День без Смерти (сборник)

Леонид Кудрявцев День без Смерти

Запах лекарств гулял по просторным комнатам дворца Верховного Предводителя, бессменного борца за демократию, человека, укравшего созвездие Павлина.

Сам он лежал на изукрашенном драконами ложе, укрытый до подбородка белоснежным одеялом. Глаза закрыты, в уголках губ — страдание.

В капельнице беззвучно лопались пузырьки.

Врач выключил универсальный диагност и задумчиво почесал за ухом.

— Когда? — спросил Верховный Предводитель, не раскрывая глаз.

— Сегодня или завтра, — ответил врач, сматывая щупальце диагноста.

Умирающий открыл глаза и приподнял голову. Голос его был тих и спокоен.

— Вот что. Я не хочу умирать и не умру. Через минуту здесь должен быть мой секретарь. Пусть захватит бланк для очередного указа.

Врач пожал плечами и взялся за трубку телефона…

Была ночь. Дождь бегал по городу, словно сороконожка, отталкиваясь тоненькими струями от крыш и асфальта.

Смерть спряталась в ближайшее парадное и, только когда патрульный самоход проехал мимо, отправилась дальше. Она шла вдоль по улице и думала, что ничего, кроме насморка, такая погода принести не может И вообще, лучше бы ей сейчас сидеть у камина и смотреть, как поджаривается на огне сочное мясо. А потом наполнить высокий хрустальный бокал густым, похожим на кровь, вином…

Однако какие уж там удобства? По пятам идет погоня, и есть только полчаса, чтобы найти убежище. Потом будет поздно.

Смерть невесело усмехнулась и подумала, что за долгую жизнь повидала всякого. Но чтобы бегать по городу в поисках убежища, спасая собственную жизнь? Бред!

Хорошо — предупредили. Иначе сейчас все было бы кончено.

Патрульный самоход вынырнул из-за угла совершенно бесшумно, как призрак. На этот раз Смерть спряталась за статую Вечного просителя возле входа в управление Лессырпромрыбснабсбыта.

Машина остановилась около статуи, и смерть смогла разглядеть тех, кто в ней сидел. Их была трое. Генерал в позолоченном хомуте, поручик в посеребренном и капрал — водитель, на шее которого тускло светилась медь. Генерал небрежно курил тонкую сигарету, стряхивая пепел за окно.

Подумав о том, как тепло и сухо у них в машине, Смерть аж скрипнула зубами.

Хорошо живут, гады.

— Ну, скоро там? — спросил генерал и выкинул окурок на тротуар.

— Сейчас, сейчас, — ответил капрал и стал торопливо крутить ручки настройки передатчика. Поручик выудил из кармана плоскую фляжку и, сделав порядочный глоток, сказал:

— Черт, ну не охломоны ли эти, из службы успокоения. Не могли взять какую-то старуху. Эх, послали бы меня… Я бы им показал… я бы их научил… А теперь ищи ее — свищи.

— Со Смертью шутки плохи, — сказал Капрал.

— “Плохи!” — передразнил его поручик. — Смерть теперь отменена. И чтобы другим неповадно было, ее надо уничтожить. А то, не дай бог, скажут что-нибудь, да еще думать начнут^ что совсем уже скверно. Если каждый будет думать, так и к анархии прийти можно… Эй, чего там копаешься? К черту, поехали в управление, там все и узнаем.

Самоход скрылся.

По лицу Вечного просителя стекали струйки воды, словно слезы.

Смерть вздохнула и, взвалив на плечо завернутую в мешковину косу, пошлепала дальше. Собственно, молено было постучать в первую попавшуюся дверь. Ей стало почти безразлично, выдадут ее или спрячут. Но какое-то чувство подсказывало, что нужно пройти еще немного.

И только проскользнув через площадь Вечных Идеалов, она наконец увидела подходящий дом. Старый, обшарпанный, с остроконечной крышей и загаженным парадным.

Быстро оглянувшись по сторонам, Смерть нырнула в подъезд. На третьем этаже она наступила на осколок разбитой бутылки и чуть не порезала ногу. На площадке четвертого этажа, из-под батереи, которая неизвестно для чего висела на стене, выскочил старый, облезлый кот и с визгом рванул вверх по лестнице.

А потом был пятый этаж, и тут Смерть почувствовала, что пришла. Да, несомненно, вот эта квартира ей подходила. Смерть осторожно опустила косу на пол и, откинув со лба прядь мокрых волос, постучала…

За окном шелестел дождь. Была ночь.

Аким проснулся и долго лежал с открытыми глазами, думая о том, что в холодильнике у него имеется кусок рыбы. Хорошей рыбы горячего копчения. Стоил ли он книги Эльфонсо Сельмари, которую Аким за него отдал? Наверное, стоил. По крайней мере, его можно съесть. А можно оставить на завтра. И тогда на базар он пойдет лишь послезавтра. И тем самым выиграет еще один день.

Впрочем, зачем? И у кого он этот день собирается выиграть?

Аким все же чуть не пошел за рыбой, но, вовремя спохватившись, некоторое время боролся со своим желудком и, чтобы отвлечься от еды, стал себе врать.

Итак, о чем бы это? Ну, например, о том, что было бы, родись он в другом мире. А что, неплохо!

Например… Он мог бы скакать на горячем коне, подставляя холодному ветру загорелое лицо, а потом, в глухих каньонах, задыхаясь от недостатка воздуха, рубиться с врагами, нанося и отражая яростные удары. А потом, когда последний вражеский воин исчезнет в бездонной пропасти, вложить меч в ножны и отправиться дальше, на поиски новых приключений и новых врагов.

А еще… Он мог бы всю жизнь носить власяницу, подпоясанную туго-натуго хорошо просмоленной веревкой, для того, чтобы не так сильно чувствовать голод. Каждый вечер брать со стены тяжелую плетку и полосовать свое алчущее удовольствий тело… Сильнее, еще сильнее, до крови, до большой крови… Лишь для того, чтобы в последние часы, которые останутся ему до небытия, почувствовать краешек того, что называется истиной. И иронически улыбнуться.

А еще… Он мог бы ходить в горностаевой мантии. И в тиши кабинета, иногда в одиночку, иногда с горсткой особо доверенных лиц, принимать решения и говорить слова, которые смогут повлиять на судьбы мира. Словно паук, плести самую прочную на свете паутину и время от времени, для забавы, дергать за нее, заставляя окружающий мир выворачиваться наизнанку. И в гордом одиночестве понимать, что такое власть и какое счастье ею обладать.

Он мог бы…

Кто-то стучал в дверь.

Аким даже не удивился. Наверное, он ждал этого стука и знал, что будет дальше. Вот сейчас ввалятся люди в черных хомутах и среди них будет один в посеребренном. И солдаты будут пинать Акима по ребрам тяжелыми подкованными ботинками. Книги они выкинут на улицу — просто так, ради развлечения. И там, в этой осенней промозглости, лощенные, ломкие листы старинных книг будет заливать дождь, смывая с них золото заставок и миниатюр. Но никому до этого не будет дела.

Аким слез с кровати. Сунул ноги в шлепанцы и запахнув халат, не спеша пошлепал к двери.

Да нет, чего это он выдумал? Солдаты так не стучат. Они будут бить в дверь сапогами и прикладами, добросовестно выполняя свой нехитрый солдатский долг. Нет, этот стук можно даже назвать деликатным. Безусловно, это не солдаты!

Скорее всего, кто-то из бывших знакомых. Ну, спал себе человек и вдруг среди ночи проснулся от того, что замучила совесть. И тогда он пошел Акима проведать… Поесть чего-нибудь принес…

Горло перехватила голодная спазма. Аким включил свет в прихожей и откинул тяжелый крючок.

На лестничной площадке стояла Смерть.

Сердце Акима ухнуло куда-то вниз, и он почувствовал одновременно ужас и почему-то облегчение.

— А-а-а, — сказал он. — Так вас же запретили.

Смерть пожала плечами и чихнула. Саван на ней был насквозь мокрый. Он плотно облегал ее невероятно худое тело, и с него текла вода, которая собиралась на полу в маленькую лужицу.

— Э… так вы простудитесь, — сказал Аким и сделал приглашающий жест. — Прошу.

Смерть несмело улыбнулась и Аким заметил, что зубы у нее белые-белые, молодые.

А она, оказывается, не такая уж и дряхлая.

Он провел ее через прихожую, потом мимо пыльных неисчислимых шкафов, забитых старинными книгами, в спальню, где достал из гардероба свой — старинный халат и широкое полотенце.

— Берите. Оботритесь и переоденьтесь. А потом ложитесь в постель: так вы скорее согреетесь. А я подотру лужу в коридоре, чтобы следов не осталось. За вами, наверное, гонятся…

С лужей он возился минуты две, а потом прошел в кухню.

На секунду остановившись у холодильника, Аким подумал, что теперь уже ничего не имеет значения, и открыл вогнутую, поцарапанную дверцу. Кусок рыбы он положил на треснувшую тарелку настоящего фарфора. Потом недолго подумал и налил в граненый стакан водки из початой бутылки. Высыпал туда же ложку перца и пошел в спальню.

Смерть уже сидела на кровати, плотно завернувшись в халат и накрывшись одеялом. Саван ее был развешан на батарее.

— Выпейте это, — сказал Аким, садясь в свое любимое кресло. — И закусите.

— Спасибо, — поблагодарила Смерть и залпом осушила стакан. Очевидно, его содержимое попало не в то горло, потому что она закашлялась.

— Ну что же вы так, — пробормотал Аким и, встав, похлопал ее ладонью по спине.

Наконец смерть отдышалась и, благодарно ему улыбнувшись, набросилась на рыбу. Очевидно от выпитой водки на ее щеках появился слабый румянец, и теперь она была, ну, просто обыкновенной старушкой, которая долго шла под дождем, но вот вернулась домой и, выпив горячительного, вкушает скромный ужин.

Акиму страшно захотелось покурить. Он вытащил одну из пяти оставшихся у него сигарет и блаженна закурил. А потом стал смотреть, как Смерть ест.

Делала она это не без некоторого изящества, временами бросая на него благодарные взгляды. Потом., когда на тарелке остались только кости, Аким вытащил из гардероба старое драное одеяло и потертый плед, из который и соорудил себе постель на полу.

— Не беспокойтесь. Если я вас стесняю, я могу и уйти. Право, мне так неудобно…

— Неудобно спать на потолке, — проворчал Аким. — Лежите, лежите. В конце концов, вы ведь дама.

— Да? — удивилась Смерть и тут же хихикнула. — А я ведь и забыла?

Она лукаво посмотрела на него:

— Вот уж не думала, что кто-то увидит во мне даму.

— Ладно, хватит болтать… Вам сейчас надо в постель и хорошенько выспаться. Может, даже и простуды не будет.

Он потушил свет и, устроившись на своем самодельном ложе, спросил:

— А за вами не следили?

— Нет, — Смерть сладко зевнула.

— Нет, — пробормотал он, закрывая глаза, с твердым намереньем уснуть. Но через минуту опять спросил:

— Скажите, а вот там, за порогом смерти, что-нибудь есть? Ну, я имею в виду, что не может быть, чтобы ничего не было. Что-то же должно оставаться от сознания, от мыслей, от воспоминаний.

— Право, не знаю, — сказала Смерть. — Я ведь только Смерть. Я отнимаю жизнь. А что потом — меня уже не касается.

— Э-э-э, — разочарованно протянул Аким и, повернувшись на правый бок, моментально уснул.

Было утро. Аким осторожно выбрался из-под одеяла и, прошлепав к окну, выглянул на улицу.

Ничего особенного.

Маленький старичок выгуливал средних размеров игуанодонта. Чуть дальше разместился лоток продавца милосердия. А в сторонке пинаются два телеграфных столба. Очевидно, после ночной прогулки никак не могут поделить место, на котором удобно отдохнуть и отоспаться.

Только что это выглядывает из-за угла? Что-то очень знакомое! А именно? Да провалиться мне на месте, если это не бампер полицейского самохода…

Аким задернул шторы поплотнее и пошел на кухню. Ставя на газ чайник, он подумал, что теперь все на своем месте и можно не рыпаться. От судьбы не уйдешь.

Правда, есть время. Пока молодчики из службы умиротворения запросят инструкций, пока пройдут все инстанции… В общем, канитель долгая. Никак не меньше, чем на полдня, и это надо использовать.

Аким услышал, как в соседней комнате завозилась Смерть. Что ж, надо пойти и пожелать даме доброго утра.

Он деликатно постучал в дверь и, получив разрешение, вошел.

— С добрым утром, — сказала Смерть. — А если попробовать через крышу?

— С добрым утром, — ответил ей Аким. — Бесполезно. Знаю я их, мерзавцев. Аккуратные.

— Ну, что же, ничего другого не остается…

— Угу, — согласился Аким и стал натягивать штаны. Смерть тоже стала одеваться, и Аким подумал, что тело у нее не такое уж и старое. Ну, худая и худая. Так теперь это, кстати, модно.

Они покончили с утренним туалетом и сели пить чай. Пили его долго, обстоятельно и с наслаждением. Тем более, что ничего, кроме чая, у Акима больше не было.

Потом Смерть перевернула пустую чашку и, блаженно улыбнувшись, сказала:

— Знаешь что? У тебя в, шкафу, на одной из полок, лежат клубок шерсти и спицы. — Она озорно прищурилась и даже вроде бы подмигнула. — Честное слово, я тысячу лет не вязала. А так хотелось бы.

— Хорошо. Я сейчас, — Аким вынул из шкафа клубок и спицы. Отдавая их Смерти, пояснил:

— Это от жены. Она пять лет назад…

— Я помню, — сказала Смерть и надела на нос неизвестно откуда появившиеся очки. — Такая милая женщина, с родинкой на щеке. Ну что тут поделаешь, голубчик!

— Угу, — кивнул головой Аким и, прикусив губу, ушел в соседнюю комнату. А Смерть стала вязать.

Книги занимали целую стену. Словно лаская, Аким провел пальцами по ровным золотистым корешкам и, вздохнув, подумал, что про каждую из этих книг он мог рассказать целую историю.

А потом быстро отобрал пять самых любимых томиков и, секунду подумав, завернул их в прошлогоднюю газету.

Уже надев пальто, он заглянул в гостиную. Смерть с увлечением вязала.

Аким кашлянул.

— Я ухожу, — сказал он почему-то шепотом. — Часа через два вернусь. Хотелось бы, пока есть время… В общем, я не то чтобы об этом мечтал. Наверное, совсем наоборот. Но раз уж так складываются события. В общем, я хотел умереть раньше… раньше, чем вы… ну сами понимаете…

Он неожиданно для себя засмущался, но Смерть как, ни в чем не бывало продолжала вязать, размеренно отсчитывая петли.

Аким пожал плечами и, сунув сверток с книгами под мышку, пошел к выходу.

Смерть догнала его уже в прихожей.

— Глупый, — сказала она. — Ну, конечно. Какой может быть разговор.

Она легонько прикоснулась губами к его щеке и ушла. А Аким, пробормотав “все они такие”, вышел на лестничную площадку и нажал кнопку вызова лифта.

На улице он сейчас же увидел бампер второго полицейского самохода, который выглядывал из-за противоположного угла.

Акиму стало почти весело.

Проходя мимо, он не удержался и постучал пальцем по толстому броневому стеклу одной из дверок. Он видел, как водитель дернулся, но тут, же, совладав с собой, сделал вид, что ничего не заметил.

— Дурак! — крикнул Аким и потряс в воздухе свертком с книгами. — Вот я тебя сейчас этой штукой! В клочки!

Но даже это не подействовало.

— Ну и шут с тобой, — сказал он водителю самохода, который, сохраняя каменное выражение липа, смотрел куда-то поверх его головы. Аким безнадежно махнул рукой и пошел дальше, помахивая пакетом и чуть слышно напевая:

— Вот и все… тра-ля-ля-ля… сегодня после обеда… тра-ля-ля-ля-ля… а так как мы не сдадимся… пам-пам-пам… то будет… тра-ля-ля-ля… страшно представить… пам-пам-пам-пам… и тут главное успеть… парам-парам-парам… пока не поздно… ля-ляля…

И вдруг остановился, неожиданно осознав, что это действительно — все. И сегодня после обеда его уже не будет.

Наверное, Аким очень сильно побледнел. Ему даже какой-то головоногий, проезжавший мимо в ванне на пяти колесиках, сочувственно сказал:

— Милый, что-то ты неважно выглядишь. Вернись немедленно домой, хвати стакан аммиаку с перцем и сейчас же — спать, желательно в вентиляционную трубу. Право, так гораздо лучше.

— Да пошел ты… со своим аммиаком, — сказал Аким, чувствуя, что постепенно приходит в себя. Через минуту он совершенно оправился и медленно пошел по направлению к базару.

Он посмотрел на голубых слонов, которых продавали за грош. На факиров в заляпанных печатями чалмах, которые молча глотали длинные, трехгранные, украшенные драгоценными камнями оскорбления. Прошелся мимо продавцов призрачного счастья и мимоходом убедился, что счастье у них действительно призрачное, без малейшего обмана. А потом поглядел на бой идей, которые абсолютно походили друг на друга и поэтому дрались отчаянно, шипя, пуская ядовитую слюну и яростно сверкая глазами.

Потом Аким стал рассматривать тех, кто ходил по базару. Он видел почтенных, заслуженных купцов и их бесконечно преданных приказчиков. Важных, вроде бы безразличных ко всему стражей порядка. Видел, как иногда в глазах у них появлялся алчный блеск. Это значило, что им нравилась какая-нибудь вещь. Они ее сейчас же получали, за символическую медную монету.

Еще он видел зевак с затянутыми паутиной, вечно открытыми ртами. Жулики в белых халатах меняли медные деньги на серебряные, уверяя, что серебро вредно влияет на организм. И тут же, прямо на базаре, ссорились, дрались, торговались, любили и валяли дурака простые люди. Дурак, которого они валяли, был одет в телогрейку и кирзовые сапоги.

Постепенно это базарное сумасшествие Акиму надоело. Он собрался было уходить, но неожиданно наткнулся на стадо лозунгов, которые размножались прямо посреди базара. За ними присматривал солидный купец с тяжелым лицом и раскосыми глазами.

Лозунгов было много. Яростно взрывая копытами землю, извиваясь матерчатыми телами, они прыгали друг на друга и сливались. Рано или поздно одна из пар лозунгов исчезала. На ее месте тут же появлялись новые две, которые мгновенно вырастали до размеров взрослых особей.

Ради развлечения Аким даже прочитал несколько из них:

“Труд — высшая форма развития души”, “Тот, кто трудится хорошо, — получит свое”, “Вера в будущее — вот наш козырь”, “Тот, кто шагает вперед, — придет”, “Тот, кто придет, — придет куда надо”, “Главное не дорога — главное путь”, “Путь души непонятен и неизмерим”, “Непонятное не обязательно должно вести вперед”, “Все, что не ведет вперед, — ведет назад”, “Тот, кто идет назад, — никуда не придет”.

Аким усмехнулся и пошел дальше. Он ушел с базара и долго бродил по улицам, вдыхая восхитительный запах орхидей, которые в это лето росли буквально на каждом шагу. А нанюхавшись чуть не до одурения, зашел и оставил у одного из своих старых друзей сверток с книгами.

И снова гулял по городу, пытаясь ловить солнечных зайчиков, которые увлеченно грызли вышедшие в тираж цитаты, и даже встретил бродячий плетень. Аким сейчас же попытался навести на него тень, но плетень ускользнул, так как был старый и опытный.

А потом вышло время. Из любезности оно еще немного постояло возле Акима, но потом сказало, что пора. Не может же оно тянуться вечно. И так на целых полквартала вытянулось. И Аким понял, что действительно — пора…

Возле его дома уже собралась порядочная толпа зевак. Аким протолкался к подъезду и вошел. Толпа за его спиной привычно ахнула.

Войдя в квартиру, он аккуратно повесил пальто на вешалку и пошел посмотреть на Смерть.

Она сидела в гостиной и задумчиво протирала масляной тряпочкой косу. Аким тяжело вздохнул и сел рядом с ней.

Когда в дверь заколотили приклады, Смерть положила косу возле себя и повернулась к Акиму. Их глаза встретились.

— Ну? — сказала Смерть.

— Да, — ответил Аким.

— Хорошо. Я помню твою просьбу.

Она провела ладонью по его груди и, услышав, как последний раз дрогнуло сердце, потянулась за косой.

Дверь упала минут через пять. Еще через несколько секунд полицейские были в комнате и ошарашенно разглядывали Смерть, которая стояла перед ними, насмешливо улыбаясь и подняв косу.

— Ну? Что же вы стали? — спросила она. — Уж не трусите ли?

— Огонь, — приказал поручик, у которого на шее поблескивал посеребренный хомут.

Но выстрелить никто не успел. Смерть взмахнула косой и срезала передних троих. А потом поручика. И еще одного, того, который судорожно дергал затвор винчестера. А потом вон того, рыжего, с бородавкой на носу. И этого было достаточно. Они побежали.

Они скатились по лестнице, как горох, и мгновенно рассыпались по улице.

А Смерть высунулась в окно и, засунув два пальца в рот, насмешливо засвистала.

И тут ей в лоб попала пуля, которую выпустил снайпер с крыши соседнего дома.

А потом началось… Газеты вышли с аршинными шапками, в которых провозглашалась эра бессмертия. На улицах было настоящее столпотворение. Все смеялись, танцевали и кидали в воздух валенки. По карнизам домов скакали абсолютно свежие лозунги, рассыпая фейерверки красивых слов. На всех углах раздавали леденцы на палочках. Скоморохи прославляли мудрость Верховного Предводителя, который решил запретить смерть. И народ им вторил. На радостях подожгли три оперных театра и восемь домов терпимости. А потом дружно плевали в потолок, да так, что обрушились потолки в нескольких тысячах домов.

С экранов телевизоров зачитывали приветственные телеграммы из других стран. А еще сообщили, что, по просьбе народа, дабы увековечить это знаменательное событие, трем городам и семидесяти двум улицам присвоено имя Верховного Предводителя.

А еще по улицам ходили молоденькие девочки в национальных костюмах и целовали всех подряд. А ветераны картофелеуборочных кампаний нацепили ордена, медали и бляхи и бряцали ими на каждом углу. На радостях объявили было войну тараканам, но тс вовремя ушли в подполье, и воевать стало не с кем.

И тогда просто обнимались, целовались, ходили по улицам, распевая старинную патриотическую песню: “Эх, железной лопатой да врага по голове!”

А сверху падали звезды и беззвучно гасли, не достигнув земли. Старухи выкидывали из окон приготовленные для себя саваны и устраивали из них на площадях костры. Половина владельцев похоронных обществ сбежала, прихватив с собой в качестве сувениров чемоданчики, битком набитые деньгами. Другая половина попыталась покончить с собой, но потерпела в этом деле крах. А народ веселился и развлекался, пел и танцевал. Все чувствовали себя так, как будто с плеч упал огромный, тяжелый груз и в будущем ожидается только хорошее, и никакого повышения цен больше не будет.

И никто не знал, что в это время в одной из самых секретных лабораторий с лихорадочной поспешностью пытаются создать синтетическую смерть. В первую очередь для того, чтобы отправить в страну теней Верховного Предводителя, бессменного борца за демократию, человека, укравшего созвездие Павлина, который восьмой час бился в агонии и никак не мог умереть.

Леонид Кудрявцев Выигрыш

…В конце концов результатом явилось то, что он кое-что повидал и узнал нечто важное о себе и окружающем мире. Но началось все просто — он уснул в трамвае. И снился ему один из самых любимых снов, что не мешало Клобу1 воспринимать его как реальность.

…Белое пятно на черном фоне постепенно увеличивалось, превращаясь в окно.

Да, он стоял возле широкого окна, свет из которого резал глаза, мешая разглядеть — что же дальше. Само по себе это было достойно удивления. Однако существовало.

Потом что-то дрогнуло, картина изменилась, став более реальной… Наверное, Клоб просыпался.

Он проваливался сквозь окно и свет, о чем-то сожалея и чего-то пугаясь, в ожидании неизбежного конца…

Однако на этот раз все стало слишком уж реально…

Сон кончился.

Гомонили пассажиры, временами сквозь шум прорывался крик кондуктора. Пахло “Огуречным лосьоном” и “Беломором”, рублями и трешками, а еще керосином. Потом запахло чем-то трудноопределимым. Этот непонятный запах вскоре заглушил все прочие.

И тут же Клобу наступили на ногу. Он вскрикнул, открыв глаза, и увидел, что это гнусное действие произвела огромная старуха в синем трикотажном костюме. Дернул ногой, пытаясь освободиться. Лицо старухи дрогнуло, но чудовищная галоша не сдвинулась ни на миллиметр.

— Слушайте! — крикнул Клоб. — Отпустите мне ногу! Ну, я прошу вас! Ну, что вам стоит! Я же вам ничего плохого не сделал!

Однако старуха стояла непоколебимо. И длилось это целую вечность, за которую Клоб успел с сожалением подумать, что когда-то она была красивой девушкой. И конечно же, ее кто-то любил, ночей не спал. И, черт возьми, до чего же ей трудно поверить сейчас, что все это когда-то было. И, конечно же, катастрофа — ощущать, как стройное нежное тело постепенно, но неотвратимо изменяется. Выпадают зубы, волосы, нет уже гладкой кожи. И мужчины не провожают взглядами. И тогда начинаешь понимать, что это — старость.

Да, ей можно посочувствовать. Но я — то почему должен страдать? Ой, как больно!

Трамвай остановился. Клоб дернулся, попытался опереться спиной о стенку и столкнуть нахальную старуху свободной ногой, но не тут-то было.

Больше ничего придумать не успел. В трамвай хлынула толпа. Клоба стиснули. Небритый дядька в помятой мушкетерской шляпе и зеленом фраке, с сеткой пустых бутылок в руках, сейчас же попытался поставить ее на голову Клобу, но промахнулся и водрузил ее на спинку сиденья.

С другой стороны к Клобу прижался двухметровый кузнечик в черных очках и с японским зонтиком.

— Люди! — взвыл Клоб. — Погибаю! Спасите!

Но было поздно. Трамвай тронулся. В окне мелькнуло покосившееся здание театра отпора и берета, потом голубые башенки дворца звукосочетания, увенчанный треуголкой усатый солдат с вилами наперевес. Замелькали полосатые столбики. Трамвай мчался и мчался…

Клоб понял, что погиб окончательно, и закричал:

— Люди! Ратуйте! На помощь! Спасите ветерана двух картофелеуборочных кампаний!

Трамвай резко остановился. Все, кто стоял в проходе, в том числе и чудовищная старуха, рухнули друг на друга и покатились к передним дверям.

Клоб ощутил, что свободен, и резво сорвавшись с места, выскочил на улицу. Там он врезался в толпу, окружавшую водителя, который осматривал правую переднюю трамвайную ногу.

Вдоволь на нее наглядевшись, он закурил сигарету и пробормотал:

— Так я и знал, опять заноза.

По толпе пробежал шепоток. А кто-то довольно громко и негодующе сказал: “Ну, это надолго”.

Клоб плюнул и, прихрамывая, пошел домой. Свернув для того, чтобы сократить путь, в проходной двор, он чуть не налетел на какое-то громадное существо. В руке оно сжимало граненый стакан, наполненный на одну треть беловатой жидкостью.

— Лазют тут всякие, — проворчало существо. — Не дают людям проходить курс лечения. Ишь, напялил шляпу, шары твои бесстыжие.

Клоб трусливо прошмыгнул мимо и побежал, слыша за спиной какие-то малопонятные ругательства.

На улице он едва не затоптал процессию полосатых, покрытых длинным мехом гусениц, во главе которой шел Чрезвычайно важный дятел. Поневоле сбавив, ход, Клоб стал оглядываться, выискивая знакомые ориентиры.

Так, все верно. Вот шарманщик с побитой шарманкой. Несомненно — совершенно знакомый. И шарманка у него та же, как и жалостная песня: “Жили-были три бандита”.

Потом книжный киоск, все полки которого были заставлены “Справочником по ремонту швейных машин”. В киоске сидела толстая неопрятная продавщица, отгородившись от всего окружающего “Современным бушменским детективом”.

Потом — спортзал, на одной из колонн которого белел листок с объявлением: “Открыт набор девушек в секцию борьбы за жизнь по системе “Принимаю окружающий мир таким, как есть, не забывая, что он такой до тех пор, пока является таковым в моем сознании, значительно расширенном именно такими методами, которые приводят к таким же результатам”.

Тут Клоб нырнул во второй проходной двор, промчавшись сквозь него, ворвался в арку, благополучно ее миновал и очутился на следующей улице, где наконец и увидел свой дом.

Осторожно проскользнув в темноту подъезда, Клоб стал крадучись пробираться по лестнице, нащупывая в кармане ключ…

Да так и замер.

Площадкой выше разговаривали двое.

И тут же Клоб почувствовал, что какая-то опасность прячется в темноте подъезда. И даже не сама опасность, а так, некий намек на нее.

Хулиганы?

Тут Клоб себя пожалел. Хотя и понимал, что жалеть в общем-то нечего. Кто он? Маленький человечек, ничем не отличимый от тех сотен муравьев, исчезающих каждый день, не оставив после себя даже воспоминаний, а только ощущение, что здесь, на этом месте что-то было. Вроде бы — живое. Но вот оно исчезло, и невозможно вспомнить — что.

Правда, может быть, он отличался от других умением делать слова?..

И некоторое время, стоя на пыльной лестнице, он цеплялся за эту мысль, хорошо понимая, что без нее не было бы надежды. А наверху говорили и говорили. Клоб понял, что искусство делать слова — не такое уже большое достоинство.

Осознав все это и прочувствовав, что стал пустым и безвольным, он двинулся наверх, мечтая, чтобы все побыстрее кончилось. Но тут появилась злость и напомнила, что в кармане у него что-то лежит.

Точно, там была металлическая расческа с длинной, тонкой и острой ручкой. Он сжал ее и пошел наверх, но тут же задел носком ботинка пустую бутылку, и та, со звонким шорохом прокатившись по бетонной ступеньке, упала вниз и разбилась.

Клоб замер и прислушался.

Хулиганы разговаривали.

— А это что? — спросил сиплый, прокуренный голос.

— А так… Вот тут нажмешь — он и сработает. Как надо сделает. А? Как надо… И план у нас сразу даже выше, чем думали, чем объявляли, на что можно было надеяться. Словил? А? — радовался кто-то тонким голосом.

— “А-а!” — передразнил прокуренный. — Тебе бы “а-а”, а объект не появляется. Вот скотина. И чего это он? Ведь всегда же приходил вовремя. А сейчас, когда вдруг понадобился, — нет его. Ведь время выходит. Вот что. Где же он, идиот… Ну ничего. Даже если он кое-что заподозрил, мы его достанем.

Теперь Клоб шел почти не таясь, думая о том, что предстоит… Так, обычное дело. Рулетка. Пан или пропал? Они тебя или ты их?

Мешало только чувство сожаления. Вот ведь, была же самая обыкновенная жизнь… Да, может, не яркая, и событий было маловато, но зато не надо особенно думать — все известно заранее. А теперь же он падал в неизвестность — стремительно, неудержимо.

Ступеньки кончились. Он повернулся и увидел площадку. Здесь имелось окно, в которое проникал скудный свет, и это давало возможность разглядеть мужчину с огромной мясорубкой в руках. А из-за его спины выглядывал кто-то, почти совершенно скрытый в полутьме. Виднелись только меховая шапочка, круглые любопытные глаза и остренький носик.

— Ну, иди сюда, — сказал мужчина и взял мясорубку поухватистей. Тот, кто прятался за его спиной, сдавленно захихикал.

Во рту у Клоба пересохло, он шагнул вперед…

Этажом выше открылась дверь. На лестницу хлынул свет. Нетрезвые голоса затянули:

Сквозь это пение прорывался чей-то бас: “А мы по-простому… Раз вы для нас ничего делать не хотите, то и мы совершенно ничего…”

Человек с мясорубкой заметался, пытаясь запихнуть ее в клеенчатый футляр. Женщина, теперь ее хорошо было видно, вдруг подпрыгнула, мгновенно уменьшилась и исчезла в кармане его плаща.

А на лестнице уже виднелось множество ног. Штиблеты и импортные кроссовки, белые лодочки и чулки-сапоги на платформе надвигались на владельца мясорубки.

И тот перепугался еще больше и, судорожно замотав свое снаряжение в футляр, сиганул по лестнице вниз. Клоб еще успел посторониться.

А потом ему в лицо шибануло портвейном, “шанелью”, сивухой, тройным одеколоном, шашлыками по-карски, ливерной колбасой и ананасами.

Все эти запахи, к своему удивлению, Клоб уловил и разложил по полочкам. Но зато те, кто прошел мимо него, слились в какую-то пеструю, кричащую, лопочущую, визжащую’ массу, которую невозможно было расчленить на составляющие части. Она пронеслась, отшвырнув его к самой стене, и ринулась вниз.

Клоб успел заметить только ночной горшок на тоненьких ножках, из которого торчал стебелек ромашки. Горшок перепрыгивал через две ступеньки, прилагая бешеные усилия для того, чтобы успеть за своим хозяином.

Некоторое время топот удалялся, потом хлопнула дверь подъезда и наступила тишина.

И только тогда, прижимаясь лопатками к надежной и холодной стене, Клоб почувствовал, что рубашка у него на спине мокрая. Он расслабился, сунул расческу в карман и на ватных ногах пошел к своей квартире…

Закрыв дверь и привалившись к стене, Клоб вслушивался. А не скрывается ли в квартире что-нибудь опасное?

Но нет, все вроде в порядке.

Повесив пальто в шкаф л мягко ступая по облезлому ковру, он прошел к зеркалу. Терпеливо подождав, пока отражение закончит чистить ногти и обратит на него внимание, махнул рукой.

Отражение вздохнуло и, сокрушенно покачав головой, передвинулось ближе. Встав, как положено, оно еще раз вздохнуло и стало принимать облик Клоба. Секунд через десять контуры отражения стали четче, и оно даже попыталось копировать движения Клоба, правда, довольно вяло.

Если верить отражению — он выглядел еще неплохо и даже мог кое-кому понравиться. Особенно эти пышные, моржовые усы! Ах, бедные дамы, эти усы вас погубят! Ах, ах… Ну ладно, хватит…

Он прошел на кухню и сделал несколько бутербродов. Потом кинул домовому за батарею кусок сахара, а тот высунул голову и пожаловался на соседа, который “увел у него мировую подругу”, причем лишь благодаря умению танцевать брейк.

Посочувствовав, Клоб посоветовал сейчас же приступить к освоению этого престижного танца и, вынув из холодильника бутылку молока, белую булку сел ужинать.

Дожевывая последний кусок, он немного погулял по потолку, размахивая руками для улучшения пищеварения, потом, опустившись в продавленное кресло, задумался о том, какой сегодня был отвратительный день. Сначала старуха, потом хулиганы… И что это за жизнь такая пошла?

Он думал об этом и думал, а потом прикрыл глаза и тотчас же увидел что-то похожее на… Нет, дождем это быть не могло. Разве может он падать такими удивительными струйками, которые переплетаются, схлестываются в узелки и, дрожа и переливаясь, поднимаются вверх?

А память уже подсказывала, что это не дождь, это все, что накопилось за недавнее время. Чувства, мысли, образы — были здесь. Ужас и отчаяние, страх и надежда, злость и жалость к себе. Все это было здесь, и стоило только протянуть руку, ухватив нити, и сплести их в единое целое.

Он торопился, очень торопился. Пальцы не слушались, нити легко обрывались, но, несмотря на это, через полчаса на столе лежало свежее, абсолютно готовое слово. Затвердевая, оно слегка подрагивало, рассыпая по сторонам веселые, голубые искры.

Вот и все. Теперь осталось самое легкое — загадать желание. Он положил слово на ладонь и в очередной раз удивился тому странному ощущению, которое вызывал его вес. Он постоянно менялся, и слово становилось то легким, как пушинка, то тяжелым, как пудовая гиря.

Он еще успел усмехнуться, подумать, что таких, как он, совсем немного, и вдруг осознал, что слово удалось ему как нельзя лучше, и нужно загадать действительно большое и трудное желание. Что он и сделал.

А потом оставалось только ждать. Слово мало-помалу таяло и, наконец, исчезло совсем. Вот и все. Окружающий мир остался прежним, только противоположная стена неожиданно стала сжиматься, как гармошка, но потом все же остановилась. С кухни доносились равномерные шлепки, очевидно, домовой разучивал брейк. И Клоб уже хотел пойти и шугануть его, когда прозвенел звонок…

Почтальон смущенно переминался с копыта на копыто, и вырезанные на них магические слова “адидас” вспыхивали алмазной пылью.

— Мне? — спросил Клоб.

— Так, — почтальон порылся в объемистой сумке, задумчиво почесал поросший кучерявой шерстью лоб и, возобновив поиски, вынул небольшой пакет. — Это… как победителю лотереи “Красивая жизнь” вручаю вам приз… так сказать, в торжественной обстановке… и…

Но тут из стен появились репортеры. Тесная лестница взорвалась салютом вспышек. А кто-то уже сунул Клобу под нос микрофон и спросил:

— Как вы считаете, где пропадают самые лучшие куриные ножки?

Тут наконец Клоб очнулся, сказал в микрофон: “Да пошли вы…”, — и резко захлопнул дверь. Прислушался. В коридоре обсуждали технические качества портативных таранов.

— Э нет, ребята, ничего у вас не выйдет, — ухмыльнулся Клоб. — Дверь у меня старинная, еще от дедушки досталась, а тому в свою очередь… Говорят, она даже против татаро-монгол устояла!

Вот так все и получилось. И нужно-то было — счастливый момент, да правильно загаданное желание. Хм, теперь он призер “Красивой жизни” и может перекроить свою судьбу, как только пожелает. И причиной всему маленький предмет, который лежал в пакете. Он видел его, как наяву, этот небольшой плоский медальончик на цепочке, на одной стороне которого была надпись “Хлеба и зрелищ”, а на другой — большая волосатая рука. И стоит только надеть эту штуку на шею, как жизнь волшебным образом изменится, станет прекрасной и неповторимой.

Но не сейчас. Уже поздно и все магазины закрыты. Л вот завтра с утра можно и попробовать, главное тары взять побольше. Сейчас же надо просто отдохнуть, потому что торопиться некуда, дело сделано.

Он прекрасно провел этот вечер: отдыхал, смотрел телевизор и рано лег спать. Да, обязательно надо выспаться, потому что завтра…

Уже выключая свет и вспомнив, что медальон лежит на тумбочке возле кровати, он взял его и сунул себе под подушку. Как бы чего не вышло!..

Город стал совершенно другим, открывшись на неизвестном ранее уровне. Для этого Клобу пришлось измениться самому, словно гусенице, которая, проходя стадию куколки, неожиданно превращается в бабочку, чтобы открыть для себя лето, синее небо, цветы и возможность летать.

Пожалуй, ему следовало пожалеть неловкого, трусливого и посредственного Клоба, который умер. Но отнюдь! Король умер, да здравствует король! Именно — здравствует… и развлекается.

Да, он развлекался, мимоходом всматриваясь в прохожих, определяя, у кого что за душой. Это было интересно, и он некоторое время классифицировал проходивших мимо людей, легко определяя, например, что вот этот гражданин — простой работяга, за душой копейки не имеет. А вот эта фифочка-дочка какого-то начальника. На такую мысль наводили добротные синие “замарашки”, плотно облегавшие юный зад, развинченная походка и брезгливо оттопыренная верхняя губа.

Эти молодые идиоты честно зарабатывают кусок хлеба, с которого те, кто половчее, украли все масло. Бог с ними, дальше… Старушка “божий одуванчик”, донельзя озабоченная тем, что ее правнучек последнее время зачастил на “дисковку” и совсем забросил книги. К черту бабулю, дальше.

О, вот это человек! Несмотря на заношенную “скаутку” и побитые “боинги”. Это — делец! Экстра-класс! Наш!

А, заметил? Подмигнул? Даже рукой помахал! А как же? Все-таки свой теперь человек.

Так что же ты стоишь? Дурень, действовать надо, суетиться, хватать то, что в рот плывет. В умелый рот много чего заплывет, если постараться да головой думать — а не другим местом. Вон — очередь. Явно что-то дают…

Он рванулся вперед. Заученно (и откуда что взялось?), вроде не быстро, но и не медленно, легко раздвигая полусогнутой рукой чужие тела, просочился к истоку очереди, затылком чувствуя, как люди с гневом смотрят ему вслед, но тут же понимают, что он из “тех”, не то что они — черная кость. И успокаиваются, не рискуя связываться, так, для виду поворчав, да и то трусливо (а вдруг услышит?).

Легко проделывая все это, он бормотал про себя, как клятву… А может, и действительно клятву? Потому что именно в этот момент он по-настоящему стал призером “Красивой жизни”. И, проталкиваясь. в голову очереди, шептал, что теперь-то им покажет. Кому? Им всем, кто вокруг. Почему? Да потому, что живем лишь раз и пока еще есть время — надо жить так, чтобы взять свое. Л уж теперь-то он это сумеет, хватит опыта, ума и силы. А самое главное — наглости, потому что у дельцов так: кто хам — тот и ам. Клоб пробился к прилавку, и рыженькая продавщица с размалеванным, будто вывеска, лицом, с килограммовым золотым браслетом на левой руке и серебряной гирькой в правом ухе подмигнула ему, махом заприметив и определив как своего.

И он по-хозяйски шагнул за прилавок и тоже подмигнул. А она, сказав что-то шаловливое, щелкнула его пальцем по носу. Он же попытался перехватить этот пальчик зубами, с шутливым: “Гр-р-р-р-м!” — и так далее и тому подобное, пока вся эта очередь ожидала, когда они натешатся, и только угрюмо молчала. Но ведь известно, очередь на то очередь и есть… Правда, иногда находится какой-нибудь крикун, но одного можно и к ногтю. А когда остальные молчат — это запросто.

Ну ладно, некогда ему.

Клоб что-то сунул в карман продавщицы, вынул из воздуха сетку, которую она быстро и ловко нагрузила яркими, цветными коробочками, перевязанными золотистыми ленточками со множеством иностранных букв и иероглифов и, конечно же (куда от “их денешься?) красоток с пышными формами и минимумом одежды.

Все, дело сделано.

Клоб шагнул из-за прилавка и тотчас же насторожился. Что-то неладно. Точно! К очереди подходила бабка. А как известно, деловые люди боятся только бабок, потому что те никого не боятся и способны практически на все, от линчевания до полной конфискации дач и машин.

Вспомнил он это на бегу, потому что надо было уносить ноги. А тут кстати подвернулся проходной Двор. Нырнув в него, Клоб остановился и, отдышавшись, выглянул на улицу. Нет, все было спокойно. Он потопал дальше, гулко печатая в темноте шаги.

Слева возникла какая-то темная личность. Клоб ткнул ее легонько в живот двумя пальцами и вкрадчиво сказал:

— Утухни, чадо. Что, давно окурки в глазах не шипели?

Чадо стушевалось ч исчезло в какой-то нише.

Миновав проходной двор, Клоб все еще усмехался. А ведь когда-то этот тип был способен напугать его до смерти! Когда-то… да это “чадо” само себя боится. Они все трусы, хулиганы-то. Эх-ма, ну и жизнь пошла!

Проходя мимо книжного киоска, Клоб молча подмигнул продавщице. И та тотчас же ему заулыбалась, кокетливо стреляя глазами. Пришлось свернуть к киоску.

Открыв дверь, Клоб прошествовал прямо к хозяйке и хлопнул ее ладонью по округлому боку, одновременно выговаривая: “У-тю-тю… пышечка… кошечка… лапочка…”, обмирая от собственной наглости, даже чуть зажмурившись в ожидании пощечины. Но ничего особенного не случилось. Продавщица зарделась, забормотала:

— Ну вы скажете, хи-хи-хи… охальник, ой вы охальник.

— А как же, а как же, — осмелел Клоб, давая рукам полную волю. Но продавщица уже тянула у него узорную коробку из сетки.

— А что это у вас? А-а-а… “хлостики”! У-у-у… да еще и с перконовыми вставками! Сила! А слышали последнюю песенку у “Клопиков”… ну эту… “. Вдрызг напившись, бодаю ворота?..” А та мымра из продмага опять к своему дураку вернулась. Нет, бывают же такие мужики! И даже не пикнул! Опять белье ей стирает. Дурачок! Эх, мне бы… Ну да ладно… Все там будем… Ты “Три покойника в дому с пурпурными трубами” имеешь? Нет? Мен на мен. Я у тебя одну эту, а тебе “Покойников”. Заметано? Чего головой мотаешь? Ну так уж и быть, добавлю эту, как ее… а, “Тайны секскулиской проблемы”… Между прочим, заграничное издание, но на нашем языке. Все, железно, бери…

Она вытащила из-под прилавка две книжки. На обложке одной был нарисован сумрачный тип в низко надвинутой шляпе, с окровавленным кинжалом в руке. На другой — довольно миловидное женское лицо, ко почему-то с открытым в крике ртом и вытаращенными глазами.

Пока продавщица прятала под прилавок одну из его коробок, Клоб ошалело рассматривал книжки. Лотом захотел что-то сказать, уже и рот открыл, но испугался, что сморозит глупость, и по этой причине впал в некую задумчивость. К счастью, продавщица истолковала его состояние как восхищение сделкой. Она мягко взяла Клоба за плечи, развернула и, сказав, что скоро придет ее любовник (а он такой дурашка, такой ревнивец — чуть что, за перо хватается), деликатно, но довольно настойчиво вытолкала на улицу.

Некоторое время Клоб стоял возле киоска, нащупывая в кармане сигарету и остывая. Когда отпустило, закурил, потихоньку соображая — пожалуй, влип.

Господи, да что же это со мной деется? Кто я теперь, я, бывший простой человек? Ведь всю жизнь честно тянул лямку. И нет, был бы чей-то сынок, а то ведь так, без роду, без племени. И как теперь быть? И что делать? Если даже продавщица книжного ларька принимает за своего?

Господи, да ведь призеров “Красивой жизни” иногда даже сажают! Положим, не за то, что они понаделали, а так, за какую-либо мелочь. В основном, попадают они в переплет из-за того, что дорогу кому-то перебежали. А я — то, я — то, я же на первых шагах срежусь и застучу кандалами по тракту. Да куда это я вляпался и чем все кончится?..

Но время шло, сигарета уменьшалась, и Клоб постепенно успокоился. Выкинув окурок — махнул рукой:

— Эх, была не была, двум смертям не бывать, а одной не миновать!

Поудобнее ухватил сетку, двинулся дальше…

Возле дома толпился народ, лежали какие-то ящики. Клоб подошел поближе и тут его заметили, замахали руками, кто-то закричал: “Граждане грузчики!.. Вот он!.. Родимый… Идет… Вот он!” Наверное сработали какие-то предохранительные клапаны, которые природа предусмотрела в человеке для подобных случаев. К ящикам он прошел не Дрогнув и, выслушав рапорт двух небритых мужиков в ватных телогрейках, милостиво махнул рукой. Небрежно вынув из кармана каким-то чудом попавшие туда полсотни сорингов, сунул их одному из грузчиков и скомандовал: “Двинули!”

Мужики подхватили первый ящик и, вломились с ним в парадное. Клоб умудрился проскользнуть в дверь первым и заспешил по ступенькам, подкидывая в руке ключ и прислушиваясь, как за спиной пыхтят грузчики.

Подниматься было легко. Ступени приятно пружинили, подталкивая вверх. Перила услужливо извивались под рукой, видимо, испугавшись, что их помощью пренебрегут.

Дверь распахнулась перед ним сама. Клоб снял ботинки в передней и, пройдя к зеркалу, некоторое время рассматривал спину отражения, которое гляделось в другое зеркало и расчесывало волосы. В этом зеркале можно было разглядеть еще одно отражение и тоже с зеркалом, а за ним еще и еще… Получился бесконечный зеркальный коридор и нескончаемый ряд отражений…

— Пренебрегаешь, да? — оскорбился Клоб и прошел на кухню, чтобы поставить чайник на газ.

Домовой сидел на батарее и горестно разглядывал большие портновские ножницы.

— Что невесел? — спросил Клоб, гася спичку.

— А-а-а… — махнул лапкой домовой. — Научился я брейку… И что?

— М-м-м?

— Она сказала, что все это чепуха. Причина в другом.

— А?

— Уши у меня холодные, говорит.

— Это точно, — сам поражаясь своему злорадству, согласился Клоб. — Уши у тебя — холоднее некуда. Я бы с такими ушами холодильником работал. А еще у тебя холодный нос. Это точно.

Поправляя крышку чайника, он услышал, как в коридоре загрохотало и заскрипело. Клоб вышел в гостиную и увидел, что грузчики уже втащили ящики в комнату. Четко, со знанием дела, они приступили к распаковке, слаженно орудуя ломами и монтировками. Из одного ящика извлекли портативный стереовизор.

Клоб нажал кнопку. Стереовизор чмокнул и спроецировал “Последние сплетни”. Моложавый диктор, благоухая дорогим одеколоном, проникновенно убеждал, что надо “задать угожай в сырок” и прибрать все, что осело на полях шляп… В общем, обычная бодяга, давно набившая оскомину.

Клоб выключил стереовизор и сунул одному из грузчиков еще сто сорингов. Потом величественно махнул рукой и, когда они удалились, блаженно рухнул в кресло.

Все, хватит с него происшествий. Сегодня он будет отдыхать и не более. Будет лежать на диване весь оставшийся день, обязательно поймает по стереовизору что-нибудь интересное и со стрельбой. И чтобы усталый герой с умными глазами одного за другим раскалывал и отправлял на тот свет вражеских агентов, а после, задумчиво чистя верный “стармер”, тоскливо глядел на проплывавшие по небу косяки галочек, очевидно, сбежавших из какой-то ведомости. А еще, чтобы там была любовь…

Он вернулся на кухню и снял с плиты закипевший чайник. Наливая чай, покосился на задумчивого безухого домового, который сидел по-прежнему на батарее, сокрушенно ощупывая нос.

— Придурок, — сказал ему Клоб, уходя в соседнюю комнату. Поставив на стол чашку с чаем, он придвинулся к стереовизору и замер.

В его любимом кресле сидела незнакомая женщина.

— Ку-ку, — сказала она и тотчас же засмущалась.

От этого Клобу стало легче. Он осмелел и елейным голоском, подойдя поближе, сказал:

— Кхе-кхе. Вы… если того… случайно сюда попали, то вы не волнуйтесь, прямо скажите, и я вас выпущу, бог с вами. А если насчет того, чтобы что-то своровать, то не бойтесь, я тут вызову… и они вас перевоспитают. Вы вдумайтесь, ведь красть грешно!..

Женщина удивленно посмотрела на него.

— Ты что, того? — спросила она.

— Нет, — сказал Клоб и присел на подлокотник кресла, в котором она сидела. — Ты откуда? И как сюда попала? Отвечай быстро. Имей в виду, через минуту вызываю специальные органы.

— Да ты что?! Я из ящика.

— А как в него попала?

— Вот чурка. Да в комплекте я. Ты что, не знаешь, чем являются эти вещи?

— Нет, понятия не имею.

— Это “Ветеренар”. Вечный, темпоральный редубликатор начального разряда.

— А проще?

