День рождения Тимоти

Уильям Тревор День рождения Тимоти

Они подготовились как обычно. Шарлотта выбрала небольшую ногу ягненка, запаслась пурпурной брокколи и веточками мяты. Все это покупалось каждый год к двадцать третьему апреля для любимого блюда Тимоти. На сей раз выпало на четверг. Одо проверил, сколько у них осталось джина: Тимоти всегда выпивал у них рюмку джина с тоником, потом еще одну. Одо против этого не возражал, готов был даже покупать джин специально: больше в доме его никто не пил.

Им было за шестьдесят, и все сорок два года брака они практически не расставались. Одо был высокий, худой как щепка, его костлявое лицо переходило в веснушчатое, почти безволосое темя. Шарлотта была небольшого роста и еще миловидная, ее седые волосы были зачесаны назад, глаза голубые, необычного оттенка. Тимоти был их единственным ребенком.

Решив зажечь камин, Одо разломал на растопку старый семенной ящик от сеялки, наполнил корзину поленьями и торфом. Высоко на ветках кричали грачи, их гнезда были уже готовы — больше гнезд в этом году, заметил Одо, чем в прошлом. Булыжник, которым был вымощен двор, еще не просох после дождя. Кое-где пробивалась трава: крестовник, щавель. Одо подумал, что попозже, когда Тимоти уедет, надо будет обработать двор гербицидом, как он всегда делал в апреле. Надворные постройки тоже требовали внимания: деревянные двери внизу сильно прогнили, штукатурка стен посерела, в зияющие окна лезли ветки ежевики. Одо сказал себе, что в нынешнем году должен все поправить, хотя даже в тот момент, как пришла эта мысль, он знал, что все как было, так и останется.

— Холодно? — спросила Шарлотта, когда он проходил через кухню, и он ответил: да, зябко. На кухне всегда было тепло из-за газовой плиты. Когда-то они собирались заменить ее на подержанную теплосберегающую плиту AGA, о которой прослышала Шарлотта, но, как дошло до дела, Одо не захотел, и да и денег на это, честно говоря, не было.

В гостиной Одо зажег камин, скомкав несколько страниц из старой приходно-расходной книги. Газет они не выписывали и почти не покупали: у них имелись радио и телевизор — вполне достаточно, чтобы оставаться в курсе событий. Приходно-расходные книги сейчас совершенно не были нужны, они целиком принадлежали поколению деда Одо и более отдаленному прошлому. Они с Шарлоттой специально держали их в стенном шкафу около камина — сухие страницы горели очень хорошо. Шифер: 2 фунта 15 шиллингов, — прочел Одо, раскладывая щепки поверх наклонной каллиграфии. Он чиркнул спичкой и положил поленья и торф. По длинным оконным стеклам опять забарабанил дождь, внезапный порыв ветра со стуком повалил что-то в саду.

Шарлотта вдавливала розмарин в надрезы, которые сделала в мясе. Она работала быстро, опытные руки сами все знали. Потом она смыла под краном жир с пальцев и убрала оставшийся розмарин, хотя он вряд ли мог ей еще пригодиться. Она терпеть не могла ничего выбрасывать.

Духовка у них разогревалась медленно было довольно рано, но мясо можно было положить только через полчаса, а картошку (Тимоти любил печеную) — в одиннадцать. Детский пудинг, липкий от заварного крема, малинового джема и желе, Шарлотта сделала еще накануне вечером. Тимоти, когда приезжал, всегда сам резал мяту для мятного соуса — это было одно из первых его детских заданий. Он был тогда упитанным мальчиком.

— Я не в состоянии ехать, — сказал Тимоти в квартире, которая не так давно перешла к нему в наследство от мистера Киннали.

Эдди ничего не ответил. Он листал «Айриш Таймс», жалея, что эта газета скучней, чем «Стар» или «Экспресс». Почти безо всякого интереса прочел о скорой отмене вступительных экзаменов в школах и о том, что в Лимерике откроется «служба собачьей чистоты», что бы это ни значило.

