День писателя

РАННИЕ СУМЕРКИ

За окнами шел снег, по радио пел Утесов, в коридоре кричал, как ребенок, кот Васька, которого мать мыла в тазу особым мылом — от него, говорили в аптеке, пропадут блохи. Маленькая елка стояла в углу на телевизоре, и от нее приятно пахло хвоей. Елку купили и поставили вчера, но еще не наряжали.

Слава связал в узел грязное белье, которое мать просила отнести в прачечную, и сунул узел в большую спортивную сумку. Затем Слава подошел к зеркалу, склонил голову и принялся рассматривать пробор, тонкой белой жилкой выделявшийся даже на светлых, слегка вьющихся волосах, потому что накануне Слава аккуратно выбрил этот пробор. Убедившись в безукоризненной прямизне пробора, Слава поднял воротничок сорочки, надел и завязал тонким узлом галстук, затем, опустив воротничок, застегнул длинные уголки этого воротничка на перламутровые с четырьмя дырочками пуговицы.

Приехал Вадим, с некоторой завистью оглядел Славу и сказал:

— Где ты только достаешь такие вещи?

Слава подправил маникюрной пилочкой свои белые ногти, басовито ответил:

— Батничек мать спроворила, а щузню взял у комка.

«Щузня» — мужские полуботинки — была из дорогостоящей кожи, лаково-желтой, с узором из мелких дырочек на носах.

В темном полированном серванте вместе с хрусталем стояло несколько книг, среди которых Вадим заметил двухтомник Есенина.

— Читал? — кивая на него, спросил Вадим.

— Некогда читать, — сказал Слава, беря с низенького столика деньги и убирая их в новый кожаный бумажник. — Хотя «Собаке Качалова» читал. Ничего…

Пятнадцатиметровая комнатка была перегорожена. На двери перегородки висели шелковистые занавески. За перегородкой был угол матери: кровать, шкаф, тумбочка. Слава спал в большей половине на раскладном кресле.

Вошла мать с завернутым в махровое полотенце котом. Мать была высокой, красивой женщиной с пышной прической и голубыми глазами. Положив кота в кресло, мать прошла на свою половину, быстро сбросила халат, и Вадим увидел ее обнаженную прямую и белую спину. Вадим стыдливо отвернулся.

— Слава, — сказала мать, — застегни-ка!

Краем глаз Вадим заметил, как мать накинула на плечи бретельки, завела руки за спину и оглянулась, ожидая помощи сына. Слава неторопливо застегнул пуговицы.

Вадим не мог понять, почему мать Славы не стесняется двадцатидвухлетних парней.

Кот тщательно вылизывал свою влажную шкурку.

— Захвати еще мою юбку, — сказала мать и неодетая вышла в большую половину комнаты. Она принялась отыскивать юбку в нижнем отделении серванта, нагнувшись и положив одну руку на бедро.

Вадим почувствовал неловкость, покраснел и, чтобы не выдавать своего смущения и не созерцать далее соблазнительные формы сорокалетней женщины, поспешно вышел в коридор.

У окна на табурете сидел сосед, тощий и лысый токарь Коля, курил сигарету через черный самодельный мундштук. На полу еще были видны брызги от мытья кота.

— Удумала чего, — сказал Коля, щурясь от дыма, — котов мыть!

— Дрессированный, раз дается мыться, — дружелюбно сказал Вадим, глядя в окно на кирпичную стену, на заснеженный куст, на идущий крупными хлопьями снег.

— Рублевочкой не разживешь? — тихо спросил Коля.

Вадим усмехнулся и отрицательно покачал головой.

Из уборной вышла старуха, другая соседка, принюхалась и со злобой сказала:

— И курят, и курят, дышать нечем!

— Шла б ты отсель, Ивановна, пока чувствую равнодушие! — прикрикнул на нее Коля.

Появился Слава, одетый в дубленку и пыжиковую шапку, с объемистой сумкой. Вадим нацепил на голову своего кролика, надел ратиновое осеннее пальто. Шли вдоль линии железной дороги. К вокзалу бежала электричка, повизгивая колесами на стрелках.

— Отец обещал мне сделать однокомнатную квартиру, — сказал Слава, поджигая сигарету фирменной американской зажигалкой.

— А кто твой отец? — спросил Вадим, впервые услышавший от Славы об отце.

— Зампред исполкома, — сказал с долей неподдельной гордости Слава.

— А чего ж с ним мать разошлась? — спросил Вадим.

Вспомнив как мать переодевалась при нем, он смутился, и глаза его заблестели.

— Отец влюбился в другую. Она и сейчас — во! — поднял большой палец в замшевой перчатке Слава. — Ножки, фигурка, губы, ресницы… А моя сводная сестренка! — чмокнул Слава губами. — Уже готова, хотя ей нет и семнадцати!

В прачечной Слава разлюбезничался с молоденькой приемщицей. Слушая его болтовню, Вадим смущался, но внутренне завидовал Славе, как тот легко знакомится и как, наконец, вынуждает девушку дать ему свой телефон.

После химчистки доехали до «Елисеевского» за покупками к новогоднему столу. Глядя на огромную люстру под высоким лепным потолком, Вадим спросил:

— Говорил насчет меня?

— Я и забыл тебе сказать, что все в порядке, — сказал Слава, пересчитывая деньги. — Говорил с Чистопрудовым. Он тебя возьмет. Сразу после праздника позвони ему и подъезжай.

В «Елисеевском» приятно пахло кофе и яблоками.

В комнате погасили свет и включили лампочки на высокой елке. Женя, хозяин, зажег на столе свечи. Вадим сидел рядом с полной Татьяной и рассказывал ей о том, как привез из армии целый чемодан списанных книг. Татьяне было неинтересно слушать, она все ждала, когда Вадим пригласит ее танцевать.

Слава, обеспечивший Вадима этой полной Татьяной, уже танцевал с Надей, вернее, стоял с ней в полумраке у елки, целовал взасос и гладил обеими руками по спине, талии и еще гораздо ниже.

— Десятитомник Достоевского удалось списать, — говорил Вадим. — Я обалдел, когда читал «Мертвый дом»…

Вдруг Татьяна обхватила его могучей рукой и впилась в его губы своими потрескавшимися сухими губами. Вадим закрыл глаза и представил, что его целует прекрасная Ольга Игоревна, мать Славы. Повинуясь Ольге Игоревне, он встал и, ведомый ею за руку, пошел в страхе предчувствуемого таинства любви в ванную. Женская рука закрыла ванную на крючок и принялась темпераментно шарить по телу Вадима, как будто обыскивала на контрольно-пропускном пункте.

Они стояли в темноте у стены. Женщина сильно дышала носом.

— Ну, что ты, как теленок, ждешь! — шепнула она на ухо, укусив это ухо, нашла своей рукой руку Вадима и крепко, по-мужски, ее сжала.

Вадиму стыдно было самого себя, что он, двадцатидвухлетний парень, не знал еще женщин.

— Подожди, — сказал он, чтобы как-то оттянуть развязку.

Голос Татьяны, так не похожий на голос Ольги Игоревны, вывел Вадима из забытья, и ему вдруг стало стыдно еще и оттого, что он прячется ото всех с этой кубышкой в ванной. Но Татьяна не слушала его, что-то шептала, и все крепче сжимала его руку. Вадиму было неприятно.

В дверь резко постучали, послышались голоса соседей, а затем и голос Жени:

— Вадим, тут людям ванна нужна!

Вадим с радостным облегчением вздохнул, протянул руку к крючку, чтобы открыть дверь, но Татьяна на мгновение остановила его и поцеловала в лоб, как покойника.

Сосед в майке, с татуированной на груди змеей вокруг лезвия кинжала, с бельевым баком в руках недовольно бросил:

— Нашли место шуры-муры разводить!

— Да ладно-ть, — шикнула на него худощавая жена, — полизать-ся уж им что ль нельзя?!

Покрасневший Вадим быстро прошел в комнату Жени. Слава сидел на диване у елки, а на коленях у него была Надя. Девушка Жени лежала под одеялом на кровати.

— Чего ты в ванную полез! Тут что ли места мало? Вон, ложитесь на пол. Сейчас раскатаю матрац вам. — И с ухмылкой подмигнул Татьяне.

Женя включил свет, чтобы найти в шкафу матрац. Вадим взглянул на полную Татьяну, на ее круглое румяное лицо с двойным подбородком и темными усиками над верхней губой, взглянул и поморщился, как от сильной боли в голове. Слава погладил Надю по плечу, с какой-то обидой сощурил глаза и крикнул:

— Туши фонарь!

Вадим посмотрел и на него, и на его Надю, и на лежащую под одеялом девушку Жени, и на серебристые шары на елке. Вадиму стало очень грустно. Он оглянулся на Татьяну и показал ей язык.

— Дурак! — крикнула та.

— Га-га-га! — захохотал Слава.

Вадим схватил пальто и шапку и бросился вон. На улице было светло от снега и от горящих в домах окон. Вадим быстро пошел вдоль железнодорожных путей к дому Славы, то есть к дому его матери, Ольги Игоревны. Вадим часто дышал и все еще не мог успокоиться от нанесенной ему, как он считал, Татьяной обиды.

Не может же он заниматься этим с каждой встречной-попе-речной!

Вадим вошел во двор, двинулся вдоль кирпичной стены к окнам комнаты Ольги Игоревны. Ветка куста ударила Вадима по щеке, но он не почувствовал этого удара, потому что увидел в освещенной комнате Ольгу Игоревну. Она была в нарядном голубом платье с белым шалевым воротником, с красивой прической, высокая, статная, крупная женщина, единственная на всем белом свете, потому что все женщины терялись в воображении Вадима рядом с Ольгой Игоревной.

— Будь со мной, будь со мной всегда ты рядом, — прошептал Вадим одними губами и привалился спиной к кирпичной стене.

За прозрачными занавесками была хорошо видна комната, стол, празднично накрытый. За столом кроме Ольги Игоревны сидели две женщины и мужчина.

Через час у Вадима так замерзли ноги, что он их не чувствовал. Наконец гости стали собираться домой.

Вадим услышал голоса у подъезда, шаги. Ольга Игоревна вернулась в комнату, стала убирать со стола. Когда она подошла близко к окну, Вадим против воли сильно постучал в стекло и застыл от волнения. Ольга Игоревна вгляделась в окно, узнала Вадима. На лице ее вместе с улыбкой выразилось удивление. Подумав, она вскинула брови и жестом руки пригласила Вадима зайти.

— Ты откуда? — спросила она, когда Вадим вошел в коридор. — Где Слава?

Бледнея и заикаясь, Вадим сказал:

— Можно я побуду у вас. Ноги окаменели от мороза.

— Конечно! — рассмеялась Ольга Игоревна, проводя Вадима в комнату. — Раздевайся… А где же все-таки Слава?

— У Жени.

Вадим разделся и сел в кресло.

— Можно я и ботинки сниму? — спросил он.

— Что за вопрос, — улыбнулась Ольга Игоревна. — Будь как дома.

Вадим тер онемевшие пальцы ног до тех пор, пока их не стало покалывать.

Потом пили чай и разговаривали о пустяках.

— Я тебе кресло сделаю, — сказала Ольга Игоревна.

Когда постель была готова и свет был погашен, горела лишь настольная лампа за перегородкой, Ольга Игоревна сходила умыться. Вернулась она с мохнатым полотенцем на плече и от нее пахло земляничным мылом. Халат был расстегнут, так что Вадим, стоявший у приготовленного для него кресла, видел и шею, и грудь.

Ольга Игоревна не пошла сразу в свой угол, а остановилась возле Вадима, с усмешкой заглянула в его глаза.

— В твои годы нужно веселиться, ухаживать за девушками, влюбляться.

Вадим медленно расстегивал свою рубашку, боялся смотреть на лицо Ольги Игоревны.

— Я уже влюбился, — вдруг, подавляя волнение, прошептал он и почувствовал, что во рту все пересохло.

— Ну-ну, — сказала Ольга Игоревна и пошла к себе.

— Я люблю… люблю вас! — сказал он.

Почти машинально он сделал несколько шагов, приблизился к Ольге Игоревне и, ничего не соображая, неуклюже взял ее двумя руками за талию. Глаза их встретились, и по расширившимся зрачкам Ольги Игоревны Вадим догадался, что и она его любит.

Однако Ольга Игоревна легко высвободилась из объятий и шутливо бросила:

— Я же для тебя старуха, на восемнадцать лет старше… И потом в любую минуту может прийти Слава…

— Он не придет, — горячо проговорил Вадим.

— Одумайся, ложись в кресло, — сказала Ольга Игоревна. — Я же мать твоего друга. Подумай, это же немыслимо, не укладывается в голове! — последние слова она проговорила с чувством.

Вадиму вдруг стало невыносимо совестно, он вернулся к креслу, торопливо разделся и лег под одеяло. Он лежал, затаив дыхание, и ему было слышно, как раздевается Ольга Игоревна, как поскрипывает ее кровать, как шелестит крахмальный пододеяльник.

Свет погас.

Слышен был стук будильника.

Через некоторое время Ольга Игоревна сказала:

— Вадим, там в серванте лежит шкатулочка с лекарствами… Принеси, пожалуйста, ее мне…

— Сейчас…

В ее половине зажглась настольная лампа.

Вадим быстро встал, открыл дверцу серванта, нашел шкатулку и, дрожа, пошел на половину Ольги Игоревны.

Из-под одеяла выглядывала белая рука. Вадим нагнулся и раскрыл перед лицом Ольги Игоревны шкатулку. Рука отвела шкатулку в сторону…

— Мальчик мой, как же я тебя люблю! — сказала Ольга Игоревна вполголоса.

Из проходной телецентра на Шаболовке Вадим позвонил начальнику цеха осветителей киногруппы Ивану Степановичу Чис-топрудову. Затем получил пропуск и, предъявив его милиционеру, ступил на территорию телецентра. Была оттепель. Серый снег хлюпал под ногами, но на ажурной Шуховой телебашне был белым, воздушным.

Чистопрудов оказался высоким, плечистым мужиком с широкоскулым крестьянским лицом. Он сидел за столом на железных антресолях в осветительном цеху, напоминавшем сарай. К Чис-топрудову вела железная лестница, наподобие тех, что называются «пожарными».

— Ну, чаво, пацан, робить будем? — спросил грубоватым голосом Чистопрудов и сдвинул потрепанную мерлушковую шапку на затылок.

Вадим не предполагал, что на телевидении работают такие «ископаемые» мужички. Когда шел сюда, виделся, представлялся начальник интеллигентный.

Внизу топали, сильно стучали приборами вернувшиеся со съемки осветители.

Послышался металлический удар: уронили на дощатый пол огромный черный прожектор. Чистопрудов запустил вниз с антресолей многосоставным матом. В ответ получил не менее оригинальное непанибратское матосочетание, достойное разухабистой пивной.

— Дорохвеев! — крикнул Чистопрудов. — С собой возьмешь эн-того пацана. — Ткнул корявым пальцем в Вадима.

В другом конце антресолей, у раскрытой двери каптерки, играли в шахматы. От толпы играющих отделился пожилой человек с простецким лицом, приблизился по узкому балкончику антресолей к Вадиму, спросил:

— Варежки получил, как тебя?

Вся эта публика явно не нравилась Вадиму. Он снисходительно ответил:

— Простите, зачем мне варежки, я же не картошку копать пришел.

Дорофеев тупым взглядом красных глаз осмотрел Вадима, усмехнулся, зычно втянул в себя сопли и харкнул на металлический пол.

— Бычок! — крикнул Дорофеев, закуривая «Памир». — Покаж новичку проводочки! — И толкнув в спину Вадима к лестнице, добавил: — Пять «дигов» и две коробки.

Высокий Бычок, одетый модно, как бы Слава сказал: «под фарцу», положил руку на плечо Вадиму, когда тот спустился вниз, подвел к толстому кабелю, висевшему на крюке, и сказал тоном наставника:

— Старичок, бери и выноси на улицу. Сейчас машина подойдет.

На полках вдоль стен стояли осветительные приборы: огромные «диги» и «десятки», поменьше — «полтинники» и «двадцатьпятки», совсем маленькие — «бебики». В торцы полок, обитых кровельным железом, были вколочены крюки, на которых висели кабели разного сечения, как хомуты на конюшне. Тот моток кабеля, к которому Бычок подвел Вадима, был самый толстый, с внушительными крючковатыми медными клеммами.

У Вадима едва хватило сил, чтобы сбросить кабель с крюка на пол. Глядя на этот черный моток, Вадим понял, что пришел работать не туда, куда хотел, что все иллюзорные представления о телецентре рухнули в одну минуту.

— Старичок, — прикрикнул Бычок, — давай-давай, тащи, «диги» пора таскать.