— Ну, неужели не понятно? Сейчас ты достиг определенного уровня. Тебе положена надлежащая обстановка. Как только сумеешь свой уровень повысить — обстановка сменится автоматически. А я к ней приложена. Я — типовая подруга. Поэтому просьба — соблюдай правила эксплуатации. Идет?

— Так ты робот?

— Фи, ни в коем случае. Я — подруга, и этим все сказано. И больше не задавай мне глупых вопросов.

Клоб ничего не сказал, а как бы случайно положил ей руку на плечо. В висках у него зашумело, разгоряченная ладонь скользнула к глубокому вырезу ее платья.

— Руки! — Женщина больно стукнула Клоба по пальцам. — Вот когда сговоримся, тогда и руки… А пока — нет. Как, подхожу я тебе?

— Подходишь, подходишь, — с некоторой долей сомнения пробурчал Клоб, разминая кисть.

И тогда женщина, устроилась рядом с ним, нежно обхватив руками, заглянула в глаза и, смешно вытягивая губы, сказала:

— Глупыш. Вот и договорились. Только не надо дергаться, терзаться и делать глупости. Думаешь, случайно ты получил приз “Красивой жизни”? Темнота! Об этом постаралась определенная группа людей. И они на тебя рассчитывают, сам понимаешь. Так что пока ты нам нравишься, но не дай бог мы в тебе разочаруемся… А если ты думаешь, что причиной приза было слово, то зря (видишь, как хорошо мы тебя знаем?). Да, пожалуй, оно нас немного подтолкнуло. Разве плохо иметь среди своих человека, который умеет делать слова? А? Вот так вот, это все и намотай на ус. А что касается меня, то я являюсь твоей собственностью и у меня есть правила эксплуатации. Во-первых: достаточно денег на расходы, во-вторых: не перегружать домашней работой, в-третьих: изменять, будешь не чаще чем раз в неделю. И чтобы все было шито-крыто. Идет?

— Идет, — ошалело сказал Клоб.

— Ну вот и ладушки, — обрадовалась она. — Кстати, учти: чем выше поднимаешься — тем лучше я буду выглядеть. Так что получается — я тебя буду стимулировать на продвижение вверх. Ладно, ладно… Убери руки, что за пошлые манеры! В общем, так, распаковываться больше не будем, сделаем это завтра. А сейчас — укладываться спать. Видишь, за окном темнеет. Все, я пошла, а ты приходи минут через пятнадцать.

Она встала. Потянулась, наверняка не без тайного умысла демонстрируя свои прелести.

Клоб заметил, что на шее возле ушка у нее вдруг обозначилась странная морщинка. Но сейчас это не имело значения. Сказки Шехерезады! Портной в одну ночь стал принцем! Так легко было поверить в чудо и забыть, что бесплатных чудес не бывает.

— Эх, как мы с тобой заживем! — Она остановилась на полдороге в спальню. — Что за вещи мы будем носить! Куда только не попадем! Чего только не увидим! Эх, пошла жизнь, пошла!.. И где остановится — никто не знает.

И в спальню. Там что-то зашелестело и защелкало, будто расстегивались пуговицы. Потом послышались шаги и легкое музыкальное посвистывание.

А Клоб сидел на диване и напряженно думал.

И где была его голова?.. Да, но что он мог сделать? Он, слабый, никчемный человечишка?

Неправда, не такой уж он и слабый. Просто жил — как хотел, не высовываясь, тщательно избегая неприятностей. Впрочем, кто их в наше время желает? Это только раньше считали, что неприятности — ничего, главное — принципы. Сейчас нет, принципы и все прочее — чепуха. Лишь бы чего не вышло. Так что остается только ждать, наплевав на совесть и людское мнение, потому что их не существует. Именно так. Того, во что мы не верим, на самом деле — нет. И со всеми этими моральными проблемами дело обстоит просто: веришь — не веришь. И если сумеешь убедить себя — их нет и не будет.

Сидя на диване, Клоб уговаривал себя, убеждая в том, что так и надо, так и должно быть. А сам прислушивался. Но в спальне было тихо. Наверное, пора уже идти. Однако он медлил, чего-то ожидая, и невольно думал о том, как хорошо было раньше. Да, ведь действительно хорошо! Ни забот, ни хлопот, живи в свое удовольствие. А тут…

Ему вдруг стало ясно, что ничего не нужно. Ни дорогой обстановки, ни этой нахальной бабы, похожей на биоробота, ничего. Лишь бы его оставили в покое, чтобы можно было сидеть на кухне, попивать кофе и не думать ни о чем подобном. Но слишком поздно. За что? Ведь всего только загадал желание! И теперь всю жизнь должен куда-то бежать, кого-то охмурять, чего-то доставать и отдавать еще за что-то. И так по кругу, безостановочно: отдал, достал и, частично поглотив, отдал снова. Все быстрее и быстрее, пока есть силы, а они — увы — не бесконечны. Рано или поздно иссякнут! Тогда К. лоб попросту сдохнет, надорвавшись. Вещи и девица перекочуют к кому-то другому, который будет их менять, собирать и снова менять, но надорвется и он… И так до конца, до самого конца.

И вот тут-то ему действительно стало страшно, до холодного пота и мурашек по коже. За что? За какие грехи он попал в эту бесконечную гонку?

К черту! Надо избавиться от этого выигрыша. И тогда все пойдет по-старому. Он попытался нащупать медальон, который был там, где ему положено быть — на шее. Но вдруг почувствовал, что медальон врос в мясо, ушел под кожу. Да что же это такое!?

Клоб рванул медальон и вскрикнул от сильной боли.

Да, теперь, пожалуй, от него можно избавиться только с помощью хирургической операции. Вот так ловушка! Но что же делать!

И тогда, словно ребенок, который в темноте прячет голову под подушку, он зажмурил глаза и попытался спастись последним оставшимся у него способом.

Слово! Именно оно!

Из спальни его позвали нежно и многообещающе, но Клоб не услышал. Вцепившись побелевшими пальцами в колени, он пытался собрать воедино весь страх новой жизни и жажду модных тряпок, жизненные несуразицы и бесстыжую девицу, в общем — все.

И что-то получилось, он это чувствовал и, умирая от любопытства, пытался предугадать, какое оно получится, это слово. И не мог.

Так длилось минут пять, пока он не ощутил — все. Конец! Баста! Работа окончена!

С полминуты он отдыхал, откинув голову на спинку кресла. А потом открыл глаза и увидел…

На столе лежал маленький белый крокодил.

И пока окаменевший Клоб его разглядывал, крокодильчик плюхнулся на пол, подбежал, смешно шлепая короткими лапками, и вонзился острыми зубками ему в ногу…

Виталий Забирко Войнуха

Феликс Дымов Эриния

Их назвали эриниями не в память о богинях мести, хотя что-то от овеществленного проклятия в них, несомненно, было. “Эриния” — вот все, что осталось от четырехстрочного описания, в котором греко-латинские “эритр”, “Арес” и “пирин” вместе означали “огненно-красный цветок Марса”. Насчет цветка ясности не было: некоторые ученые из чистого упрямства относили к флоре упругую камышинку с двумя узкими длинными листьями у пушистой головки; корни и обычный для растений фотосинтез затмевали для них сложные, характерные, скорее, для животных двигательные реакции. Новой сенсацией явилось открытие у марсианских переселенцев “телепатических” свойств: эринии оказались безошибочными индикаторами настроения…

Ралль обнаружил это случайно. В лаборатории было тихо и пусто. “Резвая Маня” с выключенными экранами дремала в углу. В линиях магнитного лабиринта путался механический мышонок Мими. Нетопырь Кеша с вживленной в мозг “сеткой Фауди” завис кверху ногами под потолком, уронив крылья и развесив уши. Последние дни Ралль не торопился Домой, в свою уютную миникомнату на Большой Пушкарской, где стены читают желания и воздух дрожит от еле сдерживаемого исполнительского зуда. Там его, помимо автоматики, не ждет никто. Л здесь, в лаборатории, можно по горячему следу проверить идею шефа о деформации коллектива сильной минус-эмоцией отдельной личности. Проверять такие вещи сподручнее, конечно, одному, в тиши, без этого самого коллектива…

Ралль честно отсидел под широким “маниным” шлемом, пока Янис, не любивший терять в дороге время, вставлял в очки детективную ленту, а Иечка под укоризненным Ритиным взглядом перекрашивала глаза из рабочего серого цвета в какой-то немыслимо-сиреневый. Еще минут пятнадцать Ралль ждал, пока шеф Ростислав Сергеевич стаскивал пушистый профессорский свитер и снова превращался в сокурсника Роську Соловьева. Зашнуровав гермески, Роська накачал пульсирующим газом многоцветный метровый мяч, сунулся под шлем:

— Постукаем?

В “маниных” недрах предупреждающе заурчало разрегулированное поле.

— Убери локаторы! — буркнул Ралль.

— Джеральд! Что за язык? — ужаснулась Маргарита, успевшая влезть в глухую даджболку. Продольные желтые полосы на ее литом теле натянулись так, что тронь — зазвенят. — Наждак жевал?

— Не я, “Маня”! — съязвил Ралль.

Ростик покрутил пальцем у виска. Не уточняя, к кому это относится, обнял вибрирующий мяч, И шагнул за окно.

Ралль понял, что больше сегодня не работать. Снял шлем. Раздвинул пошире стенные панели. Солнце ворвалось в лабораторию. Ослепленная “Маня” притушила экраны, будто зажмурилась. В ногу ткнулся мышонок Мими, пискнул, волчком закрутился на месте. “Маня” пожалела его, вернула в лабиринт.

Игра была в самом разгаре. Гуннар из соседней лаборатории рыбкой вилял между корпусами, закрывая от нападающих мяч. “Привет, Джеральд!” — успел крикнуть, пролетая мимо окна. И пропал из виду. Ростик свечой взмыл с газона, выбил мяч, головой послал в узкую щель ворот.

— Банка! — пропела Маргарита, накидываясь на шефа.

Обе команды облепили автора гола, в воздухе заклубилось нечто невообразимое, ощетинило перепутанные конечности. Желтые полосы на даджболках — цвета их лаборатории — едва не переплелись с серебряным пунктиром формы соперников.

И все же Ростик выскользнул, дрыгнув гермесками, спланировал под покров родных стен. Клубок тел распался. Демонстрируя повышенный уровень минус-эмоций, игроки через окно ринулись в лабораторию. Дружные сокурсники Роська и Ралль аккуратно принимали их здесь за руки, за ноги, встряхивали и выбрасывали обратно.

— Братцы! Наших бьют! — заорал Эдик Слуцкий. Оттеснил Гуннара. И ребром ладони ударил пульсирующий мяч в миг его полного сжатия.

Это был классный удар. Чемпионский. Мяч, завывая, вывинтился в зенит. И прянул оттуда в спину свесившегося наружу Ростика. Шеф оторопело перевалился через подоконник и, поворачиваясь с боку на бок, спикировал к земле. Над клумбой конвульсивно дернулся, почесал одной ногой другую. Возле недвижного тела застыла Маргарита. Команда рядом демонстрировала скорбь.

Ралль поморщился: что бы шеф ни выкинул, подчиненные рады стараться: подхватят, разовьют — идеальные отношения, примерный коллектив, отзывчивые сослуживцы…

Он не сразу заметил, что в желтом пластмассовом кубике с отпиленной гранью беспокоится гибкий кроваво-красный цветок с кисточками на концах листьев сгорбился, прикрыл пушистую головку — будто крошечный человечек, оглушенный болью. Внешне эринии не похожи на человека. Тем выразительнее в их передаче человеческие эмоции, низведенные до изначального, телесного смысла слова “отчаяние”. Так в диспропорциях детского рисунка по дыму над трубой проволочного домика узнаешь настроение хозяина. Так художник одной только экспрессией позы передает обнаженный страх…

Ралль горько рассмеялся: эриния всегда попадает в его настроение — чужое на Земле растеньице понимает людей лучше, чем они сами себя, чем друзья-психологи, для которых достаточный признак веселости — улыбка на устах. Ралль по инерции еще смеялся, но кожу на висках начинало стягивать, заломило скулы, пришла невнятная тоска.

Нетопырь Кешка завозился под потолком, сухо зашелестел крыльями. По полу лаборатории процокали коготки — “Резвая Маня” перестроила для Мими лабиринт.

— Тебе же не смешно, заинька!

Линкин голос, любимое Линкино словечко… Линка Умеет подойти беззвучно, буквально возникает из мыслей, когда Раллю это осязаемо нужно. Впрочем, видеть девушку хочется постоянно, он ее ждет всегда, ждет день и ночь, ждал всю жизнь, особенно последние два года, так что неожиданности в ее приходе нет. Зато и веры, что она на самом деле пришла, тоже нет. Однажды протянешь руку — и не ощутишь Линкиного тепла. Останется только голос — бесплотный, живой, без застенчивости и кокетства. И этот единственный на свете, живущий сам по себе Линкин голос повторит, как и сейчас:

— Тебе же не смешно, заинька!

Не оборачиваясь, Ралль усилием воли стер с лица закаменелую гримасу смеха, откинулся назад. Линка обеими руками прошлась по его волосам. Ладони у нее холодные. Длинные тонкие пальцы с вмятинкамн на подушечках тоже холодные и твердые от микроцарапин и от цезия — все контакт-посредники она монтирует сама.

— В тебе умер музыкант, — сказал Ралль каждому из ее пальцев.

Линка банальностей не терпит:

— Скорее карточный шулер, заинька… “Заиньками” Линка зовет всех подряд, и поначалу это на Ралля не действовало. А потом стало слишком поздно…

— Оттаял немножко? — Линка чуть отстранилась, заставила его покивать.

Он все еще не видит ее лица, но знает, что она улыбается. Ему нравится, когда она улыбается. Ей тоже нравится, улыбка делает Линку симпатичной: хитрые лучики бегут от уголков губ, тонкими складками очерчивают щеки, собираются в две ямки у крыльев носа. Лицо лукавое-лукавое, глаза — и так-то колдовские — превращаются в затягивающие бесовские болотца…

— Оттаял, оттаял, вижу. А то от твоих страданий Кешка чуть не заикал…

Эриния по-прежнему притягивала взгляд: подалась вперед, лист поперек стебля, кисточка еле-еле колышется — словно массирует сердце или что там у нее под алой корой… И такая безнадежность в облике! Самое ужасное — эриния не солгала: Линкин приход не дал облегчения. Но откуда все это известно “марсианам”?!

Нет, что же творится в мире, если с Линкой стало хуже, чем без нее? Ее, как и эринию, не обмануть. Надо притворяться, лавировать, уходить от разговора. Знакомая волна боли поднялась из-под сердца.

— Я звонила тебе. Но пси-Маргарита не иначе ревнует. “Вам же известно, девушка: психолога нельзя отвлекать от эксперимента. Эксперимент — пик исследования, нерв науки!”

— Роськины слова! — Ралль наконец обернулся, и две Линки — одна из его памяти, другая настоящая- слились. — Ну, а ты?

— Ах, ничего особенного! Ты же знаешь мой характер!

— Представляю! — Ралль фыркнул. — То-то у Маргариты до конца дня на меня запала хватило.

— Не понимаю, Джеральд, что ты в ней нашел? Ни лику, ни шику! — Линка соблазнительно обтянула краем юбки колени, присела на подоконник и так похоже передразнивала Маргариту, что Ралль выглянул, нет ли той поблизости: — Неловкая, угловатая, блестит и режется, как стекляшка. Фу!

— Ага, разоблачили? — Ралль привлек девушку за плечи, ткнулся лбом в теплые волосы. — Я каждый раз после встречи с тобой руки осматриваю: нет ли новых порезов…

— Ну, тебе грех жаловаться, заинька, ты мое счастливое исключение. Я только и делаю, что шипы втягиваю да острые грани от тебя отворачиваю, — Линка смешно выпятила задорный подбородок. И сразу же посерьезнела: — Ты хоть понимаешь, что мы любим друг друга?

— Ну, Линушка, не мы первые.

— А ты на других не смотри. Тоже мне любовь — на сотню умников нашего института и одного ребенка не приходится!

— Так ты решила сделать из меня Адама? Боюсь, не выйдет. И потом, солнышко, один перевоспитанный ничего не решает. — Он подул ей в волосы, потерся Щекой. Похоже, ссоры снова не избежать. Что-то они участились. Это уже не первая. Но не дай бог, если последняя! Хорошо бы и этой встрече окончиться не хуже предыдущих. От Линки можно ждать чего угодно. — В конце концов, Линушка, я отношусь к тебе Как все.

— А нравишься мне, между прочим, как раз тем, что не похож на всех. Не до конца похож… Хоть и боишься в этом признаться, стремишься за остальными, Ты больше мой, чем их…

— Опять ты за свое. Не надоест тебе самокопание…

— Я же не могу, как вы, поставить проблему любви в лаборатории. На бедном Кешке.

— Мы не занимаемся стандартными психическими реакциями.

— Жаль. Представляешь влюбленного нетопыря, а? Смешно. А главное — нестандартно!

Вот сейчас, сейчас, торопил развязку Ралль. Еще слово — другое, еще минута — две, и они уйдут друг от друга расходящимися амплитудами ссоры. Сейчас. Еще слово — и конец.

Однажды они уже сидели так, в тихом ресторанчике на Невском. Столик на двоих здесь понимали буквально: одно ребро столешницы вогнутое, другое выпуклое, третья неизбежная сторона завивалась улиткой, так что третьему за столом места не было. По залу бесшумно сновали приветливо-безразличные роботы-официанты в белоснежных рубашках и немнущихся брюках. Скрытые вентиляторы нагоняли из кухни синтетический шашлычный чад.

— Нравится тебе здесь? — спросила Линка.

— Несколько часов посвящать еде среди других жующих? Довольно унизительный возврат к природе.

— На людях веселее.

— Если не думать, куда девать руки.

— Твой шеф занял бы их раскуриванием трубки.

— Которая здесь, в общем, так же уместна, как этот искусственный дым: мясо жарят дистанционно, а чадят отдельно, для экзотики.

— Брюки на роботе тоже условность. Как и все его человскоподобие. Проще было построить тележку с манипуляторами.

— В Каунасе я заходил в охотничью корчму. Шкуры на стенах. Скобленные добела столы. Деревянные ложки…

— А по лавкам — “охотнички” в черных пиджаках и галстуках-бабочках, правда? Помню. Нелепо, хотя и красиво. Впрочем, насколько мне известно, шкуры там искусственные.

— Дожили! Возрождаем то, что давным-давно утратило смысл.

— А ты полагаешь, ваша ужасная рациональность всегда осмысленна?

— Что ты имеешь в виду?

— Например, хвост общего любимца лаборатории д^ими. Почти натуральный мышиный цвет из дымчатого стекловолокна. И нулевая полезность…

— Кстати, нам не подали меню. Позвать официанта?

— Весьма кстати. Но мы не торопимся.

Из вазы посреди стола показалась горстка сине-розовых, сморщенных, словно озябших, бутонов сирени и с мультипликационной быстротой распустилась на глазах — будто каждым соцветием выстреливали. Верх гостеприимства — возгонка букета персонально каждой паре. А подумаешь, как заряжают букет, как подстерегают момент, как лупят бедное растение токами или вспрыскивают химией… Все автоматизировано, поневоле коробит: мы ведь люди, не роботы!

Линка зарылась лицом в свежую влажную гроздь:

— В старину, говорят, цветок из пяти лепестков приносил счастье.

— Ну, при возгонке все цветы один в один отштампованы. Ты ведь знаешь…

— Лучше бы не знать. — Линка понюхала букет, сморщила носик и отодвинулась.

Ралль повел рукой по ребру столешницы. Линка повторила его движение на своей стороне. Руки встретились.

— Как хорошо, что, несмотря на прогресс, две линии по-прежнему пересекаются. — Линка вздохнула.

— Даже такие разные, — подхватил Ралль. — Моя сторона вогнутая — словно мир молча замыкается вокруг. Зато твоя выпуклая, открытая — ты ведь сама беспрерывно излучаешь!

— Раньше девушкам говорили: “Ты мое солнышко!” Нынче — “Ты беспрерывно излучаешь!” И все равно жить хочется, правда?

Ралль лихо крутнул, пальцем по извиву столешницы:

— Гиперболическая бесконечность. Похожая на ту взаимную разомкнутость, которая была до нашей Встречи и наступит после…

— Как ты умеешь все запутать и утопить в слова! Почему бы не сказать проще: “Давай расстанемся”? Не прибегая к иносказаниям?

— Я же совсем не об этом, я о третьей лишней стороне. Необходимое заставляет думать о сиюминутном, лишнее — о перспективе, замечаешь? Толчок новым мыслям…

— Меня иногда тошнит от вашей назойливой оригинальности. Ни словечка попросту, все с шарадой да с заумью… Оставьте хоть что-нибудь роботам: посмотри, куда вы их загнали! — Лина кивнула в сторону кухни.

Повинуясь ее кивку, приблизился официант, склонился с блокнотиком в руках.

— Нет-нет, мы уходим. Спасибо.

Лина шумно поднялась. Робот галантно отодвинул стул.

У него даже пальцы белеют от усилий, подумал Ралль. Может, неправда, что они — автоматы?

— Не провожай меня, — бросила Лина в сердцах.

В тот день он впервые почувствовал собственное сердце…

Из воспоминаний Ралль вынырнул так же неожиданно, как и окунулся в них. В уши впился противоестественно, вызывающе ровный Линкин голосок:

— …так искусно боролись против эгоизма, что проморгали незащищенность человека перед обществом. Раньше боялись вторжения в личность, подавления ее другой, более сильной. Естественной защитной реакцией каждого был собственный эгоизм. Теперь прятаться не от кого. Мы все нараспашку. И общество постепенно размывает личность…

Ралль не сразу включился и наудачу возразил:

— Психологи ничего подобного не замечают.

— А что вы вообще замечаете? Глобальные проблемы? Взгляни на своих бородатых коллег. Им все дано. И все дозволено. А им скучно, их ничто по-настоящему не волнует. Возрастом, понимаешь,’ не вышли…

Ралль обернулся. На краешке подоконника, свесив ноги на улицу, сидела розовая после игры Маргарита и независимо раскачивала гермесками.

— Лина! — предостерегающе произнес Ралль.

— Что “Лина”?! Боишься, услышат? Пусть слышат. Я при ком угодно повторю: вы невзрослеющие вундеркинды! Ума хватает, а куда применить — не придумали. Способности обогнали возможности. Вы даже на женщин смотрите с детской непосредстенностью. Как-то пришлось влепить пощечину твоему шефу, и он искренне удивился: почему ему не позволено то, что позволено тебе?

— Подумаешь, недотрога! — Маргарита дернула круглым плечом. — Уж и пошутить нельзя.

— Нам с младенчества вбивали в голову уважение к женщине, — не обратив на нес внимания, продолжала Линка. — Этакое благодушное абстрактное уважение к женщине вообще. Но я — то не вообще, я конкретная.

— При чем тут ты? — Ралль поежился. Медленная тоска знакомо заливала грудь.

— Вот именно. Тоже мне, предмет беспокойства — одно человеческое настроение! Да еще в свете наших достижений! — Лина говорила почти без выражения — на одной взвинченной, повышенной ноте.

Чтобы сменить тему, Ралль подошел к пульту, ткнул наугад клавишу “Развлечения”. “Резвая Маня” откашлялась и голосом Эдика Слуцкого продекламировала:

— Старинная народная задачка с логическими вариациями и промежуточным ответом. Внимание: Пэ и Ку сидели на суку. Пэ уехал за границу. Ку чихнул и лег в больницу. Кто остался на суку? Ку-ку!

Где-то что-то щелкнуло. “Маня” выдала первый вариант:

— Поскольку “Пэ” за границей, “Ку” в больнице, а кто-то все же кукует, следует предположить, что действие происходит в лесу. На опустевший сук уселась кукушка.

Голос Эдика с трудом перекрыл хохот:

— Браво, “Маня”! Другого от тебя и не ждали. Ваша очередь, “маэстры”!

— Абсолютно ясно: никто не остался. — Маргарита, зачем пилить сук…

— Не продолжай! — вскричал Янис. — На суку сидели трое: “Пэ”, “И”, “Ку”, верно? Значит, остался “И”.

— Милый друг, детективы определенно идут тебе на пользу. Совсем чуть-чуть не угадал.

— Повеселились? — загремел Ростик. — Сейчас я вас всех примирю. “Ку” остался. Ведь он только чихнул, а в больницу лег “И”. Примитивный вариант…

— Безупречная дедукция, шеф. Нет слов!

— Ку-ку, — завершила спор “Маня”.

Ралль надеялся, что Лина хотя бы улыбнется. Но она слушала равнодушно. А может, и не слушала.

— Эх, горе мое! — Лина отключила экран, положила руки Раллю на плечи, откинулась, долго смотрела ему в глаза. — Я считала психологов более чуткими: им бы первыми откликаться на беду. А у вас дурные задачки на уме.

— Да где ты беду выискала? — Ралль прижал щекой к плечу ее ладонь. Маленькую ладонь. Пахнущую цезием и апельсинами. — Вот жизнь, Линушка. Вот моя работа. И я делаю ее изо всех сил.

— А кому она нужна, такая работа? Присмотритесь к тем, для кого вы ее делаете. Не для себя же трудитесь, для них, понимаешь? Вокруг что ни человек, то аномалия. А вы их, знай, по линеечке ровняете. Усвойте наперед простенькую мысль: где опаздывают психологи, там уже психиатру делать нечего…

— Ну, это всерьез и надолго. — Маргарита соскользнула с подоконника и, как сидела нога на ногу, так, подражая шефу, и поплыла вниз.

Лина проводила ее глазами:

— Мы убили в человеке любопытство, цель, право на риск, на неиспользованное желание. — Она тряхнула головой. — И знаешь, чем? Изобилием. Да-да, не смейся, изобилием.

— Ты ошибаешься, Линушка. От изобилия еще никто не умирал.

— Пока нет. Но радость жить уже отравлена. Как-то личностей поубавилось.

— Наше общество…

— Оставь общество в покое. Мне четыре семестра читали социологию и шесть — историю.

— Все равно твои страхи беспочвенны. Мы…

Лина быстро прижала ему губы пальцем:

— У каждого явления два полюса. По-моему, мы, не подумав, шагнули к исполнению желаний. Всесилие рождает равнодушие. А равнодушие погубит Землю точно так же, как когда-то оно уже убило Марс.

— Еще один домысел. Много у тебя таких?

— Я жалею сейчас об изжитом эгоизме. Он бы еще мог спасти нас. По крайней мере, подхлестнул бы любопытство. От любопытства не так уж далеко до заинтересованности. А нам бы теперь любую цель, хоть самую мелкую, лишь бы каждому. Насаждайте, ребятки, разумный эгоизм. Рано мы его похоронили.

Линка наклонилась над пластмассовым кубиком, шепнула что-то, и эриния выпрямилась, успокоенно развернула листочки.

— Вот ты, Ралль: ты бы отдал свою рубашку первому встречному?

— Конечно. Шкаф изготовит мне еще дюжину на выбор.

— Элементарная расшифровка щедрости. Ты даже не заглянешь в лицо тому, кто к тебе обратится за помощью, правда?

— Ну, почему…

— Потому, что мы безразличны друг к другу в своей пылкой любви к обществу. Понимаешь? К обществу в целом. А тот, с рубашкой, по нашей железной логике, не может быть обижен при нашем справедливом строе. Плевать на аномалии. Главное, у него тоже есть где-то такой же шкаф.

— Странная ты сегодня.

— Еще бы. Ты не хочешь меня понять. И все не хотят, все отмахиваются. Дескать, истерика сентиментальной девицы!

Ну, о чем она говорит? Зачем? Лучше бы уж добрая, старая, не оставляющая следов ссора! Ралль ощущал этот нарастающий в ней день за днем страх. Но причины не находил…

— Ты хоть задаешь вопросы, выискиваешь странное… Так ведь не я, вы странные! Спроси вон у этих! — Лина кивнула за окно. — Думаешь, им очень весело? От скуки шалят. Боятся остаться наедине с собой. Играют в инфантильность, чтобы подольше не взрослеть. Ведь взрослеть — значит задумываться, взваливать на себя заботу и ответственность. А заботиться о ком-либо мы уже давно разучились.

— Послушай, да кто, наконец, тебя обидел?

— Ты. И Янис. И Ростик. И директор института, который не поленился сегодня вылезти из готовой тронуться “Пчелки”, чтоб только пожать мне руку. Он тоже считает меня ничьей. А ничья — все равно что общая. Так, мальчики?

Ралль вслед за Линкой обернулся. Обе команды даджболистов, ступая на цыпочках по воздуху в затылок друг другу, подкрадывались к окну. Ростик и Маргарита тащили впереди огромное, наспех вырезанное из картона сердце, пронзенное стрелой, с кровавой надписью: “Джеральд + Лина =!!!”

— Так! — смущенно и дружно гаркнули игроки.

— То-то же. — Лина бодро улыбнулась. — Ну-ка марш в лабораторию!

Радуясь прерванному разговору (а вдруг все же обойдется без ссоры?), Ралль молча наблюдал, как ребята проплывали над подоконником внутрь. Столов и стульев не хватило, обутые в гермески психологи рассредоточились вдоль стен от пола до потолка.

— Проведем наше совещание на высшем уровне, — прокомментировал событие Гуннар, вытягиваясь возле плафона и подложив локоть под щеку. Густая тень заслонила половину лаборатории.

— Выше некуда, — проворчал долговязый Эдик, умащиваясь по-турецки в воздухе над пультом “Резвой Мани”.

Ростик надел свитер и демонстративно уселся за стол.

— Вот вам, мальчики, изящная проблемка. — Лина завела руку за спину. Помедлила. И швырнула на середину комнаты пластмассовый кубик с эринией. Два мохнатых листочка затрепетали, не давая кубику опрокинуться. — Поломайте ваши умные головы!

— Видали мы такие проблемки! — лениво уронил сверху Гуннар.

И осекся: эриния сложила листочки, вытянулась в струнку. Она умоляла. Она была жалкой и немощной. Она взывала о помощи.

— Раньше за черную магию сжигали на кострах! — пробормотал Эдик, трижды подув над левым плечом.

— И сейчас еще не поздно, — раздумчиво заметил Ростик, то бишь Ростислав Сергеевич. — Говорят, сильно успокаивает нервную систему.

— Не торопитесь с выводами, нестандартщики. Сначала оцените мой дар.

— Зачем он нам? — Маргарита обиженно поджала тонкие губы. Столько внимания одной неспокойной девчонке. За что?

— Риточка! Не спорь с укротительницей диких марсианских хищников, — посоветовал Эдик. — Ужо напустит на тебя порчу, будешь знать!

Все засмеялись: Лина не делала секрета из своих “тревожных” гипотез. Маргарита всполохнулась, набрала в грудь воздуху и с фальшивым цирковым пафосом завопила:

— Выступает всемирно знаменитая Липа-балерина группой дрессированных эриний.

— С группой? — Гуннар спрыгнул на пол, невидяще уставился в Линкины глаза. — Действительно, ребята. Как они ведут себя в группе?

— Мальчики, да в вас, кажется, просыпается любознательность? Я слышу вопросы…

Секунду в лаборатории стояла тишина. Смотрели почему-то не на Линку, смотрели на Ростика.

— Поздно уже. Рабочий день давно кончился. Энергию могут отключить! — слабо отбивался шеф. Уверенности не было в Роськином голосе.

— Мы мигом, Ростислав Сергеевич.

— В полчаса управимся.

— Разрешите, шеф.

— Ладно, — уступил Ростик. — И не говорите потом, что я зажимаю чужие идеи.

Лаборатория вмиг опустела. Психологи неслись по гулким коридорам, хлопали дверьми. Гуннар, чтобы не обегать здание, сиганул в окно. Через десять минут пол был уставлен эриниями в горшках, в бокалах, в пластиковых сетках на треногах, а одна торчала из незапаянной химической реторты. Багровые блики задрожали на полировке столов и в “маниных” экранах.

— Придется вас немного пощекотать. — Ростик сдвинул столешницу, обнажил выносной пульт. — Магнитные искатели по вас плачут. Рентгеновская пушка по вас плачет. И пси-рецепторы тоже.

— А правда, что в третьем стационаре на Марсе эринии подкараулили Голдуэна? — спросил Янис. — Подкараулили и уморили.

— Досужие выдумки стажеров, — возразил Эдик., пробуждая блок за блоком могучую “манину” память. — У него отказала маска. Он задохнулся, его занесло песком. Вокруг холмика за несколько часов выросли тысячи красных цветов… По цветам его и нашли: эринии валялись безутешные.

— Погибли? — поинтересовалась Маргарита.

— Вроде нет. Когда Голдуэна откопали, пришли: в себя.

Снесенные в помещение растения — низкие и высокие, пушистые и не очень — вслушивались, жалобно трепетали листьями. И вдруг разом понурили голову склонились в умоляющих позах.

— Они что, на голос реагируют? — удивился Ростик. — Это надобно проверить. Накройте-ка вон ту, крайнюю, вакуумным колпаком!

Лина пошла меж цветов, стараясь обнять их все слегка расставленными руками. Вслед этому движению эринии поднимали головы, тянулись уткнуться в ее ладони. Даже та, под колпаком.

— Видите, они хотят нам что-то сказать… — девушка стиснула руки. — А вы их — пушкой!

— Я говорил, дрессированные! — выдохнул Эдик.

— Погоди, — отмахнулся Гуннар. — Мы же столько лет его искали…

— Кого?

— Пси-индикатор. Нутром чую, братцы: он, бродяга! Теперь мы любую эмоцию препарируем, так, шеф?

— По меньшей мере, имеем пример откровенной динамической реакции на настроение. Другими словами, функция пси…

— Вот вы уже и разобрались. — Лина грустно отступила к окну. — Новая “пси”, новая “кси” — вам теперь надолго хватит. А если иссякнете… Кеша!

Нетопырь вздрогнул, расправил кожистые крылышки и спланировал Лине на голову.

— Ну, прическу мог бы и не портить! — Девушка одной рукой сняла нетопыря, другой поправила прическу.

— Когда ты успела его приручить? — попытался выяснить Ростик.

— Самый легкий вопрос для начальника сектора. Не бери в голову пустяков, заинька. Вот тебе объект исследования!

Девушка размахнулась и вышвырнула Кешку за окно.

Все эринии, кроме одной, из них лаборатории, побелели и рухнули в красноватую пыль марсианского грунта.

— Чего они? — Гуннар сломался пополам, чуть не воткнулся носом в цветочные горшки.

— Им не доложили, что Кешка умеет летать… Это, кажется, сказал Янис, Ралль не был уверен.

Опять подкатила боль, он поморщился, потер грудь. Сейчас произойдет что-то страшное. Он ждал, стиснув зубы. И все равно не заметил, когда это началось.

— Бред! — Ростик возмущенно фыркнул. — Я не боюсь и более сильного слова: мура!

— Что в переводе с древнезулусского… — Янис вопросительно поднял бровь.

— …означает “реникса”, — пояснил шеф. Отстранил заслоняющего экран Гуннара. И прошествовал к “Резвой Мане”.

— Браво, браво! — Маргарита бурно зааплодировала.

— Одобрение публики — не аргумент в научном споре! — возразил через плечо Эдик, манипулируя клавиатурой. — Сейчас высветим… Блеск!

На экран выплыло изображение Кешкиного мозга, опутанного “сеткой Фауди”. По ней, от узла к узлу, скакали огоньки, фиксируя зону двигательных центров. Эдик поколдовал еще чуть-чуть. Грохнул по пульту кулаком — машина всегда лучше понимает., ежели ее кулаком! — и приглашающе поклонился в сторону окна. В лабораторию, подчиненный чужой воле, как-то боком, неестественно взмахивая крыльями, влетел Кешка.

“Чудик! Снизь порог на сетке!” — запоздало подсказал Ралль. Эринии выпрямились, стряхнули пыль, удивленно развели листочки.

— Что и требовалось доказать! — Эдик победоносно развернулся вместе с креслом.

— Мура! — упрямо повторил Ростик. И спрятался от ропота сотрудников под “манин” шлем.

— Ну, я пошла, мальчики, — сказала Лина. — Доспорьте тут без меня.

— О чем? — Это, конечно, Маргарита с ее галантностью, как у того робота.

— Об эгоизме. Об аномалиях. О том, что один человек ничего не решает.

— Но все это первоисточники, Лина! — добродушно пробасил Эдик.

— Их тоже писали бородатые мальчики вроде нас. И, наверное, так же увлекались даджболом. А девочки рядом зря себе выдумывали сиреневые глаза.

Все как по команде взглянули на стол Иечки.

— Послушайте, молодое дарование! — Ростик, загадочно улыбаясь, высунулся из-под шлема. — Бросай свою палеофренологию, переходи к нам. С такой головой мы тебя быстро остепеним.

— Нет уж. Лучше вы к нам, дорогие психологи. Я имею в виду — к людям. Кончайте играть в ваше кошки-мышки, Кешки-Мимишки! Умоляю, вернитесь к человеку. А то опоздаете.

— Интересно, из каких астрологических справочников ты черпаешь информацию?

— Думаете, зря переполошились эринии? Гибель одной цивилизации они уже пережили.

— Кстати, об эриниях. — Ростик посерьезнел. — Готов спорить и ставлю за это свое место в центре нападения против… — Он нарочно сделал паузу.

— Кубинской марки с черепахами! — принял вызов Эдик.

— Двух пирожных, которые я не съем завтра за обедом! — с комическим вздохом предложил Гуннар.

— Детективных очков Яниса!

— Секрета расцветки моих галстуков!

— Нет, коллеги. Против улыбки нашей очаровательной Кассандры.

— Неоригинально, но все равно приятно. Согласна, — откликнулась Лина.

— Так вот, друзья. Держу пари, что все эти угрюмые цветочки взволнованы не фактором предполагаемой смерти какого-то нетопыря, а общим уровнем жестокости в лаборатории: на неожиданный жест “укротительницы” не последовало ни слова протеста.

Кто-то удивленно присвистнул:

— Доказательства, шеф?!

— Попробую. Эриниям ничего не известно про мои гермески, так?

— Чужим! — уточнил Гуннар. — Зато наша, которую ты приволок с выставки и самолично пестовал, информирована неплохо.

— Прекрасно, будет контрольный экземпляр. Если прав Слуцкий, эринии отреагируют так же, как и в случае с Кешкой: падут ниц. Если же я… Короче, приготовились…

— Постой! — Лина внезапно схватила Ростика за руку. — Не сегодня, пожалуйста. Не дразни судьбу.

— Что ты себе позволяешь? — возмутилась Маргарита, но шеф мягко отстранил ее:

— Прости, Лина, не понял.

— Хватит чудачеств. Повремени.

— На этот счет существуют два мнения: одно мое, другое — ошибочное.

— Не балагань, Ростислав. Я знаю твое отношение ко мне и к моим ощущениям, мне это безразлично. Тем не менее рискну заявить: сегодня твое везение кончилось. Заклинаю самым дорогим на свете: отложи, что задумал. Пусть моя просьба покажется тебе смешной и нелогичной, все же прошу: посмотри на эриний. Не веришь мне — им поверь!

— Теряем время! — не выдержала Маргарита.

— Погоди, Рита. Пусть человек выскажется.

— “Выскажется”! Будто я могу объяснить. Да, я ненормальная, психованная, называй как хочешь, только услышь. Сдайся, снизойди, пересиль себя, на послушайся… Ты сильный, лихой, удачливый, что тебе стоит один раз уступить? Ведь тебе безразлично, уступи из прихоти. В конце концов, бывают такие случаи, когда надо вслепую поверить, а? Просто так. На слово. Без доказательств. Хотя бы для оригинальности. Чтоб потом похвастаться…

— Пока еще здесь я командую, девушка, — парировал шеф. — На правах начальника сектора, разумеется. Вперед, друзья!

Лина отвернулась от него, пошла на психологов:

— А вы чего стоите? Уговаривайте! Удерживайте! Не пускайте! Боитесь? Как же, одна девчонка целую лабораторию переубедила. Заставила решать — вопреки логике, не думая… Но у меня больше ничего против вашей логики, парни, чтоб ей тут вот так и засохнуть! Только боль и крик…

Она вернулась к Раллю, звенящим голосом спросила:

— Ралль! А ты почему молчишь? Ты-то ведь знаешь… Не молчи. Скажи им. Тебя они послушают.

Но Ралль не разжал губ. Он не знал, он просто чувствовал в отчаянной тишине, что ему плохо. А будет еще хуже. На мгновение Линка в его глазах слилась с поверженной в прах Ростиковой эринией. Девушка искала его взгляда. Но Ралль не поднял глаз, не шагнул навстречу. Не столько из опасения выглядеть смешным, сколько из страха выйти в мир неточных, неопределенных мерок — мир ощущений и настроений. Нужно было сделать усилие, чтобы покинуть стандартный поток чужих мыслей и удобных поступков. А у него на такое усилие уже не доставало Решимости. В чем-то он, безусловно, предавал сейчас и Ростика и Линку. И все же не мог заставить себя вмешаться.

— Ну, братцы, довольно слов. — Шеф благословляюще воздел длань. — Теперь я просто обязан выбить лирические сомнения из наших рациональных душ, иначе перестану себя уважать. А эмоции, девушка, сохрани для Джеральда. У него на них больше прав.

Ростик подпрыгнул, завис в метре от пола, скрестил руки на груди. Психологи ринулись к нему, спинами загородили от настойчивых Линкиных глаз.

— Я не хочу-у! — закричала девушка, утыкаясь Раллю в плечо. — Задержи их, Ралль. Запрети…

Ралль машинально погладил ее по голове — отстраненно, даже чуть равнодушно, как мимоходом утешил бы незнакомого плачущего ребенка. Он ничего не понимал. Какая-то стена вставала между ним с его работой и Линкой с эриниями. Стена становилась тем неразделимее, чем крепче втискивалась Линка в его плечо. Он нащупал на Линкиной шее тоненькую платиновую цепочку, на которой — он знал — висит серебряная скифская монетка. Накрутил цепочку на палец. Отпустил. Поверх тугого узла Линкиных волос смотрел и смотрел в “манин” экран.

Психологи раскачали Роську, метнули за окно. Кое-кто высыпал следом — снижались, кувыркались, приплясывали на лету. Но фигурка в профессорском свитере вытянулась, стремительно обогнала всех. Истошный вопль прорезал двор.

— Ого! Шеф в своем репертуаре.

— Что ни спуск, то экспромт!

— Ха-ха, в этот раз он даже клумбу не пощадил!

Роськино тело проломило зелень, скомкалось, врываясь в мягкую почву, смешалось с изломанными и опрокинутыми цветами. Медленно, в два движения выпростал головку с необлетевшими лепестками алый тюльпан…

Маргарита подлетела первой, повисела над клумбой, подняла к небу застывшее, без выражения лицо. “Маня” на весь экран выхватила ее потерянные глаза, в уголках которых быстро накапливались слезинки. И за эти вот глаза, за эти слезы Ралль сразу простил ей все ее дурацкие выходки. “. Обыкновенная баба, — подумал он. — Влюбленная, сентиментальная, гордая, а все равно баба!”

Как в замедленной съемке, беззвучно опрокинулся желтый кубик с отпиленной гранью. Эриния надломилась. И тихо повалилась на пол. Остальные уже лежали в марсианской пыли, бессильно разбросав на кусочке чужой планеты мохнатые листики-руки.

— Все. Доигрались, — бесцветно сказала Лина.

Она стерла что-то невидимое с лица и тяжело пошла прочь, мимо нехотя расступающихся психологов. Дверь отворилась, выпуская ее из лаборатории, долго не закрывалась.

— Прощайте, одинокие нестандартщики. Не обижайся, Ралль.

…Однажды она уже уходила. Справа была серая стена дома. Слева — стена деревьев. Асфальт слезился под ногами, мелким туманом сочились сумерки.

— Дай мне что-нибудь на память. Я должна быть сильной.

Он порылся в карманах: серебряная скифская монетка с портретом царя.

— Вот. Хочешь?

— Спасибо. Я повешу ее на цепочку. Как старинный медальон. — Она коснулась мокрой рукой его щеки: — Уходи. Ты первый, слышишь?

Он не ответил.

Линка повернулась. И пошла между стенами. Между домами. И между деревьями. Ветер качал провода, и фонари скорбно кивали в ритме ее медленных шагов. У одного фонаря был плохой контакт — маленькая искорка то вспыхивала, то гасла. Ралль смотрел на Линкину мальчишескую спину, на гладкие высоко подобранные волосы, на ее совсем не эталонные ноги. И слушал сердце. Когда боль стала невыносимой, Линки уже не было видно.

“И не надо. Не надо!” — убеждал он себя, насильно расслабляя мускулы лица, закаменевшие в гримасе улыбки.

И боль прошла. Остались только дождь и одинокая искорка.

Но тогда она уходила не навсегда. Еще не было эриний, не было предательства, не было любви, через которую необходимо перешагнуть.

Ралль сделал два шага к двери, остановился, обвел глазами лабораторию. Ничто не нарушило тишины. “Маня” смотала лабиринт, и Мими, цокая коготками, юркнул в норку, подобрал бесполезный хвост.

— Но почему, почему? — с силой произнес Эдик горбясь над пультом.

А какая разница, почему? Может, прохудились гермески. Или Ростик не уравнял поле. Или на долю секунды поверил Линкиной интуиции. Какая теперь разница? Причины — это дело не их лаборатории.

Огненные камышинки одновременно дрогнули, выпрямились, умоляюще свели свои говорящие листочки. Но Ралль видел одну — побелевшую, в опрокинутом желтом кубике, припорошенную высыпавшимся на линолеум красноватым марсианским грунтом. Роськина эриния совсем по-человечески не перенесла этой нелепой, случайной, невозможной в нашем мире и все-таки состоявшейся смерти.

…Их называли эриниями не в память о богинях мести. Но что-то от овеществленного проклятия в них, несомненно, было. Древние почитали эриний и как богинь раскаяния. Но совсем под другим именем.

Под каким — Ралль не вспомнил.

Елена Грушко Зимний единорог

Сначала пропала тень.

Сначала пропала тень, но прозрачный шар еще сиял над сугробами. Там вились царские кудри, кипела многоцветная купена, рдела румянка и звенели все разом лиловые колокольчики и бубенчики. Чудилось, цветы стонут под гнетом собственной пышности! Распаленный их дыханием воздух трепетал, заставляя трепетать диковинное дерево, в кроне которого свили гнезда длиннохвостые папоротники, и звезды, серебряные и золотые звезды римской ромашки, поповника, тысячелистника и дикой рябинки были рассыпаны там щедрыми пригоршнями. А под деревом тянулся к розовой свече кипрея, вокруг которой обвились пчелы, белый чудесный конь с витым, словно драгоценная раковина, острым рогом во лбу. Тот самый, тот самый, бело-серебристый, будто ранний снег, тот самый, что сейчас проскакал по Кедровому распадку — легконогий, точно бежал во сне. Но, ворвавшись в ложбину, замедлил скок, оцепенел перед сверкающим шаром, в котором он — да, он же резвился на траве, а по ней стелился дымок цветения…

Белый единорог словно забыл, что по его следам бегут, запаленно дыша, серые звери.

Они напоминали волков, но это были, конечно, не волки. Еще третьего дня, когда Гервасий наткнулся на полурастерзанную тушу белого коня (то есть он так решил для себя: наверное, из Богородского отбился белый жеребчик, да и попал зверю в зубы), он подивился ярости, с какой было изорвано тело. Даже голова изломана клыками! Мороз и ветер обуглили кровь, и следы, схожие, пожалуй, с зимним следом рыси, слегка размазанные, вполовину крупнее летних, были почти заметены. Ведь в эту пору ветры с Джугджура часто прилетают на Сихотэ-Алинь, носятся наперегонки по долине Обимура, осыпая тайгу снежной колючей пылью. Обимур лежит в берегах оцепенелый, словно околдованный…

И все-таки Гервасий прочел следы. Хищник гнал белого коня через перевал, и в долине, после непонятного топтанья по снегу, настиг его в прыжке, оседлал, но был сразу сброшен, а конь, через несколько судорожных скоков, забился в кедрач и пал. И теперь, вспоминая отпечатки некованых копыт, Гервасий вдруг подумал: а если и там был не конь, а единорог? Такой же, как этот, что бьет копытами по сугробам — и в то же время резвится в цветах?

Полна диковинами обимурская тайга, но увидеть в ней сказочного единорога так же немыслимо, как… вышку ЛЭП на Луне. Однако глаза охотника не лгут. Л если единственный оставшийся в мире, а если последний единорог планеты вострепетал на пороге смерти перед взором Гервасия?

Мороз вонзался в горло. Белый единорог все ближе подходил к цветущему шару, который медленно колыхался в воздухе, и чуть заметно подрагивала его тень на сугробах. Тихо светилось звездное небо. Может быть, это одна из звезд прокатилась по небосклону и повисла над самой землей, чтобы приманить доверчивое дитя чуда? Гервасию почудилось, будто узор ночного полога сменился: вместо Большой Медведицы летели по небу одно за другим, словно в погоне, созвездия незнакомых очертаний. Гервасий мотнул головой, опустил взор к тайге.

По склону сопки к нему приближался зверь. Он был только похож, немного похож на рысь, но не вспарывал снег, волоча в прыжках лапы, а мчался так же легко, как единорог, не сминая сугробов, прихотливыми скачками, словно веселился в предчувствии удачи или заигрывал с оцепенелой добычей. Следом спускались еще трое хищников, а на гребне маячила вся стая.

Гервасий почувствовал, что иней тает на его усах от жаркого дыхания. Ветер перебирал вершины деревьев, шуршал черными, сморщенными ягодками элеутерококка, колебал светящийся шар и его тень, такую же синюю, густую, как тени кедров. А в нем… а в нем льнули друг к другу звездовка и ласкавец под завороженным взглядом белого, зимнего единорога.

Гервасий взбросил зауэр.

— Гал-лар!.. Гал-лар-р-д-до!..

Непостижимый рык-стон — и зверь прянул в сторону, крутнулся так, что выметнул из-под снега вялые листья, и они веером разбросались по снегу. Гервасий заметил, что на выстрел тотчас явились сойки, простегивая небо суетливыми стежками.

Зверь опять рванулся, сел на задние лапы, и Гервасий вдруг ощутил, что у него самого подвело колени- но зверь, вихляясь, снова побежал к единорогу, а стая стояла недвижно на склоне. И все вдруг смолкло вокруг, и даже дыхания своего не слышал Гервасий.

Белый единорог повернул голову, повел прозрачным халцедоновым глазом. Гервасий еле справился со скачущей мушкой, и, когда снова ударил выстрел, ему почудилось, что он сам ткнул хищника стволом в бок.

Зверя швырнуло в сторону, он сразу лег и протянул лапы, но тут же подпрыгнул, перекинулся- и боком, мучительно побежал, извывая:

— Гал-лар-до-о-о!..

Он сделал несколько неровных шагов, повалился и уже не поднялся.

Белый единорог неподвижно смотрел на Гервасия, светился рог над его тихими глазами. Сердце в груди Гервасия наконец-то дрогнуло, словно отозвалось Дрожи морозного воздуха. Невнятно померещилось ему какое-то всеобщее страдание — тайги, природы, этих сумерек, которые налетели так неслышно и пали на снега… Звездный свет колол ему глаза и выбивал слезу. Она застыла, не скатившись с ресниц. И сквозь Пелену Гервасий увидел, что стая уходит за перевал.

