у Эвелина снова возникло знакомое ощущение, что он обрел материальное тело. Он чувствовал, что дух Сигертона где-то тут же, загнан в дальний угол сознания и заперт там, хотя как это возможно, Эвелин не понимал. Факт тот, что теперь он управлял телом магистра; оно подчинялось всем его командам!

Эвелин быстро зашагал в зал камней и, войдя туда, вперил яростный взгляд в охранников и Квинтала.

— Ты останься, — он ткнул пальцем в одного из охранников. — А ты, — это уже относилось к Квинталу, — будешь наказан. Позже.

— Наказан? — эхом повторил Квинтал.

Ему было сказано, что ничего страшного не произошло и его промашка не повлечет за собой никаких последствий. Действительно, при работе с новыми камнями подобные происшествия являлись делом обычным. К примеру, всего неделю назад, проверяя воздействие рубина на карналлит, Эвелин нечаянно расплавил ножку стола.

— Брата Эвелина не… — начал было Квинтал.

— К себе в комнату и молиться! — скомандовал Эвелин голосом Сигертона.

— Да, мой господин, — испуганно ответил Квинтал и почти выбежал из зала.

— И ты уходи! — приказал Эвелин второму охраннику, и тот помчался с такой скоростью, что даже обогнал Квинтала.

Потом Эвелин вместе с оставшимся охранником начали отбирать камни: огромный кристалл аметиста, графитовый стержень, маленький, но мощный рубин, бирюза и янтарь, целестин и «тигровая лапа», хризоберилл, или «кошачий глаз», немного гипса и малахита, пластинка хризотила и кусок тяжелого магнетита. Эвелин уложил их в сумку, вместе с маленьким мешочком крошечных кусочков карналлита — каждый из них проявлял свою магическую силу только один раз. Потом Эвелин перешел в другой конец зала и взял очень ценный, но не обладающий магической силой изумруд; его обычно использовали как пример просто красиво обработанного драгоценного камня. Потом он велел охраннику следовать за собой. Нужно было действовать быстро, поскольку использование гематита изнуряло Эвелина, а дух Сигертона только и дожидался возможности снова завладеть телом.

Они направились в отведенную для Эвелина каморку, и он, голосом магистра, отпустил охранников, стоящих в коридоре.

Тот охранник, которого он привел с собой из зала камней, по его приказу открыл дверь. Посреди комнаты застыло тело Эвелина, в той позе, в которой оно стояло, когда он его покинул. Эвелин решительно прошел мимо охранника и незаметно взял гематит, после чего приказал охраннику взвалить на плечо безжизненное тело и следовать за собой.

— Брат Эвелин предал орден и наказан за это, — вот и все объяснение, которое «Сигертон» дал охраннику.

Тот ничуть не удивился — о чем-то подобном все последние недели уже ходили слухи.

Было время вечерни, и поэтому им никто не встретился, когда магистр и охранник со своей необычной ношей поднялись на крышу аббатства, возвышающуюся над заливом Всех Святых. Охранник, как ему и было приказано, положил тело у основания невысокого ограждения и отступил на шаг.

Эвелин выждал некоторое время, собираясь с силами. Потом, наклонившись над телом, он вложил ему в руку гематит, еще один камень и привязал сумку с камнями к его поясу.

— Камни позволят нам обнаружить тело, — объяснил он охраннику, заметив, что у того начали закрадываться подозрения. — Они лишат брата Эвелина последних сил, когда он будет умирать.

Охранник с тупым недоумением посмотрел на него, но расспрашивать грозного магистра не решился.

Эвелин знал, что должен действовать быстро и без осечки.

С невероятным усилием он вышел из тела Сигертона и вернулся в свое собственное; тело магистра содрогнулось, когда его дух снова обрел власть над ним.

Эвелин молниеносно вскочил, сжимая камни одной рукой, а другой схватив Сигертона за подол его рясы. Прежде чем охранник смог прийти магистру на помощь, Эвелин перебросил все еще не пришедшего в себя Сигертона через ограждение и сам последовал за ним.

Они полетели вдоль стены аббатства, вниз, к утесу, во мрак надвигающейся ночи; Сигертон в ужасе завопил.

Эвелин с силой оттолкнул его в сторону, прибег к магии своего второго камня, малахита, и поплыл в воздухе, в то время как Сигертон продолжал стремительно падать.

Эвелин мягко приземлился на утес, достал из сумки янтарь и легко прикоснулся им к воде, как он это делал, казалось, миллион лет назад, во время испытания, которому его подверг отец Маркворт. Он был рад, что тела Сигертона не видно с того места, где он стоял; ему было бы нелегко вынести это зрелище.

Используя янтарь, он пошел по воде, как посуху, выбрался на берег и зашагал по дороге.

Эвелин знал, что никогда больше не увидит Санта-Мир-Абель.

Он использовал камни. С помощью малахита перелетал через утесы; для того, чтобы взобраться, а потом спуститься с них, преследующим его монахам требовались часы. С помощью янтаря пересекал озера, которые его преследователям приходилось обходить. С помощью хризоберилла, или «кошачьего глаза», он мог видеть в темноте. В первом же городе, куда он вошел, ему встретился караван торговцев; Эвелин продал им лишенный магический силы изумруд и получил за него столько денег, что ему хватит их надолго, очень надолго.

Он уходил все дальше и дальше от ужасного места под названием Санта-Мир-Абель. Но убежать от ужасов, свидетелем которых он стал, было невозможно; они остались жить в памяти и продолжали точить сердце. Его без конца мучила мысль: как такое вообще могло произойти?

Истина открылась ему однажды холодной ночью, когда он лежал, скорчившись у подножья дерева, наедине со звездами, наедине с небесами. Как будто его мысли были волшебным образом услышаны, как будто на его молитвы был дан божественный ответ. Взгляду Эвелина открылось то, что находилось за сотни и сотни миль отсюда, — огромная, изъеденная временем гора, дымящаяся каверна внутри нее и черная, обугленная пустошь позади медленно выползающей оттуда раскаленной лавы.

И тут Эвелин понял все, поскольку такое случалось уже не впервые. Тьма, которая распространялась над Хонсе-Биром, уже накрывала его прежде, и об этом неоднократно упоминалось в исторических книгах, хранящихся в Санта-Мир-Абель. Монахи были стражами Господними, и тем не менее даже они впали в благодушие, поддались разложению. И все эти прегрешения обернулись новым возвращением тьмы.

Привычный мир Эвелина рухнул, сам он почти утратил разум, и тем не менее он понял главное. Демон пробуждается. Демон, которого всегда привлекала человеческая раса, снова готовится возвратиться в мир. Эвелин сердцем чувствовал, что именно эта тьма убила Тедди Свея и Бункуса Смили, именно это зло уничтожило «Бегущий» и погубило его дорогую Дансалли, именно оно заставило брата Пеллимара неожиданно «скончаться» от ран.

На рассвете, когда Эвелин очнулся от своего беспокойного сна, первой его мыслью было: демон пробуждается!

Мир не понимает, что надвигается тьма.

Демон пробуждается!

Орден не выполнил возложенную на него задачу: став бесхребетным и благодушным, он способствовал свершению этой трагедии!

Демон пробуждается!

Эвелин вскочил и побежал, сам не зная куда; это, в общем-то, не имело значения. Он должен предупредить мир о том, что надвигается зло. Должен подготовить к его приходу обитателей Короны. Должен предостеречь их от демона! Должен открыть людям глаза на их собственные слабости, способствующие наступлению тьмы.

Демон пробуждается!

ГЛАВА 20 ОРАКУЛ

Весь конец года Божьего 821 и начало 822 Элбрайн учился видеть мир по-эльфийски, разрешать парадокс частного и общего, понимать, каким образом каждая уникальная, неповторимая личность может находиться в единении со всем вокруг.

В основе эльфийской философии лежало представление о том, что материального мира как такового не существует, что реальность — не более чем сумма ощущений наблюдателя. На самом деле нет ничего, кроме сознания личности. Эта концепция была исключительно трудна для восприятия Элбрайна. Джуравиль совершенно серьезно убеждал его в том, что мир вокруг — не более чем игра, затеянная исключительно ради его, Джуравиля, удовольствия и пользы.

— Мое сознание создает мир вокруг, — заявлял эльф.

— Выходит, я никогда не победил бы тебя в схватке, если бы ты не пожелал этого, — резонно возражал Элбрайн.

— Но ведь и твое сознание тоже создает мир вокруг, — загадочно отвечал эльф. — Или, точнее говоря, оно его интерпретирует. И, по мере развития восприимчивости, твоя интерпретация становится все более сложной.

Это звучало как противоречие, которое ставило Элбрайна в тупик. Единственное, чем он по-настоящему сумел проникнуться, это совершенно новым для него ощущением себя. Что тоже оказалось нелегко — он вырос в тесном общении с другими людьми, где всякое обособление отдельной личности воспринималось как грех гордыни.

Совсем небольшой сдвиг в сознании открыл для него множество нового — позволил видеть цветы там, где он никогда прежде их не замечал, чувствовать присутствие поблизости любого животного и даже примерно определять его размер по еле заметному запаху и вибрациям пронизывающей все ткани жизни. Он, словно губка, жадно впитывал в себя новые знания, получая огромное удовольствие от каждого урока, каждого крошечного открытия. Все его представления о пространстве и времени радикальным образом изменились. То, что казалось непрерывной последовательностью, превратилось в отдельные сегменты, а память — в путешествие во времени.

Даже сон его приобрел теперь совсем другой характер, перестал быть временем простого отключения сознания и превратился в нечто вроде медитации, которой можно было управлять. «Странствия души», так эльфы называли это. Находясь в состоянии полудремы, Элбрайн мог отключить свою способность видеть, но оставить «бодрствующими» уши и нос. И он совершил множество путешествий во времени, перемещаясь туда, где когда-то находился, наблюдая за происходящими событиями совсем с другой позиции и таким образом узнавая о них много нового.

Теперь ночами для него оживали и Олван, и Джилсепони, дорогая Пони, и все остальные обитатели Дундалиса. У Элбрайна даже возникало ощущение, будто все эти люди на самом деле живы, просто находятся в каком-то другом месте, ключом к которому была его память.

