День рождения

Глава XXXII. Снова комната под крышей

На следующий день с раннего утра по улице потянулись подводы, лошади, пушки, пулеметы. Спешно уходили из города войска белого генерала. Солдаты шли пешком, офицеры ехали верхом и в экипажах. Вслед за войсками бежали мальчишки и громко свистели. Мальчишки висели на заборах, на воротах, сидели на фонарных столбах. Они кидали в солдат снежки и улюлюкали. На них никто не обращал внимания.

Лисичкина мама сказала, что по улицам ходить опасно, и Мака не пошла к Сергею Прокофьевичу. Вместе с Лисичкой она смотрела, как из домов вытаскивали мебель, как наваливали ее на подводы. Как в дверях одного дома застрял блестящий шкаф и как его там бросили. Из ящиков шкафа, высыпались белые хрустящие салфетки и по ним ходили, по ним бежали…

— Скорее! Скорее! — кричала какая-то растрепанная барыня в расстегнутой меховой шубе и бегала сверху вниз и снизу вверх, задыхаясь, хватая все невпопад, все роняя, все забывая.

— Скорее! Скорее! — кряхтели грузчики, обламывая об лестницу резные ножки кресел и диванов…

Скорее, скорее… Тарахтели по улице колеса повозок, тележек, пушек… Звенели шашки, шпоры… Развевались по ветру полы, сапоги топтали снег…

Из города вместе с белыми уходили все те, кому хорошо при них жилось. Уходили толстые лавочники, вытаскивали из подвалов мешки, ящики… Взваливали свое добро на подводы.

Уходили немецкие солдаты, низко надвинув на лоб каски, ни на кого не глядя.

Белые офицеры сгоняли с подвод солдат, а генералы сгоняли офицеров. Кто был сильнее, тот устраивался получше.

На улицах все скрипело, тарахтело и суетилось. Из погребов выкатывали последние бочонки. Пьяный офицер цеплялся за колеса отъезжающей подводы. Толстый генерал колотил тросточкой по его рукам. Крик, ругань и грохот висели в воздухе.

Наконец стало тихо. Улицы опустели. Все дома насторожились, примолкли. Над голубым снегом заплясали белые кружевные звездочки-снежинки.

Тогда в глубине прямой улицы появились всадники. Широкое красное знамя реяло над ними. Весело улыбаясь, ехали кавалеристы, как хозяева, оглядывая пустые улицы, дома и заборы.

Вдруг захлопали двери, заплескались радостные голоса. Люди, наскоро одеваясь, бежали на улицу. И скоро Красная Армия ехала между двумя шумными ликующими рядами людей.

— Ур-ра! — перекатывалось от дома к дому, от улицы к улице.

Еще несколько дней Мака не могла пойти к Сергею Прокофьевичу. Днем она вместе с ребятами лазила по заборам и под заборами, по снежным кучам, махала руками, кричала «ура!». Она кричала «ура!» каждому красноармейцу, каждой не спеша едущей пушке, каждому красному флагу. Мака, в смешной длинной шубе, в остроконечном капоре, старалась кричать громче всех. Ведь она встречала старых знакомых.

Лисичка уже надела свою домашнюю шубку, но Маке нечего было переодевать. Вечером она складывала свою шубу и ложилась на нее спать прямо на пол, поближе к печке.

Через несколько дней Лисичкина мама сказала:

— Ну, девочка, пора тебе идти к твоим родным.

Почему-то она думала, что Сергей Прокофьевич Макин родной. Она взяла Маку за руку и повела ее по улице. Незнакомые улицы распластывали перед ними заснеженные тротуары.

Незнакомые дома таращили на Маку глаза. Наконец Мака узнала ободранный почтовый ящик и дом, тот самый дом, в котором Маку нашел Сергей Прокофьевич.

— Ну, до свиданья, девочка. Ты приходи к нам в гости, — сказала Лисичкина мама и, быстро повернувшись, ушла.

Мака поднялась на чердак. Около двери лежал новый полосатый половичок. Мака весело стукнула в дверь.

Дверь открылась. На пороге стояла женщина в теплом красном платье. Она вытирала руки передником.

— Что это за чучело? — удивилась она, увидав Маку. — Нет ничего у меня, — замахала она перед лицом у Маки руками. — Иди, иди!

Но Мака хотела видеть Сергея Прокофьевича.

— А где живет Сергей Прокофьевич? — спросила она.

— Зачем он тебе? — насторожилась женщина.

— Я жила у него. Потом он отдал меня в приют. А я теперь пришла. И Тамара моя у него. — Мака торопилась все рассказать женщине, пока она не закрыла дверь. Но женщина уже, видно, не собиралась прогонять Маку. Она сложила руки на животе и нахмурила лоб.

— Так это ты? — тихо сказала женщина. — Так это ты?

— Я, — сказала Мака и быстро пробежала мимо женщины в комнату.

Сергея Прокофьевича нигде не было. Все в комнате было переставлено, переделано, переиначено…

— А мне сказали, что приют увезли. Я думала, что и тебя увезли. — Женщина уже закрыла дверь и смотрела на Маку.

— Нет, — обрадовалась Мака, — нет, меня не увезли. Я убежала из приюта. Я к Сергею Прокофьевичу пришла. Я его очень люблю. Он найдет мою маму.

— Эх ты, дурашка, — сказала женщина. — Никакую маму он тебе не найдет. И вообще его уже нету. Преставился он, помер, значит. Простудился и помер. Помер мой почтенный дядюшка, Сергей Прокофьевич. Теперь я здесь живу. Теперь я здесь хозяйка.

Со знакомого сундучка встал незнакомый человек, которого сначала не заметила Мака. У него были добрые, грустные глаза и темные усы.

— Что же это, Полина Васильевна? — прихрамывая, подошел он к женщине. — Получается так, что все-таки наследница отыскалась? Отыскалась, значит, хозяйка сундучка?

Ключ на розовой ленточке качнулся перед лицом Маки. Незнакомый человек смотрел на Маку грустными добрыми глазами и, держа розовую ленточку двумя сухими пальцами, качал ключ у Маки перед лицом.

