День святого Антония

Арнон Грюнберг День святого Антония Повесть

Это первые слова, которые мы написали по-английски. Мы написали в жизни очень много слов, но все больше на родном языке, а на нем мало кто читает. Во всяком случае не те, кто мы бы хотели, чтобы их прочли. Например, хорватка Кристина. Мы бы хотели, чтобы наши слова прочли еще очень и очень многие. Чтобы никто не подумал, что мы писали их только для нее, ведь на самом деле это не так.

Мы, конечно, и раньше писали по-английски, например, сочинения, в которых нужно употребить не меньше десяти трудных слов из прошлого урока, списки неправильных глаголов или рассказы о знаменитых людях нашей родины. Ох уж эти рассказы о знаменитых людях нашей родины! Их возвращают тебе через три дня с помеченными красным ошибками на предлоги. К черту все эти предлоги!

Сейчас мы впервые пишем по-английски по-настоящему. Это будет не рассказ о знаменитом человеке нашей родины, и не список неправильных глаголов, и даже не сочинение, в котором нужно употребить не меньше десяти трудных слов из прошлого урока.

Мы хотели бы научиться говорить так, чтобы никто не спрашивал нас: «Откуда вы приехали?» или «Как давно вы здесь живете?» Мы не хотим спотыкаться о звуки и поэтому решили писать. Если ты пишешь, то уже не спотыкаешься о звуки. Можно путать прошедшее и будущее время, можно поставить предлог там, где по правилам должен стоять совсем другой предлог. Можно сделать ошибку в спряжении глагола, но спотыкаться о звуки уже не будешь. Голос на бумаге — это голос человека, к уголкам рта которого не приклеились крошки, который нечаянно не заговорил с набитым ртом, и по его голосу не догадаешься, что человек этот плохо побрился, а также никто не станет смотреть ему в зубы так откровенно нахально.

Зубы — это наше слабое место. У нас есть и другие слабые места, но в первую очередь нас выдают зубы. Мы уже очень давно не чистили зубов. У нас в голове совсем другие вещи, отнюдь не чистка зубов. У нас даже нет зубной щетки или зубной пасты. Ведь когда едва хватает денег на хлеб, кто побежит в супермаркет за зубной пастой?

Водитель грузовика сказал, что для женщин зубы — это не важно, главное — это какими их создал Бог. Нас Бог создал хорошо. Можно сказать, даже очень хорошо. Жаль только, что на бумаге не видно, как мы хорошо сложены. Если ты говоришь на бумаге, то уже не засунешь руки в карманы брюк и не прошвырнешься по улице, чтобы невзначай обернуться и запулить камешек под ноги красивой женщине, когда она будет проходить мимо.

В мире много красивых женщин — так придумал Бог. Со временем красивые женщины превращаются в уродливых — и это все из-за дьявола. Так считалось у нас в деревне. Дьявол превращает красивое в уродливое, живое в мертвое, и даже блестящее становится тусклым, если его коснется дьявол.

Зовут нас Поль и Тито Андино. Мне восемнадцать, а Тито девятнадцать. Нашу маму зовут Рафаэлла Андино. Мы родом из маленькой деревушки. Нелегально переправились через границу и только через четыре года смогли, наконец, расплатиться с теми, кто нас сюда привез. Своего отца мы помним плохо. Мама все отрицает, заговаривает нам зубы или молча слушает музыку и смотрит в окно, но мы-то знаем, что наш отец был бандитом. Его били не раз, потому что бандитов не любят. Он и нас колотил, и Рафаэллу, бывало, тоже, ведь если тебя часто бьют, то тебя и самого начинает тянуть в драку. Однажды ночью он влез в дом к мужику, который заранее положил рядом с кроватью дубинку из эвкалиптового дерева. Этот мужик очень разозлился на нашего отца. Он бил его по голове эвкалиптовой дубинкой до тех пор, пока голова у отца не раскололась. Это был самый грустный день в нашей жизни. Тито тогда было девять, ну, от силы десять лет.

Рафаэлла очень много плакала, ведь наш отец был любовью всей ее жизни. На похоронах она сказала, что любовь — это душистый цветок и в то же время колючка. Мы ничего не говорили. Она одела нас красиво. Тот дядька, который бил нашего отца по голове эвкалиптовой дубинкой, тоже был на похоронах, но, как и мы, ничего не говорил.

Люди, знавшие нашего отца, вспоминали, что он любил маисовый ликер. Все пили маисовый ликер, потому что он его любил. Ликер был в красных и желтых ведерках. Даже нам с Тито дали выпить. К концу поминок все напились. Одинокие мужчины подходили к Рафаэлле знакомиться. Конечно, не только одинокие, женатые тоже подходили знакомиться к Рафаэлле. «Для мужчин не имеет значения, женатые они или нет», — всегда повторяла наша мама.

По нашему мнению, нет ничего особенного в том, что папа был бандитом. Он стал бандитом, чтобы кормить нас. Мы спросили у того мужика с дубинкой, зачем он продолжал бить папу, когда тот уже лежал на полу и не шевелился. Он ответил, что на него словно что-то нашло. В тот год его четыре раза обворовали.

Сейчас, когда мы все это пишем, мы живем в Америке уже шесть лет, четыре месяца, две недели и один день.

Мама работает официанткой. Она была еще совсем юной, когда мы у нее родились, и поэтому неудивительно, что она и сейчас еще такая красивая. Если бы она не была нашей мамой, мы бы в нее влюбились.

Рафаэлла говорит: «Рано или поздно все мужчины дают тебе понять, что ты глупая и неприятная, к тому же страшная. Вначале, конечно, они этого не говорят, но рано или поздно этим все кончается».

Мы этого не понимаем. Если когда-нибудь мы полюбим женщину, мы будем давать ей понять, что она милая, умная и красивая. Да-да, так мы и будем делать. Если мы полюбим женщину, мы медленно обернемся и запулим камешек, чтобы он прикатился ей прямо под ноги. И когда она посмотрит на нас, мы воскликнем: «Хочешь прогуляться, милашка?» Вот как мы придумали! Но мы этого еще ни разу не испробовали. «Надо набраться терпения», — говорит Рафаэлла. Правда, она имеет в виду не камешки на дороге.

Мы часто бродим по улице, потому что дом у нас маленький, а мама занимает много места. Не потому, что она толстая, но когда она дома, то она заполняет собою все. Совсем рядом у нас игровая площадка: там горка, песочница, в которой водятся черви, и есть еще ржавые качели. По сторонам стоят четыре скамейки. Иногда на них сидят мамаши с детьми. Мы тоже сидим, курим сигареты и рассуждаем о жизни. О той, которая настанет, когда нам больше не придется развозить еду, то есть о настоящей жизни.

Когда Тито исполнялось девятнадцать, Рафаэлла подарила ему солнцезащитные очки, а мне обещала, что, когда мне стукнет девятнадцать, она мне тоже такие подарит. Поэтому у нас пока одни очки на двоих. Один день их ношу я, а на следующий — Тито. Мы всегда ходим в темных очках, даже если на улице идет дождь. Если мама нас бьет, мы даем ей сдачи. Конечно, иногда мы просто убегаем. Однажды у Тито повыдергивали волосы. Это сделали четыре девчонки. Они набросились на него и вчетвером стали тащить за волосы. Я ничего не мог сделать — их было четверо. Пришлось спрятаться за деревом. Мы небольшого роста, зато хорошо сложены, к тому же у нас широкие плечи. Но ведь не будешь драться с девчонками!

Тито крикнул им: «Эй, у вас там под юбками, конечно, ничего нет!» Ведь такое бывает: женщины порой выходят на улицу без ничего под юбкой. А те девчонки в ответ: «Идите сюда, сейчас узнаете, что у нас под юбками».

Мы медленно подошли к ним поближе. Когда мы оказались с ними нос к носу, они набросились вчетвером на Тито и повыдергивали ему волосы. Они просто рассвирепели, и все из-за такого пустяка! При этом кричали: «E…. вашу мать, грязные выродки!»

Люди на нашей улице живут некультурные.

Наш отец был главной любовью в жизни Рафаэллы. Но, как выяснилось, главная любовь ее жизни — вор. Любовь всей твоей жизни останется любовью всей твоей жизни, даже если она тебя дубасит и тянет из дому все, что плохо лежит. Для настоящей любви колотушки — все равно что трын-трава. Рафаэлла говорит, что в жизни есть лишь одна настоящая любовь и что все остальное — лишь подобие той первой, единственной, любви. И чем дальше, тем копия хуже.

У нашей мамы много поклонников. Она совсем не старая, но уже мудрая. Она, например, говорит, что мы должны делать все, чтобы в будущем у нас был дом с ванной и чистым туалетом. Она не хочет, чтобы мы полетели на Луну или стали адвокатами, а только хочет, чтобы у нас был дом со своей ванной и исправным туалетом. Она знает, что это такое — жить в доме без туалета, и мы это тоже знаем. Еще она говорит, что у каждого мужчины есть женщина, которая отравила ему жизнь. И, вероятно, в жизни любой женщины тоже есть мужчина, который все ей отравил, но на этом не стоит слишком зацикливаться.

Но в чем-то ей мудрости не хватает. Она иногда приводит в дом женатых поклонников или у кого есть постоянная подружка — поклонников совершенно лысых и тех, что курят толстые сигары. Все они хотя бы раз побывали у нас дома.

На курсах английского мы познакомились с хорваткой. Но мы, конечно, еще ни разу не звали ее в гости.

Мы почти всегда называем маму просто Рафаэлла, потому что она такая молодая и красивая. Впрочем, мама мы ее называем, только если она нас бьет или ломает наши сигареты. И это при том, что она сама курит! Или если она разоряется пять минут подряд из-за того, что мы, дескать, забрызгали стульчак в туалете. Пять минут кричать из-за такой ерунды! Тито считает, что это у нее начало помешательства.

Мы ломаем голову, как бы заработать кучу денег. Хотим придумать какой-нибудь план, который будем хранить ото всех в секрете. Иначе его украдут.

Помяните наше слово: в итоге у нас будет вилла с видом на море и сад — такой большой, что в нем можно будет заблудиться и умереть от голода.

Мы развозим еду по домам, с шести вечера и примерно до одиннадцати-двенадцати. Мы пошли работать сразу, как только сюда приехали, потому что заработка Рафаэллы не хватало. Однажды она сказала, что нашла для нас работу. Привезла и познакомила с владельцем мексиканского бистро, работающего с заказами.

— Это мои сыновья, — сказала она. — Они смышленые и умеют хорошо работать.

Хозяин мексиканского бистро нельзя сказать, чтобы был смышленый, но сам он хорошо работать не умеет, поэтому ему нужны смышленые парни, умеющие работать хорошо.

Мы развозим заказы на велосипеде. У Тито горный велосипед, а у меня старенький, с ножным педальным тормозом. Цепи на велосипедах болтаются и по дороге чуть ли не наматываются нам на плечи. Зато если на нас нападут и захотят отнять у нас деньги, мы будем отбиваться цепями.

Между восемью и десятью часами — самое горячее время. Мы развозим тогда вдвоем до сорока заказов. У нас есть свои постоянные клиенты. Например, женщина в шляпе. Она ест каждый день одно и то же, и всегда перед телевизором. «Телевизор — это мой дружок», — приговаривает она и отвечает на реплики из телевизора.

Уже третий год английский у нас с двенадцати до двух каждый день, кроме субботы с воскресеньем. Мистер Берман говорит, что через каких-нибудь пару лет мы будем здорово болтать по-английски. Мы любознательны. Мистер Берман обычно говорит: «Какие любознательные парнишки, эти братья Андино!» Нам, конечно же, не нравится, когда мистер Берман при хорватке называет нас любознательными парнишками.

Вначале мы умели только ругаться по-английски. А теперь хотим еще и научиться любить по-английски. Поэтому мы такие любознательные. Впрочем, мистеру Берману невдомек, что мы хотим уметь делать по-английски все.

Но молимся мы на родном языке. Мы не читаем молитвы из молитвенника, а обращаемся к нашему отцу. Бог, наверное, уже починил ему голову, поэтому мы просим, чтобы он подошел к Богу и сказал: «Смотри, там внизу Рафаэлла, Поль и Тито, это моя жена и дети. Рафаэлла — самая красивая и милая женщина на свете, а Поль и Тито — лучшие дети, о которых только можно мечтать. И я вот хочу попросить тебя: позаботься о них, потому что меня с ними нет, и о них некому позаботиться. Ведь ты можешь им помочь и кинуть им в окно горсть монет, чтобы Рафаэлле не приходилось работать в кофейне по шесть дней в неделю?»

Сейчас мы расскажем, как в класс впервые вошла хорватка — она была в юбке и на высоких каблуках. Села на стул, который стоял ближе всего к двери, и устремила свой взор вперед. Недавно мы узнали выражение: «Только что с корабля». Это значит, что человек только что приехал в Америку. Всем своим видом хорватка давала понять, что она только что с корабля, только это был очень странный корабль.

Мы пересели к ней поближе и спросили, откуда она приехала.

— Из Европы, — ответила она. — Ну как, ответ исчерпывающий?

Мы отрицательно покачали головами, а она вдруг сказала:

— Не надо клеиться.

— Ну ты и штучка! — заметил Тито. — Кто сказал, что мы клеимся?

— Я знаю мужчин. Поверьте, я их знаю, — хмыкнула она и посмотрела на нас очень высокомерно. Словно принцесса. Но мы ей ничуть не поверили.

— Сколько тебе лет? — продолжал расспрашивать Тито.

— Девятнадцать, — ответила она.

На что Тито сказал:

— Ничего тебе не девятнадцать. По виду ты опытная. В девятнадцать лет так никто не выглядит. Ты утонченная.

Это слово мы совсем недавно узнали — очень красивое слово.

Она пожала плечами:

— Ну и не верьте, пожалуйста!

В эту минуту в комнату вошел мистер Берман с кока-колой лайт в руке. Он всегда пьет кока-колу лайт, потому что боится растолстеть.

Когда мы спускались на лифте после урока, хорватка тронула Тито за плечо.

— Подождите меня на улице у выхода, — шепотом попросила она.

Мы стали ждать. Ждали целых пять минут, и наконец она появилась. С сумочкой в руках, довольно чудной. Она достала из нее какую-то бумажку и сунула Тито под нос.

— На вот, читай, — сказала она.

Это было водительское удостоверение. В нем было написано: «Год рождения — 1978».

— Ну что ж, — сказал Тито, — может, тебе и правда девятнадцать.

— Теперь поверили? — спросила она. — Это ведь документ? — и она запихнула удостоверение обратно в сумочку.

Тито пожал плечами.

— Мне его только что выдали, — сообщила она, смеривая взглядом нас обоих.

Она казалась одновременно высокомерной и испуганной. И в то же время в ней сквозила гордость.

— Пойдем попьем кофе? — предложил Тито.

Она отрицательно покачала головой.

— Нет, — сказала она. — У меня есть парень, но все равно спасибо за предложение.

И с этими словами она удалилась, не удостоив нас больше взглядом.

— Ей не девятнадцать, — сказал Тито.

Но я сказал:

— Может быть, даже ровно столько. Может быть, есть женщины, которые так выглядят в девятнадцать лет.

В тот день мы были свободны. Порой, когда мы оба свободны, мы заходим к Рафаэлле в кофейню. Но в тот день у нас не было никакого желания. Мы сели в метро и сразу поехали домой. На метро ехать минут сорок. И там мы всегда спим. Мы умеем спать стоя, с одним закрытым глазом.

Вернувшись домой, Рафаэлла всегда жалуется, что у нее устали ноги. Потому что, как она говорит, ей приходится много ходить и бегать. «Все ходишь и бегаешь, и так проходят дни». Но если она приводит в дом поклонника, она, конечно, не жалуется на ноги. Ну что вы! Поклонники не хотят ничего знать про уставшие ноги. Иначе они сразу свалят.

У Рафаэллы много постоянных клиентов. Она знает, что любят ее клиенты из еды и питья. Ее постоянные клиенты, например, часто повторяют: «Рафаэлла, мой цветочек» или «Рафаэлла, если б ты жила у меня в доме…» Она ничего им на это не отвечает, только смеется.

Рафаэлла часто получает подарки: серьги, браслеты, цветы, разные вазочки, книжки. Однажды ей даже подарили вешалку. Ее притащил мебельщик. Он явился в кофейню с вешалкой на спине.

— Вот вешалка для моей Рафаэллы, — сказал он, — в доме пригодится, не надо будет оставлять плащ в ванной, пока с него вода не стечет. В доме без вешалки нельзя.

Возможно, она когда-то рассказала этому типу, что у нас в доме нет вешалки. Мы бы скорее дали отрезать себе язык, чем признались бы в таких вещах.

Порой, Рафаэлла таскает своих поклонников к нам домой. Это бывает не слишком часто, но с нас и того хватает. Для нас каждый ее поклонник лишний.

И уж совсем редко она проводит с поклонниками уик-энд на их летней даче на Лонг-Айленде или где там у этих поклонников бывают дачи.

Однажды она вернулась летним вечером домой с одной из таких дач. Была уже почти осень. Села за стол и, не зажигая света, закурила.

— Ну и как тебе там? — спросил Тито.

Она два раза кивнула, словно на такой вопрос можно ответить лишь кивком головы и ответила: «Ничего, немного секса не помешает», после чего еще раз кивнула.

Обычно она никогда не говорит про секс, это одна из тем, на которые она не любит распространяться. Она никогда не говорит о смерти или о сексе. Потому что, считает она, есть темы, которых лучше не касаться.

Тито сказал:

— Ну ладно, мы пошли на улицу.

Мы вышли на детскую площадку. Тито достал из кармана сигарету и изорвал ее.

— У нее крыша едет, — немного помолчав, сказал он. — Ты заметил?

— Да, — сказал я, — заметил.

Когда мы совсем уже поздно пришли домой, она все еще сидела за столом. Слушала песни нашей родины.

— Когда у нас будет больше денег, мы вернемся домой, — сказала она.

Но мы не собираемся возвращаться. Мы хотим остаться здесь, получить американский паспорт и научиться говорить по-английски без акцента. Завести сад, в котором можно будет заблудиться и над входом в который будет висеть большая табличка: «Поклонникам Рафаэллы вход воспрещен».

Когда мы только-только сюда прибыли, мы ходили в тренировочных костюмах и полукедах. Теперь у каждого из нас красивая белая рубашка, которую мы носим по праздникам. В таком виде мы ходим в церковь. Бог приглядывает за нами, ведь если бы он за нами не приглядывал, нас бы уже давно не было на свете. Рафаэлла к Богу равнодушна. Бог не относится к числу поклонников Рафаэллы.

За ужином Поль как-то раз спросил:

— Рафаэлла, сколько в жизни бывает поклонников?

— В жизни может быть столько поклонников, сколько в жизни бывает ночей, — ответила Рафаэлла. — Пока будут ночи, будут и поклонники.

— А мы, — спросил Тито, — мы тоже поклонники?

Рафаэлла положила куриную ножку на тарелку — мы очень часто едим курицу, это дешево и необременительно.

— Я не знаю, — сказала она. — Каждому в жизни приходится быть чьим-то поклонником.

— А ты? — спросил Поль. — Ты тоже чья-то поклонница?

— Я была поклонницей очень давно, — ответила она, снова принимаясь за куриную ножку и давая нам понять, что разговор окончен.

По средам мы ходим в прачечную. Рафаэлле некогда ходить в прачечную. На самом деле, прачечная — это не мужское дело. Поэтому мы всегда ходим в среду утром, чтобы поменьше бросаться людям в глаза. У Рафаэллы сорок шесть пар трусиков. Некоторые из них все в дырках. Мы возвращаемся из прачечной и показываем их ей.

— Вот, смотри сама, — говорим мы, — их уже нельзя стирать. Если ты их еще раз наденешь, они с тебя просто свалятся.

У Рафаэллы два вида трусиков. Одни — для тех случаев, когда она ждет поклонников, а другие — когда она поклонников не ждет. У нас же только один вид. Мы не ждем поклонниц, мы сами поклонники.

Это было в среду, в мае. Рафаэлла привела в дом поклонника, не похожего на всех остальных. Сумка со стираным бельем стояла в коридоре. Мы как раз собирались поговорить с ней о трех парах трусиков, которые, как мы считали, не годились даже на то, чтобы служить кухонной тряпкой. Но она привела в дом поклонника, и нам пришлось промолчать насчет дырявых трусиков. Ах, если она приводит в дом поклонника, мы о многом должны держать язык за зубами!

Он был маленького роста, не в костюме и не в галстуке. Обычно они приходят в костюме и в галстуке. На этом были очки, кожа на его лице была бледной и слегка в пятнах. Он был моложе остальных, и ростом не намного выше нас. Зато у нас плечи шире.

— Поль, Тито, — крикнула Рафаэлла, — у нас гости!

Она всегда так кричит, когда приводит в дом поклонника: «Поль, Тито, у нас гости!» Это означает, что мы должны спрятать куда-нибудь все неподходящее из большой комнаты. Например, немытые три дня тарелки, рваные носки, приготовленные в штопку. После этого надо проверить ванную. Не валяются ли там вонючие полотенца или грязные трусы?

Порой поклонники проникаются сочувствием к Рафаэлле и участвуют в оплате нашего жилья. Поклонники всегда готовы проявить сочувствие. Это помогает им забыть о том, что они сами нуждаются в сочувствии.

Но ничто не указывало за то, что данный поклонник мог бы внести хотя бы цент в оплату нашего жилья.

— Кого это она притащила в дом? — шепотом поинтересовался Тито.

— Поль, Тито, — обращалась к нам Рафаэлла. — Это мистер Криг. Я думаю, он вам понравится, он очень смешной.

Этого еще не хватало! Смешных поклонников мы бы вообще расстреливали. Если уж они все равно приходят, то мы предпочитаем молчаливых.

— Пойду освежусь немного, — крикнула Рафаэлла. — Займите пока гостя!

Вот так всегда: Рафаэлла уходит освежиться, а мы должны занимать гостя.

— Как-как вас зовут? — переспросил Тито. — Все так неожиданно, мы не расслышали ваше имя.

— Эвальд Станислас Криг, — повторил мужичок и протянул свою горячую руку для рукопожатия. — Зовите меня просто Эвальд. Какой же липкий день сегодня, Иисус милосердный, какой липкий день!

— Да, — отозвался Тито, — но вчера он был еще и не таким липким.

— Что правда, то правда, — поддакнул Поль, — по сравнению со вчера, сегодня мы можем Богу молиться.

— Липкие дни настали, мистер Криг, — изрек Тито. — А впереди еще июль и август.

— Эвальд, — повторил мужичок, — называйте меня просто Эвальд.

— Эвальд, что вы будете пить? — спросил Тито. — Да вы садитесь!

И он указал на кресло-качалку, которую Поль полтора года назад нашел на помойке.

— Я захватил с собой бутылочку, — сказал Эвальд, — вкусного белого вина.

Этого еще не хватало! Он, оказывается, из тех, кто приносит с собой вино. Наверное, нашим он брезгует.

— У нас тоже кое-что есть в холодильнике, — сказал Тито.

— Я в этом не сомневаюсь, — отозвался Эвальд Криг, — но я вот подумал, захвачу-ка с собой вкусного белого винца и еще шампанского — выпить за наше знакомство.

И он стал доставать бутылки всевозможных калибров из пластикового пакета и расставлять их на столе. Мы недовольно осмотрели коллекцию бутылок. Если он собрался все это здесь выпить, то так скоро он не уйдет.