Эта мысль успокаивала. В эльфийской философии вообще было много утешительного, вот разве что даже с ее помощью он не мог изменить прошлое.

Боль оставалась, порожденная воспоминаниями об ужасных криках, отчаянных схватках, грудах тел. Следуя советам Джуравиля, Элбрайн не старался избегать этой боли; напротив, он снова и снова «возвращался» к сценам гибели Дундалиса, и это каким-то образом отчасти снимало внутреннее напряжение.

— Испытания прошлого готовят нас к испытаниям будущего, — часто повторял эльф.

Элбрайн не спорил с этим утверждением, но его пугала мысль: а вдруг эти самые «испытания будущего» грозят ему такими же ужасными переживаниями, как те, что остались в прошлом?

Он стоял на плоской, вытоптанной вершине холма, устремив взгляд на восток, туда, где еле заметная розовая полоска возвещала о приближающемся рассвете.

Он был обнажен и каждой частичкой тела ощущал прикосновение прохладного ветра. Он был обнажен, полностью раскован и, когда горизонт разгорелся чуть ярче, воздел в воздух большой, тяжелый меч, крепко держа его обеими руками за длинную рукоятку; на сильных руках буграми проступили мышцы.

Элбрайн медленно повел мечом перед собой, соответствующим образом перемещая свой вес, чтобы сохранить равновесие. Движение закончилось взмахом меча над левым плечом. Шаг вперед, и снова медленное, плавное перемещение меча, но уже в обратном направлении. Еще один шаг вперед, потом в сторону, и юноша, оказавшись лицом к лицу с «противником», нанес ему удар, отскочил, снова нанес удар — все это медленно, гармонично; шаг правой ногой назад, поворот, и новая атака на «противника».

Би’нелле дасада, так это называлось по-эльфийски, или танец с мечом. Молодой человек упражнялся таким образом почти час, его руки и меч описывали сложные фигуры в воздухе. Теперь именно к этому сводились его физические тренировки — никаких реальных схваток, просто мышцы должны были снова и снова вспоминать каждое движение, с тем чтобы действовать автоматически, если дело дойдет до настоящего боя.

Из-за деревьев у подножья холма с искренним восхищением наблюдали за юношей Джуравиль и еще несколько эльфов. Перед ними разворачивалось поистине необыкновенно красивое зрелище — сочетание великолепно отточенной мышечной силы и почти сверхъестественной ловкости. Ни на миг не теряя равновесия, Элбрайн танцевал с мечом гармонично, изящно, делая быстрые, как будто переливающиеся друг в друга движения.

Лезвие сверкало в утреннем свете, длинные волосы пшеничного света взлетали и снова ложились на плечи. А глаза! Как сверкали его зеленовато-оливковые глаза — словно он и в самом деле видел своего воображаемого противника.

Мастерство Элбрайна совершенствовалось с каждым днем. Больше никто в Облачном Лесу, даже Тантан, не ставил под сомнение его отвагу. В словах «кровь Мазера» теперь не звучало ни малейшего оттенка насмешки. Он прошел сквозь «стену непонимания», как Джуравиль называл это, отказался от чисто человеческого способа мышления и не только сам обрел невероятную мощь, но и мог черпать ее у природы.

И каждое утро, прежде чем пелена тумана затягивала Облачный Лес, он поднимался на холм, встречал там рассвет и исполнял свой танец с мечом.

Кровь Мазера, никуда не денешься.

Подарки — тяжелое шерстяное одеяло, маленькое кресло из согнутых прутьев и зеркало в деревянной раме — удивили и даже смутили Элбрайна. Он знал, что одно только зеркало стоило ужасно дорого, а кресло было изготовлено с потрясающим мастерством и к тому же складывалось, что позволяло легко переносить его с места на место. Однако самое большое впечатление на него произвело одеяло — исключительно практичная вещь.

Юноша внимательно разглядел кресло, даже посидел в нем и вдоволь налюбовался своим изображением в отсвечивающем серебром зеркале.

— Спасибо, спасибо огромное! — сказал он в конце концов, зардевшись от смущения.

— На самом деле ты даже не понимаешь всего значения этих подарков. — Тантан, конечно, не могла удержаться от того, чтобы сказать ему что-нибудь неприятное. — Думаешь, их сколько? Три? На самом деле самый ценный подарок четвертый!

Элбрайн уставился на нее, пытаясь прочесть в голубых глазах эльфийки намек на разгадку этого странного заявления.

— Зеркало, кресло, одеяло, — торжественно перечислил Джуравиль. — И Оракул.

Элбрайн никогда не слышал этого слова прежде; его недоумение достигло предельной точки.

— Думаешь, мертвые уходят навсегда? — ошарашила его новым вопросом Тантан, по-видимому, получая удовольствие от этого спектакля. — Думаешь, существует лишь то, что ты видишь?

— Есть другие уровни сознания, — попытался объяснить Джуравиль, бросив сердитый взгляд на свою не в меру «вредную» партнершу.

— Сны, — откликнулся Элбрайн, от всей души надеясь, что угадал.

— «Странствия души», если уж на то пошло, — добавил Джуравиль. — Оракул позволяет оживлять воспоминания и переносить их в настоящее.

Элбрайн нахмурился, пытаясь вникнуть в смысл сказанного.

— И говорить с мертвыми? — внезапно охрипшим голосом спросил он.

— С какими еще «мертвыми»? — засмеялась Тантан. Ее бесконечные словесные игры даже Джуравиля заставили усмехнуться.

— Пошли, — сказал он Элбрайну. — Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Они покинули Кер’алфар и углубились в лес. День был облачный, туман плотно окутывал долину, сквозь густую листву пробивался легкий дождик. Они шли почти час. Все молчали, кроме Тантан, которая то и дело поддразнивала Элбрайна; по-видимому, никак не могла удержаться.

В конце концов Джуравиль остановился у основания огромного дуба с таким могучим стволом, что Элбрайн не смог бы обхватить его даже вполовину. Эльфы обменялись многозначительными взглядами.

— Ничего у него не получится, — мелодично пропела Тантан.

— Он по натуре своей победитель, — возразил Джуравиль, заставив ее сердито топнуть маленькой ножкой.

Элбрайн глубоко вздохнул и распрямил плечи. Все ясно, это просто еще одна проверка его воли и ментальной мощи. И в этой проверке будут играть какую-то роль подарки, которые ему велели прихватить с собой. Он был полон решимости не разочаровать Джуравиля и не позволить «карканью» Тантан сбыться.

Между корнями дерева был виден узкий лаз, переходящий в туннель, который, расширяясь, круто уходил вниз.

— Внутри есть каменный пьедестал, на который ты должен поставить зеркало, — объяснил Джуравиль. — И сесть в кресло так, чтобы зеркало было прямо перед тобой. А одеялом завесь вход, чтобы внутри стало совсем темно.

Элбрайн стоял, ожидая дальнейших инструкций, однако их не последовало. Наконец Тантан локтем подтолкнула его.

— Что, боишься даже попытаться?

— Попытаться сделать что? — возмущенно спросил Элбрайн и посмотрел на Джуравиля, ожидая поддержки.

Однако тот также кивнул на узкий лаз.

Элбрайн понятия не имел, чего они от него ждут. Пожав плечами, он взял подарки и подошел к отверстию. Залезть туда уже само по себе было испытанием, поскольку лаз был явно рассчитан на субтильную эльфийскую фигурку. Сначала Элбрайн просунул туда кресло и отпустил его. Судя по звуку падения, до пола пещеры было футов восемь, не больше. Потом он расстелил одеяло, чтобы прикрыть выступающие корни и не порвать о них одежду, лег на него, взглянул в вечно осуждающие глаза Тантан и прочел в них, что она, без сомнения, считает его полным тупицей. Бросив последний взгляд на Джуравиля, Элбрайн полез внутрь, головой вперед, прижимая зеркало к груди, чтобы не разбить.

Оказавшись в пещере под корнями дерева, он быстро сориентировался в полумраке, огляделся и даже принюхался. Возможно, здесь обитал медведь, или дикобраз, или маленький вонючий скунс; счастье, что сейчас тут было пусто. Пещера оказалась круглой, футов восемь в диаметре. Как и было обещано, около стены возвышался каменный пьедестал. В одном месте на полу скопилось немного воды, но никакой угрозы лужица эта собой не представляла.

Элбрайн поставил зеркало на пьедестал, прислонив его к стене пещеры, разложил кресло и установил его перед зеркалом. Завесил лаз, как ему было сказано; стало так темно, что он едва различал собственную руку, даже поднеся ее к самому лицу. Почти на ощупь он нашел кресло и сел в него.

Началось ожидание. Недоумение Элбрайна все возрастало. Минута тянулась за минутой; никаких изменений, темно и тихо. Элбрайна все сильнее охватывало разочарование. Что за проверка такая? Какой смысл сидеть тут в темноте лицом к зеркалу, которое он едва различает?

В конце концов до него донесся мелодичный голос Джуравиля.

— Это Пещера Душ, Элбрайн Виндон, — певуче произнес эльф. — Или, по-другому, Оракул. Здесь эльф или человек могут говорить с душами тех, кто жил до них. Ищи ответ в зеркале.

Элбрайн сфокусировал взгляд на зеркале — или, точнее говоря, на том месте, где, как ему казалось, оно стояло.

Минуты складывались в часы, солнце наверняка уже склонялось к горизонту. Под влиянием скуки и разочарования сосредоточенность Элбрайна начала рассеиваться. Однако сверху никаких советов ему больше не подавали; похоже, эльфы продолжали терпеливо ждать чего-то.

Элбрайн изо всех сил старался отогнать мысли о них, вообще все посторонние мысли. Постепенно он потерял всякое чувство времени. В пещере стало еще темнее, когда солнце опустилось за горизонт, но он, окутанный тьмой, не заметил этого.

И вдруг… Что-то появилось в зеркале, почти неразличимое! Отражение человека?

Может быть, его собственное отражение?

Потом отражение стало более отчетливым. Да, это был человек, мужчина, с лицом, на котором ветер и солнце оставили свои неизгладимые следы, и аккуратно постриженной небольшой бородкой, повторяющей форму подбородка. Чем-то он напоминал Олвана, и все же это был не он. Это был…

— Дядя Мазер?

