День Святого Никогда

1

Дождь, всю ночь барабанивший по крыше мансарды, к утру стих и сменился мелкой противной изморосью. Потом прекратилась и она; бледно-розовое, все еще вялое после короткого сна солнце лениво вскарабкалось на небо и низко повисло почти над самыми рядами черепичных крыш, дырявя жиденькими лучами и без того рваную завесу облаков цвета кирпичной пыли. От мокрых мостовых повалил пар, клубясь над канализационными решетками, и солнечные лучи высекли первые блики из окон домов. Однако окна мансарды — все пять, четыре слуховых, заколоченных намертво, и еще одно английское окно в торце дома — были слишком грязны, чтобы бликовать: ночное ненастье оставило на них свой след в виде мутно-серых потеков, сквозь которые даже рассвет выглядел так, как будто ему не мешало бы помыться.

Да и вообще, чердак «Меблированных комнат Матильды Розекнопс» не отличался особыми удобствами, ибо был переоборудован под жилое помещение всего два месяца назад, а из двух его постоянных обитателей один бывал дома редко и нерегулярно, а другой уделял вопросам комфорта столь мало внимания, сколь это вообще было возможно. Меблированным чердак тоже можно было назвать лишь с большой натяжкой: тут и было-то из мебели всего три табурета, накрытый клеенкой стол, комод, старая кровать со столбиками для балдахина (но без балдахина) и продавленный диван со скрипящими пружинами. За ширмой в уголке был оборудован умывальник. Посередине чердака стояло ведро, куда попадала дождевая вода, просачиваясь через прохудившуюся крышу. Дождливыми ночами здесь было холодно и сыро, и донимали сквозняки; а днем, когда августовское солнце палило во всю мочь, на чердаке становилось не продохнуть из-за густой и затхлой вони старых портянок. Этот неповторимый аромат сохранился здесь с тех самых пор, когда обитатели «Меблированных комнат Матильды Розекнопс» использовали чердак для сушки белья; удушливый, липкий запах въелся в балки крыши, и когда солнце припекало, заставляя мокрую черепицу наверху потрескивать от нагрева, балки и опоры, натянувшиеся за ночь сыростью, начинали источать запах прачечной особенно сильно.

— Ну и лето, — проворчал Феликс, зябко поеживаясь и кутаясь в клетчатый шотландский плед. — Хтон знает что, а не погода!

Дождливые ночи и знойные дни чередовались вот уже второй месяц подряд. От постоянной смены температуры и влажности у Феликса ныло правое колено: на ночь он надевал теплый наколенник, сделанный из рукава старого шерстяного свитера, но помогало слабо. Утром, сразу после пробуждения, боль вгрызалась в самую сердцевину когда-то выбитого и наспех вправленного сустава и принималась высасывать оттуда костный мозг, обгладывая мелкие хрящики. После такой болезненной побудки, ставшей уже привычным явлением в жизни Феликса, подниматься с дивана и одеваться было выше его сил. Но именно умение совершать поступки, выходящие за пределы собственных возможностей, отличает выжившего героя от погибшего: отшвырнув плед, Феликс сел, спустил ноги на пол и стянул с ноги шерстяную повязку, втягивая при этом воздух сквозь сжатые зубы и с трудом удерживаясь от желания застонать. Потом он встал, сладко зевнул и сделал глубокий наклон вперед, пытаясь дотянуться пальцами до носков. Охнув, он схватился рукой за поясницу и поковылял умываться.

Покончив с утренним туалетом, он быстро оделся, причесался и подошел к окну. Внизу по улице проехала, гремя колесами по мостовой, телега с сеном, запряженная парой понурых лошадей. Феликс проводил ее взглядом, и попытался открыть окно, но ничего у него не вышло: оконная рама за ночь набрякла от влаги, и скользить вверх не пожелала, намертво застряв дюймах в трех от подоконника. Феликс дернул ее разок-другой, а потом плюнул на это занятие. Пора было готовить кофе.

Примус отозвался на легкое взбалтывание гулким хлюпаньем керосина, и Феликс, отвернув винт для спуска воздуха, налил в чашку денатурат и чиркнул спичкой. Спирт загорелся бледно-голубым пламенем. Выждав, пока он выгорит, Феликс закрутил винт и пару раз надавил на кнопку насоса. Примус загудел, нагреваясь, а Феликс закрыл и убрал подальше склянку со спиртом. Денатурата в склянке оставалось на донышке, и Феликс сердито подумал: «Пьет он его, что ли?»

Потом он налил в джезву воды, добавил сахар и поставил ее на конфорку. Когда вода закипела, он экономно насыпал в джезву кофе из ржавой жестяной банки. За его спиной закряхтел и заворочался, учуяв кофейный аромат, Бальтазар. Не оборачиваясь, Феликс сказал, следя за поднимающейся пеной:

— Доброе утро.

Бальтазар не ответил и сполз с кровати, ощупью выискивая шлепанцы. Всунув в них ноги, он забрел за ширму и принялся звенеть умывальником, смачно схаркивая отдающую железом воду. Кофе подоспел как раз к тому моменту, когда Бальтазар показался из-за ширмы и, шаркая, направился к столу. Волосы он больше не расчесывал и не стягивал в конский хвост, и теперь они спутанными космами падали ему на лицо, скрывая перебитый нос и шрамы от девятихвостой плети. Феликсу была видна только его неопрятная и неухоженная борода, совсем непохожая на былую элегантную эспаньолку, но когда Бальтазар медленно подошел к столу и стал вслепую нашаривать табурет, Феликс догадался, что испанец опять не снял повязку. Каждую ночь идальго надевал на глаза черную ленту из плотной ткани с пришитыми шорами вроде лошадиных — нечто подобное он носил когда-то давно, пытаясь излечиться от заработанной в афганских горах снежной слепоты; теперь же повязка стала для него средством против кошмаров, как он сам говорил. Иногда — как сегодня — он не снимал ее весь день, предпочитая оставаться во мраке добровольной слепоты. И отговаривать его от этой идеи было бесполезно…

— Приятного аппетита, — сказал Феликс и протянул Бальтазару эмалированную кружку с дымящимся кофе. Узловатые, неоднократно переломанные и криво сросшиеся пальцы Бальтазара с третьей попытки ухватились за кружку и крепко стиснули обжигающе горячий металл.

— Ты б оделся, что ли… — больше для порядка сказал Феликс и отхлебнул свой кофе.

— Не хочу, — глухо сказал Бальтазар и поднес кружку ко рту.

И такое с ним тоже бывало: он мог целыми днями бродить по мансарде в кальсонах и нательной фуфайке с длинными рукавами, категорически отказываясь накинуть хотя бы халат.

— Ну-ну, — сказал Феликс. — Не с той ноги встал?

Бальтазар угрюмо промолчал.

— Есть хочешь?

Бальтазар мотнул головой.

— Вот и славно, — сказал Феликс и допил кофе. — А то еды у нас практически нет. Зато есть тема для разговора. Не очень, правда, приятная тема…

И это еще было слабо сказано: разговор им предстоял в высшей степени тяжелый и муторный, и Феликс долго откладывал его на потом, но больше тянуть не было никакой возможности: сегодня Феликсу предстояло увидеться с Сигизмундом.

— Бальтазар, — сказал Феликс осторожно, — постарайся, пожалуйста, вспомнить… это очень важно… что случилось с огнестрелами?

Бальтазар сидел неподвижно, как истукан, и не проявлял никаких признаков понимания, и Феликс решил освежить его память:

— Ты взял их тогда. В тот вечер. Два моих огнестрела. Они лежали на столике у дверей. Под плащом. Два огнестрела и пороховница.

— Я не помню, — тускло проговорил испанец.

Феликс вздохнул.

— Бальтазар… Это очень важно. Понимаешь? Очень! Они были с тобой, когда ты вернулся домой в то утро. Ты спустился в погреб с двумя огнестрелами. Но когда пришли жандармы, ты стрелял больше двух раз. Где ты брал пули? Я точно помню, что оставил коробочку с пулями у себя в кабинете. Я взял с собой только пороховницу, когда мы ходили за доктором. Но Марта говорит, что ты стрелял шесть раз. Откуда ты взял пули?

— Я был пьян. Я не помню.

— Это были твои пули? — безжалостно продолжал допрос Феликс. — Где ты держал свои огнестрелы? В винном погребе? Да? Да или нет? Бальтазар, да пойми ты, я должен знать, сколько огнестрелов досталось жандармам. Марта не помнит, или забрали они что-то из твоего дома. Палаш, по крайней мере, бросили… Но Патрик спускался потом в погреб — ночью, тайком. Там ничего не было. Если они прихватили с собой огнестрелы… — Феликс осекся на полуслове.

Плечи Бальтазара вздрагивали от беззвучных рыданий.

— Извини, — сказал Феликс и потер лоб. — Я не хотел… бередить… Я… Извини.

— Я не помню! — прорычал Бальтазар. — Я ничего не помню! Я не хочу помнить! Оставь меня в покое!!!

— Ладно, — сдался Феликс. — Ладно. Это все… не важно. Все ерунда. Ты только успокойся, хорошо? И прости меня.

Бальтазар уронил голову на сложенные руки.

— Я хочу спать, — заявил он вдруг. — Я устал.

— Хорошо. Иди ложись…

Когда Бальтазар вернулся в кровать, натянув на голову стеганое одеяло, Феликс медленно выдохнул и хрустнул пальцами. «Да, — подумал он, — такие вот дела… Паршивые дела. И что я скажу Сигизмунду?»

Он ополоснул джезву и кружки дождевой водой из ведра (в умывальнике было пусто), и решил сходить за продуктами. Благо, лавка зеленщика располагалась прямо напротив меблированных комнат, а до булочной и бакалеи было рукой подать… Феликс проверил содержимое бумажника, обулся в новые, но уже порядком рассохшиеся ботинки, захватил плетеную корзину и совсем уже собрался было уходить, когда в дверь постучали.

«Ну кого еще Хтон принес?» — раздосадовано подумал Феликс и пошел открывать. Марта приходила по четвергам, и у нее был свой ключ, а возвращения Патрика следовало ожидать не ранее конца следующей недели…

— Не ждали? — сверкнул белозубой усмешкой на небритом лице Патрик, когда Феликс распахнул дверь. — Принимайте гостей! — заявил он, поднимаясь по скрипучей лестнице в мансарду. Левая рука его висела на перевязи, а сам он был грязен, весел и зол.

— Какой же ты гость? — удивился Феликс. — Ты хозяин, это я — гость…

— Хорош хозяин, который опять едва не заблудился в этом дурацком квартале! — хмыкнул Патрик. — О-хо-хо… — прокряхтел он, стряхивая наземь котомку и на ходу расшнуровывая ботинки. — Нет, что ни говорите, а дома надо бывать чаще… Отец спит?

Отцом он стал называть Бальтазара со дня переезда в мансарду, хотя сам Бальтазар навряд ли это заметил.

— Угу. Что с рукой? — спросил Феликс, глядя, как Патрик неуклюже стаскивает через голову наспинные ножны с доставшимся ему по наследству палашом.

— Ерунда… — отмахнулся Патрик и плюхнулся на диван. — Ф-фу… Устал я что-то… А пожрать у нас ничего нет? И душ надо бы принять… — рассеяно пробормотал он и зевнул.

— Пожрать сейчас сообразим. Душ, если ты забыл, по коридору налево. А пока ты не уснул, покажи-ка мне эту самую ерунду.

От Патрика кисло и остро пахло лошадиным потом. Феликс помог ему освободиться от грубой кожаной куртки, а потом бережно стал отдирать бинт, весь бурый от запекшейся крови. В левом бицепсе Патрика было два отверстия — маленькое, не больше ногтя мизинца размером, входное и побольше, с пятак, безобразно развороченное выходное, от которого сильно разило шнапсом.

— Чем это тебя?

— Арбалет, — сказал Патрик и зашипел от боли.

— Непохоже на след от болта, — нахмурился Феликс, поливая рану раствором марганцовки.

— А он его, гад, свинцовым шариком зарядил… Чтоб ему пусто было, сволоте эдакой… Ай! Не так туго!

— Терпи.

— Уф, — сцепил зубы Патрик, а когда боль отпустила, проговорил вполголоса: — А все-таки арбалет — удивительно подлое оружие… Не знаю, кто его выдумал, но руки я б ему повыдергивал. Нынче каждый урод с самострелом мнит себя опасным и неуязвимым. И самое обидное, что действительно опасен и практически неуязвим… Нет на свете оружия гнуснее арбалета! — заключил он и попробовал сжать правую руку в кулак.

«Тут ты, дружок, ошибаешься, — огорченно подумал Феликс. — Есть игрушки и пострашнее арбалетов. Вопрос в том, у кого они теперь есть…»

— Так что все-таки случилось? — спросил он.

— Банальщина! — небрежно проронил Патрик, осторожно шевеля пальцами и морщась от боли. — Все, как вы рассказывали: бревно поперек дороги, два десятка обалдуев в кустах, кошелек или жизнь и так далее… Олаф схлопотал свинцовый шарик в живот, а я в руку. Разбойников мы положили всех, но купец решил не рисковать и вернуться в Столицу. Правильно, в общем-то, решил… На трактах сейчас творится Хтон знает что: мало что бандиты, так еще и эти фанатики чешуйчатые расплодились, как саранча. Дилижансы вроде не грабят, но все при оружии… А зачем, спрашивается?.. Словом, один, да еще и подраненный, я бы купца не уберег. Вот мы и вернулись.

— Как Олаф?

— Вычухается… Он и не такое переваривал. Так, — решительно сказал Патрик. — Я в душ. А то усну…

Пока Патрик занимал очередь в общий на восемь комнат душ, Феликс спустился вниз и купил у мадам Розекнопс полдюжины свежих, прямо из-под наседки, яиц. (Хозяйка держала трех несушек и одного петуха в похожем на колодец дворе «Меблированных комнат»; петух имел обыкновение будить постояльцев с рассветом солнца, но с этим все мирились, а госпожа Розекнопс подумывала завести еще и козу). Феликс успел еще выскочить в лавку зеленщика за парой луковиц, и когда поднимался назад, очередь Патрика еще не подошла.

— Повязку не намочи, — посоветовал он засыпающему на ходу юноше и поднялся на чердак, где споро соорудил огромную глазунью с луком и заварил для Патрика крепчайший кофе, высыпав в джезву все без остатка из жестяной банки. Кофе вскипел как раз к возвращению Патрика.

Почти недельная небритость выглядела особенно заметно на отмытом от дорожной пыли и очень бледном, осунувшемся лице Патрика. Щетина у него лезла густая, черная и колючая даже на вид. Его это сильно старило: сейчас он был совсем непохож на мальчика двадцати одного года от роду…

— Садись есть, — сказал Феликс, и Патрик, выхлебав полкружки кофе, жадно набросился на яичницу.

— А хлеба у нас нет? — промычал он с набитым ртом.

— Черт, совсем забыл… Обожди, сейчас гляну, — В хлебнице обнаружилась полузасохшая горбушка, которую Феликс по-братски разломил пополам. Сам он особого аппетита не испытывал и ел медленно, задумчиво поглядывая на Патрика.

Тот тем временем прикончил свою порцию, собрал корочкой хлеба растекшийся по тарелке желток, отправил его в рот, прожевал, допил кофе, ковырнул ногтем в зубах и сказал, сыто отдуваясь:

— Я тут одну интересную штуку раскопал…

— Ну, рассказывай, — усмехнулся Феликс.

— Сейчас, — сказал Патрик, вытягивая из-под стола котомку и принимаясь в ней рыться. — Минутку! Ага, вот он, — провозгласил он, извлекая из сумки изрядно разбухшую от закладок и зачитанную до дыр тетрадь. — Смотрите, здесь, — ткнул пальцем он. Поля тетради пестрели карандашными пометками. — «И произошла на небе война, — прочитал Патрик выписанную когда-то Бальтазаром цитату. — Михаил и ангелы его воевали против Дракона, и Дракон и ангелы его воевали против них; но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий Дракон, древний змий, называемый Дьяволом и Сатаною, обольщающий всю Вселенную, низвержен на Землю, и ангелы его низвержены с ним». Это из Апокалипсиса, — пояснил Патрик.

— Ну и что? — пожал плечами Феликс.

— Погодите, сейчас еще будет… «Летящий Дракон, прекрасный и восставший, страдает ныне, и гордость его наказана; он думал царствовать на Небе, но царствует лишь на Земле» — а это уже из Книги Перемен! А вот еще есть, из Египетской Книги Мертвых: «Я — крокодил, главенствующий над страхом»! Или вот, из Старшей Эдды…

— Да я верю, верю… — засмеялся Феликс. — Ты что сказать-то хочешь?

— А вы сами посмотрите: во всех мифологиях обязательно присутствует великий змей. Неважно, как его зовут: Вритра, Нидхегг, Ажи-Дахака, Апоп, Тиамат, Тифон, Иллуянки… Дракон есть всегда! И почти всегда он — символ мирового Зла. У китайцев, правда, не так, но у них все не как у людей… Смотрим дальше: Дракон приходит на Землю в своем истинном обличье только перед концом света. И всегда находится герой-драконоубийца, который дает ему по морде. Индра, Энлиль, Мардук, Михаил… много их, короче.

— И что с того?

— Как это — что с того? — оторопел Патрик и почесал шрам на лбу. — Дракон уже здесь! — возбужденно выкрикнул он. — Я же видел его! Видел, как вас! И ангелов его видел, черных всадников — и вы их видели! Дракон пришел зимой, но лишь к лету люди стали поклоняться ему… Почему он медлил? Чего он ждал? — Патрик понизил голос и покосился на Бальтазара, укрывшегося одеялом с головой. — Пока последний драконоубийца не утратит работоспособность? Не был ли арест отца попыткой… остановить его загодя?

— Патрик, — поднял руку Феликс. — Успокойся. Ты слишком увлекся. Голова Нидхегга висит в Школе, помнишь? Тиамат и Вритра, скорее всего, выдумки и аллегории. Апоп и Тифон мертвы, Иллуянки убит, Ажи-Дахака тоже убит — как убиты Накер и Тараск, Татзльвум и Айдо-Хведо, Байда и Дамбалла, Колхис и Ладон… Всех поименно я не вспомню, но в черновике Бальтазара должен быть полный список всех известных и убитых драконов… Да, дракон — тварь страшная и очень опасная. Но это не Хтон во плоти! Это всего лишь монстр, и его можно убить. Что Бальтазар однажды и проделал. Я не знаю, действительно ли дракон зимой кружил над Столицей… Не перебивай, пожалуйста. Я верю, что ты его видел, но не знаю, не обманулся ли ты. Да, я тоже видел черных всадников, и они напугали меня. Но я не могу сказать, были ли они всадниками Апокалипсиса, или просто загулявшими кавалергардами…

— Феликс, постойте! — не выдержал Патрик. — Вот вы говорите: дракон — тварь страшная и опасная. Так почему же эти чертовы фанатики ему поклоняются?!