— Что ж, — сказал Тито, — тогда я принесу штопор.

И он пошел в ванную. Рафаэлла стояла под душем.

— Мама! — сказал Тито.

— Что?

— Это кто? Кого ты, Господи помилуй, притащила в дом?

— Он симпатичный мужчина, — ответила она, оставаясь за занавеской. — Будьте с ним поласковей, и сами убедитесь, какой он симпатичный.

Тито еще полминуты постоял, не зная, что сказать. Потом решил, что добавить к этому нечего, вернулся в кухню и достал из ящика штопор. Этот штопор тоже был подарком одного из поклонников. Половина предметов из тех, что нас окружали, были подарками поклонников, включая занавеску для душа.

Рафаэлла появилась, когда первая бутылка уже опустела. В красном платье в белый горошек. Это было ее любимое платье. Волосы у нее были еще влажные. Красное платье в белый горошек. Влажные волосы. Программа обычная. Настанет ли когда-нибудь этому конец, или эта программа будет продолжаться бесконечно?

— У вас отличные сыновья, — похвалил Эвальд, — и такие взрослые!

Он налил ей в бокал вина.

— Да, они с детства очень самостоятельные.

— Мы пойдем прогуляемся, — объявил Тито.

Мы пошли на детскую площадку. Кроме нас, там никого не было. Мы достали сигареты и закурили.

— Дальше уже ехать некуда, — немного помолчав, сказал Тито.

— Да, — согласился Поль, — дальше ехать некуда.

— Она, наверное, дошла до ручки, иначе бы такого типа в дом не притащила.

Поль кивнул.

Еще какое-то время мы сидели молча.

Когда начало смеркаться, мы зашли к перуанцу и заказали за семь с половиной долларов пару кур гриль и кукурузные початки. Мы знаем всю программу и понимаем, чего от нас ждут.

Когда мы вернулись, они сидели в полутьме. К этому времени волосы Рафаэллы уже просохли. Колено мужичка было придвинуто к колену Рафаэллы.

Мы пошли на кухню, сбросили кур на блюдо и еще положили по кукурузному початку на каждую тарелку. Затем внесли еду в комнату. Теперь не только колени мужика и Рафаэллы соприкасались, теперь уже его рука лежала на ее колене. Тито встряхнул шевелюрой.

— Ужин, — воскликнул он. — Сейчас будем ужинать, иначе все остынет.

И он смахнул с большого стола какие-то бумажки.

— Ужинать вместе, — произнес Эвальд, медленно поднимаясь со стула, — это одно из моих любимых занятий.

— Вы серьезно? — удивился Тито. — Как забавно!

— Перестань, Тито! — одернула его Рафаэлла.

Мы сели.

— У меня сердце из льда, — сказал Тито, — простите меня и приятного аппетита.

— И у меня тоже сердце из льда, — сказал я. — Но… если кто хочет помолиться?..

Мы верим в Бога, но перед обедом никогда не молимся. Когда кто-то из поклонников Рафаэллы приходит в гости, мы нарочно спрашиваем, не хочет ли кто помолиться перед едой. Рафаэлла терпеть этого не может. Ни один из ее поклонников никогда перед едой не молился, но мы все равно продолжаем спрашивать.

— Не думаю, чтобы кто-нибудь собирался молиться, — сказала Рафаэлла.

— Вот и отлично, — отозвался я, — тогда мы приступим на пять минут раньше.

И с этими словами я набросился на кукурузу. У меня свой способ грызть кукурузу. Я провожу зубами по початку, и кукурузные зерна падают на тарелку. После того как я обчищу таким образом все зерна, я посыпаю их солью и ем. Такой способ кажется Рафаэлле малоаппетитным.

— Когда я был в вашем возрасте, я тоже считал, что у меня сердце из льда, но потом мое сердце оттаяло. Да-да, оттаяло! — с ликующим видом повторил он и заулыбался.

После этого он схватил бутылку шампанского и открыл ее.

— Поздравляю, — произнес Тито, не переставая жевать. — Вы, наверное, положили свое сердце на разморозку в СВЧ.

У нас нет печки СВЧ. Мы пока что на нее откладываем. Мы могли бы взять и в кредит, но Рафаэлла против кредитов. Она считает, что люди, которые что-то покупают в кредит, уже одной ногой в тюрьме.

— Нет, — отозвался мужичок. — Я не размораживал его в СВЧ, оно оттаяло благодаря таким людям, как Рафаэлла.

Он поднял бокал и произнес:

— За Рафаэллу!

Она улыбнулась.

— Выходит, ваше сердце довольно быстро оттаяло, — сказал я.

— Оно не было в глубокой заморозке, — предположил Тито и как бы случайно уронил вилку. Он наклонился ее поднять, а когда выпрямился, состроил гримасу и прошептал:

— Они опять прижались коленями.

— А вот у нас сердца в глубокой заморозке, — объявил я.

Теперь Тито, в свою очередь, начал изображать газонокосилку. «Поработать газонокосилкой» — так мы это называем, когда кто-то из нас сперва обчищает початок от зерен зубами, не разжевывая их.

— Ой! — воскликнул субъект, но ничего, кроме этого, сказать не успел, поскольку Тито с набитым ртом пробормотал:

— Это ничего, что сердца у нас в глубокой заморозке, зато Бог слепил нас на славу.

— Не то слово! — поддакнул я.

Рафаэлла ударила ладонью по столу.

— Поль, Тито! — воскликнула она. — Это обязательно — всем рассказывать, как вы на славу сложены? И разве нельзя есть поаккуратней, хотя бы при гостях?

Мужичок снова наполнил бокалы.

— Я не гость, — сказал он. — Не смотрите на меня, как на гостя, Рафаэлла.

И слегка, совсем невзначай, коснулся ее руки.

— Мы не всегда говорим одно и то же, — сказал Тито. — Мы просто подводим итоги. «Сердце: в глубокой заморозке; сложены: на славу».

— Текст для объявления о знакомстве, — пояснил я.

Теперь я тоже уронил на пол свои приборы. Наклонился их поднять и прошептал:

— Теперь он еще и руку положил ей на ногу.

— На платье или прямо на голую ногу? — спросил Тито.

— На голую ногу, — шепотом ответил я, — у нее платье совсем задралось.

— Черт побери, — прошипел Тито, — это уж совсем ни в какие ворота, и прямо во время ужина! Какой пошляк!

— Вы не должны задираться, — сказала Рафаэлла. — Эвальд очень смешной.

Тито побледнел. Он всегда бледнеет, когда злится, но замечают это лишь те люди, которые хорошо его знают.

— Вот это славно! Тогда расскажите нам что-нибудь смешное.

— Ах, — застеснялся персонаж, — я вовсе не такой уж смешной, ваша мама преувеличивает. Хотя должен сказать, что, когда мы вместе, мы много смеемся, правда ведь, Рафаэлла?

Она кивнула и сказала:

— Я давно так не смеялась.

— Блаженны те, кто смеются, — пробормотал я.

— Поль, одернула Рафаэлла, — ну хватит, надоело! Эвальд не намного вас старше, ему всего двадцать шесть.

— А мне восемнадцать, — сказал я, — и я еще понемногу расту, предупреждаю заранее.

— Без них я бы тут не выжила, — сказала Рафаэлла, — но порой они приводят меня в отчаяние.

— Так я же понимаю, — сказал мужичок, — я все понимаю! Я сам был точно таким же.

Тут терпение у Тито лопнуло.

— Что вы этим хотите сказать? Что это означает, что вы сами были точно таким же? Какие мы, по-вашему?

Мужик задумался. Мы загнали его в угол. Он вылил остатки из бутылки.

— Ну, положим, вы сердитые.

— Никакие мы не сердитые! — отрезал Тито.

— Значит, вы не сердитые?

Ему явно не было до нас дела. Его интересовало колено Рафаэллы и, скорей всего, ее бедро.

Тито встал и промолвил:

— Как бы ваше сердце не протухло в размороженном виде!

А я добавил:

— Не то не успеете оглянуться, как мы превратим его в корм для рыб.

И с этими словами мы вышли из дому и отправились на детскую площадку.

— Теперь они будут целоваться, — сказал Тито.

— У нее совсем беда с головой, — сказал я, — иначе она бы до этого не дошла.

Так мы и сидели. Курили и подкидывали камешки, пока не убедились, что Эвальд Станислас Криг убрался наконец из нашей квартиры.

Как-то раз после урока хорватка спросила:

— Какое самое вкусное блюдо из всех, что вы когда-либо пробовали?

Это были ее первые слова, обращенные к нам с тех самых пор, как она заявила, что мы не должны к ней клеиться.

— М-м-м… — задумался Тито, а я ответил:

— Пицца, а твое?

— Морковный суп, — сказала она, — горшочек морковного супа, который я приготовила сама, с добавлением ванильного сахара и листика мяты.

У нее был очень мечтательный вид, словно она до сих пор чувствовала аромат этого горшочка.

— Мы его никогда не пробовали, — вздохнул Тито, а я предложил всем пойти попить кофе.

Мы привели ее в кафешку Эндрю. Она заказала к кофе яблочный пирог. А мы просто кофе.

— Это будет стоить нам чаевых пяти щедрых клиентов, — прошептал я, а Тито шепнул:

— Придержи язык.

Она управилась с яблочным пирогом меньше чем за пару минут. Нам нечасто приходилось видеть, чтобы кто-то с таким аппетитом поглощал яблочный пирог. Когда она с ним управилась, она даже облизнула с тарелки взбитые сливки, и губы у нее стали белыми.

— Раньше я часто ела взбитые сливки, — сообщила хорватка, — я их обожала.

Ее звали Кристина Андреа, и она говорила, что ни одно из ее имен нельзя сокращать. Что она терпеть не может сокращенные имена и чтобы никто даже не пытался их сократить.

Она вылила в свою чашку весь молочник. Все молоко из молочника растворилось в ее кофе. Кофе буквально переливался через край. Она стала пить, не отрывая чашку от блюдца, и, пока пила, ни на кого не смотрела. Полностью сосредоточилась на кофе. Придерживала чашку обеими руками, а когда в ней ничего уже не осталось, сказала:

— Неплохой был кофе…

— Ты живешь с родителями? — спросил ее Тито.

— Не твое дело, — сказала она, достала из сумки зеркальце и стала подкрашивать губы. Состроила себе в зеркальце несколько гримасок и добавила:

— Ничего страшного, я привыкла.

Потом встала и одернула юбку. Такая у хорватки была привычка. Она всегда одергивала юбку.

— Мой отец — женатый холостяк, — сказала она, поглядев на нас то ли сердито, то ли недоверчиво.

Она часто так на нас смотрела. Потом бросила: «Ну спасибо и до завтра!» — и ушла.

Я пробежался немного за ней, и, вернувшись, сообщил, что она исчезла в подземке на 34-й улице.

— Ее отец — женатый холостяк, — произнес Тито.

— Да, — подтвердил я, — именно это она и сказала.

Тито немного подумал и вдруг предложил:

— Пожалуй, стоит это где-нибудь записать.

В конце тетради, там, где мы делаем разные заметки по английскому, мы выделили несколько страниц для хорватки.

«Ее отец — женатый холостяк», — записал Тито и поставил рядом дату. После этого мы отправились на работу.

Когда мы вечером вернулись домой, в кресле-качалке, как и вчера вечером, сидел Эвальд Криг. Рядом с ним сидела Рафаэлла. Они слушали музыку.

— Ага, вы опять у нас, — сказал Тито.

— Присаживайтесь, ребята, — пригласила Рафаэлла.

Голос ее звучал как-то странно.

Мужичок налил до краев в две небольшие рюмки какую-то прозрачную жидкость.

— Выпейте с нами, — предложил он, — выпейте с нами! Я так рад, что познакомился с вашей мамой.

Мы молча обменялись взглядами.

— Ребята, — начала Рафаэлла все таким же странным голосом, но больше ничего не смогла сказать, потому что подавилась и закашлялась.

— Крепкий напиток, — пробормотал Эвальд Криг.

— Ребята, послушайте, — сказала Рафаэлла, — Эвальд Криг — знаменитость у себя на родине.

Мужичок довольно кивнул, когда она говорила эти слова. Сразу после этого он резко повернул голову вправо и чихнул так громко, как мы еще в жизни не слыхали. Буквально у нас на глазах у него изо рта вылетела мокрота и в виде жирного плевка приземлилась на наш ковер.

— Будь здоров! — сказала Рафаэлла, после чего мужик быстро обтер рот, невнятно пробормотав что-то насчет сквозняка.

А мы все не могли отвести глаз от его липкой мокроты на ковре. Чего только не вытворяли поклонники у нас дома, но плюнуть на ковер еще не приходило в голову никому.

Все так же не отводя глаз от плевка на ковре, Тито сказал:

— Значит, вы очень знамениты у себя на родине?

— Ну да, — ответил дяденька, — типа того, но это неважно.

— Не скромничай, Эвальд, — сказала Рафаэлла.

Подумаешь, еще один нашелся, знаменитость у себя на родине! Этого добра тут и так хватает.

— И чем же вы прославились? — поинтересовался Тито.

— Книгой, — ответила Рафаэлла, — просто книгой, представьте себе.

— Какой еще книгой? — пробормотал Поль. — Телефонной?

— Романом, — пояснила Рафаэлла.

— Мистер Криг, — обратился к нему Тито, — а на какую тему вы пишете?

— На какую тему? — переспросил мужичок, отбрасывая со лба длинные пряди и украдкой улыбаясь Рафаэлле. — Итак, моя тема. Ну и вопросики у вас!

— Пожалуйста, не задавайте таких трудных вопросов, — пришепетывая, попросила Рафаэлла.

— Ты накирялась, — прошептал ей на ухо Поль, — ты накирялась, Рафаэлла!

— Оставь меня, оставь меня в покое, — прошептала она, — ты что, не видишь, что я счастлива?

Похоже, она давно забыла, что значит счастье. Наверное, она так давно не чувствовала себя счастливой, что уже забыла, что это такое.

— Да-да, — продолжал мужичок, — о моем творчестве много писали. Один критик утверждал, что моя тема — это мой стиль, другой — что у меня вообще нет никакой темы, третий — что все мои темы — это предательство. Я бы, конечно, не решился утверждать подобное о своем творчестве, но вам, вероятно, это о чем-то говорит.

— Очень о многом, — сказал Тито, а Поль спросил:

— А есть ли у вас еще какие-нибудь темы?

Мы не разобрали, что он ответил, потому что он вдруг снова чихнул. Но теперь он сидел не на свету, и мы не смогли рассмотреть, вылетела или нет у него изо рта мокрота. Но и на этот раз он опять тщательно промокнул рот.

— Прекратите наконец эти разговоры! — потребовала Рафаэлла.

Когда мужичок закончил свои манипуляции с носом и ртом, он сказал:

— О чем вы там меня спрашивали? На чем мы остановились?

— Вы богаты? — вдруг спросил Тито.

— Вполне, вполне, — ответил мужичок, — во всех отношениях, и к тому же я в привилегированном положении.

С этими словами он снова слегка коснулся колена Рафаэллы.

— Давай потанцуем, — предложила Рафаэлла.

Мужичок встал и начал танцевать. Он танцевал как погибающий от голода медведь на раскаленной плите, и во время танца хватал Рафаэллу за что попало. Она ему все позволяла.

— Нам надо с ней поговорить, — произнес Тито, когда мы с ним вдвоем заперлись в ванной. — С этим пора кончать.

В полтретьего ночи Тито не выдержал.

— Рафаэлле завтра в восемь на работу, мистер Криг, — объявил он. — Если вы не против, мы бы проводили ее в кровать.

— Конечно, — пробормотал он, — разумеется. Просто, когда Рафаэлла рядом, я забываю о времени.

Вскоре тип вызвал такси и покинул наш дом. Еще непочатые бутылки он оставил в качестве вещественного доказательства того, что он скоро вернется. Поддерживая Рафаэллу с двух сторон, мы отвели ее спать. Мы сняли с нее обувь, а все остальное не трогали. Потом мы обратились к Богу, чтобы он присмотрел за Рафаэллой и благословил ее, если он еще не разучился благословлять людей.

После этого мы задули свечи и сами пошли спать.

Однажды она явилась на полчаса позже.

— Еще раз добрый вечер, — сказал мистер Берман и снова обратился к классу.

— Итак, предложения с «если» и «то».

Клаудиа сказала: «Если б я была на вашем месте, то я бы пригласила меня на прогулку».

— Очень хорошо, — отозвался мистер Берман, — отличное предложение.

Хорватка держала в руках большую сумку. Она достала из нее туфли — это были красные туфли.

— Купила за десять долларов, — прошептала она.

Поль, сидевший с ней рядом, прошептал:

— Это удача.

— Большая удача, — так же шепотом отозвалась она.

Некоторое время она рассматривала свои туфли, а малыш Гийермо тем временем прочитал свое предложение: «Если бы у меня было много денег, то я бы купил машину».

— Я скоро иду на праздник. На бал.

Поль прошептал на ухо Тито: «Она скоро идет на бал».

Тито перевернул тетрадь. И под предложением: «Ее отец — женатый холостяк» записал: «Пятнадцатое мая, она купила за десять долларов красные туфли». Затем опять открыл тетрадь вначале и продолжил свои зарисовки.

Пятнадцатое мая оказалось особенным днем, одним из самых памятных дней в нашей жизни.

После урока она подождала нас на улице и сказала:

— Пойдем прошвырнемся, о’кей?

Тито кивнул. Ничего подобного она раньше не предлагала. Мы решили, что лучше будем молчать, не то она, чего доброго, передумает.

Итак, мы стали спускаться вниз по Седьмой авеню. Мы все шли и шли, ничего не видя вокруг. Так мы могли бы дойти аж до Флориды. Иногда она показывала на какое-нибудь здание или магазин и говорила: «Смотрите!» Мы, конечно, смотрели, но толком ничего не видели. И на минуту, буквально на минуту, когда мы переходили через 23-ю улицу, она взяла Тито за руку. Когда мы перешли на ту сторону, она отпустила его руку. На Чарльз-стрит она остановилась. Снова достала из сумки туфли, поглядела на них очень внимательно и сказала: «Красивые!»

Мы кивнули. Люди, проходившие мимо, тоже посмотрели на ее туфли.

— Знаете, как такие туфли называются?

Мы отрицательно покачали головой.

— Лакировки, — сказала она. — Это очень дорогие туфли.

Некоторое время она их рассматривала, потом вздохнула очень глубоко и промолвила: «Это будет чудесный бал, да-да, это будет чудесный бал!» Цокнула языком, издав какой-то странный звук, который был немного похож на придыхание при произнесении английского Т, очень твердого — да-да, пожалуй, больше всего было похоже на это.

— Знаете, — сказала она, — я спала с пятью ребятами, но трижды это было несерьезно. Ну да ладно, все бывает.

И на этом вдруг все оборвалось. Она спрятала туфли и сказала: «Ну, мне пора. Увидимся завтра, пока!»

Она пошла вниз по Чарльз-стрит, на запад. Поль хотел было пойти за ней, но Тито сказал: «Останься», после чего достал тетрадь и ручку. Он опустился на колени и в конце тетради записал: «Ее новые туфли называются ‘лакировки’. Она спала с пятью ребятами, но трижды это было несерьезно». Затем он спрятал все вещи обратно в сумку.

— Ты плачешь, — сказал Тито брату.

— Чепуха, — отозвался Поль.

— У тебя глаза на мокром месте, — сказал Тито, — я ведь вижу.

— Это из-за ветра, — сказал Поль, — из-за пыли в воздухе, ты только посмотри, сколько пыли здесь намело!

Но Тито ему не поверил:

— У нас нет времени плакать, — сказал он, — нам пора на работу. Мы и так уже сильно опоздали.

Четверг вечер — самое горячее время. Когда мы работаем, мы обо всем забываем. Нам приходится ужасно сосредотачиваться, иначе все пойдет насмарку. Мы можем заехать с буррито на 14-ю улицу, а с чили-тако — на Веверли-плейс, а должно быть все наоборот.

Когда работаешь, то обо всем забываешь.

В последнее время Рафаэлла стала носить с собой на работу черную хозяйственную сумку со сменной обувью. «Самое главное, — говорит она, — это удобные туфли». Порой мы к ней заходим, и если народу не слишком много, то нам наливают по бесплатной чашке кофе. Но если в кафе сидят ее поклонники, у нее нет для нас времени. Поклонники приходят в обеденный перерыв или под вечер, за исключением самых богатых — те приходят в любое время. Поклонники дают самые щедрые чаевые. Чем больше поклонников, тем больше мы получаем.

Никто не умеет обращаться с поклонниками лучше, чем Рафаэлла. Она держит их на расстоянии, но всегда дружелюбна. Порой она кладет одному из них руку на плечо и говорит: «Большой стакан апельсинового сока сегодня не заказываем?» Она им часто подмигивает. Она знает наизусть все имена, и каждому из поклонников дает понять, что он для нее особенный. Иначе нельзя, иначе ей не будут давать такие щедрые чаевые. Никто не станет давать щедрые чаевые, если вдруг догадается, что он для Рафаэллы — середнячок. В отношении поклонников Рафаэлла просто гениальна.

«С ними нужно быть милой, но не слишком, — говорит она. — Иногда угостить выпивкой за счет заведения, но не слишком часто. Еще им можно разрешить потрогать волосы, но не больше, чем раз в неделю».

«Их нужно держать впроголодь, — объясняет Рафаэлла. — Но не так, чтобы они погибали от голода, иначе они больше не придут».

Как Господь Бог держит людей впроголодь, так Рафаэлла держит впроголодь своих поклонников.

Как-то раз вечером Тито заметил: «Рафаэлла, да ты просто мастерица держать их впроголодь!» На что она сказала, что никакого особого мастерства в этом нет и что в жизни это проще простого.

Поль немного подумал и сказал, что если человек в каком-то деле ас, то он, конечно, считает, что ничего проще в жизни не бывает. Потому что сам ты не ценишь того, что умеешь, и не знаешь, оценят ли это другие.

В отношении «держать впроголодь», считает Рафаэлла, совсем не важно, какая у тебя внешность. Это обещание, которое всегда остается лишь обещанием. «Держать впроголодь» — это значит поддерживать надежду ровно настолько, чтобы она не угасла, и в то же время кормить ее недостаточно, чтобы она не могла расти. «Держать впроголодь» — это игра, в которой не может быть выигрыша, а есть только продолжение игры. Это как бесконечность Вселенной. Как ожидание гостиничного номера, в который все равно никогда не сможешь войти.

«В семь лет я впервые ощутила чужой голод, а в двенадцать научилась им управлять. А теперь тот же голод помогает выжить мне самой и дает возможность выжить вам. Чужой голод всегда был со мной, с юных лет я чувствовала, как он жжет мою кожу, — так разъедает ссадины морская соль».

— А твой собственный голод, — спросили мы, — куда он делся?

— Ах, я его давно похоронила, — ответила она. — Тот, кто замечает чужой голод и умеет им манипулировать, постепенно забывает про свой собственный.

— Мы должны достать твой голод из-под земли, — сказали мы.

Она ответила, что это невозможно, поскольку черви и насекомые уже как следует над ним поработали и найти удастся разве что скелет.

— Без поклонников мы бы не выжили, — сказала Рафаэлла на следующий день в метро. — Без поклонников вы не смогли бы ходить на курсы английского. Без поклонников у нас бы не было вешалки. — Но этой последней фразы Рафаэлла, конечно, не сказала. Это домыслили мы сами.