Вадим ухватил кабель, связанный в двух местах веревкой, за клеммы и волоком потащил на улицу. Асфальтовый двор был широк. У дверей осветительного сарая курили осветители. Вадим, разочарованный и подавленный, тоже закурил, став в сторонке. К нему подошел худощавый молодой человек, сказал:

— Ты не переживай. С «дигами» мы редко работаем. В основном — с «зеркалками». Легкие ящички, тонкий провод, штативы компактные.

— А вы давно здесь работаете? — спросил Вадим.

— Третий год.

— Я только до лета, — сказал взволнованный Вадим, как будто ему кто-то грозил трехлетним сроком работы в этом сарае, — и в институт.

— Можно здесь работать и учиться, — сказал щуплый молодой человек. — Я во ВГИКе на экономическом, на втором курсе…

— Да-а?

— Да. Жду места. Администратором не хочется. Пойду сразу на директора картины.

— А вы Славу Тимофеева знали?

— Он в телеоператорах. Год у нас отработал, дождался местечка и махнул в телеоператоры.

Шумно подкатил к дверям сарая грузовик, гремя бортами.

— На «Серп и молот»! — сказал шофер.

Дорофеев голосом армейского старшины крикнул:

— Кончай перекур!

Бригада осветителей принялась быстро загружать машину. Носили из сарая тяжелые «диги», такие же тяжелые неуклюжие треножные штативы на колесах, провода, распределительные коробки.

Следом за грузовиком подъехал автобус. Осветители сели в него, закончив погрузку, и поехали к выходу. Дорофеев бросил Вадиму новые брезентовые рукавицы.

В заводском цеху стоял металлический грохот. Бригада осветителей устанавливала прожектора на штативы, разматывала провода, коммутировала их. Дорофеев молчаливо ходил между приборами, глубокомысленно молчал, изредка поправляя галстук. По всему было видно, что перед заводскими работягами он хотел казаться иным человеком, чем был на самом деле, то есть представителем сферы культуры. Это у него плохо получалось, и Вадим усмехнулся, поглядывая на его простецкое лицо и потертый черный костюм.

Да и другие осветители держались надменно по отношению к заводчанам. Когда те что-нибудь спрашивали, осветители или величественно молчали или говорили что-нибудь сквозь зубы, типа: «Контровой не очень удачно поставлен, и рисуночек боковым надо подыграть».

Если осветители держали себя надменно в отношении рабочих завода, то столь же надменны были по отношению к осветителям кинооператор, его ассистент, звуковик и автор двухминутного сценария для «Московских новостей».

Вспыхнули голубоватые дуги между угольными электродами «дигов», цех осветился.

Ассистент кинооператора небрежно бросил Вадиму:

— Что ты, как этот, куда светишь? Дай чуть-чуть в потолок!

Ассистент был в батнике и в замшевой куртке и чем-то напоминал Славу, не внешне, а манерами.

Вадим с некоторой обидой поправил прибор.

В конце пролета показался коренастый мужичок, ведомый под руку автором сценария.

Когда они приблизились, Вадим разглядел на лацкане мужичка золотистую звезду Героя. Мужичок был лыс, розоват, упитан, подвижен.

Он подошел к станку, оглядел его, затем надел прямо на костюм засаленный черный халат, застегнув его на верхнюю пуговицу, чтобы белой сорочки с галстуком не было видно, и нацепил на изнеженную лысину берет с поблескивающими на нем опилками.

— Так! — воскликнул кинооператор. — Свет можно погасить. Пока. Порепетируем.

Вадим закурил в отведенном месте. На лавке сидели заводские рабочие.

— Что это за диво привезли? — спросил Вадим, кивая на переодетого Героя.

— А-а, — протянул один рабочий. — Такая падла, пробы ставить негде! Тут нам все мозги полоскал, за звездочку выкобенивался. Бывают же такие скоты!

— Ладно-ть тебе, Гриш! — успокоил его пожилой рабочий. — А то еще узнает и прижмет.

— Я ему прижму! Всю кровь выпил, пока тут был. Слава богу, туды взяли! — рабочий кивнул вверх.

Снимали фиктивного станочника часа три, потому что он не мог связно проговорить заранее заготовленный текст, все время путался.

Вечером усталый Вадим сидел в кресле у телевизора и жадно ждал «Московских новостей». Отчим, полковник МВД, шелестел газетой рядом.

— Вот он! — вскричал Вадим, когда пошел сюжет об «ударнике коммунистического труда».

Отчим сквозь очки смотрел на работающий станок, на рабочего в засаленном халате и в берете.

— Норму выработки я выполняю регулярно на два месяца вперед… В настоящее время я тружусь в счет следующей пятилетки.

— Вот негодяй! — воскликнул Вадим. — Его на заводе никто не видит, а он тут о нормах!

— Не горячись, — сказал отчим. — Об этом только ты и знаешь. А для народа это имеет большое воспитательное значение.

Принесли заявки от кинооператоров на свет. Чистопрудов разбрасывал осветителей по бригадам: кого на завод, кого на фабрику, кого в театр, кого в школу… То есть туда, где собирались снимать очередные сюжеты для новостей.

Вадима распределили на фабрику «Красный Октябрь» с бригадиром Борей Чесалиным, разбитным сорокалетним человеком, с золотым зубом, в замшевом пиджаке и в замшевой «щузне».

Пару зеркалочек положили в багажник микроавтобуса, прихватили оператора с ассистентом и автора.

Оператором оказалась миловидная молодая женщина Марина.

Когда ехали, она сказала ассистенту:

— Вчера читала «Живаго». Стихи прекрасны, а проза не очень. В общем, роман слабенький.

— Я бы не сказал, — ответил ассистент.

— Но исключить из союза такого поэта! — воскликнула Марина.

Вадим разволновался и, глядя на Марину, продекламировал:

Марина взглянула на осветителя удивленно, как бы не веря, что среди осветителей есть знающие Пастернака люди.

— А «Гефсиманский сад» знаете? — спросила она с придыханием. Голосок у нее был тонкий, детский.

— Наизусть нет.

В карамельном цеху Боря Чесалин сказал Вадиму:

— Не перебивай аппетит. Терпи до шоколадного. С зеркальными лампами работать было приятно и легко. Начальник шоколадного цеха пригласила в свой кабинет, куда принесли ведро какао на молоке, а на столе высилась гора любых шоколадных конфет и плиток шоколада.

— Кушайте на здоровье! — сказала начальница и вышла.

— Как вы думаете, — спросил у Марины Вадим, — я смогу поступить на операторский во ВГИК?

— Если умеете фотографировать, то почему бы нет, — сказала Марина, надкусывая белыми зубами круглую конфету с ромом.

Вадиму нравилась ее приветливая, веселая улыбка, кроткий взгляд, детский голос, вообще вся она, маленькая, хорошо сложенная, одетая в простое серое платье, своим видом она должна была возбуждать в скучных людях чувство умиления и радости.

Напившись горячего какао и насытившись шоколадом, направились на съемку в цех.

— Поснимай, — сказала Марина ассистенту, а сама задумчиво отошла к окну, которое выходило на набережную.

Вадим с Чесалиным быстро поставили свет, ассистент дал подержать кинокамеру Вадиму, пока замерял освещенность экспонометром. Вадим посмотрел через окуляр камеры на Марину.

Асисстент принялся снимать, а Вадим подошел к Марине.

— Вы «Записки из мертвого дома» читали? — спросил он.

— Нет, — подумав, ответила Марина. — Я вообще не люблю Достоевского. Он плохо писал. Не художественно. Все это — черновики, не отделано. Пыталась несколько раз начинать «Бесов», но так и не смогла втянуться.

— Напрасно, — сказал Вадим. — В конце «Мертвого дома» отбивают заклепки, кандалы падают, арестанты отрывистыми, грубыми голосами говорят: «С Богом!». Да, они говорили: «С Богом!». И думали, что их ждала новая жизнь, свобода, воскресенье из мертвых… То же чувство испытал я, когда дождался минуты демобилизации из армии. Вы знаете, темный народ у нас в стране, необразованный. В Москве мы еще видим проблески культуры, а там, — куда-то за окно махнул рукой Вадим, — все та же дикость, какая и при Достоевском была. Никто в гарнизоне ничего не читал. А если и читали, то газеты да развлекательную чушь типа «Двенадцати стульев»…

— Вы впечатлительный мальчик, — сказала Марина и улыбнулась. — Вам трудно будет жить. Прошла минута в молчании.

— Вы снимаете то, что хотите? — спросил Вадим.

— Если бы! — усмехнулась Марина.

Подошел Чесалин, сверкнул золотым зубом:

— Предлагают коробку шоколадок, — сказал он.

— Нас на проходной не выпустят, — сказала Марина.

Чесалин вытянул шею и подмигнул. Взяли черный мешок, в котором заряжали пленку, засунули в него коробку с шоколадками: 100 штук. Мешок положили в кинооператорский чемодан, сверху камеру. На проходной черношинельный вахтер бросил беглый взгляд в микроавтобус и разрешительно махнул рукой. Поехали. Чесалин вытащил мешок, вскрыл коробку и поделил шоколадки на пятерых, включая шофера.

С этими шоколадками Вадим зашел в студию «Б», где у телевизионной огромной камеры стоял Слава. Когда к нему подошел Вадим, Слава снял наушники, сказал:

— Мы тут малость в парке культуры, — пауза, — и горького отдыха… Будешь? — От него довольно сильно пахло вином.

— Что? — спросил Вадим, протягивая Славе шоколадку в обертке.

— О, закусон! — воскликнул Слава и подозвал другого оператора, от которого тоже веяло спиртным.

Слава разломил шоколадку и половину протянул коллеге.

— Что тут у вас? — спросил Вадим, кивая на декорации.

— Съемка с монитора, балет, — сказал Слава.

Вадим взялся за рога телекамеры, посмотрел в экран.

— Идиотская работа, — сказал он. — Каждый сможет. Это же телевизор! Смотри, резкость подкручивай, панорамируй…

Слава обидчиво вытянул губы.

— Идиотская работа у тебя, — сказал он грубовато. — У осветителя. Плебейская работа! А у нас, — обвел широким жестом руки студию Слава, — творческая!

— В таком случае, — не сдавался Вадим, — у каждого, кто сидит перед экраном, — работа творческая!

— Будешь? — не обращая внимания на язвительность Вадима, повторил вопрос Слава.

— Что? — непонятливо пожал плечами Вадим.

Слава извлек из заднего кармана брюк плоскую коньячную бутылку и с улыбкой посмотрел на Вадима.

— С какой радости? — простовато сказал Вадим, усмехаясь.

— Просто так, — сказал Слава, поправляя узел галстука.

— Нет, — сказал Вадим, оглядывая отутюженного, модного Славу, и спросил: — Ты сегодня когда освободишься?

В студии было душновато от горячих софитов и пахло краской и столярным клеем от декораций.

— Сегодня до упора, часов до двух ночи.

— Ну, ладно, поеду домой, — сказал Вадим и добавил: — Сегодня был на «Красном Октябре» с прекрасным оператором…

— С кем? — Слава опустил глаза на свои импортные туфли.

— С Мариной…

— О, Мариночка! — сказал Слава и, поднеся щепоть к губам, звучно чмокнул. Белой жилкой мелькнул пробор.

Вадим почувствовал досаду на Славу, страх и удовольствие оттого, что ему можно сейчас поехать к Ольге Игоревне. Лицо Вадима в этот момент покраснело густым малиновым румянцем. Слава дружелюбно хлопнул по плечу Вадима, мельком взглянул на окна аппаратной, хлебнул из горлышка коньяку, кашлянул и с видом облеченного властью человека надел наушники и взялся за ручки телекамеры.

Уже смеркалось, когда Вадим свернул в подворотню и пошел вдоль щербатой кирпичной стены, поскрипывая снегом.

Окно светилось.

Вадим увидел лицо и плечи Ольги Игоревны, сидевшей глубоко, немного сгорбившись в знакомом кресле. По этой позе и по легким движениям тела, по опущенной низко голове заметно было, что она занята рукоделием. Вот она внезапно выпрямилась, подняла голову и глубоко вздохнула, затем неожиданно быстро, с тревожным выражением повернула лицо к окну.

Золотые волосы Ольги Игоревны падали крупными локонами на плечи, ясные, чуть-чуть влажные голубые глаза смотрели доверчиво и кротко. Цвет этого красивого, правильного лица поражал Вадима своим ровным, нежным тоном, совсем юным.

— Любовь к вам, Ольга Игоревна, — какая бездна тайны, какое наслаждение и какое сладкое, острое страдание! — вдруг сказал восторженно Вадим.

Он рассеянно и неловко улыбался, но тотчас же хмурился и бледнел, пугаясь нелепости и прямизны своих слов.

— Да, да… это так… Ну, хорошо…

Вадим смотрел на нее сияющими влюбленными глазами, не выпуская из своей руки ее руку.

— Вадик, — сказала Ольга Игоревна шепотом, — нет, правда, не забывай меня. У меня теперь единственный человек, с кем я, как с родным, — это ты. Слышишь?

Вадим испытывал странное состояние, похожее на сон, на сладкое опьянение каким-то чудесным, не существовавшим на земле напитком.

Вдруг Ольга Игоревна спросила тихим, вздрагивающим голосом:

— Вадик, хорошо тебе?

Он нашел губами ее руку, затем взволнованно проговорил:

— Вы необыкновенная, прекрасная. В вас какая-то загадка, я не понимаю, какая… Но… Все это мне кажется противозаконным, я боюсь и вместе с тем совершаю…

Она засмеялась, и этот низкий, ласкающий смех отозвался в груди Вадима радостной дрожью.

— Милый Вадик! Милый, добрый, трусливый, милый Вадик! Я ведь тебе сказала, что это тайна наша. Мне должно быть страшнее, я многое повидала в жизни… Не думай ни о чем, Вадик. Знаешь, отчего я такая смелая с тобой? Нет? Не знаешь? Я же в тебя влюблена!

Вадим вздрагивал, гладя ее волосы.

— Ольга Игоревна… Ольга… Оленька! — произнес он благодарно. Ему хотелось сказать ей еще что-нибудь необыкновенно приятное, искреннее, красивое, такое же красивое, как она сама. И он сказал страстно: — О, милая!

— Подожди… Слушай меня. Это самое важное. Я тебя сегодня видела во сне. Это было удивительно. Где-то играла музыка, и мы с тобой танцевали…

Чем дольше Ольга Игоревна говорила, тем сильнее становилась грусть Вадима. Ему почему-то было жаль и себя, и Славу, и Ольгу Игоревну. Вадим ясно видел ее глаза, которые стали огромными, голубыми-голубыми и то суживались, то расширялись, и от этого причудливо менялось в свете настольной лампы все ее знакомо-незнакомое лицо. Была ли у Вадима зависть к ее зрелой красоте, или он жалел, что эта необыкновенная женщина досталась ему на краткое мгновение, случайно, и никогда не будет всегда с ним, или он смутно чувствовал, что ее красота только ему кажется таковой, а другие люди, быть может, вовсе и не считают это красотой, но грусть Вадима была тем особенным чувством, которое возбуждается в человеке именно созерцанием настоящей красоты. Он это знал наверняка. И чтобы очнуться от этой грусти, он сделал над собой усилие и сказал:

— Теперь я немного понимаю Печорина…

— А кто это? — невинно спросила Ольга Игоревна.

— Такой же молодой человек, как и я. Он тоже любил женщин, которые много старше его…

— Ах! — воскликнула Ольга Игоревна. Она стала гладить и перебирать его волосы. — Вадик, славный мой. Я чувствую себя молодой… твой возраст… ты такой… Я верю песне: любви все возрасты покорны…

Он перебил ее с ласковой и грустной улыбкой:

— А я Пушкину: «Любви все возрасты покорны; но юным, девственным сердцам ее порывы благотворны, как бури вешние полям…» И эта буря — во мне…

— В этом вся твоя прелесть…

Они замолчали. Ольга Игоревна обвила руками его шею и прижалась губами к его губам, и со сжатыми зубами, со стоном страсти прильнула к нему всем телом, от ног до груди.

Когда Вадим пришел в себя и почувствовал смущение, она потянулась и лениво сказала:

— И бури вешние проходят, — и встала, белая, прямая.

Вадим закрыл глаза, слышал шаги ее босых ног и никак не мог до конца поверить в то, что происходит между ними. Это какая-то новая форма существования материи, раздувающая чувства, подобно огненным мехам.

— Ах, мне так хорошо с тобой, любовь моя! — сказала Ольга Игоревна, присаживаясь на край кровати.

Вадим, еще, казалось, минуту назад охваченный смущением, вновь почувствовал прилив неконтролируемой страсти. От Ольги Игоревны струился нежный запах духов. Вадим протянул к ней руку, ища ее руки.

— Ольга Игоревна! — произнес он просительно. — Милая!

— Милый…

Вадим был в другом мире.

Тот, знакомый, вещный мир был где-то далеко, за границами видимого и осязаемого, словно его, настоящего мира, совсем не было. Вадим точно вступил в странный, обольстительный, одновременно живой и призрачный мир запретов, таинств любви. Да, нереальными были и эта комнатка за перегородкой, и свет настольной лампы под голубым абажуром, и странная, милая женщина в шелковом халате, сидевшая рядом, так близко от него.