— По двум причинам. Во-первых, они видели его только на картинках. Они даже понятия не имеют, насколько мерзок и отвратителен настоящий дракон. А во-вторых, как говорят в народе, своих мозгов нет — чужие не вставишь. Кретины они, Патрик, понимаешь, обычные кретины. Им сказали — они поверили. Поэтому их и называют фанатиками. А ты, если не хочешь им уподобляться, относись ко всем древним пророчествам и откровениям с большой долей скепсиса…

Патрик помолчал, выдерживая паузу, а потом спросил с видом игрока, метнувшего на стол козырный туз:

— А знаете, кто у них всем заправляет? В этом дурацком Храме Дракона?

— Ну и кто? — терпеливо спросил Феликс.

— Нестор! Все тот же разлюбезный господин Нестор! Я от паломников этих чешуйчатых узнал: главный священник столичного Храма и бывший канцлер магистрата — одно лицо! Забавное совпадение, верно? Хорошо он устроился!

— Вздор все это, — сказал Феликс (без особой, впрочем, уверенности в своих словах). — Не он — другой. Не другой — третий. Слишком уж выгодное местечко…

— А если не вздор?

Феликс вдруг рассмеялся.

— Все-таки заразил меня, параноик чертов! Так и быть, порасспрашиваю о Несторе… — Он составил тарелки одна в другую и отнес их в мойку. — Знаешь, Патрик, — сказал он с усмешкой, — ты, наверное, единственный охранник, который у походного костра читает книги и размышляет о конце света!

— Это да, — ухмыльнулся Патрик, помогая убраться со стола. — Что есть — то есть. Это у нас с Себастьяном с детства. Книжные дети, так нас отец называл… Мы к десяти годам уже все «Анналы» назубок знали! — сказал он мечтательно, застыв с ведром в руке. — Читали, можно сказать, запоем… Только цели у нас были разные. Себастьян искал в книгах природу Зла, а я предпочитал батальные сцены. Мне даже казалось, что сами страницы пахнут борьбой, и этот запах… он как будто пьянил меня. От него кружилась голова… Я всегда видел себя героем, — сказал он, направляясь с ведром в руках к лестнице. — Я всегда мечтал о борьбе…

Наполнив ведро в туалете этажом ниже, он вернулся, перелил воду в умывальник и сказал тоскливо:

— Нечестно получилось.

— Что — нечестно?

— Да так… Мне — все, Себастьяну — ничего. Я получил свою борьбу, и заодно познал природу Зла, а его… А его убили.

— Познал природу Зла?

— Да, — мрачно кивнул Патрик. — Тогда, на рыночной площади, когда они стали стрелять в Себастьяна. С меня будто содрали кожу. Я тогда понял… нет, почувствовал: Зло — вот оно. Передо мной. Там, в небесах, обычный звероящер. А здесь, внизу… Вы со мной не согласитесь, Феликс, но для меня Зло — это озверевшее быдло, а вовсе не чудовища. Когда же быдло начинает боготворить чудовищ…

— Ты прав, — сухо сказал Феликс. — Я с тобой не соглашусь. Поэтому, — добавил он с напускной строгостью, — посуду будешь мыть сам! А я пошел, мне домой пора…

— Конечно, — сказал Патрик. — До свидания. И спасибо.

А когда Феликс уже ступил на скрипучую лесенку, повторил:

— Спасибо вам. За все.

2

День обещал быть солнечным и ярким. Солнце, разметав последние ошметки облаков и раскалившись до положенной белизны, деловито начало взбираться к зениту, отогревая продрогшую за ночь Столицу лучами нежного, ласкового пока тепла. Это к полудню станет припекать так, что запросто можно будет схлопотать солнечный удар; пока же — а было, как прикинул Феликс, что-то около девяти — погода стояла во всех отношениях замечательная.

Вот только насладиться ею в полной мере тут было трудно: узкие, стиснутые с двух сторон когда-то белыми, а теперь пятнистыми от копоти стенами фахверковых домов, улицы Нижнего Города напоминали собой каньоны горных речек. Сами стены, расчерченные жирными полосами наружных каркасов и покрытые бурыми разводами на отсыревшей штукатурке, вполне могли сойти за срезы геологических пород, по которым можно было узнать историю каждого отдельно взятого дома, включая кривую роста благосостояния его хозяев; над головой горными утесами выпирали из стен эркеры и балконы вторых этажей, бросая на улицу обширные тени и открывая взору пешехода лишь узкую полоску выцветшего неба; а на булыжных мостовых уже вовсю бурлили, кипели и пенились мутные потоки людей.

Кого здесь только не было! Бойкие и голосистые уличные торговки наперебой расхваливали свой товар; миловидные служанки, помахивая корзинками на сгибе локтя и озорно постреливая глазками, останавливались у лотков и принимались весело, а порой и визгливо торговаться; неповоротливые возы, груженые разнообразным товаром, спешили доставить оный товар из цеховых мастерских в лавки — один такой воз ухитрился развернуться поперек дороги, чем на добрых четверть часа прекратил всякое движение по улице Горшечников; из окон вторых этажей то и дело выплескивали помои на головы нищих, занимавших свои рабочие места в тупиковых закоулках между домами, чем вызывали потоки ответной брани, а иногда и камней, отправленных в окна, откуда только что плеснули нечистотами; подобные инциденты, однако, не слишком волновали откормленных констеблей и хамоватых патрульных, так как были здесь делом вполне обычным; констебли вообще предпочитали высокомерно и равнодушно взирать на окружающий хаос с высоты лошадиной спины, а дружинники из патруля, которых в ремесленных кварталах недолюбливали (если не сказать — ненавидели), активно задирали каждого встречного, щипали служанок, раскачивали подводы, орали похабные куплеты и причиняли прохожим беспокойства куда больше, чем те же карманники, которых они, по идее, должны были отлавливать; воришки тихо и без лишний суеты освобождали горожан от излишков наличных денег, и внимания к себе старались не привлекать — в отличие от заступивших на дневную смену девиц из заведения мадам Изольды, которые так далеко высунулись из окон вышеупомянутого заведения и так призывно покачивали открывшимися в глубоких декольте прелестями, что даже расхлябанные дружинники, проходя мимо дома терпимости, по-военному четко выполняли команду «равнение направо»…

А посреди всего этого жизнерадостно грохочущего, грязно ругающегося, азартно спорящего и насквозь пропахшего жареной рыбой уличного беспорядка играли дети. Те, что помладше, возились в лужах, лепя куличики из грязи; детишки же постарше — здоровенные лбы в форме учеников реальных училищ — предпочитали более жестокие игры. Прихрамывающий старик показался им легкой добычей, и они окружили его, собираясь как следует потолкаться, но Феликс сбил одного недоросля прямо в лужу, после чего все прочие «реалисты» спешно ретировались, и Феликс смог спокойно, хотя и не очень быстро, добраться до своего нового места проживания, став по пути свидетелем одной прелюбопытнейшей сценки.

Фабула сценки сводилась к обыденному дележу места под солнцем, в роли которого выступал крохотный пятачок на перекрестке улицы Горшечников и улицы Лудильщиков. На место претендовали: с одной стороны — пожилой шарманщик на липовом (в обоих смыслах) протезе, занимавший пятачок возле афишной тумбы с незапамятных времен и считавший его своей законной вотчиной; и с другой стороны — обритый наголо и облаченный в камзол с картонной чешуей проповедник Слова Дракона. Феликс поспел к самому концу конфликта: шарманщик, прихватив свой инструмент и ощипанную ворону, заменявшую ему попугая, понуро брел в неизвестном направлении, в то время как проповедник забрался на принесенный с собой ящик и громогласно воззвал:

— Внемлите, братья! Истинно реку вам Слово, данное мне господом нашим Драконом, крылатым защитником и повелителем рода людского…

У проповедника смердело изо рта, да так сильно, что это ощущалось даже на расстоянии в несколько ярдов. Зеваки, привлеченные сварой между шарманщиком и фанатиком, паствой становиться не пожелали и быстро разошлись. Феликс, брезгливо морщась, все же постоял немного, внимая истории о добром и мудром Драконе, сошедшим с небес на землю, дабы наставить людей на путь истинный и каленым железом выжечь скверну безбожия… К середине истории у фанатика случился припадок религиозного экстаза, с обязательными в таких случаях выкриками, брызгами слюны и хлопаньем в ладоши, и Феликс плюнул и пошел дальше. Идти ему оставалось всего ничего…

Огюстен снимал четырехкомнатную квартиру в бельэтаже сильно обветшалого особняка на углу улиц Лудильщиков и Шорников. Не так давно первый этаж особняка занимала аптека, где наряду с обычными медикаментами можно было купить лекарственные травы, поддельный корень женьшеня или мандрагоры, обереги от дурного глаза и, в особых случаях, морфий без рецепта. Такие «особые случаи» позволяли аптекарю содержать весьма роскошную квартиру прямо над аптекой, где он проживал вместе со своей престарелой матушкой, и где его и арестовали жандармы полгода тому назад во время одного из ночных рейдов, так часто имевших место минувшей весной. Матушка аптекаря, оставшись в одиночестве, забросила аптечные дела и стала сдавать квартиру в наем. Сейчас застекленная дверь аптеки была намертво заколочена досками, а витрину изнутри покрывал слой белой краски, и попасть в квартиру можно было только со двора.

Во дворе страшно воняло. У стен громоздились отвратительные на вид бурты земли, перемешанной с навозом, известью, золой и еще Хтон знает чем; некоторые из куч носили следы недавнего выщелачивания. Домохозяйка терпела это безобразие, сотворенное новым жильцом для своих химических опытов, исключительно благодаря щедрости мсье Огюстена, к которой недавно присовокупился авторитет господина Феликса. Хозяйка была старая женщина, и героев уважала по-настоящему, чем иногда злоупотреблял Огюстен, задерживая выплаты квартирной ренты — доходы предприимчивого француза при всей своей величине страдали нерегулярностью…

Убравшись с улицы, где воздух уже начинал обретать температуру и вязкость, более присталую горячему киселю, и быстро миновав с зажатым носом провонявший химикалиями двор, Феликс поднялся по темной лестнице и очутился в гостиной их общей с Огюстеном квартиры. Интерьер гостиной, с мещанской пошлостью задрапированный безумным количеством бархатных чехлов для мебели, обтянутых сафьяном подушек и белых вязаных салфеток с непременной бахромой, тонул в полумраке. Тяжелые портьеры были задернуты до половины, препятствуя всякому движению воздуха сквозь слегка приотворенное окно, и в комнате ощущался застоявшийся запах дыма (но не свечного — этот горчил сильнее, и вызывал в памяти невнятные ассоциации), дешевых духов и давно не стиранных носков. Духами в этом доме могли пользоваться только те уличные девки, которых Огюстен без зазрения совести приводил на квартиру, нимало не смущаясь наличием там Феликса — но сейчас запах был достаточно слаб, и Феликс мог с уверенностью предположить, что последний раз Огюстен поддался зову плоти не ранее, чем два-три дня назад. С носками тоже загадки не возникало: сегодня была уже суббота, а в прачечную Феликс ходил по четвергам, и так как этот четверг он провел в мансарде «Меблированных комнат Матильды Розекнопс», то груде грязной одежды на полу ванной комнаты суждено было пролежать там еще полторы недели. Что же до горького дыма, то причину его появления Феликс выяснил, пройдя из гостиной в рабочий кабинет Огюстена, превращенный французом в подобие алхимической лаборатории.

Огюстен, облачившись в толстый фартук из сыромятной кожи, толстые кожаные рукавицы и маску, скроенную на манер венецианской бауты, только из более крепкого материала (а именно — из шагреневой кожи), стоял возле стола и бережно крутил рукоятку маленькой ручной мельницы для кофе, периодически подливая на нижний чашеобразный жернов воды из укрепленной на кронштейне садовой лейки. Занятие это поглотило его настолько сильно, что он даже не заметил, как Феликс плюхнулся на диван и с наслаждением потянулся, положив ноги на низкий журнальный столик.

— Ты уже вернулся? — удивленно проронил наконец Огюстен, отрываясь от небезопасного помола, чтобы добавить в мельницу ингредиенты из фарфоровых чашек. — Что так рано? Ты же говорил…

— Патрик приехал. Его подстрелили.

— Серьезно?

— Пустяки.

— А как Бальтазар? В петлю больше не лез?

Последнюю попытку самоубийства Бальтазар совершил еще в июне, но с тех пор, ночуя в мансарде, Феликс всегда спал вполглаза, и теперь, чувствуя тяжелую истому во всем теле, он совершенно не желал обсуждать настроение Бальтазара, ограничившись односложным ответом:

— Нет.

— Все-таки удивительно! — заявил Огюстен, снова принимаясь шуршать кофемолкой, и Феликс подумал, что француз настроен скорее на философский, чем на язвительный лад. — Насколько прочнее, крепче и сильнее оказываются столь презираемые героями маленькие люди в столкновении с бытовыми неурядицами, когда сами господа герои, мужественные и неустрашимые в бою с чудовищами, демонстрируют свою полную беспомощность в повседневной жизни… — добавил он, и Феликс понял, что ошибался.

Он многое мог бы сказать Огюстену по поводу только что прозвучавшей сентенции, где вымысла было втрое больше, чем правды, но любое возражение повлекло бы за собой жаркий спор, а спорить Феликсу не хотелось, и он предпочел согласиться:

— Мужество опасно. Когда человек приносит в мир мужество, мир должен убить его, чтобы сломить. Мир всегда ломает людей. Слабые гнутся, утешая себя несбыточной, но такой сладкой надеждой когда-нибудь спружинить, а сильных мир сразу берет на излом…

— Удивляюсь я тебе, Феликс, — сказал Огюстен. — Откуда такая расплывчатость формулировок? Раньше ты был гораздо увереннее в образе Главного Врага. Ведь не мир для героев был сосредоточием Зла, но драконы, живущие в этом мире. Драконов убили, Зло осталось. Что теперь? Уничтожите мир?

— Кстати, о драконах, — сказал Феликс, радуясь поводу сменить тему. — Тут неподалеку завелся один драконий последыш…

— Кто-кто?

— Лысый такой. С чешуйками. Проповедует у афишной тумбы.

— Драколит?! — с неподдельным ужасом вскричал Огюстен.

— Угу. Хорошее словечко, надо запомнить…

— Ну, все… — упавшим голосом сказал Огюстен. — Пропал квартал. Воображаю, что он там будет орать, горлопан чертов… И ведь не заткнешь его никак, это вам не шарманщик, этот за идею глотку драть будет… Одна надежда, что пырнет его кто-нибудь ножиком — да кто?! Их теперь все боятся, даже уголовники!

— Драколитов? — не поверил Феликс. — Они же все того… психи. На голову больные. Чего их бояться?

— Психи — это само собой. Ты что, газет не читаешь?

— Не читаю, — подтвердил Феликс. — Аппетит берегу.

— Эти психи уже успели поделиться на буйных и не очень. Те, что не очень, образуют монашеский орден драколитов. А все буйные вступают в рыцарский орден драконьеров, и со следующего месяца начинают патрулировать улицы Столицы вместо дружинников.

— Ой, — сказал Феликс.

— Именно что ой! Славные рыцари Дракона берегут покой горожан!

Феликс ошеломленно помотал головой. «Что же это выходит? — подумал он. — Теперь фанатики будут нас защищать от бандитов? А кто тогда защитит нас от фанатиков? Сыновья Дракона, тьфу ты, ну и бред…» И тут ему в голову пришел недавний разговор с Патриком.

— Огюстен, вот ты умный…

— Да уж не дурак! — надулся француз.

— Нет, я серьезно: ты умный, склонный к аналитическому мышлению, способный к смелым прогнозам…

— Не язви, у тебя плохо получается.

— Да-а? — обиженно протянул Феликс. — А я старался… Ну ладно, спрошу напрямик. Объясни мне, пожалуйста, Огюстен, каким образом дракон вдруг стал лучшим другом человека? Когда этот гад успел окраску сменить?

— Тоже мне, проблема, — фыркнул Огюстен. — Не он первый — не он последний.

— Ты о чем? — не понял Феликс.

— Да взять тех же саламандр! С тех пор, как Алонсо и Гектор убили последнюю, все вокруг прямо-таки поголовно убеждены, что саламандра есть дух стихии огня, и способна причинять пожары, когда на самом деле бедная ящерица была настолько хладнокровна, что могла только гасить огонь, пожирая его пламя. Вот тебе пример диаметрально противоположной трактовки образа вымершего животного, причиной которой служит обычное невежество…

— Ты не отвлекайся, — посоветовал Феликс. — Я тебя про дракона спрашиваю. Ладно бы его вовсе забыли. Из невежества, как динозавров. Но ему ведь поклоняются!

Огюстен снова наполнил мельницу смесью пахучих порошков, смочил жернов водой из лейки и вернулся к прерванному разговору.

— С драконом тоже все ясно, — заявил он. — Во-первых, по-древнееврейски дракон, или великий змий, называется словом «нахаш», что в переводе означает также «мудрость», «тайное знание» и «колдовство» — симптоматично, что в древности «колдун» и «мудрец» были словами-синонимами… Впрочем, сильно умных не любили уже тогда, из-за чего иудеи отвели змию роль главного мерзавца. Во-вторых, драконы явно состоят в родстве с упомянутыми тобой динозаврами, и если наследственная память все-таки существует, то страх перед рептилиями заложен в потомках обезьян на клеточном уровне, восходя к первым млекопитающим, вынужденным бороться за выживание с огромными ящерами. Ну а в-третьих, сами драконы тоже изрядно подпортили себе реноме, охотясь за сокровищами и девственницами. Слишком уж это человеческие мотивы — жадность и похоть! Пока прочие монстры убивали ради пропитания, драконы то и дело напоминали людям гипертрофированное подобие их собственных людских пороков, за что и были названы самыми страшными, отвратительными и опасными из всех магических тварей…

— Обожди, — недовольно сказал Феликс, отрываясь от созерцания собственных ботинок. — Куда тебя занесло? Я спросил, почему дракона вдруг стали считать богом и поклоняться ему. А почему его раньше считали дьяволом — это мне рассказывать не надо, это я и так знаю…

— А ты не перебивай! Я как раз собирался перейти к обожествлению символа мирового Зла… О чем я говорил? Ах да, о человеческих пороках и мотивах… Если помнишь, в юности я был худой и стройный. Так?

— Так, — нахмурившись, кивнул Феликс. — А причем тут…

— А потом я начал толстеть.

— Ну и что дальше?

— А когда я начал толстеть, я заметил за собой одну интересную склонность. Всякий раз, увидев себя в зеркале, я втягивал живот. Машинально, не задумываясь. Мне хотелось, чтобы мое отражение в зеркале соответствовало моим представлениям о моей фигуре!

— И? — недоумевал Феликс.

— И только повзрослев, я понял, что гораздо мудрее один раз поправить зеркало, чем каждый раз напрягать живот.

— Что-то я не улавливаю…

— Гораздо проще изменить свои представления о собственной фигуре, чем саму фигуру! — патетично провозгласил Огюстен и с новой силой приналег на жалобно заскрежетавшую кофемолку.

— Нет, — сказал Феликс, поразмыслив. — Все равно не понимаю. В чем суть твоей аналогии?

— Какой же ты все-таки недалекий! — не стерпел Огюстен.

— Мы, герои, все такие… — миролюбиво заметил Феликс.

