День гнева. Повести

ВЕЧНЫЙ ШАХ

Из девятнадцатого, из гражданской войны вырвался на обширную поляну всадник. Придуманный художником Васнецовым витязь в шишковатом суконном шлеме и гимнастерке с алыми разговорами на борзом коне мчался сквозь взрывы. Комьями взлетала, образуя неряшливые фонтаны, земля, пучился, клубился, стелился серо-желтый дым.

Взрыв рядом, совсем рядом, еще один… Всадник вроде бы ушел от них, но вдруг передние ноги коня подсеклись, и он мордой, крутым лбом ткнулся в траву, а потом завалился набок. Все его четыре ноги судорожно дернулись дважды и мертво застыли.

— Стоп! — заорал в матюгальник режиссер.

В кино все наоборот. По команде «стоп» все сорвались с места. Съемочная группа — кому надо и кому не надо — бежала к месту незапланированного падения всадника.

Витязь, слава Богу, поднимался с земли. Первым к нему подбежал за все отвечающий директор, подбежал и констатировал облегченно:

— Живой… — и удивился, разглядев витязя. — А ты кто такой?

— Конюх, — признался витязь. Был тот витязь сопливым мальчишечкой лет шестнадцати-семнадцати. Бессмысленно вытирая ладони о гимнастерку, он моргал глазенками и тряс губами.

Когда вокруг образовалась небольшая толпа, подошел режиссер. Толпа почтительно расступилась, и дала возможность режиссеру полюбоваться на витязя.

— Это еще что такое? — гневно и угрожающе осведомился режиссер и, поднеся любимый свой матюгальник к устам, распорядился на всю округу: — Руководителя трюковой группы ко мне!

Не смущали отставного гэбистского полковника осуждающие взгляды киношников. Он шел через поле, не торопясь, беспечно помахивал тонким ореховым прутиком. Подошел, щелкнув прутиком по блестящему голенищу, предложился:

— Слушаю вас, Андрей Георгиевич.

— Что здесь происходит? — для начала тихо-тихо поинтересовался режиссер Андрей Георгиевич. Но только для начала. Постепенно распаляясь, плавно перешел на крик: — Почему он не дошел до положенного по мизансцене места? Почему не осуществлена до конца подсечка? Почему на коне оказался мальчишка?

— Слишком много вопросов, Андрей Георгиевич, — лениво и вызывающе приступил к объяснениям отставной полковник, но его перебили:

— У меня еще один, скот. — Здоровенный мужик лет сорока шагнул к полковнику, схватил за грудки и тряхнул. — Ты зачем лошадь угробил?

— Руки! — рявкнул полковник. — Руки убери!

Здоровенный мужик тряханул его еще пару раз, оттолкнул (полковник отлетел метра на три) и сказал злобно:

— Он еще прутиком помахивает, сексотская гнида!

Режиссер положил руку на плечо мужика и попросил:

— Успокойся, Витя.

Потом смотрели на мертвую лошадь. Сопливый витязь дал пояснения:

— Он шейные позвонки сломал.

— Тебе сколько лет? — перебил его директор.

— Семнадцать. Если б я ему меж ног упал, хана бы мне была.

— А мне — тюрьма, — дополнил возможную веселую картинку директор.

— Почему ты подсечку делал, а не Серега? — спросил здоровенный мужик.

— Потому что после вчерашней пьянки вместе с вами, товарищ сценарист, Серега сегодня с утра до того наопохмелялся, что не то что на коня, на стул сесть не может, — сообщил отставной полковник. Он стоял в отдалении и помахивал прутиком.

— Что будем делать, Андрей Георгиевич? — осведомился директор.

— Отменяйте съемку, — решил режиссер и передал директору матюгальник.

— Съемка отменяется! — объявил всем директор. — В три часа ночи выезд на утренний режим. Объект «болото»!

— Пошли, — предложил сценаристу режиссер, но сценарист не унимался, кипел еще. Дьявольски бесил его полковник в отставке.

— Нет, ты посмотри на это животное, Андрюха! Я не я буду, если ему рыло не начищу!

— А он на тебя — в суд. И сядешь ты по двести шестой, за злостное хулиганство. От двух до пяти. Как у Корнея Чуковского. Тебя это устраивает, Витек?

Нарисованная режиссерской рукой перспектива слегка охладила страстного сценариста, и поэтому он не особо сопротивлялся, когда режиссер взял его под руку и осторожно, как травмированного, повел к персональной своей черной «Волге».

Всегда недовольный жизнью и теми, кого возил, шофер демонстративно резко рванул с места. Сценариста и режиссера, сидевших сзади, кинуло спинами на сиденье. В этом положении и остались, потому что так — откинувшись, расслабившись — было удобнее отдыхать. Поехали.

Ехать было недолго, верст семь — восемь, не более. Их главная база находилась в научном городке у самой Оки, где съемочной группе существовалось весьма сносно: благоустроенная гостиница (редкость в малых подмосковных городах), приличная столовая при научно-исследовательском институте, лес, река, летнее солнце — чего еще надо вечным бродягам-киношникам?

— Сегодня ночью снимаем сцену на болоте, — сказал режиссер.

— Это ты к чему? — настороженно поинтересовался сценарист.

— Как ее снимать, Витя? — драматически вопросил режиссер.

— Хорошо, — посоветовал сценарист. Подумав, добавил: — И по сценарию.

— Я к тебе серьезно, а ты… Понимаешь, не могу я снимать эту сцену так, как она написана, не могу! После того, что мы узнали, делать комиссара стопроцентным героем кощунственно!

— У нас два героя, — напомнил Виктор.

— Нельзя их делать равноценными, пойми же, Витя! За белым офицером историческая правда. И наша трагедия в том, что он проиграл.

— Наша трагедия в том, что в те годы Россия разделилась надвое, и две России разошлись в разные стороны. Вот об этом я и писал.

— Витюша, может, подумаем над сценкой, а? — заискивающе предложил Андрей.

— Сценарий утвержден студией, и ты будешь снимать то, что утверждено, — непоколебимо стоял на своем Виктор. Глянул в автомобильное оконце и попросил шофера. — Останови, я здесь сойду.

— Своего собутыльника, сорвавшего съемку, навестить хочешь? — догадался Андрей. — Тоже, нашел себе дружка!

Виктор ступил на пыльный проселок, захлопнул дверцу и сказал:

— Привет!

В давным-давно брошенном строителями городка бараке расположилась временная конюшня съемочной группы. Толкнув хилую дверь, Виктор оказался в вонючем помещении. Темно было, как у негра под мышкой. Виктор постоял недолго, привыкая к темноте, но не привык, и поэтому позвал вслепую:

— Серега!

Ни ответа, ни привета. Он осторожно двинулся к закутку, в котором вчера так мило употреблял спиртные напитки. За прикрытым попоной дверным проемом тускло светилось маленькое оконце. Срам и безобразие вчерашней пьянки: немытые стаканы, грязные тарелки, сухие хлебные объедки, глистообразная колбасная кожура. И здесь не было никого. Виктору захотелось на волю.

На солнце зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, как от дороги шел к конюшне бывший витязь, а ныне конюх — юный герой сегодняшнего дня. Буденовку герой нес в руках — жарко ему было.

— Где Серега? — спросил у него Виктор.

— Когда мы на съемку уезжали, здесь был. А что, его нет?

— Был бы — не спрашивал. — Виктор решил уходить, но передумал. — Он что, сильно пьяный с утра был?

— С утра — нет, совсем нет! Вроде бы к съемке готовился, оделся вот в эту форму. — Конюх осмотрел свой наряд. — На коня сел, чтобы размяться, в лесок уехал, а когда вернулся, прямо из горла бутылку выпил, разделся, и сказал, чтобы я на трюк шел.

— А ваш полкаш вонючий, что?

— Семен Афанасьевич покричал, конечно, но что ему делать? Разрешил мне попробовать.

— Ты-то когда-нибудь подсечку делал? — осведомился Виктор.

— Не, сегодня в первый раз.

— Рисковый ты парень. А коня тебе не жалко?

— А чего его жалеть? Он же выбракованный. Сегодня его на колбасу, или завтра — какая разница?

— И рассудителен ты к тому же, — сказал Виктор и пошел в город.

Серега спал в номере у осветителей. Виктор безжалостно растолкал его и, глядя в красные, как у кролика, глаза, порекомендовал:

— Слюни подбери.

Рукавом джинсовой рубахи Серега потер мокрый рот, сообщил:

— Подобрал. А теперь что?

— А теперь ко мне пойдем. Я опохмеляться буду, а ты посмотришь.

Сценарист — положение обязывало — жил в люксе на девятом этаже. Поднимаясь в лифте, рассматривали друг друга. Серега усиленно пучил глаза, старался окончательно осознать, кто же все-таки потревожил его глубокий, как пропасть, алкоголический сон. Даже в пьяном раскордашном маразме умел хранить трюкач Серега достойную физическую форму: и покачивался координированно, и плыл целесообразно. Хорошо сколоченный, ловкий, заготовленный Богом для мужской работы.

— Это ты, Витя? — догадался Серега, когда на девятом этаже разошлись автоматические двери.

— Я, я, — подтвердил Виктор и извлек трюкача из кабины.

Люкс, как советский люкс: два кресла, диван, журнальный столик, телевизор и фальшивый камин в гостиной, в спаленке две койки с тумбочками и шкафом и — главное — холодильник в прихожей.

— У тебя есть? — спросил Серега, жадно глядя на холодильник.

— У меня есть. — Успокоил его Виктор, но тут же опять взволновал: — Для меня.

— А для меня? — обиженно поинтересовался Серега.

— А для тебя — «пепси-кола». — Виктор ввел Серегу в гостиную и толкнул в разлапистое кресло. — Выходить пора из штопора, паренек.

— Не хочу, — твердо ответствовал нетрезвый паренек.

— Это почему же? — беседуя, Виктор времени не терял: вытащил из холодильника бутылку коньяка, две бутылки «пепси», пяток яблок, поставил все это на журнальный столик и, сев на диван, стал наблюдать за Серегой, который обдумывал ответ на вопрос, почему он не хочет выходить из штопора. Обдумал, наконец, и ответил:

— Потому что не желаю.

— Убедительно, — решил Виктор, вилкой вскрыл коньяк, ножом сковырнул пепсину шляпку. Вспомнил, что стаканы забыл, сходил за стаканами. Налил себе коньячку граммов семьдесят, а Сереге — «пепси» под завязку.

— Витя, соточку бы, а? — жалобно попросил Серега.

— Соточку тебе многовато, — Виктор заглянул, как боксеру после нокдауна, в глаза Сереге и определил: — А граммов пятьдесят — налью. Чтобы послесонная муть в твоей башке осела.

Серега с оправданным вниманием наблюдал за процессом наливания ему пятидесяти граммов. Сценарист в этом деле знал толк: доза была определена точно, как по мензурке. Серега вздохнул и взял стакан. Глянул в него одним глазом, сморщился от отвращения, легким движением раскрутил коричневую жидкость и отправил ее себе в рот, глотку, далее везде. Виктор свои семьдесят принял не торопясь, с чувством. Хрупая яблоком, спросил:

— Ты кого боишься, Серега?

Не отрываясь от горла бутылочки с «пепси», Серега скосил на него правый глаз, выпученный и нехороший, и промолчал.

— Я тебя спрашиваю, козел, — надавил Виктор. Имел на это право, потому что благодетельствовал, изводил дефицитный продукт на совсем не нужного ему запившего люмпена. Надо было отвечать.

— Тебя, — признался Серега. — Возьмешь и больше не нальешь.

Оклемался после дозы трюкач: все шипящие произнес отчетливо.

— Ты помнишь, что ночью говорил? — наливая себе, задал еще один вопрос Виктор.

— Чего с пьяну не скажешь! — Серега неназойливо пододвигал свой пустой стакан поближе к бутылке. Подумав, Виктор налил и в этот стакан. Самую малость. Чтобы не прекращать расспросов.

— А от кого ты прятался у осветителей?

— Я у них водяры хотел взять взаимообразно.

— Не ври. До зарплаты два дня, и ежу понятно, что они пустые.

Серега хватанул самую малость и осмелел:

— Кончай меня мотать, Витя. Лучше споем, — предложил он, но, поморгав, ни одной песни не вспомнил и изменил решение: — Налей, а?

— Частишь, — укорил его Виктор и принял восемьдесят. — А зря темнишь, Серега. Если это твои старые рэкетирские хвосты вылезают, я бы тебе смог помочь. Раз и навсегда.

— Мне теперь до конца жизни никто помочь не сможет. — Абсолютно трезвым голосом признался Серега и опять попросил: — Налей, а?

Запланированные опохмелочные сто пятьдесят всосались, увели тяжесть из башки, расслабили руки — ноги и окрасили Викторову жизнь в розовые и нежно-зеленые тона. И стал Виктор противоестественно добр и непредусмотрителен: щедрой рукой ливанул Сереге без замера. Получилось на полную сотку. И уже не допрашивал. Любопытствовал:

— А что случилось бы, если подсечку делал ты?

— Не знаю. Но что-нибудь случилось. — Серега, спеша отключиться, высосал сотку, и, наконец вспомнив песню, запел: — «Ночное такси, ночное такси, меня сбереги и спаси!»

Кроме этой строчки, он слов песни не помнил, и поэтому повторял ее довольно долго, с каждым разом все косноязычнее. Разговор накрылся. Виктор понял свою промашку и сказал в безнадеге:

— Сейчас у меня поспишь, а потом решим, что с тобой делать.

— «Ночное такси, ночное такси!» — пел Серега.

Виктор вынул его из кресла, и, придерживая за фирменный ремень, повел в спальню. Усадил трюкача на кровать, злобно сорвал с него кроссовки и завалил прямо на цветастое покрывало — гордость гостиницы. Серега свернулся на покрывале калачиком, положил обе руки под щеку и закрыл глаза.

— Спи спокойно, дорогой товарищ! — раздраженно посоветовал Виктор.

Серега на миг открыл глаза, грустно сообщил:

— Меня скоро убьют, Витя. — И обрушился в алкоголическое небытие.

Виктор вернулся в гостиную, сел в кресло, размышляя о важном: пить или не пить следующие сто. Решил выпить. Двести пятьдесят — рабочая норма, еще не требующая завтрашней опохмелки. Выпил, и, чтобы уйти от соблазна, все быстренько прибрал по положенным местам. Ликвидировав пьянственное свинство, вышел вон.

На длинной скамейке у входа в гостиницу сидели три артиста: главные герои — поручик и комиссар, а также эпизодник — белый полковник.

— Виктор Ильич, к нам! — позвал поручик.

И сейчас, и вообще делать ничего не хотелось. Виктор молча уселся на скамью. Середина дня, солнышко пекло, птички чирикали, листва над головой нежно шелестела под легким ветерком. Подремать бы…

— Я в трясину не полезу, Виктор Ильич! — трагическим голосом заявил поручик.

— Ну и не лезь, — межа веки, разрешил Виктор.

— Этот садист, — имея в виду под садистом режиссера-постановщика, сообщил поручик, — настоящую гиблую топь выбрал, мне художник рассказал. Это трюковая съемка, и я имею полное право отказаться!

— Иди и откажись, — посоветовал комиссар.

— Тебе хорошо, — вдруг обиделся на комиссара поручик. — Ты на твердом берегу стоять будешь, только руку мне протянешь. Мне же в самую трясину лезть. Вдруг засосет?

С обеда в гостиницу возвращались поодиночке командировочные научные московские дамочки, все, как на подбор, хороших лет, в хорошей форме, прибранные, привлекательные. Провожая бессмысленным взором очередную чаровницу, белый полковник изрек:

— Вот эту я трахнул бы.

Прошествовала следующая.

— А эту? — полюбопытствовал комиссар.

— И эту бы, — согласился белый полковник.

Поток дамочек иссякал. Придирчиво осмотрев последнюю, полковник подождал немного, встал, с зевом потянулся.

— Поспать, что ли? — сказал он и направился в гостиницу.

— Натрахался до изнеможения и спать пошел, — резюмировал комиссар.

Поручик и сценарист хихикнули. Замечательно было так сидеть.

С прогулки возвращались девицы, привезенные из Москвы для деревенской групповки. Впереди шла ядреная, заводная, веселая девушка Лиза. Проходя мимо скамейки, зыркнула отчаянным глазом на Виктора. Комиссар и поручик украдкой глянули на сценариста: проверяли, адекватна ли его реакция. Адекватна: сценарист поднялся, потянулся, как полковник, и рванул в вестибюль.

Лиза была одна — тактичные подружки удалились. Неунывающей девушке нравилось спать со сценаристом: и просто так, и престижно, и кое-какое в связи с этим привилегированное положение.

Виктор подошел и поведал малоприятную новость:

— У меня в номере пьяный Серега спит.

— Тогда ко мне, — решительно предложила она. — Моя соседка в Москву уехала.

В номере он обнял ее и положил подбородок на ее плечо. Она тихонько расстегнула его рубашку, ладошкой провела по волосатой груди, куснула за мочку ближайшего уха и шепотом сообщила в то же ухо:

— Я соскучилась по тебе, Витя.

В дверь постучали, и ласковый детский голосок позвал:

— Лизочка, можно тебя на минутку?

— Инка-ассистентка, змея, — почти беззвучно прошипела Лиза, выпросталась из-под простыни, натянула халат, открыла дверь на малую щель и в щель выскользнула в коридор.

Поспать по-настоящему перед ночной съемкой не удалось. Виктор глянул на часы (было без двадцати семь), вздохнул, спустил ноги с кровати, и, сидя, стал одеваться. Вернулась Лиза, села рядом, сказала:

— Тебя режиссер ищет.

Он встал, натянул портки, застегнул их, наклонился и поцеловал Лизу в щеку. Извинительно поцеловал.

Режиссер обитал в апартаментах, предназначенных для знатных иностранных гостей. И коврик афганский, и телевизор японский, и креслица финские. Режиссер и оператор возлежали в ожидании Виктора в кожаных креслах. Дождались.

— Чего надо? — грубо спросил сценарист.

— Я соскучился по тебе, Витя, — повторил Лизины слова режиссер.

— А я — нет, — признался Виктор и бухнулся на диван.

— Как отдохнул? — невинно поинтересовался оператор. Проигнорировав этот провокационный вопрос, Виктор сходу, чтобы не опомнились, сделал заявление:

— Никаких существенных изменений в сцене на болоте не будет. Перелопачивать ее — значит, перелопачивать весь замысел. Этого вы от меня никогда не дождетесь, — высказавшись, Виктор победоносно глянул на собеседников. Те скалились, чем его сильно рассердили:

— Развеселились тут! Хватит снимать авторское кино — снимайте по своим сценариям!

— Чего он орет? — недоуменно спросил режиссер у оператора. — Ты просил его переделывать сцену? — Оператор отрицательно помотал лохматой головой. — Я просил его переделывать сцену?

— Просил, — перебил вопросительный монолог Виктор.

— Виктор, ты не прав, — с лигачевскими умело воспроизведенными интонациями возразил режиссер. — Я просил тебя подумать над ней. Ты подумал?

— Буду я еще думать!

— Я понимаю, тебе некогда было, — мягко вошел в сложное сценаристов о положение режиссер. Не сдержавшись, оператор восторженно хрюкнул. В отличие от оператора, Виктор сдержался. Только подышал некоторое время достаточно бурно. Отдышавшись спросил:

— Тогда зачем я вам?

— Легкая корректировка диалогов в связи с натурой, Витя, — объяснил режиссер.

— На съемке. По мизансцене, — решил Виктор. — Тем более, что доблестный поручик, носитель, так сказать, идеалов столь любимого тобой, Андрюша, белого движения, лезть в болото категорически отказывается.

Бунт на корабле, бунт на корабле! Глаза режиссера округлились, как у Петра Первого, он встал, прошелся саженьими (как на картине у Серова) шагами по афганскому ковру, подумал, подумал и рявкнул:

— Он у меня в дерьмо полезет, охламон трусливый!

— Я про дерьмо не писал, — скромно напомнил Виктор.

— А ты напиши, напиши, чтоб я его туда загнал!

— Ну, режиссерский норов показал, и будя! — прервал идиотский монолог оператор. — Я так понимаю, что с творческими вопросами покончено? Тогда давай чай пить. Чаю хочешь, Витя?

— Твоего — хочу, — ответил Виктор.

Оператор понимал себя великим докой по заварке чая, и действительно был им. Он приступил к священнодействию. Все свои многочисленные — индийский, цейлонский, китайский, краснодарский, черт-те какой чаи, ведро с родниковой, каждодневно обновляемой водой, электрический чайник, два заварных он хранил в режиссерских апартаментах, потому что в его люксе, выбитом у администрации в связи с необходимостью надежно хранить пленку (в холодильнике) и камеру (в спальне на отдельной кровати) на законных основаниях толклись безответственные ассистенты, которые по легкомыслию могли использовать все эти предметы варварски и не по назначению. Счифирить, допустим.

Оператор кипятил, смешивал, засыпал, заливал, накрывал, доливал, ждал. Виктор и Андрей сидели, как в театре.

— Чашки готовьте! — приказал оператор. Виктор и Андрей послушно перенесли из буфета на столик замечательные казенные чашки.

Маэстро разлил по чашкам золотисто-темный и тем не менее замечательно прозрачный чай. Попаузили, чтобы пить слегка остывший, чтобы ощущать глоток, чтобы полностью почувствовать букет. Откусили по маленькому кусочку сахарку (только вприкуску!) и сделали по первому затяжному глотку.

— Каков? — горделиво осведомился оператор.

— Ты — Бог, Володя, — оценил сотворенное чудо Виктор.

И замолчали, чтобы всеобъемлюще ловить кайф. В молчании прикончили первый налив, без перерыва второй.

В башке разошлись облака и выглянуло солнышко. Пришла ясность в понимании смысла жизни. Мир стал объемным и восхитительным. Виктор откинулся, разбросал руки по спинке дивана и вдруг вспомнил:

— Володя, ты когда на эту дурацкую подсечку в дырку смотрел, ничего такого не заметил?

— Да вроде ничего. Правда, я его с крана сразу же довольно крупно взял и так вел до конца. Ты комбинаторов порасспрошай, если надо, они для режиссерской понтяры общак в рапиде снимали, может, что и заметили.

— А что надо было замечать? — спросил Андрей.

— Все надо замечать, — наставительно заметил Виктор. Следуя его совету, режиссер решил узнать, который час, глянул на часы и ахнул:

— Футбол же начался, пацаны!

Включили телевизор. Бодались «Спартак» и «Торпедо». Как только включили, «Спартак» чистенько положил первый гол, и тайм завершился. В начале второго отбывающий во Францию Федя Черенков преподнес болельщикам прощальный подарок: элегантно сделал два — ноль. Таки закончилось.

Потом была программа «Время», затем покатилось «Пятое колесо», а завершило все ТСН.

— Все. Пора собираться. — Оператор Володя выключил телевизор, встал, зевнул и признался: — Неохота, братцы!

Братцы понимали его, но работа есть работа. Расползлись.

Уже закутавшийся в запасное одеяло Серега и спал и не спал — лежал с прикрытыми глазами. При появлении Виктора открыл их.

— Ты что не спишь? — спросил Виктор, натягивая свитер. На болоте ночью не Сочи, и он решил экипироваться, как следует.

— Боюсь, — признался Сергей, и, не дав Виктору возможности задать вопрос о том, чего он боится, быстро продолжил: — И спать боюсь, и не спать боюсь.

— А все-таки спи. Я на съемку поеду, а ты запрись и спи, — шнуруя высокие кроссовки, сказал Виктор. Серега, не вылезая из одеяла, сел в кровати.

— Я с тобой поеду.

— Мест нет. Автобус на болото не пойдет. Актеры с нами в легковушке, ассистенты и осветители по спецмашинам, — обрисовал обстановку Виктор и, прихватив из шкафа куртку, пошел в гостиную. Сбросив одеяло, Серега поплелся за ним, на ходу сообщив:

— Меня лихтвагенщик возьмет.

Виктор наконец рассмотрел его. Колотун, колотун бил Серегу. Голова пряталась в плечах, губы дрожали, руки ходили. Холодно, холодно, холодно. По монологу Нины Заречной из «Чайки». Виктор вздохнул, извлек из тумбочки знакомую бутылку (в ней болтался остаток — граммов сто), стакан, вылил из бутылки в стакан остаток, протянул стакан и яблоко Сереге.

— Ну, спасибо, Витек, ну, спасибо. — Серега взял стакан, подождал, чтобы хоть немного унялась рука, залпом выпил, и, надкусив яблоко, замер. Жевать не было сил, сок сосал.

— Сейчас колотун уйдет, и заснешь, — сказал Виктор.

— От мыслей я, Витек, спать не могу. Думаю все, думаю и додумался до страшного. — Серега сделал паузу и вдруг зашипел яростно. — Эти мерзавцы всех, кто у них служил, убирают!

— Какие мерзавцы, Серега? — тихо и осторожно поинтересовался Виктор.

Серега опомнился. Подбросил яблоко, поймал. Руки уже не дрожали.

— Какие мерзавцы? — снова спросил Виктор.

— Я тебе добра желаю, Витя. — Серега опять надкусил яблоко, но на этот раз стал жевать. Жуя, продолжал свою мысль: — Чем дальше ты от этих дел, тем тебе лучше. Так что разбираться с ними мне придется самому.

Без стука влетел в номер режиссер и закричал:

— Я тебя в машине жду, а ты тут ля-ля-ля!

— Привет, — сказал Серега, еще раз надкусил яблоко и удалился.

Виктор посмотрел ему вслед и сказал раздраженно:

— Насколько я понимаю, без тебя снимать не начнут.

До заповедника, в котором отыскали подходящее болото, было километров сорок плохой дороги, почти час езды, без разговоров не обойтись. Но поначалу молчали. Первым, обуреваемый недобрыми предчувствиями, не выдержал нервический поручик, сидевший слева от Виктора:

— Я бы хотел уточнить некоторые детали съемки, Андрей Георгиевич, — приступил он мягко к щекотливой беседе. Режиссер, не оборачиваясь (сидел на переднем сиденьи «Волги» рядом с шофером), холодно разрешил:

— Уточняй.

— Как бы это лучше сформулировать… — промямлил поручик, и замолк, мысленно готовя приемлемое выражение для отказа лезть в топь. За него с рабоче-крестьянской простотой сформулировал комиссар.

— Он в болото лезть боится, Андрей Георгиевич!

— Саша правильно сформулировал, Юрий? — строго спросил у поручика режиссер.

— Ну, не то, чтобы боюсь, но, в общем, не хочу, — в отчаяньи признался поручик.

— А хорошие кооперативные бабки получать хочешь? — вкрадчиво поинтересовался Андрей. — А на премьерах перед девочками красоваться хочешь? Ты договор подписывал, не заглядывая в него, что ли? Захочу я, Юра, ты у меня козлом прыгать будешь, соловьем петь, а, если надо, и дерьмо есть. Я понятно излагаю?

— Я могу вернуть ваши копейки! — взвился поручик.

— Не мне, а государству, и не гонорар свой вшивый, а затратную неустойку.

Замолчали. Виктор, кряхтя, пошевелился — тесновато ему было при его габаритах меж актерами — и подбил итог:

— А что? Мило побеседовали.

Путем долгих и сложных интриг администрация добилась разрешения на въезд на территорию заповедника. Ведя караван спецмашин за собой, режиссерская «Волга», разрывая светом фар рассветную серость, заколдыбала по проселочной колее. Вот она, последняя поляна. Дальше были непролазные дебри. «Волга» остановилась. Режиссер обернулся к заднему сиденью, улыбнулся:

— Ну, готовься, Юрок!

Потянулись на поляну спецмашины, останавливаясь по очереди. С гоготом, криками повылезали члены съемочной группы. Столпились в ожидании режиссерских распоряжений. Приняв сей парад, режиссер склонился, выдернул из травы ледникового происхождения булыгу килограмма на три, осторожно подкинул ее двумя руками, удовлетворился весом, и, вновь окинув взглядом свой отряд, вопросом отдал приказание:

— Ну, тронулись, бойцы?

И Иваном Сусаниным повел отряд к болотам. За ним обреченно побрели два ляха — поручик и комиссар, уже одетые и загримированные. Бойко посвистывая, энергично шагал оператор, рядом с ним тяжело ступал Виктор, остальные, особо не торопясь, растянулись цепочкой метров на сто. Минут через пять тропка, которой они шли, вильнула и полого спустилась к симпатичной лужайке. Перед лужайкой режиссер остановился, ожидая, когда все подтянутся. Подтянулись.

— Ну-с, приступим, — сказал режиссер и глянул на часы. — На подготовку у нас час.

— А где топь? — нежным голосом осведомился поручик.

— Топь-то? — переспросил режиссер. — Вот она.

И швырнул принесенный с собой булыжник на лужайку. Булыжник упал на псевдотраву и плавно погрузился в нее, мигом исчез, оставив на поверхности лишь зеленовато-желтоватое небольшое пятно. Не дав поручику отреагировать на сей эксперимент, режиссер громко позвал:

— Костюмер!

— Я здесь, Андрей Георгиевич! — с готовностью отозвалась бойкая тетка.

— Дубль-костюм у нас имеется?

— Две смены! — с гордостью сообщила тетка. Костюмы висели у нее на руке.

— Может, порепетируем? — задумчиво поразмышлял вслух режиссер. — А потом жестко — два дубля и все. Как ты, Володя?

Оператор выплюнул веточку, которую жевал, и вяло согласился:

— Можно.

Режиссер внимательно осмотрел поручика. Но не в лицо смотрел он — на гимнастерку с погонами, на штанцы с лампасами. Потом потрогал себя за нос. Сомневался, видимо, в чем-то. Вновь обратился к оператору:

— А, может, запасной вариант, Володя? Боюсь, как бы наш героический белый офицер от страха в обморок бы не хлопнулся. А ему еще и играть надо.

— Запасной, так запасной, — индифферентно согласился оператор.

Метрах в двухстах — от топи чуть вверх — была превосходная лужа, окруженная невысоким кустарником. Рядом с лужей остановились во второй раз.

Садист, как всякий представитель его профессии, режиссер, получив удовольствие от малого спектакля, сымпровизированного им, приступил к делу энергично. Ассистенты притащили камеру, осветители подтянули кабель и установили приборы, а режиссер уже репетировал. После того, как в лужу слазил второй режиссер в резиновых охотничьих сапогах и брезентовой робе, поручик, убедившись в полной безопасности подобного купанья, ухался в воду с бесшабашной готовностью. Порепетировали.

Вдалеке мощно зашумел лихтваген. Зажглись диги. Под операторские «выше!», «правее!», «прижми книзу!» осветители поправили свет. Оператор с достоинством доложил:

— Я готов!

— Внимание! Мотор! — закричал режиссер.

— Есть, — подтвердил включение звукооператор.

Выскочила к камере помреж, хлопнула хлопушкой, протараторила:

— Кадр триста одиннадцатый, дубль первый!

Тихо стало на съемочной площадке, совсем тихо. Поручик по горло сидел в луже, изображая погружение в топь. Подбежал комиссар, ухватился левой рукой за куст, правую же протянул поручику и только приготовился произнести положенный по сценарию текст, как, глуша лихтвагенный шум, разорвал тишину бешеный и безнадежный крик:

— А-а-а-а-а!

Невдалеке. Метрах в двухстах. Там, у топи. Или в топи. И снова:

— А-а-а-а!!

И тишина.

— Стоп, — хрипло скомандовал режиссер. Не надо было командовать: все уже остановились.

— Что это? — с визгом спросил из лужи поручик.

Первым рванулся с места Виктор. За ним — режиссер и оператор. А потом побежали все. Бежать было недолго — двести метров всего до болота.

На поверхности лжелужайки чуть колебалось зелено-желтое пятно. Побольше, чем от булыжника. Стояли, тяжко дыша, смотрели на пятно.

— Всем разбиться по группам! — истерически приказал режиссер. И, вспоминая, перечислял: — Режиссерская! Операторская! Звуковики! Осветители! Костюмеры! Администрация!

Люди сбивались в кучки, ничего не понимая, и, не решаясь громко говорить, шептались о том, что вроде бы все на месте. Заместитель директора, отвечающий за площадку, с деловым видом обошел все кучки и доложил:

— Все в наличии, Андрей Георгиевич!

Никто не слышал, когда вырубился лихтваген, и поэтому явление лихтвагенщика было для всех полной неожиданностью. Громко топая кирзачами, он подошел к заместителю директора, и, недоуменно оглядываясь, спросил, как всем показалось, противоестественно громко:

— Чего это у вас тут?

Виктор все понял. Кинулся к лихтвагенщику, за плечо развернул к себе:

— Где Серега?

— Как где? К вам сюда на съемку пошел.

— Когда?!! — заорал Виктор.

— Ну, минут десять как…

— Он трезвый был? — Виктор допрашивал, а все с ужасом ждали, чем кончится этот допрос.

— Да вроде да. Разговаривал нормально…

— Но он пил?!

— Выпил самую малость, — лихтвагенщик большим и указательным пальцами отмерил дозу по воображаемой бутылке и для убедительности добавил, — граммов двести…

— Ты зачем ему водки дал?

— А как не дать? Я же с прошлой недели ему пол-литра должен был.

Теперь и все поняли все. К Виктору подошел режиссер и, морщась, как от зубной боли, спросил:

— Зачем же он на съемку поехал? Он ведь не занят в этой сцене.

— В гостинице не хотел оставаться, — пояснил Виктор и сильно ударил себя кулаком по лбу. — Мне бы, дураку, не отпускать его от себя!

Режиссер пальцем поманил к себе заместителя директора, а когда тот приблизился, тем же пальцем указал на лихтвагенщика и сухо распорядился:

— Немедленно отправьте его в Москву.

— За что?! — искренне изумился лихтвагенщик.

Режиссер не ответил: он уже шел к топи. Подошел, посмотрел на почти затянувшееся пятно и стащил с башки пижонскую каскетку.

Днем вместе с водолазами Виктор вернулся к топи. Он сидел на твердой земле, а водолазы по очереди с отвращеньем кувыркались в густой жиже. Кувыркались до вечера, но тела не нашли. Да и делали они эту работу лишь для порядка: в топи не тонут, топь засасывает в неопределимость без дна. Не вода.

Зашабашили. По просьбе Виктора постановщик на базе соорудил временный памятник — деревянный клин с фанеркой. С помощью водолазов Виктор вбил клин в твердую землю.

«Здесь 19 июля 1990 года погиб артист трюковых съемок Сергей Владимирович Воропаев» — записано было на фанерке.

Тем же вечером Виктор уехал в Москву.

В экспедицию Виктор выбрался для того, чтобы отрубиться от московской суеты, отдохнуть, водочки попить без забот. Потому и не на своем автомобиле в научный городок заявился. Ничего себе отдохнул.

До Серпухова его доставили на режиссерской машине, чтобы в Москву на электричке ехал: дирекция бензин экономила.

Хорошо хоть, что по позднему делу народу мало. Придирчиво выбирал вагон, купе. Устроился у окна. Поезд тронулся. Побежало мимо и назад безобразие обновленного социализма: кривые черномазые домишки, разбросанные шпалы, помойные кучи, обломки железобетона…

Заверещала отодвигаемая дверь, и в вагон вошел лихтвагенщик. Господи, только бы не заметил! Нет, заметил, и без колебаний направился к Виктору. Сел напротив, вздохнул, погоревал вслух, как положено:

— Эх, Серега, Серега…

Деваться некуда, разговаривать надо. Виктор спросил для порядка:

— Вы же с утра в Серпухов уехали. Почему же в Москву так поздно?

— У меня свояк в Серпухове живет, — объяснил лихтвагенщик. Судя по исходившему от него аромату, встреча со свояком прошла на должном уровне. Лихтвагенщик почесал толстым сломанным ногтем щеку и задал вопрос, мучивший его, наверное, еще с утра: — Вот вы, товарищ сценарист, можете мне сказать, за что меня так?

— Наверное, за то, что Сергея водкой угостили.

— Но я-то трезвый был! — азартно возразил лихтвагенщик, но, вспомнив, что надо удручаться в связи со смертью, повторил заклинание: — Эх, Серега, Серега!

— О чем вы с ним, когда на съемку ехали, разговаривали? — неожиданно для себя спросил Виктор.

— Мы-то? Беседы беседовали, — лихтвагенщик покряхтел, вспоминая беседы. Вспомнил: — Он меня все про ту подсечку расспрашивал.

— Что же вы могли ему сказать? Лихтвагена-то на той съемке не было?

— Лихтвагена не было, а я был. Водителя на камервагене подменял.

— Конкретно, чем интересовался Сергей?

— Ну, как конкретно? Спрашивал, на каком месте паренек коня валил…

— Где же он, по-вашему, валил коня, паренек этот?

— Так метров двадцать не дошел до вспаханной полосы, куда ему было падать положено. Я и Сереге доложил об этом.

— И что Серега?

— А что Серега, а что Серега? Разволновался сильно, бормотал все: «Кто же его предупредил, кто же его предупредил»?

— Интересное кино, — высказался Виктор, — интересное кино…

Хоть возвращайся. Ах, как надо потрясти полкаша и мальчишку!

Лихтвагенщик вдруг хихикнул:

— Меня режиссер прогнал, а их, трюкачей этих, полковника и паренька, директор шуранул. — Лихтвагенщик неумело изобразил директорский крик: «Чтоб ноги вашей не было! Мне, дураку, наука — не гонись за дешевизной! Лучше бы я Петьку Никифорова позвал, он хоть и дерет безбожно, но дело делает!» — И уже своим голосом: — загнал их с конями в скотовозку и будьте здоровы, граждане хорошие.

— Интересное кино… — еще раз высказался Виктор. Теперь можно и не возвращаться. Если искать концы, то только в Москве.

— Полтора часа еще ехать, — сказал лихтвагенщик и зевнул во всю пасть, опять сильно ароматизировав атмосферу. Видно, притомился, потому что прикрыл глаза и привалился виском к оконной раме. С залихватским перебором стучали колеса электрички, убаюкивая лихтвагенщика. Он и заснул.

Виктор дождался, когда лихтвагенщиков сон стал необратим, поднялся со скамейки, достал с полки сумку и вышел в тамбур, прокуренный до ядовитости. Постоял, покурил, посмотрел через грязное до невозможности оконце на мелькавшие в сумерках серые березы, а потом направился в другой вагон.

Доехал до Каланчевки, так ему сподручней было.

Виктор как два года был в разводе. Шикарную кооперативную квартиру в Гагаринском переулке, ныне имени Рылеева улица, мирно разменяли. Ему досталась однокомнатная квартира в облезло-белом двенадцатиэтажном бараке на улице Васнецова.

Вроде рядом, а неудобно. На трамвае доехал до олимпийского комплекса, а от него по Мещанской потопал пешочком.

Не любил он возвращаться в холостяцкий свой дом после долгого отсутствия.

Стул из-за письменного стола выдвинут, на стуле отвратительные домашние портки, шлепанец почему-то посреди комнаты. Быстренько включил нижний свет — настольную лампу, торшер, бра — и выключил верхний. Желтее стало, уютней.

Зато на кухне — шик и блеск — за этим он следил параноически. Самой страшной поговоркой для него была «Где жрут, там и срут». Только открыл холодильник, чтобы посмотреть, есть ли чего пожрать, как зазвонил телефон. Звонил худрук студии, где снималась картина, приятель:

— Как это все произошло, Витя?

— Можешь ты понять, что я только вошел в дом? — заорал Виктор.

— Ну ладно, завтра поговорим, — смирился худрук и повесил трубку.

Поев, Виктор разобрал тахту, разделся, лег и стал думать над тем, о чем спросил худрук. Как это все произошло.

Ветер покачивал верхушки столетних деревьев, и от этого солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь двигающуюся листву, падали на землю, как струи дождя, то спокойно, то порывами, аритмично, непредсказуемо, весело.

По ухоженной аллее в обе стороны вышагивали, блестя вычищенными боками, сытые лошадки, неся на себе всадников в цилиндрах, в камзолах, в бриджах, в хорошо надраенных сапогах для верховой езды. В основном дамы.

— Булонский лес, мать их за ногу! — негромко, но с чувством выразился Виктор, наблюдая сию картинку.

И правда, будто не в Москве. Щеголеватый павильон для отдыха клиентов, симпатичный домик администрации, не по-русски аккуратно содержащаяся конюшня, огражденная ярким забором площадка для выводки, на автомобильной стоянке — исключительно иномарки.

Вот только дамочки, хотя и старались, но все же подводили: переговаривались плебейски громко, изредка по-рязански повизгивали от страха. Совсем по-парижски у них не получалось.

На стоянку мощно вырулил безукоризненный «ауди» цвета мокрого асфальта, остановился, и из него выбрался могучий мэн северокавказской наружности. Мэн хлопнул дверцей, и, не обращая внимания на окружавший его прекрасный мир, прошел в административный домик.

— Он! — крикнул Виктору убиравший за загородкой конское дерьмо служитель.

— Спасибо. — Виктор поднялся с субтильной, ажурно-белой скамейки и направился вслед за владельцем «ауди».

Место секретарши у двери с солидной вывеской «Председатель правления», слава Богу, пустовало, и Виктор без спроса вошел в кабинет.

Мэн, сложив руки на животе и бездумно глядя прямо перед собой, сидел в подвижном кресле за причудливым иностранным столом.

— Здравствуйте, — сказал Виктор и сразу взял быка за рога. — Меня зовут Кузьминский Виктор Ильич. — Я бы хотел поговорить с вами в связи с обстоятельствами гибели Сергея Воропаева, работавшего у вас.

— Здравствуйте, Виктор Ильич! — радостно поздоровался мэн и тоже представился: — А я — Эдвард Гурамович Удоев. — Подумал и добавил: — Председатель правления кооператива «Аллюр». А вы кто такой?

— Я же сказал — Кузьминский Виктор Ильич, — раздражаясь, повторил Виктор.

— Дело какое делаете, Виктор Ильич?

— Я — литератор, Эдвард Гурамович. Сценарии для кино пишу, книжки там всякие…

— Хорошее дело, — одобрил Викторовы занятия Эдвард Гурамович. — Но, наверное, обстоятельствами гибели нашего Сергея милиция занимается?

— Милиции уже все ясно — несчастный случай. Но мне бы хотелось разобраться, отчего это все произошло, как это с ним произошло.

— Чтобы в книжку вставить? — догадался Удоев и заулыбался от своей догадки.

— Да нет. Уж больно грустная книжка получится, а я веселые пишу.

— Лихой был джигит, — соответствуя сентенции Виктора, погрустнел Эдвард, — и работал хорошо. Пил, правда, неумеренно.

— И долго он у вас работал? — спросил Виктор. Он по-прежнему стоял перед заграничным столом. Председатель наконец-то соизволил заметить это:

— Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, — понаблюдал, как садился Виктор, и, удовлетворясь наблюдением, сам встал, прошел к солидному шкафу, раскрыл его, недолго поискал на полках, извлек новенькую тонкую папочку, на которой блестящими черными буквами значилось: «Личное дело», вернулся к столу, на ходу полистав папочку, и, сев на свое место, ответил на вопрос: — Почти полгода. Со второго февраля.

Из низкого мягкого кресла, в которое погрузился Виктор, председатель Удоев виделся как бюст героя на постаменте.

— В папочке не написано, есть ли у него какие-нибудь родственники?

Бюст с готовностью полистал папочку еще раз. На листочке автобиографии задержался.

— Нету у него никого. Сирота. Детдом, спорт, ПТУ. Потом армия, ВДВ, снова спорт, мастер по стрельбе, первый разряд по конному спорту. Да, судьба…

— И горевать некому, — сказал Виктор.

— Мы должны горевать. — Удоев назидательно поднял большущий указательный палец. — Человек погиб, человек!

— А мы ничего не знаем об этом человеке. Ничегошеньки. Скажите, а я могу повидать этого вашего отставного полковника и конюха? Они вроде вчера вернулись?

— Вернулись! Вчера! — радостно подтвердил Удоев. — Только повидать их никак не получится, дорогой!

— Как так? Ведь они у вас работают.

— Не работают! Не работают! — еще радостней объявил председатель.

— Как так? — тупо повторил Виктор.

— Конюх, мальчик этот, — впервые Удоев обнаружил свой акцент — в слове «мальчик» мягкий знак отсутствовал, — вчера прямо и уволился, напугался, значит, сильно. А полковник и не работал у нас никогда.

— Он же в съемочной группе как начальник трюкотряда числился.

— Правильно. Я его начальником послал. За Сережей присмотр обязательно нужен был. Сижу я, думаю — кого послать. И вдруг солидный человек приходит, на работу просится. Я его документы посмотрел, увидел, в каких он органах работал, обрадовался, и без всякого оформления направил на съемки. Как бы испытательный срок ему дал. А вчера он, когда вернулся, говорит: «Такая работа не по мне. Нервная очень». И ушел.

— Совсем?

— Совсем, совсем. Пожал мне руку и ушел.

— Был Серега и нет Сереги. Растворился в воздухе, — сказал Виктор.

— Да, жалко мне спортсменов. Пропадают ребята. — Удоеву понравилось словечко «совсем». Им и завершил сентенцию: — Совсем пропадают.

— Но, судя по вашему виду, вы — тоже спортсмен?

— Спортсмен, — с гордостью подтвердил Удоев. — В свое время союз выигрывал по вольной борьбе.

— А не пропали?

— Потому что я умный, Виктор Ильич, — объяснил свое везенье Удоев.

Виктор выкарабкался из кресла, встал. Встал и Эдвард Гурамович.

— Значит, ничем мне помочь не можете…

— Не могу, дорогой, не могу. Пойдемте, я вас провожу.

Вышли на солнышко. Оглядев свое хозяйство, Удоев предложил:

— На лошадке прокатиться не желаете, Виктор Ильич?

— А что? — завелся ни с того ни с сего Виктор, — прокачусь, пожалуй!

— Гришка! — крикнул служителю Удоев. — Подай Орлика!

Где вы, те два месяца в Тургайской степи, где ты, школа великого наездника Петьки Трофимова, где свист ветра и топот конских копыт под тобой?

Виктор, чуть коснувшись холки, взлетел на коня. Нашел стремена, разобрал поводья и вдруг, жестоко вздернув лошадь, залепил классическую свечку.

Развернувшись на двух задних, опустил передние, с места взял укороченным галопом. Мелькали терракотовые стволы сосен, стриженный кустарник, испуганные жирные амазонки. Хорошо. В конце аллеи, разбрасывая землю комьями, развернулся и помчался назад. Лихо осадил, эффектно соскочил, протянул поводья Удоеву и сказал:

— Спасибо. Сколько я должен кооперативу?

— Какой джигит! Какой джигит! — в восхищении мастерством наездника кавказский человек просто не мог слышать о каких-то деньгах. — Виктор Ильич, давайте к нам инструктором! На любых условиях!

— У меня свое занятие, Эдвард Гурамович.

— Какое занятие? Скрючившись за письменным столом в прокуренной комнате? Фу! А у меня свежий воздух, вольные кони, симпатичные дамочки кругом.

— Заманчиво, но… — Виктор развел руками. — Так столько я должен за прокат коня?