Вадим потянулся к ней. Ему казалось, что от лица Ольги Игоревны идет бледное сияние.

— Я люблю вас! — прошептал он тихо.

— Милый… милый… милый, — сказала она и оперлась о подушку локтем.

Вадим стал целовать ее халат, отыскал ее руку и приник лицом к теплой, душистой ладони, и в то же время он говорил, задыхаясь, срывающимся голосом:

— Оленька… Я люблю вас… Я люблю…

Он жадными, пересохшими губами искал ее рта, но она уклонялась от него, тихо качала головой и повторяла медленным шепотом:

— Милый… милый… милый… Что же мы с тобой делаем… Зачем все это… Почему я не могу справиться с собой… Почему? Милый… милый… милый… Я помолодела с тобой… Ты для меня как та буря, но что-то в ней есть осеннее…

— Ольга Игоревна… Какое счастье! Я люблю вас… — твердил Вадим в каком-то блаженном бреду.

Ольга Игоревна молчала.

Вадим поднял голову. И опять все ему показалось в этот миг нереальным, вымышленным. Чтобы убедить себя в реальности происходящего, он прикоснулся дрожащими пальцами к ее щеке.

— Воображаю, что будет, если кто-нибудь узнает, — наконец сказала Ольга Игоревна, плотнее запахивая халат.

— Милая…

На ночном столике глухо стучал будильник.

У Вадима билось сердце.

— Милый, — сказала она.

С туманной головой, с шумом в ушах Вадим вдруг крепко прижался к ней.

— Вадик… — услышал он ее слабый, протяжный и несколько ленивый голос.

Вадим видел ее золотистые волосы, видел ее голубые глаза, видел чистый открытый лоб, дрожал и наслаждался до горечи, до постижения неизведанных глубин своей души.

— Вадик, зачем ты такой… Я не хочу скрывать… меня влечет к тебе, ты мне мил всем: своей неловкостью, своей наивностью, своей нежностью…

Обжигающее прикосновение ее губ обострило пронзительное чувство нереальности.

Глухо стучал будильник.

— Я уже не думаю ни о чем, — сказала она.

— Милая…

Вдруг постучали в дверь. Ольга Игоревна испуганно вскочила, одернула халат и, приложив палец к губам, пошла открывать. Вадим услышал голос соседа Коли:

— Игоревна, у тебя соли не найдется?

— У, черт, не дает отдохнуть! — возмутилась Ольга Игоревна и полезла в сервант за солью.

Когда она вернулась, Вадим застегивал пуговицы на рубашке. Ольга Игоревна села на стул у ночного столика и смотрела на Вадима с улыбкой и грустью. Затем она взяла губную помаду и стала подкрашивать губы.

— Милый…

Она встала, взглянула на окно, подошла и плотнее задернула занавески.

Вадим сделал шаг к ней, обхватил сзади и поцеловал плечо через шелковистую ткань. Ольга Игоревна вздрогнула и, не поворачиваясь, прильнула всем телом к Вадиму.

Слышно было, как тикал будильник.

Они стояли некоторое время молча, затем Ольга Игоревна освободилась из его объятий и сказала твердо:

— Довольно… Скоро Слава придет.

Вадим в этот момент подумал о Славе с ненавистью. А Ольга Игоревна мрачновато добавила:

— Какая же я дура!

На глазах ее показались слезы.

Судя по заявке, в которой значился Вадим, Марина обратила на него внимание. Однако Чистопрудов, недовольно хмыкнув, Вадима из заявки вычеркнул и вписал его в ту, где требовались «десятки».

Вадим огорченно сказал:

— Вы не должны так поступать, поскольку оператор сам просит. Я же не нанялся таскать эти бочки по заводам, где снимают сплошную липу!

В маленькое окно с антресолей виден был двор, большой корпус студий, где в тепле работал Слава, видны были ворота, наклонный люк в подвал.

Чистопрудов принял позу, какая подобает начальнику, и громко высморкался в синий клетчатый платок.

— Ну, этто… мы поглядим! Липу! Сопли утри сначалова, хм. Поедешь туды, куды пошлють! — сказал он.

Вадим с неприязнью посмотрел на этого плохо владеющего родным русским языком человека, надулся и нахмурился.

— Вы говорите со мной почтительно и не тыкайте! — сказал Вадим.

— А, чтоб тебя… — проворчал Чистопрудов, поднимаясь и задевая головой в мерлушковой шапке низко свисающую лампу. — Иди, пацан, «десятки» грузить.

Вадим помялся и несмело пошел вниз по лестнице. В это время со двора послышалось урчание грузовика.

Черные прожектора, размером с «диги», но чуть полегче, выносили вдвоем с Бычком, который все время почему-то подмигивал Вадиму. Когда садились в автобус, Бычок спросил:

— Будешь?

Вадим отрицательно покачал головой, а Бычок, отпив из горла рыжего портвейна, передал бутылку по кругу. Бригадир Кусков, коренастый, маленький, с красным грубым лицом, перед тем как выпить, протер горлышко полой желтого армейского бушлата. Выпив, сказал:

— Ну, значит, вот… Теперь мы на месяц, значит, того… Вместе… Надо сброситься, — и снял с головы шапку, в которую кинул скомканную трешку.

В автобусе поднялся веселый гул, осветители оживленно копались в карманах, выгребая рубли и мелочь, у кого сколько было. Чтобы не выглядеть белой вороной, Вадим швырнул в шапку свой обеденный рубль. По просьбе Кускова шофер тормознул у гастронома. Набрали портвейна и поехали на площадь Журавлева в Телетеатр.

Пока ехали, Кусков говорил хрипловатым, простуженным голосом:

— Вчерась, наконец-то, развелси. Эх, братва, мой вам совет: не женитесь вы на стервах. Всю кровь выпила, сволочь! От тебе, гундосит, вином каждый день пахнет! Фифа какая! У самовой отец не просыхает, самогонку варит, а мене все брешет, чтоб я энтим… приличным был! Как приду домой, так скандал! А я что, не мужик, что ли? Рази мне выпить нельзя? Да без вина на Руси ни одно дело не делаетси! Открывай, Бычок!

Бычок быстро распорядился и пустил бутылку по кругу. Когда очередь дошла до Вадима, он широким жестом взболтнул жидкость в бутылке и, перевернув, приставил к плотно сжатым губам. Лишь по губам чуть-чуть потекло. Передал бутылку следующему.

Чтобы не таскать «десятки» с грузовика, Вадим ухватился за толстый и тяжелый магистральный кабель, который был в автобусе, выволок его на снег и спросил у Кускова, где будет подключение. Бросив концы кабеля у энергетического щита с тыла Телетеатра, Вадим потащил другой конец через черный ход, через сцену в зал, где уже другие осветители устанавливали на треножники штативов огромные черные прожектора с рифлеными стеклами, защищенными металлическими сетками.

Кусков, от которого сильно пахло портвейном, ходил по залу среди кресел партера с видом метрдотеля дорогого ресторана, чему способствовал лоснящийся от старости черный пиджак и белая сорочка с черным галстуком.

Вадим подтащил конец кабеля к большой распределительной коробке, нагнулся, перевернул коробку и накинул крючки клемм на стержни болтов, привернув клеммы накрепко ушастыми гайками. Затем сходил с Кусковым и электриком Телетеатра к щиту, который на минуту обесточили, подсоединили кабель клеммами к специальным зажимам, и врубили нагрузку.

Разбросали шнуры к софитам, подсоединили, после чего сам Кусков воткнул рубильник на коробке, а вслед за тем — и на каждом приборе. Зал и сцена ярко осветились.

Кусков скрестил руки над головой и крикнул:

— На сегодня хорош! Все свободны… Завтрева к шести вечера прямо сюды…

Вадим радостно взглянул на свои черные от кабеля ладони. Пока мыл руки в туалете, думал об Ольге Игоревне, дома ли она сейчас или на работе, думал и о Славе — где он? Жаль, что нет у них дома телефона. От администратора Телетеатра позвонил на студию, оказалось, что Слава сегодня выходной.

Вадим несколько огорчился.

Слава, выбритый, наодеколоненный, гладил брюки. В кресле дремал лохматый кот Васька. Ольга Игоревна еще не пришла с работы.

— А, старичок! — сказал приветливо Слава, когда Вадим вошел в комнату.

Дверь в квартиру ему открыла полная соседка.

— Только что в Телетеатр аппаратуру забросили, — сказал Вадим, чтобы что-то сказать. Разумеется, откровенничать о тайне тайн с кем-либо он не собирался, но чувствовал внутреннее напряжение: не догадывается ли Слава о чем-нибудь.

— Там клево работать, — сказал Слава. — Я однажды там пару месяцев кантовался. И палец о палец не ударил. Тяжело лишь в день приезда и в день отъезда… Вы с «десятками»?

Судя по спокойному тону, Слава, конечно, ни о чем не догадывался.

— Да. Восемь «десяток». Две на сцене по краям. Остальные в зале… Какую-нибудь муру будут снимать…

Слава усмехнулся и с долей некоторой надменности сказал:

— Это я свет заказывал. Да, старичок. Будем там работать. Съемка с монитора.

— А ты куда гладишься?

— А ты разве не знаешь, что у Жеки сегодня день рождения?

— Забыл.

— С тебя пузырь. Жека так распорядился. Сказал, увидишь Вадика, скажи, чтобы тащил пузырь.

— Ладно, — вздохнул Вадим и возбужденным взглядом посмотрел за перегородку.

Слава поставил утюг на подставку и громко сказал:

— Слушай, старичок! Я с матыгой лицевой счет разделил!

При слове «матыга» Вадим порозовел, но промолчал. Уж очень оскорбительным ему это слово показалось, но он не собирался воспитывать Славу.

— Отец потребовал, — продолжил Слава, надевая брюки. — К лету обещал квартиру… Но, — Слава грустно помолчал, — с женой. Говорит, что на одного меня провести через исполком не может. Там, говорит, очередь до второго пришествия. Женись, говорит, срочно. А где я сейчас жену найду, кругом одни б…! Что ты на это скажешь? — спросил он.

В это время кот принялся мусолить языком переднюю лапу и тереть ей за ухом.

Вадим задумчиво смотрел на кота.

— В этом вопросе, — сказал Вадим, — мне кажется, нельзя ни с кем советоваться. Это такое дело… загадочное, тайное, — он представил Ольгу Игоревну и покраснел, — что я не берусь тебе что-либо советовать…

— Это ты прав, старичок, — сразу же согласился Слава. — Дело щепетильное. Ты же должен понять меня, что я хочу по-настоящему жениться. Ну чтобы она меня любила и ухаживала, чтобы я ее любил, чтобы, как говорится, характерами сошлись.

— А с мамой ты не советовался? — спросил Вадим и на слове «мама» опять порозовел.

Но Слава не смотрел на него.

— Советовался. Обещала в субботу кого-то привести. Ты приходи обязательно. Хоть со стороны посмотришь. Но… До лета надо во что бы то ни стало жениться. Отец уже на двоих записал там меня. Понимаешь?

Вадим сел в кресло, взял кота на руки и, поглаживая его, со вздохом сказал:

— Раньше были свахи, все выведают, все обстряпают. А теперь, как волки в лесу, люди. Найти свое… единственное… по любви… практически невозможно. Вдруг да твоей единственной еще пятнадцать лет или, наоборот, сорок?

Вадим опять покраснел.

— Гм!.. Вопросец! — сказал Слава и воскликнул: — Да я бы взял лучше деревенскую или из какого-нибудь городка. Но где эта деревня и где этот городок, где «батончик» мой живет?

Вадим сменил тему:

— А кто будет у Жеки?

— Кто? Он, я, ты и три чувихи!

— Не новогодние?

— Нет. Женина баба и две ее подружки… Да какая разница, с кем спать! Это тебе не женитьба.

Вадим сбегал домой. Мама сидела у себя в кабинете и готовилась к лекции.

Сегодня у нее были занятия с вечерниками. Мама была доцентом кафедры философии и научного коммунизма. Отчим еще не пришел с работы.

— Мам, у Жени день рождения, — сказал Вадим, целуя маму в щеку. — С-ссуди, сколько можешь, на подарок. — Свистнули лишние «с».

Мама пошевелила челку, взглянула на сына с улыбкой.

— Возьми сколько тебе нужно в моей сумочке.

Водка продавалась и в рыбном, и в мясном, и даже в бакалейном отделах; ее продавцы охотно отпускали без очереди как штучный товар. Вадим купил бутылку «столичной» за 3 р. 12 к.

На столе была красная рыба, икра, сухая колбаса, лаково поблескивающие маслины, салат с зеленым луком. Остро пахло сельдереем и петрушкой, пучки которых живописно лежали на плоском большом блюдце с рулетом из фаршированной щуки…

Черноволосый, похожий на цыгана Женя заиграл на гитаре и низким голосом запел:

Слава выпил и включил магнитофон «Астру», на котором скрипели, задевая друг друга, кассеты. Из магнитофона неслось:

Слава взял Вадима за пуговицу пиджака, шепнул:

— Ты тут только про женитьбу не бухни, а то не отвяжешься!

— Я вообще не имею привычки вести разговоры на подобные темы, — сказал Вадим.

Перемотали кассеты, поставили Битлов. Женя пригласил свою тощую девицу танцевать. По всему было видно, что эта некрасивая девушка нравилась Жене. Слава, поправив галстук, подлетел к более или менее смазливой подружке, а Вадим протянул руку невысокой скуластой девушке восточного типа.

Почему-то от нее пахло постным маслом. Она стеснительно поднимала свои черные глаза на Вадима и бледнела.

— Вы не помните, кто писал о Печорине? — спросил Вадим.

— Девушка наморщила лоб.

— Наверно, Пушкин.

Вадим вздохнул и больше девушку ни о чем не спрашивал.

В это время Женя поднял над головой руку с зажатой в ней бочечкой, вроде батарейки для карманного фонарика, с хвостиком проволочным, в изоляции, как показалось Вадиму.

Женя вскричал:

— В честь моего дня рождения сейчас салют будет!

Слава небрежно сунул руки в карманы своих отутюженных сталистого цвета брюк, кивнул на поднятую руку и спросил:

— Что это, старичок?

— Сигнальная шашка! — выпалил Женя, сверкая глазами, и побежал на улицу.

Вадим со Славой не спеша пошли следом. Остановились поодаль. Вышла тощая девица Жени. Тоже встала в сторонке. Женя чиркнул спичкой, поднес к короткому проволочному хвостику огонь. Проволочка вспыхнула ярко-голубым светом и, шипя, стала отбрасывать искры в стороны, как электрод у электросварщика.

— Бросай! — крикнул Слава.

— Погоди, — не понятно почему медлил Женя, жадно следя за шипящим огоньком.

Наконец он взмахнул рукой, и на взмахе раздался взрыв, сопровождавшийся яркой вспышкой, как от блица фотоаппарата. Запахло сгоревшим порохом и еще чем-то приторносладким.

Женя выронил дымящуюся шашку и обхватил лицо руками.

Вадим подбежал к нему, обнял и быстро повел домой. Все были очень напуганы. При свете в комнате рассмотрели фиолетово-бордовый отек под правым глазом. И правая рука Жени была такого же цвета и волдырилась.

— Главное — глаз цел! — говорил подавленно Женя, рассматривая себя в зеркало.

— Дурак же ты, Женька! — обидчиво сказала ему его девушка. И принялась делать ему примочки.

Вадим собрался уходить, одевался.

— Посидим еще! — попросил Слава, судя по бледности лица, тоже сильно испуганный.

— Да ну вас к черту! — зло сказал Вадим. — Какая-то бестолочь. Зачем-то собираемся, пьем, едим… И эти, — кивнул он, — девицы… Чего мы хотим? Ни одного умного разговора для прочистки интеллекта. Какая-то тупость. А время уходит, уходит. И ты, Слава, не знаешь, чем себя занять. А ведь, сознайся, ничего из Достоевского не читал!

— Зачем мне твой Достоевский! — огрызнулся Слава, наливая в зеленоватый тяжелый бокал водки. — Что ты, как ребенок, с книжечками все своими!

— Ох-ох, грамотей выискался! — бросила Вадиму восточного типа девушка, с которой он до этого танцевал.

Слава медленно выцедил водку из бокала, взял руками пучок петрушки и поднес этот сочно-зеленый букетик к носу. Понюхав, он запихал весь пучок в рот и стал смачно жевать.

Женя лежал на диване и тихо постанывал.