Рафаэлла знает все рассказы поклонников наизусть. Ни одному из них не надо повторять свою историю дважды, но они, если хотят, могут рассказывать ее хоть двадцать раз подряд — Рафаэлла готова слушать, как в первый раз.

Иногда они шепчутся между собой о Рафаэлле, когда думают, что она их не слышит. Они считают ее красивой, и только к ее ногам они иногда придираются.

«Икр у нее почти нет» — нам порой приходилось слышать подобные замечания. Когда мы слышим такое, мы смотрим пристально, и взгляд наш полон презрения.

Однажды (это было очень давно) Тито не выдержал и сказал: «Если вам не нравятся ее икры, шли бы вы лучше в другую кофейню!» Когда Рафаэлла это услышала, она влепила ему на улице при всех пощечину. «Если ты еще раз такое повторишь, ты сюда больше никогда, слышишь, никогда не придешь!»

Хозяина кофейни зовут Саймон. Он очень строгий и у него всегда плохое настроение. Некоторые люди словно родились с плохим настроением, плохое настроение проходит у них только после их смерти.

В наш выходной Эвальд Станислас Криг позвал нас в ресторан. Решил угостить нас устрицами. Рафаэлла настояла, чтобы мы тоже с ними пошли.

Она часто смеется, когда с нею рядом Криг. Мы не спорим, он и в самом деле часто говорит странные вещи, но мы почему-то не смеемся.

Он взял нас с собой в ресторан на Ист-Ривер. Ресторан был очень дорогой. С белыми скатертями, где официанты смахивают крошки со стола ножом.

Криг заказал для Рафаэллы целую тарелку устриц, и, когда она сказала, что ей понравилось, он заказал еще двенадцать штук в придачу.

Тито изрек:

— Я читал, что, если устриц не очень хорошо пережевывать, они живые попадут к человеку в желудок и поселятся у него в кишках.

А Поль на это:

— Смотри, Рафаэлла, скоро у тебя внутри будет обитать целая колония устриц!

Эвальд Станислас Криг, не слушая нас, сказал:

— Надо же, я впервые влюбился в женщину с детьми!

Рафаэлла не дала ему пощечину, не встала из-за стола, не плеснула ему в лицо водой из стакана и даже не сказала: «Ну и ну!» Она не запулила ему хлебом в лицо. Она просто смеялась. Стояла перед ним в своем красном платье в белый горошек и хихикала. Мы стали незаметно пинать ее ногами. Но на нее это не действовало.

Криг повторил:

— Да, что правда, то правда, я впервые влюбился в женщину с детьми. Мы должны это отпраздновать.

Он сделал знак официанту и отбросил со лба кудри.

— Влюбленность быстро проходит, — сказал Тито.

— Влюбленность, — сказал Криг, — перемещается со скоростью света. Это общеизвестно, только научно не доказано.

Он попросил принести розового шампанского и добавил:

— Когда впервые влюбляешься в женщину с детьми, то надо выпить розового шампанского.

— Перестаньте называть ее женщиной с детьми, пожалуйста, перестаньте называть ее женщиной с детьми! — взмолился Тито. — Ее зовут Рафаэлла.

Она сидела тут же, возле окна, иногда улыбалась и повторяла: «Ну какая разница? Рафаэлла, женщина с детьми — как только меня не называли!» И она окунула устрицу в кетчуп. Судя по всему, ей нравились устрицы, но только обильно смоченные кетчупом. Мы не стали есть устрицы. Такие вещи не для нас. Всему есть предел.

— Знаешь, что мне особенно приятно, — начала Рафаэлла. — Меня столько людей в этом городе водили в ресторан. Но ты первый, кто пригласил также Тито и Поля.

— О чем я и говорю, — отозвался Криг, делая большой глоток шампанского из бокала, — я влюблен в женщину с детьми.

После чего он поднял свой бокал и произнес:

— За любовь и за самую восхитительную женщину с детьми из всех, кого я встречал до сих пор.

Чаша нашего терпения переполнилась. Тито схватил ложку и начал барабанить ею по столу. Через несколько секунд к нему присоединился Поль. Так мы и сидели, барабаня ложками по столу. Рафаэлла и мужичок смотрели на нас, не говоря ни слова. Мы продолжали барабанить, словно нас специально для этого пригласили. Словно мы тренировались не одну неделю — только и делали, что барабанили ложками по столу.

Один из официантов подошел к нашему столику. Люди стали оборачиваться. Мы все барабанили и барабанили, заглушая скрипача.

— Уймите ваших детей, — произнес официант, — столовые приборы совсем не для этого.

И, понизив голос, добавил:

— Они посеребренные.

И тогда Криг поступил совсем неожиданно. Он схватил ложку и тоже начал барабанить ею по столу. Точно в таком же ритме, как и мы. И Рафаэлла схватила ложку и начала стучать ею по столу.

Скрипач на сцене перестал играть, потому что его стало не слышно.

— Это в твою честь, Рафаэлла, — воскликнул Эвальд Криг, продолжая барабанить, — в честь самой привлекательной женщины с детьми в Америке.

— Какой подхалим! — прошептал Тито.

Посетители за соседними столиками начали вставать с мест, чтобы посмотреть на нас. Мы все барабанили. Мы стучали ложками по столу примерно так, как тот мужик дубасил эвкалиптовой дубинкой нашего отца по голове.

Какой-то мужчина в бежевом костюме, с гладко зачесанными назад черными волосами подошел к нам, все время повторяя:

— Вы нарушаете порядок. Вы немыслимо нарушаете порядок.

Эвальд Криг посмотрел на него взглядом победителя, продолжая стучать ложкой по столу. Мы барабанили все быстрее. И казалось, что мы взяли верх над жизнью, что жизнь — это уже не дикий зверь, который хочет нас растерзать. Теперь мы сами были зверем, способным разорвать жизнь в клочья.

И вот случилась странная вещь. Мужчина и женщина, которые сидели перед нами за соседним столиком, тоже схватили ложки и начали стучать ими по столу. Вначале они немного подлаживались под ритм, но потом застучали с нами в унисон. И при этом радовались, как дети. Мужик с длинной седой бородой издал протяжный вопль: «Yes-s-s-s!», после чего схватил ложку и начал стучать ею по столу. Все больше людей застучали ложками по столу. Мужчина с черными волосами хлопнул в ладоши, и, откуда ни возьмись, со всех сторон подскочили официанты в вечерних фраках. Мы слышали их ропот: «Вы нарушаете порядок. Будьте любезны, вы не могли бы прекратить?»

В тот вечер все, кто слышали, как мы стучим, схватили ложки и тоже начали стучать ими по столу — до того это было заразительно. В ресторане, конечно, оставалось несколько человек, которые продолжали разговаривать между собой и делали вид, что ничего не происходит, но они были в абсолютном меньшинстве.

Свет притушили. Несколько створок ракушек упало на пол. Мы продолжали барабанить. Те люди, которые не стучали приборами по столу, возмущались: «Что это за сервис, что за ресторан?!»

Посетителей ресторана охватило небывалое волнение. Возможно, из-за того, что вечер был поздний, или из-за напитков, или от воодушевления, с которым мы стучали ложками по столу, но Криг то и дело вздыхал и все повторял, что влюбился в женщину с детьми. Мы не знали, правда ли это, мы знали только одно: мы вспомнили о нашем отце и об эвкалиптовой дубинке, мы думали о Рафаэлле, мы решили не ждать, пока жизнь разорвет нас в клочья, а сами стали дикими зверями, готовыми разорвать жизнь в клочья. И тут в зал вошел мужчина с черными волосами и с мегафоном в руке. Он воскликнул, что, если барабанный бой сейчас же не прекратится, то нас скоро выведут. И тогда некоторые прекратили стучать. Те, что присоединились к бою последними, сдались первыми. А мы дольше всех все стучали и стучали, пока у нас не разболелись руки.

Мы покрылись потом, впрочем, не только мы одни — все остальные тоже покрылись потом. Лампы снова включили на полную мощность. Барабанная дробь ложками по столам объединила людей. Даже те, что пришли сюда порознь, теперь снимали пиджаки и пересаживались за столики друг к другу.

Вдруг Криг воскликнул:

— Принесите нам счет. Если нам запрещают стучать ложками по столу, то мы лучше пойдем домой.

Он встал с места и обратился к Рафаэлле:

— Я сейчас вернусь.

Та посмотрела на нас и сказала:

— Я влюблена.

На противоположной стороне реки мы видели огоньки Квинса, нашего района.

После долгой паузы Тито сказал: «О Боже!», а Поль сказал:

— Красавцем его не назовешь.

— Скорее наоборот, — сказал Тито. — Когда он чихает, у него изо рта вылетает мокрота.

— И прилипает к ковру, — сказал Поль.

— Он грызет ногти, — заметили мы оба.

— И пользуется вонючим лосьоном после бритья.

— У него красный нос.

— Он не любит тебя по-настоящему.

— Он не протирает очки.

— Ты ничего о нем не знаешь.

— Он всем втирает байки.

— У него неширокие плечи.

Но, что бы мы ни говорили, Рафаэлла смотрела на нас с улыбкой и повторяла: «Я влюблена».

— А я думал, ты веришь, что бывает любовь всей твоей жизни и что все остальное — только копия, — сказал Тито.

— Одно не исключает другого, — ответила Рафаэлла.

— Тебе не следует влюбляться, — сказал Тито. — То, что влюбляются в тебя, — к этому мы уже привыкли, но тебе самой влюбляться не следует.

— Ничего не поделаешь, — сказала Рафаэлла и поцеловала нас.

— Но почему именно он? — спросил Поль. — Почему именно этот человек? Что же, лучше никого не нашлось?

— Соглашалась бы тогда уж на того дядьку, который притащил вешалку, — пробормотал Тито.

— Наша жизнь изменится, — сказала Рафаэлла. — Наша жизнь сильно изменится.

Да, именно это она сказала вечером двадцать четвертого мая.

— Значит, вот какая она — влюбленность, — сказал Поль. — А мне казалось, это что-то совсем другое.

Тито догадался, о чем думал Поль, потому что и сам думал о том же. Мы думали о хорватке и о ее красных туфлях.

Эвальд Криг вернулся, держа в охапке наши куртки.

— Уходим отсюда, — сказал он. — Уходим отсюда немедленно.

Возле дверей нас остановил мужчина с черными волосами.

— Вы совершили серьезное правонарушение, — сказал он Кригу. — Мы не хотим больше здесь вас видеть.

Он был выше Крига на две головы. Картина была забавная. Криг посмотрел на него, смерил его взглядом с головы до ног и с ног до головы. Потом положил этому типу руку на плечо и сказал: «Мистер, вы редиска. — Тот пытался что-то на это возразить, но Криг его опередил: — Спокойно, — сказал он, — ведь против этого не попрешь!»

И после этого он стал спускаться вместе с Рафаэллой по лестнице, левой рукой массируя ей зад. Мы шли за ними следом и лишь качали головами.

В воскресенье, в День поминовения, целый день лил дождь. Было довольно тепло. В четыре у нас была назначена встреча с хорваткой в чайной на Третьей авеню, между 31-й и 32-й улицами. Мы боялись, что она не придет или что уйдет, нас не дождавшись. В пятницу она сказала: «Приходите вовремя, я не люблю тех, кто опаздывает».

Был такой ливень, что четвертый, пятый и шестой трамваи не ходили. Рельсы полностью залило. Мы примчались с 53-й улицы. Промокли до нитки, но нам было все равно. Мы летели, что было сил.

Опоздали на четверть часа. В чайной сидело всего двое. И одной из этих двоих оказалась хорватка. Она курила сигарету. На ней была белая юбчонка, которую мы раньше не видели. Мы никогда в жизни не видели таких коротких белых юбчонок. Казалось, она была сделана из пластика.

— Вы очень точны, — сказала она, после того как мы уселись. — Я бы сейчас докурила сигарету и ушла. И была бы в ярости. Я бы позвонила вам и расчихвостила так, как еще никто и никогда вас не ругал. И потом ни разу бы на вас не взглянула. Вы превратились бы для меня в пустое место. Но тут я вспомнила, что у меня нет вашего телефона.

— Значит, нам повезло, — сказал Тито.

Вода капала с наших волос, с одежды, текла с кроссовок и из носков, вода капала даже из наших плавок.

— Ладно, — сказала она и потушила сигарету, — что будем заказывать?

Она была подкрашена иначе, чем обычно. Губы подкрашены иначе, глаза подкрашены иначе, прическа другая, уши другие, руки другие, а на ногах — красные туфли. И вся такая, словно сидит на троне рядом с Господом Богом.

— Хочешь мороженое? — спросил Тито.

— Нет, — ответила она, — лучше уж шоколадное канноли.

Она закурила следующую сигарету. Одной рукой она придерживала юбку, иначе она бы ничего не прикрывала и просто бы улетела. Поднялась в воздух, как самолет, и, вероятно, больше бы никогда не приземлилась.

— Раньше, — стала рассказывать она, — мы всегда в воскресенье днем ходили с папой играть в кегли. У моего папы был кегельбан. А я была его талисманом. Меня передавали из рук в руки. Меня все любили.

Она немного приподняла ногу и сказала:

— Поглядите на мои туфли, когда я в них, то они смотрятся еще лучше.

Нам не пришлось ничего ей отвечать, поскольку говорила только хорватка. Она проткнула шоколадное канноли вилкой, но так его никто не ест. Его берут в руки. Но мы не посмели ей указывать. Сахарная пудра сыпалась во все стороны.

— Итак, — сказала она, — хотите мое фото?

— Мы были бы очень рады, — сказал Тито.

— Где только мое лицо или где вся фигура?

— И то и другое, — немного помедлив, сказал Тито.

— Я подарю вам свои фото, — сказала она. — Но вы должны носить их всегда с собой. Всегда! И когда я захочу, я в любой момент могу вас спросить: «Где фото?» И вы должны будете мне их показать. Ни в коем случае не мять. Они должны храниться в пластиковой папке. И только мое фото — не вместе с другими снимками. Папка должна приятно пахнуть: лесом или озером. И ни в коем случае не потеряйте эти фото. Если однажды я вас спрошу «Где фото?» и у вас их не окажется, я на вас больше никогда не взгляну. Вы будете для меня словно пустое место. И я всем расскажу, какие вы негодяи.

В эту минуту канноли упало на пол вместе с блюдцем.

— Ну вот, — вздохнула она, — вечно со мной так!

Она быстро наклонилась — но не для того, чтобы поднять блюдце или канноли, а чтобы достать сумочку. Она вытащила из нее две фотографии и вручила каждому из нас.

— Только сейчас не смотрите, — сказала она, — посмотрите после того, как я уйду.

Хорватка опять принялась рыться в сумочке и достала жвачку.

— Хотите жвачку? — предложила она и принялась надувать пузыри — большие голубые пузыри. Она жевала голубую жвачку. Тито досталась зеленая, а Полю — оранжевая. Хорватка продолжала надувать все новые пузыри. Но никто в чайной не обращал на нас внимания.

— Ты приехала сюда прямо из Хорватии? — спросил Тито.

Она быстро сдула пузырь и сказала:

— Нет, я вначале какое-то время пожила в Мюнхене. В Мюнхене все очень хорошо одеваются. Я надеюсь, что мой муж будет из Мюнхена, тогда он точно будет хорошо одеваться.

Она открыла сумочку и достала из нее аэрозольный баллончик. Мы подумали, что она хочет сбрызнуть волосы лаком — такие баллончики мы знаем. Ими пользуется Рафаэлла, когда собирается в оперу. Один из ее поклонников — оперный фанат. Мы решили, что хорватка сейчас начнет брызгать лаком волосы, но она вдруг сказала:

— А вы знаете, что это?

Мы отрицательно покачали головой.

— Газ, — пояснила она, — если кому-то брызнуть такой штукой в лицо, то человек ослепнет.

Затем она достала нож. Нажала на кнопку, и наружу выскочило лезвие. Ножик был новенький.

— Вначале делаем «пш-ш-ш», — сказала она, — а потом «чик-чик-чик».

С этими словами она заботливо спрятала оба предмета в сумку.

— Я ко всему готова, — пояснила она, — теперь вы убедились?

И она снова принялась надувать пузыри, очень-очень большие. Мы еще ни разу не видели, чтобы кто-то мог надувать такие пузыри.

Поль сказал:

— Мы тоже ко всему готовы. Когда мы мчимся на велосипедах с заказами и с деньгами, у нас есть цепь, и если на нас нападут, то мы будем отбиваться цепью.

— Здорово, — сказала она, — но главное, чтобы быстро. Скорость — это главное, если на нас нападают. Нужно заранее знать, куда пинать и за что щипать. Тогда, считай, полдела уже сделано.

Какое-то время она сидела молча. За окном становилось все темнее, и дождь не прекращался.

— Можно, мы потрогаем твои волосы? — спросил Тито.

Она посмотрела на нас нерешительно.

— Ну, разве что… — сказала она, — только не больше тридцати секунд. Я начинаю считать.

Мы положили руки ей на голову. Мы не гладили ее по волосам. Мы просто приложили руки к ее голове и держали, пока она не досчитала до тридцати. Затем она объявила: «Все, хватит нежностей на сегодня».

Ей пора было идти. Она встала и сказала: «Не забудьте положить мои фото в пластиковые папки и всегда держите их при себе. Фото не должны промокнуть от дождя или пожелтеть на солнце. И когда вы будете на них смотреть, смотрите на них, словно в первый раз. Иначе я на вас больше не взгляну, и вы будете для меня словно пыль — пыль на краю дороги, по которой вы ходите».

И после этого она ушла. А мы смотрели ей вслед.

Эвальд Станислас Криг массировал спину Рафаэллы.

— Ага, вы снова здесь? — сказал Тито.

— Рафаэлла притягивает как магнит, — отозвался Криг, продолжая массаж.

— Когда же вы работаете? — спросил Поль и вдруг рыгнул.

— Поль! — воскликнула Рафаэлла. — Ну Поль!

— Будь здоров! — сказал Тито.

— Я работаю, — ответил Криг, разминая плечи Рафаэллы, — я работаю по утрам.

— Он работает над новым романом, — пояснила Рафаэлла.

Мы оба уставились на этого коротышку. Мы не могли поверить, что он может написать хотя бы одну букву, которую стоило бы прочесть.

— Тито, Поль, — сказала Рафаэлла, — сходите к перуанцу и купите курицу.

Мы заперлись в ванной и достали из кармана фотки. На одной было ее лицо, на другой — вся фигура. Все, как она обещала. Черно-белые фотки, она была на них в платье. Мы не могли разобрать, какого цвета платье. Видно было только, что красивое, с вырезом посредине. Такое платье надевают на выход, а не когда идут за продуктами или в прачечную. В таком платье выходят из машины, понимая, что сорок фотографов, увидев твое лицо, защелкают фотоаппаратами. На этих фото она смотрела свысока. Мы специально употребили это слово. Именно так она смотрела — свысока. На обороте она надписала свое имя: Кристина Андреа. И подчеркнула. Мы спрятали фото в конверт, потому что пластиковых папок у нас не было.

После этого мы отправились к перуанцу.

— Две курочки для семейства Андино, — сказал перуанец, — а сколько будете брать сегодня вечером початков?

Он всегда говорит с нами по-испански. Мы терпеть его не можем. Мы всегда отвечаем ему по-английски.

— Мы ни в коем случае не должны потерять эти фотки, — сказал Тито. — Мы будем стоять за них насмерть, не то она посмотрит на нас, как на пустое место, и станет топтать нас, словно пыль на обочине.

Мы открыли дверь и вошли в подъезд нашего дома. Пока нас не было, они вдвоем уже накрыли на стол.

Криг сказал:

— Обычно я не ем в гостях, но с Рафаэллой все по-другому.

Он вдруг достал из кармана две двадцатидолларовые бумажки и сунул их Тито.

— Это за кур, — прошептал он.

Тито замер и уставился на него.

— Мы заплатили за них ровно семь с половиной долларов, мистер Криг, — выдавил он из себя наконец, — но это неважно, у нас дома никто не должен платить за еду.

— Бери, — прошептал Криг, — бери, тебе говорю.

— Ладно, возьми, — прошептал Поль.

А Тито вдруг сказал:

— Похоже, вы любите угощать, мистер Криг.

Лицо у мужичка просветлело.

— Вот именно, ты это точно подметил. Нет ничего приятней, чем угощать.

Мы прошли на кухню. Рафаэлла, глядя в желтое карманное зеркальце, собирала волосы наверх.

— Ну почему? — спросил Тито.

Он смотрел на Рафаэллу в упор, засунув руки в карманы. Вид у него был такой, словно он хотел подкинуть камешек, только вот у нас на кухне не было камешков.

Тито спросил:

— Почему нельзя было жить как всегда, с этими твоими поклонниками, приходящими и уходящими? Ты всегда говорила, что они нужны, необходимы, что их нужно держать впроголодь, и всегда так и делала. Почему теперь этот тип каждый день у нас, почему он разминает тебе спину в нашем присутствии, почему ты твердишь, что в него влюблена? Почему?

С этими словами он выхватил жареную курицу из пакета и стал ее раскручивать за одну ножку над головой, словно лассо. Жир брызгал во все стороны. Рафаэлла отпрянула, но ей все равно попало на нос и на волосы. Тито крутил курицу все быстрее, вопрошая: «Ну почему, скажи, Рафаэлла, почему?» Наконец, курица развалилась, и в руках у Тито осталась одна только ножка.

— Мы ее сполоснем, — сказал Поль, поднимая с кухонного пола жареную курятину. — Мы ее сполоснем, посыплем сверху красным перцем, и она снова будет как новая.

Поль не любит портить вещи.

Но Рафаэлла не обращала внимания ни на Поля, ни на свои волосы, ни на собственный нос и плечи.

— Почему, — повторяла она, — почему? Потому что я устала. Не так, как вы устаете, если одну ночь не поспите, я устала по-другому. Устала ездить в метро, устала стоять под душем, устала чистить зубы, устала держать впроголодь, устала вставать, устала ложиться, устала от клиентов и от поклонников. Потому что он смешной, не похож на других, потому что у него есть деньги, потому что он любит их тратить, потому что я хочу отсюда уехать, но не знаю как, потому что у него смешные кудряшки, потому что он мне снился, потому что он милый или кажется мне таким, потому что он немногого просит, потому что он добр с вами, потому что невозможно бесконечно ждать, потому что минута слабости бывает в жизни у каждого. Можно быть сильным неделю или три года, или, скажем, три месяца, но однажды наступает момент, когда слабеешь. Потому что устаешь быть сильной. Потому что не хочешь больше быть сильной. Потому что хочешь обмануть себя. Но никто не может обмануть себя в одиночку. Для этого нужны другие люди. Еще потому, что моя работа — это тупик, потому что я хочу, чтобы вы учились, потому что все произошло так, как и произошло. Ну, теперь вы поняли?

Тито кивнул. Он взял заново собранную курицу и вошел с нею в комнату.

— Я там, на кухне не удержался и обгрыз ножку, — сообщил он Кригу, — такой я был голодный.

— Ничего страшного, — сказал Криг, ныряя в полиэтиленовый пакет, стоявший под столом.

— Я тут захватил шампанского, — раздался его голос из-под стола.

— Ну уж, дудки! — буркнул Тито.

И мы заперлись в ванной и достали фотки.

— Она здесь какая-то сердитая, — сказал Поль.

— Она здесь такая, словно сидит на троне рядом с Господом Богом.

— Она здесь такая, словно немного не в себе.

— Она здесь такая, словно кто-то закрыл ее в темной пещере.

— Она здесь такая, как все красивые женщины.