— Обижаете, Виктор Ильич, ох, как обижаете!

Пижон несчастный. Закидываясь в седло, потянул правую ногу. В паху заунывно болело. И ломался-то перед кем? Виктор миновал матово сияющий «ауди» и влез в свою трухлявую «семерку».

Парижско-кооперативный оазис находился на задворках парка культуры и отдыха. Попетляв по боковым автомобильным дорожкам, Виктор через служебные ворота с недовольным жизнью вахтером выбрался к Ленинскому проспекту и покатил к столбу с растопыренными в растерянности руками — памятнику Гагарину.

Теперь киностудия, там понюхать, что и как. Свернул было на Воробьевское шоссе. И тут же взял налево: под мост, к светофорам по малой дорожке и вновь на Ленинский. В обратном направлении.

А что киностудия, что киностудия? Целовать еще один пробой? Своих дел невпроворот. Про себя составил планчик: издательство, автомобильный мастер, заказ получить — сегодня день писательских пайков, в гильдию заглянуть и сразу после гильдии в ресторан Дома кино — в кои-то веки поужинать по-человечески.

В цветочном магазине у Октябрьской площади: за чудовищную сумму по-европейски упакованную орхидею для редакторши будущей книги, поскромнее и подешевле — разноцветные гвоздики — для деловых дамочек из гильдии. И немедленно приступил к выполнению плана.

Выполнив план, Виктор в семь часов вечера уселся за столик у стены в ресторане Дома кино. Заказал, принесли, приступил было, но уже шел к нему, приветственно помахивая ручкой, известный режиссер, активный общественный деятель, художественный руководитель студии, в которой снимался фильм по сценарию Виктора, и он же приятель с молодых веселых годков.

— Я за рулем, — предупредил подошедшего Виктор. — А тебе заказать?

— Коньячку самую малость, — поморщившись, решил худрук и устало сел в кресло.

Виктор ухватил за передник пробегавшую мимо официантку.

— Леночка, бутылку коньячку, закуску повтори, а о горячем он подумает.

Леночка продолжила свой бег, а худрук вяло запротестовал:

— Ну зачем бутылку-то?

— Выпьешь, — успокоил Виктор, знал его вечернюю норму.

Обслуживание постоянного и руководящего клиента было молниеносным. Леночка водрузила посредине стола бутылку коньяка, открыла «пепси» и нарзан, красиво расставила закуски и сказала:

— Приятного аппетита.

Худрук налил себе одному первую, смакуя, выпил, пожевал хорошей рыбки, ловко орудуя ножом и вилкой, отведал натуральных огурцов-помидоров, хрупая поджаренной формочкой, сожрал канапе с печеночным паштетом и, налив вторую (и не выпив), требовательно и громко приказал:

— Рассказывай, что там у вас на съемках в этом вонючем Серпухове произошло.

На рык худрука многие оборачивались.

— Не в Серпухове, — поправил его Виктор.

— Неважно, — перебил худрук, — рассказывай.

Неизвестно откуда объявились две полузнакомые гражданки, молодые еще и нахальные.

— Ой, как интересно! — сказала одна из них. — Можно и нам послушать?

— Я этого Сергея знала, — сообщила другая. — Можно и нам послушать?

Артистки, что с них взять. Худрук налил и им.

— Ну, Виктор, Виктор же… — страстно требовала рассказа первая.

Слаб человек, не стоек мужчина. Вдохновленный обещающими женскими взглядами Виктор зашелся соловьем. Повышая и понижая в нужных местах голос, описывал пейзажи, резкими штрихами рисовал ситуацию, подробно и в лицах воспроизводил диалоги. И про неудачную подсечку, и про смерть лошади, и про черный запой Сергея, и про выезд на съемку, и про трусливого героя, и про страшный крик, и про желтое пятно на зеленой поверхности болота, и про каскетку режиссера. Только про установку фанерного памятника не рассказал. Не хотел.

Помолчали для приличия. Но худрук терпел недолго: не мог он допустить, что кто-то позволил себе держать площадку столь длительное время.

— А вот у меня на съемках в восемьдесят третьем году… — начал он.

И пошли кинематографические байки, запас которых неиссякаем. Заказали вторую бутылочку. Ля, ля, тополя, — и не заметили, как стало полдвенадцатого. Одну из слушательниц, которая посимпатичнее, Виктор прихватил с собой.

На кухоньке устроили дополнительный ужин, в основном, для того, чтобы изнемогший от алкогольного воздержания Виктор смог приложиться к запотевшей в холодильнике бутылочке. Основательно приложиться.

Потом легли в койку.

Среди ночи он проснулся попить водички. Сел, резко спустил ноги с тахты. Сильно расшатанная эта мебель довольно громко заскрипела. Слушательница зашевелилась под простыней, собралась в клубочек, в полусне закапризничала:

— Замерзла что-то, Витя. Накрой меня.

Вспомнил: Ларисой зовут. В ящике нашел верблюжье одеяло, накрыл им поверх простыни Ларису, вскользь поцеловал в щеку, сказал, стараясь, чтобы ласково.

— Спи, Лара.

Она притихла, а он пошел на кухню. Открыл холодильник, достал бутылку «пепси», долго и трудно пил из горла круто газированное пойло. Напился и глянул в окно. Вниз, на землю. За окном — внизу и вверху — отвратительная тусклая московская ночь. Просматривались в далекой глубине убогая улица и зеленая замысловатая крыша дома-музея Васнецова. Дрожь пробила Виктора. В ста верстах от дома-музея Васнецова в тухлой жиже на неизведанной глубине лежал Серега.

— Клавочка, лапочка, ну, покажи! — молил Виктор монтажера. Лапочка Клавочка, неотрывно глядя в живое окошко на монтажном столе, отвечала раздраженно:

— Виктор Ильич, мне еще пять коробок разбирать, чтобы отобранные дубли вырезать и подложить, а в четыре электричка. У них там зал на семь заказан.

— Клавочка, я тебя в щечку поцелую.

Прошедшая за многие годы работы на киностудии огонь, воду и университеты фантастических и непредсказуемых киношных приключений, Клавочка вдруг застеснялась и только в последний момент нашлась:

— Вот уж подарок, так подарок! — обернулась, улыбнулась, предложила: — Если хотите, можете взять эту коробку и сами посмотреть.

— Хочу, хочу, — тотчас же согласился Виктор.

— Тогда пойдемте. Я с девочками договорюсь, и вас в зал на десять минут пустят.

Договорились. Виктор сидел в полутемном прокуренном зале и ждал звонка. Позвонили.

— Начинайте, — сказал он в телефонную трубку.

От уха поручика камера глядела на пожилого господина в светлом костюме и сером котелке, стоявшего у дверей дома и слушавшего поручика.

— Простите, — говорил поручик за кадром. — Мне необходимо срочно сшить новую шинель. Порекомендовали обратиться к портному Алексееву. Вероятно, это вы Алексеев?

…Опять ухо поручика и текст: «Простите…» И опять ухо. Всего шесть раз. Отечественную пленку не жалели, паразиты, не кодак, чай.

…Теперь ухо портного Алексеева, а поручик уже лицом к камере говорил: «Простите…» На этот раз обошлись тремя дублями…

…Потом комиссар в полном обмундировании четырежды бухался в реку…

Не повезло: подсечка была в конце ролика. Ну, вот, наконец.

…Точно схваченный рамкой кадра от копыт коня до шишака буденовки, мчался почти былинный витязь…

Виктора всегда восхищало уменье настоящего оператора держать кадр. Вот и сейчас: черт-те что, три движения — движение всадника, движение стрелы крана, с которого снимал оператор, вслед за всадником, движение камеры — скоординированы почти компьютерно, потому что на экране была эффектная и совершенная в своей композиционной законченности картинка. И, конечно, дьявольский профессионализм: камера была остановлена в тот момент, когда стало ясно, что лошадь не вышла на кульбит.

Вот и съемка со второй камеры. И сразу ясно, что снимал ассистент: и витязь уже не витязь, а так, понарошечка верхом, и конь не то что борзой, а просто выбракованная лошадь. Естественно, и понял ассистент, что надо выключать камеру только тогда, когда лошадь воткнулась головой в землю и на шатающихся ногах поднялся конюх-витязь.

Ничего интересного не увидел Виктор, отнес в монтажную коробку и сказал:

— Спасибо, Клавочка. — И вдруг вспомнил: — А комбинаторский рапид где?

— У комбинаторов, где же ему быть. — Не любила Клава комбинаторов, что выразила интонацией.

В цехе комбинированных съемок шло секретное (у этих волшебников экрана все секретно) совещание, о чем предупреждала бумажка, пришпиленная к двери. Зная цену копеечным этим тайнам, Виктор без колебаний открыл дверь. Дамочка, как бы страж, сидевшая у двери, зашипела на него, но он не обратил на нее ни малейшего внимания, вошел в комнату, и, сделав губы трубочкой, негромко свистнул. Высокое собрание обернулось на свист, и тогда он пальчиком поманил к себе комбинатора своей картины.

— Что ж вы так? — сделал выговор комбинатор Виктору после того, как они оказались за дверью.

— Так надо, — успокоил его Виктор. — Материал той съемки лаборатория вам выдала?

— Только что принесли. Я даже его еще не видел.

— Мне он нужен, шеф. На полчаса. Посмотрю и принесу обратно. Слово.

— Не имею права, — зафордыбачил комбинатор.

— С меня пол-литра, — вкрадчиво пообещал Виктор.

— Что с вами поделаешь, — про пол-литра комбинатор вроде бы не услышал, но почему-то вмиг перешел на дружеский тон, — надо поискать этот ролик.

— Клавочка, еще раз зальчик на десять минут, а? — весело попросил монтажера Виктор.

— О, Господи! — только и сказала Клава, выключая стол.

Для пробуждения в ней желания совершить необходимое ему действие, Виктор прихватил Клаву за мягкую талию и слегка приподнял со стула.

— А еще солидный человек, известный сценарист, — укорила она его и рассмеялась.

Будто бы в большой воде скакал маленький всадник. Рапид, съемка на шестьдесят кадриков в секунду вместо стандартной для адекватного воспроизводства движения в проекторе на двадцать четыре.

Снимали с партикабля, находившегося метрах в пятидесяти от основного места действия, и поэтому на экране были и поле, и кустарник опушки. Общий план.

…Лениво, как во сне, поднимались вверх огненные взрывы, парил, как бабочка, конь, в галопе не отрывая от земли все четыре копыта…

Вот она, ошибка мальчишечки-витязя: он опоздал, зацепленная шнуром конская нога уже пошла на землю, и только тогда он подсек. Лошадь не кувырнулась, она споткнулась и, ударившись лбом о твердый грунт, сломала шею.

…Дважды в предсмертной агонии нелепо сводила все четыре своих ноги лошадь, вставал, как бы не торопясь вырастая, мальчишечка…

И тут камера сбилась. Видимо, комбинатор, отрываясь от окулярной дырки, сдвинул ее, и она ушла от мертвого коня и растерянно-испуганного мальчишечки. В кадре оказались край поля и жидкий подлесок, сквозь который довольно явственно просматривалось темно-серое тело легкового автомобиля.

А к автомобилю, спинами к нему, зрителю, плыли сквозь кусты двое: богатырь в кожаной черной свободной, какая положена процветающему деляге, куртке и лох-интеллигент в светлом, тоже недешевом костюмчике-тропикал. Лох рукой погладил себя по голове, женственно поправляя прическу, и что-то знакомое Виктору было в этом движении. Двое не дошли до автомобиля: съемка прекратилась.

Серый автомобиль — «ауди» цвета мокрого асфальта? Нет, этот автомобиль — светлее. Богатырь в кожанке — председатель Удоев? Нет, председатель повыше. Лох, лох! Где он видел этого лоха?

В монтажной, сев за второй стол со старомодным ручным прокручиванием, догнал пленку до кадра, где двое были видны наиболее ярко. Остановил кадр и долго изучал картинку через лупу. Ни черта. В статике даже лох перестал казаться знакомым.

Благодарно поцеловав Клавочку в затылок, Виктор направился в группу, где заместитель директора по документации в одиночестве копалась в бумажках.

— Танечка, разрешишь договор с трюкачами посмотреть? — спросил Виктор.

— Трудовое соглашение, — поправила Танечка. — Да Бога ради!

Договор был один на всех, и подписывал его только руководитель. Занимательно все получалось: представлял конную контору гражданин, который в ней не работал. Видимо, был с липовой бумажонкой Семен Афанасьевич под соответствующей органам, в которых он трудился много лет, фамилией Голубев. А где же домашний адресок? Туточки, туточки… Несвижский переулок… Ага, это от сада Мандельштама к улице Толстого. Башенки такие милые для начальства. В порядке был полковник Голубев, раз такую квартиру получил. Квартиру номер двадцать семь. Виктор переписал адресок на бумажку, закрыл папку и поблагодарил Танечку:

— По гроб жизни обязан, золотце мое!

Ехать было недалеко: по Бережковской набережной через Бородинский мост на Садовое, с Садового на Комсомольский, у Николы в Хамовниках направо и сразу налево. Вуаля, Несвижский.

Ухоженные липы росли у милой башенки. И обработанные клумбы цвели и пахли. Добросовестно здесь трудились дворники. В вестибюле, заросшем буйным, почти тропическим вьюнком, он строго сказал привратнице:

— К Голубевым.

В лифте, чистом и без неприличных надписей на стенках, поднялся на шестой этаж. Спокойное освещение площадки, непотревоженная ничем и никем теплая окраска стен, элегантно обитые двери с опрятным ковриком перед каждой. Комфортно, комфортно жить в таком доме. Хоть полковником госбезопасности становись. Виктор ткнул палец в пупку звонка.

Дверь открыла моложавая дама.

— Здравствуйте, — сказал Виктор, — я бы хотел повидать Семена Афанасьевича.

Дама ненавязчиво осмотрела его, удовлетворилась, видимо, осмотром, раз пригласила:

— Проходите, прошу вас.

В этом доме не боялись, что нежданно-негаданно могут явиться квартирные воры. Виктор с дамой миновали прихожую и оказались в уютном холле. Дама плавным движением руки указала на кресло и опять попросила:

— Прошу вас, садитесь.

Большую аристократку изображала из себя офицерша. Виктор тяжело плюхнулся в кресло, потер ладонями портки на коленях и заканючил:

— Мне бы Семена Афанасьевича…

Аристократки во все века снисходительно относились к маленьким бестактностям непосвященных. Дама тихо улыбнулась, уселась в кресло напротив и поведала:

— А Семен Афанасьевич в командировке.

— Как в командировке? — шибко удивился Виктор. — Он только на днях из нее вернулся.

— И уже в другой, — мягко посочувствовала ему дама.

— И где? — Виктор сказал это так, чтоб нельзя было понять, союз «и» он произнес или плебейское «игде».

— Уже много-много лет Сергей Афанасьевич не докладывает мне о целях и пунктах назначения своих поездок, — намекая на важность и сугубую секретность этих поездок, печально и с тайной гордостью сообщила она.

— Как же так? Жена вы ему или не жена?

— Жена, жена, молодой человек. Простите, а не могу ли я узнать, кто вы такой?

— Ассистент режиссера по реквизиту, — неожиданно для самого себя соврал Виктор.

— О, как интересно! Кинематографист! И чем вы занимаетесь?

— Реквизитом, — коротко объяснил он. Дама поняла, что надо переходить к делу:

— Сожалею, что так получилось. А я ничем не могу вам помочь?

— Разве только подпись вашего мужа подделаете. Он должен тут одну бумажку подписать. По прошедшей командировке.

— А что за бумажка, если не секрет?

— Седла, пришедшие в негодность, списываем, — заврался, совсем заврался сценарист.

— Нет, не подпишу! — засмеялась дама. — Тюрьмы боюсь.

— Простите за беспокойство, — Виктор нарочито неловко вылез из кресла.

— Дело есть дело. И не стоит извиняться.

Дама проводила его до лифта и не ушла, пока не захлопнулись дверцы.

Усаживаясь в «семерку», Виктор случайно поднял глаза. Из лоджии на шестом этаже дама наблюдала за тем, как занюханный ассистент влез в собственный автомобиль.

Непростой и предусмотрительно обученной оказалась дамочка. Теребила, как на допросе. И врал — теперь ясно — зря. Обо всем этом подумать следовало, на тахте валяясь. Через улицу Толстого на Зубовскую, по Кропоткинской к бульварам (Садовое среди дня Виктор не любил) и по Цветному, по Самотечному к себе домой.

Вот-те на. Шалунья Лариса и не думала уходить. Валялась там, где он мечтал поваляться — на тахте, и, рубая бутерброд с сыром, читала книжку.

— Могу ли я знать, надолго ли вы, мадмуазель, обосновались здесь? — без энтузиазма спросил он.

— Я к вам пришла навеки поселиться. И книгу спасла, любимую притом, — голосом изображая Васисуалия Лоханкина, актриса Лариса показала ему книжку, которую читала, хорошо знакомую книжку в пестрой обложке. — Ты замечательно пишешь, Витя, с утра читаю — оторваться не могу.

При повальной интеллектуальной недоразвитости актерское племя собачьим нюхом чуяло чужую слабинку. Виктор подобрел, для приличия ласково отверг комплимент:

— Будя трепаться-то!

— Нет, правда, правда, Витя. Знаешь что, ты сценарий напиши, чтобы я в главной роли была. И режиссерам скажи, что никому его не отдашь, если меня не утвердят.

— Напишу, напишу, — уверил он и присел на край тахты. — А ты обед приготовь, потому что кушать очень хочется.

— А из чего? — поинтересовалась Лариса, не думая вставать.

— Курица в холодильнике из вчерашнего заказа, — уже слегка раздраженно сказал Виктор: — Вымой, выпотроши, посоли и в духовку. Сможешь?

— Ты совсем за безрукую меня держишь. — Лариса вздохнула, сползла с тахты, запахнула Викторов махровый халат, в котором была, и отправилась на кухню.

Лариса шуровала на кухне, а Виктор воплотил свою мечту в реальность: валялся на тахте. Правда, не думалось ни хрена. Просто лежал, рассматривая обои, привычно находя в линиях их рисунка человечьи лица, звериные морды, тропические леса…

Разбудила его Лариса криком:

— Кушать подано!

Зря он на нее окрысился: и стол сервирован как надо, и курица вполне получилась. Выпили слегка, поели, позанимались любовью.

Наступил вечер, и они уселись смотреть телевизор. Сначала показывали про перестройку, потом стали крутить фильм. Игрового кино Виктор выдержать не мог.

Он присел к письменному столу, разобрал раскиданные бумажки. С тоской прочитал в договоре с казахами про срок сдачи сценария к двадцатому числу августа. А еще и конь не валялся. Проверил в себе желание работать. Не было такого желания, не возникало. Сморщился, как от изжоги, и нарисовал на клочке бумаги множество отвратительных рож.

Впервые за долгое время вдруг вспомнил дочку Ксюшу. Увидел беззаботную ее улыбку, ощутил под ладонью податливые тонкие ребрышки, почувствовал щекой мокрый нежный поцелуй. Окончательно испортилось настроение, тихонько заныло сердце. «Господи, будет ли когда-нибудь хорошо и Ксюшке, и ему?» Лариса азартно смотрела переживательный фильм.

— Зажилась я у тебя. Пора и честь знать, — поздним утром произнесла давно ожидаемые Виктором слова Лариса, одеваясь в свое.

— Когда окажешь мне честь в следующий раз? — учтиво спросил он.

— Ох, Витя, Витя! — про мужиков Лариса знала все. — Соскучишься — позвони.

Ушла, слава тебе Богу. Виктор тщательно прибрал квартиру так, чтобы не осталось следов прибывания в его доме веселой птички. Прибрав, устроился в кресле и стал обдумывать возможные варианты при полном отсутствии концов. Приятелей Сереги он не знал, баб тоже. Кооператив отпал, там председатель Удоев не пальцем деланный, отставной полковник пока тоже отпал. Беспросветно.

Но, как всегда в безвыходном положении, выход нашелся: Петька Никифоров. Петька, который про людей, как-то связанных с лошадьми, знает все.

Надо искать Петьку. Звонить бесполезно: если он не в экспедиции, то в манеже. Виктор оделся и тронулся в путь.

Он спустился в лифте и вышел на площадку первого этажа. В это позднее-позднее утро тишина стояла в доме, тишина. Папы — мамы на работе, пенсионные дедки — бабки, сделав утренний пробег по пустым магазинам, отдыхали после этих непосильных трудов, а дети были далеко: по летнему делу в пионерских лагерях.

Хлопнули, сходясь, дверцы лифта, и Виктор пошел к выходу. Краем глаза заметил, что пролетом выше у окна кто-то стоит. Уже подходя к первым дверям, услышал, как тот, что у окна, спросил через его голову у вдруг появившихся в междверном пространстве подъезда двух молодых людей:

— Он?

— Он, — подтвердил один из появившихся.

Вспышкой мгновенной слабости под ложечкой возвестил об опасности инстинкт самосохранения. Виктор одним прыжком опять оказался у лифта, прижался к нему спиной. Двое чуть снизу, один сбоку — спустился уже — с улыбками разглядывали его.

— Боишься, козел, — удовлетворенно заметил тот, кто его опознал. Предводитель, видимо. И добавил: — Правильно делаешь.

«Спокойно, Витя, спокойно. Только обязательно угадай, кто начнет первым, начнет, а не попугает». Угадал. Почти неуловимый рывок того, от окна, он опередил страшным ударом башмака по уху и челюсти. Паренька откинуло метра на четыре и ударило затылком об отопительную батарею. Не зря сценарист регулярно баловался каратэ. Но и трое визитеров были не подарок — профессионалы. Уловив краткий миг Викторовой открытости, предводитель могучим крюком левой в печень развернул его к себе спиной и тотчас врезал короткой резиновой дубинкой по почкам. Виктор все же успел вернуться в исходную — спиной к лифту. И наглухо закрылся. Кулаками прикрыл лицо, локтями туловище. Надеялся еще силенок подсобрать. Но его надежды разрушили умелые ребята. Двое обрабатывали его, как боксерскую грушу. Поплыл, поплыл Виктор. Руки медленно опускались, мощные удары не вызывали боли, подходило полное равнодушие к тому, что будет.

— Падаль! — очухавшийся от удара третий с этим выкриком присоединился к товарищам и безжалостно врезал Виктору в скулу.

— Сказано же, вывеску не портить! — осудил подобные действия предводитель.

Воспользовавшись этой малой паузой, Виктор из последних сил нанес нарушителю предварительной договоренности удар по яйцам. Опять ногой. Не фартило сегодня этому пареньку. Паренек корчился, сжимаясь в клубок, старался облегчить невыносимую боль, а двое других с удвоенной энергией продолжили обработку. Виктор как сквозь вату услышал, что, поднимаясь, загудел лифт, и стал тихонько уходить в никуда.

Предводитель тоже услышал звук лифта. Он посмотрел, как клиент сползал по скользким дверцам и сказал:

— Пошли, пацаны.

Двое, осторожно ведя под руки третьего, не торопясь, удалились.

Разошлись дверцы, и прямо у ног старушки с четвертого этажа со стуком рухнула на пол лифта бессознательная голова вместе с верхней частью туловища. Не завизжала от страха старушка, не молодка, чай, повидала всего на своем неукротимом веку, только спросила сама у себя:

— Ой, что же это такое?

Виктор от удара затылком пришел в себя. Увидел склонившееся старушечье лицо наоборот и вялыми губами, шепотом попросил кое-как:

— Помоги, бабуля.

— Писатель, что ль, из тридцать четвертой? — узнала старушка, и, придерживая ногой уже сходившиеся дверцы лифта, оттащила Виктора на площадку. Отталкиваясь от пола руками, Виктор, как мог, помогал ей. Лифт захлопнулся. Он опять приспособил голову к гладкой поверхности и поблагодарил:

— Спасибо, мать.

— Пьяный, или с сердцем что? — деловито осведомилась старушка.

— С головой, — ответил он. И тогда она заметила прямо-таки на глазах расцветающий фингал. Присела на корточки, осторожно дотронулась до его скулы, спросила:

— Домой тебя, или «скорую» вызвать?

— Домой, — попросил он.

— Ну, тогда давай вставать, — сказала она. Виктор для начала решил усесться на полу, как следует, твердо на задницу. С третьей попытки удалось. Ободренный первым успехом, он, хватаясь за стену, стал подниматься. Старушка помогла, подставила плечо.

— Стоишь? — спросила она, пока он, покачиваясь, туго соображал, как и что.

— Стою, — с жалкой радостью вдруг понял он.

— Тогда поехали, — старушка нажала кнопку, дверцы лифта разошлись, они погрузились и поехали. От слабости и умиления самоотверженностью старушки глаза налились слезой, и он, глядя на размытый от этого контур спасительницы, по мере возможности почтительно осведомился:

— Как мне вас величать?

— Анной Сергеевной, — представилась старушка. — Кто тебя так?

— Не знаю, — честно признался он.

— Дела нынче творятся, — подвела итог происшедшему Анна Сергеевна.

На его этаже открылись двери, и они, колдыбая, вышли. Виктор, с трудом достав ключ, непослушной рукой тыкал им в поисках замочной скважины.

Анна Сергеевна отобрала ключ, открыла дверь, завела в квартиру.

— Хорошо, — сказал он, осторожно опустившись в кресло и закрыв глаза.

— Уж куда лучше, — подтвердила она. — Где у тебя аптечка?

— В ванной.

Анна Сергеевна обмыла ссадину, смазала ее зеленкой, и, приказав прикладывать к ушибам холодное, ушла по своим старушечьим делам, а Виктор остался в кресле. Так и провел три дня. С трудом выбираясь из кресла только для того, чтобы умыться, поесть и сходить в сортир.

Оказалось, что он никому не нужен. Все три дня ни визитов, ни даже телефонных звонков. Виктор лежал в кресле и думал о том, что одинок, что, если умрет в одночасье, никто и не хватится. От этих дум иногда задремывал. Было покойно, жалко себя и грустно.

По утрам Анна Сергеевна, добрая душа, приносила ему свежего хлеба и молока. Все три дня он без особой охоты жевал хлеб с колбасой из писательского заказа и запивал молоком. На четвертый день раздался первый телефонный звонок.

— Ты дома? — почему-то недовольно поинтересовался режиссер. Ни здравствуй, ни прощай.

— Поздороваться бы не мешало, — отметил сей момент Виктор. — Здравствуй, Андрюша.

— Все ерничаешь, — еще раз выразил свое неудовольствие режиссер. — У меня дело к тебе срочное. Сейчас заеду.

— Если насчет поправок по сценарию, можешь не приезжать, — предупредил его Виктор, и, не ожидая ответа, положил трубку.

— Манеру взял — трубками швыряться! — Режиссер, не глядя на открывшего ему дверь Виктора, прорвался в квартиру, и, окинув взором комнату, с удовольствием продолжил изобличения хозяина: — Ну, и бардак у тебя, Витя!

— Чего надо? — сонным голосом спросил Виктор. Режиссер наконец увидел Викторов фингал. За три дня фингал утерял часть пухлявости, но зато обрел необычайную окраску — всех цветов радуги. Андрей хрюкнул от неожиданности и глупо поинтересовался:

— Что это с тобой?

— Болею. Грипп. — Давая понять режиссеру, что тот лезет не в свое дело, ответил Виктор.

— Ну, не хочешь — не говори, — смирился режиссер. — Чаем угостишь?

— Могу и водкой, — ответствовал гостеприимный хозяин.

Пили все-таки чай. Шумно прихлебывая густое сладкое пойло (любил, подлец, сладкое) и заедая его бутербродом с колбасой, режиссер рассуждал:

— Конечно, ты прав. Да, в семнадцатом Россия трагически, несоединимо раскололась на две части. Да, в гражданской войне не было правых, все виноватые. Но тебе надо понять главное: та часть России, которая навсегда ушла из реальной жизни страны, унесла с собой ее духовную жизнь.

— Понять — это переписать павильонные сцены? — перебив, догадался бестактный сценарист.

— Об этом потом! — режиссер ужасно огорчился, что таким грубым образом была повержена фигура его красноречия. Но снова поймал темп и продолжил: — Неужели не ясно, что двухсотлетние дворянские традиции были основой, становым хребтом — пусть изнеженным, пусть нестойким в глобальных бурях, — но хребтом великой культуры великой страны…

— Я про это читал, Андрюша, — опять перебил Виктор.

— Да погоди ты! — Режиссер уже зашелся, как тетерев на токовании. — Сам стиль дворянского существования с его безразличием к житейским мелочам, с его утонченностью, с его интеллектуальной праздничностью наконец, создавал атмосферу, в которой рождались великие идеи, создавались бессмертные произведения, готовились наметки преобразований, способных изменить, обновить страну, мир, вселенную. Дворянское общество, ячейки которого были во всех точках беспредельной России, собирало вокруг себя все лучшее из всех сословных слоев, катализировало духовное становление народа. Вот взять, к примеру, мою семью, точнее, семью моего прадеда. Мы, Бартеневы…

Режиссер онемел в гневном изумлении, потому что сценарист зашелся в громком неприличном смехе. Смеяться было больно: тотчас заныли отбитые внутренности, и не смеяться невозможно — уж очень смешно.

— Сдурел, что ли? — упавшим голосом спросил режиссер.

— У Алексея Толстого в «Ибикусе», — отсмеявшись, дал разъяснения Виктор, — нанюхавшись кокаина и чувствуя, как у него волево твердеет нос, питерский мещанин Невзоров начал свой монолог со слов: «Мы, Невзоровы, ведем свой род от…» Так откуда ведете свой род вы, Бартеневы?

— Если ты считаешь, что сильно уязвил меня, то, могу заверить, зря старался. — Режиссер Андрей Бартенев был невозмутим, тверд и холоден, как дамасская сталь. — Да, род столбовых дворян Бартеневых ведет свой род от шестнадцатого века. И я этим тихо горжусь, искренне считая, что имею на это право. Кстати, Витя, фамилия Кузьминский тоже не из простых?

— Куда уж проще. От Кузьмы.

— А как же сестра Софьи Андреевны Толстой? Она же Кузьминская.

— Мезальянс, Андрюша. — Зная неуверенные познания режиссера в истории российской словесности, нагло соврал Виктор.

— Ну, да Бог с ними, — опасаясь влезать в непознанные им дебри, перевел разговор режиссер. — У меня идейка одна родилась. Тебе только записать осталось.

— Трепать языком — милое дело, — проворчал Виктор. Как всякий профессиональный литератор, он более всего в жизни не любил писать. — Возьми и сам запиши.

— Представляешь, после сцены грязной пьянки поручик, с отвращением переспав с этой коридорной, встает с кровати и идет к окну, от которого тихо-тихо доносятся звуки вальса. В окне — ничего, темнота. Он трясет головой, закрывает глаза, и вдруг вальс оглушающе гремит на полный оркестр. Поручик открывает глаза, и мы понимаем, что он видит нечто недостижимо теперь прекрасное. И мы видим с ним: зимний Петербург, чистый-чистый снег, маленькие сани, в которых он, еще студент, и совсем молоденькая девушка. Он робко и нежно берет ее за руку… И все кончается. Грязный гостиничный номер и всем доступная коридорная в кровати.

— Господи, какой же ты пошляк, — вполне искренне удивился Виктор и встал из-за стола. — Наелся-напился? Пошли в комнату, я устал за столом сидеть.

— Ну, будешь этот эпизод записывать? — спросил режиссер, когда они устроились в креслах. Виктор откинул голову на спинку кресла, закрыл глаза, как поручик, ответил:

— Не-а.

— Я же все равно это сниму, Витя, а ты, может, какую-нибудь детальку яркую найдешь.

— Расскажи что-нибудь, Андрюша, а то я скучаю здесь один.

— Вот так всегда: все на режиссера. А большие деньги платят вам, — излил обычную, но неизбывную боль режиссер в связи с непомерными профессиональными нагрузками и малой оплачиваемостью их нечеловеческих усилий. Излив, сообщил: — Я экспедицию ликвидирую.

— Как так?

— Сцену комиссара с Анной и сцену у землянки в павильоне сниму.

— А подсечка? Это же пролог, без нее никак нельзя!

— Не могу я это там снимать, понимаешь, не могу, после того, что произошло. Этот идиот Серега все время перед глазами стоит.

— Уж очень мы впечатлительные.

— Не надо, Виктор. Я не успел тебя тогда спросить: что с ним все-таки происходило? Он же последние часы жизни у тебя в номере провел.

— Я по-настоящему ни черта не понял, Андрей. Ну, взвинчен был, истеричен даже. Особого значения я этому не придавал: мало ли что в запое померещится.

— Но он же что-то говорил тебе!

— Все мерзавцев каких-то поминал. Будто угрожают ему.

— Старые связи по рэкету? Он, как говорят, в свое время в эти игры играл?

— Говорят. — Согласился Виктор и повторил: — Только я ни черта не понимаю, Андрей.

— Дела. — Режиссер локтями оперся о колени, ладонями растер лицо. — Казалось бы, какое мне дело до этого несчастного Сереги, а вот засел в башке клином и сидит. Даже снится иногда. Я поэтому даже экспедицию ликвидировал, Витя. Может, в московской маете отряхнусь.

— А как же с подсечкой? — напомнил бессердечный сценарист.

— Завтра в Битцевском конно-спортивном комплексе снимем. Договорились уже.

— Так вам и разрешат выездное поле взрывами ковырять! — не поверил Виктор.

— Мы там поблизости подходящую лужайку нашли.

— Кто трюк исполняет? — с надеждой спросил Виктор.

И во исполнение надежды:

— Никифоровская группа.

Повезло. Повидаем Петюшу. Виктор, покряхтывая, поднялся с кресла, походил по комнате, проверяя, возможен ли для него завтрашний поход. Ныла поясница, поскрипывали суставы, отдавалось в правом боку. Но терпимо, терпимо.

— Ты завтра за мной машину пришли. Я хочу посмотреть, как снимать будете.

— А грипп? — полюбопытствовал насмешливый режиссер.

Бродили по лужайке, которые по неотложным делам, которые от безделья, многочисленные члены съемочного коллектива. Операторская команда под зычный рык шефа катила кран, пиротехники копали ямки, художник с декоратором сооружали как бы сломанное и обгоревшее дерево. Прочие суетились просто так: показывали режиссеру, что тоже трудятся.

В этой мельтешне, что-то измеряя шагами, невозмутимо шествовали два бойца времен гражданской войны, в высоких несегодняшних сапогах, в гимнастерках с разговорами. Один, правда, в полном параде: при портупее, при шашке и в буденновке, а второй с непокрытой головой и распояской.

— Петро! — заорал Виктор ликующе.

Тот, что с распояской, обернулся на крик и тоже обрадовался:

— Витек! Подожди меня, через полчаса освобожусь и поговорим!

Теперь пристроиться где-нибудь посидеть полчасика. А то и прилечь в укромном местечке на травку. Побаливало еще телосложение, побаливало.

— Виктор Ильич, можно вас на минутку, — позвал женский голос.

Добродушная девица с черным чемоданом-ящиком улыбалась ему. Гримерша Валя.

— Ты-то что здесь делаешь, Валюша? Общий же план!

— Комиссаров паричок привезла. Не дай Бог, шлем у трюкача с головы свалится, и он у нас блондином окажется, — объяснила Валя свое присутствие и поманила Виктора пальчиком. — Идите-ка ко мне.

Виктор подошел. Валя профессионально осмотрела фингал, потом нежно ощупала. Открыла свой чемоданчик, поискала в нем что-то, приговаривая:

— С таким лицом людям показываться нельзя, Виктор Ильич. Сейчас мы вас слегка затонируем, и будете вы смуглый красавец без синяков. Только придется дня три, пока синяки не сойдут, немытым походить.

Смуглый красавец лежал на траве и смотрел в небо, когда к нему подошел боец Красной Армии. Подошел, сел рядом, обхватил руками высокие сапоги и спросил:

— Как живешь, Витя?

— Как в раю, — ответил Витя, с трудом перевалился со спины на живот, глянул на Петра и сказал: — У меня к тебе серьезные дела.

— Самое сейчас серьезное дело — подсечку как надо провести.

— Так ведь и я про подсечку. Ты покойного Серегу знал?

— А как же. Он в свое время ко мне в группу просился…

— А ты не взял, — закончил за него фразу Виктор. — Почему?

— Почему, почему? По кочану и капустной кочерыжке. Долгий разговор.

— Ты — коротко, — посоветовал Виктор.

— Он — штымп. Цветной, — коротко ответил Петр.

— С фени на русский переведи, пожалуйста.

— Он в особом отряде КГБ служил. А я, как сынок человека, отгрохавшего срок от года моего рождения до года моего окончания средней школы, особо не обожаю товарищей из этой конторы.

— Мне он говорил, что в ВДВ служил…

— Мало ли что он говорил!

— Ну, а ты откуда узнал про КГБ?

— Один его приятелек по секрету сообщил. Хотел Сереге помочь: вот, мол, из какого заведения!

Не дал договорить второй боец Красной Армии.

— Петр Васильевич, там требуют, чтоб начинали, — подойдя, оповестил он. Петр поднялся с травы, обнял бойца за плечи, сказал весело:

— Все в порядке, Гена. Ты сделаешь, как надо. А если случайность какая, я подстрахую.

— Хочется им всем нос утереть, — признался Гена.

— Утрем, не беспокойся, утрем! — пообещал Петр.

— Ты еще в свои пятьдесят с хвостиком в дублерах ходишь? — поинтересовался с травы Виктор.

— И основным, бывает, прохожу, — скромно ответил Петр. — Ну, пошли, Гена.

Двое красноармейцев удалялись. Виктор приподнялся на локте, крикнул им в спины:

— Мы с тобой не договорили, Петя!

…Витязь в шишковатом суконном шлеме и в гимнастерке с алыми разговорами на борзом коне мчался сквозь взрывы. Образуя неряшливые фонтаны, комьями взлетала земля, кучился, клубился, стелился серо-желтый дым.

Взрыв рядом, совсем рядом, один, другой… Всадник, казалось, ушел от них, но еще один, последний, рванул под брюхом коня, и конь, взлетев, сделал кувырок через голову. Медленно рассеялись дым и пыль. Конь осторожно вставал на передние ноги, а всадник неподвижно лежал, раскинув руки.

— Стоп! — восторженно закричал режиссер.

Оператор с крана показывал большой палец.

Американизированный комбинатор на партикабле сотворил из большого и указательного пальцев букву «О». О’кей, значит.

Витязь уже поднимался на ноги, и к нему, беспечно помахивая нагайкой, шел непревзойденный маэстро трюка Петр Никифоров.

— Снято! — еще раз закричал режиссер. И тотчас в съемочной группе, как в колбе после подогрева, началось Броуново движение. Нет ничего в кинопроизводстве более деловитого, более организованного, более стремительного, чем сборы к отъезду домой.

— Поздравляю, — сказал Виктор, подойдя к режиссеру.

— Господи, снято! Господи, пронесло! — глядя на Виктора счастливыми глазами, возблагодарил Бога Андрей. — Ты знаешь, ощущение такое было: нет, добром это не кончится, нет, что-нибудь страшное случится! Господи, снято!

Подошедший к ним вместе с Геннадием маэстро трюка услышал последние слова:

— У нас никогда ничего не случается. Фирма веников не вяжет, она покупными парится. Витя, я вмиг переоденусь, и вместе в город поедем. Я тебя довезу.

— Тогда я машину забираю, — радостно решил режиссер, глядя вслед идущим к автобусу трюкачам. Хлопнул Виктора по плечу, сказал, как о давно решенном: — Значит, через два часа опять встретимся.

И побежал к черной «Волге», которую ценил как атрибут избранности.

Виктор ни черта не понял про встречу через два часа, но задумываться об этом не стал. А через десять минут, выводя свой потрепанный «фольксваген» на Севастопольский проспект, Петя все объяснил:

— Я столик в ресторане Дома кино заказал. Приглашаю.

— Директор, режиссер, оператор, я и вы с Геной, — подсчитал догадливый сценарист. — Значит, столик на шестерых. Правильно, Петя?

— Писатель. Психолог, — с насмешливым уважением отметил Петр. — Угадал.

— Форма скрытой взятки, — констатировал Виктор. — Сколько ты теперь за подсечку берешь?

— Три тысячи. Тысячу на конюшню, и нам с Геной по тысяче. — Не оборачиваясь, Петр спросил у сидевшего на заднем сиденьи Геннадия: — Справедливо, Гена?

— Справедливо, Петр Васильевич, — серьезно подтвердил тот.

— Совсем еще недавно по тысяче брал, — укорил Петра за корыстолюбие Виктор.

— А овес-то нынче не укупишь!

Так, перебрехиваясь, катили по Москве. Виктор не хотел вести серьезный разговор при Геннадии. Когда остановились на Васильевской, он сказал:

— Петя, я в ресторан не пойду. Что-то погано себя чувствую.

— Без балды? — строго спросил Петр.

— Век свободы не видать, — в тон ему подтвердил Виктор.

— Тогда вот что. — Петр уже к Геннадию обращался. — Ты, Гена, пока я Виктора домой отвозить буду, проверь, чтобы здесь по хай-классу проходило все. Сможешь?

— Смогу, Петр Васильевич, — облеченный доверием, Геннадий вылез из «фольксвагена».

Поехали. Виктор, глядя через ветровое стекло на постылую Москву, напомнил:

— Мы не договорили, Петя.

— Я понял. Спрашивай.

— Кто этот Серегин приятелек, который про КГБ рассказал?

— Да ты его должен знать. Помнишь, когда татаро-монгольское нашествие снимали, тебя еще на диалоги вызвали, мы вместе с соболевской группой работали? Так у Коли такой паренек был интеллигентный. Да помнишь ты его, он ведь все время к тебе приставал, интересовался, как писателем стать!

— Помню, — задумчиво сказал Виктор. — По-моему, его Олегом звать.

— Точно. Олег Кандауров. Они вместе с Серегой в этой особиловке срочную служили. Сейчас он каскадерство бросил, в газете какой-то новоявленной работает.

— Мои уроки впрок пошли, — Виктор посмотрел на крутой профиль друга Пети. — А его ты в свою группу взял бы?

— Взял бы. Обязательно.

— Он же, как Серега, в нелюбимой тобой конторе служил.

— Он отслужил, и все. Каким пришел, таким ушел. А Серега до конца жизни особистом остался.

— До конца жизни, — согласился Виктор.

Петр знал куда и как. «Фольксваген» остановился у Викторова подъезда.

— Ты мне телефончик Олега дай. У тебя он есть?

— Есть. Он мне на днях звонил, подробностями Серегиной гибели интересовался. И оставил телефон, чтобы я позвонил, если что новенькое про это узнаю.

— Диктуй. Я запишу, — сказал Виктор и вынул из кармана записную книжку.

— Кто тебя так всерьез отметелил, Витя? — вдруг спросил Петр.

— К делу не относится, — прекратил разговор на эту тему Виктор. — Телефон давай.

Петр продиктовал. Виктор записал и с трудом выбрался из машины.

— Ты особо не высовывайся, — на прощанье посоветовал Петр. — Головку вмиг могут отвинтить.

— Кто? — Виктор наклонился, чтобы увидеть Петины глаза. Но Петя на него не смотрел. Он, глядя перед собой, потянулся через сиденье, захлопнул дверцу с Викторовой стороны, включил мотор и уехал.

Чайку попить или позвонить? Вряд ли газетный человек в половине седьмого дома сидит. Но позвонил наудачу и попал:

— Здравствуйте, Олег. Вас некто Кузьминский беспокоит.

— Виктор Ильич, вот как бывает! — ужасно обрадовался где-то вдалеке хороший чистый баритон. — А я вам хотел звонить. У меня к вам серьезный разговор.

— У меня, Олег, тоже.

— Серега, да? — догадался Олег.

— Да.

— Надо встретиться, обязательно надо встретиться! Я кое-какие концы обнаружил.

— И у меня кое-что имеется. Давай ко мне сейчас, а?

— Не могу. У меня сегодня серьезное интервью до упора. А что, если завтра с утра в Сокольниках? Погуляем, свежим воздухом подышим и без помех поговорим.

— С утра — это как? — настороженно поинтересовался Виктор.

— Ну, часиков в одиннадцать, — назвал время Олег и рассмеялся. Знал, что известный сценарист рано вставать не любит. — Рановато, конечно, но…

— Договорились, Олег. В одиннадцать прямо у входа в парк.

Только приспособился попить чайку с привычными бутербродами, как звонок в дверь. Увидел через охранную дырку Анну Сергеевну и открыл.

— Тебе лежать надо, а ты шляешься, — осудила его Анна Сергеевна. — У меня, Витя, телевизор испортился, мастер только завтра будет, можно, я у тебя посмотрю?

Анна Сергеевна устроилась у телевизора, а Виктор, попив чайку и поев бутербродов, на тахте. Ишь ты, походил сегодня, и не только в кресле сидеть — лежать уже можно. Виктор, осторожно ворочаясь с боку на бок и со спины на живот, долго искал позу, чтобы меньше болело внутри. Приспособился, наконец, и, притомясь, блаженно, не по-ночному заснул.

Разбудила его Анна Сергеевна, которая собиралась уходить.

— Который час? — сипя со сна, спросил он.

— Полпервого. Во что ты ночь теперь спать будешь, — сказала Анна Сергеевна и ушла. Тело от неподвижного лежанья затекло, он с трудом поднялся. Во что теперь ночь спать? Отвратительная тишина с непонятными тихими звуками поселилась в его доме. Заныло сердце. Он покрутил башкой, энергично растер левую половину груди. Все равно, тревожно и тошнотно, как с похмелья.

Нашел выход. Отыскал на полке пластинку, включил сто лет невключаемый проигрыватель, и Армстронг с надсадным восторгом запел про то, какой замечательный парень Мекки-нож. Отпускало. Мекки-нож, Луи Армстронг, музыка, дыханье зрительного зала — все было из другой великолепной жизни, в которую очень хотелось попасть. Он закрыл глаза и стал фальшиво подпевать.

Обвально грянул входной звонок. Обвально что-то рухнуло от верха до низа живота. Виктор остановил проигрыватель, прислушался, ничего не услышал и, стараясь быть бесшумным, пошел к двери. Глянул в глазок. На площадке никого не было. Тогда он не выдержал, спросил скверным голосом:

— Кто там?

— Вставайте, граф, вас зовут из подземелья! — возвестило веселое сопрано, и в дырке обнаружилось смеющееся лицо Ларисы. Он открыл. Она впорхнула, не останавливаясь, влетела в комнату, раскрутилась на одной ноге, и, увидев вошедшего следом Виктора, удивилась чрезвычайно:

— Где это ты так загорел?

— На Пицунде, — мрачно ответил он.

Но хваткий актерский глаз уже определил грим. Она провела пальцем по его щеке.

— А ничего синячок замазан, — отметила она. — Встречай гостью, Виктор.

— Не до любви мне сегодня, Лариса, — предупредил он.

— Да шут с ней, любовью. Чаем напоишь?

Попили чаю, Лариса постелила, улеглись. Но и любовью все-таки пришлось заняться. Сначала, правда, сильно болела поясница, но потом ничего, втянулся.