— Ну-ка! — сказал он. — Ну-ка! Держи свою собственность!

Он выпустил ключ из пальцев, и Мака поймала его.

Женщина в красном платье отвернулась к окну. Она вертела в руках край своего передника. Толстая коса, уютно свернувшись, лежала у нее на затылке.

— Удивительное дело, Полина Васильевна, — сказал усатый человек. — Придется вам все-таки исполнить волю, вашего дядюшки и позаботиться об этой девочке. А мне придется за этим последить. Я понимаю, конечно, вам было бы очень приятно, чтобы все вещи перешли в вашу собственность, но уж ничего не поделаешь. Снимай, девочка, свою шубу. Это приютская, наверное? Тебе Сергей Прокофьевич оставил другую. И ботинки он тебе оставил. И шапку. И платье. И стеганое одеяло. И подушку. И простыни. Он все хотел тебя взять из приюта. Все деньги копил. Для тебя все покупал. А потом заболел и умер… Он был моим большим другом. Он мне поручил найти тебя. А когда мы с Полиной Васильевной пришли в приют, нам сказали, что приют уехал. Ну вот. Я и думал, что все останется Полине Васильевне… А ты вдруг пришла… Тебя ведь. Машей, зовут?

Все это говорил человек, ласково наклонившись к Маке. Но Мака молча стояла, зажав ключ на розовой ленточке в ладошке, стояла в приютской шубе, в остроконечном капоре.

Так страшно было Маке, что люди уходят, исчезают куда-то, теряются, как мама, умирают, как дедушка и Сергей Прокофьевич, а Мака остается… А Мака остается на свете одна. И все меняется, появляются все новые люди, и только в сундуке Сергея Прокофьевича лежит завернутая в газету и в тряпочку Тамара. Молчаливая любимая Тамара, в розовом платье, с отбитым носом.

Глава XXXIII. Кухарка

Полина Васильевна переехала с чердака в квартиру на втором этаже. В этой квартире от прежних жильцов остался только разломанный стул и зеленая шелковая портьера на двери. Прежние жильцы убежали из города. Паркет был весь исцарапан твердыми ногами стульев, шкафов и столов. В открытые двери с лестницы дул холодный ветер. Полина Васильевна плотно закрыла двери, затопила в кухне печку, поставила там всю свою мебель, поставила в углу Макин сундучок, а зеленой портьерой покрыла свою кровать.

Две комнаты Полина Васильевна заперла на ключ, а в третьей вымыла пол и поставила стол, Шкаф и стулья. Потом она разрезала большой лист белой бумаги на четыре части и на каждом куске что-то написала. Один листок она повесила на входной двери. Три остальных — на столбах на улице. На листках было написано:

«Лучшие домашние обеды — Лермонтовская, № 33, квартира 3».

Вечером пришел высокий усатый человек. Он вошел в квартиру и сразу шумно заговорил с Полиной Васильевной. Она спокойно, нараспев, отвечала ему.

— А девочка? — наконец спросил он.

— А девочка будет мыть посуду, — сказала Полина Васильевна.

— А сумеет она? — беспокоился, шевелил усами человек.

— Не ваше дело, Семен Епифанович, — огрызнулась Полина Васильевна. — Это уж не ваше дело. Не сумеет, так выучится.

И Мака выучилась мыть посуду. Она выучилась вставать по оглушительному звонку будильника и быстро в темноте одеваться. Она выучилась бегать в булочную по темной улице и возвращаться домой с хлебом, когда начинало светать. Она выучилась аккуратно считать сдачу, которую ей давали в лавке. Она выучилась носить воду и колоть дрова. Она выучилась раскалывать топором толстые круглые бревна и щипать хрустящие лучины. Они пахли елкой.

Мака каждое утро боялась, что темнота так и не уйдет с холодной улицы, с крутой лестницы, из-под голых каштанов. Длинная ночь начиналась, когда приходили столовники со скрипучими сапогами и голосами, когда на столе робко расцветал бутончик коптилки. Кончалась ночь, когда Мака поднималась по лестнице, стеганым одеялом. Только этот маленький кусочек ночи она могла побыть с Тамарой. А Тамара целые дни спала, придавленная подушкой, закрытая одеялом, спрятанная от всех.

Столовники приходили, грохоча дверями, стульями и ногами. Они отхаркивались, откашливались, шумно чавкали и хлебали. Жирные тарелки поднимались перед Макой и на месте вымытых сейчас же снова вырастали груды грязных. От таза с горячей водой поднимался густой пар, вилки и ножи скользили в руках. Потрескавшиеся Макины руки, красные и распухшие, ныряли вместе с мочалкой в таз, и тарелки тарахтели, дымясь, вылезая из кипятка.

Когда уходил последний столовник, Мака сметала со скатерти корки, кости, окурки и огрызки. Выметала гору земли и песка, подбирала бумаги и спички.

Когда все было убрано и вымыто, Полина Васильевна разрешала Маке поесть. Объедков на тарелках было много, но Мака ничего уже не хотела. Вилки и ножи стучали друг о друга, тарелки прыгали, переворачивались с боку на бок… У Маки слипались глаза.

— Опять не доела? Не хочешь есть? — удивлялась Полина Васильевна. — Ну, как хочешь.

И она, зевая, почесываясь, ложилась на свою кровать.

Мака с трудом влезала на сундучок и обнимала Тамару. Тамара согревалась у Маки в руках и становилась теплой и живой.

Мака не могла вытянуть ноги на сундучке. Он был коротким. Но на нем Мака чувствовала себя дома. Это был ее сундучок. В нем лежало Макино платье, синее в белую горошинку. Оно уже не налезало на Маку. Но его шила мама… В сундучке лежало все то, что принадлежало Маке. На сундучке жила сама Мака.

— Маша, — вдруг иногда уже поздно вечером сонным голосом говорила Полина Васильевна, — сбегай в лавочку.

И Мака должна была снова вскакивать и бежать, натянув шубку, по темной улице, по снегу, по морозу.

