Дэниел Мартин

Калитка в стене

– Дэниел? Это Нелл.

– Кто?

– Твоя бывшая жена.

Он резко убирает руку с плеча Дженни.

– Каро?

– У нее все прекрасно. – Молчание. – Извини за звонок в такой несусветный час. Мы не сумели справиться с разницей во времени.

– Я еще не лег. Так что это не важно.

– Я звоню из-за Энтони, Дэн.

– О боже. Что, все кончено?

– Нет, просто… кстати, я тут у Джейн, в Оксфорде. Она хочет с тобой поговорить. – (Он не отвечает.) – Ты слушаешь?

– Просто на некоторое время утратил дар речи.

– Она все тебе объяснит. Передаю трубку.

Он смотрит на Дженни, прикладывает свободную руку к виску – пистолетом. Она с минуту не сводит с него глаз: теперь она уже не смеется, потом опускает взгляд и отворачивается от него. Смотрит куда-то в центр комнаты.

– Дэн?

– Да, Джейн!

В его голосе – странное смешение чувств: теплота и обида, но прежде всего – невозможность поверить в происходящее. В трубке – короткая пауза.

– Мне ужасно неловко так беспокоить тебя. Как гром с ясного неба. – Снова пауза. На этот раз подольше. – Ты меня слышишь?

– Дело в том, что уж тебя-то услышать я никак не…

– Извини. Так мило было с твоей стороны передать весточку через Каро.

– Мне очень жаль, что все это так затянулось.

Он ждет, что она ответит на это. Но она опять молчит. Он словно в ловушке меж двумя прошлыми: тем, что только что подошло к концу и еще присутствует тут, в этой комнате, и совсем далеким; меж двумя вещами, которых страшится больше всего, – чувством и безрассудством.

– Как он?

– Он теперь в больнице. Здесь, в Оксфорде.

– Такая беда для всех вас.

– Мы уже научились жить с этим.

Снова молчание, и он отчаянно пытается сообразить, зачем на него свалилось все это.

– Может быть, существуют какие-то формы лечения здесь, в Америке, и нужно, чтобы я…

– Боюсь, уже слишком поздно. Ему уже никто ничем помочь не может. – Снова пауза. – Дэн, я целую неделю набираюсь смелости тебе позвонить. Не знаю даже, как это сказать, после всего, что произошло. – Она опять замолкает. Потом решается: – Он хочет повидать тебя перед смертью.

– Повидать меня?

– Страшно сказать, но это так. Очень хочет. Отчаянно. – Она спешит добавить: – Он тяжко болен. Но голова совершенно ясная.

Он чувствует себя как человек, неожиданно ощутивший под ногой вместо мощеного тротуара бездонную пропасть.

– Джейн, ты же знаешь, я сочувствую от всей души, но… Я хочу сказать, все это так… – Теперь его черед искать спасения в молчании. Он делает над собой усилие, чтобы в голосе не так явно звучало требование избавить его от всего этого. – Вы оба были тогда правы. Господи, да я же давно все вам простил. Скажи ему об этом сама. – Она ничего не отвечает, и он вынужден спросить: – Ведь речь об этом?

– Да… Отчасти.

– Ты же понимаешь. Я от всего сердца. Полное отпущение. Насколько это от меня зависит.

– Он специально просил меня сказать – это… дело между вами не закончено.

– Но, моя дорогая, я… Ну, я имею в виду… Не можешь ли ты сама ему сказать? Пусть просто примет это на веру.

– Это не каприз, Дэн. Иначе я не стала бы тебя беспокоить.

Она ждет; так она всегда и поступает, когда вопрос задан и требования выставлены. Нажим чаще осуществляется с помощью молчания, а не слов.

– Не могу ли я ему позвонить?

И наступает полнейшая тишина. Он говорит «Алло?», еще и еще раз. Потом слышит в трубке голос Нелл, сдержанный, нейтральный:

– Это опять я.

– Что случилось?

– Ничего… Подожди минуточку, она сейчас не может говорить.

– Нелл, какого черта? Чего от меня хотят? Я сказал, что могу позвонить в больницу.

– Боюсь, он хочет видеть тебя во плоти.

– Но почему же, бог ты мой?

– Я, право, не знаю. Только он ни о чем другом и не говорит.

– Я же перед отъездом просил Каро узнать, не могу ли я помочь как-нибудь.

– Я знаю. Думаю, дело в том, что он умирает. – Он чувствует, что она пытается найти разумное объяснение происходящему. – Мы пытались объяснить ему, что тебе будет очень трудно это сделать. Но это превратилось у него в какое-то наваждение. Я виделась с ним вчера вечером. Дело не только в Джейн.

– Не пойму, почему меня хотя бы не предупредили заранее.