— Давай я тебя отвезу, — предложил он наконец. Отказ Тимоти от поездки нарушал его собственные планы, но он постарался скрыть раздражение. Он собирался, как только останется один, собрать пожитки и умотать: автобусом до магистрали N4, потом длинный рывок автостопом — и начать все по новой. — Мне тебя отвезти нет проблем, — сказал он. — Запросто.

Это предложение, с точки зрения Тимоти, ответа не заслуживало. На него можно было и вовсе не реагировать. Уже не упитанный в тридцать три года, Тимоти гладкие светлые волосы собирал в конский хвостик. Когда он улыбался, на левой щеке у него появлялась ямочка — эту свою особенность он культивировал. Одет он был в то утро, как часто бывал одет: фланелевые брюки, темно-синий блейзер, гладкая голубая рубашка с пристегивающимся на концах воротником, галстук в тон рубашке.

— Могу выйти не доезжая, — предложил Эдди. — Прогуляюсь, пока ты будешь у них.

— Я говорю, нет у меня сил там быть.

Наступила новая пауза, во время которой Эдди беззвучно вздохнул. Он знал о традиции дней рождения, потому что Тимоти последние дни очень много говорил на эту тему. Усадьбу под названием Кулаттин он описал подробно: четыре мили от деревни Болтингласс, потом короткая аллея к дому (ворот давно уже нет), выцветшая зеленая входная дверь, высокая трава в саду, заброшенная теплица. «Пращуры» Тимоти — так он их всегда называл — были обрисованы столь же наглядно: улыбка Шарлотты и серьезность Одо, их взаимная преданность, заметная по словам и поступкам, их преданность Кулаттину. Шарлотта сама подстригала то, что осталось от волос Одо, и Тимоти сказал, что это по нему видно. И еще было видно, даже когда они оказывались вне усадьбы, что с деньгами у них туго: вся одежда на них была старая. Со слов Тимоти Эдди представил себе бильярдный стол в простенке между окон гостиной, портрет маслом кого-то из предков Одо над камином, зеленый диван с пуговками, ковры, привезенные кем-то во время оно из Индии или Египта. Такие же ошметки славного семейного прошлого сохранялись и в столовой, которую сейчас использовали один день в году — 23 апреля, и в прихожей, и над лестницей, где тоже висели портреты. В спальнях, помимо той, что занимали Одо и Шарлотта, царила затхлость, на потолках расплылись пятна сырости, штукатурка кое-где отвалилась. Спальня Тимоти, где он не ночевал уже пятнадцать лет, была более-менее как он ее оставил, но в одном углу обои пошли волнами и отклеились от стены. Кухня, где стояли телевизор и радио, где Одо и Шарлотта ели каждый день, за исключением дня рождения Тимоти, была достаточно велика, чтобы служить им столовой и гостиной. На вымощенном плитами полу — длинный стол, который регулярно терли щеткой, вокруг кухонные стулья с прямыми спинками, шкаф ломился от фаянсовой посуды и всевозможного хлама, накопленного за целую жизнь. На кухне имелись еще два кресла, которые Одо перенес из гостиной, стиральная машина (подарок матери от Тимоти), деревянные подставки для сушки посуды по обеим сторонам раковины, крючья для окороков, ввинченные в потолочные панели, и колокольчики на пружинках над дверью в подсобку. Ничего кухонька, — подумал Эдди, но Тимоти сказал: это неотъемлемая часть, что бы он ни имел под этим в виду.

— Съездишь один, Эдди? Поезжай к ним и скажи, что я неважно себя чувствую.

Поколебавшись, Эдди спросил:

— Мистер Киннали ездил туда хоть раз?

— Нет, конечно. Он — другое дело.

Услышав такой ответ, Эдди ушел на кухню. Мистер Киннали был слишком важная птица для подобных поручений. Мистер Киннали дарил Тимоти подарки ко дню рождения: цепочку, которую Тимоти носил на запястье, туфли, пуловеры. «Ты, пожалуйста, своих денег на меня не трать», — сказал Тимоти пару дней назад. Эдди, который и не собирался их тратить, не купил даже поздравительной карточки.