На асфальтовой поляне у входа в «Сокольники» сильно припекало: денек выдался жестоко солнечный — на небе ни облачка, ни дыма, только голубое пространство и дьявольские лучи от ослепляющего светила. Виктор, малость потоптавшись на солнцепеке, не выдержал, передвинулся поближе к кассам, под сетчатую тень мелколистных деревьев.

Выйдя из дома пораньше — за руль садиться пока не решался, он удачно словил левака, и поэтому оказался у «Сокольников» до срока. Часы на столбе показывали без десяти одиннадцать.

Делать было нечего, пришлось разглядывать уважаемую публику, неспешные молоденькие парочки из учащихся — ну, это понятно, у них каникулы, одиночки из мужского пола, небритые, мрачные — знакомый контингент, похмельные, вон и карманы оттопыриваются, домохозяйки с тяжелыми сумками (этим-то что в парке делать?), редкие мамаши с колясками, в которых дети, — поздновато, поздновато, сонные коровы, детям свежий утренний воздух нужен. И, в принципе, все. Дальше повторения с модификациями. Скучно.

Олег появился без двух минут одиннадцать. Он, видимо, шел от трамвайной остановки, потому что оказался на том берегу проезжей части заливчика, который образовала поворачивающая здесь дорога, идущая вдоль сокольнической ограды. Он посмотрел направо, посмотрел налево и двинулся через заливчик к входу в «Сокольники». Он не видел Виктора, он торопился, он хотел поспеть на свидание тютелька в тютельку.

Желтая «Нива» возникла в заливчике, как снаряд, который в полете невидим. На немыслимой скорости «Нива» встретилась с Олегом посреди заливчика. Растопыренный Олег взлетел над радиатором, упал на него, и, соскользнув, оказался под передними колесами резко тормознувшей «Нивы». Но мотор вновь взревел, и «Нива», торопливо переваливаясь, как на колдобинах, проехала по телу, распростертому на асфальте.

Виктор не услышал — почувствовал хруст костей, на мгновение прикрыл глаза и тотчас открыл их от безумного женского крика. «Нива» уносилась вдоль ограды, а на асфальте осталась лежать бесформенная куча тряпья. Сбегались редкие прохожие, и, как по команде, останавливались на порожке тротуара. А Виктор не мог сдвинуть себя с места. Он стоял в тени, опершись рукой о ствол дерева. Волнами подкатывала тошнота.

Прерывисто, воюще надвигался звук сирены. Виктор опять поднял глаза. Белый «рафик» с красными крестами тормозил рядом с мертвым телом. Не могла быть столь скоро «скорая», не могла быть, но была: видимо, кто-то перехватил ее где-нибудь здесь, поблизости. Выскочили двое в белых халатах, вытянули через задние дверцы носилки, и, на несколько минут склонясь над кучей, задвинули груженые носилки внутрь своей коробочки, прикрыли воротца, быстро расселись по местам, и «скорая», продолжая тревожно сигналить, тронулась в путь.

Небольшая толпа еще стояла, когда появилась поливальная машина. Она медленно приближалась, выбрасывая из себя сверкающий полукруг. Приблизилась, разогнала толпу (брызги вовсю летели на тротуар), промыла место, на котором все произошло и, неожиданно с жалким хлюпаньем иссякнув, развернулась и поехала восвояси.

Сколько это продолжалось? Минуту? Три? Пять? Виктор посмотрел на часы. Было четыре минуты двенадцатого. Что это было? Виктор глянул на то место. Ничего не было. Все, как было: ходили туда-сюда люди, катили туда-сюда автомобили, светило солнце, смеялись дети.

Его долго рвало чаем и бутербродами.

— Нажрутся с утра, как свиньи, и безобразничают, — отметила домохозяйка с сумкой.

— вдумчиво изложил детскую считалку Виктор и замолк, с бессмысленным интересом наблюдая за подвижным маринованным грибом, который он вилкой гонял по тарелке.

— закончил за него считалку художник Миша и перешел на прозу. — Ну, ты гудишь по-черному, ну, я гужу по-черному. Надо только понять, что со временем все равно отгудимся, и все будет тип-топ.

Несмотря на синюшную красномордость, Мише до черного гудежа было еще далеко: естественно оживлен, неистерично жизнерадостен. По стадии — середина светлого запоя. За это Виктор и презирал его.

— У Чехова эпиграф к одному рассказу есть: кому повем печаль мою? — начал он сурово. — Кому повем печаль мою, Миша?

— Мне, — решительно предложил Миша и добавил для убедительности: — Поветь.

— Э-э-э! — махнул вилкой Виктор. — Давай лучше выпьем.

Миша согласно кивнул и стал разливать. Разлил, чокнулись с обычным:

— Будь.

— Будь.

Не закусывали уже. Нюхали хлебушек. Не для употребления, просто так, бескорыстно шевелили еду вилками.

Ресторан Дома кино постепенно заполнялся. Сидели они здесь уже давно, как встретились у входа в двенадцать и — седок седока видит издалека — душевно соединились. Рассматривая в тайм-ауте между двумя рюмками вечернюю публику, входившую в зал, Виктор вдруг съежился, приник к столу и зашептал, будто кто-то мог его услышать:

— Прикрой меня быстренько, Миша.

Миша старался одновременно и прикрыть собутыльника, и увидеть, кого тот так испугался. Увидел и удивился:

— Ты что — Суреныча испугался?

— Да не Суреныча! С ним мой бывший тесть, — прошипел Виктор.

— Бывших тестей, — нравоучительно начал Миша, но неожиданно на слове «тестей» слегка заколдобился, думая, правильно или неправильно он это слово произнес, но, поняв тщету своих лингвистических усилий, храбро повторил начало фразы: — Бывших тестей не бывает. Бывшие жены бывают, это да. А тести, как олимпийские чемпионы, приставку «экс» не носят никогда. Тесть — он на всю жизнь тесть.

Суреныч и получивший моральное право не носить оскорбительный эпитет бывший тесть, не глядя на них, проследовали в дальний угол за персональный столик Суреныча. Роман Суренович Казарян почитался режиссерским племенем как патриарх. Не потому, что был великим режиссером, скорее всего, режиссером он был весьма средним. Чтили его коллеги за открытость, справедливость, добрый и веселый нрав, за умение сказать «нет», когда для удобства хочется сказать «да», за честную вспыльчивость, которая всегда была основной реакцией на подлость — за те качества, которые весьма редки в их среде.

— Что пить будешь, Алик? — спросил Роман Казарян у тестя.

— Коньяк, — ответил тесть, именуемый Аликом, и спросил: — За тем столиком что — мой бывший зять сидит?

— Оне, — подтвердил Казарян.

— Состояние?

— В сильной раскрутке, — Казарян сидел лицом к столику Виктора, а тесть Алик спиной.

Обозревая тот столик, Казарян поинтересовался:

— Он тебе нужен?

— Он Ксюшке нужен, — ответил Алик. — Каждый день: где папа? Где папа? А я что ответить могу? Папа, мол, водку жрет и со шлюхами кувыркается?

— Сейчас мы с ним этот вопрос обсудим, — решил Казарян и, поймав прячущийся взгляд Виктора, кивком и морганием обоих глаз позвал его.

Виктор понял, что засечен уже тогда, когда те двое заговорили. А по взгляду Казаряна знал, о чем они говорили. Поведал Мише:

— Опознали. Зовут. Придется идти.

— Отнесись к этому философски, — напутствовал его Миша.

— Привет, — сказал Виктор, подходя к стариканам.

— Садись, — пригласил его Казарян.

— Постою, — отказался Виктор, давая тем самым понять, что не намерен вступать в долгие беседы. Казарян скрытого хамства не прощал:

— Стой, если пока еще можешь.

— Я не пьян, — успокоил его Виктор. — Итак: спрашивайте — отвечаем.

— Спрашивать-то вы спрашиваете, но не отвечаете. Ни за что, — вновь врезал Казарян. Алик, прерывая пикировку, мягко перешел к делу:

— Тебе бы, Витя, Ксюшку навестить. Скучает девочка без отца.

— Нюрку видеть не хочу, — признался Виктор.

— Ксюшка у нас живет сейчас. Нюра в отъезде на три месяца. В Ташкенте курс читает.

— Ишь как растет мать моей дочери! Раз такое дело, папа Алик, завтра, как протрезвею, обязательно приду. — Виктор искренне радовался — и они это видели — возможности повидаться с дочерью. Но Казарян удержаться все-таки не мог:

— А говоришь — не пьян.

— Я не пьян, я сильно выпимши, — уточнил Виктор, без смысла и надобности оглядывая жующий зал. Двое хорошо одетых мужчин подходили к дверям. Видны были только их спины. И вдруг один, поменьше ростом, погладил себя по голове, женственно поправляя прическу. Виктор спросил у Казаряна как бы между прочим:

— Роман Суренович, вы случайно не заметили, кто сейчас вышел из зала?

— Один — Сережка Тареев, оператор, а второго не узнал, — ответил Казарян.

— Минуточку, — сказал Виктор. — Минуточку.

И пошагал к выходу. Увидел это, Миша от их стола отчаянно заблажил:

— Витька, ты куда?!

Не надеясь на лифт, мчался по лестнице. На третьем этаже заглянул в ресторанный сортир. Никого. Далее до вестибюля считал неверными ногами ступеньки без остановок. Вестибюль был пуст. Кинулся в общий сортир. Никого. На всякий случай спросил у гардеробщицы, бездельной по летнему делу:

— Случаем не заметили, кто сейчас выходил?

— Сережа Тареев, а с ним знакомый кто-то, но не узнала, — скучно было гардеробщице, желала она поговорить, но Виктор уже поднимался по лестнице. Поднялся на пролет и вызвал лифт, который сей момент открылся — был внизу. Видимо, эта парочка им и спустилась.

Вернулся к столику Казаряна, на этот раз присел. Посмотрел на Суреныча по-собачьи, ласково так попросил, почти моля:

— Вы же всех знаете, Роман Суреныч, ну, вспомните, пожалуйста, кто был с Сережей. Для меня это очень важно.

— Ну, не узнал, Витя, ей-Богу, не узнал, — виновато оправдывался Казарян. И, действительно, виноват был, он должен знать и узнавать здесь всех. Виктор сложил ладони палец к пальцу, зажал их меж колен и стал рассматривать близкую скатерть. Помолчал, потом поведал скатерти:

— Господи, как этот фраер мне нужен. — Встал, отряхнулся. — Папа Алик, завтра я у вас в гостях. Приятного аппетита.

И пошел к своему столику, не ответив на казаряновский вопрос, заданный ему в спину:

— С чего это ты так протрезвел, Витя?

Миша на него не глядел — обиделся. Пообижался, пообижался и спросил:

— Чевой-то ты метался?

— Надо было, — невежливо ответил Виктор и на всякий случай схватился за последнюю, хилую-хилую соломинку: — Ты случайно не видел, кто с Сережкой Тареевым уходил?

— Как не видеть? Видел. С поганцем Митькой Федоровым.

— Так, — сказал Виктор.

Митька Федоров, Митька Федоров — киношный человек. Есть такое понятие. Чаще всего киношный человек — немного сценарист документального и научного кино, немного критик в специзданиях, автор популярных, не претендующих на исследовательскую глубину монографий об актерах и режиссерах, активный участник премьер, кинонедель, фестивалей. Таким был и Митька Федоров. Кроме общих черт, Митька обладал и индивидуальными: умел быть легким, контактным, остроумным — правда, без меры молниеносно сходился со знаменитостями, о которых писал, становясь человеком-громоотводом для горестных излияний их, знаменитостей, о несчастной, неудавшейся жизни. Одно время и у Виктора Кузьминского в приятелях ходил.

— Так, — повторил Виктор.

— Так-то оно так, — согласился Миша. — Но, может, выпьем?

— Выпьем, — кивнул Виктор. — По последней. А потом я домой поеду. Спать.

— А договаривались до упора! — Миша опять обиделся.

С утра гуляли с Ксюшкой по остоженским переулкам, обстоятельно беседуя на ходу о важнейших вопросах бытия. Шестилетняя дочь относилась к отцу любовно, и в то же время покровительственно: взрослый человек этот многого не понимал и часто не знал элементарных вещей. Погуляли всласть.

В середине дня Виктор отправился в небольшое путешествие наконец-то на собственной машине. Есть одна неприметная точка общепита в Москве — стеклянная кафушка в районе Ховрина. Его несколько раз водил туда занятный гражданин Леша Борзов, приятелек по странным обстоятельствам. Леша, завсегдатай этого заведения, достойно представил там известного сценариста и рекомендовал на всякий случай, кому надо. Серьезно и ответственно рекомендовал.

Несмотря на глухое время, в кафе было многолюдно. За столиками расположился своеобразный и однородный контингент: сдержанные, хорошо одетые молодые люди тихо беседовали, дружески, но без заискивания общались со здоровенными официантами и пили только безалкагольные напитки.

Под взглядами всего зала Виктор сел за свободный столик. После вчерашнего горели буксы. Когда с Ксюшкой гулял, об этом и не помышлял, но сейчас твердо понимал: надо поправить пошатнувшееся здоровье. Конечно, автомобиль, конечно, опасно, но если сто пятьдесят и все, и японскими шариками зажевать… Подошел официант:

— Слушаю вас.

— Огурчики-помидорчики, рыбки какой-нибудь, шашлык, две «пепси» и сто пятьдесят коньяку.

— У нас, к сожалению, спиртное не подают.

— Жаль, — сказал Виктор, хотя знал твердо, что когда надо и кому надо подают.

— Вы ведь у нас бывали? — вдруг спросил официант.

— Бывал.

Ничего не говоря, официант удалился. Из-за той кулисы, в которой скрылся официант, минуты через две вышел тридцатилетний здоровенный гражданин. Мэтр — не мэтр, заведующий — не заведующий. Хозяин скорее. Его-то Виктор и хотел видеть.

— Здравствуйте, Виктор, — подойдя и усаживаясь напротив, поздоровался гражданин.

— Здравствуйте, Валерий. — Виктор успешно вспомнил, как гражданина зовут.

— Вы, конечно, Алексея ищите? — уверенно догадался Валерий.

— Да. Он мне крайне необходим.

— К сожалению, он уехал дня на три.

— Обидно, — сообщил Виктор и показал на лице, как ему обидно.

— А я ничем не могу быть вам полезным? — Лешина рекомендация действовала безотказно. Именно этот вариант просчитал Виктор, на случай, если Алексей будет отсутствовать.

— Да. Безусловно, да. — Виктор откинулся на спинку стула, руки вытянул, положив кулаки на стол. Прямо академик Павлов на портрете работы Нестерова, резкость, решительность, окончательность выбора. — Шесть дней тому назад я попал, а точнее сказать — мне устроили небольшую, но весьма болезненную, в самом прямом смысле этого слова, неприятность. Трое хорошо обученных молодых людей в моем же подъезде быстро и вместе с тем чрезвычайно качественно меня отметелили. Кстати, Валерий, вы могли бы узнать, не ваши ли ребята были задействованы в этом?

— Мне не надо узнавать, — холодно заметил Валерий, — я знаю, нет.

— Уж больно профессионально. Легкие, печень, почки до сих пор болят. А вчера случилось нечто отвратительное и непоправимо ужасное. Но, как видите, не со мной.

— И? — Потребовал перехода от преамбулы к сути Валерий. Виктор не успел ответить: бесшумно приблизился официант с подносом. Виктор и Валерий терпеливо ждали, когда он расставит на столе заказанное. Расставил. Последним водрузил непонятный гладкий стакан, наполненный коричневой прозрачной жидкостью на две трети. Как бы чай, потому что с чайной ложечкой.

Сделав все это, официант ждал, глядя на Валерия. Валерий кивнул, разрешая, и он удалился.

Виктор извлек ложечку из стакана, с удовольствием понюхал ее и положил на стол. А из стакана отхлебнул половину. Схватил пупырчатый огурец и, жуя, с легким недоуменьем смотрел, как всякий ожидающий поправки, на собеседника.

— Я слушаю вас, Виктор, — мягко напомнил Валерий.

— Извините, Бога ради, — сказал Виктор, допил все, что оставалось в стакане, и придвинул к себе рыбку горячего копчения.

— Вы на машине? — поинтересовался Валерий. Не отрываясь от вкусной рыбки, Виктор подтверждающе кивнул. — Тогда, надеюсь, эти сто пятьдесят — первые и последние?

— Воистину так, — легко согласился Виктор, потому что пробил благодетельный пот. Воздушно как-то стало, и пришла раскрепощенность, необходимая для непростого разговора. — Валерий, у меня к вам две просьбы. Естественно, оплачиваемые по прейскуранту.

— Первая? — перебил нетерпеливый Валерий.

— Пистолет, — небрежно высказал первую просьбу Виктор и свободно улыбнулся.

— Новый незамазанный нигде «Макаров», подойдет?

— Не хотелось бы отечественный. Все-таки ворованный.

— Тогда чешский кольт. Но учтите: значительно дороже.

— Сколько?

— Три штуки.

— Согласен.

— Деньги при вас? — Дождавшись утвердительного кивка, Валерий достал из внутреннего кармана пиджака шариковую ручку и типографски отпечатанную уже официально заверенную расписку. Проставил в ней сумму, расписался и протянул Виктору. — Передадите ее посыльному при получении товара.

Виктор выложил на стол три банковские упаковки червонцев и придвинул их к Валерию. Валерий небрежно сунул пачки в боковой карман.

— Где и когда? — выказал вполне естественное беспокойство Виктор.

— Сегодня. В самом удобном для вас и нас месте. Вас найдут. — Валерий дал понять, что с первым вопросом покончено и приступил ко второму: — Вторая просьба?

— Посчитать ребра одному очень неважному гражданину. Гражданин этот…

— Прежде, чем вы назовете имя гражданина, мне бы хотелось узнать, Виктор, есть ли прямая связь между ним и вами, по которой легко выйти на того, кому приятен или выгоден акт пересчитывания ребер этого гражданина.

Виктор помотал башкой и рассмеялся.

— Излишне витиевато для примитивного сценариста. Насколько я вас понял, вам хочется знать, не заявит ли, после того как его отметелят, Дмитрий Федоров первому попавшемуся милиционеру: «Это Витька Кузьминский все устроил». Не заявит. Он даже и не подумает на меня. Ни обид, ни ревности, ни ущемленности самолюбия — ничего личного. Здесь все чисто.

— Значит он, сам того не ведая, совершил такое, что задело вас косвенно?

— А это вам обязательно знать? — Виктор уже тихо злился.

— Необязательно, — уступил Валерий. — Теперь конкретика. Имя и фамилию я уже знаю. Место, время?

— Мне необходимо как бы случайно наткнуться на него сразу же после того, как это произойдет, — Виктор избегал слова «избиение».

— О, тогда это не акт, а операция, — демонстративно посерьезнел Валерий.

— Следовательно, дороже? — высказал предположение Виктор.

— Следовательно, дороже, — подтвердил Валерий.

…Скверное дело сделано, скверное, но единственно возможное в данной ситуации дело сделано. Спокойно, дело еще не сделано. По Коровинскому, на Дмитровское, с него на Новослободскую и через Селезневку домой.

Главное — аккуратнее, в нем опасные сто пятьдесят. На Мещанской пришел полный покой, и Виктор свернул в свою улочку.

Он тормознул у подъезда, и тогда навстречу ему медленно, на первой скорости двинулся «Москвич». Подъехав к его «семерке», «Москвич» остановился. Улыбающееся лицо водителя оказалось совсем рядом.

— Виктор Ильич? — осведомился водитель и услышав подтверждающее «да», протянул через оконце коробку конфет — шоколадный набор, перевязанную нежной розовой лентой. Виктор принял тяжеленное кондитерское изделие и поблагодарил:

— Спасибо.

— А вам для меня записочку не передавали? — осторожно спросил водитель.

— Ах, да! — вспомнил Виктор и протянул в ответ расписку, выполненную типографским способом.

— Успехов вам! — пожелал водитель и уехал.

В коробке лежали: увесистый вороненый инструмент с милыми деревянными щечками, три снаряженных обоймы и изящное ременное сооружение для ношения инструмента под мышкой. Виктор скинул куртку, приспособил сооружение на левое плечо, воткнул в него пистолет и вышел в коридор посмотреть на себя в зеркало. Вроде ловко. Вернулся в комнату, надел куртку и опять глянул на свое отражение. Вроде незаметно.

Хозяин дома, режиссер-философ, давно хотел заполучить сценариста Кузьминского для того, чтобы тот сделал чисто техническую работу: сценарно записал его планетарного масштаба, замысел, который, воплотившись в гениально снятый фильм, потрясет всю мировую кинематографическую общественность. Сегодня он Кузьминского заполучил.

Третий час шел разговор, определенный по началу как предварительный. Но режиссер разошелся и перевел разговор в монолог. Забыв накормить ужином и напоить чаем гостя, режиссер прыгал, как обезьяна, изображая энергию действия, несдержанно мимировал лицом, воспроизводя могучие страсти, играл голосом, передавал глубину будущих диалогов.

Подходило расчетное время. Виктор, не скрываясь, стал поглядывать на часы — было без четверти двенадцать — давал понять, что пора и закругляться. Но режиссер не то что не замечал, не хотел замечать, продолжая темпераментно орать. Вот он, телефонный звонок. Звякнул один раз и умолк. Виктор встал с дивана, потянулся и, перебивая режиссера, резюмировал:

— Мне все ясно, Юрик. Одного боюсь, подниму ли я это. Дай мне сутки на размышление.

— Нечего думать, Витя! Все уж придумано. Запиши, и мы сделаем такую картину! — Какую картину они сделают режиссер словами выразить не мог. Он сжал оба кулачка и затряс ими. Виктор уже был в прихожей.

Последняя ночная теплынь этого лета встретила его на воле. Виктор вышел через арку на улицу и посмотрел чуть вниз, туда, куда полого сбегала эта улица. До самой площади, на которой высился резной фалос, символизирующий некий совершившийся много лет назад акт между Россией и Грузией, не было ни единой души. Виктор пересек проезжую часть и от нечего делать стал изучать окна дома, который только что покинул. Кооперативный этот дом населили кинематографисты, вечно воюющие со стадностью. И поэтому окна были разные: со старинными люстрами (такой нет ни у кого!), с шелковыми абажурами (на заказ из батика, привезенного хозяином из загадочного Таиланда), причудливыми бра и торшерами (произведениями последнего на Москве мастера — золотые руки). Уютно, уютно жили принципиальные борцы за высокое киноискусство.

Резкий крик донесся снизу и тут же сдавленно прекратился. Скрываясь от света резких фонарей в тени тротуарных деревьев, Виктор осторожно пошел туда, откуда донесся крик. Вот они: метрах в тридцати от него на неряшливом пустом пространстве, возникшем на месте снесенного дома, трое деловито и умело били четвертого. Один из троих держал страдальца, зажав ему рот, а двое колотили в него, как в барабан. Некоторое, достаточное для троих время, Виктор любовался поучительным зрелищем и, наконец, сочтя экзекуцию достаточной, вскричал нервным, взволнованным, высоким голосом:

— Что здесь происходит?!

— Атас! — крикнул державший, уронил страдальца на землю, и троица кинулась по улице вниз. К фалосу.

Виктор бегом преодолел тридцать метров, отделявших его от лежащего, и, тревожно дыша, склонился над ним.

— Что с вами?

Диме Федорову некогда было отвечать: он, раскинув руки по поганой земле и прикрыв глаза, стонал. Виктор с трудом приподнял его, усадил. Дима, как пьяный же, вяло обрадовался, произнеся невнятно:

— Витя.

— Димка! — вполне правдоподобно изумился Виктор. — Кто это тебя? За что?

— Помоги мне, Витя, — жалобно попросил Дима.

Виктор крепко взял его за талию, и оба, кряхтя, встали в рост.

— Руки, ноги целы? — спросил Виктор.

— Не знаю. Я домой хочу. Доведи меня, Витя.

Что и требовалось доказать. Виктор закинул Димину руку себе на плечо, ухватистее взял за талию и осторожно повел его вверх к богатому дому с уютными окнами. Ребята поработали добросовестно. Дима передвигался весьма неумело, каждый свой шаг отмечал легким постаныванием.

В квартирке — бомбоньерке холостяка-греховодника Виктор постарался привести страдальца в порядок: раздел, умыл, осмотрел подвергшееся побоям тельце, для понта смазал некоторые места йодом, вновь одел — в халат — и с материнской нежностью усадил в мягкое креслице. Осведомился:

— У тебя выпить есть что? Тебе выпить надо.

— В холодильнике посмотри.

Не холодильник — скатерть-самобранка: и водочка трех сортов, и колбаска — сервелат, и колбаса салями, и окорок, и сыр швейцарский, и огурчики, и помидорчики.

— Меня паразит Юрка не кормил! — объявил Виктор. — Я жрать хочу.

— Бери что хочешь, — томно разрешил Дима.

На журнальном столике Виктор изобразил что надо. И выпить, и пожрать.

Налил Диме в стакан, себе в большую рюмку.

— Ты что, не на автомобиле? — спросил Дима, поднимая стакан слабой рукой.

— Думал Юрка поднесет, поэтому и гортранспортом прибыл, — ответил Виктор и посоветовал: — Ты сразу все махни. Поможет.

Дима по-бабьи сосал из стакана, а Виктор одним движением вылил рюмку в себя. И замер: прямо перед собой на стене увидел большую фотографию в тонкой раме, на которой хозяин дом в камуфлированной куртке и такой же каскетке восседал на лихом коне, а коня держал под узцы сопливый витязь — конюх.

Виктор закашлялся и поставил рюмку на стол.

— Ты закусывай, — оторвавшись от стакана, предложил Дима.

— А ты пей, пей, — приказал Виктор.

Дима наконец умучил полторашку и, стараясь не колыхать свой поврежденный организм, осторожно откинулся в кресле. Однако, видимо, потревожил в себе что-то, потому что горестно пожаловался:

— Болит Витя, все болит!

— Тогда еще сотку, — решительно определил вторую дозу лекарства Виктор и, отмеряя ее в Димин стакан, посоветовал: — Ты бы лучше не трогал местных девочек, Дима.

— Да не трогал я никого! — со слабым отчаянием возразил Дима.

— Ладно, что я тебя не знаю, что ли! Юбки же не пропустишь. А здесь юные аборигены — народ суровый. Район-то какой — грузины! Ну, будем!

Он и себе налил рюмку. Выпили. Бодрее стал Дима, бодрее: сотка прошла без пауз.

— Это не из-за баб, Витя! — сказал он, запив сотку водичкой. — И не местные пацаны меня избили, а бандиты, настоящие бандиты!

— Когда тебя бьют, всегда кажется, что бьют тебя богатыри. У страха глаза велики, Дима. А ты у нас хилый, интеллигент с пылким воображением. — Сообщив это, Виктор деятельно приступил к поглощению дефицитных колбас и сыров. Дима с обидой наблюдал за этим процессом. Собирался, чтобы ощетиниться. Собрался:

— Меня сегодня били в первый и в последний раз в жизни. И тем, кто сделал это, еще сильно аукнется.

— Ой, не замахивайся, Дима, ой, упадешь! Кто ты есть в наших суровых сегодняшних буднях? Фрей Тонконогий, лох от стенки…

— Почему от стенки? — перебил Дима. Стенка эта показалась чрезвычайно оскорбительной.

— Потому что у тебя, если ты за стенку не держишься, тонкие ножки подкашиваются. Стой у стенки, Дима, и не двигайся.

— А если стенка вместе со мной на них двинется? — загадочным вопросом предположил Дима и высокомерно глянул на Виктора. Уже хорошо поплыл с непривычных двухсот пятидесяти. Виктор нарочито паузил, оторвался от пищи, отдышался, со вниманием приступил к очередному наполнению жидкостей. Дима гордо ждал ответа на свой вопрос.

— Стенку твою по доскам разберут, а последней досточкой тебя по голове, — лениво обрисовал перспективу Виктор и поднял рюмку: — Будем, Дима!

— Моя стена — стальная! — возвестил Дима. — Помнишь про легионы Цезаря? Стена из сверкающих щитов надвигается мерно и неостановимо. И горе тому, кто станет на ее пути!

— Пожалуй, двести пятьдесят для тебя — многовато! — озабоченно заметил Виктор.

— Ты… Ты… — не находя слов, заспотыкался на личном местоимении Дима, непроизвольно набирая в больную грудь воздух. Набрал, выдохнул и в свободно-презрительной манере плавно продолжил:

— Что ты знаешь обо мне, бедный, несмышленый Витя? Да и что ты можешь знать? А я знаю о тебе все. Я знаю, с кем ты спишь, я знаю, что ты пьешь, я знаю, сколько ты зарабатываешь, я знаю, о чем ты думаешь, я знаю, чего ты хочешь. Я знаю про тебя все, потому что я лох от стенки.

— И это тебе помогает жить? — спросил Виктор.

— Что? — не понял Дима.

— Что ты знаешь обо мне все.

— Нет. Мне помогает жить, что я от стенки.

— Не очень-то. Три пацана отвели тебя от твоей стенки и без суеты пересчитали ребра.

— Они горько пожалеют об этом.

— Ты разыщешь этих пацанов и, держась за стенку, со страшной силой изметелишь их? Картина заманчивая, но из области маниловских мечтаний.

— Почему я? Их разыщут и накажут другие. У нас разделение труда, Витя.

— У кого это у нас? — тихо поинтересовался Виктор.

Ляпнул Димочка лишнее и спохватился.

— У нас — это у нас. У тебя есть друзья, Витя, и у меня есть друзья.

— У тебя не друзья — у тебя стенка, — напомнил Виктор.

— Ну, это так, образ. Все мы за друзьями, как за каменной стеной.

— Хорошие у тебя друзья. Они что, рэкетиры, что ли?

— Почему рэкетиры? — обиделся Дима.

— Ну, ты же о разделении труда говорил. Ты, естественное дело, интеллектуал, а они…

— А они друзья, просто друзья, вовремя приходящие на помощь, — перебил Дима и заговорил о другом: — Эти, как ты говоришь, пацаны у меня из карманов все вытащили. Денег при себе у меня было мало, да и не в них дело. В бумажнике — все мои документы. Что с ними будет, Витя?

— Если я прав и это — пацаны, то документы твои скорее всего накрылись: их разорвут и выбросят. Если же профессионалы, то кинут в почтовый ящик и со временем документы возвратятся к тебе. Так что жди пока.

— Жди меня и я вернусь, только очень жди, — нелепо вспомнил знаменитые стихи Дима и погладил себя по голове, не по-мужски поправляя прическу.

Все, закрылся. Больше из него ничего не вытянешь. Виктор встал, потянулся стоя, налил по последней, объяснив при этом:

— Посошок на дорожку.

— Я совсем пьяный, Витя, — доверительно сообщил Дима. Переиграл, правда, немного.

— Ты дома, а мне еще добираться. Будь.

Чокнулись. И опять перед Виктором оказалась фотография с лихим всадником. Спросить откуда она? Думать начнет, а начнет думать, вспомнит, что Виктор конюха этого в экспедиции видел. Нет, лучше о другом, с ударом напоследок.

— Ну, я пойду. Ты тут один сам с собой справишься? Может, доктора какого-нибудь позвать?

— Спасибо, Витя, ничего не надо. Отлежусь, думаю, без докторов. Рад был видеть тебя, я всегда рад тебя видеть. Извини, что не смогу проводить.

— Ничего, я уже как-нибудь. — Дожевывая кусок сыра, Виктор направился к выходу и вдруг от дверей: — Да, по поводу твоей всегдашней радости видеть меня. Что ж ты, когда в научном городке, где мы снимали, был, нас не навестил?

Испугался Дима, сильно испугался, и спросил поэтому неудачно:

— В каком городке?

— Опять темнишь, опять, значит, бабы. Да видели тебя там, ребята видели, — Виктор у двери крутил хитрые замки. — Как у тебя тут открывается?

— Кнопку снизу нажми и рычаг вытяни, — подсказал Дима, а когда Виктор успешно проделал это и открыл входную дверь, спросил осторожно: — Какие ребята? Кто?

— Да уж не помню кто. — Виктор, улыбаясь, смотрел из прихожей на сидевшего в креслице неспокойного Диму. — Ну, привет! Выздоравливай.

Не стал вызывать лифт, скакал по ступенькам вниз, веселился. Достал, достал! И только внизу, у кодовой двери вдруг понял: особо веселиться не надо. Если Димка замазан в этом деле, то он, Виктор, вызвал огонь на себя.

Повезло с леваком, и через двадцать минут он был дома. Вызвал лифт и, пока он спускался, открыл почтовый ящик. Его ждал увесистый пакет.

Пакет положил на стол, не спеша переоделся, умылся, заварил чайку, налил крепчайшего в громадную фарфоровую кружку и, наконец, раскурочив грубую бумагу пакета, вывалил на стол его содержимое — книжка члена Союза, листки какие-то с записями, бумажник, записная книжка.

Книжечку Виктор отодвинул, а листки прочитал. Ничего интересного: выписки, цитаты, записи собственных ошеломительных мыслей на скорую руку. Записная книжка. Тут черт ногу сломает. Виктор вздохнул, отхлебнул чайку и приступил к бумажнику. Паспорт (зачем с собой носит, дурак?); сберегательная книжка (сколько там у него?) и вот они, фотографии.

Мини-вариант лихого всадника, неизвестные цыпочки, вот Димочка в смокинге на приеме у каких-то нерусских, …стоп. Суровые металлические ворота, окрашенные в два цвета с армейской добросовестностью, и кучка людей в камуфлированной униформе. Среди них Дима, его только и можно распознать: он единственный, кто повернулся к фотографу. Еще раз стоп. Председатель Удоев, Дима и небезызвестная Лариса у удоевского «ауди». Ах ты, моя лапочка!

Отложил эти два снимка в сторону, пересчитал деньги (их было сто десять рублей), бумажки, членский билет, записную книжку впихнул в бумажник и успокоился, разглядывая купюры и две фотографии. Надо ложиться спать: завтра его ожидал хлопотный день. Он и завалился, предварительно поставив будильник на восемь часов — невероятную для него рань.

Оставив машину на внешней стоянке, Виктор направился к проходной и миновал ее вместе с наиболее добросовестными служащими киностудии ровно в девять часов. В закутке у фотоцеха он нашел, кого искал: горестно склонив голову, меланхолически мусолил сигарету фотограф Петя, как всегда терзаемый привычным похмельем, которое заставляло бежать из дому как можно раньше.

— Есть дело, Петя — сказал Виктор, усаживаясь рядом. — Хочешь заработать?

— Похмелиться хочу, — честно обнаружил свои желания Петя.

— Заработаешь и похмелишься.

— Так ведь доставать еще надо. А я на работе.

— Этот вопрос уладим, Петя. Мне срочно нужно перепечатать две фотографии.

— Как срочно?

— Через два часа.

— Литр, — твердо назвал цену Петя. — Литр через два часа.

— Заметано, — согласился Виктор и подставил ладонь, по которой Петя тотчас хлопнул своей, взял фотографии и лениво двинулся в родной цех.

Дело сделано. Виктор встал, размышляя, как убить два часа. Ну, час на то, чтобы в Козицкий смотаться, а еще час? Только тихо, только тихо, как же он раньше до этого не допер.

Комбинаторы были рядом. И если пойдет везуха, так пойдет: их оператор находился на боевом посту.

— Дай мне еще раз ту пленочку посмотреть, — попросил Виктор.

— Какую еще пленочку? — недовольно осведомился беспамятный оператор.

— Рапид с неудавшейся подсечкой, — напомнил Виктор.

— Если не выбросил, — сказал оператор. — Это же брак.

Но пошел искать. Значит, не выбросил.

В свою монтажную Виктор не стал заходить. Выбрал комнату, в которой монтажницы бездельничали. Вошел, обаятельно улыбнулся.

— Девочки, можно мне к столу на минутку пристроиться?

Девочки разрешили. Он неумело вставил бобину, неловко закрепил конец и пустил картину. Вот он, этот кадрик!

— Девочки, как эту хреновину остановить? — взмолился Виктор. Ближайшая девочка хихикнула и остановила картину. Но картинка уже была не та, не тот нужный кадрик. — А как обратно чуть отмотать?

Услужливая девочка рукой отмотала обратно.

— Стоп! — радостно крикнул Виктор, и нужная ему картинка замерла. — Благодетельница моя, соверши для меня небольшое преступление, а?

— Какое? — в принципе, небольшое преступление девочка готова была совершить.

— Кадрик этот вырезать и склеить пленку поаккуратней.

— Только-то! — девочка была явно разочарована малостью правонарушения.

Отдав пленку оператору комбинированных съемок, Виктор ринулся в фотоцех. Проблуждав в темных коридорах лабиринта, в конце концов вышел на Петину кабину: как-никак здесь при маскировочном — идет процесс! — красном свете было выпито изрядно. Постучал, бесцеремонно громко: Петя был глуховат.

— Кто? — недовольно осведомился Петя: сейчас действительно шел процесс. За литр.

— Это я, Виктор.

— Уже принес?! — радостно изумился за дверью Петя и тотчас кляцнул замком.

— Ты что, спятил? — Виктор протиснулся в приоткрытую дверь и осуждающе глянул на кумачового Петю. — Сказал через два часа, значит, через два часа. У меня к тебе еще одно дельце. Отпечаток этого кадрика нужен.

И протянул Пете кусочек три на четыре. Петя взял кадрик, посмотрел на свет.

— А что, негатива нет?

— Нету, Петя, нету! Ну, как, сделаешь?

— Возни много. Контротипировать надо…

— Сколько? — сразу же взял быка за рога Виктор. Некогда ему было.

— Еще литр, — скромно потребовал Петя.

— Упьешься, алкаш!

— А я с товарищами, — объяснил Петя.

На Бережковской на Новоарбатский мост, у Арбатской площади на бульвары. Заметил Виктор, что его ведут, только на Новом Арбате: «Запорожец» новой модели, которого отделил от него черный правительственный драндулет, безумно нарушая, справа обогнал начальничка и вновь пристроился ему в хвост.

Следовательно, прорезался Димочка. Дима, Дима, Димочка. Ах ты, эстет, ах, сибарит, ах, скотина! По бульварам Виктор выкатил к Тверской, пересек ее и на Пушкинской площади, перейдя в первый ряд, нырнул в узкую арку за общественным сортиром. А что теперь «Запорожец»? А «Запорожец» нахально пер за ним.

Разгоняя многочисленных прохожих, Виктор осторожно миновал кишкообразный двор, вырулил в Козицкий и, найдя местечко неподалеку от бокового входа в Елисеевский, остановился. Глянул в зеркальце — «Запорожец» пристроился неподалеку. Ну и хрен с ним. Виктор опустил боковое стекло и, высунув личность на волю, осмотрел окрестности. Тотчас заметив его, прилично одетый молодой человек отделился от кучки себе подобных и направился к Викторовой «семерке».

— Есть водка, коньяк, шампанское. Что надо, шеф? — спросил молодой человек, вежливо наклоняясь к оконцу.

— Почем нынче злодейка?

— Четвертак.

— Пять бутылок за сто десять. Договорились?

— Оптовому покупателю идем навстречу. — Молодой человек оскалился и потребовал: — Тару.

Виктор отдал свою пижонскую сумку, и молодой человек удалился ненадолго. Возвратился, чуть побрякивая новым содержимым сумки. Виктор протянул ему сто десять Диминых рублей — пусть эстет оплачивает расходы на него — и принял сумку. Молодой человек пересчитал деньги и пожелал:

— Приятных вам развлечений.

Хотелось посмотреть, кто там в «Запорожце». Виктор резко дал задний ход, быстро развернулся в первом справа дворе и рванул к Пушкинской улице. Но и водила «Запорожца» был не пальцем деланный: он развернулся столь же стремительно во втором дворе и теперь ехал впереди Виктора. Сквозь заднее стекло были видны лишь крутой затылок, мощная шея и часть кожаной куртки.

На Пушкинской улице «Запорожец» повернул, прижался к обочине. Когда Виктор проезжал мимо него, водитель что-то искал на полу.

Конечно же, «Запорожец» сопровождал его до киностудии. Стараясь не звякать бутылками в сумке, Виктор мило улыбнулся знакомой вахтерше. Неверные студийные часы показывали четверть двенадцатого. Виктор сверился со своими. На этот раз точно шли студийные. Что ж, два часа прошло.

Петя привычно сидел в закутке и покуривал.

— Готово, Петя? — спросил Виктор.

— Продукт принес? — вопросом на вопрос ответил Петя. Виктор с готовностью тряхнул сумкой, чтобы посуда зазвенела. Петя бросил недокуренную сигарету в урну и поднялся.

В кабине Виктор гордо водрузил четыре «Пшеничных» на стол. На тот же стол Петя кинул пачку гнутых от скоростной сушки фотографий. Виктор рассматривал фотографии, а Петя открывал первую.

Мастером, настоящим мастером был алкаш Петя. Никаких потерь по сравнению с оригиналом. А ведь переснимал, контротипировал, печатал на не очень хорошей бумаге.

— Спасибо, Петя, — искренне поблагодарил Виктор и, сложив отпечатки и оригиналы в конверт, спрятал конверт в карман. Петя, не поднимая головы, разливал по двум стаканам. Водка, лившаяся щедрой струей, звонко щелкала в горлышке бутылки.

— Я на машине, — предупредил Виктор.

— Днем не страшно, — возразил Петя и двинул к нему полный стакан.

Днем, действительно, вероятность быть прихваченным милицией смехотворно мала. Граненый стакан был полон. Двести, значит, сразу. Петя разрезал пупырчатый плотный огурец, и запах его смешался с легким запахом алкоголя. Букет. А почему бы не расслабиться? Заслужил.

Приняли, не переводя дыхания, и сразу же захрупали огурцом. Водка в желудке легла отчетливым шаром, потом не спеша разлилась по жилочкам. Пробил пот: душновато было в кабине. Глаза глядевшего на Виктора Пети очистились, наполнились чуть заметной светлой слезой. Жить Пете стало хорошо. Да и ему, Виктору, неплохо.

— Погуляй где-нибудь и через часок заходи, — предложил Петя. — А я за часок по рекламе отстреляюсь. Режиссер достает, паразит!

Виктор вышел на площадь перед центральным студийным антре. Возвращаться к Пете он не собирался, но погулять имело смысл. Светило солнышко, в саду чирикали птички, подкатывали и укатывали служебные легковые автомобили, из которых выскакивали и в которые вскакивали ужасно деловые и озабоченные кинематографические люди.

Совсем хорошо. Виктор поднял лицо, прикрыл глаза — загорал на солнышке.

— Мы в душном павильоне корячимся, а сценарист на солнышке кайф ловит! — завопил совсем рядом знакомый голос. Володя — оператор.

— У вас же декорации не готовы, — открыв глаза, понедоумевал Виктор.

— Я чужую присмотрел. Тютелька в тютельку наша изба. Дали на один день. — Володя был в восторге от своего подвига. — Пошли, посмотришь!

Хоть какую-то заинтересованность следовало проявить. Виктор тяжко вздохнул и пошел, стараясь не отставать, за быстро шагающим, энергичным Володей.

Пожар в борделе во время наводнения — вот что такое неподготовленная как следует съемка. Режиссер, естественно, не знал, как снимать сцену, и поэтому придирался ко всем, оттягивая момент, когда ему придется принимать решения по мизансцене, по кадру, по актерской работе.

— Я миску просил, обыкновенную деревянную миску! А вы мне сегодняшнюю кооперативную раскрашенную туфту подсовываете, — царственно орал Андрей Георгиевич на ассистента по реквизиту. Ассистент моргал обоими глазами. Поморгал, поморгал и спросил в паузе:

— А какая она, обыкновенная?

Талантливый режиссер воздел руки, талантливый режиссер закатил глаза.

— И это спрашиваете вы, ассистент режиссера по реквизиту? Нет, молодой человек, в таком случае вам следует менять профессию! — и тут увидел Виктора. Опустил руки, сказал нормально: — А-а, Витя, здравствуй.

— Привет, — ответил Виктор. — Ты твори, твори, а я где-нибудь здесь посижу.

Брошенный всеми, за столом с раскрашенной кооперативной туфтой сидел мужичок в косоворотке — милый актер Миша. Виктор присел напротив на скамью, придвинутую к светлым бревнам стены. Потрогал бревна — настоящие, спросил у Миши:

— Сидишь?

— Сижу, — обреченно подтвердил Миша и вдруг оживился: — Виктор Ильич, у меня карты с собой. Пока они собачатся, может, в дурака перекинемся?

— В дурака, так в дурака. Сдавай, Миша. — Виктор решил для приличия немного побыть здесь.

Операторская группа перекатывала тележку с камерой с места на место, услужливый второй режиссер с ассистентами зачем-то двигал некрашеный деревенский шкаф. Художник по кадру пристраивал старинную прялку, несколько человек суетились на площадке просто так, для общего ливера, а они — Виктор и Миша — увлеченно играли в подкидного дурака. Миша уверенно выигрывал. Виктор злился. Внезапно, как часто бывает с резкой поддачи, возникло нестерпимое желание посетить сортир по малому делу.

— Извини, отлучусь, — сказал Виктор, вскочил и сделал первый быстрый шаг.

Он бы не успел его сделать, опоздай на мгновенье: с грохотом и звоном сверху на то место, где он мгновенье тому назад сидел, обрушилось тяжелое металлическое нечто.

Тишина ворвалась в павильон, тишина. Съемочная группа с ужасом смотрела на Виктора.

— «Двойка» с лесов сорвалась, — негромко догадался оператор и рявкнул вдруг: — Бригадир!

К нему подбежал бригадир осветителей с перекошенным лицом, с ходу залопотал:

— Сам не понимаю, как, Петрович, сам не понимаю, как…

— Господи, Господи! — шумно дыша возгласил режиссер, подошел к Виктору, обнял за плечи. — Ты в рубашке родился, Витя. Иди отсюда, уезжай домой, успокойся.

— Что такое «двойка»? — было поинтересовался Виктор.

— Осветительный прибор. К лесам на кронштейне крепится, — объяснил Андрей. — Ты иди, иди, Витя, отряхнись от этого ужаса, а я уж здесь разберусь со всеми!

Как он при таком желании от страха не замочил портки, одному Богу известно. Излившись в загаженном павильонном сортире, он спустился на этаж и пошел к выходу, к машине, домой. Проходя мимо фотоцеха, глянул на часы. Час прошел, всего только час. Виктор вспомнил Петино приглашение и завернул в лабиринт. За дверью кабины гудели голоса. Там шел процесс. Непроизводственный. Другой. Соответствующий.

— Стакан. Полный, — попросил Виктор.

Ему налили. Он выпил и молча удалился под непонимающими взглядами теплой и разговорчивой компании, устроившейся здесь надолго.

Ехал осторожно: береженого Бог бережет, который сберег Виктора сегодня уже один раз. Осторожно, но не таясь от него, ехал следом «Запорожец».

Приехали. Виктор вышел из машины, проверил дверцы и направился к подъезду. Водила из «Запорожца» наблюдал за ним.

