Демоны крови

Глава 6 Лето. Чудское озеро КРОВЬ

— Вот это вещица! Блестит, спасу нет… Для чего вот только? Однако орехи колоть ей хорошо будет!

Сидя на бревне, у погасшего еще с вечера кострища, Олекса любовался парабеллумом. То подбрасывал пистолет вверх, то заглядывал в ствол, одновременно дергая спусковой крючок…

— Эй, эй! Ты не очень-то! — выбравшись из лесу на поляну, Ратников первым делом отобрал у парня оружие, вытащил пустой магазин, передернув затвор, убедился, что патрона в патроннике нет, а уже потом, переведя дух, спросил: — Где взял?

— А там нашел, на тропинке, — беспечно отмахнулся подросток. — Присел по большой нужде, гляжу — блестит что-то… А что это, Мисаиле-боярин? И вправду — орехи колоть?

— Можно и орехи, — оторвав от рубахи подол, Миша хозяйственно завернул оружие в тряпицу и, подумав, сунул под бревно. — А можно и по голове кому-нибудь дать!

— Однако по голове неудобно…

— Тебе, например, чтоб с незнакомыми штуковинами не игрался!

— С чем не игрался?

— Все, проехали, парень, давай-ка черниц поедим да пройдемся… поглядим тут, что к чему!

— Приплыл кто? — Олекса тут же преобразился — вот только что сидел расслабленный, добродушно-вялый, улыбался совсем по-детски щурился, ни дать, ни взять ленивый двоечник на последней парте… а вот, предположив про чужих, резко собрался, свел скулы, глазами сверкнул серьезно, так, что сразу стало ясно — воин!

— Да уж, приплыли…

Михаил кратко рассказал парню о том, что случилось утром, не особенно акцентируя внимание на деталях. Ну, зачем Олексе знать, откуда именно появился Кнут и кто он такой? Просто высадились на острове тевтонцы, устроили засаду, в которую едва не угодил один черт… ловким оказался, ушел.

— Прямо так вот и уплыл на рыбацкой лодке? — не поверил юноша. — Тогда уж ясно — рыбачки эти его и ждали.

Умен!

— А кнехты что? У них же тоже ладья!

— На другой стороне.

— А-а-а… Опростоволосились, значит. Так им и надо, собакам. Девку зачем убили?

— Ну, девку и не они, может…

Олекса вдруг вздрогнул, вскочил:

— Батюшка-боярин! Так нам это… пастись надобно, вдруг да кнехты…

— Нет, не придут, — отмахнулся Ратников. — Они всех своих убитых-раненых подобрали, да на ладью. Уплыли.

— Ого! — подросток уважительно покачал головой. — У них, значит, и убитые, и раненые… И все — один? Это великий воин!

Михаил лишь усмехнулся: с парабеллумом против копий все великие. Хотя да, храбрости Кнуту не занимать… как и наглости, и злости, и откровенного садизма… Кнутом его за то и прозвали — любил кнутишком побаловаться, постегать… особливо молодых девок.

— Пойдем, Лекса, посмотрим… Может, еще чего найдем?

Поднявшись на ноги, Ратников быстро зашагал к поляне, чувствуя, как, озабоченно сопя, поспешает позади юный напарник.

Плащ! Если тевтонцы его не подобрали и не обшмонали… Может, там, в карманах, хоть один патрон завалялся? Или хотя бы нож…

Ножа не было. Как и патрона. Вообще ничего, кроме засунутого в наружный карман сложенного втрое журнала. Ратников внимательно осмотрел плащ — он так и валялся в кустах, густо испачканный кровью… видно, все ж таки зацепило Кнута. Что ж кнехты-то не подобрали? Не заметили в кустах? Или просто лень было лезть в колючие заросли? А, скорее всего — просто не до того. Раненых нужно было уносить, убитых… Да еще спешили, похоже… В общем, не подобрали. Красивый такой плащ, тонкого серого габардина, с большими лацканами и широким, тоже габардиновым, поясом. И вот, в кармане — журнал. Модный, с картинкам, можно даже сказать — антикварный — «Зильбершпигель», за март 1936 года. Немецкий!

Однако чудны дела твои, Господи! Откуда у этого шильника Кнута — немецкий иллюстрированный журнал? Да еще за тридцать шестой год! Фашистский!

А откуда парабеллум? И собственно плащ? Как раз такой, как на одной из фотографий в журнале. Да и чемодан… судя по виду, тоже ведь примерно из того же времени. Однако интереснее все же другое — что в чемоданчике? Вдруг браслетики? Почему бы и нет?

Нет, уж браслетами-то людокрад непременно воспользовался бы, ушел… Или просто не сообразил да на пистолет понадеялся? Может… А может, он просто «попка», курьер, и чемодан просто-напросто заперт на все замки? Кнут, конечно, их бы и открыл, вне всяких сомнений, полюбопытствовал бы… да вот, похоже, не успел.

Чуял! Нутром чуял Ратников маячившую за всем этим какую-то жуткую тайну! Впрочем, черт-то бы с ней, с тайной, выбраться бы поскорее обратно!

По зрелому размышлению, Михаил решил больше не сидеть, бессмысленно тратя время на ожидание неизвестно чего — так и до белых мух можно высидеть, а начать действовать активно. Примерно ясно было, в каком именно направлении. Искать монахов, кнехтов… и раненого Кнута. Все эти люди — не демоны и не бесплотные духи, а ливонский берег заселен достаточно густо, да и охотники везде, рыбаки… шайки там всякие. Кто-нибудь что-нибудь да видел, знает. Надо лишь аккуратненько местных людей расспросить, для чего лучше бы прикинуться торговцами… хоть из того же Торопца, Полоцка, Пскова… лучше — из Торопца, они с немцами зело дружат… как всегда — супротив владимирцев. Да и псковичи-то с тевтонами задружились и — после договора — Новгород. Так, исподтишка друг дружке, конечно, пакостят, но особого ожесточения нет. Да его и не было, в общем-то… Не те времена. Ну, подрались из-за землицы — с кем не бывает?

А крестьяне по чудским берегам — зажиточные! Рыба, зверь лесной, да и климат уж куда лучше, чем в тех же новгородских землях. Море ближе — теплее, сельскохозяйственный цикл недели на три, а то и на целый месяц больше, а следовательно, и крестьяне живут богаче, и не такие забитые. Тевтонцы, кстати, правильную политику ведут — на захваченные у пруссов да эстов земли переселенцев привечают, разные льготы дают, законы разумные установили, податями не душат. В первую очередь, конечно, немцев все это касается, из разных германских земель… Но и поляки начинали на землицах орденских селиться, и с удовольствием, от князей своих алчных сбежав… позднее, в знаменитой Грюнвальдской битве сколько знамен польских на стороне тевтонцев дралось? Ну, поменьше, конечно, чем против… но не особо. Так что бегли поляки на тевтонские земли, да и из русских крестьян многие бежали в Ливонию, переселялись. Родина, она для того Родина, у кого что терять да что защищать есть. А если нечего? Если боярин, гад, дерет семь шкур, хоть и без того не продохнуть не выдохнуть? Тогда уж лучше к немцам… и климат лучше, и дерут не семь шкур, а только пять. Уже вздохнуть можно.

