День восьмой

Пролог

В начале лета 1902 года Джон Баррингтон Эшли, житель Коултауна, небольшого шахтерского городка в южном Иллинойсе, предстал перед судом за убийство Брекенриджа Лансинга, проживавшего в том же городе. Эшли признали виновным и приговорили к смертной казни. Через пять дней после оглашения приговора, 22 июля, в час ночи он бежал из поезда, на котором его под охраной везли к месту казни.

В этом, собственно, и заключалось «Дело Эшли», которое потом привлекло внимание, вызвало негодование и превратилось в объект насмешек на всем Среднем Западе. Никто не сомневался в том, что именно Эшли застрелил Лансинга – умышленно или нет, – однако все посчитали, что процесс был проведен кое-как, что судья выжил из ума, что защита оказалась некомпетентной, а присяжные – предвзятыми. Да и как иначе – это ведь было «Дело из угольного сарая», «Дело из угольного ларя». И когда в дополнение ко всему осужденный убийца сумел сбежать от пятерых охранников, словно растворившись в воздухе, закованный в наручники, в тюремной робе и с наголо обритым черепом, в посмешище превратился весь штат Иллинойс. А через пять лет офис прокурора штата в Спрингфилде объявил о вновь открывшихся обстоятельствах, которые доказывали невиновность Эшли.

Получается, что в небольшом городке на Среднем Западе имела место судебная ошибка в мало значившем деле.

Эшли выстрелил Лансингу в затылок во время стрельбищ по мишеням, которые мужчины устраивали каждый воскресный вечер на лужайке за домом жертвы. Даже защита не осмелилась утверждать, что трагедия произошла в результате технического сбоя в механизме ружья. Потом орудие убийства не раз отстреливали в присутствии присяжных, и оно работало идеально. Эшли был известен как отличный стрелок. В роковой момент жертва находилась от него в пяти ярдах спереди и немного слева, поэтому некоторое удивление вызывало то, что пуля пробила череп Лансингу с левой стороны, над ухом, однако все сошлись на том, что жертва как раз в ту секунду обернулась на шум, который донесся из-за живой изгороди, опоясывавшей Мемориальный парк, где группа молодых людей устроила пикник. Эшли не переставал заявлять о своей невиновности, несмотря на всю смехотворность таких утверждений. Единственными свидетельницами случившегося были жены обвиняемого и жертвы. Женщины неподалеку в тени деревьев готовили лимонад. Обе поклялись, что выстрел был единственным. Сам процесс чрезмерно затянулся – то болели один за другим члены суда, то отошли в мир иной несколько присяжных, а потом и те, кто их сменил. Репортеры привлекали внимание к тому, что заседания откладывались из-за смеха среди присутствующих, словно демоны противоречия витали в зале суда. С удивительным постоянством слышались оговорки в речах. Ошибались при объявлении имен допрашиваемых свидетелей. У судьи Криттендена сломался молоток. Корреспондент одной сент-луисской газеты назвал все происходящее «Процессом гиен».

Мотив преступления так и не был установлен, и это вызвало всеобщее возмущение. Обвинение представило слишком много возможных мотивов убийства, и ни один из них не показался убедительным, однако весь Коултаун был уверен, что знает, почему Эшли застрелил Лансинга, а большинство членов суда набиралось из местных жителей. Все знали реальную причину, но ни разу о ней не обмолвились: коултаунцы предпочитали не обсуждать это с чужаками. Эшли застрелил Лансинга, потому что был влюблен в жену своей жертвы, и присяжные приговорили его к смерти решительно и единогласно. Вынесение приговора одна из чикагских газет потом назвала проявлением «позорного равнодушия». Обращаясь к присяжным с речью по поводу этого дела, старый судья Криттенден был особенно значителен. Он вменил им в обязанность – вроде бы даже одобрительно подмигнув при этом – исполнить свой священный долг. И присяжные его исполнили. На взгляд репортеров, которые не были местными жителями, процесс оказался фарсом и уже скоро превратился в скандал, который прокатился по всей долине Миссисипи вплоть до ее верховий. Защита неистовствовала, газеты потешались, губернаторский особняк в Спрингфилде засыпали потоком телеграмм, и только Коултаун хранил молчание. Никто в городе не высказался насчет заслуживавших порицания отношений между Джоном Эшли и Юстейсией Лансинг совсем не из рыцарственных побуждений, чтобы сохранить незапятнанным имя дамы, имелась более серьезная причина. Свидетели не осмеливались озвучить обвинение, потому что ни у кого из них не было ни малейших доказательств порочащей связи, а уверенность в ее наличии появилась благодаря слухам (примерно так же предрассудки формируют самоочевидную правду).

И как раз когда общественное негодование достигло своего пика, Джон Эшли бежал из-под стражи. Это сразу расценили как признание им своей вины, и разговоры о мотивах убийства стали бессмысленными.