Белый единорог понуро побрел следом, нагнал Хищников, но они его словно не заметили. А в перламутровом круге поник воинственный шпороцветник, белозор погас, словно блудящий огонь на болоте, померкнул ракитник — золотой дождь. Цветущий морок исчез. Последнее, что видел Гервасий, были глаза и слезы травы.

Но сначала пропала тень.

…Гервасия вел четкий след на каменной, — осыпи. Камень был так гол и зол, что деревья сторонились его и даже многоглавый мох пятился. Но в узких следах, рядом с которыми осторожно ступал Гервасий, струилась северная линнея и нежилась камнеломка.

Он шел по следу и наконец добрался до поляны. Прохладное, нетронутое лицо той, что оставляла цветущие следы, качнулось на высоком стебле. Сонм дятлов, кукушек, сорок и синиц, не шевельнув ни единым перышком и зажав в горле свои самоцветные песни, тихо провожал Гервасия глазами. Деревья кругом стояли замерев, закинув кроны и не отрывая от небес слепого колыхания ветвей, словно бы следили движение звезд…

И тус кашкара — пьяная трава ударила в голову Гервасия. Он затопотал, забил в ладоши, заорал дурным голосом, пустился в пляс — в скок — в крик!.. Вопли его оборвали лепестки, повергли в прах летучую красу бабочек — они лежали, как брошенные при дороге цветы.

Гервасий поднял одну, встряхнул. Пыльца осыпалась с крылышка, и он увидел свое отражение в его мутно-перламутровой пластинке. Надул щеки и дунул! По крылышку пробежали трещинки, и лицо Гервасия раскололось в нем на четыре неровные, уродливые личины. А в вышине все еще шумело и кричало, и Гервасий наконец-то смог открыть глаза и уставиться в мутное оконце.

Уже разгорались далекие и холодные-костры небесные, хоровод планет рассыпался до следующей ночи с ее призраками. О сколько ликов ночи видел Гервасий за свою жизнь — в сугробах, складках сопок, в глуби Обимура, подлунной выси и в своих снах! Сны были чуждые ему, чужие, словно сосланные в его душу, и каждый раз он просыпался с привкусом крови во рту и ощущением причиненного кому-то горя…

Гервасий сполз с нар, оделся и, кинув на плечи тулупчик, толкнул дверь зимовьюшки.

Тысячи тончайших игл вонзились в глаза. Мороз! Ну и мороз! И солнце не в силах превозмочь стужу.

Ночью вдруг, с мимолетной оттепелью, ударил дождь, а под утро воротилась разъяренная зима, и метель-заметюшка заскользила по остекленелым сугробам, завилась вокруг льдистых стволов, силилась уцепиться-остановиться, да не смогла, скатилась по распадку на обимурский лед и усвистела вдаль. А над ледяным чертогом тайги, дробя тишину оглушительной музыкой, висел шумолет.

Гервасий закинул лицо к небу. Вроде и не вышел еще срок, совсем недавно завезли ему и продукт, и боевой припас. Хмыкнул: ну сколько он там ест! А патроны не тратит уже который десяток лет, уносит ящики в пещерку, вырытую в склоне сопки, ставит штабелем. Можно бы не корячиться, кидать пригоршнями порох, дробь и картечь в снег — тайга велика! — да боязно: а ну как взойдут по весне?

Тем временем грохот в вышине притихал: шумолет снижался. Неведомый горлопан заткнулся на полузвуке, когда летательный аппарат коснулся снега, и Гервасий услышал, как под ним хрустнул наст.

Из кабины вывалились двое в полушубках и, взламывая морозное стекло, заспешили к зимовью. Одного Гервасий знал: он всегда доставлял припасы, вот и сейчас торил по-хозяйски тропу, волоча два баула. Это был пилот шумолета. Другой оказался хлипок, но боек, с курчавой, аккуратно ползущей по круглому лицу бороденкой, которую мигом прихватил иней. На шее новичка болталась веревка с большой биркой. На бирке был его портретик.

Гость сунул свою бирку к самому носу Гервасия и зачастил:

— Вас приветствует интерпрограмма “Монстры Цивилизации”! Несколько слов для наших зрителей и слушателей.

Гервасий насупился, и непрошеный гость убрал бирку:

— Известно, что объединенное правительство Утвердило ваше право на нерушимое одиночество. Я вас отвлеку лишь на те несколько минут, которые Потребуются для разгрузки шумолета. Очередная передача программы “Монстры цивилизации” посвящена закоренелым долгожителям планеты. Мы уже побывали на плато Туюк-Су и в Новомосковской пустыне, где зарегистрированы случаи патологического долгожительства. Там мы встречались с вашими соседями по “Книге рекордов” Полунина: Протеусом Юрсусом и блаженным старцем Емелианом. Стандартный вопрос: боитесь ли вы смерти?

Гервасий молчал, глядя на тайгу. Позванивали ветви. Он-то знал, что тайга следит за ним, не давая шагу шагнуть без ее пригляду, не то что помереть!

Вынул из кармана старую, обсосанную трубку, стиснул сухими губами. Этот, из “Монстров цивилизации”, услужливо вырвал из кармана зажигалку.

Гервасий сделал отстраняющий жест:

— У меня быстрого огня давно не водится. Уголья стерегу, а новый боюсь зажигать. Как знать, что там успеет зародиться, жизнь прожить и погибнуть, во вспышке этой?

“Монстр” дернул бровью, но, похоже, был ко многому привычен.

— Хорошо, — сказал он. — Вы знаете, Гервасий, что даже лет сто назад, когда вы еще только ушли из Богородского и поселились здесь, в тайге, некоторые чудаки всерьез принимали вас за снежного человека? Я читал в старых газетах, что вы распугивали их страшным рыком. Скажите, а…

Он не договорил. Гервасий сунул холодную трубку в карман и, прямо в лицо незванцу, выходнул с Хрипом:

— Гал-лар-р!.. Галлар-р-до!..

Рыжая косматая шапка пала на глаза гостю. Он ударился спиной об остекленелую березу, а пилот, который уже возвращался к шумолету, погрозил Гервасию и украдкой усмехнулся.

Между тем “монстр цивилизации” выбрался из разломанного сугроба. Гервасий стряхнул с его полушубка снег и тихо сказал:

— Я лил слезу на засохший кедр. Когда она проникла сквозь сухую кору, дерево застонало. Это ожили жучки-короеды и бросились прочь от меня.

Бородатый гость сморгнул.

— А “галлардо” — это просто звукоподражательное слово, вроде звериного рычания, или оно что-то означает?

Гервасий покачал головой. О, если б знать! Этот рык, напоминающий чье-то имя, преследовал его нотами в течение столетия без малого, пока не сделался естественным для его собственного языка.

— И последний вопрос. Мы задавали его всем вашим, так сказать, коллегам. Долгожительство, по-вашему, это награда — или кара человеку?

Теперь шатнуло Гервасия. О мука, о мучение! Он еще недавно знал, что ответить, и сейчас пытался вспомнить, связать рваную нить своих мыслей, но огрубели пальцы за много десятилетий, тончайшая шелковинка выпадала из них.

Гость не дождался ответа и попятился к шумолету, сунув Гервасию небольшой алый диск, клейменный золотыми буквами.

— Интерпрограмма “Монстры цивилизации” прощается с вами и желает здоровья, счастья и долгих лет жизни! — быстро говорил он. — Примите на память этот одноразовый радиодиск. С его помощью через несколько минут вы сможете прослушать наш очередной выпуск!

Он ввалился в шумолет, дверь захлопнулась, и тут же музыкальный тайфун опрокинул Гервасия. Шумолет, с места взяв предельную скорость и высоту, мгновенно скрылся из виду.

Когда уши Гервасия вновь смогли различить звуки внешнего мира, а не только биение собственной крови, он понял, что диск в его руке источает голос. Бородатый гость вещал оттуда:

— …бывшему игумену Новомосковской обители блаженному старцу Емелиану. Послушайте, каков был ответ!

Затем диск испустил густой, словно добрая брага, взрев: “Да уж двести три годочка топчу земелюшку, а Господь все прибрать не хочет за грехи мои!”

— Тот же вопрос, — вновь произнес диск голосом “монстра”, я повторил и Протеусу Юрсусу, обитающему на леднике Туюк-Су, но убедился, что это бесмысленно. Юрсус твердит одно: “Memento pranivelli!” Что это значит, одному ему известно. Тогда я направился к Гервасию, жителю обимурской тайги. Его возраст уступает летам старца Емелиана, однако превосходит лета Протеуса Юрсуса. Гервасию сто пятьдесят один год, но выглядит он куда моложе, вполне крепок и бодр и даже умудрился перепугать меня, испустив свой знаменитый — тарзаний, как сказали бы в прошлом веке! — вопль.

И Гервасий тотчас услышал надтреснутый рык — “Гал-лар!.. Галлар-р-до!”, а затем хриплый голос — “Я лил слезу на засохший кедр. Когда она проникла…”

Диск продолжал сеять его слова, но вдруг их заглушил кто-то другой:

— Хэлло! Интерпрограмма “Aliens” вызывает “Монстров цивилизации”!

— Хэлло! — отозвался “монстр”. — Прием!

— Скажите, что означает этот рык Гервасия?

— Этого не знает никто. Видимо, какое-то звериное звукоподражание.

— Очень странно… Как вы знаете, наша программа называется “Aliens”. Те, кто знакомы с творчеством художников-фантастов прошлого столетия, может быть, вспомнят блистательные картины “The Alien”, “Aliens-4”, “When I was nine”, “The Last Unicorn”, самую знаменитую — “Winter Unicorn”2 и другие? Необычайное совпадение! Героя вашей программы зовут Гервасий…

— Да, — подтвердил ведущий, и Гервасий вновь услышал свой голос-стон: “…очнулись от дремы жучки-короеды и бросились прочь от меня”.

Ах, твари! Никаких приспособлений для записи Гервасий у них не видел, однако ж ухитрились украсть его голос, пустили его страдание по ветру, на потеху всему белому свету!.. Он размахнулся. Взвизгнул разрезанный диском воздух. Слова:

— Но ведь Галлар… — разбились вдребезги о настывший, окаменевший ствол огромного кедра — и исчезли навек.

Гервасий схватился руками за воздух. Ветер и слезы секли его лицо. О, что он сделал! Все эти годы пытался понять, что же напоминают ему звуки! И вот, когда подсказка была так близко!..

Вьюга взвилась рядом с ним, но, едва он протянул к ней руки за утешением, она отпрянула в дальние дали, недотрога. А струны ее, чудилось, все пели-выпевали: “Галл-лар-рдо! Галла-рдо!..” — странные звуки, которые Гервасий услышал еще тогда, давно… услышал, прежде чем у сияющего призрака пропала тень.

Ночью опять не спалось. Луна как стала с вечера над сопками против его окна, так и стояла там до утра недвижно. Деревья неслышно дышали за стенами зимовья, но иногда их задевал бессонный ветерок, и тогда Гервасий отчетливо слышал шорох тех двух осиновых листков, которых чудом не сокрушила зима, и они остались на ветке, простертой у самого окна. Часто, часто просыпался Гервасий от их взаимных признаний, а потом никак не мог снова вернуться в сны.

Он давно потерял счет годам, которые истекли. Множество состояний души сменилось в нем, как меняются времена года. О, тускла ткань ежедневной жизни в этой тайге, в этом зимовье…

Гервасий построил его потом, позже, когда уже пришлось уйти из Богородского. Пожалуй, не припомнить, почему он оказался в том умирающем селе. Где-то на дне его памяти лежал осадок другой, шумной, суетной жизни, меж каменных громадин, в металлическом грохоте, запахе красок, и только смутный образ женщины… золотистая комета, ее ночное лицо, так несхожее с лицом дневным… больно, думать об этом больно! Потом улочки-тропиночки Богородского, сонное тепло какой-то жалостливой, ее утешающий голос — но и это все просеялось, будто песок сквозь пальцы, осталось одно воспоминание: охота, зима, белый единорог, неизвестный хищник, цветущий шар…

Когда Гервасий воротился с той охоты — с ощущением содеянной беды, на него вдруг набросилась в сенях его кошка. Отодрал ее от себя — она кинулась снова; отшвырнул пинком, занес ногу для нового, но, непонятно чего испугавшись, позвал жалобной “Киса, кисонька моя…”. Кошка издала странный, утробный звук: “Ар-р-до!” — и бросилась от него, будто подожженная.

Еще Гервасий помнил, как, поджимая хвосты, удирали от него богородские собаки, даже самые свирепые и грозные, а коровы при его приближении метались в хлевах, заводя под лоб тяжелые глаза. Люди тоже сторонились его, и даже та, жалостливая и мягкая, белела в просинь, хотя и билась ночами от неумения объяснить собственный ужас, от неотвратимости расставания.

А вскоре случилось первое предвестие его судьбы.

Это была все та же зима, да, все та же, когда он встретил белого единорога, и на переломе ее к селу пришел тигр. В тот сезон в тайге было мало кабана а чуткого изюбра, видно, редко удавалось скрадывать. За месяц тигр “снял” с цепи десяток деревенских собак, вламывался в курятники, в стайки. Охотники пытались отогнать его залпами, ночью гудели трактора…

Неделю деревня прожила спокойно. А вскоре с тигром столкнулся Гервасий.

Он возвращался с путика. Солнце уже упало в сугробы, но растопить их не смогло — застыло, сгинуло, сумраки наступали. И тень в ложбинке Гервасий принял сперва за густую предвечернюю тень. Но тигр, который залег там, был разъярен одним лишь запахом человека — ведь люди так немилосердно отогнали его от деревни, от собак!..

Гервасий успел выстрелить, пока длились прыжки, но только на мгновение смутил тигра. Показать ему спину — верная гибель.

На дерево!

Гервасий подпрыгнул, уцепился за толстый дубовый сук, но руки скользнули, он повис, и в эту минуту тигр, встав на задние лапы, зубами и когтями потащил его вниз, навалился… И Гервасий едва не потерял сознание, когда тигр вскочил, брезгливо ткнул его лапой, будто падаль, — и отпрыгнул. Только подлесок затрещал. Только его и видели!

Тогда Гервасию первый раз явилась смутная догадка о долгом грядущем одиночестве. Но разве мог юн помыслить, что продлится это сто лет, сто десять… сто двадцать… бесконечность?

Сколько-то он еще промаялся в Богородском, потом попытался вернуться в город, но и там задыхался в отчуждении, и тогда опять пришел в Кедровый распадок и зарылся в сопку. Он выбрал соседство кедрача, потому что другие деревья сквозят зимой, а ему хотелось, чтобы его никто не видел, коли так.

Гервасий по одному вынимал из склона трещиноватые, слоистые камни, пока углубление не сделалось достаточным, чтобы поставить лиственничный сруб. Пол в зимовье был земляной, плотно выложенный березовыми жердями. Железная печка, оконце, бревенчатый потолок, в него набиты гвозди, на которых в мешочках висели продукты. Старая охотничья привычка хоронить их от грызунов действовала, хотя ни одно живое существо не заглядывало к Гервасию в зимовье.

Тяжелая, зимняя дрема владела им. Когда ветер метался меж стволов, то затихая, то взвивая вновь, Гервасию чудилось, что тайга задыхается от ненависти к нему. Иногда в промельках темного, гладкого льда ему виделся пугающий взор Обимура. И все же выносить это было легче, чем гнет людской необъяснимой злобы. Должно быть, он всегда в тайне желал одиночества. Но не такого же бесконечного! Не такого же!

Поначалу он еще пытался найти единорога. Ждал на солонце, искал следы на водопое: берег там был сильно выбит, но отпечатков его копыт Гервасий не видел. А как он искал след хищника! Но нет, ничего.

По весне выложенная дерном крыша зимовья прорастала травой, деревья-стражники в округе уже сменились за время одиночества Гервасия, но иногда он вдруг, ни с того ни с сего, выскакивал из зимовья и начинал хватать снег, швырять в свою тень, стараясь засыпать ее, схоронить в сугробе-саркофаге. Может быть, и он пропадет с земли, если сначала пропадет тень?..

Однажды Гервасий заметил, что на морозе его дыхание не обращается в парок. Совсем, значит, остыла грудь, однако же сердце еще толклось в своей темнице. Оттого, что билось оно так медленно, Гервасий — он вдруг с ужасом понял это! — перестал стареть. Река Времени лишь омывала его тело, а не захлестывала, не тащила по течению. Точно так же безучастно скользила она по предметам, которые его. окружали: одежда не ветшала, зимовье не рушилось, огонь в печурке не гаснул, не портились продукты (за ними он сперва ходил в Богородское, потом же, когда село опустело, а Гервасий стал известен как отшельник-долгожитель, их стали доставлять на вертолете, позже — на шумолете). Тогда-то он и понял свою судьбу.

Давно уж не подходила к зимовью Смерть, как ни манил он ее. А ведь прежде нет-нет, да и замечал он по утрам, средь множества звериных, и ее глубокий тяжелый след, до краев заполненный льдом. Ныне же он мог сколько угодно лелеять в ладонях ковылинки роняя на себя их семена, жаждать, чтобы проросли они из его груди, из сердца поднялись! И ночью, лежа меж мертвых деревьев сруба, с особенной сладостью вспоминать, что крыша его зимовья уложена дерном, а ведь дерном обкладывают могильные холмики… Наверное, кому-то из людей его страстная мечта о смерти показалась бы чудовищной, но он уже давно не думал о людях.

Струилась река Времени, возникал полусвет весны, потом солнце отмеряло зеленоцветные месяцы, потом лето пытало тайгу огнем, а на смену ему приходил полумрак осени. Но Гервасию мнилось, что его жизнь в тайге всегда была зимней, заснеженной, завьюженной.

Он часто стаивал на обимурском обрыве. Ночами оттуда, от реки, исходила столь глухая темь, будто Гервасий наклонялся над кладбищем мирозданья. А днями он ловил в темной воде свой скользящий взор. Стоя над Обимуром, Гервасий иногда вдруг начинал мерно клониться, словно былина, из стороны в сторону, ловя ветер, надеясь: вдруг вихрь сорвет его, швырнет с обрыва, разобьет… Однажды, когда он так тяжело раскачивался, чуть не касаясь плечами земли и воздев напряженные руки, на ладони ему легло колючее зимнее облако, чтобы качаться вместе с ним и осыпаться снегом.

Да, снег той зимой выпал раньше, и раньше началась тоска…

Итак, он стоял над Обимуром. Это был, пожалуй, ноябрь. В реку уже окунул руки мороз, у кромки воды легли дрожащие забереги. Долгое тело реки содрогалось в ознобе.

Острый снег заметал Гервасия, а он не трогался с места. О боже, если ты не зовешь меня к себе, то я приду к тебе без зова! Ответь мне, куда же загнал я душу свою? Где она скитается теперь? Зачем ты не отнял у меня разум вместе с даром смерти?

Должно быть, день сменился ночью, потому что в вышине маячило блеклое от страха лицо месяца, а меж звезд бушевали ветры. Тела своего Гервасий уже не чуял, однако он отчетливо ощущал, как плывет под ногами земля — плывет от запада к востоку.

Солнце прильнуло к его затылку своей горячей щекой. Откуда солнце, Гервасий ведь помнил, что мороз!.. Наконец он сообразил, что это предсмертный бред, и отдался ему всецело. Он снова шел куда-то, хотя знал, что стоит на обрыве. Кто-то неслышно кричал ему вслед, и это беззвучие надрывало душу. Он возмечтал о звуке, и ему отозвался дождь. Дождь шумел, бил в белые зонты дудника, но вот снова вырвалось на небо солнце. Дождь замер. Лес остекленел.

Золотой солнцегляд поднял голову к светилу. В сердцевинку его ударил небесный огонь, и те самые капли, которые только что давали цветку прохладу, воспламенили его. Цветок разгорался, будто костер. А вокруг, под гнетом солнца, тлели жарки, дымились, будто уголья, черные ягоды и черные цветы сон-травы, белладонны и грозно-синей горечавки. Горел и сам Гервасий!

Птица-кукушка на миг повисла против солнца, но тут же была, дерзновенная, спалена и осыпалась на траву пеплом, который пророс пестренькой дремой — кукушкиным цветом. Гервасий понимал, что и он сам сейчас перегорит и разлетится пеплом по лесу — он, случайность в мире божественных закономерностей, но едва эта мысль коснулась ума, как перед Гервасием возникло что-то… он не различал, но знал: это существо он уже видел, видел тогда… прежде, чем пропала тень!

И теперь, замерзая на обрыве, краем полумертвого уже слуха Гервасий расслышал вдруг шорох осины, которой он изредка касался леденеющей спиной. Этот шепот подхватила ближняя береза, испуганно всплескивая легкими ветвями. Подняла панику липа. А когда весть достигла кедра, тот издал мощный, тяжелый гул, который подхватила вся тайга.

Гервасий не сразу смог отличить шум деревьев от шума крыл, но вдруг его закоченевшую шею обожгло свистом, а в плечи, в спину, в голову ударили крепкие клювы.

Вороны! Филины! Вороны, филины налетели на него стаями, вырвали из объятий стужи, погнали от обрыва, заставили бежать, шевелиться, снова жить и отстали не прежде, чем пригнали к зимовью, распахнули взмахами крыльев дверь, повергли Гервасия на жердяной пол, к огнедышащей, живой печке. А его не покидало ощущение, будто не одни лишь птицы сопровождали его, но и березы, пихты, кедры, осины неслись вскачь, развевая сухие кольца лимонника и плети актинидии.

О, дерево — это не одно существо, нет! Это огромная семья, сплоченный мир! Иначе как они все могли узнать о том, что замыслил Гервасий, как передали тайге эту весть и собрались с силами отогнать преступника от спасения?

Отдышавшись и дождавшись, когда утихли вдали крылья и отошли от окна длинные ночные тени следящих за ним деревьев, он вышел из зимовья со свечой и стал так в ночи. Созвездия слетелись со своих насиженных мест в одну стаю и смотрели на него мириадами недоверчивых глаз. Звериное око Марса горело нескрываемой злобой, а Сириус почему-то точил слезы…

Заключенная в оковы стужи, под стражею бессонных метелей, тайга была недвижима, словно и не бесновалась только что в последних усилиях осени. О, давно Гервасий понял, что его прежняя, городская и сельская, жизнь шла лишь на берегах тайги, а ныне он стоял в самых пучинах ее. Он не замечал тайги, как не замечал, что дышит, но теперь благодаря ей вновь призадумался: да что же он сделал тогда, давно, давно?

Свеча ровно горела на морозе — ничто не тревожило ее огня. Она уничтожала тьму, но после ее света снова сомкнётся ночь. “Из света в сумрак переход…” Забытые слова!

Гервасий слушал. Чьи-то голоса, чьи-то сущности оживали в нем и нашептывали… Он слушал.

Что, если земная жизнь есть лишь мучительный путь от низшей — к более высокой форме бытия разума и чувства? Да, прежде всего чувства, ощущения своей нерасторжимости с миром, родства с Космосом! И конец этого пути, сам переход, отмечен страданием, смертью. А если видение в самоцветном шаре было призраком того самого послежизненного будущего для белого единорога? О, сколь же сладостно такое видение среди снегов и льдов! Сказал же некто мудрый… память Гервасия медленно брела сквозь десятилетия… что у каждого живого существа есть два — три образа, светлых и самых дорогих, которые хотелось бы увлечь за собой в последний сон., если только какой-нибудь образ в силах перешагнуть порог, разделяющий мир Жизни — и мир после Жизни. Значит, в силах? Они и составляют суть послежизненного бытия. Немудрено, что белый единорог ушел тогда за хищниками: молить их принести ему погибель. А стая не тронула его. Не значит ли это, что лишь один зверь, вожак… тот самый, кого застрелил Гервасий, навевает своим жертвам предсмертное диво видений? Только он. Только им. Но чьи же несбывшиеся счастья посещали Гервасия в видениях и снах?.. О, какую же волшебную цепочку Природы разъял он двумя выстрелами своего зауэра? О какой невозвратимой потере возвестил предсмертный крик: “Гал-лар-р-до!..” Или то был зов о помощи? Кому? Создателю?..

Резко зашумело рядом, огонек свечи упал набок и погас, но тьма не сгустилась вновь, потому что прямо против лица Гервасия повисли горящие желтые глаза.

Филин! Может быть, один из тех, кто гнал жалкого самоубийцу в зимовье!

Гервасий робко протянул руку и услышал, как рукав полушубка затрещал под цепкими когтями. Трепеща мощным веером крыл, так что волосы Гервасия взлетали и падали, филин удерживался на его согнутой руке, все так же пристально светя в глаза.

— Что прилетел? Проверяешь, не задумал ли снова чего-то? — спросил Гервасий. — Молчишь… Да, от вас не скроешься. Или… или ты… почему ты явился именно сейчас? Когда я начал понимать… Значит, я понял, да? Я наконец-то все понял, да?!

Филин не отозвался на его крик-рыдание. Снялся с руки и сгинул в морозной ночи. И шум его крыл затих.

Гервасий пошел куда-то наугад, пока не ударился о дерево. Он притиснул лицо к шершавой коре, узнал черную березу и заплакал, и дерево впервые не отстранилось, а лишь тихонько вздохнуло у его щеки.

Что оно могло поделать?.. Но и оно, и оно жалело до самой своей сердцевины, что понимание не озарило Гервасия прежде, чем он спустил курок, — прежде, чем пропала тень.

Когда в очередной раз появился шумолет, Гервасий попросил пилота привезти бензину. Пилот вытаращил глаза, но ни словом не поперечился, тотчас полез в кабину и вытащил небольшую канистру. Пояснил:

— Понимаешь, дедок, шум шумом, новая энергия новой энергией, а у двоих из нашего авиаотряда эти новые моторы отказали на самом “потолке”. Один парень упал в море — к счастью, на пути регаты, его сразу подобрали, а другому не повезло — разбился на Кавказе. Бензин, конечно, дефицит, приходится заправщикам из своих кровных приплачивать, и воняет он, но я пару канистр всегда имею в запасе на всякий пожарный случай. А потом, знаешь, — понизил он голос доверительно, — иногда и нарочно перейдешь на аварийный двигатель, чтоб этой муз-зыки не слышать. Хорошо так, знаешь! Мотор ревет, а ощущение, будто тишина вокруг гробовая. Вот как тут, у тебя. Замечательно здесь, верно?

Гервасий кивнул. Пилот расхрабрился и, достав какую-то открытку, попросил автограф. Гервасий неуклюже поставил крестик — что-что, а буквы давно выветрились из памяти.

Он был растерян. Не ожидал, что горючее попадет ему в руки так быстро. Думал, придется ждать. Время, конечно, у него было, но теперь, когда замысел обретал реальность, он страшно заспешил, засуетился… Да, спешить следовало. Как бы не пронюхала тайга о его замысле! Как бы не помешала! Он ведь намерен поторговаться с ней — поторговаться не на жизнь, а на смерть…

Берлогу эту Гервасий приметил еще осенью, и именно тогда промелькнула мысль, что если на выворотень, под который зарылась медведица с двумя сеголетками, навалить пару хороших бревен, туда по-умному вбить сушняк, а главное — быстро подпалить, на что и нужен был бензин, то медведице не расшвырять завала, даже если она и успеет проснуться прежде, чем ее удушит дым. Потерять берлогу он не боялся: ближние будылья, нависшие ветви, да и сам выворотень были густо помечены куржаком — заиндевелым дыханием медвежьего семейства.

Теперь Гервасий был хитрее, осторожнее, обдумывал свой план, лишь когда сидел взаперти в зимовье. Мало, конечно, надежды, что стены избушки оградят его от всепроникающей слежки тайги, но они хотя бы ослабят силу его мыслей, не дадут им выйти вон и обнаружить себя.

Под утро, когда звезды до того устали, что их прозрачные глаза начали слипаться, Гервасий взялся за дело.

Сначала он срубил два мертвых, но еще крепких кедра, и подтащил их как можно ближе к берлоге, однако пока не завалил ее, чтобы тайга не успела прежде времени дознаться, в чем дело. Нарубил и натаскал сушняка.

К вечеру еле доплелся до зимовья, но еще до света опять взялся за работу.

Нелегко, однако, оказалось уложить бревна именно так, чтобы они перекрыли выход из берлоги! Гервасий корячился едва ли не до полудня, все время опасаясь, что медведица проснется, а тайга набросится на него. Но нет, обошлось. Сушняк лег куда как лучше! Для надежности принес и несколько пачек пороху из своих запасов. Канистра стояла наготове Гервасий тщательно облил нагромождение стволов и сучьев и запалил факел.

Он стал спиной к завалу, прикрывая его собой, и повернулся лицом к чаще. И с наслаждением рассмеялся: такой всепоглощающей тишины он не слышал никогда в жизни. Чудилось, разом, мгновенно, У деревьев, сухих трав, птиц, зверей, спящих личинок перехватило дыхание.

— Вот теперь вы все у меня в руках, да? Филины, вороны, кедровки и кедры, пихты, осины!.. А ну-ка., пораскиньте мозгами, зачем это я тут стою с огнем в руках — с огнем, которого вы боитесь как смерти? Вот-вот, о ней, о смерти, я и поведу речь.

Хватит! Я ждал слишком долго! Я устал ждать! Вы все — мои тюремщики, но я обведу вас вокруг пальца. Я ускользну от вас, и вы сами поможете мне!

Что-то хрустнуло вдали, может быть, за много верст, но Гервасий отчетливо расслышал этот звук и наклонил факел поближе к бензиновому запаху:

— Эй вы там! Еще одно движение — и поздно будет! Слушайте меня все! Все, кто живет в этой тайге и кто приходит в нее неизвестно откуда! За жизнь тех, что спят в берлоге, за мать и ее детей, я прошу немного. За их жизни я прошу себе смерти!

Тайга перевела дыхание, и этот вздох оборвал с факела клок пламени.

— А ну!.. — завопил Гервасий, с юношеской легкостью взлетая на завал. — Потише! Не вздумайте меня обмануть! Не вздумайте опять нагнать на меня крылья и клювы птиц, не посылайте шатунов и тигров! Огонь поспеет прежде… Но вы и не бойтесь раньше времени. Я слово сдержу. Вы только дайте мне знак, что игра будет честной, — и я сам разберу завал. Дайте знак!.. Покажите мне белого единорога!

Почудилось, тайга отшатнулась от него. И опять наступило затишье.

И что бы ни делал Гервасий, как бы ни бесновался, каких бы ни выкрикивал угроз, насколько близко ни подсовывал бы факел к сушняку, политому бензином… тайга молчала и молчала, то ли в ужасе, то ли в ненависти, то ли в бессилии.

Гервасий поднял лицо к небу. Звезды дробились, множились, кололи глаза лучами. Он сморгнул слезу — лучи у звезд сломались.

Делать было нечего. Гервасий тяжело слез с древесной кручи, швырнул факел в снег — оглушительное шипение, будто разом проснулись все змеи в тайге! — и принялся разбирать завал.

Светила и зарницы сходились в высоте, освещая его работу. Ишь, тоже собрались… собрались поглазеть, как у него не хватит злобы уничтожить жизнь. Не иначе, и тайга заранее знала это! Могла позволить себе затаиться, выждать, пока сам собою не сгаснет в нем огонь азарта, злости, надежды. Да что лукавить с собою? Он ведь с самого начала задумал откровенный шантаж. С тех самых пор, как удивительный хищник издал предсмертный зов: “Гал-лар-до!..”, Гервасий не убил ни одного живого существа. Хотел, да не мог, потом не хотел и не мог, так что поздно начинать сначала. Он-то знал это! Выходит, знала и тайга.

Все. Он проиграл. Проторговался. Теперь действительно надежды нет. Гервасий не сомневался, что запали-таки он костер и бросся в него сам, огонь вмиг был бы развеян тысячими крыл, засыпан тысячами лап, дрова растащены тысячами когтей. А поджигатель остался бы жив и невредим. Так и так — нет ему пощады, нет ему смерти!

Гервасий отупело трудился, а тайга затаенно дышала ему в спину. Наконец, освободив вход в берлогу, он сел поодаль, на стволе того самого кедра, который должен был бы жарко пылать.

Великолепная светлая зимняя ночь реяла вокруг. Где-то там среди хребтов, Обимур бесшумно завивал подо льдом свои темные кольца. Метелица-тонкопряха уронила куделю, пошла было чесать ее о частый гребень тайги, но сразу же смутилась тишиной, смотала свои вихри, затаилась.

Гервасий смотрел в небо, испещренное светящимися следами неведомых зверей. Впрочем, что же в них неведомого? Вот отмерены прыжки волка. Била копытом в сугроб косуля. Стелилась в беге лисица… Простегивал мелкую строчку горностай. А это…

Новые следы возникали в ночном небе, вспыхивали ярко, ярко, складываясь в узор, который Гервасий узнал сразу, словно не больше столетия, а всего лишь, час назад заглядывал в атлас звездного неба Яна Гевелия. Но откуда здесь, в северном полушарии, воз~ никло экваториальное созвездие Monoceros? Monoceros… латынь. Что это слово значит? Откуда-то пришло еще одно незнакомое слово: Unicorn, и тотчас вспомнилось: это означает — Единорог!

Белый, сияющий как снег единорог торил тропу в небесах и уже достиг вершин самых высоких кедров. Самосветные копыта легко касались ветвей, пока единорог не спустился на снег и не поскакал прямо к Гервасию.

А он уже понял, что пришло долгожданное… и торопливо раздвинул на груди одежды, обнажил сердце, чтобы встретить удар витого рога, который источал мягкое, подобное лунному, свечение.

И в это время негромко запел зимний рассвет Под его мелодию восцвели все потаенные, зачарованные папоротники! Радуга перекинулась от призрачного сердечника до морозного белоцветника. Рой детских улыбок шумел, жужжал, вспугивая зайца, спавшего на листке лисохвоста.

Ноги Гервасия повила повилика, доверчивый вьюнок поднял к нему взор, и множество, множество лиц засветилось меж зарослей душицы и мятлика, перепевалось, вздыхало. Гервасий видел, как из их дыхания соткалось склоненное к белому плечу женское лицо. Оно светилось, будто утренний снег в полумраке.

Выточенный изо льда морской конец взвился на гребне трав и грянулся галопом в глубины обимурские, откуда возрастало невиданное дерево. Крона его была усыпана самоцветами, они сверкали, словно множество манящих глаз! С нефритовой зелени струилась вода, и, выдыхая сладострастное: “Гал-лар-до!..”, из разомкнувшегося ствола выходил неведомый зверь. Чудилось, весь он был сплетением листьев и трав, но с красными метинами выстрелов Гервасия на боку. Рядом стоял белый, снежный, зимний единорог. Они оба ждали Гервасия, и тот торопливо шел к ним среди цветов, которые словно бы произошли от любви гвоздики и степного качима, чернокудренника и яснотки.

А над сугробами Кедрового распадка, меж снежинок и звезд, которые медленно сходили с небес, реял зияющий шар. Тайга тихо смотрела, как он возникал, над кровоточащим следом человека.

На сначала появилась тень…3

Елена Грушко Ночь

Была уже ночь, когда Ерасимов возвращался домой. В стеклах тлел лунный свет, на углах мерцали недобитые фонари.

Влажно, горьковато пахли тополя. Ветер сдул все сережки, и утром тротуар казался усыпанным малиной. Сейчас под ногами тихонько похрустывало. Ерасимов старался ступать мягче, но тут же забывался, й шаги его опять становились тяжелыми шагами обиженного человека…

Вдруг впереди послышалась возня. Ерасимов поднял голову. Под аркой сопел мужчина:

— Да погоди!.. Да куда ты!..

Резко, тонко стонала женщина. У Ерасимова мурашки по коже побежали. Ноги сами понесли его в подворотню.

Там было темно и узко, как в горлышке пивной бутылки. Ерасимов даже размахнуться не мог, не ободрав кулака о кирпичные стены, он не различал ни правого, ни виноватого, а потому сгреб обоих в охапку и выволок на тротуар. Женщина сразу поникла на землю, а мужчина рванулся было, да Ерасимов держал крепко.

По сравнению с провальной тьмой подворотни здесь, под звездами и луной, было очень даже светло, и обидчик показался Ерасимову чем-то знакомым — и уж совсем не похожим на злодея-насильника: небольшой, толстенький, мягкий, словно бы даже пушистый: такое впечатление производили его волосы и курточка.

— Скотина! — крикнул Ерасимов, треся его что было сил.

— Да я не… я не… — заикался в его руках мужичок. — Да нужна она мне семь лет!

Обидчик был пьяноват, поэтому не столько испугался, сколько возмутился. Дергался, как жирненький карасик на крючке, и пыхтел:

— Пусти! Ты что?! Я же Генка Щекиладко, из котельной! Со смены шел, а она…

Ерасимов вспомнил, что и правда слышал фамилию Щекиладко на одном из собраний, еще когда работал на заводе, да и видел его, конечно. А Щекиладко продолжал рваться:

— Я ее поймать хотел. Показать!..

— Зачем? — не понял Ерасимов. — Кому? Что показать?

На миг он ослабил хватку, и Щекиладко выскользнул. Отскочив, крикнул:

— Нужна она мне! Я семейный! Двое пацанов! Да ты погляди, погляди только! Она же босая и… — Тут он произнес какое-то слово, Ерасимову послышалось — “горбатая”, а Щекиладко, словно понимая что ему ничего больше не грозит, двинулся под арку, демонстративно напевая:

— Ай ку-ку, ай ку-ку, мне бы тол-стень-ку!..

Ерасимов наклонился над женщиной. Она неловко вытянулась — похоже, в обмороке, ноги у нее были босые, а под просторными складками серебристого плаща угадывался… горб. И правда горбатая!

— Убогую обидел! — прорычал Ерасимов и на миг удивился этому слову в своих устах. — Я тебе!.. Гад!

Но Щекиладко рассыпал вдали такую частую дробь шажков, что стало ясно: его уже не догонишь.

Ерасимов опять склонился к женщине. Она не приходила в себя. “Скорую” вызвать! Автомат на углу сломан, до ближайшего два квартала и сто процентов, что и тот… А как оставить ее валяться на холодном асфальте? Лучше пойти домой и там позвонить, тем более, что вон он, дом.

Ерасимов осторожно подхватил женщину под голые колени и горб. Очень тяжело было, неловко, на он напрягся и медленно двинулся вперед.

Жил Ерасимов на третьем этаже, и эта был единственный этаж, где горела лампочка, поэтому он сперва долго брел по крутой лестнице, нашаривая ногами ступеньки, еле удерживая незнакомку, которая безжизненно оттягивала ему руку, и то пугался: не померла ли она с испугу, — то злился на жертву Щекиладки. Впрочем, винил больше себя: зачем навязал себе и эти хлопоты, и эту тяжесть, и эту ответственность. Не бросишь же ее теперь здесь, на полдороге, придется тащить к себе, терять время… а спать хочется — спасу нет!.. И почему-то Ерасимов подумал, что к литературе он последнее время относится так же, как к этой ноше: бросить невозможно, но понимаешь, что не стоило и связываться. Горько стало в горле…

Он почти добрел до своей двери, когда женщина вдруг упруго вздрогнула в его руках. Очнулась, слава богу! Ерасимов хотел помочь ей встать, но его нога скользнула, он дернулся к перилам — и уронил незнакомку.

А она почему-то не упала. На миг повисла в воздухе и вдруг подобно огромной ночной бабочке, Слепшей от света, заметалась по узкой лестничной клетке, то касаясь пола, то ушибаясь о стены и потолок, подняв облако пыли, перемешанной с известкой, болезненно вскрикивая при ударах, вновь бросаясь на стены, словно птица, которая стремится вырваться на волю, разбив преграду своим телом и сильными крыльями. Так вот что крикнул на прощание Щекиладко. Не горбатая, нет! “Она босая и крылатая!” То, что казалось горбом и широким плащом, было крыльями!..

Его оцепенение прервал испуганно-ночной, осторожный и в то же время полный неистового любопытства звук. Такой звук возникает, когда пытаются бесшумно преодолеть сложную заградительную систему замков и цепочек.

Даром окатило Ерасимова — взмокли волосы на шее, а потом в холод бросило. Он кинулся к своей двери, вырвал из кармана ключ, вонзил его в скважину, и, когда вбегал к себе, ударило мыслью, что лучше бы сейчас захлопнуть дверь — проснуться от непостижимого сна, но летунья, словно почуяв спасение, ворвалась во тьму ерасимовского коридора, и дверь захлопнуло порывом ветра. Тут же раздался тяжелый и мягкий звук: сорвалась вешалка с одеждой.

Потом стало тихо. Тихо и темно. Через окно комнаты вошла луна, узкая бледная полоска, словно зыбкий мост, пролегла от окна до коридора. И слова, призрачные, как лунный луч, возникли в уме Ерасимова, будто кто-то прошептал ему на незнакомом, но понятном наречии:

— Как тебя зовут?

— …

— Да ты не бойся!

— Я не страшусь тебя, о незнакомец беспечный. Ты мне обречен!

— Ничего себе! Не успела увидеть… Если я холостой, так это еще ничего не значит. Я ведь тебя и не разглядел толком. Кажется — извини, конечно, — ты женщина не моего типа. Я предпочитаю маленьких черненьких. Опять же, крылья твои… А какого цветя у тебя глаза?

— Не знаю о том.

— Ну не злись ты!

— Нет, я не злюсь.

— Что ж глупости говоришь? Кокетка! Чтоб женщина не знала, какого цвета у нее глаза…

— Не называй меня женщиной, не нарекай еловой чуждым.

— А? Пардо-он… И помыслить не мог, чтоб в наше время еще хоть кто-то… Ну, твои проблемы! Впрочем, ясно — крылья. Да, как-то трудно представить… Черт, неловко вышло. Ну извини, не дуйся. Погоди, сейчас свет включу, кофе сварим.

— Нет!!!

— Чего ты? Торопишься, что ли? Дома ждут? Не пойму вообще, как только тебя на улицу отпускают, да еще одну. Такую если неожиданно увидеть, с перепугу можно… это… Извини, конечно. А ты отсюда далеко живешь?

— О, далеко!..

— Ты прости, я, наверное, назойлив, но… ты так и родилась с… этим?

— Да. От рожденья меня носят крылья по свету.

— Вернее, ты их носишь, бедолага.

— Мы все такие — и жребий наш не тяготит нас.

— Да ты что?! Вся семья, что ли?!

— Да, мои восемь сестер от рожденья крылаты.

— Господи! Девять крылатых девок!.. А родители твои тоже уроды? То есть это… извини, я…

— О нет! Наш отец — луноликий, солнцекудрый красавец. Небесноокий и среброногий владыка…

— Ух ты, ну и штиль! Ты стишками, случаем, не балуешься?

— Что, объясни, эти слова означают?

— Стихи, говорю, не пишешь?

— Нет! Я не из этого племени…

— Ну и слава богу. Надоели стихоплеты — и стихоплетки тоже.

— Отчего же? Не сам ли ты услаждаешь себя ритма и рифмы игрою?..

— Что же, что сам! А кстати, откуда ты знаешь?

— Об этом известно мне.

— Ну откуда, а? Наверное, читала что-то мое? И как? Нравится?

— Нет.

— Нет?! А… ха! Ну-ну.

— Ты рассержен?

— Да нет, почему? Просто… могла бы хотя бы из вежливости сказать: мол, ничего, читать можно. Конечно, стихи — дело субъективное, но их ведь хвалили. И в прессе, и не раз! Есть, конечно, такие, как ты… А чьи же стихи тебе нравятся?

— О, очень не многих!.. Среди других знала я женщину в годы иные. Она умерла от несчастий сердечных. Но творенья ее…

— Да, знаю я таких бедняг. Что-то с мужиком не сложилось, взбрыкнет — а потом всю жизнь убеждает себя и читателя в том, что любит только его, его — единственного, себе душу травит, а ни ей до него, ни ему до нее, в сущности, дела нет.

— Нет, та иною была…

— А, все одинаковые. Ну-ка, выдай что-нибудь ее.

— Смысл твоих слов мне опять непонятен.

— Прочти, говорю, ее стихи какие-нибудь, если помнишь.

— Помню. Послушай.

— Да-а? Так… А еще?

— Значит, это твоя знакомая написала?

— Да.

— Ну надо же! Слегка старомодно, ты не находишь?

— Что говоришь ты?

— Да ничего… И когда же она умерла? Давно?

— Да — для тебя. А для меня молода и жива она вечно.

— Ты что, думаешь, я совсем пинжак? Погоди-ка.

— Нет, нет, не надо огня!

— Да ладно, в коридоре-то я не включаю, чего всполошилась? Сиди себе. Я только в комнате, сей. час… книжечку одну возьму. Это из “Всемирки” — “Античная лирика”. Шутишь ты слабо, подруга. Это же все стихи Сафо.

— Да, ее так называли!

— Ничего, конечно, стишата:

Так что недооценила ты меня. Кстати, я вспомнил… тогда, в те времена, когда эта твоя Сафо жила без всяких античных богов шагу было не ступить! Видишь? Еще одна ценнейшая штука. Зачитал, между нами говоря, в научке, за что и вытурен был. Но это детали. “Мифологический словарь” — читала? Так такие, вроде тебя, бабы с крыльями, знаешь так называются? Гарпии! Ясно, кто ты?

— Нет, нет, о нет! Я не гарпия! Нет, нет, о боги!

— Да ладно, чего? Успокойся, я не хотел тебя обидеть. Не гарпия — и не надо. Кто ж ты такая?

— …

— Да скажи хоть, как зовут!

— …

— О господи! Ну характер! Я же не со зла. Ну прости. Да ты плачешь, что ли?! Не могу я. Ну не надо, ради бога. Вот, вся намокла. Ну иди сюда. Тихо, тихонько… Успокойся. Кач-кач-кач… а-а-а… Ну, все? Посиди, ничего, не такая уж ты тяжелая. А знаешь, крылья у тебя на ощупь такие мягкие… Совсем не как птичьи. Какие-то бархатисто-синтетические. Будто кожа у маленького ребеночка. А на щеках кожа еще нежнее. Удивительная у тебя кожа! Как… прямо как лепесток розы. Ну вот, я тоже заговорил как твои древние. Лилейноликая ты! Вообще ты красивая. И волосы потрясающие. Чистое золото! Златовласая, лилейноликая… Тебе уже кто-нибудь говорил такие слова? Да, извини, я опять забыл про крылья. Знаешь, если б не они, ты бы любой маленькой-черненькой сто очков вперед дала. Маленькие все какие-то коротконогие, а у тебя ножки прямо для мини. Ну, ты успокоилась? Видишь, как я стараюсь, какие комплименты расточаю? Стройноногая, крутобедрая, острогрудая… Ты извини, это ж просто эпитеты, безотносительно… Ей-богу! Э… Слушай, может, ты сойдешь с моих колен? Я не устал, но… Все-таки удивительное у тебя лицо. Так и хочется погладить. Губами прикоснуться. Ресницы какие длинные. Что это за духи у тебя? Голова кругом. Кружится голова. Какие у тебя руки горячие, умереть можно! Подожди, ну не уходи. Я… ты с ума сводишь. Не надо, лучше уйди, я не могу… У тебя губы соленые. Милая!

Луна поднялась выше, раскалилась добела, вся улица стала как бы продолжением лунного луча: бледно-серебристые дома, слепо-голубоватые окна, призрачные, как дым, деревья…

Ее звали Муза. Сначала, когда она, между поцелуями, открыла свое имя, Ерасимов только мимолетно удивился его старомодной изысканности, но уже вскоре, ломая пальцы на узких плечах, на ее упругих крыльях, он осознал, что значит это имя и эти крылья. Муза. Его посетила Муза!

Запоздало испугался: “А если б я не вмешался, не прогнал Щекиладко?!” Он представил пушистенького коротыша, терзающего себя и бумагу в поисках рифмы, и чуть не рассмеялся в самый неподходящий момент, но тут же сообразил, что если — Муза, то никаких терзаний быть не должно: будет только стремительное скольжение божественного стиха на бумагу, а муки — это для НЕосененных ее легкими крыла-ми. Во г. повезло! И, еще не разжав объятий, начал прислушиваться к себе, заглушая растекшееся по всему телу счастливое утомление напряженным, почти требовательным ожиданием озарения.

И вот обозначилась первая строка:

Что-то в этом роде он действительно чувствовал, обнимая Музу. Ерасимов попытался осмыслить эту строку и запомнить, потому что это, конечно, был Лишь отрывок, вернее, обрывок стиха. “Ивик”, — воз-Никло имя из той же “Античной лирики”, а потом — еЩс отрывок:

Опять Сафо! Ерасимов досадливо пожал плечами К тому же, в отличие от этой древней поэтессы, Он воспринимал укроп только как непоэтическую при. праву. Остро захотелось есть, и он грубовато спросил Музу, не проголодалась ли. Он был немного раздражен, потому что вместо поэтического вдохновения Муза наслала на него пока что лишь голод, а ничего хорошего у него не было в запасе.

Когда он привел Музу на кухню и включил свет гостья вздрогнула так, словно ток в лампочке шел через ее собственное тело, и еле сдержалась, чтобы не нырнуть обратно во мрак прихожей.

— Что будешь? Колбасу жареную или яичницу? — Ерасимов распахнул холодильник и уселся в сторонке, чтобы не мешать ей хозяйничать.

Когда — случалось такое! — в его доме бывали женщины, они конструировали из стандартных яиц и колбасы сложные на вид сочетания, аккуратно накрывали на стол, перемывали весь скудный запас посуды, всевозможными способами готовили кофе, словно надеялись поразить Ерасимова, может быть, привлечь, удержать его… Бог знает, в чем было дело, то ли в их неумении готовить, то ли в однообразности исходного продукта, но Ерасимову и сами эти женщины казались однообразными, как колбаса, яичница и кофе, а коли так, ни одну не пытался он задержать у себя даже на день: какая разница, та или другая?

Муза протянула руку в озаренные маленькой лампочкой недра холодильника и ойкнула. Потом, восторженно что-то вскрикнув, поскребла тонкими пальцами обмерзшую камеру. Разглядывала крошечный комочек снега, что-то шепча изумленно, прижимала к лицу, огорченно качала головой, видя, как быстро он тает… Длилось все это до тех пор, пока Ерасимов не потерял терпение, не достал сам сверток с колбасой и несколько яиц, заботливо прихлопнув дверцу:

— Тепла напустишь, испортишь холодильник.

Поняла Муза или нет, но глянула робко, извиняясь. Потом долго и опасливо рассматривала кусок “ветчины к завтраку”, весь в толстых вкраплениях сала. Яйцам вроде бы даже обрадовалась, зачарованно уставилась на расплывшиеся розовые штампики на белых боках, словно раздумывая: какая же птица такое снесла?

Кончилось тем, что Ерасимов яичницу приготовил сам, сам на стол подал — сам и съел все, потому что Муза только беспомощно расширила глаза, прожевав кусочек поджаренной колбасы. Ужинал Ерасимов долго и сердито, а она терпеливо сидела на тонконогом табурете и смотрела на сковородку, газовую плиту, полку с посудой…

Доев, Ерасимов демонстративно выждал: может, хоть со стола догадается убрать? — но Муза не догадалась. Тогда он обиженно начал сам мыть тарелки, а она, видно, обрадовавшись, что не надо больше сидеть на неудобной скамеечке, подхватилась так стремительно, что крылья хлестнули по стене — с полки посыпались, перегрохатывая друг друга, кастрюли!..