Виктор разложил фотографии на столе. Бессмысленно многозначительная харя кавказца Удоева, псевдоинтеллектуальное личико новоявленного нарцисса Димочки. Беспечная в своем идиотизме мордашка Ларисы. Наглые камуфлированные спины. И эти гниды хотят сделать из него, Виктора Кузьминского, тряпку, о которую они будут вытирать ноги.

— Ну, суки, я вас достану! — неожиданно для себя вслух высказался Виктор и трахнул кулаком по столу. И сейчас же, как бы в ответ, зазвенел телефон.

— Я соскучилась по тебе, Витя, — призналась Лариса в трубке.

Ах ты, моя пупочка, ах ты, моя милая, ах ты, моя шустрая!

— Да и я тоскую прямо уж не знаю как!

— Тогда я приеду? — предложила себя Лариса.

— Жду, жду, изнывая от страсти! — согласился он. — Когда будешь?

— Ну, минут через сорок, через час…

Так, часок в его распоряжении имеется. Кое-что надо сделать до ее прихода.

Виктор в один конверт вложил Димин бумажник и заклеил его, а в другой собрал по одному экземпляру каждой фотографии и, захватив оба конверта, вышел из квартиры. Спустился на два этажа вовремя: Анна Сергеевна уже закрывала дверь, собираясь во второй — послеобеденный поход по магазинам.

— Анна Сергеевна, у меня к вам просьба… — подхалимно начал Виктор.

— Ну? — потребовала конкретности Анна Сергеевна.

— Ко мне сейчас придут. Я не могу отлучиться, а тут в нашем подъезде бумажник с документами нашел, наверное, карманники подкинули. Вы бы не могли пакет с этим бумажником в почтовый ящик бросить? А то человек, которого обчистили, небось, волнуется из-за документов.

— Давай, — сказала Анна Сергеевна.

— И еще одна просьба, — продолжал заискивать Виктор, показывая второй конверт. — А вот здесь фотографии, которые моя гостья ни при каких обстоятельствах не должна видеть. Вы бы не могли их спрятать у себя?

— Держи. — Анна Сергеевна передала Виктору хозяйственную сумку, взяла второй конверт, открыла дверь, зашла в квартиру, вернулась через минуту и доложила:

— Спрятала.

— Хотите мою невесту посмотреть? — предложил награду за хлопоты Виктор.

— Когда? — оживилась Анна Сергеевна.

— Ну, через часок — полтора.

— Как раз успею в молочном постоять, — обрадовалась она и подмигнула: — Бабенка-то ничего?

— Вот посмотрите и решите.

Бабенка все-таки ничего. А такая, как сейчас, — тщательно подкрашенная, хорошо одетая, нацеленная на определенное дело, — просто красотка. Лариса стояла в дверях его квартиры и дарила ему обещающую улыбку.

— Хороша, — признал Виктор.

Лариса потрепала его по щеке, прошла в комнату, кинула сумочку в кресло и, раскинув руки, упала на тахту.

— Сразу и начинаем? — деловито осведомился Виктор. Лариса, прищурив один глаз, другим презрительно посмотрела на него.

— Дурак. Просто я устала зверски.

— В театре киноактера с товарками языком трепать? — захотел уточнить причину усталости Виктор.

— От этого тоже, — миролюбиво согласилась она. — Пожрать дашь?

— И выпить, — дополнительно пообещал он, и они направились на кухню.

Следуя вековым традициям, Лариса свято придерживалась древнего актерского правила: жри, что дают, пей, что поднесут. Вино, коньяк, водка, самогон — всему рада артистическая душа, все потребляется с удовольствием и большими дозами. Так что, лишняя бутылочка из Козицкого пригодилась.

Только выпили по второй, как в дверь зазвонили. Виктор пошел открывать Анне Сергеевне.

— Здравствуй, Витя! — громко и несколько театрально приветствовала его как бы непрошенная гостья. — Я на твою долю кефира и молока купила. Будешь брать?

— С удовольствием, — отвечал он.

— Я на кухню поставлю, — объявила Анна Сергеевна, рванула на кухню и, увидев Ларису, удивилась вполне естественно: — Да у тебя гости!

— Гостья! — поправил ее Виктор, выходя за ней на кухню. — А может, будущая хозяйка.

— Здравствуйте, — Лариса встала из-за стола девочкой, руки по швам, глазки опущены.

— Здравствуйте, здравствуйте, — Анна Сергеевна все свои морщины собрала в умильную улыбку. — А что, Витя, пора, давно пора хозяйкой обзавестись. Так не буду вам мешать, пойду, пойду.

Виктор вслед за ней вышел на площадку, поинтересовался:

— Ну, как будущая хозяйка вам показалась?

— Не разобралась до конца. Штукатурки много.

— А если отмыть?

— Отмоешь, тогда зови смотреть. Да, Витя, пакет твой я на почте в большой ящик кинула, чтобы скорее нашли. Правильно?

— Ты молодец, Анита, — одобрил ее названием старого фильма Виктор. Она поняла, посмеялась и стала спускаться на свой этаж.

Ларисы на кухне не было, и он открыл дверь комнаты. У письменного стола стояла Лариса, держа обеими руками его пистолет, направленный ему меж глаз. Продолжая тщательно прицеливаться в него, она жестко приказала:

— Руки за голову. Лицом к стене.

Опустилось что-то внутри. Руки-ноги ослабли и мелко-мелко задрожали. Виктор положил ладони на затылок и неуверенно повернулся к стене.

Баба его заделала, баба. С пистолетом, конечно, но все равно баба. От стыда перестали ходить коленки, обрушилась сумасшедшая злость на себя.

Лариса сзади ткнула стволом пистолета в позвоночник и потребовала:

— А ну рассказывай, что ты делал сегодня с утра. В подробностях.

В ботиночках он, слава Богу, в ботиночках. «Ну, держись, Лариса!» Расчет на шоковую боль и опережение. Короткий удар каблука в голень и на пол, на пол!

Упав, Виктор бревном трижды перекатился вокруг своей оси и, вскочив, оказался за Ларисиной спиной. Она уже села на пол от нестерпимой боли. Пистолет валялся рядом. Ногой он откинул пистолет подальше, рывком поднял ее, ненавистно заглянул ей в лицо. А она плакала, по-детски плакала.

— Говори, сука, кто тебя подослал! — орал он, тряся ее за плечи. Икая от боли и слез, она, не в силах говорить, мотала головой. — Говори, говори!

— Я пошутить хотела. — Наконец, плаксиво заныла она. — Я думала, он игрушечный, и я как в кино… А ты… А ты… А ты зверь, вот ты кто.

Он отшвырнул ее на тахту, подобрал пистолет с пола и осмотрел его. Она и с предохранителя его не сняла. Виктор сказал облегченно и виновато:

— Идиотка.

— Больно, больно, больно, — жаловалась она.

— Сейчас йодом смажу, — пообещал он первую медицинскую помощь и, спрятав пистолет в брючный карман, отправился на кухню. Из настенной аптечки достал пузырек с йодом, подумав, налил в стакан граммов сто водки, прихватил еще и яблочко и, вернувшись в комнату, посоветовал: — Выпей для начала, поможет.

Лариса, тыльной стороной ладони осторожно вытиравшая подрисованные глаза, взяла стакан, выпила до дна и, дожевав маленький кусочек яблока, почти прошептала:

— Спасибо.

— Колготы снимай, — сурово распорядился он. Слегка ошарашенная этим требованием, она с удивлением посмотрела на него, потом поняла, для чего ей следует снять колготки, попросила:

— Отвернись.

На правой ее голени вспухла порядочная шишка, с открытой ранкой наверху. Постарался, кретин. Виктор взболтал пузырек и стеклянной пробкой прижег ранку. Видно, сильно щипало, потому что Лариса с шипеньем выпускала из себя воздух сквозь сжатые зубы. Он закрыл пузырек и, успокаивая, нежно поцеловал ее голую коленку.

— Дурачок, — ласково сказала Лариса, обняла за шею и прижала его голову к своей мягкой груди. И еще раз повторила для убедительности: — Дурачок.

В этот день они занимались любовью с особым удовольствием.

— Вот и все, что сняли, — сказал режиссер Андрей, когда в зале зажегся свет. — Ну, как тебе?

Три часа в душном зале (и куртки не снять от того, что на всякий случай пистолет под мышкой), три часа на экране то, что когда писалось, виделось совсем другим. Три часа беспрерывных переговоров режиссера с монтажером, три часа скачущих в голове картинок без экрана, от падающей «двойки» до Олега на радиаторе «Нивы», эти три часа довели Виктора до полного раскардаша чувств и отчаянной раздражительности.

— Говно, по-моему, — громко поделился он своими впечатлениями.

— Ну зачем же вы так, Виктор Ильич! — укорила беспокоящаяся о душевном равновесии режиссера монтажер. — Это даже не подложено по-настоящему, да еще с запасными дублями…

— Писать надо хорошо. — Тут же обратился к приему «сам дурак» режиссер. — Развел розовые просоветские сопли, а я расхлебывай.

— Сопли? — поинтересовался, что режиссер расхлебывает, Виктор.

— Надо же было мне, дураку, браться за это дело! — вопил режиссер.

— Ну и не брался бы. Кто тебя заставлял? — Виктор сегодня не знал пощады.

— Ты, ты! Своими литературными фейерверками! А сдуешь словесную пену на съемке — под ней пшик, пустота!

— Это тебе не чернуху, не голых баб в дерьме снимать! Здесь головой работать надо, думать, чувствовать, искать. — Виктор встал.

— Теперь без меня. Все, ухожу.

— Куда?

— Туда, куда зовет меня мой жалкий жребий, — застеснявшись собственного пафоса, шутейно, цитатой из Островского, ответил Виктор. И режиссер опомнился:

— Ну, поорали и будя. Что делать, Витя?

— Ты — снимать, я — писать.

— Ну, это само собой, — режиссер Андрей тоже встал, взял Виктора под руку и вывел в коридор, где зашипел как змея (чтобы враги не слышали): — Пойми же ты, все будет в полном порядке, если мы сделаем то, что я задумал. Две сцены с тебя, Витя, только две сцены. Представляешь: хаос, кровавая каша проклятой этой гражданской войны, безнадега, грязь, и вдруг всадник на белом коне, Георгий Победоносец, поражающий гада копьем веры, чистоты, справедливого возмездия. В мечтах, во сне ли, наяву, но надо, чтобы явился всадник на белом коне, он должен явиться, Витя!

— Каким образом? — спросил Виктор.

— Вот ты и подумай, — Андрей заговорил погромче. — Мы сейчас консервируемся на две недели из-за неготовности декораций, я смотаюсь дней на десять в одно место, отдохну слегка от суеты, а ты тут подумай, ладно, а? Я вернусь, засядем денька на три и запишем все как надо.

— Ладно, подумаю, — чтобы отвязаться, согласился Виктор. — Далеко ли собрался?

— Да нет, недалеко. Без определенного адреса. В леса, на природу, — бегло ответил Андрей и напомнил: — Только ты думай, думай по-настоящему.

— Понарошке думать нельзя, Андрюша. Ну, бывай, натуралист. — Виктор поспешно, чтобы не остановил его в последний момент выдающийся кинематографист, пожал ему руку и зашагал по длинному коридору монтажной.

— Ты еще будешь хвастаться знакомством со мной, — весело прокричал вслед ему режиссер.

Считая, что оторваться от хвоста проще в пешеходном перемещении, Виктор оставил машину на приколе. Когда гортранспортом добрался до киностудии, хвоста не замечал — или его не было, или хорошо вели. А сейчас доставали его нахально: знакомый «Запорожец», не таясь, шел за тридцать четвертым троллейбусом, который вез Виктора к Киевскому вокзалу.

Комфортно, в автомобиле вести себя Виктор решил не позволять. Сейчас пешком, только пешком, чтобы притомились развращенные механическим преследованием жертвы сытые топтуны. Пусть возвращаются к истокам своей профессии, пусть действительно потопают. Ножками.

Виктор был ходок в переносном и прямом смысле этого слова. Он любил ходить, ходить по Москве. Центр, который от Кремля до Камер-Колежского вала, знал, как мало кто теперь. На это и надеялся, твердо решив оторваться от хвоста, не то, чтобы ему очень нужно было, а так, чтобы поняли, с кем имеют дело.

По Бородинскому мосту перешел Москва-реку, поднялся к гостинице «Белград», для развлекухи зашел в бар к знакомому бармену, не пил — не хотелось, потрепался с барменом-фаталистом о жизни-жестянке только для того, чтобы те на улице беспокоились — ожидая.

Следующий номер программы — Арбат. Зашел в Смоленский гастроном — очереди были, а продуктов не было, заплатив тридцать копеек, посетил кооперативную художественную галерею, в грузинском доме попил цветной вкусной водички, потоптался в трех букинистических магазинах, а в перерыве между посещениями этих объектов увлеченно рассматривал произведения арбатских умельцев во всех жанрах.

И все это время его вели. Одного из ведущих Виктор засек сразу. Да могучий, с жирком амбал и не скрывался особенно. Его усатая морда, полуприкрытая черными очками и кумачовой каскеткой с длинным козырьком, на которой значилось «Red winds», периодично маячила за Викторовой спиной. Заметный гражданин. А снял очки, скинул каскетку, отклеил усы — узнал бы Виктор его после этого? Вряд ли.

Но на всякий случай…

— Ты сними, сними меня фотограф! — безуспешно подражая Пугачевой, спел Виктор гражданину, обвешенному разнообразными фотокамерами.

— Каким желаете быть? Цветным? Черно-белым? — осведомился фотограф.

— Красивым, — ответил Виктор на вопрос, каким он желает быть.

— Ну, это само собой, — уверил фотограф. — Для подчеркивания вашей красоты предпочтительнее цвет. Значит, в цвете?

— Валяй в цвете, — согласился Виктор и протянул четвертной. Когда фотограф приблизился к нему, чтобы взять купюру, он тихо сказал: — Если в кадр вместе со мной попадет амбал в красной каскетке, который у меня за спиной крутится, еще полсотни.

— А крупный план амбала в отдельности сколько будет стоить? — не оборачиваясь спросил фотограф.

— Сотня, — назвал цену Виктор. — Только как ты это сделаешь?

— Моя забота, — фотограф придирчиво устанавливал Виктора на фоне стены с дружескими шаржами и недружескими карикатурами. Установил, удовлетворенно осмотрел клиента, достал сигарету и, отходя на положенное для съемки расстояние, прикурил от большой зажигалки. Отошел, навел объектив лучшей своей камеры на Виктора и щелкнул.

— Готово!

— Когда за фотографиями приходить? — поинтересовался Виктор.

— За всеми, — фотограф подчеркнул интонацией «за всеми», — через пять дней.

Виктор кивком поблагодарил его и продолжил свое бесцельное путешествие. Амбал добросовестно служил ему хвостом. Правда, иногда он исчезал, и тогда Виктор мучительно искал сменщика и не находил. Видимо, прием они изобрели такой: один яркий, бросающийся в глаза, привлекающий все внимание преследуемого, а другие — серые, стертые, незаметные, каких не различить в толпе. Поняв это, Виктор следующий час — час на бульварах — посвятил выявлению серых и стертых.

Одного таки вычислил и удивился: стертым, серым, незаметным оказался маленький — не то мальчик, не то мужик — вьетнамец, одетый с дешевым кооперативным франтовством.

Уже сильно вечерело. Виктор устал от прогулки. Три раза он пытался уйти от хвоста проходными дворами — в центре на Петровке, у Балчуга, в Замоскворечьи. И каждый раз его перехватывали.

Подмышечная кобура утомила плечо и левый бок, ноги гудели, ныл затылок и вообще стало тоскливо и скучно. Пора домой. Сделав почти круг, он брел Большой Полянкой. Чисто автоматически завернул в знакомый переулок. Вот он, знаменитый подъезд основательно отремонтированного доходного дома постройки начала века. У подъезда толкались подростки обоего пола. В дому Алена.

Здесь жила поп-звезда Алена Чернышева, которой он года два тому назад писал репризы для шоу-представления. Веселые были те денечки.

Виктор вошел в подъезд. Суровый привратник, сидевший за канцелярским столом, подробно осмотрел его и задал вечный вопрос:

— К кому?

— К Чернышевой, — ответил Виктор и направился к лифту. Привратник рысью обогнал его и стал перед лакированными дверцами, растопырив руки, — не пускал. Посверлил-посверлил Виктора взглядом, обдумывая что-то, потом спросил:

— А вам положено?

— Положено, положено, — успокоил его Виктор.

— Сейчас проверим. — Привратник отошел к столу, снял трубку с телефонного аппарата без диска и потребовал назваться: — Фамилия, как?

— Кузьминский, — улыбаясь, признался Виктор.

— Кузьминский, — сказал в трубку привратник и, выслушав ответ, подчинился: — Есть, — поднял глаза на Виктора с сожалением:

— Велено пустить.

В прихожей Алена ткнулась губами в щеку, подбородок — целовала, попутно крича кому-то в открытую дверь обширной гостиной — репетиционной:

— Братцы, писатель Витька к нам пришел!

В гостиной находилась вся Аленина команда. Ему бы догадаться: видел же на улице внушительный ряд трепаных автомобилей иностранного производства (какой нынче артист без иномарки), твердо указывавший на присутствие здесь лабухов. Лабухи возлежали в креслах.

— Тусуетесь, козлы? — вместо приветствия осведомился Виктор.

— Отдыхаем, — поправила его бас-гитара, — садись, гостем будешь.

Виктор присел на диван. Рядом угрохалась Алена.

— Ночью прилетела, утром уезжать — сообщила она. — Ну, придумал что-нибудь для меня?

— Нет, но придумаю, — пообещал он.

— Выпьешь, инженер человеческих душ? — спросили клавишные.

— Винца налей.

Второй вокал налил стакан «Гурджаани» и протянул Виктору:

— Промочи горлышко и спой, светик, не стыдись!

Виктор промочил горлышко и заблажил диким голосом:

— Не надо, Виктор — сморщившись, как от зубной боли, попросила Алена. — Хочешь, новую песню покажу?

— Хочу, — признался Виктор. Он любил эти показы. Там, в дворцах спорта, на стадионах перед тысячной толпой она яростно кричала в микрофон, ублажая полубезумных фанатов темпераментом и плюсованной страстью. А в показе — мягкие и разнообразные акценты, тихое чувство, лихое мастерство нюансов.

Алена села за рояль и, аккомпанируя себе, запела. Слушая, Виктор встал с дивана, подошел к окну и глянул вниз. Внизу последним в ряде иномарок стоял отечественный «Запорожец». Виктор вернулся на диван дослушивать песню.

Алена пела о любви. Ломая в показе модный ныне ритм морзянки, она просто пела о мальчике и девочке, которым так трудно любить друг друга.

Жалко было мальчика и девочку. И потому, когда песня кончилась, Виктор сказал:

— Замечательно, Ленка.

— Правда? — робко удивилась поп-звезда и очень обрадовалась.

Сидели за столом, попивали винцо, лабухи трепались на собачьем своем языке, а Виктор улыбался, до конца расслабившись. В половине десятого Алена, услышав одиночный получасовой удар старинных напольных часов, скомандовала:

— Закругляемся. — И поднялась из-за стола.

— Лене завтра надо хорошо выглядеть, — объяснил причину столь бесцеремонного прекращения застолья самый тихий из присутствующих — звукоинженер, муж поп-звезды.

Виктор опять подошел к окну. «Запорожец» слегка отъехал в глубину переулка, в тень, подальше от яркого фонаря. Виктор решился.

Лабухи деятельно собирали свои манатки, когда он сказал им:

— Ребятки, вы бы не могли мне помочь?

…Они, в количестве двенадцати голов, ведомые Аленой, пешком спустились широкой барской лестницей и плотной гурьбой выкатились в переулок. Подростки, увидев Алену живьем, восторженно завизжали и окружили ее, размахивая бумажками, косынками, майками, на которых она должна была, обязательно должна, оставить свою драгоценную роспись. Алена вошла в интенсивный свет фонаря, образованной ею кучей перекрывая обзор «Запорожцу».

А плотная гурьба лабухов, успешно закрывая Виктора, двигалась вдоль шеренги иномарок. Иномарок было шесть, и шестеро их хозяев звучно открывали дверцы, небрежно кидая на задние сиденья свой лабужский багаж и усаживаясь на передние за штурвалы своих транспортных средств. По очереди салютуя короткими гудками героической и демократичной Алене, иномарки колонной двинулись на Полянку.

На полу двадцатилетнего «мерседеса», шедшего в колонне третьим, лежал Виктор. У Садового колонна распалась, — иномарки поехали каждая по своему маршруту: и направо, и налево, и к Даниловской площади.

Клавишные довезли его до центра, до Армянского переулка. Выскочив из «мерседеса» и сразу же нырнув в проходной двор, Виктор двинулся к дому закоулками, петляя как заяц, — еще и еще раз проверялся. Малым Кисловским вышел к Рождественскому бульвару и, наконец, вздохнул облегченно, потому что хвоста — он теперь знал это точно — не было. Имело смысл отметить успех. Он глянул на часы. Было четверть одиннадцатого. Пустят.

Он условным стуком постучал в намертво закрытую дверь пиццерии, и поддатый швейцар тут же открыл. Узнал, ощерился от удовольствия видеть Виктора — часто ему перепадало от писательских щедрот.

Поздоровавшись, Тамара у стойки, не спрашивая, налила ему сто пятьдесят коньяку и сделала выговор:

— Забывать нас стали, Виктор Ильич.

— В киноэкспедиции был, — объяснил свое долгое отсутствие Виктор.

— А чего-нибудь новенькое написали? — вежливо поинтересовалась Тамара. Он в подпитии дарил ей свои книжки, а она их читала.

— Скоро напишу, — пообещал он. Он всем что-то обещал — и устроился за столиком у стойки. Под половину шоколадки «Аленка» малыми дозами (под каждый шоколадный фабрично обозначенный прямоугольник — доза), употребил за час сто пятьдесят, а потом, после недолгих колебаний, еще сто. В одиннадцать пиццерия закрывалась, и засидевшихся посетителей громко выпроваживали. На него всего лишь укоризненно смотрели. Щедро расплатившись с Тамарой, Виктор покинул заведение последним.

Поднявшись по полуподвальной лесенке на тротуар, он, особо не высовываясь, осмотрел бульвар. Пустыня. С некоторых пор Москва после десяти вечера каждодневно становилась пустыней. Разграбленный кем-то город, боящийся новых грабежей. Хотя и грабить-то уже нечего.

Виктор перебежал бульвар — ни души, ни души не было на бульваре! — вбежал в арку полумертвого, ждущего ремонта дома и очутился во дворе, сплошь перегороженном заборами. Единственное, что пока строили в этих местах, были заборы. Русский человек терпит заборы только потому, что в них довольно легко делаются дырки. Через ведомые ему дырки Виктор просочился в сретенские переулки.

Начинался район, который выглядел палестинскими кварталами Бейрута после интенсивного обстрела израильской артиллерией. Но не снаряды и бомбы разрушили эти кварталы. Испоганили, варварски использовав эти дома, палисадники, дворы, люди, которые сделав это, оставили сердце Москвы умирать в одиночестве.

Виктор прыгал через канавы, взбирался на кучи мусора, шагал по трубам, вырытым из земли, обходил неизвестно кем брошенные здесь тракторы и бульдозеры. Выбрался, слава Богу, на сравнительно ровный пустырь перед Последним переулком.

— Кузьминский! — нервно позвал его высокий мужской голос.

В паническом страхе Виктор неловко развернулся и, зацепившись носком ботинка за торчавший из земли кусок проволоки, рухнул на битые кирпичи. Падая, увидел темного человека, бежавшего к нему через пустырь, и услышал очередь, которая частыми вспышками исходила из предмета в руке этого человека. Взвизгнув, Виктор на четвереньках со страшной быстротой кинулся к спасительному железному трактору, за которым можно спрятаться. Спрятался, и, рыдающе дыша, вдруг понял, что не спрятался: трактор стоял посреди пустыря, и теперь человек, перестав на время строчить, обходил его, чтобы снова увидеть Виктора. Еще раз взвизгнув, Виктор метнулся в сторону, и, петляя, помчался к спасительным стенам мертвых домов. Автомат застрочил снова. Пришлось опять падать. До дыры в разрушенной стене оставалось метров десять, не более. Человек, продолжая палить, осторожно приближался. Виктор вытащил из-под мышки пистолет, снял его с предохранителя, вскочил, отпрыгивая боком, не целясь, навскидку, выстрелил в сторону автоматчика и нырнул в черную дыру.

Автомат умолк сразу же после его выстрела. Теперь в выигрышном положении был Виктор. Подождав мгновенье, он, таясь, выглянул из-за разрушенной стены. Темного человека не было на пустыре, на пустыре метрах в пятнадцати от Виктора распласталось нечто. Виктор подождал еще.

Тихо было в Москве, тихо-тихо. Потом прошумел по Сретенке троллейбус, снизу, от Цветного, донесся гул грузовика-дизеля, квакнул клаксоном «Жигуленок» где-то. Или он просто стал слышать?

Держа пистолет наготове, Виктор мелким, почти балетным шагом двинулся к темному пятну на пустыре. По мере приближения пятно приобретало черты лежащего человеческого тела.

— Эй! — тихо позвал Виктор. Не отозвался никто, да и некому было отзываться: человек, раскинувший руки по грязной земле, был мертв. Пустые стеклянные, застывшие навсегда глаза смотрели в черное небо. Все неподвижно в мертвеце, только длинные белесые волосы шевелились слегка — гулял по пустырю ветерок.

Рядом с мертвецом валялась штуковина, из которой мертвец, будучи живым, палил. Виктор узнал оружие — израильский автомат «Узи», знакомый по зарубежным кинофильмам, а затем узнал и мертвеца. На пустыне валялся неживой конюх-витязь, который совсем недавно столь неудачно пытался осуществить подсечку.

Только теперь до Виктора дошло, что он убил. Ужас, безмерный, как во сне, ужас охватил его. Хватаясь за несбыточное, он решил, что, а вдруг он вправду во сне, и яростно замотал головой, желая проснуться. Но не просыпался, потому что не спал. Тогда он огляделся вокруг. Никого и ничего.

— Самооборона. Я не виноват, — не сознавая, что это он произносит вслух, бормотал Виктор, убегая с пустыря.

— Я не виноват, — сказал он, быстрым шагом спускаясь к Цветному.

— Я не виноват, — сказал он твердо, уже понимая, что говорит вслух, когда спустился к бульвару напротив Центрального рынка. — Самооборона.

Сказав это, он заметил наконец, что держит пистолет по-прежнему в руке. Он воткнул его под мышку и пошел к Самотечной площади. Не стал подниматься к подземному переходу напротив своей улицы, не хотелось под землю. Перешел Садовое у Самотеки и кривым переулком вскарабкался к дому.

Оставшиеся от пиршества с Ларисой граммов двести водки тотчас вылил в стакан, а из стакана — в свою утробу. Нюхнул рукав вместо закуски и увидел внезапно, что рукав до безобразия грязен. Подошел к зеркалу и оглядел себя всего. Куртка, джинсы, башмаки — все было в пыли, кирпичных затертостях, ржавой осыпи, масляных пятнах. В ванной, раздевшись и брезгливо бросив куртку со штанами на холодный пол (башмаки он скинул еще в коридоре), краем глаза заметил на себе сбрую с пистолетом, из которого он застрелил человека. Завыв, Виктор сорвал сбрую, выскочил в коридор и зашвырнул ее в комнату под письменный стол. В трусах и майке уселся на кухонный табурет, уперся локтями в стол, обхватил руками голову и попытался заплакать. Не сумел и стал шарить в кухонном столе, ищя алкогольный НЗ. Среди кастрюль отыскал красивую картонную коробку, в которой заботливо содержалась бутылка «Наполеона». Не из рюмки с широким дном для подогрева напитка руками — из российского граненого стакана пил драгоценный коньяк Виктор. Дважды засадив почти по полному, решил передохнуть. Он не чувствовал, что его забрало, но очень хотелось музыки.

Вот от музыки, от любимого своего Армстронга он заплакал. Он плакал, подпевал, вытирал обильные слезы подолом майки. Кончилась одна сторона долгоиграющей пластинки, и он перед тем, как ее перевернуть, решил сделать перерыв, в котором принял еще стакан. Литровка уже лежала в нем. Долго не мог насадить перевернутую пластинку на штырь проигрывателя. Два раза отдыхал, прежде чем ему это удалось.

Захотелось танцевать. Под армстронговские блюзы он вальсировал. Он перебирал ногами, он кружился, он взмахивал руками, как птица крыльями. Он кружился, и все вокруг кружилось. Он пел оттого, что ни о чем не надо думать. Только бы не упасть.

Он упал на ковер и отключился.

Очнулся он на том же ковре в одиннадцать утра. Бил колотун. Он сел на ковре, обхватив руками колени, и, совсем не желая этого, вспомнил вчерашнее. Застонал и стал стукаться лбом о колени. Сделал себе больно и оклемался. Цепляясь за тахту, поднялся и пошел на кухню. В темной красивой бутылке еще оставалось граммов сто пятьдесят. Он их тотчас обласкал и начал действовать: принял холодный душ, растерся жестким полотенцем, побрился. Все делал с дьявольской скоростью, торопясь неизвестно куда.

С отвращением запихнул испоганенные шмотки в ящик для грязного белья. Одеваясь в комнате во все новое и чистое, он случайно глянул под письменный стол. Сбруи с пистолетом там не было.

Путаясь в незастегнутых штанах, он бросился к письменному столу, выдвинул боковой ящик, в котором хранил пакет с оригиналами фотографий и новые отпечатки. Пакета не было тоже.

Сначала стало очень страшно от ощущения, что он в квартире не один. В квартире, в городе, на всем белом свете. В спущенных портках он бессильно опустился в кресло.

И вдруг в отчаяньи почувствовал облегчение. Отчаянье постепенно ушло, а легкость освобожденности осталась. Теперь виноват в той смерти на пустыре не он один. Вернее, он совсем не виноват. Виноваты те, кто приходил сюда ночью, те, кто унесли фотографии и пистолет.

Он встал, твердой рукой застегнул молнию на штанах, влез в новую куртку, засунул ноги в легкие мокасины и, вспомнив, где бумажник, направился в ванную. Открыв ящик, вынул из кармана куртки бумажник с деньгами и документами.

Не по-августовски пасмурно было на воле. Виктор осмотрелся во дворе. Вроде никого, кто бы следил за ним. Но несмотря на это, вдруг пришло чувство полной собственной беззащитности. Без пистолета он ощущал себя голеньким младенцем.

Виктор забрался в «семерку» и поехал в сберкассу.

Контролер сберкассы, знавший его много лет, потребовала, чтобы на обороте квитка, заполненного им, он еще раз продублировал роспись. Оказывается, сильно ходила правая ручонка писателя при заполнении бланка, так сильно, что возникли сомнения в подлинности росписи. Стараясь не дышать на контролершу, Виктор расписался еще раз. Неудовлетворенно хмыкнув, контролерша все же передала сберкнижку и квиток кассирше.

Переждав в тамбуре сберкассы короткий обвальный дождь, он вышел к машине. Дождь прошел, ушел и увел с собой мрачные облака. Лепило солнышко.

Теперь, с хорошими деньгами, можно было нанести запланированный визит. В Ховрино, в хитром общепитовском заведении, он был к двум часам.

Официант узнал его, улыбнулся заговорщицки и спросил, уверенный в положительном ответе:

— Как в прошлый раз?

— Нет. Просто водички попить, — разочаровал его Виктор. — И Валерия позови.

Официант вернулся вскоре с двумя бутылочками «пепси». От только что проявленной панибратской расположенности не осталось и следа. Холодно информировал:

— Валерий сейчас занят. Минут через пятнадцать освободится и подойдет.

Виктор бездумно пил «пепси», выпуская носом ее целительно опохмеляющий газ, и терпеливо ждал. Через пятнадцать минут из-за кулис на сцену вышел элегантный Валерий и, подойдя к столику (но не садясь), с ходу заговорил:

— Здравствуйте, Виктор. Я вас слушаю.

— А вы присядьте, Валерий, — пригласил Виктор. Чтобы не казаться дураком, Валерий сел и повторил:

— Я вас слушаю, Виктор.

— Мне нужен ствол, — сказал Виктор.

— А где же чешская машинка, если не секрет? — поинтересовался Валерий.

— Секрет, — объявил Виктор. Теперь он повторил: — Мне нужен ствол.

— Зачем вам два пистолета, Виктор?

— А, собственно говоря, какое вам до этого дело? — Не сдержался Виктор. — Я плачу хорошие деньги, вы предоставляете товар. Вот и все наши отношения.

— Сегодня товара нет.

— А завтра?

— И завтра вряд ли будет.

Набивает цену или не хочет продавать вообще? Виктор вздохнул удрученно, налил в стакан «пепси», выпил. Валерий нетерпеливо, но вежливо, ждал.

— Тогда такая просьба, — сказал Виктор, и, шлепнув губами, откровенно рыгнул пепсиным газом. — На два дня мне нужен телохранитель. Хорошо бы круглосуточно.

— Мы этими делами не занимаемся, — сообщил Валерий.

Занимаетесь, еще как занимаетесь. Значит, не хочет.

— А кто занимается?

— Обратитесь в частное детективное бюро «Алекс». Если у вас, конечно, имеется свободно конвертируемая валюта.

— Не имеется, — признался Виктор.

— Больше ко мне вопросов нет? — спросил Валерий и встал. Но вспомнил что-то без особого удовольствия и снова сел. — Да, приехал Алексей.

— А где мне его найти? — быстро спросил Виктор.

— Он оставил телефон, по которому вы можете звонить ему каждый день от семи до десяти часов вечера. — Валерий достал из нагрудного кармана роскошного кашемирового пиджака аккуратную картонную карточку и протянул Виктору. На карточке каллиграфическим почерком был записан номер телефона и инициалы А. Б. Валерий встал окончательно. — Всего вам наилучшего.

И ушел. Виктор разглядывал карточку. Надо было ехать, но домой нельзя. Он не знал, почему нельзя, но знал, что нельзя.

По Дмитровскому шоссе он выбрался к каналу. Долго ехал вдоль неестественно прямого берега, пока не выбрал подходящего местечка. Остановился наконец, вытащил из багажника брезентовую подстилку, разложил ее на влажной после дождя земле и улегся для того, чтобы сверху понаблюдать, как шлюзуются ржавые самоходки и чистенькие пассажирские теплоходы. Наблюдая, изредка задремывал, просыпаясь, снова наблюдал. Так и убил время до половины шестого.

В Козицком купил три бутылки грузинского марочного коньяка, в Центральном знакомый мэтр устроил икорки и хорошей рыбки, в «Арагви» приятели-официанты вынесли хорошо упакованную пачку цыплят-табака. Гостя, дорогого гостя ждал сегодня Виктор. Гостя, на которого вся надежда.

С Алексеем Борзовым он случайно познакомился на бегах года два тому назад. С разных концов попав в дружную компанию футболистов-ветеранов, игравших хладнокровно, экономно и со знанием дела, они с Алексеем обратили друг на друга внимание тем, что играли совсем наоборот: по наитию, рисково и с размахом. Оба сильно проиграли и в ресторации отметили слегка это событие. А отмечая, разговорились. Алексей был своеобразно откровенен: если о чем начинал рассказывать, то рассказывал до конца и без украшающих его добавлений или умолчаний, если не считал возможным о чем-то говорить, то просто ни о чем не говорил. Он называл себя комбинатором. Виктор старался переименовать его в предпринимателя, но Алексей твердо держался за комбинатора, считая, что комбинатор выше предпринимателя. Предприниматель, говорил он, — человек одного направленного в одну сторону действия, а комбинатор — создатель цепи из разнонаправленных действий не только своих, но и чужих, цепи, которая вела к наиболее эффективному результату. В те дни, когда они познакомились, Алексей занимался организацией сети закупочных кооперативов, которые по высоким, но терпимым ценам должны были обеспечить Москву высококачественными продуктами питания. Дело пошло: деревенские хозяева молились на его людей, освободивших их от проблем сбыта, московские покупатели, ворча по привычке, охотно покупали его чистый, свежий и привлекательный товар. Но Министерство торговли обиделось, а народные избранники посчитали, что кооператоры эти слишком много зарабатывают, и прихлопнули их указом. Стало плохо и деревенским хозяевам, и московским покупателям, и кооператорам, и даже депутатам. Только Министерству торговли спокойнее стало.

Алексей привычно плюнул на это дело и образовал куст комиссионных магазинов, совершенно спекулятивное предприятие, которое никого не беспокоило потому, что в борьбе с ним не приобретешь ореола страдальца за народные интересы.

Алексей Борзов был своим человеком в подполье, в тени и на солнышке. Он ходил по канату и не страшился по нему ходить, так как был отличным канатоходцем.

Виктор понимал, что, если Алексей захочет ему помочь, то поможет.

Дома он был к семи. Стараясь не вспоминать, что было здесь, Виктор быстро прибрал квартиру, раскинул по-холостяцки небрежный, но достойный стол и ровно в семь пятнадцать набрал телефонный номер, обозначенный на картонке.

— Я слушаю, — объявил в трубке барский и в то же время слегка приблатненный баритон.

— Здорово, Леха, — с бойким облегчением поздоровался Виктор.

— Витек, что ли? — узнал Алексей.

— Он самый. У меня дела к тебе, Леша. Много дел.

— Про одно твое дело догадываюсь. Серега, да? — Алексей знал покойника, именно от него Виктор получил сведения о беспокойном рэкетирском прошлом Сереги.

— Серега только начало, Леша. Дальше такое произошло, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

— А ты, дурачок, хотел описать?

— Да не хотел я описать, хотел разобраться.

— Не с нашими мозгами в этом разбираться, Витя. Я сегодня одного старого, очень старого знакомого посетил, благо, он сейчас в Москве, и кое-что ему рассказал про нынешние московские чудеса. Вот он, если очень надо, разберется.

— Ты лучше пока о моих делах никому не говори.

— Да я еще и ничего не знаю о твоих делах-то, Витя.

— Скоро узнаешь, через полчаса узнаешь. Насколько я разбираюсь в московских телефонах, ты сейчас где-то у Арбата, да?

— Отгадал. В переулочках мой тайный офис.

— Так вот, ноги в руки — и ко мне. Как раз через полчаса ты за столом, на котором ждет не дождется тебя твой любимый грузин «Греми».

— Не выйдет, Витя, — с сожалением ответил Леша. — У меня здесь срочная встреча через полтора часа.

— Но пойми ты, Леха! Мне необходимо поговорить с тобой сегодня, сейчас!

Алексей помолчал недолго, обдумывал, видимо, ситуацию, потом весело предложил:

— Тогда вот что. Не я, а ты — руки в ноги — и ко мне. Часа для излияний тебе хватит?

— Хватит. Адрес диктуй. — Виктор был лихорадочно деловит. Алексей продиктовал адрес, подробно объяснил, как добраться, и добавил милостливо:

— Можешь грузина с собой прихватить. Только одного.

На «букашке» Виктор доехал до Неопалимовского, перешел Садовое и мимо валютного заведения «У бельгийца» проследовал в арбатские переулки. Зря объяснял ему Алексей про эти места, эти места он знал досконально. Повернул налево, повернул направо, прошел еще метров сто, и остановился, твердо понимая, что он у цели.

Все раздираемо противоречиями и конфликтами ныне в Москве: общество, люди, кварталы, дома. Дом, в котором располагался тайный офис Алексея, не был исключением. Одни люди интенсивно осуществляли в нем капитальный ремонт, другие решительно продолжали в нем жить.

Перешагивая через толстые, в жирной резине, кабели, которые извивались на полу, как змеи, и висели на перилах, как лианы, Виктор, преодолев сей тропический лес, поднялся на четвертый этаж (лифт, естественно, не работал) и позвонил у обитой рваным дерматином двери в квартиру номер тридцать два.

Ни ответа, ни привета. Виктор позвонил еще раз. С тем же результатом. Тогда он злобно ударил в дверь кулаком. И дверь мягко отворилась.

В глубине коридора из-под двери последней комнаты пробивался свет. Виктор пошел на этот свет. За бронзовую ручку в виде непонятного модернистского лепестка открыл и эту дверь. В комнате на мягком раскидистом финском диване под зажженным торшером лежал Алексей с закрытыми глазами.

— Леша, — позвал Виктор, и тут же увидел темно-красное пятно на Лешиной светло-серой рубашке. На левой стороне груди. Не понимая, что делать, Виктор еще раз позвал:

— Леша.

Леша не откликался, потому что не мог откликнуться. Он был мертв.

Срочно звонить в милицию и все рассказать. Все? И про конюха, которого он застрелил на сретенском пустыре? Не рассказать, так они все равно расколют его до жопы. В нынешнем-то его состоянии.

Он скатился по лестнице, чуть не упал, споткнувшись о кабель в подъезде, и выбежал на волю. У входа встретилась старушка. Он сказал ей:

— Простите.

И побежал, побежал дальше. Подальше. Мелькали Могильцевские, Староконюшенный, Сивцев Вражек. Задыхаясь, ворвался на Гоголевский бульвар. По бульвару ходили люди, разговаривали, смеялись, суки. Он посидел малость на краю длинной скамейки, чтобы отдышаться. Отдышался и по крутой лесенке взобрался к троллейбусной остановке у Дома художника. Подкатил тридцать первый, и он влез в него.

Почему-то боясь коснуться кого-либо из пассажиров, Виктор забрался в угол задней площадки, где и простоял до Трубной, стараясь не смотреть на по-вечернему беззаботных попутчиков, которых сейчас ненавидел.

Идти было некуда. И поэтому, перейдя Трубную площадь, зашел в последний в центре Москвы некооперативный сортир. Как-то зимой Виктор разговорился со здешней смотрительницей, и она рассказала ему об интригах кооператоров, которые хотели устроить внутри роскошный кабинет с душевыми кабинами для кавказцев с Центрального рынка, а на крыше летнее кафе с напитками. И как она, сторонница государственной собственности, поборола этих нахалов. Господи, какие были времена!

Виктор помочился, и по горбу Рождественского добрался до своей пиццерии. По вечернему делу — очередь из молодых людей обоего пола. Он прошел к началу очереди, и через головы первых кандидатов на пуск в землю обетованную протянул руку к звонку.

— Сколько раз говорить — свободных мест нет! — гавкнул на очередь явившийся на звонок швейцар, но, увидев Виктора, на мгновение расширил щель, из которой гавкнул, и Виктор пронырнул вовнутрь. Очередь загудела, но было поздно: швейцар уже лязгнул массивной металлической задвижкой.

— Из моей мне будешь наливать, — сказал Виктор Тамаре и, вытащив из заднего кармана брюк бутылку «Греми», протянул ее через стойку.

Он сидел на своем привычном месте, спиной к стене, и пил коньяк, поглядывая то на публику в зале, то на экран телевизора, стоявшего на Тамариной стойке. Веселились и в зале, и в телевизоре. Он пил, но пустота внутри не заполнялась.

Через час Тамара сказала:

— Ваша бутылка кончилась, Виктор Ильич.

— Тогда давай из своей, — не глядя на нее (любовался Эдитой Пьехой), вяло распорядился он, допил остатки в стакане и протянул руку за казенной уже стограммовой порцией. Он не закусывал, даже шоколадку нутро не принимало, соком запивал, отвратительного коричневого цвета гранатовым соком.

Еще через час он вышел на улицу. Он не был пьян, его просто не держали ноги. Напугав непредсказуемыми па водителя, на форсаже поднимавшегося от Трубной «Жигуленка», он пересек проезжую часть и остановился посреди бульвара. Твердо стоять он не мог, его мотало, но он очень хотел стоять и предпринимал для этого нечеловеческие усилия, беспрерывно перебирая ногами для сохранения равновесия. Редкие парочки по широкой дуге обходили его.

Некуда было идти. Но стоять не было сил, и он пошел. Длительным зигзагом (слава Богу, автомобилей не было), перешел на соседний тротуар, обессилел, и его кинуло к стене морского ведомства. Стена поддержала его, и он, прижавшись к ней спиной, некоторое время простоял неподвижно. Потом сделалось все равно, и он, не отрываясь от шершавой опоры, сполз на асфальт. Сел посвободней, закрыл глаза и освобожденно вытянул ноги. Асфальт холодил задницу и прояснял мозги. Сидеть было хорошо. Но все хорошее — кратко. Совсем рядом раздался разрывающий уши и душу резко переливчатый милицейский свисток.

Через некоторое время Виктор, принципиально не открывавший глаз, услышал визг тормозов и теплое дыхание автомобильного мотора.

— Забираем? — грубым голосом спросили где-то наверху.

— А что с ним еще делать? — ответствовал другой, раздраженный голос.

Его взяли под руки, и он открыл глаза. Двое штатских держали его почти на весу, а стоявший у милицейского фургона старший лейтенант деловито открывал заднюю дверцу с маленьким зарешеченным окном.

— В вытрезвитель? — вслух догадался Виктор.

— А куда ж тебя еще? — недобрым голосом ответил старший лейтенант.

— А водные процедуры будут? — весело поинтересовался Виктор. Перспектива заночевать в вытрезвителе в покое и безопасности, обеспечиваемой московской краснознаменной милицией, казалась ему теперь наилучшим выходом.

— И водные процедуры будут, и штраф сто рублей, и письмо на работу. Все тебе будет, алкоголик хренов, — объяснил старший лейтенант, наблюдая, как двое штатских сноровисто запихивают Виктора в фургон.

Поехали. Бульварная расслабка, сидение на асфальте и решение проблемы с ночевкой постепенно подвели к сознательным ощущениям. Виктор приходил в себя.

— Далеко ехать, пацаны? — весело поинтересовался он у сидевших рядом с ним штатских. Те не ответили — много чести алкоголикам отвечать.

А ехали недолго. Фургон повернул, еще повернул — и остановился. Старший лейтенант снаружи открыл дверцу и приказал:

— Выводите.

— Я и сам выйду, — обиженно объявил Виктор и, не дав штатским опомнится, выпрыгнул на асфальт, и тут же схлопотал страшнейший удар поддых.

— Что-то быстро ты оклемался, — сказал старший лейтенант, наблюдая за тем, как гнуло Виктора. И добавил раздраженно, обращаясь к выскочившим штатским: — Я же сказал: ведите!

Штатские подхватили Виктора, который еще не мог поймать дыхание, поволокли его в черный проем, протащили по неосвещенному коридору и, предварительно поставив на ноги, ввели в небольшую уютную приемную, обставленную хорошей мебелью. Следом за ними в приемной появился старший лейтенант.

— Ждите здесь, — распорядился он, а сам проследовал дальше, в совсем незаметную дверь.

Наконец-то дыхание восстановилось. Виктор без спроса сел на мягкий стул. Продолжавшие стоять штатские, как по команде, одновременно глянули на него, но ничего не сказали.

Окантованный металлической рамкой под бронзу черно-белый Николай Васильевич Гоголь пронзительно смотрел на пьяного Кузьминского с противоположной стены.

Вернулся старший лейтенант и обратился к Виктору с нежданной, как гром с небес, учтивостью:

— Вас ждут, прошу. — И указал рукой на незаметную дверь.