Возможно, приговор мог бы оказаться более мягким, если бы в суде Эшли вел себя по-другому, но никто никаких признаков страха у него не заметил, он не делал вид, что испытывает угрызения совести. Во время долгих судебных заседаний обвиняемый внимательно вслушивался в приводимые доводы, как будто рассчитывал на то, что процесс сможет удовлетворить его умеренное любопытство и ответить, кто же все-таки убил Брекенриджа Лансинга, тем более что для коултаунцев подсудимый оставался человеком со стороны, практически чужаком. Да и как иначе – он переехал в их город из штата Нью-Йорк, и манера говорить у него осталась такой, как говорили в тех местах. Его жена была немкой, и в ее речи сохранился легкий акцент. Он, казалось, был лишен каких-либо амбиций. Почти двадцать лет отработал в управлении шахты за мизерную зарплату, – такую в городе получал какой-нибудь второразрядный священник. Еще одна странность – в его внешности отсутствовали какие-либо приметные черты. Эшли был не темноволос и не светловолос, не высок ростом и не низок, не толст и не худ, не весел и не уныл. Приятный на вид, он принадлежал к такому типу людей, на которых взгляд не задерживается надолго. Чикагский репортер в самом начале процесса не раз называл его «наш неинтересный герой». (Потом он поменял свое мнение – человек, не проявляющий никакого беспокойства и тревоги за собственную жизнь во время процесса, на котором решается его судьба, не может не быть интересным.) Женщины любили Эшли, потому что он любил их и потому что был внимательным их слушателем. Мужчины – за исключением горных мастеров – мало обращали на него внимания, однако его молчаливость вместе с желанием держаться в тени, постоянно вызывала в них стремление произвести на него впечатление.

Брекенридж Лансинг был мужчиной крупным и белокурым. В искреннем дружелюбии он мог запросто сломать руку при рукопожатии. Смех его звучал громоподобно, а в гневе он был страшен. Будучи человеком общительным, он входил во все масонские ложи, братства и общества, которые только имелись в городке, обожал ритуалы. В такие моменты слезы выступали у него на глазах, скупые мужские слезы. Он их не стеснялся, когда в сотый раз клялся «крепить дружбу с братьями до самой смерти» и «добродетельно жить с Богом в сердце и быть готовым отдать жизнь за свою страну». Ведь такие клятвы и придают смысл жизни мужчины, черт возьми! У него, конечно, имелись свои маленькие слабости. По вечерам он частенько засиживался в тавернах на Ривер-роуд, да так крепко, что возвращался домой под утро. Такое поведение не соответствовало статусу семейного человека, и миссис Лансинг могла обоснованно возмущаться им, но на людях, когда, например, устраивались пикники добровольной пожарной дружины или на торжествах по случаю окончания школьного года, он окружал жену вниманием, подчеркнуто демонстрировал, как гордится ею. Всем было прекрасно известно, что как управляющий шахтами он абсолютно некомпетентен, редко когда появлялся на рабочем месте раньше одиннадцати часов. Не мог он похвастаться успехами и в воспитании собственных детей – по меньшей мере двоих совершенно точно. Сын Джордж считался буяном и беспутным, а дочь Энн при всем своем очаровании часто срывалась и грубила. К этим мелким недостаткам люди относились с пониманием: такое нередко встречалось в семьях уважаемых горожан, – и все равно Лансинг был человек приятный и компанейский. Какой бы роскошный процесс получился, если бы именно он застрелил Эшли! Какой незабываемый спектакль разыграл бы Лансинг! Весь город смог бы сначала стать свидетелем ужаса, который якобы охватил бы его, а потом раскаяния, и в конце концов его бы оправдали.

Это незначительное происшествие в маленьком городке на юге Иллинойса забыли бы на следующий день, если бы не таинственные обстоятельства, сопутствовавшие исчезновению приговоренного. Он и пальцем не шевельнул для своего освобождения: его просто похитили из-под стражи. Шесть человек, переодетых железнодорожными проводниками, и с лицами, зачерненными жженой пробкой, проникли в запертый вагон, перебили висячие фонари, а затем, без единого выстрела и без единого слова нейтрализовав охрану, сняли заключенного с поезда. Выстрелив по разу-другому, охранники не осмелились продолжать пальбу в темноте из опасения попасть в кого-нибудь из своих. Кто были те люди, что рискнули жизнью ради спасения Джона Эшли? Наемники, которым хорошо заплатили? Миссис Эшли несколько раз заявляла представителям прокуратуры штата и полицейским, что она понятия не имеет, кто это был. Все связанное с похищением внушало благоговейный трепет: сила, мастерство, организованность, с какими налет был осуществлен, – но больше всего то, что нападавшие молчали и не применяли оружие. В этом было что-то странное, даже мистическое.

Процесс Джона Эшли, а потом его исчезновение, превратили в посмешище весь штат Иллинойс. До времен Первой мировой войны, когда американцы начали бросать насиженные места и оседать по всей стране, следуя собственным прихотям, каждый мужчина, женщина или ребенок искренне верили, что живут в лучшем городе, в лучшем штате, в лучшей стране мира. Эта уверенность придавала им сил и подкреплялась постоянным умалением достоинств любого соседнего города, штата или страны. Гордость за свои родные места внушалась им с младенчества, а чувство гордости, как и чувство унижения, пережитые в детстве, остаются на всю жизнь. Дети переносили эти чувства на отношение к своей улице. Можно было бы услышать, как они говорили, возвращаясь из школы: «Лучше сдохнуть, чем жить на Оук-стрит!»; «Всем известно, что те, кто живет на Элм-стрит, – настоящие психи. Это точно!» Главный прокурор штата Иллинойс полковник Стоц был выдающимся гражданином величайшего штата величайшей страны в мире. Величественное здание местного Капитолия, носившее имя Авраама Линкольна, в котором располагался офис прокурора, являлось зримым символом справедливости, достоинства и порядка. Оскорбление, нанесенное штату делом Эшли во время последнего срока пребывания Стоца в должности, омрачило зенит его карьеры, земля разверзлась у него под ногами. Ему стало ненавистно само имя Эшли, и поэтому он решил преследовать преступника даже в самых отдаленных уголках земли.