Отражение кивнуло; Элбрайн почувствовал, что у него перехватило дыхание.

— Ты — Защитник, — сказал он наконец, с трудом обретя возможность говорить. — Ты — Защитник, который был до меня. Тебя обучали те же самые эльфы.

Никакой реакции.

— Я стараюсь быть таким, как ты, но боюсь, у меня это не очень-то хорошо получается!

Казалось, выражение лица в зеркале чуть-чуть смягчилось. У Элбрайна возникло инстинктивное ощущение — может быть, все дело было в выражении глаз Мазера? — что его опасения напрасны.

— Они все время твердят об ответственности, — продолжал молодой человек, — о долге и о лежащем передо мной пути. Однако, мне кажется, я не совсем такой, каким кажусь Джуравилю. Я не понимаю, почему выбрали именно меня и ради этого спасли в тот ужасный день в Дундалисе. Почему не Олвана, моего отца и твоего брата, такого сильного, мудрого, так много знающего о мире?

Элбрайн хотел остановиться, собраться с мыслями, но слова лились неудержимым потоком, словно вода сквозь прорвавшуюся плотину. Какое же это было облегчение — говорить с духом человека, пусть даже этого человека он никогда не знал!

— Каких высот должен я достигнуть, чтобы удовлетворять требованиям Тантан и всех остальных? По-моему, они хотят, чтобы я обладал силой великана, быстротой оленя, осторожностью белки, а заодно хладнокровием и мудростью эльфа, за плечами которого не одно столетие прожитых лет. Какой человек на такое способен?

Ах, но ты-то как раз оказался способен, дядя Мазер. Судя по тому, что они рассказывают о тебе, судя даже по выражению глаз Тантан, когда упоминается твое имя, — там лишь искреннее восхищение — ты не разочаровал фейри Кер’алфара. Что скажут они обо мне, когда пройдет… ну, к примеру, двадцать лет — всего день, по меркам эльфов? И что такое вскоре должно произойти в мире, к чему они меня готовят?

Пугающие образы и сцены — в основном в них фигурировали люди — поплыли перед внутренним взором Элбрайна; или, может быть, по поверхности зеркала.

— Я боюсь, дядя Мазер, — признался он. — И сам не знаю чего. То ли осуждения эльфов, то ли опасностей, подстерегающих меня, когда я покину Облачный Лес, то ли общества других людей! Я уже так давно не видел ни одного человека… Но еще я боюсь, что уже никогда не смогу видеть мир глазами человека, а видеть его глазами эльфов так и не научусь. И тогда я превращусь… ну, в общем, во что-то среднее. Мне нравится Кер’алфар, да и вся долина тоже, но это не мое место. И все же я боюсь, что и среди людей не смогу чувствовать себя, как… среди своих.

Что мне тогда делать? Кто я такой — ни эльф, ни человек?

Отражение по-прежнему молчало и не двигалось. Но от него исходило мягкое сочувствие или, может быть, сопереживание, и у Элбрайна возникло отчетливое ощущение, что он не один. И вдруг ответ пришел к нему — словно свет вспыхнул во тьме.

— Я — Элбрайн-Защитник, — гордо заявил он и, почувствовав всю весомость этого звания, распрямил плечи.

Внезапно его прошиб холодной пот. В пещере сгустилась полная, почти абсолютная, тьма.

— Дядя Мазер? — позвал он, но ни зеркала, ни отражения в нем уже не было видно.

Выбравшись из лаза, юноша обнаружил у корней дерева одного Джуравиля. Вид у эльфа был такой, словно он собирался задать Элбрайну какой-то вопрос, но, глянув на его лицо, похоже, прочел на нем ответ. На всем обратном пути до Кер’алфара они не обменялись ни словом.

ГЛАВА 21 ВСЕГДА БДИТЕЛЬНЫ, ВСЕГДА НАСТОРОЖЕ

Джилл не сводила взгляда с темных вод бесконечного Мирианика; огромные валы лениво катились по поверхности океана и разбивались о скалы далеко внизу. Этот ритм оставался неизменным, сколько бы времени ни проходило — минуты, часы, недели, месяцы, годы. Казалось, так было — и так будет — всегда. Если бы она смогла вернуться сюда через тысячу лет, волны, наверно, все так же мягко скользили бы к берегу и разбивались о камни.

Молодая женщина перевела взгляд на маленькую крепость под названием Пирет Талме, которую она теперь называла своим домом. Да, за тысячу лет здесь ничего не изменится — кроме, разве что, самого здания с единственной невысокой башней на нем. Его поглотят время и штормы, бушующие над заливом Подковы с выматывающим душу постоянством.

Девушка находилась здесь всего четыре месяца и за это время стала свидетельницей нескольких десятков таких штормов, включая три, разразившиеся на протяжении одной недели. В результате Джилл и сорок ее товарищей, входящих в элитный отряд, известный под названием Береговая Охрана, ходили все время вымокшими до нитки и оттого постоянно пребывали в дурном настроении.

Да, быть вымокшей до нитки и вечно пребывать в дурном настроении — очень точное описание всей ее жизни здесь, подумала Джилл.

Судьба предоставила ей шанс, дала еще одну возможность, которой были лишены большинство жителей королевства Хонсе-Бир, в особенности женщины. Джилл закрыла глаза и, вслушиваясь в монотонный шум моря, заскользила на волнах памяти назад, к другому берегу, ласковому и уютному, к городу Палмарису, где находился ее единственный дом. Как поживают Грейвис и Петтибва? И что с Греди? Интересно, разрушил ли скандал с Коннором Билдеборохом его планы войти в высшее общество?

Джилл засмеялась, надеясь, что дело обстоит именно так. Это стало бы единственным хорошим последствием разыгравшейся трагедии. Почти два года прошло со времени ее «брачной ночи», но боль не утихла до сих пор.

Она посмотрела вверх и заметила, что звезды почти не видны; их затянули тучи. Чуть позже начался легкий дождь. Удивительно, как быстро и резко на Пирет Талме меняется погода, — только что было ясно, а через несколько минут уже хлещет ливень.

Такие же резкие повороты делала и ее жизнь — сначала в далекой деревне, на которую напали гоблины, потом в Палмарисе. Она очень смутно помнила первую трагедию, но несомненным оставалось одно: в обоих случаях ее жизнь поначалу складывалась хорошо, а потом — раз, кто-то щелкал пальцами! — и в мгновение ока все рушилось.

Казалось бы, чего еще могла желать молодая женщина, выходя замуж в славном городе Палмарисе? Она венчалась в церкви Святой Матери Божьей, как считалось, самой прекрасной и величественной на Короне. Обряд осуществлял аббат Добринион Калислас, по рангу третий человек в церкви Абеля! У какой невесты не закружится голова от всего этого?

А потом та ночь в особняке барона Билдебороха!

Дрожь пробежала по спине Джилл при этом воспоминании — огромная спальня… и, главное, то, как внезапно и разительно изменился Коннор; сначала его красивое лицо превратилось в физиономию первобытного дикаря, а потом… Потом на щеке появился багровый ожог. На следующее утро он и Джилл снова предстали перед аббатом Добринионом, и их брак был мгновенно расторгнут. Только тут выражение лица Коннора чуточку смягчилось.

Вот так — Добринион щелкнул пальцами, и свадьба была признана недействительной.

Оставался, правда, еще вопрос о совершенном Джилл преступлении. Она напала не на кого-нибудь — на человека благородного происхождения, и теперь его внешность на всю жизнь могла оказаться испорчена шрамом; для Палмариса это был отнюдь не пустяк. Коннор имел полное право потребовать ее казни. Или, скажем аббат Добринион мог обязать ее пожизненно служить Коннору; фактически стать его рабыней.

Однако и Коннор, и Добринион проявили милосердие.

— Я слышал о том случае, когда ты одна отбилась от трех негодяев на крыше своей гостиницы, — с теплой улыбкой сказал старый священник. — Женщине с твоими умениями не стоит тратить жизнь, прислуживая за столом. Есть место, где ты сможешь в полной мере проявить себя, место, где столь неукротимый нрав даже поощряется. Я имею в виду королевскую армию.

Этот момент навсегда запечатлелся в памяти Джилл: слушая голос аббата, в котором явственно звучало сочувствие, она оглянулась через плечо на Петтибву и Грейвиса. На их лицах не было ни намека на возмущение ее неразумными действиями — только глубокая печаль. Услышав решение Добриниона, Петтибва едва не упала в обморок при мысли, что ее девочку заберут у них.

Следующая ночь оказалась последней, которую она провела под кровом своих приемных родителей.

Уже очень скоро после того, как Палмарис остался позади, Джилл оценила мудрость решения аббата. В армии у нее, в особенности поначалу, все пошло очень даже неплохо. На первых порах она служила фуражиром, но ее достоинства быстро оценили и определили в элитный кавалерийский отряд. Собственно, сражаться по-настоящему было не с кем: Хонсе-Бир уже очень давно ни с кем не воевал. Но во время еженедельных тренировочных боев память Джилл выпускала на волю такое множество врагов, что она сражалась с яростью, приводившей в изумление и противников, и начальство. Противников она выводила из строя одного за другим, причем для некоторых это сопровождалось серьезными травмами, и очень скоро в подразделении не осталось ни одного солдата, который хотел бы сразиться с ней. Дурная слава способствовала тому, что у нее и впрямь появилось немало врагов, и Джилл перевели в другую крепость, а потом в следующую и так далее. По ходу дела ей приходилось выполнять самые разные функции, от охраны какого-нибудь замка до кавалерийского патрулирования.

В общем и целом это был скучный год; охранники в замке присутствовали в основном для представительности, а самый «ужасный» эпизод, случившийся за четыре месяца службы Джилл в кавалерийском патруле, состоял в драке между двумя братьями-крестьянами, один из которых откусил другому ухо. Поэтому Джилл несказанно обрадовалась, когда получила назначение во второе из двух самых элитных подразделений — первым считалась Бригада Непобедимых, личная охрана короля, — известное под названием Береговая Охрана. Когда-то, столетия назад, служившие в ней легендарные воины отразили вторжение злобных, яростных поври и завоевали для своего короля регион, известный под названием Неспокойного побережья.