— Мы должны сделать запись, — вдруг предложил Тито.

Он достал тетрадь, и с обратной стороны мы записали: «День поминовения. Она была талисманом в кегельбане».

И тут мы услышали голос Рафаэллы:

— Выйдите из ванной, не доводите меня до отчаяния. Поль, Тито, идите есть, или я выломаю дверь.

За ужином Тито сказал:

— А вы знаете, мистер Криг, о том, что Рафаэлла ничего не умеет делать лучше, чем держать людей впроголодь?

— Тито! — одернула его Рафаэлла, а мистер Криг сказал:

— Эвальд, называйте меня просто Эвальд, меня зовут Эвальд Станислас, но Эвальд вполне достаточно. Я никакой не мистер Криг. Я Эвальд, можно также звать меня Эвальд Станислас, но только не мистер Криг.

— Знаете ли вы, Эвальд, что Рафаэлла ничего не умеет делать лучше, чем держать людей впроголодь? Как фокусник, у которого может вдруг исчезнуть голубь, так и Рафаэлла держит людей впроголодь. Вы знали об этом?

— Тито, — повторила Рафаэлла негромко, но в ее голосе не было силы.

— Интересно, — отозвался Криг, — как интересно!

Он, похоже, был из тех, кто все находит интересным, что бы ему ни говорили.

— Такое далеко не все умеют, — сказал Тито, — держать впроголодь десять или двадцать поклонников. Это особое искусство. Отдавать себя не сразу, а постепенно, сантиметр за сантиметром. Это Рафаэлла нам сказала — что никогда нельзя отдавать себя сразу, что всегда нужно что-то оставить про запас, на следующий день.

Рафаэлла кивнула, очень спокойно, словно она забыла о том, что мы сидим за столом.

— Это же делаю и я, — спустя несколько секунд отреагировал Криг. — Именно это я и делаю. Отдаю себя сантиметр за сантиметром, но так, чтобы оставалось что-то на завтра. Забавно, что мы, по существу, делаем одно и то же.

Рафаэлла рассмеялась. А Криг предложил тост: «За искусство отдавать себя». Они чокнулись. «Сантиметр за сантиметром», — уточнила Рафаэлла.

— Мне никогда это не приходило в голову, — сказал Криг и довольно засмеялся, — но разве то, чем я занимаюсь, не означает буквально «держать впроголодь»? Разве это не то, что делает любой писатель? Разве это не конечная цель любого писателя? Держать впроголодь, пока сам не упадешь?

И он поцеловал Рафаэллу.

Рафаэлла посмотрела на Крига и сказала:

— Но если ты хочешь держать впроголодь других, то нужно уметь полностью контролировать свои собственные желания?

— Совершенно верно, — согласился Криг. — Нужно закамуфлировать свои желания и спрятать их под сукно, сосредоточиться только на том, как «держать впроголодь».

Его глазки засверкали.

Мы встали из-за стола. Мы оставили воркующих голубков наедине. Рафаэлла витала где-то далеко. Намного дальше, чем когда мы лежали с ней и с братом в кровати, тесно прижавшись к ней, чтобы согреться, и она рассказывала нам о поклонниках, которых она держит впроголодь. И еще о нашем отце и о маисовом ликере, о том вечере, когда он встал на тропу войны, собираясь ограбить мужика с дубинкой из эвкалиптового дерева. Маисовый ликер лез у него чуть ли не из ушей. «Останься лучше дома», — просила Рафаэлла, но он не желал ее слушать, он принципиально не слушал женщин.

Чуть позже Рафаэлла сказала: «Каждый человек умеет в жизни делать что-то одно, этим и надо заниматься. Только несчастные делают то, чего они как следует не умеют».

В тот раз Эвальд Криг впервые остался у нас ночевать.

Вечерами, перед тем как лечь спать, мы ставим фотки перед зажженной свечой. Утром кладем ее фотки в конверт и засовываем конверт себе в карман.

Вчера в холле, внизу, где мы порой остаемся поболтать после урока, хорватка вдруг прошептала: «Покажите фото».

Она четыре дня не спрашивала про фотки, и мы уже подумали, что она так никогда про них и не спросит, что она про них забыла.

Мы достали фотки, и она начала их рассматривать. Смотрела так, словно видела их впервые.

— Красивые, — наконец промолвила она.

Мы кивнули.

— Такой вы должны меня запомнить, — сказала она. — Никому не показывайте эти фото. Никто не должен знать меня такой, кроме вас.

— Где были сделаны эти фото? — спросил Поль, когда мы выходили через двери-вертушки на улицу.

— Они были сделаны… — сказала она. — Они были сделаны, и это самое главное.

— Хочешь еще яблочного торта, кофе и много молока? — спросил Тито.

— Нет, — ответила она. — Сейчас мы пойдем к реке.

И мы пошли по направлению к Гудзону. Она все болтала обо всем подряд. Когда мы подошли уже к самой реке, Тито спросил:

— А где твоя мама?

— Ах, моя мама, — отозвалась она и снова издала этот звук, как при произнесении твердого Т. — Она целыми днями спит. Так никуда в жизни не продвинешься, скажу я вам.

Она высморкалась. Потом похлопала по своей сумочке и сообщила:

— Все необходимое у меня здесь, в этой сумочке.

Сумка у нее была вроде тех, что вешают на шею почтовым голубям. Да-да, именно такую сумку, как у почтового голубя, она носила через плечо. Понизив голос, она добавила:

— Вы ведь знаете, как опасно в нашем мире? Поэтому лучше иметь с собой в сумке все необходимое.

И потом:

— Вы ведь знаете, что я такая красивая, что при виде меня некоторые падают в обморок.

Она закурила сигарету.

— И я становлюсь все красивей, — сказала она. — В Мюнхене мне удалили усы. Это был подарок моего отца. У меня больше не растут усы. Усам каюк. Я первая женщина в нашей семье, у которой не растут усы. А какие у меня грудки! Даже та тетка, что удаляла мне усы, сказала: «Какие у тебя прелестные грудки! Они словно из золота». Мне говорили: твоя грудь стоит трех белых «мерсов» с открытым верхом. Никто бы и не догадался, но это бесспорный факт. Я говорю: да бросьте вы, перестаньте, морочьте лучше голову своей мамаше. Но мне, естественно, приятно такое слышать. Три «мерса» с открытым верхом! Я ведь каждое утро смазываю тело кремом с витамином Е. Витамин Е — он для обновления клеток кожи, чтобы у них как бы детки появлялись. Все это нужно знать. Нужно заботиться о себе, чтобы не превратиться в старую вешалку.

Она затушила ногой окурок и двинулась куда-то в южном направлении. Мы пошли следом за ней, но шли вместе с ней недолго. Она начала раздражаться. Показала на солнце, отражавшееся в Гудзоне, и сказала:

— Очень красиво. Но я не могу сейчас на это любоваться, мне нужно идти. Сегодня я не могу. Посмотрите сегодня вы за меня.

Мы стояли на 14-й улице.

— Ну, я пошла, — объявила она.

Сегодня она была не в той юбке, которую нужно было придерживать, чтобы она не улетела, а в черных брюках.

Итак, она ушла, а мы остались. Время от времени она оборачивалась, чтобы помахать нам. А может быть, она просто опасалась, что мы за ней увяжемся. Мы тоже часто опасаемся, что за нами кто-то увяжется.

Когда она скрылась из виду, Тито достал свою тетрадь и записал: «Она единственная в семье, у кого не растут усы». И строчкой ниже: «Ее грудь стоит трех белых ‘мерсов’ с открытым верхом».

По дороге домой мы зашли к Рафаэлле. Народу в кафе было полно. Саймон угостил нас кока-колой. Мама собиралась куда-то вечером с Эвальдом Критом. Нас не приглашали, да мы бы и не смогли. Мы работали.

Он ничем не отличается от остальных поклонников. Все они что-то обещают. Обещают одежду, мебель, развлекательные поездки, деньги на университет, выгодную работу, любовь, цветы, бесплатное вино, красивый сервиз, тропический остров, вешалку, рай, куда можно попасть, не умирая. Они вечно что-то обещают и считают себя очень оригинальными.

Раньше, когда мы возвращались домой, Рафаэлла делилась с нами тем, что ей довелось услышать за день. Например, рассказывала про толстяка, который никогда не снимает перчатки. «Знаете, что он мне сегодня сказал?» — «Вот сядешь однажды в мой личный самолет, и мы будем кружить над Лонг-Айлендом, и если ты покажешь мне дом, где ты живешь, то я сброшу вниз розы». Рафаэлла ужасно смеялась. Но не вульгарничала. Она смеялась и при поклонниках тоже и всегда говорила им: «То, что ты мне только что предложил, мне кажется ужасно смешным, но ты ведь не обижаешься на меня за то, что я смеюсь?» Поклонники не обижались. Им очень нравилось смотреть на Рафаэллу, когда она смеется. А смеяться она умела так, что все смотрели на нее в кофейне Саймона. И некоторые даже сами начинали смеяться.

Но над тем, что говорил Эвальд Криг, она не смеялась. Хотя он обещал то же самое, что и другие ее поклонники. Правда, он не обещал кружить с ней на спортивном самолете над Лонг-Айлендом, но в итоге все сводилось к тому же, что и обычно.

Только ему она верила. Или делала вид, что верит. У него были идеи. Как-то раз он сказал Рафаэлле: «Бросай работу, берись за свое собственное дело, а я тебе помогу. Ты ведь не хочешь до конца своих дней быть рабыней у Саймона?»

Рафаэлла обрадовалась. Кто-то задумался о ее жизни! Но посторонние не должны задумываться о нашей жизни. Пусть они лучше думают о своей. У каждого есть своя собственная жизнь, о которой стоит задуматься, и свои планы, и мы никогда не узнаем, какие у кого планы. Впрочем, у поклонников планы прозрачные.

Эвальд Криг сказал: «Ты должна открыть мексиканское бистро. Ты ведь умеешь готовить буррито? Ах нет, лучше не бистро, а службу доставки. Доставлять будут твои ребята. Ты будешь готовить буррито, а ребята будут их доставлять. По-моему, идея очень хорошая. Мы назовем заведение ‘Мама Буррито’, звучит задушевно. Мама — это всегда хорошо. Я собираюсь вложить деньги в это предприятие».

— Ой, только не это! — говорили мы.

Но Криг настаивал на своем. Все твердил, что разве мало Рафаэлла пахала на Саймона, что настало время заняться чем-то другим, что «Мама Буррито» — отличная идея, надо только рекламки раздать в районе, и все пойдет как по маслу. Он собирался вложить в это дело десять тысяч баксов.

Рафаэлла от этих разговоров теряла голову. Она видела во сне «Маму Буррито», болтала о «Маме Буррито», думала только о «Маме Буррито» — через каждые три слова она повторяла «Мама Буррито».

Эвальд Криг сказал: «Одной точкой мы не ограничимся. Когда мы вернем свои инвестиции, мы начнем расширяться. Чем ‘Макдоналдс’ стал для гамбургера, тем станет ‘Мама Буррито’ для буррито. Отделения ‘Мамы Буррито’ будут расти по всему миру, как грибы после дождя: в Москве, в Токио, в Рио-де-Жанейро! Единственное, что требуется от тебя, — это протянуть руку, и в нее посыплются денежки».

Рафаэлле понравилась мысль, что ей надо всего лишь протянуть руку. Мы говорили: «Оставайся у Саймона. Перемены всегда оборачивались для нас не к добру». И это правда. Вначале мы жили у себя в стране, и наш отец был с нами. Он был разбойник, но он был жив. Он бил нас, но он был жив, а ведь бил он нас не слишком часто… Но потом он умер. Нас больше никто не бил, правда, теперь нам нечего стало есть, и мы поехали в Америку. Вскоре нас опять стали бить, а есть нам по-прежнему было нечего. К тому же мы не понимали, о чем говорят люди, которые нас бьют. Теперь мы понимаем язык окружающих, и нас больше никто не бьет. У Рафаэллы появились поклонники, которых она приводит в дом. Поклонники нас не бьют, они нас просто игнорируют. Некоторые ее поклонники даже видеть нас не хотят. Они говорят: «Мы рады прийти, но только чтобы пацанов не было». И тогда мы сидим на улице на детской площадке и ждем. Мы ждали так очень-очень долго и приучились курить. И потом, довольно скоро, мы все поняли, мы поняли поклонников, мы поняли, почему они готовы проявлять сочувствие, мы поняли Рафаэллу, поняли эту страну, поняли деньги, поняли систему чаевых, мы поняли страсть, мы поняли все.

Мы стали экспертами в вопросах страсти. Мы раньше не знали, как это называется, но однажды вечером Рафаэлла сказала: «Да, люди зовут это страстью. Страсть, — сказала она, — это когда ты можешь держать их голодными, голодными настолько, что они чуть с ума не сходят».

— Сколько же голода умещается в одном человеке? — поинтересовался Тито.

Рафаэлла задумалась, но потом ответила: «Ну, по крайней мере, пятьсот литров. В человеке голода столько, что он может сойти за бездонную бочку».

Мы шли за поклонниками, когда они выходили от Рафаэллы и направлялись к своей машине или к ближайшей станции метро. Поклонник с вешалкой, поклонник с перчатками, поклонник с цветами, поклонник, что всегда брызгал себе в рот из баллончика, прежде чем позвонить в дверь, и потом от него еще два часа тянуло мятным холодком, поклонник с шофером, поклонник с палкой, поклонник, всегда заранее извещавший о своем приходе открыткой. Мы их всех провожали, мы их видели и чуяли их запах. Порой мы подбирали с земли их окурки и докуривали до конца — пока пальцы не обожжешь.

И тогда страсть накинулась на нас, словно бацилла, попавшая внутрь, которую потом ничем не выкуришь.

Мы стали щекотать себя, потому что никто нас не щекотал. Мы все щекотали и щекотали себя, потому что в нас поселилась страсть. Мы щекотали себя до завтрака, после завтрака и во время завтрака, мы щекотали себя во время молитвы. Даже в метро мы щекотали себя — особенно, если было многолюдно и люди стояли вплотную друг к другу. Тогда щекотать себя особенно удобно. Мы щекотали себя на игровой площадке, пока Рафаэлла угощала чашкой кофе одного из поклонников. Мы щекотали себя с закрытыми глазами и с открытыми, чтобы лучше все видеть.

Мы посещали газетные киоски для взрослых и все листали журналы, пока нас не выгоняли из-за того, что мы не можем их купить. И потом мы повторяли все то, что видели в журналах: натирали себе кожу арбузом и выковыривали из пупка черные косточки. Мы даже втирали себе в кожу мед. Но это не помогало. Некоторые наши клиенты спрашивали: «Чем это так пахнет?», а это пахло нами, ведь если вотрешь в кожу мед и потом походишь одетый, то начинаешь пахнуть. Одежда прилипала к телу, но никто этого не замечал, ведь мы сами занимались стиркой.

Мы поняли, что Бог изваял нас на славу. Рафаэлла говорила: «У Бога не все люди хорошо выходят, некоторым не повезло». Мы благодарим Бога за то, что он хорошо нас слепил. И задаем себе вопрос, сколько нам еще себя щекотать, прежде чем нам улыбнется рай. Рай, о котором говорят люди в метро поздно вечером, когда в вагонах уже почти никого не осталось. Рай, в котором кряхтят и стонут и резко срывают друг с друга одежду. Рай, который мы видели в кино на 55-й улице, где крутят фильмы за три доллара. Рай, в котором один другому говорит: «Я хочу делать с тобой все», а другой отвечает: «Хорошо, делай со мной все».

Как часто мы говорили друг другу: «Я хочу делать с тобой все», а второй на это отвечал: «Хорошо, делай все это со мной»! Просто чтобы потренироваться, до того как мы останемся один на один с теми, кто нас изберет и кого мы сами избрали. «Делай со мной все» — это звучало как пароль в рай, и ничего страшного, что мы не знаем, что этот рай собой представляет. Мы знаем только, что это рай, ведь мы слышали, как люди о нем шепчутся — так можно шептаться только о рае.

Мы стали собирать собственную влагу и потом смешивали ее с куриной, потому что нас учили, что животные — это тоже божьи твари.

Рафаэлла порой удивлялась пропаже яиц. Она открывала холодильник и говорила: «Кто ворует мои яйца?»

Мы молчали. Что нам делать, если нас никто не щекочет и даже не собирается, поэтому мы и щекотали себя сами. Мы щекотали себя и смешивали свою влагу с куриной. И потом, оттянувшись, втирали эту смесь в кожу — мы мазались этой штукой словно кремом с витамином Е. Но ничего не помогало. Абсолютно!

— Кто держит нас впроголодь? — вопрошал Поль. — Рафаэлла держит впроголодь своих поклонников, но кто держит впроголодь нас?

— Наверно, сам Бог, — говорил Тито, — наверняка, это он. Кто бы еще это мог быть?

Поэтому мы благодарили Бога каждое утро и каждый вечер за то, что он слепил нас на славу и держит впроголодь.

Рафаэлла сказала: «Может быть, ‘Мама Буррито’ — не совсем плохая идея. Кто знает? Почему бы и нет?»

Второго июня они с Эвальдом Критом пошли покупать кухонное оборудование: миксеры, противни, сковородки, скалки. Домой они пришли с многочисленными коробками.

Рафаэлла сказала: «Итак, ‘Мама Буррито’ родилась на свет!»

Эвальд Криг заказал в типографии рекламки. На листочках было написано: «Мама Буррито». А чуть пониже: «Самые вкусные буррито в Квинсе». Под этим: «Позвоните и получите скидку 10 %».

Рафаэлла больше не работала у Саймона. Саймон разозлился, когда она пришла к нему за расчетом. Многие клиенты приходили в его кофейню только ради Рафаэллы, и он об этом знал. Но признавать этого никогда не хотел. Вначале он ее умолял: «Не бросай меня, Рафаэллочка, моя кофейня будет без тебя уже не та». Потом он начал ругаться. И наконец закричал: «Так уходи же, паскуда, уходи, шлюха! Будешь подыхать от голода, но сюда ты больше никогда не вернешься!»

И она ушла.

Эвальд Криг сказал:

— Наконец-то ты оттуда ушла, это надо было сделать намного раньше.

— Посмотрим, — сказала Рафаэлла, — туда я в любом случае больше не вернусь.

— Через пять лет, — сказал Эвальд, — можно будет покупать акции «Мамы Буррито». Все захотят купить хотя бы одну акцию, а ты будешь ими всеми владеть.

Рафаэлла начала готовить буррито. Три дня она только и делала, что готовила буррито. А Эвальд Криг их пробовал. И вот через три дня у нее получились такие вкусные буррито, каких Криг еще в жизни не ел.

— Да, — сказал Эвальд Криг, — за такие буррито можно пойти даже на убийство.

— В Мексике они не такие, — сказала Рафаэлла, — мы едим их там совсем по-другому.

Криг об этом ничего не хотел знать.

— Неважно, как их на самом деле едят в Мексике, — говорил он, — важно то, как люди считают, что их нужно есть. Главное — это воображение: сигареты, буррито, фейерверк, фильмы, водка, книги. Все это воображение, воображение и только воображение. Упаковка — удовольствие — удачная продажа. Скоро ты сама будешь торговать воображением. Больше того, ты позаботишься, что воображение станут доставлять людям на дом, прямо к подъезду, а если они захотят, то и прямо к ним на кухню, на стол или, я бы не возражал, если прямо в кровать или в уборную. Это меня меньше всего волнует, при условии что твои буррито попадут им в желудок. Сначала в желудок соседей, затем в желудки всех ньюйоркцев, после этого в желудки всех американцев, и я не успокоюсь, пока твои буррито, твои восхитительные буррито, не окажутся в желудках китайцев, корейцев и японцев.

После того как он произнес эту речь, он крепко поцеловал Рафаэллу в губы и забрался на стул. Этот маленький псих в очках, с поблекшими кудрями, красным носом и маленькими женскими ручками почему-то стоял сейчас у нас в большой комнате на стуле и кричал: «Я снова мечтаю, это я, уверенный в том, что разучился мечтать, считавший, что разбазарил все свои мечты ради призрака счастья, я мечтаю и мечтаю благодаря тебе, Рафаэлла. У моей мечты конкретная форма и такое же конкретное содержание, моя мечта называется буррито, ее зовут ‘Мама Буррито»’.

Он чертил в воздухе указательным пальцем, словно его слушало, по меньшей мере, пятьсот человек. «Я мечтаю, что в скором времени, когда в Китае у кого-то не окажется еды на ужин, маленькие китайчата начнут клянчить у родителей: позвоните в ‘Маму Буррито’, позвоните в ‘Маму Буррито’. И что даже в самом крошечном китайском сельце будет такая возможность. Не забывайте и о том, что ‘Мама Буррито’ — это не только буррито. Это еще и мечта, надежда на лучшую жизнь. Пусть даже эта мечта приходит к вам в пластмассовом корытце с пластиковыми приборами, бумажной салфеткой и, может быть, даже кока-колой лайт — она не перестает оставаться мечтой».

Рафаэлла смеялась — мы давно не видели, чтобы она так смеялась.

— Какой же ты смешной, — говорила она. — Боже мой, ну какой ты смешной!

Поль прошептал:

— Он не только противный до тошноты, он еще и психопат.

— Еще какой психопат! — согласился Тито. — Куда хуже, чем я думал.

Четыре дня хорватка не обращала на нас внимания. Она сидела на стуле и молчала. Не говорила ни слова, ни единого, по крайней мере нам.

Мы испугались, что она уже начала смотреть на нас, как на пустое место и топтать нас, как придорожную пыль, хоть мы и не понимали, в чем мы провинились.

Но в пятницу она опять стала вести себя, как ни в чем не бывало. Мы играли в игру — в пятницу мы всегда играем в игры. И она снова сидела с нами.

— Боже, как же жарко! — сказала она. — Вам тоже жарко? У меня пот струится по всему телу. Я бежала. Зато теперь у меня свободные полдня. Полдня в моем распоряжении. Я хочу классно провести время. Как-нибудь очень классно. И вы можете присоединиться, если хотите.

Мы, конечно же, хотели. Нам было уже не до урока.

— И как же ты хочешь провести время? — спросил Поль.

— Я пока не знаю, — сказала она, — но все должно быть как-нибудь невероятно классно. Так, чтоб подпрыгнуть захотелось. Чего еще никогда не было и что никогда больше не повторится.

Мы обещали, что что-нибудь такое придумаем, но до конца урока так ничего и не придумали.

— Прокатимся на метро, я за всех плачу, — предложил Тито.

Мы поехали по первой линии. На Франклин-стрит мы вышли и немного прошлись.

— Знаете, чем вы мне нравитесь? — спросила она, но на собственный вопрос не ответила.

Достала из кармана резиновый мячик со словами, что она его выиграла. Хорватка сообщила, что выиграла уже много резиновых мячиков, но все их раздала бедным. Затем она метнула мячик в стенку.

— Ловите, — крикнула она нам, — вы должны его ловить.

Но стенка оказалась неровной. Мячик отскочил в сторону. Мы побежали за ним. Когда мы вернулись назад с мячом, она сказала:

— Когда вы заплатили за мой яблочный торт, я подумала: «Ну, теперь они будут ко мне приставать», но вы ко мне не приставали. Поэтому я подарила вам свои фото. Я почти никому не дарю своих фото. Но вам я их дарю, потому что вы должны запомнить меня такой, какая я там. Никому не показывайте эти фото, но можете рассказывать обо мне людям. Если вас спросят: вы ее знали? — то вы скажите: конечно, мы ее знали. Она была такая красивая, что люди просто падали на землю, словно яблоки с деревьев, такая красивая, что невозможно глазам было поверить, еще она ходила в красных туфлях, потому что они ей приносили удачу. Вот что вы должны обо мне говорить. И еще о том, что я дарила бедным резиновые мячи.