На кухне он сварил кофе в кофеварке — настоящий кофе из «Бьюлиз», — отмерив, как показал ему Тимоти. От растворимого, утверждал Тимоти, заболевают раком. Эдди был плотный юноша девятнадцати лет с курчавыми черными волосами, которые он каждый день смазывал гелем. Подвижные цепкие глаза придавали ему вид парня себе на уме, каковым он и был: ко всему приглядывался, хороший шанс упускал редко. После этой квартиры на Маунтджой-стрит он собирался как-то остепениться — может быть, поселиться где-нибудь с приличной девчонкой, может быть, и отцом стать. Пятью месяцами, прожитыми в квартире, Эдди был, в общем, доволен, пусть даже некоторые стороны соглашения его не слишком радовали. До этого Эдди какое-то время был подручным сантехника — тут радости еще меньше.

Он расположил на подносе чашки с блюдцами, кофе, молоко, тарелку с круассанами и отнес в гостиную. Тимоти между тем поставил компакт-диск с такой музыкой, какая Эдди не нравилась, хотя он об этом не заикался, — громкой, торжественной. Аппаратура была хорошая, фирмы «Банг и Олафсен» — бывшая собственность покойного мистера Киннали, как и все в этой квартире.

— Почему нет? — спросил Тимоти, приглушив звук дистанционным пультом, лежавшим на подлокотнике. — Почему, Эдди?

— Ну не могу я этого. Отвезти тебя — пожалуйста…

— Я никуда не еду.

Тимоти сделал музыку еще тише. Когда он брал у Эдди чашку кофе, два его длинных верхних клычка блеснули, как это иногда бывало, и на щеке образовалась ямочка.

— Я прошу всего-навсего поехать и сказать им. Сделай мне одолжение.

— А позвонить…

— У них нет телефона. Просто скажи, что я не смог из-за нездоровья.

Тимоти разломил круассан с маленькими вкраплениями бекона — его любимый сорт, Эдди покупал их в «Фице».

— Сделай одолжение, — тихо повторил Тимоти, и Эдди почувствовал в его тоне настойчивость. Тимоти платит — ему и музыку заказывать. Ладно, как ты со мной, так и я с тобой, — сказал себе Эдди и мысленно перебрал выгоды, полученные за последние пять месяцев.

Поблекшая зеленая входная дверь, с внутренней стороны тоже зеленая, была заперта из-за сквозняков. Надо было пересечь булыжный двор и войти через задний ход в подсобку.

— Он приехал, — громко сказала Шарлотта, услышав шум машины, и через пару минут, когда Одо входил в кухню из прихожей, раздались сначала шаги в подсобке, потом неуверенный стук в кухонную дверь. Они удивились, потому что Тимоти никогда не стучал, и удивились еще больше, увидев незнакомого молодого человека.

— А… — произнесла Шарлотта.

— Он маленько не в форме, — объяснил юноша. — Фигово чувствует себя. Попросил меня заскочить и сказать. — Помолчав, молодой человек добавил: — По причине, что у вас нет телефона.

Бледные щеки Шарлотты порозовели. Болезнь ее обеспокоила.

— Спасибо, что дали нам знать, — сухо проговорил Одо, тоном выражая желание, чтобы юнец поскорее ушел.

— Ничего серьезного? — спросила Шарлотта, и пришедший ответил: средненько, все утро на унитазе, в машину в таком виде лучше не садиться. Он сказал, что его зовут Эдди, что он приятель Тимоти. Или, скорее, домашний работник, — добавил он, — это как посмотреть.