— Меня еще про Печорина расспрашивал! — не угомонялась девушка восточного типа. — Не могу терпеть этих грамотеев! Как чуть что — начинают познания качать…

Вадим смерил ее с ног до головы насмешливым взглядом и с подчеркнутым хладнокровием сказал:

— В ваши годы, уважаемая, стыдно не знать, что Печорина написал не Пушкин, а Лермонтов. И называется все это про Печорина «Герой нашего времени», а также «Княгиня Литовская»…

Девушка восточного типа вспыхнула, сжала кулачки и крикнула, не известно к кому обращаясь:

— Я же говорила, я же говорила! Смотрите, он же издевается над нами своими познаниями! Смотрите, это же гаденыш, которых голыми руками давить нужно! Он же над нами издевается! Он нас ни в грош не ставит! — она резко отвернулась, отошла и села на стул.

Слава, подумав, налил себе еще, затем сказал снисходительно и чуть заплетающимся языком:

— Старичок, будь вежлив с девушками. Ну, что ты хочешь от этих матрешек. У них же в голове мякина, а ты им о Лермонтове, Пушкине!

Смазливая подружка Славы, сидевшая до этого молча в углу, встала и, покраснев, воскликнула:

— Это у тебя, дурак, мякина! — и грозно пошла на Славу.

— Трудно прощаться, но еще трудней прощать, — сказал неопределенно Слава и на всякий случай обошел стол и остановился с другой стороны.

— Да хватит вам трепаться! — стонущим голосом сказал Женя.

— Дайте отдохнуть!

Возникла неловкая пауза. Слава выпил еще раз, затем быстро оделся. Вадим поехал домой: пару остановок на троллейбусе. Слава пошел провожать девушек.

Придя домой, Вадим сразу же лег в постель, подбил выше подушку под головой, и в свете бра стал читать Достоевского. Вадим любил читать на ночь, лежа в постели. На грани сна и яви возникал через книжные строчки другой — представляемый мир, который, быть может, сильнее действует на человека, выкрадывает этого человека из реальности, крадет его жизнь, и чем больше человек читает, тем, по всей видимости, он меньше умеет и хочет жить сам.

Вошел отчим, высокий, привлекательный мужчина с серебристыми висками, спросил:

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет.

— Что читаем?

Вадим молча показал серую обложку.

— Угу. Понятно, — сказал отчим и вышел.

Вадим с нетерпением впился глазами в черные строчки: «…в то морозное и сиверкое ноябрьское утро мальчик Коля Красот-кин сидел дома. Было воскресенье, и классов не было. Но пробило уже одиннадцать часов, а ему непременно надо было идти со двора „по одному весьма важному делу“, а между тем он во всем доме оставался один и решительно как хранитель его, потому что так случилось, что все его старшие обитатели, по некоторому экстренному и оригинальному обстоятельству, отлучились со двора…»

Вернулась из института мама, вошла, спросила:

— Ты картошку почему не купил?

Вадим вздохнул, переключаясь из одного мира в другой, и недовольно посмотрел на девическую челку мамы.

— Мам, очень важно в жизни молодиться? — не отвечая на вопрос, задал свой.

— Что ты имеешь в виду?

Вадим улыбнулся, помолчал, затем сказал:

— Ну, то, что сознание все-таки, на мой взгляд, первично. В том понимании, что оно постоянно поправляет материю. Тебе хотелось бы всегда выглядеть моложе своих лет?

Мама провела пальцами с длинными наманикюренными ногтями по челке, сказала:

— Как ты всегда сложно говоришь! Вернее, отговариваешься. Лентяй ты, Вадька! — и другим тоном добавила, более жестко: — Завтра же купи картошки! Деньги на телевизоре оставлю! — и вышла, хлопнув дверью. Должно быть, обиделась за челку.

Вадим бежал глазами по строчкам, а сам думал о том, что книги и жизнь — несоизмеримые величины. Из-за книг он с недоверием относился к реальной жизни. И в последнее время так заразился этим недоверием, что начинал видеть одну лишь материальную, вульгарную сторону всего.

Блажен, кто забывается в книгах!

И Вадим забывался только в книгах. Он с некоторой долей страха чувствовал, что книги дают ему гораздо больше, чем люди. Для него воспоминание о людях всегда бледнело перед воспоминанием о книге.

Нейтральные строчки позволяли вести свою мысль, но вдруг эта своя мысль заглушалась: строчки исчезали и вставал тот застрочечный, забуквенный мир, облекался в плоть и кровь, напитывался запахами, наполнялся звуками, раскрашивался красками, становилось, короче, предметным то, что не было таковым.

В данном случае такими строчками стали: «…в эту же самую ночь, с субботы на воскресенье, Катерина, единственная служанка докторши, вдруг и совсем неожиданно для своей барыни объявила ей, что намерена родить к утру ребеночка…»

И он увидел лицо Катерины, точь-в-точь похожее на лицо Ольги Игоревны, увидел красного кричащего ребеночка, с еще не перевязанной пуповиной, ребеночка со взрослым лицом Славы.

— Вы, Ольга Игоревна, так хорошо обо мне говорите… Как будто я и вправду все могу делать, — сказала Нина, которую пригласила Ольга Игоревна для знакомства со Славой. Нина залилась румянцем и принялась теребить тесьму скатерти, опустив глаза.

Вадим смотрел на ее чистенькую, худощавую фигурку, большой лоб и длинную косу, так не вязавшуюся с представлением о современной девушке, вслушивался в ее речь, и ему казалось, что она как раз подойдет для Славы этой своей наивностью и недалекостью. Рот у Нины был большой, и губы не закрывали зубов, что выглядело очень смешно, и она напоминала кролика.

Слава с Вадимом выходили несколько раз в коридор курить, и Слава, волнуясь и стряхивая пепел прямо себе под ноги, спрашивал с заметной дрожью в голосе:

— Ну, что скажешь, старичок? А?

— По-моему, для жены — в самый раз, — говорил Вадим, взвешивая в уме все «за» и «против». — Какая у нее прекрасная коса! Это же говорит о ее чистоте! — Вадим тут же хотел сказать о своем завтрашнем дне рождения, на который он собирался пригласить и Славу, и — главным образом — Ольгу Игоревну…

— Но зубы! — болезненным тоном перебил Слава. — Рот, как у крокодила! Безобразный ртище! Как представлю, что с ней придется целоваться, дрожь в коленках начинается…

Возвращались в комнату, чтобы еще и еще раз всмотреться в Нину и вслушаться в ее голос.

Откровенно говоря, Вадиму с первого же взгляда эта девушка не понравилась. Она поразила его своим каким-то утомленным, крайне болезненным видом. Несомненно, она была молода, неплохо сложена, с почти что правильным (если бы не огромный рот!) лицом, но, в сравнении с Ольгой Игоревной, казалась угловатой, вялой и попросту глупенькой.

Сватовство она воспринимала очень серьезно, и так же серьезно говорила, как будто Слава уже согласился на ней жениться:

— Я не люблю, когда мужчины выпивают. У меня сразу это кончится. По хозяйству будем работать вместе. Нужно мужу ходить в магазины, мыть пол, чистить картошку…

По-видимому, главным в женитьбе она считала плановость и хотела это подчеркнуть. Она говорила:

— Детей необходимо заводить сразу, не откладывая. Я бы хотела иметь троих…

Ольга Игоревна слушала ее, затем сказала:

— Ты, милочка, уж очень прямодушна. Хотя в чем-то я тебя и поддерживаю. Все эти рассуждения, что мужчин нужно держать, или держать нужно женщин, я не разделяю. Нужно просто любить друг друга. Да, любить! — улыбнулась Ольга Игоревна и мельком взглянула на Вадима, который тут же покраснел.

Нина по-прежнему теребила тесьму скатерти и гнула свое:

— Ох, Ольга Игоревна, слышали мы про эту любовь. Одно расстройство. Ну, что такое любовь? Сгорит и дыма не останется, а жить нужно. И жизнь очень длинная…

По всему было видно, что Нина рассуждает с чужого голоса. Так рассуждают старухи и незамужние женщины в годах. Движения Нины, ее суховатая или, точнее, нарочитая улыбка, ее слова носили в себе что-то вымученное, холодное. Хотя, если честно, то по всем пунктам она была права: нужно друг друга уважать, деньги отдавать жене, не пропивать их, вести домашнее хозяйство, воспитывать детей… Но беда в том, что это были не мысли живой души, девушки, а банальности, штампы, лозунги, от которых хотелось бежать и делать все наоборот: изменять жене, не просто жене, а именно такой жене, пропивать подчистую получку, плевать на кухонную философию, и вообще уйти из дворца надуманной порядочности и валяться свиньей под забором.

Обо всем этом думал Вадим, с удовольствием рассматривая Нину, еще и еще раз убеждаясь в том, что она поет с чужого голоса. И чтобы проверить свою догадку, Вадим спросил:

— Нина, вы слышали что-нибудь о непротивлении злу?

Так же рассудительно Нина сказала, как на экзамене:

— Да, слышала. Это учение Толстого. Оно ошибочно, потому что если не противиться злу, то оно сокрушит все и мы окажемся в каменном веке.

— А кто такой Печорин? — заинтересовавшись, спросил Вадим и заметил, что Ольга Игоревна встрепенулась и едва заметно побледнела, вероятно, вспоминая, что Печорин — такой же молодой человек, который любил женщин среднего возраста.

Задав вопрос, Вадим ожидал услышать стандартное: лишний человек. Но не услышал, потому что Нина покраснела и сказала:

— Печорин очень хороший человек, потому что ему скучно и он не нашел еще себе жену, чтобы она его образумила. Как только Печорин женится, так и успокоится. Он умный мужчина. Но он не знает, что делать со своим умом. Еще дороги своей не нашел. И цели у него нет.

Пока она говорила, Слава бледнел, потел, вздыхал и незаметно подливал себе сухого красного вина.

Вадиму же стало очевидно, что Нина — тяжелый человек, что всю жизнь она будет говорить штампами, вставать в позу, отчитывать мужа, качать права и так далее. Вадим махнул рукой на эту Нину и принялся разговаривать со Славой и с Ольгой Игоревной.

Но и с ними у него разговор не клеился, потому что Вадиму хотелось говорить о людях, томимых духовною жаждою, а Славе с Ольгой Игоревной — о тряпках.

К примеру, Ольга Игоревна сказала:

— Я тебе такое французское платье, Ниночка, достану…

— А мне еще пару батничков, — вставил Слава.

Наконец, когда прошло часа два, но еще не стемнело, Нина сказала:

— Мне пора!

Она это сказала таким тоном, как будто с нею кто-то собирался спорить. А Вадим видел в этот момент не лицо, а одни зубы, как в сюре у Дали.

— Слава, проводи девушку до метро, — сказала Ольга Игоревна, вставая из-за стола.

Вадим тоже поднялся, сказал:

— Я тоже пойду…

— Отчего же, Вадик! — сказала Ольга Игоревна. — Посиди.

Слава понял эту остановку как желание матери обсудить кандидатуру Нины на должность жены. Слава подмигнул Вадику, давая понять, что он скоро вернется и тоже примет участие в обсуждении.

Глядя на него, Ольга Игоревна спросила:

— Слава, ты не купишь сахару на обратном пути? А то у нас кончился… Да и хлеба прихвати. Только не бери бородинский, я не люблю.

Как только дверь за ушедшими закрылась, Ольга Игоревна вспыхнула и обняла Вадима.

— Какой ты молодец, что пришел, — сказала она. — Эта девчонка — то, что надо. Это она для начала такая. Но жена будет верная, обтешется. Славику другой и нельзя. Иначе он распустится…

Вадим молчал, вздрагивал, не слушал и гладил Ольгу Игоревну по спине. Затем взял ее руку в свои обе и медленно поднес к губам.

Они прошли на ее половину. Ольга Игоревна поспешно задернула занавески…

Потом она сказала:

— Милый… милый… милый!

И лицо ее при этом выражало блаженство.

К приходу Славы они сидели за столом и пили чай.

— Ну, что скажете? — спросил Слава, раздеваясь и рассматривая свой пробор в зеркале.

Ольга Игоревна так ушла в Вадима, что ни разу не взглянула на своего сына.

Вадим сказал:

— Я остаюсь при прежнем мнении: по-моему, это то, что нужно тебе. Все ее прописные истины в один момент улетучатся, как только вы соединитесь.

Слава громко засмеялся и, глядя на стол, спросил:

— По рюмочке еще пропустим?

— С удовольствием! — воскликнула Ольга Игоревна, отрывая наконец-то взгляд от Вадима и переводя его на сына.

Слава осмотрел запонки на манжетах белой сорочки, поправил фирменный (голландский!) галстук — сталисто-серый с золотой искоркой — и сел за стол.

Выпив, Слава промокнул крахмальным платком губы и вдруг вскричал:

— Глядеть противно было на эту невесту! А вы мне — подойдет! Фашистка какая-то… То нельзя, это нельзя, будешь делать так… Сама бы на себя взглянула в зеркало — кролик! Ни кожи, ни рожи!

— Слава! — одернула его мать.

— Да ладно, мам! Не тебе же с ней жить, а мне… Хоть бы, как говорится, чувство вызывала. А то, как вобла, как фанера… У нее грудь-то плоская!

— Слава!

— Ну что, Слава? Я двадцать два года Слава! — с чувством закончил Слава и добавил: — Сам себе найду!

Ольга Игоревна смущенно пожала плечами. Вадим, чтобы разрядить обстановку, сказал:

— Завтра мой день рождения. Слава, Ольга Игоревна, приходите, пожалуйста. Я приглашаю.

— Ты с Жекой вместе почти что, — сказал Слава.

Подумав, он выпил еще одну рюмку, а Ольга Игоревна протянула ему на вилке дольку апельсина.

День рождения Вадима начался с того, что отчим подарил ему пыжиковую шапку, с искрящимся нежным мехом, пушистую, как Славин кот Васька, когда свертывался клубком и дремал в кресле, высохнув после мытья.

На кухне приятно пахло горячим печеньем, которое делала мама. Вкусное печенье, рассыпчатое, с застывшими капельками густого малинового джема.

— Слава, дай наш подарок! — воскликнула Ольга Игоревна, после того, как выпила вторую рюмку водки.

Слава развернул бумагу и торжественно поставил на стол бронзовую статуэтку Чернышевского, которого Вадим сразу узнал.

— Хотели купить Лермонтова, — сказал Слава, — но не нашли. В ГУМе одни Ленины чугунные и вот эти бронзовые Чернышевские.

Мама Вадика пожала плечами и сказала:

— Помнишь, Ольга, в седьмом классе родительское собрание?

— Что-то, Вера, припоминаю…

— Тогда еще классная… Отчим громко воскликнул:

— А не сыграешь ли нам вальсочек, Вадим?!

Вадим поднялся и подошел к черному, старому пианино. Он взял несколько аккордов, затем заиграл какой-то вальс Штрауса. Отчим тут же пригласил на танец Ольгу Игоревну. А Слава протянул руку маме Вадима. Отчим был в своем полковничьем мундире с двумя ромбиками — «поплавками», — свидетельствовавшими об окончании двух высших учебных заведений. На службу и в праздники отчим ходил в мундире.

После вальса Слава подошел к Вадиму, сказал:

— Сбацай нашу!

Из-за стола шел разговор:

— Если б он со вниманием писал, — говорила Ольга Игоревна, — тогда бы не было ошибок…

— Об ошибках я уж и не говорю… Им все там казалось дурным, — говорила мама Вадима. — Школа в сфере правил и законов. А этому противится живая душа. Она хочет полета. А в школе серость забила все и вооружилась серыми учебниками.

— Да, ты права, — говорил отчим.

Слава нависал над сидящим за пианино Вадимом, просил:

— Сбацай нашу!

Но Вадим не стал «бацать нашу», а громко заиграл одну из сонат Бетховена.

— Гм… длинно! — сказал Слава, когда Вадим закончил и отошел от пианино.

Вадим промолчал и печально посмотрел на Ольгу Игоревну, на лице которой была написана скука.

— Верочка, а как ты делала это печеньице? — спросила она.

Сначала мама Вадима покачала головой и поморщилась (гости, по-видимому, уже начали надоедать ей), затем со вздохом сказала:

— Я тебе дам рецепт, Оля.

Отчим налил всем водки и предложил выпить за дружбу. На щеках и на лбу отчима выступили красные пятна. Он выпил и стал говорить о том, как хорошо выглядит Ольга Игоревна.

— Много вокруг женщин! — говорил он. — Но даю честное слово, Вера, твоя подруга — это редкая женщина. Конечно, — усмехнулся он, — есть и недостатки, — у кого их нет! — но все же вы, Ольга Игоревна, очаровательны и очень молодо выглядите!

— Ну, что вы, — краснела Ольга Игоревна, — честное слово! Верочка куда очаровательнее!

Отчим взмахнул рукой.

— Вера вне конкурса! — и обнял жену.

Вадим смущенно смотрел на отчима и про себя клялся в любви Ольге Игоревне, и приходил в ужас от своего поступка, который в этой обстановке казался ему диким и бессмысленным, но сильнее того ощущения, которое испытывал там, за перегородкой, представить себе не мог. Вадим поглядывал на отчима и все: щеки, глаза, заметное брюшко, толстые губы — было сыто, лениво и противно.