Так что крестьяне, пусть не на орденских землях, а даже здесь, на ливонском берегу, в Пограничье, жили уж куда зажиточней, и даже многодворными деревнями: пять-шесть дворов — не редкость. А на Руси-матушке, в разных ее государствах-княжествах — все больше по одному двору, по два, редко — по три.

Потому мелкими торговцами прикинуться, гостями торопецкими — милое дело. На Новгородчине не прокатило бы — крестьяне бедные, злые, нечего им даже и на очень нужные товары выменять, а здесь… здесь уже люди другие. Пусть чуть-чуть, пусть самую малость… На эстов, главное, не нарваться — с этими немцы не церемонились, примучивали, только треск стоял. Потому и опасно было — Олекса как-то говаривал: и в прусской земле, и в лесах у эстов чего только не творится! Тевтонцам туда лучше и не соваться. Да и не только тевтонцам… Однако здесь, на Чудском, покуда спокойно. Относительно всяких других мест, конечно.

Что же касается еще одного следствия из всех произошедших событий, то теперь Ратников практически точно знал, где очутился… В нем, в родном, в тринадцатом веке. Наверняка! Исходя из этого, и нужно было теперь действовать.

— На немецкий берег? — Олекса озадаченно почесал за ухом. — Не, не доплывем, боярин! Далече! Я, хоть и хорошо плаваю, а все ж не отважился бы.

— Да зачем же нам вплавь-то? — добродушно рассмеялся Миша. — Вот еще — вплавь! Плот сладим!

— Плот? Так у нас же ни топора, ни даже ножика.

— А зачем? Плавника — я видел — у плеса много, ивовыми прутьями свяжем, выждем попутного ветерка — и в путь! Да и коряжину ту, какой могилу копали, можно вместо весла. И еще такую же отыскать… неужто до немецкого берега не доберемся?

— Доберемся, боярин! — неожиданно обрадовался подросток. — Главное — решиться. Так где, ты говоришь, плавник видел?

Плот конечно же вышел неказистым, да и неповоротливым, тяжелым, однако вполне держался на плаву — а что другое от него требовалось? Вместо весел взяли две подходящие коряги, соорудили и мачту из подходящей сушины, приспособив под парус все тот же плащ.

Стоя на берегу, Миша озадаченно осмотрел получившееся плавсредство и скривился:

— Да уж — не гламур!

— Что ты говоришь, боярин-батюшка?

— Говорю, неказист плотец. Ну да ладно, ветерок вроде бы подходящий… Пожалуй, и в путь!

— Конечно, в путь, господине! Чего тут еще выжидать-то?

Олекса выказывал явную радость, видать, жизнь «робинзонов» парню давно уже надоела. Как, впрочем, и Ратникову. Этак и впрямь до зимы можно было сидеть. Тем более, теперь хоть какой-то план появился.

Оба островитянина, закатав брюки, столкнули плот с песчаной мели и, быстро на него запрыгнув, заработали веслами. Сколько пены подняли, сколько брызг, употели все, а оглянулись назад — вроде никуда особо и не отплыли!

— Греби, греби, Лекса, что встал? Сейчас на ветер выгребем — парус поставим.

Парус… хорошее название для габардинового мужского плаща по моде тысяча девятьсот тридцать шестого года!

И все же поставили мачту, и парус-плащ… И пошел, пошел плотец, не так чтобы очень уж ходко, но пошел… часа через два уже и заметно стало, как островок отдалился, явно отдалился… не обман же зрения все же?

«Робинзоны», конечно, гребли… потом отдыхали… и снова гребли, не слишком-то надеясь на ветер, которого не то чтобы совсем не было, но он был такой слабенький, явно не под массу кое-как связанных в плот бревен.

Кто первый заметил далекий немецкий берег, Ратников не сумел бы сказать с точностью. Вроде Олекса… А может, и он, Миша… Впрочем, Олекса первый воскликнул:

— Земля!

Словно матрос Христофора Колумба после далекого и опасного плаванья!

Вот такими они к ближайшей деревне и вышли: лохматые, по пояс голые оборванцы, босяки, прокаленные солнцем до бронзовости. Затаились у мыска, заранее высмотрев воткнутые для сушки сетей вешки, дождались возвращения рыбацких лодок. И, как только рыбаки выбрались на берег, тут же и выбежали из камышей, бросились на колени в горячий песок, закричали — все по науке, по психологии:

— Люди добрые, поможите! Сами мы не местные…

Ну, про то, что дом сгорел врать не стали и деньги на лечение детей не выпрашивали. Просто сказали: так, мол, и так, были мы купцы, из Торопца-города торговые гости, продали в орденских землях воск да мед, обратно железа закупили да криц медных, но… Увы, не судьба была в родные места возвратиться: напали на лесной дороженьке тати, все как есть отобрали, ироды, все-все, что непосильным трудом нажито, даже вот, одежонку богатую поснимали, видать, приглянулась татям!

— Теперь домой, к себе в Торопец, пробираемся.

Рыбаки посмеялись, посочувствовали:

— Всяко бывает, на то вы и торговые гости. Самих живота не лишили — и слава Господу!

Олекса смачно плюнул в песок и, истово перекрестясь, согласился:

— Оно так, мужички, правда ваша.

А Миша переночевать попросился: углядел — полным-полно в ладьях рыбищи, видать, хороший сегодня денек выпал, удачливый, вот и довольны были рыбачки, веселы.

— А и ночуйте! Чай, не стесните, в избе места хватит.

— Мы можем и это… ночлег отработать. На ловлю вон, с вами, пойти…

— Ладно уж, сидите! На ловлю…

Молодого, приятного с лица, парня, что предложил «купчишкам» заночевать, звали Егором. Он приходился средним сыном рыбацкому старосте Тимофею Овчине, мужику себе на уме, кудлатобородому, строгому, авторитетному — артельщики его слушались беспрекословно. Да и как не послушать-то? Тимофей — главный во всей деревне, большак, все остальные — его родичи-приживалы.

Деревня так и называлась — Овчины — и располагалась в глубине небольшой бухточки, насчитывая целых пять изб — по тем временам богато! Пятую — новую, недавно подведенную под крышу, как раз и занимал недавно отделившийся от авторитетного папаши Егор, только-только женившийся на одной чудинке, Эйне. Женушку свою молодую парень по пути, как можно было ожидать, не нахваливал, видать, боялся сглазу, однако по всему придурковато-счастливому виду его, по улыбке, по горящим от тихого счастья глазам, видно было — если Егор и не по любви женился, так любовь эта тут же и пришла, в дверь постучала. И от того было славно!

На площади, перед часовней — тоже выстроенной недавно, с видимой любовью, с этаким деревянно-кружевным украшательством — мужики попрощались. Большинство вслед за Тимофеем-старостой свернуло на его двор, огороженный высоким тыном, с крепкими воротами и злобно лающими — было далеко слыхать — цепными псами.

— За таким заборчиком ядерную войну можно выдержать! — усмехнулся Миша.

Егор на ходу обернулся:

— Ась?

— Говорю — изба у батюшки твоего справна!