— Люди видели в драконе исчадье мирового Зла потому, что видели в нем себя. Свою жадность, свое коварство, свою похоть, свою подлость. Все это считалось Злом. А со Злом было принято бороться, даже профессию для этого специальную завели — герой. И вот когда герои драконов изничтожили, и начали почивать на лаврах, люди — те самые маленькие люди — остались один на один со своими страстишками и пороками. Конечно, до драконовых масштабов дело не доходило, но кто, скажите на милость, хоть раз в жизни не испытывал желание украсть вот тот красивый бриллиант, обмануть того дурака или совратить вон ту целочку… Но поддаваясь подобным порокам, люди уподобляются драконам, которые есть Зло по определению. А люди не хотят уподобляться Злу. Это противоречит их представлениям о собственной фигуре, то бишь о порядочности и доброте. Вот они и пересмотрели определение, данное дракону вами, героями. И вывернули его наизнанку. Для удобства. И собственного душевного спокойствия…

— А что, — сказал Феликс. — Красивая теория. Сам выдумал?

— Нет, — нехотя сознался Огюстен. — Это не я выдумал. Это один умный человек выдумал. Звали его Пауль, а фамилия его была… — Тут в кофемолке что-то зашипело, звонко хлопнуло и пыхнуло пламенем. Огюстен проворно нырнул под стол, на ходу сбивая огонь с фартука, а Феликс оцепенел от неожиданности.

— Ложись! — заорал Огюстен, но мельница раздумала взрываться, пшикнув напоследок и выпустив из себя облако белого, едко и горько пахнущего дыма.

— Ничего себе… — потрясенно пробормотал Феликс.

Огюстен медленно выбрался из-под стола, обтряхнул в очередной раз подпаленный фартук, стянул рукавицы и зажал их под мышкой.

— Значит так! — угрожающе сказал он и снял маску. Лицо его было бледным и испуганным. На лбу серебрились капельки пота. — Когда тебе в следующий раз захочется побеседовать о драконах, обратись к Сигизмунду! — еле сдерживаясь, поцедил он.

— Ладно, — кротко сказал Феликс.

— А меня во время работы отвлекать не смей!!! — сорвался на крик Огюстен. — Ты нас обоих чуть не угробил! Понимаешь?! Обоих! Болтун чертов, драконов ему разъясни!

— Я же не знал, что…

— А ты и не должен был знать! Не положено тебе знать, понял?! Все вопросы — к Сигизмунду, а меня оставь в покое! У меня работы по горло!

От пережитого испуга у Огюстена, похоже, начиналась истерика. Феликс же, напротив, начинал злиться на собственную нерасторопность.

— Ладно, — сказал он. — Остынь. К Сигизмунду — так к Сигизмунду. Только не ори. И так в ушах звенит… — Феликс снял ноги со столика и встал с дивана. — Я как раз собирался его повидать.

— Кого его? — наморщил лоб Огюстен.

— Сигизмунда. У меня к нему дело. Ты не знаешь, где его можно найти? — спросил Феликс, в глубине души надеясь, что Огюстен ответит «нет» и с делом к Сигизмунду можно будет еще повременить.

— В Школе, где ж еще! — фыркнул Огюстен. — Он там днюет и ночует. В библиотеке сидит, знаний набирается…

— В Школе? — удивленно переспросил Феликс. — Тогда я лучше после обеда зайду. А то в полдень у меня встреча назначена, а Сигизмунд как зацепит…

— Обожди, — сказал Огюстен.

Он опустился на корточки, откинул ковер и разобрал три половицы. Под ними оказался тайник, откуда Огюстен извлек холщовую сумку и вручил ее Феликсу.

— Передашь это Сигизмунду.

К обратной стороне гостеприимства Огюстена, а точнее, к его возмутительной привычке использовать соседа как мальчика на посылках, Феликс привыкнуть так и не смог. Вот и сейчас он сделал попытку возразить:

— А что, до завтра это подождать не может?

— Завтра — воскресенье, — внушительно сказал Огюстен таким тоном, как будто сразу после воскресенья наступит конец света. — В воскресенье Школа закрыта.

— Тоже верно, — обреченно вздохнул Феликс, принимая увесистую сумку. — Таскать ее теперь с собой…

— Ничего, не надорвешься. Главное, от огня ее держи подальше…

3

Когда Феликс упомянул о назначенной в полдень встрече, то сделано это было отнюдь не из дипломатических соображений. Встреча действительно была назначена на полдень в погребке (экс-кабаке) «У Готлиба», и хотя до полудня было еще далеко, Феликс предпочел провести оставшееся время прогуливаясь по Городу, ибо Огюстен в гневе был не столько страшен, сколько смешон и жалок, а Феликсу всегда претило быть свидетелем чьего-либо унижения.

Однако неспешной и приятной прогулки по залитым солнечным светом улицам не получилось по трем причинам. Во-первых, было слишком душно: парило, и явно к дождю, а насколько Феликс мог судить о содержимом Огюстеновой сумки, оберегать ее стоило не только от огня, но и от воды. Во-вторых, как всегда перед дождем, снова начало постреливать в колене. И в-третьих, Феликса окончательно одолели запахи. Таким уж он уродился: если Бальтазар, чтобы отрезать себя от окружающего убожества, надевал шоры на глаза, то Феликсу для этого понадобились бы ватные затычки в ноздри. Спертый воздух на тесных улочках ремесленных кварталов Нижнего Города имел столь сложный, густой и сильный букет, что Феликса на первых порах сшибало с ног, и даже теперь, пообвыкнув маленько, он с трудом переносил приступы тошноты, вызванные каждодневными запахами продуктов жизнедеятельности цеховиков. А сейчас положение усугублялось еще и миазмами, исходившими из канав, во множестве вырытых на улицах с целью замены канализационных труб. Вполне реальные, а не метафорические продукты жизнедеятельности местами фонтанировали и стекали по тротуарам.

Не выдержав такого надругательства над своим обонянием, Феликс остановил извозчика и добрался до погребка «У Готлиба» на час раньше срока.

Название своего заведения Готлиб сменил в начале лета — очевидно, надеясь, что уютно-домашний «погребок» привлечет гораздо более пристойную клиентуру, нежели разухабисто-веселый «кабак», однако надежды оказались беспочвенными. Нет, с количеством клиентов проблем не возникало: Готлиб даже подумывал прикупить соседний погреб и расширить свое предприятие вдвое, предлагая Феликсу роль партнера, от которой тот вынужден был отказаться из-за отсутствия способностей к коммерции; а вот качественных перемен в «вечерней» клиентуре Готлиба не наблюдалось, из-за чего Янису пришлось выписать из деревни обоих братьев себе на подмогу. Сейчас они все втроем сидели у стойки и хмуро потягивали портер, набираясь сил перед напряженным вечером.

Феликс поздоровался с ними, прошел за свой столик и заказал бокал рейнского вина. У него что-то пошаливали почки, и от пива он временно решил воздержаться, а традиционного бордо у Готлиба больше не подавали. Готлиб на старости лет вдруг вспомнил о своих германских корнях и прекратил торговать всякими винами, помимо немецких. Раньше его патриотизм не простирался дальше пива, которое он и пивом-то не считал, если оно не было сварено в Баварии — хотя в отношении некоторых чешских и английских сортов с ним еще можно было поспорить, что Феликс иногда и делал с огромным удовольствием. Но теперь Готлиб решил проявить непреклонность и кормить клиентов исключительно немецкими продуктами, для, как он выражался, придания национального колорита своему погребку.

Если вдуматься, то это было одним из признаков нового времени. Раньше приступы патриотизма среди столичных кабатчиков происходили крайне редко и носили спорадический характер, ибо в Столице Метрополии такое поведение издавна считалось признаком провинциальной неотесанности и попросту дурным тоном. Теперь же на каждом шагу появлялись украшенные коринфскими портиками греческие таверны, лубочные русские пельменные, карикатурные английские пабы и шумные итальянские пиццерии. Стало модно говорить с акцентом; вернулось давно забытое землячество; над провинциалами больше не потешались… Огюстен как-то вывел из этого целую теорию, предрекая грядущий распад Ойкумены на массу враждующих королевств, и Феликс его высмеял. Это было не первое и не последнее коленце, выкинутое столичной модой (так, например, в позапрошлом году весь высший свет Столицы говорил на ломаной латыни о возрождении величия Рима, а до этого последним писком считалось ввернуть нецензурное словечко в светской беседе, чтобы быть поближе к народу), и что Феликса действительно удивляло, так это то, что нынешний выверт моды задел даже аполитичного Готлиба. Тому теперь для полноты картины не хватало только обрядиться в короткие кожаные шорты на лямках и напялить тирольскую шляпу, как за глаза хохмили о хозяине Янис с братьями. Впрочем, Феликс от критики воздерживался, справедливо полагая, что не стоит критиковать того, кто тебя бесплатно кормит…

Огюстен обычно столовался у одной веселой вдовы, подрабатывающей домашними обедами, и питал в отношении этой вдовы матримониальные намерения (нет-нет, ничего романтического, чистый прагматизм из разряда «стану помирать — некому будет подать стакан воды»), и присутствие на этих обедах заслуженного героя в его планы не входило — а их квартирная хозяйка умела готовить разве что овсяную кашу, да и ту плохо, и поэтому Феликс был вынужден стать дармоедом. А что делать, если Готлиб наотрез отказывался брать с него деньги? Есть ведь где-то надо!

Таким образом Феликс сделался уже вторым, после Бертольда, героем среди завсегдатаев погребка «У Готлиба», что ровно на один шаг приблизило исполнение заветной мечты Готлиба о возвращении былых времен, когда герои в этих стенах чувствовали себя как дома. Правда, прочие герои пока не торопились разделять свой обед с бюргерами, а ужин — с уголовниками, но Готлиб не отчаивался…

За подобными мыслями Феликс как-то незаметно для себя скоротал время до полудня и оторвался от углубленных размышлений обо всем понемножку, когда часы пробили двенадцать. На улице сыпанул мелкий слепой дождик, и Феликс стал смотреть в окно на прыгающие по лужам ноги пешеходов (ибо ничего другого из полуподвала рассмотреть было нельзя). Его собеседник опаздывал, и это было в порядке вещей, так как этот человек ни разу за всю свою жизнь не проявил ни малейших признаков торопливости. Вот и сейчас Феликс надеялся узнать о его приближении по степенной походке, которую тот сохранял в любую погоду, и которая выделила бы его из мельтешения напуганных летним дождиком пешеходов.

Либо его собеседник подъехал к погребку на извозчике, либо Феликс его просто-напросто прозевал, но о его появлении Феликс узнал от Бертольда, который, едва распахнулась дверь, затянул:

— В этот день всем добрым повезло! И хозяин, и батрак, все вместе шествуют в кабак — в День Святого Никогда тощий пьет у жирного в гостях!

Этим куплетом и самодовольной ухмылкой старый пьяница сопровождал начало каждой конспиративной встречи Феликса и Освальда, чем на корню разрушал всю ее конспиративность и здорово бесил Готлиба, который относил «жирного» на свой счет и обижался…

— Добрый день, хозяин, — сказал Освальд.

— Да брось ты в самом деле, какой я тебе хозяин! — возмутился Феликс, пожимая ему руку.

— Самый лучший, — тихо сказал Освальд, присаживаясь. — Теперь таких не выпускают.

Феликс усмехнулся и покачал головой.

— Ну ладно, батрак, — хмыкнул он. — Выкладывай. Как Агнешка?

— Молодцом! — с отечески гордой улыбкой ответил Освальд. — С репетиторами каждый день занимается, чтоб на второй год не остаться. Наверстывает упущенное… Завтра веду ее в зоопарк.

— Опять ты?

— А кто ж еще? Йозеф теперь и по выходным вкалывает, из ратуши не вылезает, весь в делах… Большим начальником стал, по утрам за ним карету казенную присылают! — с энтузиазмом похвалился Освальд и осекся испуганно. — Ну вот… — протянул он извиняющимся тоном. — На дочку, сами понимаете, времени уже не остается… А Ильза совсем сбрендила. Как Агнешка поправилась — так у мамы на радостях крыша и поехала. Она теперь сильно верующая стала…

— Как это — верующая? — не сообразил Феликс.

— А так! В господа нашего Дракона всемилосердного…

— С ума сойти… Ильза?

— Я ж говорю: сбрендила. Из дому без косынки не выходит, все туалеты свои в шкафы позапрятывала, одевается, как серая мышка… Каждое воскресенье — в Храм, на богослужение. А завтра у них вообще какое-то действо намечается, то ли моления коллективные, то ли еще какое непотребство… Вот и приходится мне с Агнешкой гулять. Нет, я не жалуюсь, просто староват я для пеших прогулок, куда мне за такой малявкой угнаться…

— Не брюзжи. Когда вы идете завтра в зоопарк? — деловито уточнил Феликс.

— С утра. Думаю, часам к одиннадцати выберемся.

— Тогда… возле грифоньего вольера? Там же, где в прошлый раз?

— Ладно. Туда, говорят, скоро нового грифона вселят?

— Врут, — уверенно сказал Феликс. — Грифонов больше нет.

После этих слов воцарилось молчание. Рано или поздно, но разговор по душам бывшего хозяина с бывшим слугой обязательно превращался в череду неловких пауз, однако сегодня это случилось слишком скоро, и Феликс стал мучительно подыскивать какие-нибудь слова.

— Я тут принес кое-что, — спас положение Освальд, доставая из-под стола хорошо знакомый Феликсу предмет. — Ильза его выкинуть велела. Мол, не место в нашем доме орудию убийства… Она и кинжалы ваши продать порывалась, только покупателя не нашла…

Феликс открыл футляр и окинул взглядом эсток и дагу.

— Спасибо, Освальд, — сказал он, сжимая в кулаке потрепанные перчатки. — Большое тебе спасибо.

— Чего уж там… — проворчал старый слуга, неожиданно смутившись.

Очередная пауза выросла между ними невидимой стеной. «Все-таки я свинья, — подумал Феликс. — Всю жизнь человека знаю — а сказать ему нечего. Хозяин…»

— Пойду я, — сказал Освальд. — Дел много. Тороплюсь, — неумело соврал он, но Феликс не стал его останавливать.

— Да, конечно… Иди. До завтра?

— До завтра, — подтвердил Освальд, и уже встав, спросил: — А вы-то как? Тяжело небось?

— Раньше — да, — подумав, ответил Феликс, — раньше было тяжело. А теперь… Привык.

— Оно конечно. Поначалу оно завсегда тяжелее всего… — пробормотал себе под нос Освальд и, попрощавшись еще раз, оставил Феликса наедине с его мечом.

Особой сентиментальности по отношению к эстоку Феликс никогда не испытывал (кинжалы — другое дело; кинжалы он собирал, мечом же он работал), но когда эта, надо сказать, весьма лирическая сцена единения героя и меча была грубо нарушена, он почувствовал раздражение.

— Что это? — почти членораздельно спросил Бертольд, нависнув над плечом Феликса и дыхнув ему в ухо перегаром.

— Меч, — сказал Феликс недоуменно.

— А это что? — спросил Бертольд, сгибаясь так стремительно, что Феликс испугался, как бы старик не грохнулся спьяну или, чего похуже, не наблевал бы ему на колени. Но Бертольд падать и блевать не собирался. Вместо этого он довольно ловко, если учесть его возраст и состояние, опустился на четвереньки и принялся копошиться под столом.

Перед глазами Феликса замаячила его лысинка в венчике тонких седых волос; лысинка эта была предметом многих студенческих анекдотов, и Феликс тут же вспомнил старинную байку о том, что-де Бертольд еще до своего путешествия в Китай был то ли монахом (а лысинка на самом деле являлась выбритой тонзурой), то ли крестоносцем из рыцарско-монашеского ордена, что как грибы расплодились сразу после распада королевств и просуществовали вплоть до начала эпохи странствующих героев (а лысина, соответственно, осталась у него после ношения кожаного подшлемника и кольчужного капюшона)… Обе эти версии, придуманные еще в пору студенчества Феликса и Бальтазара, были маловероятны, ибо в случае их правдивости возраст Бертольда колебался бы от одного до полутора столетий. Однако Феликс не мог не признать, что за минувшие годы ни лысинка, ни сам Бертольд нисколько не изменились…

— Это что, я спрашиваю?.. — прокряхтел Бертольд, выволакивая из-под стола запихнутую туда Феликсом сумку.

— Сумка, — терпеливо ответил Феликс.

— Сам вижу, что сумка! — Бертольд, расшнуровав и откинув клапан матерчатой сумки, сунул свой сизый нос внутрь.

— Э… Бертольд… Я…

— Чье?! — свистящим шепотом сказал старик. В глазах его заплясал страх.

— Мое, — сказал Феликс, делая безуспешную попытку вежливо отнять сумку. — Вернее, Огюстена…

— Огюстен! — протянул старик и мечтательно улыбнулся. — Насобачился все-таки, стервец! Я всегда знал, что из него выйдет толк…

— Можно? — робко спросил Феликс, беря сумку за ремень.

К его удивлению, Бертольд безропотно вернул ему сумку и устало опустился на стул.

— Вот это, — сказал Бертольд и ткнул пальцем в эсток, — это меч. Славный меч. Честный меч. — Он погладил кончиками дрожащих пальцев тусклый, покрытый патиной клинок. — Береги его. А вот это! — Косматые брови съехались к переносице и указующий перст безо всякой дрожи ткнул в сумку, которую Феликс уже подцепил на спинку стула. — Это дрянь!!! — рявкнул старик.

На них заозирались, и Феликс сказал:

— Успокойтесь, Бертольд…

— Дьявольское зелье, адово снадобье, подарок Хтона, ловушка для дураков… — и не думал останавливаться старик.

От крика он перешел на бормотание, с каждой секундой становившееся все менее разборчивым, и Феликс решил согласно кивать до тех пор, пока Бертольд не выдохнется. Но не тут-то было!

— Выбрось! — снова рявкнул Бертольд, перегибаясь через стол и сгребая Феликса за плечи. — Выбрось это к Хтону!!! — заорал он ему в лицо и встряхивая его как ребенка.

«Все, — подумал Феликс, воротя нос от винных испарений. — Допился старик. Белая горячка. Черт возьми, но откуда в нем столько силы?!»

— Ты верь мне… — вдруг плаксиво протянул Бертольд. Глаза его увлажнились. — Я знаю… Это я во всем виноват! — надрывно выкрикнул он и стукнул себя кулаком в тщедушную грудь. — Я!!!

— Ну-ну, потише, зачем так волноваться? Ни в чем вы не виноваты…

— Виноват! Раз сказал — значит, виноват! И не спорь!

— Ладно. Не спорю. Только в чем ваша вина?

— Моя вина… Вот она, моя вина. — Он снова ткнул в сумку пальцем. — Вся здесь… — Взгляд Бертольда затуманился и он сказал в пустоту: — Это ведь я все придумал. В Китае. В провинции Сычуань. На Новый Год… Шутихи. Все началось с шутих. Там был дракон, да, дракон… Длинный, как змея. А внутри были люди. И они бросали шутихи. А те взрывались, и дракон танцевал в дыму и пламени. Как настоящий. И я подумал: почему нет? Почему нет?! Почему дракону даны и крылья, и когти, и пламя — а нам ничего? Где справедливость?..