Слава рассказал анекдот про Чапаева: «Василь Иваныч! Белого привезли!» — «Сколько ящиков?» — и все рассмеялись. Выпили за дам. Отчим закусывал молча — теперь он имел хмурый, сонный вид и смотрел важно, холодно, как начальник. У Вадима билось сердце и холодела спина.

Горел свет. Слава в наушниках стоял за камерой на краю сцены. Вадим сидел в ложе и читал Марселя Пруста: «Бришо, зрение которого постепенно все слабело, вынужден был, даже в Париже, все меньше и меньше заниматься по вечерам. К тому же он мало симпатизировал новой Сорбонне, где принципы научной точности, в немецком духе, начинали брать верх над идеями гуманизма…» В этот момент раздался грохот, отвлекший Вадима от чтения.

Слава вместе с камерой упал со сцены. Через микрофон прозвучал грозный голос ведущего режиссера:

— Что там у вас происходит! Картинка улетела…

Слава, постанывая и потирая колено, поднялся, и все заметили, что он пьян в дым.

Ведущий режиссер, лысый, толстый старикан, прибежал в зал из автобуса ПТС, мгновение соображал, затем, взмахнув рукой и указывая пальцем на дверь, заорал:

— Во-он!

Слава, покачиваясь, смело подошел к нему и, обдавая ведущего парами водки, пробормотал:

— Ша, дядя, ты на кого тянешь, а?

В этот момент что-то затрещало. Бригадир Кусков, такой же пьяный, как Слава, кинулся к распределительной коробке, которая стояла в проходе партера, споткнулся и упал. Туда же ринулся, раскачиваясь, как маятник, Бычок. Треск усилился, от распредкоробки брызнули искры, затем ослепительно голубым светом озарился зал и все погасло. Тьма опустилась на Телетеатр.

— Скоты! — вопил в этой тьме ведущий режиссер. — Да они тут все пьяные! Дайте какой-нибудь свет!

— Не лапай! — взвизгнул голосок какой-то актриски со сцены.

— Бычок, бе-эги к щи-итовой, — орал Кусков откуда-то из-под стульев. — Вы-ыруби на-агрузку!

— Куда бежать, — откликался Бычок. — Ничего не вижу…

Запахло огнем, оранжевое зарево поднялось над партером: то горел паркет и занимались пламенем кресла.

— По-ожар! — завопил ведущий режиссер.

— Ну, че-эго гло-отку-то дра-ать! — окоротил его Кусков, снимая с плеч свой засаленный пиджак и принимаясь вяло стучать им по огню.

Вадим помчался в уборную, схватил там мусорное ведро, стоявшее в углу, вывалил мусор прямо на пол, налил воды и, вернувшись в зал, плеснул воду на горящий паркет. Пар пошел к потолку. Где-то сбоку вспыхнул дежурный свет. Кто-то тянул к месту аварии брезентовый пожарный шланг, но воды в нем не оказалось.

— Дураки! Нельзя во-одой! — крикнул Кусков, ошалело глядя по сторонам.

— Уже можно! — бросил вернувшийся от щитовой Бычок. — Я снял нагрузку!

Бычок сильно, как и подобает пьяному, сопел носом и вытирал ладонью обильный пот с лица.

Когда огонь был погашен и все успокоились, Кусков рассуждал:

— Бляха-муха, Сла-авка, па-аразит, сва-алился со сцены, вон тама, кабель ка-амерой потянуло, ко-онтакт на ко-оробке замк-нулси! Ско-ольки разов го-оворил Чистопрудову, де-элай другие ко-оробки! Тута же ко-онцы го-олые рядом вты-ыкаем, полсан-ти-иметра зазор… Ду-ураку ясно, что…

Бычок склонился к нему, сказал:

— Ла-адно, тре-эпаться… Будешь?

— А чо, еще есть?

Съемка с монитора была отменена. Грозный ведущий режиссер сразу же укатил. Слава в пьяном веселии махнул рукой на все последствия и ходил в слабом свете дежурного освещения по сцене вприсядку.

Его компаньоны — телеоператоры — хохотали. Они тоже были сильно навеселе и, когда явившийся пожарник попросил их очистить помещение, предложили ему прямо из горла, на что тот незамедлительно согласился, уйдя с бутылкой портвейна «агдам» в кулису.

Минут через сорок последствия аварии были устранены: пол затерт влажной шваброй (паркет был надраен мастикой), а подгоревшие кресла партера (всего в количестве трех) выскоблены и вычищены. Концы проводов, обгоревших и приварившихся к коробке, превратившейся в металлический слиток, обрублены топором.

— Хо-орошо, под ко-оробкой пла-астину положили, — сказал Кусков, в последний раз оглядывая пол, — а то бы про-ожгло на-скро-озь!

Обрубки кабелей, слиток бывшей коробки вынесли во двор и тщательно замаскировали в помойном баке. Монтеры связи привели в порядок упавшую телекамеру. Слава ходил возле них и спрашивал:

— Материального ущерба не нанес? А, старички?

— Все нормально, старик! С тебя пузырь!

— В получку поставлю!

Монтеры связи смеялись:

— В получку мы сами нажремся до поросячьего визга! Ты сейчас давай!

Слава разводил руки в стороны, говорил:

— Се… мы… сегодня все выжрали… Ста-арики, да-айте выпить! — говорил он, обводя взглядом группу.

Кусков снизошел, сказал Бычку:

— Да-ай, по-острадавшему…

Бычок артистичным жестом выхватил из заднего кармана брюк еще один «агдам».

— Э, тутова не надо! — закричал со сцены пожарник. — Вона, подите, — перешел он на шепот, — в гримерную.

Слава запел:

— Не грусти, человечек! — вскричал Бычок, обнимая Славу и целуя его в щеку. — Пройдет и дождь, и снег… Каждый год, каждый век у любви есть дождь и снег!

Они пошли, покачиваясь, в боковую дверь зала. За ними двинулись остальные.

Вадим нагнал Славу на подходе к гримерной, сказал:

— Кончай ты это… Уже второй час ночи… Надо домой!

Вошли в тесную озеркаленную комнату, кто-то быстро распорядился, Слава выпил залпом стакан вина, хотел что-то сказать, но передумал, опустился на стул, тут же уронил голову на колени и упал на пол.

— Го-отов! — весело воскликнул Бычок, высасывая остатки вина из горлышка.

Кусков поглядел на его сияющее лицо и хмуро прогудел:

— На во-оздух его… Отва-аливаем!

Шофер автобуса давно уже томился в ожидании. Славу кое-как внесли в узкую дверь и уложили на заднее сиденье. Вадим сел рядом и все время, пока ехали, придерживал его, притискивая к спинке.

Вадим не просто нервничал, а им овладело чувство досады, настоящего отчаяния от бессмысленности и бесцельности этого телевизионного шоу. Неужели эти люди были рады и довольны такой жизнью? Вадиму хотелось сделать так, чтобы всем им вдруг стало стыдно и горько и чтобы все почувствовали, как ничтожна, плоска эта жизнь, чтобы увидели темную улицу, услышали, как чавкает под ногами грязь, чтобы наконец-то поняли, что, проснувшись завтра утром, ровно ничего не обнаружат, потому что для того, чтобы что-то обнаружить, нужно создавать духовный задел сегодня.

А завтра опять будет водка и этот бездарный балет столетней давности, будет огромная толпа, армия телевизионщиков: группа режиссера, администраторы, монтеры связи, телеоператоры, осветители, инженеры ПТС, бутафоры, гримеры, реквизиторы, балерины, шоферы автобусов и разъездных легковушек… То есть будет синдикат, Молох голубого экрана, который создаст такую бездарность, что даже ценитель балета, посмотрев минуты две-три, погасит этот голубой экран, дабы углубиться в книгу какого-нибудь самиздатовского гения, чтобы не похоронить себя преждевременно духовно.

Шофер автобуса включил приемник, который голосом Утесова запел:

— С «ручником», парень, поедешь, — сказал Чистопрудов. — Вона, в каптерке возьми кумулятор…

Было шесть часов вечера, но еще не стемнело, день заметно прибавился, шел март четвертым числом. Кое-где у метро, из-под полы, цыганки торговали мимозой, теплое солнце подтапливало слежавшийся почерневший снег, из подворотен тянуло гнилью. Вольный весенний ветерок с юга приятно гладил по лицу.

Оператор, автор и Вадим сели в «Волгу» и к семи были в Шереметьеве. В сумерках поблескивали фюзеляжи самолетов, горели огни, светились окна аэровокзала и домиков аэродромных служб.

Автор побежал выяснить, где и что снимать, оператор и Вадим остались в машине. Оператор расстегнул «молнию» меховой курки, повернулся к Вадиму, спросил:

— Кто же нам ужин подаст?

Вадим недоуменно пожал плечами. Светлые глаза оператора смотрели весело и приветливо.

— Удивительно великолепный вид! — сказал он, кивая на огни и самолеты.

Вадим хотел что-то ответить, но в это время подбежал автор, вспотевший высокий и упитанный человек лет сорока, рывком распахнул дверь и крикнул:

— Скорей! Вперед! Зафрахтовал рейс! Начальник управления дал добро!

Оператор с Вадимом переглянулись. Оператор спросил:

— Я что-то не понял… Ты же говорил, что здесь на час всего работы…

Автор нетерпеливо схватил с коленей оператора кожаный кофр с кинокамерой, вскричал:

— Некогда рассуждать… В воздухе снимем ее. Понял! Туда-сюда до Симферополя! К двенадцати будем в Москве…

Побежали к рулежной дорожке, поднялись на борт ТУ-104, сели, не успели опомниться, как взревели двигатели, самолет качнулся и пошел на взлет. Никаких ремней не пристегивали. Салон был пуст. Автор нетерпеливо подталкивал оператора:

— Игорек, сними ее на взлете!

Вадим подключил «ручничок» к аккумулятору, который на кожаном ремешке болтался на плече, вспыхнули ярко-белым светом грушевидные зеркальные лампы. Со звоном в ушах от перегрузки пошли к пилотам.

Героиня сюжета в полторы минуты была бортрадисткой, сидела в наушниках, вытравленные до белизны кудри спадали на голубую форменку ГВФ, на маленьких погончиках желтели двойные треугольнички лычек. Полные губы радистки были сильно накрашены пронзительно алой помадой, отчего казалось, будто эти губы существуют отдельно от лица.

Оператор Игорь включил свой «Арифлекс», черную компактную западногерманскую камеру, снял крупный, средний и общий планы при свете зеркалок. Когда вернулись в салон и сели в кресла, Игорь сказал:

— А в Симферополе, наверно, уже весна!

Вадим улыбнулся, подумав, сказал:

— Как странно, из-за ерундового сюжета гоняют самолет, создают условия… А настоящую жизнь никто не снимает…

— А в чем она, эта настоящая жизнь? — усмехнулся Игорь.

— Ну, хотя бы в том, что вот я ни с того ни с сего лечу на юг, смотрю в иллюминатор, вижу далекие мерцания огней…

Игорь оживился, крикнул автору:

— Посвети! — и сунул ему зеркалки.

Вадим испуганно вдавился в кресло, зажмурился от яркого света.

— Ну, старик, сиди, как рядовой, жизненный пассажир! — приказал Игорь, зажмурил один глаз, а ко второму поднес окуляр кинокамеры. Она почти что бесшумно зажужжала. Сняв «крупеш-ник» Вадима, Игорь сказал автору: — Дашь этого «пассажира» на перебивку.

— А что, дельно, — сказал автор. — Очень даже дельно…

Самолет пошел на посадку, зажглась надпись над дверью:

«Пристегните ремни», но никто и не думал этого делать. Сели.

В симферопольском аэропорту со всех сторон в душу лезла весна: было такое чувство, как будто впервые вышел на волю после тяжелой болезни, глубоко вздохнул и впал в какое-то блаженное состояние веселого слабоумия, когда затихаешь от неясных предчувствий и улыбаешься без всякой причины всему и всем. Чудесные запахи распустившейся зелени, которая благоухала повсюду и загадочно кучерявилась в свете фонарей, струились в теплом вечернем воздухе. Казалось, простора прибавилось, и небо повысилось, чистое темно-синее, бархатистое небо, щедро усыпанное гроздьями звезд.

К зданию аэровокзала вела по-летнему сухая асфальтовая аллея в обрамлении пирамидальных кипарисов.

— А не выпить ли нам хорошего вина? — воскликнул коренастый командир корабля и крепко обнял за талию бортрадистку.

В буфете аэровокзала тут же явилось первоклассное массандровское вино. Автор изъявил желание привезти в Москву к восьмому марта цветы — и это желание было быстро исполнено: командир корабля кому-то моргнул, и через минут пятнадцать охапка тюльпанов лежала на столе. Вино было чуть-чуть горьковатое и пахло виноградом.

Весны прибавилось. Стояли у кустов акации в свете фонаря, курили.

— Любаша — блеск у нас! — сказал второй пилот, кивая на бортрадистку, и цирково, скинув фуражку, сделал «колесо», пройдясь по сухому асфальту на руках.

Автор ухмыльнулся, пожал плечами и подошел к Вадиму.

— Ну-с, молодой человек, довольны прогулкой?

— Да. Это как-то странно. Только что были в Москве, а теперь в Крыму… Здесь настоящая весна! — с чувством сказал Вадим и подошел к Игорю.

Игорь сказал:

— В этом вечере есть что-то от романтических пейзажей Куин-джи…

Помолчали. Вадим, подумав, спросил:

— А почему вы без ассистента?

— Да вот подыскиваю себе, — сказал Игорь, закуривая тонкую длинную сигарету с темным фильтром «Филипп-Морис».

Вадим взволнованно и непосредственно выпалил:

— Возьмите меня!

Игорь смерил Вадима задумчивым взглядом и вдруг спросил:

— Кто такой Констебль?

— Знаменитый английский художник, — сказал Вадим. — Родился, кажется в конце XVIII века, а умер в один год с Пушкиным — это я точно помню… У него прекрасные пейзажи… Помнится, на одном в реке стоит телега, собака, кажется, сеттер, лает с берега, облачное небо, слева домик с черепичной крышей, купы деревьев… и много воздуха… Особенно замечательна фигурка рыбака в высокой траве на противоположном берегу, где лодка привязана… Такой жизнью веет от этой работы!

Игорь просиял и даже пальцами щелкнул.

Послышались голоса.

— Скоро в Москву? — спрашивал автор у командира.

— Сейчас груз кое-какой возьмем… уже загружают… и поедем, — отвечал тот.

Пошли в самолет. Вадим сел рядом с Игорем. Сначала заговорили о живописи, потом же незаметно перешли к литературе, причем, было высказано много упреков, недоумений и даже насмешек по поводу ее низкого уровня. И далее, как это водится во всех русских компаниях, перешли на политику. Автор, сидевший сзади, в азарте перегнулся к ним через спинку сиденья и говорил:

— А какое образование они получили, какое? Да никакого!

— У них образование не требуется, — сказал Вадим и продолжил: — Дело не только в образовании, то есть не столько в общей эрудиции, сколько в этизации образования, интеллигентиза-ции…

Самолет заходил на посадку в Шереметьеве.

— Вадим, ты мне нравишься, — сказал Игорь, когда они прощались у машины. — Завтра приходи к нашим кабинам к десяти часикам. Я буду.

Вадим пришел домой в половине второго ночи. Поел супа прямо из кастрюли и поставил свежий южный букет тюльпанов в хрустальную вазу на кухонном столе.

Перед сном в своей комнате полистал альбом Джона Констебля, подумав о том, что бы было, если бы он не знал этого художника, затем завел будильник, лег и сразу же заснул.

Когда утром шел через холл студийного корпуса, встретил сначала дикторшу Светлану Моргунову, затем актера Юрия Яковлева, затем телеоператора Кипарисова. Тот на вопрос Вадима о Славе сказал:

— Старичок, жалко старичка, но пойми, старичок, такого старичка держать нельзя… Перевели его в супера… И то хорошо, старичок. А то бы совсем — тю-тю… Ведущий настрогал такую телегу, еле разгрузили ее! Так-то, старичок!

За углом направо, где была комната телеоператоров, а за нею выход во двор, к цеху осветителей киногруппы, Вадим увидел Славу с Жекой и очень удивился последнему. Они молча курили.

— Привет! — достаточно весело сказал Вадим и спросил у Же-ки: — Какими судьбами?

Жека провел узкой ладонью по своим длинным цыганским кудрям, посопел и сказал:

— Да вон, Славка привел устраивать в администраторы. Тут одна чувиха сказала, что им срочно нужен администратор. В киногруппу…

Вадим сунул руки в карманы брюк (плащ был распахнут), оглядел печального Славу и сказал:

— Слышал, что ты теперь в суперах будешь… Слава швырнул окурок в урну, зло отозвался:

— Гаденыш какой этот режиссер оказался! Не думал, что среди нашего брата такие сволочи есть. Стукач!