— А, это да, как же без справности? Тати да чудины немирные по лесам бродят, с озера могут приплыть… Ай, что я вам-то рассказываю? Сами-то пострадали, сердечные. Голодны небось? Ничо! Сейчас вас Эйна накормит. Ушицу налимью сладим, да щучью, да из лососки — знатно!

Миша, как бывший историк, знал, что рыбу на уху в те времена было принято варить отдельно, все виды ухи считались разными блюдами. Как и грибы, скажем, и дичь, и овощи. Все ели отдельно, никаких салатов-винегретов не делали.

— Ух! — подходя к новой, сверкающей в лучах заходящего солнышка, избе, Егор остановился, принюхался. — Чуете? Женушка с утра хлебы свежие испекла… мучицы невдавность в Дорпате купили.

— А далеко ль до Дерпта?

Парень отмахнулся.

— Да недалече.

— Бискупу, значит, платите, — коверкая слова на средневековый манер, понятливо покивал Михаил.

— Ему.

То-то вы такие и смелые! Небось, рад дерптский епископ рыбке! Да и рубежи его охраняете — от тех же новгородских да псковских шальных отрядов — тоже дело немаленькое. В общем, неплохо устроились… только опасно, одно дело — отряды да шайки малые, а вдруг Александр Ярославич решит снова ливонские земли повоевать? Или орден, или епископ чего напортачит? Да что там говорить — с Ледового побоища еще и пары лет не прошло… Правда, все сейчас замирились, Александр Ярославич с тевтонским магистром да епископом дерптским — друзья. Как вот Дмитрий Медведев — с Саркози и Обамой. О «юрьевской дани» Ярославич уж и не заикается, землицы дерптской не просит. Согласен на мир… да немцы много чего уступили, признали. Могли бы и сразу, без всякого побоища, договориться, решить дела полюбовно — что в конце концов и вышло вполне. Но в эти времена такое было как-то не по понятиям! Как это — миром? А сперва мечом помахать? Нет, сразу миром — как-то беспонтово, обидно… Да и соседушки — литовцы, поляки, шведы — не поймут, скажут — ну и лошины!

— А за веру-то как? — проходя в небольшие воротца — до больших еще не дорос Егорка, хватит на деревню и одной крепости! — негромко справился Ратников: — Не придирается бискуп? Вы ж православные, так?

— Знамо, так, — солидно кивнул парень. — Не до нас покуда бискупу — язычников по лесам полно. А мы что — мы на виду, никуда не денемся…

Понятно… Если что, всегда прищучить можно.

Вообще, здесь, в Пограничье, и дальше — в Ливонии — много всякого народу жило: немцы, датчане, русские, поляки, литовцы, эсты-чудины… Одно и то же? Нет? А черт их… В общем, особой кондовой закрытости не было, ксенофобией страдали куда меньше, чем, скажем, в центральных русских княжествах, хоть во Владимире том же…

— Ну, входите гости!

Егор с гордостью кивнул на крыльцо, пока еще без перил, со свежих, вытесанных — пилорам еще не было — дубовых досок. Хорошее крыльцо — высокое, крепкое. Как и все остальное: жилая изба на высокой подклети, клеть, помещеньице не отапливаемое, там летом спали, а зимой припасы хранили, между ними — сени, с сеней во двор — крыльцо, с другой стороны — хлев, слышно было, как мычала корова… а может, и не одна. Что и говорить, домишко справный, большевики бы его точно раскулачили…

Двор, правда, пока не обустроен — один сарай, но нет еще ни пилевни, ни бани, ни птичника… однако бревна уже привезены, вон, лежат аккуратненько. Весной, видать, в марте еще рубили, пока соки не пошли… такие бревнышки не гниют.

Молодая супружница Егора — высокая, несколько тощеватая по местным меркам, девчонка лет шестнадцати с милым курносым лицом, при виде мужа и гостей улыбнулась, сошла с крыльца, поцеловала благоверного в уста, гостям же поклонилась в пояс. Справная девка, в длинной, до пят, юбке, полотняной рубахе с вышивкой, жилеточке — уж точно, не русской, чудинской. Волосы под повойник убраны, да не шибко еще умело — торчит веселая белесая прядь, на лоб, на глаза падает, от того Эйна стесняется, украдкой пытается сдуть непокорный волос. Смешная. А глаза-то у нее — синие-синие, как васильки-цветочки.

Еще раз поцеловав мужа, Эйна приветливо улыбнулась:

— Пожалуйте в избу.

Олекса вдруг застеснялся пуза своего голого, ног босых, в цыпках, в сенях потянул хозяина за рукав:

— Егорий… нам бы это… рубаху какую — наготу прикрыть, а то срамно.

— Дам, дам вам рубахи… Уж какие есть… Входите, входите.

Перешагнув высокий порог, гости оказались в горнице. Собственно — вся изба представляла собой одно большое жилое помещение: слева — глинобитная, на широком поду, печь — естественно, топившаяся по-черному, справа, у небольшого оконца — широкие лавки вдоль стен, сколоченный накрепко стол, прялка, рядом — деревянный ткацкий станок, в красном углу — иконы, чуть дальше, за печью, — ложе с набитым свежей соломой матрасом. Никакого потолка, конечно, в те времена еще не было — так и поднимались стрехи, крыша — туда, в специальное отверстие, и уходил дым, да еще — в расположенные под самой крышей волоковые оконца. У печи стоял ухват, в углу, над наполненной водою кадкой, в железном светце уютно горела лучина.

Вытащив из-под лавки сундук, Егор распахнул крышку:

— Посейчас вам рубахи сыщем… Вона! Одевайтеся, да поговорим, покуда супружница ушицу спроворит.

Путники не заставили себя долго упрашивать, быстро натянули любезно предложенные хозяином рубахи, а вот насчет обуви, увы… ну, не брать же с собой резиновые сапоги и кеды? Пришлось там, на островке, оставить.

Пока Эйна возилась во дворе у летней кухни, гости и хозяин степенно беседовали, лениво потягивая квасок из голубики с черникой. Или лучше сказать — морс. Больше говорил Ратников, умело уводя нить разговора в сторону от Торопца, где ни он сам, ни Олекса отродясь не бывали. Поговорили про погоду, про лихих людей — «шильников», — потом Миша принялся рассказывать про Господин Великий Новгород, где бывал якобы по торговым делам.

Егор слушал раскрыв рот — понятно, в деревнях такие разговорчивые гости появлялись нечасто. Вообще, в средневековье чужаков не жаловали… но послушать любили.

— Ай, неужто каменный храм-то? — удивленно бил себя по коленкам хозяин.

— Конечно, каменный! И еще много каменных церквей в городе есть.

— Иди ты!

— А еще…

— Погодь, погодь, не рассказывай… Пойду, гляну — как там супружница?

— Ну, ты! — едва Егор вышел, Миша неприязненно посмотрел на Олексу. — Чего воды в рот набрал? Давай, давай, рассказывай тоже, я же не могу за двоих языком ворочать.

— Ой, батюшка! — явно обрадовался парнишка. — Так ты бы только сказал! Я много чего порассказать могу… Да боялся тебя перебить, милостивец!