Янис наконец-то решил вмешаться и ловко подставил под нос Бертольду кружку с пивом. Бертольд прервал свой пьяный монолог и смочил пересохшую от крика глотку. Потом подумал, осушил кружку до дна, и продолжил:

— Бес попутал. Бес… Воистину, сам Хтон был там! Но я не узнал его…

Феликс положил перчатки обратно в футляр и осторожно, чтобы не щелкнуть, закрыл крышку на оба замка. Пьяные излияния Бертольда могли затянуться надолго, и надо было улучить момент и смотаться, пока не поздно, но Янис что-то не спешил нести еще пива.

— И Хтон явился мне еще раз… Тогда. В тот вечер. Я впервые опробовал смесь. У меня… у меня ничего не вышло. И он подсказал мне…

На этот раз кружку перед Бертольдом поставил лично Готлиб. Пока Бертольд загипнотизировано, точно кролик, таращился на пенную шапку, грозящую перевалить через края кружки, Готлиб подмигнул Феликсу и мотнул головой в сторону выхода. Феликс быстро подхватил футляр с мечом, закинул сумку на плечо и, благодарно кивнув Готлибу, поспешил к двери.

— Куда?! — взревел Бертольд. — Стоять!

Феликс замер и мысленно досчитал до пяти.

— Бертольд, вы извините, но мне пора, — твердо сказал он. — У меня дела. Я потом дослушаю, хорошо? Завтра.

— Тебе не-ин-те-рес-но? — поразился Бертольд, берясь за кружку.

— Интересно. Но у меня дела, понимаете? Дела. А завтра…

— Нет. Не завтра. В День Святого Никогда! — провозгласил он и поднес кружку ко рту.

— Идет, — кивнул Феликс и двинулся к выходу.

За его спиной кружка гулко ударила об стол, и сиплый голос запел:

— Мы уже не в силах больше ждать! Потому-то и должны нам дать — да, дать! Людям тяжкого труда — День Святого Никогда, День Святого Никогда — день, когда мы будем отдыхать!

4

Еще одной приметой нового времени Феликс был склонен считать загадочное исчезновение уличных чистильщиков обуви. Шустрые мальчишки, прежде бойко помахивающие щетками чуть ли не на каждом углу и готовые всего за пару медяков навести глянец на обувь любой степени замызганности, как-то очень быстро и незаметно с улиц пропали, прихватив с собой свои ящики, щетки, тряпки и баночки с ваксой и гуталином. Почистить обувь теперь стало настоящей проблемой, ведь гуталин и вакса как волшебству испарились и с полок магазинов, а когда Феликс рискнул по старинке натереть ботинки дегтем, привередливый Огюстен взвыл от негодования — хотя если по справедливости, то уж что-что, а его химические опыты отравляли атмосферу в квартире куда сильнее…

Новые ботинки, если честно, были дрянь: Феликс не проносил их и двух месяцев, и левая подметка уже подозрительно ослабла, собираясь вот-вот запросить каши; ко всему прочему, погоды все лето стояли ненастные, то и дело приходилось шлепать по лужам, а отсыревшие башмаки Феликс ставил на ночь к вечно пылающему атанору, и дешевая кожа успела потрескаться, всем своим видом вопия о необходимости срочной смазки…

Феликс не знал, из чего делают гуталин, но исходя из ассоциативных цепочек на слова «черное» и «пахучее», предполагал, что и здесь не обошлось без проклятой нефти. Мелкие неурядицы с добычей «черной крови земли», как высокопарно называли эту гадость газетчики, начались еще весной, и особых опасений ни у кого не вызвали, но к лету они обострились до того, что впору было бить тревогу. И дело было даже не политической важности такого события, как образование независимого Аравийского эмирата — дело было в том, что без черной и вонючей крови земли обывателям приходилось терпеть массу мелких, но очень досадных неудобств. К примеру, мелькнули и моментально исчезли из продажи новые, не дающие нагара парафиновые свечи (вещь крайне полезная при частых отключениях газа); керосин для ламп подорожал втрое; смешно сказать, но даже нафталиновых шариков было не достать ни за какие деньги, из-за чего любимый замшевый пиджак Феликса здорово пострадал от моли.

Всякий раз, когда Феликс думал о зависимости всей современной цивилизации от нефти, ему на ум приходило сравнение технического прогресса с закоренелым морфинистом — вроде того типа, что поскребся однажды ночью в дверь аптекарской квартиры и упорно отказывался уходить, на коленях умоляя ссудить ему в долг хотя бы одну ампулу желанного препарата; Феликс спустил этого типа с лестницы, а потом, передернувшись от омерзения, сказал, что никогда раньше не представлял себе насколько сильно способен опуститься человек по собственному желанию — на что Огюстен ответил даже резче, чем обычно; на себя посмотри, буркнул сердитый со сна француз, и отправился досыпать, оставив Феликса в несколько пришибленном состоянии.

Он действительно сильно поизносился за это лето. И касалось это не только плохой обуви и поеденного молью пиджака; все эти месяцы после освобождения Бальтазара в душе Феликса накапливалась свинцовая усталость от постоянного напряжения, а когда причин для напряжения не стало, надсада от туго, до скрипа натянутых нервов сменилась прогорклым привкусом человеческой подлости. Он ведь соврал Освальду: он так и не смог к этому привыкнуть… Да, в первый месяц им пришлось тяжко: Патрик порывался бежать из Столицы, но Бальтазар едва перенес поездку из тюрьмы к доктору; тот сказал, что испанца нельзя перевозить, что ему нужен покой хотя бы на месяц, и Феликс с Патриком обеспечили ему этот покой — ему, но не себе… Они каждую минуту готовы были услышать, как жандармы ломятся в дверь. Это изматывало. Феликс так до сих пор и не знал, почему дело Мясника замяли, а побег спустили на тормозах… Было ли это продиктовано желанием Нестора оставить беспрецедентный случай нападения на канцлера в его собственном доме беспрецедентным и впредь? Или же, как теперь мог предположить Феликс, Нестор уже тогда был озабочен сменой мирской власти на духовную (ну не в один же день был построен этот дурацкий Храм!) и ему было не до погонь? Или он просто счел себя в должной мере отмщенным, вручив Феликсу тот злополучный конверт с доносом на Бальтазара, написанным рукой Йозефа и заверенным его же подписью…

Так оно было или иначе, Феликс не знал. А знал он лишь то, что из достопочтенного героя на пенсии он по собственной доброй воле превратился сначала в беглеца от правосудия, а потом — в одинокого старика без семьи, без дома и почти без друзей. Морфинист отдал все ради удовольствия; Феликс пожертвовал всем ради идеалов. И тогда, на лестнице, спровадив надоедливого типа, он впервые спросил себя: оно того стоило? Спросил и устыдился. Так стыдно ему не было еще ни разу в жизни. Да, сказал он себе, оно того стоило. Потому что если нет — тогда ничто на свете того не стоит… Он поклялся больше никогда не думать об этом, но выбитая из колеи жизнь порой ныла куда сильнее выбитого колена. И мысли Феликса, легко перепрыгивая от чистильщиков обуви к Аравийскому эмирату и от прогресса — к морфинистам, с пугающей неизбежностью возвращались к той наполненной жгучим стыдом секунде слабости, когда он едва не перечеркнул всю свою жизнь одним-единственным вопросом.

«Наверное, это и есть стариковская рассеянность, — подумал Феликс. — Когда трудно сосредоточиться на чем-то одном и все время тянет поковыряться в старых гнойниках совести…»

В животе у него заурчало. Из-за пьяных откровений Бертольда он не успел даже толком перекусить, и теперь купил с лотка два пирожка с мясом и поел на ходу. Голод, однако, не унимался, и Феликс, выгребя из карманов последнюю мелочь, купил еще пончик с повидлом.

Путь до Школы предстоял неблизкий, если идти пешком, а на извозчике Феликс уже сегодня раз прокатился, серьезно подорвав свой бюджет на этот день. Он терпеть не мог занимать денег у Огюстена, а пенсию Сигизмунд вот уже месяц обещал выплатить «не сегодня-завтра». С финансовым обеспечением Школы дела обстояли не очень хорошо; Феликс не вникал в подробности, но тот факт, что Школу этим летом не ремонтировали, говорил о многом. Конечно, можно было не сомневаться, что в сентябре Школа, как и прежде, распахнет свои двери для всех желающих — Сигизмунд в лепешку расшибется, чтобы возобновить учебу в Школе героев, «я ее открывал, и я не дам ее закрыть!» — но вопрос ведь еще и в том, будут ли желающие?..

Мысли о грядущем (вот уже совсем скоро!) Дне Героя усилили чувство дежа-вю, преследовавшее Феликса с того самого момента, как он вышел из дому с сумкой Огюстена на плече. Теперь к сумке добавился футляр, который Феликс нес под мышкой — как чуть меньше года назад нес в Школу фальшивый фолиант, таивший в себе оружие несравнимо более грозное, чем меч, и безвозвратно утерянное, о чем ему предстояло каким-то образом сообщить Сигизмунду. Каким именно — Феликс еще не решил…

«Да, тогда народу на улицах было побольше, — припомнил Феликс прошлогодний праздник. — И шум стоял не в пример громче теперешнего! От жары они, что ли, такие квелые?»

Он как раз пересекал Рыночную площадь, которой полагалось быть шумной просто по определению, однако сегодня обычный базарный гвалт звучал как-то приглушенно, вполголоса, и Феликс, внутренне собравшийся перед прорывом сквозь торговые ряды, даже опешил, когда никто не стал хватать его за рукав, приглашая отведать товар, орать в ухо «самую низкую» цену и клянчить милостыню. Даже самые наглые торговцы вели себя на удивление пристойно, а нищих, как неожиданно осознал Феликс, здесь вообще не было!

«Или дело не в жаре, а в этих парнях? — подумал Феликс, заметив, как неспешно прогуливаются между лотков трое бритоголовых типов в камзолах вроде того, что был на горластом проповеднике — только у этих чешуя была не из картона, а из стали, что превращало камзолы в подобия бригандинов, а висящие за плечами типов мечи указывали на то, что подобное сходство неслучайно. — Как их Огюстен назвал? Драконьеры? Да, эти проповеди читать не станут. Эти сразу рубанут. По глазам видно. Нехорошие у них глаза: глупые и злые. Теперь я понимаю, почему их все боятся…»

Драконьеры тем временем обнаружили, что являются объектом пристального изучения, и прореагировали вполне предсказуемо: обратив на Феликса три пары злых и глупых глаз, они уставились на него по-рыбьи немигающими взглядами, а потом синхронно поправили перевязи мечей. Эффект этого жеста был подобен камню, брошенному в спокойное озеро: словно круги по воде прокатились по торговым рядам невидимые волны страха, и всяческий шум после столкновения с подобной волной угасал, будто костер, залитый водой: с шипением раскаленных углей и тихим шелестом остывающей золы.

— Ой, мамочка… — воскликнула за спиной у Феликса какая-то женщина и запричитала: — Зарубят! Как пить дать, зарубят! Что же это делается, люди добрые, живого человека среди бела дня…

— Цыц, дура! — прикрикнул мужской голос, и причитания стихли.

И стихло все. Лишь далеко-далеко, на самом пределе слышимости раздавались реплики, фиксируемые Феликсом четко, ясно и равнодушно.

— А чего он, дурак старый, зенки выкатил?! Сам напросился…

— Нет, мужики, не простой это старик… Ты глянь, какой у него чемоданчик! Знаешь, что в таких носют?

— Мам, ну пусти! Пусти, я уже большой, мне стыдно на руках… Мам!

— Тише, маленький, тише, тише, тише…

— А чтоб не носили, я все равно скажу: порядок эти парни мигом навели. За весь день у меня с лотка ни единого яблока не свистнули! Попрошайкам ногой под зад — и правильно! Теперь вот этого маразматика… Ишь, пялится!.. А бельма-то, бельма!..

— Да как же это, люди добрые?! Как же это так?!! За что?..

— Ниче, ему и так уже недолго осталось…

— Мам! Ну мам!

— Как начнут — сигай под прилавок, а то под горячую руку могут…

— Что могут?! Да как вам не стыдно! Могут! Это же драконьеры, паладины веры в Дракона, отца нашего небесного и покровителя земного, они ж ради вас сражаются, а вы… Эх, вы…

— Нет, не простой это старик. Нутром чую, будет драка. Это им не попрошайка. Этот так не дастся. Ты, главное, за товаром гляди, как бы они нам лоток не опрокинули…

— Какая драка? Да он уже в штаны наложил! Ща как рубанут…

Драконьеры, построившись клином, двигались к Феликсу нарочито дальней дорогой, обходя каждый лоток и упиваясь сознанием собственной силы. Их сторонились: кто испуганно, кто уважительно, а кто и брезгливо…

«Убью, — очень спокойно подумал Феликс. — Сунутся — убью». Логика подсказывала ему, что в такую минуту он должен — обязан! — был испытывать хоть какие-то эмоции, но в душе было пусто. Нет, не пусто: спокойно. Умиротворенно.

«Убью. Сунутся — убью».

Не сунулись. Драконьеры прошли мимо, надменно глядя поверх голов и с демонстративной вежливостью огибая стоящего у них на пути старика. Рынок вздохнул…

Феликс так потом и не смог вспомнить, как пересек площадь и свернул на проспект Свободы. Не смог, и все. В памяти появилась маленькая, минут в двадцать размером, лакуна, и не было в ней ни тумана, ни даже смутных очертаний забытых мыслей; не было в ней ничего. И только минуя величественную колоннаду оперного театра, он осознал, что позади осталась уже не только Рыночная площадь, но и площадь Героев, а значит — до Школы оставалось идти двадцать минут через парк или тридцать — по улицам. В парке после обеда людей было значительно больше, чем на пропеченных летним солнцем улицах, и Феликс решил пройтись до Школы окольным путем. Ему надо было побыть в одиночестве.

«Я ведь их чуть не зарубил, — подумал он с запоздалым ужасом. — Они бы валялись там, будто свиные туши, а я стоял бы над ними с мечом в руке и пытался бы разобраться в собственных чувствах…» Чувств теперь было в избытке, они обуревали Феликса со всех сторон, и разобраться в них было не так-то просто. Хотя бы потому, что пришли они все только сейчас… Не было стыда; не было сожаления; не было раскаяния. Были: злость, растерянность, страх. Леденящий страх перед самим собой. И было недоумение. «Что со мной стало?»

…Улицы, как и предвидел Феликс, были пусты; прошедший дождик окропил мостовую и прибил к земле пыль, оставив после себя много мелких лужиц, ртутно поблескивающих в ярких лучах солнца; прохожих почти не было, и здесь, практически в самом центре Столицы и уже в двух шагах от Школы, Феликс мог бы в полном одиночестве копаться в собственных мыслях вплоть до конца света, если бы не одно обстоятельство.

Обстоятельство повстречалось Феликсу на подходе к парадному крыльцу Школы; оно ослепило его жизнерадостной ухмылкой, сгребло в объятия, подняло в воздух, покружило и бережно поставило обратно; придя в себя и покопавшись в памяти, Феликс вспомнил его имя.

Обстоятельство звали Дугал.

— Поздравь меня, я уезжаю! — проревел нисколько не изменившийся здоровяк и хлопнул Феликса по плечу.

— Поздра…

— И пожелай мне удачи! — восторженно перебил Дугал.

— Желаю удачи… — автоматически повторил Феликс и спохватился: — Погоди! Ты откуда? В смысле, куда? Зачем?

Но Дугал его уже не слушал. Навинтив на палец пшеничный ус, он подмигнул Феликсу, снова хлопнул его по плечу (плечо заныло), и бодрой походкой зашагал вниз по улице. Его пышная золотистая грива, кое-где заплетенная в косицы, покачивалась в такт ходьбе, и казалось, что Дугал вот-вот сорвется с шага на бег — столько сдерживаемой силы и энтузиазма было в его движениях. Одет он был, как с изумлением понял Феликс, в начищенную до блеска кольчугу, лиловых оттенков клетчатый кильт и кожаные сандалии со шнуровкой до колен. За спиной у Дугала болтался огромный баул, а на левом плече возлежала длинная клеймора без ножен, которую Дугал небрежно, будто весло, придерживал левой рукой за набалдашник рукояти, сжимая в кулаке правой руки лиловый берет с помпоном и приветственно помахивая этим предметом каждому встречному. Немногочисленные встречные от Дугала испуганно шарахались в разные стороны, а Феликс, глядя ему вслед, пытался понять сразу три вещи: во-первых, почему сей старый знакомец Бальтазара столь весел и бодр, если от него не пахнет спиртным; во-вторых, как он умудрился обнять и приподнять Феликса, если у него была свободна только одна рука; и в-третьих, сколько именно кованных бляшек было укреплено на кольчуге Дугала и сколько синяков они оставили после себя на груди Феликса?..

«Живут же люди, — с завистью покачал головой Феликс. — Да, этот в своих чувствах копаться не станет. Оттого и весел, как племенной бык после случки. Прав был Бальтазар: проще надо быть, проще! Да, глуповат Дугал маленько, ну и что? Зато кто скажет, что этот буйный горец старше меня!»

Усмехнувшись своим мыслям, Феликс проследил, как Дугал скрылся за поворотом, направляясь в сторону площади Героев. Феликс лицемерно посочувствовал тем несчастным драконьерам, что рискнут указать воинственному шотландцу на недопустимость ношения холодного оружия в обнаженном виде, и, не удержавшись, злорадно хмыкнул, после чего толкнул тяжелую дверь Школы и вошел внутрь.

5

У библиотеки Школы героев — одной из крупнейших библиотек Ойкумены, способной оспорить если не первое, то уж по крайней мере третье или четвертое место в списке самых богатых книжных собраний, включающем в себя как университетские фонды, так и частные коллекции — было всего три отделения, и каждое из них служило предметом для зависти всех архивариусов Метрополии.

В первом отделении, расположенном на первом этаже Школы, книги выдавались на абонемент — как правило, это были учебники и рекомендованная для студентов литература; что выделяло эту вполне обычную практику среди прочих библиотек, так это стопроцентная гарантия возврата выданных книг и полное отсутствие такого явления, как библиотечное воровство — и было бы верхом наивности полагать, будто причиной этого является порядочность господ студентов; скорее, в основе лежал студенческий фольклор, неоднократно обогащенный эпическими сказаниями о том, как Сигизмунд выслеживал и примерно наказывал тех, кто не возвращал книги в срок — и сказания эти, несмотря на свою эпичность, были не так уж далеки от истины…

Второй этаж библиотеки был отведен под читальный зал, и сюда мечтал попасть каждый книголюб Столицы, а иногда и не только Столицы: одержимые библиофилы порой готовы были проехать за тридевять земель только ради того, чтобы ну хоть одним глазком, хоть на полчасика, хоть издалека — но воочию узреть знаменитую коллекцию раритетов библиотеки Школы героев. Да что там саму коллекцию — за возможность полистать каталог коллекции любой историк отдал бы полжизни и правую руку в придачу, но… Сигизмунд никогда не одобрял новомодных теорий о том, что книги, дескать, преступно скрывать от читателя. Уж кто-кто, а Рыцарь Монтесиноса прекрасно знал на своем опыте, что далеко не все, что написано, должно быть прочитано, тем более людьми посторонними и от геройских дел далекими. Поэтому доступ в читальный зал был открыт только для студентов Школы, а запаянные в стекло свитки папируса, натянутые на подрамники листы пергамента и покрытые лаком для большей сохранности глиняные таблички из пресловутой коллекции раритетов выдавались на руки с такими мерами предосторожности и скрежетом зубовным, что в безопасности древних знаний можно было не сомневаться.