В понедельник, на следующее утро после смерти Лансинга, детей Эшли забрали из школы, к величайшему неудовольствию их одноклассников, и только София по-прежнему свободно перемещалась по городу. Отправившись вместо матери за покупками, она получила плевок в лицо от Эллы Гейтс, встретившись с ней на ступеньках почты. Эшли запретил дочерям появляться на процессе, но Роджер, которому к тому моменту было семнадцать с половиной, день за днем неизменно сидел рядом с матерью в зале суда и тоже огорчал своих городских приятелей полным отсутствием каких-либо признаков страха и беспокойства на лице. Позже он заявил: «Мама всегда кремень, когда дела идут особенно плохо». Она садилась в нескольких ярдах от скамьи для подсудимых. Ее страшно огорчало, что из-за постоянной бессонницы лицо у нее осунулось и поблекло, поэтому каждое утро, в половине девятого, она долго и жестко растирала щеки, чтобы вызвать румянец, который свидетельствовал бы о благополучии и непоколебимой уверенности.

Во время процесса обнаружилась еще одна странность, касавшаяся семьи Эшли: никаких родственников ни со стороны Джона, ни со стороны Беаты не появилось в городе, чтобы поддержать их или как-то помочь.

Со временем события превратились в легенду, которую пересказывали раз за разом, все больше и больше перевирая. Говорили, например, что поезд остановили головорезы из Нью-Йорка, которым за это заплатила – по тысяче каждому – любовница Эшли, вдова убитого Лансинга. Или что Эшли с помощью сына Роджера стрельбой проложил себе путь из вагона сквозь охрану из одиннадцати человек. Даже после того, как прокуратура штата реабилитировала Джона Эшли, находились такие, кто, многозначительно прикрыв глаза, изрекала: «Нам никогда не узнать, что кроется за всем этим делом». Потом дети Эшли и Лансингов один за другим уехали из города, вслед за ними сначала миссис Эшли, а потом и миссис Лансинг, тоже покинули город: переехали на Тихоокеанское побережье, – и создалось впечатление, что время постепенно стирает следы печального события из памяти людской, как это уже бывало не раз. Но нет!

Прошло лет девять, и о деле Эшли заговорили снова. Журналисты, обычные горожане, даже ученые кинулись в залы периодики в библиотеках, чтобы порыться в пожелтевших подшивках старых газет. Людей все больше и больше стали интересовать дети Эшли. Они многого добились в жизни, каждый на своем поприще. Детьми Эшли интересовались все, кроме самих детей Эшли. Они приобрели ту особенную, крикливую известность, которая окружает тех, кто вызывает в людях удивление и восхищение, а кроме того, обожание и ненависть. Их постоянно растущей популярности способствовало то, что они привлекли к себе внимание еще в раннем возрасте, а также потому, что с их именами отчасти ассоциировались пережитая трагедия и бесчестье. По общему мнению, они обладали определенным набором характерных семейных черт, хотя только те, кто помнил их еще детьми на улицах Коултауна: доктор Джиллис, Юстейсия Лансинг и Ольга Дубкова, – знали наверняка, какие именно черты характера они унаследовали от своих родителей, прежде всего от отца. В них полностью отсутствовал дух соперничества с неотъемлемыми для него чувствами зависти и мести, хотя Лили и Роджер были заняты в профессиях, в которых люди ели поедом друг друга. В них не было застенчивости и страха, несмотря на то что Констанс два года провела в тюрьме и шесть раз арестовывалась в четырех разных странах, а чучело Роджера жгли на демонстрациях в его собственной стране и за границей. В Лили и Констанс не было и намека на тщеславие, хотя они считались одними из красивейших женщин своего времени. У всех троих напрочь отсутствовало чувство юмора, хотя с годами они приобрели способность язвить, что можно было принять за остроумие, поэтому их слова частенько повторяли. Те, кто знал их близко, говорили, что они не от мира сего, так что не было ничего удивительного в том, что современники, пребывая в полном недоумении, обвиняли их в душевной черствости, своекорыстии, бессердечности, лицемерии и жажде популярности. Возможно, они вызывали бы еще больший общественный антагонизм, если бы не их совершенно неожиданная наивность, полное отсутствие эгоизма и трогательный провинциализм. У всех детей Эшли были большие торчащие уши («как амбарные двери») и огромные ступни – настоящий подарок небес для карикатуристов всех мастей. Когда Констанс на своих нескончаемых митингах под лозунгами вроде: «Дайте женщинам право голосовать!», или «Спасем брошенных детей!», или «Права замужним женщинам!» – поднималась по ступенькам на трибуну (ее особенно любили в Индии и Японии), над толпой проносился шквал смеха, а она никак не могла понять, что это значит.

Все это подстегнуло интерес к статьям о «Деле Эшли», и попутно у многих стали возникать вопросы – легкомысленные или вполне серьезные – о Джоне и Беате Эшли и их детях, о городке Коултаун, о старой головоломке насчет того, что главнее в формировании человека – наследственность или влияние окружающей среды, о способностях и таланте, о предопределенности и воле случая.