– Джейн лгала ему. У него создалось впечатление, что она пыталась связаться с тобой. Но ей не хотелось втягивать тебя в это дело. Я и сама только-только в это вмешалась. Это я заставила ее хоть что-то сделать по этому поводу. Мы проспорили всю ночь. Считай, что это я виновата.

– Как долго ему еще… как они считают?

– Не очень долго. Дело не только в том, что он скоро умрет. Еще – как долго он сможет разумно говорить. Я так поняла Каро, что ты уже закончил последний фильм, – добавила она.

– Более или менее. Дело не в этом.

– О да, разумеется. Ее фотография была на днях в «Экспрессе». Поздравляю.

– Ох, ради всего святого!

Она произносит очень ровным тоном:

– Если ты полагаешь, что нам с Джейн было так уж легко наблюдать…

– Я не совсем лишен воображения, Нелл. А теперь давай-ка, к гребаной матери, выкладывай, что там у вас осталось.

Голос его звучит необычно – Дэн явно задет за живое. Молчание. Потом она, как бы удовлетворясь тем, что испытанное оружие по-прежнему способно ранить, отступает и говорит, будто ничего не случилось:

– Извини. Это не шантаж. Мы просто очень просим.

– Да это все прошло и быльем поросло.

– Не для Энтони. – И добавляет: – Но решать – тебе.

Он колеблется, делает какие-то расчеты, смотрит в сторону делового центра Лос-Анджелеса, сияющего огнями в шести-семи милях отсюда; он испытывает непонятный страх, словно отражение в зеркале оказалось его собственным призраком, явившимся к нему с обвинениями; словно эмпирик, столкнувшийся с чем-то угрожающе-сверхъестественным, хотя теперь он думает не о калитках, а о ловушках, о возвращении, грозящем утратой свободы, о выкапывании старых трупов, о смерти… не только о смерти Энтони.

– Джейн еще здесь? Могу я поговорить с ней?

– Минутку… да, хорошо. Передаю трубку.

– Дэн, извини, пожалуйста. Мы обе немного не в форме. Перенапряжение…

– Ладно, Джейн. Я понимаю. Послушай. Попробуй перенестись мыслями на тыщу лет назад. Помнишь тот день, когда ты бросила в реку полную бутылку шампанского? И когда я спросил, зачем ты это сделала, ты ответила, не помню точных слов, но что-то вроде: «Мне подумалось, что так будет правильно». Помнишь?

– Кажется.

– Тогда забудь о годах молчания, разделивших нас. Забудь гнев. Предательство. Ответь мне так же, как тогда, вдохновенно и прямо. Ты думаешь, мне надо приехать? Ты хочешь, чтобы я приехал?

– Я не вправе ответить тебе, Дэн.

– Если бы я не задал этого вопроса. А я его задал. – Он добавляет: – Я сейчас закончил один фильм. Готовлюсь начать другой. Все равно собирался домой съездить.

Он ждет ответа и уже видит, как это бывает с ним в начале работы над новым сценарием, открывающиеся перед ним варианты, различные ходы, новые возможности, которые он так или иначе сумеет использовать.

– Энтони будет тебе бесконечно благодарен. Если только это не слишком по-дурацки звучит.

– А ты?

Молчание. Наконец она произносит:

– Пожалуйста. Если только можешь.

– Времени осталось мало?

– Совсем нет.

И решение принято, прежде чем он успевает сам это осознать; он чувствует себя как серфер (образ чисто зрительный, не из собственного опыта), вдруг вознесенный на гребень волны и соскальзывающий вперед. Это как бы и момент волевого решения, будто он, как серфер, ждал этого момента, но – одновременно – и отказа от собственной воли, когда человек предается на волю волн.

– Ну хорошо. Этот разговор уже обошелся вам в целое состояние, так что слушай. Скажи Энтони – я выезжаю. Передай ему мое всяческое сочувствие. И дай трубку Нелл на минутку, ладно?

– Мне иногда думается, лучше бы я сама бросилась тогда в реку.

– Потребую от тебя объяснений, когда мы увидимся.

Она опять молчит – в последний раз. Потом произносит:

– Просто не знаю, что сказать, Дэн. Прости, пожалуйста.

У трубки снова Нелл.

– Попробую вылететь завтра утром. Предупреди Каро, что я возвращаюсь, хорошо?

– Позвоню ей сегодня вечером.

– Спасибо.

Он опускает трубку – назло, прежде, чем она успевает найти подходящий тон, чтобы выразить раскаяние или благодарность – или что там еще она может сейчас чувствовать. Смотрит на сияющие плато калифорнийской ночи, но видит Оксфорд – в пяти тысячах миль отсюда, серое зимнее утро. Откуда-то снизу доносится нервозно-прерывистый вой патрульной сирены. Не поворачивая головы, он говорит:

– На два пальца, Дженни. И не разбавляй, пожалуйста.