— Славка, советую бревна в собственном глазу рассмотреть, а не выискивать соринки в чужом! — с чувством возразил Вадим. — Ну, что ты как алкаш нажрался? Ладно, тяпнули для настроения и хорош!

Помолчали.

Слава тоже сунул руки в карманы брюк, приподнялся на носках, вздохнул и, заведя глаза в потолок, сказал:

— Это ты прав, старичок. Лишку взял на грудь, каюсь.

— Ты куда? — спросил Жека.

— Да надо зайти в киногруппу… На съемку мне в час, — сказал Вадим.

— И мне в час, — сказал Слава. — Ты куда, случаем, не на фабрику в Люберцы?

— Туда, — сказал Вадим. — Я один заказан. Пару зеркалок возьму… Значит, синхрон, раз ты тоже едешь. А кто такая оператор Ларина? — спросил Вадим.

— Ого! — воскликнул Слава и поднял большой палец.

Вадим пошел в корпус, где помещались кинооператоры. Он миновал дверь с табличкой: «М. Хуциев. Руководитель (художественный) т/о „Экран“», — и в дали коридора увидел оператора Игоря.

Игорь в замшевой серой куртке, в брюках со стрелочкой, в замшевых полуботинках, приветливо поднял руку. Вошли в комнату, где размещались операторские кабины.

— Ну, вот мое хозяйство, — сказал Игорь, открывая дверь своей кабины-шкафа. — Я уже говорил с начальством… Хорошо, что ты уже немножко натаскался в осветителях, знаешь суть дела… Пиши заявление!

После представления начальству, Игорь рассказывал, что у каждого, кто здесь работал, были свои особые привычки и притязания. Одни операторы, вполне сформировавшиеся люди, имевшие свой самостоятельный взгляд на вещи, пробивали свою тему, отыскивали авторов и режиссеров. Другие, равнодушные, шли по течению, творческая сторона дела их нисколько не интересовала, да и никаких далеко идущих планов и намерений у них не было.

Они-то, как правило, обслуживали информационные программы, лепили минутные сюжеты, не заботясь об их качестве. Игорю тоже приходилось делать эти сюжеты, поскольку основная часть киногруппы занималась именно текущей оперативной хроникой. Только с созданием т/о «Экран» забрезжила надежда на производство полнометражных документальных фильмов. Собственно говоря, те, кто стремился делать настоящее документальное кино, и были здесь настоящими кинооператорами, в основном молодыми, подвижными людьми; у них вся жизнь была впереди, и каждый из них надеялся стать когда-нибудь великим художником экрана, вырвавшись из этого чистилища минутных сюжетов.

Подавляющее большинство кинооператоров, прошедших через телевизионную кинохронику, были уверены, что они унаследовали высокие художественные традиции кинооператоров, носивших бархатную куртку и берет, однако лишь единицам удавалось достичь своей цели (уже давал себя знать Ю. Белянкин, а также М. Голдовская); то же большинство, обессилев, опускало крылья и после десятилетия сюжетных коротышек начинало относиться к своему искусству как к самому затрапезному ремеслу: день прошел — и слава Богу!

Среди этого отряда кинооператоров попутно разгорались страсти по поводу загранкомандировок или постоянной приписки к какому-нибудь корпункту в Дании или ФРГ, откуда они столь же ремесленнически подавали бы свою двухминутную продукцию о загнивании буржуазного общества для информационных программ.

Когда Вадим пришел в осветительский цех и положил бумагу о переходе в ассистенты кинооператора перед Чистопрудовым, тот нехорошо выругался и посмотрел на Вадима брезгливо, как на неполноценного человека. Внизу, под антресолями, крепко ругались бригадиры из-за каких-то шнуров, которые один не желал уступать другому.

Да, здесь был совсем другой мир, чем тот, в котором Вадим только что побывал и в который собирался отплыть навсегда. Но и здесь Вадим уже чувствовал себя как дома и жадно вбирал в свою память крепкие слова и грубые обороты речи, иронические реплики и дикие выкрики, запоминая все это столь же благоговейно, как и тщательно продуманные, спокойные слова Игоря.

Вадиму казалось, что там он — один человек, а здесь — совсем иной и все-таки тот же самый. Вадим радовался тому, что жизнь открывала перед ним еще одну страницу, и он гордился тем, что эти грубоватые и веселые осветители считают его, как казалось Вадиму, вполне достойным своего общества и не сдерживают перед ним своих шуток. С удовольствием думал Вадим о будущих спорах с Игорем, о том, как серьезно и пристойно он будет с ним дискутировать о творческой сути кинематографа, располагая, однако, и другими приемами полемики, ибо Вадим считал для себя очень важным быть в курсе жизни всех слоев общества, со всеми познакомиться и все узнать.

К часу он вызвал машину (то была обязанность осветителей, они загружались первыми), сунул в багажник «микрика» картонную коробку с двумя двойными зеркалками, шнур и распредко-робку и поехал за оператором Лариной. Она уже поджидала у подъезда, высокая, красивая, чуть полноватая женщина с распущенными каштановыми волосами.

С минуту подождали звуковика, который вышел со своим чемоданчиком-магнитофоном. Потом подъехали к студийному корпусу, где их приветствовал широкой улыбкой и поднятой рукой Слава. У ног его стоял серебристый большой кофр с синхронным «Арифлексом».

Вместе со Славой в автобус влез Жека.

— С нами прокатится, — сказал солидно Слава. — Будущий администратор.

Звуковик, высокий парень в очках и с заметной плешью, зевнул со сладкой мукой, замирая, выгибаясь и напрягаясь чуть не до судорог. Когда выехали на Ленинский проспект, залитый весенним солнцем, звуковик сказал:

— Ох, хорошо бы вздрогнуть, а то вчера с корешами до утра просидели.

Он еще раз зевнул и, не открывая глаз, торопливо вялыми руками достал из пачки сигарету и закурил, глубоко затянулся, издав губами всхлипывающий звук.

— Неплохо бы! — воскликнул Слава и потер ладони.

— В такую погоду грех не выпить, — сказал шофер, обернувшись на мгновение.

Вадим с грустью вздохнул, уставился в окно, как бы ожидая, что на это скажет Ларина.

— А мы в кафе заедем. Там есть шалманчик возле обжещития.

— У вас отменный коллектив! — с чувством сказал Жека.

В Люберцах тормознули у магазина, скинулись, Вадим неохотно протянул пару рублей. Слава сбегал, принес две бутылки водки и подмигнул Лариной.

В кафе-стекляшке, где только что помыли кафельный пол и пахло баней, расставили на столике граненые стаканы и за два приема опустошили обе бутылки, закусив винегретом и бутербродами со шпротами. Причем Ларина пила наравне со всеми.

В общежитии ткачих установили камеру и свет, звуковик подключился, надел наушники, Ларина взглянула через камеру на юную грудастую ткачиху в ситцевом платьице, нажала клавишу пуска, но камера не пошла. Вадим погасил зеркалки. Слава полез в камеру. Поковырялся, прочистил рамку. Но камера не захотела опять идти. Слава, сопя носом, с шуточками вновь принялся за ремонт: рвал пленку и бросал ее себе под ноги.

— Салат! — воскликнул он. — Рвет перфорацию.

Жека, сложив руки на груди, поблескивая захмелевшими глазами, наблюдал за происходящим, затем сказал:

— У меня еще пятерка!

Звуковик сбросил на магнитофон наушники, крикнул:

— Кто сколько может! — и выскреб из карманов тридцать копеек.

Ларина извлекла из сумочки трешку и сказала: — Возьмите колбаски закусить и черного хлеба!

Жека сбегал.

Камера так и не пошла, и на нее махнули рукой. Сидели с ткачихами за столом и голосили:

Вадим больше не пил, убирал в автобус камеру, штатив, свои осветительные принадлежности, чемодан звуковика; сам звуковик лыка не вязал и дремал за столом. Слава увлек грудастую ткачиху в темную комнату, вроде стенного шкафа. Ларина курила, положив ногу на ногу и сильно обнажив смуглое полное колено. Она говорила о чем-то с ткачихами. Ларина являлась и автором, и режиссером, и оператором пятиминутного сюжета, в котором должна быть и производственная (съемка на фабрике), и бытовая (общежитие) сторона. Бытовую сторону решили перенести на завтра. Слава грозился взять другую камеру.

К десяти часам вечера шофер стал нервничать. Наконец все сели в автобус: Славу под руки втащили Вадим и Жека.

Шофер ссадил Славу, Жеку и Вадима у вокзала. Жека хотел провожать Славу до дома, но Вадим сказал, что сам доведет. Же-ка поблагодарил за отменный съемочный день и ушел. Вадим довел Славу до крыльца, усадил на ступеньку, но тот не пожелал сидеть, а сразу лег. Вадим обошел одноэтажный деревянный дом, постучал в светящееся окно. Выглянула Ольга Игоревна, улыбнулась. Когда она, в халате и в шлепанцах на босу ногу, вышла на крыльцо и увидела сына, всплеснула руками.

— Ну, что ты будешь делать! — воскликнула она.

Принесли Славу в комнату, раздели, уложили в кресло. Вадим хотел уходить, но Ольга Игоревна обвила его шею и с придыханием сказала:

— Мы тихо… мы как мышки… Он не проснется… Он не услышит…

Они прошли за перегородку. Ольга Игоревна, разбирая широкую деревянную кровать, проговорила немного смущенно, будто сама над собой посмеиваясь:

— Я в положении… Надо сделать чик-чик…

Вадим вздрогнул и почувствовал свое сердце, перебойно толкнувшееся в груди. Ольга Игоревна легла, а он сел с краю, задумался, затем в каком-то отчаянии скользнул руками под сорочку и всосался в ее губы.

На другой день, с утра, когда еще темно было в комнате и из-за перегородки слышался звонкий храп Славы, Вадим оделся и сказал Ольге Игоревне:

— Я люблю тебя, и по живому чик-чик… Нет!

— Дурачок мой… Но что же делать…

— Ольга… Оленька… Я женюсь на тебе…

Она села на постели. Вадим видел белеющие в темноте лицо, плечи, большие груди, руки — и все это, думал он с волнением, принадлежало ему, только ему, и та жизнь, которая теперь зарождалась в этом теле — тоже принадлежала ему. И от этих мыслей взбухало сердце, звенело в голове. Ольга Игоревна включила ночник и надела сорочку.

— Я хочу ребенка! — прошептал страстно Вадим и покраснел.

Ольга Игоревна испугалась, всхлипнула. Она вдруг почувствовала неловкость, даже стыд.

— Вадим, ты словно подозреваешь с моей стороны игру, — забормотала она. — Но то, что ты говоришь, нелепо…

— Ах, да разве жизнь состоит из того, что лепо! — повысил он голос.

— Тсс…

— Ни разу мы не поговорили прямо! — Вадим не договорил и сел на кровать. — Я люблю тебя, хочу на тебе жениться, иметь детей… И это ни в коем случае не противоречит нормальной жизни… Да мало ли примеров, когда один супруг много старше другого… Я в этом не вижу ничего предосудительного…

Ольга Игоревна слушала, и его разговор нравился ей. Для нее была приятна эта смелость Вадима, с какою он, не задумываясь, решает большой вопрос и строит окончательные выводы.

Она вдруг спохватилась, что любуется Вадимом, и испугалась.

— Уходи скорее, пока соседи не проснулись…

На улице все еще было темно. Вадим оглянулся на деревянный дом, на крыльце которого горела тусклая лампочка, и почувствовал, что любит не только Ольгу Игоревну, но и этот деревянный дом, странным образом уцелевший во дворе почти что в центре Москвы, любит кирпичную стену, на которую выходили окна перегороженной комнаты Ольги Игоревны и Славы…

При воспоминании о Славе Вадим поморщился, поднял воротник плаща и быстро пошел домой.

В квартире была тишина. Мама и отчим еще не вставали.

Было пять часов утра. Вадим лег, хотел заснуть, но ему не спалось. Он взял книгу, принялся читать, но строчки расплывались перед глазами. Он положил эту книгу, взял другую, с иллюстрациями.

В книжке много говорилось о гениальности, о смелом желании идти своим путем и тому подобных вещах, о взбалмошности, превратностях судьбы.

Перевернув последнюю страницу, Вадим закрыл книжку и задумался. Где-то в глубине души, возможно, еще бессознательно, он решил всего себя без остатка посвятить операторскому искусству. До этого он шел к выбору цели как бы вслепую, а сейчас, этим утром решил окончательно.

Он поймал себя на мысли, что и в его жизни, подобно жизням многих людей, наступил момент тщеславных мечтаний. Он сильно засомневался в том, что, избрав себе какой-нибудь род деятельности и желая достичь в нем хотя бы скромных успехов, люди непременно должны подводить под свои начинания массивный фундамент далеко идущих замыслов и планов с претензией на гениальность.

Ведь отличие таланта истинного от мнимого, по-видимому, заключается лишь в том, что настоящий талант не кричит о себе на каждом углу, но ежедневно тянет лямку творчества, изредка озаряемую вдохновением.

Вадим лежал и думал то о том, как он будет снимать свои фильмы, то об Ольге Игоревне. Томительное чувство счастья, которое он испытывал при этом, граничило приблизительно с восторгом, каковой он испытывал в объятиях Ольги Игоревны, и таинственность их молчаливого согласия придавала воспоминаниям сладостную прелесть. Губы Вадима хранили воспоминание о поцелуях, теплых, но в то же время свежих и прохладных, как роса.

Он незаметно задремал, вокруг него кружил рой туманных призраков, сновидение сменялось сновидением, и они были то многоцветные и яркие, то темные и душные, а потом внезапно темно-лиловый мрак рассеивался, и его сменяла светлая голубизна, которая переливалась пестрыми цветами поляны, по которой, как Афродита, гуляла Ольга…

Вадим открыл глаза.

Перед ним стояла мама, в сорочке, с открытой грудью, и спрашивала, шевеля за плечо:

— Тебе не пора на работу? Будильник еще десять минут назад прозвенел… Ну и спишь же ты!

В девять Вадим был уже на студии. Достаточно потрепанная съемочная группа отправилась в Люберцы второй раз. Слава сидел рядом с Вадимом, дрожал и лязгал зубами с похмелья. По молчаливому согласию остановились у магазина, купили пива, и до самого места тянули его из горла. Кроме оператора Лариной и Вадима.

В громыхающем цеху Ларина снимала ткачих без синхрона. Затем, забрав девчонок с работы, покатили в общежитие. Камера пошла сразу, сюжет сняли за два часа.

Когда ехали обратно, Слава сказал Вадиму:

— Старичок, пойдем к сеструхе. Приглашала. Там она с подружкой будет. Во! — Слава поднял большой палец, затем пригладил волосы, чтобы четче был виден пробритый пробор.

— Мне не хочется, — сказал Вадим.

— Да ты что, старик! Я обещал, что приведу тебя! Батя с мачехой укатили на юг!

— В Крым?

— А ты откуда знаешь?!

— Позавчера был там, — сказал Вадим.

— Ну ты даешь!

— Честно. Слетали туда-сюда. Снимали бортпроводницу.

— Понятно, старичок!

Со студии поехали к сводной сестре Славы на Пресню.

Стол был сервирован закусками. Стояло две бутылки армянского коньяка и шампанское.

Две симпатичные девушки — брюнетка и блондинка — сидели в низких креслах, выставив напоказ длинные ноги. Слава чмокнул в щеки ту и другую, потер руки, поспешно открыл бутылку коньяка, налил в рюмку и выпил.

— Ну, бабы, еле доехал до вас! — воскликнул он. — Три головы, как у змея, с утрева было!

Вадим спросил:

— Так, какая же твоя сестра?

— Угадай? — сказала брюнетка.

И Вадим угадал:

— Вы.

— Точно. Я, — сказала она и встала. — К столу!

— В честь чего праздник? — спросил Вадим.

— В честь восьмого марта!

— Так это же завтра.

— А мы заранее, с ночевкой!

— Ну, если так, то…

Повеселевший Слава наливал коньяк в рюмки.

— Тост! — воскликнул он. — Тост за великолепных герлочек!

— О, ес! — завопили девушки и бросились к столу.

К вечеру Слава был сильно навеселе, да и девицы от него не очень уж поотстали. На столе горели свечи, и легкие тени от танцующих скользили по стенам. Блондинка льнула к Вадиму, прижималась крепкими, как яблоки, маленькими грудями и коленями. Вадим кое-как старался держать дистанцию и думал об Ольге Игоревне.

Внезапно Слава скинул пиджак, затем снял рубашку, следом майку и закричал:

— Купаться!

К удивлению Вадима, сестренка моментально разделась догола и, сверкая розовыми ягодицами, побежала за Славой в ванную.

— Я тоже хочу! — капризно простонала блондинка, оттолкнула Вадима и принялась стаскивать юбку через голову.

Вадим увидел полноватые бедра и плоский тугой живот, отвернулся и поспешно закурил, чтобы погасить волнение.