После этого она принялась насвистывать.

Мы пошли в парк Гудзон-ривер и разлеглись там на траве. Даже трава была горячей. Дети играли в лапту.

— Вот теперь, — сказала она, — хорошо бы нас окатило водой!

Она закрыла глаза. Когда она снова их открыла, она достала из сумки ножик и начала протирать его белым бумажным платком. Начищала его до тех пор, пока он не заблестел на солнце. Она срезала ножом несколько ромашек.

— Смотрите, какой он острый, — сказала она, — прямо как мой язык, а язык у меня тоже очень острый.

Она набрала в легкие воздуха и опять начала насвистывать.

— Это хорватская песенка.

Когда ей надоело свистеть, она продолжила свой рассказ:

— Мне могут сказать что угодно: «Подойди к стенке. Наклонись. Наклонись ниже. Наклонись так низко, чтоб достать руками ступни». Но у меня острый язык. Я решаю, кто будет наклоняться. Из-за того, что у меня острый язык, мне не нужен нож. Но наперед никогда не знаешь, поэтому я всегда беру нож с собой. Ведь никогда не знаешь. Могут, например, приказать: «Высунь язык». Могут сказать: «Сунь свой язык мне в ухо». Но я в таких случаях всегда вначале заглядываю в ухо. Если в нем полно серы, то я не буду совать туда язык. Или если в ухе волосы. Вы даже представить себе не можете, какие у людей бывают уши: в них целые заросли волос! Я говорю тогда: «У тебя в ушах волос больше, чем на голове». Я говорю: «Для языка здесь нет места, у тебя все уши забиты». Да, острый язык необходим, не то пропадешь. Но иногда бывает нужен и нож. Если люди не понимают шуток, они могут схватить тебя за горло. Они никогда не бьют. Они сразу хватают за горло. Одной моей подруге плеснули в лицо аммиаком. Вы знаете, как действует аммиак? Он все разъедает: кровь, ткани, клетки, кожу. Остаются только кости. Аммиаком отмывают самую едкую грязь. Теперь моя подруга на один глаз слепая и до того страшная, что никто на ней не хочет жениться. Сумка должна быть всегда под рукой. Я всегда сразу предупреждаю: «Еде я, там и моя сумка». Люди не соразмеряют свои силы. Порой я думаю: «Никто не соразмеряет свои силы». Все необходимое у меня в сумке, поэтому я такая сильная. И красивая. Красивые всегда сильные. Смотрите, вон кораблики плывут. Это ведь тоже красиво!

Она спрятала нож в сумку и снова начала насвистывать. Мы закрыли глаза и слушали ее свист.

Через пятнадцать минут она встала и сказала:

— В воскресенье я могу захватить вас с собой в хорватский клуб. В два часа вы должны быть готовы и стоять на перекрестке 21-й улицы и Третьей авеню.

И она убежала. Помчалась куда-то по траве, не оборачиваясь. Она становилась все меньше.

А мы так и остались сидеть на траве.

Тито сказал:

— Смотри, она что-то забыла.

Это был карандаш для подводки глаз. Тито положил его себе за ухо.

Мы стали разносить рекламки у себя в районе. В них было написано: «‘Мама Буррито’, самые вкусные буррито в Квинсе».

Мы живем в Холлисе. Если по линии Ф доехать до конечной остановки, то можно пересесть на автобус или спуститься по Хиллсайд-авеню до конца, и тогда попадешь в наш дом.

Рафаэлла делала буррито. Эвальд Криг сидел наготове возле телефона в ожидании заказов.

— А тебе разве не нужно работать? — интересовались мы.

— Нет, — отвечал он, — «Мама Буррито» важнее работы.

И шепотом добавлял:

— И кроме того, я заработал уже столько своими книгами, что могу выйти на пенсию.

— Ну и выходи, — шепнул Поль, но Криг его не расслышал.

В первый день позвонили трое, в том числе и наша соседка. Она сказала, что возле нашей двери очень вкусный запах, и Тито вручил ей рекламку. «Вот, — сказал он, — Рафаэлла готовит буррито, позвоните ей и закажите. Первый заказ бесплатно».

Эвальд Криг приобрел всевозможные упаковочные материалы, чтобы доставлять буррито. Вся наша большая комната была завалена упаковочными материалами. Нельзя было и шагу ступить: везде пластмассовые корытца, бумажные пакетики, пластиковые ложки, фольга, целые груды фольги, стаканчики всех калибров и размеров.

— Ты слишком много всего накупил, — говорили мы. — Это ведь наша профессия — развозить заказанную пищу. Мы знаем, о чем говорим.

Он отмахивался от любых наших советов:

— Вы не понимаете, через два года даже на Аляске узнают о «Маме Буррито».

Когда мы вечером вернулись с работы, с нашей основной, Криг встретил нас словами: «Звонили трое. И пусть сегодня их трое, завтра их будет шестеро, на следующей неделе шестьсот, на следующий месяц — шесть тысяч. Это успех. Дело идет в гору. Люди чувствуют разницу. Мы будем продавать мексиканскую мечту в пластмассовых корытцах, вначале тут, в Квинсе, а потом и по всему миру. О вас будут говорить, как о сыновьях основательницы ‘Мамы Буррито’».

Одна партия буррито подгорела. Но на душе у Рафаэллы было легко. «Все идет хорошо», — сказала она и обняла нас. Вся ванная была заполнена съестными припасами: тут соус тартар, там куриная грудка, дальше тесто, приправы, укроп.

— Нам нужен новый холодильник, — воскликнул Криг. — Завтра привезут новый холодильник. Я сегодня его заказал, срочно. Наша квартира станет мозговым центром «Мамы Буррито».

На следующий день в десять утра привезли холодильник с морозильной камерой, и по настоянию Эвальда Крига установили в ванной. В большой комнате не было места, потому что там было уже все забито упаковочными материалами.

Мы больше не могли попасть в ванную и не могли принять душ, но на все наши возражения Криг отвечал:

— Все мы переедем в гостиницу, а здесь будет мозговой центр «Мамы Буррито».

До полпервого так никто и не позвонил. Рафаэлла стояла на кухне, готовая мастерить буррито, а Эвальд Криг сидел возле телефона с записной книжкой и тремя ручками.

— Они вот-вот позвонят, — то и дело восклицал он, — я это чувствую, они вот-вот позвонят.

Один раз телефон и вправду зазвонил, но это оказался маркетинговый опрос. Криг иной раз вставал и начинал бродить по комнате, насколько позволяло пространство, заваленное коробками, и бормотал: «Мы продаем мексиканскую мечту в пластмассовых корытцах и доставляем ее людям домой — идея гениальная, заявляю без ложной скромности».

Мы пошли на кухню. «Как же нам теперь жить без душа?» — спрашивали мы. «Все наладится, — успокаивала нас Рафаэлла, — поверьте. Эвальд знает, что делает».

В большой комнате мы слышали его голос из кухни: «Надежды на лучшую жизнь, пляж, немного любви, немного секса, мексиканская мечта, которую доставляют на дом в пластмассовых корытцах — и это меньше, чем за 5 долларов, включая НДС. Вот чего хотят люди, поверь, Рафаэлла, вот чего они хотят».

Мы чмокнули Рафаэллу, потому что у нас была назначена встреча с хорваткой.

— Куда вы? — спросила она.

— Немного погуляем, — ответили мы.

Ровно в два мы стояли на пересечении 21-й улицы и Третьей авеню. Мы оделись во все самое лучшее.

В двадцать минут третьего хорватки еще не было. Мы стали опасаться, что она забыла о встрече, что она уже начала смотреть на нас, как на пустое место. Но около половины третьего она подъехала на машине. Резко затормозила, прямо возле того места, где мы стояли.

Она вылезла из машины. На ней снова была та крошечная юбочка, которую нужно было держать, чтоб она не улетела.

— Ну, вот и я, — сказала она. — Вы долго меня ждали?

Ответа от нас не потребовалось, потому что она говорила все время сама.

— Ну-с, в клуб еще рановато.

С этими словами она достала из своей сумочки сигарету.

Мы взглянули на ее туфли. Каблуки на них были высотой не меньше десяти сантиметров.

— Откуда у тебя такие? — спросил Тито.

— Из обувного магазина, — ответила она. — Или вы подумали, что я покупаю себе туфли в парикмахерской?

Мы уселись под сводом чужого крыльца. Она подстелила себе рекламку.

— А то у меня попа замерзнет, — пояснила она, глубоко вздохнула и добавила: — У меня самая холодная попа в мире. Иногда, когда я лежу ночью в постели, я трогаю свои половинки и чувствую, какие они холодные. Словно две ледышки. Мама говорит, это из-за того, что у меня кровь плохо циркулирует. А она должна бежать, как горный ручеек весной.

Она достала из сумки коробочку «Тик-така». Оранжевый «Тик-так». Пересыпала несколько штук в ладонь и стала распределять.

— Оранжевые — самые вкусные, — сказала она. — Их нужно рассасывать медленно, чтобы оранжевый слой растворился и они стали белыми. Я иногда целыми днями жую «Тик-так». Но я ем также бублики с отрубями, потому что хочу оставаться здоровой. И красивой. Чтобы у меня кожа сияла. Но после бублика с отрубями я угощаю себя «Тик-таком». И чувствую себя счастливой. А когда коробочка наполовину опустеет, можно немного и помузицировать. Вот, послушайте!

И она начала музицировать. Мы тоже музицировали, не меньше двадцати минут. И решили, что когда сегодня ночью ляжем спать, то попросим Бога согреть ей попу. Пусть она будет у нее такой же теплой, как камень, который целый день грелся на солнце, на который садишься вечером, когда он уже немного остыл, чтобы смотреть на деревья.

— Ну, теперь пора в хорватский клуб, — сказала она.

Она расправила юбку. Она шла на каблуках, ничуть не шатаясь, только последний отрезок пути до машины она скинула туфли и крикнула: «Бегом!» И все мы помчались к машине.

По дороге в хорватский клуб у нее четыре раза глохнул мотор.

— Эта развалюха не моя, — сказала она, — слава тебе, Господи!

Мы ехали через район, в котором мы раньше никогда не были. Поль спросил:

— А ты думаешь, Бог все видит? Где бы мы ни были, Бог все видит?

Она ответила на вопрос Поля утвердительно, не переставая соревноваться в скорости с другими машинами.

— У Бога глаза большие, — сказала она. — Такие огромные, что все его узнают на улице. Поэтому он всегда носит темные очки. Глаза у него большие и красные и вечером светятся в темноте. Если подержать возле них сигарету, то она загорится. Такой у него в глазах жар. Он никогда не снимает темные очки, но может сесть рядом, чтобы тебя потискать. Бог любит кого-нибудь потискать. Просто, чтобы разогреться. Бог любит жару. Но если его оттолкнуть, он разозлится. А если сказать: «Отстань, Бог!» — он начнет завывать, как ураган. Он схватит тебя за руку и будет держать так крепко, что ты ее и не вырвешь. Изо рта он достанет сигарету, которую до этого поджег своим взглядом, и прижмет окурок к твоей ладони. Будет прижигать так медленно, что это покажется тебе вечностью, и при этом скажет: «Сука». Бог знает разные грязные слова. И после он сразу же закурит новую сигарету, потому что он — заядлый курильщик.

Мы ехали все быстрее, обогнали спортивную машину.

— Да, — сказала она. — Бог повсюду, и он все видит. Он может отправить вам на пейджер сообщение, а может возникнуть на пороге, и что он тогда скажет, целиком зависит от его настроения. Бог может быть и очень добрым. Тогда он пригласит тебя в очень дорогой ресторан, с видом на озеро или на глубокую долину, очень глубокую и всю в огнях. Если у Бога хорошее настроение, то он не жадный. Ему все по плечу. Он говорит всякие приятные вещи. Он говорит: «Ты самая красивая, самая милая, самая желанная, самая горячая, самая умная, ты лучшая, с тобой ничего не может случиться, ты в безопасности, ты под моей защитой. У тебя самые красивые глаза, самые красивые волосы, одна твоя грудь стоит трех ‘мерсов’ с открытым верхом, и ты всегда вкусно пахнешь. Я тебя нюхаю, потому что ты всегда вкусно пахнешь». И он ныряет под стол, чтобы меня обнюхать. Бог, как собака, нюхает мои ноги и между ног. Официанты не смотрят, отворачиваются в сторону, потому что Бог дает щедрые чаевые.

Она говорила все это, пока мы ехали на большой скорости по шоссе.

Мы остановились перед скромным зданием. Оно было похоже на школу. Мы вошли внутрь. Вначале хорватка, а мы — следом за ней. В помещении были сплошь мужчины и всего несколько женщин. Все они сидели за столами и пели. Во время пения поднимали вверх большие кружки с пивом и размахивали ими из стороны в сторону. Мы остановились в дверях.

Некоторые кивали нашей хорватке, и она им отвечала также кивком. Как королева. Да-да, точь-в-точь как королева.

— О чем они поют? — спросил Тито, так как мы ничего не понимали.

— О море, о горах, об озерах, — ответила хорватка, — о нашей стране.

Она вышла с нами в коридор и достала из сумки телефон.

— Мой телефон, — сказала она, — он самой последней модели. И смотрите, к нему кожаный чехольчик. Итальянский дизайн. Сейчас он выключен, — сказала она. — Но в шесть часов я его снова включу.

И она покачала телефон, словно у нее на руках был младенец. Затем достала еще один чехол.

— Смотрите, это мой пейджер. Тоже последняя модель.

— Можно тебя поцеловать? — спросил вдруг Тито.

Она отступила на шаг назад.

— Куда? — спросила она. — Я должна вначале знать, в какое место.

— В щеку, — сказал Тито. — В щеку, под глазом.

Она громко высморкалась.

— Ну ладно, — согласилась она. — Если вам это доставит удовольствие. Но только один раз.

Мы поцеловали ее в указанное место.

Она посмотрела на часы. Они были у нее не на руке, а в сумке.

— Собственно, надо бы сейчас с вами пойти попробовать хорватскую кухню, но времени на это нет, и я отвезу вас домой.

Мы все пошли к машине.

— Я набила мозоли, — сказала она. — Эти туфли не приносят мне удачи.

В машине она их сняла.

— Чуть-чуть отдохнуть, — повторяла она, — совсем чуть-чуть отдохнуть.

Воздух был скорее желтый, чем голубой. И все из-за смога. Тито надел темные очки, те самые, красивые, которые он получил на свое девятнадцатилетие.

Мы оглянулись на хорватский клуб. Из двери на улицу продолжали выходить мужчины. Кто-то стоял и разговаривал возле входа.

— Вы когда-нибудь говорили женщине: «Сегодня поедем в Лас-Вегас, а завтра мы с тобой поженимся»?

Мы отрицательно покачали головой, а Поль спросил:

— А тебе такое когда-нибудь говорили?

— О да, — ответила она, — о да-а-а! — И во второй раз это прозвучало протяжно, этому «да», казалось, не будет конца. Прозвучало так, словно она слышит это каждый день.

— И бриллианты обещали, и кольца, такие большие и тяжелые, что руки у меня в них станут как свинец. Только я не дурочка. Еще у меня была собака. Я ее очень любила. И ребенок у меня был.

Из клуба на улицу продолжали выходить люди.

— Но никто не знал об этом ребенке. Невозможно было догадаться, что я его жду. Вы только посмотрите, какая я стройная. Ничего не было заметно.

Она немного приподняла вверх блузку. Мы убедились, какая она стройная. Мы увидели ее пупок.

— Та моя подруга, которой потом плеснули в лицо аммиаком, мне тогда помогла. Вы когда-нибудь знали про такое?

Мы помотали головой.

— Ничего особенного тут нет, — продолжала она. — Вначале мы танцевали на дискотеке. Танцевать нужно как можно дольше. А потом мы пошли в туалет.

Она зажгла сигарету.

— А потом, — сказала она, — нужно найти мусорный бак. Только не маленький. Потому что ребенок тяжелый. Намного тяжелее, чем вы думаете. Намного тяжелее, чем теннисная бутса. И если засунуть его в маленький мусорный бак, то знаете, что будет? Мусорный бак потом будут выносить и подумают: «Какой он тяжелый! Что в нем такое? Может быть, слиток золота?» И начнут искать. Ребенка лучше положить в большой мусорный бак, самый большой из всех, какие только можно найти. В котором не будет заметно, что там ребенок. Его нужно засыпать сверху пищевыми отходами. Сделать ямку в пищевых отходах и положить его туда.

Она набрала в легкие воздух.

— И конечно, хорошенько помыть туалет, потому что остается кровь и всякое такое прочее. Лицо надо тоже хорошенько вымыть, смыть пот и размазавшуюся тушь, чтобы никто ничего не заметил.

— Да, — подтвердила она. — Именно так.

— А если ребенок заплачет? — спросил Тито.

— Он не заплачет.

— А если все же заплачет?

— Тогда нужно рукой заткнуть ему рот. И похоронить под пищевыми отходами. И тогда все будет позади. Никто не узнает, что он когда-то был. Тогда можно возвращаться назад на танцплощадку, и плясать, плясать, пока не вознесешься. Не вознесешься, как ангел. Как ангел, который все никак не может перестать танцевать.

Потом она отвезла нас домой, при этом всю дорогу молчала. Прежде чем выйти из машины, Тито спросил:

— Можно мы тебя еще раз поцелуем, в щеку под глазом?

Но она ответила:

— Нет, на сегодня достаточно. Уже почти шесть. Я должна включить телефон. Увидимся завтра.

И она уехала.

Кто-то на самом деле один раз позвонил, но, узнав цену, сказал: «Нет, спасибо».

На кухне сидела Рафаэлла. Она была готова делать буррито в огромных количествах, просто в неимоверных.

— Странно, — сказала она, — что теперь, когда я знаю, как надо жить, большая часть жизни уже прошла мимо. — И она посмотрела мимо нас, мимо кухни, мимо сорока банок кока-колы, приготовленных на продажу. Мы поняли, что она вспомнила нашего отца и тот день, когда тот мужик разбил ему голову эвкалиптовой дубинкой.

— А ты не запихивала никогда ребенка в мусорный бак? — спросил Поль. — Такой большой-большой мусорный бак, и не засыпала его потом пищевыми отходами?

Она пристально посмотрела на нас и ответила:

— Нет, такого со мной никогда не было. А что?

— Да так, — сказал Поль.

Мы пошли к себе. Под кроватью у нас стояли баночки имбирного эля. Криг сидел на стуле возле телефона и приговаривал:

— Ведь никогда не знаешь, вдруг кому-то ночью захочется буррито. 24-часовое обслуживание — вот в чем секрет нашего успеха.

Лежа в кровати, мы попросили у Бога согреть хорватке попу. Чтобы она больше не была у нее как две ледышки. И еще мы попросили нашего отца, который, скорей всего, от Бога в двух шагах, замолвить за нее словечко. Кто-то ведь должен замолвить за нее словечко! И еще за ребенка, погребенного под пищевыми отходами.

Мы поднялись рано утром. Эвальд Криг уснул возле телефона. Мы оделись.

Рафаэлла почти не спала. Она снова сидела на кухне, готовая приняться за стряпню.

— Новый день, — сказал Эвальд, проснувшись, — дарит новые возможности. Мы должны контролировать запасы; половина успеха «Мамы Буррито» зависит от дисциплины.

— Но мы ведь пока ничего не продали, — сказала Рафаэлла.

— Это неважно, — ответил Эвальд Криг и в самом деле пошел контролировать запасы. Из мусорного ведра он извлек четыре банки маринованных огурцов, под вешалкой у него была запрятана коробка с цветной капустой. Из шкафа, в котором стоял пылесос, он достал десять жестяных банок томатного соуса. Он все время бормотал себе под нос: «Нам нужен холодильный отсек, Рафаэлла, говорю тебе, нам нужен просторный холодильный отсек. От этого зависит весь успех „Мамы Буррито“».

Рафаэлла ничего не отвечала.

Мы тем временем надели кроссовки.

— Узнайте, мальчики, можно ли где-нибудь арендовать холодильный отсек, — крикнул нам вдогонку Криг.

В лифте Тито сказал;

— Скоро он превратит наш дом в один большой холодильный отсек — этот тип способен на все.

В тот понедельник, когда мы вышли на улицу, откуда ни возьмись, появилась она. На ней были ее «счастливые» туфли.

— Пойдемте, — сказала она.

Мы спросили ее куда, и она ответила:

— Пойдем к реке. — Жарко, — проронила она, — у меня ноги потеют.

Когда мы уселись на скамейку, она показала нам свои пальцы на ногах.

— Смотрите, как я их накрасила. Жара нагрянула настоящая. Начался летний сезон. Как вам такой цвет? Мои пальчики неотразимы, не так ли? Ну скажите, когда вы смотрите на мои пальчики, разве вы не чувствуете себя внутри абсолютно счастливыми?

И она пошевелила пальцами ног.

— Глядите, как они друг с другом играют, — сказала она, — они похожи на маленьких гномиков в красных шапочках.

Она наклонила набок голову и задумалась.

— Да, — подытожила она, — мои пальцы неотразимы. Я не показываю их кому угодно. Обычно я не снимаю туфли. Особенно, если ношу туфли на каблуках. Люди думают, что у меня туфли красивей, чем пальцы. Знали бы они!

Она еще немного пошевелила пальцами в воздухе и сказала:

— Теперь я вам кое-что расскажу, чего я еще никому не рассказывала. О самом счастливом периоде моей жизни. Знаете, чем я занималась в самый счастливый период моей жизни?

— Нет, не знаем, — сказали мы.

— Я торговала футболками. Их заказывал один мой приятель. С портретами Мадонны, «Стоунз» и Спрингстина. Это было именно то, что нам нужно. Мы ездили со звездами по местам, где они выступали. Я стояла перед стадионом и держала над головой футболку. Мой приятель следил за стопкой товара, а также принимал деньги. Бывало и так, что кто-то выхватывал футболку прямо у него из рук. Он был к этому готов и бежал за вором с молотком.

Наши футболки были намного дешевле тех, что продавались на самом стадионе, поэтому мы сбывали их очень помногу. Это было тяжелое время, потому что сегодня мы торговали в Лос-Анжелесе, а на следующий день в Сиэтле. Часто звезды летали на самолете, и нам приходилось догонять их на машине.

К концу сезона мы прилично заработали. Мы поехали во Флориду. Наняли «форд-мустанг» с открытым верхом. Сиденья были красного цвета. Такие же красные, как солнце на закате. Точно такие, как спелая клубника. Мы переезжали из мотеля в мотель. Цена за постой была невысокой. Мы ели на балконе и смотрели на море. Мы мало друг с другом разговаривали. Он был не слишком разговорчивый. Но я чувствовала, что он меня любит, хоть он об этом никогда не говорил. Я это чувствовала, ему даже не нужно было говорить.

Потом у нас закончились деньги. Вечно эти поганые деньги! Однажды под вечер его схватили. Он поехал за едой и за сигаретами. Превысил скорость, и его арестовали.

Первое время я его навещала так часто, как только могла. Ему дали тридцать лет, можете себе представить? А мне ведь самой еще нет тридцати. Вначале я решила его ждать, но как ждать человека целых тридцать лет?