Взять хотя бы Джона Эшли – что было в нем такого (как в каком-нибудь герое древнегреческой трагедии), что предопределило его настолько неоднозначную судьбу: незаслуженное наказание, «чудесное» спасение, бегство и славу детей.

Может, было в его предках что-то такое, что позже проявилось в семейной жизни и дало детям Эшли силу ума и духа?

А может, было что-то в самой Кангахильской долине, в той самой географической точке, что и определила духовный климат, в котором формировались такие исключительные мужчины и женщины?

А вдруг существовала какая-то связь между катастрофой, которая настигла оба семейства, и последовавшими событиями? А что, если все это: унижения, несправедливость, страдания и общественный остракизм – было ниспослано свыше?

Нет ничего интереснее, чем прослеживать, как творческое начало действует во всех и в каждом: разум, подталкиваемый страстями, самоутверждается, создавая нечто или не создавая ничего; разум – этот последний по времени признак жизни – являет себя в государственных мужах и преступниках, в поэтах и банкирах, в мусорщиках и домашних хозяйках, в отцах и матерях, устанавливая определенный порядок вещей или создавая хаос; разум, который концентрирует энергию в группах людей или в целых нациях, поднимает их на невообразимую высоту, а потом, утомившись, отступает, исчезает прочь; это разум порабощает, насилует или, наоборот, воссоздает справедливость и красоту.

Афины времен Афины Паллады до сих пор, как сияющий град на холме, озаряют лучами мудрости мужей, заседающих в собраниях.

Палестина, словно источник в пустыне, в течение тысячелетий давала миру одну гениальную личность за другой. Вскоре на земле не останется ни одного человека, который бы не испытал их влияния.

Будет ли разум все более и более умножаться или иссякать?

Будет ли разум сохранять нейтралитет между истреблением и милосердием?

Возможно ли, что вдруг настанет такой день, когда животное начало в человеке будет одухотворено и возвышено?

Абсурдно сравнивать наших детей из Кангахильской долины с величественными примерами проявления добра и зла, о которых я упомянул выше (уже к середине этого века о них успешно забыли), но —

Центральная часть Коултауна, вытянутая в длину и узкая, лежит между двумя крутыми склонами. Из-за своей ориентации с севера на юг главная городская улица практически не получает прямого солнечного света. Большинство жителей редко видят рассветы или закаты, а по ночам – только отдельные фрагменты созвездий. На северном конце улицы находится железнодорожная станция, муниципалитет, здание суда, таверна «Иллинойс» и дом Эшли, построенный давным-давно еще Эрли Макгрегором вместе с участком земли, получивший название «Вязы». На южном конце расположен Мемориальный парк с памятником солдату, борцу за независимость, кладбище и поместье Брекенриджа Лансинга «Сент-Китс», получившее свое название по имени одного из карибских островов, на котором родилась Юстейсия Лансинг. Эти два дома – единственные в Коултауне, – можно было бы назвать поместьями из-за прилегающих к ним земель. Единственный их недостаток – при разливе речка Кангахила, протекающая по долине с восточной стороны от главной улицы, подбирается вплотную и к землям «Вязов», и к строениям «Сент-Китса». Из-за того, что центр городка зажат границами узкой долины, дома большинства жителей возведены на ближних холмах или стоят вдоль линии дорог, которые ведут на север и на юг, и поэтому они на первый взгляд кажется очень маленьким. Шахтеры живут своими общинами на склонах Блюбелл-Ридж и Гримбл-Маунтин. У них отдельные лавки, принадлежащие компании, свои школы и церкви. Они редко наведываются в город. В девятнадцатом столетии Коултаун расширялся и пустел несколько раз. Когда-то шахты давали работу трем тысячам мужчин. Волны иммигрантов задерживались здесь на какое-то время, а потом охотники и трапперы, члены религиозных сект, шахтеры из Силезии и даже целые крестьянские коммуны уходили дальше в поисках благословенных земель. На холмах вокруг города и вдоль Ривер-роуд частенько встречались заброшенные церкви, здания школ и кладбища. По подсчетам доктора Джиллиса, население двух соседних графств достигало ста тысяч человек, а когда ему стало известно об обнаружении рядом с Гошеном и Пенниуиком захоронений индейцев, он увеличил это число.

Здесь, должно быть, когда-то разливалось огромное мелководное озеро: вот откуда весь этот песчаник, однако земля поднялась и вода ушла в Огайо и Миссисипи. Видимо, здесь также росли непроходимые леса, которые с течением времени превратились в уголь: от длившихся веками землетрясений обрушивались горы, засыпая, слой за слоем, лесные массивы. Огромные неповоротливые рептилии не сумели вовремя выбраться отсюда, и от них остались лишь следы на камнях, которые можно увидеть в музее в Форт-Барри. Сколько веков потребовалось для того, чтобы превратить топи в леса? Ученые набросали поэтапный план: столько-то времени понадобится, чтобы трава превратилась в гумус для кустарников; столько-то – чтобы кустарник пророс деревьями; столько – чтобы первые представители семейства дубов пустили корни в благодатной тени дикой вишни и кленов, а потом вытеснили их; столько – на то, чтобы белый дуб вытеснил красный, а столько времени пройдет до того, как состоится торжественный выход на сцену семейства буков, которое ждало своего заветного часа (сражение юных, если можно так выразиться). Междоусобица среди растений сопровождалась похожей войной внутри животного мира. Предсмертный рев оленя наводил ужас в лесу, когда гигантская кошка вонзала клыки ему в яремную вену; ястреб уносил в небо змею, которая держала в пасти полевую мышь.

