День за днем

Потом, разумеется, чувствую себя последней дрянью. Во-первых, потому, что тем временем блондинка исчезла, а на ее месте появилась реклама диска Джанни Моранди: смешно, что я лежу в таком состоянии перед Джанни, который хохочет во весь экран. Но самое главное – я не хотел, я поклялся, что больше не стану этого делать, не окажусь в конце концов, холодный, задыхающийся, липкий, в жестокой пустоте, без Кристин, без ее губ, даже без теплого, пульсирующего вздутия, которое давило на живот и трепетало в руке. Мне хочется плакать. Мне вспоминается фильм, который я видел ребенком: там был мальчик, впавший в отчаяние, уж не помню отчего. Он лежал в постели, уткнув лицо в подушку, а голос за кадром произносил: «Вот он плакал-плакал и наконец заснул». Я бы тоже хотел заснуть. Заснуть.

Меня растормошил Пес. Может, учуял странный запах, так или иначе, подошел к дивану и сунул остроконечную морду прямо в расстегнутые штаны. Я его отталкиваю обеими руками, а по телу бегают мурашки, то ли от изумления, то ли от страха. Он не отстает, тычется носом, будто гвоздем, и тогда я поднимаюсь, придерживая штаны, чуть откидываясь назад, потому что кончик, все еще чувствительный, трется о молнию. Я не знаю, куда мне деваться, а он пользуется случаем, набрасывается на мою ногу, зажимает колено передними лапами, а задними колотит по икре, согнувшись бананом, сунув морду мне в бедро и закрыв глаза, словно опять засыпая. Положение становится еще более комичным, я в отчаянии, и в какой-то момент это чувство становится нестерпимым. Не раздирающим, не болезненным, даже не диким. Нестерпимым.

– Хватит! – воплю я во все горло.

Вопль натужный, сухой, как взрыв, от него горят голосовые связки.

Пес отцепляется от моей ноги и падает на пол. Лапы у него разъезжаются, он шлепается на пузо с громким хлюпающим звуком. Я поскорее натягиваю штаны и застегиваю ремень: вдруг кто-нибудь прибежит на мой вопль, который, похоже, было слышно во всем доме. Но никто не приходит, даже Морбидо, который занимается в соседней комнате, через коридор. Сдается, что слышал меня один только Пес, и теперь, распластавшись на полу, поднимает испуганные глазенки.

И снова я чувствую, что это нестерпимо. Мне кажется, будто я крикнул «хватит» Кристин, «хватит» всей моей жизни, моей теперешней жизни, моему настоящему «я». А я не хочу говорить Кристин «хватит». И понимаю, что остается два выхода, всего два.

Или я бросаюсь на пол и плачу, пока не засну, то есть не умру. Или что-то предпринимаю.

Что-то предпринимаю. Застегиваю молнию, не обращая внимания на то, как противно липнет к животу промокшая холодная майка, и выхожу в коридор, к телефону. По идее, нужно заметить цифры на счетчике, чтобы записать разницу в конце звонка, особенно когда звонишь на мобильник, но я уже знаю, что этого делать не стану. Все равно записи в тетрадке давно не соответствуют показаниям счетчика.

Я долго жду, но в конце концов она отвечает.

– Луиза? Помоги мне, пожалуйста. Нет, не то, что ты думаешь… Нужно, чтобы ты сделала для меня одну вещь.

У мужчины, который поднимается к стойке регистрации багажа в аэропорту Мальпенса, такой вид, будто он впервые встал на эскалатор. Девушка в справочном смотрит, как его фигура возникает мало-помалу над мраморным полом второго этажа. Пассажир стоит, вцепившись в поручень; он покачивается, но полон решимости; он внимательно следит за тем, как зубчатая кромка каждой ступеньки исчезает, вдавливаясь в железную сетку, – ему тяжко, но он готов на все: что же делать, надо, значит, надо, думает он с отрешенным упорством. Девушка видит, как он прыгает с эскалатора, прыжок получается неловким, спотыкающимся; чуть ли не со вздохом облегчения мужчина застывает на неподвижном мраморном полу, потом с болезненной гримасой отскакивает в сторону, когда женщина, которая едет сзади, отталкивает его, чтобы пройти. Ему лет семьдесят, а может быть, шестьдесят, если он плохо сохранился, а может быть, и пятьдесят, если он сохранился очень плохо, то есть не сохранился, хорошо ли, плохо, а вымотался, выбился из сил. Он напоминает девушке из справочного ее деда, металлурга, который работает в компании «Фальк» в Бергамо.