— Боялся он, — Ратников хмыкнул. — Чего другого бы лучше боялся…

Ничего! Вечером настал и черед Олексы — после ушицы явились «на беседу» самые уважаемые мужики и парни, да и Тимофей Овчина самолично пожаловал, а как же! Торговых гостей всем было интересно послушать.

И уж Олекса их ожидания не обманул — молол языком так, что даже привычный к российскому телевидению (хотя за последнее время и немного отвыкший) Ратников давно уже потерял нить беседы: юноша рассказывал то об одном, то резко перескакивал на другое, потом — на третье, затем снова возвращался к первому… Клиповый подход, мать его за ногу!

А как Олекса описывал «шильников», якобы лишивших «добропорядочных господ купцов» честно заработанного прибытка! Как он их крыл…

— Раскудрит-твою через так разэтак в перду за морду через сапоги на ногу голенище!

Вот так примерно. Не только у Миши уши вяли — Егор давно сплавил женушку к соседям. А нечего тут мужские разговоры слушать! Еще чему плохому научится. Особенно от этого, молодого… ишь, как заковыривает, экими загогулинами словеса пускает! Молодо, однако не зелено… Отнюдь! Ишь ты…

Соседушки засиделись до полной темноты, пока староста Тимофей Овчина не пристукнул, наконец, рукой по столу:

— Все, робяты! Завтрия, чай, не воскресенье — работу робить.

Все степенно поднялись, поклонились, вполголоса переговариваясь и смеясь, вышли.

Староста задержался на пороге:

— Ну, что и говорить — уважили, гостюшки. Вы что там себе дальше-то думаете?

Ага! Вот он — главный вопрос. И в самом деле — дальше-то что?

— В Плесков-град будем пробираться, — твердо заявил Михаил. — Однако поначалу попробуем и в Дерпт, может, кто из знакомцев поможет.

— В Дерпт — это правильно, — Тимофей улыбнулся в бороду.

Еще бы не правильно — самому хоть не ехать, докладывать о чужих.

— К Якову, приказчику орденскому, зайдите… тут, недалече, я обскажу, как найти. Может, и поможет чем.

Орденский приказчик? А вот это уже интересно…

— Недалече?

— Да замок тут есть, кром. Недавно выстроен, — наскоро пояснил староста. — Лыцарей, правда, там нет, одни монаси да кнехты… И вот приказчик, Яков.

— Обязательно зайдем, добрый человек. Только это… нам бы обувку какую… А то босиком неудобно как-то. Тем более — в замок.

— Обувку, говорите? — Тимофей задумчиво сложил губы кружком. — Сладим!

Эйна постелила гостям в клети — хорошо там было, привольно! Узкие, закрытые изнутри ставнями на ночь окна, широкие лавки вдоль стен, полки с припасами, стол. На лавки хозяйка набросала свежего сена, накрыла сверху холщовыми покрывалами — спите, гостюшки дорогие.

— И вам спокойной ночки, — вежливо улыбнулся Ратников.

Повернувшись к иконе, перекрестил лоб и тихонько, вроде бы как себе под нос произнес:

— Ну и лето вышло у нас… несчастливое. Вот в прошлом, от Рождества Христова одна тысяча двести сороковом, иное дело было…

Молодая хозяйка услышала, обернулась в дверях:

— Разве ж прошлое лето сороковое было? Ну-ка… — зашептала про себя, подняв глаза к небу… — посейчас лето шесть тыщ… м-м-м… это от сотворения мира, а от Рождества Христова — сорок второе… нет, сорок третье… А сорок второе — в прошлое лето и было!

— Да… — Михаил тоже зашевелил губами, якобы считал. — Так и есть все, это я запамятовал.

Уснули быстро, долго не ворочались, не разговаривали, да оно и понятно — устали, уморились за день. Дурманяще пахло пряными травами свежее сено, слышно было, как в хлеву блеяли загнанные на ночь овцы, в кустах, рядом с забором, вел свои трели чаровник-соловей. А где-то совсем рядом, под лавкою, неумолчно трещал сверчок.

Сразу с утра, наскоро позавтракав, отправились в замок, Егор показал, как идти — вдоль по широкой, наезженной возами дорожке, сухой и пыльной, лето нынче выдалось не дождливое, хорошее, ведреное. Староста Тимофей Овчина с утра еще прислал мальчишку — тот принес кожаную обувку, поршни с обмотками, и плащи, чтоб уж совсем-то нищими не казаться. Гости поблагодарили, обулись, накинули на плечи плащи — хоть и жара, да уж так было положено. И пошли себе, поднимая поршнями серовато-желтую дорожную пыль.

Дорога тянулась вдоль озера, мимо болот, полей, перелесков, взбиралась на невысокие холмы, постепенно теряясь в густом смешанном лесу. На вершине одного из холмов путники обернулись: хорошо было видна деревня с часовенкой, причал, развешенные для починки старые сети, белые паруса рыбачьих лодок и синяя водная гладь. Почти как море!

— Глянь-ка, боярин! — Олекса показал рукой вперед, туда, где за изумрудно-голубым лесным маревом высились прочные деревянные стены и башни. Над главной — самой высокой — башней (кстати, сложенной из камней) гордо развевался белый флаг ордена с черным разлапистым крестом. Впрочем, крест отсюда видно было плохо, и флаг казался просто белым, словно бы рыцари-монахи заранее собрались сдаться.

— Полагаю, это и есть замок, — вглядевшись, усмехнулся Ратников. — Часа через полтора будем, может, и раньше. Отыщем этого приказчика Якова, представимся… Ой, чую, расспросы будут! Ты, Лекса, главное, не проговорись про остров! Иначе нам с тобой… В общем, плохо будет.

— Да знаю я, не дурной, — подросток обиженно скривил губы. — Все сделаю, как надобно, не беспокойся боярин-батюшка.

Опять «боярин-батюшка»! Впрочем, и черт с ним, с этим парнем, пускай хоть как называет.

Чуть передохнули, глотнули ягодной бражки из прихваченной в дорогу плетеной фляги, да пошли себе дальше. Не особенно-то людной оказалась дорожка — никто не встречался, никого не обгоняли, не догоняли, все понятно — лето, страда…

Миша шел молча, Олекса же вполголоса напевал какую-то песню, сильно похожую на «Хэппи Нэйшн», Ратников даже удивился — откуда знает? Потом прислушался… нет, все же — свое поет. Обычное — про какого-то ящера:

— Ой, сиди, сиди, ящер, под ракитовым кустом…

А по мотиву, кстати, похоже! И что они все любят про ящеров-динозавров петь? Неужто этакие звери еще водятся, скажем, где-нибудь в Волхове или Ладоге? А что, почему бы и нет? Академик Рыбаков такой возможности не отрицал.

Дорога постепенно становилась все шире, со всех сторон в нее, словно ручьи в полноводную реку, вливались лесные тропки-повертки, густой еловый лес сменился сосняком, затем пошла липа, и вот уже за поворотом показались бревенчатые угрюмые стены. Ветер развевал знамя, на башнях блестели шлемы часовых. Впрочем, сами ворота — мощные, дубовые, обитые широкими полосами железа — оказались беспечно распахнутыми… Куда-то собрались монахи-рыцари? В какой-то очередной рейд? Или кого-то ждали?