Муза сжалась в комочек между столом и газовой плитой, спрятав голову под крыло, и вот тогда Ерасимов, ругаясь и пытаясь остановить кострюльный полет, между делом и выдернул из ее крыла одно перышко: мягкое, легкое, но с твердым, острым наконечником, — так ловко выдернул, что Муза, объятая испугом, ничего не заметила.

Теперь Ерасимов думал только об одном: как можно скорее опробовать перо. Перо Музы! Должно, теперь-то должно получиться! Долго он ждал своего часа. А ведь еще совсем недавно, лишь года три назад, узнав, что он — “рабочий поэт”, редакторы охотно брали его стихи, даже хвалили. Хорошо, теперь он не работает на заводе, зато стал больше читать, в стихи его проникли новые настроения и чувства, порою Ерасимов сам удивлялся: неужели это он выразился так умно? Как только додумался?! Однако, кроме него, никого это не восхищало, недаром же на сегодняшнем обсуждении главный редактор литературно-художественного журнала, похожий на шестидесятилетнего Атоса, поглаживая седые Усы и сочувственно кивая, так долго убеждал Ерасимова, что стихи его — все-таки “еще не то” и в каждом литературном произведении надо не только рассказать о чем-то, но и сказать что-то…

Интересное дело! Жизненного опыта у него хватает. Правда, с завода ушел, зато сколько написано с тех пор! И что же? Раньше злые языки называли его стихи рифмованным крекингом, а теперь… Ну ничего. Теперь у него перо Музы! Попробовать. Сейчас. Немедленно! А Музу пока чем-нибудь занять.

— Почитаешь?

Она ласково и насмешливо провела пальцем по корешкам книг:

— Я не умею.

— Читать не умеешь?!

— Для чего мне это?

И впрямь… К тому же, стихи, скажем, Сафо вряд ли издавались книжками. Какие-нибудь папирусы… Или глиняные таблички. Или что?

Это ладно, это со временем выяснится. А сейчас надо не только отвлечь, но и привлечь Музу. Привязать! Однако не узду же на нее набрасывать. А чем еще можно привязать женщину, как не домашними заботами? Ну, не вышло с едой — ладно, многие женщины не любят готовить. Придется упирать не только на свою мужскую силу, но и на слабость.

Ерасимов взял се под руку и чуть не задохнулся от самодовольства, ощутив, с какой преданностью Муза тотчас прильнула к нему. Захотелось обнять ее снова, поцеловать, но куда сильнее было другое желание- перышко кололось в кармане, словно просило заделья, поэтому Ерасимов пересилил нежность и только сжал локоток Музы, увлекая ее в ванную.

Как и следовало ожидать, она пришла в восторг от голубого кафеля, ворчливой струи воды, горячего и холодного кранов, мгновенной вскипающей белой пены стирального порошка… “Женщина есть женщина”, — с ле1ким пренебрежением подумал Ерасимов!.

Он сунул в мыльный раствор несколько своих рубашек, которые уж отчаялись дождаться такого счастья, стыдливо, с преувеличенной беспомощностью бормотнул при этом: “Знаешь, у мужиков руки как крюки!” — потом, снисходя к неопытности Музы, показал ей несколько простейших па стирки и быстрехонько смылся, оставив Музу, которая с любопытством разглядывала то пушистую пену, то голых и полуголых импортных девиц на стенках ванной.

Черт! Конечно, спешка была тому виной, что ничего не получалось… Ведь надо было успеть испробовать перо, пока Муза возится с бельем. Чернила, хорошо, нашлись, и бумага была что надо: финская, белизны более чем, снежной, почти потусторонней. И сколько образов, сколько мыслей наперебой неслось в голове!..

“Кружусь на мыслях, как на карусели…” — торопливо поскрипывая перышком, начертал Ерасимов и запнулся. Графоманская строка, а потом, ведь карусельные скачки заранее беспроигрышно-безвыигрышны, а его мысли отнюдь не соблюдали дистанцию. рот сейчас почему-то впереди воспоминание о том, как небо, словно некий голубой чай, забелилось молочным разливом облачной дымки.

“В чашу неба попало облаков молоко”, — начал было царапать Ерасимов, но чернила засохли. Пока он макал перо, мысли опять смешались. Это было похоже на знакомое и мучительное: счастливые, полнозвучные строки снились по ночам — а утром ни одной не вспомнить!

Ерасимов зло рванул пером бумагу, скомкал лист, отбросил, с тоской подумав почему-то об истертой тысячами ладоней, теплой от их прикосновения вертушке на проходной бывшего своего завода, но ни звука, ни слова, ни образа на эту тему у него уже не могло, возникнуть. Откуда-то явилось и точно так же внезапно исчезло воспоминание о давнем рассказе матери об ее отце, которого в тридцать втором году — он был секретарем сельсовета — озлобленные, оголодавшие крестьяне сожгли в стогу сена. С невероятным этим воспоминанием, черной графической чертой перечеркнувшей акварельную круговерть других мыслей и образов, кончились его творческие муки, а на листке сами собой записались слова:

И с лихим росчерком Ерасимов расписался: “Феогнид”.

Ерасимов тупо смотрел на листок финской бумаги, исчерченный незнакомыми буквами, ког-Да его легко тронули за плечо.

Ох! Мыльная пена капает с рук, и Муза как-то очень по-бабьи обтирает мокрые ладони краем прозрачной туники, будто фартуком. Ерасимов и забыл о ней!

— Слушай, тебя что — законтачило на этих древних? — воскликнул он, маскируя раздражением, сознание собственного бессилия. — Муза тоже мне!

Она смотрела не на него, а на свое перышко, испачканное фиолетовыми чернилами. Ерасимов быстро убрал руки за спину. Стыдно стало до легкой тошноты, но он бубнил обвиняюще:

— Не завидую тем, кого ты раньше посещала. Долдонишь одно и то же!

Глаза ее были по-прежнему нежны, и говорила она ласково, как с ребенком. Ерасимов вдруг заметил, что с величавого гекзаметра она незаметно перешла на язык обыденной прозы.

— Но ведь всех людей заботит, печалит, тревожит и радует одно и то же. Любовь, добро и зло. Все стихи об этом. Всегда.

— Да-а?! — возмутился Ерасимов. — Все стихи разные! А ты знаешь, что проповедуешь? Плагиат.

Она погладила его по голове влажными пальцами. Ерасимов дернулся. А Муза продолжала:

— Ну, конечно, стихи разные. Иначе в памяти людей остались бы только стихи того, кто первым сложил их. Самого первого поэта. Все стихи об одном, но каждый говорит по-своему, у каждого свое слово. Ведь и любовь для одного — шутка, игра, а для другого — мучение, смерть…

“А может, все проще? — мелькнула в голове Ерасимова мыслишка — точно ехидная усмешка. — Может, дело вовсе не в том, что Муза не может послать Ерасимову поэтический сигнал, а просто он сам не в силах воспринять его?”

— Ладно! — преувеличенно бодро сказал Ерасимов и встал. — Ладно. Хватит валять дурака. — Покосился на Музу — оценит ли остроту. Но она, видно, не поняла, и он украдкой швырнул перышко под стол. — Как там твои успехи?

Это была жуткая картина… В ванной на полу стояла вода. С мокрых, неотжатых, покрытых пузырящейся мыльной пеной рубашек текло. Мало того — они стали словно бы еще грязнее! Не висели на веревках — были закинуты скомканными на умывальник, борта ванны, раковину. Горячий кран сочился, шипящая струйка стучала в сугроб пены. Девицы на стенках потели.

— Вот ни фига себе! — еле выговорил Ерасимов. — Что ж это ты тут натворила?!

Она дернула плечом и подошла ближе. Да еще вроде как потянулась обнять Ерасимова — среди мыльного болота, скользкими руками. Ну, знаете!..

Тут уж он ей все припомнил. И Сафо, и Феогнида, и неподжаренную яичницу, и раскрытый холодильник, и оббитую эмаль кастрюль. И муки над снежно-белым листом. Он щедро швырнул ей в лицо свое страдание, потому что оно — как разменная монета: получил — и тут же отдаешь другому.

Да, много он ей высказал! “А для этого самого, — кричал, — баб вокруг сколько угодно. И каких угодно! Хоть маленьких, хоть черненьких, хоть серо-буро-малиновых и, главное, без крыльев. Удобнее будет! Если ты Муза, то какого черта стихов не посылаешь? А если ты баба, то, спрашивается, какого черта?., А?..” И он тыкал ей в лицо мыльную рубашку.

Муза молчала. Глаза у нее сперва были удивленные, потом испуганные, а потом стали никакими. Пустыми и безжизненными, как тот лист бумаги. Она повернулась и тихо пошла из ванной. На полу оставались следы ее босых ног, мокрые концы повисших “”крыльев тянули переломанную строчку. Вовремя ушла с глаз! А то поддал бы ей не только словесно!

Едва не кусая сам себя от злости, Ерасимов взялся за уборку. Между делом он постиг нехитрую истину, хорошо известную всем женщинам: домашняя работа не только утомляет, но и отупляет, то есть успокаивает. К тому времени, как рубашки были выстираны, выполосканы, выжаты, аккуратно развешаны, а ванная приняла приличный вид, злость Ерасимова слегка угомонилась. И пришло решение: больше Музу не бранить — наоборот, утешить ее как можно нежнее. Но потом все-таки быть с нею посуше и построже. Если что, не ждать вдохновения, а требовать его У Музы, как может требовать мужчина от женщины. А эта сцена пусть будет для острастки. Что же, что Муза? Баба! А кто в доме хозяин?..

Размышляя так, Ерасимов умылся, зубы почистил Даже, вспомнив вкус ее нежного, мягкого рта, который сейчас, так и быть, поцелует, и на цыпочках пошел в комнату. Еще в коридоре ему послышались всхлипывания. Ерасимов поморщился, но вместе с жалостью пришло и успокоение: если женщина плачет, когда ее отругал мужчина, значит, первый этап ее укрощения прошел успешно. Ничего, сейчас он ее приголу…

Музы в комнате не было. И на кухне не было. А всхлипывал, постанывая, ударяясь о ветки тополя, дождь за приоткрытым окошком. Ушла. Улетела!

Ерасимов в два прыжка достиг окна, рванул створки, пал на подоконник животом: не на асфальте ли, не дай бог, лежит она, раскинув сломанные крылья? Но тут же сообразил, что вверх надо смотреть, на звезды! Там она, реет в вышине! Однако ничего не увидел: небо было мутным, серо-черным, дождевым. Ушла Муза, как луна за тучи!

Стало больно, душно, захотелось на свежий воздух. Окна показалось мало, да и тяжко было рядом с этим окном, в этой комнате… Побежал по лестнице. Но и во дворе не вздохнулось легче. Он обогнул дом, прислонился к стене, поднял лицо к дождю.

Город казался неживым, дождь еще всхлипывал, будто раненый воробей или обиженная женщина. Тополиные сережки чвякали раздавленными червяками.

Ерасимов закрыл глаза. Сердце кто-то сдавил, потом отпустил нехотя. И еще раз. Можно ли так бегать по лестнице — наверняка весь подъезд перебудил своим топотом, — а главное, можно ли так волноваться?! Ну что произошло? Ну кого он потерял? Женщину… Да разве это женщина! Музу… Да какой же толк с такой музы! Попусту растревожила — и все.

Деревья зашумели, словно их крылом коснулся ветер. Чья-то тоска летела над городом.

Ерасимов медленно брел вверх по лестнице. А вот назло ей сесть сейчас за стол и написать… Про все, что случилось, и написать. Кому расскажешь — ни за что не поверит, а бумага все стерпит. Еще и скажут: каков полет творческого воображения! Есть такой жанр — фантастика. Вроде как сказки для взрослых.

Ерасимов пошел быстрее. Как близко все еще в памяти, как живо! Предостерегающий вскрик Щекиладко: “Она босая и крылатая!”, метание Музы в полутьме подъезда, их разговор и ее соленые губы, его измазанные в чернилах пальцы… Только сцену ванной он постарался забыть. Ведь можно придумать другой конец к этой истории — счастливый конец! Например, он снова встретил ее, и она сама подала ему свое перо… или какое-нибудь там сгило…

Нетерпение переполняло его. Скорее! Свет. Бумага. Ручка — добрая старая шариковая, конечно. Вот о" о, слово! Ну!..

И едва коснулся бумаги, как распахнулись тучи, хлестнуло по глазам лунным светом…

И, на миг ослепнув, увидел себя Ерасимов уже в диковинном саду, меж роз и струй, возле терассы с колоннами. На мраморной скамье возлежала изящная, миниатюрная черноволосая женщина, одетая во что-то белое, ниспадающее затейливыми складками. Она была не первой юности, но облик ее был воистину чарующ. Она тоскливо смотрела на Ерасимова, будто на пустое место, задумчиво водя пальцем в воздухе. Черные брови сошлись на точеном лбу, словно в мучительном раздумье. Выхватила розу из белого мраморного вазона, нервно переломила стебель, отбросила… И вдруг словно бы легкий ветерок пронесся по саду, вдали зазвучала чуть слышная музыка.

Незнакомка встрепенулась. Ерасимов закинул голову. Что это! Что это!.. Медленно поводя легкими крылами, с неба спускалась… Муза! Ерасимов бросился было к ней, да запнулся от боли в босой ноге — наступил на острый камушек садовой дорожки. Но… почему он босоног? И что это за тряпки жалкие с него свешиваются?!

Тем временем летунья спустилась ниже, хозяйка сада простерла к ней руки, словно к любимой подруге, а потом, засмеявшись счастливо, повернула античный лик к Ерасимову и приказала:

— Эй раб! Подай стило! К Сафо снизошла Муза!..

Игорь Пидоренко Старый дом

Хорошая была идея. Но и глупая. Собрались, как обычно, в субботу вечером у Иена. Поль пришел один, без подружки — поцапался с ней накануне, — и Энни утешала его, как могла. Иен для поднятия духа запустил “гамбургский” двойной альбом “Битлз” и выставил бутылку джина. Потихоньку развеселились. Энни даже забыла о том, что опять побаливает сердце. Утром, конечно, плохо будет, да тут ничего не поделаешь. Пусть все катится, как катится.

Расположились на полу. Джин скоро весь вышел, но Иен заранее это предвидел и запасся основательно. И вот, когда приканчивали вторую бутылку, сама собой возникла идея сходить в “Дом Калиостро”.

Был в городе такой старый дом. Трехэтажный, дряхлый, века, наверное, позапрошлого. Скорее всего, Калиостро о нем и не слышал. Но так уже дом окрестили, и легенд всяких по этому поводу ходило немало. Что правда, что вымысел — трудно сказать. А вот что дом многое скрывает в своих стенах — это наверняка. Да проверить сложно было. Такой он ветхий был, что, казалось, поднимись хороший, упругий ветер — и завалятся стены, просядет, обрушится крыша.

Обнесен был дом глухим забором еще в те времена, когда городские власти задумались: реставрировать его, превратив во что-то экзотическое, древнее снаружи и крепкое, современное внутри, — или не возиться, денег не тратить, снести и на этом месте построить автостоянку. Время шло, вопрос со старым домом никак не решался, сторож, приставленный для всякого случая, спал преспокойно в вагончике и исправно получал жалованье.

Бывали за забором мальчишки, игравшие в гангстеров; иногда забредал кто-нибудь из не очень взрослых. Но никто выше второго этажа забираться не рисковал.

А Иен купил по случаю металлоискатель армейского образца. Зачем он ему был нужен, Иен и сам бы не смог сказать. Понравилась красивая игрушка и недорого запросили. Теперь же в голову его кудлатую стукнуло: раз на третьем этаже “Дома Калиостро” никто не бывает, то, может быть, там в стенах что-то и лежит. Простукать надо. А если простукиванием ничего не обнаружится, как раз металлоискатель пригодится. Иен свое приобретение друзьям демонстрировал: совал под ковер часы — ив наушниках гудело, когда щупом водили над этим местом.

Поль в стрессовом своем состоянии почти сразу согласился, а вот Энни уговаривать пришлось. Не то чтобы была она трусихой, нет, свой парень, но чем-то ей эта идея не понравилась.

Но уговорили они ее, уломали. Вышли из дома около полуночи, собрав в доме все, что, по их представлениям, годилось для этого “скалолазания”, погрузились в “ситроен” Поля и порулили. Полиции по случаю позднего часа на пути не попалось. И слава богу, поскольку дух в салоне стоял тяжелый и вполне авантюристический. Правда, хватило соображения к забору, окружавшему дом, не подъезжать, чтобы не разбудить сторожа. Оставили машину в одном из переулков неподалеку и на цыпочках, поминутно останавливаясь и озираясь, двинулись к воротам. Всех это страшно веселило, они хихикали, зажимая рты., играли в гангстеров и “похитителей потерянного ковчега”. Дураки здоровенные. Даже Энни, поначалу дувшаяся, развеселилась и тоже кралась, то и дело хватаясь за несуществующий “кольт” у пояса.

Замка не было, Иен налег плечом, и половинка ворот отъехала с прямо-таки лошадиным ржанием. Они замерли, ожидая, что вот сейчас из вагончика выйдет сторож с дубиной и грозным голосом вопросит:

— Кто это тут шляется по ночам?!

Но все было тихо, сторож не проснулся, а может, вовсе его не было в эту ночь. И они двинулись дальше.

На воротах замка не было, а вот на дверях дома висел. И огромный. Поль в запале предложил его отодрать захваченным с собой ломиком. Иен на удивление здраво рассудил, что даже если сторожа и нет лишний шум ни к чему, и нашел альтернативный вход — окно, рама которого была оборвана и болталась на одной петле. Друг друга подсадили, Энни втащили за руки и, наконец, оказались внутри.

Тихо было в доме, пусто, и от этой пустоты жутковато. Какое-то время постояли, прислушиваясь. Энни опять заскулила, мол, пошли отсюда, нечего тут делать, шеи посвернем, в полицию попадем. Но Иен засветил фонарь, задудел под нос для храбрости “Йеллоу сабмарин” и пошагал вперед.

Хотя и был дом пустым, эха от шагов не раздавалось, ступалось тихо, как по земле, — старые стены надежно поглощали звуки. Оборванными клочьями свисали обои. Уже забылось, когда отсюда выселили жильцов, но, судя по еле различимому рисунку на обоях, было это очень давно.

Двери везде были настежь и, проблуждав какое-то время по лабиринту похожих друг на друга комнат, они вышли в прихожую. Отсюда начиналась лестница наверх.

Но господи, что это была за лестница! В лучшие времена она уж наверняка была покрыта ковровой дорожкой, которую удерживали медные блестящие прутья, продетые в медные же кольца, перила, очевидно, дубовые, резные, натертые воском, отражавшие яркий свет люстр.

Теперь же перил не было вовсе; может быть, их разломали на дрова. Торчали кое-где уродливые черные пенечки. Тогда же ободрали и дубовые панели, коими была обшита стена вдоль лестницы. Ступени растрескались, некоторые провалились, лестница зияла частыми дырами.

Энни ныла уже не переставая. Иен похлопал успокаивающе ее по плечу, сказал:

— Крепись, старушка! — и, попросив Поля посветить, осторожно двинулся вверх.

Ступени визжали, скрипели и трещали каждая своим голосом, но держали. Вполне благополучно, придерживаясь за сырую, скользкую от плесени стену, прикидывая, за что ухватиться в случае, если нога провалится, Иен добрался до второго этажа.

Сверху, в луче фонаря было хорошо видно, как Поль отправил сначала Энни, достал из кармана бутылку, приложился к ней и, нагрузившись кладоискательским задором, бодро двинулся по ступеням.

Только собравшись подниматься выше, Иен понял, почему все-таки на третьем этаже никто не бывает. То, что осталось от лестницы, лестницей уже назвать было нельзя. Кое-где торчали из стен обломки опорных балок, короткие, прогнившие, и добраться по ним до верха не представлялось никакой возможности. Конечно, для тренированного скалолаза особых трудностей не было, но ни у кого из троицы скалолазного опыта не имелось — к чему он современным горожанам?

Иен даже почувствовал какое-то облегчение от то-го, что все, нет пути дальше, приключение кончилось и надо теперь возвращаться в теплую уютную квартиру и ложиться спать. А что тут поделаешь — нельзя пробраться, закрыта дорога, против очевидного не попрешь. Так он уговаривал себя, бесцельно водя бело-желтым кругом света по обломкам лестницы, Энни ныла и требовала вернуться, Поль опять присосался к бутылке.

Он уговаривал себя, одновременно прикидывая. Отсюда на следующий огрызок, дальше уцепиться за щель между камнями, немного подтянуться, перебросить ногу, опять нащупать пальцами щель — хорошо, что штукатурка обвалилась во многих местах, видны посеревшие от времени каменные блоки. Да нет, можно добраться. А потом с помощью веревки затащить этих чудиков. Бред какой-то, зачем ему это нужно?..

Наверное, для чего-то это было нужно, если он, не слушая причитаний Энни, застегивает куртку, надевает через плечо моток веревки и подходит к краю площадки. Огрызок балки ощутимо хрустит под ногой — держит, держит! — пальцы зашарили по стене, выискивая, за что бы зацепиться. Во рту пересохло, голову наполнил звенящий туман, закрывший все., кроме шершавой, в полосах потеков стены и этих ненадежных ступенек, таких далеких друг от друга.

…Очнулся он уже наверху. Содранные пальцы саднило, на щеке была довольно глубокая царапина., куртка и джинсы перепачканы чем-то белым, скользким и мерзко пахнущим.

До конца дежурства оставалось пятнадцать минут, и Дональд Осборн уже прикидывал, на что он потратит три дня, полагающиеся ему до следующего дежурства. Никакого сожаления по поводу того, что не пришлось сегодня никого спасать, он не испытывал. Это только зеленые новички думают, что стоит заступить на дежурство, как тут же сработает вызов — и тебя зашвырнет в джунгли Амазонии, на Северный полюс или под дула автоматов мафиози Глупости! Иной раз довольно долго в твое дежурство ничего не случается, можно сидеть, уставясь в телевизор, листать журналы или мастерить что-нибудь… Собственно, ни один из сейверов не убивал время у телевизора. Занимались кто чем мог, к чему были склонности: изучали языки, писали стихи, вытачивали миниатюрные модели, резали по дереву. Иногда работа прерывалась вызовом. Редко. Тогда дублер сейвера аккуратнейшим образом убирал “рукоделие” в специальный шкаф, до возвращения хозяина.

Тимоти Лоренс, к примеру, дублером которого Дональду приходилось быть довольно часто, писал бесконечный авантюрный роман, в котором погони на Земле перемежались погонями в космосе, а драки под водой сменялись драками в безвоздушном пространстве. Были там и хитрые шпионы с Альдебарана, и глупые, но безумно красивые земные девицы, здоровые ребята-астронавты и жестокие чудовища-роботы… Все там было, все, чего душа пожелает. Тим тщательно скрывал содержание толстых, исписанных мелким почерком тетрадей и по простоте душевной считал, что никто так ничего и не знает. Дональд же, приняв вахту от ушедшего на вызов Тима, тетради его убрать в шкаф не спешил, откидывал к сторону очередной учебник хинди или фарси, поудобнее устраивался в кресле и, надеясь, что еще одного вызова не случится, упивался новыми приключениями “суперкоманды КЭЙ”, сражавшейся со всем мыслимым и немыслимым злом как на Земле, так и в ее окрестностях, ближних и дальних.

Сегодня Дональд был дублером. Но дублерство у сейверов совсем не то, что у астронавтов. Здесь дублер дежурит на тот случай, если после первого вызова, на который уйдет сейвер, последует другой — от другого клиента, попавшего в беду.

Пока дежурили по двое, но с расширением деятельности фирмы появлялась уже необходимость и в третьем, и в четвертом запасном. Сейверы посмеивались: “Скоро всей теплой компанией дежурить будем”. Шутки шутками, однако возникла угроза дефицита сейверов, и фирма провела новый набор в школу сейверов, одновременно смягчив критерии отбора кандидатов и почти вдвое сократив время подготовки. Это неизбежно должно было сказаться на качестве, считал Дональд. Впрочем, не только он.

Один из таких “новаторов” и был сегодня первым номером. Высокий, широкоплечий, светловолосый и голубоглазый — викинг, да и только! С Дональдом он был подчеркнуто вежлив, но держал дистанцию и, как казалось, считал дублеров в некотором смысле людьми второго сорта. Мол, раз ты не первый, значит, ты хуже. Уяснив это, Дональд только хмыкнул, навязываться с разговорами не стал, занялся своим делом. А про себя подумал: ничего, обломается, поймет, что не всегда быть первым означает быть главным и лучшим. В деле Стив (так звали того) уже побывал, кого-то откуда-то вытащил и теперь был преисполнен о себе самого лучшего мнения. Да пусть его.

Вспыхнул сигнал: “Вызов!” Не дотянул парень до конца дежурства. Дональд опустил книгу и с интересом стал наблюдать, как Стив подскочил из кресла, сделал шаг к машине. Остановился и обернул сразу побледневшее лицо к напарнику, словно бы за поддержкой. Ну, мальчишка и мальчишка! Дональд ободряюще улыбнулся и кивнул: “Давай, действуй!” Уже решительней Стив шагнул к машине, отодвинул дверь, вошел в камеру перехода и опустил на голову шлем. А Дональд Осборн остался ожидать конца дежурства.

Положение было катастрофическим. Настил обрушился вместе со всем снаряжением. Все трое стояли на небольшой площадке, которую связывали с домом лишь две узкие прогнившие балки. Вниз даже заглядывать было страшно. Падая, настил проломил и площадку второго этажа. Грохот был ужасный, но распроклятый сторож, видимо, действительно не ночевал сегодня в своем вагончике и на грохот этот, способный разбудить и мертвого, не явился.

Они стояли, затаив дыхание и боясь шевельнуться. Теперь не было пути не только вперед, но и назад Пути вниз тоже не было. Никто не говорил о крыльях, но где взять хотя бы веревку? Те, что они брали с собой, валялись теперь под обломками лестниц и перекрытий внизу, там, куда добраться теперь так же невозможно, как и до любого места этой трижды проклятой развалины.

Площадка, на которой они стояли, потрескивала, но держала. И первым делом Иен решил уменьшить нагрузку на нее. Очень осторожно он опустился на корточки, затем, сел. Знаками показал остальным — садитесь тоже! Поль и Энни присели рядом. Поль, похоже, мгновенно протрезвел. Энни закусила губу, на лбу капли пота — опять с сердцем нехорошо. Есть от чего! Из всего снаряжения остался только совершенно неуместный сейчас металлоискатель. Надо же, все пропало, а он цел. Насмешка какая-то.

Он перегнулся через край площадки, посветил вниз фонариком. Да-а, дела. Если бы можно было добраться хотя бы до остатков перекрытия второго этажа, вон там, в углу. Далеко, не допрыгнуть.

— Что будем делать? — шепотом спросил Поль.

Иен пожал плечами:

— А черт его знает. Безвыходная ситуация.

Энни молчала, но было ясно, что хуже всех сейчас ей. Иен четко понимал, что самим отсюда не выбраться. И от этого понимания зажегся огонек надежды. Вот почему он так смело шлялся по старому дому! Есть ведь выход. Прицепленная к поясу маленькая коробка с двумя кнопками. Нажать одну из кнопок — придет спасение! Немного дорого будет стоить это спасение, но не дороже жизни, правда? И он нащупал коробочку “вызовника” и нажал кнопку “Спешного вызова”.

…Стив открыл глаза. Темно, холодно. Что у нас по инструкции? Уяснить положение клиента. Не самое лучшее положение, прямо скажем. Древняя завалюха, а под самой крышей, на пятачке чуть больше носового платка, угнездились трое полоумных, неизвестно как сюда забравшихся. Высота довольно приличная. Надо полагать, задача наша состоит в том, чтобы вызволить клиента отсюда. Нельзя сказать, чтобы из очень легких проблема, но и переуценивать ее не следует. Так, “носовой платок” держится на двух балках. А по этим балкам можно добраться до остатков этажного перекрытия. Там уже будет легче. Ну-ка… Так мы и думали, виднеется там лестница, очень даже ничего себе лестница, крепкая, должна выдержать.

Чего не скажешь о балках. Переться по ним без разведки — глупость несусветная. Хотя и держат эти балки площадку, но неизвестно, как держат. Гнилье ведь, труха! И рисковать телом клиента, отправляя его на разведку, — увольте.

Но неразрешимых задач нет. Их просто не должно быть. Поскольку второе дело у сейвера — все равно что второй прыжок с парашютом у новичка. Не струсит, шагнет смело в люк самолета — значит, будет из него толк. По первому делу о профессиональных качествах сейвера не судят, мало ли какую отвагу можно проявить с испугу. Или же обляпаться с ног до головы… Все с того же испуга. Будет ли человек настоящим, дельным сейвером, выясняется во втором деле. Это Стив усвоил во время подготовки и потому сегодня настроен был решительно.

А мы вот что сделаем. Мы в разведку этого усатого пошлем. Девка совсем скисла, за сердце держится. Ну и сидела бы дома с больным сердцем! А усатый ничего, молодцом, по сторонам поглядывает. Живчик. Сейчас ты у нас путь к спасению будешь прощупывать, паренек Вот только выяснить, на каком языке с тобой разговаривать, приказы отдавать. Спрашивает что-то наш живчик. Что? Что же делать, Иен?.. Смотри, соотечественники. А Иеном, думается, клиента зовут Ничего, сейчас тебе Иен расскажет, что делать. Стив прокашлялся, примериваясь к голосу и стараясь добавлять побольше металла, приказал усатому:

— Нечего рассиживаться. Поднимайся и вперед. Вот по этой балке. Там, где ты пройдешь, потом и слон протопать сможет.

Парень вытаращился на него:

— Да ты что, Иен, свихнулся? Тут и мышь не пробежит, обвалится все. Брось чепуху пороть, подумай лучше, как Энни помочь.

Так. Разговариваешь. Споришь. Тем лучше, даешь Моральное право применить чрезвычайные меры для Подавления бунта на борту. И Стив, примерившись и стараясь не колыхнуть всю площадку, резко и сильно хлестнул парня тыльной стороной ладони по лицу Тот он неожиданности едва не свалился вниз. Стив придержал его за куртку.

Что за трусливый народец! Хотел ведь заорать да, вспомнив о ненадежности их убежища, только прошептал:

— Ты что?

Стив повысил голос:

— Я кому сказал — встать? Встать и шагом марш вперед. Иначе окажешься внизу быстрее, чем “мама” сказать успеешь! — И для убедительности подтолкнул €го к краю, не выпуская воротника куртки из кулака.

Парень задергался. Ему стало совсем страшно. Сначала эта безвыходная ситуация, а теперь вот и лучший друг с ума сошел. Было от чего завопить, забыв об опасности:

— Да пошел ты к черту! Сам попробуй, если хочешь свалиться! Еще дерется, придурок…

Стив отпустил куртку носатого — сбрасывать тога вниз совсем не входило в его планы. Затем подобрал щуп металлоискателя, взвесил в руке — ничего, подходяще, и, пару раз замахнувшись для пробы, продолжал:

— Считаю до трех. Если после этого ты не встанешь, руку я тебе ломаю. Вот эту, левую. Потом правую. Ну а затем и башку проломлю. Ты все уяснил, мозгляк? Считаю. Раз…

И таким тяжелым и безжалостным казался взгляд этого нового Иена, столько холода и безразличной жестокости звучало в его голосе, что парень понял — действительно ударит. И, пробормотав с ненавистью:

— А чтоб ты сдох! — встал и шагнул на балку.

Балка хрустнула, едва заметно просела. Парень задержался, оглянулся назад. Натолкнулся на все тот же холодный спокойный взгляд и, окончательно решившись, раскинул в стороны руки для баланса и двинулся вперед мелкими скользящими шажками.

Черная пропасть внизу была абсолютно бездонной, порывы ветра, врывавшегося сквозь прорехи крыши и разбитые окна, подталкивали в грудь, спину, старались сбросить с узкой ненадежной опоры. С площадки за ним внимательно наблюдали Стив и приподнявшаяся на локте, закусившая губу от боли девушка? Спасительный край приближался до ужаса медленно. Он шел и шел, трясясь от страха и обиды, и когда оставалось всего несколько шагов, балка затрещала, просела сильнее, и, потеряв равновесие, он взмахнул руками и полетел вниз.

Девушка закричала, бросилась на Стива, но тот аккуратно смазал ей пару раз по лицу, чтобы привести в чувство.

— Спокойно, маленькая. Теперь твоя очередь. Поднимайся и шагай по другой балочке. Эта должна выдержать. Ну, давай!

Что-то странное происходило с ним. Рука со щупом металлоискателя никак не хотела подниматься для замаха. Тело одеревенело, не слушалось приказов, в висках гулко билась кровь, лицо заливало жаром. Что еще случилось, что?..

Тимоти с азартом рассказывал, что же стрясется дальше, как он предполагал, с “суперкомандой КЭЙ”.

— Но ты понимаешь, какая штука. Только я все обдумаю, разложу по полочкам, возьмусь за ручку, как они, подлые, начинают себя ВЕСТИ. Я и так, и сяк, а выходит совсем по-другому.

Дональд успокаивал:

— Да не переживай ты. Бывает так, я сам где-то читал. Ничего страшного, наоборот, здорово получается. — Он только что решился сознаться Тиму в тайной слежке за судьбами членов суперкоманды. Автор бесконечного романа воспринял это известие с неожиданным восторгом и тут же стал советоваться с первым своим читателем, следует или нет вводить в сюжет еще одну любовную линию. Именно в этот момент и зажегся на пульте тревожный сигнал.

— А ч-черт, неполное замещение. Извини, потом Договорим. Кто там? — спросил Тим и шагнул к камере. Дональд придержал его за локоть.

— Погоди. Дай мне сходить. Это ведь мой напарник. Напортачил, малявка.

— Да ведь кончилась твоя смена, — возразил было Тим.

— Ничего, схожу, разомнусь, — и Дональд вошел в камеру.

Неполное замещение очень неприятная штука. Означает этот термин профессиональную не удачу сейвера. Не смог он, вселившись в тело клиента, подавить сознание его, полностью взять управление на себя. И теперь в мозгу клиента находятся как бы два сознания: хозяина и пришельца. Задачу сейвера это затрудняет чрезвычайно, а клиенту грозит серьезным умственным расстройством и довольно длительным пребыванием в психиатрической лечебнице.

В случае неполного замещения срабатывает аварийная цепь, сейвер, не справившийся с заданием, убирается из сознания клиента, а на смену ему идет более опытный работник. Спасать-то клиента все равно нужно!

…Оказавшись на маленькой площадке старого дома, Дональд первые несколько секунд боролся с шоком, в котором находился клиент. Случай был очень трудным. Сознание клиента не только не было отключено, но активно сопротивлялось сознанию-пришельцу. Были тому какие-то особые причины.

Спокойно, парень, я не враг тебе, я твой друг. Ты вызвал меня спасать, я пришел, я спасу тебя. Только спокойно. Не сопротивляйся, дай мне твое тело, отдохни, хватит сражаться. Мы ведь оба хорошие люди. И ты, и я. Просто я умею чуть больше тебя, вот и занимаюсь этим делом. Давай я отключу тебя. Это совсем не страшно. Это ненадолго. Только на то время, которое нужно, чтобы спасти. Ну, спокойно. Вот так.

Дональд разминал сведенные судорогой мышцы тела. Что же его так напугало? Конечно, работу Стива никак нельзя назвать профессиональной. Но было тут что-то еще, что-то очень нехорошее…

Ну вот, парень в порядке. Займемся девушкой. Сильнейший сердечный приступ. Срочно нужны врачи! Значит, времени в обрез.

Откуда-то снизу раздался тихий стон. Дональд подобрал фонарь, валявшийся тут же, на площадке, посветил. Вот это новость! У самой стены, на краю сохранившегося остатка перекрытия второго этажа, лежал лицом вниз еще один человек. Сорвался, бедолага. Отсюда видна выгнутая под неестественным углом рука — явный перелом. Но жив, если стонет. Есть надежда. Крепись, парень, все будет в порядке, уберемся. Дональд поднялся с колен, осмотрелся, прикидывая варианты спасения. Он здесь единственный кто может выбраться и вызвать помощь, лучше сего пожарных. Пожалуй, стоит попробовать эту балку. Два легких, скользящих шага и длинный прыжок до стены. Вполне реально. Вперед и побыстрее — люди ждать не могут!..

Морис Биком не вмешивался, но было ясно, что он согласен со всем, что Дональд говорил сейчас Стиву. Тот стоял понурившись, уставившись в пол, и совсем не походил на того потомка викингов, который появился два дня назад в комнате дежурных.

— Дело ведь не в том, — говорил Дональд, — что ты не смог подавить сознание клиента сразу после перехода. Это в общем-то ерунда, этому можно научиться. Так ведь, Морис? — Биком кивнул. — Дело в методах, которыми ты воспользовался, чтобы спасти клиента. Он бы, может быть, и не сопротивлялся тебе. Но чисто по-человечески не захотел молчать, когда сам почувствовал, какой ценой ты его спасаешь. Есть такое неписаное правило у сейверов — никогда не помогать клиенту за счет других людей. Я не буду говорить о гуманности нашей профессии. Это все банальные слова, да и поздно тебе говорить об этом. Но мой тебе совет — подыскивай другую работу. Любую другую: с танками, бульдозерами, автомобилями. Только не с людьми. Нельзя тебе с людьми работать. Опасно!

Михаил Пухов Разветвление

Евгений Дрозд Тень над городом

Виталий Пищенко Рекламный проспект

Юрий Глазков Дорога домой

На этот раз Луну растревожили надолго. Трудно сказать, сколько лет ближайшая соседка Земли пребывала в тишине и покое: сотни тысяч, миллиарды? Именно это и хотелось узнать беспокойным людям. Они уже давно понимали взаимосвязанность всего во Вселенной и надеялись, что осмысленная история развития Луны может пролить свет и на историю Земли. Телескопы обшаривали Луну, карты ее были во многом даже более достоверными, чем карты родной планеты. Но… только половины Луны, той половины, которая была обращена к Земле, а обратная сторона долго оставалась загадочной. Фантазии человека нарекали лунные пейзажи горными и морскими именами, приближая ее к себе хотя бы таким образом. Научившись строить спутники Земли, люди смотрели на Луну уже несколько по-другому, понимая, что она “стала ближе”. Полетели к Луне межпланетные корабли, поначалу фотографируя недоступную обратную сторону и посылая на Землю драгоценные и долгожданные фотографии. А потом, научившись точнее рассчитывать космические пути-дороги, послали корабли и на саму Луну. Падали на ее поверхность прекрасные творения рук человеческих, падали, разбиваясь и разбрасывая в лунную пыль памятные пластины, медали и прочие атрибуты увековечивания величайших достижений человечества. Но этого было мало, и люди научились не просто бросать свои изящные аппараты, приумножая и без того многочисленные оспины-кратеры, а опускать их нежно и осторожно. Называли это простыми словами — “мягкая посадка”. Нет-нет, а брызнет ослепительным пламенем очередной пришелец с Земли, поднимется столб лунной пыли и медленно осядет вновь, возвращаясь к вечному покою и леденящей стуже космоса. К такому Луна была привычна — метеориты были ее частыми гостями. Но если раньше от естественных и искусственных посланников оставались лишь осколки и кратеры, то теперь тишина Луны нарушилась тихим жужжанием телекамер, посылавших на Землю фантастические картины “вечного покоя”. Сначала это была дорога “в одну сторону”. Но этого людям было мало, хотелось прикоснуться к Луне, потрогать, ее породу, камни, ее пыль. Новые корабли садились и взлетали, увозя в своих бронированных капсулах частицы лунного грунта. Земля ждала их, ждала с нетерпением и радостью Человек смог дотянуться до Луны, оставаясь у себя дома. И все-таки Луна хранила молчание, и скалы ее так и не слышали человеческого голоса. А люди хотели сами походить по ней, оставить на ней свой след. И такое время пришло, человек прилетел на Луну. С величайшей гордостью ходил он по ней, оставляя в пыли следы, похожие на отпечатки гусениц миниатюрного трактора. Потом человек притащил с собой тележку. Позднее привез электромобиль. Следов на Луне прибавилось. Автоматы-луноходы, тележки, люди, колеса электромобиля — их следы перепутались в хитросплетениях маршрутов., огибающих кратеры и скалы. Над Луной понеслись радиоволны, несущие голос человека, его тяжелое дыхание и учащенное биение сердца. Человек был горд — он победил космическое расстояние в четыреста тысяч километров. Он увидел Землю из глубин черного безмолвия, он ходил по другому небесному телу Вселенной. Но, как всегда, упоение первых побед прошло, настало время разведки, а затем и освоения. Люди готовились к этому тщательно, создавая жилища, лаборатории, базы. Русские — мастера в создании орбитальных станций, поместили на орбите около Луны целый космический город — огромную станцию — и готовились к ее заселению. Нетерпеливые американцы пошли другим путем — они создавали базу на самой Луне, зарывшись под ее каменистую поверхность. Лунный пейзаж изменился, среди валунов виднелся люк, позволяющий войти в шлюзовую камеру станции. На нем весело мигали разноцветные огни, обозначающие его во тьме и несущие информацию о состоянии станции. Зеленый огонь — все в порядке, можно входить. Красный что-то не так, надо проверить, выявить, а потом уж или входи, или улетай назад к кораблю, ожидающей на орбите.

Три астронавта закончили наладку систем и отдыхали после трудового дня. Хоть и было все легче на Луне в целых шесть раз, а усталость брала свое…

— Все, парни, обедать, — приказал Пратт. Он был начальником экспедиции и основным пилотом. Слушались его беспрекословно. Тому было много причин — пятый рейс на Луну и полномочия, вплоть до штрафа. Оставив работу, Грег и Касл пошли за Праттом в столовую. На уютном столе стояли цветы — причуда ученого Касла.

— Поливал, Касл? — чуть грубовато спросил монтажник Грег.

— Поливал, поливал, Грег, цветам тоже нужна пища. Я счастлив, что они живут здесь и чувствуют себя хорошо. Как-то ближе к дому…

— Если ты счастлив три дня подряд, то посмотри, где тебя обманывают, — отпарировал Грег. — А ты счастлив уже три недели. Слава богу, скоро домой, к настоящим цветам.

— Ну и мастер же ты на поговорки, Грег. Все, садимся за стол. Хватит упражняться в остроумии на голодный желудок. От этого и юмор у вас мрачноватый, — посоветовал Пратт.

Автомат выдал подогретую пищу. Непривычно малая сила тяжести сделала свое дело. Движения астронавтов были размеренными, словно в замедленном, фильме, пропали резкие движения, появилась балетная гибкость, величавость, спокойствие. Но спокойствие только внешнее, так как напряжение уже чувствовалось- третья неделя нелегкой работы. Пратт это хорошо понимал.

— Грег, а говорят, что на Луне мышцы дряхлеют, становятся слабыми, пропадает их упругость и сила.

— Ты к чему это, Пратт? — насторожился Грег.

Касл кисло улыбнулся, предчувствуя очередную шутку Пратта.

— Да к тому, что жуешь ты настолько сильно и быстро, что никакой слабости жевательных мышц невидно.

— Дело в том, Пратт, что каждая мышца должна тренироваться. А Грег именно ее и тренирует. Ты думаешь, почему он часто пропадает именно здесь. Камбуз — его любимый стадион. Не так ли, Грег? — смеялся Касл.

Грег принял шутку и тоже засмеялся.

Пратт хорошо знал, что здесь, среди приборов, в тисках железных стен, люди становятся нервными, нередко объединяясь и преследуя одного язвительными шутками и замечаниями. Так было уже не раз и, как правило, именно в этот период — к концу трех недель. Поэтому Пратт старался не дать выхода появляющейся откуда-то злости. Грег был в норме, надо было разрядить и Касла.

— Касл, ты опять передаешь. Скоро домой, а ты прилично прибавил в весе. Это терпимо здесь, на Луне. А на Земле?

Касл молчал.

— Касл, оставь цыпленка мне, я сегодня очень голоден, у этого чертова автомата не выпросишь зимой и снега.

Касл молчал.

— Касл, я твой пилот. На тебя уйдет лишних десять метров первоклассного топлива. Я тебя оштрафую, Касл. Мне тебя домой везти, а я привезу тушу на полусогнутых ногах. Касл, отдай цыпленка. Я тебе на Земле отдам целого барана с фермы отца. Ты же знаешь, какие у него бараны…

— Знаю, знаю, Пратт, одного я даже очень хорошо знаю… — Касл натянуто рассмеялся. — На, бери половину, я тоже хочу есть.

— Возьми и мою половину, — протянул часть цыпленка Грег. — Я хочу, чтобы наш пилот думал о дороге домой, а не о еде. Ешь, наш вечноголодный Пратт. Кстати, Касл, ты мне напомнил один анекдот по поводу барана. Хотите расскажу?

— Валяй, Грег, — жуя цыпленка, промычал Пратт.

— Когда я был в армии, нашим взводом командовал сержант Бредли. Это был такой зануда, такой службист… Все его прямо-таки ненавидели. Он не давал спать, заставлял носиться с дурацким автоматом по горам и по пустыням… Одним словом — сержант. Однажды он очень обиделся. Он прочитал письмо солдата Смита. Тот писал домой: “Мама, у меня есть одна большая просьба, к моему возвращению купи хорошего барана и назови его Бредли… приеду, зажарю своими руками…”

— Остроумно, Грег… Может, ты что-то перепутал?

— Что?

— Фамилию солдата…

Грег захохотал.

— Нет, Пратт, это был не я, это был мой брат. Он от другого отца. Поэтому и фамилия другая.

— Неужели все это скоро кончится и мы полетим к Тихому океану, домой, — мечтательно протянул Касл.

— Да, это так, парни. И сделали мы свою работу хорошо. Нами будут довольны и заплатят сполна. Мы сделали хороший дом. Не сыро, тепло, прекрасная кухня… что еще надо… Правда, я знаю, что еще надо, но это потом… там, на Земле, — Пратт прикрыл глаза и задумался.

— Посмотрю-ка я, что делается в округе. Может, кто-нибудь пришел к нам в гости и торчит на пороге? — Грег опустил штангу перископа и, пригнувшись к нему, начал поворачиваться из стороны в сторону.

— Ну, что там? — спросил Касл.

— Знаешь, Касл. Когда меня учили в школе космических монтажников, то мне почему-то запомнилась лекция одного из “умников”. Он все время вдалбливал нам мысль, что не может быть два отказа з системе подряд, что метеориты тоже не попадают в одно и то же место. Да и вообще их не так уж много, так что вы не бойтесь, в вас не попадет. Видно, он писал свои лекции под бетонной крышей где-нибудь в Калифорнии. Вон их сколько падает, один за другим, фейерверк да и только. Там, на Земле, атмосфера как броневой щит, в ней горят эти посланцы космоса, а здесь-то ее нет, так что я с опаской посматриваю на потолок нашей базы. Вдруг на нем появится дыра с рваными краями. И хоть мы тщательно отладили систему аварийного наддува, я все-таки боюсь. Честно признаюсь, что боюсь. Я даже ночью просыпаюсь и прислушиваюсь, как вздрагивает Луна и наша база. Проклятое место Вселенной… и почему здесь нет атмосферы…

— Не каркай, Грег… хотя ты и во многом прав. Я тоже иногда с тревогой смотрю в окуляр перископа. Эти частые удары метеоритов, эти мгновенные вспышки тоже действуют на нервы. А вдруг в нас? Я старый пилот и однажды в мой самолет попала птица. Мне было плохо, а самолету еще хуже — у него разлетелся двигатель. Я катапультировался и опустился на Землю на парашюте. Правда, тоже с приключениями: я попал на ранчо. Опускаясь, я понял, что попадаю на ряды с капустой, а в них копалась какая-то женщина. Уйти, сманеврировать я не мог, так как спасательный парашют неуправляемый. Я крикнул ей, чтобы она ушла, но, оглянувшись во все стороны, она так и не догадалась посмотреть вверх, хотя и верующая, как оказалось, и могла ожидать голоса божьего именно сверху. Так она и не увернулась от меня. Я ударил землю рядом с ней, земля была мягкая, и я взрыхлил ее, как молодой бык на корриде.

Она испугалась, вскрикнула и вцепилась в меня мертвой хваткой. Я только и успел увидеть гневные черные глаза… дальше нас накрыл парашют и дальнейшая борьба была уже под… вроде как под одеялом. Этот опыт нам потом хорошо пригодился… Все окончилось удачно, потому что я ударил ее — мне ничего не оставалось делать, иначе бы я остался без глаз. Она царапала мне лицо с одержимостью корсиканки, которую пытаются насиловать. Впрочем, как оказалось, она так и думала, испугавшись моих одежд и гермошлема… Она потом рассказала, что вечером был фильм по телевидению, где рыцари грабили города, гонялись за женщинами, а мой костюм пилота живо напомнил ей этих рыцарей. Вот и попало мне за них… Так вот, парни, она была действительно полуитальянка. Это была моя Клара, она стала моей женой, и мы повесили парашют над нашей кроватью на ее ранчо. Кстати, неплохой получился балдахин… и комары не лезут… и места много.

— Ну, Пратт, и романтичную же историю ты нам рассказал. Так это ее внуками ты все время хвастаешься?

— Да, Грег, это ее внуки. И мои тоже. Клара прекрасная жена и бабушка. Мне повезло. А вот как катапультироваться в космосе? Да никак. Вылетишь из корабля и подлетишь к Земле эдаким рукастым метеоритом, а дальше ворвешься в атмосферу и сгоришь в ней, как камешек-пришелец. Не люблю метеориты, — Пратт передернул плечами.

— Это ты к чему, Пратт?

— Да к тому, что спокойно хочу домой долететь, вот и все.

— А… — протянул Касл. — Знаете, я — ученый и не страдаю от этого. Действительно, расчеты показывают, что вероятность попадания метеорита очень мала. Но она все-таки есть, одна из ста. А вот когда этот шанс реализуется — в первый, пятидесятый или сотый раз — вот это сказать трудно. Это уже из области… Одним словом, исходя из среднестатического метеорита, нужно до трех падений почти в одно и то же место, чтобы погубить нас. Это еще больше уменьшает вероятность печального исхода. Не волнуйтесь, парни, мы, ученые, гарантируем вам безопасность…

— Теоретически, — съязвил Грег.

— Да, теоретически, но твои внуки, Пратт, и твоя жена, Грег, могут спокойно спать. Даже не теоретически, а практически. Глубоким, земным сном, — улыбнулся Касл.

— Ну что же, надо и нам отдыхать. По каютам, что-ли, парни? — скомандовал Пратт.

— Отдыхать так отдыхать. Пойду, почитаю. Я с удовольствием окунулся опять в Мартина Идена, — потянулся Грег.

— А я в Мелвилла, его “Белого кита”, — поддержал Касл.

— Вот и прекрасно. А я увлекся Хулио Картасаром, его хитросплетениями мыслей и образов. Интересный мир, необычный и какой-то затягивающий. Трудно выбраться… А иногда просто и не хочется. Это надо же такое придумать. Смотреть на мир глазами рыбы из аквариума. И притом видеть его совсем по-другому. У меня появляется иногда такое впечатление, что кое-кто смотрит на весь наш мир, на нашу Землю такими же рыбьими глазами, бесстрастными, что-ли.

— Что ты имеешь в виду, Пратт? — Касл смотрел вопросительно и тревожно.