Однако и образцовый порядок в абонементе, и редкий по богатству выбора книжный фонд читального зала блекли в глазах завистников и мечтателей, едва только речь заходила о третьем этаже библиотеки. Причиной тому служила неслыханная, небывалая степень секретности, окружавшей содержимое книгохранилища. Ни единая живая душа за стенами Школы — и очень немногие в пределах этих стен — не догадывалась, что именно Сигизмунд прячет с таким усердием от любопытных глаз. Сам Феликс удостоился чести узнать главный секрет библиотеки лет двадцать тому назад, и с тех пор его всегда веселили предположения о том, что на третьем этаже Школы скрываются добытые в замках магов могущественные гримуары, или вынесенные из подземелий свитки дочеловеческих цивилизаций, или даже (что было вовсе не смешно, а возмутительно!) начертанные кровью на человеческой коже списки приговоренных к смерти магов.

На самом деле за скромной дверью с табличкой «Книгохранилище» скрывался хаос. Дикий, первозданный и необузданный. Книжные джунгли, какими были они до прихода человека с каталогом; вавилонский скрипториум после смешения языков; самый жуткий ночной кошмар архивариуса; бессмысленное нагромождение потомков противоестественного союза чернил и бумаги… Проще говоря, в книгохранилище царил бардак. Со дня постройки Школы там безо всякого порядка складировались те книги, с которыми Сигизмунд обещал себе «разобраться попозже, когда дойдут руки», но руки, естественно, не доходили никогда, а книжные завалы росли на глазах, и даже периодические попытки рассовать, пускай и без какой-либо системы, книги по шкафам не приводили ни к чему, так как книг там накопилось значительно больше, чем могли вместить шкафы… Книгохранилище напоминало сильно захламленный чердак, за тем только исключением, что среди массы бумажного хлама можно было ненароком наткнуться на настоящую жемчужину: так, например, пару лет назад Сигизмунд откопал в слегка заплесневелой книжной пирамиде редчайшее (тиражом в один экземпляр) мюнхенское издание «Анналов героических деяний» в сорока томах, и это при том, что обычный серый многотомничек в матерчатых переплетах насчитывал только десять книг, а подарочное, обтянутое сафьяном издание включало в себя еще и пять «дополнительных» томов, что делало общим числом томов пятнадцать… Подобные находки заставляли Сигизмунда снова и снова отправляться на «ловлю жемчуга», как он называл свои экспедиции в книгохранилище, и само собой разумеется, ни о каком упорядочении книжного хаоса речи уже не шло… Стоит ли удивляться, что Сигизмунд, храня профессиональную честь архивариуса и репутацию старого педанта, берег главную тайну книгохранилища как зеницу ока?..

Интерьер книгохранилища чем-то неуловимо напоминал улицы ремесленных кварталов Нижнего Города. Те же узкие и вечно сумрачные каньоны, стиснутые с двух сторон высокими стенами книжных шкафов, где вместо окон зияли прорехи в кое-как состыкованных и разных по высоте корешках; последние разнились между собой не меньше, чем, скажем, фасады домов зажиточного цехового мастера и его соседа, «вечного» подмастерья из числа хронических алкоголиков, или картонные халупы нищих — и нависающий над ними особняк ростовщика… Так и здесь тисненый золотом фолиант стоял рядом с потрепанной брошюркой, а груда изжеванных листов пергамента, кое-как перехваченных бечевкой, была придавлена массивным гроссбухом, обтянутым в воловью кожу. Сходство книжного лабиринта и городских улочек только подчеркивалось тем, что здесь, как и там, можно было в любую минуту забрести в тупик: улицы преграждали канавы, начиненные канализационными трубами, библиотека же страдала из-за книжных завалов в самых неожиданных местах… Единственное, и очень приятное отличие заключалось в полном отсутствии здесь людей.

Проблуждав некоторое время среди переполненных стеллажей и наткнувшись на первую баррикаду из книг, Феликс остановился и прислушался. Библиотечную тишину нарушали лишь тихое попискивание крыс и старческое кряхтение, усиленное гулким эхом. Кряхтение доносилось откуда-то справа, и Феликс двинулся на звук, стараясь ступать по возможности бесшумно. Вскоре перед его взором предстала расшатанная стремянка, на верхней ступеньке которой маячили знакомые Феликсу полосатые гетры.

— Добрый день, Сигизмунд!

Маленький томик in octavo шлепнулся оземь, и сверху раздалось испуганное:

— А?.. Что?.. Где?.. Кто здесь?!

«Сдает старик, — подумал Феликс. — Раньше бы я к нему так не подкрался».

— Это я, Феликс.

— Феликс? — Гетры затопали на одном месте, и вниз спорхнул желтый листок. — Феликс! — обрадовался Сигизмунд, развернувшись таким образом, чтобы видеть собеседника. — Погоди, я сейчас спущусь…

Феликс нагнулся, чтобы подобрать упавший томик и, судя по всему, вырванную страницу из какой-то книги на греческом, а когда он выпрямился, Сигизмунд был уже внизу.

— Вот, — сказал Феликс и протянул ему свои находки.

— Да вы что, сговорились?! — гневно загремел Сигизмунд, и Феликс растерялся. — Сначала Дугал, теперь вот ты… Туристы выискались!.. Куда собрался, позволь спросить? — скрипуче осведомился Сигизмунд, кивая на сумку и футляр в руках Феликса.

— Никуда, — честно сказал Феликс. — Это вам Огюстен передал, — сказал он, скидывая с плеча сумку. — А футляр я… из дома забрал. На память.

— Да? — подозрительно нахмурился Сигизмунд. Он отложил книги на ближайшую полку, открыл сумку и стал придирчиво исследовать маленькие холстяные мешочки, в которые была расфасована посылка Огюстена, давая тем самым Феликсу возможность хорошенько его рассмотреть.

После двух лет, проведенных в подвалах замка Поэнари, Сигизмунд крайне болезненно переносил малейшую сырость — а так как нынешнее лето выдалось весьма влажным, то одет старик был, помимо теплых гетр, в плотные кожаные штаны (от «рабочего» костюма, в котором он обычно щеголял в День Героя), толстую вязаную кофту и целых два шарфа: один опоясывал его талию, оберегая от холода поврежденный позвоночник, а другой обматывал горло, излечивая непременную простуду, которую Сигизмунд ухитрялся подхватывать каждым летом. Вот и сейчас, закончив проверять посылку, он вытащил носовой платок, трубно высморкался и, промокнув заслезившиеся глаза, сказал чуточку хрипловато:

— Ты уж прости, что я на тебя накричал…

«Ничего, мне не привыкать», — подумал Феликс, а вслух сказал:

— Все в порядке? С сумкой?

— Да-да, спасибо… Огюстену передай, что это хорошо, но мало.

— Хорошо, но мало, — повторил Феликс. — Запомнил… А куда Дугал собрался?

— В командировку, — состроил кислую мину Сигизмунд.

— Куда?!

— В Монголию. В пустыню Гоби. Для прояснения слухов о раскопках драконьего логова. Поверить не могу, что он меня на это уболтал…

— То есть, командировочные он получил? — обрадовался Феликс. — Выходит, есть смысл потребовать пенсию?..

— Потребовать-то ты можешь, — хмыкнул Сигизмунд. — Только не у меня, а у Дугала. Если догонишь, конечно…

— Вот оно как… — упавшим голосом протянул Феликс. — Эх, а я рассчитывал…

Сигизмунд развел руками.

— Ничего не попишешь, командировка важнее. Да и денег там было — кот наплакал, все равно бы на всех не хватило… Но ничего, вот скоро выбью грант!..

Это песня Феликсу была знакома.

— Я вот что хотел сказать… — заявил он и набрал воздуха в грудь, собираясь сообщить наконец о пропаже огнестрелов.

— Да?

— У вас старые списки студентов сохранились? — неожиданно брякнул Феликс.

— Вроде да… — оторопел Сигизмунд. — А зачем тебе?

— Да хочу одно имя проверить… Нестор. Учился лет пятнадцать назад.

— Хм… Ну что ж, поищем…

Хаос хаосом, а ориентировался в нем Сигизмунд как рыба в воде. Не прошло и пяти минут, а он уже вернулся к стремянке с пачкой ветхих и пыльных журналов в руках и поманил Феликса за собой. Уверенно шагая по сумрачным каньонам, Сигизмунд добрался до ближайшего окна, возле которого стояли стол, пара стульев и аналой. На аналое покоился раскрытый на середине гроссбух со следами свежих записей.

Сигизмунд, бросив свою ношу на стол, вытащил, протер концом шарфа и угнездил на носу треснувшее пенсне, после чего принялся быстро перелистывать старые журналы, водя пальцем по спискам студентов.

— Нет, — сказал он, закрыв последний журнал. — Не было такого студента.

«Значит, соврал», — удовлетворенно подумал Феликс, но на всякий случай уточнил:

— Это точно?

— Точнее не бывает. А кто такой этот Нестор?

— Хотел бы я знать… Был когда-то помощником бургомистра. Потом — канцлером магистрата. Теперь он главный священник Храма Дракона…

При упоминании Храма Сигизмунд заметно повеселел.

— Да, незаурядная личность, — усмехнулся он и взял со стола ножик для разрезания бумаги. — А с чего ты взял, что он учился в Школе? — спросил он, постукивая ногтем по лезвию из слоновой кости.

— Он мне сам сказал. В прошлый День Героя, на приеме…

— Вот так пускаем в Школу всякую шваль, — огорчился Сигизмунд, — а потом расплачиваемся…

— Вы о чем? — не понял Феликс.

— Да так… О наболевшем. Взять хотя бы меценатов… Раньше от них отбоя не было — удавиться готовы были за приглашение на прием! — а теперь… Некоторые даже здороваться перестали!

— Так он же не меценат, — вступился за Нестора Феликс. — Был чиновник…

— Эти еще хуже, — безапелляционно заявил Сигизмунд.

— …а стал жулик, — закончил мысль Феликс.

— Почему это жулик? — обиделся Сигизмунд. — Он теперь пророк. Попрошу не путать, и жуликов почем зря не оскорблять!

Феликс усмехнулся.

— Ну, пусть будет пророк, — согласился он. — Правда, разница от меня ускользает…

— Разница существенная. Человек всегда думал, как обмануть ближнего своего, но одни предпочитали чистить карманы, а другие — души. Первых называли ворьем, и били во все времена. Вторые же именовались шаманами, жрецами, священниками и пророками. Их тоже иногда били, но редко. В основном их очень уважали, а иногда даже боготворили.

— Что ж, доверяю мнению эксперта, — шутливо поклонился Феликс. — По части мракобесия вы для меня — непревзойденный авторитет…

Еще не окончив фразы, он пожалел, что произнес ее. Он никогда прежде не позволял себе иронизировать по поводу увлечения Сигизмунда, но сейчас словно какой-то бес дернул его за язык. Видимо, несостоявшееся убийство на Рыночной площади напомнило о себе таким странным образом… Однако раньше Феликс не замечал за собой приступов неуместного веселья после пережитого стресса; такое скорее было присуще Огюстену, с которым Феликс делил кров последние два месяца. «Интересно, а истерия заразна?» — сердито подумал Феликс, кляня собственную невоздержанность на язык и опасливо поглядывая на Сигизмунда: не обиделся ли?

Сигизмунд же, уловив сарказм, сперва нахмурился, а потом вдруг просветлел лицом и снял пенсне.

— Послушай… — сказал он мечтательно и посмотрел на Феликса снизу вверх. — А что ты скажешь, если я отрепетирую на тебе одну маленькую лекцию? Как в старые добрые времена, а?

Отложив в сторону футляр с мечом, Феликс осторожно присел на краешек стола и сказал совершенно искренне:

— А знаете… С удовольствием!

— В таком случае… — засуетился Сигизмунд, убирая пенсне, приглаживая волосы и поправляя оба шарфика, — в таком случае — приступим!..

Но прежде чем приступить, он снова вытащил платок и высморкался.

— Кгхм, — откашлялся он и заявил нерешительно: — Должен предупредить, что это еще не лекция как таковая, а всего лишь конспект, набросок…

Феликс скрестил руки на груди и приготовился слушать.

6

Невзирая на отчаянные попытки Сигизмунда привести образовательный процесс в Школе героев к общепринятому «массовому» обучению, почти все герои старшего поколения продолжали практиковать индивидуальную, «от учителя — к ученику», систему передачи знаний, возникшую еще во времена странствующих героев. В обиходе это именовалось «завести любимчика». К примеру, Бальтазар ходил в любимчиках Готлиба со дня их несостоявшейся дуэли, Огюстен очень недолгое время числился в фаворитах Бертольда, а трагическая гибель Гектора заставила Алонсо преступить все писаные и неписаные законы героев: он извел под корень население, а потом и спалил все дома в той деревушке, где линчевали его ученика…

Сигизмунд, прекрасно понимая, что такими методами поголовье героев не повысить, поначалу рвал и метал, а потом смирился и, после их с Феликсом совместной швейцарской командировки (в ходе которой выяснилось, что Феликс способен безропотно внимать даже самым бредовым умопостроениям), сам завел себе обычай испытывать на Феликсе свои грядущие лекции, где главными персонажами выступали различные антропоморфные твари: маги, превратившиеся в оборотней и вампиров — и в области последних Сигизмунду не было равных. Однако сегодня старик превзошел сам себя, избрав предметом своей лекции… Хтона.

— Дьявол объявил людям о своем существовании сравнительно недавно, — начал старик, помахивая костяным ножиком, будто указкой. — Конечно, когда речь идет древних языческих верованиях, очень трудно отделить факты от вымысла и доподлинно установить, действительно ли на горе Олимп проживало семейство магов, правила которого дозволяли оскопление родителей, пожирание собственных детей, изнасилование близких родственников и совокупление в облике животных — или же все греческие боги на самом деле были аллегорическими олицетворениями природных сил… С таким же успехом они могли быть острой и злободневной сатирой на власть предержащих — но это, в сущности, и не важно!.. А важно то, что среди всех этих жестоких, бессердечных, звероподобных и вечно пьяных вершителей судеб человеческих никогда не было дьявола — властелина абсолютного Зла.

— Как это не было? — уточнил Феликс с недоумением. Религия без дьявола не укладывалась у него в голове. — А этот… Аид? Плутон? Разве он…

— Ни в коем случае! Да, он был хозяином царства мертвых, но не более того! Само слово «дьявол» по-гречески означает всего-навсего «клеветник»… И греки в своем неведении относительно Хтона вовсе не были одиноки. Если взять любую — будь то скандинавскую, славянскую, индуистскую или китайскую — мифологию, то не трудно убедиться, что и там о Хтоне ни словечка! Но чтобы не быть голословным, я позволю себе проиллюстрировать свои слова примерами…

Сыпать примерами из древних мифологий Сигизмунд мог часами, и Феликсу оставалось только почтительно слушать, периодически кивая и вздрагивая от омерзения. Нравы древних богов не слишком отличались от нравов тогдашних людей, и вызывали у Феликса чувство неосознанной гадливости… Но вот, наконец, Сигизмунд исчерпал свой запас гнусных эпизодов из бытия небожителей и выдержал драматическую паузу.

— Впервые Хтон предстал перед людьми под именем Ангро-Майнью, или Аримана, — сообщил он доверительно. — А первым человеком, объявившим о существовании дьявола, оказался некто Зороастр, более известный как Заратустра… Именно древние персы оказались первыми, кто свел все многообразие языческих пантеонов к двум непримиримым божествам.

— А…

— Почему двум? — спросил Сигизмунд, опережая вопрос Феликса. — Это-то как раз просто. Если у рода человеческого объявился великий Враг, то просто для душевного успокоения следовало выдумать ему достойного соперника, а себе — защитника и покровителя, что и было с успехом воплощено в колоритной фигуре Ахурамазды. Авторство этой незаурядной выдумки я склонен приписывать все тому же Зороастру…

— А что в ней такого незаурядного? — удивился Феликс. — Еще один божок. Разве что жадный очень. Монополист! — ввернул он модное словечко.

— О, не скажи! — предостерегающе взмахнул ножиком Сигизмунд. — Ормузд был не просто «еще одним» богом. Он был первым богом-наставником! Авеста, в отличие от всех предыдущих священных текстов, включала в себя не только семейно-исторические хроники дел небесных, но и первые попытки регулировать дела земные. Именно в Авесте впервые появились так называемые «заповеди», инструкции бога для человека… Прежде боги никогда не поучали людей. Наказывали, поощряли, игнорировали — но не наставляли! Поступки языческих богов были лишены какой-либо назидательности…

Опасаясь, как бы Сигизмунд вновь не захотел прибегнуть к примерам таких поступков, Феликс уточнил:

— Эта Авеста, как я понимаю, тоже дело рук Зороастра?

— Ну конечно же! — подтвердил Сигизмунд и неожиданно спросил: — А был ли Зороастр магом?

Не успел Феликс даже толком растеряться, как Сигизмунд сам ответил на свой вопрос:

— Почти наверняка! Как были магами Моисей, Иисус, Магомет, Гаутама и прочие коллеги Зороастра…

Все-таки эрудиция у Сигизмунда была потрясающая: без запинки перечисляя пророков, апостолов, святых и прочих подвижников всех мировых религий и анализируя природу их чудотворной силы, он ни разу не сбился и не приписал чудеса одного святого — другому. А даже если бы он и ошибся, Феликс вряд ли смог бы его на этом поймать, и потому он решил смело пропустить мимо ушей доказательства существования единого бога, предъявленные его самозванными пророками за все время существования монотеизма. Впрочем, Сигизмунду тоже вскоре наскучило пересказывать древние легенды, и он, обрисовав в деталях мрачную до паранойи картину становления мировых религий как заговора хитроумных магов («ибо что есть молитва, если не акт добровольной отдачи самых сокровенных желаний богу и служителям его?»), снова вернулся к Хтону.

— Роль дьявола в космогонии этически-назидательных религий умалялась по мере того, как возрастала роль бога-наставника — а она не могла не возрастать! Сама идея всевышнего и всемогущего авторитета, перед которым равны и король, и последний нищий, оказалась столь удобным политическим инструментом, что даже вольнодумцы вроде Вольтера утверждали, что, дескать, если бы бога не было, его следовало бы выдумать. Дьявол же в своем истинном обличье в эту схему вписывался плохо, и его постепенно низвели до уровня падшего ангела и невольного приспешника бога, действующего с ним заодно. Маги, обязанные своей силой Хтону, начали было полагать, что при помощи религии им удалось обхитрить своего благодетеля и задвинуть его на второй план…

Лекция Сигизмунда, как и предсказывал Феликс, затянулась надолго: солнце уже успело покатиться к закату и брызнуть лучами в окна библиотеки, обращенные на запад. Феликс прищурился и приставил ладонь к виску, а Сигизмунд, напротив, обратил лицо к заходящему солнцу и закинул руки за голову, почесывая ножиком спину и нежась в теплых лучах.