Нет, ни то, ни другое. Едва путники подошли к замку, у ворот которого уже толпилось человек двадцать просителей, как за его стенами послышалось стройное пение, и на дорогу вышла вся братия в строгих белых с черными крестами рясах. Впереди — с большим крестом в руках — шел священник, за ним дюжие кнехты несли гробы! Четыре гроба… Что за мор напал на тевтонцев?

Посторонясь, Олекса и Ратников переглянулись — обоим сразу же стало ясно, откуда эти гробы. С острова — не иначе!

— Похоже, не вовремя мы, — глядя на скорбную процессию, негромко промолвил Миша. — Может, лучше завтра зайти? Все равно, сейчас не до нас здесь.

— А и хорошо, что не до нас! — Олекса вдруг улыбнулся. — Я пройдусь, поспрошаю.

— Ты что же, немецкий знаешь?

— Немножко могу… да и так… тут, вон, и наших много. Ужо зацеплюсь языком!

Ратников хохотнул:

— Кто бы сомневался!

Юноша тут же подошел к стоявшим у дороги людям, судя по виду — рыбакам или крестьянам, о чем-то заговорил. Михаил же хотел было пройти в замок, да вот незадача — кнехты закрыли ворота.

— Завтра, завтра всем приходить! — свесившись с надвратной башенки, раздраженно прокричал мордатенький часовой.

Ну, понятно. Завтра…

— Чего это у них гробов столько, — обернувшись к уныло побревшим мимо крестьянам, поинтересовался Михаил. — Нешто, не дай Боже, мор какой напал?

— Не, не мор, — лениво отмахнулся мужик — коренастый, небольшого росточка, заросший по самые глаза рыжеватой бородой, он чем-то напоминал медведя. — С озера вчерась привезли. Кнехты бают — озерные воры напали.

— Озерные воры? — Ратников покачал головой. — А что, есть и такие?

— Да как не быть-то?

Понятно. Значит, и впрямь — с острова, значит, чемодан находится именно здесь, в этом замке, значит, туда необходимо проникнуть. Как вот только? Взять крепость штурмом? Думать, тут думать надобно. Этот приказчик Яков… может, через него как-нибудь?

— Ну что, идем обратно, боярин? — подскочил откуда-то сзади Олекса. Оглянулся, зашептал: — Узнал, узнал кое-что. Со служками говорил — здесь, здесь сундучок! Ну, тот самый…

Здесь. Да ясно, что здесь. Только как в нем теперь порыться? Да и у кого он хранится-то? У командора замка? У отца-каштеляна? Или у приказчика Якова?

— Кстати, как приказчика-то зовут, не выяснил? Ну, по-ихнему, по-немецки.

— Якоб Штраузе, был когда-то в Любеке, в небогатых купцах, за какую-то провинность изгнан… или бежал… пристал к крестоносным братьям, вот, с тех пор — с ними. Вообще, кнехты его не любят, да и братья побаиваются — хитер герр Якоб, пронырлив, себе на уме. Говорят, он здесь самого магистра глаза и уши.

— Вот, значит, как? — Ратников невесело покачал головой. Пожалуй, трудновато с таким ушлым типом придется.

Они вернулись в деревню к обеду, а затем до самого вечера, пока не вернулись с лова рыбаки, маялись бездельем. Ну, не сказать, чтоб уж совсем ничего не делали — Олекса натаскал в избу воды из озера — своего, во дворе, колодца еще не выкопали — сбегал поворошил сено, потом принялся колоть дрова…

Миша, конечно, ему бы помог, но… это было бы не по чину, не по статусу, и, конечно, непременно вызвало бы изумление и подозрение, с какой стороны ни взглянуть: и торговому гостю — пусть и средней руки — и уж тем более боярину, даже из самого захудалого рода — поганить свои руки физическим трудом было не по понятиям. Не поняли бы — точно! Всякий должен своим делом заниматься, кому как на роду написано, как Господь повелел! Купец — так торгуй, а не вороши сено. Иное дело — Олекса, он приказчик, служка — ему можно.

Вечером рыбаки, поужинав, снова собрались на беседу, и невоздержанный на язык Олекса от души развлекал их всякими побасенками. Кстати, не особо и врал, жизнь у парня выдалась, по здешним меркам, куда как необычная, бурная, интересно было послушать, местные-то крестьяне — как все и везде! — редко с насиженного места срывались. Ну, пару раз в год в Дерпт на ярмарку съездят — потом лет десять вспоминать будут! А уж чужого человека послушать…

Разве что Мише надоело уже, вышел тихонько на крылечко, сел, закатом любуясь. Скрипнула позади дверь — Тимофей, староста, усмехнулся, уселся рядом:

— Что, небось, слышал уже все?

— Слыхал… да и душновато в избе-то.

— Значит, говоришь, похороны в замке?

— Похороны. Озерные разбойники кнехтов убили.

— Ишь ты, озерные… — староста недоверчиво хмыкнул. — Что-то я таких не видал. Может, Господь миловал?

— В лесах-то лихие людишки есть… — угрюмо кивнул Ратников. — И как мы им только попались? Эх, домой бы скорее, домой…

— Так вот и я как раз об том поговорить хотел, — Тимофей улыбнулся в бороду и прищурился. — Тут, недалече, деревня чудинская есть… Эйна оттуда. Так мужики тамошние — ээсти себя прозывают — по озеру-то к плесковскому берегу ходят. Мы сегодня повстречали рыбачков тамошних, лодочников… На той седмице — пойдут проводниками, барки из Дорпата-города поведут на плесковский берег.

Дорпат-город… Дерпт… он же — Юрьев. Весьма, весьма спорные территории. Ну, у кого сила — тот и прав, всегда так было и будет.

На той седмице… это что же — так мало времени осталось? И ведь никуда не денешься, придется отплыть… правда, там уж можно что и придумать. Остаться… чего в Пскове-то делать? Там, конечно, тоже можно концы поискать, на людокрадовой усадебке, но уж больно следок шаткий, да и людишки есть, с какими бы лучше не встречаться.

— Мы вас завтрия поутру подкинем в деревню, поговорите со старостихой, теткой Эйновой, Анна-Лиза зовут, жонка справная, всех мужиков в кулаке держит!

Предложение было из таких, от которых не следовало отказываться. Уж конечно, Ратников хорошо понимал старосту — чужаки никому не нужны, и коль уж есть возможность, от них поскорее избавиться.

С утра поплыли. Скрипели уключины, и налетевший ветер наполнял паруса рыбацких челнов, унося их в синюю озерную даль. Лодкой, в которой сидели Михаил и Олекса, умело правил Егор. Чуть отстав от остальных, он направил челн вдоль берега, обходя прихотливые изгибы и заросшие плотным камышом плесы. Кроме Егора и гостей, в лодке находилось еще четверо парней — потеряв ветер, они взялись за весла. Билась о борт волна, хмурились над головами синие прозрачные тучки. К грозе? Может быть… А может, и нет, может, еще и разнесет все — как ветер.

Челнок шел довольно ходко, и примерно через пару часов на берегу показалась деревня, состоявшая из нескольких убогих хижин.