Он написал мне, что я не должна его ждать, что он меня не любит, я для него не единственная на свете и не самая лучшая, что он оттуда никогда не вернется, что лучше бы ему вынесли смертный приговор. Но я знала, что все это чепуха и он пишет все это, чтобы меня спасти. Такие вещи чувствуешь. Словами никого не обманешь.

Но через два месяца я поняла, что тридцать лет — это и правда слишком долго. Мне хотелось выйти на улицу под дождь, чтобы дождь смыл мои слезы. И тогда мне приснился этот сон. Как будто мы снова свиделись с ним в нашей комнате в мотеле. Комната 304, и мы с ним снова там. Я видела стулья, на которых мы сидели, и те стулья, что мы выставили на балкон, еще наш маленький холодильник и кофеварку. И тогда я все поняла. Это был пророческий сон. Сон о будущей жизни. Я поняла, что мы встретимся в следующей жизни и будем счастливы. И тогда я перестала ждать. Эта жизнь не для нас, я это поняла. Наша жизнь еще только когда-нибудь настанет. Каждому предназначена какая-то одна жизнь, и мы попали не в свою. Поэтому мы и не могли быть счастливыми, ведь эта жизнь была не наша.

Когда я это поняла, я стала очень-очень спокойной. И больше не плакала.

304 — мое любимое число. Запомните его, ведь если его прочесть наоборот, то выйдет мой день рожденья.

Итак, вы все теперь знаете о самом счастливом периоде моей жизни. Он был такой счастливый, что вы и представить себе не можете. А в следующей жизни я стану еще счастливее. Так мне иногда кажется. Хоть бы она поскорей началась! Я жду ее не дождусь. Но с вами я уже не увижусь. Ведь вас, возможно, не будет в следующей жизни. Может быть, эта жизнь как раз ваша.

— Ну, — подытожила она, — мне пора.

Она вытрясла в ладонь еще несколько горошин «Тик-така» и положила их в рот.

— Все остальное ваше.

Мигом сунула ноги в туфли и убежала. Она была похожа на кролика. Да-да, издали очень на него похожа.

— У нее день рожденья четвертого марта, — сказал Тито. — Давай-ка это запишем.

В лифте висел рекламный листок, и на нем было написано: «МАМА БУРРИТО» ПОКОРЯЕТ НЬЮ-ЙОРК, а чуть ниже — номер телефона. Это Эвальд Криг заказал новую рекламу.

— Пятеро! — объявил он, когда мы вошли. — Пятеро звонили, и им очень понравилось. Я им потом всем перезвонил, им очень понравилось буррито.

Рафаэлла сидела на кухне.

— Может быть, все еще получится, может быть, — сказала она и обняла нас.

Мы не высказали того, что на самом деле думали. Мы на это не решились.

— Холодильный отсек, — раздавался голос Эвальда Крига, — вы нашли холодильный отсек?

Мы посмотрели на Рафаэллу. Она вся пропахла буррито. Ее красное платье в белый горошек было все в пятнах. Много лет назад она не сунула нас в мусорный мешок вместе с пищевыми отходами. Только теперь мы поняли, что этого никогда не забыть — ту минуту, когда ты решил этого не делать. Как и ту минуту, когда ты решил это сделать. Все, что с нами произошло или еще произойдет в жизни, было следствием ее решения не прятать нас в пищевые отходы. Правда, однажды она спрятала нас среди горы арбузов. Когда мы въезжали в эту страну, мы были спрятаны среди арбузов — больших зеленых арбузов.

Если бы Рафаэлла тогда решила спрятать нас среди пищевых отходов, мы были бы сейчас святыми душами. Мы были бы сейчас с нашим отцом. Он ведь теперь святая душа. Некоторые люди считают, что у разбойника не может быть святой души, но мы думаем по-другому. Пускай он нас бил, пускай он бил Рафаэллу, но теперь он — святая душа. Мы точно не знаем, что означает святая душа. По нашему мнению, это что-то вроде плаща, очень красивого плаща из голубого бархата.

Мы улеглись в кровать. Эвальд Криг снова спал рядом с телефоном.

Мы же приняли одно очень важное решение: хорватка — это наша избранница. Она будет делать с нами все. Делать с нами все должна она и никто другой. Бог посмотрит на это одобрительно. Он пошлет на Землю молнии и дождь, и еще град с горошинами величиной в четыре квадратных сантиметра, чтобы всем показалось, что забили сразу сто тысяч барабанов. Завтра мы скажем ей это — то, что она должна делать с нами все. Что мы очень хотим, чтобы она делала с нами все.

Дальше события вдруг начали развиваться очень быстро. Словно сорвалась крышка с миксера, пущенного на максимум, и сливки разбрызгались по стене, по потолку, угодили вам в лицо и на обувь.

Поговорить с ней перед уроком нам не удалось. Она вошла в класс последней. Но когда урок закончился, мы побежали за ней — чего мы обычно не делаем. Обычно мы соблюдаем достоинство. Мы догнали ее на улице напротив станции Пенн.

— Ты куда? — спросили мы.

— Никуда, — ответила она.

— Мы должны тебе кое-что сказать, — произнес Тито.

— Ну-ну, говорите.

Она продолжала идти не останавливаясь.

— Если бы мы были поэты, мы послали бы тебе стихотворение, если бы мы умели рисовать, мы послали бы тебе рисунок, если бы у нас были деньги, мы послали бы тебе что-нибудь очень-очень большое. Например, «мерседес» с открытым верхом. Но у нас нет денег, мы не умеем рисовать и совсем не умеем писать стихи.

— Ну-ну, говорите.

Она шла дальше, в сторону реки.

— Мы должны тебе что-то сказать, о чем-то тебя попросить, — начал Тито.

— Просите, — сказала она. — Но я не даю взаймы — три-четыре бакса, конечно, дать могу, но не больше.

— Речь пойдет не о деньгах, — сказал Тито.

— О, — сказала она, — ну и отлично! А то у меня денег нет.

— Речь совсем о другом, — продолжал Тито. — На самом деле все очень просто. Мы хотим, чтобы ты делала с нами все, если ты сама, конечно, хочешь.

Она не остановилась. И не посмотрела на нас.

— Все? — повторила она нейтрально, словно речь шла о пакетике супа.

— Все, — повторил Тито, а Поль сказал:

— После того как у нас с тобой будет все, мы вспотеем так, что можно будет наполнить три ванны нашим потом — вот как мы хотим, чтобы это было. А Бог, если он хоть немного на нашей стороне, пошлет на землю град, чтобы казалось, что забили сразу сто тысяч барабанов.

— Град? — удивилась она. — В июне месяце?

Мы остановились, так как хотели, чтобы она на нас посмотрела. Теперь и она тоже остановилась.

— Мы хотим, чтобы ты делала с нами все, если ты, конечно, сама не против. Вот, что мы хотели тебе сказать. Это наше самое заветное желание. Мы не умеем писать стихи или рисовать картины, мы не снимаемся в кино, мы не можем подарить тебе белый автомобиль с открытым верхом, и поэтому мы знаем, что мы нахалы. Но мы надеемся, что ты простишь нам наше нахальство. Ведь мы не можем больше ждать.

Она засмеялась. Очень громко. Потом схватила руку Тито и поцеловала его руку. Впервые на нашей памяти она такое сделала. Потом пробормотала что-то на своем родном языке, но мы, конечно, не поняли, что это было.

— Все — это слишком много, — сказала она. — Если человек неглупый, то ему довольно не больше половины. Только дураки просят все. Все — это тяжело. Так долго не протянешь.

Вскоре мы оказались на ее любимом месте на набережной. Мы не решались произнести больше ни слова.

— Почему? — спросила она. — Почему бы я вдруг согласилась?

— Мы не знаем, — сказал Тито, — и это правда. Даже если бы мы знали, мы бы все равно не говорили, потому что боялись бы, что это все испортит, и потом уже ничего не поправишь. Но мы и в самом деле не знаем.

— Но не потому, что ты нас любишь, — сказал Поль.

— Да, — сказал Тито, — не потому, что ты нас любишь.

— Не потому, что я вас люблю, — повторила хорватка, — но почему тогда?

Мы все молчали: хорватка молчала, Поль молчал и Тито молчал. И так целых пять минут.

Наконец Поль сказал:

— Представь себе (я знаю, что это не так), но только представь себе на минутку, что ты нас все-таки немножко любишь. Немножко, ну, скажем, на десять процентов от того, что ты чувствовала к тому человеку, который получил тридцать лет. Если б это было так, если б ты любила нас на десять процентов от того, ты бы делала с нами все? Все, что ты делаешь при свете, и все, что ты делаешь в темноте, все, что ты делаешь сидя, все, что ты делаешь стоя, лежа, все, что ты делаешь с открытыми глазами и что ты делаешь, закрывая глаза, все, что ты делаешь с другими? Ты могла бы тогда делать это с нами?

Она сделала вдох. И затем резко выдохнула воздух. Словно во рту у нее был дым, хотя никакого дыма у нее во рту не было. Она посмотрела на воду, на кораблики и вертолеты, на все, на что она всегда смотрела с удовольствием, потому что ей нравилось на это смотреть.

— Может быть, — сказала она, — может быть, я вообще никого не люблю. Это не моя жизнь, и почему я должна кого-то любить? Моя жизнь еще придет. И она будет прекрасной. Она будет полна любовью, до того заполнена любовью, что можно будет бегать вприпрыжку. Даже если очень захочется в туалет, то все равно придется бежать вприпрыжку. Вот какой будет моя следующая жизнь!

И она снова сделала вдох. И вновь резко выдохнула.

— Я как будто плыву под водой. Попробуйте как-нибудь сами.

Она зажала ногами сумку и начала бормотать: «Мужчина, который меня любит, заставляет меня забыть о времени, и о вчерашнем вечере, и о вечере, который еще только настанет. Когда ты с ним, то тебе кажется, что шесть часов никогда не пробьет. Мужчина, который меня любит, ни о чем не просит, потому что знает, что ему просить не о чем. И он ничего не желает, потому что все, что ему нужно, он получает и так. И он ничего не хочет, потому что у него все и так есть. Ведь он меня любит. Единственное, чего он хочет, это чтобы я бегала вприпрыжку. Куда бы мы ни пошли, я всегда должна бежать вприпрыжку. Даже если мы сядем в поезд и поедем, я все равно буду передвигаться вприпрыжку».

Она встала. Пошевелила пальцами ног, но на этот раз ничего про свои пальцы не сказала.

— А теперь я расскажу вам, — сказала она, — как надо действовать коленом. Вам в будущем это может пригодиться. Вы вдвигаете колено тихонько ей между ног. И сразу понимаете, в каком состоянии ваша зазноба. Если она еще не готова, то вы принимаетесь немного давить коленом. При этом рукой надо опереться о стену, и всего за полторы минуты она станет кроткой, как овечка. И начнет томиться. Томиться жаждой. Я могу эту жажду утолить. Я источник. Но я не утоляю жажду, я ее только разжигаю. В этом мой секрет. Я порабощаю. Чем чаще вы меня видите, тем больше впадаете в рабство. Наконец, вы видите меня повсюду, даже когда меня нет. Вы видите меня на стене в своем доме, на асфальте, когда идет дождь, на горячем асфальте на солнце. Вы узнаете меня в других людях, различаете меня в комнатах, в которых я никогда не была. Любой рот, к которому вы будете припадать, будет иметь вкус моего рта, любую щеку, которую погладите, вы будете чувствовать как мою, волосы, которые будете ерошить, будут для вас моими. Но это только в самую первую минуту, ибо потом вы поймете, что это не я. Вы будете узнавать меня в незнакомых людях и находить меня в комнатах, в которых я никогда не была. Вы будете узнавать мой почерк в письмах, которые я никогда не писала, и слышать мой голос в словах, которые я никогда не произносила. Знаете, в чем мой секрет? Я смотрю на них, как на придорожную пыль. И забываю их еще до нашей самой первой встречи.

К нам домой пришли служащие департамента гигиены. Они все конфисковали: пластмассовые стаканчики, пластмассовые корытца, вилки, ножи, холодильник, припасы кока-колы и имбирного эля, тесто, фарш, лук, чеснок, помидоры, куриное мясо, салат, консервные банки, а также миксеры. «За незаконное предпринимательство в области гостинично-ресторанного бизнеса». Рафаэлла говорила, что ей они якобы сказали, что мы еще легко отделались. Но Эвальд Криг кричал: «Мы отомстим, погодите, мы еще отомстим!»

Так или иначе, но мы снова могли пользоваться душем.

После визита представителей департамента гигиены влюбленность Рафаэллы словно испарилась. Словно они попшикали чем-то в воздухе, и последние остатки влюбленности куда-то улетучились. Словно это была не влюбленность, а рой комаров, и всех их разом уничтожил департамент гигиены.

Рафаэлла ходила по дому и возмущалась:

— Это была твоя идея, Эвальд, твоя! Теперь я даже к Саймону не могу вернуться, и куда мне теперь идти?

Эвальд отвечал:

— Но ведь какое удовольствие мы получили!

Он сидел на том же стуле, что и обычно в последнее время, и улыбался. На его лице играла высокомерная ухмылка.

Рафаэлла восклицала:

— И это твое представление об удовольствии, да? Такое у тебя представление об удовольствии?

— Не мое представление, Рафаэлла, а просто представление, — отвечал Эвальд, — просто представление об удовольствии. Если оно тебе не нравится, мне очень жаль!

— Все эти твои разговоры, — кипятилась Рафаэлла, — просто омерзительны. Ты плохо понимаешь людей.

— А я когда-нибудь утверждал обратное? — вопрошал он, и на его лице опять появлялась усмешка.

Рафаэлла бросилась на кухню и вскоре прибежала оттуда с кастрюлькой в руке — той, в которой раньше подогревала для нас молоко. Выходит, эту кастрюльку департамент гигиены не забрал. Рафаэлла подлетела к Эвальду с кастрюлькой в руке и изо всех сил ударила его по ляжке. Ему, наверное, было больно, но он не шелохнулся.

— Знаешь, кто ты? — вскричала Рафаэлла. — Ты эмоциональный террорист!

Он внимательно посмотрел на нее и сказал:

— Ты не должна бить меня кастрюльками по ногам. Мне это не нравится.

— Ах, меня тошнит от твоей надменности! — воскликнула она. — И знаешь почему? Потому что ты — эмоциональный террорист. Потому что ты ничего не чувствуешь, потому что ты ведешь себя так, словно это не твои чувства, а какого-то случайного знакомого. Ты словно наблюдаешь за своими чувствами со стороны, словно их можно повертеть в руках и потом положить в печку СВЧ, чтобы посмотреть, что с ними будет. Ты все время строишь планы, один грандиозней другого, чтобы иметь хотя бы иллюзию, что ты что-то чувствуешь. И поэтому ничто не должно ни на минуту останавливаться, все должно двигаться вперед. Но в тот день, когда ты что-то почувствуешь на самом деле, ты выпрыгнешь из окна от полной растерянности.

— Похоже, ты и вправду знаешь, — спокойно реагировал Криг, — раз так говоришь.

— Да, я знаю! — воскликнула Рафаэлла. — Тебе кажется, что ты победил жизнь, что теперь ты сам себе режиссер, что ты обошел все ее острые углы. Никто не может тебя расстроить, ведь либо тебя слишком боятся, либо возможное разочарование ты просчитал заранее. Никто не может тебя предать, ты ведь сам всех первый предаешь. Никто не может тебя бросить, ты ведь с людьми не до конца, а только наполовину. Ты думаешь, что ты самый сильный, несокрушимый, как танк, но я говорю тебе честно, что я еще никогда не встречала банкрота большего, чем ты. Пусть у тебя сто или двести тысяч баксов на двадцати пяти твоих тайных счетах. Вот почему деньги для тебя так важны. От полного одиночества тебя отделяют только деньги. И ты это знаешь. Ты ведь до смерти боишься даже малейших эмоций, ты скорее готов умереть, чем что-либо почувствовать.

— Послушай… — начал Эвальд, но она не дала ему вставить слово.

— Единственное, что у тебя хорошо получается, так это навести дурману: дурман влюбленности, дурман всемогущества, дурман дорогих ресторанов, шампанского, дурман анекдотов, дурман энергии, неукротимой энергии, которую невозможно обуздать, потому что в таком состоянии и сама не понимаешь, что с тобой происходит. Это могло бы иметь роковые последствия. Но весь этот дурман ничего не стоит, все это слова, обыкновенное шоу. Когда смотришь его в первый раз, то, я согласна, это очень мило. Когда видишь его во второй раз, ты расстраиваешься. А в третий раз становится тошно. Потому что это самое пустое и фальшивое шоу, которое когда-либо приходилось наблюдать. Дом с привидениями под маской любви — это максимум, что ты можешь предложить.

Криг поднялся со стула.

— Тс-с-с, — сказал он, — «дом с привидениями под маской любви» — надо же такое придумать, может быть, тебе стоит самой начать писать? Почему бы не начать с моей биографии? Если тебя послушать, то тебе будет о чем рассказать. Если тебе понадобится мастер мистической прозы, то ты всегда можешь мне позвонить. У тебя есть мой номер, а тариф мой ты знаешь.

— Если бы ты знал, как я тебя ненавижу! — выпалила Рафаэлла. — Если бы ты только знал!

— Поверь, — ответил Криг, — я бьюсь изо всех сил, до того я хочу это себе представить. Я стараюсь изо всех сил. Нетрудно ненавидеть того, кто умней тебя и остроумней, к тому же намного моложе, и кто заработал денег больше, чем сможешь это сделать ты до конца своих дней. Я понимаю, я, черт возьми, очень это хорошо понимаю!

— Если бы ты знал, насколько ты жалок, — промолвила Рафаэлла, — если бы ты знал! Но ты этого никогда не поймешь, ведь ты делаешь все, чтобы никогда этого не понять. Шоу должно продолжаться, поэтому тебе постоянно будут нужны те, кто согласен в него верить. Тебе нужны зрители, чтобы ты мог поверить в него сам, и вот почему ты — один из самых жалких типов, кого я когда-либо встречала.

— Я понимаю, — сказал Эвальд, — что я еще многому мог бы у тебя поучиться. «Держать впроголодь» — это еще один пример высоких эмоций. Не сравнить с моими мелкими фальшивыми эмоциями, необходимыми лишь для того, чтобы манипулировать остальными и сравнивать, что произвело впечатление и на кого именно. К счастью, я уже не питаю на этот счет никаких иллюзий. Впечатление самое плачевное. Скоро мне придется записаться к тебе на лекции, чтобы узнать, как изменить ситуацию.

Он достал из внутреннего кармана чековую книжку и выписал чек. Заполнив его, он сказал:

— Я думаю, что десяти тысяч долларов за понесенный ущерб будет достаточно. Я, конечно, негодяй, но не совсем уж законченный.

Рафаэлла схватила чек и порвала его на сотню мелких кусков.

— А теперь убирайся!

— Как хочешь, — сказал Эвальд Криг, — как хочешь. Мое предложение остается в силе. В том числе и насчет биографии. Жаль, что у тебя это не вышло, не получилось и меня в том числе держать впроголодь, но бывает, положим, даже с лучшими такое бывает!

И с этим он покинул наш дом. Рафаэлла распахнула дверь, едва захлопнувшуюся за ним, и прокричала:

— Не все можно купить за деньги, Эвальд Криг! Не все покупается за деньги!

Она приходила каждый день, но ни с кем не разговаривала. Время от времени мистер Берман ее спрашивал: «Кристина, у тебя есть вопросы? Ты уверена, что у тебя не возникло ни одного вопроса?» На что она отвечала: «Да, я уверена. У меня нет вопросов. Ни одного».

Однажды она сказала:

— Мне срочно нужно сделать педикюр, вы только посмотрите на мои ногти, какой ужас!

Она глубоко вздохнула.

— Но мне все время так некогда.

И она вытянула вперед руку.

— Красивые у меня ногти?

Мы кивнули.

— Как вы думаете, они настоящие?

Мы снова кивнули, а она засмеялась. Она давно так не смеялась.

— Конечно, не все они настоящие, — сказала она. — Настолько идеальных ногтей ни у кого не бывает. Некоторые, правда, настоящие, но какие, я не скажу.

Вот и все, что она говорила.

Но в пятницу тринадцатого июня, в середине первого урока, она вдруг прошептала:

— Когда урок закончится, идите за мной.

Мы едва дождались окончания урока мистера Бермана, казалось, он длится целую вечность. Наконец нас отпустили, и мы побежали за ней. Мы думали, что снова пойдем на набережную, но на самом деле мы пошли в другую сторону.

Было до того жарко, что некоторые люди даже падали в обморок, как говорили по радио. Пожилым советовали не выходить из дому. А мы, казалось, прошли уже чуть ли не половину города.

Она была очень взволнована. Шла порой, опережая нас на три-четыре шага. Время от времени оборачивалась проверить, не отстали ли мы. То вдруг шла вровень с нами и говорила:

— Представьте себе, что вы превратились в какое-нибудь животное. Каким животным вы хотели бы быть? Сказать, в кого я сама бы хотела превратиться? В ламу, которая плюется и высоко в горах носится по скалам.

— Да, — подытожила она, — вот кем я хотела бы быть!

И она снова опередила нас на четыре шага.

Неожиданно она остановилась. Мы оказались перед крытой парковкой.

— Я тут подумала… — сказала она. — Я согласна делать с вами все. Но только сегодня и только при условии, если вы никому не будете об этом распространяться.

Она сунула дежурному по парковке какую-то бумажку.

— Но если обо мне кто-нибудь спросит, — продолжала она, — то вы должны сказать: «Она была самая красивая. Она дарила бедным резиновые мячики. Она нас спасла». Да-да, вот что вы должны говорить.

Дежурный по парковке сказал, что машину сейчас выведут.

Она кивнула.

— Итак, вот что вы должны рассказывать: «Она нас спасла. Она спасла нас тем, что объяснила, что у каждого есть только одна его собственная жизнь. Она спасла нас тем, что сказала, что хочет превратиться в ламу, она спасла нас, рассказав, как надо действовать коленом. Все, что она рассказала, нас спасло, а также то, о чем она умолчала; она ведь знала, что есть вещи, о которых лучше не говорить, — и этим она нас тоже спасла. Она участвовала в каком-то заговоре. У нее были красивые ногти. Раз в неделю она ходила на педикюр. От нее пахло, как от луга, усеянного цветами, а иногда — как от детеныша дикого зверя, только что народившегося на свет». Если вы пообещаете рассказывать все это обо мне, когда люди обо мне спросят, то я буду сегодня делать с вами все.

Мы сказали, что обещаем.

Но она возразила, что обещать — этого еще недостаточно. Ведь чего только люди, бывает, ни обещают и что забыть про обещание проще простого. «Нет, — сказала она. — Вы должны поклясться, поклясться всем самым святым для вас».

Мы поклялись Рафаэллой и святым Антонием.

В эту минуту служащий парковки объявил, что ее машина подана. Мы забрались внутрь. Тито и хорватка сели впереди, а я сзади.

— Ну-с, — сказала она, — поехали!

Мы въехали в туннель. Она вела машину и пела. Когда мы ее спросили, о чем она поет, она ответила, что это колыбельные, что она обожает колыбельные и знает их только на родном языке не меньше пяти-шести.

— Куда мы едем? — спросил Тито.

— Скоро сами увидите, — ответила она и снова запела.

Она пела до тех самых пор, пока мы не свернули.

— Сегодня, — сказала она, — я буду делать с вами все. Все, что я делала с другими мужчинами. Все, что я делала сидя, стоя или лежа. Смотрите, какой сегодня прекрасный день! Погода как раз подходящая, чтобы делать с вами все.