Виктор вошел в большую комнату, почти зал, и вдруг увидел Димку Федорова, который встретил его лучезарной улыбкой и располагающим взглядом. Рядом с Димкой за длинным столом, покрытым бордовым сукном, сидели отставной полковник Семен Афанасьевич, удачливый предприниматель Эдвард Удоев и еще один гражданин. Они тоже смотрели на Виктора приветливо. Председательское место за столом, стоящим перпендикулярно к заседательскому, пустовало.

— Садись, Кузьминский, — согнав улыбку с лица, предложил Дима и указал на стул в торце стола, на который должен был сесть Виктор. Ошалевший окончательно, Виктор послушно сел.

Над председательским креслом висело три портрета замечательных людей, двоих из которых — Александра Третьего и Достоевского — Виктор узнал.

— А третий кто? — спросил он, глядя на портреты. Дима поначалу не понял, но, поймав направление Викторова взгляда, сообщил снисходительно:

— Константин Леонтьев. — И вдруг осознал, что упустил инициативу. Посерьезнел лицом, положил руки на стол и обратился к сотоварищам:

— Начнем, друзья?

Семен Афанасьевич и Удоев согласно покивали, а неизвестный высказался:

— Давно пора.

— Высший совет поручил нам твое дело, Кузьминский, потому что в последнее время твои действия и поступки вольно или невольно нацелены на рассекречивание организации и тем самым таят возможную угрозу нашему великому делу. В таком случае охранный комитет, членов которого ты сейчас видишь перед собой, как правило, принимает однозначное решение. Надеюсь, тебе понятно, какое! Такое решение по твоему делу принято. Во исполнение воли и чаяний предков, во имя будущего Великой Державы. За свершение преступных деяний, направленных на срыв наших замыслов в осуществлении очищения Отечества, ты, Кузьминский Виктор Ильич, приговорен к высшей мере: бесследному исчезновению.

Четверо торжественно поднялись со своих мест и застыли. Виктор продолжал сидеть, разглядывая бордовую скатерть. Скатерть виделась ему как бы не в фокусе и слегка колыхалась. Он не хотел ничего понимать. Он устал, страшным образом устал от всего.

— Встать! — офицерским рыком приказал неизвестный.

Можно и встать. Держась за край бордового стола, Виктор встал, его покачивало.

— По ряду причин, — стоя, продолжил свою речь Федоров, — и в связи с возможным использованием объекта для целей нашей организации, приведение приговора в исполнение откладывается на срок, зависящий только от поведения осужденного.

Четверо сели, а Виктор продолжал стоять.

— Теперь о ряде причин, — желудочным голосом заговорил Семен Афанасьевич. — В ходе розыскных операций и сбора соответствующей информации оперативной группе при охранном комитете удалось добиться полной нейтрализации возможных враждебных акций в обозримом будущем с вашей стороны, Кузьминский. В любой момент нами могут быть предоставлены так называемым официальным, не говорю — правоохранительным, говорю — карательным органам материалы, по которым любой суд, даже советский, вынесет вам смертный приговор за два убийства. Убийство рабочего ипподрома Сверкунова и убийство коммерсанта Борзова.

— Я не убивал Алексея, — тихо сказал Виктор и сел на стул.

— Мы это знаем, — небрежно заметил неизвестный.

— И тем большее удовольствие получим от того, как в силу неопровержимых доказательств суд без колебаний определит тебе вышку за убийство Алексея, — добавил Дима.

— Я могу продолжить? — недовольно осведомился у коллег Семен Афанасьевич. Коллеги замолкли и посерьезнели, а Семен Афанасьевич продолжил: — В тот отрезок времени, который определили медэксперты как единственно возможный для совершения убийства, а именно с восемнадцати до двадцати одного часа, вас видели уходящим с места преступления. Свидетель — пожилая женщина, жительница этого дома.

Пистолет чехословацкого производства, из которого застрелен Борзов, был приобретен вами, Кузьминский, у представителя группировки, базирующейся в Ховрино. Баллистическая экспертиза уже точно установила вид оружия. Возможный свидетель — администратор кафе Валерий Сараев, служивший посредником в продаже вам пистолета.

На стволе и рукоятке пистолета имеются отчетливые отпечатки ваших пальцев, Кузьминский. Свидетель этому и безжалостный разоблачитель — дактилоскопия, наука, как известно вам, безошибочная.

Все концы изобличающих вас улик — в наших руках. В нужный нам момент пожилая женщина опознает вас по фотографии. Когда мы захотим, пистолет чехословацкого производства окажется в руках органов, занимающихся расследованием убийства Борзова. Мы в любое время можем представить этим органам материалы, по которым совсем нетрудно определить, чьи отпечатки пальцев на орудии убийства. Вы все поняли, что я вам сказал, Кузьминский?

— Да, — подтвердил Виктор.

— Принимая во внимание неадекватное ваше сегодняшнее состояние, — заунывно итожил Семен Афанасьевич, — мы хотели бы знать совершенно точно, какие выводы вы сделали из всего того, что сообщено вам сейчас.

Виктор поднял голову и равнодушно глянул на всю четверку. Сказал:

— Не рыпайся, парень, если хочешь жить. — И попытался улыбнуться.

— Несмотря на опьянение, вы правильно поняли нас, Кузьминский, — удовлетворился ответом Семен Афанасьевич.

— В общих чертах, — добавил Дима.

— Достаточно, — решил неизвестный, выйдя из-за стола, подошел к Виктору, рывком за шиворот поднял его и заглянул в глаза. — Теперь частное определение по малым искам.

Только теперь пришел пронзительный страх. На него смотрели затуманенные, задумчивые глаза убийцы, и Виктор вдруг понял, что он умрет тогда, когда этого захочет человек, смотрящий на него.

Семен Афанасьевич открыл дверь и распорядился:

— Старлей, давайте ваших людей.

Вошли двое штатских, и, твердо понимая, что им делать, подошли к Виктору и неизвестному. Неизвестный выронил из правой своей богатырской руки Виктора, которого тут же подхватили штатские и отволокли к стене.

— Твои дела, — обратился неизвестный к Диме.

Дима приблизился к стене, с удовольствием заглянул в испуганное лицо известного литератора и, не спеша, высказался:

— Совсем недавно ты, как я понимаю, с удовольствием наблюдал со стороны за тем, как грязные молодчики избивали меня. Мне наблюдения за экзекуцией недостаточно. Ты мне очень несимпатичен, Витя, и поэтому я приму участие в экзекуции непосредственно.

Сказав это, Дима двумя пальцами — указательным и средним — ухватил Виктора за нос. Моталась голова, хрустел нос, слезы катились из глаз. Наконец, Дима выпустил его и брезгливо вытер пальцы носовым платком. Подошел молчаливый горец Удоев и в первый раз подал голос:

— Какой джигит, а плачет.

И без замаха с левой ударил Виктора в печень. Виктора скрутило.

— Отпустите его, — приказал неизвестный штатским, державшим Виктора за руки. Они отпустили. К всеобщему легкому удивлению, Виктор продолжал стоять.

Неизвестный, ощерившись, приступил к делу. Он орудовал ребром ладони, как мясник при разделке туши, но орудовал совсем недолго: не выдержав профессиональной обработки, Виктор рухнул. Четверка стояла в бездействии, пока Виктор не открыл глаза. Тогда Семен Афанасьевич носком ботинка ткнул его в ребра. Постепенно распаляясь, они вошли в азарт, топча, размазывая ногами несопротивляющееся безвольное тело.

Последнее, что, увидев, запомнил Виктор, — три портрета на стене и склонившийся над ним Дима, харкнувший ему в лицо.

Опомнились. Отошли к столу и уселись. Семен Афанасьевич отдал распоряжение:

— Можете отвезти.

Двое штатских ухватили Виктора за ноги и поволокли по полу к дверям, через приемную, к фургону. У фургона остановились. Вышедший следом старший лейтенант отворил дверцу, и двое штатских, сильно поднатужившись, забросили Виктора внутрь и влезли в кузов сами. Старший лейтенант захлопнул за ними дверцу, прошел к кабине, и фургон тронулся.

Штатские не без интереса наблюдали за тем, как малозаметно подпрыгивало Викторово тело на рифленом полу. Вскоре приехали.

— А он живой? — спросил старший лейтенант, открыв дверцу и глядя на неподвижное тело.

— Черт его знает, — в сомнении ответил один из штатских и за плечи приподнял Виктора. Тот тонко застонал. — Живой! Мастер ведь обрабатывал.

Фургон стоял у дома Виктора впритирку к подъезду. Виктора извлекли из фургона и подтащили к подъезду, затем — к лифту. Открылись дверцы, и все четверо оказались в кабине. Здесь висевший на руках штатских Виктор робко попытался напрячь ноги.

— Ишь ты, рыпается, — заметил старший лейтенант, и, выйдя (кабина остановилась на нужном этаже) своим ключом открыл дверь Викторовой квартиры.

Штатские оттащили Виктора в комнату и кинули на тахту, а старший лейтенант заглянул на кухню. Когда штатские зашли за ним, он задумчиво изучал накрытый Виктором для приема Алексея стол.

— С устатку? — увидев на столе две бутылки «Греми», догадался один из штатских о желаниях старшего лейтенанта, который тотчас подтверждающе кивнул.

Они не спеша, с чувством, как люди хорошо потрудившиеся, под рыбку и холодных цыплят (икру не трогали) опростали одну бутылку. Штатские мыли использованную ими посуду, а старший лейтенант курил. Покурив, сказал:

— Хорошего понемножку. Поехали.

Заглянули в комнату. Виктор постанывал в полубеспамятстве — в полусне. Удовлетворенная троица удалилась.

В середине следующего дня Виктора навестил заботливый кооператор Удоев. Виктор от скрипа стула открыл глаза и увидел его, уже сидевшего на поскрипывавшем стуле. Удоев сидел, раздвинув ляжки, как в гинекологическом кресле, а меж ляжек в толстых руках держал объемистую хозяйственную сумку.

— Ты что, и переодеться сам не можешь? — не дождавшись ответа, Удоев сообщил: — Я тут тебе пожрать и выпить привез на неделю. По подсчетам специалистов, ты неделю пролежишь. Всего про все — на триста сорок рублей. Сейчас расплатишься или в кредит?

Виктор, преодолевая боль, вспыхивающую при каждом движении, неумело поискал во внутреннем кармане куртки и с удивлением извлек нетронутую пачку двадцатипятирублевок. Положил пачку на край тахты, сказал незнакомым тонким голосом:

— Возьми, сколько надо.

— Возьму, — согласился Удоев, взял пачку, отсчитал триста пятьдесят рублей, приложил к похудевшей пачке десятку и возвратил ее на тахту. — Я продукты в холодильник отнесу, чтобы не испортились. А ты встань, умойся хоть.

Он с сумкой отбыл на кухню. Виктор не собирался ни вставать, ни умываться. Он лежал на тахте, глядел в потолок и плакал. Он лежал лицом вверх, на спине, и поэтому слезы не текли по щекам, а уходили в нос, превращаясь в жидкие сопли.

Вернулся Удоев, помахивая пустой сумкой, жизнерадостно заявил:

— Все. Порядок. — И, усевшись на привычный стул, заговорил о главном, сразу же став холодно официальным. — Охранный комитет принял решение зачислить тебя, Кузьминского Виктора Ильича, в резервную команду с испытательным сроком в один год. Вступительный взнос — десять тысяч рублей, ежемесячный — тысяча. Как нам известно, ты в ближайшее время получаешь процентные отчисления за фильм, весьма удачно проданный на кинорынке, и гонорар в кооперативном издательстве. Так что от этих выплат ты особо не обеднеешь. Ты согласен вступить в резервную команду?

— Не знаю, — тихо признался Виктор.

— Ты, Кузьминский, наверно, не сделал правильных выводов из того, что с тобой произошло, — гневно удивился Удоев. — И еще раз спрашиваю: — Согласен?

— Согласен, — ответил Виктор, глядя в потолок.

— Вот здесь подпишись. — Удоев извлек из кармана документ в трех экземплярах, положил его на твердый бок сумки, а сумку на тахту, протянул шариковую ручку и подсказал, — тут, внизу. На всех экземплярах.

Виктор взял ручку и небрежно расписался на всех (Удоев переворачивал листы) экземплярах. Отдал ручку и поинтересовался жалобно:

— Все?

— Все, Кузьминский, — подтвердил Удоев, пряча в карман документ и ручку.

— Тогда уходи, а?

Постепенно отходя от побоев, Виктор круто вошел в запой. Первый настоящий запой в своей, в общем-то, не особо трезвой жизни.

В начальный день, считая, что притупляет всеобщую боль, приделал ножки бутылке «Греми», на второй и начало третьего уговорил три семьсотпятидесятиграммовых «Посольской», привезенных Удоевым, просуществовав в судорожном беспокойстве остаток дня, дождался темноты, и, преодолевая невыносимую боль во всем теле и страшно рискуя, скатал на машине под Бородинский мост, где, чтобы не мелочиться дальше, приобрел напитков на семьсот рублей.

Пищи хватало — много ее привез Удоев, да и не до пищи было — так, закусить, чтобы во рту не очень погано было. Зажил, как на облаках. Телефон вырубил, телевизор не включал. А музыку полюбил: случайно обнаружив альбом с двумя симфониями Брамса, купленный когда-то под влиянием Франсуазы Саган, с болезненным наслаждением — будто болячку расчесывал — слушал странное извилистое звучание оркестра, под которое отлично и гладко выпивалось.

На четвертый день с утра его попыталась навестить Анна Сергеевна. Но он ее не пустил, объяснив через дверь, что болен чрезвычайно заразным гонконгским гриппом.

К вечеру заехала Лариса. Звонила, стучала, скреблась в дверь. Потом даже криком звала. Он долго терпел, не откликался. Но она не уходила, звонками, криком продолжая нарушать его душевное равновесие. Терпеть такое было невозможно, и он, подойдя к двери, послал ее подальше матом.

…Потом смешалось все: Брамс, Армстронг, водка, вино, день, ночь, верх, низ…

Он вынырнул из небытия оттого, что квартирка его заметно сотрясалась, и тахта под ним слегка вибрировала. А сотрясалась квартира оттого, что в ее дверь колотили ногами.

Виктор, покряхтывая, добрался до двери и заглянул в глазок. Виден был только затылок колотившего (для удобства он развернулся, чтобы долбать дверь каблуком), но и по затылку Виктор узнал бывшего своего тестя или тестя на все времена, как считал художник Миша. Виктор открыл дверь и бессмысленно поинтересовался:

— Ты, Иваныч?

— Я. — Признался тесть на все времена и добавил: — И еще один Иваныч. А также Суреныч.

Виктор увидел двоих плохо различимых в полумраке площадки граждан, стоявших в стороне, и ужас объял его. Он захлопнул дверь, прижался к ней, и, ощущая на всем теле вдруг выступивший липкий пот, решил вслух:

— Не пущу.

— Ты что, спятил от водки, что ли? — возмутился за дверью тесть. — А ну, открывай!

— Не открою, — сказал Виктор и только сейчас понял, что Суреныч — это, наверное, Казарян. Потребовал подтверждения: — Суреныч — это Казарян?

— Казарян, Казарян, — подтвердил тесть. — Открывай.

— А второй Иваныч кто? — продолжал допрашивать из-за двери Виктор.

— И его ты знаешь. Дружочек мой, Александр Иванович Смирнов. Санятка.

За дверью засмеялись все трое. Следовательно, вся неразлучная троица в сборе. Знал он их всех, это точно. Безвредных старых хрычей. Эти бить не будут, этих можно впустить. Развлекут, отвлекут, есть возможность проверить, не разучился ли сам разговаривать. Виктор пригладил волосы, тыльной стороной ладони попытался ликвидировать застывшую пену по углам рта, выдохнул из нутра тучу алкогольных паров, открыл дверь и спросил у входившего в квартиру тестя весьма заинтересованно:

— Который час?

— Девять, — сказал тесть и, обернувшись, позвал: — Заходите, пацаны.

Пропуская мимо себя сильно пожилых пацанов, Виктор опять спросил:

— Утра? Вечера?

— Девять — это девять, Витя. В сутках двадцать четыре часа. Считай от ноля, и все поймешь, — витиевато объяснил ситуацию Казарян. Он изучал личико Виктора. — Да, видок. Гостей принять можешь? Что-нибудь оставил на нашу долю?

— Прошу. — Виктор неверной рукой указал на дверь комнаты. — Выпивки — навалом. Для хороших людей говна не жалко.

Утомившийся Виктор в комнате сразу же уселся на тахту. Опершись о палку подбородком, Смирнов устроился в кресле напротив, а тесть с Казаряном приступили к делу. Тесть распахнул окно и начал убирать загаженную посуду со стола, со стула, с подоконника, с ковра. Казарян отправился шуровать на кухню. Виктор не выдержал спокойного взгляда Смирнова и злобно спросил:

— Любуетесь, да? Хорош, да?

— Хорош, — спокойно согласился Смирнов, вытянул ноги, резиновым наконечником палки написал что-то на ковре и довел до сведения Виктора: — Алексей Борзов был моим хорошим приятелем.

— Какой еще Алексей Борзов? — нервно и деланно удивился Виктор.

— Не будь идиотом, Витя, — посоветовал тесть и с горой грязной посуды на подносе удалился на кухню к Казаряну.

— Совет по делу, — согласился с ним Смирнов, — темнить не следует, Витя. Меня разыскала подруга, теперь уже бывшая подруга Алексея Люба и сказала, что за полчаса до смерти Алексей звонил ей и сообщил, что задержится, так как у него одно деловое свидание, свидание с тобой. Я хочу знать все подробности вашей встречи, если она состоялась. Имеешь что сообщить?

— Это вам рассказывал Алексей про непонятные московские чудеса? — обрадованным вопросом догадался Виктор.

— До чудес со временем доберемся. Сначала на вопрос ответь.

— Не было никакой встречи.

— Ты там не был, или встреча не состоялась, потому что Алексей был уже мертв?

— Не был я там, не был! — выкрикнул Виктор.

— По-моему, ты врешь, — спокойно возразил Смирнов.

— Хотите сказать, что это я убил Алексея, да?!

— Я не говорить, я слушать хочу. Про все, как было. Без вранья.

— Не был я там, — уже в полной безнадеге повторил Виктор.

— Люба ничего не сообщила милиции о последнем звонке Алексея. Не очень-то она доверяет доблестным стражам порядка. Советовалась со мной, как быть. Я советовал помолчать, пока я с тобой не поговорю. А ты уходишь от честного разговора. Теперь я с чистой совестью посоветую ей рассказать об этом звонке. Пойми, Витя, имея реальную фигуру, следствие вмиг, пройдясь по твоим связям, соберет пакет косвенных улик, достаточных для взятия тебя под стражу. Убивал ты или не убивал — сейчас неважно. Я-то убежден, что ты не убивал. Но если ты там был до, во время или после убийства, ты наследил наверняка. И наряду с косвенными замаячат прямые.

Деваться было некуда. Виктор сдался. Не глядя на Смирнова, сказал:

— Старушка одна видела, как я часов в восемь вечера из этого подъезда выходил.

— Выбегал, наверное, — поправил его Смирнов.

— Ну, выбегал, — согласился с поправкой Виктор.

— Так. — Ударом палки об пол Смирнов отметил окончание первого этапа беседы. Вздохнул, и добавил: — Так. Ну, рассказывай, что ты увидел, когда вошел туда. Во-первых, как ты туда вошел?

— Входная дверь была открыта. Я позвонил, никто не открывал. Толкнул дверь, и она открылась. Увидел свет в комнате и пошел туда. А там увидел Алексея. Он на диване вроде бы полулежал. И красное пятно на рубахе. Там, где сердце. Вот и все.

— А потом ты убежал. — Смирнов вновь пристроил подбородок на рукоять палки. — Ну, а как ты думаешь, его прямо там, на месте, застрелили или перенесли на диван откуда-нибудь?

— Не знаю.

— В руках, под рукой Алексея ты ничего не заметил? Может, он пытался сопротивляться?

— Да нет, не заметил.

— Необычное что-то, беспорядок какой-нибудь в глаза не бросился?

— Не помню я ничего, — устало признался Виктор.

— Да, нервишки у тебя артистические, — разочарованно отметил Смирнов.

— Вас бы на мое место.

— Бывал я на таких местах, Витя. Значит, считаем, что ты Алексея не убивал…

— Не убивал, — перебивая, решительно подтвердил Виктор. И вдруг совершенно неожиданно для себя самого стремительно признался: — Зато я другого человека убил, Александр Иваныч.

— Чего, чего, чего? — безмерно удивился Смирнов.

— Я убил человека. Застрелил. — Сказал, как отрубил, Виктор.

— Из чего? Из пальца, что ли?

— Долго рассказывать. — Из Виктора сразу же начал выходить пар.

— А ты все-таки расскажи.

— Сто пятьдесят поднесете? — попросил Виктор.

— Ты здесь хозяин, сам себе и налей. Только не уплывешь со ста пятидесяти?

Будто услышав их, вошел Казарян с кухонным полотенцем через руку и объявил:

— Кушать подано. — И не выдержал торжественного тона: — Отвык, наверное, пищу принимать, Витя?

— Я есть не хочу… — начал Виктор, а Казарян закончил за него:

— А хочу я выпить. Похмелиться то есть. Ну что ж, пойдем, налью.

Умел-таки его тесть накрывать на стол. Расклад был по высокому классу: вилочки, ложечки, вазончики, рюмочки, салфеточки. И закусь в самом соблазнительном виде.

— Где продукт такой достаешь, зятек мой ненаглядный? — поинтересовался автор сей феерии.

— Добрые люди снабжают, — ответил Виктор, усаживаясь. Вспомнил добрых этих людей — непроизвольно дернулась щека — и тухло улыбнулся — ощерился.

Смирнов нашел в сушилке стакан и, садясь за стол последним, брякнул его перед Виктором:

— Рома, ему сюда сразу сто пятьдесят.

— Не многовато ли? Может сразу на куски развалиться, — усомнился Казарян.

— Если развалится, то минут на двадцать, на полчаса, не больше. Но в любом случае разговорчивее будет. А мне надо, чтобы он говорил.

— Вы, как хирурги над оперируемым, совещаетесь, — попытался бодро пошутить Виктор, но на слове «оперируемый» засбоил, запутавшись в согласных.

Молчали все, потому что булькала водочка. Тесть протянул зятю заранее приготовленный изящный бутерброд с драгоценной икрой. Виктор взял левой рукой бутерброд, а правой — на три четверти наполненный стакан. Ни с того, ни с сего правая загуляла, заходила, задрожала. Виктор вернул стакан на стол.

— Отвернитесь, — попросил он.

Все трое с готовностью отвернулись, понимали его состояние. За их спинами морзянкой стучали зубы о стекло, жидкость звучно переливалась из одного в другое, вздохи раздавались, покряхтывание.

— Уже все, — облегченно сказал Виктор.

Они обернулись. Виктор со слезами на глазах жевал бутерброд. Без особой охоты, правда. С Викторовой проблемой было покончено, и Казарян разлил по трем рюмкам. Запаслись — каждый на свою тарелочку — закусью, самообслужились водичкой для запива, посмотрели друг другу в глаза, и Смирнов предложил:

— Со свиданьицем.

Разом махнули, синхронно запили и стали вразнобой закусывать. Закусили.

— А неплохо, — признался тесть.

— Вполне, — согласился Казарян. А у Смирнова дела, все дела:

— Ну, а теперь, Витя, рассказывай, как ты человека убил. — Тесть с Казаряном оплыли слегка, как пыльным мешком ударенные. Сказать ничего не имели, только глаза переводили со Смирнова на Виктора и с Виктора на Смирнова, который в момент, когда взгляды окончательно остановились на нем, успокоил их весьма своеобразно: — Да не Алексея, не Алексея! Он кого-то постороннего на днях по запарке застрелил. Ну, рассказывай.

Последнее уже к Виктору относилось. В теле, которое принятые сто пятьдесят только-только начали приводить в порядок, от смирновских слов где-то внизу, в самом копчике возник пульсирующий страх.

— Не хочу. Не могу. Не буду. — Решил Виктор.

— Как же тебя понимать? — с угрозой спросил Смирнов. — Только что ты обещал мне, что расскажешь все, а теперь в отказку играть собрался?

— Я хотел вам одному, а вы при всех…

— Вот что, Витя, — тихо сказал тесть. — Если ты думаешь, что все случившееся с тобой касается только тебя, ты глубоко заблуждаешься. Помимо всего прочего, ты — отец моей внучки. И все происшедшее рано или поздно отразится на ее жизни, а, значит, и на моей. Я имею право знать.

— Выходит, я один тут не при чем, — догадался Казарян.

— Роман может уйти. Но я заранее предупреждаю тебя, Витя, что все ему расскажу. Он должен знать, он будет мне помогать. Начинай. — Приказал Смирнов.

— Я боюсь, — признался Виктор.

— Бояться поздно, — надавил Смирнов, — начинай.

— Тогда многое надо рассказать… — сдался наконец Виктор.

— Не многое, а все, — поправил его Смирнов и, разлив по трем рюмкам, добавил: — Мы выпьем по второй, а ты рассказывай.

…К тому времени, когда Виктор завершил свой рассказ, они выпили и по третьей, и по четвертой.

— Ты, Саня, хотел со смертью Алексея разобраться, а здесь вот какой наворот, — раскручивая нож на столе, констатировал Казарян. Нож противно позвякивал. Тесть придавил ладонью казаряновскую руку с ножом, прекратил звон и сказал:

— Это не убийство, Виктор, это самооборона.

— Плесните мне, а? — попросил Виктор и растер ссохшиеся губы. — Поплохело что-то.

— Я плесну, плесну, — пообещал Смирнов и вдруг увидел, что тесть и Казарян поднялись из-за стола. — Алик, Рома, вы куда?

— У нас, в отличие от тебя, вольный пенсионер, дела, — объяснил тесть Алик.

— Ты остаешься здесь? — спросил Казарян.

— Во всяком случае, до вечера, — ответил Смирнов.

— Не забывай, Саня, что из гостиницы ты ко мне переехал. Так что ночевать приходи вовремя, — предупредил на прощание Алик, а Казарян, застегивая расстегнутую до пупа рубашку — ему всегда было жарко — сказал, морща увесистый армянский нос:

— Странный симбиоз жанров, Саня. Гиньоль и оперетта.

Они ушли. Смирнов плеснул в стакан и, глядя, как пьет Виктор, спросил сочувствующе:

— Скажи мне, Витя, ты в эту заваруху по недомыслию попал или сам себе что-то доказать хотел?

— Я не люблю, когда меня за дурака держат. Но, в общем, вы правы: сам себе хотел доказать, что я не пальцем деланный и кое-что могу. Оказалось — не могу. Вот такие пироги. А вы-то зачем в эту кашу лезете?

— Убили моего друга. Да, друга. Все мы — дешевые засранцы, Витя, — Смирнов вылез из-за стола, положил руку на Викторово плечо. — Вот я, к примеру. Как я тебе объявил? «Алексей Борзов был моим хорошим приятелем». А все оттого, что у Алексея недостаточно хорошая репутация была в нашем вонючем социалистическом обществе. Как же, с уголовниками знался, комбинировал как-то не по-советски. Я, говнюк, застеснялся — приятель. Он — друг. И за его смерть ответят мне, другу.

— А милиция на что? — задал дурацкий вопрос Виктор. — Пусть она ищет.

— Она поищет, поищет и найдет. Или тебя, или дурачка какого-нибудь подставленного.

— Прямо так уж! — обиделся за милицию Виктор.

— Да, конечно, не так, Витя. Но одно ты должен понять: это мое дело. Вот что: пойдем в комнату, ты там на тахте устроишься, я к столу с бумажкой и карандашом сяду, и ты еще раз расскажешь мне все. Может, какие подробности вспомнишь, новые детальки разные. Ведь ты — художник слова, ты же наблюдательным должен быть! А со стола потом уберем.

И все по новой. Виктор валялся на тахте и рассказывал, очень старался не упустить чего-нибудь. Смирнов слушал, изредка записывая конкретные вещи: имена, места действия, фразы, отдельные слова. На этот раз трудились часа полтора.

— Мне бы сотку за труды, — потребовал Виктор, окончив повествование.

— Заработал, — согласился Смирнов. — Налью. Но позже. Ты сначала побрейся, душик прими, бельишко чистое надень. Я на кухне приберусь и налью.

Так и сделали. Когда бритый, распаренный и даже розоватый Виктор в чистой рубахе и свежих брюках явился на кухню, на столе стоял стакан с соткой, а рядом лежало румяное яблоко.

Уселись. Виктор быстро выпил и медленно жевал яблоко. Наблюдая за этим несложным процессом, Смирнов задумчиво сказал:

— Начать, конечно, надо было бы частым бреднем, с мелочевки, с маяты… Но ты у меня не в порядке. В запое, да и с хребтиной основательно переломанной. В тряпку они тебя превратили, которой пол вытирают. А ты должен быть злым, сообразительным, реактивным, как таракан. Есть предложение, Витя. Пойдем погуляем, а?

— А что? Можно и погулять! — храбро возгласил Виктор. После душа и сотки воспарил.

— Тогда так. Когда мы к тебе шли, я посмотрел на всякий случай, что и как. Вроде бы наблюдения нет. Но береженого Бог бережет. Проверимся еще раз. Я сейчас пойду, а ты ровно через десять минут выходи и спускайся к Самотеке по переулку. Садовое напротив Цветного перейдешь, под мостом. Там хорошее пространство, и я как следует все рассмотрю. Встретимся на углу Садового и Трубной улицы.

Маленький-маленький Виктор переходил Садовое. У светофора постоял. Побежал, что хорошо. Ну, а людишки какие вокруг? Подходящие людишки. Поворот, и через Цветной. Кто там за ним из тех, с кем вместе Садовое перешли? В общем, чистенько.

— А теперь куда? — осведомился Виктор, подходя.

— А теперь, Витя, на пустырь, где ты конюха застрелил.

— Не пойду, — заупрямился Виктор.

Смирнов обнял его за плечи, заглянул в глаза, объяснил, успокаивая:

— Да что ты, дурашка! Там сейчас не страшно. — И повел.

И, действительно, не страшно. Пустырь был заброшенный, вздыбленный, и до того отвратительный, что даже дети на нем не играли. По-прежнему посередине возвышался трактор, как памятник неизвестным строителям, поставленный здесь навсегда.

— Откуда ты его увидел в первый раз? — спросил Смирнов.

— Вот отсюда. — Виктор остановился в метрах семи от трактора.

— А с какого места он пулять начал?

Виктор дробной рысью пересек пустырь и остановился, показывая, где был стрелок, остановился меж развалин кирпичного дома. Прихрамывая, доковылял до него Смирнов.

— Симпатичное местечко, — с удовольствием отметил он. — Есть где завалиться. Ну-ка, поищи, Витя.

— А что искать? — спросил Виктор.

— Ты слабоумный у меня, что ли? Гильзы искать, гильзы! — возмутился Смирнов и присел на подходящий обломок стены. — Ищи давай, ищи.

Смирнов тихонько насвистывал «Дымилась, падая, ракета…», а Виктор на четвереньках перемещался между развалин, тщательно разглядывая замусоренную землю.

— Нашел! — вдруг ликующего завопил он, встал, выпрямился и воздел руку. В руке был миниатюрный аккуратный золотистый цилиндр.

— Благодарю за службу, — сказал Смирнов, взял гильзу, осмотрел, понюхал даже, а напоследок дунул в нее, издав жалобный свист. — Ну, пойдем дальше. Показывай теперь, откуда ты выстрелил.

Виктор остановился перед дырой в оштукатуренной и окрашенной в светло-зеленый цвет плоскости, которая была когда-то стенкой жилой комнаты.

— Вот отсюда.

— А он где был?

Виктор отшагал шагов двадцать и замер, не дойдя до трактора метров пяти.

— С этого места он дал по мне последнюю очередь, — сообщил он.

— Ясненько. — Смирнов подошел к трактору, осмотрелся. — Ну, допустим, он палил, палил в тебя из хорошей машинки «Узи» и промахнулся, что, впрочем, маловероятно. А ты — Сильвестр Сталлоне, Шварценеггер, Бельмондо, мать твою за ногу! — обернулся на мгновение, пукнул, трясясь от страха, навскидку выстрелил и попал точно в сердце. Интересное кино! А теперь смотри.

— Куда? — с готовностью спросил уже слегка ошалевший Виктор.

— На стенку, у которой ты был. Что видишь?

— Ничего не вижу, — честно признался Виктор.

— И правильно, потому что на стенке нет ничего. А должно быть. В любом случае на такой площади должны остаться сколы штукатурки, следы от выстрелов. Их нет, Витя, и, следовательно, по тебе стреляли холостыми.

— Значит, он меня просто пугал? Значит, я застрелил безоружного?! — ужаснулся Виктор.

— Ему было известно, что у тебя пистолет. И вряд ли бы он полез, зная это, на тебя с холостым зарядом. Ему просто подсунули «Узи» с холостыми патронами, а стрелял-то он в тебя всерьез.

— Я — тупой, наверное, Александр Иванович. Ничего не секу, — признался Виктор.

— Ты и не обязан сечь. Я — обязан. — Смирнов еще раз внимательно оглядел окрестности. — Крутим нашу швейную машинку дальше. Когда ты вышел из пиццерии и шмыгнул в проходной двор, топтун на бульваре по «уоки-токи» сообщил об этом экипажу автомобиля, стоявшего на Сретенке. В нем сидели граждане, хорошо изучившие эту местность, и поэтому все твои хитрожопые финты им сразу же стали понятны. Автомобиль спокойненько въехал в переулок перед пустырем, и, когда ты появился, из него выскочил конюх с «Узи», а, немного погодя, незаметно для конюха, вылез еще один товарищ. — Смирнов наконец увидел то, что искал: среди заколоченных досками окон дома напротив было одно незаколоченное. Азартно рявкнул: — Пошли!

И быстрым неровным шагом он направился к этому дому. Виктор, как телок на веревочке, следовал за ним. Обошли дом, и со стороны переулка свободно через пустой дверной проем проникли в него. Отыскали помещение с незабитым окном. Смирнов выглянул. Пустырь был как на ладони. Удовлетворенно посопев, он приказал Виктору во второй раз:

— Ищи, Витя.

Сейчас он знал, что искать. Согнувшись в три погибели, он пошел вдоль стен, внимательно глядя себе под ноги. Господи, сколько же человек оставляет после себя дерьма! Битая посуда, бумажки, тряпичная рвань, бессмысленное ржавое железо и собственно дерьмо в первозданном смысле. Чтобы не вляпаться, Виктор, где надо, шуровал подобранной тут же хворостиной.

— Есть, — сказал он с тихой гордостью. Эта гильза была длинней, толще, одним словом, большего калибра. Смирнов и ее, завернув в бумажку, спрятал в карман. Спрятав, продолжил монолог, начатый у трактора:

— Так-то, Витя. На чем я остановился? Да, еще один товарищ. Этот товарищ спокойненько пробрался сюда, на заранее облюбованное местечко, и стал внимательно наблюдать за вашим драматическим поединком сквозь оптический прицел ночного видения, присобаченный к хорошо смазанному карабину. Терпеливо дождавшись твоего выстрела, товарищ почти одновременно с тобой нажал на спусковой крючок. Вот он-то и не промахнулся. Потому что на таком расстоянии и с таким агрегатом в принципе нельзя промахнуться. Один раз выстрелив, он сделал два дела: убрал ненадежного сообщника, который мог расколоться в пограничной ситуации, и превратил тебя в жидкое удобрение, коим ты в настоящее время имеешь честь быть. Все, Витенька. Ты никого не убивал.

Виктор уже давно надеялся, что это так. Но, услышав железное смирновское «не убивал», почувствовал, как ослабли колени. Жаркая волна от солнечного сплетения пошла к лицу. Дошла, заставив дергаться губы и прикрыть глаза. Явилось освобождение и захотелось бежать неизвестно куда. Но он, не двигаясь, сказал:

— Спасибо, Александр Иваныч.

Последний раз пересекли веселенький этот пустырь и стали подниматься к Сретенке.

— Как вы додумались до всего этого? — не выдержав, спросил Виктор.

— Ну, во-первых, я хоть и бывший, но все же полковник милиции, и сорок лет сыска чего-нибудь да стоят. А во-вторых, в твоем рассказе о милой встрече с таинственным охранным комитетом заинтересовала одна деталька. Подробно сообщая тебе о том, сколько липовых улик навесили на тебя в связи со смертью Алексея, эти недоноски о реальном, казалось бы, убийстве упомянули вскользь, между прочим. Ну, а на пустыре все сразу стало яснее ясного: на расстоянии тридцати метров конюх с «Узи» не мог промахнуться, а ты с пистолетом не мог попасть.

Вышли на разрушающуюся Сретенку. По битому асфальту метался неряшливый народ.

— Теперь домой, и по маленькой! — бойко решил Виктор. — В честь успеха.

— Успеха! — передразнил его Смирнов. — Какого успеха?

Виктор хотел ответить про то, как ему теперь хорошо, но вовремя понял, что вряд ли это можно считать успехом. Сказал только:

— Вы такое для меня сделали…

— Иди вперед, — приказал Смирнов. — И у Колхозной у лотков поотирайся. А я посмотрю, не прицепились ли. Уж больно долго мы на пустыре толклись.

Виктор с пробудившимся вдруг интересом к жизни энергично существовал в коловращении Колхозной: заглядывался на плакаты с голыми бабами в кооперативных палатках, приценивался к морковке и огурцам, которыми торговали подмосковные старушки, с любопытством тянулся, чтобы увидеть через головы заманчивый печатный товар, к многочисленным книжным лоткам.

«А на кладбище все спокойненько… Никого и ничего. Ну, и слава Богу».

— Теперь можно и отдохнуть! — решил раздевшийся до трусов Виктор и рухнул на тахту. Впервые разоблачился — снял куртку — и Смирнов, без стеснения обнажив солидную «дуру» под мышкой. Старый, видавший виды парабеллум.

— Полчаса. — Уточнил он, сколько времени можно отдыхать, и раскинулся в кресле, положив дефектную свою ногу на стул. — В три отправляемся.

— Куда? — огорчился Виктор.

— Закудыкал! — разозлился суеверный Смирнов. — Пока везуха, пока хвоста нет, надо провернуть одно срочное дельце. Надеюсь, у тебя собственная тачка имеется?

— Имеется, но я же поддатый, Александр Иванович…

— Я за руль сяду.

— Но ведь и вы с утра тоже приняли. — Никуда не хотелось ехать Виктору.

— Выветрилось давно, — отвел дурацкие аргументы Смирнов и заговорил совсем о другом. — Ты знаешь, кто у этих ховринских главный?

— Валерий, наверное, — с большим сомнением предположил Виктор.

— Твой Валерий по советской табели о рангах — что-нибудь вроде зам. начальника главка. А мне министр нужен. Да, помощничек из тебя, брат…

— Что я, что я? — обиделся Виктор.

— Спи, — заткнул его фонтан Смирнов. — Даю сорок минут.

— А вы?

— А я в кресле посижу. Помаракую кое о чем самую малость. Мыслишка одна наклевывается.

…За время сна личико Виктора сильно смялось. Заглянув в его мутные, по-собачьи грустные глаза, Смирнов, не говоря ни слова, ушел на кухню и вскорости вернулся с наполовину наполненным стаканом и положенным к нему яблочком.

— Последняя, — предупредил он Виктора. — Потом только на ночь, как снотворное…

Виктор посмотрел на него благодарно и поспешно принял.

Через двадцать минут были на Рижском рынке. Пошарив глазами по вывескам, Смирнов быстренько нашел искомое: невдалеке красовалась фанерная афишка, на которой латинскими буквами было написано «Bell», что по-английски означало колокол, а по-русски — первый слог фамилии хозяина заведения Вениамина Беленького. Веня Беленький, когда-то король московского джинсового самопала, три года тому назад отрекся от подпольного трона и явился на легальный свет в качестве председателя крупнейшего пошивочного кооператива. Кооператив процветал, о чем свидетельствовал собственный фирменный магазин из пластика и металлических реечек.

Смирнов и Виктор проникли в магазин. У прилавков, разглядывая товар, стояли молодые люди обоего пола, а за прилавками под развешанными джинсовыми юбками и портками сидели продавщицы. К одной из них они и приблизились.

— Я могу повидать Вениамина? — вежливо спросил Смирнов и подхалимски улыбнулся.

— Вам повезло, — умирающе сообщила продавщица, и, скользнув по ним сонным сексапильным взглядом, удалилась через темный проем за хлипкую перегородку, виляя маленьким ядреным задом.

Вскорости вышел элегантный Веня. Увидел Смирнова и, не поздоровавшись, сказал:

— Я знаю, Александр Иванович.

— Поговорить надо, — объяснил цель своего визита Смирнов. — Знакомьтесь, это Виктор Кузьминский, сценарист. Он тоже дружил с Алексеем.

Виктор и Веня пожали друг другу руки. Покончив со знакомством, Веня согласился:

— Раз надо, значит, надо. Давайте поговорим.

На воле Смирнов попросил Виктора:

— Мы с Веней погуляем чуток, а ты меня в машине подожди. Ладно?

Вдвоем вышли на Крестовский мост. Опершись о балюстраду, смотрели на пыльные крыши проходивших внизу электричек ленинградской линии. Молчали.

— За что Леху-то, Леху-то за что?!! — первым не выдержал Веня.

— Вот это я и хочу узнать. За что. И кто. — Сообщил Смирнов и плюнул, стараясь попасть на крышу в очередной раз пробежавшей внизу электрички. Проследили за полетом плевка и с огорчением убедились в промахе. Веня сказал:

— Чем я могу помочь?

— Для начала скажи мне: кто главный у ховринских?

— Проще простого. Николай Сергеев. Кличка «Англичанин».

— Про этого я знаю. Он — номинальный. А кто фактический?

— Об этом не говорят, — решительно заявил Веня.

— Ну, а все-таки?

— Александр Иванович, не просите, не могу. Не мои дела, не мои секреты. Не могу.

Смирнов схватил его за грудки, затряс:

— Он же тебя другом считал, сучонок!

Веня вырвался, поправил двубортный, легкой блестящей материи пиджак и с большим чувством, чувством оскорбленного достоинства заметил:

— Вы себе спокойненько к своему морю уедете, а мне здесь жить.

— Ну, и живи себе на здоровье, козел, — разрешил Смирнов, плюнул еще раз — под ноги бизнесмену, — повернулся к нему спиной и зашагал к автомобильной стоянке… Веня недолго постоял истуканом, потом кинулся следом. Догнал.

— А вы можете дать полную гарантию, что нас не ведут?

— Стопроцентную, — не оборачиваясь, уверенно сказал Смирнов.

…Он открыл дверцу и влез за руль. Виктор в своем автомобиле сидел пассажиром. Смирнов пристегнулся, поелозил задом, обернулся к Виктору, подмигнул:

— Приведи себя в порядок, алкоголик. В высшее общество едем.

«Семерка» форсировала Москву-реку и на Большой Ордынке остановилась у фундаментально отреставрированного двухэтажного дома, втиснувшись на свободное место между «мерседесом» и «крайслером».

Собравшись, Смирнов и Виктор со сдержанным достоинством вошли в обширную, по последнему слову оргтехники обставленную приемную совместного предприятия. Внимательно выслушав Смирнова, хорошо воспитанная и всесторонне обученная длинноногая секретарша в мини-юбке вежливо обрисовала ситуацию:

— Через полчаса Александр Петрович принимает французов…

— Нам полчаса за глаза хватит, — уверил ее Смирнов.

— Что ж, я попытаюсь. — Секретарша встала. — Как доложить?

— Смирнов и Кузьминский. Координаторы межотраслевого информационного центра.

Секретарша ушла за обитую кожей дверь.

— А чего мы координируем? — поинтересовался Виктор.

— Пока не знаю, — признался Смирнов. — Ты, главное, в сторону дыши, когда войдем.

— Прошу, — объявившись, пригласила секретарша.

В нестандартно обжитом кабинете из-за стола поднялся красивый сорокалетний мужчина, пожал вошедшим руки и одновременно с жестом, приглашавшим усаживаться в удобных креслах, с ходу взял быка за рога:

— Так что же привело вас ко мне, Александр Иванович?

— Ах, молодец, ах, молодец, тезка! — восхитился, вольно усаживаясь, Смирнов. — Насколько мне не изменяет память, мы с вами напрямую и не сталкивались никогда.

— Народ помнит своих героев. — Александр Петрович взглянул на часы. — Я, действительно, через полчаса жду французов. И, чтобы успеть, давайте сразу к делу. Что вы хотите от меня?

— Сведений. Исчерпывающих сведений. Алексей Борзов был нашим другом.

— Да, жалко Лешу. — Александр Петрович был умен и занят, и поэтому, чтобы не терять времени, не стал делать недоуменных глаз при упоминании имени Алексея Борзова. — Сведений о ком и о чем?

— О связи вашей ховринской команды с организацией, по моим предположениям, ликвидировавшей Алексея, — просто сказал Смирнов.

— Не располагаю, — ответил Александр Петрович и принялся набивать фирменную вересковую трубку.

— Зачем же так, Саша? — тихо укорил его Смирнов. — Меня не дела вашей команды интересуют. Мне нужно знать о той организации как можно больше.

— Как мне известно, вы давно на пенсии, Александр Иванович, на заслуженной пенсии. — Александр Петрович прикурил от специальной кривой зажигалки, сделал первую трудную затяжку. — Не влезайте в это дело. Опасно это и, в конечном счете, бессмысленно.

— Спасибо за совет, — поблагодарил Смирнов. — Но не воспользуюсь. Я понимаю, вы человек коммерческий и отдавать что-то просто так не в ваших правилах. Тогда давайте баш на баш.

— То есть?

— Вы сообщите мне все, что знаете об этой организации, а я помогаю вам выявить агента, внедренного ими в ховринскую команду.

Александр Петрович осторожно положил трубку в хрустальную пепельницу, поднялся, вышел из-за стола, недовольно глядя на Виктора, как на совсем ненужного свидетеля, и, гуляя по ковру, спросил между прочим:

— Вы отвечаете за свои слова, Александр Иванович?

— Не на посиделках, Александр Петрович.

— Вашу фамилию я встречал в титрах кинокартин, — вдруг обратился Александр Петрович к Виктору. — Вы сценарист, писатель?

— Именно так, — сознался Виктор.

— И, надеюсь, понимаете, что ни писать, ни говорить обо всем, услышанном здесь, не следует нигде и никогда?

— Еле-еле допер до этого слабым своим умишком, — Виктор постепенно заводился.

— Вот что, Саша, — перебив, погасил назревающую склоку Смирнов. — Сейчас явятся твои французы, и мы не успеем договориться. Я предложил сделку. Идешь ты на нее?

— Мне не совсем понятны условия…

— Я думаю, в вашем с ними договоре не было пункта о присутствии их стукача в твоей команде, Саша. Следовательно, нелегальное его внедрение — прямое нарушение этого договора, и ты свободен от всех обязательств по нему. В том числе, и от обязательства о неразглашении.