Лавка была на другой улице. Каждый раз днем, идя за покупками, Мака проходила мимо углового дома с палисадником. Снег на дорожках там всегда был расчищен. На круглых клумбах, запушенных снегом, росли аккуратные елочки. Днем между клумбами гуляли аккуратные девочки. У них были розовые щеки и толстые косички. Девочки не смотрели на улицу. Они поочередно возили друг друга на санках.

Как-то раз Мака несла в одной руке бидон с керосином, в другой руке — кошелку с покупками. Бидон был тяжелый. Мака поставила его на тротуар и подышала на замерзшую руку. Она остановилась как раз около красивого палисадника. Девочки стояли на дорожке. Они, наверное, только что пришли из школы. В руках у них были книги, стянутые ремешками. Они увидели Маку.

— Кухарка, — сказала старшая девочка, показала на Маку варежкой и засмеялась.

— Кухарка, — повторила младшая и побежала по дорожке.

Вечером пришел Семен Епифанович. Мака кончала мыть посуду.

— Ну хорошо, Полина Васильевна, — сказал Семен Епифанович. — Ну хорошо. Кажется, девочка выучилась мыть посуду. Но она должна выучиться еще чему-нибудь… Девочке нужно ходить в школу. Все дети теперь ходят в школу.

Полина Васильевна зевнула и вытащила шпильки из прически. Тяжелая коса шлепнулась ей на спину.

— Успеется, — сказала она, — пускай мне помогает.

Семен Епифанович вдруг покраснел и выпрямился.

— Слушайте, умница, — тихо сказал он. — Вы на деньги этой девочки открыли столовую. И совсем забыли, что должны ей дать образование. Вы забыли, что теперь советская власть. Если вы не хотите делать то, что нужно для девочки — это сделает советская власть. Советская власть никого не забывает.

Он хлопнул дверью и ушел. Полина Васильевна посмотрела на Маку прищуренными глазами.

— Ты разве хочешь учиться? — медленно спросила она.

Мака вспомнила девочек в палисаднике. «Кухарка», — сказали они.

— Я хочу учиться. Я хочу ходить в школу, — прошептала Мака, прижимая к груди мокрую тарелку.

Глава XXXIV. «Ленин так распорядился…»

Полина Васильевна ушла за покупками. Мака растапливала печку. На дворе было сыро. Ветер задувал дым обратно в трубу, и дрова не разгорались. Мака перепачкала руки сажей и золой, вытаскивая и снова подкладывая дрова. Дым щипал ей глаза. Мака терла глаза руками и снова зажигала непослушные лучинки.

Кто-то постучал в дверь. Мака, так и держа в руке обуглившиеся щепочки, открыла.

За дверью стояла незнакомая женщина. Она прятала подбородок в меховой воротник. Серая вязаная шапочка сидела у нее на голове. Увидав Маку, женщина улыбнулась. Так хорошо и весело улыбнулась, как давно уже никто не улыбался Маке. Мака почему-то смутилась. Свободной рукой она поспешила пригладить волосы и смахнуть сажу с лица, но женщина громко засмеялась.

— Ты не вытирайся рукой, — сказала женщина, смеясь. — Смотри, какая у тебя лапа черная!

Мака посмотрела на свою руку и тоже засмеялась. Женщина вошла в кухню, осмотрелась.

— Не разгорается? — сказала она. — Ну-ка, давай я попробую.

Может быть, ветер подул в другую сторону, может быть, щепочки высохли, но только огонь весело побежал по лучинкам, по дровам, дрова весело затрещали и загорелись.

— Ну вот, — сказала женщина. — А где твоя мама?..

Когда Полина Васильевна вернулась домой, Мака уже знала, что женщину зовут Вера Николаевна и что она учительница из той школы, в которой должна учиться Мака. А Вера Николаевна знала о Маке все то, что знала о себе сама Мака. Вера Николаевна встала с Макиного сундучка и подошла к Полине Васильевне.

— Здравствуйте, — сказала она. Глаза у нее стали строгими, и голос был уже совсем не такой, каким она разговаривала с Макой. — Когда же ваша девочка придет в школу?

Полина Васильевна удивилась.

— А почему вы думаете, что она вообще придет в школу? — сердито спросила она.

— Я не думаю, а уверена. — Вера Николаевна чуть-чуть нагнула голову. — Вы, вероятно, просто не знаете, что было постановление Советского правительства о всеобщем обязательном и бесплатном обучении. Ленин так распорядился. Все дети уже ходят в школу. Но в моем классе есть еще одно свободное местечко…

Вера Николаевна повернулась к Маке.

— Ну, девочка. Я жду тебя в понедельник. В школе тебе дадут книги, тетрадки, карандаши — все что нужно. И завтрак, — прибавила она, улыбаясь. — Ты, наверное, мало гуляешь? У тебя щеки совсем белые.

Полина Васильевна фыркнула.

— До свиданья, — сказала Вера Николаевна. — Не опаздывай, девочка. Приходи к девяти часам.

Вера Николаевна сама открыла дверь. Мака побежала ее проводить.

Полина Васильевна, нахмурив брови, стояла посередине комнаты.

— Ну что же, — сквозь зубы сказала она, когда Мака вернулась в комнату. — Придется тебе вставать еще раньше. Ты до школы должна будешь сходить и в булочную и в лавку за керосином. И наколоть щепок. А после школы будешь мыть посуду. Не знаю, когда ты будешь гулять. Не знаю, когда это у тебя щеки станут розовыми.

Полина Васильевна прикусила губу.

Никогда Мака еще так весело не бежала по темной лестнице, с такой радостью не тащила бидон с керосином. Она все купила, сбегала в лавку, все прибрала, отдала Полине Васильевне всю сдачу, потом надела платье, чулки и башмаки, которые ей оставил Сергей Прокофьевич. Платье было старенькое, длинное, его пришлось укоротить немножко. Ботинки тоже были ношеные, великоватые, но зато кожаные. А чулки были совсем новые и теплые.

Весенний ветер дул на лужи, гнал облака по серому небу. Мака шла в своих больших ботинках, старательно перепрыгивая все лужи, стараясь не забрызгать чулки. По улице бежали мальчики и девочки с книгами, завязанными веревочками, стянутыми ремешками, с сумками. Они шли в школу, и Мака шла сегодня вместе со всеми. Но у Маки еще не было книг.