Потом появился человек.

Рядом с Коултауном, в Гошене, находится один из самых больших «черепаховых холмов» с археологическими следами древнего человека в пределах всего Алгонкина и еще три великолепных «змеиных холма» немного севернее от него. В наше время у любого уважавшего себя мальчишки имелась коллекция из наконечников индейских стрел, каменных пестиков и топориков. Ученые не пришли к единому мнению о возможных причинах нескольких случившихся здесь массовых убийств, поскольку эти индейские племена были известны своим миролюбием. Один профессор был уверен, что причиной стали экзогамные браки: индейцы совершали набеги на поселения других племен и похищали невест для своих юношей; другой утверждал, что агрессивность поведения индейцев вызывали экономические проблемы (на землях бле-барре была выбита вся дичь, и они посягнули на территории, занимаемые кангахилами), но какими бы ни были причины происшедшего, обследование скелетов, обнаруженных в различных захоронениях, установило огромное количество следов от ран и увечий.

В 1907 году, когда все уже давно забыли о существовании этих племен, один этнолог во время своей экспедиции в Джилкристс-Ферри на Миссисипи, в каких-то шестидесяти милях к западу от Коултауна, наткнулся на небольшую общину кангахилов. Жили они в лачугах, и все, как один, оказались больны туберкулезом. Было совершенно непонятно, как им удавалось выживать на скудные заработки от торговли грубо сшитыми мокасинами, курительными трубками, стрелами и украшениями из бисера, которые они продавали в придорожных лавчонках. Ночью, выпив виски, один из стариков поведал историю своего народа. Кангахилы были объектом зависти всех соседних племен из-за великолепия своих одежд и красоты танцев (название племени означает «место священных плясок»), а также мудрости и умения предсказывать будущее. Каждый мужчина, начиная с восемнадцатилетнего возраста мог безошибочно прочитать наизусть Книгу всех начал и концов. Такое чтение продолжалось двое суток и прерывалось лишь священными плясками. Кангахилы были известны своим радушием: для представителей соседних племен, которые могли понять смысл текстов, специально оставляли свободные места. Свет от костра падал на лица тысяч людей, сидевших вокруг места для священных плясок. Первая ночь была великолепна – излагалась история сотворения мира с дотошным упоминанием всех подробностей военного сражения между светом и тьмой, затем следовала история появления первого человека из ноздрей отца всего сущего, первого кангахильца. Утро отдавалось перечислению всех правил и табу, которые он установил (сам по себе предмет был настолько древен, что отдельные слова не поддавались прочтению и смысл терялся). Ближе к вечеру чтец переходил к хронике и генеалогии героев и предателей, на что уходило восемь часов. Перед второй полночью начинали читать Книгу грозных пророчеств, данную нам отцом всего сущего. Это продолжалось три часа – целых три часа унижений и страданий. Из-за грехов людей Земля лишилась своей красоты и превратилась в навозную кучу. Брат убивал брата. Из священного долга продолжения рода сделали бездумное развлечение. Отец всего сущего несет в своем сердце заботы о всех лесных племенах, но им придется пресмыкаться, как змеям; их численность резко сократится; их радость о рождении ребенка станет притворной.

Надолго установившуюся тишину затем, наконец, нарушал гром барабанов и громкие крики. Так начиналась пляска кангахильца – кремневого сердца, которого отец всего сущего оберегал как зеницу своего ока. Потом этот танец приобрел массу подражателей. Даже «Говорунов из Мичигана» пригласили, чтобы они показывали свою изгаженную и дешевую версию на ярмарках по всему миру: входные билеты по пятьдесят центов, а детям за четвертак. По завершении пляски вновь устанавливалась тишина, совсем другая, все замирали в ожидании. Вождь племени, казалось, погружался в глубины своего существа: собирался, поднимался. Наступал черед Книги обещаний. Кто смог бы описать утешительную силу этого великого песнопения? Люди пожилые забывали о своих недугах, а юноши и девушки начинали понимать, для чего рождены, для чего всю Вселенную запустили в движение. На земле живет так много людей: больше, чем листьев в лесу, – но из всех он выбрал кангахильцев. И он еще вернется! Пусть они прокладывают тропу, ведущую к этому дню. Человеческая раса спасется усилиями немногих.

Так много разговоров об индейцах, а ученые подсчитали, что количество кангахильцев в какой-то определенный момент никогда не превышало трех тысяч человек.

Потом пришли белые люди и принесли с собой другую историю сотворения мира. Их отец всего сущего носил другое имя, у них были свои правила и табу, свой набор героев и предателей, свой груз бесчестья, своя надежда на золотой век. Белые люди редко танцевали, но у них была прекрасная музыка, священная и мирская. Они также принесли с собой умозрительный склад мышления, неизвестный доселе краснокожим; продукт их умствований с трудом можно было назвать философией. Всех горожан, молодых и старых, время от времени одолевали такие вопросы, как, например: зачем живет человек? Или: в чем смысл жизни и смерти? Подобные размышления доктор Джиллис называл «вопросами для четырех часов утра». В Коултауне он слыл философом, самым красноречивым и потому вызывавшим раздражение. В недвусмысленной оппозиции Библии, он полагал, что процесс образования Земли насчитывает миллионы лет, а человек произошел от… ну, вы знаете от кого. Хуже того: о серьезных вещах доктор говорил в такой манере, что оставлял своих слушателей в недоумении, он это серьезно или шутит. Как-то раз доктор Джиллис расслабился и позволил себе порассуждать на отвлеченные темы, что надолго запомнилось избранному кружку его сограждан, присутствовавших при этом.