— Но обхитрить дьявола пока не удавалось никому, — сказал он, довольно жмурясь и смахивая из-за этого на старого и тощего кота, который греет на солнышке старые шрамы. — Не стали исключением и маги. Ведь они, стоявшие у истоков этических религий, самим своим существованием противоречили их основному постулату: перед богом все равны. Маги не были равны с людьми перед богом, и не желали быть равны между собой. Раскол магов и церкви стал первым шагом к падению последней. И дело было вовсе не в том, что без магов существование божества утратило всю свою чудотворную доказательность — к тому времени в бога верило такое множество людей, что ни в каких доказательствах уже не было нужды! Нет, причина угасания религий лежала в ином: с распадом королевств бог утратил монополию на всемогущество. Каждый маг в своем феоде мог с полным основанием объявить себя богом — некоторые, кстати говоря, так и поступали, — и показать людям на деле, а не на словах, что такое истинное всемогущество! И если для феодов последствия порабощения были катастрофичны, то Метрополия из поступков магов смогла сделать вывод: бог, если он и есть, совсем не такой, каким мы его себе представляли. Настолько не такой, что лучше бы его и не было…

Воздух в библиотеке прогрелся, и Феликсу, вспотевшему в своем замшевом пиджаке, стало трудно сосредоточиться на словах Сигизмунда. Вместо того, чтобы слушать, он принялся рассеянно скользить глазами по сторонам, пока, наконец, не обратил внимание на крошечную дырочку на рукаве кофты Сигизмунда, точно на локте. И тут он вдруг очень четко осознал и представил себе, как нелепо, смехотворно, бессмысленно это должно выглядеть со стороны: два старых и бедно одетых человека сидят среди книжных завалов в огромном и совершенно пустом здании — и рассуждают о боге и дьяволе…

«Мы сошли с ума, — подумал он со страхом. — Мы просто выжившие из ума старики. Мы забыли вовремя умереть…»

— …и как изыскания мистера Дарвина отменили роль бога-творца, — продолжал увлеченно вещать Сигизмунд, — так и построения мсье Канта упразднили роль бога-наставника. Вера в бога уступила место вере в человека; искать наставника и учителя отныне следовало внутри себя; люди, осознав, что слеплены они не из глины, перестали нуждаться во всевышнем гончаре…

— Сигизмунд, — не выдержал Феликс, — вам никогда не говорили, что вы — закоренелый идеалист?

— А что в этом плохого? — невозмутимо спросил Сигизмунд.

— Ну… ничего, наверное… — пожал плечами Феликс. — Просто не все такие же… э…

— Идиоты? — подсказал Сигизмунд, и Феликс смутился.

— Я хотел сказать — альтруисты… — начал он, но Сигизмунд его перебил:

— Нет-нет, все верно. Идеалистов всегда называли идиотами. И со стороны прагматиков это вполне логично: люди, чьи ценности недоступны не только твоему кошельку, но даже твоему пониманию, похожи именно на идиотов. Только так прагматик может смириться с существованием романтиков, альтруистов и прочих идеалистов — ощущая свое ложное превосходство над ними. Но будет о прагматиках: они неинтересны для анализа, как и всякие другие примитивные существа. Гораздо важнее вопрос, каким образом идеалист, верящий в человека и нравственный закон, может сохранить свою веру, когда прагматики ежесекундно ее опровергают своими порой чудовищными, не говоря уже — безнравственными, поступками? Это в бога было легко верить, потому что его никто не видел — а как увидели, так сразу и верить перестали! А как верить в человека? Не абстрактного Человека, а вполне конкретного подонка, ради которого герой должен быть готов умереть также решительно, как и ради невинного ребенка?

Вопрос явно был риторическим, однако Сигизмунд замолчал и выжидающе посмотрел на Феликса. Тот сказал:

— Хтон.

— Именно! — возликовал Сигизмунд. — Ты всегда был смышленым мальчиком, Феликс… Именно Хтон, властелин абсолютного Зла, является главным стержнем любой формы идеализма. Идеализм вообще всегда вырастает из отрицания, а кто годится для него лучше, чем дьявол?.. — Сигизмунд набрал воздуха в грудь, что означало близящийся конец лекции, и объявил, торжественно взмахнув ножиком для бумаг: — Вольтер ошибся! Не бога следовало бы выдумать, но дьявола, ибо веру в бога можно заменить верой в человека, но без веры в дьявола не может быть веры в человека!

Переведя дыхание после столь длинной тирады, Сигизмунд надсадно кашлянул, прочистил горло и спросил застенчиво:

— Ну как?

— Ничего, — оценил Феликс. — В целом неплохо. Особенно про магов, как отражения всемогущества бога… Хотя вообще-то экскурс в историю не мешало бы сократить, а вот о вере в дьявола надо поподробнее.

Если в лекторской ипостаси Сигизмунд блистал парадоксальными выводами и отточенными формулировками, то под ударами критики он продемонстрировал свою полнейшую незащищенность.

— Ну, — начал оправдываться он, — это же еще не лекция, а, как я уже заметил, набросок, черновик… Первые, так сказать, чертежи…

Рубашка Феликса прилипла к спине и подмышкам; в библиотеке было жарко и душно, и в Феликсе взыграло желание поквитаться за потраченный вечер.

— К тому же, — добавил он безжалостно, — ваша теория плохо соотносится с реальностью. Я имею в виду Храм Дракона и его многочисленных прихожан, — пояснил он в ответ на изумленный взгляд Сигизмунда.

— Ах, вот ты о чем! — неожиданно рассмеялся Сигизмунд. — Ну, Феликс, голубчик, это недостаток скорее реальности, чем теории…

— Я не понимаю, Сигизмунд, — сказал Феликс недовольно: рыночные драконьеры все еще стояли перед его глазами, — что вас так веселит в этой новой религии?

— Хотя бы то, что новых религий не бывает! — весело рассмеялся Сигизмунд. Смех его превратился в припадок судорожного кашля, после которого старик вытер выступившие на глазах слезы, стукнул себя напоследок кулаком в грудь и продолжил гораздо менее благодушным тоном: — Атрибутику эти змееложцы позаимствовали у офитов, философию — частично у гностиков, а в основном — у манихеев, ритуальные песнопения содрали у христиан, молитвенные обряды перекочевали в Храм Дракона прямиком из ислама, а точнее, из суннизма… И ради чего?!

— Да вот мне тоже хотелось бы знать… — вставил Феликс, но Сигизмунд его не слушал.

— Ладно бы они попытались изменить, подправить набор уже существующих этических догм — перевернуть его с ног на голову, объявить черное — белым, и наоборот… Это было бы гнусно, но, по крайней мере, понятно, ведь с этого начинали все крупные пророки… А этот твой Нестор и его чешуйчатые монахи? У них же за душой — ни единой идеи! Вообще! Один эпатаж! Да прагматизм, возведенный в принцип: Добра и Зла не существует, и всякий поступок, свершенный во имя Дракона — свят!.. Что за бред! И Дракон опять же этот дурацкий… Ну при чем тут дракон?!

Убедительно доказывая несостоятельность Храма Дракона, Сигизмунд ни на секунду не переставал жестикулировать костяным ножиком. Потом он вдруг замер и замолчал, уставившись куда-то вправо от Феликса. Феликс машинально обернулся. За плечом ничего не было.

— Нет, — убежденно сказал Сигизмунд. — Вся эта драконятина — это несерьезно. Таково мое мнение… — Он резко привстал и с нутряным выдохом метнул ножик для бумаг в дальний угол. Пискнула убитая крыса. Сигизмунд, как ни в чем не бывало, закончил: —…как эксперта. Ты ведь доверяешь моему непревзойденному авторитету? — с хитрецой подмигнул он.

— Глазам своим я тоже пока доверяю, — угрюмо сообщил Феликс. — А они мне подсказывают, что верующих в Дракона с каждым днем становится все больше и больше…

— А что ж ты хотел? Конец эпохи, — развел руками Сигизмунд. — Для тебя это в первый раз, а я подобное уже однажды пережил… Под конец эпохи — будь то эпоха странствующих героев или нынешняя, уж не знаю, как и назвать… допустим, эпоха чудовищ — люди готовы поверить во что угодно. Эх, какие славные легенды можно было услышать в любом придорожном трактире лет пятьдесят назад! — мечтательно закатил глаза Сигизмунд. — Теперешним мифотворцам такой размах не по плечу…

— Например?

— Ну-у…

На лице Неумолимого Пилигрима появилось странное выражение — с точно такой же задумчивой физиономией он обычно увиливал от вопросов о нюрнбергском оружейнике и прочих скользких темах, и Феликс догадался, что Сигизмунд размышляет не над ответом, а над готовностью Феликса услышать этот ответ.

— Тебе знакомо слово «Камарилья»? — решился наконец старик.

— Знакомо, — чуть удивленно кивнул Феликс.

— Откуда, если не секрет? — живо заинтересовался Сигизмунд.

— От Бальтазара. Будучи в подпитии, он любил травить анекдоты из жизни испанского двора. А камарильей называл всю эту придворную клику лизоблюдов и прихлебателей…

— Гм, — потеребил нижнюю губу Сигизмунд. — Близко, близко, но не то… Полвека тому назад ходила одна легенда… О Великой Камарилье Магов. О тайном ордене, в котором состояли все маги мира. Не торопись перебивать, я сейчас объясню. Легенда утверждала, что Хтон дал силу магам не навсегда, а на время. На испытательный срок. И повелел состязаться друг с другом, дабы определить сильнейшего. А когда такой маг докажет свое превосходство над прочими, все они должны будут отдать ему свою силу: в этом смысл Камарильи… И тогда сам Хтон поднимется на землю, и воплотится в телесной оболочке мага-победителя!

— М-м-м… — промычал Феликс, не разжимая губ.

— А? — с гордостью спросил Сигизмунд. — Каково придумано?! Этому Нестору такое и не снилось! Только и может, что звероящеров обожествлять… Паяц!

— Погодите, — сказал Феликс, задумавшись. — А с чего вы взяли, что легенда о Камарилье — выдумка? Ведь то, что магия перестала…

— Феликс! — обиженно перебил Сигизмунд. — Как тебе не стыдно! Вот уж не ожидал от тебя! Ты что, готов всерьез поверить в мага, ставшего богом? Неужели мне надо тебе объяснять, где пролегает граница всемогущества мага?

— В смерти? — предположил Феликс.

— Правильно! — поучительно сказал Сигизмунд. — И сколько бы раз маги, движимые тщеславием и жаждой силы, не следовали примеру Одина, Прометея, Иисуса и прочих, распинаясь на ясенях, скалах и крестах, или, как Атис, попросту отрезая себе мошонку, воротить сделанное не удавалось никому. Поэтому даже если где-то и выжили один-два мага, сохранивших свою силу, то жить им осталось ровно столько, сколько они смогут эту силу скрывать. А скрыть такую силу — дело нелегкое…

Сигизмунд взял со стола футляр с мечом и торжественно вручил его Феликсу, сказав при этом:

— Так что меч советую хранить не только ради воспоминаний. Кто знает, может, и будет ему еще работа…

Феликс расценил это заявление как не слишком тонкий намек убираться восвояси и, взяв футляр, откланялся. Сигизмунд, рассеянно пробормотав слова прощания, вновь прищемил переносицу дужкой пенсне и вернулся к изучению гроссбуха.

Чувствуя себя, как стакан, переполненный водой (столько информации он последний раз впитывал в себя еще студентом, когда и память его была покрепче, и сам он был помоложе), Феликс медленно, чтобы не расплескать, двинулся к двери. И уже у самого выхода он вдруг обернулся и позвал:

— Сигизмунд!

— Да?.. Что? — вскинулся старик.

— А вы сами… Вы верите в дьявола?

— Нет, — к немалому изумлению Феликса, покачал головой Сигизмунд. — Зачем? Я ведь вырос в феоде. В Верхней Силезии. Была там такая деревушка… Освенцим. То, что там происходило… В общем, люди на такое не способны. И с тех пор мне верить в дьявола ни к чему… Я просто знаю, что он есть.

7

Покинув Школу, Феликс ощутил острую потребность промочить горло. Лекция Сигизмунда «О пользе вреда всего сущего» нечувствительным образом превратилась из монолога в диалог, причем последний больше смахивал на упражнения в словесности и риторике, где Сигизмунд выступал в качестве педагога, а Феликс очутился на месте экзаменуемого — а как известно, ничто так не возбуждает жажду, как только что пережитый экзамен…

Стоял ранний вечер. Заходящее солнце, решив напоследок выплеснуть на Город все запасы накопленного жара, палило немилосердно, багровея от натуги и медленно опускаясь к горизонту. В воздухе стояла духота, предвещая еще одну ночную грозу и наводя на мысли о том, что в питейных заведениях сейчас — если даже на улице не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка — должно быть совсем не продохнуть. Рассудив, что пытаться найти отдохновение от уличного пекла в замкнутых помещениях не имеет смысла, Феликс решил свернуть в парк, под сень столетних вязов, в тишину и покой, где можно было бы спокойно помедитировать над услышанным от Сигизмунда.

Лекция нуждалась в тщательном и неторопливом переваривании, а Феликс нуждался в кружке холодного пива, и причем так сильно, что готов был наплевать и на жару, и на собственные почки, и даже на то, что торговцы пивом на разлив с недавних пор взяли моду разбавлять свой товар водой… Однако пива не было. Устремившись к пестро раскрашенной будочке у самого входа в парк, Феликс смог купить там лишь стакан теплого лимонада, от которого у него тут же сделалась икота. Выпив с досады еще один стакан, и тем самым лишь усугубив свое положение, Феликс плюнул от отчаяния и направился, периодически икая, в глубь парка по его центральной аллее, обсаженной с обеих сторон высоченными елями из тех, что именуются корабельными. Впрочем, как бы ни были они хороши для мачт, убежище от палящего солнца из них получалось никудышное, и поэтому Феликс вскоре присмотрел себе скамейку в тени огромного вяза чуть вдалеке от главной аллеи.

Со вздохом опустившись на скамейку, он отложил футляр с мечом и провел рукой по волосам, пытаясь этим нехитрым жестом перечеркнуть все суетные мысли об икоте и жаре, и сконцентрироваться на лекции о дьяволе. Его почему-то не оставляло чувство, что он услышал от Сигизмунда что-то крайне важное и значимое, и теперь надо было срочно, по горячим следам, уловить, что именно такого судьбоносного скрывало в себе многословие старого педанта…

С икотой Феликс справился методом задержки дыхания; с мыслями же вышла накладка. Для начала ему вдруг приспичило узнать, который сейчас час; машинально сунув руку в карман за брегетом, он вытащил оттуда медный закладной жетон, полученный им вместе с квитанцией и деньгами в обмен на часы в ломбарде на улице Скорняков; вид этого предмета натолкнул его на завистливые мысли о Дугале, который, возможно, именно сейчас выправляет себе подорожную в Монголию; мысли эти утратили оттенок зависти и приобрели легкое злорадство, как только Феликс вспомнил, каким именно образом нынче выдаются путевые документы и какое количество справок необходимо представить для получения одной-единственной грамоты; сам он узнал о бюрократии, постигшей муниципальное управление дорог и трактов, от Патрика, и именно перспектива столкнуться с бумажной волокитой невиданных масштабов остановила его два месяца назад, когда он почти решился вывезти Бальтазара от греха подальше из Столицы, оформив это дело через Сигизмунда, как командировку от Школы героев; хотя было и еще одно обстоятельство, из-за которого Феликс так и не обратился к Сигизмунду за официальным направлением на подвиг — старик мог спросить об огнестрелах… Вспомнив, зачем именно он сегодня отправился к Сигизмунду, Феликс громко икнул и шумно выдохнул застоявшийся в легких воздух.

«Вернуться, что ли? — подумал он. — Заявиться обратно и прямо с порога, без обиняков, объявить: знаете, а я огнестрелы потерял… Брр, — поежился он, припомнив убитую мимоходом крысу. — Этак я ножиком для бумаг не отделаюсь… Ладно, отложим на потом. Не впервой. Или вообще не говорить?» От самой мысли о лжи и умалчивании Феликсу стало мерзко. «Ну его к Хтону! — решил он. — Спросит — отвечу, врать не стану. А самому нарываться… На кой черт?!»

Дважды помянув про себя дьявола, Феликс осознал, что этот персонаж слишком прочно засел у него в голове, чтобы от него можно было спрятаться за мелочными мыслями о делах насущных — а ведь именно этим, если посмотреть правде в глаза, Феликс и занимался последние пять минут. По какой-то странной причине он будто нарочно избегал в своих размышлениях того, о чем хотел подумать: пустые мысли и воспоминания лезли в голову только затем, чтобы не дать Феликсу выцедить из монолога Сигизмунда ту самую суть, наличие которой он ощущал интуитивно — и эта суть притягивала и пугала его одновременно…

«Я просто знаю, что он есть… — повторил про себя Феликс последние слова Сигизмунда и вспомнил, каким растерянным и жалким выглядел старик тогда, на ступеньках Дворца Правосудия — обессиленный, выжатый, измотанный бесплодной борьбой с врагом, которого нет… — Когда же мы успели поменяться ролями? Почему теперь он объясняет мне то, что я всегда знал? Что случилось со стариком за эти пару месяцев? Или… — Он вспомнил вопрос, который задал себе перед встречей с Дугалом. — Или — что стало со мной?»

Бойкий воробушек скакнул к ботинку Феликса и принялся деловито клевать подметку. Феликс закинул ногу за ногу, и воробушек испуганно вспорхнул ввысь. Впервые за весь день подул легкий ветерок, и крона вяза над головой Феликса негромко зашумела. Феликс прикрыл глаза и подставил лицо ветру.

«Вера в дьявола… — подумал он с непонятной тоской. — Вот что со мной стало. Я потерял веру. А вместе с верой я потерял цель…»

Мысль эта не принесла с собой ни горечи, ни разочарования. Тоскливое уныние овладело Феликсом: уныние, в котором он пребывал беспрестанно вот уже не первый месяц. Раньше жизнь казалась ему горсткой гальки: серой, однообразной, гладкой, но очень твердой гальки, ставшей такой после сотен тысяч ударов волн жгуче-холодного моря. А теперь… Жизнь его угодила под жернов; галька измельчилась в песок. Серый, очень мелкий и мягкий, как пудра, песок. Он ускользал между пальцев, когда Феликс пытался сжать его в кулаке…

Крошечные коготки царапнули его за плечо. Феликс открыл глаза. На спинке скамейки, у самого его уха, сидела тощая грязно-рыжая белка и, умильно сложив лапки, выпрашивала чего-нибудь вкусненького.

— Извини, — сказал Феликс. — У меня ничего нет.

Он развел руками, и белка недоверчиво обнюхала его ладонь. Феликс погладил ее по спинке. Белка негодующее фыркнула, но убегать не спешила. В прошлом году, когда Феликс гулял здесь с Агнешкой, белки позволяли гладить себя только в обмен на лакомство; но теперь, после лютой зимы и голодной весны, непуганые зверьки ластились к людям авансом. «Это был тяжелый год, — подумал Феликс. — Для всех нас…» Он снова погладил шелковистую шерстку, и белка, сообразив, что поглаживаниями дело и ограничится, взмахнула хвостом и стремительно спрыгнула со скамейки, обманутая в лучших своих ожиданиях.