— Внедрение не доказано, — напомнил Александр Петрович, вернулся за стол и приступил к повторной манипуляции с трубкой: она погасла.

— Докажем. Сегодня докажем, — уверенно сделал заявление Смирнов. — Звони Англичанину и распорядись, чтобы все, кто нам нужен, сегодня вечером были под рукой.

— А кто нам нужен? — спросил Александр Петрович.

— Люди, которые в день последнего визита Алексея в вашу контору и во время посещения Виктором кафе контактировали напрямую с твоим уполномоченным по оперативной работе, Валерием, кажется?

— Валерием, Валерием, — задумчиво подтвердил Александр Петрович. — А самого Валерия можно исключить из списка подозреваемых?

— Я думаю, можно. Так светиться мог бы только полный идиот. А он не идиот?

— Да вроде нет. — Александр Петрович небрежным движением положил руку на телефонную трубку. — Давайте договоримся так: сейчас я приму французов — визит их чисто представительский — и минут через сорок мы встречаемся снова. Договорились?

— Ясно. С Англичанином хочешь говорить без нас. — Смирнов, нарочито кряхтя, выбрался из кресла. — Пошли, Витя.

Сидя в машине, они видели, как на двух «ситроенах» подъехали и веселым вихрем ворвались в особняк жовиальные французы. По привычке пересчитав их (их было пятеро, как в старом знаменитом фильме), Смирнов непроизвольно зевнул и в связи с этим предложил:

— Может, слегка соньку придавим?

— Я уже дремлю, — сообщил, не открывая глаз, Виктор.

Отряхнули их ото сна все те же французы. Вывалив из особняка, они темпераментно прощались с провожавшим их Александром Петровичем.

Мягко щелкнули автомобильные дверцы, и французы уехали. Александр Петрович огляделся, увидел машину, в которой сидели Смирнов и Виктор, подошел, и, не спросясь, влез к ним на заднее сиденье.

— Все готово. Нас ждут, — сказал он. — Но давайте сразу же условимся: прежде чем сообщить вам интересующие вас сведения, я должен быть стопроцентно убежден в факте сознательного нарушения соглашения с их стороны.

— Сначала товар, потом деньги, — расшифровал витиеватое это заявление Смирнов. — Купеческий принцип. Вы ведь купец, Александр Петрович?

— Стараюсь быть купцом.

— Ну что ж, тогда рискнем. — Смирнов посмотрел на старающегося быть купцом через стекло заднего обзора, подмигнул. — Поверим купеческому слову.

— Едем, — решил Александр Петрович, и, выбравшись из их убогих «Жигулей», проследовал к своему фундаментальному новенькому «вольво».

К сакраментальному кафе в Ховрино вплотную примыкало обширное складское помещение из бетонных плит. К отверстию в бетоне — малозаметным воротцам — они и подъехали. Воротца тотчас открылись, и «вольво» в сопровождении «семерки» вкатил внутрь.

Александр Петрович выбрался из машины, рассеянным кивком поздоровался с двумя привратниками и, дождавшись Смирнова с Виктором, в их сопровождении через бесконечное освещенное мертвым неоновым светом пространство двинулся к единственной двери. Прошли узким коридором, свернули к обнаружившемуся вдруг уютному холлу и, миновав его, пошли в гостинную.

Там их ждали двое: скромный здесь и как бы второплановый Валерий и легкомысленно жизнерадостный молодой человек, который, вольно расположившись на низком диване, пил из банки хорошее датское пиво «Туборг». Судя по пустым банкам на журнальном столе, пива он выпил уже много. Что и не преминул заметить Александр Петрович:

— Обоссышься, Коляша. — Проследив за тем, как Коляша неспешно, без суеты собрал пустые банки в пустую коробку, а коробку ногой задвинул под диван, сел, наконец, в кресло, взглядом пригласил сесть пришедших с ним гостей и с ходу приступил к делу. — Где люди?

— Ждут, — поспешно ответил Валерий. — В кафе, в кабинете ждут.

— Сколько их всего? — спросил Смирнов. Валерий взглядом попросил у Александра Петровича разрешения отвечать на вопрос постороннего и, получив его в виде одобрительного прикрытия глаз, ответил:

— Четверо.

— Они ни о чем не догадываются? — продолжил допрос Смирнов.

— Не должны. Им сказали, что они задействованы на операцию.

— Такой, именно такой состав четверки не может вызвать подозрения у кого-нибудь из них? Неразумностью, нелогичностью состава, к примеру?

— Не думаю. Вроде все сходится, — поморгав, ответил Валерий.

— Да ладно! — недовольно выразил свое нетерпение Коляша. — Подозревают, не подозревают! Какая разница! Потрясем, и вытрясем. Если есть, что вытрясать.

— Нравится мне, Англичанин, твое чисто британское простодушие, — сказал Смирнов. — Потрясем и вытрясем. Всех четверых трясти собираешься?

— Александр считает, что надо трясти, и я буду трясти. — Николай рассматривал свою ладонь, как хиромант. — Но, если честно, не очень-то я уверен, что это надо делать. Привычка у меня такая, что ли: ментам не доверять.

— Короче: хочешь обоснований? Пожалуйста. — Смирнов осмотрел всех присутствующих и приступил к обоснованию. — К убийству Алексея могут быть только три подхода: с вашей стороны, со стороны Виктора Кузьминского и, наконец, со стороны неясной пока для меня третьей организованной силы. Ваша возможность просчитать случившееся с одним известным при двух неизвестных практически равна нулю. А я, обладая сведениями с двух сторон, могу довольно точно воспроизвести почти все обстоятельства Лешиной смерти. Убийца или убийцы могли узнать о том, что Виктор навестит Алексея в определенный час, только в день убийства, ибо о встрече сами участники договорились в этот день. Если бы они узнали о ней, только прослушивая телефонный разговор, то они бы никак не успевали организовать убийство с замазаньем Виктора за тридцать минут, которые прошли от звонка Виктора до его прихода на место убийства. Следовательно, они имели время на подготовку. Оно легко определяется: зная состояние Виктора, они были уверены, что он позвонит Алексею и договорится о встрече при первой же возможности. Такая возможность появилась, когда Валерий передал номер телефона Виктору. Они поняли: сегодня. Их подставной создает ситуацию, при которой Алексей не может покинуть свою контору. Они готовят операцию, точную по времени, и, как только раздается звонок Виктора, осуществляют ее. Для проведения этого акта им было необходимо лишь, чтобы их агент увидел у нас две вещи: номер телефона со временем звонка и момент передачи этого телефонного номера Виктору.

Помолчали. Потом Николай, продолжая разглядывать на ладони линию своей жизни, огорченно признал вслух:

— Плохи твои дела, Валера.

Валерий отреагировал не сразу. Он думал, уже догадавшись. Додумав, признался:

— Мои дела, действительно, плохи, Коля, потому что я — лопух, дурак, доверявший твоему корешу. Это Джон, это точно Джон!

— Доказательства, Валера, — тихо попросил Николай.

— Джон сидел у меня, когда пришел Алексей, и видел, как Алексей передал мне карточку с телефоном. Он оставался в комнате, когда я вышел проводить Лешу. Карточка оставалась на столе. Он был в зале, когда я разговаривал с Виктором.

— А ты говоришь — четверых! Тряси одного, Англичанин, — удовлетворенно заметил Смирнов и спросил: — Давно он у вас, Джон этот?

— Месяцев восемь, — ответил Николай. — А вообще-то мы с ним в армии служили вместе.

— Обосрался ты, как младенец в пеленках, — спокойно констатировал Александр Петрович. — Но об этом поговорим позже. А теперь готовь разборку, Коляша.

…Как только тот, кого звали Джоном, вошел в складское помещение, воротца за его спиной с лязгом закрылись. Он мгновенно обернулся и мгновенно понял — ловушка. Шестеро стояли за его спиной. Он был хорошо обучен, он никому не дал и секунды на размышление: в прыжке ногой отключил одного, развернувшись в полете, рухнул на второго, третьего уложил ударом по сонной артерии и прорвался к воротцам. Но открыть их не успел, завозился с задвижкой, и этого было достаточно для того, чтобы оставшиеся трое набежали, сбившись в кучу, лишили маневра, и, со слегка запоздавшей помощью только что поверженных, навалившись, скрутили его.

Быстренько надели браслеты, скрутили ноги и поставили среди зала под мертвые неоновые фонари. Подошел Николай, обходя, оглядел своего бывшего дружка со всех сторон, с грустью поинтересовался:

— За что же ты меня так, Джон?

— А ты меня за что? — в ответ спросил Джон.

— За дело, — объяснил Николай и страшно ударил его ногой в пах. Джон согнулся вперед, потом его кинуло назад, и он упал на спину.

Смирнов сзади положил руку на плечо Николаю и посоветовал:

— Я понимаю твои эмоции, Англичанин, но все-таки будь аккуратнее. И решите для начала один вопрос: вы его кончаете или перевербовываете?

— Я раздавлю эту гниду, — пообещал Николай.

— К сожалению, я не могу позволить тебе получить это удовольствие, Коляша, — подал голос Александр Петрович. Он сидел в своем «вольво», спустив ноги на бетонный пол склада. — Будем перевербовывать, Александр Иванович.

— Саша, он мой, — сказал Николай. — И я сделаю с ним, что хочу.

— Коля, ты — мой, — откликнулся Александр Петрович. — И я сделаю, что я хочу.

Джон застонал, зашевелился. Смирнов присел на корточки рядом с ним, объяснив:

— Я с ним поговорю.

Джон открыл глаза и, увидев пронзительный неоновый свет, вновь закрыл их. Веки вздрагивали — Джон вспомнил все только что случившееся и все понял.

— Ты в оперативной группе полковника Голубева? — спросил Смирнов.

Джон опять открыл глаза и, сильно напрягаясь, сел. Не отвечал пока, осматриваясь, изучая обстановку. Встретился взглядом с Коляшей. Коляша посоветовал:

— Ты бы поговорил с нами, Джон.

— Говори, не говори, все равно ты меня забьешь до смерти, Коля. — Джон перевел взгляд на Смирнова. — Это ты, мент, их на меня вывел?

— Я, — подтвердил Смирнов и сам задал вопрос: — Откуда Голубев меня знает?

— Он мне не докладывает. Сказал только, чтобы я остерегался тебя. А я не остерегся.

— Сколько вас в оперативной группе?

— Не знаю я, — глухо сказал Джон, но тут же получил от Николая удар башмаком в бок. Джон завалился на сторону, понял грустно: — Ребро сломал, скот.

— А ты не отнекивайся, ты рассказывай, — посоветовал Николай.

— Не знаю я, — упрямо повторил Джон, но тут же пояснил на сей раз: — Откуда мне знать? Я — внедренный, общаюсь с шефом только напрямую.

— Шеф — Семен Афанасьевич Голубев?

— Вы же сами знаете, чего же спрашиваете?

— Я не знал, я предполагал. Теперь знаю. Чем занимается у вас Удоев?

— Командир опергруппы боевиков.

— А Голубев, значит, общее руководство по всей Москве. Так? — уловив в нейтральном взгляде Джона подтверждение, Смирнов продолжил свои вопросы. — Сергей Воропаев перед смертью проговорился, что всех, кто у вас служил, убирают. Как это понимать, Джон?

— Мне трудно говорить, от говорения страшная боль в боку. Если вы даете мне шанс, я говорю. Если же так — ля-ля-ля перед тем, как меня кончить, то беседовать мне с вами — себе дороже. — Джон решил торговаться. — Так даете мне шанс?

Наконец-то и Александр Петрович подошел, встал рядом с Николаем. Смирнов тяжело поднялся с корточек. Втроем смотрели на Джона сверху.

— Я даю тебе шанс, Джон, — сказал Александр Петрович. — Ты мне нужен.

— Все расскажу и перестану быть нужным, — усомнился Джон.

— У меня ты не разговаривать, действовать будешь. Разговаривать Александр Иванович хочет. Вот и поговори с ним.

— Я задал вопрос, Джон, — напомнил Смирнов.

— Все, у кого кончился контракт, подписывают обязательство, по которому они не имеют права пять лет жить в Москве и упоминать ни единым словом о службе в отряде. Убирают тех, кто нарушил контракт. Насколько я знаю, Серега его нарушил.

— Где основная база отряда? — спросил Смирнов.

— В лесу.

— В лесу еще и медведи с волками. А в тропическом — еще и носороги, обезьяны и попугаи. В каком лесу, Джон? Ты же там, как я понимаю, подготовку проходил?

— Где-то на северо-западе, километрах в двухстах. Ехать туда часа четыре.

— Вас вывозили туда и привозили оттуда по ночам в закрытых фургонах? — догадался Смирнов. — Расскажи про базу подробнее.

— А что рассказывать? База как база. База для спецназа, — невольно срифмовал Джон. — Три барака, тренировочный зал, административный зал, полоса суперпрепятствий, стрельбище и высокий забор под электричеством. Все.

— Вы могли оттуда с кем-либо переписываться?

— Нет.

— Он мне больше не нужен, — сказал Смирнов Александру Петровичу. — А с вами, Александр Петрович, хотелось бы еще немного пообщаться.

— Ох, менты, менты! — восхитился Николай. — Высосал и выплюнул. Теперь следующего подавай.

— Мы с Александром Ивановичем побеседуем, а ты пока, Коляша, здесь Джона покарауль. Только не бей его, очень прошу тебя, мне с ним еще работать надо, — распорядился Александр Петрович и направился к двери. Смирнов последовал за ним.

Оторвав зад от радиатора собственной «семерки», двинулся вслед и Виктор.

В холле Смирнов обернулся и предложил ему:

— Здесь побудь пока, Витя.

Александр Петрович и Смирнов скрылись в гостиной. Виктор пристроился в кресле, съежившись зябко: вся дневная опохмелка выветрилась окончательно, и стало очень, очень плохо. Так и сидел, пытаясь задремывать. Задремывал иногда, но дрема сразу же прерывалась ужасным вздрагиванием. Сердце екало и скатывалось к желудку. Промучался минут сорок, наверное. Как спасение, возник жизнерадостный Смирнов, который сразу же определил его состояние. Обнял, поднимая с кресла, за плечи, пообещал единственное, что могло все изменить:

— Сейчас я тебя похмелю, Витя. Заработал.

В кафе царил бурный оживляж. Ребятки Николая, хорошо поработав, веселились от души. Виктор и Смирнов стояли у дверей, потому что свободных столиков не было, и слушали оглушающего Газманова, который неизвестно откуда завывал про эскадрон его шальных мыслей. Виктора тронули за локоток. Он нервно обернулся. Незнакомый официант улыбнулся ему и пригласил обоих:

— Прошу вас.

За решетчатой перегородкой находились три стола для избранных. Они, ныне избранные, устало устраивались, а официант ждал распоряжений.

— Ты есть будешь? — спросил Смирнов у Виктора. Тот с отвращением замотал головой. — Выпьешь и захочешь. Тогда так, дорогой, зелень, огурцы-помидоры, сыру хорошего и горячего, которое полегче. Осетринки, допустим. И сто пятьдесят водочки. Ему.

— Только коньяк, — огорчившись, сообщил официант.

— Найдешь, — сказал за его спиной возникший неожиданно Валерий и, подождав, когда удалится официант, доложил: — Все исполнено, Александр Иванович.

— Спасибо, Валерий, — не глядя на него, поблагодарил Смирнов.

— Если что понадобится, я здесь, неподалеку, — сделав полупоклон, Валерий удалился.

Взамен прибыл официант с закусью и графинчиком.

— Вы водички заказать забыли. Я на всякий случай захватил. Открыть?

— Боржом и две «пепси», — конкретизировал, что открывать, Смирнов.

Открыто, накрыто, расставлено, разложено. Виктор неверной рукой налил себе первую и выпил под водичку. Смирнов с коровьей методичностью жевал зелень.

— Вы вышли на них, Александр Иванович? — пережив первую дозу, спросил Виктор.

— Нет еще.

— Но предполагаете, кто они?

— Предполагаю. Но вряд ли следует тебе об этом говорить.

— Почему?

— Мешать будешь. Потому что захочешь помогать. А ни хрена не зная, мог бы помочь мне по-настоящему.

— Но я уже кое-что знаю!

— В том-то и беда, Витя.

— Осетрину нести? — спросил подошедший официант.

— Неси, — разрешил Смирнов и приступил к закуске. Виктор не ел — не хотелось. Ему хотелось спрашивать. Он по-собачьи смотрел на Смирнова, которому это сильно мешало есть: — Кончай меня гипнотизировать!

— Я должен все знать. Я это начал.

— Ты не начал. Ты заварил.

— Тем более! Иваныч, если бы ты знал, как мне хочется раздавить их!

— Чего уж тут не знать. Гонор твой суперменский весь, как на ладони.

— Ну так как?

— Подумаю, Витя, — утихомирил его Смирнов и принял от официанта тарелку с восхитительной жареной осетриной. Виктор недоуменно заглянул в свою, которую официант поставил перед ним. Смирнов посоветовал: — Ешь, дурачок.

Дурачок ковырнул вилкой рыбку, попробовал, понравилось. Зажевал. Энергично трескали, когда подошел Александр Петрович. Он без слов устроился за их столиком. Официант почтительно водрузил перед ним высокий стакан, в котором было нечто желтое со льдом.

— Богатые люди — особые люди, — даванув косяка на стакан, заметил Смирнов. — Ничего отечественного душа не принимает. Только виски, и только со льдом!

Александр Петрович рассмеялся и миролюбиво объяснил:

— Просто меньше пахнет. Я ведь за рулем.

— Ну и как? — спросил Смирнов. Осетрину прикончил, мог спрашивать.

— Выход на вас у них был только через Алексея. А Алексея они вели уже довольно долго, считая его информированность чрезвычайно опасной.

— Но почему они так переполошились из-за меня? Ну, приехал старый отставной хрен, ну, встретился с давним приятелем… Какая я для них угроза? А они убирают Алексея, чтобы наша вторая встреча не состоялась.

— Алексея они из-за меня убили, — подал голос Виктор.

Смирнов и Александр Петрович разом глянули на Виктора, и тотчас отвернулись: не до него было. Александр Петрович пригубил стакан и сказал Смирнову:

— Он сказал, что не знает, почему. И скорее всего, это правда.

— Ну, а как насчет масштабов? — поинтересовался Смирнов.

— Общемосковские, Александр Иванович, общемосковские. Прихвачены все группировки.

— Предполагает просто или аргументы имеются?

— Ему предлагали внедрение на выбор. Выбрал нашу. Из-за Николая.

— Чем помочь мне можешь, Саша?

— Регулярной подробной информацией и техническим обоснованием.

— Что ж, спасибо. А если мне люди понадобятся?

— Нет. — Твердо отказал Александр Петрович. Смирнов глянул сквозь решетчатую стену на зал, где веселились все, как один, накаченные мужественные молодые люди. Отвел взгляд, согласился:

— Наверное, ты прав. — И, подумав: — Не кажется тебе, что надо с этим кончать? Негоже солидному бизнесмену, занимающемуся серьезным и полезным делом, тащить за собой криминальный хвост? Отруби его, Саша.

— А как? — вдруг разволновался Александр Петрович. — Ликвидировать группировку и выпустить на волю диких зверей? Мало по Москве преступлений, что ли?

— У тебя они вязанием кружев занимаются?

— Во всяком случае, я не позволяю им терроризировать обывателя.

— Ладно, твои проблемы и тебе их разрешать. Наша связь?

— Целесообразнее всего, Валерий — Виктор.

— Виктор у них под колпаком. Да и захочет ли? Захочешь, Витя? — Смирнов подмигнул Виктору, который игривую вольность общения не пожелал поддерживать. Серьезен был и серьезным делом хотел заниматься, поэтому обратился к Александру Петровичу:

— Я к вашим услугам, Александр Петрович.

— И к его тоже, — дополнил Александр Петрович. — Ну, а насчет колпака… С завтрашнего дня все их внимание переключится на вас, Александр Иванович. Джон доложит о вашем сегодняшнем визите сюда.

— Считаешь возможным с их стороны страховочный контроль? — сообразил Смирнов.

— Не только возможным, но и наиболее вероятным. А поэтому Джоном рисковать не хочу.

— Резонно. Но одно но. Виктор чаще всего будет со мной. Он мне нужен.

— Не мне вас учить, как безболезненно разделяться. Первый ваш контакт, Виктор Ильич, по телефонному звонку ночному. А далее определитесь сами. У меня все, Александр Иванович. — Александр Петрович допил виски, с сожалением посмотрел на пустой стакан и встал. — Как говорится, раздельный старт. Я уезжаю первым.

Он ушел. Виктор добил остатки и вопросительно посмотрел на Смирнова.

— Подожди меня здесь. Мне позвонить надо, — сказал Смирнов и направился в служебные закоулки. Отсутствовал пару минут, вернулся и предложил: — Пошли.

В складском помещении — одна под неоновым светом — ждала их сиротливая «семерка». Открыли дверцы, стали усаживаться.

— Что это? — спросил Виктор, увидев на заднем сиденье запечатанный картонный ящик. Смирнов тоже посмотрел, ответил равнодушно:

— Подарок, наверное. Дома посмотрим. Поехали.

Когда въехали в Мещанскую, Виктор глянул на часы.

— Десять! — удивился он. — Всего-то десять вечера. Ну и денек сегодня был.

— Он не был. Он есть. — Смирнов загнал «семерку» в ночное стойло — на тротуар — и поставил на ручной тормоз. — В половине одиннадцатого у нас гости. А пока давай к бабушке зайдем за фотографиями.

Анна Сергеевна, видимо, уже укладывалась, в связи с чем и встретила их суровым вопросом:

— Позднее не могли?

— Уж вы извините нас, мамаша! — бодро оправдался Смирнов.

— Какая я тебе мамаша? В крайнем случае, сестра. И то неизвестно, старшая или младшая, — отбрила развязного старичка Анна Сергеевна и, оставив их у двери, ушла в комнату и вернулась с конвертом. Сказала вполне вежливо — отошла: — Держи, Витя.

Картинки смотрели сообща, как семейный альбом. Смирнов задумчиво и всесторонне разглядывал каждый снимок, а Виктор комментировал. От этого дела их отвлек дверной звонок.

Как только Роман и Алик уселись на тахту, Смирнов встал со стула:

— Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к вам приехал ревизор.

— Ревизор — это ты? — догадался Казарян, а Алик схватился за голову:

— Господи, он опять лезет на рожон!

Смирнов, первой фразой выпустив весь свой иронический пар, заговорил серьезно:

— Вот что, ребята. Совсем недавно, на излете жизни, я вдруг понял, кто я. Я считал себя раньше рядовым членом общества, составной некоего человеческого объединения, представителем определенной прослойки, одним из шеренги борцов за всеобщее счастье. Всю свою жизнь я был частью чего-то, то есть меня, как отдельной личности, не существовало. Я — из овечьего стада, которое вели неведомые мне, но априорно безгрешные и прозорливые бараны, по очереди много лет возглавлявшие стадо. С ужасом на склоне лет осознав это, я пытаюсь теперь вырваться из всеобщего. Я пытаюсь стать частным лицом, для которого единственной мерой жизни являются собственные представления о чести, о совести, о добре и зле, о справедливости. Мерой и способом существования.

— Не поздно ли, Саня? — грустно спросил Алик.

— Не поздно! — заорал Смирнов. — Кто-то распорядился жизнью Алексея Борзова, кто-то распоряжается жизнью Виктора, кто-то пытается распорядиться моей. И я — не правоохранительные органы, не государство — только я в этой ситуации обязан по требованию своей совести отомстить, да, да, отомстить за Алексея, защитить честь Виктора и отстоять свое собственное человеческое достоинство.

— Плевако, а, может быть, даже и Собчак. — Отметил смирновское красноречие Казарян. Он встал с тахты, постучал носком ботинка по картонному ящику (тяжелый ящик не сдвинулся с места), спросил:

— Что тут?

— Игрушки, — ответил Смирнов. Открывать ящик он пока не собирался.

— Понятно. — Казарян вернулся на тахту, полуприлег, сцепив ладони на затылке. — Попылил, павлиний свой хвост пораспускал, оправдался перед нами и собой, ну, и ладушки. Теперь о деле давай.

— О каком деле? — влез в разговор Алик. — Дела пока никакого нет. Это вы его хотите затеять.

— Дело есть, Алик. И очень страшное дело. И чтобы разобраться в нем, мне понадобится ваша помощь. Конечно, если у вас будет желание оказать эту помощь.

— Желания у меня особого нет, — признался Алик. — Но деваться некуда. Ты — влез, мы — за тобой.

— Излагай, Саня, — опять потребовал Казарян.

— Ну, что ж. Начну. — Смирнов все прохаживался, ковыляя на хромой ноге.

— Да сядь ты! — заорал Алик. — В глазах рябит!

— И то, — согласился Смирнов. — Нервишки, братцы, стали никуда. — Он сел в кресло. — Сведения у меня, будут, как вам известно, из трех источников. По порядку поступления: от Алексея, от Виктора, от руководителей ховринской группировки. Рассказ Виктора вы слышали. Алексей успел мне сообщить самую малость, надеясь в дальнейшем вместе со мной подробно пройтись по всем фактам, известным ему. Но по понятным причинам наша вторая встреча не могла состояться. И, наконец, серьезнейшая информация от Александра Петровича, которая во многом помогла составить общую картинку. Три источника разной степени достоверности…

— Три источника, три составных части марксизма! — перебив, проявил свой армянский темперамент Казарян. — Общую картинку давай!

— Общая картинка, Рома, составленная мной из кусочков в реальности, как законченная, представлена быть не может. Общая картинка у меня в башке еще колышется, не находя завершенной формы, потому что окончательной цели странной этой организации, появившейся на Москве, до сих пор понять не могу. Буду идти по хронологии известных мне их акций. Три месяца назад, где-то в середине мая, против московских мафиозных группировок была проведена крупномасштабная, молниеносная, всеохватывающая операция, проведена подразделениями неизвестного спецназа. Я не оговорился: именно спецназа. Безукоризненно, как регулярные части, вооруженные отряды, обеспеченные военным транспортом, почти одновременно захватили главарей и их окружение, как я полагаю, всех сравнительно серьезных преступных формирований, которым был предъявлен ультиматум. От них потребовали прекращения чисто уголовных деяний: грабежей, квартирных краж, краж госимущества, запугивания населения, оставляя за группировками контроль за рынками и рэкет против кооператоров и малых предприятий.

— Робин Гуд! — восхитился Казарян. — Рота Робин Гудов! И что же Робин Гуды потребовали от группировок?

— Дани, Рома, ежемесячной дани. И весьма значительной.

— Камень на камень, кирпич на кирпич… — продекламировал Казарян. — Значит, рэкет на рэкете? И крутые ребятки из группировок послушно согласились?

— Сила солому ломит. Главари — граждане битые, умные и ушлые, сразу же поняли, что имеют дело с организацией на порядок мощнее и дисциплинированнее, чем их группировки, и после недолгих раздумий приняли ультиматум, оговорив еще и покровительство этой организации. Что и было обещано.

— Каким образом эта акция корректируется со злоключениями Виктора и смертью Алексея? — спросил Алик.

— С Виктором ясно — выплыл общий фигурант — Семен Афанасьевич Голубев, который был полномочным представителем на переговорах с ховринской группировкой. И с Алексеем вроде бы просто: много знал про акцию, пытался рассказать о ней. Но одна существеннейшая закавыка для меня здесь имеется.

— Как ты объяснишь, Саня, солидную, высокопрофессиональную проработку их операций с оперетточным судилищем над Виктором? Меня приводит в недоумение полная несостыковка двух слоев, — сказал Казарян.

— Не двух. Трех. — Поправил его Смирнов. — Несостыковка не только с опереттой. Несостыковка и в двух известных нам операциях. Вся Викторова история — это цепь мелких акций, весьма характерных для секретных служб. Как обязательное условие — полная тайна, неизбежные провокации, множество запутанных фальшивых ходов, действие через вторые-третьи лица. А подавление группировок проводилось совершенно по-другому. Исчерпывающие агентурные сведения о них, точно выбранный момент для нанесения удара, решительное и почти открытое осуществление этого удара. ОМОН, чистый ОМОН! В связи с этим моя закавыка на причине убийства Алексея.

— Какая тут закавыка, Алексея убили из-за меня! — встрял Виктор.

— Нужен ты им! — небрежно отпарировал Смирнов.

— Нужен, коли за мной охотились! — обиделся Виктор.

— Они за тобой не охотились, они тебя садистски пугали, — уточнил Смирнов.

— Я все думаю, Александр Иванович, — отвлекся в сторону Виктор, — почему они меня запугивали, но не убили? Ведь я вышел на их концы.

— Во-первых, тебя убивать — дело хлопотное. Худо-бедно, ты — человек известный, и расследовать убийство милиция бы стала дотошно и широко.

— Но ведь убили и Серегу, и паренька этого, конюха!

— Они — бомжи. Они есть, и их как бы нет. Их не стало, и их вроде бы не было. Никто, включая государство, их не хватится.

— Тебе радоваться бы, что живой, — ворчливо укорил Виктора Казарян, — а ты все вроде бы даже обижаешься на этих граждан за то, что они тебя не ухлопали.

— Надеешься их сбороть, Саня? — вдруг спросил Алик.

Все посмотрели на него. Менее всего подходило сейчас к нему детское имечко Алик. Усталость прожитых лет долгой жизни и безнадежность сегодняшнего дня читались в неподвижных глазах на тяжелом немолодом лице. Он указательным и большим пальцами небрежно растер набрякшие веки и в свою очередь оглядел всех. Смирнов поймал его взгляд и, не отрываясь, ответил ему:

— Я не надеюсь, что мы их сборем, Алик. — Смирнов отчетливо надавил на обязывающее всех «мы». — Я надеюсь, что нам удастся их разоблачить.

— Они — миф, Саня, они пока существуют в твоем воображении, — с горечью констатировал Алик. — Ты становишься маньяком, которому всюду чудятся заговоры.

— Убийство Алексея — миф? — яростно вопросил Смирнов.

— Убийство Алексея — это может быть ревность, конкуренция, сведение старых счетов… Мало ли что это может быть!

— Ты будешь мне помогать? — совсем спокойно осведомился Смирнов.

— Буду. — Алик с улыбкой глянул на Смирнова, как на шаловливого ребенка. — Куда я от тебя, старый хрыч, денусь?

— Их, судя по всему, много. Нас — раз-два и обчелся, — сказал Казарян. — Они шуруют почти в открытую, нам придется действовать тайно, со всей мыслимой осторожностью. Наша тактика, Саня?

— А почему ты решил, что мы будем действовать тайно?! — с ходу азартно завелся Смирнов — работа началась, работа. — Официальная афишка не нужна в первую очередь им. Они — тайная организация, а мы — свободные граждане правового государства…

— Нет такого, — перебил Алик.

— А мы будем считать, что есть! — Смирнов опять встал. — Терять нам нечего, они нас знают, так к чему же прятаться? Действовать будем открыто, нагло и непредсказуемо для них. Нам нечего бояться, мы можем замазаться, открыться, по мелочи нарушить общественный порядок, и чем больше мы наследим, тем рискованнее для них любая попытка нас ликвидировать.

— Думаешь, такие попытки будут? — осторожно спросил Алик.

— Будут, если мы загоним их в угол, — бодро ответил Смирнов и склонился над картонным ящиком. — Разделим подарки, пацаны.

Сорвал широкую ленту скотча, раскинул на две стороны части крышки, вынул пенопластовую прокладку и стал выгружать на журнальный столик подарки заботливого Александра Петровича: три пистолета с наплечными сбруями, три пачки патронов, четыре ножа в чехлах, четыре изящных кастета, десяток баллончиков в упаковке с нервно-паралитическим газом, два миниатюрных японских фотоаппарата.

— Больших денег все это хозяйство стоит, — задумчиво оценил подарки Казарян. — За что нам такие подарки?

— За дружеские услуги, которые мы оказали и еще окажем любезному бизнесмену Александру Петровичу, — объяснил Смирнов и вновь предложил: — Выбирайте, кому что нравится, дорогие мои мальчишки.

В каждом мужике сидит противоестественное восхищение орудиями убийства и детский восторг от обладания ими. Перезревшие пацаны примерялись к оружию: Виктор тотчас нацепил и стал подгонять сбрую с пистолетом, Казарян проверял свою машинку, выщелкнув обойму, попробовал спуск, Алик, вытянув из чехла широкий десантный нож, любовался своим отражением на поверхности сверкающего металла.

Смирнов нырнул в ящик последний раз и вытащил нечто в фабричной упаковке, на блестящих боках которой были яркие надписи на иностранном языке. Варварски, не жалея заморского изящного дизайна, раскурочил упаковку и извлек из нее по очереди пять радиопереговорников. Не милицейские грубые черные кирпичи, а элегантные, как французские пудреницы, умещающиеся в ладони, безукоризненные устройства японского производства. Разложил их на столике, полюбовался и поинтересовался:

— Разобрались, что к чему?

— Я пистолет не возьму, — сказал Алик. — Стреляю я скверно, да и таскать его под пиджаком одна морока. Лучше лишний баллончик прихвачу.

— Бери, — разрешил Смирнов и взглядом обвел свое воинство. — Будем считать, что мы полностью экипированы.

— И в блестящей сей экипировке завтра полным парадом проследуем по Красной площади, — с невинным видом завершил за него фразу Казарян.

— Нет, Ромочка, — нежно возразил Смирнов. — Завтра праздника не будет. Начинаются суровые будни. Итак, намечаю основную нашу задачу. В первую очередь определить смысловую направленность организации и окончательные ее цели. Во-вторых, выявить фактическое руководство этой организации.

— Только-то? — удивился Казарян. — Два пальца об асфальт! Счас сделаем!

— Не дури, — попросил Смирнов. — Первое время, пока мы всерьез их не зацепим, они нас убивать не будут — себе дороже. И за это время нам надо как можно тщательнее отработать косвенные к ним подходы. Да, черт, совсем забыл! Давайте-ка переговорники опробуем. — Он встал, забрал одну штучку со стола. — Я в сортир, Виктор на кухню, Алик остается здесь, а ты, Казарян хренов, иди в ванную.

Все послушно разбрелись по названным помещениям. Смирнов уселся на стульчак, включил переговорное устройство и тихим голосом заговорил:

— Погода на завтра. Задание славному журналисту Спиридонову: в редакции газеты, где работал Олег, обстоятельно понюхать, что и как. О чем были его последние статьи, что новенького хотел написать, с кем контактировал, с кем собирался контактировать. Виктор будет со мной. Казарян получит конфиденциальные установки. Все. Прием.

Смирнов переключил переговорник на прием и услышал то, что и должен был услышать, подставляясь по простодушию. Казаряновский голос был громок и ядовит:

— Потешилось игрушкой, хромое дитя на пенсии? Вам, отставным полковникам, только бы покомандовать подразделением. Подразделение, правда, жидковато: двое пузатых старичков и нервический алкоголик, но оно с готовностью рапортует: есть! Да, кстати, когда со стульчака вставать будешь, задницу не забудь подтереть.

Утро было что надо, замечательное утро. Они вышли из подъезда и на мгновение остановились, потому что пришлось закрыть глаза от жестокого светового удара низкого солнца.

Смирнов, ночевавший у Виктора, безжалостно разбудил литератора в дико раннее для того время, не дал ему горевать по поводу похмелья, не дал и похмелиться. Напоил крепчайшим чаем, обругал крепчайшим матом и — укрощенного — начал приспосабливать к делу.

Смирнов сел за руль «семерки», и они поехали. У Уголка Дурова вывернули на Самотеку, пересекли Садовое, по Цветному бульвару добрались до Трубной, вскарабкавшись по Рождественскому и миновав Сретенский, покатили по улице Кирова. Делая поворот в Кривоколенный, Смирнов спросил:

— Ну, ведут или не ведут?

— Ведут, — уверенно сказал Виктор. — Все тот же «Запорожец».

— Ах вы, мои милашки! — неизвестно чему обрадовался Смирнов.

Кривоколенный, Телеграфный, Потаповский, Сверчков. Повертелись по родным до слез переулкам и остановились у обширного предреволюционной постройки доходного дома. Вылезли из машины и огляделись. Метрах в тридцати от них приткнулся скромный «Запорожец». Мирно здесь было и пустынно.

— Что и требовалось доказать. Точно мы все с тобой рассчитали, Витя, — самодовольно отметил Смирнов. — Пошли.

Они поднялись по когда-то роскошной лестнице на третий этаж и у изысканного модернистской формы грязного окна расположились для наблюдения.

В «Запорожце» все спокойно было, пассажиры его смирно сидели на своих местах. Смирнов извлек из подмышки парабеллум, навинтил на него глушитель и засунул в левый боковой карман пиджака. Вынул из правого кожаную перчатку и, натягивая ее на правую же руку, объяснил Виктору ее, перчатки, появление:

— Я ее у тебя на вешалке позаимствовал. Не возражаешь?

— Не возражаю, — усмехнулся — еще бы возражать! — Виктор.

— Ну, тогда за работу. Выйдешь из подъезда, осмотрись лениво, для понта можешь потянуться, а то и зевнуть. Как я начну, подходи и действуй. Они сявые, они Москвы не знают, они за тобой наблюдать будут, а я тут как тут.

Смирнов поднялся на этаж выше, соединительным черным коридором прошел в другой подъезд, спустился вниз и вышел в переулок чуть сзади «Запорожца». Граждане в микролитражке не замечали его, заняты были, за литератором следили. Смирнов склонился у приоткрытого бокового оконца и спросил:

— Очень интересно?

И со страшной силой ударил кастетом, надетым на руку в перчатке, по ветровому стеклу. Стекло треснуло, лопнуло, осыпалось. Двое на переднем сиденье в страхе отпрянули. Тогда Смирнов через карман выстрелил с левой руки в правый баллон. Звук был слабым, как старичок пукнул. Машина на глазах кособочилась.

Подскочил Виктор и деловито защелкал затвором японского фотоаппарата, стараясь как можно крупнее запечатлеть пассажиров «Запорожца». Те опомнились, наконец, склонились, пряча лица.

— Пошли, — скомандовал Смирнов.

Быстро, но не суетясь, они устроились в «семерке». Смирнов кинул взор на зеркало заднего обзора. Из «Запорожца» никто не появлялся. Тогда он включил зажигание, и «семерка» через Армянский двинула на Маросейку.

— А сейчас куда мы? — робко поинтересовался Виктор.

— На Арбат, — наметил путь Смирнов.

— Ах, да! — вспомнил ранее оговоренный план действий Виктор.

Художника-фотографа отыскали без труда.

— А, щедрый клиент! — обрадовался, увидев Виктора, памятливый по роду своих занятий на лица фотограф и добавил: — Кстати, тот гражданин позавчера интересовался вашей фотографией.

— А своей?

— Про его фотографию я ему не сообщал. Правильно сделал?

— Правильно, правильно, — за Виктора ответил Смирнов. — Продукцию, продукцию показывай.

Для разминки сначала полюбовались на Викторово изображение. Литератор на снимке был хорош: гладкая рожа, нахальная улыбка, весь в фирме. Усатое же личико поизучали. Смирнов констатировал:

— Его в машине не было. Что ж, галерея расширяется.

Не торгуясь, рассчитались с фотографом и из автомобильного тупика в Староконюшенном двинули на киностудию.

Пропуск Смирнову не стали заказывать — некогда. Виктор вручил ему одно из своих многочисленных удостоверений красного, столь уважаемого охраной цвета, и они, миновав беспрепятственно кордон, проникли на территорию кинофабрики.

У одичавшей клумбы, раскинув руки по спинке замызганного деревянного дивана, сидел, загорая лицом на остатнем августовском солнышке, разомлевший в восточной неге кинорежиссер Казарян. В неге-то, в неге, но острый армянский глаз тотчас открылся при их приближении.

— Ты что же, сыскарь липовый, про переговорник забыл? — с ходу перехватывая инициативу, встретил их вопросом Казарян. Смирнов идиотически заржал, хлопнул демонстративно себя по лбу и признался:

— Не привык я, Рома, к новейшим методам. Все по старинке. Сделал дело — и на место встречи с напарником. Ну, как?

Они уселись рядом. Довольный, как сытый кот, Казарян покряхтел, поворочался:

— Все, как мы с тобой просчитали, — начал он наконец. — Как только вы отбыли, сразу же к «Запорожцу» подъехала «тойота». Ну, и, естественно, производственная летучка: повыскакивали из машин, руками стали махать. Видимо, выясняли, кто прав, кто виноват и что теперь делать. Конечно, ты — старый хрен, но надо признать, что поставил ты их для меня классно: на солнышке, по дистанции, как раз на уровень моего второго этажа. Пока они базарили, я спокойненько их крупным планом отщелкал.

— Где пленка? Быстренько ее в обработку, мне их фотки к завтрашнему утру позарез нужны. И все остальные тоже.

— Уже, — промямлил Казарян, сонно прикрывая глаза. Опять желал загорать.

— Что уже? — потребовал скрупулезного отчета Смирнов.

— Пленка в обработке, Викторова вся компания в пересъемке и в укрупнении. Все будет готово через два часа.

— А Семен Афанасьевич в рабочих моментах киносъемок отыскался?

— Запечатлен, запечатлен, — успокоил Смирнова Казарян, не открывая глаз. — И что интересно, именно в тот момент, когда его Виктор за грудки трясет.

— Тогда надо быстрее и мою пленку в работу, — забеспокоился Виктор.

— Не надо, — осадил его Смирнов.

— Почему это, не надо? — обиделся Виктор.

— Что ты там мог в темном-то салоне снять? — Смирнов улыбнулся Виктору. — Ты у нас подсадной уткой сегодня работал, Витя.

— Это теперь моя постоянная работа?

— Еще успеешь хлебнуть горячего до слез, — пообещал Смирнов. — Не рад будешь, что с нами связался. Так что поохолонь, расслабься и отдыхай. Вон, как Ромка.

Казарян молча покосился на Смирнова, вздохнул и, хлопнув себя по коленям, встал:

— К сожалению, отдых свой прерываю. Как тебе известно, Саня, у меня еще куча дел. В четыре встречаемся у Алика.

— Рома, а сколько отсюда по прямой до него, до Остоженки? — вдруг загорелся Смирнов.

— Верст пять-шесть. Поговорить с ним хочешь? — догадался сообразительный Казарян.

— А возьмет?

— До десяти должно брать.

Смирнов вытащил из внутреннего кармана переговорник, вытянул антенну, скукожился весь, закрывая от посторонних глаз секретный инструмент и, нажав соответствующие кнопки, забубнил себе в ладошку:

— Срочно вызывается на переговоры знаменитый журналист Александр Спиридонов, более известный в миру как двойной агент Алик. Прием.

Неожиданно быстро и оглушающе громко был дан ответ:

— Не наигрался еще, отставной Пинкертон? Что надо? Прием.

Опасливо оглядевшись (не слышал ли кто?), Смирнов умерил звук и продолжил беседу:

— Ничего не надо, кроме шоколада. К четырем часам чтобы стол был накрыт. Икра там, ананасы, коньяк «Наполеон». В редакции был? Прием.

— Деревня ты, деревня. Кого же в редакциях до двенадцати найдешь? Сейчас поеду, а к четырем жду. Отбой.

Смирнов сложил машинку, бережно спрятал ее в карман, посмотрел на Виктора, посмотрел на Казаряна, посмотрел на солнце, подмигнул всем и признался:

— Жизнь прекрасна.

— Пока, — дополнил его Казарян.

Хорошо жил известный журналист и двойной агент, хорошо. Отметив это вслух, отставной полковник милиции Смирнов в сопровождении Виктора совершил небольшую экскурсию по обширной, устоявшегося интеллигентного уюта квартире и осведомился у хозяина:

— А Варвара где?

— А Варвара дочку вот этого засранца на дачу увезла. Последние летние денечки прихватить.

Обозванный засранцем писатель стерпел, засопел только, признавал справедливость данной характеристики. Потоптались на балконе, любуясь московским пейзажем.

Замысловато, как все истинно московское, сбегал к Москве-реке кривой и крутой переулок, царила на том берегу светлая, с кровавыми подтеками (так архитектором задумано) гостиница для партайгеноссе, спокойно делила реку на два рукава, милая стрелка, островом Буяном смотрелся Кремль.

— Замечательно, — решил Смирнов, морща нос, счел недостаточным, повторил: — Замечательно.

— Все-то у тебя, Иваныч, хорошо, прекрасно и замечательно, — ворчливо заметил Виктор.

— Как правильно определил Казарян — пока. — Смирнов требовательно посмотрел на Алика и спросил: — Кстати, где же он?

Как бы в ответ ему забренчал ручной старинный звонок — гордость этого дома.

— Вот он, — с достоинством сообщил, как о своей заслуге, Алик. — Просил — получай.

Устроились на кухне. Заказ Смирнова был исполнен в ассортименте. Правда, не икра, но колбаса, не ананасы, но огурцы, не коньяк «Наполеон», но бутылка «Пшеничной».

— Вы за рулем, — Смирнов строго посмотрел на Казаряна и Виктора, наполняя только две рюмки. — А мы с Аликом врежем с устатку.

Двое врезали раз, врезали другой, третий. Двое лишенных прав вяло жевали под водичку. В связи с таким разделением труда с пиршеством покончили довольно быстро и перешли в гостиную, где уселись вокруг журнального стола.

Казарян сходил в прихожую, принес объемистый пакет и жестом деда Мороза высыпал его содержимое на стол. Фотографии легли низким холмиком. Смирнов наугад взял одну (это был снимок, сделанный Казаряном) и одобрил:

— Профессиональная работа, Рома.

— Но к чему она? — тут же спросил Виктор.

— Для ориентировки, для опознания, для идентификации, для малого и крупного шантажа, мало ли для чего еще, Витя, — продолжая поочередно любоваться изопродукцией, весело объяснил Смирнов. Нашел снимок, где Лариса, Удоев и Дима Федоров у машины, подобрал к нему перепечатанные укрупнения. — Вот к примеру. Ты мне можешь дать твердый ответ на вопрос, кто из двоих этих козлов в то время спал с нынешней твоей любовницей Ларисой?

— Удоев, — решительно определил своего косвенного родственника Виктор.

— Доказательства? — потребовал Смирнов.

— Димка — специалист на грани статьи по нимфеткам. Лариса для него старуха. В данном случае скорее всего выступал как сводник.

— Убедил, — согласился Смирнов и отдал первый приказ. — Сегодня ты ее приглашаешь на примирительный пистон. Но потрахаться вы не успеете, потому что неожиданно в гости к тебе забредет надоедливый старикашка Смирнов.

— Где я ее до вечера найду? — возмутился Виктор.

— Твои заботы, — осадил его Смирнов. — Иди к телефону, звони по всем ее возможным явкам и ищи, ищи, пока не найдешь. Действуй.

Виктор ушел в Аликов кабинет. Смирнов отложил фотографии и спросил Алика:

— Ну, что там в редакции?

— Они там все уверены, что Олег в отъезде. Собирает материал для статьи.

— Пышные пироги, — после паузы оценил обстановку Смирнов. — А, собственно, на чем основана эта их уверенность?