— Да то, что потерять половину нашей планеты кое-кому ничего не стоит. Вот что я думаю, — устало ответил Пратт. — Все, я пошел спать.

— Ну вот, теперь приснится мне страшный сон в виде рыбы, глотающей наш шар земной. Спокойной тебе ночи, Пратт, — съязвил Грег.

— Если ты услышишь страшный крик из моей каюты, то будь уверен, Пратт, что меня не грабят., а это рыба добралась и до меня. Правда, я несколько неудобен для питания, длинный, как звали меня в колледже. Приятных сновидений, Пратт-рыбак, — улыбнулся Касл.

— Если вы уж так на меня навалились, то я вам скажу, смельчаки, что каждый вечер перед сном я закрываю глаза и говорю: “Пронеси, господи”.

— И я тоже.

— И я.

— Тогда у меня есть предложение: говорить это вместе, чтобы не отвлекать бога по очереди. Пусть он думает о всех нас сразу. Сегодня нет никого ближе к нему, чем мы. На удивление, русских сейчас в космосе нет.

Сирена выла надрывно и тревожно. Красным цветом мигал аварийный сигнал. На экране дисплея побежали колонки цифр. Кадр застыл, пятая сверху строка мигала, привлекая внимание. Пратт нажал кнопку на терминале. Сирена умолкла. Еще нажатие, и кадр сменился другим, несущим более подробную информацию. Надпись на дисплее гласила: в баках орбитального блока, находящегося на орбите вокруг Луны, нет ракетного топлива. Давление в баках — ноль.

Поверить в это просто не было сил, особенно здесь, в уютном помещении базы, в безопасной глубине Луны.

— Не может быть, — протестующе воскликнул Пратт. — Не может, и все тут.

— А как же дисплей? — хмуро возразил Грег.

— Пратт, переключи на дублирующую систему контроля, — посоветовал Касл.

Пратт выпрямился над пультом.

— Уже. Но, к сожалению, все то же, нули в баках. Все же дело, понимаете ли, не в датчиках. Неужели так на самом деле?.. Запасов топлива на орбите нет. На Земле, я знаю — вчера болтал с Джимом — заправщик готов, но что-то с ракетой. Запуск был отложен… Ладно, сразу паниковать не будем… Это же надо, к самому концу работ и такая дрянь полезла. Давайте подумаем над всем этим. Касл, запроси систему контроля станции, сколько у нас кислорода.

— Я запросил. До гарантийного остатка всего на трое с половиной суток.

— Ясно. Что мы еще имеем?.. Два стартовых корабля. Топливо их не используешь. Кислорода в них только до базового блока долететь, да еще небольшой запас. Вот и все наши ресурсы. Не густо, прямо скажем, совсем не густо… Надо связываться с Землей. Пратт взялся за микрофон, руки слегка подрагивали.

— Лунная база вызывает Центр управления. Лунная база вызывает Центр управления.

Динамик ожил голосом дежурного начальника смены.

— Привет, Пратт. Ты чего не спишь? По-нашему графику у вас уже второй сон. Что случилось? Массовые колики или мигрень?

— Это ты, Пит? Слушай, у нас тут какая-то чертовщина происходит: телеметрия дает ноль топлива в баках орбитального блока. Дублирующая система измерений подтверждает то же самое. Что у вас?

— Пратт, сейчас блок за Луной. Выйдет из-за горизонта через три минуты. Мы подготовимся к контролю. Не волнуйся, Пратт. Как там твои парни?

— Пит, мы не из тех, кто волнуется понапрасну, сам знаешь. Но топливо есть топливо — в космосе это жизнь. Не так ли? У парней все в порядке, кроме этой дурацкой вести с лунной орбиты. Они тоже этим обеспокоены.

— Ясно, подождем чуть-чуть.

Минуты тянулись, как жвачка, которую пытаются оторвать от зубов. Казалось, что звенит натянутая тетива времени. Все молчали, напряженно вслушиваясь в тишину. Прошла минута, другая третья. Первым не выдержал Касл.

— Что они там?! Нервы наши испытывают, что-ли? Или разучились читать цифры.

Пратт взялся за микрофон.

— Пит, ты что, прикусил язык или глубоко засунул сигару и не можешь ее вытащить из своей шершавой глотки?! Не тяни за душу, говори.

Динамик среагировал.

— Сигару я выбросил, Пратт… у нас то же самое, я просто не могу в это поверить. В танках действительно ноль. Будем разбираться.

— Как с заправщиком, Пит?

— Я знал, что ты спросишь об этом, Пратт. Плохо… он вчера разбросал свои обломки по пустыне — ракета взорвалась на десятой секунде. Больше заправщиков под рукой нет. Следующий придет на космодром через пять дней, и, сам понимаешь, цикл подготовки. Одним словом, Пратт, будем вертеться. Сколько у вас кислорода?

— На трое с половиной суток, Пит, не более. Ученые немного ошиблись в расчетах, расход был больше, чем они думали. Хоть и легче все здесь, на Луне, но работа была тяжелая и кислород “оказался нам по вкусу”, расход был повышен. Экономили унции на Земле, а теперь…

— Подожди, не паникуй, Пратт. Может быть, не все так плохо.

— Пит, ты зря насчет паники. Тебя бы сейчас сюда.

— Я свое отлетал, Пратт… и без хвоста сажал “Шаттл”, понимаешь? Так что это ты напрасно…

— Извини, Пит. Ты тут ни при чем. Сейчас, дружище, я приду в себя… Понимаешь, я умею считать в уме, в отличие от своих детей, которые без компьютера беспомощны, как котята. Мой младший парень в школу не пойдет, если сломался компьютер. Однажды я заметил, что он на нем умножает девять на девять… Что-то, действительно, не так, Пит, я совсем сломался. Так вот, Пит, простая арифметика: перелет — пять дней, заправщик придет к нам дней через семь. Ну, пусть даже через пять, если бог сегодня вам его подарит. Итого, с циклом подготовки к старту, — десять — одиннадцать дней. А у меня всей жизни на три с половиной дня. В орбитальном блоке — кислорода на семь дней, память у меня хорошая и телеметрия показала то же. Складываем и получаем, что жизни у нас на десять с половиной суток. А если учесть медвежью поворотливость ракетчиков — прибавь к ожиданию сутки — двое… Так что вы прилетаете за тремя посиневшими бывшими астронавтами, в руках которых будет по завещанию… Вспомнил анекдот… Послушайте его и вы, Касл, Грег,… интересная история… Умер дядя. Спрашивают племянника: “Дядюшка умер при светлом уме и памяти или в бреду?” Племянник в ответ: “Еще не знаю, не читал завещания”. Вот так. Решайте, Пит, да побыстрее.

— Пратт, ты хороший математик. У тебя хороший консультант — Касл. К тому же ты мрачный правдист. Да, все так. Ситуация в общем-то ясна. Данные мы заложили в машину, моделируем различные варианты. Решение будет, парни, и я его вам обязательно сообщу.

— И на том спасибо, Пит.

Динамик замолчал.

— Пратт, что ты его-то задеваешь. Он совершенно. ни при ч. ем, — заступился за Пита Касл.

— Хорошо. Согласен, сорвался. Что будем делать, парни? — Пратт был мрачен.

— Искать надо по капле этот самый кислород, — предложил Касл.

— Где искать? — угрюмо произнес Пратт.

— Есть две взлетные ступени, — предложил Грег.

— Точно, хоть там и “кот наплакал”, как говорят русские, но все же кое-что. Это ты прав, еще на полсуток в каждом на троих. Еще сутки. Итого расход — одиннадцать с половиной суток, это наша возможность ожидания. А возможность прилета даже самая оптимистичная одиннадцать-двенадцать дней. Опять не сходится, опять на пределе. Может не хватить суток или даже половину.

— Молодец, Касл. Тут будет достаточно и минуты. А уж полсуток более чем достаточно, чтобы превратить нас из “кто” во “что”, — с мрачной задумчивостью констатировал Пратт.

— Да, Пратт, ты прав, — достаточно и минуты, — подтвердил Касл. — Одиннадцать с половиной делим на три, получаем трое суток и двенадцать часов.

— Касл, ты как будто бананы делишь на берегу теплой реки в солнечный день. Ты что, думаешь кого-нибудь выкинуть отсюда, и тогда прибавится еще… Заманчиво. Но кого? Выкинь это из головы… я знаю, ты это себя посчитал. Холостяк и так далее. Подожди, не казни себя, да мы тебе и не позволим. Не так ли, Грег?

— Конечно.

Пратт было открыл рот для дальнейших рассуждений, но тут зашипел динамик.

— Вот так, парни. Ускорить доставку заправщика не удается, нет солнечных батарей. А элементы еще растут, тут уж никуда. Запас времени только в предстартовой подготовке. Ракету начнем проверять заранее. Но тут есть одна деталь — ее потом стыковать надо с кораблем-заправщиком, а после стыковки проверки опять обязательны — ракетчики уперлись…

— Ну и что! Какая разница: поздно прилетит, или взорвется на старте, — вставил Грег.

— Я тоже так рассудил. Одни — за, другие — против… Одним словом, думаем мы здесь, думаем. Медицина тоже помогла. На вас на каждого есть математическая модель, в ней заложено потребление кислорода. Каждого, лично каждого. Смоделировали вас в покое, без работы. Получили прибавку на часов десять-одиннадцать. Так что все равно в обрез. А вам лежать надо и не трепыхаться, меньше кислорода съедите. Это вариант первый. Второй вариант: Грег или ты, Пратт, сам решай, кто из вас, летит к основному блоку и смотрит на месте это проклятое топливо. Вдруг все-таки датчики отказали. Все может быть. Выбирать вам. Я думаю, лететь надо, иначе с ума сойдете от ожидания. Тем более ты человек деятельный. Если топлива действительно нет, то пробудете на лунной базе до аварийного запаса. Потом стартуете и будете дожидаться на орбите, но уже втроем. Веселее будет. Так что выбирайте вариант.

— Хорошо, Пит. Спасибо за совет. Я тоже так думал. А расчеты ваши с ошибкой в плюс или в минус? Это мне Касл подсказывает этот вопрос.

— Я ожидал его, Пратт. В расчет брались максимальные расходы кислорода в покое, так что, думаю, еще лишний часок протянете. Извини за слово “лишний”, вырвалось. Для вас эти часы дороже кучи долларов, — Пит пытался шутить. — Помнишь, нас учил тренер после бега урежать дыхание — пригодится теперь. Пратт, Грег, Касл, вы нас извините за, может, не очень остроумные шутки, просто хочется вас как-то ободрить, поддержать. А то наши психологи уже хмурят брови, но, как всегда, молчат… выводы они потом делают. Ведь всегда вспоминают о хранении спичек после пожара.

— Хорошо, Пит, будем учиться дышать реже и реже… пока совсем не перестанем, — мрачно сказал Пратт. — А психологам передай, что они хорошие парни, лишь бы не мешали летать и не будоражили — своими “оригинальными” вопросами в анкетах. “Снятся ли вам сексуальные сны?” Ну что тут ответишь? Конечно, снятся и даже на Луне. Ладно, давай к делу, Пит, что тут думать. Надо лететь, разобраться на месте. И нечего будет городить огород. Черт возьми, опять русская пословица, у Грега научился. О… Пит, слушай, поговори с русскими, может, они чем-нибудь помогут, это уже Грег подсказывает.

— Пратт, Грег, Касл, мы уже прорабатываем этот вариант. Но ты молодец, соображаешь: нет у себя, влезь в карман соседа. Я, между прочим, тоже кое-что запомнил у русских, есть там такая пословица; “Не в свои сани не садись”. Так что разрешат ли они залезть в их сани, не знаю пока. Тем более их станция сейчас пустая, и вы будете там хозяевами. А кто поручится, не прячут ли они там что-нибудь, чего вам видеть совсем не надо? А? Кстати, и стыковочные узлы разные. Так и не договорились с 75-го года. Помнишь, русские сами об этом не раз, говорили, да и наши тоже.

— Помню Пит. Все помню. И “Аполлон” помню, и “Союз”, и Леонова, и Стаффорда. Жаль, что не договорились, очень жаль. Сейчас не было бы проблем, кроме дипломатических. Кстати, они великие мастера по дооснащению своих объектов, так что есть ли там сейчас кислород или они его еще довезти собираются?

— Это верно, Пратт. Кстати, знаешь как эта русская пословица о санях звучит на востоке? Не дословно, конечно, а по смыслу?

— Как?

— Дальше своей циновки ноги не протягивай.

— Да, смешно. Вполне возможно, придется протянуть ноги за циновку.

— У тебя все же мрачное настроение, Пратт. Прошу тебя, не дай разыграться буре в стакане. Вы от нас далеко — почти четыреста тысяч километров. Я могу помочь только словом и советом. Не обвиняй нас ни в чем. Первая птица всегда червя найдет. Я первый покинул кабину космического корабля, списался на “берег>. Ты еще летаешь, твой червь еще впереди. Решай.

Динамик умолк. Пратт медленно положил микрофон и сидел, опустив голову. Касл и Грег молчали рядом.

“Кого послать? — размышлял Пратт. — Ведь это значит дать кому-то явный шанс на спасение. Семь дней жизни на орбитальном блоке на троих, двадцать один день на одного, да еще кое-какие остатки во-взлетной кабине. Он-то дождется помощи. А остальные? Их жизнь под вопросом, причем до самой последней секунды. Представляю эти секунды. У жены брат погиб в подводной лодке. До последнего надеялся, ждал помощи. Потом, когда лодку достали, прочитали, что написал Брег: “Где же вы?” Вопль отчаяния и безнадежности. “Молю бога о помощи и надеюсь только на него”. Видно, глубоко было, не дошла молитва. Обидно, Брег. А я? Рядом с богом или нет?.. Научная база. Знали б мои парни, зачем монтируем привод и какая антенна на нем будет вращаться. Земля на ладони. На ладони-то на ладони, а вот зачем? Ладно, надо решать, кто полетит. Отправить двоих: Грега и Касла? Нельзя, Грег пилот не очень опытный и в случае неудачи на повторные стыковки будет мало топлива. Касл вообще не пилот. Я по вышеназванным причинам лететь не могу. Грег и Касл — не могу рисковать обоими. Касл с ума тут сойдет, он слабый, Грег не сумеет его ободрить. Все, летит Грег, один летит. Так надежнее. А если не состыкуется? Плохо. Но тогда двое останутся жить. Риск оправдан”.

Пратт вскинул голову. Глаза Грега и Касла впились в него, пытаясь заранее понять его решение.

— Летит Грег, — коротко приказал Пратт. — Готовься к старту. Все “альпинистское” снаряжение взять с собой: дистанционные “прилипалы”, крюки, тросы, инструмент, резак, “легость”. Все забери, Грег. Ты летишь один, тебе легче. Набей контейнер всем. Ты монтажник, ты знаешь, что надо взять с собой. Будем ждать от тебя вестей. Очень будем ждать.

Лицо Грега застыло.

— Пратт, — сдавленным голосом сказал он, — я постараюсь долететь. Я понимаю, ты даешь мне шанс, реальный шанс. Я постараюсь поднять и ваши шансы. Обещаю тебе, — Пратт, и тебе, Касл. Буду вас ждать.

Касл молча пожал руку Пратту и обнял Грега.

— Это правильно и справедливо. Я хотел это предложить сразу, но не стал опережать командира. Спасибо тебе, Пратт.

Груз собирали все вместе. Он оказался большим. Упаковали его в довольно громоздкий контейнер. Все было готово к прощанию.

— Пратт, разреши передать с Грегом одну вещицу для моей матери? — тихо спросил Касл. — Это мой талисман, он меня всегда выручал. Он не тяжелый.

— Думаешь, он тебе не понадобится?

— Нет, Пратт, я думаю, что он мне еще пригодится. Там на орбите. А если нет, то он поможет моей матери. Ей будет трудно, если… если все произойдет не так, как мы с тобой хотели бы.

— Ты прав, Касл, конечно, отдай, вернее передай.

— Спасибо.

Касл протянул руку Грегу, на ладони лежал мохнатый, очень похожий на живого, мышонок.

— Конечно, конечно, Касл, какие могут быть возражения. Грег, и мою библию возьми, она тоже не тяжелая, а тебе пригодится, да и… в случае… моей семье тоже. Жена убеждена в ее силе, во всяком случае искренне в это верит. Помнишь, один из наших парней, первыми облетевших Луну, читал библию, взывая к разуму людей. Вот и моя жена верит в силу библии. Да, кстати, а “Аполлон-13”, вернувшийся от Луны на двигателе посадочного модуля?! Так что мы не первые тут терпящие беду, думаю, что все-таки выберемся. Земля поможет… И… я почему-то думаю о русских, они надежны в своих делах, я рассчитываю на их станцию.

Грег взял мышонка и библию и уложил их в небольшой мешочек.

Помогали Грегу надеть космические доспехи и Пратт, и Касл. Обнялись, похлопали огромного Грега по плечу. Он скрылся за внутренней дверью переходного тамбура лунной станции, втиснувшись рядом с громоздким контейнером. Касл включил внешнее телевидение. На обзорном дисплее среди каменных глыб виднелись контуры внешнего люка. Огни на нем мигали зелеными цветами, и это никак не вязалось с тревожным настроением астронавтов. Пратт и Касл молча вглядывались в синеватый экран. Вот картина умиротворенного покоя несколько изменилась. Из клапана люка потянулась широкая белесая струя, которая вскоре начала уменьшаться. Вот тонкая струйка, четко выделяющаяся на черном фоне бездонного космоса, стала извиваться, теряя силу, судорожно вздрогнула и исчезла. Звезды и черный космос опять застыли в своей незыблемости.

Пратт и Касл судорожно сглотнули.

— Воздух, наш воздух, наш кислород, целых три куба пропало, черт возьми этих инженеров, не могли систему сделать, чтобы не терять атмосферу. Предлагали же поставить перекачивающие насосы, сейчас бы воздух из камеры к нам перебросили. Все торопятся, все некогда… Дуроломы. “Достаточно ли ты умен, чтобы делать простые вещи?” — тоже мне!.. Вот и сделали простую вещь. Раз — и нет трех кубов, еще раз — еще три куба. Вот уже шесть. А сколько до этого потеряли, то войди, то выйди…

Пратт схватился за микрофон.

— Эй, Пит, а эти шесть кубов учла твоя умная железка?

— Какие, шесть кубов, Пратт? Ты о чем?

— Да потери при шлюзовании станции. Объем переходной камеры, вот какие Шесть кубов.

— Да, конечно, Пратт, конечно, учли, в ее программе заложено все, даже разница в режиме работы и сна, где ты еле-еле дышишь. Учтено все, Пратт. Как там Грег?

— Давление сброшено, ваш люк герметичен, прошу разрешения выйти, — послышался голос Грега.

Пратт вздрогнул, голос показался чужим, скафандр всегда изменял голос, придавая ему какое-то новое звучание.

— Выход разрешаю, Грег.

— Работайте, парни, не буду вам мешать, я, Пит, на приеме. Удачи вам.

— И на том спасибо.

— Не задирайся, Пратт. Еще раз тебе говорю, что я тут совершенно ни при чем.

— О’кей, извини еще раз, Пит. Не хочется здесь остаться. Я люблю своих внуков, очень люблю.

— Да ладно, Пратт, я тебя понимаю, — ответил Пит.

Пратт положил микрофон.

— Касл, как там Грег? Он уже на свежем воздухе или еще нет? Я бы сейчас с удовольствием проветрился. База напоминает мне гроб. Меня здесь сдавливает, гнетет. Касл, ты посматривай за мной, а я за тобой. Всякое может быть.

— По циклограмме сейчас открытие люка.

Через несколько секунд выходной люк вздрогнул и стал уходить вверх. На цветном дисплее четко обрисовалась светлая дыра, очерченная строгими прямыми линиями. Потом проем осветился ярче, и короткая полоса зримости упала перед входным люком. На светлом прямоугольнике ясно виднелись камни, их резкие тени были вытянуты, картина была фантастической, к ней нельзя было привыкнуть.

— Эй, Грег, не споткнись, там много камней. Как мы их ни убирали, они летят снова и снова, словно из бездонного мешка.

— Так оно и есть, Пратт, этот мешок — космос в котором есть все, а уж камней навалом, — чуть сдавленным голосом отозвался Грег.

— Если будет камнепад, то ты уж повертись, Грег.

— Поверчусь, Пратт, поверчусь. Думаю, что это все же не прицельная стрельба, а стохастический процесс, не так ли, Касл?

— Так, так, Грег, во всем господствует вероятность.

Светлый проем исказился появлением неуклюжей фигуры. Она шевелилась, переваливалась, ворочалась… Из тамбура появилась нога, а вслед за ней и мощный торс, значительно увеличенный скафандром. Грег вышел из тамбура. Потом нагнулся раз, другой, и из камеры появился огромный контейнер. С завидной легкостью Грег перенес его чуть в сторону от тамбура и осторожно опустил на поверхность Луны. Потом исчез за внушительной каменной глыбой, которую астронавты в шутку называли гаражом. Они устроили возле нее навес из стального листа и поставили под него электромобиль и ручную тележку “Рикша”. Грег появился вновь, за собой он тащил древнее устройство на двух колесах — тележку.

— Как в огороде на ранчо, — тихо сказал Касл.

Пратту это почему-то не понравилось.

— Поменьше хихикай, кислород с каждым твоим смешком тает, как снег по весне. Будет еще время повеселиться перед последней каплей этого самого кислорода. И почему, черт возьми, мы не питаемся камнями и не дышим чем-нибудь вроде пустоты, которой тут навалом!

— Пратт, ну нельзя же так. Что ты так убиваешься? В конце концов, чему быть, того не миновать.

— Касл, ты как безропотный теленок, которого и вести на бойню не надо, он сам туда идет, добровольно и даже с удовольствием. Ты из таких, а я нет. Понимаешь, я не смогу смириться с мыслью о том, что это наше последнее пристанище. Моя дочь, Салли, должна через месяц родить мне внука. Понимаешь, внука! Не внучку, а внука. Это сказали врачи, они уверены в этом. Это великое счастье, и я его не хочу лишиться. Не хочу, Касл. Я хочу нянчить своего внука, хочу его купать, целовать, водить за руку, учить говорить и делать для него массу добрых дел. Я ему нужен, Касл. И я не могу его так сильно подвести, сдохнуть тут… далеко от дома. Я возил Салли на Филиппины, в Россию, прежде чем она смогла обрести надежду стать матерью. Вот так, Касл. Я уже вложил массу денег в этого пузатого и орущего малыша. А деньги и счастье я терять не умею, не научился, да и поздно мне уже этому учиться. Я уж останусь самим собой.

— Пратт, почему ушел не ты, а Грег? У него и не намечается внуков. Это неправильно, Пратт. Я верну Грега, иди ты. Это несправедливо, Пратт. Черт возьми, и я об этом всем только вспомнил. А ведь знал же… Пратт!

— Ладно, хватит, Касл. Все… хватит. Вон Грег нагрузил свой “дилижанс”.

Грег, действительно, уже тянул тележку к взлетному блоку. На слое лунной пыли появлялись рубчатые отпечатки от сапог скафандра, а по бокам длинные полосы — следы от колес “Рикши”.

— Смотри, мир полон противоречий, Касл. Луна, космические корабли, а человек, как и сотни лет назад, тянет за собой свою тележку… Нет, Касл, пусть Грег летит со спокойной душой, да и шлюзоваться опять… шесть кубов воздуха — да я с ума сойду от расстройства, что мы его теряем просто так.

— Поговори с Грегом, Пратт, молчание затянулось. Он, по-моему, даже медленнее идти стал.

— Эй, Грег, что замолчал, тяжело?

— Да, Пратт, тяжело. Не тащить, а от вас улетать тяжело. Надо было все же тебе лететь, Пратт. Теперь-то поздно.

— А мы тебя и не пустим назад, снимем люк с автомата и все тут. Все правильно, Грег, не переживай. Мы будем покидать это подземелье с кислородом на красной черте. Это нервы, нервы на пределе. Старт. Стыковка… одним словом, ты летишь с надеждой, что все окажется о’кей. А я полету спасаться. Это разные цели и разные состояния. Лети спокойно. В остальном мы на равных: меня ждет Салли, тебя — твоя темнокожая Бетси. Так что мы на равных, Грег.

В это время Грег уже был у ракеты. Он приветливо поднял руку.

— Ну вот я и у цели. Сейчас разгружусь, и в путь…

— Мы видим тебя. Работай и, если будет тяжело, рассказывай нам что-нибудь.

— Хорошо.

Грег поднялся по ступенькам к люку взлетной кабины, открыл люк, просунул внутрь верхнюю часть. туловища.

“Осматривает кабину”, — отметил Пратт. Послышался голос Грега.

— Запустили мы, Пратт, свое хозяйство, запустили.

— О чем ты?

— Приборку никто не делал, пыли полно, — ответил Грег.

— Шутишь, — констатировал Пратт.

— Конечно, шучу. В общем здесь все в порядке, сейчас затащу контейнер и начну работать по циклограмме. Начало отсчета по герметизации люка. Пойду по короткой программе, мало ли что… Одобряешь, Пратт?

— Конечно, Грег, ты все правильно придумал.

Грег опустился вниз, снял контейнер и довольно ловко впихнул его в кабину.

— Зафиксируй свой ящик, — посоветовал Пратт.

— Обязательно, — Грег исчез в кабине.

Как-то по-детски мелькнули подошвы его скафандра.

— Как голые пятки в детстве, — произнес Касл. Пратт с удивлением посмотрел на него, он подумал о том же.

Грег опять опустился вниз.

— Зачем это? — вслух подумал Касл.

— Сейчас спрошу, что он хочет, — Пратт вновь взялся за микрофон.

Камера следила за Грегом, на экране появился флагшток и укрепленный на нем флаг. Грег остановился перед ним, приложил руку к гермошлему, приветствуя флаг на военный манер.

— И кислорода не пожалел, — сказал Касл, — надо же, никогда бы не подумал, что Грег такой педант.

— Не в этом дело, Касл. Момент такой, что ему просто захотелось ритуала, что ли. Я так думаю.

Грег уже поднимался по лестнице и вскоре исчез в чреве космического корабля. Люк закрылся. В динамике послышалось характерное шипение воздуха.

— Включил наддув кабины, все о’кей, — доложил Грег, — начал проверку систем. Топливо в норме… управление в норме… Все о’кей. Люк герметичен, начался предстартовый отсчет. Время до старта — три минуты. Пратт, разреши проверку остающегося взлетного блока через мои приемники. Для спокойствия своей души. Ведь он последний. Вдруг что не так.

— Проверяй, Грег. Спасибо тебе за это, за эту заботу, Грег…

— Все системы исправны, Пратт. У меня на борту все идет по графику.

— Грег, стекло шлема не поднимай. Живи пока за счет автономных запасов скафандра. Там, наверху, вентили аварийных баллонов открой — капли, но все же кислород… А впрочем, нет, не делай этого, скафандр еще может понадобиться.

— Хорошо, Пратт, я все сделаю именно так. Двигатель в норме, синхронизация с орбитальным блоком устойчивая, время до стыковки компьютер дает двенадцать минут. Все о’кей, парни. Жду вас на орбите. Пратт, Касл, дисплей светит 20 секунд до старта. Парни, держитесь… Пятнадцать секунд. Пратт, у тебя будет внук, поверь мне будет, обязательно будет. А у тебя, Касл, будет жена, как ты и хотел — японка. У моей Бетси есть подруга, японка… она просто очаровательна, ты ей обязательно понравишься… семь секунд, Грег… пять, четыре, три, две, одна… тяга.

Взлетная кабина вздрогнула, оторвалась от нижней, стартовой части и устремилась вверх. Под днищем светился узкий синеватый луч. вырывающихся из сопла газов. Светлая точка пронеслась по черному небу, затерялась среди многочисленных звезд и исчезла за непривычно близким горизонтом. Грег улетел. Пратт и Касл остались на Луне одни.

— Ну вот, Пратт, нам осталось только ожидание.

— Я думаю, оно не обязательно что-то застывшее, пассивное и неизменное. Ожидание может быть разным. Скажем, у нас, в отряде. Один ждет своего полета год. Другой — пять лет. Третий — семь, восемь. Ситуация тут проста: дилижансов мало, а желающих много. Кто как ждал. Кто тихо и спокойно поджидал “своего дилижанса”, а кто лез в испытания в науку, под воду, в воздух. Ждать в буквальном понимании — жутко скучно. Вот я и “побежал навстречу своему дилижансу”. Тебе, наверное, привычно ждать, ведь ты ученый — человек спокойной работы, не то что мы — летчики. Вы любите сидеть, думать, творить. Правда, ты парень нашего склада — вон как за камнями бегал по Луне, нам помогал, гайки и болты ловко крутил. Спасибо тебе за это, Касл. Наш ты парень, хоть и док.

— Спасибо, Пратт.

— Да что там спасибо. Я ведь все видел. Мы с Грегом спать заваливались, а ты все что-то писал, считал. Что ты там накопал для своей науки, Касл?

— Во-первых, я пересчитал расход кислорода нашей компанией. Расчеты совпали с тем, что нам передали с Земли. Но я не стал говорить о них, чтобы там, в Центре, не расслаблялись. Это раз. Во-вторых, Пратт, эти камни могут стать ключиком для многих загадок. Жаль, что сейчас у нас с собой мало приборов для исследований и особенно по селенологии. Еще в первых полетах на Луну находили странные бурые камни, исследования показали, что их возраст более пяти миллиардов лет. А Солнечная система моложе почти на полмиллиарда лет. Откуда они? Луна старше своего родителя? Вроде такого быть не может. Или действительно Луна прилетела к нам из глубин космоса? Или этот камень прилетел с окраин или даже из другой Галактики? Но как он добрался до нас? Слишком мала вероятность такого события — миллиарднолетние дали. А тут сразу несколько таких: камней. Если их много, то какой вывод надо или, вернее, можно сделать? Вот и ломай голову. Тебе это не безразлично, Пратт?

— Нет, Касл, не безразлично. Я, кстати, теперь более глубоко понимаю, что раньше, когда астронавты готовились к полету годами вместе, в одном экипаже, было намного лучше — они понимали друг друга глубже, они знали друг Друга. Загадки Земли волнуют и меня. Я до сих пор отчетливо не понимаю предназначения и истоков; многих цивилизаций, религий, знаний приобретенных и потерянных. Майя, каяпо, друиды, Стоунхендж и Пальмира, появившиеся на грани каменного и бронзового веков, судьба Лалибеллы и Махенджо-Даро… А Тунгусский метеорит, а сверкающие “звездные знаки”… Мне тоже все это интересно, это волнует меня. Я еще не стал “слепой лошадью”, тянущей лямку, Касл.

— Я не хотел сказать ничего плохого, Пратт. Смотри, дисплей ожил, это Грег появился из-за горизонта.

В динамике зашуршало, и сквозь шум прорезался голос Грега.

— Все о’кей, Пратт, Касл. Стыковка прошла блестяще, автомат вел себя вполне прилично до трехсот метров. Далее работал я, трудно, но все-таки удачно. Я в орбитальном блоке. Остаток топлива в кабине мал.

— Не тяни, Грег…

— Понял. Язык не поворачивается… Топлива нет, Пратт. Я это понял, еще не войдя сюда. На орбите блока шлейф кристаллов. Красиво, особенно в лучах Солнца. Переливается все, играет всеми цветами радуги. Красиво смотрится наше топливо, но оно уже твердое… летающие камешки. Это раз. Да и орбита блока стала другая. Машина это поняла, а я догадался по дополнительному импульсу коррекции. Топливо вытекало и, очевидно, создало дополнительный импульс.

— А приборы?

— Приборы подтверждают. Ноль по всем датчикам, красные пульсирующие нули на дисплеях. Я попробую проверить систему, сейчас включу систему стабилизации, посмотрим, что получится.

— Понял тебя, Грег. Ты все делаешь правильно. Ждем результатов твоего теста. Комментируй свои действия, нам так легче, чем сидеть в неизвестности.

— Хорошо. Постараюсь сыграть сцену с одним артистом на подмостках. Кстати, со стороны наша — станция смотрится неплохо. Особенно оживляют мертвую Луну огни, какую-то веселость придают унылому ландшафту. Вообще впечатление такое, что на Луне была война — вся поверхность в воронках. Планета после войны — безжизненная и страшная. Хоть огоньки мигают, слава богу, прямо надежда на жизнь, Да и только.

— Ты абсолютно прав, пока жизнь на Луне действительно осталась, — вставил Пратт.

— Включаю программу подготовки к ручной стабилизации на двигателях. Программа включилась Да, Пратт, Касл, это очень хорошо, что на блоке есть гироскопическая система стабилизации и ориентации ей лишь бы Солнце светило и солнечные батареи были целы — есть энергия, есть ориентация. А если бы только реактивная система была? Что тогда?

— А тогда, Грег, орбитальный блок вращался бы как угодно и походил на сумасшедший волчок. К нему было бы очень трудно пристыковаться. Русские решали такую задачу на одной из своих станций. На какой, не помню. Их космонавт Джанибеков делал эту работу. Я интересовался подобной возможностью. У него это был пятый полет, то есть был большой опыт… А у тебя его нет. И трудно сказать, где бы ты сейчас был. Как идет программа, Грег?

— Все в порядке, на дисплее: “Приглашаем к работе”. Ну что же, последняя наша надежда. Боюсь отклонять ручку управления.

— Работай, Грег, все равно от истины не уйдешь. А истина всего дороже. Работай, Грег, работай.

— Сейчас, Пратт, сейчас. Дай собраться с духом.

— Да работай же, черт тебя побери! Не тяни! — Пратт сорвался на крик. — Грег, сдвинь ручку управления… мне нужна правда.

— Сдвинул, — голос Грега стал низким, почти шепот, — никакой реакции. Клапана хлопают, а тяги нет. Блок потерял ориентацию, гироскопы-то я отключил. Луна встала на дыбы и ушла куда-то вверх в иллюминаторе. Все, парни, теперь уже точнее некуда — нет топлива. Это ясно. Теперь все дело только — за Землей.

— Это ты, конечно, прав, Грег, но не так уж все за Землей, — отвечал Пратт, — но и за нами, и еще кое за кем, Пит. И ты это прекрасно знаешь. На селеноцентрической орбите русская станция. Это наш лоследний шанс. Притом надо уже сейчас готовиться к этому варианту. Все рассчитать, взвесить, обсудить с русскими. Сидеть и ждать и невозможно, и неправильно. Надо использовать все варианты и возможности. Дай подумать, Касл, и сам подумай. Грег пусть тоже посоображает самостоятельно, а потом сложим наши мнения. Слышишь, Грег?

— Да, конечно, до свидания, Пратт, Касл. Ухожу за горизонт. Связи конец.

— Счастливо тебе, Грег, — лоб Пратта наморщился. — Касл, прежде чем я займусь разговором с Центром о русских, нужно прежде всего сбить эту непомерную американскую спесь с наших. Иначе она из-за своей гордости и нежелания склонить свои высокоподнятые к звездам головы загонят нас с тобой в уютный длинный ящик. Может, такой ситуации не случится больше и мы вывернемся отсюда, но и тогда мне будет не стыдно за то, что я тебе скажу. Мне сейчас противно вспоминать первый полет “Шаттла”. Да, это было замечательно, грандиозно, ново, это была наша победа. Но зачем, скажи, на каждом углу продавать майки с надписью “И пусть русские сдохнут от зависти”. Кому это надо? Вот как бы нам тут теперь не сдохнуть от непомерной американской гордости и от зависти к русской громадине, летающей рядом. И вообще, кому была нужна эта гонка в конце шестидесятых. Гнали сами себя: ракету срочно, корабль срочно, троих потеряли, двадцать четыре миллиарда вложили — первые на Луне. И что? Сейчас-то и они тут, и мы тоже. Какую ракету они отгрохали! Отгрохали не спеша, не суетясь. Действительно мощь, чтобы такую станцию сюда притащить. Уж на ней, наверное, топлива до черта. Имея систему перекачки топлива, даже без стыковки можно было бы обойтись: протянуть шланги между кораблями. С помощью того же “летающего чемодана”, он себя хорошо показал еще на “Шаттлах”, когда перелетали с корабля на спутники. Отсосали бы топлива сколько надо, и делу конец. А русским бы заплатили или… Нет же! Все друг от друга прячем, все по-своему делаем, только под себя. Ну, у Земли еще ладно, да и не везде можно универсальные узлы ставить… шпионы же летают, но здесь или у Марса — что, и там так будет?! Вон она где, наша Земля, дождись от нее помощи… Помнишь, Касл, рассказ Джима Ловелла, он одним из первых был около Луны. Как здорово он говорил о Земле: вокруг нас был черно-белый мир” мир без красок, мертвый мир. И только Земля обладала красками жизни — белые, синие, коричневые, контуры материков, океанов… там была жизнь. Может, Касл, действительно мы одни в этой бесконечной Вселенной? Прекрасные слова Джима, не правда ли? У каждого землянина есть свой, хоть и разный, но все-таки свой дом. А Земля одна на всех. Извини, я заболтался. Что-то меня в философию потянуло стареть стал, наверное.

— Многие так думают, только не говорят вслух Действительно, неужели всегда будет нужна катастрофа или нужно улететь в глубь Вселенной, чтобы, понять друг друга и довериться друг другу? — Касл задумчиво смотрел на Землю.

— Ты прав, Касл. Когда гибли русские и наши, то горе объединяло нас. Хотя среди нас тоже разные люди и думают они тоже по-разному. Космонавты и астронавты взрывались, горели, разбивались, их разрывало на куски, они закипали на огромной высоте, опускаясь на Землю безжизненными манекенами, высохшими мумиями без капли воды, их сплющивала сумасшедшая перегрузка, трещали кости, останавливалось на мгновение сердце, их вытаскивали из моря, озер, болот, лесов, пустынь, снегов… их хоронили под громкие слова и залпы салютов. Слезы блестели на их глазах у могил друзей, но… ни один не ушел., не испугался. Я долго не летал, но шагнуть за грань неизвестного и уходить день за днем все дальше и дальше, не зная, что происходит у тебя внутри, с этими эритроцитами, с миокардом, с кальцием и калием… не зная, сможешь ли ты жить на Земле — это очень трудно. Ладно — это, так сказать, философия, а вот как поведут себя русские в нашей ситуации, — вопрос. По сути дела, наша жизнь в их руках, она зависит от их поведения, от желания нам помочь. Я надеюсь на них, они рассудительны и добры. Во всяком случае мне так кажется. Ладно, Касл, вся ответственность за эти решения лежит на мне, я связываюсь с Центром управления, спрошу что к чему…

— Пит, как у вас там погода? Наверное, солнце вовсю и зайчики бегают по твоим любимым кактусам. Джон так и не сумел заставить тебя поснимать их с пультов и окон?

— Конечно, Пратт. Если исчезнут из зала управления кактусы, то исчезну отсюда и я. А этого Джон боится. И не потому, что я уж очень умен, хотя этого я не отрицаю, просто я реликвия и талисман удачи. То, что я сегодня на дежурстве — это тоже удача, и у тебя будет все хорошо, Пратт. И вот тебе первая из удач: там, среди берез за океаном, уже кое-что решили на ваш счет.

— И что же, Пит?

— Они согласны, чтобы вы поселились в их станции. Есть две проблемы, которые русские сейчас решают с нашими специалистами. Во-первых, разные конструкции стыковочных узлов. Стыковки в традиционном смысле не будет. Придется вспомнить времена “Скайлэба”: пойдут в ход крючья, абордажные шесты, тросы, фалы и прочее. Так что покопайся в хранилищах базы. Как причалить к русской станции? Они разрешают зафалить две антенны. Ты к ним привяжешься. Антенны как таковые вам не помогут. Дело в том, что частоты передатчиков сигнала для поиска станции и корабля на орбите у нас и у них тоже разные. Так что о радиотехническом обмене можешь забыть. Тем более при причаливании и стыковке. Сближаться будешь вручную, по оптике, как в старину, поделать тут нечего. Ты сумеешь это сделать, Пратт. Думаю, что Грег тебе будет хорошим помощником. Я смотрел видеозаписи его тренировок — он много умеет. А за бортом тем более, он монтажник первоклассный. Ну и Касл, конечно, тоже.

— Пит, я лишен тщеславия, — вставил Касл — Чем смогу, тем и помогу. Грег в этой ситуации большая ценность. Кстати, Пит, он уже нас слышит, блок вышел из-за горизонта.

— Грег, ты нас слышишь? — спросил Пит.

— Да слышу. Конечно, слышу. Я так понимаю, что, вполне возможно, перелетать к русской станции придется мне самому. Буду стараться. Единственное, я считаю, что первыми там лучше быть Пратту с Каслом. А потом подлечу и я. Если что будет не так, то Пратт подскажет, да и помочь сможет. Одним словом, мне так легче.

— Хорошо, Грег. Я буду ждать тебя на русской станции. Не будь я Пратт, чтобы я тебя не поймал.

— Пратт, — вмешался Пит, — теперь я тебя понял. Грег уже на орбите — полдела сделано. Касл с тобой, за него тоже спокойны. А к русской станции с Луны полетишь ты. И, в случае чего, к Грегу поближе можно будет станцию подвести. Ты, Касл, и ты, Грег, не сердитесь на меня, но сейчас не время для сентиментальных расшаркиваний, надо надеяться только на то. кто что умеет, вернее, хорошо умеет. Пратт и Касл, вы летите, когда кислорода останется на пять часов. Это обусловлено ошибкой в измерителях. Но делаете немного не так, как мы говорили. Ты, Пратт, сперва забираешь Грега, а потом все вместе летите к станции русских, она называется “Родина”. Если топлива будет недоставать, то русские обещали подвести станцию поближе к орбитальному блоку. Причалишь или тросы перебросишь, пользуясь “летающим чемоданом”, — это на твое усмотрение. Выбираетесь наружу. Русские дают команду с Земли на открытие внешнего люка шлюзовой камеры. Вы заталкиваетесь туда все втроем. Будет тесновато, она у них рассчитана на двоих. Люк закроют, наддуют камеру и потом по. команде откроют внутренний люк. И вы будете в станции. Пищи и воды там на три месяца, кислорода на неделю. Доставка кислорода запланирована только через месяц и резерва в транспортном корабле нет, людей у них сейчас на орбитах нет, и поэтому нет спасателя и беспилотного корабля. Они расчетливы. Твой план утверждается как резервный, Пратт. Если что не так, то вы с Каслом летите прямо к русским, а Грег — за вами. Будете верхом на станции ждать его. Русские рассказывали, что нечто подобное у них было: они как-то стыковали “Мир” и модуль “Квант”. Романенко и Ловейкин “оседлали” станцию и наблюдали стягивание… Так что все это было, только в разное время. И наши вокруг “Скайлэба” крутились на “Аполлонах” и с “Шаттла” перелетали, вам придется только повторить. Правда, это не все. Последнее. Топливо во взлетных кабинах распределяется по. прогнозам так: кабина Грега будет отброшена, ее надо будет отвести на безопасное расстояние — это расход. Остатка для стыковки и перелета к станции русских в расчете на троих не будет. Грег перерасходовал при ручном причаливании. Последние триста метров стоили много топлива. Извини, Грег. С кабиной Пратта дело обстоит так, что подлететь к станции можно будет на пределе, на обратный перелет к орбитальному блоку не остается ни капли. Поэтому наш. заправщик вас не спасет. Начало операции в расчете на русских полностью исключает нашу помощь. Русские пошли на это. Мы тоже. Вы, как понимаем, тоже.

— А возвращение на Землю?

— Тут, парни, будет так. Вы высиживаете на лунной базе и на орбитальном блоке все, что можете. Перелетаете на русскую станцию — там еще неделя. В итоге — дней семнадцать. Если мы что-то успеем пришлем корабль к Луне. Но это вряд ли, времени все же мало. Основной вариант другой и в нем смелость русских. Они предлагают лететь к Земле на их станции, на ней есть двигатель. Около Земли будет маневр, и станция ляжет на орбиту вокруг Земли.

— А спуск на Землю? На станции русских нет спускаемой капсулы, она у них на транспортных кораблях, а на станции лишь посадочный модуль на Луну.

— Мы знаем это. Если что-то не получится, то ни посадочный модуль, ни станция не помогут вам — сгорят в атмосфере или станция обогнет Землю и опять уйдет в космос. В последнем случае будем вас ловить где-нибудь здесь. Еще — на станции русских два двигателя. Один да сработает, я думаю. И они думают так же. Других вариантов нет, надо рискнуть. Для вас, главное, рассчитать импульс схода с лунной орбиты так, чтобы в случае отказа двигателя станции у Земли не зарыться в атмосферу. Иначе сгорите.

— А вы увидите большой и красивый метеорит, — чертыхнулся Пратт. — А с орбиты кто заберет? Кислорода и у них не так уж много.

— Или мы, или русские. Они готовят уже экипаж. Собственно, не экипаж, а одного пилота-спасателя. Для вас у него место найдется. Вы его знаете, это Васильев Захар. С ним проще — стыковка на свой же узел. Если мы будем брать, то опять выйдете наружу. Так что скафандры сохраняйте. Вот такая программа в общих чертах. Сложновато будет, парни. Мы договорились с русскими парнями, что отплатим им тем же, если у них случится беда. Коммерческая группа наших экспертов готовит предложения по компенсации их затрат.

— Пит, ты им от нас спасибо скажи. А Захару передай большой привет от меня. Мы с ним в Швейцарии встречались, — вмешался в разговор Грег. — Это я, Грег.

— И от меня, — добавил Касл, — я мало был над Луной, желаю им удачи, когда они снова доставят сюда станцию и заселят ее. Это я, Касл.

— Хорошо, Грег, Касл, все передадим.

— До свидания. Я опять ухожу за горизонт, как появлюсь, так договорим. Пока, Пит, — голос Грега затих.

— Смотри, не заплутай там в темноте, Грег, — крикнул Касл.

Ответа уже не было. Пратт и Касл тоже помолчали. Первым нарушил тишину Пратт.

— Так, Касл, давай теперь сами обсудим эту самую программу. Один комплект канатов, крючьев магнитов я упаковал еще вчера, нам уже с этим не надо возиться. Вроде как и кислорода расходовать меньше надо.

— Ты его просто “съел” заранее. Нагрузка была такой же, чудес не бывает.

— Вот я и говорю, что “вроде как”. Ну и зануды вы, ученые, Касл. Не можете отличать попытку пошутить от истинной неграмотности. Ладно, господь с тобой… Так, значит, когда нам останется дышать пять часов, мы должны отворить дверь станции, добрести до взлетной ступени и улететь. Думаю, что мы тут имеем возможность продлить наше дыхание. Мы можем надеть скафандры и дышать будем до тех пор, пока на приборах стрелки не заползут за красную черту. Вот тогда и только тогда мы захлопнем стекла шлемов и пойдем отсюда. Пусть это будет два или три часа, но все-таки наших. Это будут часы в плюс, а не в минус. Это будет продолжение жизни, а не сокращение ее. Наши глаза будут видеть дольше, уши будут слышать еще целые часы, мозг будет работать еще и еще. Мы будем мыслить и говорить еще “вечность” —…целые часы. Вечность — сжатая в часы… Это будет даже неожиданно: они будут думать, что мы уже синие, как баклажаны, а мы еще розовые и даже говорящие… а, Касл, розовые и говорящие, лепечущие о своей любви к жизни.

— Да будет тебе, Пратт, идея действительно хорошая. Но не надо столько трагедий. Ты злишься оттого, что не можешь влиять на ситуацию. Ты привык наоборот — быть хозяином положения в любой момент и при любых обстоятельствах. Пассивность тебя давит, сковывает руки и, прости, мысли. Надо ждать. Извини, что я тебе вроде бы даю наставления, но сейчас надо просто ждать. Что будет, то и будет.

— Тебе не нравится мой юмор, Касл. Это я понимаю. Часть своей жизни я провел в казармах. Американский сержант умеет приучить к любому юмору, вернее, к тому, каким он обладает. Не всем везет с сержантами, да они как на подбор: где думать — поуже, а где жевать — пошире. Помню, в одной из казарм в солдатском туалете сержант Пилти собственноручно прикрепил плакат: “Не бросайте окурки в писсуары, их потом тяжело раскуривать”. И при этом ржал, словно конь, сроду не видевший кобылицу. И еще однажды с юмором у меня вышла история. Это после того, как я катапультировался из своего “Стелта” над океаном и полетел вниз в спокойные волны. Я плыл шесть часов среди акул и до сих пор не понимаю, почему они меня не перекусили пополам, а потом еще пополам, еще и еще… Я изучил их характер, я различал их, как мы различаем лица людей. У них одинаково холодные глаза, а черты морд и поведение — разное. Прекрасно помню одну — она была намного проворнее других и всегда оказывалась ко мне ближе. Я видел себя в ее стеклянных глазах. А может, мне так казалось. Так вот о юморе. Когда кольцо этих отвратительных морд сжималось — я хохотал, хохотал прямо в воду. Это пугало акул, особенно эту, самую вертлявую. А так как она была ближе всех, то, шарахаясь от моего хохота, она толкала других, и вся банда рассыпалась веером в разные стороны. Но недалеко и ненадолго. Потом мне казалось или я убедил себя в этом для успокоения души, что мы с ней, с этой акулой, понимаем друг друга и ведем игру против остальных. А может, действительно наши биополя переплелись в животно-человеческое взаимопонимание. Не знаю. Во всяком случае, когда меня подобрал катер, я под залог месячного жалования выпросил у кока мясо и бросил его в сверкающие пасти. Я был уверен, что она, та акула, получила больше всех, я видел ее и метал мясо ближе к ней. Так я расплатился с акулой. И думаю, что это обошлось мне недорого.

— Я ничего об этом и не знал. Читал лишь твой отчет о катапультировании всей команды с борта “Эйзела”, жуткая история. Но нашли вас тогда быстро. И никто не писал об акулах.

— А их в тот раз и не было. Почему, не знаю. Может, моя знакомая увела их подальше. Но если бы она была, нам было бы плохо.

— Почему, Пратт?

— Причина простая. Эти катапультные устройства ввели после трагедии с “Челленджером”. На нем Катапульт не было, да и тогда бы они и не помогли. Просто задумались над этой проблемой — как спастись астронавту, если корабль падает. Русские тоже были научены горьким опытом — стали летать без скафандров, пока не потеряли на орбите троих.

— Да, я помню все это.

— Я катапультировался последним. Я командир Так положено. Было уже низко, я думал, что вряд ли парашют успеет раскрыться, но использовать последний шанс был обязан и, как оказалось, не напрасно. Так вот, я видел стаю акул, я падал прямо в их пасти. Я поджимал ноги до самой воды. Когда я вынырнул на поверхность, отдуваясь и пыхтя, — никаких акул не оказалось. Мы обозначились дымами, сумели сплыться вместе и эдакой гурьбой дождались водолазов-спасателей. Они молодцы — сначала посыпали все вокруг отпугивающим порошком, а потом с ходу, прямо с борта прыгали к нам, за ними плоты, лодки. Столько техники высыпали, что я подумал, как бы они не побили нас своими спасательными принадлежностями.

— Досталось тебе. Но куда же делись акулы?