— Чудь белоглазая, — поворачивая лодку, ухмыльнулся Егор. — Вон, видите, изба справная? Она одна тут такая… Это и есть старостихи Анны-Лизы дом. Мы-то не будем заходить — некогда, а вы от нас поклон передайте.

— Обязательно, — заверил Михаил, ополаскивая озерной водою лицо.

И покрепче прижал к груди котомку с припасами… и парабеллумом. Пока бесполезным, без патронов, а дальше — кто его знает?

Анна-Лиза — Анне-Лиизе, по-местному — оказалась совсем не такой, какой почему-то представлял ее себе Ратников. Вместо ожидаемой дебелой бабищи с обликом и повадками Кабанихи, на пороге избы гостей встречала высокая и стройная женщина с красивым, с тонким чертами, лицом, быть может, чуточку скуластым, но это лишь прибавляло пикантности. Тонкий, немного курносый, нос, пухлые чувственные губы, большие серо-голубые глаза, ресницы… не поросячье-белесые, как можно было бы ожидать, а густые, темные, загнутые… Настоящая красавица! И ведь не старая еще, что-то около тридцати, тридцати пяти…

Опрятная, в длинном приталенном платье-тунике доброго немецкого сукна, темно-голубого, с желтой шелковой вышивкой по подолу и на манжетах… Шелк! Это и не всякой боярыне по силам, а тут… Да еще жемчужное ожерелье на шее… и темно-зеленые сафьяновые сапожки, и безрукавка из соболя, накинутая этак небрежно, как много позднее будет принято у модных кутюрье. По всему чувствовалось — эта женщина за собою следила.

Гости, войдя во двор, поклонились:

— Здрава буди, хозяюшка! Терве!

Ратников поздоровался по-эстонски, и, видно сразу, это старостихе понравилось. Женщина улыбнулась, показав ровные ослепительно-белые зубы:

— И вам здравстовать, — она говорила по-русски с приятным акцентом — «страфствофать». — Прошу, проходите в дом.

— Эйна, да Егор с Тимофеем велели кланяться. А мы — гости торговые. Я — Михаил, а он — Олекса, служка.

— Да-да, — наши рыбаки вчера говорили. Прошу за стол, садитесь.

Входя в избу, Ратников на крыльце обернулся, наскоро осматривая хозяйственно прибранный двор с добротными приземистыми постройками из рубленых бревен: вместительный амбар, длинный сарай для обмолота снопов — гумно, рядом, почти впритык — овин с печью, где эти самые снопы сушились. Чуть дальше, в глубь двора — летняя кухня, баня с поленницей приготовленных для топки дров, и пилевня, в которой хранили солому и сено.

Слева от ворот виднелась собачья будка со здоровенным, посаженным на цепь псом. Лохматый, пего-палевого окраса, зверь этот не лаял, а лишь злобно рычал, показывая крупные желтые клыки. Прямо напротив ворот стояли дровни с сеном — как и в новгородских землях, санями здесь пользовались и летом — по пожням да по болотинам — в самый раз. У сараев деловито возились прислужницы и слуги, похоже, Анне-Лиизе была строгой хозяйкой.

Внутренняя обстановка избы ничем не отличалась от общепринятой, та же топившаяся по-черному печь, широкие лавки, скамья, сундук с добром… и еще явно немецкой работы шкафчик с посудой. Да еще иконы в красном углу не было, ее заменяло изящное распятие. Что же, хозяйка была католической веры?

Анне-Лиизе вдруг улыбнулась, перехватив любопытные взгляды гостей:

— Да, я крещена десять лет назад. Мой крестный — сам нынешний епископ.

Ого! Вот как, оказывается! Сам дерптский епископ — крестный! Теперь понятно, откуда богатство и почему старостиха. Эсты ведь, в массе своей, еще язычники — живут в лесу, молятся колесу или какой-нибудь елке, а тут… Интересно, силой ее крестили или добром? И так может быть, и этак. Одно несомненно — всеми своими, связанными с верою, привилегиями хозяйка умело пользуется. И деревня довольно зажиточная — семь дворов, шутка ли! — как видно, не трогают ее немцы, наоборот даже… Ишь, прижились как… И Анне-Лиизе эта, и Тимофей Овчина. Ну а почему бы и нет? Всяк всегда свою выгоду разумеет. У старостихи, кстати, выгоды этой должно быть больше, опять-таки — из-за веры.

Ни мужа, ни детей в избе и во дворе видно не было, и Ратников знал — почему, Эйна напоследок сказала. Тетушку ее, Анне-Лиизе, еще в детстве долго насиловали какие-то набежавшие из лесу хмыри, Бог, а лучше сказать — Дьявол, знает, что это были за люди: лесное ворье, душегубцы, одним словом. С тех пор Анне-Лиизе никак не могла родить… может, потому и приняла крещение, надеялась, что Бог поможет. Увы, не помог. И уж конечно же никто не взял несчастную в жены — кому такая нужна? Женщина в этом суровом и неприветливом мире — лишь станок для рождения детей и не более. А Анне-Лиизе вот смогла подняться, несмотря ни на что и используя все, что возможно — за одно это ее уже можно было уважать.

— Кушайте, кушайте, — усевшись за стол вместе с гостями — вовсе не по обычаю — женщина гостеприимно улыбалась. — Пейте вот, молоко, творог ешьте, сметанницу, простоквашу…

Опять же со слов Эйны, Ратников знал уже, что старостиха держала полторы дюжины дойных коров, имелись и покосы, вообще-то принадлежавшие ордену, но… судя по количеству молока на столе, Анне-Лиизе пользовалась ими невозбранно. Как и всем прочим.

Молоденькие приживалки-служанки таскали из летней кухни разную снедь, в большинстве своем — рыбную и из дичины, что и понятно: мучица, если и оставалась, так до нового урожая ее экономили, что же касается мяса — говядины, баранины или там свинины, так скотину, вестимо, забивали по осени, ближе к морозам. Да и день вообще-то был постный — пятница.

Но и так, что и сказать, стол просто ломился: ушица налимья, щучья, лососевая, тушенная в молоке налимья печенка, дикий, прямо в сотах, мед, вареные яйца…

И это при всем том, что овощи-то еще не вызрели — репа, огурцы, свекла, лук, редиска.

— Дай Бог тебе счастья, хозяюшка, — насытившись, поблагодарил Михаил. — Теперь и о делах поговорить можно?

— Говорите, — женщина улыбнулась. — Знаю, какие у вас дела. Сладим! Вы — гости торговые, те, что из Дорпата — тоже. Купеческое слово свято — договоритесь. Да, думаю, у вас не токмо в Торопце свои люди есть…

— Да, есть и в Плескове, — улыбаясь, кивнул Михаил. — Вот только в Дорпате — увы, нет.

— Что ж так?

— Да вот так… Ничего, Бог даст, скоро в Дорпате двор свой торговый откроем. И не только в Дорпате — в Ревеле, в Риге!

— Эко вас размахнуло! — Анне-Лиизе хмыкнула и махнула рукой. — Ну, да поможет вам Святая Дева Мария.