— Телеграмма, присланная Олегом, в которой он сообщает, что получил из Перми сведения, по-новому освещающие факты, связанные с его будущей сенсационной статьей. И что он срочно отбывает в Пермь.

— За какое число телеграмма? Ты спросил?

— От шестого.

— Так, — сказал Смирнов, порылся в кармане и вытащил свернутый вчетверо лист писчей бумаги. — Сверимся по календарю. Шестого, говоришь? Значит, телеграмму эту Олег отбил через два дня после своей смерти. Какой же игрун у нас Семен Афанасьевич Голубев! Боюсь только, что заигрался. Теперь ты, Казарян.

— Все сошлось, Саня. Ты как всегда прав! Будем брать за жабры?

— Спешить не будем, Рома. Сейчас он нам мало что может дать. Вот только бы если его сегодняшний адресок раздобыть…

— Имеется, — скромно сообщил Казарян. — Райцентр Сычевка. До востребования.

— Братцы, вы о чем? — недовольный своей неосведомленностью спросил Алик.

— О деле, — высокомерно укоротил его Смирнов. — Да, кстати, а ты адресок Олегов раздобыл?

— Раздобыл, — сухо доложил Алик. — Он комнату снимал на Открытом шоссе.

Вернулся Виктор, скромно уселся на своем месте.

— Ну что, любовник? — поинтересовался Смирнов. — Нашел даму сердца?

— Найти оказалось не проблема. Вот уговорить…

— Но ты уговорил, — догадкой перебил Смирнов. — Когда будет?

— К девяти. Шампанского потребовала. Где я ей шампанского достану?

— У спекулянтов, — подсказал Смирнов. — К половине десятого я заявлюсь.

— Лучше к десяти. Опоздает же, стерва.

— Тылы обеспечены, резервы подтянуты, боеприпасы в полном комплекте. — Довольный Смирнов хлопнул ладонью по фотографиям. — Как говорят лучшие представители коммунистической партии, пора подниматься из окопов.

— С делами все? — поинтересовался Алик, и, получив в ответ утвердительный кивок Смирнова, предложил: — Может, кино посмотрим? Пленочка у меня тут новая с Николсоном. «Бетмен» называется. Развлечение для идиотов!

— То, что нам надо, — обрадовался Казарян. — Крути, Гаврила!

Алик возился с видео, Роман двигал кресла, чтобы всем было удобнее, Смирнов смотался на кухню — приволок недопитую бутылку и две рюмки — для себя и Алика. Виктор сидел на диване и с уважительной завистью разглядывал трех жизнерадостных энергичных стариканов. Спросил вдруг ни с того ни с сего:

— Вы ведь в опаснейшую заваруху влезли, все трое. И, будто дети, не замечаете, что ли, опасности? Почему вы спокойны и веселы, старички?

— Во-первых, еще не опасно, — ответил Смирнов, сосредоточенно наполняя две рюмки, — а во-вторых, потому что нас трое. Уже тридцать с лишним лет нас трое. Так-то, маленький одинокий супермен.

— У-у-у, ты мой пупсик! — отхлебнув шампанского, Лариса сделала Виктору козу и потрепала по щеке.

— Пупсик, это точно, — мрачно согласился Виктор. Все предыдущие общения с Ларисой очень быстро приобретали чисто физиологический характер, а тут надо было разговоры разговаривать, интеллектуально напрягаться. Напрягся: — Ты в простое или где-нибудь снимаешься?

— Так, по мелочам. — Лариса сильной и твердой рукой налила себе еще из тяжелой темной бутылки. — Эпизодик, речевуха. Ты хочешь что-нибудь предложить?

— Есть одна мыслишка, — промямлил Виктор. А мыслишка была такая: где этот старый хрен Смирнов?

И во исполнение желаний, как благовест, прозвенел дверной звонок.

— Здравствуйте, Виктор Ильич! — сияя в улыбке обнаженной искусственной челюстью, торжественно поздоровался Смирнов. Перебирал несколько.

Интересуясь, томно явилась в прихожей Лариса — мужик же пришел. Оглядела мужика, осмотр ей удовольствия не доставил, и поэтому, дернув плечиком, холодно произнесла:

— Здравствуйте. — И уже несколько раздраженно обратилась к Виктору: — Ты, как я понимаю, будешь занят. Может быть, мне лучше уйти?

— Что вы, что вы! — взмолился Смирнов, от огорчения даже палкой по полу пристукнул. — Я всего на несколько минут. Днем застать Виктора Ильича не смог и вот пришлось вечерком. Оказалось, этот вечерок вам и испортил. Извините старика.

— Ладно уж, — не шибко вежливо простила его Лариса. — Вы в комнате поговорите, а я на кухне посижу пока.

— Так, давайте, все вместе на кухне! Вам, наверное, интересен будет наш разговор. Ведь вы небезразличны к судьбе вашего друга? — Смирнов еще раз показал искусственную челюсть. — Да и вполне вероятно, что вы окажетесь нужным свидетелем.

— А вы кто такой? — неожиданным басом осведомилась Лариса.

— Я-то? — Смирнов извлек из кармана красную книжечку с гербом (удостоверение почетного милиционера), распахнул ее, демонстрируя Ларисе свою фотографию. — Я веду дело об избиении гражданина Кузьминского и о краже в его квартире.

— Тебя обокрали, Витя? — удивилась Лариса. — Что-то незаметно.

— Да так, по мелочи, — успокоил ее Виктор. — Все-таки давайте в комнату пройдем.

Втроем уселись вокруг журнального столика, и Смирнов начал речь:

— Дела такие, Виктор Ильич. Исследование замка показало, что он был открыт не отмычкой, а ключом. Однако свежие засечки на металле говорят о том, что ключ этот был не из положенного к замку набора, а был изготовлен по не совсем качественному оттиску. Вопрос первый: кто в последнее время навещал вас в квартире и мог незаметно сделать оттиск? Я пока никого не обвиняю, нет, я просто хочу очертить круг подозреваемых. — Смирнов, походя, мазнул взглядом по Ларисе и вновь обратился к Виктору: — Подумайте, Виктор Ильич. Это очень важно.

— Ну, режиссер мой один заезжал… — вяло думал Виктор. — Вот Лариса была…

— Почему вы считаете, что оттиск с ключей сделан именно здесь в доме? — не выдержала Лариса. — И почему в последнее время?

— А потому, дорогая Лариса. Для того, чтобы сделать оттиск где-то, необходимо вытащить ключ из кармана Виктора. Здесь же он висит на гвоздике у двери. Ну, а насчет последнего времени… Виктор Ильич поменял замок перед отъездом в киноэкспедицию. Так-то.

Помолчали, потому что Смирнов хотел паузы. Сам же ее прервал:

— Пойдем дальше. На письменном столе и на внутренних поверхностях его ящиков обнаружены отпечатки пальцев. Не ваших, Виктор Ильич, чужих. Кому из гостей вы позволяли рыться в ваших бумагах?

— Никому, — твердо ответил Виктор.

— Лариса, вы искали что-нибудь в письменном столе? — тихо поинтересовался Смирнов.

— Нет. — Лариса встала. — Мне надоело все это, Виктор. Я пойду.

— Не надо так, Лариса. Я ведь пока с вами по-хорошему. — Смирнов поймал ее за руку, усадил. — А могу и по-плохому. Так вы рылись в столе?

— Нет, — повторила Лариса.

— Ну что ж, проверим. Я на кухню заглянул, заметил, что вы шампанское пили. На вашем бокальчике, естественно, следы ваших пальчиков остались. Проверим, сравним. Нет, так нет. А если да?

— А если да, вы меня в тюрьму посадите? — надменно полюбопытствовала Лариса.

— Так уж сразу и в тюрьму… — Смирнов опять улыбался, любуясь дамочкой.

— Если не сразу, то когда? — продолжала задираться Лариса.

— Все зависит от того, Лариса, скажете вы правду или будете врать.

— Ну, лазила я в стол, лазила! Вот, сказала правду.

— Эту правду я бы и без вас узнал. Меня другое интересует: зачем?

— Да просто так. Хотелось узнать, чем мой Витя дышит.

— Кому хотелось узнать?

— Кому, кому! Мне.

— Пойми, девонька моя, когда ты со мной в чистую отказку играешь, ты — соучастница воровства, наводчица. Я же почти уверен, что тебя, воспользовавшись твоим простодушием, попросили сделать маленькое одолжение за какие-то услуги, тебе оказанные. Кто тебя попросил, Лариса? Он? — У Смирнова в ладони, почти как у Акопяна, неизвестно откуда оказалась фотография, которую он вплотную поднес к глазам Ларисы. — Удоев?

— Не знаю я никакого Удоева, — не глядя на фотографию, с тоской сказала Лариса.

— Ап! — С возгласом, подтверждающим, что он продолжает чувствовать себя фокусником, Смирнов предъявил следующий снимок: Лариса и Удоев у «ауди». — И как давно ты его не знаешь?

— Вам все шутки шутить. — Лариса уже неизвестно зачем тянула резину.

— Дело, конечно, твое. Можешь не говорить. Но, учти, кража оружия — серьезнейшая статья. Тем более, что похищенный пистолет был задействован в страшненьком деле. Это еще одна статья на убой. Тебе срок отмотают на полную катушку, а Удоев по-прежнему будет с лошадки на «ауди» перескакивать, свежих дамочек щупать. Ты когда с ним познакомилась?

— Месяца три назад, — сдалась, наконец, Лариса. — Только я с ним не знакомилась, меня Димка Федоров ему представил.

— Ты была его любовницей? — драматическим голосом спросил Виктор. Подыграл Смирнову на свой страх и риск. Лариса посмотрела на него, как на дурачка, ничего не ответила и перевела взгляд на Смирнова — ждала серьезного вопроса.

— С кем вы вместе с ним общались, как время проводили, где бывали? — вопросами набросал план для ее рассказа Смирнов.

— Он меня ни с кем не знакомил из своих. Кавказский же человек, делал все так, чтобы мы были вдвоем только. Ну, по кабакам водил, для показухи, красуясь передо мной, бабки раскидывал широко. Полтора месяца тому назад пригласил поехать с ним на недельку отдохнуть. У меня время свободное было, я и поехала.

— Куда?

— Я думала, куда-нибудь в шикарное место, а он меня в глухомань завез, в избе у какой-то тетки поселил.

— Где эта глухомань, Лариса?

— На автомобиле часа три-четыре ехали. По Лениградскому шоссе, а потом в сторону. Не то деревня, не то поселок. Райцентр Сычевка называется.

Обрадовался Смирнов, как дитя. Ободряюще погладил Ларису по плечу, поинтересовался совсем неофициально, заботливо даже:

— Ну, и как отдохнули?

— Да никак. — Вдруг обиделась неизвестно на кого Лариса. — Он меня у этой тетки поселил, а сам пропал. Набегал только изредка по своим кобелиным делам. Так я всю неделю у тетки и прокуковала.

— Бедненькая ты, бедненькая. — Смирнов поднялся, нашел палку. — Ну, мне пора.

— А что со мной будет? — робко спросила Лариса.

— Постараемся пока не тревожить, — пообещал Смирнов. — Тебя до дома подкинуть или здесь останешься?

— Не хочу домой, — призналась Лариса, посмотрела на Виктора: — Мне остаться?

— Оставайся, — невыразительно разрешил Виктор.

Казарян ждал его в своем автомобиле, покуривал. Смирнов сел рядом, тоже закурил. Дурацкую свою беломорину. Выпустив через ноздри первый дым, спросил:

— Видел кого?

— Нету никого, Саня. Проверялся дважды.

— В общем, понятно. Сегодняшний день у них ушел на обсуждение вопроса, что с нами делать. Ну, а к завтрему какую-то пакость придумают.

— Что-нибудь выбил, Саня?

— Есть кое-что, есть! Всерьез, со всех сторон, выходим на Сычевку.

— Съездить бы нам туда, а?

— Съездим, обязательно съездим. Завтрашний денек мне на подготовку, а послезавтра, думаю, смотаемся. Ты сможешь?

— Постараюсь. — Казарян включил мотор. — А может, возьмем фраера на понт?

— Не торопись, Рома. Он от нас никуда не денется. Я думаю, он просто афишка.

— Афишка не афишка, а руки чешутся, — признался Казарян.

— Твои руки для другого пригодятся. Поехали.

— Куда?

— Как — куда?! — возмутился Смирнов. — К Альке, конечно. Мне ведь где-то поспать надо?

В шесть утра он вышел из Алькиного дома. Для этого пришлось просыпаться в пять, чтобы, не будя хозяина, помыться, побриться, позавтракать в одиночестве. Хорошо, удобно проверяться в пустынных еще утренних московских переулках. С перекрестков свободно просматривались все четыре стороны, так что держать его на коротком поводке было невозможно (если вести не в открытую, разумеется). Возможный длинный Смирнов трижды старательно отрубал, используя малоизвестные проходные дворы и только ему известные черные ходы. Окончательно убедившись в отсутствии хвоста, он спустился в метро через бульварный вестибюль «Кропоткинской» и вышел через вход у бассейна.

В малолюдном скверике у Москва-реки Смирнов присел на травку. Было без двадцати семь. Почти четыре часа до желанной встречи. Имело смысл доспать недоспанное. Смирнов вздохнул, и, кряхтя, растянулся под кустиками.

Грустная была картинка: спал на пыльной августовской траве неприкаянный пенсионер. Рычали машины, бесконечным потоком шедшие по набережной, а пенсионер спал, спал и проснулся ровно в девять. Сел в траве, энергично подвигал затекшими руками-ногами, поднялся с помощью палки и бойко зашагал по делам. Береженого Бог бережет: на всякий случай еще раз проверился в переулках за музеем Пушкина и, сев в троллейбус у тюремной стены Министерства обороны, прибыл к Петровским воротам двадцать пять минут десятого.

На Страстной нашел скамейку, освещенную солнцем, и уселся на нее, задрав вверх лицо с закрытыми глазами. Солнце умирающего лета нежно грело. Опять пришла дрема, но поспать не удалось, так как рядом произнесли:

— Здравствуйте, Александр Иванович.

Смирнов открыл глаза, оторвал затылок от спинки скамьи и увидел перед собой привлекательного гражданина самых лучших лет. Лет тридцати пяти. Гражданин добро улыбался, и Смирнов улыбнулся в ответ.

— Здравствуй, Леонид. Поздравляю.

— С чем же это? — Леонид присел рядом. — Вроде бы не с чем.

— А повышение? А очередное звание? — Смирнов игриво подмигнул.

— Когда это было!

— Для меня — недавно, потому что узнал об этом только вчера. Ну, и как дела, бугор?

— Маята, как вы любите говорить. — Леонид виновато посмотрел на Смирнова и признался, извиняясь: — У меня времени в обрез, Александр Иванович, честное слово! Если у вас дело спешное, давайте о деле. А если нет, то лучше сегодня вечерком встретиться, чтобы поговорить по-настоящему. Только не обижайтесь, пожалуйста.

— Не стучи хвостом зря, не имею такой привычки — обижаться. — Смирнов вынул из кармана пакет, вытащил из него пачку фотографий, раскинул ее веером. — Тебе эти фейсы ни о чем не говорят?

Цепкий профессиональный взгляд Леонида оценил картинки сразу. Он не стал брать их в руки, он их изучал со стороны. Изучив, спросил осторожно:

— А о чем они должны говорить?

— Убийство Алексея Борзова за твоим отделом? — вопросом на вопрос ответил Смирнов.

— За моим.

— Стоящая версия у тебя уже имеется?

— Имеется много версий, Александр Иванович.

— Когда много, значит, нет ничего серьезного. — Смирнов жестом мастеровитого каталы мгновенно соединил фотокарточки в плотную колоду и протянул ее Леониду. — Возьми. Есть у меня такое ощущение, что их можно пристроить к этому делу.

— Кое-кого из колоды я знаю. Они плохо пристраиваются.

— А кто хорошо пристраивается?

— Вы хотите, чтобы я совершил должностное преступление, рассказав вам о ходе расследования?

— Плохо со мной говоришь, Леонид. Говоришь, как последняя райкомовская скотина. Быстро же ты в струю попал, золотой мой советский начальничек!

— Зачем вы так, Александр Иванович? — горько поинтересовался Леонид.

— А ты зачем со мной так? И целку из себя не строй, не бывает девственниц в борделе.

— Я сейчас уйду, — пригрозил Леонид.

— Ты знаешь, что Алексей был моим другом?

— Не следовало бы вам иметь такого друга.

— Мои друзья — это мои друзья. Мои. И тут я ничьим советам не следую. Кстати, до сегодняшнего дня я и тебя считал своим другом. Извини. — Смирнов встал, посмотрел сверху вниз на Леонида. — Ты не забыл, что у тебя времени в обрез?

— Не забыл. — Леонид продолжал сидеть, постукивая пачкой фотографий себя по колену. — Что вы от меня хотите?

— Я хочу, чтобы ты занимался делом, а не поиском удобного убийцы-одиночки. Ты же сообразительный, ты же кое-что знаешь и о многом догадываешься. Тебе Кузьминского еще не подсунули? Сценариста, дружка Борзова?

— Пока нет. А что, может быть и такая версия?

— Может. И с замечательными косвенными. То, что тебе надо, подполковник Махов.

— Все-то вы про меня знаете, Александр Иванович. Еще что мне надо?

— Боюсь, что звания полковника.

— Не хотите, чтобы я с вами в звании сравнялся?

— Не хочу, чтобы ты для этого генеральские задницы лизал.

— Вы очень хотите обидеть меня. Зачем?

— Чтобы ты завелся как следует и перестал их бояться.

— Мне по роду своих занятий заводиться не положено. — Подполковник Махов встал со скамьи и откровенно неприязненно глянул Смирнову в глаза. Одного роста они были.

— А бояться их тебе, следовательно, по роду занятий положено?

— Их — это вот этих? — Махов так же ловко, как Смирнов, раздвинул колоду в веер и, вновь ее собрав, небрежно сунул в боковой карман своего пиджака.

— Этих ты не боишься. Ты просто их не трогаешь, чтобы не зацепить тех, кого боишься. А я могу тронуть и невзначай зацепить. На свою, только на свою ответственность. — Смирнов, примиряясь, положил руку на плечо Махова. — На фотках этих профессиональные убийцы имеются?

— Насчет профессиональных, не знаю, нет сведений. А потенциальных — двое.

— Покажи.

Махов, вздохнув, опять извлек колоду на белый свет, небрежно выдернул из нее два снимка:

— Вот они, красавцы.

— Красавцы, — согласился Смирнов, мельком глянув на красавцев. — Никаким боком по Лехиному делу не высвечивались?

— Не высвечивали их еще.

— А если я попробую? В порядке самодеятельности. Ты не против?

— Вы же на свою ответственность, на свой страх и риск. Попробуйте.

Смирнов заржал, как стоялый конь, похлопал Махова по бицепсу. Резюмировал:

— Хорошо, когда волки сыты и овцы целы, а, Леня?

— Волк — это вы, а овца — это я? — спросил сметливый Махов.

— Можно и так. А хочешь — и наоборот. — Ушел от прямого ответа Смирнов, и, вдруг вспомнив, спросил: — А как там мой бывший подчиненный, генерал Ларионов поживает?

— Полгода, как в отставке. Цветы на даче выращивает.

— И на рынке продает? — Смирнов захотел получить дополнительные сведения.

— Нет, только для красоты. Он красоту у нас любит.

— Самое красивое у вас — это генеральский мундир, а он его снял. Почему?

— Молодые конкуренты поджали.

— Ладно, будем считать, что так, — неохотно согласился Смирнов и потрогал себя за нос.

— Я пойду? — попросился Махов. — Уже, действительно, опаздываю.

— Я провожу, — сказал Смирнов и взял его под руку.

— Да не надо, не надо! — быстро сказал Махов. — Я спешу, а вам-то чего торопиться с больной ногой? Удачи вам. И поосторожнее там.

— Это ты все осторожничаешь. Остерегаешься, что со мной тебя сослуживцы засекут и с чем-нибудь в будущем свяжут. А я пру, как на комод. Все в открытую, все в наглую, отмечаясь, где надо и где не надо. Вот и разговором с тобой отметился.

— Ну, это как сказать. Свидетелей нашего свидания нет, следовательно, и разговора может не быть.

— Иди, — разрешил Смирнов, легко толкнул его в спину и, подождав несколько — отпустил метров на десять, — громко сказал вслед: — Большим начальником будешь, Леня!

Александр Петрович курил трубку. Обдумывал, значит, ситуацию. И варианты просчитывал. Смирнов бессознательно постукивал палкой по накрытому ковром полу. Звук получался тихий, но противный. Александру Петровичу что-то мешало. Он непроизвольно морщился, думая, что от дыма. И вдруг догадался, что от стука.

— Александр Иванович, не стучите, Бога ради. Голова раскалывается.

— Пардон, — с готовностью извинился Смирнов и перестал стучать. — Ну, и как?

— «Олдсмобиль» вам подойдет? — осведомился Александр Петрович.

— А что это такое?

— Вездеход американский. По любым дорогам ходит.

— А скоростенка какая будет?

— Скоростенка подходящая. От любой отечественной уйдет как от стоячей.

— Спасибо, — поблагодарил Смирнов и, слегка стесняясь своей настырности, напомнил: — Отбываю я сегодня в ночь. Документы бы выправить…

— Паспорт у вас при себе? — спросил Александр Петрович. Смирнов поспешно закивал.

Тогда Александр Петрович сказал в селектор:

— Юридический отдел. Необходимо срочно оформить доверенность на «олдсмобиль».

И минуты не прошло, как появился молодой клерк и ожидающе остановился у двери.

— Александр Иванович, ваш паспорт. — Александр Петрович взял паспорт у Смирнова и протянул клерку: — Сколько нам ждать?

— Все будет готово через полтора часа, — глянув на свою «сейку», заверил клерк и удалился.

— Высокий класс! — восхитился Смирнов.

— За хорошие бабки, — объяснил присутствие высокого класса Александр Петрович.

— Кстати, о деньгах. — Смирнов было поднял палку, чтобы для убедительности собственных слов ударить ею об пол, но, вспомнив, сдержался. — Еще раз хочу вам напомнить, что полную сохранность этого автомобиля я гарантировать не могу. Так что у вас могут быть серьезные убытки.

— Самые серьезные убытки у меня сейчас — ясак этим мерзавцам, — признался Александр Петрович. — И если у меня в данной ситуации есть хоть один шанс из десяти избавиться от этой дани, я готов рисковать.

— Мной, — добавил Смирнов. Александр Петрович рассмеялся и не согласился:

— Нет уж, давайте договоримся. Собой вы рискуете сами.

— Но и ты давай рискни, Саша. Завтра наш с тобой день. Только бы они явились! — Смирнов все-таки стукнул палкой по полу.

— Явятся. Они ведь себя за профессионалов держат. Следовательно, посещения наших контор в назначенный ими день обязательны.

— Так сколько этих посещений завтра?

— Пять.

— Со всеми договорился?

— В принципе да.

— Подтверди, что операция будет проведена завтра, готовься. Что от Джона?

— Его шеф в отъезде. Главный теперь за инкассацию Удоев.

— Удачно. Ну, Саша, мне пора. И твой, и мой успех — в синхронности. Я уйду, а ты звони подполковнику Леониду Махову. Запомнил?

— Запомнил, запомнил. — Александр Петрович улыбнулся. — А не зря ли общаетесь со мною напрямую?

— Сегодня просто экстренный случай. Хвоста за мной нет.

— Дай-то Бог! — Александр Петрович снова взялся за трубку. — Куда машину ставить?

— Под путепровод над Садовым у старого метро «Парк культуры» рядом с бассейном «Чайка». А ключи в почтовый ящик Виктора.

— Договорились. Ну, ни пуха ни пера…

— К черту, — поспешно перебил Смирнов и встал. — Если моя авантюра завершится успешно, нам придется встретиться с вами напрямую еще раз.

— Ах, если бы вы, Александр Иванович, сумели обезвредить эту организацию! — помечтал вслух Александр Петрович, на что получил в ответ альтернативную мечту Смирнова:

— Ах, если бы вы, Александр Петрович, сумели ликвидировать свою организацию!

Не хотелось Алику будить отставного полковника. Смирнов сладко, как дитя, спал одетым, свернувшись на гостинном диване в удобный клубочек. Алик прошел на балкон, полюбовался на Москву минут десять, вернулся, сел в кресло рядом с диваном. Взгляд ли его, близкое ли присутствие обеспокоили существовавшего в ином мире Смирнова. Он пошевелился, издал жалкий стон и проснулся.

— Навис, зараза, — хрипло выразил он свое неудовольствие. Разбудил. Срочное что-нибудь?

— Да. — Очень серьезно подтвердил Алик.

— Ну, раз так… — Смирнов спустил ноги в носках на пол, ладошкой пригладил редкие волосенки. — Говори.

— Пятого, через день после гибели Олега, на его квартиру явился Семен Афанасьевич Голубев. Хозяйка опознала его по фотографии, которую я показал. Назвался коллегой и сказал, что по просьбе срочно уехавшего Олега ему необходимо взять для редакции кое-какие материалы. Хозяйка в комнату его впустила, но ни на шаг, — мало ли чего! — от него не отходила и видела, как он, перерыв все рукописи, отобрал несколько страниц, которые и захватил с собой.

— Ишь ты! — Смирнов энергично встал на ноги. — Как тебе хозяйку-то так удалось разговорить?

— Ей мои телевизионные передачи нравятся, — скромно признался Алик.

— Проверочный звонок на его квартиру сделал?

— Вчерась Семен Афанасьевич отбыл из Москвы.

— Надо полагать — сбор всех частей. Смотри, как удачно все складывается! Еще бы один штришок… Ну, да ладно, Ромку дождемся. — Смирнов глянул на часы. — Я два часика отдавил, мне достаточно. А ты ложись спать, Алька. Ночка нам предстоит веселая, бессонная. А я пойду душ приму.

— И чистое бельишко наденешь, как перед решающей битвой?

— Ага, — подтвердил Смирнов и удалился в ванную.

Когда он — распаренный, томный, в чистом белье — вернулся в гостиную, там его ждал собранный и серьезный Роман Казарян.

— А Алька где? — удивился Смирнов.

— Спать пошел, как ты велел. Какого штришка тебе не хватает, Саня?

— Поработать тебе придется, Рома. — Смирнов расслабленно и грузно рухнул на диван. — Узнать, где сейчас находится один наш старый знакомый.

В семь часов вечера все четверо сидели в гостиной Алика. Сидели, молчали, ждали заключительного слова отставного полковника.

— Совет в Филях, — не выдержал Виктор. — Только мальчика на печи не достает.

— Не достает только печи. Мальчик в наличии. Ты. — Поправил его Казарян.

Речь главнокомандующего была коротка:

— Начинаем, пацаны.

У подъезда, колесами на тротуаре, чтобы не мешал в узком переулке, был выставлен весь их собственный автотранспорт. Виктор влез в «семерку», Смирнов и Казарян влезли в казаряновскую «восьмерку», а Алик сел за руль своей многострадальной «Нивы», и три автомобиля скатились по крутому переулку вниз на набережную.

«Семерка» и «восьмерка» ушли вперед к повороту направо у Крымского моста, «Нива» же, слегка притормозив, отпустила их метров на двести и, соблюдая эту дистанцию, последовала за ними.

— Ну, как? — осведомился через переговорник Смирнов, когда «семерка» и «восьмерка» вывернули на Садовое, а «Нива» была еще у бассейна «Чайка».

— Ведут, — взяв свою машинку с сиденья, сообщил в нее Алик. — Верткий такой автомобильчик, по-моему, «ниссан». Я ему в хвост пристроился.

— Он один? — спросил Смирнов.

— Вроде один. Правда, себя на задок еще не проверял.

— Успеется. Теперь Витя. Нашего американца под путепроводом видел?

Ушедший на «семерке» вперед Виктор с энтузиазмом откликнулся:

— Хорош зверь, ох, хорош!

Подъезжали к Маяковке. Смирнов вновь взялся за переговорник:

— Мы поворачиваем с Первой Брестской на Вторую по Фучика, а ты, Алик, свернешь на Васильевской. Не торопись, колдыбай кое-как. Твой тухес проверит Витя. Непринципиально, но интересно.

«Семерка» с «восьмеркой» на Фучика ушли налево, и еще раз налево, и покатили в обратном направлении. Затем «семерка» на Гашека свернула и опять поехала по Первой Брестской. Виктор видел, как у Васильевской маячила высокая «Нива». Помаячила, помаячила на первой скорости и свернула наконец. Налево за «Нивой» никто не пошел.

Кавалькада пристроилась у «Пекина». Все четверо выбрались из автомобилей и с законным любопытством ждали, как и где припаркуется «ниссан». «Ниссан» приткнулся у табачного киоска, и тогда четверка, удовлетворясь виденным, направилась в ресторан. Сегодня они могли позволить себе противоестественно дорогой ужин.

Ужинали вдумчиво, тщательно пережевывая пищу. За такие бабки следовало наслаждаться драгоценной едой. Да и других занятий не было: алкоголь, как таковой, отсутствовал в их меню. В половине одиннадцатого собрались домой.

В том же порядке три автомобиля по Садовому добрались до Зубовской и развернулись на Кропоткинскую, а с Кропоткинской въехали в переулок, который через Остоженку переходил в их родной. «Ниссан» скромно следовал за ними.

«Семерка» первой неспешно вкатила в пустынный переулок и вдруг на бешеной скорости рванула вниз, а «восьмерка» и «Нива», идя на параллельных курсах, неожиданно тормознули, и, съехавшись нос к носу, образовали баррикаду, наглухо перекрывшую движение. Правда, и движения-то не было, лишь растерявшийся «ниссан» остановился на мгновение, подергался туда-сюда и стал от безысходности задом выбираться на Остоженку.

«Восьмерка» и «Нива», тотчас разрушив баррикаду, подъехали к своему дому.

Втроем без особых разговоров всласть попили крепчайшего чаю и вновь объявились в переулке. «Ниссан» обреченно караулил их.

Устроились в «восьмерке» Казаряна — на переднем сиденье Казарян и Смирнов, а на заднем, в закупорке — Алик, и поехали в известном им направлении. Блуждали по центру довольно долго (рано выехали, убивали время), и в конце концов доползли до Вшивой горки, ныне улицы Интернациональной. Остановились у ворот со львами. Казарян и Смирнов вышли из машины и спокойно направились через калитку (ворота были закрыты) к больнице. Выбравшийся следом с заднего сиденья Алик занял пост у калитки.

В «ниссане» пассажиры, подождав недолго, сильно забеспокоились. Двое выскочили на тротуар и направились к калитке. Алик вежливо пропустил их и пожелал:

— Всего хорошего.

Побыстрее устроился в казаряновской «восьмерке» и поехал домой.

А Смирнов с Казаряном через приемный покой вышли на задний двор и по пологому склону спустились к ведомой только полковнику милиции в отставке дыре в заборе, через которую они проникли в кривой и горбатый переулок. А потом черные лестницы, проходные подъезды и темные колодцы дворов. Нет, не отыскать, не поймать, не догнать Смирнова в его Москве!

На Берниковской набережной их ждал «олдсмобиль». Смирнов открыл левую переднюю дверцу, сев за руль на место отодвинувшегося Виктора, проследил за тем, как устроился на заднем сиденье Казарян, и решил:

— Вперед без страха и сомненья!

Повертевшись, Смирнов выбрался на Садовое кольцо и дал на малонаселенной уже дороге приличную скорость. На Тверской и Ленинградском слегка поумерил пыл до Сокола, но после развилки прибавлял постоянно. Миновав пограничные посты ГАИ, после Химок уверенно вышел на скорость за сто.

— Ночь же, — мрачно напомнил сзади Казарян, — гробанемся, Саня.

Вместо ответа Смирнов, думая, что поет, заныл свою любимую:

Но постепенно вздернутость чувств от мастерского выигрыша прошла, Смирнов вспомнил, что он старик, и установил для себя предельную крейсерскую скорость — восемьдесят километров, которая не утомляла. Отпустил мышцы, спиной и задом нашел оптимальную позу, оценил приборную доску, и, поняв, что теперь можно и не уставать, решил поговорить. Глянув через внутреннее зеркало заднего обзора на еле видимого в густой полутьме салона Казаряна, подмигнул ему и сказал:

— Нам бы его там вместе со всеми застукать, Рома.

— А ты уверен, что он с ними? — спросил Казарян.

— Почти.

— Вот именно — почти. — Ворчливо прокомментировал Казарян.

— Почти — это оттого, что душа не принимает такой мерзости, — пояснил Смирнов. — А если по делу, просчитав всерьез и прикинув варианты, — стопроцентно.

— О ком это вы? — робко поинтересовался Виктор.

— Об одном нашем бывшем знакомце, — расплывчато ответил Смирнов и добавил озабоченно: — Проверьтесь, ребята, ничего не забыли?

Ребята проверились, и, оказалось, что ничего не забыли.

— Нам долго еще? — спросил Виктор.

— Долго. Очень долго. Можешь поспать, — откликнулся добрым советом Смирнов.

— Не хочется.

— Тревожно? — догадался о Викторовом состоянии Казарян.

— Я просто в автомобиле спать не умею, — соврал Виктор.

— А я умею, — сказал Казарян, и, предварительно зевнув, разлегся на заднем сиденье.

…Проснулся он потому, что «олдсмобиль» остановился. Не было уже ночи, в окнах машины серела предрассветная сумеречность.

— Где мы? — спросил Казарян.

— В тридцати верстах от Твери, — ответил Смирнов.

— А-а-а, — удовлетворенно промычал Казарян и опять закрыл глаза.

— На Волгу, посмотри, балда! — посоветовал Смирнов и, открыв дверцу, с трудом выбрался из-за руля. Утренний холодок через открытую дверцу забрался в салон и ликвидировал сонный казаряновский уют. Казарян не то ахнул, не то опять зевнул, сел и тоже открыл свою дверцу.

Чуть внизу, сразу же за жидкими кустами мощно катила к Каспийскому морю еще охватываемая взглядом верхняя Волга. В предрассветном безветрии на ее поверхности не было ничего, что бы обозначало движение, но она неотвратимо катила и катила.

— В первый раз я ее такую узкую вижу, — признался Виктор.

— Господи, красота-то какая! — вдруг ощутил все Казарян.

— Волга. — Подвел итог Смирнов, вздохнул и предложил: — А не перекусить ли нам?

Взявший на себя хозяйственное обеспечение операции Александр Петрович был щедр и предусмотрителен: в багажном отделении «олдсмобиля» находилась битком набитая продуктами объемистая сумка. Раскрыв ее, приятно удивились. И аккуратные бутерброды с чем хочешь, и овощи с рынка, и фрукты с юга, и водочка, и коньячок, и два громадных китайских термоса.

— Согреться бы не мешало, — вожделенно посматривал на бутылки, индиферентно поразмышлял вслух Виктор. Смирнов глянул на него и, снимая с термоса сверкающую крышку-стакан, охотно согласился:

— Сейчас согреемся.

И разлил по кружкам крепчайший, но уже пахнущий веником от долгой закупорки чай. Пожевав бутербродов и попив чайку, и вправду согрелись. Освободились от ночного оцепенения, захотели действовать, двигаться.

Двинулись. За Тверью по мосту переправились на левый берег Волги и въехали в нескончаемые сырые леса. Рассвело окончательно, но свет низкого солнца был только в вершинах леса, а внизу, в ущелье меж хвои, на дне которого тянулся неширокий асфальт, была глухая серость. И ни души кругом, ни жилья, ни звука человеческого. Дорога, деревья, узкое небо наверху. Лишь изредка по-хозяйски каркали недовольно пролетавшие мимо и назад крупные вороны.

— А мы туда едем? — обеспокоенно спросил Виктор.

— Куда туда? — захотел уточнений Смирнов.

— Куда нам надо.

— А надо ли нам туда? — философски заметил с заднего сиденья Казарян.

В общем, хорошо, поговорили, скрывая друг от друга ощущение приближающейся с каждым километром их движения опасности.

— Господи, наконец-то, деревня! — обрадовался Виктор, увидев впереди разрыв в стене леса, в котором помещались темно-серые избенки.

Деревня эта была мертва. Она стояла в километре от шоссе, и они, проезжая мимо, увидели издалека, что окна всех домов наглухо заколочены такого же, как срубы, темно-серого цвета досками. Деревня эта умерла давно.

Дорога чуть поднималась к водоразделу. «Олдсмобиль» добрался до вершины, и они увидели солнце сегодня в первый раз. Оно слепило и радовало. Смирнов опустил светозащитный щиток и сбавил скорость. Спускались к болоту, через которое дорога шла по высокой насыпи. Даже не болото то было, так, вековые, уходящие за горизонт, заросшие древней нетронутой ряской черные лужи.

Бесконечная тоска и неподвижная безнадежность. И поэтому вновь возникший мрачный хвойный лес казался симпатичным и живым.

Руля левой, Смирнов правой подобрал с пола карту охотника и рыболова, офицерским глазом оценил нужный квадрат и оповестил томившихся спутников:

— Верст через десять — пятнадцать Сычевка.

— А на кой ляд мы в ней оказались? — выдал предполагаемый вопрос аборигенов Казарян.

— Дом покупаем. Теперь все дома норовят купить в сельской местности, — ответил Смирнов. — Ты покупаешь, Ромка.

— Покупать так покупать, — согласился Роман, а Виктор усомнился:

— Кто же в такой глуши дом покупает?

— Глушь, Витя, это когда бездорожье. А здесь цивилизация. Увидишь еще, сколько здесь ушлых москвичей поселилось, — наставительно развеял Викторовы сомнения Смирнов.

И, действительно, цивилизация. Село — поселок — городок Сычевка ловко расположился на высоком берегу неширокой, но глубокой и чистой реки. Часть домов — в большинстве с кирпичными первыми этажами — стояли, как положено стоять им в русском городе: фасадами к реке и к улице, ведущей вдоль реки. Одноэтажные избы же были обращены к реке задними дворами и огородами, как в деревне. А за главным порядком на второй улице, как прыщи, выскочили дурацкие советские пятиэтажки, соцпоселок, значит.

Миновав мост, «олдсмобиль» проехал по набережной и выбрался к центру, к пятиэтажкам. Но и там не стал задерживаться: скрылся в узком и кривом сельском переулке, идущем от центра, и остановился. Смирнов глянул на часы. По городскому была несусветная рань: шесть часов утра, но бабы, в четыре выгнавшие коров пастуху, уже склонялись в огородах.

Вышли, размяли сильно затекшие от долгого сидения руки-ноги.

— Вы походите здесь, порасспрашивайте насчет того, где, как и что можно купить в предместье или близких деревнях, — распорядился Смирнов.

— А ты? — поинтересовался Казарян.

— А я на травке полежу у ихнего почтамта. Интересно, когда почту привезут, а еще интереснее, кто за корреспонденцией наведывается.

Почтамт находился не в официальном загоне из трех домов — райкома, гостиницы и жилого дома для начальства, а на набережной, в дореволюционном еще домике почтмейстера. Смирнов, действительно, лег на травку, благо, чего-чего, а травки в Сычевке было предостаточно, и, дырявя от нечего делать искусственными зубами лист подорожника, принялся бездумно оглядывать окрестности.

В шесть сорок прибыл голубой фургончик с областным номером. Водитель, он же грузчик, он же экспедитор совместно с веселой толстой хозяйкой почты выгрузили пачки газет, ящики посылок, мешки с письмами. Хозяйка расписалась в бумажке, и фургончик уехал.

Ровно в семь у почты остановился камуфлированный газик, и из него выпрыгнули двое камуфлированных молодцев в черных беретах. Постояли недолго, посмеялись слегка (Смирнов успел щелкнуть японской малюткой-фотоаппаратом), вошли в дом и вскорости вышли оттуда с небольшим мешком. Быстро уселись в газик и отправились восвояси. Смирнов на всякий случай сфотографировал их задок с двухбуквенным номером и поднялся с травы.

У «олдсмобиля» оживленно колбасились местные мальчишки, пока еще только визуально изучая иномарку. На них-то Смирнов и рассчитывал:

— Привет, орлы! — приветствовал он младое племя.

— Здравствуйте, дядя, — робко откликнулся ближний, а дальний, нахальный, потому что дальний, требовательно и сурово поинтересовался:

— Машина-то ваша японская или какая?

— Американская, — уточнил Смирнов.

— А я что говорил?!! — завопил третий.

— У нее и передние, и задние ведущие? — робкий ближний был технически подкован.

— Ага. Как у газика, — подтвердил Смирнов.

— Ха, как у газика! — обиделся за «олдсмобиль» нахальный. — Тоже мне, сравнили!

— А что, газик — машина будь здоров, — не согласился Смирнов. — Приемистая, верткая. Недаром на ней военные ездят. Вот я сейчас их у почты видел. С места взяли — одно заглядение.

— Это не военные, это — спецназ, — уточил робкий эрудит.

— А что они у вас делают? Ловят кого-нибудь?

— Да не-е, — снисходительно пояснил нахальный. — Они у нас уж скоро год как стоят. Живут, тренируются себе.

— По квартирам, что ли, живут?

— Какой по квартирам! Где у нас их по квартирам разместить? Батальон же! — нахальному нравилось просвещать старого несмышленыша. — У них городок здесь.

— Прямо в Сычевке?

— Так нет! Три километра вверх по реке.

— А вы что здесь делаете? — вдруг обеспокоился робкий эрудит.

— Да вот дом хочу купить. Хорошо у вас!

— В городе дома дорогие, — предупредил эрудит. — А вот если в пустых деревнях…

— Мне бы у реки и чтобы лес рядом… — помечтал Смирнов.

— За спецназом есть одна деревня. Еще километра четыре. Но дорога! Сейчас-то проехать можно, когда лето. А осенью, зимой и весной только пешком, — рассказал нахальный и вернулся к особо взволновавшему его вопросу. — А он бензина много жрет?

— Да нет. Как «Жигуленок», — ответил Смирнов рассеянно: он увидел, что возвращаются Виктор и Казарян. — Ну, спасибо, ребята, за консультацию…

Ребята поняли, что беседа окончена, и воспитанно отошли от «олдсмобиля».

— Есть тут одна деревня, где можно посмотреть дома, — с ходу громко поделился полученной информацией Казарян. — Километрах в семи отсюда, за военными.

— За спецназом, — поправил его Смирнов и, с улыбкой глянув на отошедших ребят, добавил: — Мне молодые люди уже все подробно рассказали…

За последними домами сразу же начинался суровый лес. Въехав в него настолько, чтобы «олдсмобиль» был не виден из города, Смирнов остановился.

— Машину где-нибудь здесь припрячем, — решил он. А дальше пойдем пешком.

Загнали «олдсмобиль» в густой еловый подлесок, сделали втроем круг, проверяя маскировку, решили, что порядок, и отправились в путь. Специально взяли в сторону от дороги, делали крюк безопасности. Идти было тяжело, особенно Смирнову с его кривой ногой: кочки, колючие кусты, гнилые завалы дикого леса.

Добирались минут сорок и добрались до высокого бесщелевого забора с колючей проволокой по верху. Добрались, но вплотную подходить не стали — черт знает какая у них сигнализация — и залегли метрах в ста.

— Теперь что делать будем? — спросил Виктор.

— Полежим малость, послушаем, — ответил Смирнов. — А потом вдоль забора двинемся. Господствующий холмик искать и хорошее дерево на нем.

За забором шла солдатская жизнь: топот сапог, звяк оружия, хриплые команды.

— Работают, — сказал Казарян. Говорили они все трое шепотом.

— Показательные учения, — уточнил Смирнов. — К ним начальство понаехало.

С найденного холмика база просматривалась лишь частично: забор мешал.

— Придется, Рома, тебе на дерево лезть, — огорченно решил Смирнов.

— Я старый. Пусть Витька лезет! — взбунтовался Казарян.

— Витя с телевиком снимать не умеет. А ты умеешь, — ласково напомнил Смирнов. — Не на сосну тебя гоню, на елку. По ветвям, как по ступенькам…

Сопротивляться было себе дороже. Казарян вздохнул, навинтил на фотоаппарат соответствующую оптику, повесил его на шею и полез по ветвям, как по ступенькам.

На видимой части территории базы бойцы по очереди преодолевали усложненную полосу препятствий. Издали это казалось мальчишеской игрой, но Смирнов знал, каким потом дается эта мальчишеская легкость. Ничего не скажешь, хороши пареньки, хороши.

После полосы — рукопашный бой. Падали, вскакивали, вертелись колесом. Чистенько, чистенько. Смирнов не слышал — чувствовал, как щелкал казаряновский фотоаппарат.

В зону их видимости вошла небольшая группка. В униформе, как и бойцы, но тяжелее, неповоротливее и увереннее шли эти несколько человек. Начальники. Смирнов глянул вверх, на невидимого снизу Казаряна — слезай, мол, — и вдруг услышал за спиной негромкий строгий голосок:

— Руки за голову. Лечь на землю.

Попали. Смирнов, не торопясь, сложил ладони на затылке. Чуть повернув голову, краем глаза засек миниатюрного солдатика с укороченным «Калашниковым» в руках. За ним еще одного, тоже миниатюрного. Вьетнамцы. Второй стоял как положено по правилам — на расстоянии десяти метров, держа под прицелом и их, и первого. Стоял под деревом, на котором сидел Казарян.

— Лечь на землю! — повторил вьетнамец.

— Ложись, Витя, — посоветовал Смирнов, а вьетнамцу сказал: — У меня нога больная.

— Старик пусть стоит, — решил вьетнамец. — А ты, молодой, ложись и лежи.

Пистолет он, слава Богу, предусмотрительно засунул за ремень. Но глушитель, к сожалению, не навинтил. Стрелять — услышат. Только один ход. Готов ли Ромка?

Увидев, что Виктор уже улегся лицом вниз, Смирнов обернулся к вьетнамцу, жалко улыбнулся и признался:

— Живот схватило.

— От страха, — самодовольно догадался вьетнамец, подошел ближе, остановился в шаге от Смирнова. Как бы от дикой боли Смирнов схватился обеими руками за живот, согнулся, уйдя от дула автомата, и, вырвав из-под ремня парабеллум, нанес на развороте удар рукояткой. Удар пришелся вьетнамцу в скулу, и он, выронив автомат, стал падать на землю.

Одновременно со смирновским ударом Казарян обрушил свою девяностокилограммовую тушу на второго вьетнамца. Тот, падая, издал было жалкий визг, но Казарян прервал его, зажав ему рот.

— И твоего отключить придется, — сказал, задыхаясь, Смирнов и, подойдя ко второму вьетнамцу, нанес ему акцентированный, точно рассчитанный удар рукояткой по затылку. Уже сидевший на земле Виктор обалдело наблюдал за происходящим. Смирнов заметил его, приказал:

— Хватит тут рассиживаться, вяжи их!

— Чем?

— Чем, чем! — разозлился Смирнов. — Комбинзон разорви к чертям собачьим и вяжи!