Высокий дом школы стоял во дворе. По дорожке между почерневшими кучами снега, как муравьи, бежали школьники. Одни еще бежали по улице, другие — по школьному двору, третьи раздевались в раздевалке, четвертые поднимались по лестнице. А Мака уже стояла в классе.

Большая доска висела на стене. И почему-то здесь эта доска не была такой страшной, как в приюте. Все в классе было веселым. И светлые большие окна, и белая дверь, и шкаф с книгами, и удобные парты… И большая круглая печка, дышащая теплом. Мака пришла раньше всех, и ей хотелось, чтобы Вера Николаевна увидела ее. Но Вера Николаевна не приходила, а по лестнице поднимался веселый шум, веселый топот, веселый смех…

Дверь открылась, и в класс вбежал мальчик в очках. Он поскользнулся на полу и чуть не налетел на Маку.

— Новенькая? — спросил он.

— Да, — сказала Мака.

— Ну, садись вот здесь. Тут свободное место, — показал он Маке на первую парту. — Здесь сидит один рыжик. Будешь сидеть с ним, — и мальчик выбежал куда-то.

Мака села за парту. Прямо перед ней висела доска. Чернильница была наполнена лиловыми чернилами. Сидеть было удобно. Все было хорошо.

В класс вбегали мальчики и девочки. Они клали в парты книги и тетради и опять бежали в коридор. Макин сосед, рыжик, не пришел еще.

«Что это за рыжик?» — думала Мака.

И вот, заглушая смех и крик, зазвенел звонок. В класс один за другим, один за другим бежали мальчики и девочки.

— Новенькая! Новенькая! — кричали они и рассматривали Маку.

В класс вошла Вера Николаевна. Все сели на места и замолчали. Вера Николаевна была в синем халате с белым воротничком. Две темные косы лежали у нее кругом головы. Она увидала Маку и улыбнулась ей.

— Здравствуй, девочка. Молодец, что не опоздала, — сказала Вера Николаевна.

— Я пришла первая, — шепнула ей Мака.

Открылась дверь. Вера Николаевна повернула голову.

— Павловская, ты опять опоздала?

В класс, на цыпочках, бочком, вошла Лисичка. Виновато опустив голову, не смотря по сторонам, она быстренько прошла мимо Веры Николаевны и села рядом с Макой.

Глава XXXV. На первой парте

Это было чудесное время! Правда, нужно было раньше вставать, раньше бегать в лавку. Но по утрам уже было светло, и розовое небо просвечивало сквозь оживающие ветки каштанов. Правда, приходя домой, Мака находила целые груды грязных тарелок, правда, нужно было после всех дел еще учить уроки… Правда, Полина Васильевна рычала на Маку и огрызалась на нее. Но становилось тепло, и Мака бегала в школу через большой городской сад, через пустырь, по мягкой земле. Сверху солнце подсушило корочку, и земля чуть-чуть прогибалась под ногой.

Желтенькие цветы гусиного лука сверкали в траве. Весенние цветы были или желтые, как солнце, или голубые, как небо.

В городском саду из-под прошлогодних листьев выбивались ростки подснежников. Здесь они были яркие и крепкие. Не такие, как тот бедный, подснежник в приюте.

Всем классом ходили с Верой Николаевной в сад. И никакие неприятности не могли снять розовую краску, которая теперь появилась на Макиных щеках.

Вечером Мака садилась делать уроки. В школе ей дали все нужные книги и тетради.

— Ты жжешь слишком много керосина, — говорила Полина Васильевна. Мака уходила делать уроки к Лисичке. Они сидели там за круглым столом и решали задачи. Большие тени двигались по комнате. Потрескивала коптилка.

Лисичкина мама возилась около печки. Иногда она подходила к столу и гладила Лисичку по голове. Тогда Мака на минуточку закрывала глаза и думала:

«А у меня тоже есть мама! У меня тоже есть мама, и она когда-нибудь погладит меня по голове».

Но пока никто не тревожился, когда Мака приходила домой с мокрыми ногами. Никто не отогревал ее озябшие красные руки. Никто не утешал Маку, когда она тихо плакала, уткнувшись в Тамарин твердый живот.

Только в школе Мака чувствовала себя счастливой. Там она ничем не отличалась от других девочек. Никто не замечал, что платье у нее старенькое, никто не замечал, что она связывает за ушами свои волосы двумя простыми тесемками. Зато все замечали, что она всегда правильно отвечает Вере Николаевне.

Когда Вера Николаевна, смотря в журнал, говорила: «Черкасова», — Мака всегда волновалась. Она волновалась, вставая, опираясь руками о парту. В классе было тихо, и Мака чувствовала, как сильно бьется у нее сердце, как звенит ее голос, какой-то незнакомый, важный.

Больше всего любила Мака читать стихи. Вера Николаевна часто задавала выучить наизусть какое-нибудь стихотворение, и Мака уже заранее знала, что Вера Николаевна обязательно вызовет ее.

По дороге в школу Мака повторяла стихи. Она читала их шепотом, торопливо шагая по пустырю. А на дорожках сада она уже говорила стихи громко, и деревья, пушистые и зеленые, слушали ее. Из распускающихся кустов жимолости выпархивала птица. Первая бабочка, неуверенно взмахивая крыльями, пролетала над Макой. Острые травки, любопытные стебельки выглядывали из-под прошлогодних бурых листьев. Голубые колокольчики подснежников тихонько покачивались от ветра.

Ветер был добрый и теплый. Он поднимался из глубокого оврага, в котором стояли дома пригорода. Журавлевка пряталась в утреннем тумане, и дым висел над крышами домов. Оттуда дул теплый ветер, и запах вишневых оживающих веток поднимался по песчаным краям оврага. На пустыре, даже из-под мусорных куч, пробивалась трава. А в саду уже все зеленело.

Вера Николаевна поставила на стол букет светлых зеленых веток. Клейкие листья блестели прямо перед Макой. Маленькая коричневая козявка старалась перебраться с листка на листок.