— Я много думал об этом, Касл. Очень много. И вот что я надумал. После того, первого окунания в океан и шести часов среди акул, меня довольно долго преследовал этот кошмар. Этого никто не знает, но это были целые годы. Я засыпал, и ко мне приходили все акулы мира. Они раскрывали свои ужасные пасти, они смотрели на меня своими холодными глазами, тыкались в меня острыми мордами и смеялись, смеялись, смеялись… и только одна улыбалась заговорщески, прикрывая огромный глаз. Я переживал это каждую ночь. Не умерев однажды, я умирал каждую ночь пять лет подряд. Но тогда я все-таки победил себя. Победил. Но тогда, когда я падал вниз, в океан, видно, эти сны ожили во мне.

— Пратт, ты мне и не сказал, почему вам было бы плохо после катапультирования с “Эйзела”.

— Касл, ты меня удивляешь. А, впрочем, пока с этим не столкнешься сам, то и простые вещи могут быть сложными. Один из нас получил травму: оторвался трос, на котором крепилась вытяжная ракета. Хорошо, что он порвался уже после того, как между Скоттом и крылом было метров десять, иначе от него ничего бы не осталось. Трос был натянут, в Скотте было фунтов сто шестьдесят, не менее. Трос хлестко ударил его в лицо, рассек лоб и залил глаза кровью. На него было страшно смотреть, хорошо, что вода в океане соленая, кровь быстро остановилась, да и мы ему помогли, наложили пластырь. Почему не было акул: может, их и не было, а я их придумал в своем воображении, может, они ринулись к обломкам “Эйзела”, там были большие запасы еды. А может, и потому, что наши ученые придумали хитрую штуку. Когда ты летишь на парашюте, то из-под тебя выбрасывается на тросе небольшой шар, из которого сыплется порошок, пугающий акул и отбивающий их острый нюх, а потом разносятся “волны ужаса” для акул — боевой клич дельфинов. Сейчас всего этого нет — теперь вся кабина спасается, поэтому я тебе и рассказываю об этом. Я, Касл, боюсь, чтобы эти сны не пришли ко мне опять. Боюсь, что они снова приплывут, снова будут скалить свои отвратительные морды. Мне кажется, что я уже чувствую запах гнили, несущейся от их зубов, кривых, острых и осклизло-желтых. Ты смотри за мной, Касл. Чтобы я не сорвался во сне, именно во сне, а не наяву. Но не думай, я не псих. Я сильный. Мы победим, Касл, мы увидим Землю рядом, мы пройдем еще по полям, мы услышим шелест листвы, мы выбежим с тобой под дождь, под дождь теплый и сильный, мы еще побежим с тобой по лужам, распугивая лягушек.

— Ты прямо художник, Пратт. И не преувеличивай. Срывы были, и не у одного астронавта. Космос переделывает людей, накладывает свой отпечаток. Разум еще с трудом формализует его Бесконечность и Многообразие. Сплетение полей, неиссякаемые потоки частиц, их творение, метеориты, кометы — жизнь. Это жизнь, Пратт. Она бурлит, она взрывается огромными пузырями — звездами и галактиками, она рождает миры, они живут и умирают. Частицы жизни. Споры жизни несут ветры Вселенной, они расселяют Жизнь повсюду. А мы — разумные — несем умеющую Думать и абстрагировать жизнь дальше и дальше. Разум иногда подменяется неразумностью… и все начинается заново. Видно, в этом и есть бесконечность всего сущего. Рождаясь, все начинает тут же умирать, живое и неживое. Все гибнет, чтобы возродиться вновь. А я тоже не хочу умирать, если даже обречен родиться вновь. Я понимаю, что сделан из уже бывших в употреблении атомов, но вряд ли великий царь — Случайность — сляпает меня вновь точно таким же. Кстати, а где же другие жизни, Пратт?

— Не знаю, Касл. Но хочешь, я прочту тебе одни стихи, им больше двадцати веков. Они древние и блестяще современны. Слушай:

— Это ты откуда же выкопал, Пратт?

— Это Лукреций Кар и его поэма “О природе вещей”.

— Как же ты все это запомнил? Необычность ритма, и слова, и…

Резкий удар оборвал его речь. Потом, почти сразу за первым, второй. Станция вздрогнула, послышалось характерное шипение сжатого воздуха из системы наддува.

— Скафандры, — взревел Пратт и бросился к стене, где были закреплены космические одежды. — Касл, за мной, быстро, лезь в скафандр и задраивайся по полному циклу.

Пробегая мимо пульта, Пратт успел включить системы голосового оповещения. Одеваясь, астронавты услышали доклад системы аварийного анализа.

— В станции пробоина. Резервного времени пятнадцать минут. Система наддува поддерживает давление, достаточное для вашей жизни…

Еще один удар потряс тело станции, динамик умолк, шипение усилилось.

Пратт действовал молниеносно. Он даже успел помочь Каслу, который никак не мог справиться с замком перчатки.

Динамик что-то кричал вперемежку с голосом оператора связи из Центра управления и “железным” тенором системы аварийного контроля… потом все стихло. Сквозь гермошлем не проникали звуки.

— У тебя все в порядке, Касл?

— Все, Пратт. Спасибо тебе за помощь с перчаткой, руки задрожали. Что же это?

— Это метеориты, Касл. Три штуки подряд и прямо в нас.

— Но этого не может быть, — Касл захлебывался от волнения. — Вероятность…

— Вот что… заткнись ты со своей вероятностью.

Четвертый удар потряс станцию. Касл двинулся к выходному тамбуру.

— Стой. Не спеши на тот свет. Видно, какой-то заблудший рой пересекает орбиту Луны. Здесь все же стальной потолок. Стой спокойно, лучше даже вон в том углу, под контейнером с едой — лишняя защита, — Пратт обрел уверенность, которая была ему присуща в сложных, рискованных ситуациях.

Касл послушно задвинулся в угол станции. Пратт взялся за ручки перископа.

— Кажется, успокаивается бомбардировка, удары не так уж часты… готовься, Касл, к спринту. Тут не до вероятности, спасаться надо… Готов?

— Да, конечно, готов, Пратт.

— Двигай к шлюзу, и я сейчас подбегаю к нему. Контейнер не забыть. Напомни, Касл.

— Напомню.

— Он уже там. Я его перекантовал часа четыре назад. Как чувствовал. Ну что же, Касл, вроде взрывов стало еще меньше. Пошли.

Отшлюзовались быстро. Выбрались наружу. Зрелище было не из приятных. Вверх из-под груды камней вырывалась струя воздуха, тут же превращаясь в замерзшие льдинки, тихо опускающиеся на лунную, поверхность. Струя таяла прямо на глазах. Потом она стремительно сжалась и исчезла среди камней.

Пратт и Касл с тоской и испугом смотрели на черные камни, под которыми покоилась теперь безжизненная станция. Уже не вспомнилось о недостатке кислорода на орбитальном блоке. Сейчас главное было в другом — улететь с Луны, улететь как можно скорее. Касл волок за собой контейнер.

— Молодец, — коротко похвалил его Пратт. — Смотри, и огни угасли, батарея сдохла. Вакуум убил ее. Сейчас Грег появится над нами, надо связаться с ним и с Питом. Они по телеметрии что-то наверняка поняли, но нужно сказать самим. Я выпущу антенну, говорить будем через меня. Экономь свои батареи. Мало ли что еще может случиться.

Над ранцем Пратта выросла антенна дальней связи.

— Грег, как меня слышишь, Грег?

— Слышу хорошо.

— Грег, без всяких вопросов. Это потом. Мы с Каслом идем к взлетной ступени, станции нет, прямое попадание метеорита, и не одного. Передай Питу, если у тебя не включена связь с ним.

— То-то я смотрю по телеметрии давление в станции ноль. Пит должен слышать.

— Да, я слышу. Это Пит. У меня тоже по телеметрии нули одни. А вы где?

— Слушай, Пит. Я тебе ясно сказал, что мы идем к взлетной ступени. А в станции, конечно, ноль, даже внешний люк не закрылся. Все… мы подошли к ступени, будем работать. Комментарии потом. Нам надо десять минут. Грег, попроси свою машину, если через двадцать минут старт с нашей массой и контейнером… в общем, старт как бы с троими, хватит ли долететь до тебя и перелететь к станции русских? Ты ввел параметры станции, я надеюсь? Пит, уверен, ты договорился с русскими, но теперь поторопи их. А своим ученым, гудящим в уши “не могут быть полностью повторяющиеся события, не могут метеориты попасть в одно и то же место подряд”, — передай, что они болваны. Станция в дырах, как кабан от картечи, и трое суток жизни коту под хвост. Хорошо, еще система наддува сработала, хоть скафандры успели надеть. Сейчас лунный модуль проверим, ведь он тоже последний. И опять же нам пели песни: в большой системе не может быть два отказа подряд, наука это гарантирует; а тут — топливо вытекло, станция пробита и кислорода теперь на считанные сутки. Американская большая лунная система. Что б мы сейчас делали без другой системы? Наши ученые так же горды, как и наши астронавты… Ты знаешь, Пит, чем бы мне это ни грозило, но мне становится уже смешно.

— Пратт, уже все готово, — вклинился Грег, — стартовать можешь. Машина дала вероятность 0,94. Вполне прилично. Я ухожу за горизонт. Тебе стартовать через пять минут. Пока мы трепались, машины обменялись информацией, так что все расчеты уже у тебя “в кармане”. Жду, Пратт, жду, Касл.

— Мне надо своих управленцев переориентировать на новую ситуацию, — донесся голос Пита. — Работай, Пратт. Успехов вам, парни.

— Катись со своими умниками. Передай Грегу, что я стартую через четыре минуты пятнадцати секунд, он будет еще за горизонтом. Ждать не могу по запасу кислорода. Предупреди, что сброс его пристыкованной кабины по моей команде. По моей. Даже не по твоей, Пит. Еще раз говорю: по моей команде. Я уже ни во что не верю, Пит. Если не доберемся мы, то у него будет хоть какая-то надежда. Черт его знает, вдруг откажут гироскопы орбитального блока! Все, Пит, за меня Касл работает, пока я с тобой треплюсь. Программа пошла, время синхронизировано. Назад хода нет. Господи, пронеси, отведи беду. Святая Мария, спаси и сохрани!

— Желаю удачи, Пратт, и тебе, Касл. Господь с вами, — Пит умолк.

— Касл, следи за давлением в баках, я присмотрю за автоматом. Черт возьми, какие-то сбои по данным об орбите Грега. Придется перерассчитывать маневры на орбите. Держись, Касл, и молись богу. Да, включи магнитофон, пусть останутся все наши слова на всякий случай, мало ли что случится, а тут правдивая информация для расследования…

Касл молча включил магнитофон.

— Я уже решил, как будут звать моего внука, Касл. Сейчас решил.

— И как же?

— Биллом, да Касл, он будет Билл. Билл Стоумен. Каменный Билл.

— А если девочка?

— Тогда это будет Бетси. Чтобы ни случилось, но это будет теперь так. Воля деда в стальном ящике. Это будет так: Билл или Бетси. А обряд в церкви я закажу сам, лично за свои доллары. А для этого я должен быть на Земле и я буду там, обязательно буду, и ты со мной, Касл, и Грег тоже.

— Ну и умен же ты, Пратт. Даже жутко, все видишь наперед, Пратт — провидец. Завещание здесь, завещание там… и на русской станции тоже оставим свои решения. Я так думаю.

— Если сумею найти магнитофон, то да, а если не найду, то напишу на русской бумаге, по-английски. Дело беспроигрышное, лишь бы добраться до русского железа… Знаешь, как договаривались кошка с котом о свидании?

— Нет, не знаю, Пратт.

— Кошка хотела свидания на сто процентов. Поэтому она поставила коту следующие условия: милый котик, приходи на свидание ко мне домой ровно в пять после обеда. И если ты меня найдешь, то я буду твоя.

— А если… вмешался Касл.

— А если не найдешь, то я буду в шкафу, сказала кошка. Вот так. А в общем ты мне напомнил еще одну хорошую русскую пословицу о том, что хорошо, выгодно делать с тем, кто все время лезет вперед и не может стерпеть, как это ты сделал только что.

— Ну ты шутник, Пратт, ты… — начал было Касл.

— Все, Касл, программа уже перешла к завершающим операциям. Нужен контроль. Смотри за давлением. Остальное сделаю я. Ты, Касл, меня понимаешь. Я это вижу, чувствую. Я… это не слабость, Касл, я не могу расстаться с мечтой о внуке, это моя жизнь. Понимаешь — моя жизнь. А полеты — это другая жизнь. У меня две жизни, Касл, одна на Земле, другая здесь, в космосе. А я один. И я не могу огорчить ни тех, кто на Земле, ни то, что здесь — звезды. Я буду драться за это до конца, вот увидишь. Я выйду победителем, и ты со мной, и Грег. Вам повезло — я умею драться за свою жизнь… Так, система управления в норме, двигатель тоже. Антенна в режиме слежения за гипотетической целью, то есть по расчетам от Грега. Только бы он сильно не ошибся! Ну вот и хорошо, антенна слежения легла на горизонт, а я уже было подумал, что… Антенна ждет появления Грега. Поднимемся на орбиту, он и появится. Все в норме. Вычислитель в норме… десять, девять… ну, Касл, начинаем драку за посещение своего дома… четыре, три… двигатель в норме… давление в норме… один, ноль… Поехали, Касл.

Взлет прошел без осложнений. Вскоре кабина с двумя космонавтами была уже над рябью кратеров. Плавно легла она на орбиту, локатор “захватил” основной блок, и машина начала обработку сигнала. Расчеты оказались близки к прогнозу. Появилась уверенность в работе техники. Внизу проплывала Луна. Мрачный ее пейзаж усиливал напряженность, Касл тяжело вздохнул.

— Касл, не переедай кислород от радости. Удачный взлет еще ничего не значит, впереди основная работа. Рад, что улетели с этой гостеприимной Луны?

— Да, Пратт, конечно рад. Посмотри вниз. Взбесился космос что ли? Или рой сумасшедших метеоритов пересекает Солнечную систему. Посмотри, хорошо, что мы взлетели, не дожидаясь конца этого обстрела. Как бы тут нас не достало.

Пратт взглянул вниз. Там, в темноте, вспыхивали и гасли огоньки — это падали метеориты. Огоньков было много, вспыхивали они часто и густо.

— Да, ты прав. Можно подумать, что кому-то не нравится наша работа на Луне. Ладно, надо сближаться.

Пратт запросил компьютер. Данные на маневр были уже рассчитаны. Маневр был сложным, он предусматривал три включения двигателя.

— Смотри-ка, видно, наш корабль все-таки тяжеловат. Топлива на сближение с русской станцией будет не так уж много. Тем более, что и угол наклонения орбиты тоже надо скорректировать… черт возьми… и стыковка на ночной стороне. Не дай бог автомат откажет и надо будет стыковаться вручную. Прямо сплошное невезение в этой экспедиции. Рок, да и только.

— Пратт, сейчас выйдем на свет.

— Прекрасно, Касл. С удовольствием посмотрю на Луну, надо поискать, где наша станция. Время до включения программы сближения еще есть, компьютер обсчитывает траекторию, уточняет… Чего только о Луне не измышляли. И что она — космический корабль, пришедший из глубин космоса, и что она полая изнутри, и что из-за нее потоп был и прочее. Что ты думаешь об этом, Касл?

— Теорий было много, в этом ты прав. Вот только доказательств нет ни одного. Вещественных доказательств нет. А это главное. Видят многие, сотни, а предметных представлений нуль. Наблюдения — со времен Рериха в Тибете, а так никого и ничего и не нашли. Я очень надеялся на нашу станцию — может, юна пролила бы какой-то свет, но… Вот тебе и мир надежд. Жаль станцию, очень жаль. Кстати, я вспомнил Джеймса Макдевитта. Это ему приписывали начало эпопеи НЛО в космосе.

— Я помню эту эпопею. Правда, я был тогда еще очень молод. Это было над Карибским морем. Тогда там самолеты пропали, и приписали это НЛО. А Джеймс только сказал, что видел что-то, а что — не понял. Кстати, у русских тоже был казус с НЛО. Один раз с НЛО перепутали собственный контейнер с отходами.

— Да, да, и про сооружения на Марсе в районе Кидонии. Вроде и время прошло довольно, а знаем все еще мало, очень мало. Дети Вселенной, да и только. Притом дети самоуверенные, зазнайки.

— Это точно, Касл. Но вот автомат уже включил программу сближения. Надо за ним присмотреть.

— Конечно, конечно, Пратт. Я весь внимание.

— Включение двигателя. Поехали к нашему Грегу. Пора с ним на связь выходить. А то, может, он раздумал нас принимать? Да и Питу доложить надо о наших делах.

— Центр, Грег, первое включение двигателя. На борту порядок. Системы работают без замечаний.

— Я Грег, вы уже в поле зрения моего радара, компьютер что-то обдумывает, но пакости вроде бы никакой не предвидится.

— Ты ставь разогревать кофе и ростбифы, не забудь яблочный пирог. Мы ужасно голодны, а все запасы остались там, на Луне, в холодильнике. Кому-то достанется куча замороженной еды.

— Вот как? Хорошо, об обеде я позабочусь. Неужели у вас нет ничего с собой?

— Ни пинты, Грег.

— Это уже трагедия. У меня есть прекрасный апельсиновый сок. Надеюсь, вам понравится.

— Эй, говоруны, о деле немного, Центру нужны данные…

— Ты как раз вовремя. Пит… второе включение двигателя. На борту о’кэй. Да, Грег, ты сбросишь свою взлетную кабину, когда до тебя останется пять километров. Скажи, сколько у тебя в ступени осталось топлива?

— Пятьдесят килограммов. Я уже об этом думал. Смогу перекачать сорок пять и обратно сорок. Кое-что урвем для себя.

— Эй, парни, вы воруете наши идеи прямо на лету. Так скоро Центру управления делать будет нечего. Разрешаем перекачку. Прогноз стыковки хороший. Уверены в работе.

— Хорошо, Пратт. Я тебя понял, Пит, ты одобрил наши затеи.

— Так, вы работайте, а я вам еще кое-что расскажу. С русскими договорились. Они будут готовы. Связь через нас. Они просили передать вам искренние пожелания вылезти из этой ямы глубиной в четверть миллиона миль. Вся Земля переживает за вас, телеграммы летят со всех сторон. Натали не успевает их переварить и, по-моему, переводит, не читая. Все ваши тут, в семейном зале. Держатся неплохо. Значит, так. После стыковки обнимаете Грега и забираете остатки топлива из его взлетной кабины. Отдыхаете, но не долго. После отдыха перелет на станцию русских. Смену будет вести Смайл. Я работаю с вами до стыковки. Удачи, Пратт.

— Расстояние двадцать, все о’кэй. Орбитальный блок стабилизирован. Еще включение двигателя. И все-таки лунный ландшафт похож на каньоны. Красиво… Не так ли, Касл?

— Конечно, Пратт, конечно. То на Неваду, то на каньоны. Смотря кому об этом рассказываешь.

— Грэг, перекачиваешь?

— Да, все о’кэй. Блок как вкопанный в пространстве. Жду, — ответил Грег.

Тянулись минуты.

— Включение. Двигатель в норме.

— О’кэй.

— Десять километров. Вижу орбитальный блок Блестит, как начищенная медаль на солнышке.

— Как там с перекачкой?

— Закончил, все капли высосал.

— Молодец, Грег. Жди пяти километров.

— Жду, жду.

— Включение. Пять километров. Грег, сбрасывай блок, — скомандовал Пратт.

— Выполняю, Пратт.

От орбитального блока отделилась взлетная кабина лунного модуля и нырнула куда-то вниз. Махина блока росла прям, о на глазах. Уже были видны люк, связки двигателей, баки. Ярко светился проблесковый огонь. Корабль вплотную приблизился к блоку и, наконец, легко ударившись в стыковочный узел, намертво вцепился в него крюками. Они стали единым целым.

— Вот и привез нас “Орел” к Грегу. Посмотрим на его гостеприимство. Стекло шлема можно опустить, Касл, герметичность в норме. Заодно и подышим.

— Грег, как у тебя дела?

— У меня все в порядке, Пратт, я рад вас приветствовать здесь, на борту “Исследователя”. Быстро вы без меня дали деру с Луны. Давление выровнено, можно открывать люки…

— Ты что-то раскомандовался, Грег. Это еще ничего не значит, что я к тебе прилетел, все равно я командир и я поведу вас дальше. Открывай люки.

Прошло тридцать секунд, люк вздрогнул и пополз вверх. За люком показалась улыбающаяся физиономия Грега. Он приложил правую руку к сердцу, а левой сделал приглашающий жест.

— Прошу, входите. Вернее, влетайте, — сказал он. От резкого движения Грега развернуло в невесомости, и он закрыл люк своим телом.

— Ты бы еще заткнул его задом и тогда бы приглашал войти, — расхохотался Пратт.

Касл тоже прыснул. Пратт втолкнул Грега в корабль и поплыл за ним, следом вплыл Касл. Втроем они подплыли к столу. Грег не обманул их, все было готово, на столе в держателях — банки, тубы, пакеты. Обедали молча, время от времени поглядывая в иллюминатор на Луну.

Пратт запросил компьютер, чтобы он напомнил момент, когда они будут пролетать над их станцией.

— Что ж, — произнес он задумчиво, — часть дела сделана — мы все вместе и уже на орбите. Теперь остается…

Мелодичная трель оборвала его рассуждения. Бодрый женский голос — голос компьютера — раздался над столом:

— Станция под нами. При наблюдении в левый иллюминатор она расположена впереди на двадцать градусов и от местной вертикали влево под углом 45 градусов. Условия для наблюдения благоприятные, угол места Солнца над горизонтом 20 градусов, тени длинные, наблюдаемые элементы рельефные, освещенность составляет…

— Хватит, хватит. Спасибо, мы все поняли, — прервал красноречие компьютера Пратт.

— Что-то не видно ее, — произнес Касл.

— И я не вижу, — поддержал его Грег.

— И не увидите, — подвел итог Пратт. — Огни не горят, батареи, наверное, замерзли, если уже не взорвались. Солнечные батареи мы смонтировали, но ведь следящий привод не успели подключить. Так что хо~ под вакуума сделал свое дело. Представляю, что сейчас творится в наших каютах, в камбузе…

— Ты что, опять голоден? Еды сколько хочешь, — Грег указал рукой на холодильник. — Он забит полностью.

— Да нет, это я так. Представил, как там неуютно, — ответил Пратт.

— Как думаешь, восстановят станцию?

— Грег, это тебе лучше знать, ты монтажник, а не я. Думаю, что нам и поручат эту работу, лучше нас никто сейчас не знает, что и как там, снаружи и внутри.

— Я тоже думал об этом, — Касл рассуждал не торопясь. — Мы, конечно, покидали станцию поспешно… Но иначе было нельзя. Хорошо было бы ее осмотреть, куда попали эти проклятые булыжники и что они натворили. Вот что я думаю. Надо отснять район станции, может, после обработки на Земле что-нибудь проявится. Машинная обработка делает иногда чудеса, убирая, усиливая тени и прочее. Некоторые подробности можно будет выловить на снимках. Здесь есть голографический аппарат. Все-таки объемный снимок более информативен.

— Вот ты этим и займись, Касл. Сейчас или после отдыха. А сейчас предлагаю немного отдышаться. Все-, таки нервишки вздрогнули, хоть немного, но вздрогнули.

— Это верно, у меня, например, даже очень сильно, — вздохнул Касл.

Разлетелись по каютам, только Касл остался возиться около аппаратуры, он решил провести съемку на ближайшем витке.

Молчала Земля, молчали астронавты. Впереди была трудная и опасная работа. Разбудил всех Пратт.

Вставайте, парни. Пора готовиться к переселению в чужой дом. Берите сковородки, ножи, вилки, туалетную бумагу…

Перекусили, собрали все, что считали необходимым, обсуждая нужность каждой вещицы-топлива во взлетной кабине было не так уж много, несмотря на перекачанные запасы. Лететь и сближаться предстояло вручную.

Так, технология сближения, я полагаю, будет такова: отстыковываемся, параметры русской станции уже в компьютере, Пит постарался. По расчетам ползем к станции. Ошибки, конечно, будут. Потом работать мне. В космосе трудно определять дальность. Поэтому ты, Грег, будешь заниматься ее измерениями по оптическому каналу. Размеры станции в блоке памяти, скорость компьютер рассчитает.

— Да, Пратт, я во время подготовки занимался такой работой. Раза три тренировался.

— Я знаю об этом, Грег. Но этого мало, хотя лучше, чем ничего. Ты, Касл, будешь помогать мне. Твоя задача — наблюдать в иллюминатор, вдруг я чего-нибудь не замечу. Ты занимался астрономическими наблюдениями, хорошо знаешь звездное небо. Тебе будет легче найти русскую станцию. Она может появиться где-то в районе Персея.

— Постараюсь, Пратт.

— Грег, Касл, давайте еще раз продумаем состав груза. Крючья и тросы взяли?

— Взяли, — хором ответили Грег и Касл.

Пратт рассмеялся.

— Как на экзаменах в колледже. Леер с магнитной “прилипалой”?

— Есть.

— Ствол и заряды?

— Тоже.

— Баллоны с кислородом полные?

— Под заглушку, Пратт. И фалы страховочные взяли, и режущее и пилящее.

— Лишнего ничего?

— Думаю, что нет. Выбросил фунтов на двадцать- посчитал, что лишнее притащили с Луны.

— Наверное, Касл собирал? — спросил Грег.

— Нет, я.

— Извини, Пратт.

— Да нет, ничего, тебе виднее, ты в этом специалист. Но если чего-нибудь не хватит, я тебе врежу по гермошлему так, что синяк будет обеспечен. Понял, умник? Ну, а сейчас-то лишнего не набрали, кабина перетяжелена фунтов на сто, не менее?

— Только, если один из нас лишний, Пратт, — ответил Грег.

— Мрачно шутишь, Грег. Долетим все вместе. Я продумал все варианты. И все-таки сделаем так: подойдем к станции. Попытаемся зацепиться из ствола магнитной “прилипалой”. Не получится, тогда я оседлаю “летающий чемодан” и перелетаю к станции. Закрепляю трос, ставлю страховочную распорку, а вы, как в походе над речкой, переползаете ко мне. Все легко и просто. Надо только долететь. Утверждаем.

— А что еще можно предложить, Пратт? Если только самим к “легости” в стволе привязаться да лететь на этой ракете, — съязвил Касл.

— Ясно. Пратт вызывает Центр. Смайл, дружище, ответь нам.

— О’кэй, Пратт. Мы на связи. Вся моя команда и я приветствуем вас и желаем удачи. С русскими все уточнили. У них тоже собралась хорошая команда. Работу поручили Валерию Романову — он опытный пилот и монтажник. Есть новость: они включат телевизионные камеры на своей станции, так что мы будем видеть ваш прилет и причаливание. Для компьютера информация уточнена и введена, так что можете начинать работу на любом витке. Ограничения, связанные с входом в тень также внесены, так что ошибки быть не может. Включайте программу в любое время.

— Смайл, мы всех приветствуем. Спасибо за поддержку. Мы все обговорили, нам все ясно. Рассказывать наш план вам нет смысла, потому что будем действовать по ситуации. Мы готовы, десять минут на надевание скафандров. Как дальше? Уточни, чтобы не было неоднозначности.

— Дальше, парни, все, как говорили и как есть другого тут ничего не придумаешь. Помочь вам отсюда мы не успеваем. Перехватить вас на полдороге сложно, но об этом думают. В общем после вашего заселения станцию сориентируют, дунут двигателем, и будем вас ждать тут, у Земли. Возможны коррекции на трассе полета, а дальше опять дунем… и вы должны оказаться на орбите вокруг Земли. Готовим для встречи с вами корабль-спасатель. Уж его-то мы успеем подготовить, я так думаю.

— Вы уж, ребята, постарайтесь хоть это сделать, а то…

— Пратт, не во мне одном дело и не в моих парнях…

— Я тебя понимаю. Русские нас слышат?

— Я пока не подключал их, подключу, как только ты запустишь программу сближения. Но в общем они могут и слышать.

— Не важно. Я понимаю тебя, Смайл. Виноватого не найдешь. Мы критикуем всех и русских тоже. А у самих… Кто виноват, что сгорел “Аполлон”? Кто виноват, что взорвался “Челленджер”? Кто виноват в том, что случилось, а вернее случается у нас? Да никто, Смайл. Ни ты, ни фирмы… виновата, мол, Случайность. А случайно не хотели б они пойти в совсем не случайное место?.. Извини, я раскаркался, как старый ворон. Знаешь, Смайл, пусть я не буду больше летать, но все-таки я скажу: мне стыдно за наше высокомерие и непомерную гордость, за наши амбиции. Сколько берут русские за станцию?

— Пратт, я не знаю. Переговоры вел коммерческий директор. Я не могу назвать сумму. Слышал только что вроде бы ничего не хотят.

— Как ничего? Может, они за наш счет хотят кое-что сплавить?

— Ну что ты, Пратт. Просто они отказались от долларов, и все тут.

— Это в их духе, доброты у них не отнять… даже иногда кажется, что они просто хитрят и хотят за это иметь что-то другое. Смайл, я могу услышать Валерия?

— Да, Пратт, сейчас я с ним свяжусь по “хотл-лайну”, и он выйдет на связь через мои передатчики.

— Что это за “горящая линия”, Смайл? Вы там набрались чего-то нового, поделись, если можно.

— Конечно. Это вот что, Пратт. Когда-то Президенты, наш и русский, договорились, что им нужна прямая связь, воспользоваться которой можно немедленно, в любое время дня и ночи. Бросили кабель через Атлантику и поставили два телефона. Трубки поднимались редко, в основном во время горячих дел: Куба, Пауэрс… А сейчас нас подключили к этой связи. Так что мы стали очень важными, Пратт. Я с трепетом беру эту трубку.

— Хорошая штука у тебя в руках, Смайл. Взял и поговорил. И не надо переваривать кучу газетного вранья и чужих мнений.

— Пратт, вспомни, куда ты летишь: сюда, на Землю.

— Намекаешь на мой длинный язык. Ничего, Смайл. Отсюда много кажется по-другому. Когда-то надо говорить, что думаешь, иначе становится просто нельзя, невмоготу, что-ли. Хочется сказать правду, и все тут. Кстати, так было, Смайл, например, па Эльбе в сорок пятом году. Тогда верили друг другу, верили в семьдесят пятом, когда были “Аполлон” и “Союз”, верим сейчас. А ведь, Смайл, это и для русских проверка. Если бы там у них было что-то такое… то они нас не пустили бы. Так что не впустую они говорят о мире в космосе, и вправду не тащат туда разные снаряды и пушки, лазеры и прочее. Вот так-то, Смайл. Ладно, я буду осторожнее. Правда, и так все уже слышали. Пусть. Я сказал, что думал.

— Пратт, Касл, Грег, здравствуйте. Валерий Романов на связи.

— О, извини, Валерий, Смайл, спасибо тебе. Теперь я понимаю, что такое “хотл-лайн”. Это линия быстрого реагирования и взаимного доверия. Здравствуй, Валерий, я рад, что мы будем работать вместе.

— Советский Центр управления полетом приветствует вас. Мы готовы к работе. Мы уверены в успехе. Будем работать вместе, — Валерий говорил на английском языке, русский акцент был явным.

— Я Пратт, говорю от имени экипажа. Спасибо, что нам разрешили воспользоваться вашей станцией. Я говорю по-русски, но очень плохо, так что предлагаю переговоры вести на английском. Ты согласен?

— Конечно, Пратт. Я смогу говорить по-английски. Правда, сам понимаешь, тоже не очень чисто. Но это легко исправить. У нас есть специалисты, которые работали по программе “Союз — Апполон”, они помогут мне. Здесь находятся Леонов, Филипченко, Кубасов, Рукавишников, Романенко, Джанибеков, Иван-чепков и один из операторов связи, его зовут тоже Валерий. Они помогут нам.

— Это очень хорошо, что вы собрали такие силы. Это очень серьезные парни, бывалые, они тоже бывали в переделках.

— Я Смайл. С богом, парни. Мы на связи. Если что понадобится, вызывайте.

— О’кэй, Смайл. За работу.

Скафандры уже были надеты. Перешли во взлетную кабину. В ней стало тесно.

— Так, первое, что мы сделаем — это надо выпустить меня наружу. Я перестыкую “чемодан” с основного блока на взлетную кабину. Без меня командовать будешь ты, Грег. Извини, Касл, он второй пилот. Так что на всякий случай должно быть так.

— Все в порядке, Пратт.

— Герметизируй отсек, Грег.

Грег нажал клавишу, люк отделил взлетную кабину от основного блока.

— Сбрось давление на 200 миллиметров. Проверим герметичность люка.

— О’кэй, — Грег сбросил давление в кабине.

— Ждем три минуты. Наступила нелегкая пауза.

— Давление не растет, Пратт, натекания из основного блока нет. Все в норме, люк герметичен.

— О’кэй, Грег. Сбрасывай давление дальше.

Грег работал у пульта, давление в кабине падало. Пратт протиснулся ближе к выходному люку.

— Касл, подай длинный фал на всякий случай. Страховка не помешает.

— Держи.

— Открывай люк, Грег. Пора проветрить помещение, а то дышать тяжело: три здоровенных джентльмена в такой тесноте… Я скоро вернусь.

Внешний люк взлетной кабины открылся. Черная, зияющая дыра четко обозначилась на фоне освещенного интерьера кабины.

Пратт пристегнул карабин фала к скафандру. Потом осторожно высунулся из кабины по пояс и накинул второй карабин на скобу рядом с люком.

— Грег, будешь травить фал внатяг, чтобы он не запутался. Я пошел.

— Счастливо тебе, Пратт.

Ноги Пратта потянулись в люк, часть звезд исчезла и появилась вновь, обретя очертания Ориона. Но не надолго: в люк протиснулся Грег.

— Пратт, ты похож на огромную муху, ползущую по бутылке. Я тебя хорошо вижу. Твой белый скафандр на черном фоне как яркое пятно.

— Это хорошо, теперь я вроде бы не один.

— Конечно, не один, я тоже дышу свежим космосом. А ты чего застрял? Помочь?

— Да нет, просто никак не найду скобу.

— Сейчас я направлю прожектор. Одну минуту, Касл, включи прожектор, как мы про него забыли!

Касл включил прожектор. Яркий луч впился в темноту и затерялся среди звезд. Грег стал направлять прожектор на боковую поверхность основного блока. Луч метнулся, побежал по темному пространству и уперся в белое пятно скафандра Пратта.

— Спасибо, Грег. Теперь как днем. А что делает Касл?

— Сидит там, внутри. Вот прожектор включил.

— Эй, Касл, ты там не устал в своей берлоге?

Пратт двинулся дальше.

— Пратт, я у иллюминатора, смотрю на тебя. Жду превращения из мухи ползающей в муху летающую.

— Скоро, уже скоро. Да, Грег, кстати, ты не боишься щекотки?

— Нет, а что?

— Да вот я думаю: что если Касл со скуки вздумает пощекотать тебе пятки? Далеко ли ты улетишь? Ты пристегнул свой фал к блоку?

— Не беспокойся, Пратт. Я удержусь.

— Ну, тогда я пошел дальше.

— Гуляй, Пратт, гуляй, завидую тебе. Не промочи только ноги. Передали, что во второй половине дня будет дождь в районе Моря Кризисов, а зонт ты не взял.

— Спасибо, что предупредил, Грег, я постараюсь обойти все лужи. Да и галоши я надел. Утром, после сна, я включил приемник и послушал прогноз погоды. Сказали, что будет ясно, без дождя, пониженное давление и солнечная активность. Зная этих болтунов я сделал все наоборот, вот только плащ не надел. Так, хватит зубоскалить, я пришел на место. Буду запрягаться. Сегодня у меня отличная лошадь, белой масти с карими глазами.

Пратт аккуратно влез в систему фиксации “летающего чемодана”, тщательно пристегнулся ремнями и начал проверку систем установки перемещения.

— Все о’кэй. Мой конь сыт и, думаю, что резв. Сейчас буду выводить его из конюшни. Касл, сними блокировку на расстыковку. Знаешь, где это?

— Знаю, Пратт, знаю. Выдал команду, — голос Касла был взволнован. — Расстыковка разрешена.

— Принял.

Пратт выдал команду на расстыковку. Замки за спиной лязгнули Пружины легко толкнули “чемодан” вперед. Неуклюжее сооружение отделилось от блока и отлетело метров на пять. Пратт включил торможение. Еще одно облачко… Пратт застыл в пространстве, словно раздумывая, что делать дальше.

— Разворачиваюсь, — послышался его голос.

На правом плече и где-то в районе колена появилось и исчезло белое облачко. Пратт величаво стат разворачиваться. Вид в профиль был просто безобразен огромная голова, чуть согнутые в коленях ноги и огромный горб на спине.

“Маленький Мук, только крючковатого носа не хватает”, — подумал Касл.

Пратт уже повернулся лицом к блоку. Овал гермошлема с золотистым защитным козырьком, несуразный квадрат “чемодана” и две болтающиеся ноги. С левой стороны взметнулись облачка, и Пратт опять застыл.

— Вперед, — скомандовал Пратт. — Я перешел на управление голосом. Думаю, руки понадобятся при причаливании.

Снова появились белые облачка, и Пратт стал медленно приближаться.

— Все-таки невесомость внутри корабля — это совсем не то, что здесь, снаружи, без опоры. Вот это настоящая свобода. Висишь и над кораблем, и одновременно под ним. Я метеорит, я птица без крыльев и веса, я пушинка, летящая по солнечному ветру среди звезд.

— Ты поэт, Пратт.

— Отчасти, Грег, отчасти.

— Ты уже близко. На индикаторе остался метр, будь осторожнее, — предупредил Касл.

— Торможение, — скомандовал Пратт.

Впереди показались облачка газа и растаяли в черном безмолвии.

— Ты как белый лебедь на тихой воде. Действительно красота. Прогулка по пустоте. Куда ни взглянешь — везде твоя тропинка, дорога, выбранная тобой.

Пратт “вырос”, он был уже совсем рядом. Грег помахал рукой, подзывая Пратта ближе.

— Пратт, возьми чуть левее, по-моему, тебя сносит вправо.

— Нет, Грег, это тебе так кажется. Ты смотришь со стороны, а я смотрю прямо. Иду нормально.

— Тебе виднее, — согласился Грег.

— Причаливание, — скомандовал Пратт.

Его движение вперед стало едва заметным. Легкий толчок заставил вздрогнуть орбитальный блок — “чемодан” с Праттом причалил.

— Есть жесткая связь, — доложил Касл.

— Вот я почти дома, — добродушно сказал Пратт. — Сейчас приду к вам.

Пратт повозился с установкой, зафиксировал привязную систему, сложил подлокотники и пополз к люку. Вскоре он оказался возле Грега. Грег похлопал его по плечу.

— Десять долларов за вход, сэр. Деньги вперед, и я подвинусь, — Грег вплыл в кабину, освободив место для Пратта.

Пратт протиснулся в туннель.

— Ты прямо мастер, — похвалил его Грег.

— Мастер, мастер, — подтвердил Касл.

— Это простейший маневр. Так хотелось полетать вокруг блока со всех сторон, поглядеть на него отовсюду и на тебя, Касл, через иллюминатор. Но надо было экономить топливо, оно нам еще пригодится около русской станции.

— Работай, Грег, закрывай люк.

Грег задраил и открыл клапан выравнивания давления между взлетной кабиной и орбитальным блоком. Маленький объем кабины быстро наполнялся воздухом. Герметичность сохранялась, Грег следил за этим.

— Можно откинуть стекла гермошлемов, — доложил он.

Астронавты открыли замки, и щитки гермошлемов убрались внутрь. Появились лица. Астронавты с удовольствием рассматривали друг друга, улыбались. Пратт был немного взволнован, это угадывалось, лицо было порозовевшим, но в глазах усталость. Лицо Касла казалось чуть заспанным. Грег широко улыбался, вид у него был бодрым.

Так, парни, я связываюсь с Центром и вперед — к русским, — деловито произнес Пратт. — Отдыхать будем у них, а сейчас потерпим, поднатужимся. Надо мне немного взбодриться. Попью тонизирующего.

— Пратт, не к русским, а к их станции, — поправил Грег.

— Пусть будет так. За работу, Смайл, это я, Пратт. Я перестыковал “чемодан”. Он в полном порядке. Готовы покинуть орбитальный блок.

— Я Смайл. Твою работу видели, Пратт. Отличная работа. И идея с перекачкой умна. Отделение разрешаю. Счастливого перелета. Там, у русской станции, побольше рассказывай о вашей работе, а то тут все волнуются, как бы вы что-нибудь в чужом огороде не помяли.

— Хорошо, мы будем осторожны… Смайл, выдал команду “отделение”. Системы в норме. Программа набора готовности работает. Двигатель в норме. Есть готовность… Отделение прошло, мы отделились. Отходим от орбитального блока… Включение двигателя… выключение. Отработал десять секунд. Точно по прогнозу.

— Спасибо, Пратт, за подробный доклад. Нам это сейчас очень важно. На нашей модели тоже десять секунд, орбита оптимальная. Будем повторять все ваши действия. Поправки из-за “чемодана” в ваш компьютер ввели. Он увеличил массу и создал некоторую асимметрию моментов инерции. Расход топлива из-за этого повышен, а у тебя впереди рукопашная схватка со стыковкой. Резервов топлива ноль. Так что ошибок просто не должно быть ни у автомата, ни у тебя, Пратт, ни у Касла, ни у Грега.

— Это мы понимаем, Смайл.

— Кстати, пришел Пит, не выдержал. Привет вам от него.

— И от нас тебе, Пит, тоже. Спасибо, что пришел.

— Пратт, вся Земля следит за вами. Прямые репортажи идут по всем телеканалам. Все экраны в домах и на улицах показывают только вас. Второе включение, по нашим данным, через двадцать минут, работа семь секунд. Не дай двигателю переработать. Что там твои орлы притихли, совсем их не слышно. Грег, Касл, как вы там?

— У нас все в порядке, Смайл. Что бы ты хотел услышать от нас? Это я, Касл.

— Я узнал тебя по голосу. Уж что-нибудь.

— Луну рассматриваем. После коррекции она уходит вниз, мы забрались повыше, ближе к Земле. Хоть немного, но все-таки ближе. А если честно, Смайл, веселого мало.

— У нас впереди работа ковбоя: надо будет оседлать незнакомого мустанга. Я имею в виду станцию русских. Это очень необычно, — вступил в разговор Грег.

— Да, это так. На ней нет “седла”, повадки ее мы тоже не знаем. Так что “объездить” ее будет непросто. Это родео. Интересно, конечно, но приятного в нем мало, я с вами согласен. Русские отключили реактивную систему стабилизации. Так что “поджаривание” исключено. На станции работает гироскопическая система, она будет “стоять мертво”, так гарантируют их специалисты. Когда за вами захлопнется люк, мы все вздохнем с облегчением.

— Я думаю, что придется еще вздохнуть и, надеюсь, тоже с облегчением, — вставил Пратт.

— Что ты имеешь в виду? — Смайл насторожился.

— Когда люк откроется, выпустив нас. — Ну, тогда уж и еще разок, Пратт.

— А что подразумеваешь ты?

— Когда колеса “Шаттла” коснутся бетона.

— Согласен.

— Уточнение, Пратт, больше двигатель включаться не будет. Рассчитанные установки были точны как никогда. Это большая удача. Через пятнадцать минут берись а управление, Пратт. Включение основного двигателя заблокируй на всякий случай.

— Какая будет дальность, Смайл?

— Десять километров. Измерители проверили?

— Да, Касл этим занимался. Все в порядке. Сейчас приспособлюсь поудобнее и начну работать.

Время пролетело быстро. Пратт взялся за ручки управления.

— Касл, наблюдай, ищи станцию.

— Пратт, по-моему, я ее нашел. Сейчас она у Альфы Персея, слева внизу градусов десять. Среди звезд она перемещается довольно-таки заметно.

— Посмотри в визир и введи увеличение, будет достовернее.

— О’кэй, Пратт. Сейчас посмотрю… Да, это она. Традиционная форма: крылья солнечных батарей, цилиндр основного блока. Пратт, а с какой стороны нужно прилеплять наш бочонок?

— Ответь, Смайл.

— С тонкой, Пратт, там будет гореть проблесковый огонь. По нему и ориентируйся.

— Понял, Смайл. Дальность девять километров, скорость пять метров в секунду.

— Прекрасно, автомат сработал на славу. Теперь дело за тобой, Пратт.

— Даже я это понял, Смайл.

— Все, не буду тебе мешать. Работай.

Пратт работал, работал аккуратно и точно. Взлетная ступень лунного корабля приближалась к — станции. Наконец та сделалась огромной.

— Ну и ну, — сказал Пратт. — А антенн-то, целый лес. Вижу иллюминаторы. Никто нас не встречает. В окнах нет цветов и лиц. А жаль. А вон то что? Наверное блоки двигателей. А это что за кресты?

— Я Валерий. Это мишень для ручной стыковки. Но она тебе не понадобится. Состыковаться, к сожалению, никак нельзя, узлы разные. Пратт, наши и ваши специалисты посчитали: пять клеток на твоей визирной сетке — это десять метров. Остановишься на этой дальности. Далее по твоему усмотрению. Если будет что-то не так и придется уходить, то делай это сверху или снизу станции на расстоянии не ближе трех метров. Справа и слеза солнечные батареи, они по двадцать пять метров, можешь зацепить их и снести. Батареи-то не жалко, а свой корабль можешь повредить. Мы хотели свернуть батареи, но не получилось — команда не проходит ни на левую, ни на правую батарею. Видно, что-то в каналах управления, в общем блоке. Это мы учтем на будущее. Связи конец.

— Понял, Валерий. Зависаю, — прохрипел Пратт. — Как бы не поломать русским антенны. Вот дьявол.

— Какой дьявол? Что случилось? — встрепенулся Смайл.

— Пот, Смайл, пот. Глаза заливает, мешает работать. Все, ближе не пойду. Много антенн и датчиков. Вертеться рядом — загрязню оптику или снесу антенну. Впереди перелет, дорога длинная до Земли, вдруг испорчу что-нибудь важное для управления. Рисковать не хочу.

— Ты прав, Пратт.

— Гермошлемы закрыть, дав пение сбросить, — скомандовал Пратт.

Давление сбросили, открыли люк. Космос опять ворвался в кабину. Пратт выбрался наружу, добрался до “чемодана”, отстыковался.

— Полетел, — доложил он.

— Ни пуха, ни пера, — пожелал Валерий.

— Извини, Валерий, к черту. Так у вас говорят, чтобы была удача?

— Так, так.

Пратт летел к станции, трос змеей тянулся за ним Он руками встретил станцию и перебирал ими, цепляясь за скобы. Добрался до силового крюка, зацепил трос.

— Я свое сделал, станцию привязал. Грег, подавай телескопическую штангу.

— Я Валерий. Пратт в этом районе есть фиксатор — “ласточкин хвост”. Спецы говорят, что у вас среди наборных фиксаторов есть такой лее. Разница допустимая для его использования.

— Понял. Грег, наверни на штангу наш “хвост”.

— Хорошо, Пратт. Касл, дай мне фиксатор, он в ячейке номер пять контейнера. А я пока закреплю штангу здесь…

Слышалось тяжелое дыхание, работа в скафандрах была трудной.

— Сделано, Пратт. Держи штангу. Включаю привод.

Штанга стала раздвигаться.

— Чуть правее направь, — скомандовал Пратт. — Теперь ниже. Стоп… Нет, еще чуть-чуть. Включи на две секунды привод… Вот теперь замечательно. Вот она, у меня в руках. С “чемоданом” за плечами тяжеловато. Инертность массы большая… Зафиксировал. Надежно. Считай, что мост построили. Можете переходить.

— Пошел, — доле жил Грег.

— Страховочный фал не забудь, — подсказал Касл.

— Уже набросил карабин. Не улечу.

— Молодец, — похвалил Пратт.

Грег пополз к станции, перехватываясь руками по штанге.

— Не болтай ногами, Грег, раскачаешь нашу связку.

— Разве я болтаю?

— Болтаешь, болтаешь. Это тебе не по жестким конструкциям разгуливать.

— Учту.

Вскоре Грег был около Пратта. За ним перебрался Касл.

— Готовьтесь к открытию люка станции, — подал команду Валерий.

— Подождите.

— Что ты хочешь, Пратт?

— В “чемодане” еще есть топливо. Бросать его считаю нецелесообразным. Я пристыкую его к кабине, она еще пригодится. Вернусь по штанге. Люк кабины закрыли?

— Это как решит Смайл, — ответил Валерий.

— Разрешаю, Пратт. А люк мы уже закрыли. Не зря же мы здесь сидим, — отозвался Смайл.

Пратт перешел к кабине. В метре от нее он отстегнул страховочный карабин, отпустил штангу и повис в пространстве. Стыковка не вызвала затруднений.

— Ну вот, теперь моя душа спокойна. Прекрасная это штука — наш “чемодан”. Полет с ним напоминает мне полет на дельтаплане после железной кабины истребителя. Вокруг тебя необозримый простор, и ты летишь не среди стен и приборов. Ты висишь, ты движешься, ты невесом, как и все вокруг тебя, ты управляешь самим собой, своим движением. Он пригодится еще. Я надеюсь, что и мне. Готовы к открытию люка. Взлетную ступень отбросим после открытия люка. На всякий случай, хотя это не спасает в данной ситуации.

— Передаю управление русскому Центру, теперь в основном они будут в эфире. Мы в постоянной готовности, Пратт. Я не прощаюсь.

— Хорошо, Смайл, спасибо всей твоей команде. Перехожу на связь с русскими. Валерий, мы готовы к работе с вами.

— Пратт, Грег, Касл, мне нужно знать точно, где вы сейчас находитесь. Это я, Валерий.

— Валерий, если взять за точку отсчета плоскость стыковочного узла вашей махины, то я сижу, или стою, или лежу около мощной антенны в десяти сантиметрах от обреза. Грег под сорок пять градусов, около другой антенны в виде горшка. Касл свесил ноги у какого-то датчика, закрытого крышкой, слева от меня.

— Куда свесил ноги?

— Мои ноги лежат па поверхности станции, они не в плоскости стыковочного узла. Это вас беспокоит? Это я, Касл.

— Что же, расположились вы хорошо. Давление в шлюзовой камере мы уже сбросили. Выдаем команду на открытие люка. После полного открытия люка по нашей команде будете входить внутрь. Расположиться в шлюзовой камере надо будет так: первый — в дальний правый угол, второй — в левый, третий- поперек камеры в ногах у первых двух. Фиксаторы увидите, они в районе пояса. После того, как вы расположитесь, мы будем закрывать люк. Движение люка будет из района головы первого и второго. Поэтому третьего и кладем. Кто первый, второй, третий, решите сами. Все понятно?

— Да, Валерий, понятно. У пас действует устав, похожий па морской. Командир первым входит па борт корабля, а сходит последним. Я войду последним, вернее, последним покину наш корабль. Первым пойдет Грег. Касл посмотрит, как это делается. А я оттолкну взлетную ступень. Потеснимся. Как у вас говорят: в малом объеме, но все рады. Так?

— Примерно так, Пратт. В тесноте, да не в обиде, если уж говорить точнее.

— Да, да, я забыл слово “в тесноте” — это когда мало места и все толкают друг друга.

— Выдаю команду на открытие люка. Исполнение команды через три минуты. Люк начнет открываться через полминуты, это надо, чтобы замки герметизации сошли с него. А пока позагорайте на солнышке.