Одо не хотелось думать про этого парня, и ему не хотелось, чтобы про него думала Шарлотта. Точно так же ему в прошлом не хотелось, чтобы она думала про мистера Киннали. «Мистер Киннали умер, — сообщил им Тимоти ровно год назад, стоя со второй рюмкой джина с тоником почти на том же месте, где сейчас стоял молодой человек. — Он завещал мне все — квартиру, „Ровер“, и прочее, и прочее». Одо испытал тогда облегчение от известия, что этого пожилого господина больше нет, но не мог отделаться от мысли, что наследство получено сомнительным путем. Мистер Киннали в свое время позаботился, чтобы в квартире на Маунтджой-стрит, в хорошем дублинском районе, была тщательно восстановлена георгианская лепнина. Такой уж он был человек, мистер Киннали. О квартире и ее содержимом Тимоти рассказывал им точно так же, как он рассказывал Эдди о Кулаттине. Тимоти нравилось все описывать.

— В детстве было у него однажды что-то с животиком, — вспомнила по-матерински Шарлотта. — Мы перепугались. Подумали — аппендицит. Но все обошлось.

— Отлежится, и все будет в лучшем виде, — пробормотал молодой человек, не глядя ни ему, ни ей в глаза. Скользкий, — подумал Одо, — и грязный на вид. Туфли, когда-то белые — спортивные туфли, какие многие сейчас носят, — были темными от пыли. Черные брюки пузырились, шея голая, никаких признаков рубашки под красным свитером с изображением какого-то животного.

— Спасибо, — повторил Одо.

— Может быть, чаю? — предложила Шарлотта. — Или кофе?

Одо знал, что так будет. При любых обстоятельствах Шарлотта непременно должна была проявить радушие. Ей невыносимо было бы думать, что ее сочли негостеприимной.

— Я не знаю даже… — начал парень, и Шарлотта сказала:

— Присядьте хоть на минутку.

Потом передумала и предложила перейти в гостиную: не пропадать же растопленному камину.

Одо не рассердился. Он редко сердился на Шарлотту.

— Пива у нас, к сожалению, нет, — сказал он, пока они шли через прихожую. От кофе и чая приехавший отказался — мол, готовить их хлопотно, хотя Шарлотта это отрицала. В гостиной около бильярдного стола стояли херес, которого хозяева никогда не пили, коркский джин, приготовленный для Тимоти, и две бутылки тоника.

— Я бы не прочь капельку коркского, — сказал молодой человек. — Если можно.

Шарлотта спросила, не приедет ли Тимоти в какой-нибудь другой день. Не говорил он случайно? Еще не было такого, чтобы он пропустил свой день рождения. Это единственная дата, — объяснила она, — которую они отмечают вместе.

— Ваше здоровье, — произнес юноша, не отвечая на расспросы. Одо показалось, он разыгрывает дурачка. — Супер, — похвалил он джин, когда попробовал.

— Бедный Тимоти! — вздохнула Шарлотта, садясь в свое обычное кресло слева от камина. Свет от продолговатых окон падал на ее щеку и на аккуратную седую прическу. Кому-то из них выпадет умереть первым, в очередной раз думалось Одо прошедшей ночью. Он хотел, чтобы это была она, чтобы ему пришлось терпеть одиночество и тоску. Это будет одинаково тяжело каждому из двоих, и он хотел сам понести эту ношу.

Эдди сидел на краю дивана, подавшись вперед, и, когда джин в нем заиграл, почувствовал себя уверенней.

— Согревает, — заметил он. — Капелюшечка коркского.

В день, когда умер мистер Киннали, в квартиру пришло немало народу. Тимоти оповестил кого надо, и они явились вечером — мистер Киннали еще лежал на своей кровати. Эдди тогда приходил по утрам мыть посуду, а началось все с того, что мистер Киннали обратил на него внимание на О’Коннел-стрит. Всего какой-нибудь час с утра за повременную плату — вчерашняя посуда, и только, он даже и не догадывался ни о чем тогда. После смерти мистера Киннали Тимоти сам побрил его мертвые щеки и сам надел на него твидовый костюм. Потом спрыснул его туалетной водой «Кризия Уомо» и обул вместо шлепанцев в туфли со шнурками. В общем, придал ему всегдашний вид, кроме, конечно, закрытых глаз, тут он ничего не мог поделать. «Может быть, придете сегодня еще раз вечером? — предложил он Эдди, в первый раз такое. — Будет еще несколько человек». Их было больше чем несколько, все отдавали умершему дань в спальне, а потом в гостиной Тимоти включил музыку, и они просто сидели, беседовали. По обрывкам разговора Эдди понял, что Тимоти наследник, что он теперь занял место хозяина — этакий новый мистер Киннали. «Как насчет того, чтобы переселиться сюда, Эдди?» — предложил Тимоти некоторое время спустя, и потом Эдди догадался, что примерно так Тимоти сам был приглашен жить на Маунтджой-стрит, когда работал в газетном киоске в Боллсбридже — за сущие гроши, как он часто повторял.