— Пошли! — приказно крикнула блондинка, схватила Вадима за руку и потянула в ванную.

Вадим обернулся, увидел торчащие снежно-белые груди, пьяные глаза, задрожал и что было силы, размахнувшись, ударил блондинку по щеке.

— Это гнусно, гнусно! — крикнул он и побежал вон из квартиры, на ходу надевая плащ и сильно хлопая дверью.

Восьмого утром Вадим долго валялся в постели, проклинал Славу за приглашение к сестренке, проклинал и себя за то, что ударил глупую пьяную девчонку по лицу.

Не сдержался.

После завтрака читал Марселя Пруста: «Я различал во мраке поля, слышал море, мы стояли в открытом поле. Альбертина, прежде чем мы присоединились к ядру кружка, смотрелась в зеркальце, вынимая его из золотого несессера, который она носила с собой. В первый же раз, когда г-жа Вердюрен провела ее с собой наверх в свою туалетную, чтобы она могла оправиться перед обедом, я ощутил, среди того состояния глубокого покоя, в котором я находился все последнее время, как во мне шевельнулись тревога и ревность оттого, что я должен был расстаться с Альбертиной…»

Вадим отвлекся от чтения и подумал, что, прежде чем пойти к Ольге Игоревне, нужно узнать — дома ли Слава, а для этого следовало заехать к его сестренке, чего, в сущности, Вадиму делать не хотелось, но страстная жажда встречи с Ольгой Игоревной понуждала.

С мамой и отчимом пришлось выпить вина, от которого волнение в крови возросло, особенно когда Вадим представлял Ольгу Игоревну у себя за перегородкой. Когда он поднялся к квартире Славиной сестренки, то, прежде чем позвонить в дверь, настойчиво затвердил себе, чтобы Слава был тут, чтобы он никуда не собирался уходить.

Дверь открыла сама сестренка, усмехнулась и сказала:

— Заходи, я сделаю кофе!

И он вошел, хотя догадался, что Славы здесь нет. Сестренка закрыла за Вадимом дверь на замок, повернув два раза ключ. У Вадима забилось сердце от бессознательного страха, хотя в то же время он радовался всему этому приключению и думал о том, как выйти из него с честью, не ударив лицом в грязь. Об Ольге Игоревне он в этот момент почему-то совсем не вспомнил, а думал лишь о самом себе и хотел испытать свою стойкость.

Им овладело какое-то странное романтическое чувство долга, заставлявшее смело идти навстречу каждому необыкновенному испытанию.

— А где Слава и подружка? — спросил Вадим, усаживаясь в кресло и спокойно глядя на довольно смазливое лицо юной сестренки, которая была в белом халатике.

— Поехали куда-то добывать деньги, — вздохнула сестренка. — Мы на нуле, а праздник только начинается!

Вадим сразу же снова ощутил замешательство, потому что сестренка села рядом напротив, беспечно обнажив ослепительно прекрасные ноги.

У Вадима зарябило в глазах, и лишь постепенно его лихорадочный взгляд стал привыкать к красоте и спокойствию движений этой юной козочки. Потом она принесла кофе, села подле Вадима и сказала:

— Зря ты убежал вчера…

Она внимательно посмотрела ему в глаза, затем внезапно обняла его за шею и спросила:

— О чем ты думаешь?

— Не знаю, — ответил он смущенно.

— А ведь я, — продолжала она, — готова съесть тебя заживо. — И она еще крепче прижала его к себе.

Вадим густо покраснел от неловкости, так что ему показалось, что он обожжет ее белое плечо своей пылающей щекой.

— Ты такой красивый, — говорила она.

И бормотала что-то еще в таком же духе, а Вадим против воли упивался каждым словом этой сладостной лести. Глаза его были устремлены на ее грудь, чистые и строгие линии которой вырисовывались под тонким полотном. Это мгновение было настолько прекрасно, что его хотелось продлить, и оно даже не испугало Вадима. Только вызвало неостановимую дрожь. Для того чтобы подавить эту удручающую дрожь, он обнял сестренку и поцеловал ее в губы. Она ответила на его поцелуй крепким и горячим поцелуем. А он, закрыв глаза, представил Ольгу Игоревну, одна рука его машинально проникла к ней на грудь под халатик, а другая гладила сквозь ткань низ живота.

— Значит, ты меня немножко любишь? — спросила она.

Вадим отпрянул и совсем растерялся: сказать «да» — значило совершить настоящую измену.

— Нет, — выдавил он, краснея.

Сестренка разомкнула свои руки, но сделала это так странно, так бессильно, что у Вадима перехватило дыхание, и он почувствовал, как мучительно больно ему расставаться с этой девушкой. Он двинулся к ней и снова хотел нащупать ее крепкую и острую грудь, но она, оттолкнув его от себя, тихо сказала:

— Отваливай! Я себе чувака вызову сама! Слышал!

Вконец посрамленный Вадим пошел к двери, а сестренка, громко смеясь, крикнула вдогонку:

— Импотент!

Вадим проглотил и это, пошел, не оглядываясь, к лифту. Ольга Игоревна, как только он вошел, схватила его и принялась целовать, и Вадима объял такой жар, что он, стремясь остудить его, целовал, удерживал и снова целовал ее влажные губы. Целуя Ольгу Игоревну, он испытывал такое чувство, точно прикасался губами к свежей розе. Какое-то таинственное, благоуханное дыхание исходило от этой красивой и сильной женщины и вливалось в Вадима живыми токами. В нетерпении они буквально метнулись к постели…

Наступили сумерки, а они все не расцепляли объятий. Вдруг за окном послышались голоса. Ольга Игоревна быстро надела сорочку и поспешила задернуть занавески.

— Открой, Ольга, это мы! — прогудел мужской голос.

Вадим лежал молча, не шевелясь, и ощущал болезненное биение какой-то жилки в виске. Что это за люди, почему они так нагло кричат?

— Это с работы, — прошептала она.

За окном с насмешливой старательностью принялись на три голоса петь песню. Хмельные голоса сильно вибрировали. Когда и это не помогло, они принялись свирепо ругаться, а один из них принялся толкать форточку, чтобы заглянуть в темную комнату. Форточка открылась, и большая рука отстранила занавеску. Лазутчик тотчас же разглядел Ольгу Игоревну благодаря ее белой сорочке.

— Так она тут! — крикнул он приглушенным голосом своим товарищам.

У Вадима в голове пронеслась цепь самых непристойных мыслей. Он спросил чуть слышно:

— Как это понимать?

Ольга Игоревна быстро села на постель.

— Я же сказала, что с работы. — И подумав, добавила: — Смешные мужики! Иногда заходят ко мне выпить.

Она встала и, пока за окнами о чем-то совещались и никто не заглядывал в форточку, выдвинула на центр комнатки торшер и бросила на него белое покрывало с кровати, после чего бесшумно легла и привлекла Вадима к себе. Кровати из окна не было видно.

Кто-то еще раз просунул руку в узкую форточку, раздвинул занавески, вглядываясь в комнатку, и крикнул:

— Да это не она, это какое-то белое покрывало… Ну и нажрался же ты, Пашка! Если б она была дома, то давно бы пустила! Не знаешь, что ли, Ольку!

Через некоторое время их голоса смолкли.

— И кто-то из них лежал в этой постели?! — ревниво выпалил Вадим и сам испугался своих слов.

Он обнял ее и стал целовать. Но затем, прекратив внезапно свои ласки, он задержал руку на ее щеке и заметил, что по ней тихо стекает слеза. Тяжело вздохнув, Ольга Игоревна сказала:

— Ты, оказывается, жестокий!

— Но ведь кто-то из них всерьез может быть твоим любовником!

Она ничего не ответила и припала к его губам горячим, упругим ртом.

В апреле приступили к съемке небольшого фильма «Учитель геометрии», авторского фильма Игоря, которому с трудом удалось его пробить. Ассистент Вадим замерил экспонометром свет, выставил на синхронной камере диафрагму, поправил свет: взял без осветителей два прибора. Звуковик надел наушники.

Пожилой лысоватый учитель геометрии сел к столу. За его спиной на стене висели многочисленные фотографии в рамках. Игорь посмотрел в камеру, затем, вздохнув, сказал:

— Вадим, как ты думаешь, хорошо будет сразу с общего плана переходить на крупный? — и добавил: — Мне это что-то не нравится. Теперь каждый играет трансфокатором…

Игорь еще раз склонился к камере, взглянул в окуляр и покрутил трансфокатор за металлическую ножку, то удаляя учителя, то приближая.

Вадим, задумчиво глядя на фотографии в старинных рамках — черных, золотистых, под цвет дерева, резных, — сказал:

— А что, если так… Сначала в кадре только стол и стул… Без героя… Потом останавливаем камеру, чтобы ничего не сдвигать… Осторожно сажаем его, — Вадим кивнул на старика, — и снимаем на общем плане сначала, потом с наездом до крупешни-ка… Когда он заканчивает говорить, останавливаемся и тоже аккуратно герой уходит, а мы доснимаем без него… То есть у зрителя создастся впечатление, что учитель как бы врывается в кадр и также внезапно исчезает…

Игорю понравилось предложение.

Свет на учителя падал и из окна, и от бокового софита, и от контрового, так что ярко серебрились виски и вокруг головы стояло сияние, отдаленно напоминавшее нимб.

Начали съемку. Учитель говорил:

— Геометрия развивает пространственное представление и воображение, способствует более образному, объемному восприятию многих сторон жизни. Человек, не знающий начертательной геометрии, уподобляется точке, ползающей по плоскости и неспособной выйти в третье измерение. В свое время мой отец, директор судостроительного завода в Астрахани, говорил, что геометрию следует знать каждому культурному, интеллигентному человеку, так как еще Ломоносов сказал, что геометрия — изначальница всех мыслительных изысканий.

Учитель задумался, грустно глядя в объектив работающей камеры. Игорь в свой микрофон спросил:

— Иван Иванович, кого вы относите к интеллигентным людям?

— Людей корректных, деликатных, добрых, неспособных на подлость, хамство, имеющих относительно высокий уровень культуры и образования, для которых умственный труд является одной из форм существования.

Перед учителем на столе стоял стакан в золотистом подстаканнике, лежали очки, в линзах которых сфокусировался жемчужинками яркий свет, пачка сигарет. Учитель закурил. Игорь задал вопрос:

— Следите ли вы за последними литературными публикациями? Что вы можете сказать, например, о романе Дудинцева «Не хлебом единым»?

Выпустив струйку голубоватого дыма, учитель сказал:

— Стараюсь следить, насколько позволяет мне мое свободное время и возможность приобретения хотя бы для прочтения этих книг. «Не хлебом единым», в определенном смысле, относится к той же категории произведений, что и «Теркин на том свете» Твардовского, «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, «Хранитель древностей» Домбровского и других. Отношусь к ним в целом положительно, так как в них впервые с полной откровенностью рассказано о том страшном времени, которое пришлось пережить поколению наших отцов и матерей, да и в определенной степени нам самим. Что касается художественной ценности этих произведений, то тут не все однозначно и одинаково. В последнее время с глубоким вниманием и болью прочитал повесть Фазиля Искандера «Созвездие Козлотура».

— Ваш отец был другом Сергея Мироновича Кирова. Расскажите немного об отце.

Глаза учителя вспыхнули, он словно весь вошел в потусторонний, закамерный мир, — так впился взглядом в широкую загадочно темную линзу объектива.

— Киров долгое время работал в Астрахани, бывал у нас дома. В ту пору мне было лет пятнадцать и я уже многое понимал. Помню, Киров принес бутылочку хорошего вина, они сидели за столом с отцом, говорили, кажется, это был прощальный вечер: Кирова переводили в Ленинград. Потом был очередной съезд, на котором за Кирова было подано голосов намного больше, чем за Сталина. Это и послужило причиной убийства Кирова. Вскоре пришли за отцом. Примерно через два месяца нам разрешили с ним встретиться в астраханской тюрьме. Я был убит видом отца: он превратился в бордовую водянистую глыбу — вместо глаз и рта — черные дыры на бесформенном вздутом лице. Каждый день ржавая селедка и вода, вода и ржавая селедка. Пытали его так: ставили в шкаф, закрывали, а сверху на голову капала вода…

Глаза учителя подернулись влажной пленкой.

— Почти что всех участников того съезда и тех, кто знал Кирова лично, — сказал он, — уничтожили… Сталин говорил, что он вел партию к единству. К какому же единству он привел ее? Борьба мнений и течений была запрещена в ней вообще. И рядовые коммунисты, и члены ЦК лишились права обращаться к партии, даже если вопрос был коренной, принципиальный. Единство партии с убийством Кирова и его сторонников основывалось на беспрекословной воле вождя, на личной преданности ему. Другими словами, то было единство слепое, безыдейное. И сила партии превратилась в ее слабость. Вождь повел не туда, а члены партии, обязанные в такой ситуации кричать, молчали, не смея воспользоваться своими правами и обязанностями. Нам еще предстоит выяснить, где кончаются заслуги Сталина и начинаются ошибки, где кончаются его ошибки и начинаются его преступления… Я воевал на Сталинградском, Донском, Юго-Западном, 4-м Украинском, 1-м Белорусском, 2-м Белорусском фронтах, был автоматчиком, разведчиком. Три раза ранен, контужен, награжден орденами и медалями, участник Парада Победы в Москве в 1945 году, но никогда не кричал: «Вперед, за Сталина!», потому что знал, что это за личность, и с недоверием относился к тем, кто это кричали, кто на чашу весов суда истории кладет победу советского народа в Великой Отечественной войне как оправдание всех или почти всех деяний Сталина. Принцип «победителей не судят» — не наш принцип. Нам далеко не безразлично, как победа достигнута, какой ценой.

— Вы сказали, что воевали в разведке. Не могли бы рассказать о каком-нибудь значительном эпизоде из фронтовой жизни?

Учитель отнесся к этому вопросу без всякого воодушевления.

— Говорят, что о войне и о болезни, — сказал он, — рассказывать нельзя. Это надо пережить.

Вадим с еще большим уважением смотрел на учителя, а Игорь задал еще один вопрос:

— Что вы думаете о тех людях, которые «воевали» при штабах, а после войны громче всех кричали о своей роли в победе? Знаете ли вы таких «героев»?

Учитель нервно загасил сигарету о пепельницу, сказал:

— К сожалению, есть такие люди. Это воры — они стараются присвоить чужое. Таких людей приходится встречать и сейчас, видеть по телевизору, на трибунах!

Когда вернулись на студию и Вадим сдал отснятый материал в проявку, Игорь предложил заехать к нему.

— Дам кое-что почитать, — добавил он.

Трамваи бежали по Шаболовке, высекая из серебристых рельсов бело-рыжие искры. У проходной тормознул обшарпанный «Москвич» — пикап, и из него вышел актер Ульянов, в кепке-букле и в хромовых сапогах.

В доме Игоря на многочисленных полках стояли Толстой и Гамсун, Набоков и Гумилев, Пастернак и Достоевский, Гроссман и Платонов…

Большая часть книг была русскоязычными вариантами западных изданий. Игорь сунул Вадиму книгу в мягком переплете, обернутую в газету, сквозь прорыв которой виднелось одно слово названия: «…террор».

— Наше свободолюбие, — сказал Игорь, глядя в глаза Вадима, — еще зачастую не более чем жалкий недоносок. У нас недостает истинной смелости и интеллигентности, которые вносят в сложную политическую жизнь бодрую живость ума. Ты думающий парень и тебе надо глубже всматриваться в жизнь людей. Я убежден, что знание многочисленных жизненных обстоятельств и отношений приносит молодым гораздо больше пользы, чем все нравственные теории.

Вадим выслушал это и после паузы, подумав, сказал:

— Последние приходят к человеку только с опытом, в известной мере как компенсация того, чего уже нельзя изменить. Поэтому, я думаю, книги столь же необходимы молодым, как и живое знание жизни. Умные книги придают живой жизни форму, как гений облекает в совершенную форму грубый кусок глины.

Щелкнув пальцами, Слава, облаченный в черный пиджак с шелковыми лацканами, в галстуке-«бабочке», парящей над белой сорочкой с кружевными всплесками вдоль планки с перламутровыми пуговицами, сказал:

— Старичок, тебе лучшее место! — И убрал со столика, приютившегося в углу за колонной, табличку: «Стол не обслуживается». Затем, подумав, присел на минуту, сверкнув белым пробором: — На хрена мне это телевидение сдалось! Здесь я без четвертака в день не выхожу! Да еще продукты! Сыт, короче, старичок, пьян и нос в табаке!

Вадим сидел молча, не шевелясь, как будто напряженно взвешивал в уме: где выгоднее работать — на телевидении или в ресторане. На самом деле он думал о том, как скорее вырваться от Славы и бежать к Ольге Игоревне.

— Что ты молчишь, старичок? Укормлю, упою!