Однако, прибыв в маленькую крепость Пирет Талме, возвышающуюся над заливом Подковы и бескрайним Мириаником, Джилл была разочарована. Это оказался всего лишь один из нескольких сторожевых постов, разбросанных вдоль береговой линии Хонсе-Бира. Все они находились вдали от больших поселений, и их стратегическое назначение сводилось к тому, чтобы следить за океаном на случай возможного вторжения. Пирет Талме охранял южные проливы залива Короны, Пирет Данкард располагался на пяти маленьких островах в центре залива, а Пирет Вангард располагался на северных подступах к нему.

С точки зрения Джилл их миссия была очень важна, ведь суровое существование, которое они вели, обеспечивало мир и покой всего королевства. Ей понадобилось совсем немного времени, чтобы осознать — никто больше не разделяет ее убеждений.

Пирет Талме, как, по-видимому, и другие крепости Береговой Охраны, на деле отнюдь не оправдывала свою репутацию бастиона стоицизма. Гулянки практически не прекращались на протяжении всех четырех месяцев, которые Джилл провела здесь. Даже сейчас, поздно ночью, неся свою караульную службу на невысоких стенах крепости, она слышала звуки шумной пирушки — звон стаканов, бесконечные тосты, непристойности, смех, крики женщин, преследуемых и преследующих.

Всего охранников здесь было сорок, среди них лишь семеро женщин. Джилл, с ее единственным и глубоко огорчительным опытом личных взаимоотношений с мужчинами, это соотношение огорчало и настораживало.

Вскоре один потрепанный с виду солдат — мужчина лет сорока по имени Гофлав, проведший половину своей жалкой жизни в армии, в том числе лет десять в Береговой Охране, меняя одну уединенную крепость на другую — нетвердой походкой поднялся на стену и направился к Джилл.

Она вздохнула, возвращаясь к реальности. Особого страха не было; этот пьяный неряха, скорее всего, даже не доберется до нее, а свалится с одного из узких мостков прямо во двор крепости. Однако, балансируя и держась руками за стены, он сумел оказаться рядом с Джилл.

— Ау, моя Джилли, — еле ворочая языком, пробормотал Гофлав. — Снова тебе досталось дежурить в дождь, бедняжке. — Она покачала головой, отводя взгляд. — Не хочешь спуститься вниз и погреть свои косточки, детка? Все спокойно нынче ночью. Иди, я подежурю за тебя.

Джилл, однако, понимала, что это пустые слова. Стоило ей откликнуться на его внешне любезное предложение и спуститься в крепость, как Гофлав очень быстро последует за ней, поскольку он наверняка затеял все это, просто чтобы выманить ее отсюда. Длинное, низкое здание Пирет Талме было невелико — всего три общие комнаты среднего размера, к каждой из которых примыкало с полдюжины помещений поменьше; в них помещались всего по паре коек и рундуков для одежды. Из трех этажей крепости два находились под землей. Если Джилл спустится вниз, а этот пьянчуга покинет пост и начнет приставать к ней, там отбиться от него ей будет труднее.

— Спасибо, но я сама подежурю, — вежливо ответила она и сделала шаг в сторону.

— Кой черт ты вообще торчишь здесь? За кем наблюдаешь? — Тон солдата резко изменился.

Джилл круто развернулась к нему, сверкнув голубыми глазами. Она и сама понимала, что вероятность появления врага ничтожно мала, но с ее точки зрения это не имело ровно никакого значения. Если пятьсот лет назад попытка вторжения была предпринята, значит, Береговая Охрана, эта элита из элит, должна быть готова к тому, что такое может повториться!

— Возвращайся-ка к своим приятелям, — сквозь зубы процедила она, стараясь, однако, сохранять спокойный тон. — Я считаю делом чести выполнить то, что мне поручено.

Гофлав насмешливо фыркнул и вытер грязную ладонь о перед своей красной форменной куртки.

— Ничего, скоро ты и сама поймешь, что все это чушь. Проходит год, потом два, три, четыре и…

— Не сомневаюсь, ей понятны твои истинные мотивы, Гофлав, — произнес уверенный голос за спиной солдата.

Джилл увидела незаметно подошедшего Константина Прессо, командира гарнизона Пирет Талме. Внешне он выглядел весьма эффектно: высокий и стройный, усы и эспаньолка аккуратно пострижены, окантованный красным голубой мундир сидит как влитой, с черной кожаной перевязи свисает внушительный меч — семейная реликвия. Ему было под тридцать, и своему продвижению по службе он был обязан тем, что задержал трех бандитов, ночью проникших в дом одного знатного человека. Что скрывать, впервые появившись в Пирет Талме и встретившись с ним, Джилл прониклась ощущением, что ей предстоит делать очень важное и ответственное дело.

Однако очень скоро ей стало ясно, что состояние боеготовности крепости — не более чем показуха и что, приняв командование над гарнизоном, командир Прессо, несмотря на всю свою внушительную внешность, быстро угодил в ту же ловушку, что и остальные ее товарищи.

Прессо смотрел прямо в глаза Джилл — он часто делал так.

— Но я уверен, что она откажется, — закончил он.

— Конечно.

Гофлав пробормотал что-то себе под нос и попытался прошмыгнуть мимо Прессо, но тот удержал его, схватив за руку.

— Однако уже поздно, — сказал Прессо, обращаясь к Джилл. — Или, может быть, мне следовало сказать «рано»? Твое дежурство вот-вот закончится.

— Оно продлится всю ночь, — огрызнулась Джилл.

— Всю ночь?

— Иначе здесь просто никого не будет. Все считают, что с заходом солнца их обязанности заканчиваются; те немногие обязанности, которые они берутся выполнять в течение дня.

— Успокойся, милая, — сказал Прессо.

Возможно, он, как командир, просто старался вести себя беспристрастно, но Джилл в его тоне почудилась снисходительность.

— Я хорошо изучила наши обязанности, — продолжала она. — Дежурство должно осуществляться круглосуточно. «Всегда бдительны, всегда настороже» — таков девиз Береговой Охраны, когда-то гордившейся своей миссией.

— И как же ты намерена проявлять свою бдительность? — спросил Прессо. — Думаешь, ты заметила бы корабль поври или плот с гоблинами, если бы он проскользнул мимо нас в залив, на расстоянии сотни ярдов от побережья?

— Я услышала бы их, — ответила Джилл.

Прессо фыркнул, а потом, не выдержав, рассмеялся.

— Скоро рассветет, — сказал он. — Иди в крепость, а то этот дождь доконает тебя.

Джилл начала было протестовать, но командир оборвал ее. Оставив дежурить Гофлава, он взял Джилл за руку и, легонько толкая ее вперед, повел к лестнице.

Они оказались под крышей, и, по правде говоря, Джилл обрадовалась, что дождь для нее кончился. Они спустились по ступенькам и прошли по коридору, мимо полуоткрытой двери; доносившиеся оттуда звуки не оставляли сомнений в том, что именно там происходит.

Наконец они добрались до общей комнаты верхнего уровня. Там сидели человек десять мужчин и две женщины, все вдрызг пьяные. Один мужчина танцевал на столе или, скорее, пытался делать это, одновременно раздеваясь под насмешки мужчин и довольные выкрики женщин.

Ни на кого не глядя, Джилл пошла вперед, к двери, где начиналась лестница, по которой она могла спуститься в свою комнату. Однако Прессо догнал ее у самой двери и взял за руку.

— Останься и повеселись с нами этой ночью, — сказал он.

— Это приказ?

— Конечно нет, — Прессо вообще-то был человек порядочный, не нахал. — Просто я прошу тебя остаться. Твое дежурство закончилось.

— «Всегда бдительны», — пробормотала Джилл сквозь стиснутые зубы.

Прессо вздохнул.

— Сколько времени такой скуки ты в состоянии вытерпеть? — спросил он. — Пойми, мы здесь одни, совсем одни, и так будет продолжаться без конца. В этом и состоит наша жизнь, и можно сделать ее либо приятной, либо превратить в пытку.

— Возможно, мы по-разному понимаем, что такое «приятная жизнь», — Джилл не сводила взгляда с открытой двери.

— Я готов сделать твою жизнь приятной, — ответил Прессо.

— Я могу идти?

— Я не могу приказать тебе остаться, но мне бы очень этого хотелось.

Плечи Джилл поникли. Мягкая настойчивость Прессо каким-то образом лишала ее сил действеннее, чем если бы он вел себя грубо.

— Я попала в армию не по доброй воле — так решил судья, аббат из Палмариса. — Прессо кивнул; кое-что по этому поводу ему приходилось слышать. — Но раз уж я оказалась здесь, хочется верить, что все это имеет смысл, а иначе вообще не стоит продолжать…

— Продолжать?

— Продолжать жить, — резко ответила Джилл. — Моя служба — это моя литания, а вот это все, — она махнула рукой в сторону шумной компании и полуобнаженного танцора, который как раз в этот момент упал со стола, — не имеет никакого отношения к службе, да и не соответствует моим желаниям.

Прессо мягко коснулся плеча девушки, но она отшатнулась, словно он ее ударил. Он тут же вскинул обе руки, давая понять, что ничем не угрожает ей.

Джилл понимала его опасения. В самую первую ночь после ее появления здесь один из мужчин попытался силой навязать ей свою близость. Потом он долго провалялся в постели — одна нога раздулась, лодыжка и коленка другой оказались сломаны, один глаз не открывался, а губы распухли так сильно, что он не мог даже пить, не обливая рубашки. Однако Прессо нечего было опасаться — Джилл чувствовала, что он не станет предпринимать никаких грубых попыток. Несмотря на то что он смирился с положением дел в Пирет Талме, она понимала, что он человек чести, хотя бы отчасти. У него были интрижки с другими женщинами, скорее всего, со всеми шестью, но ломиться в запертую дверь он не станет.

— Боюсь, в рассуждениях Гофлава есть смысл, — сказал он. — Скучные, одинокие дни будут складываться в месяцы, а затем и годы и в конце концов сломят тебя.

— Это точно, — заметила Джилл, движением подбородка указав на Гофлава, который как раз в этот момент входил в комнату.