— Что верно, то верно. Мы па освещенной стороне орбиты. Солнце палит, как в пустыне, а крема от загара мы не захватили. Боюсь, как бы не обгореть. Если я перегреюсь, у меня краснеет кожа и начинает чесаться спина. А в скафандре почесаться просто невозможно. Это тоже искусство. Я помню, как у меня в скафандре почему-то начинал чесаться нос. Я не сразу научился водить носом по стеклу гермошлема. А зуд на спине — это невыносимая пытка.

— Пратт, повернись лицом к Солнцу — спасешь спину, — в свою очередь пошутил Валерий.

— Тут прекрасный бесконечный пляж с мелким и мягким песочком, — подхватил Касл. — На Майами Бич вечная теснота, а тут никого на миллионы километров справа и слева.

Грег тоже не сдержался:

— И все вокруг явно приезжие: белые до боли в глазах.

— Море спокойное, волна небольшая? — продолжал Валерий.

— Волны вообще нет, нас не смоет с вашей станции. Мы вцепились в нее мертвой хваткой. Я не знаю, как я заставлю свои пальцы разогнуться. Если только Грег с Каслом помогут.

— Так, люк пошел, смотрите внимательнее.

— Я буду комментировать, Валерий.

— Хорошо, Пратт, мы слушаем.

Гладкий, блестящий люк вздрогнул и стал заваливаться внутрь. Образовалась щель. Она медленно росла, расширялась. Завороженные глаза астронавтов впились в нее, пытаясь проникнуть туда, внутрь, в незнакомый мир чужих приборов.

— Люк пришел в движение, — докладывал Пратт, — идет плавно. Он уходит как бы вверх, куда-то под нас. Ждем полного открытия.

— Это будет скоро.

Наступило молчание.

— Пратт, люк стал на концевые упоры, он открыт полностью. Можете входить в шлюзовую камеру. Па очереди.

— Конечно, друг за другом. Мы и в бар не вваливаемся гурьбой, а уж тут… совсем не тот повод. Хотя нас ждет русская кухня. А может, и еще что-нибудь найдется?

— На что ты намекаешь?

— Тонизирующее…

— А… это есть. Крепкий кофе, настойка золотого корня… Надо еще что-нибудь?

— Нет, спасибо, мне и этого вполне достаточно. Иди, Грег.

Грег пополз к люку, и вскоре наружу торчали лишь сапоги.

“Надо же, какие чистые. Даже и следа нет лунной пыли. Отряхнул он их, что ли?” — подумал Пратт.

— Касл, смотришь, следующий ты. Грег, скажи, когда устроишься.

Сквозь тяжелое дыхание Грега послышалось:

— Пост занял, зафиксировался. Пока здесь довольно просторно. Можешь заходить, Касл. Осторожнее около люка, тут какой-то прибор с довольно острым углом, скафандром не зацепись. Впрочем, я тебе помогу.

— Иди, иди, Касл, — напутствовал его Пратт. — А то я что-то замерз. Грег, прими Касла.

— Но не отдельно его душу, — вставил Грег.

Касл повторил маневр Грега и тоже исчез в зияющем отверстии шлюзовой камеры.

— Вот сюда, пожалуйста, Касл. В правый угол. Да нет, лицом можно и ко мне, ты же не провинившийся ученик, а астронавт — ученый.

Они подшучивали друг над другом, но именно в этом и проявлялись напряженность физическая и психологическая. Прошло немного времени, и Грег вновь заговорил.

— Пратт, мы готовы принять тебя, плыви сюда. Надеюсь, тебя не обижает, что ты будешь у наших ног?

— Ну что ты, Грег, конечно нет. Быть в ногах таких людей даже почетно. А ты не задумался, почему я все-таки решил входить последним?

— По Уставу, Пратт, ведь ты первым ступил ногой, вернее рукой, на борт русской станции.

— Да нет, Грег, просто хочу, чтобы ты спокойно спал.

— При чем здесь мой сон?

— А я знаю твою гордость, Грег. Тебя по ночам мучили бы кошмары — ты и вдруг в чьих-то ногах. Будешь плохо спать — повысишь расход кислорода. Просто я мудрый, Грег.

— Сдаюсь… — расхохотался Грег. — Пратт, с каким бы удовольствием я поднял бы тебя над нашими головами и даже держал на руках. Ты, действительно, мудр, Пратт.

— Ладно, Грег, Касл, прекращаем шутки. Я сейчас отброшу кабину и буду входить к вам.

— Пратт, это я, Валерий. Постарайся толкнуть кабину вдоль вектора скорости, она тогда, вероятнее всего, со временем отстанет от станции. У нас был на “Салюте-4” такой случай… Я тебе не мешаю?

— Нет, нет, я вожусь с фиксатором штанги… — Есть трудности?

— Нет, трудностей нет. А эту историю я помню. Отбросили контейнер с отходами по местной вертикали, и он вернулся к станции через виток? Так? Ты это хотел рассказать?

— Да, это. Ты неплохо знаешь нашу историю.

— Валерий, у нас есть специальный курс по вашей космонавтике. Там много информации, обобщений, выводов, исследований общих тенденций.

— Ну, и как вы оцениваете наши тенденции?

— Нормально, Валерий, нормально. Расфиксировал штангу. Кабина легко перемещается, мало усилий надо прилагать.

— Осторожнее, Пратт. Масса все-таки приличная, разгонишь, можешь не остановиться, а упустишь ее… сам понимаешь, мало ли куда она уплывет…

— Это я понимаю, я ее выставил по оси. Теперь толкаю.

— Сам не улети…

— Нет, карабин я на станцию перецепил… Ну, с богом… у… ух… Полетела, кувыркается, ушла вверх и назад…

— Хорошо, работайте дальше. Доложите нам, Пратт, когда разместитесь в шлюзовой камере, а мы дадим команду на закрытие люка…

— Хорошо.

Пратт плавно перевернулся, держась за поручни, перестыковал фал на внутренний фиксатор, схватился за скобы руками и плавно втянул тело в шлюзовую камеру. Места было, конечно, маловато. Помогли мягкие фиксаторы, ими Пратт притянул себя к полу.

— Валерий, вроде бы устроились.

— Оцените ход люка. Не зацепит кого-либо?

— Грег, посмотри.

— Да, на первый взгляд, нет, вот только, как над Праттом он пройдет, не могу точно оценить, низко к угол наблюдения не тот. Надо было бы Каслу вверх ногами стать, тогда бы он оценил, — рассуждал Грег.

— Все мы умные потом. Вот что, Грег, все равно я у твоих ног. Когда люк пойдет, придави меня ногой поплотнее, чтобы не зацепил.

— Делаю это, хотя эта поза гладиатора-победителя мне не по душе.

— А ты им себя не воображай. Ты полегче можешь? Невесомость… Как ты сумел так сильно меня прижать?

— Да я шлемом в потолок уперся.

— Касл, а ты сможешь тоже чуть-чуть меня поужать?

— Могу, Пратт.

— Вот теперь вроде бы я стал тонким стальным листом. Грег, ты, как пресс, давишь, ослабь хоть чуть-чуть.

— Так, по вашим репликам я понял, что вы уже разместились, мне надо закрыть за вами люк. Вы готовы, Пратт?

— Готовы, Валерий. Ты не обращай внимания, это для поднятия духа.

— Я понимаю. Команду на закрытие люка выдали. Если что не так, сразу же передайте, мы остановим.

— Люк пошел, Валерий. Вот он прошел в районе наших гермошлемов… — комментировал Грег.

— Значит так, Пратт. После закрытия люка мы проверим его герметичность… вы будете отдыхать.

— Это хорошее занятие.

— Люк на полпути, — вставил Грег, — Пратт, сожми свою мощную грудь. Солидно закрывается люк, плавно, я бы сказал, даже величаво. Касл, ты не отдавил ногу Пратту, что-то он заворочался…

— Нет, Касл, это у меня зачесалась спина.

Все рассмеялись.

— Мы вам русскую баньку устроим. Настоящую, если, конечно, вы на нашем корабле и к нам будете садиться.

— А если на нашем?

— Тогда прилетайте после посадки. Как там люк?

— Прошмыгнул мимо меня, совсем рядом. Молодец Грег, но ты уже можешь ослабить давление на мою грудь… дай ты вздохнуть, наконец. Валерий, люк визуально закрылся полностью…

— Подтверждаю, телеметрия зафиксировала закрытие замков. Сейчас мы перепустим часть атмосферы станции к вам, в шлюзовую камеру. Дадим паузу. Посмотрим динамику изменения давления. Прежде всего оно не должно падать — значит, люк герметичен. Будет расти — что-то с клапаном перепуска, но это уже не страшно. Главное — вы в станции. Так что опять отдыхайте.

— Мы уже привыкли: кончилась работа, начался отдых с одновременным приближением к Земле. На вашей станции нам устроили базу отдыха. Путь к Земле будет для нас в основном отдыхом. Как бы не растолстеть, а скафандр еще понадобится, а то и не раз, не дай бог.

— Не волнуйся, Пратт, не растолстеете. На станции есть бегущая дорожка, велоэргометр. Так что стадион вас ждет. Кстати, Касл, на станций и душ есть, так что намоешься всласть, как у нас говорят, и спина твоя перестанет зудеть. Всласть — это значит сколько хочешь.

— Это все прекрасно, но это все надо уметь делать. Мы не проходили подготовку в Центре Гагарина. А надо бы.

— Ничего, научим. Кстати, наддув пошел… Научим, научим, что вам еще делать! Значит, так, герметичность люка в норме, наддув будет до тех пор, пока давление в станции и в камере не будет одинаковым. Откроем люк и — милости просим.

— Когда можно открыть стекла шлемов, Валерий?

— По моей команде. Только по моей команде.

— О’кэй.

Все приумолкли, ждали дальнейших событий. Астронавты изучали камеру.

— Валерий, я нашел, по-моему, прибор, по которому можно контролировать давление. Он внизу от меня в правом углу, — сказал Касл.

— Да, это он. Вот когда на нем будет число 450, можно открыть стекла шлемов. Но вы будете это делать только по моей команде.

— У меня дисциплинированный экипаж, Валерий.

— Давление растет, оно уже больше 450, продолжает расти, — занимался прибором Касл.

— Можете открыть гермошлемы, Пратт. Сейчас смешаются воздух американский с воздухом русским.

Астронавты открыли гермошлемы.

— О, какой свежий сибирский воздух. Пратт, как у тебя там, внизу, такой же? — Грег дышал полным ртом, с шумом втягивая воздух.

— И у меня такой же, может, и почище, чем около тебя, ты ведь так волновался… Одним словом, Валерий, с системами жизнеобеспечения у вас полный порядок, — отозвался Пратт.

— Это реверанс в нашу сторону в связи с ситуацией?

— Нет, Валерий, это констатация факта. У меня ранчо рядом с Озером Биг Лейк, так в нем не только рыбу ловить, купаться или что там еще, в нем и стирать, наверное, нельзя, одни дыры останутся. Впрочем, в Женевском тоже купаться запрещено, так что и европейцы не разумнее нас…

— У нас тоже чуть-чуть Байкал не испортили… Так, коллеги, будем открывать люк в станцию и попросим вас в наш дом.

— Это волнительный момент.

— Команда на открытие люка выдана.

Наступила очередная пауза.

— Люк начал открываться, Валерий. — Подтверждаю.

— Хочется заглянуть туда поскорее, но там, по-моему, темно.

— Сейчас выдадим команду на включение освещения… выдали. Да будет свет.

Действительно, в станции вспыхнули лампы, становилось все яснее по мере открытия люка.

— О, какая иллюминация. Богато живете, недаром у вас такие огромные солнечные батареи.

— Чего не сделаешь ради коллег по работе, тем более для, таких дорогих гостей.

— Спасибо, Валерий. Можно входить? Люк уже полностью открылся.

— Да, входите. Мы вас увидим, когда вы покажетесь в люке. Снимайте скафандры. Остальное мы вам будем подсказывать по ходу дела. Будете изучать конструкцию нашей станции. Автоматика готовит систему управления и двигатель к включению. Впереди маневр перелета к Земле. Как говорили у нас: “Двигатель на домой”.

— О’кэй. Первым входи ты, Грег, потом Касл, а уж я за вами.

Грег заворочался, примерился и нырнул в проем люка.

— Мы видим тебя, Грег. Могучий ты парень. Небритый, правда. Похож на Отелло. С новосельем тебя, Грег.

Грег задержался, осматриваясь вокруг. Потом удивленно воскликнул:

— Валерий, но там уже три космонавта. Они сидят у пультов. Что же ты нам ничего не сказал? Хелло, парни!

В эфире послышался веселый смех, а затем голос Валерия:

— Грег, это наша почти уже традиционная шутка. Скафандры набивают чем-нибудь и сажают в кресла — встреча на орбите обеспечена. Не помню, кто эта начал, но, по-моему, Климук с Севастьяновым. В руках этих чучел пожелания от предыдущего экипажа, подарки и прочее. Сейчас у них в руках пожелания от Центра управления полетом. Там написано: “Будем взаимно умными”. Так что вам, первому экипажу, это пожелание… и нам, конечно.

— Ну, тогда и я пошел, — сказал Касл и, на миг затмив свет обреза люка, исчез в станции.

За ним последовал Пратт.

— Да, целый “Наутилус”. Тут просто шикарно, просторно, светло, а какие огромные иллюминаторы, — подтвердил восхищение станцией Пратт. — Валерий, нам повезло. Не было печали, да… забыл дальше. В общем, я хотел сказать, что, не случись эта беда, так мы бы и не узнали вашу технику так близко… Я уже сейчас за совместный полет на Марс. В таком блоке можно действительно годами жить, что вы и сделали. Вот он, ваш стадион. А вот это что за прибор, я пока не пойму, — Пратт с искренним интересом рассматривал оборудование станции.

— Это прибор для дистанционного наведения телескопа на астрономические объекты, — разъяснил Валерий.

Астронавты снимали скафандры и продолжали беседу в эфире.

— Да, ты прав, Пратт, — говорил Касл. — Лучшего способа понять друг друга просто не придумаешь. Совместные полеты — самый эффективный для этого способ. Правда, жаль, что пет здесь сейчас русских космонавтов, кроме тех…

Касл указал рукой на три равномерно покачивающихся скафандра.

— Совместные полеты — это не только совместное взаимопонимание, но и величайшее доверие и к людям, и к технике, ими сделанной. А это очень важно. Здесь только мы и наши скафандры американские, все остальное русское, даже вода и пища. Мы в полной зависимости от этого окружающего нас железа и от умения русских управленцев работать с этой громадиной, — Грег остался в белом белье и смешно размахивал руками.

— Не скромничай, Пратт, — ответил Валерий. — Вы профессиональные астронавты, освоитесь быстро, мы вам поможем. Организуем экскурсию по станции, и минимум знаний вам обеспечен. А сейчас отдыхайте. Временных постояльцев из кресел можете вытащить, закрепите их на левом борту, там есть фиксаторы. Мы имеем опыт обучения, а я когда;то был в отряде космонавтов. Свои скафандры можете развесить в дальнем левом углу. Там найдете три вентиляционные установки. Шланги вряд ли состыкуются с вашими разъемами. Советую вам просунуть шланги внутрь ваших скафандров и зашнуровать распахи. Или у вас молнии?

— Да, у нас молнии.

— В общем сообразите. Вам будет на месте виднее. Стекла гермошлемов опустите, перчатки наденьте. Как сделаете это, мы включим вентиляторы. Скафандры высушим. На эту работу уйдет мало времени. Потом, Пратт, в шкафу номер один по правому борту в нише восемнадцать возьмете для себя одежду. К. счастью размеры совпадают, только Грегу будут чуть маловаты брюки. Еда в столовом отсеке. Он через переборку. А пока, как у нас говорят, можете “перехватить” что понравится, но в холодном виде. Мы вас потом научим пользоваться печкой для подогрева. Работайте, ребята, мы с вами.

— Хорошо, Валерий. Спасибо за приют, одежду, пищу, тепло… Мы — жертвы кораблекрушения, а ваша станция — тот остров, который нас приютил и накормил. Нам все ясно, — Пратт уже искал угол с вентиляторами.

— Пратт, сейчас вы уйдете за Луну, связь пойдет через ваш орбитальный блок. Но десять минут перерыва все-таки будет. Если ничего к нам нет, то мы вам мешать не будем. Как справитесь с работой, сами выходите на связь. Телевидение тоже не включаем, так что это будет первое время полновластного хозяйствования на нашей станции.

— О’кэй, Валерий.

Астронавты, прихватив свои громоздкие одежды, перелетели к месту, где размещались вентиляционные установки. Шланги нашли без труда. Внутри скафандров приспособили ворсовые ленты для их закрепления. Застегнули перчатки, опустили стекла шлемов, застегнули гермомолнии. Скафандры комками плавали в невесомости, шланги, как пуповины удерживали их от путешествия по станции.

“Действительно, как эмбрионы в утробе матери”, — подумал Пратт.

— Пратт, как жаль, что даже такие мелочи у нас разные — разъемы для скафандров — и те не подходят друг к другу. Случись что на орбите — и не спасешь, не сможешь пристыковать русский скафандр к американскому баллону с кислородом. Или наоборот. Черт знает что. И о чем думают эти головотяпы администраторы и ученые. Нет, надо за это браться серьезно. Хватит прятать друг от друга несуществующие секреты. Вспомнить только, как тщательно прятали секреты атомной бомбы, ракеты, ракетного топлива… И что вышло? Оказалось, у русских тоже это все есть. А чуть раньше или чуть позже — какая разница, — рассуждал Грег.

— Разница-то, конечно, есть. Но в общем ты прав. Величайший тормоз развития цивилизации в целом — это секреты. И хотя военные твердят, что именно военная техника стимулирует техническое развитие, все-таки она и порождает это самое секретничество. Был бы свободный обмен информацией, сколько бы усилий не тратили попусту, “изобретая велосипед”, сколько бы единых технологий было… А стимул найдется. Вон он-Марс, чем не стимул для стремлений человечества. Марсианская экспедиция будет — будет и космический межпланетный корабль. Я думаю, он будет общим, один корабль для всех. Не полетим же мы на, своем корабле, а русские — на своем. А на общем корабле разве спрячешь что-то друг от друга? А ведь на нем должны быть и будут самые последние, самые эффективные средства, достижения науки, технологии. Иначе ведь нельзя — полет на Марс — это риск, длительность, удаленность… — рассуждал Касл.

— Все так. Но пока давайте-ка полетим на кухню и перекусим. Валерий обещал сам включить вентиляцию, хотя я вижу, что это можно сделать вот с этого пульта и вот этими тумблерами. Но раз не велел, то не станем. Гость в чужом доме должен быть тише мыши и не лазить по углам. А не то попадешь в мышеловку. Русские говорят “не попасть в просак”. Что это такое я не знаю, как ни выяснял. В русской бане будет много разговоров и надо правильно пользоваться русскими пословицами — они очень яркие и выразительные, — Пратт говорил последние слова уже на лету, направляясь к дальней переборке, на которой был люк, ведущий в столовую. — За мной, голодные акулы! Философы немытые, вам теперь только о бане и думать. Вот начнем завтрак, я вам анекдот расскажу. Нет, лучше сейчас, как раз к месту. “Палач положил голову казнимого под нож гильотины и спросил последнее желание. Тот просит: “Дайте мне что-нибудь от головной боли”. Так и вы — баня, баня…

— Ладно, Пратт, переходим к твоему любимому занятию — есть. Грег, наверное, тоже голоден, у него слишком блестящие глаза, в них так и светится голод.

— Хватит, парни, хватит. Летите сюда, одному входить мне как-то не уютно. Летите скорее, а не то я сжую шланги от скафандра, они мне напоминают длинную колбасу, мою любимую ливерную, — Пратт нарочно громко застонал. Все расхохотались.

Открыли люк и влетели на кухню. Пратт был первым. Его взгляд впился в стол, но он был пуст.

— Ого, да тут можно человек восемь разместить сразу. Касл, где эта панель, за которой они спрятали еду.

— Да вот она, рядом со мной.

— Открывай быстрее, Касл. Я голоден, как стая волков. Нет, как две стаи. Я самый голодный из всех голодных волков на свете.

— Пратт, посмотри на себя. В мокром белье, волосы всклочены, руки не мытые, скафандры грязные… Пратт, я не узнаю тебя.

— Парни, когда я голоден, я могу съесть живого крокодила прямо в болоте, в грязи под кваканье лягушек. Кстати, ты ел когда-нибудь кубинских лягушек? Они их называют торро-рано, что означает “бык-лягушка”. Они не квакают, Касл, они мычат, как быки на корриде, а их ноги — это прелесть, пальчики оближешь, особенно с пивом — сербесо, оно у них отличного качества… Холодное пиво, ножки лягушек… откроешь ты, Касл, наконец этот чертов шкаф с едой или кет. Я сейчас тебя самого сожру вместе с потрохами…

— Это не шкаф, это холодильник, — ответил Касл, уже заглядывая внутрь хранилища с пищей. — Пратт, Грег, я здесь обнаружил… нет, еще надо разобраться.

— Сэндвич, Касл, сэндвич, прошу тебя. Умоляю, Касл… сэндвич, — простонал Пратт.

Пратт с протянутыми руками плыл к Каслу. Это было настолько смешно, что Касл и Грег загоготали, а Касл даже стал протирать слезящиеся от смеха глаза.

— Пратт, — сквозь смех говорил Касл, — у русских нет сэндвичей, хотя есть бутерброды, и они тоже любят яблочный пирог. Они любят есть хлеб с рыбой, с мясом, с колбасой, с супом, с голубцами и, по-моему, доже с пельменями, с икрой черной и красной, с маслом…

— Прекрати, — закричал Пратт и взмолился, — хлеба, хотя бы хлеба, пожалуйста, Касл, будь добр, дай мне хлеба.

— Держи, Пратт, вот упаковка с хлебом, успокой свой желудок, а то он вредно действует на твой рассудок. Вот уж ярчайший пример, что “путь к сердцу мужчины лежит через желудок”.

Пратт схватил целлофановый пакет и уставился на пего непонимающим взглядом.

— Почему они такие маленькие, эти кусочки хлеба? Почему? — он рвал зубами пакет и извлекал из него небольшие, аккуратные буханочки. Они одна за одной исчезали во рту Пратта, челюсти его быстро двигались, лицо его становилось довольным и счастливым.

— Я знаю, почему они так сделали. Невесомость, большие куски крошились бы, крошки могут летать по станции, они могут попасть в легкие, а это очень плохо. Просто и удобно. Помнишь, Грег: “достаточно ли ты умен, чтобы делать простые вещи?” Видно, их конструкторы умны, ничего не скажешь.

— Слушай, Пратт, ты ешь, но давай все-таки переоденемся. Скоро сеанс связи и будет включено телевидение, а мы, как пираты, — грязные, заросшие, жующие, в нижнем белье бывшего белого цвета… — Грег уже стягивал с себя рубашку.

Пратт перестал жевать.

— Ты прав, Грег, надо переодеться. Действительно, ты плохо выглядишь. По-моему, один из полководцев древности говорил, построив свое войско: “теперь я знаю, почему враг бежит от вас без оглядки. Уж очень вид у вас безобразный”.

— Эй, оборванцы, хватайте одежду, — Грег держал три пакета. — Это тебе, Касл. Это тебе, Пратт. А мне достался вот этот, зеленый… Эй, посмотрите, белье забыли…

— А переодеваться где?

— Да вот три каюты по левому борту и три по правому, где помыться бы еще…

— Кстати, влажные салфетки в пакетах с бельем, — подсказал Касл, — я уже голову протер. Красота, и запах приятный. Неплохо придумали.

Полетели, открывая одну дверь за другой и ныряя в каюты. За дверью оказалось нехитрое оборудование: спальный мешок, иллюминатор, светильник, вентилятор, откидной столик, перекладина-кресло, несколько книг, радиоприемник, магнитофон, дисплей, телефон…

— Уютно и не на глазах друг у друга каждую минуту. Очень неплохо придумано, — похвалил конструкцию Пратт. — Через пять минут — сбор.

Вскоре один за другим собрались в кают-компании.

— Ого, вот это вид! — воскликнул Пратт.

Касл красовался в темно-синем шерстяном костюме, кожаных ботинках с крупными отверстиями, напоминающими морские палубные тапочки.

“Для вентиляции”, — решил Пратт.

Вид Грега заставил всех рассмеяться. Куртка зеленого цвета была ему явно мала, а брюки доходили лишь до колен. Мощная фигура Грега походила на бейсболиста, не хватало лишь шлема, биты и мяча. Пратт выглядел весьма элегантно, костюм красного цвета был ему впору. Астронавты остались довольны своим видом.

— Пратт, на нас эмблемы русской станции, звезды, герб Советов. Ты этого не заметил? — Грег указал на нарукавные нашивки.

— Заметил, почему же нет. Думаю, что это не так уж страшно.

— Но мы-то американцы, Пратт. А сейчас будет сеанс телевидения и прочее.

— Грег, по-моему, это ерунда. Вспомни нашивки “Союз — Аполлон”, вспомни войну: наших спасали, одевали, согревали, кормили. И наши им помогали. Сколько в северных морях погибло! Никто не разбирался, в какой одежде он был и под чьим флагом летело или плыло его пристанище. Не так ли?

— Смотри сам, Пратт, — ты наш командир.

Послышался голос Валерия.

— Вы уже переоделись, вот молодцы. Красивая команда, ничего не скажешь. Я предлагаю начать знакомство со станцией. Кое-что вы уже изучили. Летите в столовую. По русскому обычаю гостей встречают хлебом-солью. Хлеб вы уже отведали, соль найдете Приятного аппетита.

Троица дружно расположилась вокруг стола.

— Так, — гремел голос Валерия в динамиках. — Вы расположились у обеденного стола. Будьте добры, откиньте находящиеся перед вами крышки… молодцы. В крышках ниши разной конфигурации и фиксаторы: круглые — это для консервных банок, удлиненные — для туб с супами, соками, борщами, прямоугольные — для хлеба, сухофруктов, печенья и прочее. Здесь хранится суточный рацион на каждого члена экипажа. Набирать рацион будете из холодильника, запасы холодильника будете пополнять из хранилища — склада. Но это вам надо будет сделать всего один раз — у холодильника емкость на неделю на троих…

— Валерий, а нельзя ли сразу набрать, сейчас, и одновременно проходить теорию и практику.

— Извините, парни, конечно, можно. Пожалуйста, вы уже знаете, как это делать.

Тройка сорвалась с места и голодной стаей поплыла к холодильнику. Назад возвращались, отяжеленные набором разных предметов. Карманы курток и брюк оттопыривались. Грег в полете ловил ускользнувшую банку.

— Вообще-то, — продолжал беседу Валерий, — у нас для транспортировки наборов есть прозрачные пакеты с обратным клапаном. Очень удобно и переносить, и выбирать, что требуется, все видно, все под рукой.

— А где же эти пакеты?

— В дверце холодильника.

— Ясно, в следующий раз будем знать.

— Это моя промашка, Пратт. Надо было мне вам сразу сказать об этом.

Астронавты ловко разложили продукты по ячейкам.

— Удобно, Валерий, молодцы.

— Спасибо, Грег. Теперь так… берете тубы с супом и загружаете их в наши термоплаты. Это в середине стола, под крышкой, где нарисован нагреватель. Рядом ниши для банок с мясом, рыбой. Одним словом, кто что выбрал. Есть сосиски с капустой, фарш колбасный.

— У меня на тубе написано “харчо”.

— А у меня… — но прочитать сложное слово “рассольник” Касл так и не смог.

— Вижу, печь вы загрузили. Теперь тубы с кофе… пакеты с хлебом… все, закрывайте крышку печи. Так, очень хорошо. Ну, а теперь выбирайте на пульте, он в середине стола, температуру подогрева, кто какую любит… Да, да, так, так, Касл, — Валерий заметил его замешательство, — простым набором цифр, от 40 до 70 градусов. Набрали? Теперь наберите время обеда… скажем, через пятнадцать минут, это вторая строчка цифр. Далее включите оповещатель и автомат. Оповещатель включается клавишей, на которой нарисован колокольчик, автомат — клавишей, где нарисована перечеркнутая ладонь… Все, обед ваш готовится. Нет вопросов?

— Все ясно.

— Тогда дальше. В торце стола есть блок управления приемником, магнитофоном, видео. Около каждого вашего места есть углубление с клапаном — туда можно складывать отходы… То, что ты, Касл, ощупываешь рукой — это решетка, за которой мощный вентилятор. Если что-то улетит, то поток воздуха принесет потерянное сюда. Пылесос одним словом. По стадиону вопросы есть?

— Где включать бегущую дорожку?

— Пульт там же, рядом. Но это потом. Вон там, справа, от тебя, Пратт, вдалеке велоэргометр. Рядом весы. За спиной Грега красивая панель с нарисованным на ней молотком. Там мастерская. Рядом с велоэргометром проход в туалет.

— А где вода, Валерий?

— Ох, простите, вода во многих местах станции. И, конечно, здесь, за обеденным столом. От каждого из вас справа. Надо нажать голубую кнопку и оттуда выползет шланг. Это холодная вода, красная кнопка — шланг с горячей водой, между ними смеситель…

— Ваш обед готов, — Сказал по-русски мелодичный женский голос.

Астронавты вздрогнули, а Валерий рассмеялся.

— Это автомат подсказывает, что еда ваша согрелась.

По инструкциям Валерия обед прошел успешно. Настроение было хорошим. Оба Центра управления полетом: и русский, и американский, и экипаж нашли полное взаимопонимание.

— Теперь основная работа. Автоматика подготовила двигательную установку для включения. Плывите к пульту управления двигателем. Он на левом борту… да, да, Касл, ты прав, это он — пульт контроля и управления двигателем… На нем мнемосхема, горит зеленый — клапан открыт, красный — клапан закрыт. Вам во все это вникать и некогда, да и не надо. Ваша задача сейчас проста: во время работы двигателя вы будете смотреть на центральную зону пульта, где расположен аварийный огонь. Пратт, включи пульт — это в нижнем правом углу… Хорошо… а теперь нажми клавишу чуть повыше… Видите, проблесковый огонь замигал, включилась сирена. Отпусти клавишу, Пратт. Так вот, если во время работы двигателя загорится огонь и включится сирена, то надо тут же нажать красную клавишу — это аварийное приведение схемы в исходное, и система загерметизируется. Ясно?

— Да, ясно.

— Вы располагайтесь в центральных креслах. Кого оставишь у пульта контроля за двигателем, Пратт?

— Сам останусь.

— Тебе виднее. Перегрузки при работе двигателя будут небольшие. Но все-таки привяжитесь в креслах. И ты, Пратт, тоже. У пульта есть петли для ног и поясной фиксатор.

Касл и Грег перелетели к центральному посту.

— Да, — протянул Грег, — богатая информация здесь собирается… Восемь дисплеев!

— Ты прав, Грег, — тут все: в бортовом вычислительном комплексе вся логика систем, контроль, сервис, программа полета… Поэтому столь развита периферия. Кстати, до включения двигателя осталась одна минута. Я сейчас вспомнил картину старта на Земле и картину включения двигателя в космосе. Как говорят у нас в веселом городе Одессе — это две большие разницы. На земле огненные струи вытянуты, они как бы сжимаются напором набегающего потока. А в космосе вырывающиеся газы сразу расширяются, превращаясь в некую сферу. Красиво, очень красиво.

— А ты откуда знаешь, как в космосе, ты ведь не летал.

— Видел по телевидению и киноленты привозили. Как на пульте?

— Пратт готов.

— Хорошо, тридцать секунд. Пратт, недалеко от тебя иллюминатор, ты можешь увидеть пламя за своим хвостом… десять… клапаны мощные, не пугайтесь кажущихся ударов по корпусу станции. Это не страшно… Пять, четыре, все в норме, одна… Пламя.

В утробе станции что-то застучало, захлопало, станция вздрогнула. Касл и Грег откинулись назад, невольно хватаясь руками за поручни и пульты. Сзади в иллюминаторе возникло огромное Солнце. Светящийся пузырь газов словно прилип к корме станции. Они ринулись вперед. Пратт впился в пульт, но вес обошлось благополучно. Сирена молчала, аварийный огонь не мигал — двигатель работал надежно.

— Двигатель будет работать пятьдесят девять секунд. Потом будет еще серия включений. Большом импульс разбили на несколько малых, иначе температурные нагрузки на сопла слишком большие… так что потерпите.

Наконец двигатель выключился, пламя, бушующее сзади, угасло и, втянувшись в глубь сопла, в чрево станции, исчезло совсем.

Грег и Касл опять дружно качнулись и застыли в креслах.

— Первый маневр окончен. Сейчас начнете удаляться от Луны. До следующего включения двигателя по расчетам часа полтора. Но это еще уточнится. Поэтому мы вам предлагаем принять душ.

— О’кэй. С удовольствием. А где же вы столько воды возьмете?

— На борту есть система, которая забирает пары воды из атмосферы станции. Воду эту очищают, и можно ее использовать для технических нужд, а после специальной обработки и минерализации — можно л пить. Вы уже немного попотели, так что на душ заработали.

Началась оживленная работа под руководством Центра управления полетом. Дело спорилось. Вскоре все было готово.

— Кто первый?

— Касл, у него спина чесалась.

— Тогда, Касл, надевай очки, хватай загубник и лезь в железное корыто.

Касл послушно выполнил указания Валерия и, плотно закрыв входной люк, включил душ. Струя мыльной змеей ударила в тело, вентилятор просасывал воздух. В прозрачном иллюминаторе можно было видеть, как Касл с ожесточением тер свое тело мочалкой. Он был похож на огромную жабу с выпученными глазами — очками. Наконец люк лязгнул, и Касл выплыл из “бани”. Грег висел рядом с услужливо перекинутым через руку махровым полотенцем и халатом.

— Не хотите ли холодного пива, сэр, или…

— Спасибо, бой, я сегодня не в питейном настроении, подай кубинскую сигару и апельсиновый сок… и, пожалуйста, свежий номер “Таймса” в каюту, — ответил Касл.

Настала очередь Пратта и Грега. Они также успешно закончили эту сложную, но приятную операцию.

— Валерий, можно чашечку кофе? За наш счет. НАСА оплатит. Кстати, сколько с нас за обед? И за топливо, за баню, за кофе, за станцию…

— Пейте, пейте на здоровье. Разберемся, кто и за что платить будет. Я угощаю.

— Ну, что ты, Валерий…

Вскоре, потягивая кофе, устроились у иллюминатора.

— Смотри, Пратт, Луна уже приметно ушла от нас, мы летим домой, — Касл кивнул в иллюминатор.

— Да, я тоже ощущаю разницу в высотах. Уже не увидишь нашу бедную разрушенную станцию, — вздохнул Грег. — Жаль ее и трудов наших жаль. Теперь надо новую бригаду создавать. А может, ну их к дьяволу, заняться семьей, что ли…

— Не выдержишь. Космос — это как море. А мы, как моряки. В океане клянут свою жизнь, море и мечтают о береге, а на берегу рвутся побыстрее уйти по волнам. Все в мире основано на парадоксах. Так что не спеши отказываться от космоса. Он нас кормит, Грег… и многих других людей, хотя они этого не замечают.

— Это так. А сколько в нем еще неоткрытого да и непознанного, непонятного и загадочного. И прежде всего, конечно, мы сами — люди. Я слышал, что русские собираются создать в точке либрации лабораторию. Так, Валерий?

— Да, это так. Чистая невесомость — это очень нужно и выгодно.

— А я, Валерий, все чаще думаю о солнечных парусах. Чистый кильватерный след — гармония с природой. Здесь, в космосе, те же волны, те же ветры, раздувающие полотнища парусов. Это же как здорово: мчатся в тишине без пламени корабли, огибая планеты, улетая все дальше к звездам. Мечта, Валерий.

— Я об этом думаю очень часто. Нам еще много надо учиться, чтобы по-настоящему использовать космос.

— Хочешь, я тебе расскажу, как смотрится отсюда Луна?

— Хочу.

— Изрытое оспинами кратеров застывшее каменное море. Я помню картины, которые висели у отца в кабинете. Картины ему подарил его друг, они воевали вместе. Военная земля: без деревьев, без трав, без птиц и животных. Жизни нет. Мертвая земля. В воронках-ранах. Вот и под нами такой же пейзаж.

— Ну и нарисовал же ты картину, друг мой. Не ругай Луну. Такого страха нагнал. Лучше посмотри на Землю. Что ты там видишь?

— Как бы еще что-нибудь не наговорить лишнего. Ты, я смотрю, любитель пословиц. Я тебе напомню еще одну: “Часто за наш язык мы расплачиваемся разбитым носом”. Разве можно передать красоту Земли! Она повернулась сейчас к нам Африкой. Белые облака чуть скрывают зелень джунглей и желтизну пустынь. Африка похожа на огромное сердце. Видна часть твоей огромной страны, Валерий. А там, где-то за горизонтом, и моя родина. Отсюда они кажутся совсем рядом. Действительно, порой поражаешься: чем дальше от планеты, тем она становится цельнее, что ли, одним целым. А чем ближе, тем отчетливее единое лицо планеты распадается на материки, континенты, архипелаги, острова… свои страны и свои дома.

— Да, действительно, отсюда ясно одно — наш дом общий, на всех, и ломать мы его не имеем права. Горы оружия… Хорошо, что хоть тогда часть ракет уничтожили… — поддержал Касл.

— Какую пословицу вспоминали недавно… что-то о разбитом носе? — Пратт улыбнулся.

— Готовьтесь ко второму включению двигателя, — раздался голос Валерия. — До включения три минуты. Работа двигателя пятьдесят секунд.

— По местам, — скомандовал Пратт.

— Мы передали все исходные данные в американский центр. Так что теперь мы моделируем перелет в двух Центрах, а результаты сравниваем и обсуждаем. Пока все идет хорошо. Такая технология более объективна для решения основной задачи.

— Дом сгорел, зато ворота целы, — пробурчал Касл.

— Ты это к чему? — удивился Грег.

— К достоверности, Касл, к достоверности… Достоверно и то, что мы пока живы…

Летели недолгие дни пути к Земле. Она росла и росла, Луна становилась все меньше. Затихли шутки, молчали подолгу, вглядываясь в очертания родной планеты. Искали свой дом. Ждали очередного включения двигателя. Астронавты освоились в станции, научились работать и жить.

Наступило время последнего включения двигателя. Он не подвел, станция легла на орбиту около Земли.

А дальше все было просто. “Спейс Шаттл” забрал экипаж и доставил его на мыс Канавералл. Станцию дооснасгили, пристыковали к ней буксир и опять отправили к Луне. Пратт, Грег и Касл побывали в деревне у Валерия и долго парились в бане, бросались в сугробы снега, пили холодный квас, пели русские и американские песни.

Владимир Щербаков Амброзия — дар океана

Григорий Арабескин Серьезный жанр

“Уральский следопыт” — один из немногих в нашей стране литературно-художественных журналов, регулярно предоставляющих свои страницы фантастике и всему, что с нею связано. Повести и рассказы, критические статьи и библиографические обзоры (увы, большая сегодня редкость), читательская почта с размышлениями о прочитанном, советами, пожеланиями и выступления известных советских фантастов (братьев Стругацких или К.Булычева, например), информация о различных конкурсах, семинарах, встречах писателей-фантастов и другие материалы, составляющие содержание журнала в журнале “Аэлнта” (до 1988 года вместо него была рубрика “Наш друг — фантастика”), уже своим разнообразием, многоаспектностыо, при общей в то же время целенаправленности, позволяют говорить о весьма серьезном, хотя и действительно дружески заинтересованном отношении редакции, авторского и читательского коллектива, объединившегося в своеобразный клуб по обоюдному интересу, к жанру, который и до сих пор многие склонны относить к низкосортному окололитературному чтиву.

Из всей многогранной деятельности журнала по популяризации и развитию фантастики выделим одно, но наиболее важное ее направление — публикацию произведений этого жанра и зададимся одним-единственным вопросом: какого идейно-художественного качества литературу предлагает “Уральский следопыт” читателям?

За ответом обратимся к подшивкам журнала, ну, хотя бы последних двух лет (1987–1988). Временной диапазон, думаю, вполне достаточный, чтобы прийти к определенным выводам. Но прежде, чем перейти к конкретным произведениям, хотелось бы процитировать одно читательское письмо, опубликованное в “Уральском следопыте” (1987, № 4):

“Что же больше всего притягивает в фантастике? Во-первых, то, что чисто земные дела и проблемы, отражаясь в фантастическом зеркале, становятся яснее, четче, реальнее, что ли. Во-вторых, — возможность создания небывалых миров, живущих по иным законам. В-третьих, возможность поставить обычных людей в необычные положения и показать, на что они способны”.

В сущности, авторы письма (Л.Шевченко и Т.Кухта из Челябинска) обрисовали модель всей современной фантастики в главных ее проекциях, модель, которая находит свое отражение и в произведениях “Уральского следопыта”.

Среди них немалое место традиционно занимают рассказы и повести космической тематики. Хотя, впрочем, нынешнюю фантастику трудно делить тематически. С одной стороны, всякого рода инопланетяне, странники, пришельцы по воле их создателей активно вторгаются в нашу обыденную сегодняшнюю жизнь, а с другой — и далеко вне Земли герои научно-фантастических произведений подчас встают перед проблемами, с которыми мы постоянно сталкиваемся на родной планете. Перед такой, к примеру, поистине вселенской проблемой, как проблема экологии и, в частности, перед одним из ее важнейших аспектов — взаимодействия человека и природы.

Герои рассказа Татьяны Титовой “Остановка” (1987, № 7) осваивают чужую планету. Однако прочно обжиться им не удается — мешают “живые” пески. “Стоило хоть немного обжиться, обосноваться, привыкнуть, как песок активизировался. Громадные массы кремнезема приходили в движение, грозя похоронить под собой базу. Приходилось спешно сниматься с места… Находили новый участок, где песок точно уже был неподвижен, закреплен длинными корнями кустов… И снова песок приходил в ярость…” И так бесконечно, приводя покорителей планеты в недоумение и уныние.

Природный феномен в рассказе начинает превращаться в своеобразную метафору, символ отмщения природы за бездумное вторжение в ее владения. Я говорю “начинает”, поскольку по-настоящему многозначительной и емкой метафорой описываемое явление так и не становится. С одной стороны, возможно, потому, что автор спешит растолковать, разжевать загадку движущегося песка (не буду цитировать, скажу только, что приводимое объяснение, к тому же, страшно наукообразно), а с другой — так же старательно пытается классифицировать поступки своих героев, дать им исчерпывающую моральную оценку, которая, к сожалению, за рамки расхожего назидания (“сначала делаем, потом думаем”, “мы здесь действуем по стереотипу, как у себя дома…” или “здесь нужно самим смотреть, что делаешь”), не выходит. В результате же любопытный в целом замысел остается нереализованным.

Чем-то схож с новеллой Т.Титовой рассказ Александра Климова и Игоря Белогруда “Земля на ладонях” (1987, № 6). Здесь тоже земляне осваивают богатства чужой планеты — добывают с помощью автоматической техники “редкие элементы — уран, силен, радий.”. При этом действуют настолько же прагматически, насколько и варварски, оставляя после себя глубокие шрамы брошенных карьеров. “Мы не засыпаем горные выработки. Зачем тратить драгоценную энергию, когда специалисты убедительно рассчитали, что за тридцать — сорок лет планета сама затянет раны, превратив провалы в красивые лесные озера”. Однако когда герой-рассказчик пытается найти карьер предыдущей экспедиции, работавшей неподалеку всего полгода назад, то не верит своим глазам — его словно никогда и не было, хотя ошибиться в его местоположении невозможно. Вместо него — “широкое, поросшее девственным разнотравьем поле”. Но и не это самое удивительное. Исчезла и рудоносная залежь, которую космические горнодобытчики намеревались разработать…

Главная мысль рассказа, конечно, не нова, но и не из тех, что со временем напрочь устаревают: нельзя видеть в природе только неисчерпаемую кладовую, бездушное потребительство может привести к самым неожиданным последствиям. В рассказе “Остановка”, вспомним, оживает и движется песок, здесь — как бы сама планета сводит на нет усилия людей, стремящихся прежде всего не понять и изучить чужой мир, а урвать от него при минимуме затрат максимум возможного.

Не нова, впрочем, и сача идея самозащиты, отмщения природы, как естественная реакция на посягательство ее целостности. Замечу кстати, что и приоритет тут принадлежит не фантастам, а прозаикам-реалистам, в свое время забившим тревогу по поводу нарушения экологического равновесия, вызванного хищническим вмешательством человека в природу. Другое дело — и это тоже примета времени, ибо еще лет 15–20 назад фантастика о подобных вещах даже и не задумывалась, — что писатели-фантасты стараются провести данную мысль, доказать ее непреходящую актуальность и важность уже в иных, космических масштабах.

Мы прекрасно все знаем, насколько широкое и глубокое понятие — экология. Сегодня уже ни для кого не является секретом, что в природе взаимосвязано все: от мельчайших микроорганизмов до глобальных социально-исторических процессов. Об этом нам еще раз напоминают авторы-фантасты “Уральского следопыта”, моделируя возможные ситуации освоения космического пространства.

Пилот исследовательского космического корабля из рассказа Валерия Королюка “Табу” (1987, № 1) предлагает избавить обитателей изучаемой планеты, находящейся на более низком уровне развития, чем Земля, от трудностей по добыче железа. Для этого нужно вмонтировать в оставляемый землянами на орбите спутник-наблюдатель специальную магнитную ловушку для вылавливания метеоритного железа, которое затем отстреливаюсь бы на планету. Этакая манна железная, ниспосылаемая богами-космонавтами сирым и убогим жителям планеты.

Кончается эксперимент трагически. Со временем планета встречает на пути облако космической пыли и, благодаря магнитной ловушке, на ее поверхность обрушивается сильнейший метеоритный дождь, который погребает Селение.

Позицию автора нет нужды разъяснять. Он убежден (и трудно не разделить его убежденность), что насильственное, пусть и с самыми гуманными целями, вторжение в иной мир, без учета особенностей его развития, его исторической перспективы вовсе не такое уж и благо, как пытаются представить это некоторые любители подталкивать и поторапливать естественный ход бытия.

Невольно вспоминается широко известный в свое время фильм западногерманских кинематографистов “Воспоминания о будущем”, авторы которого выдвигали гипотезу благотворного влияния на развитие земной цивилизации космических пришельцев, якобы посетивших в незапамятные времена нашу Землю. В.Королюк как бы полемизирует с этим предположением, показывая оборотную сторону такого влияния.

Ситуацию рассказа “Табу” невольно проецируешь и на нынешние дни. Вспоминаешь, к примеру, о грозящих экологической катастрофой, гигантских природопреобразовательных проектах. Или о судьбе малых народностей Сибири, Севера, Дальнего Востока, лишенных под жесточайшим давлением технического прогресса своей изначальной природной сути, самобытного этнического лица и национальных черт в образе жизни и культуре. Вспоминаешь — ив отсвете фантастической притчи В.Королюка еще отчетливее осознаешь, насколько серьезны и многообразны, несколько взаимосвязи, и взаимопересекаемы проблемы экологии.

Как и полагается притче, рассказ “Табу” заканчивается философски-назидательным выводом. Спустя многие-многие годы старик-абориген, рассказывая внуку историю о ленивых жителях Селения и богах-космонавтах, подводит следующий итог:

“Только на свой род надежда у человека, только Земля добра к нему. Лишь то, что дарит ока, — на пользу людям… Навек запомни, внук, и детям своим передай: никогда ничего не бери у Богов. Это — табу…”

Призыв, по-моему, вполне отвечающий нашей реальной действительности, ибо то и дело уповаем мы то на богов-администраторов и отцов-командиров различных инстанций, то на научно-техническое божество…

Одной из самых популярных тем космической фантастики давно стала тема Контакта, встреча братьев по разуму. Вариантов такого Контакта в научно-фантастической литературе существует настолько много, что найти нечто действительно оригинальное, как в смысле самой ситуации, так и возникающих при этом проблем, становится с каждым разом, с каждой новой попыткой все труднее, в чем липший раз убеждаешься, прочитав рассказ Михаила Татьянина “Он улетел” (1987, № 8).

Уединенно влюбленных молодых людей — ученого Алеши и его невесты, от лица которой ведется рассказ, — нарушает появление инопланетянина, который предстает в образе призрачно-ирреального свечения. Он рассказывает землянам о своей трагедии: звездолет с его товарищами погиб, попав в зону образования “черной дыры”. Ему удалось спастись, и он добирается на аварийной шлюпке до своей планеты. Дни его сочтены, он понимает, что не долетит, однако ему необходимо довести до ничего не подозревающих жителей своей планеты, которых в скором будущем ждет та же трагедия, разгадку возникновения “черных дыр”. Встретив на пути планету с разумной жизнью, пришелец решается просить здесь о помощи. Алеша без колебаний соглашается лететь вместо инопланетянина во имя спасения его соотечественников.

Готова отправиться в рискованное путешествие, из которого практически нет возврата, и его невеста. Но в ней зреет продолжение их с любимым жизней — ребенок…

Если отвлечься от космическо-фантастического фона, то перед нами старая, как мир, история, где, с одной стороны, мужчина идет на самопожертвование во имя высшей гуманистической цели (в данном случае — спасение далекой планеты от космического катаклизма), а с другой — любящая женщина провожает на подвиг любимого мужчину. И в этой очень традиционной и совершенно реалистической коллизии фантастический антураж кажется весьма искусственным, призванным оживить давно знакомую схему.

Дело, однако, и не в схеме как таковой. Дело в художественной плоти, которой ока обрастает. И вот с этой-то точки зрения особенно заметны и банальность, и надуманность, и ложная многозначительность рассказа “Он улетел”. Я уж на говорю о бесплотном, безликом и эфемерном инопланетянине — тут остается только положиться на авторскую фантазию (хотя лично мне гораздо ближе позиция И.Ефремова, убежденного сторонника фантастики научной, реалистической, который доказывал на основе материалистической идеи о единстве процесса эволюции в различных уголках мирового пространства, что братья по разуму других миров обязательно должны быть человекоподобными). Расплывчаты, художественно не прописаны, невнятны и персонажи-земляне. Скорее они являют собой модели с определенным набором соответствующих качеств, запрограммированных в соответствии с замыслом рассказа поступков и рассуждений, но не живые, зримые фигуры, полнокровные образы.

Справедливости ради замечу, что автор как-то пытается передать состояние своих героев., но выливаются эти попытки чаще всего в скучные наукообразные философствования, избитые сентенции, которые превращают произведение в занудный диспут о судьбе цивилизаций. Чтобы не показаться голословным, а еще больше потому, что приводимые ниже примеры достаточно типичны не для одного этого автора, приведу несколько образчиков языковой фактуры рассказа М.Татьянина:

“Ваши историки и социологи рано или поздно откроют закон значимости каждого индивидуума, каждой личности в общем течении развития. Изменение, не обоснованное внутренними причинами, хотя бы и в одной микроскопической точке, способно дать целую трассу деформаций в социальных тканях, привести к глобальным нарушениям…” — внушает землянам инопланетянин как нечто для них незнаемое, хотя “открытие” далеко не первой свежести, и помнится, еще три десятка лет известный поэт по этому поводу сказал не менее мудро, по гораздо более образно и убедительно:

Вряд ли порадует чуткого читателя и такое вот “глубокомыслие” возлюбленной Алеши: “Дети — единственное, что остается женам, когда мужчины не возвращаются с войны, из похода, и это — память, это — жизнь”.