«В такой год, — подумал Феликс, — можно сойти с ума. Хотя почему можно? В такой год сходить с ума нужно. Иначе станет ясно, что это весь мир сошел с ума — а нормальному среди сумасшедших куда тяжелее, чем сумасшедшему среди нормальных. Взять хотя бы Сигизмунда… — Откуда-то в мыслях Феликса появилась странная веселость. Не истеричность, нет, а именно веселость. Самоирония человека, который понял, что дошел до точки. — После краткосрочного визита в санаторий для умалишенных, известный как Дворец Правосудия, старик едва не врезал дуба от потрясения. Ну еще бы, столько клерков — и все на свободе! Интересно, а как бы прореагировали эти самые клерки, доведись им услышать легенду о Камарилье? Бросились бы вязать помешанного старика? Хотя нет. Вряд ли бы они смогли испугаться до такой степени. Для этого им не хватило бы воображения. А Сигизмунду хватает! Его воображения теперь хватает даже на то, что бы совмещать в одном мире клерков и магов…»

После этого вывода веселость Феликса испарилась. Посмеиваясь над услышанным от Сигизмунда, он незаметно для себя наткнулся на то самое зерно, ту суть, что не давала ему покоя в лекции о Хтоне: на то, что манило и пугало его.

«А ведь он действительно верит! — понял вдруг Феликс отчетливо и даже перестал икать: по спине пробежал холодок. — Сколько бы он не отшучивался, сколько бы скепсиса не сквозило в его словах о фольклоре странствующих героев — я все равно вижу: он верит! В Хтона, в Камарилью, в возвращение магов, в пришествие дьявола, и в тысячу других вещей, о которых он молчит — молчит, потому что шутить о них нельзя, а врать он умеет не лучше меня… Сколько же лет он уже молчит? — ужаснулся Феликс. — Сколько десятилетий он хранит в своей черепной коробке то, что пробило бы голову изнутри любому нормальному человеку?..»

— Как вам это нравится? — каркнул над ухом неприятный женский голос.

Феликс, все еще погруженный в свои мысли, медленно повернул голову и тупо взглянул на сидящую рядом женщину. Он не помнил, когда она подсела к нему.

— Что? — переспросил он, рассматривая собеседницу.

— Все, — ответила та.

Это была еще совсем не старая, лет сорока, но очень неопрятная и совсем седая женщина, одетая не по сезону — в теплое пальто и чопорный чепец, когда-то белый, а теперь скорее бежевый; из-под чепца выбивались пряди тонких серебристых волос. Лицо женщины из-за нахмуренных бровей и поджатых губ казалось собранным в горсточку.

— Что — все?

— Вот! — Женщина оторвала одну из скрюченных лапок от сумочки (за которую она держалась с видом утопающей, ухватившейся за соломинку) и ткнула костлявым пальцем в сторону главной аллеи. — Полюбуйтесь!

К вечеру городской парк превращался в подобие детского сада: молодые мамаши и няни катили перед собой коляски с агукающими свертками; гувернеры и гувернантки, чинно рассевшись на скамейках, зорко следили за своими питомцами годами постарше, что резвились на травке неподалеку; а те из детишек, кто уже вступил в пору отрочества, выпасали в тенистых аллеях своих капризных сверстниц… Повсюду, куда бы не падал взгляд Феликса, мелькали детские лица. Был слышен смех. Столица выздоравливала после страшной весны, когда необъяснимое моровое поветрие унесло жизни тысяч детей. По странному стечению обстоятельств, проклятая весна сгубила детей приблизительно одного возраста, около десяти-одиннадцати лет; и теперь между малышней, что играла сейчас на зеленых лужайках или лепила куличики из грязи на улице Горшечников, и подростками, среди которых были и робкие донжуаны, охотящиеся за первыми поцелуями, и нагловатые «реалисты», сбивающие с ног беззащитных прохожих, образовалась этакая прореха, возрастной пробел, пустое место там, где полагалось быть ровесникам Агнешки. В последнюю их с Феликсом встречу у грифоньего вольера, девочка поведала равнодушно, что теперь у них в гимназии будет только один третий класс…

— Ну? — требовательно спросила пожилая дама.

— А что «ну»? — удивился Феликс. — Дети играют. Что ж в этом плохого?

Одна из молодых нянечек (потому что для мамаши она была слишком уж молода — хотя…) остановила коляску как раз напротив скамейки и подняла с земли выброшенную младенцем погремушку.

— Ничтожество! — прошипела дама. — Как она посмела!

— Посмела что? — совсем растерялся Феликс.

— Что она о себе возомнила! Тля! Животное, недостойное звания человека! Крольчиха, озабоченная лишь тем, чтобы заполонить мир своим отродьем! Но ничего, ничего! Всякому воздастся по делам его! И гордыня ее не останется безнаказанной! Ибо только господу нашему, Дракону могучему, дадена власть над жизнью человеческой: только с позволения его дозволено людям даровать и отнимать ее!..

«Помешанная», — брезгливо подумал Феликс. Столкнуться лицом к лицу с тем, о чем он только что так спокойно рассуждал и даже шутил, было мерзко. «Что за день такой сегодня? — подумал он с возмущением. — Сначала проповедник, потом драконьеры. Теперь эта… фанатичка. Нет от них спасения!»

— И я сама была обуяна гордыней! И десять лет лелеяла плод чрева своего! Но пришел Дракон, и покарал меня. Отнял он отраду у сердца моего, и освободил его для высшей любви!

«Вот оно что… — с жалостью подумал Феликс. — Одна из этих… А ведь если бы Агнешка не выздоровела, я бы, наверное, тоже… Все! — решительно встряхнул головой он. — Хватит с меня психов!»

Он резко встал, взял меч и зашагал по мягкой траве к аллее. За спиной его продолжалось злобное бормотание.

«Все-таки Сигизмунд не прав, — подумал Феликс на ходу, огибая кучу-малу пищащей ребятни. — Нельзя так легкомысленно относиться к Храму Дракона. Будь Нестор хоть трижды паяц, но когда за ним идут такие озлобленные и свихнутые особы, как эта бедная стервоза или те чертовы драконьеры, паяц становится опасен…»

Вдалеке уже виднелись парковые ворота, ведущие на площадь Героев, и шпиль ратуши за ними, когда Феликс сообразил, что в этот час там можно будет ненароком налететь на Йозефа, возвращающегося домой со службы. «Хтон! — молча ругнулся Феликс. — Если уж моя жизнь собирается окончательно превратиться в череду случайных встреч, то я по крайней мере должен регулировать их количество!»

Рассудив таким образом, он решительно свернул на узкую тропинку, поросшую свежей, невытоптанной еще травкой. Тропинка, пропетляв между деревьев, вывела его к глухой стене, и Феликс, опять чертыхнувшись, собрался поворотить обратно, но взгляд его зацепился за ржавое пятно среди красного кирпича и густых зарослей плюща. Пятно оказалось дверью, вернее даже — дверцей, настолько маленькой и низкой, что пройти в нее можно было только согнувшись. Петли и щеколда заржавели, да и сама дверца была едва видна сквозь завязанные узлами ветви плюща; Феликс подумал было, что здесь придется прорубать дорогу мечом, а дверь в стене окажется замурованной с обратной стороны, но, дернув ради пробы за одну из веток и вырвав целый пучок, он легко освободил себе проход к двери и так же легко, без скрипа, откинул щеколду. Сама дверь поддалась менее охотно, но все же поддалась, со стоном осыпав ржавую шелуху, и Феликс, прижимая меч к груди, протиснулся в узенький проем.

По ту стороны двери была улица. Феликс готов был поклясться, что никогда ранее здесь не бывал, хотя центр Города знал хорошо. На улице не было ни души, и Феликс, отряхнув пиджак от ржавчины, чуть удивленно посмотрел по сторонам и зашагал по тротуару в случайном направлении. Ему стало интересно, куда приведет его эта странная улочка, на которую не доносился ни городской шум площади Героев, ни детский смех из-за парковой стены. Казалось даже, что здесь никто не живет: все окна в домах были плотно зашторены, а на мостовой не было ни единого конского каштана.

Какое-то время он шел вдоль парковой стены, озадаченно глядя по сторонам и подмечая странности, среди которых были и необычайная для центра Столицы тишина, и весьма грязные тротуары, которых как минимум неделю не касалась метла дворника, и ухоженные, богатые, но какие-то совершенно нежилые дома… Чего-то еще, помимо людей и экипажей, не хватало на этой улице, и вскоре Феликс понял: возле домов не было почтовых ящиков. «Похоже на то, — подумал он, — что все жильцы съехали отсюда в одночасье, не озаботившись даже вывести мебель или продать дом».

От этого открытия ему сделалось не по себе, и он, все так же наобум, свернул в какой-то переулок, оказавшийся тупиковым. О возвращении не могло быть и речи; Феликс воровато огляделся, составил рядышком пару мусорных баков и перелез через стену, очутившись на другой, не менее странной улочке. Для ее описания больше всего подошло бы слово «убогая», и это было не то годами вызревавшее убожество, что выделяло ремесленные кварталы среди прочих районов Столицы; о нет, здесь трудно было бы найти остатки былой роскоши и мерзость запустения, присущее всем обедневшим домам; у Феликса сложилось впечатление, что здесь дома — коричневые, серые и бурые кирпичные коробки в четыре, а то и пять этажей, с плоскими, будто стол, крышами — изначально строились убогими, причем строились совсем недавно. Да и люди, изредка попадавшиеся навстречу Феликсу, были под стать домам: такие же серые, выцветшие и равнодушные. Не чувствовалось в них никакого, будь то удивленного или хотя бы уголовного интереса к странному прохожему; Феликса, при всей его чужеродности, здесь просто игнорировали, и он мимовольно ускорил шаги, прилагая определенные усилия, чтобы не втягивать голову в плечи.

Смеркалось; над крышами домов опалесцировало желто-латунное небо в охряных пятнах облаков. Одна серая улица сменилась другой, другая — третьей, а выйдя на четвертую, точно такую же, неотличимую от первой, раздолбанную мостовую, стиснутую стенами уродливых многоквартирных домов, Феликс решил, что заблудился. Он уже готов был спросить дорогу у кого-нибудь из серолицых людей в серых одеждах, но тут где-то совсем рядом, пугающе близко взревела сирена, и Феликс понял, куда его занесло.

«Надо же, — подумал он. — В двух шагах от ратуши. Совсем близко».

Убожество и серость пролетарских кварталов надвигались на Столицу такими темпами, что впору было опасаться, как бы саму ратушу заодно с оперным театром и Метрополитен-музеем не снесли и не построили бы на их месте еще пару таких вот кирпичных коробок тюремной планировки. Ненависть заводских рабочих к старинной архитектуре носила какой-то исступленно-истерический характер; когда после принятия Хартии Вольностей рабочим мануфактур позволили покинуть заводские бараки и отвели место для застройки в Нижнем Городе (благо, после зимних пожаров места там хватало!), рабочие тотчас возвели там точные копии своих бараков. Соседи их пороптали маленько по поводу уродливые строений, портящих местный колорит, а потом примолкли, и не без причины: весной заводские трубы образовали настоящий частокол в предместьях Столицы, а чем больше было заводов, тем больше рабочих требовали жилья в Нижнем Городе, наглядно демонстрируя всю скороспелость и противоречивость Хартии Вольностей и Фабричного Акта…

«Пролетариат… — попробовал на вкус незнакомое слово Феликс. — Вот что получается, когда чиновники пытаются угодить всем и сразу!»

Та странная пустая улочка, граничащая с городским парком, была предназначена к выселению: через пару недель от уютных, похожих на кукольные домиков не останется и фундаментов; а спустя месяц-другой кирпичные гробы приблизятся вплотную к площади Героев…

Однако сейчас было не время печалиться об облике Столице — сирена, услышанная Феликсом, отмечала конец рабочего дня, а значит, очень скоро у Феликса появится возможность свести личное знакомство со странной породой людей, называемой пролетариатом; однако, исходя из соображений личной безопасности, Феликс решил этой возможностью пренебречь.

Кэб, стоявший у дверей пивной, будто специально дожидался его.

— На улицу Лудильщиков, — попросил он, устало опускаясь на жесткое сиденье. Кучер щелкнул кнутом, и понурая кляча пегой масти потащила кэб вперед.

Феликс захлопнул дверцы, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.

Монотонный перестук колес усыпил его; когда он проснулся, было уже темно. Кэб стоял на месте, и судя по вялому похрапыванию лошади, стоял уже давно. Феликс протер глаза и выбрался наружу.

На фиолетовом небе мерцала россыпь бледных звезд. Воздух дышал ночной свежестью. Вокруг простирался пустырь, а на горизонте темнела громада неясных очертаний.

— Эй, мерзавец! — вкрадчиво позвал Феликс. — Ты куда меня привез, мерзавец?

Кучер сидел на козлах нахохлившись, как сова.

— Одолеет дорогу идущий, — сказал он важно. — Цель обрящет он в Храме. — Он указал кнутом в сторону мрачной громады и замер.

— Ясненько… — пробормотал Феликс. Он даже не удивился: это было вполне логичное завершение этого безумного дня. «Видать, количество психов на сегодня еще не исчерпано, — подумал он, отцепляя с кэба фонарь. — И почему они все говорят стихами?..»

Фонарь быстро разгорелся, и луч света вырвал из темноты клочок пустыря, взбитый дождями в месиво из грязи и жижи.

«Ну, вот и все… — подумал Феликс обреченно. — Пропали ботинки!»

8

Вблизи Храм выглядел отвратительно. Даже для Столицы, куда испокон веков съезжались творческие личности со всей Ойкумены и где наиболее модным стилем всегда оставался стиль наиболее эклектичный, Храм Дракона был чересчур экстравагантен. И вовсе не потому, что культовых сооружений в Городе никогда не возводили — в свое время молельные дома Столицы соперничали со знаменитыми соборами Шартра, Милана и Праги; собственно, многие архитектурные решения в конструкции Храма Дракона были позаимствованы именно из этих шедевров поздней готики — но вот для описания декора Храма пришлось бы прибегнуть в терминам из психиатрии. Достаточно заметить, что оформитель, страдавший, по всей видимости, шизофренией и навязчивыми идеями, придал аркбутанам сходство с перепонками драконьих крыльев, а контрфорсы превратил в некое подобие ребер. Высокие башни и фиалы Храма венчали острые когти, витражный орден (с драконом, убивающим героя) над порталом был окружен рядами хищно загнутых клыков, а сам портал, обильно изукрашенный резьбой, повествовал о триумфальном миротворчестве Дракона в ночь зимнего бунта…

Портал был сделан из железного дерева, и на удары отзывался глухим рокотом. Минуты полторы Феликс пинал ногой массивные створки, злорадно обтирая о замысловатую резьбу жирную грязь с подошв. Потом он отступил назад и закинул голову, прикидывая, как бы половчее взобраться на остатки строительных лесов и высадить витраж в одном из стрельчатых окон Храма. Инстинкты героя подсказывали ему, что в эту крепость придется прорываться с боем, когда логика шептала, что раз его сюда привезли — то непременно впустят. Помаринуют маленько, и впустят…

Логика не подвела. Калитка в левой створке портала беззвучно распахнулась, и низкорослый человек с фонарем в руке, то ли горбун, то ли карлик, поманил Феликса за собой.

Внутренняя отделка Храма, в отличие от прочих строительных работ, была еще далека от завершения: переступив порог, Феликс очутился в просторном и сумрачном помещении, где паркет местами сменялся ямами, через которые надо было перебираться по досточке, а от стен веяло сыростью отгрунтованной для будущих фресок штукатурки. В дальнем конце Храма, у алтаря, где дремал высеченный из цельного куска обсидиана звероящер в одну десятую натуральной величины, с фасеточными глазами из горного хрусталя, стояли три ряда скамеек и дрожали огоньки свечей. Свечей в спускающихся уступами канделябрах было много, даже очень много, но света едва хватало на то, чтобы озарить алтарь. Под сводчатым потолком Храма клубилась серая мгла.

Феликс, осторожно ступая по мосткам, добрался до алтаря, окинул ироничным взглядом статую дракона и пригнулся, чтобы прочитать надпись, высеченную на алтаре. Разобрать угловатые, под северные руны стилизованные буквицы в полумраке было невозможно, и Феликс, накренив один из канделябров, со скрежетом подтащил его поближе к алтарю.

— Мириться лучше со знакомым злом… — прочитал он вслух, и под сводами Храма загремел зычный голос:

— …чем бегством к незнакомому стремиться!

Феликс выпрямился, поставил канделябр и обернулся. Нестор стоял на галерее, опоясывающей Храм по периметру, и лучезарно улыбался.

— Сегодня моя очередь читать вам стихи, Феликс! — все так же громко выкрикнул он. — И мне ли вас учить, каким опасным оружием становится цитата, вырванная из контекста? — добавил он на полтона ниже.

— Спускайтесь, — предложил Феликс, задирая голову.

— С удовольствием! — радостно воскликнул Нестор и скрылся за одной из арок трифория. — Прошу меня простить за опоздание, — говорил он, громко топая по винтовой лестнице, — дела, дела, проклятые дела! Я, можно сказать, прямо с корабля на бал, — ухмыльнулся он, появляясь из бокового нефа. — Или, точнее, с бала — в Храм!

«Оно и видно», — подумал Феликс. Главный священник Храма был одет в шикарный фрак, ослепительно-белый пикейный жилет, зауженные панталоны и начищенные до блеска лакированные штиблеты. Волосы его впервые на памяти Феликса не торчали соломой во все стороны, а были зачесаны назад и плотно прилизаны к черепу, отчего в профиле Нестора появилось что-то от хищной птицы.

— Так теперь одеваются священники Храма Дракона? — уточнил Феликс.

— Ах, если бы! — огорченно вздохнул Нестор, сбрасывая фрак и выволакивая из-за алтаря ворох парчовых одеяний, обильно расшитых золотыми чешуйками. — Знали бы вы, каково таскать на себе все эти тряпки! — пожаловался он, натягивая через голову кроваво-алый стихарь и выбирая из церковного гардероба парадную ризу антрацитового оттенка.

Вид у Нестора, облачившегося в рабочую униформу, был, вопреки ожиданиям Феликса, очень даже угрожающий. Просторные одежды спрятали угловатость Несторовой фигуры, а мрачное сочетание красного и черного цветов с золотым шитьем придавало священнику вид грозный и величественный. Все дело портили лакированные штиблеты, выглянувшие из-под полы стихаря, когда Нестор уселся на алтарь и принялся болтать ногами в воздухе.

— Первое, что я сделаю завтрашним утром, — провозгласил он, — так это объявлю реформу литургических облачений. Пышность пышностью, но и о простоте нельзя забывать!

— А что вас останавливало до сих пор? — хмыкнул Феликс.

Нестор задумался.

— Феликс, — помолчав, сказал он. — А вам не кажется, что обращаться на «вы» к человеку, которому вы однажды чуть не свернули челюсть, есть форма изощренного хамства?

— Предлагаете выпить на брудершафт?

— Предлагаю перейти на «ты». В конце-то концов, после стольких лет знакомства — ну к чему нам эти церемонии?

— Не понял. После каких это «стольких лет знакомства»?