Командир громко вздохнул и просто пожал плечами. Ему действительно было все равно, дежурит кто-то на стенах или нет.

Джилл проскользнула в полуоткрытую дверь, но, оказавшись в коридоре, пошла не к себе, а вернулась под дождь. Поднявшись на стену, она уселась на краю, свесив ноги.

Так она и просидела весь остаток ночи, глядя на звезды, снова проступившие на небе, как только штормовые облака унесло в сторону залива. Когда разгорелся день, стали видны выступающие из воды скалы, по форме напоминающие столбы. Высокие и прямые, они походили на стражей — всегда бдительные, всегда настороже.

ГЛАВА 22 ПОЛУНОЧНИК

— Снег рано выпадет в этом году, — заметила Леди Дасслеронд, бросив взгляд на плотные серые облака, неясно вырисовывающиеся на горизонте к северу от зачарованной долины.

— Нас ждет трудная зима, — ответила Тантан.

Выражение ее маленького личика было мрачнее обычного.

Леди Дасслеронд задумалась над ее словами. Нападение на Дундалис, появление гоблинов и даже великанов, неоднократные землетрясения к северу от Облачного Леса — все указывало на то, что демон пробуждается. О том же свидетельствовали облака дыма, поднимающиеся над Барбаканом, а точнее, над одинокой горой под названием Аида. Демон мог — и, похоже, сделал это — пробудить давно дремлющий вулкан, используя магму для усиления магии преисподней.

— Давно он уже с нами? — спросила Леди Дасслеронд.

— Шесть лет, — ответил Джуравиль. — Он спасся от гоблинов осенью 816 года, как его называют люди, а сейчас на подходе 823.

— И каков он?

Джуравиль вздохнул и прислонился к стволу клена. Учитывая его расположение к Элбрайну, дать юноше беспристрастную оценку было для него очень нелегко.

— Он готов, — неожиданно вмешалась в разговор Тантан. — Кровь Мазера кипит в его жилах. Пройдет полвека, и мы будет с гордостью говорить про нашего следующего Защитника: в нем течет кровь Элбрайна.

Несмотря на всю серьезность разговора, Джуравиль не смог сдержать усмешки. Какая ирония! Тантан, так рьяно нахваливающая Элбрайна!

— В общем и целом Тантан права, — подтвердил он. — Обучение Элбрайна почти закончено. Он силен и грациозен в сражении, неутомим в беге и много раз обращался к Оракулу, почти всегда успешно.

— Чей дух является ему? — спросила Леди Дасслеронд.

— Только Мазера, — ответил Джуравиль, расплывшись в улыбке, но тут же торопливо добавил: — Однако я считаю, что ему еще надо много узнать о самом себе и о лесных хитростях. У него в запасе целый год, и вот тогда он действительно станет Защитником.

Леди Дасслеронд закачала головой еще до того, как он закончил говорить.

— Зима будет трудной, — жестко сказала она. — И по краю Вайлдерлендса люди успели создать множество новых поселков, даже на том месте, где прежде находился Дундалис. Если наши опасения обоснованны, у Элбрайна нет в запасе целого года. Он может понадобиться нам раньше.

— Даже если наши страхи относительно демона окажутся ложными, — добавила Тантан, — многие люди плохо подготовлены к жизни в этой дикой местности. Присутствие Защитника может оказаться для них очень полезным.

— Значит, с приходом весны? — спросил Джуравиль.

— Да, к этому времени мальчик должен быть готов, — согласилась Леди Дасслеронд.

— А как дела у Джойсеневиала? — спросил Джуравиль.

— Он ждет его, — ответила Леди Дасслеронд. — И серебристый папоротник хорошо идет в рост.

Джуравиль кивнул. Джойсеневиал, самый лучший изготовитель луков в Кер’алфаре — даже во всем мире! — выращивал специальный серебристый папоротник все эти шесть лет, с тех пор, как мальчик оказался в Облачном Лесу. Джойсеневиалу предстояло изготовить для Элбрайна лук, как он прежде сделал это для Мазера. Учитывая, что он был стар даже по меркам эльфов, очень вероятно, что этот лук окажется последним в его жизни.

Но наверняка это будет выдающееся творение.

Элбрайн думал, что знает каждую тропу и поляну в зачарованной долине. Поэтому он удивился, когда в один прекрасный день Джуравиль повел его куда-то совершенно неизвестным ему путем, извилистым, часто пересекающим множество ручьев.

В конце концов, после нескольких часов пути, они добрались до круто уходящего вниз песчаного склона. На дне лощины, в окружении невысокой ограды из вечнозеленого кустарника, рос папоротник с голубовато-зелеными резными листьями. Элбрайну он был по пояс, Джуравилю по плечо. В этих растениях чувствовалось что-то необычное. Они росли ровными рядами, на одинаковом расстоянии друг от друга, и на земле вокруг них не было ни травинки. Вообще-то под папоротником всегда мало что растет — из-за отбрасываемой им густой тени, — но здесь было уж слишком чисто; похоже, чьи-то заботливые руки регулярно выдирали всю сорную траву.

— Это серебристый папоротник, — в голосе Джуравиля прозвучали почти благоговейные нотки.

Он подвел Элбрайна к ближайшему растению и предложил юноше внимательно рассмотреть ствол.

Ствол и в самом деле был необычный — толстый, гладкий, ровный сверху донизу, а не сужающийся, как это обычно бывает, к вершине, которая заканчивалась тремя раскидистыми листьями. Элбрайн вгляделся повнимательней и с удивлением обнаружил, что темно-зеленый ствол пронизывали серебристые нити, очень похожие на те, которые эльфы использовали в качестве лески для ловли рыбы и тетивы для луков.

— Серебристый папоротник впитывает в себя металл, — объяснил Джуравиль, поняв, что Элбрайн заметил главное. — В этой лощине его выращивают потому, что здесь почва богата минералами, в особенности серебром, которое папоротник предпочитает всем другим.

— Этот папоротник содержит металл? — удивился Элбрайн.

Внезапно у него словно пелена упала с глаз, и он понял многое из того, что казалось таинственным в жизни эльфов. Они использовали металлические изделия — в основном щиты и мечи, — и Элбрайн не раз задавался вопросом, откуда у них металл, ведь, насколько ему было известно, в Облачном Лесу не разрабатывались никакие рудники. До сих пор он предполагал, что они выменивали металл, и только сейчас до него дошло, что это объяснение никуда не годится — эльфийский металл был совсем не похож на тот, который юноше приходилось видеть за пределами Облачного Леса. У отца, к примеру, был меч, громоздкий и темный, не идущий ни в какое сравнение с прекрасными эльфийскими мечами, блестящими и необыкновенно острыми.

— Да. Серебристый папоротник для нас — единственный источник серебра, — ответил эльф.

Элбрайн не отрывал взгляда от пронизывающих ствол мерцающих металлических нитей. Где-то он уже видел такое… Но где?

— Если эти стволы должным образом подготовить, они делаются очень прочными, упругими и податливыми в обработке, — объяснил Джуравиль.

— Даже после того, как из них извлекут металл?

— Мы не всегда извлекаем серебро из срезанных стволов, — ответил эльф.

И тут Элбрайн вспомнил, что ему напоминали эти стволы.

— Эльфийские луки…

Вот и упал покров еще с одной тайны. Теперь ему стало ясно, как эльфийские луки, такие маленькие и хрупкие на вид, могли посылать стрелы на сотни ярдов.

— Ни кость, ни дерево не могут дать такого эффекта, — сказал эльф. — Иди за мной.

Они осторожно прошли вдоль рядов папоротника к самому высокому растению, растопырившему свои широкие листья над головой Элбрайна. Неожиданно Джуравиль вручил Элбрайну свой меч и сделал знак отойти на несколько шагов.

Словно зачарованный, юноша смотрел, как эльф закрыл глаза и запел на эльфийском языке, все громче, все быстрее, с изяществом описывая круги вокруг растения. К сожалению, непонятных слов было слишком много, однако общий смысл песни не оставлял сомнений. Джуравиль благодарил растение за то, что вскоре ему предстояло отдать свою жизнь в дар. Это не удивило юношу; эльфы всегда проявляли уважение ко всем живым созданиям, всегда молились и танцевали в честь животных, на которых охотились, всегда пели песни фруктам и ягодам Облачного Леса.

Продолжая кружиться, эльф выдул на растение немного порошка, потом низко наклонился и красноватым гелем нарисовал линию вокруг основания ствола. Указав на папоротник, он скомандовал Элбрайну:

— Давай! Один точный удар!

Юноша взмахнул мечом и перерезал ствол почти у самой земли. Какое-то время папоротник продолжал сохранять вертикальное положение, а потом медленно наклонился в сторону и упал прямо в расставленные руки Джуравиля.

— Быстро за мной! — приказал эльф и бросился бежать с такой скоростью, что Элбрайн едва поспевал за ним.

Джуравиль вернулся в Кер’алфар и подбежал к росшему немного на отшибе высокому дереву, на котором жил один-единственный эльф.

— Джойсеневиал так же стар, как самое старое дерево в Облачном Лесу, — объяснил Джуравиль, когда древний эльф показался из своего дома и медленно спустился к ним.

Не говоря ни слова, он взял у Джуравиля ствол, внимательно осмотрел его, кивнул, по-видимому удовлетворенный чистотой среза, и начал снова подниматься на дерево.

— Пометки будешь делать? — спросил Джуравиль.

Джойсеневиал, даже не оглянувшись, покачал головой.

Джуравиль повернулся и в сопровождении Элбрайна пошел прочь. В голове юноши вертелся миллион вопросов.

— Зачем красная полоса вокруг папоротника? — спросил он.

— Без нее ты никогда не срезал бы папоротник, — ответил Джуравиль.

Краткость этого ответа и почти резкий тон эльфа дали понять Элбрайну, что дальнейшие расспросы сейчас неуместны.

На этом они расстались, но чуть позже в тот же день Джуравиль принес юноше два лука, один — очень большой по эльфийским меркам.

— Время поджимает, — сказал эльф, вручая больший лук своему ученику.

Элбрайн взял лук, внимательно разглядел его и понял, что он был сделан не из срезанного им папоротника, а из другого растения, меньшего размера.