Мужчина сжимает в руке билет и не столько вчитывается в него, сколько ждет, чтобы с ним заговорили. И девушка из справочного подзывает его, делает знак и терпеливо дожидается, пока он подойдет. Рейс AZ-4875 на Франкфурт. «Алиталия», стойки с 25-й по 32-ю. Ах, что вы, не за что, это мой долг. Улыбается ему, не просто показывает белоснежные зубы, как другим пассажирам, а улыбается по-настоящему.

Девушка за стойкой 27 регистрации багажа видит, как он подходит, напряженный, чуть сгорбленный, одна рука вцепилась в спортивную сумку, другая крепко держит ручку чемодана. Девушка уже его раскусила: усердный, покладистый, готовый исполнить любое требование, но растерянный, не знающий, что к чему. Наверное, впервые в аэропорту. Нет, сумку можете взять с собой.

Чемодан – на транспортер, ставьте, кладите, какая разница. Ставьте. Да, лучше положить, как вам угодно, это не важно. Нет, документов не нужно. В «Иберии» спрашивают, у них такое правило, в «Алиталии» – нет.

Почему она все это говорит? Обычно она отрывает талон, пишет номер, прикрепляет бирку, называет коридор или окошко, вот и все. Свою работу она не любит. Тогда почему говорит все это сейчас? Может быть, потому, что пассажир ей напоминает дедушку, который живет в деревеньке в провинции Варезе и держит маленький заводик, но если дед у нее крепкий, самоуверенный, то пассажир, спешащий во Франкфурт, совсем пал духом, и это умиляет. Будто бы теперь она большая, взрослая и все может деду объяснить. В конце концов она не только обводит на билете жирными кругами стойку и номер рейса, но и, высовываясь из-за барьера, показывает, куда идти: туда, вон туда, и завернуть за угол. Да, туда, но еще рано, подождите минут пятнадцать, пока там откроют.

Паренек из бара видит, как старик отходит от стойки регистрации багажа, и понимает, что сейчас этот пассажир обратится к нему. С минуту старик стоит посреди прохода, скользя взглядом по залу ожидания, где все кресла заняты, потом прямо перед собой обнаруживает бар и непроизвольно расплывается в улыбке. Конечно, там, где он живет, в его квартале или в его деревне, бар не похож на эту уменьшенную копию хопперовских увеселительных заведений в зеленых и черных тонах, втиснутую между газетным киоском и игровым автоматом, украшенную мигающим неоновым бананом, но бар везде бар, и даже паренек, который и года здесь не проработал, такие вещи понимает. Раньше – нет, раньше – кофе или аперитив с друзьями по-быстрому, но теперь, входя в бар, какой угодно бар, он себя чувствует как дома. Старик, однако, его изумляет. Можно было ожидать, что он закажет беленького, пивка, на худой конец чашечку кофе, но клиент просит бутылку минеральной воды без газа и выпивает ее практически залпом, два раза наполнив прозрачный пластиковый стаканчик. Напившись, он выглядит истомленным, почти страдающим; тяжело, с присвистом дышит через сломанный нос.

Этот человек попадает в поле его зрения почти внезапно, как только, расплатившись, отходит от кассы, но замечать его нет причины: массивный, неповоротливый старик, слегка припадающий на ногу; разве что вначале он держит путь к зоне отправления, а потом вдруг останавливается и начинает рыться в сумке, которая висит у него через плечо. Агент прекращает болтать с коллегой, сидящей перед монитором металлоискателя, и вглядывается в него, видит, как он извлекает из сумки желтый конверт; как направляется к веренице американцев, которые вываливают содержимое карманов в плетеные пластмассовые корзинки и отправляют под рентгеновские лучи; как с трепетом дожидается своей очереди, – и тут наконец отрывается от столика коллеги, на который мимоходом присел, и делает шаг вперед, вытянув руку, потому что старик застыл столбом в воротах, где просвечивают рентгеном, даже не сняв сумку с плеча.

Агенту кажется, что не электронный вопль сигнала тревоги, но его вытянутая рука остановила пассажира, даже напугала его, и это неприятно. Старик весь съежился, завертелся на месте, наткнулся на американца, который шел следом, замотал головой, беспомощно озираясь, не зная, что делать дальше. Ладно-ладно, стойте, не двигайтесь. Вернитесь назад, вот так, хорошо, положите сумку на транспортер, да, так, прекрасно. Все металлические предметы – в корзинку: ключи, мелочь, мобильный телефон… Взгляд на монитор коллеги, где появилась радиография спортивной сумки. Очки, лекарства, ключи, журнал, швейцарский складной ножик, что-то типа свитера. Да, мелочь тоже кладите в корзинку, спасибо, вот сюда, на транспортер.