Я согласилась не потому, что я вас люблю. Ведь я вас не люблю. Если бы это была моя жизнь, то я бы, возможно, вас немного любила, но эта жизнь не моя. Моя жизнь еще настанет, и она будет мне впору, будет сидеть на мне, как влитая, как свадебное платье, которое сшил специально для меня самый лучший портной. Я согласилась, потому что вы поклялись рассказывать обо мне, если люди станут обо мне спрашивать. Поклялись говорить, какая я была красивая и добрая, рассказывать о моих ногтях и резиновых мячиках.

Я согласилась, потому что в этом мире бесплатно можно добыть только мусор, свиные какашки и грязь. Я согласилась, потому что решила расплатиться с вами за то, что вы будете рассказывать и о чем вы будете молчать. Вы расскажете, что я вас спасла, что все, о чем вы мечтали, было немного похоже на спасение и что у этого маленького спасения были глаза — мои глаза. И был рот — мой рот. И ногти — мои ногти. И резиновый мячик — мой резиновый мячик. И мобильный телефон — мой мобильный телефон.

Мы припарковались на тихой улочке, неподалеку от того места, где железнодорожная трасса Лонг-Айленд-экспресс пересекается с шоссе Гранд-Сенграл.

Мы вошли в подъезд многоквартирного дома. Портье вручил ей ключ и бросил взгляд на нас. Мы почувствовали спиной его взгляд.

— Пойдемте по лестнице, — сказала она. — Тут близко.

В подъезде жара стояла еще хуже, чем на улице. Было темно, но не настолько, чтобы не заметить больших черных тараканов, ползающих по стенам и прячущихся в дыры.

— Глядите, как резвятся насекомые, — весело сказала она.

Квартира была на самом верхнем этаже. Когда мы вошли, она задернула шторы. «Чтобы было не так жарко», — пояснила она и включила кондиционер.

Мы присели на диван.

— Ну-с, сейчас быстро охладится, — сказала она.

С этими словами она скинула туфли и посмотрела на них с восхищением. Эти ее туфли мы еще никогда не видели.

— Они новые, — пояснила она, — но в них ходить больно, боже мой, как же в них больно ходить!

Она закурила сигарету и стала тихонько напевать колыбельные. Мы молча сидели на диване. Наконец она сказала:

— На свой день рождения я обычно приглашаю несколько моих лучших клиентов. У меня нет друзей. Мои клиенты — это и есть мои друзья. Друзей интересуют только деньги. А клиенты сами платят деньги. Поэтому мои клиенты — это мои друзья.

Она сняла юбку, которую обычно придерживала во время ходьбы и даже когда стояла. Она все с себя сняла, а мы встали, чтобы к ней прикоснуться, но она строго сказала: «Нет. Тут распоряжаюсь я, а не вы. Руки прочь».

Мы снова сели. Поль спросил, будет ли она делать с нами все. На что она ответила: «Да, это то, что мы будем делать, но только надо поспешить».

Тито подошел к окну и отодвинул в сторону занавески. Бог не послал на землю град с градинами по четыре квадратных сантиметра, чтобы нам показалось, что застучали разом сто тысяч барабанов. Бог даже не послал на землю дождя.

— Господи Иисусе, как же медленно комната охлаждается! — вздохнула она. — Надо, чтобы они купили новый кондиционер, а то этот уже не пашет.

Мы смотрели на хорватку — когда она стояла перед кондиционером, мечтая охладиться. Смотрели, как она достает из сумки «Тик-так», оранжевый «Тик-так». Мы не решались что-то сказать, даже пошевелиться. Мы разрешали себе только смотреть. Вначале она взяла сама одну штучку, потом высыпала нам в ладони все остальное.

— Вы можете такое себе представить: я — лама и бегаю по горам? — спросила она. — Просто ношусь себе по горам туда-сюда. А если кто подойдет поближе, то я плююсь. Вы представляете себе такое?

Мы сказали, что мы это себе очень хорошо представляем.

— Да-да, — сказала она, — в будущей жизни я буду ламой. Но никто не будет ничего знать обо мне. И мой друг тоже будет ламой.

Она опять подошла к своей сумке.

— Какой вы хотите? — спросила она. — У меня есть красные, зеленые, желтые, розовые, фиолетовые и черные.

Мы сказали, что не хотим никакого, но она заметила, что так нельзя, что мы обязательно должны выбрать себе какой-нибудь презерватив.

Тито выбрал черный, потому что он очень любит черные маслины, а я зеленый, потому что цветом он похож на траву. На сочную траву весной, когда часто идут дожди.

Мы положили на стол черную и зеленую резинки. Остальные она спрятала.

— Знаете, — сказала она, — я предпочитаю работать с разноцветными. Они похожи на радугу. А когда я представляю себе радугу, я думаю о своей будущей жизни. На самом деле я артистка. Я рисую, не имея кисти, я пишу стихи, не прикасаясь к ручке, я пою, не имея голоса.

Она глубоко вздохнула и прошла туда, где стоял в углу старый маленький кассетный магнитофон. Поставила музыку и снова надела туфли, только лишь туфли. После этого она начала танцевать. Мы не знали, для нас она танцует или для себя самой. Мы до сих пор этого не поняли, но нам кажется, что все же для себя. Потому что на нас она не смотрела. Она смотрела только на себя в зеркало. В удлиненное зеркало, прислоненное к стене, словно кто-то забыл его при переезде. Танцуя, она бормотала себе под нос: «Глядите, мое тело — оно как драгоценность. Сотни глаз жадно смотрели на него и видели в нем драгоценность. Сотни глаз пожирали его, как пожирают глазами драгоценность. Оно дороже, чем самый большой в мире рубин. Оно — мое главное достояние, подарок небес».

Мы сидели не двигаясь на диване, понимая, что больше уже такого никогда не увидим.

Неожиданно она замерла на месте. И посмотрела на нас, упершись в бока руками.

— Раздевайтесь! — приказала она.

Мы послушались. Мы поняли, что сейчас она будет делать с нами все. Мы сняли кроссовки и носки. А также все остальное. Хотели натянуть резинки, но она сказала: «Нет, это сделаю я сама».

Она натянула на Тито черный презерватив, а на меня зеленый.

— Вот, — сказала она.

Тито сказал:

— Бог слепил нас на славу.

Она засмеялась и, проронив на ходу слова «Бог слепил на славу миллионы людей, миллионы», подошла к креслу. Оперлась руками о спинку и осталась в такой позе. Это было кожаное кресло, но кожа была на нем до того старая, что вся потрескалась.

— Ну, идите же, — сказала она.

Мы стали подходить медленно, шаг за шагом. Ноги прилипали к полу. Теперь она будет делать с нами все то, что она делала с другими мужчинами. Мы вступим в тот мир, о котором слышали, как говорят поздним вечером в метро, о котором люди шепчутся после конца уроков у мистера Бермана. После этого все разом переменится.

— Кто будет первым? — спросила она.

Я сказал: «Тито», а Тито сказал: «Поль».

— Я не могу ждать вас вечность, — сказала она. — Идите же!

И тут мы заметили еще одно существо в квартире, и очень большое! По ковру носился таракан, словно он сбился с пути.

— Гляди-ка, таракан! — сказал Тито.

— Ах да, — сказала она, — это из-за жары. Они в жару еще быстрее размножаются. Но они не опасные. Мне кажется, что, если даже проглотишь такого, то не умрешь. Я однажды нашла таракашку у себя в салате, когда ходила в ресторан. Эй, пристраивайтесь сзади.

Тито подошел первый, потому что он среди нас старший. Он встал за ней, когда она все так же держалась за спинку кресла. И вдруг — она пока ничего больше не говорила — Тито схватил ее руками за шею, словно мартышка, которая хочет взобраться на дерево.

— Прекрати, — сказала она, — отпусти, так дело не пойдет!

— Смотри-ка, второй прискакал, — сказал я.

И правда, на ковре второй таракан гонялся за первым. Но Тито этого не видел, и хорватка не видела. Тито положил голову ей на спину — свою потную, липкую голову.

— Слишком жарко для этого, — одернула его она. — Соберись!

А я воскликнул:

— Глядите, третий! Настоящий монстр. Таких гигантов я еще не видел.

Но никто не обращал внимания.

— Давай тихонько сзади, — сказала она. — Я прошу!

Тито перестал изображать мартышку. Он встал спокойно за ней, точно, как она ему наказала. Не оборачиваясь, она схватила его член и сунула себе между ног. И они оба замерли: она, опираясь руками о спинку кресла, а он, держа ее руками за бедра.

Я наблюдал за тараканами. Их становилось все больше.

— У них тут, наверное, где-то гнездо.

— Давай! — руководила она. — Двигай телом.

— Нет, — сказал Тито.

— Давай двигай! — повторила она.

— Нет, — сказал Тито, — уже хватит.

Она стала проявлять нетерпение:

— Двигай, черт побери, двигай!

Тито вначале убрал руки с ее бедер, потом медленно высвободился и сделал несколько шагов назад.

— Но все уже было, — сказал он. — Все было.

— Ах, — сказала она. — Тогда ладно.

Все так же держась за спинку кресла, она потрогала у себя между ног.

— Какой же ты пострел! — сказала она. — А твой брат тоже такой пострел?

— Не знаю, — прошептал Тито, — не знаю.

Я все смотрел на тараканов, как они нарезают круги на ковре.

Тито подошел к окну.

— Поговори с нами, как ты разговариваешь с другими мужчинами, — сказал он. — Поговори с нами точно так же, как ты разговариваешь с другими мужчинами.

— О, — сказала она, — я с другими не особенно болтаю. Я слушаю музыку, я люблю слушать музыку.

И она показала на кассетный магнитофон:

— Вот сейчас играет танго, — сказала она. — Некоторые люди не отличают танго от фламенко, но я отличаю. Меня научили.

После этого она позвала меня:

— О’кей, Поль, вставай за мной сзади, но не хватай меня, как твой брат. Сейчас слишком жарко для этого.

Я оторвал взгляд от тараканов и встал за ней. Я не касался ее, а только сказал:

— Я думал, что он будет гораздо зеленее.

И показал на свой член. Она мельком на него взглянула.

— Да, он лишь слегка зеленоватый. Ярче трудно ожидать. Он, естественно, не зеленый, то есть не густо-зеленый. Такого не бывает. Мне лично зеленый цвет нравится. Когда мужики не могут выбрать, я всегда советую зеленый или розовый.

Затем, не оборачиваясь, она схватила мой член и сунула себе между ног.

— Поль прав, — сказал Тито, — тараканы здесь кишмя кишат.

— Да не обращайте внимания, — сказала она. — Я сегодня вечером попрошу, чтобы завтра пришли и побрызгали. Ну давай, двигай телом!

Я дернулся один разок, а потом замер.

Тито принялся считать тараканов. Как он потом говорил, он насчитал их штук восемнадцать, но всех пересчитать было трудно, потому что они слишком быстро бегают.

— Ты тоже пострел, — сказала она. — Как и твой брат.

— Да, — сказал я, — я тоже пострел.

Я оторвался от нее и встал возле окна. Рядом с Тито.

Мы смотрели на тараканов. Мы их не боялись, в жизни нам пришлось повидать немало тараканов. У себя в спальне мы храним деньги в конверте, пришитом под ковром. Каждый раз, когда мы прячем деньги и пересчитываем их, мы замечаем, сколько у нас под ковром тараканов. Там и дохлых хватает. Наш шеф нам говорит: «Откройте наконец счет в банке. А то стащат ваши деньги!» Но это слишком опасно. Да и кто согласится открыть нам счет?

Хорватка сидела на стуле. Голая. Все мы трое были совершенно голые. Только она была в туфлях, на Поле была зеленая резинка, а на Тито — черная. Она открыла свою сумку, порылась в ней и достала оттуда ватную палочку и принялась прочищать уши.

— Я всегда так делаю после того, как все закончится, — сказала она, — я прочищаю себе уши. Не то я забуду. Когда я вечером прихожу домой, я уже никакая и об этом не думаю. Но уши я прочищаю каждый день, и поэтому грязи в них почти никакой. Вот, смотрите!

И она покрутила в воздухе ватной палочкой.

— Подойдите сюда, — сказала она, — сейчас сами увидите.

Мы приблизились. Она сунула ватную палочку нам под нос.

— Да, — сказал Тито, — грязи почти нет.

— Вот именно, — радостно подтвердила она, — уши у меня безупречные. Вот у некоторых в ушах грязь. Но я такого не допускаю.

Она отшвырнула ватную палочку в сторону. Схватила сумку и достала из нее резиновый мячик.

— Смотрите, — сказала она. — У меня четыре новых.

Она настаивала, чтобы мы их получше рассмотрели. Мы сказали, что они нам очень нравятся.

— У нас есть еще десять минут, — сказала она, — еще успеем посражаться.

Мы стали возле одной стены, а она — у противоположной.

— Нам еще не пора одеваться? — спросил я.

— Мне и так жарко, — сказала она. — Я рада, что хоть немного остыла. Но вы все же стягивайте презервативы. А то, что это за вид?

— Нет, — сказал Тито. — Мы хотим побыть в них подольше.

Она пожала плечами.

Мы стали перебрасывать мячи. Она сказала, что, по правилам, мяч должен не больше одного раза отскочить от пола.

Мы забыли про тараканов, забыли о жаре, о том, как мы выглядим, забыли о брюзжащем кондиционере, мы были заняты перебрасыванием мячей. До тех пор пока она не сказала: «Хватит!»

Она оделась буквально в считаные секунды.

Мы тоже оделись.

Перед зеркалом она причесывала волосы.

— Кристина, — начал Тито, — сегодня День святого Антония. Если ты не против, мы можем загадать желание.

Она перестала причесываться.

— Я даже не знаю, — сказала она. — Мне нечего пожелать.

— Ну какое-нибудь желание у тебя все-таки есть? — сказал Поль. — Какое-нибудь, совсем маленькое? Его нужно записать. Никто не узнает. Записки с желаниями поджигаются.

Она посмотрела на нас.

— Ну ладно, давайте, — согласилась она. — Если это не долго, а то у меня нет времени на всякую ерунду.

— Нам нужен алтарь, — сказал Тито, — перед которым мы могли бы преклониться.

— А мы должны преклониться? — удивилась она.

— Да, — сказал Тито. — Так положено.

Мы осмотрели всю комнату, но не заметили ничего, что могло бы послужить нам алтарем. В комнате ничего не было, кроме старого кожаного кресла, дивана, зеркала, кассетного магнитофона и матраса с пропалинами.

— Нам нужен алтарь, — сказал Тито. — У тебя нет ничего такого в сумке?

— Нет, — сказала она, — у меня нет в сумке алтаря.

Я выглянул в окно. Из него было видно шоссе. Кто-то стучал в дверь.

— Я еще не готова, — крикнула она.

— Поторопитесь, — сказала она нам, — поторопитесь с алтарем.

— Алтарем будет служить кожаное кресло, — решил Тито. — Скорей, у тебя есть ручка?

Хорватка достала из своей сумки еженедельник и вырвала из него три листочка. Тито достал из кармана ручку и вручил ее хорватке.

— Пиши, — сказал он.

В дверь снова постучали.

— Еще не готова, — крикнула она.

Она взяла ручку, задумалась и потом что-то написала. Свернула вчетверо листок и положила перед креслом. Затем Поль написал что-то свое. Потом Тито. Все наши свернутые вчетверо бумажки Тито сложил перед креслом. Мы никому не будем рассказывать, что мы там написали, потому что желания должны храниться в секрете.

Тито сказал:

— Говорят, что святой Антоний — покровитель несбыточных желаний.

Хорватка ничего на это не ответила.

Тито схватил зажигалку.

— Теперь мы должны встать на колени, — сказал он.

Мы встали на колени. Она опустилась последней и задумчиво посмотрела на пол. Тито сказал:

— Тараканы боятся нас даже больше, чем мы их.

Тито прочитал молитву святому Антонию, ей обучили нас монахини еще в школе, поэтому мы знали ее наизусть. Хорватка смотрела на нас молча.

Дочитав до конца молитву, Тито спросил:

— Ты не хочешь прочесть ее теперь на своем языке?

Она помотала головой:

— Нет, вы уже ее за меня прочли.

Тито поднес к бумаге зажигалку. Наши желания загорелись, а мы стояли на коленях перед кожаным креслом и смотрели, как они горят. Они догорели меньше, чем за тридцать секунд.

Тито первым встал с колен.

— Теперь мы должны обняться, — сказал он, — и поцеловаться.

В дверь снова постучали.

Тито обнял вначале хорватку, затем меня. Мы поцеловали ее, а она нас. Наконец все мы обнялись.

— Ну, вот и все, — сказал Тито.

— Да, — сказала она, — вот и все.

Она открыла дверь. На площадке стоял мужчина в тренировочном костюме с невероятно большим и круглым животом. Он что-то сказал ей на непонятном языке. Хорватка прошла мимо. Он посмотрел на нас, но мы тоже прошли, минуя его, в подъезд. Он выругался и плюнул на пол.

Дверь в квартиру она не заперла, и, спускаясь по лестнице, мы слышали, что музыка продолжает играть. Когда мы были уже внизу, она захихикала, но смеялась она так не больше пары секунд.

— Раньше я носила парик, — сказала она, — чтобы казаться старше, вы можете себе это представить?

И она опять негромко хихикнула.

Она предложила отвезти нас на Манхэттен. По дороге она сказала, что можно еще где-нибудь выпить. Она знала один неплохой бар, куда мы могли бы зайти.

Она мало говорила.

Солнце садилось. Она опустила все стекла в машине. Ее волосы развевались по ветру во все стороны.

Мы вспомнили, как однажды садились в грузовик, уезжая из нашей деревни. У Рафаэллы был на голове платок. Но ничего не помогало. Дорожная пыль забивалась нам в уши и рот, в нос и волосы. Мы выехали ночью, но, когда рассвело, мы еще ехали. И когда снова стемнело, мы всё ехали и ехали. Когда становилось темно, было холодно, как в морозилке, а на солнце жарко, как в печке. Грузовик вез арбузы, большие, зеленые арбузы, и еще старика. Все считали, что старик не доедет. Ему все твердили: «Не надо тебе ехать». Но он непременно хотел уехать вместе со своей родней.

Когда рассвело во второй раз, он был уже мертв. Вначале этого никто не заметил. Он лежал в той же позе, что и до этого. Но когда его начали трясти, чтобы дать ему попить, он уже окоченел. Мы крикнули шоферу: «Остановись, у нас тут покойник», но он не остановился, потому что мы и так отставали от графика. Рафаэлла прикрыла нам глаза. Мы сказали, что не надо этого делать, но она все равно прикрыла.

Лишь когда начало смеркаться, шофер остановился. Все мы вышли. Мужики копали втроем — такой земля была твердой. Водитель раздал всем хлеб и воду. Потом показал в сторону поля, поросшего высоким желтоватым быльем. Он сказал, чтобы все шли туда, если кому надо в туалет.

В желтоватых зарослях мы присели на корточки рядом с Рафаэллой. Нам очень хотелось знать, сколько еще ехать, но спрашивать мы не решались, только смотрели перед собой. Вдруг мы услышали крик Рафаэллы. Мы оба подумали, что ее кто-то укусил. Но оказалось, что это один из мужиков прижимает ее голову к земле, а другой уселся сверху и держит ее руки выше локтей. Она кричала пронзительно. Мы так удивились, что не могли сдвинуться с места. И тут мужик, что сидел на ней и держал ее руки, ударил ее по лицу. Она закричала: «Уведите детей, уведите детей!» Второй мужик схватил нас за руки и потащил прочь. Мы пинались и пытались кусаться, но он был сильнее. Мы кричали: «Рафаэлла, Рафаэлла!» Но она только выкрикивала: «Уведите детей, уведите детей!» Больше мы ее не видели. Было слишком темно.

Нас отвели обратно к грузовику и велели ждать. Ждали мы очень долго. Казалось, что целую вечность. Наконец Рафаэлла возвратилась. Из ее носа и рта текла кровь, а один глаз у нее был ярко-синим, словно небо в лунную ночь. Вся одежда на ней была грязная и изорванная. Рафаэлла во второй раз за этот день прикрыла нам глаза. Мы сказали, что не надо этого делать.

Водитель крикнул: «Всем садиться по местам, едем дальше». Тито стащил с себя свитер, чтобы протереть Рафаэлле лицо. Но она сказала, что не надо, боялась, что он простудится. Платок она потеряла. Теперь ей нечем было прикрываться от солнца. У нас волосы густые и темные, а у Рафаэллы они не такие. Она умоляла, чтобы мы держали себя в руках, что это ничего, что все обойдется. У Тито был с собой кусок ткани. Мы на него поплевали, потому что питьевой воды было мало. Мы оттерли ей лицо. И тогда она сказала, что нам уже пора спать.

— Это тут, — сказала Кристина.

Она припарковала машину на незнакомой нам улице.

Мы шли с ней рядом, слегка касаясь друг друга, пока шли.

Бар назывался «Пуффиз».

Кафе было не слишком большое, примерно на шесть столиков. Еще там был бар, музыкальный автомат и мишень для игры в дартс. Какой-то мужик с собакой метал дротики. За барной стойкой стояла женщина с крашеными рыжими волосами. Она отказалась наливать нам спиртное, поэтому мы заказали томатный сок. Хорватка попросила чаю. Она зевала.

— Простите, — сказала она, рассматривая свои ногти, очень длинные и белые.

А мы смотрели на нее.

— Давайте немного помечтаем, — предложила она.

Голос ее звучал устало. Она положила себе в чай три кусочка сахару. А четвертый медленно растворила в ложке.

— Вы когда-нибудь, — спросила она, — сидели в ванне с женщиной — такой же красивой, как я?

— Мы были в ванне с Рафаэллой, — ответил Тито, — но она наша мама.

— Это не совсем то, — сказала она.

— Но ведь Рафаэлла красивая, — сказал Поль. — Она совсем юной нас родила.

— Это неважно, — сказала хорватка. — Вы должны однажды лечь в ванну с такой красивой женщиной, как я. Добавить пенную жидкость из маленького флакончика, сделанного во Франции. Лучшая жидкость для ванн делается во Франции.

— Мы этого не знали, — сказал Тито.

— Да, — сказала она, — так оно и есть. И после этого зажигайте свечи. Так, чтобы друг друга было почти не видно. И вот вы лежите в ванне. Нигде время не летит так быстро, как в ванне. Вода теплая, пенная жидкость из Франции, и можно представить себе, что лежишь в ванне со своей зазнобой.

— Но мы не хотим лежать в ванне с красивой женщиной вроде тебя, — сказал Тито. — Мы хотим лежать в ванне с тобой.

В бар вошел какой-то тип. И сразу направился к музыкальному автомату. Поравнявшись с ним, он остановился.

— Смотри-ка, — сказал Поль. — Это Эвальд Криг.

Тито вначале даже не мог в это поверить.

— Просто этот тип на него похож, — сказал он.

Но это и в самом деле был он. Он уже нас заметил и направлялся прямиком к нам.

— Поль и Тито, — обратился он к нам, — что вы здесь делаете? Какой сюрприз!

Он протянул нам свою влажную руку. Затем он посмотрел на хорватку и улыбнулся.

— Пенни, — сказал он, — а вот это и вправду сюрприз!

Он наклонился и трижды ее поцеловал. Затем он вытащил из-под другого столика стул и подсел к нам.

— Так вы друг друга знаете? — сказал он. — Как забавно! Как твои дела, Пенни?