Пристально смотрит на бокал, который она, не проронив ни слова, подносит ему. Потом, взглянув ей в глаза, с грустной усмешкой произносит:

– И черт бы побрал твою шотландскую прабабку.

Она не отводит глаз, вглядывается – что там, в его взгляде?

– Что случилось?

– Мой когдатошний свояк хочет меня видеть.

– Тот, у которого рак? Но я думала…

Он отпивает виски – половину. Снова смотрит на свой бокал. Потом на нее. И снова опускает глаза.

– Когда-то мы были очень близки, Дженни. Я никогда по-настоящему не говорил с тобой обо всем этом.

– Ты говорил, что они тебя отлучили.

Он отводит глаза, избегая ее взгляда, смотрит вниз, на бесконечный город.

– В Оксфорде он был моим самым близким другом. Мы тогда… это было что-то вроде квартета. Две сестры. Он и я. – Лицо его складывается в гримасу неуверенности: он ждет реакции. – Призраки.

– Но… – Восклицание повисает в воздухе. – Ты едешь?

– Кажется, ему не очень долго осталось…

Она смотрит на него пристально, в глазах ее – искренность и обида, детская и взрослая одновременно. И если сейчас он ей солжет, это будет в равной степени и ложь самому себе.

– Это из-за Каро, Дженни. Ей так долго пришлось разрываться между нами, что теперь, когда мне протягивают оливковую ветвь, я не могу отказаться.

– Почему ему вдруг так понадобилось увидеться с тобой?

– Бог его знает.

– Но у тебя должны же быть хоть какие-то предположения?

Он вздыхает:

– Энтони – профессиональный философ, к тому же католик. Такие люди живут в своем собственном мире. – Он берет ее руку в свои, но смотрит не на нее – в ночь за окном. – Его жена… она человек совершенно особенный. Очень честный. Придерживается строгих принципов в отношениях с людьми. Она не нарушила бы молчания после стольких лет, если бы… – Он замолкает.

Дженни высвобождает руку из его пальцев и отворачивается. Он смотрит, как она, стоя у дивана, закуривает сигарету.

– Почему ей подумалось, что надо выбросить в реку полную бутылку шампанского?

– Реакция на ее собственное предположение, что все мы в Оксфорде до тех пор жили в фальшивом раю. Вне реальности – Он продолжает, может, чуть поспешно: – Все это очень сложно. Я когда-нибудь тебе расскажу.

– Совершенно ни к чему занимать оборонительную позицию. Я просто спросила.

Но на него она не смотрит. А он говорит:

– Может, все это только к лучшему.

– Премного благодарна.

– Переведем дыхание.

– А я и не догадывалась, что у нас соревнования в беге. – Она берет пепельницу и без всякой нужды вытряхивает ее в корзину для бумаг. – Ты не вернешься?

– Ты ведь нужна здесь всего недели на три. Если все будет нормально.

Она молчит. Через некоторое время произносит:

– Ну что ж. Это мне урок. Буду знать, как шутки шутить про ясновидение.

– Да уж. Это, оказывается, довольно опасно.

Она бросает на него обиженный взгляд:

– Ты еще раз не попросишь меня выйти за тебя замуж?

– Я стараюсь не повторять дурацких ошибок.

– Вся твоя жизнь – сплошная ошибка. Ты сам только что сказал.

– Тем более важно не втягивать туда еще и тебя.

– Мне, конечно, не надо бы соглашаться.

– Тогда в чем дело?

Она наклоняется и начинает взбивать подушку.

– Я все время думаю об этом. Много думаю. И подозреваю, гораздо серьезнее, чем ты. Несмотря на все твои разговоры.

– Тогда ты должна бы представлять себе, почему из этого ничего хорошего не выйдет.

– Я понимаю – все признаки скорее против, чем за. Как ты и утверждаешь. – Она продолжает приводить в порядок диванные подушки, поднимает одну, рассматривает отпоровшийся шнур. – Я просто хочу спросить, почему то, что ты не захочешь повсюду тащиться за мной, а я не захочу все бросить, чтобы штопать тебе носки, – плохо, а не хорошо. Это самое лучшее, на что я могу рассчитывать. Роль домашней наседки меня вовсе не привлекает. Именно из-за этого и рухнула моя единственная – до тебя – серьезная связь. И так оно всегда и будет с любым нормальным человеком моего возраста… Я просто пытаюсь быть честной, – добавляет она.

– Тогда определенно ничего не выйдет, Дженни. Очень важный компонент таких браков – недостаток честности. Думаю, нам с тобой это не под силу. В конечном счете.

Она укладывает подушку на место.

– Ты, кажется, никак не можешь понять, что очень нужен мне. Во многих смыслах.

– Не обязательно я.

Она отходит от дивана и усаживается в кресло. Сидит сгорбившись, голова низко опущена.