Старый эльф взял нож необычной формы, с отогнутыми вверх сторонами и режущей кромкой на линии перегиба. Нож он держал в левой руке, а ствол папоротника, теперь уже очищенный от листьев, в правой. Зажав длинный ствол под правым плечом, эльф очень бережно, даже нежно провел лезвием вдоль ствола.

Получилась тонкая, полупрозрачная полоска. Джойсеневиал довольно кивнул: папоротник хорошо поддавался обработке.

Старый эльф закрыл глаза и запел. Перед его внутренним взором возник Элбрайн с папоротником в руках. Джойсеневиал видел его отчетливо, как живого, что позволяло ему в точности определить длину рук юноши. Другие изготовители луков всегда делали пометки на стволе, но старому эльфу это не требовалось. Он был творцом, а не ремесленником; его искусство зиждилось на магии и более чем семисотлетнем опыте.

По-прежнему с закрытыми глазами, он пел и работал над стволом, продолжая срезать с него тонкие полоски. На этот труд у него уйдет не менее полугода. Дважды в неделю он станет смазывать ствол специальными маслами, чтобы сделать его более упругим; и все время будет оплетать его заклинаниями силы. Когда наконец лук обретет нужную форму, он подвесит его над источающим пар горшком, в тайном, заколдованном месте с очень мощной магией, пробивающейся из-под земли.

Полгода — не такой уж большой срок по меркам эльфов, всего миг в долгой жизни Белли’мара Джойсеневиала, отца Джуравиля. По-прежнему не открывая глаз, он представил себе завершающую церемонию, объединяющую и лук, и мальчика: присвоение имени. Пока он понятия не имел, как назовет лук; это придет само, когда лук станет личностью, обретет собственный характер.

Имя должно быть выбрано очень точно; этот лук будет вершиной творчества его создателя. На протяжении пятисот последних лет Джойсеневиал снабжал оружием всех эльфов в долине и всех Защитников, вышедших из Облачного Леса. Однако все его прежние луки будут уступать этому, которому — в этом у старого эльфа не было никаких сомнений — суждено стать его последним творением.

Совершенно особенным, выдающимся творением.

Наконец ему удалось попасть в дерево-мишень. Элбрайн с надеждой посмотрел на Джуравиля, но тот лишь головой покачал. Одним быстрым движением вскинув лук, он послал одну стрелу, за ней вторую и потом третью.

Взглянув на дерево, юноша не удивился, обнаружив, что все три стрелы попали в цель, одна в «яблочко», а две другие по обе стороны от него.

— Никогда я не научусь стрелять так хорошо, как ты, — произнес Элбрайн таким жалобным тоном, которого эльф не слышал из его уст уже много лет.

— Очень может быть, — ответил Джуравиль и улыбнулся, заметив, как расширились зеленые глаза юноши.

Похоже, тот ждал совсем другого ответа.

Элбрайн вскинул лук, послал очередную стрелу и на этот раз вообще промахнулся.

— Ты целишься в мишень, — заметил Джуравиль.

Элбрайн удивленно посмотрел на него: естественно, он целится в мишень!

— Во всю мишень, — продолжал эльф. — А между тем кончик твоей стрелы несравненно меньше нее.

Элбрайн попытался вникнуть в смысл этих слов, увязать их со всей жизненной философией эльфов, в основе которой лежала мысль о единении всего сущего. Внезапно ему пришло в голову, что мишень и стрела представляют собой одно целое, а его лук — лишь орудие для их воссоединения.

— Целься в конкретную, совершенно определенную точку мишени, — продолжал свои объяснения Джуравиль. — Сосредоточься на ней и только на ней.

Элбрайн понял. Он должен найти то единственное место, где стрела и мишень сольются в одно целое. Он поднял лук, оттянул тетиву и пустил стрелу.

И опять промахнулся, но стрела вонзилась в дерево всего на два дюйма ниже мишени — пока это был лучший результат.

— Неплохо, — похвалил Элбрайна Джуравиль. — Ты начинаешь понимать. — И эльф зашагал прочь.

— Куда ты? — окликнул его юноша. — Мы же только начали. У меня в колчане еще десять стрел.

— Твой сегодняшний урок завершен, — ответил Джуравиль. — Поразмышляй над ним и попробуй, если хочешь, добиться лучшего результата. — С этими словами эльф растворился в густом кустарнике.

Элбрайн проводил его мрачным взглядом. Ладно. Когда Джуравиль приведет его сюда завтра, он ему покажет… Запросто попадет в цель, даже если для этого придется проторчать тут весь остаток дня и завтрашнее утро; после того как он наберет очередную порцию млечных камней, конечно.

Однако никаких особенных успехов он не добился. Стоило его сосредоточенности хоть немного рассеяться — и стрела пролетала мимо дерева, утопая в зелени. Элбрайн пришел сюда с полным колчаном стрел, а через полчаса их совсем не осталось; и, главное, он даже не смог найти ни одной. Пока хватит, решил юноша, чувствуя, как ноют пальцы правой руки и грудные мышцы; к тому же левое предплечье оказалось сильно натерто.

На следующий день Джуравиль дал ему кусок черной кожи, чтобы защитить левую руку, и новый лук, не из папоротника, но зато самый большой, какой ему удалось отыскать в долине, — и все равно слишком маленький для высокого юноши. Еще Джуравиль вручил ему зеленую охотничью треуголку, которую Элбрайн принял, смущенно пожав плечами. На этот раз он принес с собой два полных колчана и тренировался почти три часа, с каждой минутой стреляя все лучше. В конце дня Джуравиль объяснил ему, что охотничья шапка надевается отнюдь не только для красоты. Если низко надвинуть ее на лоб, то передний конец можно использовать как своего рода промежуточную прицельную точку на линии стрельбы.

Прошел еще день, и Элбрайн попадал в мишень уже два раза из трех.

Всю осень и зиму Джуравиль обучал его стрельбе из лука. Юноша узнал множество деталей, на первый взгляд незначительных, но на самом деле очень важных. Однако самым существенным стало понимание того, что стрельба из лука — испытание не столько для тела, сколько для разума и способности концентрироваться. Все физические аспекты — натянуть, прицелиться, пустить стрелу — достигли у него уровня автоматизма. Однако каждый выстрел требовал точной оценки целого ряда факторов — расстояния до цели, скорости и направления ветра, веса стрелы — и в зависимости от них той или иной степени натяжения тетивы.

Пальцы правой руки Элбрайна вскоре покрылись мозолями, а кусок кожи, которым он обертывал левое предплечье, истончился. Юноша учился стрельбе из лука с тем же страстным упорством, с каким овладевал всеми прочими навыками, поражая даже эльфов, которых было нелегко удивить. Каждый день, в любую погоду, Элбрайн приходил к своему дереву-мишени и стрелял, стрелял, стрелял, в большинстве случаев попадая точно в «яблочко». Он научился стрелять быстро и из самых разных позиций: после кувырка по земле или молниеносного разворота; свисая с ветки дерева; посылая стрелу по высокой дуге с точным расчетом расстояния до цели; выпуская сразу две стрелы, с тем чтобы они попадали в мишень очень близко друг к другу.

Каждое утро для него протекало одинаково: би’нелле дасада и выуживание из болота млечных камней. Во время завтрака он вел философские беседы с Джуравилем, а потом вместе с ним отправлялся упражняться в стрельбе из лука.

Вечера же, как ни странно, он по большей части проводил в обществе Тантан, ставшей не только его инструктором, но и другом. К тому же она была источником сведений, чрезвычайно интересовавших юношу. А именно, она много рассказывала ему о Мазере, начиная от периода его обучения в Облачном Лесу — оказывается, тот делал те же самые ошибки, что и Элбрайн! — и заканчивая его подвигами в Вайлдерлендсе. Тысячи гоблинов и великанов погибли от разящего меча Мазера! Этот меч, получивший имя Буря, тоже стал темой многочисленных обсуждений, поскольку был самым могущественным из шести мечей, созданных в Облачном Лесу специально для Защитников. Из этих шести мечей только об одном, кроме Бури, также заходил разговор; это был огромный палаш по имени Ледолом, принадлежащий Защитнику Андаканавару, который жил в далеком северном Альпинадоре.

— Защитников совсем немного, — заметила Тантан как-то поздним вечером, сидя с Элбрайном под звездным небом. — Возможно, сейчас ты вообще единственный, хотя, с другой стороны, мы непременно почувствовали бы, если бы Андаканавар погиб.

В ее тоне даже послышалось благоговение! Это заставило Элбрайна лишний раз почувствовать, какая огромная ответственность лежит на нем. Он — особенный, во многих отношениях превосходящий обычных людей! И все это благодаря эльфам и их редким, драгоценным дарам: способности иначе смотреть на мир, умению великолепно владеть своим телом. Между ним теперешним и тем испуганным, только что осиротевшим пареньком, каким он вышел из Дундалиса, лежала пропасть. В нем течет кровь Мазера, он — Элбрайн-Защитник.

Почему, в таком случае, им то и дело овладевает такой ужас?

В поисках ответа на этот вопрос Элбрайн часто обращался к Оракулу. С каждым разом вызывать дух Мазера удавалось все легче. Хотя тот, как и в первый раз, не произносил ни слова, Элбрайн изливал ему свою душу, и эти монологи помогали ему во многом разобраться, лучше понять самого себя.

Эта зима, нелегкая даже в Облачном Лесу — как и предсказывала Леди Дасслеронд, — оказалась к тому же еще и затяжной. Снег выпал рано, было его много, и он никак не желал таять, даже когда, наконец, повеяло весной.

Для Элбрайна распорядок жизни оставался прежним. Теперь он стал настоящим стрелком из лука, и хотя отчасти все еще уступал в этом искусстве многим эльфам, по человеческим меркам безусловно достиг невероятных высот. Его понимание природы и мира с каждым днем становилось все глубже; предела знаниям, как известно, не существует, и он продолжал впитывать их, как губка.

Все изменилось совершенно неожиданно и весьма драматически, когда однажды томанейской ночью Элбрайна подняли с постели Джуравиль и Тантан. Они с трудом растолкали его; в конце концов он спустился со своего низкого дома на дереве, успев надеть лишь набедренную повязку и плащ, и был препровожден на поляну, где собрались все двести эльфов Кер’алфара.