О, как она на него посмотрела! Миша хорошо понимал такие вот женские взгляды… лукавые, зовущие, грешные…

И не противился, когда, улучив момент, хозяйка шепнула:

— Пусть твой приказчик прогуляется с моими девушками в лес, по ягоды… все веселее. А к вечеру приплывут наши — договоритесь.

Олекса, конечно, насчет девушек сразу просек, заулыбался — мол, конечно, прогуляюсь, боярин-батюшка, и не только в лес, а и вообще — куда приказано будет. С такими-то смешливыми девками!

Проводив приживалок, хозяйка повернулась к гостю, улыбнулась томно:

— Не хочешь ли осмотреть двор? Пилевню?

Пилевню… как раз там, где сено… Вот туда-то, в сено, и повалились оба, едва прикрыв за собой двери. Пахучее, душистое, мягкое…

Жаркие женские губы целовали Мишу с таким пылом, с такой неугасимой жаждой, что, наверное, вряд ли можно было бы сейчас желать чего-либо лучшего. Вообще, по всем повадкам ощущалось, что эта женщина привыкла сама брать мужиков. И не всегда — добром, похоже, иногда — и силой.

Ах, какая у нее оказалась фигурка — точеная, с тонкой по-девичьи талией, с большой и упругой грудью! Михаил уткнулся в эту грудь лицом, гладя руками шелковистые бедра, ахнул… Анне-Лиизе закатила глаза, застонала, томно и страстно, какая-то пряная истома, благодать, накатила на обоих, и казалось, что не было больше сейчас ничего — ни этой пилевни, ни двора, ни деревни, ни озера…

— А ты востер! — откинувшись, наконец, на мягкое сено, тихонько засмеялась женщина. — Клянусь, у меня уже давно не было подобных!

— Я польщен.

— Но нет, не думай. Я не предложу тебе остаться. Нет, не предложу, хотя, быть может, и хотела бы… Но если будет случай — заезжай в гости. Всегда приму с честью…

Она снова поцеловала Мишу в губы, принялась ласкать, как будто и не было еще ничего, как будто все только начиналось…

И снова исчезли серые стены пилевни, и молодые тела сплелись в прекрасный и грешный узор, узор любви, страсти и неги… нет, пожалуй, любви здесь не было, но вот все остальное…

— Ах! — стонала Анне-Лиизе, словно большая кошка, выгибая спину. — Ты такой… такой…

Ратников тоже получал истинное наслаждение, еще бы… Вот это женщина, вот это страсть, вот это чудо! Такое, какое ну никак не ожидал бы обрести в этой забытой богом деревне.

Да, сознание средневековых людей было религиозным, и главное место в их менталитете занимал страх. Однако в случае с Анне-Лиизой… Какой же тут страх? И какая религиозность? Что же, открыто греша, эта женщина совсем не боялась Бога? А, может, потому и не боялась, что пришла к нему слишком поздно? И действительно, по доброй ли воле?

— Мисаил… ты мне расскажешь про Торопец?

Дался ей этот Торопец!

— Вчера в замке хоронили своих, — одеваясь, вполголоса заметил Ратников. — Говорят, их убили на каком-то маленьком островке…

Женщина встрепенулась, даже выронила в сено гребень:

— Островок? Кто тебе про него сказал?

— Не помню, — пожал плечами молодой человек. — Там же у замка, вчера… мужики какие-то говорили… да мне какое дело до их бесед? Так, краем уха слышал…

— Что за мужики? Не можешь ли вспомнить?

— Говорю же, не знаю. Видел их в первый и последний раз.

Анне-Лиизе больше не спрашивала, одевалась, но Мишу никак не покидала возникшая вдруг уверенность, что эта красивая, но, что уж тут говорить, не очень счастливая женщина что-то такое знает про остров. Про тот самый остров… Жаль, не было времени ее как следует разговорить… и все же Ратников попытался.

— Те мужики говорили, будто про тот островок многие знают…

— Многие? Кто? Ах, ты же не ведаешь… Да, есть тут один островок, — накинув соболью телогрею, неожиданно произнесла старостиха. — Рыбаки прозвали — Проклятый остров. В бурю там многие гибнут…

— Так, может, и те кнехты…

— Может. Я про вчерашние похороны слыхала… Наши в замок плавали, с оброком. Но нет, не на острове их… В лесу! Тут ведь каких только лиходеев нету, если б не орден, не люди епископа — давно бы от наших изб остались одни лишь уголья.

Миша кивнул. Права баба…

— Госпожа! — едва любовники вышли из пилевни, как кинулась навстречу служанка — девчонка лет четырнадцати, в рубище, с длинными нечесаными космами. Поклонилась, что-то сказала на языке ээсти.

Анне-Лиизе ответила хлестко, жестко даже — девчонка дернулась, словно бы от оплеухи, зашмыгала носом… Убежала в слезах…

— Велела ей лепешек напечь, — уже войдя в дом, с усмешкой пояснила хозяйка. — Так эта дурища молоко упустила… Да и ладно б с молоком — а то ведь мучицу перевела, а сейчас ее мало, муки-то.

Со двора послышались веселые голоса — возвращались с ягод девчонки с Олексой. В избе было жарко — нагрелась за день, а за окном, клонясь к закату, плыло оранжево-желтое солнце. Ничего себе — вечер уже! Вот времечко-то промчалась…

— А хозяйка-то здешняя — строга! — незаметно шепнул Олекса. — Потом обскажу…

Немного погодя все — и хозяйка и челядинки-холопки ее — побежали на берег, к озеру — встречать мужиков с уловом. Там, на причале и сговорились на ту седмицу — плыть с дорпатским караваном на плесковский берег. Не за так сговорились, за штуку сукна немецкого — оную штуку, ничтоже сумняшеся обещал Михаил, надеясь никогда в жизни больше с этими лодочниками не встретиться.

Небо быстро меняло цвет, становясь из лазурно-голубого белесым, вечерним, потому уж и вовсе засинело. Следом за местными вскорости приплыл и Егор — за гостями. Пора было возвращаться, а Миша никак не мог расспросить напарника — что он узнал такое у приживалок?

— Ты, Егорий, у свояченицы своей… или как там ее… молочка бы попил, а мы пока к лодке пойдем, спустимся. Выкупаемся, да обратно.

— Купайтесь, купайтесь, — рассмеялся Егор. — Уж подгонять вас не буду.

— Посейчас и девки к озеру спустятся — с котлами за водой, да посуду мыть-чистить… — на ходу проговорил Олекса. — Ну, тебе-то, батюшка-боярин, они ни в жисть не скажут, чего мне рассказали.

— Это почему это? — Ратников несколько обиженно обернулся.

Отрок улыбнулся, широко, весело, однако и лукаво тоже:

— А потому, господине, что я молод вельми… как они. А молодой с молодыми, известное дело, куда как легче сходится.

— Ишь ты, — стягивая с ног поршни, хмыкнул Михаил. — А ведь верно! Ну, рассказывай, не тяни — что там они тебе такое поведали?

— Посейчас… окунусь токмо. Больно уж в лесу гнус зажрал.

Ох, и водичка была сейчас в озере. Парное молоко! И по цвету похожа, только, может, чуть серебристее… Ветерок задул, хороший такой, свежий. Поднял волнищу, заодно унес куда-то комаров да мошку.