— Косвенного знакомства, разумеется, — пояснил Нестор. — Сколько ты моих детей убил — ужас! А внучку свою для меня пожалел, пожадничал… Эге, — воскликнул он восхищенно, — да ты все еще не уразумел, с кем имеешь дело! Нет, конечно, я понимаю: ты, верно, ожидал когтей, рогов, копыт и… что там еще? Ах да, запах серы! Но ничего не попишешь: прогресс неумолим, и средневековый антураж нынче не в моде. Представляю себе физиономию моего портного, — прыснул Нестор, — закажи я ему гамаши от подъема до колена, чтобы спрятать копыта!

— Вот оно что, — проговорил Феликс. — Так ты, выходит, Хтон во плоти?

— Пока нет, — сознался Нестор. — Но скоро!

— А за чем остановка?

— За жадностью людской! — презрительно фыркнул Нестор. — Обмельчал народец, выдохся! Зимой еще сумели жертву мне справить, а после весны их только на молитвы хватает… Но я забежал вперед! — спохватился он. — Лучше рассказывать все по порядку, чтобы тебе было яснее…

«Только не это, — испугался Феликс. — Они что, сговорились все?! Патрик, Огюстен, Сигизмунд — а теперь еще и этот ненормальный! И каждый норовит меня просветить… Ну и денек!»

Но было уже поздно. Мечтательно закатив глаза, Нестор набрал побольше воздуха в грудь и начал:

— Жил-был бог. — После такого начала Нестор поубавил пафоса и продолжил доверительным тоном: — Он не был добрым или злым; он просто был. Он не испытывал нужды в примитивных ярлыках вроде Добра и Зла до тех самых пор, когда ему стало скучно.

Феликс нащупал позади себя скамью и сел. Ему почему-то тоже стало скучно. Очень-очень скучно.

— …но люди, сотворенные богом ради забавы, оказались существами скучными, слабыми и, откровенно говоря, жалкими. Их силенок едва доставало для того, чтобы убивать друг друга. К прочим веселым занятиям они проявляли полнейшую неспособность.

Феликс сложил руки на футляре с мечом, украдкой зевнул и начал смиренно ожидать окончания рассказа.

— …однако Сила для человека — все равно что морковка для осла! — с энтузиазмом восклицал Нестор. — Если морковку спрятать — осел сдохнет; а если отдать ее ослу, то он не станет работать. Так и человек, лишенный Силы, моментально превращался в ничтожество, тогда как маг, наделенный Силой в избытке, уже и человеком-то считаться не мог! Исключение в этом однообразном процессе порабощения слабых сильными составляли лишь так называемые герои…

— Нестор! — не выдержал Феликс. — Может хватит, а? Я ведь наперед знаю, что ты мне расскажешь. И про то, какие люди сволочи и трусы, и что в рабстве им гораздо лучше, чем на свободе, и что герои — полные кретины, которые лезли не в свое дело и занимались бессмысленной борьбой…

— Конечно, бессмысленной! — с жаром подхватил Нестор. — Ведь герои так и не смогли понять, что корень Зла — не в сотне магов, способных покорить миллионы людей, а в этих самых миллионах, готовых дать себя покорить при первой же возможности!

— Нестор, — сказал Феликс укоризненно. — Ты меня не слушаешь.

— Да уж, — смутился Нестор. — Что-то я увлекся. Забыл, с кем имею дело. Готов поспорить, что подобные рассуждения для тебя не в новинку… Извини. Просто я отвык беседовать с умными людьми. Меня теперь окружают одни фанатики и психопаты…

— Сочувствую, — кивнул Феликс.

— А вот и нет! — погрозил пальцем Нестор. — Ложь и лицемерие попрошу оставить мне. Тебе они как-то не к лицу, а мне по должности положено… От тебя же мне нужно совсем другое!

— И что же?

«И правда, зачем я этому лунатику? — заинтересовался Феликс. — Кэб за мной отрядил, в Храм доставил… Ну-ка, ну-ка…» Нестор тем временем тянул паузу для пущего эффекта.

— Я хочу, — наконец торжественно объявил он, — чтобы ты меня убил!

«Сигизмунда бы сюда, — с досадой подумал Феликс. — То-то порадовался бы старик… Нет, ну почему все эти психи липнут именно ко мне?!»

— И всего делов-то? — уточнил он на всякий случай.

— Конечно! — ответил Нестор и продекламировал нараспев: — Это ли не цель, что всем желанна? Умереть. Уснуть. И видеть сны… — Под конец он не выдержал и хихикнул.

— Дай-ка я угадаю… После того, как я тебя убью, ты, разумеется, воскреснешь…

— Разумеется!

— Но воскреснешь уже не человеком, и даже не магом, а богом. То есть Хтоном. Так?

— Узнаю уроки Сигизмунда, — сказал Нестор. — Хорошо еще, что не драконом, как полагает Патрик. Впрочем, оба они в чем-то правы. Как были правы те три слепца, пытавшиеся постичь форму слона на ощупь…

«Откуда он знает?! — насторожился Феликс. — Ладно Патрик, мог и сболтнуть кому-нибудь ненароком, но Сигизмунд?!»

— Ну-ка, напомни мне, какого цвета обычно кровь у магов? — спросил вдруг Нестор. — Черная вроде?

— Разная, — угрюмо буркнул Феликс. — Иногда зеленая, как гной, иногда желтая, как моча. А иногда и черная, как смола. Но причем тут…

— Ну как же! Ведь по теории Сигизмунда, в боги претендовать достойны только маги. И путем легкого кровопускания можно проверить…

— Не надо. Я не стану тебя убивать.

— Станешь, Феликс, — убедительно сказал Нестор. — Еще как станешь!

— Ты сам посуди, — пожал плечами Феликс. — Если ты не воскреснешь, то на кой черт мне становиться душегубом на старости лет? А если ты все же воскреснешь, получится, что я своими руками впустил дьявола в мир. Так?

— Так! — улыбнулся Нестор. — Именно так! Но я гляжу, завяла, как цветок, решимость наша в бесплодье умственного тупика? Ничего, я тебе помогу. Помнишь, в нашу последнюю встречу я поблагодарил тебя за очень ценный урок? Урок заключался в следующем: манипулировать можно лишь теми, кому есть что терять! Тебе ведь есть, что терять, Феликс?

— Мне? — удивился Феликс.

— Тебе. Агнешка ведь выздоровела. А это поправимо.

У Феликса похолодело в затылке.

— Ну, если ты так ставишь вопрос… — сказал он ровным голосом и щелкнул замками футляра.

— Вот! — возликовал Нестор. — Узнаю повадки старого героя!

— Ты как предпочитаешь, — спросил Феликс, натягивая перчатки и не обращая внимания на ужимки Нестора, — укол в сердце или голову с плеч? Голову — надежнее, но будет много крови, — пояснил он.

— Постой! — опешил Нестор. — Ты что, намерен зарубить меня вот этой железякой?!

— Угу. — Феликс встал и пару раз рассек воздух клинком.

— Фу, как это старомодно! — наморщил нос Нестор. — Держи! — выкрикнул он и метнул в сторону Феликса продолговатый предмет.

Феликс поймал огнестрел на лету. Поднеся его к глазам, он с чувством странного удовлетворения разглядел знакомое клеймо на стволе. Коронованная змея.

— Все-таки они достались тебе, — сказал он, испытывая совершенно детскую обиду, подслащенную сознанием того, что еще один кусочек мозаики встал на свое место.

— Правильнее будет сказать — вернулись ко мне! — заметил Нестор. — Я, честно говоря, даже не надеялся, что вы, герои, сможете создать настолько изящные орудия убийства с помощью моего порошка. И уж никак не ожидал, что вам удастся сохранить это оружие в тайне! Нехорошо, господа герои, нехорошо. Надо делиться с ближними новинками прогресса…

Феликс сунул руку за пазуху и вытащил ключ. Огнестрел, судя по весу, был заряжен. Оставалось взвести механизм.

— Э-э-э… — проблеял Нестор, наблюдая, как Феликс деловито заводит колесцо огнестрела. — Куда ты так торопишься?!

— А чего тянуть?

— Ну, я вообще-то полагал, что церемонию лучше провести… гм… публично.

— Нет, не лучше, — покачал головой Феликс. — А вдруг у тебя ничего не выйдет? Позора потом не оберешься. И меня твои фанатики растерзают почем зря.

— Вот тут ты прав, — решительно кивнул Нестор. — Тренировка в этом деле мне не повредит. Как-никак, я ведь в первый раз умираю!

Вытащив ключ из замка огнестрела, Феликс молча оттянул клювик курка и прицелился в Нестора. «Пропади оно все пропадом!» — подумал он с мрачной бесшабашностью.

— Минутку! — заволновался Нестор. — Ну хоть последнее слово мне можно сказать?

— Только покороче, — строго сказал Феликс.

Впервые за весь вечер с лица Нестора исчезла вечная глумливая гримаса и появилось нечто, что с натяжкой могло сойти за одухотворенность — если бы не откровенная жадность пополам с безумием в глазах…

— Однажды, — сказал он дрогнувшим голосом, — бог захотел, чтобы люди забыли о нем. Он дал людям свободу; более того — он дал людям Силу! А потом он ушел. И с тех пор людям было дозволено все.

При этих словах хорошо поставленный голос Нестора завибрировал, и эхо заметалось под сводами Храма.

— Но бог… ошибся! — мрачно объявил Нестор.

На его глазах заблестели слезы. «Паяц», — с отвращением подумал Феликс.

— Не Сила, но мечта о Силе движет людьми! Не брать свободу, но молить о ней — вот то, что надо людям! Ибо только сознавая свое ничтожество пред ликом бога, человек способен развиваться! Лишь став рабом, можно по-настоящему возмечтать о свободе…

— Нестор, я же просил покороче… — напомнил Феликс, но священнику было не до того.

— И сегодня пробил час исправить ошибку бога! — уже не сказал, а скорее проревел восторженно Нестор, раскинув руки и запрокинув голову. — И мне выпала честь стать инструментом в руках его!!!

Пламя свечей затрепетало от мощного рева, порожденного на удивление тщедушной грудью; за окнами сверкнула молния, бросив на изрытый ямами паркетный пол острые клинья голубого света, в лучах которого заполыхал хрусталь в глазах обсидианового дракона. Чуть погодя, громыхнул гром. От выспренности и фальши всего происходящего у Феликса заныли зубы.

— Это все? — спросил он.

— Ага, — радостно ухмыльнулся Нестор, скидывая с себя религиозный экстаз так же легко, как прежде избавился от фрака. — Согласись, акустика здесь просто потряса…

Грянул выстрел.

Когда рассеялось облако сизого дыма, Феликс опустил огнестрел и сделал два шага вперед. Нестор лежал у самого алтаря, скрючившись, будто замерзнув. Руки его были притиснуты к груди, и между пальцев сочилась кровь, пропитывая темным багрянцем алую парчу стихаря и растекаясь по полу блестящей лужей.

Кровь была красная.

После выстрела у Феликса шумело в ушах. «Да, — подумал он и помотал головой, что избавиться он назойливого шороха в самой глубине барабанных перепонок. — Акустика здесь ничего». Шорох не исчезал. Феликс ковырнул пальцем в ухе и только тогда сообразил, что это шуршит дождь за окном.

Он постоял еще немного над трупом, пытаясь собраться с мыслями, а потом бросил огнестрел, повернулся и ушел.

Перед самым порталом он чуть не споткнулся: ему показалось, что хрустальные глаза алтарного дракона обожгли ему спину — но оборачиваться он не стал. Он помедлил секунду, поднял воротник, ссутулился и вышел в дождь.

9

Если бы не ботинки, Феликс ушел бы сразу. Но чапать по грязи, да под дождем, да еще и в кромешной тьме… Словом, он решил переждать.

Развиднелось к рассвету. Серое, точно застиранная простыня, небо начало наливаться бледной голубизной, подкрашенной с востока пастельно-розовой акварелью. Излохмаченные, как старые мочалки, грозовые тучи безвольно поплыли вдаль, гонимые порывами прохладного ветра. Воздух слегка искрил после грозы. Пахло землей и травами.

«Неужели я проторчал здесь всю ночь?» — поразился Феликс, глубоко вдыхая напоенный утренней свежестью воздух. Здесь — это под заляпанной краской и известью колченогой опалубкой, что подпирала стену Храма по правую руку от входного портала. Опалубка была сколочена вкривь и вкось, и если бы не забытая кем-то ветошь, укрытие от дождя из нее получилось бы плохонькое. Да и с ветошью над головой Феликсу пришлось несладко: всю ночь ветер швырял ему в лицо косые струи ливня, и Феликс основательно продрог. У него озябли руки, и он не помнил, когда натянул перчатки — или снимал он их вообще после того, как взял в руки меч…

Так или иначе, но теперь ладони вспотели, и Феликс с остервенением стянул перчатки. От них несло пороховой гарью, и он засунул их поглубже в карман. Только теперь он вспомнил, что оставил футляр с эстоком и дагой в Храме. «Значит, перчатки я не снимал, — подумал он. — Странно, что у меня замерзли пальцы. Этой ночью не могло быть настолько холодно. Ведь лето все-таки!»

Но лишь когда первые лучи восходящего солнца нежно огладили его лицо, Феликс смог понять, насколько холодно было этой ночью! Он весь закоченел; прикосновение солнечного тепла было для него подобно раскаленному металлу; кожа на лице, натянутая на скулах туго, как барабан, звенела и зудела, обретая ту мягкость и податливость, что и подобает иметь живой коже, а не заиндевелому пергаменту, каким она стала за эту ночь. Позвоночник Феликса превратился в сосульку, и теперь она принялась таять, истекая жарким потом между лопаток, и Феликс расстегнул пиджак. Рубашка под мышками промокла насквозь, но Феликс никак не мог унять стучащие зубы. Машинально он опустил глаза, ожидая увидеть схваченные ледком лужи среди отвалов грязи и побитую ночным морозцем траву, но ничего это там не было. Лужи, мутные из-за всклокоченной ливнем грязи, тускло отражали свет солнца, а чахлая, изжелта-зеленая травка отважно пробивалась сквозь глинистую почву и жадно тянулась к солнцу.

«Похоже, что этой ночью холодно было только мне, — подумал Феликс. — Заболел я, что ли?» Он провел ладонью по лбу. Лоб был сухой и прохладный. «Это нервное, — подумал он. — Я почему-то решил, что замерзаю. И я даже знаю, почему…»

Храм дышал ему в спину лютой стужей. Затылком Феликс ощущал, как каменная громада за его спиной излучает мороз. Он боялся оборачиваться. Боялся увидеть готические кружева, оплетенные инеем; стрельчатые арки, забитые снегом; пестрые витражи, покрытые толщей льда. Он просто боялся оборачиваться.

Он не обернулся даже тогда, когда открылся портал.

Загудели массивные петли, со скрежетом стронулись с места огромные створки, по взмокшей спине неприятно протянуло сквозняком… Но Феликс упрямо смотрел вперед. Там восходило солнце.

— Вот дурак-то, — сказал Нестор. — Такую вещь испортил.

В правой руке он держал ворох скомканных парчовых одежд, обильно пропитанных кровью, а указательным пальцем левой — исследовал дырку в пикейном жилете, придерживая локтем футляр с мечом.

— Не мог в голову стрелять? — плаксиво спросил Нестор. — Где я теперь такую ткань достану!

Феликс скосил глаза на испорченный жилет и промолчал. Ткань действительно была знатная: плотная, глянцевитая, с рельефным орнаментом. Пуля пробила жилетку Нестора на груди и на спине, оставив после себя две рваных дырки, откуда торчали обрывки подкладки. Вокруг пятен стремительно подсыхали обширные пятна крови.

— Нет, это теперь только выбросить, — грустно констатировал Нестор. — Ну куда это годится? Ладно рясу, этого добра у меня навалом, а жилетку — жалко…

— Хватит, — резко сказал Феликс. — Прекрати.

— Можно и прекратить, — покладисто согласился Нестор. Он наклонил голову вперед и заглянул Феликсу в глаза. — А поторжествовать можно?

— Валяй, — криво усмехнулся Феликс.

Нестор со счастливой улыбкой ребенка выпрямился, бросил на землю изгвазданный кровью священнический костюм, бережно опустил футляр и завопил во все горло:

— Я вернулся!!!

Он сорвал с себя жилет и завертел им над головой.

— Я вернулся!!! — проорал он прямо в небо.

— А потише нельзя? — поморщился Феликс.

— Потише — нельзя! — объяснил Нестор все с той же улыбкой. — Знал бы ты, дружище, что такое пару тысяч лет небытия… Эх, да что тебе объяснять! — махнул рукой он. — Все равно не поймешь!

— Не пойму, — кивнул Феликс. — Просто обидно, наверно, сразу после возвращения загреметь в дурдом…

— Это ты верно подметил, — сразу притих Нестор. — Торопиться мне пока ни к чему. Возвращение мое — всего лишь репетиция, а премьера у нас с тобой впереди. Кстати, скоро месса…

— Нет, — сказал Феликс. — Это без меня. Подыщи себе другого палача.

— Как это другого?! — не на шутку обиделся Нестор.

— Другого. Тебе что, твоей паствы мало? Подберешь фанатика поглупее, скажешь — Дракон повелел, он тебя и зарубит…

— Да ну их к черту, — отмахнулся Нестор. — Слизняки. У них духу не хватит меня зарубить… Феликс, ну чего ты в самом деле? Из-за проигрыша так расстроился? Зря, дело житейское! Подумаешь, проиграл! Дьяволу, к твоему сведению, проигрывать не зазорно. На то он и дьявол. В смысле — на то я и дьявол! — поправился он.

— А с чего ты взял, что я проиграл? — спокойно осведомился Феликс.

Нестор уронил челюсть и дурашливо выкатил глаза.

— А что, нет? — шепотом спросил он.

— Мир без дьявола, — вслух подумал Феликс, — был бы слишком отвратительным местом. Мир без дьявола — это мир без врага. А мир без врага — это мир без борьбы. Это уже не мир. Это болото… Не знаю, кто из нас сегодня выиграл, но я-то точно не проиграл. Пока в мире есть дьявол, я без работы не останусь.

Договорив, Феликс нагнулся и подобрал футляр с мечом.

— Ну ты и нахал, — восхитился Нестор. — Думаешь, самого дьявола обхитрил? Воспользовался, значит, моей тягой к театральным эффектам…

— Поэтому на мессу я не останусь, — перебил Феликс. — Времени жаль. Лучше пойду отосплюсь. Мне еще сегодня с внучкой гулять…

Он заправил уже порядком замаранные штанины в ботинки, коротко кивнул Нестору на прощанье и осторожно ступил в жидкую грязь.

— Постой, — окликнул его Нестор. — Ты что, так вот возьмешь и уйдешь?

— Да, — остановившись, сказал Феликс. — Но ты не огорчайся: мы теперь с тобой будем часто видеться. А если не с тобой, то с твоими ублюдками. Я всегда предпочитал убивать чудовищ, а не людей… А когда-нибудь я снова убью тебя. Только по-настоящему. Навсегда. Но это будет не сегодня.

— А когда? — выкрикнул Нестор.

Феликс снова остановился и подумал. Легкая улыбка тронула его уста.

— В День Святого Никогда, — сказал он и зашагал через пустырь навстречу восходящему солнцу, с трудом выдирая ноги из чавкающей грязи и подставляя лицо ласковому ветерку.

Утро наступало ясное, но прохладное.

Житомир,

31 января — 5 ноября 2000 года.