Но сигнал тревоги звенит по-прежнему. На этот раз, однако, старик не пугается. Отрешенно качает головой, разводит руками, пожимает плечами – это, мол, не его вина, с этим ничего не поделаешь. Не замирает, не возвращается назад: пришибленный, раздосадованный, но полный решимости, тычет пальцем в агента, протягивает конверт, объясняет: сын говорил, что будет звенеть, вот и велел захватить это, а сам он никогда раньше не летал на самолетах и ничего тут не понимает. Агент берет открытый конверт, вынимает рентгеновский снимок и два листка факсов, один на итальянском, другой на немецком. На снимке – расплывчатый, бледный силуэт вроде бы лодыжки и стопы, а старик все объясняет, настойчиво, торопливо, что сын в Германии, во Франкфурте, работает инженером, а он вот впервые собрался в гости и ничего тут не понимает, а в ноге у него железка, несчастный случай в литейном цехе, много лет назад, сын так и сказал – мол, будет звенеть, и дал справки для полиции, а он тут ничего не понимает и раньше на самолетах не летал.

Агент вглядывается в листок, но не читает, потому что под грифом «Любезному вниманию соответствующих служб» написано то же самое, что говорит старик с этим своим акцентом, напевным, рокочущим, тягучим, с густыми «с», с «л», которые цепляются друг за дружку, растягиваются, раздуваются. Складывает все обратно в конверт, кивает – хорошо-хорошо, успокойтесь, иногда такое бывает, это не первый случай. Берет со столика коллеги ручной металлоискатель, проводит по старику, и тот непроизвольно поднимает руки вверх. Звенит только у правой лодыжки, как и должно быть. Агент отдает старику конверт. Говорит: можете все забирать, смотрит как тот рассовывает по карманам ключи и мелочь, и думает, что хотел бы о многом расспросить старика – как он сломал себе нос, приходилось ли ему на войне поднимать руки вверх, не из Модены ли он случайно: у агента дед в Модене, до пенсии служил в дорожной полиции и говорил с похожим акцентом – не с таким точно, но почти с таким. Почему он один летит в гости к сыну. Где его жена. Жива ли еще. И все-таки ничего не спрашивает. Ждет, пока пассажир повесит на плечо свою сумку, все в порядке, не беспокойтесь, можете проходить, и хотя фуражки у агента нет, как нет и привычки к такому жесту, он отдает старику честь и смотрит вслед, пока тот ковыляет к первому попавшемуся туалету.

Витторио вбежал в уборную и заперся в крайней кабинке. Мочевой пузырь буквально лопался: он пил воду не переставая с самого раннего утра, но мочиться было пока нельзя. Лучше бы отвернуться от унитаза, чтобы не впасть в искушение, но требовалось куда-то поставить ногу, и Витторио опустил стульчак и крышку. Быстро снял ботинок, скатал носок. К правой ноге двумя слоями изоляционной ленты был примотан металлический затвор «глока» 40-го калибра, а в нем – ствол и спусковой крючок. Витторио вынул из сумки швейцарский ножик и разрезал ленту, не обращая внимания на две параллельные борозды, синие и кроваво-красные, выдавленные на щиколотке пистолетом.

Подумал: вот и хорошо, не забуду, что надо хромать.

Расстегнул молнию на куртке и пуговицы на рубашке, сунул руку под мышку, под стеганую ткань, которой было обернуто все тело, и извлек недостающие детали «глока» – ложе, рукоятку и магазин, пластмассовые, невидимые для полицейского металлоискателя. Прицепил затвор к ложу, щелкнул им пару раз, опуская рычажок вниз и влево, чтобы освободить магазин, и дважды вхолостую спустил курок. Закатал брюки выше колен, обнаруживая ряд патронов, примотанных скотчем к икре. Разрезал ножиком скотч, вытащил магазин из затвора и вложил патроны, один за другим.

Подумал (быстро): фарфоровый ствол от «хеклер-энд-коха», модель слишком сложная, чтобы ее идентифицировать.

Подумал (совсем стремительно): патроны тоже фарфоровые, так еще и лучше.