— Я хочу, — сказала Вера Николаевна, — я хочу, чтобы вы посмотрели на эти ветки и написали бы все, что вам захочется. Про весну.

В классе стало тихо. Только ветер вдруг распахнул окно и погладил Макину щеку.

— Напиши про меня, девочка, — сказал ветер.

И тогда Мака услыхала, как копошатся в ней слова, как они становятся в ряды, как веселые рифмы подпирают их с боков и не дают им падать. Снова веселые слова пришли к Маке и, как добрые, старые друзья, окружили ее.

Ветер заглядывал в Макину тетрадку и шевелил страницы.

Прозвенел звонок. Урок окончился. Мака все еще сидела красная, низко нагнувшись над тетрадкой. Пальцы у нее были вымазаны чернилами. Много раз зачеркнутые строки темнели на странице. Вера Николаевна наклонилась над ней.

— Что это у тебя так грязно получилось, девочка? — удивилась Вера Николаевна и заглянула в тетрадку. — Стихи?

Вера Николаевна прочитала то, что написала Мака.

— Девочка, — рука Веры Николаевны легла на Макину голову. — Девочка, ты ведь настоящее стихотворение написала.

Лисичка сказала с важным видом.

— Она давно стихи пишет. Она еще в приюте стихи сочиняла. Ну, что вы смотрите? — рассердилась Лисичка на столпившихся вокруг Маки ребят.

У Маки блестели глаза и дрожали губы. Она почему-то ничего не могла сказать. Вера Николаевна подняла руку и сказала:

— На следующем уроке Маша прочтет нам свои стихи.

Глава XXXVI. Нарядное платье

На круглых тумбах расклеены были афиши.

«Спектакль для детей. «Белоснежка и семь карликов». Настоящий театр приехал в город. Настоящие артисты с настоящими костюмами, с настоящими чудесами. Мака давно знала эту сказку. Теперь ей хотелось увидеть маленьких бородатых старичков и красивую Белоснежку.

— Тетя Поля, — сказала вечером Мака. — Можно, я пойду в театр? Я куплю самый дешевый билет…

— Чего еще? — удивилась Полина Васильевна. — В театр? Хороша будешь и без театра. У меня нет денег тебе на билеты.

Разговор был окончен.

Но Лисичка не согласилась идти в театр без Маки. Лисичкина мама купила два билета: один для Лисички, другой для Маки.

— Маша, ты надень самое красивое платье. Ты причешись получше. В театр нужно обязательно наряжаться. Ты жди меня, я зайду за тобой, — сказала Лисичка.

В воскресенье с утра Мака нарядилась. Она надела свое нарядное платье, которое ей недавно сшила Лисичкина мама. Платье было сшито из простыни, которую оставил Маке Сергей Прокофьевич. По краям этой старенькой простыни были вытканы красные полосы. Одна широкая и две узкие.

Юбка из этой простыни получилась красивая, со складками, с красными полосками на подоле. И на кофточку хватило материи, она тоже была отделана этими красными полосками. Платье Маке очень нравилось.

Мака причесала волосы, завязала за ушами два аккуратных хвостика чистыми белыми тряпочками. А вот на ноги нечего было надеть. Веревочные туфли совсем протерлись. На деревяшках оторвались ремешки. Мака чисто-начисто вымыла ноги и решила идти босиком. Она вышла на улицу и стала ждать Лисичку около дома.

— Идем скорее, — сказала запыхавшаяся Лисичка. Она тоже была очень нарядная. На ней было белое платье из какой-то прозрачной материи. Белые ягодки болтались на поясе и на рукавчиках. На ногах у Лисички были надеты белые носки и белые туфли. В руке она держала два билета.

По деревянным мосткам Мака боялась идти, чтобы не занозить ногу. Она шла по земле или по теплым камешкам, стараясь не отстать от Лисички. Театр был далеко. Когда они дошли до площади, на которой уже толпились дети, ноги у Маки были совсем грязные.

Около дверей театра на деревянных щитах висели большие афиши, нарисованные яркими буквами. Со всех сторон к театру собирались дети. И маленькие, и большие, и с мамами, и одни. Их было очень много. Мака и Лисичка протолкались через толпу поближе к дверям. Потом их внесло в двери. Маке наступили на ногу, но она этого почти не заметила. Так хотелось ей поскорее увидеть добрую красивую Белоснежку.

В зрительный зал еще не пускали. В большом светлом фойе по блестящему полу медленно ходили девочки и мальчики. Они говорили тихо, не дрались и не шалили. Здесь было много детей из школы. Здесь были почти все дети, какие только жили в городе. Всем хотелось посмотреть на Белоснежку и на бородатых карликов.

Мака не знала, куда ей девать руки. Почему-то на нее смотрели дети. Почему-то ей было стыдно…

Из какой-то двери вышли две девочки с толстыми косичками, две девочки, которые жили в доме с палисадником. На них были надеты одинаковые голубые платья. Косы были завязаны голубыми бантами. Они остановились перед Макой.

— Смотри-ка, — громко сказала старшая девочка и надула губы. — Смотри-ка, и кухарка пришла. Босиком, в простынном платье.

Они засмеялись, и дети кругом засмеялись. Маке стало жарко. Так жарко, что она не могла идти рядом с Лисичкой. Она не могла слышать этот смех. Она пробежала мимо чинно шагающих детей по блестящему полу, по прохладной, каменной лестнице, потом по площади, по главной улице, под знакомыми круглыми каштанами. Мака бежала, и все ей чудилось, что на нее смотрят, что на нее показывают пальцами, что над ней смеются.

«Смотри-ка, кухарка пришла. Босиком, в простынном платье».

Мака остановилась только во дворе. Она не хотела идти домой.

— Что ж ты не пошла в театр? — спросит ее там Полина Васильевна.

Из-под забора вылезла дворовая собака, рыжая Булька. Она ткнулась холодным носом в Макину руку и завиляла хвостом.

— Буля, — сказала Мака и погладила ее по широкой гладкой спине.

Булька легла на спину и замахала лапами.

— Буля, — Мака села около нее на траву. Булька смотрела на Маку понимающими добрыми глазами и потихоньку повизгивала.