Все произошло в канун Нового года, но не обычного Нового года: это было 31 декабря 1899 года – в канун нового века. Большая группа горожан собралась перед зданием суда в ожидании боя часов. Собравшиеся были полны воодушевления, словно вот-вот перед ними развернутся небеса. Двадцатый век обещал стать величайшим столетием, какого еще не знали на земле. Человек поднимется в воздух и победит туберкулез, дифтерию и рак; войн больше не будет. Страна, штат и даже город, в котором они жили, станут играть все более важную роль в наступающей эре. Когда раздался бой курантов, женщины и даже некоторые мужчины прослезились и неожиданно для себя затянули не «За счастье прежних дней» шотландского барда, а «О Господи, на тебя уповаем», потом бросились обниматься и – неслыханное дело! – целоваться. Брекенридж Лансинг и Ольга Дубкова, которые терпеть не могли друг друга, целовались; Джон Эшли и Юстейсия Лансинг, которые любили друг друга, тоже смущенно поцеловались – кстати, единственный раз в своей жизни. (Избегавшая людных сборищ Беата Эшли в это время сидела в «Вязах» перед напольными часами своего деда в окружении трех дочерей – Лили, Софии и Констанс.) Роджер Эшли, которому исполнилось четырнадцать лет и пятьдесят одна неделя, поцеловался с Фелисите Лансинг (на которой через девять лет женится), а Джордж Лансинг пятнадцати лет, это «проклятие города», онемев от страха перед важностью момента и поведения взрослых, спрятался за спиной матери. (Великие артисты обычно брызжут энергией в унылых и мрачных компаниях, но держатся тихо, оказавшись среди ликующих людей.) Наконец толпа стала редеть, но человек двадцать не торопились расходиться, стараясь придумать способ выразить эмоции, что пришли на смену рассуждениям и поискам ответов на вопросы, и, наконец, решением отправиться в таверну, чтобы, по их словам, выпить чего-нибудь согревающего. Отправив девушек по домам, компания зашла в бар, куда женщинам всегда вход был запрещен (и наверняка так будет и в следующие лет сто), и заняли места в задней комнате. Кувшины с горячим молоком, грог и «Салли Крокер» – напиток из горячего сидра с пряными лесными яблочками – им подал лично великий мистер Сорби.

Брекенридж Лансинг (всегда душа компании, радушный хозяин и – как управляющий шахтами – первая персона в городе) обратился к собравшимся:

– Доктор Джиллис, что принесет нам новый век?

Дамы заворковали:

– Да-да! Расскажите, что вы думаете на этот счет.

Мужчины откашлялись.

Не проявив недовольства, доктор начал:

– Природа никогда не спит: жизненные процессы не останавливаются ни на мгновение, – творческие возможности ее неисчерпаемы. В Библии утверждается, что Бог создал человека на шестой день творения, а потом решил отдохнуть, но каждый из этих дней растянулся на многие миллионы лет и коротким оказался только день отдыха. Появление человека не конец, а начало: мы находимся в самом начале следующей недели, – все мы дети восьмого дня.

Потом доктор Джиллис приступил к описанию Земли накануне возникновения жизни: миллионы лет пар поднимался над кипящими водами… грохот, жуткие ураганы, громадные волны, громовые раскаты… мелкие плавающие организмы завоевали океаны… инертность и апатия… Затем тут и там, у одних и других, появляется способность двигаться к свету, за пищей. В период докембрия у организмов начинает формироваться нервная система; уже в верхнем девоне плавники и конечности помогают существам передвигаться по сухой земле, а в мезозое появляются теплокровные.

Где-то на середине рассказа про мезозойскую эру, мистер Гудхью, коултаунский банкир и его супруга, обменялись гневными взглядами и, резко поднявшись, стремительно покинули комнату, оскорбленные до глубины души. Эволюция! Безбожная эволюция!

Доктор Джиллис тем не менее продолжил: отделив растения от животных, отправил их в долгий путь во времени, а после некоторых колебаний к их компании присоединил птиц и рыб. Увеличивалось количество видов насекомых. Наконец появились млекопитающие, и момент, когда они поднялись на задние конечности, освободив таким образом передние для разнообразной деятельности, стал судьбоносным.

– Жизнь! Как возникло все живое? И для чего? И каков будет конец? Жизнь возникла в залежах ила, но в каком направлении движется?

Доктор замолчал, и взгляд его остановился на мальчиках, причем был он таким настойчивым, что им пришлось ответить:

– К человеку.

– Совершенно верно! – подтвердил доктор. – К появлению на Земле разных видов человека.

Болезненное беспокойство овладело компанией. Имея богатый опыт ведения собраний, Брекенридж Лансинг снова заговорил от имени присутствующих:

– Вы так и не ответили на наш вопрос, мистер Джиллис.

– Я изложил вам основные тезисы моего ответа. В этом новом веке мы сможем увидеть, как человечество вступит в новый период своего развития – период человека восьмого дня.