Вадим пожал плечами, сказал:

— Я же не пью, ты знаешь. И есть что-то не хочется…

— Это мы посмотрим. А я тебе шашлычок с соусом сейчас изготовлю! И баба должна подойти. Женюсь! — воскликнул Слава и, бросив перед Вадимом меню, помчался на кухню.

Через некоторое время Слава, грациозно лавируя между столиками, держа на ладони поднос, подлетел к Вадиму, поставил перед ним на хрустящей скатерти закуску и графинчик водки.

— Салатик, старичок, — Слава закатил глаза и чмокнул щепоть пальцев, — закачаешься! Рыбка — севрюжка, маслинки, лимончик, свежие помидорки!

И все в уменьшительной форме, чтобы сами слова лоснились и приобретали вкус, запах и цвет.

Вадим смотрел на Славу, и странное ощущение чуждости, даже враждебности приобретали эти словечки, и весь Славин вид в черном костюме с поблескивающими шелковыми лацканами, с «бабочкой», с легкомысленными кружевами белоснежной сорочки отталкивал.

— Ща я с тобой рвану рюмочку, — сказал Слава, быстро наливая в рюмки из тонкого стекла водку, оглянулся, вытянулся и выпил, бросил в рот маслинку и побежал куда-то.

На эстраде ударили в барабаны, взвизгнула труба и басовито загудел саксофон. Худощавая певица в длинном бархатном малиновом платье запела:

Вадим поморщился и выпил.

В глубине зала показался Жека с двумя женщинами. Черные кудри Жеки падали на узкие плечи сталистого пиджака. Увидев Вадима, Жека приветливо замахал рукой, затем обхватил за талии обеих женщин и быстро подвел их к столу. Одна из женщин была неимоверно полной, с огромнейшей грудью, распиравшей облегающую тело синтетическую «водолазку», и могучими бедрами, едва позволившими ей усесться за небольшой стол.

Потерев руки, Жека мигом распорядился, налил себе и Вадиму. На столе было две рюмки.

— Я только что врезал, — сказал Вадим.

— Ленка, давай тогда ты! — предложил Жека толстухе, чья грудь нависала грозными утесами над столом.

Бархатные глаза толстухи вспыхнули, по щекам разлился румянец, как заря на утреннем небосводе. Она послушно и очень медленно выпила, поставила рюмку, затем пошевелила огромные свои груди ладонями.

Судя по всему, лифчик ей сильно жал.

Жека оглянулся, затем украдкой достал из кармана бутылку водки, сорвал зубами пробку и под столом, между колен, перелил содержимое из бутылки в графинчик. Тут появился Слава с пышущим жаром шашлыком для Вадима. Поставив поднос на стол, он склонился к толстухе и поцеловал ее в губы, затем, как бы случайно, коснулся пальцами груди, нажал и резко отпустил, как от резиновой груши.

— Мигом оформлю! — сказал он и через минуту принес недостающие рюмки, фужеры, ножи и вилки.

— Ну, как тебе на телевидении? — спросил Вадим у Жеки, чтобы поддержать разговор.

Деловито налив рюмки, Жека сказал:

— С Алешкой Габриловичем попал на картину… Буду ходить за ним с портфелем, туго набитым деньгами.

— Молодец, старичок! — воскликнул Слава и, оглянувшись, выпил, держа рюмку за ножку двумя пальцами и оттопырив мизинец, на котором поблескивало колечко с зелененьким глазком.

Из-за соседнего столика какой-то грузин крикнул:

— Официант, да-ра-гой, давай шашлыку!

Слава поклонился своему столику, попятился, развернулся, прищелкнул пальцами и на одной ноге помчался в кухню, откинув занавески на двери, как театральный занавес опытный актер.

Обслужив всех, кого нужно, Слава присел к столу, традиционно оглянулся и выпил фужер водки. Вадим даже озноб почувствовал. Далее события разворачивались стремительно: Слава, заметно покачиваясь, пошел за шашлыками, но пришел без них, бледный, напуганный. Он сказал:

— Метр домой гонит, а я не пойду! — И тяжело опустился на подставленный Жекой стул.

— Я тебя провожу, — сказал Вадим, понимая, что тем самым он лишает себя возможности побыть с Ольгой Игоревной наедине.

Слава посопел и, обмотав вокруг пальца угол хрустящей скатерти, сделал легкое движение, и закуски, шашлыки, бутылки с минеральной водой, графинчик с водкой, рюмки, фужеры, ножи и вилки посыпались со звоном на пол.

Славу пришлось везти домой на такси. Дверь открыл пьяненький сосед Коля, так как в окнах не было света и Ольга Игоревна не выглядывала. Может быть, задержалась? Вадим обещал быть в половине десятого, а сейчас только восемь часов.

Жека покопался в карманах Славы, нашел ключ, открыл дверь. На пороге стояла Ольга Игоревна в халате, лицо ее пылало румянцем. Увидев Славу на руках у Вадима, она быстро проговорила почти что шепотом:

— Положите его здесь, на пол, я сама его приведу в порядок!

Эти слова показались Вадиму очень странными. В этот момент Слава очнулся и двинулся в сторону комнаты, оттолкнул мать и упал на пороге. Вадим кинулся поднимать его и, мельком бросив взгляд в комнату, заметил на спинке стула милицейский мундир с полковничьими погонами и двумя институтскими «поплавками» на груди.

В голову сильно толкнулась кровь. Не понимая, что он делает, Вадим перешагнул через Славу, заглянул за перегородку и увидел седовласую голову отчима.

Глаза их встретились, и на лице отчима выразилось недоумение, граничащее с испугом. Вадим оглянулся на Ольгу Игоревну, которая, сложив руки и поднеся их к губам, тихо всхлипывала, но не плакала, слез не было, и Вадим в одно мгновение понял, что она играла страх, но самого страха не было.

Вадим вновь переступил через Славу и, ни слова не говоря Ольге Игоревне, бледный и растоптанный выскочил в коридор, где у входной двери курил сосед Коля.

Вадим резко остановился возле него и спросил отрывисто, шепотом:

— Часто у нее бывают эти… — Он не договорил.

Коля не спеша открыл дверь и вышел вместе с Вадимом на крыльцо. Почесав небритый острый кадык, Коля сказал:

— Каждый день, вот тебе крест. Что за шлюха такая! Не пойму! И тебе-то, вижу, давала… А ты-то дурак и уши развесил! Да проститутка она обыкновенная, вот кто она по всем официальным статьям должна быть! Да я, знаешь…

Но Вадим уже не слушал пьяненького соседа Колю. Не было сил слушать, и он, обхватив голову руками, побежал через двор к воротам, на улицу, и все бежал, бежал, бежал, пока не обнаружил себя у подъезда собственного дома. В голову ударило: как он посмотрит в глаза мамы, чей муж сблизился с другой женщиной, не просто с другой, а с той самой, в которую до беспамятства был (да, уже был!) влюблен ее сын! Чувство омерзения и гадливости нахлынуло на Вадима, сердце сильно билось и болела голова. С трудом подавляя в себе все это, он все же пошел домой, и сумел вполне спокойно посмотреть на маму, которая как ни в чем не бывало спросила:

— Ужинать будешь?

Он заставил усилием воли себя улыбнуться и ответить:

— Я ужинал в ресторане.

— Где-где?

— В ресторане, — твердо повторил Вадим и добавил: — У Славы. Он теперь работает официантом в ресторане. С телевидения он ушел.

Подумав, мама сказала:

— Может быть, он поступил правильно. Вообще, мне кажется, он очень недалекий мальчик.

— Ты права, — сказал Вадим, пошел к себе, открыл книгу, обернутую в газету и стал жадно глотать страницу за страницей, чтобы выбить из головы все впечатления постыдной жизни людей, не облагороженных интеллектом и нравственностью.

Несколько отстраненно Вадим поговорил обо всем случившемся с Игорем. Туда же, где оставалось что-либо непонятное, погруженное во мрак, Игорь вносил яркий свет уже разъясненного, и этим светом озарял темные углы жизни, так что каждое понятие оставалось до поры до времени неосвещенным и незатронутым, ожидая наступления своего срока, как серая стена дома ожидает утренних лучей солнца. Даже тогда, когда приходилось отказываться от объяснения чего-либо, например, похоти, он отступал с убедительным указанием на то, что все совершается в полном соответствии с необходимостью и что предел, ограничивающий человеческое поведение, никоим образом не означает предела для действия законов природы.

С отчимом Вадим избегал встреч, а если встречался, то старался из-за мамы не подавать виду, что между ними что-то произошло, однако задача осложнялась тем, что приходилось вместе садиться за стол, не каждый день, разумеется, но достаточно часто в течение недели, и, встречаясь таким образом, Вадиму хотелось ни на мгновение не задержать на нем взгляда, чтобы сохранить превосходство своего духовного существа, которое удавалось на некоторое время укрощать, то есть повелевать природными силами, терзавшими Вадима, и забывать об Ольге Игоревне, отчасти уже привыкнув к мучительному состоянию отрезанности от нее, позволявшему овладевать им чувству печального смирения, и Вадиму казалось, что все это можно стерпеть, лишь бы не было хуже.

После того, как отчим, оставшись наедине с Вадимом, все же сказал, приглаживая серовато-желтую прядь на виске:

— Это мужское дело… Ты должен понимать. Конечно, она мать твоего друга, но… Она прекрасная бабенка!

Тут Вадимом по-настоящему овладела тоска, он чуть было не заплакал, как заблудившийся ребенок, на несколько минут закрыл глаза и сказал себе: «Все кончено…» Но чтобы не утратить преимущества, не совмещая в данном случае его с законами разума, Вадим каким-то чужим, скрипучим голосом бросил:

— Я до тебя с ней был близок и многажды!

Отчим не побледнел, не изумился, не насупился, — он усмехнулся, подмигнул Вадиму и похлопал его по плечу. Скорее всего, подобным интрижкам он не придавал ровно никакого значения. В отношении женщин природное и нравственное для него расходились, и пренебрегать любой случайностью сблизиться с хорошенькой женщиной он считал глупым.

А Вадиму было стыдно своей наивности и страдания, стыдно своего заблуждения.

Но он подозревал, что силы человека в борьбе с подобными заблуждениями — как раз то, что придает жизни цену. Тут он припомнил почему-то выражение Ольги Игоревны: «Чик-чик», — и подумал, что и она подлежит этому ножничному лязгу: чик-чик!

Ему понравилось это сравнение того, на что она в свое время намекала, с тем, что он вычеркивает, вырезает ее из своей жизни, и он нашел его весьма разумным, и даже почувствовал приятное тепло оттого, что так хорошо решил с этим «чик-чик».

Но еще больший смысл обрело это выражение на исходе мая, когда зеленые остроконечные трубочки развертывались в листья, и Игорь, взвинченный после просмотра начальством фильма «Учитель геометрии», сказал:

— Предложили вырезать от стула до стула и снимать заново!

Потрясенный этим горестным сообщением, Вадим сказал:

— Чик-чик…

— Что?

— Я говорю — чик-чик! — и он пальцами изобразил ножницы и словно пощелкал ими.

Игорь не удержался от мрачной усмешки, сказал:

— Да, чик-чик… И меня тоже чик-чик! Я сказал, что ничего переснимать не собираюсь… Короче говоря, не сдержался. Поскандалили. Я сказал, что подаю заявление. Они не возражали.

Вадим ничего не ответил и беспомощно глядел в одну точку.

Игорь вздохнул и сказал:

— Ладно, чего грустить… Это всего лишь пленку режут… Чик-чик… А скольких людей тогда чик-чик?!

Вечерняя встреча с отчимом внезапно напомнила Вадиму о том, что ведь и он любил Ольгу Игоревну. Вадим поймал себя на мысли, что лишь умозрительно вычеркнул Ольгу Игоревну из жизни. На самом же деле она жила в нем каким-то шестым чувством, несмотря на то, что отчим был с нею, что сосед Коля называл ее потаскушкой. Вадима страстно тянуло к ней, но все-таки он находил в себе достаточно сил, чтобы побеждать эту тягу, тем более в последнее время он с головой ушел в фотографию: снимал портреты и жанровые сценки на улицах Москвы, проявлял многочисленные пленки, при свете красного фонаря печатал большеформатные, как для выставки, фотографии, которые собирался подавать во ВГИК.

Игорь уволился, и Вадим работал теперь с другим кинооператором, невысоким, коренастым Славой Степановым, которого все больше гоняли по заводам и фабрикам. Шумные ватаги осветителей, огромные «десятки» или «диги» высвечивали пролеты цехов, толстые черные кабели путались под ногами, Вадим таскал камеру за Славой, выбирали точку, затем устанавливал камеру на штатив (Слава не любил снимать с рук), замерял свет, просил осветителей подправить тот или иной прибор, в общем, делал то, что подобает ассистенту.

На заводах все больше стали митинговать, «теснее сплачиваться вокруг Центрального Комитета», «единодушно одобрять и поддерживать»… Перед самым отпуском на экзамены Вадим попал со Славой Степановым на ЗИЛ, где в огромном цеху, в котором пахло моторным маслом и бензином, поставили грузовик с бортами, затянутыми красными лозунгами — эдакая экспромтная трибуна, — приставили к кузову сколоченную из свежих досок лестницу, по которой в кузов поднялся лысоватый В. В. Гришин. Боря Чесалин, бывший бригадиром на этой съемке, дал свет, а Вадим, взойдя на трибуну следом за начальством, приставил почти что к самому лицу Гришина темное окошко экспонометра, дабы замерить свет.

— Да одного меня так близко не надо снимать, — сказал Гришин, застыв в позе впервые пришедшего в фотографию провинциала.

Вадим разглядел тонкие лиловые прожилки на внушительном носу Гришина, повернулся и крикнул Чесалину, который к этому времени был чуточку выпивши, чтобы добавил свету, которого явно не хватало, ибо огромный пролет цеха выкрадывал не очень яркое свечение пяти «десяток».

Чесалин, в замшевом светло-коричневом пиджаке, пожал плечами и, когда Вадим спустился, сказал:

— Мало заказали… Надо было десяток «дигов» сюда, — и дыхнул дешевым портвейном…

Пространство вокруг митингового грузовика заполнялось рабочими, оторванными «по важному делу» от работы и поэтому стоявшими с мрачными лицами. Из уст одного парня в черной промасленной робе Вадим услышал:

— Через день треп устраивают! Как не надоест!

Вадим подошел к Славе и сказал:

— Не потянет… Надо на полную дырку снимать… Тогда зер-нище попрет такое, что нас за это дело чик-чик!

— Что? — переспросил Слава, заглядывая в камеру.

— Чик-чик, говорю! — повторил Вадим и изобразил пальцами ножницы.

У трибуны поднимался гул, вдали цепями гремел еще какой-то огромный станок. Слава подозвал автора, отставника-полков-ника из главной редакции пропаганды, и сказал, что снимать нет никакой возможности. Автор подозвал какого-то «шестерку» при галстуке, а сам спросил у Славы:

— Что будем делать?

Боря Чесалин смело сказал:

— Ща сделаем! — и зашептал что-то на ухо автору.

Тот, помедлив, согласно кивнул головой. Веселый Боря быстро перекоммутировал со своими подручными «десятки», которые затем вспыхнули ослепительно голубоватым светом.

— Чего ты ему шептал? — спросил Слава, когда автор отошел.

— А то, что в связи с опасностью, прошу, мол, на пару бутылок портвешку!

Слава грозно посмотрел Чесалину в глаза.

— Чудило! — сказал Слава и рассмеялся.

— Да я же вполнакала давал сначала! Я этого полкана давно засек. Как митинг, так сшибаю с него поддачу! Уже, вижу, привык…

Тем временем В. В. Гришин, уставившись в бумагу, начал громогласно в микрофоны: «Вместе со всем народом, еще теснее сплотившись вокруг родной…»

Вадим услышал голос все того же работяги:

— Изо дня в день все теснее сплачиваемся — скоро от тесноты задохнемся и ребра переломаем!

Вадим уже начинал забывать про деревянный одноэтажный дом в глубине двора, и лишь изредка, в промежутки между экзаменами, когда читал или писал, вдруг ни с того ни с сего припоминал свет в окне, выходящем на кирпичную стену, шаги Ольги Игоревны, комнатку за перегородкой. А еще реже, в минуты, когда Вадима томило одиночество и ему становилось грустно, он смутно вспоминал ночные объятия и поцелуи, и мало-помалу ему почему-то начинало казаться, что о нем тоже Ольга Игоревна вспоминает, ждет его и что они встретятся.

Наконец, после того, как Вадим достаточно равнодушно обнаружил себя в списках поступивших, он отдался воле чувств и пошел в тот двор, к тому домику… Однако каково же было его удивление, когда на месте домика он обнаружил строительную площадку: экскаватор зубастым ковшом копал котлован, отваливая рыжую глину к кирпичной стене, поодаль лежали бетонные блоки, доски, какие-то металлические каркасы…

В книге «Философия печали», Москва, Издательское предприятие «Новелла», 1990, тираж 100.000 экз.

Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство «Книжный сад», Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 2, стр. 166.