— А пива я вообще в рот не беру, — признался Эдди в гостиной.

Отец Тимоти — такой тощий и костлявый, что ему, подумал Эдди, наверно, больно садиться, — кивнул так, что кивка, можно сказать, и не было. А мать сообщила, что пива на дух не переносит. Оба они теперь совсем не пьют спиртного.

— Где газ — там я пас, — сказал Эдди. Он плохо понимал, как с ними разговаривать. Тимоти предупредил его: когда они сообразят, что он приехал специально, его пригласят подкрепиться, и он сам не заметит, как превратят в именинника. Одо — вот как зовут отца, продолжал Тимоти. Старинное имя, не какое-нибудь там.

— Симпатичный дом у вас тут, — сказал Эдди. — Симпатичное место.

Он приехал к ним из какого-то любопытства. Получив от Тимоти ключи от «ровера», он мог запросто махнуть прямиком в Голуэй — про этот город он несколько раз слышал, что там весело, и потому еще раньше наметил его себе. Но все-таки он отправился, как ему было сказано, в Болтингласс, а оттуда по проселочным дорогам в Кулаттин. В Голуэй можно потом: по шоссе № 80 до Порт-Лише, так показывала карта в машине, а дальше через Маунтмеллик, Талламор и Атлон. Ни в одном из этих городов Эдди не бывал. Всю жизнь Дублин и Дублин.

Извиняюсь, — тихонько обратился он к отцу Тимоти. — Есть тут у вас туалет?

Шарлотта давно уже смирилась с образом жизни сына. Она никогда не выходила из себя по этому поводу — что толку? Но она сопереживала Одо, и в какой-то мере ей передавалось его разочарование. «Что делать — если Тимоти хочет жить так, а не по-нашему…» — мягко принималась она его убеждать в свое время, но Одо отводил взгляд и говорил, что не понимает этого, говорил — самому Тимоти тоже, — что не хочет ничего знать. Так Одо был устроен, и ничем его не изменишь. Кулаттин стал его поражением, и, пока Тимоти рос, Одо надеялся, что сын каким-то образом преуспеет там, где он потерпел неудачу. В то время они принимали постояльцев с ночевкой, но позднее слишком многое в доме пришло в негодность, а ремонт был слишком накладен, чтобы продолжать и не нести убытка. Тимоти был мальчик с воображением и в то же время практичный, и Одо рассчитывал, что когда-нибудь в Кулаттине будет хозяйничать молодая семья, которая придумает способ обновить дом и привести в порядок сад. Тимоти даже говорил с ними об этом, описывал, как он все любил описывать: утопающая в цветах сельская гостиница, кухня, оборудованная по последнему слову техники, свежевыкрашенные спальни, новые обои и занавески. Одо помнил годы своего собственного детства, когда в доме то и дело кто-нибудь гостил, безвозмездно, разумеется, но платные постояльцы — это хотя бы что-то.

— Спроси его, не останется ли он пообедать, — сказала Шарлотта, когда Одо показал приятелю Тимоти дорогу в уборную.

— Да, я знаю.

— Я бы мог починить вам слив, — предложил Эдди и объяснил, почему плохо течет вода из бачка. Все очень просто: ржавчина в трубе. Он сказал, что поработал немножко по сантехнической части и кое-что поэтому понимает. — Запросто, — пообещал он.

Когда спросили насчет обеда, он ответил, что не хочет никого затруднять, но они сказали: никаких затруднений. Он взял нож со столика для напитков и отправился, захватив джин и тоник, чинить уборную первого этажа.