Доктор Джиллис лгал без стеснения, если считал нужным. У него не было никаких сомнений, что наступающий век не станет каким-то особенным, отличным от предыдущих. Он единственный в этой компании не испытывал никакого веселья: не выкрикивал поздравлений, ни к кому не бросался с объятиями, – а за пятнадцать минут до звона колоколов ускользнул в таверну, чтобы навестить свою давнишнюю пациентку миссис Биллингс. Его душа (это слово он употреблял исключительно с иронией) была полна горечи. Около двух лет назад в результате несчастного случая (во время катания на санях в колледже Уильямс в Массачусетсе у него погиб сын. Гектор Джиллис, который сегодня вступил бы в двадцатый век, был его другим «я», расширенным вариантом его «я», продолжением его тени на земле. Доктор Джиллис отказывался верить в прогресс и в будущее человечества. Про Коултаун он знал намного больше любого горожанина (как узнал многое про городок Терре-Хот в Индиане за первые десять лет своей врачебной практики). Коултаун был не хуже и не лучше любого другого города. Любая общность людей представляет собой небольшую часть более крупной – собственно, всего человечества. Вы можете вскрыть тело Брекенриджа Лансинга или даже китайского императора, и не увидите ничего сверхъестественного – те же внутренности. Словно дьявол из старых сказок, можете приподнять крыши домов в Коултауне или во Владивостоке, и услышите примерно те же фразы, только на разных языках. Чтение трудов великих историков во время полуночных бдений укрепили в нем ощущение, что Коултаун – повсюду, несмотря на то что великие историки сами становились жертвами ошибок, вызванных удаленностью во времени событий, о которых размышляли, по собственной прихоти возвышая одни и принижая другие. Не было никакого золотого века, не было никаких темных времен. Существовала лишь монотонная, словно морской прибой, смена людских поколений при единственной альтернативе – дурной или хорошей погоды.

Каким станет двадцатое столетие, какими станут те, кто его унаследует?

Он легко солгал, потому что его взгляд натолкнулся на Роджера Эшли и Джорджа Лансинга. Он говорил так, словно в тот момент Гектор тоже присутствовал там. Долг пожилого человека заключается в том, чтобы солгать молодым. Пусть они сами лишатся собственных иллюзий. Наши души обретают силу, когда мы молоды и полны надежд; эти силы дают нам возможность противостоять отчаянию и ударам судьбы, как древним римлянам.

– Новый человек вот-вот появится. Природа никогда не спит. До сего момента рождавшиеся время от времени великие люди, одинокие гении, тащили вперед на своих фалдах детей страха и инерции. Отныне придут в движение массы людей, которые отбросят прочь свое пещерное существование…

О, отлично сказано!

– …отбросят прочь свое пещерное существование, в котором по-прежнему пребывает большинство, запуганное проявлениями агрессии, цепляющееся за свою собственность, связанное по рукам и ногам страхом перед богом-громорвежцем, страхом перед мстительной смертью, страхами перед зверем, заключенным в них самих.

Вот это да!

– Разум и дух станут тем климатом, в котором будет произрастать следующее поколение человеческих существ. Им придется стать образованными. Что такое образование, Роджер? Что такое образование, Джордж? Это мост, который человек возводит между своей замкнутой на себе, эгоистичной жизнью и миром общечеловеческого сознания.

Некоторые из его слушателей уже дремали в блаженной атмосфере двадцатого века, но только не Джон Эшли со своим сыном и не Юстейсия Лансинг – со своим.

Ольга Дубкова заметила, возвращаясь домой вместе с Вильгельминой Томс, секретаршей Лансинга из администрации шахты:

– Доктор Джиллис… Многие не верят ни единому его слову, а я поверила, так же как верил мой отец. В противном случае я не смогла бы идти по жизни прямым путем.

Никто так и не смог убедительно объяснить, почему первые жители Коултауна (или Мапл-Блаффса – так сначала назвали городок) выбрали для поселения узкое ущелье, в котором почти не бывает солнца, хотя могли бы выстроить свои дома, первую церковь и первое здание школы на открытых лугах к северу и югу. Город расположился на торговом пути среднего значения, и торговцы-кочевники по-прежнему его навещают. Они всегда любили Коултаун – к счастью для Беаты Эшли и ее детей, как покажет будущее, – даже когда Форт-Барри, расположенный в тридцати милях к северу, и Сомервилл, в сорока милях к югу, смогли с течением времени предложить более высокий доход. Таверна «Иллинойс», выстроенная Сорби, потом перешедшая к его сыну, а вслед за ним и к внуку, полностью их устраивала. В свои приезды они непременно проводили там пару ночей. Номера в таверне были просторные, ужины за тридцать пять центов – просто роскошные. Резное дерево и бронза в отделке салона свидетельствовали об амбициях владельцев. Усталых путников бодрил знакомый запах опилок, пролитого пива и крепкого виски. Поздними вечерами в задней комнате за баром играли в карты. Отсюда можно было спокойно добраться до нескольких заведений, расположенных на южном конце Ривер-роуд: например, до почтовой станции Хатти или «Есть все, что пожелаешь» Ники. Торговые агенты (сельскохозяйственные орудия и оптовые поставки медикаментов) приезжали поездом; коммивояжеры (швейные машинки, украшения, патентованные медицинские средства и товары для кухни) пользовались конными повозками; торговавшие вразнос выстраивали свои тележки вдоль дороги, под ними и ночевали.