Прокрутил магазин, ввел заряд в ствол. Вытянул правую руку, прищурился. Прицел: три белых кружка, четыре квадратика, по центру – крест. Раскрыв глаз, большим пальцем опустил курок. Потом поднял куртку и сунул пистолет за пояс, со спины.

Выйдя из туалета, вдруг понял, что не нужно изображать хромоту. Во-первых, мешал правый ботинок, надетый второпях, кое-как, а во-вторых, донимал мочевой пузырь. Дергало так, будто он вот-вот лопнет, приходилось выгибаться назад и передвигаться скачками. В какой-то момент Витторио даже подумал, что можно бы вернуться в уборную, немного отлить, совсем немного, но он знал, что не удержится и выплеснет все. Тогда он стиснул зубы, потому что зал клуба «Стрела» располагался далеко, за «дьюти-фри», за рубашками от Келвина Кляйна и ремнями от Гуччи.

У мужчины, который проходит по безлюдному, тихому коридору особого сектора аэропорта Мальпенса, явные проблемы с простатой. Он ковыляет еле-еле и оглядывается вокруг, будто бы что-то ищет; на лице, заметном из-за сломанного носа, страдальческое выражение. Каладзо, который сидит в крайнем из целого ряда кресел, прислоненных к бежевого цвета стене, кажется, что этот тип заблудился. В конце коридора, сбоку, есть только одна дверь, и она ведет в зал, предназначенный для членов клуба «Крылатая стрела», пассажиров экстра-класса, депутатов парламента и прочих, кто имеет на это право, а человек, бредущий по коридору, вряд ли обладает какими-то привилегиями: он скорее похож на дедушку Каладзо, крестьянина из окрестностей Лечче. Сейчас направится назад, думает Каладзо, с трудом поднимая руку, затянутую в слишком тесный пиджак: рукав трещит от мускулов, накачанных в гимнастическом зале, а из-под мышки выпирает «беретта». Одновременно он нажимает на кнопку передающего устройства, вставленного в ухо, – надо предупредить Бонетти, потому что старик не возвращается, а, наоборот, подходит ближе, вроде бы собирается заговорить.

И спрашивает, где здесь уборная.

Каладзо не знает. В другом случае он так бы и ответил, даже не стал бы ничего говорить, просто покачал бы курчавой, блестящей от геля головой, но ради этого старика наклоняется вперед и указывает в конец коридора, туда, откуда тот пришел.

Старик поворачивается, неловко, всем корпусом, и присвистывает, широко раскрыв глаза. Ах ты боже мой, опять туда. Уж не знаю, добегу ли, не то раньше обделаюсь. А это что за дверь? Наверняка там есть туалет. Посторожите мою сумку, пожалуйста, – договорились, да?

Каладзо следовало бы много чего предпринять, но ничего осмысленного сделать не удается. Он провожает взглядом сумку, брошенную на соседнее кресло; жмет на кнопку наушника, говорит в микрофон, торчащий у рта, вызывает Бонетти; потом – нет, минуточку, сюда вход запрещен.

В открывшейся двери появляется человек, чье присутствие здесь необъяснимо. Пока Бонетти поднимается с кожаного кресла, тяжело опираясь на мягкие подлокотники, сладко пахнущие табаком, ему в голову приходят три мысли: «Этот поганец укокошил Каладзо», «Кто это такой» и «Дедушка Густаво». Едва успев сделать шаг по ковровому покрытию, Бонетти видит, что чужому не войти, огромные лапы Каладзо хватают его за плечи, тащат за порог, встряхивают; старик раскрывает рот от изумления, потом от боли, потом от обиды. Бонетти бросается на выручку, протягивает руку, поддерживает старика за локоть, не давая ему упасть, уговаривает: «Не трогай, Кала, ради бога, не трогай его, что ты, озверел», а другой рукой останавливает Ривальту, который тоже поднялся со своего места в середине зала. Тут же отпускает локоть старика, а тот скрежещет зубами от ярости, дышит с присвистом через сломанный нос – и все-таки приходится немножко его подвинуть, почти вытолкнуть за дверь. «Тысяча извинений, инспектор Бонетти, полиция, покажите ваш билет, пожалуйста».

Дежурная по залу вышла из-за стойки черного стекла. Девушке всего двадцать три года, но здесь командует она, и ей слишком многое не нравится. Ей не нравится, что полиция практически захватила клуб, поместив тут белобрысого типа из России, который погрузился в кресло перед тележкой со съестным и скоро сожрет все тартинки, выглушит все спиртное. Ей не нравится, что костлявый, лысый инспектор без конца заставляет ее звонить и узнавать, надолго ли откладывается рейс на Санкт-Петербург. А теперь ей не нравится, как обошлись со стариком, который запросто мог бы быть ее дедом. И она решительно, быстрым шагом пересекает зал, шурша форменной юбкой, отстраняет инспектора и улыбается. Да, я вас слушаю, вам что-нибудь нужно, видите ли, это, к сожалению, закрытая зона, у вас билет экстра-класса?