— Очень мило с вашей стороны, Эдди, — промолвила мать Тимоти, а он сказал: пустяки, запросто.

Когда он, поковырявшись в бачке ножом, вернулся в гостиную, там никого не было. По окнам стучал дождь. Камин горел уже слабо. Эдди плеснул себе в стакан еще джина, решив обойтись без тоника, чтобы не открывать вторую бутылку. Вдруг, откуда ни возьмись, появился старик с корзинкой дров — Эдди так и подскочил.

— В общем, я что мог, то сделал, — сказал он, соображая, увидел ли его хозяин с бутылкой в руке, и склоняясь к мысли, что увидел. — Все-таки стало лучше, чем было.

— Да, — отозвался отец Тимоти, подложив в камин пару поленьев и кусок торфа в дальнюю часть. — Большое спасибо.

— Вот ливень зарядил, — заметил Эдди.

Да, сильно льет, был ответ, и до того как они перешли в столовую, ничего больше сказано не было.

— Вы здесь садитесь, Эдди, — распорядилась мать Тимоти, и он сел где она показала, между ней и ее мужем. Ему подали мясо, нарезанное кусочками, и гарнир — картошку и брокколи.

— В тот день, когда он родился, тоже был четверг, — сказала мать Тимоти. — Помню, мне принесли газету, там было что-то насчет аудиенции королевы у папы римского.

1959 год, вычислил Эдди, за четырнадцать лет до того, как он сам появился на свет. Он подумал, не сказать ли об этом, но решил, что им не интересно будет знать. «Капелька коркского» прижилась отлично, жаль только, на обеденный стол они бутылку не поставили.

— Шикарное мясо, — заметил он, и она сказала, что это любимое блюдо Тимоти с самого детства. А старик снова молчал. Старик не поверил ему насчет болезни Тимоти. Старик прекрасно понимал, что происходит, это было очень хорошо по нему видно.

— Извиняюсь, я выйду на секундочку.

Эдди встал, решив воспользоваться тем, что они оба сидят здесь. В гостиной налил себе еще джина и с гримасой выпил. Потом налил поменьше и не стал на этот раз глотать залпом. В прихожей снял со стены маленькое украшение, которое могло оказаться серебряным, — две переплетенные рыбки, он приметил их раньше. В уборной дверь закрывать не стал, рассчитывая, что они услышат шум спускаемой воды и подумают, будто он только там и был.

— Супер, — сказал он, сев на свое место в столовой.

Мать спросила про его семью. Он ответил, что родился в Таллате, в лагере бродячих ремесленников, — не было причин умалчивать, раз уж она хочет знать. Сказал, это безобразие, какого хрена людям позволяют так жить? Простите за грубость, — добавил он.

— Еще, Эдди? — спросила она, бросив взгляд на старика, потому что раздачей мяса ведал он.

— Да, спасибо, классная еда. — Эдди убрал с тарелки нож и вилку, и, когда ему подали тарелку обратно, на какое-то время наступила тишина. Поэтому он добавил:

— Самым правильным решением по туалетной части будет новый клапан. А напор воды у вас нормальный.

— Да, надо будет заменить, — согласилась она.

Вот тогда-то — когда опять сделалось тихо и минуты две все молчали — Эдди понял, что и мать догадалась: вдруг ей стало ясно, что здоровье Тимоти в полном порядке. Эдди увидел, как она бросила взгляд через стол, но старик был сосредоточен на еде. В прошлые дни рождения они слушали рассказы сына про мистера Киннали, про его «кружок», как Тимоти всегда называл его друзей, приходивших в квартиру. Смутно, сквозь туман коркского джина, Эдди все это чувствовал, ему даже слышалось эхо довольно-таки пронзительного голоса Тимоти в этой самой столовой. Но говорить про мистера Киннали — этого всегда было мало.

— А то у вас без конца будет такая петрушка, — сказал Эдди в тишине, которая уже стала гнетущей. — Если хоть капля просачивается — все, проблемы с бачком обеспечены.