Когда здесь обнаружили залежи угля, в воздухе повисла черная, серая, желтая и белая пыль; вода в Кангахиле стала мутной; прибыл первый и последний богач Эрли Макгрегор; сюда потянулись иностранцы из Силезии, выходцы из Западной Виргинии, приехал отец мисс Дубковой (как говорили, русский князь в ссылке), потом Джон и Беата Эшли из Нью-Йорка, говорившие на кокни. Местность покинули многие птицы, животные и рыбы, начали исчезать некоторые виды растений. Расхожими стали жалобы на то, что почва «закислилась». В довершение ко всему пришла бедность, возникла угроза беспорядков и насилия. Бо́льшая часть мужчин, которые работали под землей по десять часов в день, как оказалось, не могли прокормить и одеть свои семьи, состоявшие из двенадцати-четырнадцати человек, даже когда их любимые отпрыски субботними вечерами отдавали им свой недельный заработок. Очень важную роль играла обувь: ее видели даже во сне. Если прокормиться семье еще кое-как можно было: фасолью, отрубями, зеленью, яблоками и салом от случая к случаю, – то в церковь босым верующий прийти не может. Все прекрасно это понимали, так что дети ходили в церковь по очереди. Во второй половине девятнадцатого века несколько раз в воздухе носилось предчувствие восстания, но нет ничего более деморализующего, чем нерешительные действия забастовщиков. Акции были организованы из рук вон плохо и почти не имели поддержки. Звенели разбиваемые стекла в лавках, принадлежавших угольной компании, подвергались разгрому конторы администраций шахт. Не всегда разгневанные мужчины на этом останавливались: однажды повалили забор, окружавший особняк Эрли Макгрегора, и забросали шарами с его же крикетного поля парадную дверь дома. (В это время старый Макгрегор сидел с благочестивым видом, словно Моисей, в передней комнате с винтовкой наготове.) Праздников ждали с мрачным предчувствием. В 1897 году мэр благоразумно отменил парад по случаю 4 июля и выступление в Мемориальном парке. Выборы, проводившиеся раз в четыре года, наводили ужас. Шахтеры спускались с гор и давали выход своему долго копившемуся недовольству и гневу. Администрация беспощадно вычитала из их зарплаты мелочь за прогулы, мужчины из-за этого напивались и горланили всю ночь, ближе к рассвету, шатаясь, возвращались по домам, а жены потом собирали их по канавам вдоль дорог. В следующем августе рождалось много детей, им с покорностью радовались.

С незапамятных времен жители Коултауна запирали двери на ночь, более состоятельные устанавливали солидные замки, даже баррикадировались изнутри. Брекенридж Лансинг был не первым из горожан, кто научил свою семью владеть огнестрельным оружием, и никто этому не удивлялся: все-таки управляющий шахтами. Журналистов, приехавших в город освещать процесс, поразило (в отличие от местных жителей), что Лансинг погиб во время привычного для себя занятия – субботней тренировки в стрельбе.

Через пять лет после того пресловутого процесса закрылись ближайшие к Коултауну шахты «Блюбелл» и «Генриетта Б. Макгрегор». Качество угля начало ухудшаться уже давно, а теперь и количество добычи резко уменьшилось. Город понемногу вымирал. Отсюда уехали семьи осужденного и убитого. Их дома сначала переходили от одних владельцев к другим, на них постоянно висели объявления «Продается», но, в конце концов, буквы выцвели, а потом и сами полотнища свалились со стен. Через разбитые окна внутрь попадали осадки, на лестницах птицы свили гнезда, забор завалился и волнами лежал вдоль подъездных дорожек. Беседку позади «Вязов» унесло половодьем. Осенью запасливые мамаши посылали отпрысков в «Сент-Китс» собирать калифорнийские орехи, а в «Вязы» – каштаны.

С прекращением работ на шахтах состояние воздуха заметно улучшилось. Никто из домашних хозяек пока не осмеливался вешать на окна белые шторы, но в 1910 году впервые девушки пришли на торжества по случаю окончания школы в белых платьях. Охотников почти не осталось, и поэтому здесь вновь начали появляться олени, лисы, расплодились перепелки. Вверх по Кангахиле пошли косяки разной рыбы. Со всех направлений на эти земли теперь наступали багряник, золотарник, даже «слоновые ноги», которые давным-давно обходили эту местность стороной.

Очень часто весной после затяжных дождей воздух оглашал странный рокот. Склоны гор были изрыты покинутыми шахтами, как пчелиными сотами; земля под ними проседала с гулом, который больше походил на землетрясение, чем на оползни. Горожане специально приезжали сюда, чтобы посмотреть на результаты деятельности природы. Это напоминало руины, оставшиеся после какой-то великой цивилизации, а не место, где люди работали сначала по двенадцать, а потом по десять часов в день, и где многие напрочь выхаркали собственные легкие. Даже маленькие дети замолкали при виде этих длинных галерей, аркад, ротонд и тронных залов. Уже на следующий год входы в подземелья зарастали калиной и диким виноградом, в немыслимом количестве плодились колонии летучих мышей, и едва на землю спускались сумерки, взмывали вверх и ввинчивались в облака, плывущие над долиной.

Природа никогда не спит, как любил говорить доктор Джиллис.

Почтовое отделение в Коултауне закрыли: теперь письма обрабатывали в углу бакалейной лавки мистера Бостуика, – административный центр округа перевели в Форт-Барри.