Джуравиль сдернул с юноши плащ, а Тантан вытолкнула его, дрожащего от холода, на середину поляны.

— Снимай! — приказала она, кивнув на набедренную повязку.

Испытывая неловкость, юноша заколебался, но Тантан была не в настроении вступать с ним в пререкания. Взмахнув кинжалом, она легко разрезала ткань, успела подхватить ее, прежде чем она упала, и отшвырнула в сторону. Смущенный, сбитый с толку юноша остался совершенно обнаженным под устремленными на него взглядами обитателей Облачного Леса.

Взявшись за руки, эльфы образовали вокруг Элбрайна широкое кольцо и начали танцевать, плавно двигаясь по кругу. Время от времени какой-нибудь эльф разрывал кольцо, совершая пируэт или просто отступая на пару шагов, но, в общем, целостность круга сохранялась.

Постепенно пение эльфов настолько захватило юношу, пронизывая своими вибрациями все тело, что он забыл о своем виде, расслабился и даже почувствовал легкое воодушевление. Казалось, вместе с эльфами пело все вокруг — порывистый ветер, ночные птицы, квакающие лягушки.

Вскинув голову, Элбрайн посмотрел на звезды, на быстро бегущие по небу рваные облака. И только тут понял, что, оказывается, и сам поворачивается вместе с кругом эльфов, как будто их движение создавало водоворот, втягивающий его в себя. Все воспринималось расплывчато и как будто в отдалении — точно во сне.

— Что ты слышишь? — прозвучал в ушах вопрос. — Сейчас, в момент своего рождения, что ты видишь?

Голос принадлежал Леди Дасслеронд.

— Я слышу пение птиц, — с отсутствующим видом ответил он. — По-моему, это поют… полуночники.

Мир вокруг него замер, наступила полная тишина. Испытывая головокружение, Элбрайн с трудом остановился, хотя чувство было такое, будто звезды над ним продолжают вращаться.

— Тай’марави! — провозгласила Леди Дасслеронд так громко, что Элбрайн даже подскочил.

Все эльфы вокруг эхом повторили:

— Тай’марави!

Элбрайн знал, что это означает на эльфийском языке: тай — птица, а марави — ночь. Все вместе переводилось как «полуночник» — так называлась одна из ночных певчих птиц.

— Полуночник, — сказала Леди Дасслеронд. — Сегодня, в ночь твоего рождения, ты получаешь имя Полуночник.

Элбрайн сглотнул ком в горле, по-прежнему не понимая, что все это означает. Джуравиль и Тантан ни словом не обмолвились о какой-либо подобной церемонии.

Ничего не добавив, Леди Дасслеронд бросила горстку мерцающего порошка прямо Элбрайну в лицо.

Остановившийся было мир снова ожил и начал вращаться вокруг него, но медленнее. Пение эльфов, однако, звучало все тише и тише. Спустя какое-то время юноша понял, что остался на поляне один, но прежде, чем он смог поразмыслить над происшедшим, его сморил сон. Элбрайн упал прямо посреди поляны и крепко уснул.

Всю ночь над ним пели полуночники.

Белли’мар Джойсеневиал склонился над своим любимым детищем, внимательно разглядывая его. Они дали новому Защитнику имя Полуночник; значит, старый эльф и на этот раз не ошибся. Он назвал изготовленный для юноши лук Крыло Сокола, и это полностью соответствовало тому, чем Элбрайн стал.

Джойсеневиал внимательно разглядывал свое прекрасное изделие. Лук был выше старика, отполированный до почти зеркального блеска — его темно-зеленая поверхность сверкала даже в скудном свете единственной свечи, — изящно изогнутый, с красивыми коническими наконечниками. Один из них был съемным; его украшали три тщательно подобранных соколиных пера.

Крыло Сокола и Полуночник — хорошее сочетание, подумал старый эльф. Он знал — это последний лук, который он вырезал в своей жизни; но даже если он сделал бы еще хоть тысячу, все равно лучше не получилось бы.

Элбрайн проснулся там, где его сморил сон, — один на пустой поляне, обнаженный, если не считать полоски красной ткани на левой руке и зеленой на правой. Он удивился, увидев их, но отвязывать не стал. Мир вокруг между тем уже давно пробудился; значит, впервые за долгие годы Элбрайн пропустил свой танец с мечом. Однако у него было ощущение, что почему-то сегодня это не имеет особого значения. Юноша поднял лежащий на траве плащ, завернулся в него, но направился не в свой дом на дереве, а к Оракулу, где хранились его зеркало, кресло и одеяло.

— Дядя Мазер?

Дух ждал его в глубине зеркала. В сознании юноши вертелись тысячи вопросов, но прежде, чем он успел открыть рот, перед ним возник ряд видений: дорога; дикая, неухоженная вересковая пустошь; и, наконец, заросшая вечнозелеными деревьями огромная долина, казавшаяся смутно знакомой.

У Элбрайна перехватило дыхание; он понял, что означает это видение. Темный ужас обволакивал его со всех сторон, ему отчаянно хотелось расспросить об увиденном дядю Мазера, еще раз излить ему душу.

Но на этот раз было не до разговоров. Он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и позволил веренице образов снова вспыхнуть в своем сознании.

А потом выбрался из пещеры — напряженный, испуганный, неуверенный.

Вернувшись в Кер’алфар, он с удивлением обнаружил, что там никого нет. Быстро побежал к дому на дереве; оказывается, все его вещи исчезли — одежда и корзины для млечных камней. Зато на полу был разложен новый, очень красивый наряд, изготовленный точно по его размеру. Элбрайн скинул плащ и начал одеваться: сапоги из оленьей кожи, высокие и мягкие; штаны с узким веревочным поясом, в который были вплетены серебряные нити; рубашка без рукавов и отделанный серебром кожаный жилет; и, наконец, темно-зеленый плащ и светло-зеленая охотничья треуголка.

Ну вот, он оделся; и что дальше? Возникла мысль вернуться на ту поляну, где Элбрайн был ночью. Он так и сделал; оказывается, все эльфы снова собрались там в ожидании него. На этот раз они выстроились почти правильными рядами. Отдельно стояли Леди Дасслеронд и Джуравиль. Они сделали юноше знак подойти к ним.

Джуравиль вручил ему туго набитую сумку, прекрасный нож на ремне и отлично изготовленный ручной топорик.

Юноша не сразу догадался, что эльфы ждут, чтобы он внимательно изучил подарки. Развязав мешок, он вывалил его содержимое на землю. Кремень и огниво, тонкая веревка с вплетенными в нее серебряными нитями, как на поясе, упаковка с красным гелем, вроде того, которым Джуравиль проводил линию вокруг папоротника, одеяло и зеркало для Оракула — наверно, их забрали из пещеры сразу после того, как он ушел оттуда, — кожаный мех с водой, запас еды; всего не перечислишь.

Элбрайн вопросительно взглянул на своего друга, но Джуравиль не ответил на его немой вопрос. Дрожащими руками юноша снова тщательно упаковал сумку и встал перед Леди Дасслеронд и Джуравилем.

— Красная повязка на твоей руке пропитана целебной мазью, — объяснил Джуравиль. — Зеленой можешь прикрывать нос и рот, если вокруг будет воздух, которым нельзя дышать. Она даже позволяет некоторое время находиться под водой.

— Это наши дары тебе, Полуночник, — добавила Леди Дасслеронд. — Вот и еще один! — она щелкнула пальцами, и вперед вышел Джойсеневиал с изумительной красоты луком в руках.

— Крыло Сокола, — старый эльф поднял лук повыше, чтобы его видели все. — Может служить и посохом, — легким движением руки он снял украшенный перьями наконечник вместе с тетивой и тут же установил его на место, без видимых усилий согнув лук. — Не опасайся — несмотря на внешнее изящество, сломать его невозможно. Этому луку не страшны ни удары, ни прямое попадание молнии, ни дыхание огромного дракона!

Эльфы радостными криками приветствовали своего непревзойденного мастера.

— Попробуй лук, — сказал Джуравиль.

Элбрайн положил на землю сумку и поднял лук, поражаясь его изумительной балансировке и гладкости. Чем сильнее он оттягивал тетиву и, следовательно, чем больше выгибался лук, тем заметнее расходились перья на одном из его концов. Теперь они напоминали те, которые, словно пальцы, оттопыриваются на крыле парящего сокола.

— Крыло Сокола, — повторил старый эльф. — Он прослужит тебе всю жизнь.

Джойсеневиал вручил Элбрайну колчан, полный длинных стрел, и медленно вернулся на свое место среди эльфов.

— Какой из наших даров ты считаешь самым драгоценным? — спросила Леди Дасслеронд.

Элбрайн задумался, понимая, что это был очень важный момент — своего рода очередная проверка, которую он должен выдержать.

— Все припасы и одежда, — начал он, — достойны короля, даже короля эльфов. И этот лук, — с благоговением добавил он, бросив взгляд на Джойсеневиала. — Уверен, что ему нет равных и что он для меня, как благословение. Однако самым драгоценным даром я считаю Оракул.

Леди Дасслеронд молча смотрела на него, и внезапно Элбрайн понял, что совершил ошибку. Возможно, это подсказал ему удрученный вид Джуравиля.

— Нет, — тут же поправился юноша, — не это самый драгоценный из ваших даров.

— И какой же? — взволнованно спросила Леди.

— Полуночник, — без колебаний ответил Элбрайн. — Все, что я есть; все, чем я стал. Теперь я Защитник, и с этим даром не сравнится все золото мира. Самый величайший дар — имя, которое вы дали мне, имя, в которое вложено столько вашего терпения и труда, имя, означающее, что я — друг эльфов. Не может быть выше ни чести, ни ответственности.

— И эта ответственность тебе по плечу, — сказал Джуравиль.

— А теперь время пришло. Ты должен идти, — заявила Леди Дасслеронд.

Первым побуждением Элбрайна было спросить «куда?», но он промолчал, уверенный, что эльфы сами подскажут ему, если будут считать, что в этом есть необходимость. Однако никаких разъяснений не последовало. Молча отвешивая ему поклон, они один за другим покинули поляну. И когда он снова остался совсем один, то уже знал ответ.