Он продолжал рассуждать про неисправный клапан, увязая в некоторых словах из-за джина. Старик время от времени кивал, а вот мать — совсем погасла. Ее лицо стало унылым, ничего общего с тем, как она выглядела чуть раньше, когда старалась поддерживать разговор. Родители Тимоти познакомились вот как: она пришла в Кулаттин в поисках бензина для своей машины. Тимоти и об этом рассказал. Мотор заглох в миле от усадьбы, и Кулаттин оказался первым домом, какой она увидела. Они отправились к машине вместе и полюбили друг друга. Марка — «Моррис 8», — сообщил Тимоти дело было в 1950 году. «Любовная песня на всю жизнь, — сказал Тимоти сегодня утром бесцветным голосом, каким он его иногда делал. — Вот что тебя там ждет».

Доставить сюда Киннали лично — этого тоже было бы мало. Киннали они бы вытерпели Киннали растекся бы по всему дому, ему было бы что сказать и о мебели, и о картинах. Рассудительный человек — так он сам бы выразился, вообще его любимое слово. Киннали мог быть рассудительным. Шпану прислать — это немножко другое.

— На сладкое пудинг, — услышал Эдди слова хозяйки, и она встала, чтобы принести.

С запада опять накатил дождь, и сильный. На дорожном указателе Эдди прочел, что впереди Атлон, и вспомнил, как в школе говорили, что этот город находится примерно в центре Ирландии. Ехал он медленно. Останови его почему-нибудь полицейская машина, выяснилось бы, что уровень алкоголя в его крови гораздо выше допустимого начни они почему-нибудь его обыскивать, они бы нашли у него украденное имущество, примись они спрашивать его про машину, они бы не поверили его объяснению, что он, мол, получил ее на время для поездки по определенному адресу.

Дворники «Ровера» мягко покачивались, оставляя позади себя совершенно прозрачное стекло. Проехал грузовик и поднял веер брызг из лужи на дороге. По радио пел Крис де Бург.

Чем раньше сбыть с рук это серебро, тем лучше. Может, прямо в Атлоне. В Голуэе он бросит машину где-нибудь на стоянке. Выпитый джин проявлял себя только жаждой: рот был сухой, как бумага.

Он выключил Криса де Бурга и не стал пробовать другой канал. Одно дело — дать деру, как Тимоти дал деру из этого дома он и сам дал деру из Таллата. Повернуть нож — это немножко другое. Через пятнадцать лет отметелить их при помощи шпаны и откровенного вранья — это как же надо было его обидеть, как уязвить, чтобы заслужить такое? Все время, пока над столом висела та тишина, они продолжали жевать, как будто оставить что-нибудь на тарелке было бы слишком нарочитым жестом. Старик кивнул пару раз в ответ на его рассуждения про клапан, но она сидела так, словно не слышала. Потихоньку по мере езды у Эдди начала побаливать голова.

— Чаю, — сказал он официантке в Атлоне. Она медлила, и он добавил: — нет, больше ничего. Подарки ко дню рождения остались лежать на серванте — их не дали ему, чтобы отвез в Дублин, хотя Тимоти сказал, что скорее всего дадут. Две фигуры стояли почти неподвижно в проеме задней двери, пока он торопился через лужи по булыжному двору к машине. Когда он оглянулся, их уже не было.

— Супер, — промолвил Эдди, когда ему принесли чай в металлическом чайнике, чашку с блюдцем и ложечку. Молоко и сахар уже стояли на столе, покрытом розовой клеенкой с узором. — Спасибо.

Напившись чаю и расплатившись, Эдди вышел под дождь, и от свежего прохладного воздуха голова начала проходить. В первом ювелирном магазине ему сказали, что с рук ничего не покупают. В другом стали расспрашивать, и он соврал, что пришел из Фардрама — деревни, которую проехал. Мол, мать дала ему эту штучку и попросила продать, потому что болеет и ей нужно лекарство. Но ювелир нахмурился и молча протянул ему вещицу обратно. В магазинчике, где в витрине были выставлены украшения и старые книжки, Эдди предложили фунт, но он сказал, что рыбки, он считает, стоят больше. Они накинули полфунта, и он согласился.