— Буля, — Мака обняла Бульку за шею, а Булька лизнула Макину мокрую щеку.

Глава XXXVII. «Дай мне пищи…»

В доме не было электричества. Во всем городе не было электричества. Ночью город погружался во мрак. В окнах вспыхивали маленькие огоньки коптилок. Водопровод не действовал. В квартирах топились необыкновенные печки. Они стояли на покосившихся железных ножках в каждой комнате, маленькие, четырехугольные. Почему-то они назывались «буржуйками».

От каждой такой печки к дымоходу тянулась толстая длинная гусеница трубы. К трубе на проволочках подвешивали банки. В этих банках время от времени накапливалась коричневая жидкость, капавшая из труб. Почему-то она называлась «чин-чин-пу». Раза два в месяц приходилось залезать на табуретку и выливать этот коричневый дождь.

Хозяева комнаты, в которой был дымоход, делались самыми несчастными людьми в квартире. Через их комнату жадно тянулись к дымоходу трубы от печек соседей, и коричневый дождь шел беспрерывно.

Дрова у всех были сырые. На растопку шли и заборы, которые были на улице, и дощатые мостки, лежавшие вместо тротуаров. Кое-где разламывали даже перила лестниц. Ведь людям нужно было чем-нибудь согреваться.

Этот дом был четырехэтажный. На каждом этаже было две квартиры. В каждой квартире жили люди: папы, мамы и их дети. Все одинаково мерзли, все отапливались «буржуйками», все одинаково сидели в темноте, освещая свои вечера самодельными коптилками. Все носили издалека воду, поливая замерзшие ступеньки, все кололи суковатые поленья, все ели бесконечную пшенную кашу, пшенный кулеш, пшенный торт…

На первом этаже жили два мальчика, Валя и Сережа. Мама их, худая и больная, громко кашляла. Этот кашель встречал Маку на лестнице, когда она утром бежала в лавку.

Валя и Сережа часто дрались. У них были длинные угловатые ноги и руки. На головах торчали ежиком черные волосы. Они были очень похожи друг на друга, оба оборванные, оба худые, оба грязные.

В другой квартире, на первом этаже, жила девочка, толстая Варварушка. Она была маленькая и добрая. А ее обманывали и обижали. Ее папа был лавочник, и поэтому ее не любили.

На втором этаже была одна пустая квартира, а в другой жила Мака.

На третьем этаже жила девочка Галя. У Гали был толстый нос, как площадочка, и черные глаза. Мама у нее была очень строгая, со светлыми волосами, со светлыми глазами, вся какая-то прямая и плоская. Папа был важным инженером, и по утрам за ним приезжал маленький автомобиль.

В квартире напротив них никто не жил. На дверях на черной лестнице был набит войлок. Из-под двери торчали стружки и рогожа.

На четвертом этаже жила Катя. Она была кудрявая, как барашек. Когда мама причесывала Катю, об этом знал весь дом. С четвертого этажа по всему дому неслись вопли, тонкие, жалобные… Полина Васильевна говорила:

— Ну, Катерину начали причесывать. — А крики заползали во все комнаты.

— А-а-а! — Катя начинала кричать тоненько, а кончала каким-то страшным басом: — У-У-У-У!

И все равно она всегда была растрепанная.

В другой квартире наверху жил Ростик-Хвостик. Когда летом после дождя все шлепали по лужам, его мама появлялась на самом верху дома на балконе и звала:

— Хостик, — так у нее получалось.

А дети дразнили его:

— Хвостик!

Но Ростик делал вид, что он не слышит. Он учился в одном классе с Макой. Это он носил очки и лучше всех решал задачи.

У всех были мамы. А у Маки не было мамы, но зато никто не умел сочинять стихи. А Мака сочиняла стихи. Теперь Мака записывала их в тетрадку.

Маке нравилось сочинять стихи. Ей нравилось, когда в голове у нее шевелились слова и складывались в строчки. Веселые чистые рифмы сами прибегали вслед за словами. Рифмы щекотали Макины губы. Тогда Мака начинала улыбаться, тогда Мака забывала о том, что в таз налита горячая вода, что липкий бараний жир застывает на тарелках. Мака забывала о том, что в руке у нее грязная мочалка и, чуть-чуть помахивая рукой, она начинала приговаривать:

— Опять ворон ловишь? — вдруг появлялась около Маки Полина Васильевна. Она подходила неслышно и хватала Маку за плечо. Мочалка падала в таз, горячие брызги ударяли Маке в лицо. Жирные круги сверкали на воде.

Осенью грязные тарелки исчезли. Столовники перестали приходить. Полина Васильевна несколько дней ходила с заплаканными глазами, замотав голову платком. Она не замечала Маку и совсем забыла, что Мака хочет есть. Мака посидела, посидела на сундучке и пошла к Гале.

Галиной мамы не было дома. Когда ее не было, можно было играть и шуметь как угодно. Пришла толстая Варварушка и кудрявая Катя. Мака стала рассказывать страшную сказку про людоеда. Они все сидели на коврике в полутемной комнате, и у Маки от страха даже слезы выступили на глазах. Такая сказка придумалась.

Потом Мака схватила длинное полотенце, намотала его себе на голову, села по-турецки на диван и ужасным людоедским голосом зарычала:

— Дай мне пищи, пищи, пищи.

Галя, Катя и Варварушка упали перед ней на колени.

— Теперь вы должны нести мне пищу, а то я вас съем, — сказала Мака и опять зарычала: — Дай мне пищи, пищи, пищи.

Галя заволновалась.

— Ну что же я тебе дам? У мамы в шкафу есть хлеб и варенье… Сейчас я достану.

Она полезла в шкаф, наложила на тарелку варенья и хлеба. Варварушка и Катя молча стояли перед Макой на коленях.

— Нате, ваше людоедство, кушайте, — сказала Галя, подползая к Маке с протянутыми руками. А в руках у нее была тарелка, полная хлеба и варенья.

Мака все съела и опять зарычала:

— Дай мне пищи…

В это время вошла Галина мама.