Выкупавшись, Миша с Олексой уселись на бережку, за ивами — обсыхать.

— Ну? — Ратников скосил глаза. — Расскажешь ты уже?

— Так я и говорю… — парнишка смешно сморщил нос и, понизив голос, продолжал уже на полном серьезе: — Островок тот, на котором мы были, тут хорошо известен — его Проклятым зовут…

Ну, это Михаил и так знал!

— И не только потому, что в бурю много лодок тонет. Там еще и люди пропадают!

— Вот как? И много пропало?

— Да не так уж, — Олекса зябко поежился. — Но зато совсем недавно. Два здешних отрока и с ними девчонка из приживалок. Девчонку-то хозяйка особенно не искала, а вот отроков… мужики весь остров прошарили — и ничего!

— Откуда же известно, что они на острове-то пропали? Может, пошли купаться да утонули?

— Не! Они на остров тот и поплыли — за травой, там трава какая-то особенная, хорошо огурцы солить, добавишь в кадку — хорошо огурец получится — духмяный, хрустящий, такой, что…

— Ты не про огурцы, про пропавших рассказывай!

— Ага, — опомнился отрок. — Так вот, всех троих туда Анна-Лиза эта отправила, за травою…

— Ну, отправила — и что здесь такого? Кого еще за травой отправлять-то? Мужиков, что ли?

— Да, а допреж того, еще по весне как-то, своеземица здешняя отроков-робят да молодых юниц девок в замок водила. Там, в замке-то, им про Иисуса Христа толковали… Чудины-то многие не против, чтоб их дети крестились, одначе не все… А у них, у немцев, так положено, что, прежде того, чтоб христову веру принять, надобно о ней узнать хоть что-то. Ну, этим, язычникам…

Понятно. Анне-Лиизе в меру своих сил помогала католическим миссионерам крестить язычников. Что ж, не самое плохое дело! Юным эстам там все рассказывали, не силком тянули…

— Так, не понимаю — что в этом плохого-то? — рассердился Ратников. — Ты что, мне все здешние байки решил пересказать, неизвестно зачем?

— Не гневайся, боярин-батюшка! — Олекса сделал попытку упасть на колени, но Ратников сумел его удержать. — Там не все чисто, в замке-то… А ты же про замок тоже велел спрашивать.

— Так-так… — насторожился Миша. — Ну! Давай выкладывай, что там такого?

— В замке юнцам с юницами таинства объясняют…

— Ну, понятно…

— И руку, на сгиб локтя, колют иглой…

— Что?! Пытают, что ли?

— Да нет, — Олекса подал плечами. — Они говорят — не сильно-то и больно. Так, пощиплет чуть-чуть… А вообще — обращаются ласково, кормят…

Кормят… Ох, не понравилось почему-то Ратникову это в общем-то очень даже хорошее слово. Ему вообще все безличные слова не нравились: ну, в самом деле, что это значит — кормят? Конкретнее надо: кто кормит? На какие такие средства? Зачем, с какой целью?

— Ну кормят… и что?

— И все… Боле ничего не рассказывали. Токмо те, кого пытали эдак, потом и пропали… ну, на острове том.

— Так… — снова задумался Миша. — Послушай-ка, друг мой, а ты не мог бы хоть кого-нибудь, из этих, пытанных, привести, только побыстрее? Сам же говорил — служки как раз сейчас сюда заявятся — за водой горшки мыть.

— Да, придут… сами говорили.

— Ну, так давай, давай одевайся!

Вот так всегда… не подгонишь, так никто ничего как следует и не сделает ни за что! Олекса живенько оделся, убежал за кусты, к мосткам, оттуда как раз доносились голоса и девичий смех. А Миша в ожидании заходил по песку. Думал. Иглами пытают… зачем? Но, вообще, обращаются ласково… странно… А если… Нет! Это уж вряд ли, всяким домыслам есть и предел.

— Вот, привел, господине!

Олекса вывел из-за куста парнишку лет двенадцати, лопоухого, светлоглазого, с соломенными, смешно торчащими в разные стороны волосами и круглым веснушчатым лицом.

— Вот он… зовут Хейно.

— Здрав будь, Хейно. Тере!

— Тере… — мальчик сконфуженно улыбнулся и поковырял в носу.

— Ты в орденском замке был?

— Он не все слова понимает, боярин, — пришел на помощь Олекса. — Если хочешь, так я спрошу по-ихнему?

— Ну, спроси, спроси!

Юноша о чем-то заговорил с мальчишкой, не так, чтоб очень быстро, но, похоже, Хейно все понял. Что-то ответил… так, с явным страхом в глазах.

— Был он в замке. По весне еще. Их многих тогда водили. Ну, ребят некрещеных… того, конечно, чьи родичи не прочь, чтоб крестили.

— И всегда кололи иглой?

— Нет. Один раз только. Но всех.

— Спроси — кто колол? Монах? Кнехт? Рыцарь?

Олекса спросил… и выслушав ответ, усмехнулся:

— Он говорит, не кнехт это был и не рыцарь. Вроде похож на монаха — лицо бритое… но не монах. В маске — все лицо закрыто, одни глаза. Монах рядом стоял… даже двое. Эти улыбались, руку держали… подбадривали, дескать — Христос терпел и нам велел. Да и не больно им было… так, страшновато только. Так ведь один раз и было.

— А что родители на это сказали?

— Да ничего. А Анне-Лиизе сказал — значит, так Господу надо. Кто выдержал пытку иглой — за того Господь и заступится. Да не такая эта и пытка была, так, смех один.

— А что за иголка?

— Острая… тоненькая, блестящая… Оп — и уже вена проколота, вон, на сгибе. Нет, смотреть не стоит — давно уж не осталось и следа.

— Так… Тоненькая да блестящая, говоришь?

— Это не я говорю, боярин, это — он.

— А спроси-ка… Что еще в той иголке было? Такого необычного…

Парнишка вдруг замялся, видать, почему-то не очень хотел говорить — то ли запуган был, а может быть, просто не знал, как описать то, что видел. Скорее — последнее.

— Говорит, из иголки сукровица бежала… как-то вот так! И в небольшую такую чарочку…

— Что за чарочка?

— Ну, на другом конце иглы… прозрачная… как вот браслетики из стекла бывают.

— Прозрачная… и с кровью… С их кровью…

— Да-да, все так, боярин.

— Ну, что ж, спасибо, Хейно! И что, многих после того крестили?

— Да всех и крестили! Теперь к ним немцы — с уважением… Улыбаются, когда видят. Похоже, скоро вся деревня в латинскую веру перейдет… да и наши, я думаю, тоже. Тимофей, Егор и все прочие… — Олекса цинично усмехнулся и сплюнул. — Вера верой, а жить-то надо.

Вот вам и религиозный тип сознания!

Сегодня одна вера, завтра другая… и ничего! Правда, далеко не все здесь такие циники. Хотя… вовсе не это занимало сейчас Михаила, совсем не это. А вот то, о чем буквально только что услышал: острая и блестящая иголка, улыбчивые монахи, стеклянная колбочка. Больше всего это напоминало забор крови! Из вены. Для анализа.

Господи, неужели правда?!