— Нормально, — сказала она. — А у тебя?

— Нормально, — ответил он. — Жаловаться не приходится.

Он взял прядь ее волос, подержал в руке и тихонько потер.

— Приятно видеть тебя, Пенни. Я всегда рад тебя видеть.

И он пошел в сторону туалета.

— Он омерзителен, — сказал Тито.

— Он же писатель, — сказал Поль.

— Он такой же, как все остальные, — сказала хорватка и закурила.

— Так ты его знаешь? — спросил Тито.

— Я знаю стольких людей! — сказала она. — Я знаю полсвета. Порой мне кажется, что я знаю целый свет.

Эвальд Криг вернулся из туалета.

— Как дела у Рафаэллы? — спросил он. — Передавайте ей привет. Передайте ей мой сердечный привет.

— Вы по-прежнему пишете? — спросил Тито.

— О да, — сказал Криг. — Я работаю над эссе. «Соблазн как невротическое отклонение». Речь будет об этом.

— И к чему же все сводится? — спросил Тито.

— К полнейшему одиночеству, — ответил Криг, — оно воет у вас в груди, словно северный ветер. Неуязвимость души — это как земля в пустыне, на которой больше ничего не растет, в такой земле можно быть разве что погребенным.

Три верхние пуговицы на его рубашке были расстегнуты. Ему было жарко, мы видели, что его рубашка промокла.

— На самом деле, — сказал он негромко, — я не писатель, а так, вроде медбрата или массажиста. Я массирую души. Это, во всяком случае, я могу обещать. А потом я поедаю души, прямо с потрохами, я просто разрываю их на части. Проглочу одну душонку и приступаю к следующей.

Хорватка поднялась и пошла в туалет. Криг посмотрел ей вслед.

— А любовь? — спросил Тито.

Криг почесал себе грудь. Только теперь мы заметили, что его кожа вся в комариных укусах. Какое-то насекомое его нещадно искусало.

— Каждый отвечает на этот вопрос по-своему, — сказал Криг. — Я бы сказал, что любовь — это надежда на то, что есть что-то большее, чем просто желание использовать. Но насколько оправданна эта надежда, я не знаю, да и не хочу знать. Надежда остается надеждой, и возможно, надежда никогда не оправдывается, кто знает?

И он кивнул в сторону туалета.

— Боже мой, — прошептал он, — она не самая красивая, но она самая лучшая. Я просто с ума схожу, когда о ней думаю.

Левая его рука изображала вертолет, который должен вот-вот подняться в воздух.

Из-за барной стойки вышла женщина и подошла к нашему столику.

— Эй ты, — обратилась она к Кригу. — Тебя я больше не обслуживаю.

Он поднялся с места. Сзади к его штанам приклеилась большая розовая жвачка. Он, должно быть, сел на нее, не заметив.

— Ты, наверно, с кем-то меня перепутала, — сказал он.

— Сколько же у тебя двойников? — спросила она.

— Их не слишком много, — сказал он, — должен признаться.

— Ну так вот.

— Что такого я сделал?

— Ты сам прекрасно знаешь.

Хорватка вернулась из туалета.

— Налей мне чего-нибудь выпить, — сказал Криг, — и пусти вентилятор посильней, а то я с ума схожу от жары.

И он опять стал изображать левой рукой вертолет, который с минуты на минуту должен взлететь.

— Я тебя больше не обслуживаю, — повторила барменша.

— Что он такого сделал? — спросил Тито.

— Об этом я лучше промолчу.

— Послушай, — сказал Криг, — я, если захочу, могу купить весь этот бар. Я просто выкуплю его, если у меня возникнет желание, и ты тогда первая отсюда вылетишь. Поняла? Так что принеси мне что-нибудь выпить.

— Я тебя не боюсь, — сказала она. — Я тебя не боюсь.

И с этими словами она вернулась за стойку.

Криг снова уселся. Он пожал плечами.

— Никакого уважения, — прошептал он. — Никакого уважения.

Тыльной стороной руки он погладил хорватку по щеке.

— Пенни, — бормотал он, — Пенни, твое имя я никогда не забуду.

Он встал и прошептал Тито на ухо: «Лучшая, она, без сомнения, лучшая, я с ума схожу, когда о ней думаю».

— Вам пора возвращаться к работе? — поинтересовался Поль.

Криг кивнул.

— Соблазн как невротическое отклонение, — бормотал он, — секс как невротическое отклонение, контакты как невротическое отклонение, писательство как невротическое отклонение. Все это одно к одному, если я прав, если я прав…

Он снова почесал свою грудь. Волдыри на ней, похоже, сильно зудели, мы видели, что некоторые из них он расчесал до крови.

Вдруг он наклонился корпусом вперед.

— У меня семь кредиток, — сказал он, — из которых четыре безлимитные. Стоит мне захотеть, поймите, и я куплю этот бар, даже глазом не моргнув. Если вам понадобятся деньги, обязательно дайте мне знать, я не хочу, чтобы Рафаэлла в чем-то нуждалась, она ни в чем не должна нуждаться.

И с этими словами он пошел к выходу, но на полпути остановился и вернулся к нам. Он пристально посмотрел на хорватку.

— Ты лучшая, — сказал он. — Пенни, ты самая лучшая.

— Я знаю, — промолвила она и, посмотрев ему прямо в глаза, добавила: — Ну, хватит, — сказала она. — Теперь уходи.

Он взглянул на нас.

— Я негодяй, — произнес он. — Некоторые даже считают, что я страшный негодяй. Говорю это без гордости, но и без ложной скромности.

Мы смотрели на него в упор, стараясь вложить в свой взгляд все презрение, которое мы испытывали к нему в душе, смотрели до тех пор, пока у нас не начали слезиться глаза. Только мы сомневаемся, что он это заметил.

Его рука скользнула в карман брюк и вытащила оттуда кредитки.

— Вы знаете, что это? — хриплым голосом спросил он. — Огнестрельные пулеметы. Из них я расстреливаю одиночество наповал. Тра-та-та-та-та! Могу порекомендовать каждому.

И он пошел к двери. Но возле двери остановился.

— Да включи же ты наконец вентилятор посильней! — крикнул он. — Ты что, хочешь, чтобы мы все тут сдохли?

И он снова стал изображать руками вертолет, который должен подняться в воздух.

— Он омерзителен, — сказал Тито.

— Он больной, — сказал Поль.

— Он точно такой же, как и все остальные, — повторила хорватка. — Но у него смешные кудряшки.

После этого она встала и сказала:

— Мне надо на север. Вы можете проводить меня до метро.

— А как же твоя машина? — спросил Тито.

— Да ладно, я оставлю ее здесь.

На улице было уже темно, но воздух до сих пор так и не остыл.

Мы пошли в сторону метро «Франклин-стрит».

Хорватка, как всегда, придерживала свою юбочку.

— Не упустили ли мы еще чего-нибудь из того, что вы должны знать? — спросила она.

Мы замялись.

— Ладно, — сказала она. — Никогда не забывайте про волосы. Тритесь башкой об их живот и ноги. Как это делают кошки. А потом, перед тем как взять в рот, отбросьте волосы назад и посмотрите им прямо в глаза. Смотрите на них так, словно хотите их загипнотизировать. Словно увидели перед собой пылающий терновый куст. Вот так надо делать. Уж мне-то не знать? Я ведь лучшая.

И она нырнула в бакалейную лавку. А мы — следом за ней.

— Надо же, ты знаешь этого гада Эвальда Крига, — промолвил Тито.

Она пожала плечами и подошла к прилавку.

— Обожаю «Оранжину», — объявила она. — У вас она есть?

Продавец кивнул.

— Три, — сказала она.

Он протянул ей три бутылочки. Где-то на заднем плане звучало: «Ун-дос-трэс, Мария». Мы узнали мелодию, это была одна из любимых песен Рафаэллы.

— Я плачу, — сказала она. — Сегодня я угощаю.

Выйдя на улицу, мы открыли бутылочки и чокнулись апельсиновым напитком.

— За жизнь! — сказала она.

— За жизнь! — подхватили мы.

— За будущую жизнь! — сказала она.

— За будущую жизнь! — подхватили мы.

— За ту жизнь, что подойдет нам, как платье, скроенное для нас лучшим портным. Давайте выпьем за эту жизнь!

— За эту жизнь! — сказали мы.

— Ну вот, теперь съедим немного «Тик-така», и я поеду. Она достала из сумки коробочку драже и распределила то, что в ней еще оставалось, на троих.

Когда мы подошли к станции метро, мы спросили:

— Можно мы проводим тебя вниз?

— Нет, — ответила она, — не нужно.

Она закрыла сумочку.

— Никто не умеет трахаться так, как я, — сказала она. — Никто.

И побежала вниз по ступенькам.

А мы остались на улице, стояли и пили «Оранжину» из бутылочек, пока не допили все до конца.

Рафаэлла сидела за кухонным столом. Целый день, как она сказала, она провела в поисках работы, обходила разные бары и кофейни, но оказалась никому не нужна. В данный момент никому.

Рафаэлла курила сигарету.

— Мы должны отсюда уехать, — сказала она. — Мы должны вернуться домой. У нас здесь нет будущего.

— У нас нигде нет будущего, — сказал Тито.

— А ты не могла бы попросить помочь тебе кого-нибудь из твоих поклонников? — спросил Поль.

Она покачала головой.

— Нет, — сказала она. — Это невозможно.

Мы еще немного постояли на кухне. Мы не сказали ей, что встретили Эвальда Крига, не сказали, что он просил нас передать ей привет, мы также не сказали, что он предлагал нам деньги. Мы бы скорее умерли, чем согласились принять деньги от Эвальда Крига.

Наконец мы пошли спать.

— Мы уже несколько дней ничего не писали в тетради, — сказал Тито.

Мы достали тетрадь, но рассказать можно было столько всего, что мы не знали, с чего начать. В итоге мы записали следующее: «После того как все закончится, она прочищает себе уши ватной палочкой, иначе она об этом забудет. Раньше она носила парик, чтобы выглядеть старше». Мы прочли вечернюю молитву, за Рафаэллу, за хорватку, за нас, за будущее, за жизнь, которая придется нам впору, как свадебное платье, скроенное точно по мерке.

— Она делала с нами все, — произнес Тито.

Поль кивнул.

— Она делала с нами все.

Мы вступили в мир, где люди говорят друг другу: «Делай со мной все», а в ответ раздается: «Хорошо, я буду делать все с тобой».

Наша хорватка стала мировой знаменитостью. О ней написали на первых полосах всех газет. На первой полосе «Нью-Йорк пост», а в «Дейли ньюс» даже с ее фотографией. На первой полосе «Таймс» ее фото нет, но все равно о ней пишут на первой полосе.

На всех снимках вид у нее вызывающий и высокомерный. Глаза ей слепит вспышка. Она все в той же блузке, что была на ней в тот раз, когда мы пили «Оранжину».

В «Нью-Йорк пост» у нее на груди выведено крупным шрифтом число 42. Столько ножевых ударов она нанесла. Похоже, она все продолжала колоть ножом, когда человек был уже давно мертв.

В полиции поразились ее силе. Она даже попыталась отрезать ему кисти. Но у нее не получилось. Кисти остались на месте, правда, немного болтались. Мы знаем все это из газет. Целый день мы только и делали, что читали газеты.

Все это произошло в Центральном парке. Совсем неподалеку от пруда, там, где у них прокат лодок. По словам полиции, нет никаких доказательств, что этот человек на нее нападал и что они вообще были знакомы.

Ее очень легко вычислили. Она просто брела по улице. Щиколотка с одной стороны у нее была в крови. Она даже не стерла кровь.

Мы абсолютно ничего не понимаем.

Известны еще некоторые факты.

Она встретила этого человека вечером в парке. Они вместе выпили пива и пошли гулять. И во время прогулки она сорок два раза ударила его ножом, а потом попыталась отрезать ему кисти. Он на нее не нападал. Так утверждает полиция. До этого они ни разу не встречались.

О ней снова написали на первой полосе. На этот раз хорватка была на фото с опущенной головой. Она признала свою вину. Прокурор предложил вынести ей смертный приговор.

Возле здания школы на улице толпились телевизионщики и журналисты. Мы уже знали, что будем говорить. Что она пахла лугом, усеянным цветами, а иногда — как только что народившийся детеныш дикого животного. Что в будущей жизни она хотела стать ламой, бегать по горам и плеваться, сколько захочет. Нас никто не захотел слушать.

Поль крикнул: «Она была такая красивая, что некоторые просто падали в обморок».

Мистер Берман объявил, что он заболел. Нам прислали на замену другого учителя.

Мы хотим написать ей письмо, но не знаем, что писать. Поэтому мы о ней молимся. Вечером перед сном мы просим нашего отца, который, скорей всего, совсем неподалеку от Бога, не мог бы он замолвить перед Богом словечко за хорватку и попросить его дать ей побольше сил. И еще Рафаэлле, конечно, и нам с Тито. И тому человеку, которого мы не знаем, но которого она сорок два раза ударила ножом.

Она укусила адвоката за руку. Она сказала, что ей не нужен адвокат.

О ней снова написали на первых полосах. На этот раз крупным шрифтом было набрано слово СУМАСШЕДШАЯ у нее на животе. Ее охраняют 24 часа в сутки. Это называется «Превентивные меры на случай попытки суицида».

На улице возле школы по-прежнему толпятся фотографы и журналисты. После урока мы всегда идем к тому месту на набережной, где мы сидели с ней, и продумываем для нее письмо. В этом письме мы запишем все то, что она просила нас говорить о ней, если кто-то о ней спросит. Что она была такая красивая, что люди на улице падали в обморок при виде ее. Что она всегда ходила в красных туфлях, потому что они приносили ей удачу. И еще, что она дарила бедным резиновые мячики. Что она очень любила «Оранжину». Что у каждого человека есть, по крайней мере, одна жизнь, созданная специально для него.

Все это мы заносим на бумагу, чтобы она знала, что мы выполняем свое обещание и рассказываем о ней.

Сегодня нас допрашивала полиция. Рафаэлла об этом ничего не должна знать.

С нами были очень любезны. Нас привезли на машине. Спросили, что мы будем пить. Сказали, что им и так все ясно, но одну вещь они хотят знать.

Они хотели знать, где мы находились в тот вечер.

Мы ответили, что в тот вечер мы заходили в «Пуффиз».

Они спросили, где мы были до этого.

Мы ответили, что были в квартире неподалеку от того места, где железнодорожная ветка Лонг-Айленд-экспресс пересекается с шоссе Гранд-Сентрал. И что в квартире было много тараканов.

Они спросили, был ли у нас там секс.

Мы ответили, что да.

Они спросили, платили ли мы за это.

Мы ответили, что да.

Они спросили нас, сколько.

Мы сказали, что мы расплачивались не деньгами.

Они спросили, что тогда чем.

Мы сказали, что обещали рассказывать о ней, если кто-то о ней спросит.

Они нам не поверили.

«Скажите лучше честно, что вы ей заплатили», — сказали они.

«Мы ей заплатили», — сказали мы.

«И что же вы обещали о ней рассказывать?» — спросил один человек, который до этого ничего не говорил, а просто молча сидел рядом.

«Мы обещали рассказывать о ней, — сказали мы, — что она была такая красивая, что люди на улице падали в обморок, когда она проходила мимо. Что в будущей жизни она хочет стать ламой. Что самое счастливое время в ее жизни было, когда она торговала футболками». И тут мы замолчали, потому что расплакались. Мы не хотели плакать, но слезы накатили сами. Мы плакали в присутствии посторонних мужчин. Эти люди сказали, что ничего страшного в этом нет, и дали нам бумажные платки. Мы все никак не могли успокоиться. И тогда нас отпустили домой.

В вечернем выпуске газеты говорилось, что она не знала того мужчину, которого заколола. Это был маклер тридцати восьми лет. Он познакомился с ней в тот вечер в Центральном парке, и они вместе пили пиво. Потом они решили немного пройтись. О дальнейшем известно только одно: она его заколола. Неизвестно, произошла ли между ними ссора. Точно лишь известно, что он на нее не нападал.

Прокурор заявил, что человек, совершивший такое тяжкое преступление, проиграл свое право на жизнь. Наверное, то же самое случилось и с нашим отцом. Потому его и колотили нещадно эвкалиптовой дубинкой по голове. Рано или поздно все проигрывают свое право на жизнь. Но почему одни проигрывают его так рано, а другие так поздно? И что нужно сделать, чтобы его проиграть?

Фото Кристины появилось в «Ньюсдэй», ее старое фото, а под ним подпись: «Лицо дьяволицы?»

На вопрос о ее происхождении прокурор сказал, что нельзя принимать преступников за жертв и что общество, которое перестанет отличать жертв от преступников, потеряет свое право на существование. Что есть преступления настолько чудовищные, что никаких оправданий уже быть не может.

Ее адвокат сложил с себя полномочия. Кристина заявила, что не хочет садиться в тюрьму, что она предпочитает смертный приговор.

Прокурор сказал, что он не намерен считаться с желаниями подозреваемой, но серьезно склоняется в пользу смертного приговора.

Мы все это вырезаем из газет и засовываем под ковер, туда, где лежат наши деньги.

Рафаэлла говорит мало. Она хочет, чтобы мы переехали в какой-нибудь город на западном побережье[2].

Хорватка еще раз подтвердила, что настроена на смертный приговор и что она находится в твердом уме и ясной памяти. Ее новый адвокат пытается доказать, что это не так.

Если вас приговаривают к смерти, то вам вводят иглой такую штуку, от которой легкие взрываются, как воздушные шары. Но вначале вводится снотворное.

В Техасе один человек хотел наесться грязи во время своего последнего ужина, но ему отказали. Другой захотел бутылку водки, но ему тоже отказали. Самое распространенное меню — это блинчики с малиновым джемом или что-то в этом роде. Хорватка, как нам кажется, попросит «Тик-так» и, кроме того, «Оранжину».

В Техасе одного мужчину спросили, не хочет ли он что-либо сказать. Он ответил: «Ну, если б я был Шекспир, я бы высказался по-другому, но я не Шекспир, и поэтому я говорю что…» И он начал говорить и говорил полчаса. Иглы для инъекции уже торчали у него из руки, но он все говорил и говорил не переставая. А все сидели и ждали его казни. Через полчаса палач офигел. И тогда он взял и открыл шлюзы: яд засочился мужику в вену, и на середине фразы он помер.

Если б мы были Шекспиром, мы бы сказали по-другому. Мы сказали бы это стихами и в рифму, чтобы можно было повторять, когда мы поедем на автобусе или в метро или просто нам нечего будет делать. Мы сказали бы это красивей, со всякими подробностями. Мы бы хотели, чтобы наши слова были бы такими же красивыми, какой была она, и чтобы люди падали в обморок. Но, к сожалению, мы не Шекспир. Поэтому мы говорим следующее:

Бывает, что мы ей пишем и начинаем плакать, как тогда в полицейском участке, и все никак не можем успокоиться. Это при том, что мы совсем не хотим плакать, потому что боимся разбудить Рафаэллу. Но порой так бывает. Мы никак не можем успокоиться и не плакать, если забираемся под кровать и пишем письмо для Кристины. Наша тетрадь промокает, но мы не можем остановиться. Потому что мы ничего не понимаем. Потому что мы просто ничего не понимаем.

Мы бы хотели выйти на улицу под дождь, чтобы дождь все смыл.

Мы переедем на западный берег — так решила Рафаэлла. Мы сможем добраться туда на попутном грузовике.

Мы не знаем, что будет дальше. И если будет, то когда. Но когда ее легкие взорвутся, как воздушные шары, она не будет одна. На самом деле, она, конечно, останется одна. Одна-одинешенька, но не совсем. Присутствующие при казни сидят за стеклянной перегородкой.

Мы не хотим сидеть за стеклянной перегородкой. Мы вылезем из-под кровати, выберемся из того места, где мы все это записали, и пойдем на набережную. Пойдем на то место, где она сидела и смотрела на яхты и вертолеты, и еще на противоположную сторону.

Мы будем пить «Оранжину» из бутылочек.

Мы не будем плакать. Не будем бормотать, что мы ничего не понимаем.

Мы будем целый вечер пить «Оранжину» из бутылочек.

Мы будем говорить друг другу, что у каждого человека есть, по крайней мере, одна жизнь, которая ему подходит, как свадебное платье, скроенное лучшим портным. Мы будем напоминать друг другу, что ей очень нравились ее красные туфли и что она была так красива, что люди, которые на нее смотрели, падали в обморок.

Мы не будем напоминать друг другу о том, что она первая и единственная, кого мы полюбили, и что мы увидим ее в комнатах, в которых она никогда не была, узнаем ее лицо в лицах чужих людей. Этого мы не будем друг другу говорить, потому что это она нас говорить не просила. Мы будем говорить друг другу только то, о чем она нас просила.

Поэтому мы будем сидеть у реки, пить «Оранжину» и есть «Тик-так». И если кто-то нас спросит: «Как такой красивый и добрый человек, как она, мог совершить подобное преступление?» — мы скажем, что мы этого и сами не знаем. Что мы думали об этом каждую секунду, пока не спали, до тех пор пока у нас голова не начала раскалываться, но мы так до сих пор ничего и не придумали.

Мы скажем честно, что ничего не поняли. Что наша вера запрещает убивать людей, но тем не менее мы не просим сохранить ей жизнь, хотя бы потому, что она сама не просила сохранить ей жизнь. Она мечтала, как лама, носиться по горам.

Мы скажем, что хотим только одного: чтобы она была не одна, когда ее легкие разорвутся, как воздушные шары. Что мы будем сидеть у реки с бутылочками «Оранжины» и у нас будут с собой настоящие воздушные шары. Что в какой-то момент сотни шаров всех цветов поднимутся в воздух. Всех цветов: красные, зеленые, желтые, фиолетовые и черные. И потом эти шары вдруг все разом взорвутся, словно один большой фейерверк. Люди станут спрашивать: «В честь чего это фейерверк, разве сегодня Четвертое июля?[3]» А мы скажем: «Нет, сегодня не четвертое июля, сегодня та ночь, когда легкие Кристины разорвутся на куски, словно воздушные шары».

И тогда кто-нибудь спросит нас: «А вы не скучаете по ней, раз вы так ее любили?» А мы скажем: «Нет, мы по ней не скучаем. Мы не можем скучать по ней, потому что она — в нас, она стала частью нас самих». Когда мы говорим, говорит и она. Когда мы смотрим, смотрит и она, когда мы слушаем, слушает и она. Пока мы живы, жива и она. Мы живем ее жизнью. У каждого лишь одна жизнь, созданная специально для него, как подогнанное точно по размеру свадебное платье.

Мы скажем друг другу: «Она была талисманом кегельбана. Ее грудки стоили трех ‘мерсов’ с открытым верхом». Она была красива, даже не то слово. Но мы не Шекспир.

Порой мы лежим под кроватью с карманным фонариком и можем только плакать. Потому что мы считаем, что слезы говорят гораздо больше и имеют гораздо больше смысла по сравнению со всем, что мы могли бы написать. Но она не слышит, что мы плачем. И если бы она даже и услышала, ей было бы все равно, а может быть, ей бы даже показались отвратительными наши слезы.

Поэтому мы пишем ей письмо.

Мы будем сидеть возле воды и повторять: «Прежде чем взять в рот, ты должна посмотреть им в глаза, словно ты хочешь их загипнотизировать, словно ты увидела горящий терновый куст. Кристина была лучшая».

И потом мы снова будем пить «Оранжину» и есть «Тик-так». Пока нас не начнет мутить и не настанет утро.