— Что это такое? — строго спросила она. Мака соскочила с дивана и сняла с головы полотенце. На щеках, на руках у нее блестело варенье. Тарелка стояла на диване. Шкаф был открыт. Видна была раскрытая банка, хлеб, неаккуратно нарезанный Галей.

Галина мама все это оглядела своими светлыми глазами.

— Что это такое? — еще раз спросила она.

— Это… Это у нас такая игра, — сказала Галя. — Это… Это она, людоед-обжора.

— Ну, девочки, идите домой, — решила Галина мама, увидев, как мало варенья осталось в банке.

Мака, Варварушка и Катя прошмыгнули на черную лестницу. Мака была совершенно сыта.

— Маша, — сказала Маке на следующий день Галя. — Маша, знаешь что? Мама мне не позволяет с тобой играть. Мама не хочет, чтобы ты ко мне приходила. Мама говорит, что ты придумываешь глупые игры.

Но Маке эта игра совсем не показалась глупой.

Глава XXXVIII. «Где моя Тамара?»

— Ты должна зарабатывать себе на хлеб, — сказала Полина Васильевна. — Я не могу тебя кормить. Столовой у меня больше нет. Есть нечего.

Уже много времени Мака питалась только школьными завтраками. Иногда ее подкармливала Лисичкина мама. Семен Епифанович изредка приносил Маке сверточек с какой-нибудь едой.

Мака вернулась из школы, села на сундучок и привычным движением подняла свою подушку, чтобы посмотреть на Тамару.

Тамары под подушкой не было.

Мака схватилась рукой за горло. Она почувствовала, как ее что-то душит.

— Где моя Тамара? — еле-еле выговорила она.

Полина Васильевна спокойными круглыми глазами посмотрела на Маку.

— Я продала ее, — сказала она. — Я не могу все время на тебя свои деньги тратить.

Мака вскочила. Мака подбежала к Полине Васильевне.

— Зачем вы это сделали? Зачем вы это сделали?

— Сумасшедшая девчонка! — испуганно отстраняясь от Маки, сказала Полина Васильевна. — Зачем тебе кукла? Ведь ты уже большая дылда!

Но разве могла она понять, что Тамара не была для Маки куклой. Тамара не была куклой. Тамара была единственным, что осталось у Маки от того времени, когда она еще была Макой.

Мака без пальто, без шапки выскочила на улицу и побежала на базар. Она сама не знала, почему она бежит туда. Она не знала, где продала Тамару Полина Васильевна. Она забыла, что у нее нет денег, чтобы опять купить Тамару, она не думала о том, что никто не поверит ей, оборванной, худой девочке, что эта нарядная кукла принадлежит ей. Но все равно Мака бежала на базар по подмерзающим лужам, и ветер щипал ей уши и щеки.

На базаре толпились люди. На деревянных столах лежали куски мяса, стояли кувшины с молоком. Лежали булки и пироги. На жаровнях жарились пончики. Какие-то старухи бродили, распялив на руках платки, размахивая платьями. Тамары не было видно.

Люди оборачивались на Маку, когда она пробегала мимо них, тревожно оглядываясь по сторонам.

«Мама, — думала Мака, — мама, почему ты меня не находишь? Мама, где ты, мама?»

Ветер холодными пальцами заползал Маке за шиворот, трепал ее волосы. Тесемки развязались и соскользнули с двух хвостиков, связанных за ушами. Растрепанные волосы повисли по плечам.

Мака толкнула какую-то старушку. Хотела бежать дальше.

— Девочка, что это ты простоволосая, без пальто бегаешь? На тебе булочку, на, пожуй, — старушка сунула Маке в руки поджаристую маленькую булочку и быстро ушла.

Мака откусила кусок булки и побежала дальше.

— Держи! — раздался крик. — Держи!

«Кого-то ловят», — подумала Мака и, торопливо кусая булку, стала проталкиваться между людьми. Ее схватили за руку… Дернули… Остановили…

— Стой! — заревел толстый мясник в окровавленном фартуке.

— Стой, воришка!

Маку ударили по щеке. У Маки вырвали булку. Булочник с корзинкой, полной поджаристых булок, пробирался между поднятыми руками и разинутыми ртами.

— Держи, держи! — визжал он. — Этак все разворуют. Только дай им волю! Держи ее, держи!

Маку крепко держали за обе руки. Булочка валялась в луже. Щека у Маки горела, а сама она тряслась. Зубы у нее стучали. Она ничего не могла сказать. Страшные оскаленные лица придвигались к ней.

— Я не брала! — собрав все силы, крикнула Мака.

Хохот раздался ей в ответ. Мясник, упершись руками в бока, хохотал, и его окровавленный фартук трясся на толстом животе.

— Я не брала! — еще раз крикнула Мака и упала на колени на землю. — Мама! — крикнула она. — Мама, спаси меня! — Но страшная толпа придвинулась со всех сторон.

Раздался свисток.

— Разойдись, — сказал чей-то строгий голос. Мака подняла голову. К ней шел милиционер.

— Ты зачем воруешь, девочка? — спросил он. — Пойдем-ка в милицию. Где ты живешь? Кто твои родители? Ты что же, в школе не учишься?

Все это спрашивал спокойный милиционер. Но Мака не могла ему отвечать. Как будто огромная игла прокалывала ее насквозь. Прямо в спину вонзалась эта страшная игла, и Мака не могла выговорить ни слова.

Милиционер приподнял ее.

— Ты что же не отвечаешь? — спросил он. — Украла булочку? Ты скажи. Ты скажи, не бойся. Разойдитесь, граждане! — Милиционер рукой отстранил столпившихся людей.

— Ну, беспризорный ребенок. Ну, определят ее в детский дом. — Он увидал, что Мака без пальто, что волосы у нее висят. — Ну, пойдем.

Толпа расступилась. Милиционер вел Маку за руку, а за ними бежали любопытные старухи, шумные, крикливые базарные люди.

Маку привели в теплую комнату. Посадили на скамью.

— Протокол… — сказал кто-то.

Укол… Укол каждый раз чувствовала Мака, как только пробовала вздохнуть. Поджаристая булочка лежала в луже. Окровавленный фартук трясся прямо у Маки перед глазами.