Виктор подошел к первому, склонился нерешительно, расстегнул комбинезон. На ходу накручивая глушитель на пистолет, приблизился к ним Смирнов. Виктор с силой рванул комбинезон за расстегнутую бортовину, ткань пулеметно затрещала, и вьетнамец открыл несоображающие глаза. Тут же Смирнов приставил пистолет к его виску.

— Пикнешь, ходя, — застрелю, как собаку. Будешь вести себя тихо — может, и обойдется, — предупредил вьетнамца Смирнов. — Отвечай шепотом — ты меня понял?

— Понял, понял, — зашептал вьетнамец. Виктор, деловито раздирая комбинезон на ленты, обнажил его худое детское тельце.

В десяти метрах от них Казарян по рецепту Смирнова обрабатывал второго вьетнамца: сноровисто рвал комбинезон, вязал по рукам и ногам. Получалось у него лучше, чем у Виктора, еще и потому, что его клиент был без сознания. Смирнов, покосившись на них, посоветовал Казаряну:

— Если он носом может дышать, забей ему кляп и подвяжи, чтоб не выплюнул. — И спросил у своего: — Беспаспортный невозвращенец, что ли?

— Невозвращенец, невозвращенец, — лопоча, подтвердил вьетнамец.

— И много вас здесь?

— Взвод целый, тридцать штук.

— Штук, — повторил Смирнов со значением. — До какого часа ваш наряд?

— До одиннадцати часов, — с готовностью ответил вьетнамец.

Смирнов глянул на часы. Было половина десятого. Времени для отхода достаточно.

— Если не врешь, то все в порядке. — Приказал Виктору: — И ему кляп приспособь.

Вьетнамцев упаковали. Смирнов придирчиво проверил проделанную Виктором и Казаряном работу и нанес последний штрих: обоим по очереди привязал руки к ногам. Потом оттащил одного подальше, чтобы не могли помочь друг другу.

Забрав оба автомата, двинулись восвояси. К машине через лес почти бежали. Очень надо было торопиться. Вот он — милый добрый, спасительный американец. Обессиленный Смирнов привалился к радиатору, слегка отдышался и попросил Казаряна:

— Сядь за руль, Рома. Я пока не могу.

Проехали Сычевку, выскочили, наконец, на прямую дорогу. Успокоились слегка.

— Зачем им вьетнамцы? — задал мучивший его вопрос Виктор.

— Вьетнамец в случае чего русского человека жалеть не будет, — ответил Смирнов, подумал и добавил: — За что ему нас жалеть?

— А армянского? — развязно поинтересовался Казарян. Настроение у него почему-то было хорошее.

— А армян никто не жалеет, — изрек с заднего сиденья Виктор. Поулыбались все трое.

— Все отщелкал? — перешел к делу Смирнов.

— Все, Саня, все. Интересная пленочка должна получиться.

— Он на твоей интересной пленочке есть?

— И еще какой. Прямо к нам своим личиком!

— Кто это — он? — робко полюбопытствовал Виктор.

— Узнаешь со временем, — невежливо осадил его Смирнов.

«Олдсмобиль» уже почти миновал голое болотное пространство, когда противно заверещал переговорник. Смирнов достал его из кармана, вытянул антенну.

— Вас догоняют, — сообщил переговорник голосом Алика.

— Сколько их? — требовательно спросил Смирнов.

— Не считал.

— Я спрашиваю, сколько машин, машин сколько?

— Пока одна. «Джип».

— Действуй по плану. Все. — Смирнов задвинул антенну и спрятал переговорник в карман.

— Соврал, значит, нам вьетнамец, — догадался Казарян.

Замелькали по сторонам стволы деревьев. Они въехали в лес.

— Остановись, — приказал Смирнов Казаряну. — Дальше я поведу.

…«Джип» на предельной скорости вырвался из леса и помчался по пустынной дороге через болота. Он был уже недалеко от первых деревьев леса другой стороны, когда камуфлированная четверка, составлявшая его экипаж, заметила вдруг мчавшийся навстречу «олдсмобиль». Минута растерянности (они никак не могли понять, что за машина мчалась на них) решила все. «Джип» слегка посторонился, пропуская встречного, и тотчас встречный могучий тяжелый «олдсмобиль» — бампером, приспособленным для всего, нанес ему страшный удар в подставленный бок.

«Джип», дважды перевернувшись, рухнул с насыпи в черную лужу. Хорошо тренированная четверка выпрыгивала из него на протяжении этого мимолетного процесса падения.

«Олдсмобиль», рыча, развернулся на месте и помчался по своим делам в Москву.

Мирная «Нива» с пуком удочек и алюминиево-брезентовой мебелью на надкрышном багажнике неторопливо подъехала к месту происшествия минут через пять. Увидев внизу перевернутый «джип» и четырех молодцов по пояс в гадкой жиже, водитель, естественно, остановил «Ниву» и вышел на обочину.

— Что случилось? — спросил водитель Алик Спиридонов у тех, что внизу. — Вам чем-нибудь помочь?

— За нами приедут. Езжай, езжай, давай! — оторвавшись от переговорника, злобно гавкнул один из четверки. Видимо, старший по званию.

— Ну, как хотите, — обиделся Алик, сел в «Ниву» и поехал на встречу с «олдсмобилем».

Встретились. «Олдсмобиль» ждал «Ниву» километрах в пяти, слегка завалившись на обочине.

— В переговорник кричал, говоришь? — задумчиво повторил Аликовы слова Смирнов. Поднял голову, осмотрел всю свою команду. — Скорее всего, предупреждал последний тайный пост при выезде на трассу, чтобы встретили нас. Мы и этих удивим. Только бы попутчика дождаться. Удивим их, пацаны?

— Удивим, — согласился Казарян. — А они нас?

— Им некогда будет. — Смирнов подмигнул Казаряну — веселый был, в кураже от удачи — и распорядился: — Ты, Рома, один автоматик возьми на всякий случай и в «Ниву» к Алику давай. Мы с Виктором в хвост попутчику, а вы за нами.

Расселись по машинам и стали ждать попутчика. Довольно долго ждали: суббота была, не для казенного транспорта день. Дождались наконец: рыдая старым мотором и звеня бутылочной тарой в ящиках, от Сычевки в Тверь шел грузовик.

Пристроились ему в хвост. Так и покатили кавалькадой: грузовик, «олдсмобиль», «Нива».

Черная «Волга» караулила их километрах в трех от моста. Они увидели ее, только проследовав мимо: были закрыты грузовиком. Но и пассажиры «Волги» заметили их не раньше. Разница была в одном: экипажи «олдсмобиля» и «Нивы» были готовы к такому повороту, а пассажиры «Волги» — нет.

Яростно прибавив скорость, «олдсмобиль» и «Нива» вмиг обогнали грузовик. «Олдсмобиль» пропустил «Ниву» вперед и вдруг, резко затормозив, замер на пути грузовика. Водитель грузовика отреагировал в самый последний момент. В отчаянном торможении его колымага, визжа тормозами и бренча бутылками, перед тем, как остановиться, из-за плохой резины пошла боком и, полуразвернувшись, стала поперек дороги.

Водитель выскочил на асфальт, плачуще закричал:

— Что ж ты делаешь, паразит!

Смирнов приоткрыл дверцу, убедился, что дорога надежно перекрыта, благодарственно помахал водителю грузовика рукой, захлопнул дверцу и умчался вслед за «Нивой», оставив черную «Волгу» за непреодолимой преградой.

Ах ты, радость моя, магистраль! Густо идущие по всем шести полосам легковушки, грузовики, автобусы, трайлеры, почти беспрерывное жилье со снующими на виду жителями-водителями, посты ГАИ и патрульные машины, следившие, чтобы было по закону, — все это давало ощущение порядка, мирной стабильности и гарантированной безопасности.

«Олдсмобиль» догнал «Ниву», и они, шерочка с машерочкой, не торопясь, соблюдая правила дорожного движения, как глубоко законопослушные граждане, на положенной скорости направились домой. В Москву.

— Везет же нам! — восхитился всеобщей их удачей Виктор. Он сидел рядом с Смирновым и с нежностью поглаживал миниатюрный автомат, лежавший у него на коленях.

— Это не везенье, Витя, — поправил его Смирнов, с солдатской лихостью одной рукой управляясь с баранкой. — Это расчет. Натасканные на нападение, на безнаказанную атаку, они психологически не готовы к обороне, и, понятное дело, опаздывают с реакцией. А наша тактика — удар на упреждение и дай Бог ноги!

— Знать бы мне заранее, в какую историю я влезаю… — задумчиво сказал Виктор.

Проехали над серой пустыней Иваньковского водохранилища, миновали малоприглядное Завидово. Подъезжая к Клину, Смирнов не выдержал, опять запел свою любимую:

— А они действительно начинаются? — прервав смирновский вокал, спросил Виктор.

— Кто — они? — тупо поинтересовался недовольный Смирнов.

— Дни золотые, — пояснил Виктор.

— Это смотря для кого! — бодро и неопределенно ответил Смирнов.

Первую остановку в Москве сделали у аэровокзала. В малой очереди у стойки буфета добились безалкогольных напитков и устроились за высоким столиком. С наслаждением надулись «пепси» и приступили к летучке.

— Рома, кровь из носу, но чтобы снимки были готовы сегодня, — принялся Смирнов за свои командирские дела. — Вечером с Аликом пишите подробнейшую справку обо всем, что знаете об этой организации. А завтра утром ты, Алик, официально передашь эту справку со всеми фотографиями куда надо.

— Мы что, сегодня совсем разбегаемся? — спросил Виктор.

— В двадцать один ноль-ноль общий сбор у Спиридонова, — оповестил Смирнов.

— Так зачем ты нам сейчас мозги пудришь? — законно возмутился Алик.

— Чтобы ни минуты не теряли, козлы! Наш выигрыш — в опережении.

— Тогда что мы здесь делаем? — удивился Алик.

— Воду пьем! — заорал Смирнов. — Потому что пить хочется!

Вышли на предвокзальный асфальт. Смирнов придирчиво осмотрел «олдсмобиль». Ни царапинки, ни вмятинки. Делают же капиталисты! Смирнов влез в капиталистическое чудо и поехал на Петровку.

Ровно в три Смирнов проник в святая святых московской милиции. Он шел знакомыми коридорами, встречая на пути незнакомых людей. За какой-то десяток мгновенных для него лет все изменилось в доме, где он прожил половину своей жизни. Совсем, совсем недавно каждый встречный здоровался с ним почтительно, а теперь граждане в погонах и без погон равнодушно пробегали мимо неизвестного им хромого старика.

Леонид Махов покидал кабинет по своим неотложным, видимо, делам (Смирнов перехватил его в дверях), но, увидев известного ему хромого старика, переменил решение и пригласил:

— Прошу, Александр Иванович. — Пропустил в кабинет Смирнова и сам в него вернулся.

— С богатым уловом тебя, Леонид, — поздравил Смирнов, усаживаясь поудобнее.

— Откуда вам это известно? — спросил Махов. Он все еще стоял у своего стола.

— Слухом земля полнится, — пошлым трюизмом ответствовал Смирнов и, решив усадить Махова, спросил: — Ты что, очень торопишься?

— Тороплюсь. Но не очень, — ответил Махов и под требовательным смирновским взглядом уселся за стол. — Это вы их подставили, Александр Иванович?

— Скорее сложившиеся обстоятельства, — поскромничал Смирнов.

— Все персонажи вашей приватной картотеки у нас в предвариловке, — сообщил Махов.

— Сколько было групп?

— Две.

— А сколько совершено попыток вымогательства?

— Пять, Александр Иванович, пять. Так что все заявления подвергавшихся шантажу соответствовали действительности.

— Привлекаешь их только по фактам рэкета?

— А другого у меня нет ничего, Александр Иванович.

— Ой ли, Леня! А если копнуть?

— Куда?

— Вглубь, голубок ты мой, вглубь!

— Вглубь копают метростроевцы, а мы ведем расследование.

— Понял тебя. — Смирнов расслабился, положив уставшую хромую ногу на выдвинутую палку. — Нас не спрашивают, мы не сплясываем. Один из двух, которых ты определил как потенциальных, мордатый такой, в усах, — у вас?

— У нас. Его сейчас Сырцов треплет.

— Посмотреть на него можно?

— Посмотреть — можно, — осторожно сказал Махов.

— А поговорить?

— Это уж если Сырцов разрешит. — Махов быстренько устроил себе позицию — «я не я, и лошадь не моя».

— Сырцов мне разрешит. — Смирнов снял ногу с палки, палку установил перпендикулярно к полу, оперся на нее и поднялся. — Он — парень простой, в полковники не рвется.

— Не надо сердиться, Александр Иванович, — посоветовал Махов и улыбнулся.

— Я не сержусь. Я огорчаюсь. Какая комната у Сырцова?

Комната Сырцова была, как и положено старшему оперуполномоченному, комнатой на двоих. Смирнов просунул личико в дверь, увидел Сырцова, увидел допрашиваемого амбала, увидел еще одного оперативника, сидящего за соседним столом, поздоровался, не входя:

— Здорово, Сырцов.

Сырцов недовольно обернулся, узнал Смирнова и по-детски обрадовался:

— Александр Иванович! Сколько лет, сколько зим! — И, поняв, что Смирнов входить не собирается, встал из-за стола, вышел в коридор, прикрыл за собой дверь. — Вы ведь просто так в нашу контору не заходите. Что-нибудь срочное?

— Не столько срочное, сколько необходимое. Дай мне на десять минут твоего клиента. Мне с ним один на один поговорить надо.

— Не положено, Александр Иванович, — огорчился Сырцов. — Мне за это Леонид голову оторвет.

— Он сказал, что на твое усмотрение.

— Ну, если так, действуйте!

Сырцов с напарником вышли. Смирнов, сидя за сырцовским столом, рассматривал клиента. Рожа поперек себя шире, сонные наглые глаза, богатые усы — таких на Москве навалом, гривенник за пучок.

— Чего уставился, козел гнилой? — не выдержал клиент.

Не отреагировал на козла Смирнов, не посчитал это обидным. Сам спросил:

— Настоящий срок еще ни разу не мотал, зайчик?

— А тебе какое дело?

— О деле, которое у меня к тебе, немного позже. Сначала для сведения: Алексей Борзов был законник. Правда, бывший. Но из закона вышел по всем правилам.

— Зачем мне это знать? — спросил амбал. Посерьезнел он, собрался.

— Я же сказал: для сведения. Потому что ты его убил, скот.

— Ты кто такой?! Ты кто такой?! — завопил амбал.

— Я — друг Алексея. И мне сейчас очень хочется раздавить тебя, как клопа, сучонок. Но я пока этого делать не буду, потому что еще больше мне хочется стереть в порошок твоего шефа.

— Ты кто такой, чтобы меня допрашивать?! — вопил амбал. — Ты кто такой?!!

— Не ори, — поморщившись, попросил Смирнов. — И слушай меня внимательно. Кое-какие косвенные сведения по факту твоего участия в убийстве у меня имеются. Их, я допускаю, может не хватить для обвинительного вердикта в суде, но мне-то ясно, что ты убивал. Даже если тебя оправдают по делу об убийстве, ты все равно пойдешь в лагеря за вымогательство. Мне стоит шепнуть словечко кому надо, и тебя в зоне ждет разборка за убийство законника. Надеюсь, ты понимаешь, чем кончится эта разборка.

— Чего вам от меня надо? — хрипло спросил амбал. Он сломался.

— Мне надо знать, кто приказал тебе убить Борзова. Удоев? Голубев?

— Голубев, — признался амбал. — Он лично сам эту операцию разрабатывал.

— А ты убивал.

— Я не убивал, я технику для подслушивания готовил, а стрелял Жека…

— Молодец, — с отвращением похвалил амбала Смирнов. — Всех заложил.

— Мои показания вам не имеют юридической силы, — вдруг сказал амбал.

— Да ну? — удивился Смирнов, встал, вышел из-за стола, приказал: — Поднимись-ка.

Амбал на всякий случай оторвал задницу от стула. Смирнов увидел братское чувырло совсем рядом, не выдержал, ударил. Ударил самшитовой палкой по амбаловым ребрам. Больно стало амбалу, очень больно, и он, жалобно и тихо взвизгнув, опять присел на стул. Словесно, без слез заплакал:

— Безоружного бьешь, старье, да? Безоружного?

Смирнов, не говоря ни слова, вышел в коридор. Привалившись спиной к косяку, у двери стоял Сырцов. Увидел Смирнова, сказал горестно:

— Заделали вы меня, Александр Иванович, ох, как заделали…

— А ты ничего не слышал и раскручивай свой рэкет спокойненько.

— Себе-то, к сожалению, не скажешь: я не слышал. Я слышал. — Сырцов пожал протянутую Смирновым руку и решительно шагнул в свою комнату.

Смирнов устроился передохнуть в закутке для незадачливых посетителей этого замечательного учреждения. Он сидел, положив подбородок на рукоять палки и закрыв глаза. Отвратительно он себя чувствовал, так отвратительно, что хотелось блевать. Не открывая глаз, не открывая рта, он тихо-тихо стонал. Не помогало. Тогда он открыл глаза, поднялся и постарался вслух себя убедить в том, что:

— Это все оттого, Смирнов, что ты не жрамши и не спамши.

Он проснулся в двадцать один ноль-ноль, потому что на него смотрели. Он открыл глаза и осознал, что спал одетым на гостинном диване в доме Алика Спиридонова. Осознав это, увидел терпеливо сидевших рядом с диваном Алика, Романа и Виктора. Они сидели и молчали в ожидании, когда он проснется сам. Он проснулся окончательно и зевнул. Очень не хотелось вставать.

— На твоем примере убеждаюсь, что старость — не радость, — объявил Казарян.

— Да иди ты… — послал его куда-то Смирнов, спустил ноги, помотал мутной головой и решил: — Пойду умоюсь.

Он пустил холодную струю себе на затылок и так, согнувшись, терпел долго. Замерз до дрожи, прекратил издевательство над собой, жестким полотенцем беспощадно вытер волосы. Глядя в зеркало, бережно расчесал жидкую свою шевелюру и, причесываясь, понял, что настроение у него неплохое, рабочее настроение.

Сначала рассматривали казаряновские фотографии. Фотографии были доброкачественны и убедительны. Потом Смирнов распорядился:

— Читай, Алик.

Алик читал минут пятнадцать. Слушали внимательно, потому что по порядку изложенная, по пунктам осмысленная, в перспективе рассмотренная история эта оказалась страшненькой и таила в себе смертельную опасность. После затяжной паузы Смирнов уважительно признал:

— Хорошо поработал, Алик.

— Общевато несколько. Конкретики бы прибавить, — не мог не покритиковать Виктор.

— Нам нужен предупреждающий об опасности документ, который завтра должен быть официально передан в соответствующую комиссию республиканского парламента известным журналистом Александром Спиридоновым. Этот документ имеется. А конкретику… Конкретику, если она понадобится, предоставим комиссии после веселых приватных бесед с некоторыми фигурантами этого дела. — Смирнов, сам того не ощущая, вновь стал действующим милицейским полковником, разрабатывающим серьезную операцию. — Беседы эти будут проведены в параллели со спиридоновским визитом в комиссию. Фигуранты, я думаю, после нашего посещения базы сегодня же поспешно вернулись в Москву.

— И самого главного трясти будем? — спросил Казарян.

— Если бы он был самым главным! Он всего только главный над этим спецназом. — Смирнов поднял глаза на Казаряна, поморгал ими, размышляя. — Нет, Рома, подождем его реакции на наши завтрашние действия.

— А если уйдет? — Казарян был деловит. К нему тоже вернулась сыщицкая молодость.

— Некуда ему уйти. Да и не будет он даже пытаться. Не дурак — твердо знает, что жизнь уже прожита. Итак, завтра мы нагло — чем раньше, тем лучше — посещаем дорогих наших друзей. Я трясу Голубева, Виктор, Федоров за тобой, а ты, Рома, займешься Бартеневым.

— Каким Бартеневым? — не спросил, ахнул Виктор.

— Режиссером твоим, Виктор, — объяснил Казарян. — Дурачком-всадником на белом коне.

Ровно в девять утра, игнорируя вопросы привратницы, Смирнов миновал вестибюль-оранжерею, поднялся в лифте на шестой этаж и позвонил у нужной ему двери.

Открыл сам Семен Афанасьевич. Был он в стеганом шелковом халате, и пахло от него яичницей: недавно проснулся, завтракал сейчас.

— Чем могу быть полезен? — спросил он строго.

— Многим, — приветливо откликнулся Смирнов и представился, будто не ведая, что собеседнику все известно о нем: — Полковник МУРа в отставке Смирнов.

Руки он Голубеву, правда, не подал. Не желал ручкаться и тот, ответно представляясь:

— Полковник Государственной безопасности в отставке Голубев. Слушаю вас.

— В дверях? — поинтересовался Смирнов.

— Прошу, — вынужденно пригласил Голубев и царственным жестом указал на кресла в холле. Уселись, по стариковски усаживаясь надолго. И повторно: — Слушаю вас.

— Запалил я тебя, Сема, с двух концов запалил, — ласково сказал Смирнов.

…Виктор, развалясь, сидел в привычном уже для себя кресле и рассматривал квартиру-бонбоньерку. На Диму он не глядел, неинтересно ему было на него глядеть. Дима, устроившись напротив, был тих и потерян: ничего хорошего он не ждал от Виктора и от жизни. Виктор наконец остановил блуждающий свой взор. На фотографии остановил.

— Зря ты эту фотографию в открытую на стену повесил, — сказал он Диме.

— Это почему же?

— Мужичок-то, который лошадку под уздцы держит, исчез бесследно.

— А я здесь причем?

— Я как раз и хочу узнать в подробностях, причем здесь ты.

…Казарян вошел в битком набитую холуями режиссерскую комнату съемочной группы и — патриарху все позволено — невежливо распорядился:

— А ну все отсюда! Мне с вашим режиссером один на один поговорить надо!

Холуи разом посмотрели на своего режиссера — как, мол, быть? — но режиссер на них не обращал внимания. Он улыбался Казаряну. Холуи вымелись.

— Излагай, Суреныч, что надо, — предложил режиссер.

Казарян уселся за его стол (режиссер как большой художник валялся в кресле), смел со столешницы тыльной стороной ладони только ему видимые крошки и спросил грустно:

— Дрюня, ты — дурак?

— Хорошо начинаем разговор, — отметил режиссер.

— Закончим его еще лучше, — пообещал Казарян.

Семен Афанасьевич Голубев, слушая Смирнова, то собирал свой роток в куриную гузку, то, не раскрывая губ, раздвигал его в идиотское подобие улыбки.

— Ты же профессионал, Сема, зачем же надо было так следить на квартире Олега? — горестным вопросом определил главную промашку своего собеседника Смирнов.

— Не было никакого журналиста, и, следовательно, моей ошибки не было, — раскрыл свой нервический рот Голубев. — Разговор ни о чем, милиционер.

— Ошибаешься, Сема. Журналист был, потому что в редакции газеты имеется вариант его статьи, в которой, как гипотеза, рассматривается существование организации, сильно смахивающей на вашу. Ну да, Олег — перекати-поле, человек без корней. Но не бомж, столь любимый вами человеческий тип, Сема. Так что был журналист Олег, и есть его статья. Стоит только всерьез начать разматывать гнусную историю его ликвидации, и эта история вкупе со статьей станет сенсацией для демократической прессы.

— А ты еще спрашиваешь, зачем я наследил, — усмехнулся Голубев.

— Лично самому идти надо было?

— Нет у меня людей, которые могли бы квалифицированно с бумагами разобраться.

— А у тебя большой опыт, приобретенный во времена борьбы с диссидентами, — догадался Смирнов. — Что собираешься делать, Сема? Хозяйка-то квартиры опознает тебя на раз, два, три.

— Будешь шить мне убийство этого журналиста?

— И убийство Алексея Борзова. И убийство Сергея Воропаева, и убийство подручного твоего конюха-мальчишки…

— Алиби у меня, милиционер. По всем перечисленным тобою случаям.

— Ну, естественно, на кой ляд самому стрелять! Но ведь есть и такой вид преступления, как организация убийства. И здесь ты не отвертишься. Взятый за рэкет, Вячеслав Калинов уже рассказал мне, что операцию с Алексеем Борзовым разрабатывал ты. — Не сдержался Смирнов, рявкнул: — Ты, паскуда!

— Рассказал, а не показал, — спокойно разобрался в нюансах Голубев. — Большая разница.

Виктор утомился, обрабатывая Федорова так, чтобы ни на лице, ни на теле известного эссеиста не было следов насилия. Последний раз врезал — как точку поставил — ребром ладони по почкам, кинул тряпичного Диму в кресло и сам устроился напротив. Отдыхать. Быстренько отдохнул и спросил:

— Будешь давать показания?

Не мог сейчас отвечать на вопросы Дмитрий Федоров. Он плакал от боли, размазывая слабой рукой по искаженному лицу слезы и сопли. Брезгливый Виктор не в силах был наблюдать эту постыдную и отвратительную картину. Он поднялся, прошел к окну и стал смотреть, как существуют на улице простые советские люди. Люди существовали нормально. Отметив это, Виктор вернулся на место, по пути яростно отфутболив изящный низенький китайский стульчик, о который больно ударился. Стульчик взлетел и упал, сломав себе ножку.

— Зачем же вещи портить? — подал голос Дима.

— Вещи — это что! Я тебя так испорчу, что кинематографическая общественность не узнает! — пообещал Виктор. — Ну, будешь давать показания?

— О чем конкретно? — тихим голосом спросил Дима.

— Как вы Серегу Воропаева убивали…

— Я не убивал, — быстро возразил Дима, перебивая. Но Виктор продолжал:

— Как вы мину убрали, узнав, что Серега не будет делать подсечку, как его у болота подстерегли, как в топь скинули.

— Не был я у болота! Я в машине сидел. Славка один все сделал!

— Вот об этом собственноручно и напиши. Где у тебя бумага и ручка?

— А можно, я на машинке печатать буду? Мне так удобнее.

— Валяй на машинке, раз удобнее…

— Знаешь, Дрюня, когда я понял, что ты бездарный режиссер? — задал вопрос Казарян, и, не ожидая ответа, продолжил: — Лет пятнадцать тому назад мы с тобой случайно встретились в универмаге в парфюмерном отделе. И ты, и я приобретали дефицитную зубную пасту «Колинос». Ты тогда только что вернулся из заграничной командировки и гордился очень, что познал Европу. В связи с этим, не отходя от стойки, ты авторитетно сказал мне: «Теперь весь мир чистит зубы этой пастой». Ты сказал это, совсем не ощущая, не представляя себе ужасающего и величественного зрелища: четыре миллиарда жителей Земли одновременно выдавливают из четырех миллиардов тюбиков пасту на четыре миллиарда зубных щеток, и все четыре миллиарда землян одновременно начинают чистить зубы. Ты сказал просто слова, которые все говорят. Ты — не режиссер, Дрюня.

— А ты — бывший мент, Суреныч. И только. — Режиссер Андрей Бартенев (он уже сидел на стуле напротив Казаряна) ощерился. — И я тебя не боюсь.

— Ты и презрения без фальши сыграть не можешь. Ты бездарен во всем. Я же тебя вычислил с первого захода, конспиратор вшивый! Нельзя же было так напрямую директору картины вместо Никифорова эту команду Голубева подсовывать! И кто же на студию пропуск рэкетиру Вячеславу Калинову лично заказывает? Дурак только!

— Этим ни черта не доказано, Суреныч.

— Хочешь фотографии покажу? — вдруг предложил Казарян.

— Какие еще фотографии?

— Ты — среди спутников в лагере спецназа. Хочешь?

— Покажи, — упавшим голосом сказал режиссер.

Председатель парламентской комиссии, ознакомившись с фотографиями, сложил их в пачечку и вновь вернулся к справке. Он не перечитывал ее, он ее перелистывал, останавливаясь на отдельных, видимо, особо заинтересовавших его деталях. Алик сидел напротив и рассматривал своего давнего приятеля, ставшего совсем недавно государственным деятелем, от которого зависела судьба страны, судьбы россиян, его, Алика, судьба. Действуй, деятель, действуй!

— Действуй, деятель, действуй! — повторил Алик вслух.

— О чем ты? — рассеянно спросил председатель, отложив справку в сторону.

— Я о том, что ты сейчас в растерянности и не знаешь, как тебе быть. Нужен поступок, Игорь. Сейчас, сию минуту. Их надо опередить, им нельзя давать прятать концы. Они скользкие, они могут уйти.

— Сегодня же я собираю комиссию на экстренное заседание.

— Да не заседать надо, надо на место с экспертами выезжать!

— Мы примем решение и сделаем официальный запрос в соответствующие ведомства. Мы ведь постоянно требуем соблюдения законности, и поэтому сами должны поступать по закону.

— Только бы не опоздать, Игорек!

— Будем стараться, Александр. Вот и все, что я могу сейчас тебе сказать.

Смирнов вылез из «олдсмобиля», отошел метров на десять, обернувшись, полюбовался в последний раз удобным этим средством передвижения, вздохнул сожалеючи и, поднявшись на три ступени, проник в щеголеватый особнячок на Ордынке.

Секретарша, по-сестрински улыбаясь, кивала-здоровалась и разрешала пройти в кабинет.

Он положил ключи от «олдсмобиля» на стол, через стол же поручкался с Александром Петровичем и, опустившись в замысловатое кресло, отчитался:

— Возвращаю в целости и сохранности со всем добром.

— Пригодилось? — поинтересовался Александр Петрович.

— Еще как, — не вдаваясь в подробности, подтвердил Смирнов.

— Вот и славненько, — тихо порадовался Александр Петрович и ласково поглядел на Смирнова — ждал-таки сообщений с вдохновляющими его подробностями.

— Ты в порядке, Саша, — успокоил его Смирнов. — Ты и твои содельцы. Можете спокойно жить и размножаться. В рамках приличия, естественно. Дань выплачивать больше не надо.

— Спасибо, — душевно сказал Александр Петрович. — Вероятно, понадобятся свидетели? Я предварительно подготовил тех, что попристойнее. Валерия и Джона.

— Валерий — основная жертва рэкета, а Джон — запуганный и завербованный ими? — догадался об амплуа названных Смирнов. — Предусмотрителен ты, Саша. А Джон согласился?

— Куда ему деваться. — Александр Петрович оскалился, как гиена, и вдруг спохватился, понял, что не проявил деликатного внимания к собеседнику. — А ваши-то дела как, Александр Иванович?

— Наши-то? — Смирнов на мгновение затуманился и ответил бородатой шуткой. — У прокурора.

К вечеру все четверо опять собрались у Спиридонова. Собрались к семи часам почти одновременно, как на службу пришли. Смирнов сурово оглядел свою команду и спросил строго:

— Водки купили?

— Купил. Десять бутылок, — гордясь тем, что угадал, звонко отрапортовал Виктор.

— Саня, может, сначала о деле? Я же обещал представить к завтрашнему дню подробное и доказательное изложение событий, — осторожно запротестовал Алик.

— Не хочу о деле. Хочу водки, — прервал его Смирнов и приказал: — Готовь стол, Витя!

Когда выпили по четвертой, Смирнов понюхал ладонь, откинулся на диване, затылком оперся о спинку и запел ни с того ни с сего:

Призадумавшиеся по началу Алик и Казарян рванули припев вместе с ним:

Виктор, не знавший древней песни, хоть и с опозданием (подхватывал слова, вдруг выскакивающие в зыбкой памяти), но с энтузиазмом подпевал. Прикончили песню. В полном молчании смотрели, как старательный Виктор разливал по пятой. Не чокаясь, выпили. Алик изучил пустую семидесятипятиграммовую рюмку на просвет, повертел ее за ножку и с сожалением поставил на стол.

— Вместо тоста, — сказал он. — Почему вы, фронтовики, вернувшиеся победителями с Великой войны, не были допущены к власти? За все сорок пять лет ни один из вас не был в числе тех, кто правил страной.

— Просто нас слишком мало вернулось. И не самых лучших, Алик. Лучшие — полегли.

— Не скажи, не скажи. В науке, литературе, искусстве, кинематографе твое поколение определило целую эпоху.

— Пока мы воевали, наши шустрые тыловые одногодки заняли все места. Вот и все.

— Если бы. Места были, но вас на эти места не пускали. Все боялись, боялись вашей жажды немедленной справедливости, боялись вашего твердого понимания, что такое хорошо и что такое плохо, боялись вашей ярости и вашей неуправляемости. Виктор, сдавай по следующей. Выпьем за неуправляемость Александра Смирнова.

Но выпить не успели. Зазвенел непривычным своим звоном ручной дверной звонок — непреходящая гордость барахольщика Спиридонова. Алик встал было.

— Обожди, — остановил его Смирнов. — Хотите скажу, кто там, за дверью?

— Думаешь, он? — спросил Казарян.

— Он, — уверенно подтвердил Смирнов. — Иди, Алик, впускай генерала Ларионова.

Генерал Ларионов (в штатском) вошел в гостиную, увидел стол, спросил, не здороваясь:

— Выпить поднесете?

— Поднесем, — пообещал Смирнов, а Казарян поинтересовался:

— Что ж не поздоровался с нами, Сережа?

— Так ведь вы руки не подадите, — свободно ответил Ларионов.

— Это уж точно, — подтвердил Смирнов. И Виктору: — Налей-ка ему. Стакан.

Алик подставил к журнальному столу еще одно кресло, и Ларионов уверенно уселся. Придвинул к себе стакан, подобрал закусь. Четверо внимательно наблюдали за его действиями.

— Что ж не спрашиваете, зачем я к вам пришел? — спросил, прерывая раздражавшее его молчание, Ларионов. Хотел, чтобы к нему относились серьезно.

— А чего спрашивать? — ответил Смирнов. — Выпьешь, и сам расскажешь.

— Ты, как всегда, прав, — подтвердил Ларионов. — Расскажу.

Питух он был никакой. Для форсу опрокинул стакан одним махом, но не сумел как следует придержать дыхание, и оттого, закашлявшись, допустил водку гулять по пищеводу туда-сюда. От нечеловеческих усилий загнать дозу сорокоградусной в желудок слезы выступили на его страдальческих глазах. Но загнал-таки, вздохнул освобожденно, укусил огурец и, жуя, смахнул ладошкой набежавшую слезу.

— А еще генерал, — осудил его неумелость Казарян. — Разве генералы так пьют?

— Генералы так не пьют, — согласился Ларионов. — Генералы пьют из деликатной посуды.

— А за что тебя в отставку, Сережа? — поинтересовался вдруг Алик.

— Мавр сделал свое дело, мавр может уходить. — За Ларионова ответил Смирнов. — Спустил на тормозах дело Грекова, обрубил концы и гуляй, Вася. Так, генерал в отставке?

— Так, да не так. — Не то подтвердил, не то отверг предположение Смирнова генерал в отставке, одновременно закусывая. — Может, перестанем в кошки-мышки играть, Саня? Может, все-таки спросишь, зачем я пришел?

— Ты пришел, чтобы узнать, насколько серьезно мы за тебя взялись и до какого дна докопались. И еще. Больше тебе некуда идти.

— Так уж и некуда! — обиделся Ларионов.

— Некуда. — Еще раз уверенно заявил Смирнов. — Дело-то ваше секретное, и о том, что оно провалилось, ты можешь поговорить с теми, кто знает о нем. С работодателями своими ты говоришь только тогда, когда они тебя вызывают. Ну, а к нам, влезшим в эти вонючие тайны помимо твоего желания, по старой памяти можно припереться и без спроса.

— Когда вы с Ромкой окончательно поняли, что в этом деле задействован я?

— В принципе мы не собираемся отвечать на твои вопросы, — вместо Смирнова ответил Казарян. — Но на этот ответим. Окончательно поняли, когда ты пятнадцать минут тому назад заявился сюда. А догадались после того, как узнали подробности операции по укрощению группировок. Почерк-то знакомый.

— А чистенько я их накрыл, а? — погордился Ларионов.

— Хвастаться нечем, — осадил его Казарян. — Методика-то Саней была разработана еще лет двадцать-тридцать тому назад. Правда, коварство, подлость и вранье — твои. Этого не отнять.

— Подлость! Коварство! — Приличная доза сделала свое дело, и Ларионова безудержно повело на монолог. — Если вам еще не надоело жить в бардаке, именуемом перестройкой с демократическим образом жизни, то мне надоело до блевотины. Мне надоело, что моя Москва разлагается, как тифозный труп. Мне надоели разбитые мостовые, вонючие подворотни, засранные и зассанные дворы, мне надоели кооперативные палатки с немыслимыми ценами, пустые государственные магазины и очереди, очереди, очереди. Мне надоели гнусные молодчики, вдруг ставшие хозяевами жизни, мне надоели старые начальники, обтяпывающие только свои делишки, мне надоели новые начальники, считающие, что все, происходящее сегодня, — в порядке вещей.

— Больная совесть Москвы. — Оценил ларионовские переживания Казарян. — И что же ты сделал, чтобы защитить нас от этого безобразия?

— Мне предложили навести порядок в нашем городе, и я согласился.

— Кто предложил? — спросил Алик.

— Главное, не кто, а что. Катастрофически ухудшающееся положение в городе и стране.

— Ну, а не главное? Кто? — настаивал Казарян.

— Не мой секрет, Рома. Поэтому ответить не могу.

— Можешь не отвечать, — сказал Смирнов. — Догадываемся. Я спрошу тебя о другом: какой порядок предложили тебе навести в городе? Новый?

— Ты же не собирался задавать мне вопросы, — напомнил Ларионов. — Но я отвечу, Саня. Не новый. Твердый.

— И для этого создали этот идиотический комитет общественной защиты. Затейка-то пованивает, — ответил Смирнов. — Ничьи спецназы и самообразовавшийся комитет! Забавно, забавно. Комитет из лучших представителей всех слоев общества призывает к защите Отечества, и ничьи спецназы по их призыву устанавливают твердый порядок, столь необходимый замордованному обывателю. Приводится в рабочее состояние проржавевшая машина управления, все становится на свои места, и комитет, как фиговый листок, прикрывая неприличные органы, до открытого осуществления диктатуры, делает вид, что он — власть. Это при удачном для определенных кругов раскладе. А при неудачном — дурацкий этот комитет делается козлом отпущения и отдается на растерзание демократической общественности, как организатор антиконституционного заговора. Умозрительно все вроде продумано безукоризненно. Но… — Смирнов запаузил, чтобы выпить водички, выпил и продолжил: — Но присутствие в таком раскладе непрофессионалов всегда чревато неожиданностями, Сережа. Шило в мешке, оно и есть шило, чтобы вдруг ни с того ни с сего высунуться на белый свет. Дурачки из комитета страстно хотели властвовать уже сейчас, в тайном и, как им казалось, всесильном состоянии. Вот и высунулись, вот и погубили всю вашу затею.

— Считаешь, что дело проиграно? — спросил Ларионов и сам себе налил еще полстакана.

— Я не считаю, я знаю: — И Смирнов налил в свою рюмку. — За наш успех, Сережа.

— Ты ведь, наверное, хорошо помнишь, что сказал тебе на прощание Греков? — Ларионов поднял стакан. — Он сказал, что, в конечном счете, всегда проигрываете вы. Он был прав, Саня. Будь.

Казарян, Виктор и Алик с глубоким вниманием следили за тем, как выпивали эти двое. Смирнов выпил, понюхал ладошку и сказал:

— Ты забыл одну малосущественную деталь, Сережа. Греков — мертвый, а мы — живые.

— Все условно, Саня. Я бы мог очень легко и непринужденно раздавить ваш игрушечный заграничный автомобильчик бэтээром. Вместе с вами.

— Не ври нам. И себе не ври. Ты не мог.

— Это почему же?

— Потому что ты до судорог боялся сделать это.

— Я боялся, а ты нет?

— Именно. Вы боялись меня, а я вас не боялся. Поэтому вы прятались, и мы играли почти в открытую. Вы и ваше предприятие, Сережа, беззаконны.

— Так же, как и твои действия, Саня, между нами разницы нет.

— Колоссальная. Вы убивали.

— По необходимости. Если бы тебе понадобилось, и ты бы убивал. Я тебя знаю.

— Господи, какая ты скотина! — удивился Казарян.

— Хотите знать, что я о вас думаю? — спросил Ларионов и встал.

— Нет, — сказал Смирнов и предложил свой вопрос: — Хочешь знать, почему вы проиграли?

— Мы еще не проиграли.

— Вы проиграли, потому что ждали. Ждали смуты, беспорядков, ужаса обывателя, чтобы явиться спасителями. А смуты-то — нет и нет!

— В нужное время возникнет.

— Спровоцируете? Не получится!

— Почему же? Два-три взрыва, пять-шесть трупов…

— Пошел отсюда вон! — вдруг заорал Алик.

ИЗ ГАЗЕТ (хроника):

…«Москва, 29 августа. Вчера в следственном изоляторе подозреваемый в убийстве предпринимателя Алексея Борзова рэкетир Вячеслав Калинов повесился в камере при помощи веревки, сделанной из разорванной рубашки. Дежурный надзиратель обнаружил труп в пять тридцать утра…»

…«Москва, 30 августа. Розыск. Разыскивается подозреваемый в совершении особо опасных преступлений Удоев Эдвард Гурамович 1952 года рождения. Рост 187 см, телосложение атлетическое. Особые приметы: на запястье правой руки татуировка, изображающая спасательный круг с надписью: „Спасаюсь сам. Эдик“, на левой щеке малозаметный шрам от уха к углу рта, на передних зубах нижней челюсти коронки из желтого металла. Всех, кому что-либо известно о местопребывании Удоева Э. Г., просим позвонить по телефону…»

…«организация РЭО-6 Ленинского района с прискорбием сообщает, что 1 сентября скоропостижно скончался полковник в отставке Голубев Семен Афанасьевич, член КПСС с 1965 года, и выражает соболезнование родным и близким…»

… «До чего же неуемно стремление наших кинематографистов крепить как можно прочнее международные контакты! В связи с этим весьма любопытны два сообщения. Видный советский кинорежиссер Андрей Бартенев, даже не успев закончить монтаж последнего своего фильма, 7 сентября срочно отбыл в Голливуд на двухгодичную стажировку. Мы до сих пор в некотором смущении, размышляя о том, кому больше повезло: России или Америке?

Другой известный кинематографист, сценарист и критик Дмитрий Федоров, находившийся на трехдневном симпозиуме в Копенгагене, 5 сентября сделал заявление в местной прессе о том, что он решил на неопределенное время остаться в Дании, так как серьезное теоретическое исследование, над которым он сейчас трудится, требует постоянного его пребывания за пределами Советского Союза.

Горят, горят на работе наши энтузиасты-кинематографисты!..»

…«Советская милиция понесла невосполнимую утрату. 9 сентября в автомобильной катастрофе трагически погиб генерал-майор в отставке Сергей Валентинович Ларионов, ветеран МУРа, достойный представитель того поколения борцов с преступностью, которое, начиная с первых послевоенных лет, с честью стояло на охране законности и правопорядка…»

… «Москва. 15 сентября. На утреннем заседании обеих палат республиканского парламента в разделе „Разное“ был заслушан и обсужден ответ соответствующих ведомств на запрос Комиссии по вопросам безопасности по поводу существования на территории одной из областей, соседствующей со столичной, ни за каким ведомством не числящейся военной базы, на которой по программе спецназа ведется активная боевая подготовка подразделения, численностью до батальона. В совместном ответе ведомств слухи о функционировании этой базы квалифицируются, как злостная клевета на армию и внутренние войска, инспирированная определенными политиканствующими кругами, заинтересованными в дестабилизации обстановки. В действительности же, существовавший когда-то, а ныне заброшенный летний лагерь был использован для трехдневного пребывания в нем подразделения, принимавшего участие в учениях, которые части военного округа проводили в конце августа сего года…»

…Витязь в шишковатом суконном шлеме и гимнастерке на борзом коне мчался сквозь взрывы. Комьями взлетала, образуя неряшливые фонтаны, земля, пучился, клубился, стелился по зеленой степи серо-желтый дым…

Действо это на экране Виктор наблюдал, не входя в зал, из боковой предзальной пазухи. Он не хотел кривляться на премьерном представлении на сцене съемочной группы, и поэтому опоздал на час, чтобы быть в Доме кино к концу просмотра. Но, видимо, организаторы подзадержались, и он попал к самому началу. Не хотелось ему смотреть на это варево целиком. От отвращения он сплюнул на паркетный пол и пошел в ресторан, где готовился банкет в честь окончания картины. На его денежки готовился.

Длинный-предлинный стол уже был готов к бою: на белой скатерти в идеальном порядке были расставлены приборы, радовали глаз непочатые бутылки, неким живописным панно гляделась разноцветная закусь.

Виктор стоял у стола, размышляя над вечной проблемой: пить или не пить.

— Не губи ты пока эту красоту. Иди ко мне, — раздалось сбоку.

Ну, конечно же, Мишка. Дал же Бог здоровья художнику: в бутылке «Пшеничной» оставалось лишь на донышке, а у него ни в одном глазу. Без слов Виктор присел за его столик, без слов сей же момент выпили. Любовным взглядом оценив сценариста, художник, формально закусив, высказался:

— Ты — мерзавец, Витька.

— Это почему же? — без возмущения поинтересовался Виктор.

— Ты куда в прошлый раз сбежал? Я тебя ждал, ждал. Три месяца ждал.

— Дела, Миша.

— Лето тогда было. — С горьким сожалением о прошедшем вспомнил Миша. — А теперь не поймешь — ни осень, ни зима, срань какая-то. Ну, да ладно. Продолжим прерванную беседу, Витек?

— Продолжим, — согласился Виктор, встал, сходил к длинному столу, принес полную бутылку и разлил по рюмкам. Выпили еще разок.

— На чем мы тогда остановились? — спросил Миша.

— На детском стишке, — напомнил Виктор и прочел тот стишок:

На строчке «вдруг охотник выбегает» в ресторанный зал, сопровождаемый оруженосцами, вошел охотник. Только вместо ружья в руках у него была палка.

Увидев Смирнова, Виктор вскочил, вознес руку, закричал:

— Александр Иванович, можно вас на минутку?!

— Ребята, занимайте столик, я сейчас, — сказал Смирнов Алику и Казаряну, и, доковыляв, уселся рядом с Виктором. Вежливо поздоровавшись с Мишей, спросил для порядка:

— Все водку жрешь, Витя? С чего бы это?

Скукожившись личиком от старанья не пролить, Виктор наполнил рюмки и ответил:

— Мне за последнее время дважды доказали, что я — говно. Сначала они, потом — вы.

— Не стоит беспокоиться. Вскорости ты сам себе докажешь обратное.

Выпили втроем. Пожевав, Виктор спросил о главном:

— Мы проиграли партию, Иваныч?

— Мы ее спасли в проигрышном для нас положении. Мы им сделали вечный шах, Витя.

— Я тут Мише детский стишок читал, — сообщил Виктор Смирнову, и, как попугай, повторил:

Все перепуталось, Иваныч. Кто мы? Охотники? Зайчики?

— В зависимости от обстоятельств, Витя, — сказал Смирнов. — Меня сейчас больше интересуют те, кто принес его домой.

Обиженный тем, что ничего не понимает, художник Миша сурово вопросил:

— О чем вы, мужики?