– Мне уже страшно.

– Это только доказывает, что я плохо на тебя действую. И так будет всегда.

– Мне надо решить насчет новой роли.

– Ты знаешь, что я об этом думаю. Он – человек что надо. И сценарий он вытянет. Соглашайся.

– «И развяжи мне руки». – Она меняет тон: – Я знала бы, что ты меня ждешь. Что ты – рядом.

– Но так оно и будет. Пока ты этого хочешь. Ты же знаешь. – Он ищет слова, которые могли бы ее утешить. – Знаешь, ты ведь можешь переехать в «Хижину». Эйб и Милдред будут просто счастливы.

– Может, я так и сделаю. И не меняй тему. – Она затягивается сигаретой, выдыхает дым, поднимает на него глаза. Он так и не отошел от телефона. – Отметим: ты так и не сказал, что я – самое лучшее, на что можешь рассчитывать ты.

– Ты уже торгуешься!

– А ты скрываешь. Это еще хуже.

– Что я такое скрываю?

– Свое прошлое.

– Не очень-то оно интересно. Мое прошлое.

– Это глупый, поверхностный, уклончивый ответ.

Она делает паузы между прилагательными. Слова звучат как щелканье хлыста. Дэн отводит взгляд.

– То же можно сказать о большей части моего прошлого.

– Это сценическая реплика. Не реальность. – Он не отвечает. – Но так ведь можно сказать о прошлом любого из нас. Не понимаю, почему ты считаешь, что твое прошлое так особенно ужасно.

– Я не говорю, что оно ужасно. Оно не изжито. Не исторгнуто из себя. – Он отходит к дивану, садится; диван – под прямым углом к креслу Дженни. – Дело не в статистике. Даже не в фактах личной биографии. Дело просто в личном восприятии. – Она молчит, ничем ему не помогая. Он продолжает: – Я неправильно тебе сказал. То, что я ощутил сегодня днем, было вовсе не чувством пустоты. Скорее наоборот. Как будто здорово переел. Тяжкий груз непереваренного. Как жернов.

Она разглядывает кончик своей сигареты.

– А что такого сказала твоя бывшая жена, когда ты возмутился?

– Про этот снимок в «Экспрессе». Не удержалась – надо было меня уколоть.

Теперь она рассматривает ковер.

– А у тебя – то же самое?

– Что «то же самое»?

– Чувство ненависти? Я слышала, ты сказал: «Это все прошло и быльем поросло».

– А ты лет через двадцать будешь считать, что все, что сейчас, – быльем поросло?

– Что бы ни случилось, я не захочу снова причинить тебе боль.

Она не поднимает на него глаз, а он вглядывается в ее лицо – упрямое лицо обиженного ребенка и ревнивой молодой женщины; ему так хочется обнять ее, растопить лед, но он подавляет это желание и молча хвалит себя за это. Теперь он разглядывает то, что осталось в бокале от значительно большей, чем «на два пальца», порции виски.

– Мы ценили вовсе не то, что следовало. Слишком многого ожидали. Слишком многим доверяли. Через двадцатый век пролегла огромная пропасть. Рубеж. Родился ты до тридцать девятого или после. Мир… нет, само время… словно проскользнуло мимо. За десять лет перескочило на три десятилетия вперед. Мы – допотопники – навсегда остались за бортом. Твое поколение, Дженни, прекрасно знает все, что касается внешней стороны явлений. Все, что на виду. Как выглядели и как звучали тридцатые и сороковые. Но вам неизвестно, как они ощущались изнутри. В какие смешные одежды они облекли наши сердца и души. Какие оставили следы.

Она долго не отвечает.

– Может, тебе лучше позвонить в аэропорт?

– Дженни!

– Это не пропасть, Дэн. Это всего лишь баррикада, которую ты сам, по своей воле, возводишь.

– Чтобы оберечь нас обоих.

Она тушит сигарету.

– Я иду спать.

Встает, идет через комнату к двери в спальню, но у самой двери останавливается и оборачивается к нему.

– Пожалуйста, отметь для себя, что я принципиально стараюсь не хлопать дверью.

Войдя в спальню, она с нарочитой старательностью оставляет дверь полуоткрытой. И снова поднимает на него взгляд:

– Ну как? Порядок, старина? – И исчезает.

Несколько секунд он сидит молча, допивает виски. Потом идет к стулу, где лежит пиджак, и достает из кармана записную книжку. Листает, направляясь назад, к телефону. Набирает номер и, ожидая ответа, смотрит в сторону полуоткрытой двери в спальню: как пресловутая калитка в стене, как сама реальность, как двусмысленная фикция возвращения прошлого, она словно застыла в вечной нерешительности: приглашая и запрещая, прощая и обвиняя… и всегда – в ожидании кого-то, кто наконец догадается, как надо.