Поскольку рассказ ведется от лица героини, непосредственно через ее восприятие пропущены многие — авторские, вероятно, — размышления, которые тоже, к сожалению, ни идейной, ни художественной первозданностью не отличаются:

“Вот, наверное, главное, что показывает единство разума во Вселенной — самопожертвование во имя добра, во имя жизни другого. Это главное качество разума. Все остальное, определяющее разный уровень развития цивилизации, — его количественная сторона. Сумма знаний не разделяет нас, важны стремления, цели, которым эти знания подчинены…”

Сомневаюсь, что такой язык есть неизбежное следствие специфики жанра (лучшие произведения мировой и советской фантастики доказывают как раз обратное). Скорее — пренебрежение к художественной стороне как к чему-то второстепенному, подсобному. Такое отношение к изобразительной палитре, а зачастую и откровенное неумение пользоваться ее богатствами оборачивается трафаретностью и схематизмом, приблизительностью и усредненностью, стилистической выхолощенностью, нежизненностью образов и ситуаций. Все это в рассказе М.Татьянина “Он улетел” проявляется в полной мере.

Примерно та же мысль — мысль о самопожертвовании во имя высшей цели — лежит и в основе рассказа Михаила Орлова “Ночь в степи” (1987, № 10). Любопытно поэтому взглянуть, как же раскрыта она на сей раз, какое художественное воплощение получила в новелле этого автора.

…Спит уставший в многотрудной погоне за белогвардейской бандой красногвардейский отряд. На грани сна и бодрствования комиссар отряда Поддубенский. Но вдруг перед ним “бесшумно опустилась штуковина, похожая на аэростат без гондолы”, и из нее “вышел человек, одетый, словно воздушный гимнаст в цирке, в серебристое трико, плотно обтягивающее тело”. Он прилетел оттуда, где нет войн, бедных и богатых. Между “гимнастом” и комиссаром завязывается диалог, в ходе которого ученый с другой планеты (у М.Татьянина, кстати, инопланетянин — тоже ученый) пытается понять, почему и за что воюют между собой люди земли, во имя чего способны отдать самое дорогое — жизнь.

“Гимнаст долго смотрел в измученное, заросшее щетиной, смертельно усталое, но торжественное лицо комиссара. Сказал:

— Ты теперь устраиваешь свою жизнь — и можешь избрать добровольную смерть ради будущего? Ты преступаешь главный закон жизни — самосохранение?

Комиссар вытер кожаным рукавом лоб.

— Я бы тебе объяснил, да некогда. Грицко, бандит, уходит. Я не один. Я — это весь класс. Я один давно бы упал на пыльной дороге, но меня плечами держит пролетариат. Он не даст упасть даже мертвому. Мы все идем в одном строю. Дуй отсюда, интеллигент. Пора!”

Автору удается подчеркнуть в комиссаре и его товарищах-красногвардейцах главное — их великую веру в революционные идеалы, их классовое единство и цельность. Собственно, и появление космонавта в таком случае скорее художественный прием, служащий для обнажения идеи рассказа, нежели самостоятельная, самоценная фантастическая ситуация.

Впрочем, наверное, не только прием. Есть в предрассветном разговоре комиссара q пришельцем один любопытный поворот, касающийся классовой природы общества. Комиссар, узнав, что на родине “гимнаста” нет войн, интересуется:

“— Значит, у вас уже все кончилось?

— Что кончилось?

— Ну, революция, гражданская. У вас теперь социализм? Или уже коммунизм?

Гимнаст покачал головой:

— У нас нет таких слов.

— А бедные и богатые? Есть? Пролетариат и буржуазия?

— Мы таких вещей не понимаем. У каждого есть своя работа, и он ее делает. За это ему дают дом, жену, пищу.

Комиссар усмехнулся.

— А кто же это все дает?

Гимнаст задумался.

— Кто? Начальник.

— У него есть дом, жена, пища?

— Еще бы! — засмеялся, но на этот раз не очень весело, гимнаст. — У него не один дом и не одна жена. И вдоволь всякой пищи, которой я никогда не видел и не знаю ее вкуса.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал комиссар. — А говоришь, нет таких слов. Твой начальник и есть натуральный буржуй. А ты вроде нашего умственного пролетария или трудящейся интеллигенции. Гробят тебя твои начальники”.

Любопытен этот поворот разговора не тем, что вот, мол, как здорово малограмотный комиссар раскусил классовую сущность высокоинтеллектуального, но псе равно рабски зависимого от начальников-работодателей инопланетянина. Тут-то как раз если не штамп, то давно сложившаяся в литературе о гражданской войне традиция. Любопытен он своим очень, на мой взгляд, современным подтекстом. Во всяком случае, у меня при чтении рассказа М.Орлова возникло стойкое ощущение, что “гимнаст” — пришелец не из далекого космоса, а из наших сегодняшних дней, ибо та модель “благополучного” общества централизованно-бюрократического распределения, которую обрисовал комиссару инопланетянин, нынче, увы, во многом приобрела черты реальности. Но во времени, в котором пребывают комиссар и его бойцы, в это еще невозможно поверить; облачко сомнения, рожденное появлением инопланетянина, “ряд ли сможет омрачить полыхающий небосклон революции, поколебать у красногвардейцев решимость идти вместе со своим комиссаром до ’победного горизонта. Они еще младенчески-наивно верят, что его можно скоро достичь.

На эту-то, так смущающую пришельца веру, и настроена тональность рассказа “Ночь в степи”. Есть здесь и романтическая приподнятость, и внутренний динамизм, и языковая экспрессия, которые, несмотря па некоторую (оправданную, впрочем) условность фигур героев, делают рассказ по-настоящему художественным.

Но я бы все-таки не назвал данный рассказ абсолютно оригинальным, лишенным каких-либо влияний. Вспоминаются “Страна Гонгури” В.Итина и “Конармия” И.Бабеля, сближающиеся между собой не столько в идейно-содержательном плане, сколько в плане эмоционально-языковой стихии. При сопоставлении с ними видно, что и художественное видение автора “Ночи в степи”, и стилистический фарватер рассказа лежит в створе этих двух произведений. Правда, сказанное вовсе не значит, что мы имеем дело с подражательностью и копированием. Здесь как раз то, что литературоведы называют творческим освоением традиций крупных художников.

О продолжении и развитии традиций надо было бы, наверное, вести речь и в связи с повестью Анатолия Андреева “Звезды последней луч” (1987, № 4). По крайней мере, формальный повод для этого есть.

Дело в том, что вышеназванная повесть — своего рода продолжение знаменитой “Аэлиты” А.Толстого. Автор описывает вторичное посещение Марса инженером Лосем. Только теперь вместо Гусева его сопровождает молодой ученый из будущего Иван Феоктистов, попавший в 20-е годы с помощью ультрасовременной машины времен* Цель нового полета — освобождение Аэлиты из заточения, на которое обрек ее Тускуб.

Заманчиво, конечно, проследить за дальнейшей судьбой полюбившихся миллионам питателей героев классического произведения. Но для этого важно не просто досказать, завершить сюжет; не менее важно и то, чтобы вместе с событиями развитие получали идеи и характеры, заложенные в первоначальной вещи, чтобы автор, дерзнувший дописать классика, стремился (по мере способностей, разумеется, но стремился!) к тем же художественным высотам, на которые поднял свое произведение его предшественник.

Но вот этого всего повести А.Андреева остро и не хватает. Бледными, второпях снятыми с прекрасного оригинала копиями выглядят знакомые уже персонажи. Художественно бледны, невыразительны, малокровны и новые.

Правда, в предисловии к повести “Звезды последит луч” фантаст Сергей Снегов, предупреждая, видимо, возможные упреки в адрес молодого коллеги, пишет:

“Следует сразу оговориться: по своим художественным достоинствам повесть А.Андреева сравнения с великим творением А.Толстого, конечно, не выдерживает. Но она может представить интерес для читателя как образец того, как старая задача межпланетного рейса совершается средствами новой техники и писательскими приемами современной научной фантастики”.

Что ж, примем во внимание предложенную поправку, памятуя о том, что художника надо судить по законам, им самим для себя принятым (будем считать, что в данном случае автор повести и автор предисловия солидарны в правилах игры). Но даже и с этих позиций ничего действительно нового, оригинального при всем желании в повести А.Андреева не обнаружить. Не считать же сногсшибательной новинкой пресловутую машину времени, с помощью которой Феоктистов перемещается в нужные ему времена и эпохи. Всей-то новизны тут — современная ЭВМ, куда закладывается программа посещения, да загадочный “мезонный ключ” — нечто вроде пульта дистанционного управления, с помощью которого можно самостоятельно возвращаться в на-стоящее.

Не обнаружил я и того, “как старая задача межпланетного рейса совершается средствами новой техники”, поскольку космический полет у А.Андреева, как и в романе А.Толстого, проходит в том же самом металлическом “яйце”, который придумал инженер Лось. Даже топливом служит знакомый читателю “Аэлиты” ультралудднт.

Не заметно, чтобы А.Андреев использовал в своем произведении и “писательские приемы современной научной фантастики”. Скорее наоборот — от просто пользуется тем, что оставил в наследство его великий предшественник, а точнее говоря, почти целиком переносит в свою повесть сюжетную, схему “Аэлиты”, к тому же наполняя се содержанием, удивительно похожим на происходящее в романе А.Толстого. Снова Сын Неба и его сподвижник (Лось и Феоктистов) собирают под свои знамена всех недовольных диктатом Тускуба, снова разворачиваются революционно-боевые действия. Только теперь на месте отчаянного рубаки, бывшего красногвардейца Гусева — супермен-технарь Феоктистов.

А вот заканчивается повесть “Звезды последней луч” и впрямь неожиданно. Освободив Аэлиту, Лось и Феоктистов остаются на Марсе навсегда. Лось — потому что не может жить без своей возлюбленной, как не может и улететь с ней на землю (Аэлита не выдержит космических перегрузок). Феоктистов остается, чтобы… обучать марсиан-подпольщиков, борющихся за социальное равенство и справедливость, науке о развитии общества. И, в общем-то, это, пожалуй, единственно, на что хватило автору фантазии.

Ну а традиции? Если видать в них подражание и копирование, а не творческое развитие, го этого в повести “Звезды последней луч” в избытке. Хотя одна из традиций фантастики 20-х годов в повести А.Андреева, как, впрочем, и в некоторых других современных произведениях этого жанра, в том числе и опубликованных в “Уральском следопыте”, действительно просматривается.

Я имею в виду космический вариант идеи мировой революции, который был так популярен у первых советских фантастов. Идеей этой, собственно, и вдохновляются у А.Толстого Лось и Гусев, оказавшись на Марсе. Однако не отказываются от вмешательства в дела марсианского общества и персонажи повести “Звезды последней луч”, хотя, если рассудить, Феоктистов, посланец более позднего времени и эпохи с более развитым общественным сознанием и более совершенными общественными отношениями, должен был бы учитывать, что идея мировой революции, о которой страстно пеклись первопроходцы страны Советов, в принципе себя изжила, не выдержала испытания временем, что классовая борьба даже на земле принимает порой самые неожиданные формы, далекие иной раз от классического противостояния политических антагонистов. И, кстати, наша современная реальность достаточно убедительно доказывает, что экспорт и эскалация даже самых, казалось бы, благородных идей редко бывают плодотворными и продуктивными. Это тоже должен был учитывать посланец высокоразвитого общества, собравшийся обучать марсиан азбуке обществоведения своей (подчеркиваю — своей) планеты.

Что ж, скажет иной читатель, силен магнетизм традиции. Но я полагаю, что здесь уже не традиция, а инерция мышления, которая не дает увидеть старые темы и проблемы новыми глазами, как это произошло, скажем, в рассказе того же М.Орлова.

Инерция эта достаточно сильна и может проявляться в произведениях фантастики самых современных форм.

Несомненно, к числу едва ли не самых современных в формальном отношении можно отнести космическую оперу Ольги Ларионовой “Звездочка-Во-Лбу (Чакра Кентавра)”, опубликованную в первых четырех номерах “Уральского следопыта” за 1988 год.

К научной фантастике данная вещь, как и вообще произведения этого, я бы сказал, синтетического жанра, имеет весьма отдаленное отношение. От научной фантастики здесь сохранился некоторый космический антураж вроде лазерного оружия, роботов, нуль-переходов, которыми владеют жители планеты Джаспер… В остальном же — это романтическая сказка со всеми присущими ей условностями и экзотичностью. Хотя, с другой стороны, перед нами обыкновенный космический боевик, где межзвездные приключения перемежаются с элементами детектива, исторической фантастики и даже… рыцарского средневекового романа.

Особенно все это характерно для начала оперы, своеобразной ее увертюры, где рассказывается о космическом походе владетельного ленника (нечто вроде удельного князя) эрла Асмура и его дружины. Магические карты, на которых гадает высокородный эрл, указывают, какие звездные миры надо покорить, джасперянам. И вот десять космических конкистадоров отправляются в межзвездный крестовый поход, только покоряют и захватывают не страны и материки, а планеты, на которых истребляют их аборигенов — чудовищных монстров.

Есть, разумеется, и рыцарские подвиги. Однажды Асмур на крылатом своем коне (тут не метафора — джасперианские рыцари отправляются в путешествие по Вселенной вместе с конями-пегасами, которые служат им на завоевываемых планетах лучшим транспортом) бросается в огненную пучину горящего леса и достает оттуда пучок диковинных перьев местного экзотического животного в подарок возлюбленной, чем вызывает еще большее благоговение со стороны своих вассалов…

Короче говоря, приключений и страстей на тропе звездной войны, которую ведут дружинники Асмура, хватает. Авторская фантазия в этом сказочном представлении брызжет через край, заставляя говорить скорей уже не о ее богатстве, а об ее разгуле. Хотя, как ни парадоксально, особой оригинальности в этих фантастических феериях нет: очень уж явно местами просматривается питающий придумки автора источник — западная фантастика (особенно кинофантастика), посвященная “звездным войнам”.

Вместе с тем, справедливости ради, не могу не отметить композиционную стройность и стилевую цельность увертюры космической оперы О.Ларионовой — той части повествования, которая посвящена походу дружины Асмура. Увертюра выдержана в едином ключе, достаточно прочен заложенный в ней детективный фундамент, на котором, в общем-то, и держится вся вещь. Во всяком случае, автор сумел сделать так, чтобы тайна крэгов (птиц-поводырей джаспериан) тревожно ощущалась с первых и до последних страниц и оставалась бы неразгаданной до самого финала.

Главные же события оперы разворачиваются с появлением на сцене двух космонавтов-землян, которых рыцари экспедиции Асмура либо пленяют, либо похищают (толком не ясно) с орбитальной станции Марса. Ход событий резко меняется и начинается по сути уже другое произведение, с другой точкой отсчета.

Кстати, глава, где впервые появляются земляне, так и называется — “А с другой стороны…”

“С другой” — значит, со стороны земных персонажей Юргена и Юхана, через восприятие которых теперь проходят все сюжетные и смысловые нити и глазами которых видит теперь, читатель планету Джаспер.

Но если в увертюре при всех перехлестах авторской фантазии были внутренняя логичность и смысловая обусловленность, как-то примирявшие с фантасмагорической избыточностью, то в основной (назовем ее так) части повествования сюжетная цельность и мотивированность то и дело рвутся, подменяются электичным нагромождением очень случайных, просто непонятных порой событий и эпизодов, “таинственных” часто именно ввиду их аллогичности.

Ну ладно, допустим, для жителей Джаспера нет проблем с перемещениями в пространстве: они в момент могут оказаться в любой точке Вселенной. Но ведь такой способностью не обладают герои-земляне, том не менее они тоже оказываются на Джаспере. Или другая, явная в угоду закручивания сюжета., натяжка. Асмур умирает и по законам своей планеты завещает жену, красавицу Сэниа, тому, кто первым поцелует ее. Первым по совершенно нелепой случайности делает это Юрген. Он с Юханом вдруг оказывается (тоже непонятно как) в спальне Сэниа, и Юрген, желая убедиться, нет ли у больной, по его мнению, девушки температуры, касается губами ее лба. Поцелуя фактически не было, но прецедент создан; Сэниа как спящая царевна воспрянула ото сна и назвала землянина, который, между прочим, видится джасперианам страшным чудовищем, своим супругом, чем вызвала раздор и свару в стране. На Джаспере начинается междуусобица, в которой земляне, как и в повести А.Андреева “Звезды последней луч”, принимают активное участие. А попутно Юрген с Юханом разгадывают страшную тайну крэгов. Являясь поводырями слепых джаспериан, они тем не менее заставляют видеть их только то и только так, как хотят сами крэги. Именно они и стали подлинными властителями Джаспера.

Запутанный сюжетный лабиринт, однако, выводит на весьма банальный финал: Юрген и Сэниа отправляются на Землю за подмогой, чтобы потом вернуться и продолжить борьбу. Иначе говоря, автор предлагает один из далеко не самых лучших вариантов концепции благотворного влияния космических пришельцев (в данном случае — землян) на развитие и прогресс других цивилизаций.

Большой просчет автора “Звездочки-Во-Лбу” еще и в том, что он старается поразить прежде всего внешним рисунком повествования и мало заботится о психологической достоверности и художественной убедительности, полагая, видимо, что общелитературные законы фантастики не касаются. В результате мы имеем то, что имеем: довольно тривиальный космический боевик, где в мельтешении приключенческого сюжета образы подменены масками, характеры — готовыми штампами, а конфликты — погонями и перестрелками.

Космос, разумеется, не единственная тема фантастики “Уральского следопыта”. Немало в журнале произведений, где предпринимаются попытки предугадать наше земное будущее. И не всегда предположения такого рода оптимистичны. Появляются повести-предупреждения, антиутопии, где фантасты рисуют нерадостные картины последствий глобальных катастроф, на которые люди могут обречь сами себя своим неразумением или отсутствием доброй воли.

В повести Евгения Дрозда “Скорпион” (1988, № 5) перед нами предстает жутковатый мир уродов, мутантов и прочих последствий Красной Черты (так автором обозначается атомная; война), мир, где “рождались дети с двумя головами или одной, но зато трехглазой, где рождались* дети с четырьмя руками или вовсе без них, с хвостами и красными огромными глазами лемуров…” — мир, где появление нормального человека воспринимается уже чуть ли не как аномалия.

Действие повести происходит в специальной клинике некого Доктора, который “изучал и лечил болезни, появившиеся в мире-после Красной Черты”, У него “жило десятка полтора мутантов разного возраста”, которых новые условия жизни наделили не только уродством, но и определенными способностями: телепатией, телекинезом и т. п. А главный герой повести — юноша Франц вообще обладает удивительным даром: он может перемещаться во времени без какого-либо постороннего влияния. На сей счет у автора есть свое гипотетическое обоснование. Его герой “в минуту опасности моментально, сам того не сознавая, аннигилирует собственное тело, превращает его в энергию… и, воспользовавшись этой энергией переносится (не как физическое тело, а как квант биополя) на несколько секунд в прошлое, где синтезирует себе новое тело”.

Гипотеза, надо сказать, для фантастики не такая уж и новая. Но важен тут не сам фантастический прием, а его направленность. У доктора рождается гуманнейший и благороднейший замысел в отношении использования способностей Франца: он предлагает юноше попытаться вернуться в прошлое, во времена предшествовавшие роковой Красной Черте, проникнуть на стартовый комплекс НАТО, с которого по трагической случайности стартовал злополучный “Першинг”, развязавший войну, и “расщепить ракету па молекулы”. Иначе говоря — предлагает вмешаться в ход истории, “спасти человечество от Красной Черты”. Но… в последний момент у Доктора появляются сомнения в целесообразности задуманного, хотя, казалось бы, какие могут быть сомнения в таком значительнейшем и благороднейшем деле.

Автор, однако, обращает внимание читателя на одну принципиальную вещь. Нейтрализуя случайно взлетевший “Першинг”, Франц устранит повод, а не причину ядерной катастрофы, и пет никакой гарантии, что то же самое не произойдет в другом месте с другой ракетой, но поблизости не окажется человека, подобного Францу. Нельзя не согласиться с авторе в том, что никакое фантастическое воздействие со стороны не поможет, если не устранены внутренние причины, ведущие к катаклизму. Во всяком случае, в отличие от многих авторов-фантастов, диалектика вмешательства в дела и судьбы иных миров и эпох видится ему очень непростой.

Однако как бы там ни было, главный герой повести “Скорпион” делает свой выбор. Он перемещается в прошлое, чтобы попытаться предупредить человечество о грозящей беде. “Мутант Франц — порождение войны. И вот теперь он отправился ее предотвратить. Война, убивающая самое себя… Как скорпион…”

А заканчивается повесть Е.Дрозда деталью, говорящей о том, как все-таки легковерен бывает человек по пустякам и упрямо-недоверчив, когда дело касается самого важного. В последней главке произведения мы видим молодого медика, получившего ответ из редакции, куда он посылал записанные в форме рассказа преследовавшие его как кошмарный сон впечатления о жизни за Красной Чертой. Он (а мы вправе предположить, что медик — это переместившийся во времени Франц) вовсе не собирался никого пугать. “Он просто считал своим долгом довести до всех, что это будет, если это произойдет”. Однако редакционный редактор пеняет ему не раз за то, что он слишком сгущает краски и вообще — “не стоит запугивать читателя”.

Собственно говоря, основной пафос повести “Скорпион” и направлен против подобного рода легкомысленных обывательских настроений, против опасного иммунитета к общечеловеческим бедам и страданиям.

Мысль о недопустимости привыкания к мысли о войне и военной угрозе возникает и в рассказе Павла Ивонинского “Город, которого не было” (1987, № 9). Мысль крайне серьезная и, наверное, одна из немногих, которая уже сама по себе не может оказаться банальной. К сожалению, в рассказе П.Ивонинского она лишь прямолинейно декларируется, а не вытекает органически из его художественной сути. К тому же, как мне кажется, автору не удалось тонко ввести во вполне реалистическую ткань повествования фантастический зонд-прием (двум товарищам-подросткам, возвращающимся домой в пригородном поезде, снится атомная бомбардировка). Да и для того, чтобы прийти в итоге к откровенно назидательной газетной риторике, вложенной к тому же в уста юных персонажей, едва ли было необходимо городить фантастический огород.

Антивоенным пафосом пронизан и рассказ М.Орлова “Долина голубоглазых фей” (1987, № 10).

Известного шахматиста Фрэнка Мак-Кракена завербовало военное ведомство, чтобы воспользоваться его талантом для хитроумной стратегической игры, конечная цель которой — уничтожение противника. С помощью новейших научно-технических достижений все нити управления военными силами, разбросанными но свету, стягиваются к единому пульту управления — тоже своего рода чуду научно-технической мысли. С него и ведется игра.

Ситуация, в принципе, не столь уж и фантастична, если учесть нынешний уровень гонки вооружения. Впрочем, важна здесь не столько сама ситуация, сколько ее общественно-политическая и нравственная подоплека.

Герой рассказа “В долине голубоглазых фей” предстает перед читателем этаким современным Фаустом, запродавшим душу военному дьяволу. Однако, запродавая себя, Фрэнк Мак-Кракен и не предполагал, насколько глубоким может оказаться колодец, его нравственного падения. В его душе возникает трещина разлада с самим собой, которая, чем дальше втягивается он в жестокую игру, тем сильнее растет. Болезненное честолюбие борется в нем с осознанием античеловечности его поступков, которые ведут к страданию и жертвам ни в чем не повинных людей. Вот как описывает чувство своего героя М.Орлов после одной из удачно проведенных за пультом операций:

“Ему было приятно, что он выдержал экзамен. Его ум, оперирующий таким множеством переменчивых данных, решил задачу, которую никто, кроме него, не мог решить. И все же по спине бегали мурашки. Он знал, что в этой африканской стране сейчас полыхают пожары, под обломками зданий задыхаются люди, и вся земля покрылась пеплом и дымом”.

Это его состояние в чем-то, вероятно, можно сравнить с состоянием американских летчиков, вылетевших бомбить Хиросиму и Нагасаки.

Нетрудно предположить, куда бы могла завести эта демоническая игра, в которой на карту поставлены страны и континенты, однако со временем Мак-Кракен начинает чувствовать, что кто-то незримо противостоит ему, умело разрушая его комбинации. Он узнает стиль и почерк своего главного соперника — Ивана Самохина — единственного шахматиста, у которого ему не удавалось выигрывать.

Фигура Самохина несет в рассказе особую нагрузку. С одной стороны, он олицетворяет собой идею паритета, невозможности чьего-либо военного превосходства, а с другой — образ ею символизирует противоборствующую Злу силу Добра, которая, защищая человека, сама не стремится к разрушению и уничтожению. Сколько раз Мак-Кракен ловил себя па промахах, которыми бы он сам, на месте Самохина, не преминул бы воспользоваться. Самохин же, нейтрализовав силы противника, никогда не наносил завершающего удара.

Нравственная раздвоенность дорого обходится Млк-Кракену. Он сходит с ума. Правда, впрямую автор об этом не говорит. Но читатель видит, как все тяжелее герою рассказа садиться за пульт, как пытается он утопить свои сомнения и вине, как все чаще являются его воспаленному воображению крылатые голубоглазые феи из того мира, которому он несет смерть и разрушения, и выводы напрашиваются сами собой.

Возможно, я и ошибусь, но все же рискну назвать рассказ М.Орлова “В долине голубоглашх фей” одним из самых интересных произведений этого жанра в советской фантастике последних лет. И не только из-за его злободневной направленности или сюжетной оригинальности (хотя и этого здесь не отнимешь) Привлекает рассказ еще и психологической точностью, достоверностыо характера героя, самобытной изобразительной манерой автора, благодаря которой довольно жесткая логическая конструкция сюлсета обрастает подлинно художественной плотью.

Немалый интерес вызывает повесть Виктора Жилина “Динь свершений” (1987, № 2–3). Это тоже, как и “Скорпион” Е.Дрозда, антиутопия. Даже, я бы сказал, более ярко выраженная антиутопия.

Все мы хорошо помним необычную страну Плутонию, созданную известным ученым и фантастом В.Обручевым на страницах одноименной книги. Находилась она внутри земной сферы. Сферически замкнутый мир изображен и в повести В.Жилина. Правда, природа и назначение его совсем другие.

Когда-то, лет за двести до описываемых событии “все висело на волоске, быть или не быть? Мир тогда раскололся: одни готовились, казалось, к неизбежному, другие — всеми силами старались остановить безумие, а кто-то надеялся отсидеться”. К этим “кто-то” относились и правители одной маленькой страны, у которых возник “бредовый план: локально свернуть пространство, переждать в коконе мировой пожар и вернуться в большой мир единственными хозяевами”. Последствия опасных экспериментов оказались трагическими — “неуправляемая коллажная реакция, взрыв… Страну, словно зонтиком, накрыла замкнутая сфероволна. Физическое время сместилось вперед па доли секунды, схлопнулось, свернулось внутри колоссальной вращающейся сферы!..” Только через двести лет жителям остальной части Земли удается проткнуть Сферу и заслать внутрь ее спецгруппу для подготовки к полному раскрытию Сферы.

Историю создания Сферы мы узнаем гораздо позже, но именно с этого момента, с момента появления в Семисферье группы с Большой земли и разворачивается действие повести, написанной очень динамично, в детективно-приключенческом ключе. Группа, вместе с примкнувшим к ней юношей по имени Стэн, пробирается в столицу Семисферья, чтобы там взяться за осуществление своей задачи. Сразу же группу засекают власти страны и начинается преследование…

Надо отдать должное автору — он умеет держать читателя в постоянном напряжении. И не только благодаря интриге и чисто приключенческому антуражу. Странен, причудлив, ирреален сам мир Семисферья с его ложными солнцами, принимающими различное обличье мнимонами, змееголовами и прочими природными феноменами этой страны.

Но вот мало-помалу сюжетный клубок распутывается, группа достигает цели своего путешествия и… оказывается, что главные неожиданности еще впереди. Дело в том, что предпринятый двести лет назад эксперимент, принесший простым жителям этой страны много бед, был напрасным: силы мира и разума восторжествовали, и война больше уже не возникала на планете. Что ж, ситуация вполне даже типичная: можно провести немало аналогий, вспомнить в мировой истории немало случаев, когда целые народы оставались ни с чем по вине глупости, безответственности или непомерных амбиций своих руководителей.

Правители Семисферья подозревают и даже, может быть, знают наверняка, что за пределами Сферы войны не было. И тем не менее не только не делают каких-либо попыток вырваться наружу, но, напротив, тщательно контролируют целостность своего огромного искусственного кокона. Они лгут своему народу, пугают его атомной войной, которая якобы спалила все за пределами Семисферья. Они создали свой миф о божественном возникновении Семисферья, насадили религию, жрецы которой всячески поддерживали этот миф. Кучке властолюбцев, узурпировавших абсолютное право распоряжаться судьбами им подвластных людей, совершенно не нужна и невыгодна правда, как невыгодно им и возвращение в нормальный мир.

Чтение повести В.Жилина вызывает две довольно стойкие ассоциации: политическую (чилийскую хунту, превратившую свою страну в такую же изолированную Сферу) и литературную, связанную с замятинской антиутопией “Мы”, где изображено в чем-то схожее авторитарное самоизолированное государство. Пути изображения, правда, у каждого из авторов различны. Если Замятин по своей стилистике гротескно-условен, метафоричен, то Жилин, при ультрасовременности фантастического приема и экзотичности придуманного им мира, тем не менее вполне реалистичен. За это говорят образы героев повести (особенно Стэна) — живые, зримые, достоверные. Убеждает в этом и язык повествования. Рассказ ведется от имени беспризорного юноши Стэна, выросшего в жестокой атмосфере уличной стаи, на весьма причудливом сленге, естественном для этого пария и вполне соответствующем тому детективно-приключенческому ключу, в котором написана повесть.

Ряд произведений научной фантастики в журнале “Уральский следопыт” посвящен проблемам нравственного состояния человека будущего.

Ученые из рассказа Сергея Другаля “Обостренное восприятие” (1987, № 5) создают для первой звездной экспедиции робота нового поколения, который должен уметь делать все и вдобавок “любить хозяина”. Причем это должна быть “не рассуждающая, не зависящая от привходящих обстоятельств, не требующая взаимности, неустанная, единственная и всепрощающая” любовь. Для этого (“так любить может только собака”) решили использовать мозг собаки; то есть, пытаясь синтезировать живой мозг и машину, пошли по пути совмещения несовместимого. И не потому несовместимого, что проблема была технически не выполнима, а потому, что возникали сложнейшие нравственные аспекты во взаимоотношениях человека и киборга. Ведь “любовь в чистом виде”, которой пытались наделить робота его создатели, — субстанция отнюдь не техническая, а духовная, не поддающаяся программированию, и игнорирование данного обстоятельства, как и вообще фетишизация научно-технического прогресса, — предупреждает своим рассказом С.Другаль, — может человеку дорого обойтись.

Роман Полольный в рассказе “Тысяча жизней” (1987, № 6) фантастическими средствами проводит мысль о том, что многие жизни в одной человеку позволяет прожить по-настоящему не изощренная биотехника, которая дает только количественное продление существования, а великая духовная сила литературы и искусства. Герой рассказа, космонавт-разведчик, с помощью биологических матриц прожив девять сроков, возвращается, наконец, на родную Землю и однажды попадает в театр, где дают “Гамлета”. Спектакль потрясает мужественного и отважного человека, насмотревшегося всякого в многочисленных своих космических путешествиях. И здесь, в театре, он впервые почувствовал, что живет жизнью, вмещающей в себя жизни ему незнакомых, по близких в помыслах и поступках людей.

И у героя рассказа Геннадия Дурпайкина “Час идет” (1987, № 6) есть прекрасная возможность с помощью чудесного аппарата “внешних превращений” “начать путь без поглощающего энергию и жизнь ярма ненужных благ”. Однако и он не спешит встать на этот путь, поскольку сознает, что никакие блага, никакая их доступность не заменят высшего блага и счастья оставаться всегда самим собой. Впрочем, “сознает” в данном контексте звучит, пожалуй, слишком определенно, ибо рассказ-то как раз получился художественно недопроявленным, расплывчатым, может быть, потому, что фантастический кристалл, через который пропущены события, не дал четкого изображения.

С рассказами Р.Подольного и Г.Дурнайкина во многом перекликается повесть Георгия Гуревича “Ордер на молодость” (1988, № 6–8).

Юш Ольгин — главный герой произведения — накануне своего шестидесятилетия встает, в принципе, перед тем же выбором: остаться самим собой, прежним, или, теперь уже с помощью “биологического программирования организма”, омолодиться и начать более интересную, более яркую жизнь.

Обдумывая этот нелегкий вопрос, Юш Ольгин прокручивает свою жизнь с самого детства и все же не решается воспользоваться “ордером на молодость”, несмотря на то, что прожил самую обыкновенную по меркам своего времени (а действие повести происходит в довольно отдаленном будущем) жизнь — звездолетчиком не стал, ничего выдающегося не совершил, всю жизнь оставаясь честным добросовестным строи гелем, красивая девушка, первая его любовь, связать с ним судьбу не захотела…

Что же — еще один вариант сюжета с омоложением? Не совсем так. Во всяком случае, не им одним и не картинами прекрасного будущего, которые, кстати, выписаны очень неплохо, с интересными запоминающимися подробностями и деталями, привлекательна повесть “Ордер на молодость”. Еще большая ее привлекательность — в нравственном осмыслении бытия, в утверждении непреходящей актуальности важнейших общечеловеческих ценностей, над которыми время не властно.

Путь самопознания и самосовершенствования нескончаем, и никакой прогресс не в силах его укоротить, — утверждает всем, ходом повествования Г.Гуревич. И не случайно Юш Ольгин — человек из будущего, несмотря на полное общественное благоденствие, проходит, в сущности, тот же, что и каждый из нас нынче, тернистый путь духовного становления, собственным опытом постигая давно, казалось бы, открытое и отложившееся в судьбе десятков и сотен предшествовавших поколений.

Написана повесть Г.Гуревича в несколько непривычной для фантастики исповедальной манере, но в то же время отличается классической ясностью и строгостью стилистического рисунка, в котором отсутствуют наукообразие и перегруженность фантастическими неологизмами, а также — и композиционной стройностью, и четкой последовательностью и изображении жизненных этапов главного героя повествования, что вполне соответствует его характеру, тяготеющему к упорядоченности и педантизму.

Повесть “Ордер на молодость” выгодно отличается от большинства других научно-фантастических произведений “Уральского следопыта” своей художественной зрелостью и завершенностью и позволяет говорить о высоком литературном мастерстве ее автора.

Итак, когда большинство фантастических рассказов и повестей “Уральского следопыта” образца 1987–1988 годов прочитано, вернемся к вопросу, которым мы задались в начале статьи: какого же идейно-художественного качества продукцию предлагает нам журнал?

Очень хотелось бы ответить на поставленный вопрос только-положительно-однозначно: самого, мол, добротного качества. К сожалению, вывод такой из прочитанного не напрашивается, поскольку, наряду с действительно интересными и запоминающимися произведениями, нередки в “Уральском следопыте” либо чисто ремесленнические поделки, либо вещи сырые, художественно не дотянутые, которые не делают чести журналу и не доставляют радости читателю.

Такая пестрота говорит о недостаточно продуманном редакционном отборе материалов, о далеко не всегда высоких требованиях, предъявляемых к ним как к произведениям прежде всего художественным. Вот на эту важную сторону в деле развития по большому счету серьезного и среди других равноправного литературного жанра и хотелось бы обратить особое внимание редакции “Уральского следопыта”.

Бросается в глаза и всеядность журнала, отсутствие какой-либо четкой позиции в подходе к публикациям. Отсюда — смешение форм, соседство принципиально разных направлений фантастического жанра. С одной стороны, это объяснимо, поскольку перед нами все-таки журнал, консолидирующий творческие усилия фантастов чуть ли не всей России, а не книжная серия, составляемая по какому-то основополагающему принципу, но с другой — появляется опасность обезлички, потери собственного лица журнала, что, я думаю, самым отрицательным образом может сказаться на читательском к нему отношении.

Ирина Игнатьева Профессия — читатель?

Все чаще среди очередного жаркого спора поклонников фантастики о том, как надо читать, что надо читать и кто же все-таки читает правильно, звучит словосочетание “профессиональный читатель”.

Появившееся несколько лет назад и поначалу скромно взятое в кавычки, оно от первых анкет Омского КЛФ “Алькор” и выступлений на свердловских “Аэлитах” употребляется со все более серьезными интонациями. Более того, многочисленная армия любителей фантастики добровольно провозгласила свою принадлежность к этому сословию. Например, в рукописном сборнике “Фэн-фэн” № 1 Куйбышевский КЛФ “Летящее крыло” пытается убедить нас, что “…члены КЛФ должны быть профессиональными читателями”.

Противоречивость этого термина вызывает желание открыть словарь иностранных слов, где черным по белому прочитать, что “профессионал — это человек, избравший что-либо своим постоянным занятием, обративший это занятие в профессию”, а, в свою очередь, “профессия — постоянная специальность, служащая источником существования”. И сделать вполне естественный вывод, что чтение профессией быть никак не может.

Или, по-прежнему морщась от смыслового диссонанса, посмотреть то место в “Корнях дуба” В.Овчинникова, где он пишет об “игроках” и “джентльменах”. В Англии, оказывается, совершенно замечательным образом делят участников соревнований на профессионалов, играющих за немалую плату, и джентльменов, таковой пренебрегающих ради любви к самой игре. Иногда кажется, что англичане, пусть даже с присущим им снобизмом отрицая способность профессиональных игроков вкладывать в игру душу, в чем-то правы. Великолепно натасканные “профи” невольно превращают игру в набор отработанных на тренировках комбинаций, лишая и себя, и зрителей причастности к мгновениям озарения, в которых — красота.

Итак, остается лишь согласиться, что признание кого-либо профессионалом — вовсе не констатация высокого уровня его квалификации, а характеристика источника доходов, а порой даже некий символ консерватизма и зашоренности.

Поэтому хочется понять, что же подразумевают под термином “профессиональный читатель” любители фантастики, в среде которых он появился и, похоже, прижился?

Я очень далека от желания войти в ложу профессионалов, но убеждена, что, живя в окружении книг, журналов и вывесок на аптеках и парикмахерских, мы вполне профессионально их читаем, совершенствуя со временем качество произносимых вслух звуков. Может быть, стоит говорить просто о грамотной читателе, доброжелательном и непредвзятом. Жаль только, что среди самих “фэнов” пожелание это не всегда принимается с восторгом. Правда, О.Токарева (ХЛФ “Хрснос”) в статье “Не фантастикой единой” (“Фен-о-мен” № 3, Винница), ничуть не протестуя против зачисления в профессионалы, все же пишет: “Организация, ставящая себе такие узкоэлитарные цели, как: воспитание “профессиональных читателей фантастики”, обречена с момента рождения. Она неизбежно выродится в “английский клуб”, в очередную касту…”

Тем не менее, при всем несогласии с существованием термина “профессиональный читатель”, я готова признать его внутреннюю логику, под которой подразумевается наличие у читателя сформировавшихся взглядов на общую картину развития не только советской и зарубежной фантастики, ко и литературы в целом, объективности в оценке произведений, умения отойти от шаблонов восприятия, перешагнуть через вкусовщину, плановость и магию привычных авторитетов.

Но термин — термином, гораздо важнее, чт стоит за ним, какие задачи ставят перед собой “профи от чтения”.

Куйбышевский КЛФ считает, что члены КЛФ (читай “профессиональные читатели”) должны быть и являются “людьми, всегда готовыми не только развивать и совершенствовать в области НФ самих себя, но и несущими “разумное, доброе, вечное” вовне”. Этот просветительский лозунг реализуется самыми разными способами — от проведения лекций до издания своеобразных методических пособий для повышения квалификации неорганизованного в КЛФ, а посему, несомненно, в фантастике ничего не понимающего читателя.

Здесь придется привести длинную цитату из выпущенных Омским КЛФ “Алькор” “Итогов анкетирования по выявлению лучших фантастических произведений 1986 г.”: “-Фантастики издается с каждым годом все больше и больше. За год появляется сотни полторы — две рассказов, десятка четыре — пять повестей, и романов, переводные произведения. Если все это читать, ни на что иное и времени не хватит… Читателю случайному, перехватывающему рассказ — другой, повесть из научно-популярного журнала или, скажем, сборника “Библиотека советской фантастики” (Кстати, сборника с подобным названием не существует. — И.И.), чаще попадаются произведения невысокого художественного уровня… Поэтому и необходим какой-то компас в мире фантастики, чтобы знали неискушенные, что стоит искать и читать из НФ… Ведь кто может посоветовать лучше “профессиональных читателей фантастики?”

Давайте же попытаемся, не обращая внимания на снисходительный тон приведенной цитаты, разобраться, что же и как предлагают “неискушенному читателю” искушенные профи.

Рискну сделать вывод, что, несмотря на интерес, который представляет работа, проводимая “Алькором”, ее результатам вряд ли можно доверять. И вот почему.

Во-первых, имеются серьезные сомнения в достоверности исходной информации. Анкетирование проходит в два этапа. Сначала эксперты (по определению “Итогов…” — “доки в НФ, досконально знающие ее”) из разных городов страны, следя в течение года за всеми новинками, формируют предварительные списки лучших, по их мнению, произведений. Экспертами в данном случае были В.Борисов из Абакана, М.Якубовский и А.Тетельман из Ростова-на-Дону, Г.Кузнецов из Новосибирска, Р.Арбитман из Саратова и другие. Затем списки сводятся воедино, причем произведения, предложенные только одним из экспертов, исключаются. Так что на суд клубов выносится довольно компактный перечень. Удобно? Да. Вот только существует вероятность, что в перечень этот по каким-либо причинам не попадут произведения, несомненно заслуживающие внимания.

И на этих причинах хотелось бы остановиться подробнее. Определенное недоверие к спискам связано с публикацией фантастики региональными и республиканскими изданиями, малодоступными всесоюзному читателю. Могут возразить, что, так; гак эксперты разбросаны по всей стране, включение в предлагаемые ими списки произведений, опубликованных местными газетами и журналами, вполне естественно. Но, по условиям составления “Анкеты”, эти произведения, как бы хороши они ни были, подлежат исключению, ведь очень маловероятно, что в Абакане, скажем, или в Новосибирске любители фантастики, а среди них и составители “Анкеты”, регулярно читают, например, газету “Молодежь Молдавии”. И хорошо, если хотя бы один из экспертов предложит произведение, в ней опубликованное. Правда, и в таком случае оно, в соответствии с условиями “Анкеты”, должно быть снято. То есть фактически в предлагаемую “Алькором” “Анкету” входят только публикации центральных и наиболее популярных региональных изданий. Так что компас вряд ли покажет все стороны света…

Таким образом, еще на стадии предварительного отбора вероятен отсев достаточно большого числа произведений по, так сказать, территориальному признаку. Кроме того, эксперты, а они тоже люди, не лишены простых человеческих слабостей, и будьте уверены: если часть из них не признает, например, “космической оперы”, то “Чакре Кентавра”, представляющий столь редкий в нашей фантастике жанр, в “меню” уже не попасть. Иначе чем объяснить, что в “Анкете-87” отсутствует блистательная дилогия Мэри Стюарт “Полые холмы” и “Последнее волшебство”, изданная издательством “Радуга”?

Во-вторых, как меж- и внутриклубное явление, “Анкета” опрашивает, а затем оповещает о результатах только КЛФ. Из числа участников выпадает огромная армия читателей, которая, зачастую и: е подозревая о существовании КЛФ-движения, фантастику все-таки любит, знает, читает и вполне в состоянии оценить уровень любого произведения. К сожалению, их неучастие запрограммировано составителями “Анкеты” и входит в правила игры.

В-третьих, далеко не все адресаты отвечают составителям “Анкеты” взаимностью, что, конечно же, снижает достоверность получаемых результатов. Предлагаемый “Алькором” на основании “Итогов… за 1986 год” рекомендательный список составлен на основании мнения лишь… семидесяти восьми опрошенных, причем все сорок шесть произведений, выставленных на голосование, прочитали полностью только одиннадцать человек!

Таким вот образом составлен рекомендуемый для чтения список “лучших фантастических произведений 1986 года”, снабженный, видимо для красоты, колонкой рассчитанных с точностью до тысячных средних баллов и наукообразными комментариями о дисперсии и среднеквадратичном отклонении. О какой дисперсии может идти речь, когда из 150 (как минимум) тысяч потенциальных читателей опрашивается семьдесят восемь человек и их мнение пропагандируется пусть не как догма, но как руководство к действию?

Я, как и большинство опрошенных, не прочитала всех сорока шести наименований. И, если бы приняла тогда участие в анкетировании, несомненно, вписала бы в демократично предлагаемое составителями “Анкеты” пустое место (раздел “Малая форма”) рассказ С.Сухинова “Дворник”, опубликованный в молодогвардейском сборнике “Фаптастика-86” и почему-то не замеченный доками-экспертами.

Но средний балл есть средний балл, и даже предложенная мною максимальная оценка (которой, бесспорно, заслуживает глубоко человечная идея), поделенная пусть на далеко не астрономическое число участвующих в опросе, все равно не поможет рассказу попасть в итоговый реестр. Та же судьба будет ожидать любое произведение, не вошедшее в первоначально предложенный экспертами список.

В-четвертых, если быть до конца откровенными, надо признать, что далеко не все “фэны” имеют высокий уровень восприятия. Нельзя сбрасывать со счетов наличие в любом, самом прекрасном клубе рядом с активными и грамотными пропагандистами фантастики большого, к сожалению, числа “фантастически эрудированных” потребителей, заниженные требования которых тем сильнее оказывают влияние на итоговый балл, чем большее их число примет участие в опросе. Критерий отбора произведений совершенно не защищен от их пристрастий. Как здесь не вспомнить “Гомо Абнегус” Уильяма Тэнна: “…система поощрений… приспособлена для вознаграждения за самые средние показатели и для ущемления в равной мере как высших, так и низших”.

Да и сама система выставления средних баллов имеет весьма существенные изъяны. И не только оттого, что в основе опросов лежит анализ произведения только по одному фактору с бинарной характеристикой: “нравится — не нравится”. Любители фантастики со стажем помнят, наверное, шкалу “Фантастика” Г.Альтова, которая учитывала множество параметров.

Хочется обратить внимание — достаточно однородный по качеству поток фантастики, читаемой в общем-то с интересом, но забывающейся через пару дней намертво, оценивается единодушно как с применением всяческих шкал и методов, так и без оных. И оценка эта невысока. А произведения, резко выделяющиеся из этого единообразия, тоже с редким единодушием получают высокие оценки как у “профессионалов”, так и у просто любителей. Вот только математической оценке не поддаются. Тщетность искусственных отборов показана временем. Примером может служить “Мастер и Маргарита” М.Булгакова, по шкале Г.Альтова — произведение, никакого отношения к фантастике не имеющее, но без всяких анализов и конкурсных отборов вошедшее в нашу жизнь как часть общечеловеческой и, несмотря на вполне конкретные реалии, наднациональной культуры.

Бесполезно пытаться поверить гармонию алгеброй, но, коль уж пытаться оценивать литературу в баллах, давайте подойдем к методам формирования этой оценки как можно серьезнее и введем многофакторную модель, где в соответствии с приоритетами будут учитываться и стиль, и композиционные особенности, и степень новизны сюжета, и число бывших в употреблении ходов, и членство автора в СП. И побольше коэффициентов, пожалуйста! Для пущего антуража. Ведь так убедительно выглядят рассчитанные с точностью до сотых и тысячных баллы.

Надеюсь, никто не примет этот призыв всерьез и не займется составлением еще одной анкеты, тем более, что далеко не все участники опросов смогут дать на нее ответ. И причина здесь одна — элементарное невладение основами литературоведения. Говоря о профессиональном читателе, якобы выращенном в потоках КЛФ-движения, давайте не будем забывать, что рядом с теми, кто действительно в состоянии реально оценить какое-либо произведение, существует огромное количество людей, ничего, кроме фантастики, не читающих. Свое знание или принципиальное незнание изданных книг они считают неопровержимым доказательством собственной правоты. Ну что же, в любом движении всегда были и будут экстремисты, это неизбежно, хотя, как правило, с возрастом проходит. Уверенность же в знании абсолютной истины — всегда признак ограниченности, консерватизма, нежелания если не принять, то хотя бы понять точку зрения оппонента.

Но хочется не только выявить недостатки “Анкеты”. При всей своей некорректности, проводимые “Алькором” опросы — это и попытка формирования какой-то новой “формы общения” клубов любителей фантастики, разбросанных по стране от Калининграда до Южно-Сахалинска, и вполне альтруистическое стремление довести мнение “ветеранов-экспертов” до прочих — “фэнов”. Прекрасно, когда между криками: “Фантастики в стране нет и читать “фэнам” нечего!” слышен весомый голос корифея (я повторяю цитату): “… Если все читать, ни на что иное и времени не хватит… Необходим какой-то компас в мире фантастики…” И не менее прекрасно, что группа энтузиастов, пусть не совсем удачно, перешла от произнесения потребительских лозунгов к делу.

Думается, для того, чтобы дело это стало действительно необходимым и привычным элементом жизни клубов, нужно сделать еще два шага. Первый, совсем маленький, — несколько переработать форму “Анкеты” и метод расчета конечного результата, может быть, прибегнув к помощи социологов-психологов массовых опросов (ни в коем случае не лишая авторских прав КЛФ — “Алькор”). Второй, более трудный, — сделать “Анкету” поистине массовой, чтобы выяснить точку зрения не только малочисленной группы “фэнов”, но и всех читающих фантастику по-русски у нас и за рубежом. Сделать это, по-моему, вполне молено. “Информбюллетень” КЛФ “Гелиос” (г. Тбилиси) и рекомендации экспертов “Анкеты” — совсем неплохая отправная точка. Ежемесячные библиографические справки “Информа” при желании и некоторых усилиях со стороны клубов вполне могут быть вынесены на страницы молодежных республиканских газет, отраслевых и заводских многотиражек. Не сомневаюсь, что в этом случае почта “Алькора” станет не только обильнее, но и интереснее. (Конечно, это прибавит работы экспертам, но, может быть, любовь к фантастике и правде поможет объективно учесть все множество мнений?) А уж составленная “по итогам года” “Анкета” может быть опубликована, например, в одном из ежегодных сборников “Фантастика” издательством “Молодая гвардия”. А может, стоит воспользоваться приглашением Всесоюзного творческого объединения молодых писателей-фантастов, любезно предоставляющем возможность публикации статей и клубных материалов в постоянно открытом для всех “Перекрестке мнений”?

И еще. С годми приходят новые книги, вывески и лозунги. Пути познания сложности и многозначности этого мира воистину неисповедимы и, черпая каждый свою чащу из океана написанных и напечатанных слов, мы далеко не всегда наполняем ее амброзией. Увы, способность отличать напиток бессмертия от, в лучшем случае, чистейшей воды приходит много позже умения читать. И, может быть, никогда не приходит к кому-то окончательная мудрость понимания того, что, проходя шершавыми ступенями становления и снисходительно глядя на только начинающих путь, мы сами — под взглядом. И так важна для идущею доброжелательность этого взгляда.