— Протокол, — донеслось до Маки. Укол… Укол… Страшная игла прокалывала Маку. Старушка тыкала в нее иглу с одной стороны. Полина Васильевна тыкала в нее иглу с другой стороны. И вдруг Мака увидела мамино лицо. Встревоженное, вот такое, какое было у мамы, когда она обернулась в последний раз, там, на вокзале…

— Мама! — крикнула Мака, и кругом стало тихо и темно.

Глава XXXIX. Кровать с правой стороны

Мака открыла глаза. Голубая лампочка горела в комнате. Мака лежала в кровати под теплым одеялом. Кто-то в белом наклонился над ней.

— Ну вот, очень хорошо. Теперь мы выздоровеем, — сказал кто-то в белом.

Мака приподняла голову. Комната была небольшая. Еще две кровати стояли с двух сторон. С левой стороны сидела женщина, прислонившись к подушкам, с правой кто-то лежал, закрывшись с головой. Почему-то Мака ничего не могла вспомнить, ничего не могла понять.

Кто-то сунул ей под мышку градусник. Кто-то напоил ее из чайника. Кто-то поправил подушку…

«Хорошо», — подумала Мака и заснула.

— Маша! — раздался тихий голос. — Маша!

Мака открыла глаза. Темные усы шевелились над ней. Семен Епифанович стоял, наклонившись над Макой.

— Я пришел тебя проведать. Как ты себя чувствуешь?

Мака чувствовала себя совсем хорошо. Она не могла поднять голову, она не могла шевелить рукой, но было ей так мягко и тепло.

Семен Епифанович ласково улыбнулся.

— Девочка, милая девочка, — сказала Вера Николаевна. Она стояла с другой стороны. Глаза у нее блестели. — Я только на одну минуточку. К тебе еще Лисичка и Ростик. Сейчас они придут.

Вера Николаевна исчезла. У другого конца кровати появились Лисичка и Ростик. Белые большие халаты с длинными рукавами были надеты на них. Лисичка улыбалась.

— Маша, — сказала она, — мы теперь будем приходить тебя проведывать. Надолго нельзя… На минуточку. Вот тебе моя мама прислала. — И Лисичка положила на одеяло хрустящий кулечек.

Ростик протер очки.

— Маша, — сказал он басом, — мы по арифметике уже новое проходим. Ты скорее выздоравливай. Вот тебе. — И он положил с другой стороны красивое яблоко.

Все они исчезли. Слабыми пальцами Мака гладила румяное яблоко. Трогала хрустящий сверток. Потом Мака посмотрела налево. Женщина все так же сидела, прислонившись к подушкам. Она кивнула Маке головой.

— Ну вот, хорошо, что поправилась. А уж мы думали, что помрешь, — и она закашлялась.

— Девочка, а девочка, — раздался голос с правой стороны. Голос был слабый и хриплый. — Приходят к тебе… А ко мне никто не приходит… Нет у меня никого. Плохо мне…

Голос замер. Мака не могла приподняться, чтобы посмотреть на говорившую. Мака молчала.

Дни тянулись медленно. В больнице было тихо. Женщина слева выздоравливала. А та, которая лежала справа, все кашляла и хрипела. Она почти не поднимала голову и все время от света закрывала лицо простыней. Она лежала страшная, вытянувшаяся и тяжело дышала.

Наконец доктор разрешил Маке сесть. Мака увидела снег за окном. Белые ватные подушечки лежали на подоконнике.

В этот день к ней опять пришли в гости Лисичка и Ростик. Они пришли румяные, веселые, и Мака протянула им руки.

— Опять новое проходим по арифметике, — недовольно сказал Ростик. — Тебе много догонять придется. На тебе конфету. — Он вытащил из кармана большую конфету в красивой бумажке. Лисичка со страхом смотрела в правую сторону, где под простыней хрипела женщина. Потом они ушли. Мака легла улыбаясь.

— Девочка, а девочка, — услышала она слабый голос справа.

Мака села. Женщина откинула с лица простыню.

— Вот приходят к тебе. Приходят… Приносят, а у меня нет никого… Ничего мне не приносят. Дай мне сладенького… Дай мне конфетку… Может, я поправлюсь скорее.

Мака сжимала в руке толстую конфету. Она, наверное, была вкусная. Она была у Маки только одна.

— Жалко тебе… жалко… — сказала женщина и закашлялась. — Жалко тебе… тебе еще принесут… Ты встань, ты дай мне конфетку…

Мака опустила ноги на пол. Всунула их в большие туфли. До соседней кровати нужно было пройти два шага. Это было очень далеко. Ноги совсем разучились ходить. Крепко сжимая в руке конфету, Мака встала и шагнула вперед.

Женщина приподнялась, протянула худую руку, схватила конфету и улыбнулась. Мака увидела лицо, как будто исклеванное курами. Золотые зубы… Мака пошатнулась… Мака похолодела…

— Это у тебя от болезни ноги размякли, — сказала женщина. — Я знаю. Это пройдет.

Она уже развернула красивую бумажку, скомкала ее, бросила на пол и вцепилась в конфету золотыми зубами. Лицо ее подергивалось. Она зажмурила глаза и громко чавкала.

Мака зажала руками рот. Ей хотелось крикнуть. Что? Что можно было крикнуть?

Мака шаталась, и ноги ее в больших шлепанцах дрожали. Конфета хрустела на зубах… Золотые зубы…

— Это вы? — чуть слышно сказала Мака.

— Что я? Ну, я… Ты скажи лучше, кто это приходит к тебе? Сестренка? Братишка? Знаю, знаю, мама твоя приходила. Это папа твой приходил… Что ты смотришь так на меня?

— Это вы? — повторила Мака.

Женщина уже доела конфету.

— Ну что тебе? Что ты стоишь? Что ты смотришь? Жалко тебе конфету? Тебе еще принесут. Тебе еще принесет твоя мама. Да что ты на меня уставилась? Ну тебя…

Женщина легла и снова натянула на голову простыню. Длинная, костлявая, она вздрагивала и шевелилась под одеялом. А Мака все смотрела и смотрела на нее.