Оракул указал ему путь.

Местность была относительно ровная и бурая, с низкими редкими кустами, торчащими то там, то тут. Это была Вересковая Пустошь — или Болотный Супчик, как, словно в насмешку, называли эту местность поселенцы, живущие на краю Вайлдерлендса. Когда Элбрайн был ребенком, у камина часто рассказывали всякие ужасные истории, случившиеся в этих краях.

Сейчас эти воспоминания о якобы бродящих тут огромных животных и страшных чудовищах теснились у него в голове, вызывая не слишком приятное ощущение.

Сегодня туман был не такой густой, как вчера, когда он окутывал Элбрайна со всех сторон и казалось, что за ним наблюдают множество невидимых глаз. Поднявшись на небольшую возвышенность, он увидел извивающийся внизу ручей, прокладывающий свой путь по жирному коричневому глинозему. Юноша пощупал мех для воды и убедился, что тот наполовину пуст. Спустился к ручью — всего несколько футов в ширину и меньше фута в глубину, — зачерпнул воду рукой и попробовал на вкус. Хорошая вода, чистая. Земля здесь была слишком плотной, чтобы ее смог размыть такой легкий поток. Все ручьи, попадавшиеся ему в Вересковых Пустошах, были кристально чисты; правда, в низинах, где вода скапливалась и застаивалась надолго, она, казалось, растворяла в себе почву, превращаясь в густую грязевую похлебку.

Элбрайн повесил сумку на более-менее прочную ветку колючего куста и снял сапоги. Он был в пути уже пять дней, последние два — в Вересковых Пустошах. Холодная вода и мягкое дно приятно холодили усталые ноги. У него даже мелькнула мысль скинуть одежду и окунуться целиком.

Но потом он почувствовал что-то… или, может быть, услышал. Как бы то ни было, что-то заставило его насторожиться. Он замер на месте, вслушиваясь, вглядываясь, и спустя некоторое время ногами ощутил легкую вибрацию земли под собой.

И тут же услышал всплеск, не очень далеко вверх по течению ручья.

Ручей огибал один из невысоких округлых холмов, исчезая за ним на расстоянии примерно двадцати ярдов от того места, где стоял юноша.

Потом послышался еще один всплеск, уже ближе, а затем и голос, хотя слов разобрать не удалось. Элбрайн огляделся по сторонам, на этот раз в поисках уступа повыше, где можно было бы затаиться. Однако вокруг ничего подходящего не было; лучшее, что он мог сделать, это вернуться тем же путем, каким пришел, и распластаться наверху холма.

Но стоило ли? Особой опасности не было, поскольку Элбрайн находился на восточном краю Вересковых Пустошей, не так уж далеко от человеческих поселений. Кто бы или что бы сейчас ни приближалось к нему, это, безусловно, был не великан — тот производил бы гораздо больше шума. Может, это вообще не враг?

Но даже если и враг… Вооруженный Крылом Сокола Полуночник сумеет дать отпор любому неприятелю.

Завернувшись поплотнее в темно-зеленый плащ и накинув на голову капюшон, он занялся тем, ради чего спустился к ручью, — стал набирать воду в мех.

Звуки становились все громче. Судя по интенсивности всплесков, к Элбрайну приближались пять-шесть созданий. Двуногих, судя по тому, что они продолжали переговариваться между собой. И хотя он по-прежнему понимал лишь немногие слова, его насторожил высокий тон их скрипучих голосов. Элбрайну уже приходилось слышать такие голоса.

Внезапно всплески и разговоры прекратились; создания обогнули поворот. Элбрайн по-прежнему сидел, скорчившись у самой воды. Бросив быстрый взгляд из-под капюшона, он убедился, что луков у них нет.

Остановившись всего в тридцати футах от него, на него удивленно таращились шестеро гоблинов. Один с копьем на плече, в руках остальных — дубинки и грубо выделанные мечи.

Элбрайн не двигался. Учитывая его позу и плащ, гоблины вряд ли могли разглядеть, кто он такой.

— Ийен кос? — окликнул юношу один из них.

Элбрайн лишь молча улыбнулся.

— Ийен кос? — повторили снова. — Докдок крас?

— Гуси, гуси, га-га-га, — пробормотал Элбрайн себе под нос детскую считалочку.

Внезапно на него нахлынули воспоминания о той далекой и беспечной поре, когда он был ребенком. Однако их тут же смыли другие; он вспомнил, что в точности такие же твари когда-то сделали с его родным домом.

Гоблин окликнул его в третий раз. Нужно было отвечать, это ясно. Однако он понятия не имел, что означают обращенные к нему слова, и поэтому просто выпрямился во весь свой внушительный рост, откинув за спину капюшон плаща.

Гоблины завизжали словно резаные. Тот, что шел первым, сделал три шага вперед и метнул свое копье.

Элбрайн дождался нужного момента и Крылом Сокола, словно простым шестом, отбил копье под таким углом, что оно полетело в его сторону. Поймал его правой рукой, а лук взял в левую.

Все произошло мгновенно, и вот уже он стоит, держа в руке копье, нацеленное в того, кто его бросил. На мгновение гоблины замерли, точно окаменели.

Юношу раздирали противоречивые чувства. Эльфы постоянно учили его терпимости ко всем живым существам, хотя и не испытывали приязни к гоблинам и великанам. К тому же Элбрайн находился за пределами границ человеческих поселений; очень может быть, это законная территория гоблинов. Справедливо ли в таком случае ввязываться с ними в схватку?

Однако один из них только что напал на него, хотя, возможно, причиной нападения был страх. И никакие доводы разума не могли заставить Элбрайна забыть то, что случилось с Дундалисом.

Он заколебался: а вдруг эти гоблины не имеют никакого отношения к той давнишней расправе? Как ему поступить? Наконец, тот, кому эльфы дали имя Полуночник, понял, что он должен делать.

Копье метнулось в ту же сторону, откуда только что прилетело, и вонзилось в дно ручья прямо у ног копьеносца. Элбрайн бросил на гоблинов предостерегающий взгляд и, искоса поглядывая на них, снова присел, чтобы докончить начатое дело — набрать в мех воды.

Он дал им шанс, хотя какая-то часть его — тот мальчик, который помнил Дундалис — надеялась, что они им не воспользуются.

Послышался слабый плеск воды, когда гоблины медленно двинулись вперед. Двое выпрыгнули на берег, явно собираясь обойти Элбрайна сзади.

Потом все, казалось, замерло — ни всплесков, ни движения. Гоблины находились на расстоянии не больше десяти футов от него. Элбрайн медленно выпрямился, лицом к стоящей в ручье четверке, на целый фут возвышаясь над самым высоким из своих противников.

— Инегаш! — требовательно прокричал едва ли не самый безобразный из них и взмахнул мечом.

— Не понимаю, — спокойно ответил Элбрайн.

Они залопотали что-то между собой; наверно, его ответ тоже был им непонятен. Потом уродливый гоблин снова повернулся к юноше.

— Инегаш! — повторил он, яростно сверкая глазами, и указал мечом сначала на лук, потом на берег реки.

— Это вряд ли, — ответил Элбрайн, улыбаясь и покачивая головой.

Едва заметным движением он снял оперенный наконечник лука вместе с тетивой и спрятал их в свой пояс.

Гоблин угрожающе зарычал. Элбрайн снова покачал головой.

Гоблин ринулся вперед и замахал своим мечом, явно с целью скорее запугать противника, чем на самом деле напасть на него. Но вскоре ему пришлось сильно удивиться.

Элбрайн схватил освобожденный от тетивы лук обеими руками и так быстро повел им слева направо, что гоблин не успел больше даже шага сделать. Лук ударил его по руке и выбил из нее меч, отлетевший далеко в сторону. Еще одним молниеносным движением развернув лук наконечником вперед, Элбрайн ткнул им гоблина прямо в лоб, точно между глаз, и тот рухнул в ручей.

С возгласами радости от предстоящей схватки остальные гоблины ринулись вперед, как и следовало ожидать.

Круто развернувшись, Элбрайн ткнул луком в одного из гоблинов, еще прежде выскочивших на берег, и угодил ему прямо в шею чуть пониже подбородка.

Еще один взмах лука — и второй из подбирающихся к нему сзади гоблинов отлетел в сторону. После чего Элбрайн снова круто развернулся и занялся оставшимися тремя, бегущими со стороны ручья. Юноша бросился им навстречу и обрушил мощный удар на голову копьеносца. Послышался характерный треск, и голова твари разлетелась на куски.

Движением лука влево Элбрайн выбил у одного из уцелевших гоблинов дубинку, движением вправо — меч у другого. Еще раз взмах влево, снова вправо. Гоблин дотянулся до выпавшей из руки дубинки и тут получил удар прямо в лоб. Дубинка упала в ручей, гоблин завизжал и схватился руками за голову.

Осталось двое. Размахивая луком, Элбрайн принялся колотить одного из них по голове то справа, то слева, пока тот тоже не свалился. Последний только успел замахнуться подобранным мечом, как получил удар в лицо.

Элбрайн настороженно оглядывался по сторонам, но, похоже, воевать ему больше было не с кем. Вожак гоблинов стоял на четвереньках в ручье, почти касаясь лицом воды, не в силах подняться на ноги. Еще один лежал на земле, негромко повизгивая и хватая ртом воздух. Последний, который нападал с мечом, отбежал подальше и сейчас подпрыгивал на месте, осыпая Элбрайна проклятиями, которых тот не понимал. Остальные были, по-видимому, мертвы.

Спокойно, не торопясь, юноша вернул наконечник и тетиву лука на место. Заметив это, гоблин взвыл и бросился бежать. Крыло Сокола взметнулось вверх, перья на одном из кончиков разошлись. Цель — вот она, до нее всего около тридцати пяти футов.

Стрела угодила гоблину точно в спину, отбросив его в сторону. Разбросав руки и ноги, он тяжело плюхнулся в ручей, лицом в воду.

Неумолимый Элбрайн достал из сумки топор и прикончил тех, кто еще подавал признаки жизни.

И продолжил свой путь по Вересковой Пустоши.