Дождь не переставал. Эдди ехал сквозь его пелену и чувствовал себя лучше, потому что рыбки были проданы. Он решил было остановиться в Баллинасло и выпить еще чаю, но передумал. В Голуэе бросил машину на первой же автостоянке.

Вместе они убрали со стола. Одо увидел, что джин в гостиной почти весь выпит. Шарлотта взялась за мытье посуды. Потом Одо обнаружил пропажу стенного украшения и медленно пришел к ней сообщить об этом — первые слова, произнесенные в доме после ухода посетителя.

— Ничего не попишешь, — сказала Шарлотта после еще одной долгой паузы.

Когда Эдди вышел из голуэйского паба, где утолял жажду севен-апом и смотрел сериал «Гленро», дождь уже кончался. Потом пока он двигался к центру города, небо слегка расчистилось, из-за рваных облаков выглянуло бледное солнце и осветило фасады домов на Эйре-сквер. Он сел там на мокрую скамейку, и ему пришло в голову снять девчонку, но ни одна не подворачивалась, и в конце концов он отправился дальше. Думать ему не хотелось. Не его дело все это понимать, кто он такой, собственно? То, что он мог свободно читать в душе Тимоти, — это были красивые слова, похвальба перед самим собой, и только.

И все-таки события дня не давали Эдди покоя, упорствовали, подпитывали его замешательство. Тимоти улыбнулся, когда сказал, что просит только сообщить им, больше ничего. Его, Эдди, рука сжала серебряную рыбку. В столовой из глаз хозяйки вдруг ушла жизнь. Дождь поливал лужи в булыжном дворе, и они стояли в двери не двигаясь.

На набережной ветер с Атлантики сушил тусклый камень зданий, холодил и освежал лицо. Люди прогуливались: старик с гладкошерстным терьером, пара, говорящая по-иностранному. Чайки хрипло кричали, пикировали, ссорились в воздухе. Взять украшение — в этом не было ничего особенного, естественное дело, раз увидел вещь и ты один по справедливости это можно считать платой за соскабливание ржавчины с поплавкового клапана, за такое десятку берут спокойно. «Песня на всю жизнь», — повторил Тимоти.

— Сейчас развиднеется, — сказал Одо, стоя у окна, и Шарлотта поднялась с кресла у камина и некоторое время вместе с ним смотрела на вымокший сад. Когда совсем перестало капать, они вышли рука об руку.

— Дельфиниумам здорово досталось, — заметил Одо.

— Еще бы.

Она слабенько улыбнулась. Надо принимать то, что есть, какой толк кукситься? Они испытали боль, как и было задумано, понесли наказание за то, что один из них сохранял в душе разочарование и отвращение. Где месть, там никогда нет справедливости: это одновременно пришло в голову Шарлотте, когда она мыла посуду, и Одо, когда он наводил порядок в столовой. «Прости меня», — сказал он, придя на кухню с неиспользованными вилками и ложками. Не оборачиваясь, Шарлотта качнула головой.

Замешательства, в отличие от гостя, они не чувствовали: им легко было понять. Их собственный образ жизни был не более чем обломки повсюду вокруг, но, поскольку лучшие их годы остались позади, это мало что меняло. В прошлом было бы иначе, — подумал сейчас Одо Шарлотта знала это уже давно. Их взаимная любовь выдержала все тяготы и всю борьбу, какая им выпала даже мрак прошедшего дня не мог ей повредить.

Ходя по саду, который был теперь для них слишком велик и местами сильно запущен, они не упоминали о сыне. Они не говорили о ревности, которую породила в нем их любовь друг к другу, — о ревности, развившейся в извращенность и жестокость. Боль, которую принес этот день, останется надолго, они оба это понимали. И тем не менее без нее нельзя было обойтись, ибо она составляла часть того, что есть.

Перевод Леонида Мотылева.