Старик ничего не может ответить, он не в состоянии. Открывает рот, пытается что-то пробормотать, но только протягивает руку, показывая в конец зала, и рука тут же бессильно повисает. Там, в конце зала, туалеты, девушка это знает, она собирается уже непроизвольно повернуться в ту сторону, но замирает, увидев глаза старика. В них – смятение, растерянность, ужас. Никогда еще она не видела такого смущения во взгляде пожилого человека, и это причиняет боль, от этого сжимается сердце, даже прежде чем дежурная опускает глаза и видит, как темное пятно быстро расплывается по светлым брюкам старика.

Бонетти делает шаг назад, будто боится запачкаться. Старик прикрывает мокрые штаны рукой, поднимает голову: кажется, он вот-вот заплачет. Девушка берет его под руку и проводит в зал. Туалет вон там, пройдемте со мной, и не переживайте, мы все поправим.

Витторио позволил провести себя в конец зала, стараясь не показывать, какое он испытывает облегчение, как неожиданно проворно шагает. Дойдя до двери в туалет, сунул руку за спину и стиснул рукоятку «глока».

Подумал: сначала лысого, потом коротышку, потом бешеного.

Стремительно повернулся, свободной рукой схватил девушку за горло и толкнул ее на Ривальту, который успел снова устроиться в кресле и положить на колени журнал. Протянул руку с пистолетом и дважды выстрелил в инспектора Бонетти; тот стукнулся спиной о стену и сполз на пол. Витторио развернулся, молниеносно, несмотря на стеганую подкладку под одеждой, и всадил две пули в Ривальту, одну в грудь, другую в горло; потом развернулся снова, расставил ноги и взял пистолет обеими руками, сцепив пальцы. Очевидно, третий агент – неопытный, раз не ворвался в зал при первых же выстрелах, так что Витторио прицелился в дверь, где-то в полуметре от ручки, поскольку помнил, что полицейский высокого роста, и трижды выстрелил.

Подумал: теперь белобрысый.

Витторио передвигался стремительно, несмотря на то что ботинки ему были велики. Он дышал ртом, ощущая на языке едкий привкус пороха. В ушах звучали раскаты выстрелов, к ним присоединялось хриплое, клокочущее дыхание Ривальты, который корчился в кресле, зажимая руками горло. Доносился еще какой-то звук, пронзительный, заливистый, будто школьный звонок: должно быть, это визжала девушка. Перед тем как повернуться к двери, Витторио отметил, что она стоит на четвереньках, безобидная, в состоянии шока.

Зато белобрысый вскочил на ноги и смотрел на него. Он шевелил губами, что-то говорил, но Витторио не слышал.

Он подумал: вата в ушах показалась бы подозрительной, это уже слишком, может быть, в следующий раз.

Взял на прицел рот белобрысого, белый кружочек попал на шевелящийся язык, розовый, как карамелька. Первым выстрелом русскому напрочь снесло челюсть, и, пока он падал, опрокидывая на себя тележку с тартинками, Витторио опустил пистолет и прицелился в голову.

И не подумал ничего.

Когда он вышел из зала, переступив через тело Каладзо, стараясь не поскользнуться на крови, которая быстро растекалась по полу, в коридоре все еще не было ни души, и вроде бы не доносилось ни звука, если не считать визга девушки. И он ушел, сунув пистолет за спину, под куртку.

А спортивную сумку оставил.

– Им казалось, что безопасность обеспечена. В каком-то смысле так оно и было. Втроем, в закрытом секторе… по идее, только у них в этой части аэропорта было оружие. Это казалось надежнее, чем полицейский пост внизу.

– Непруха.

– Да, непруха… Может быть, коротышка выживет. Но скорее всего останется немым. Сам понимаешь: в горло, сороковым калибром… Там ему все разворотило.

– Непруха.

– Непруха, непруха… Тебе что, больше сказать нечего? Никаких других слов не знаешь? Офигел, что ли, совсем?

– Саррина, ради бога… Конечно офигел, а как же иначе. Я сейчас должен быть на Кубе, в отпуске, валяться на пляже в Сантьяго, жрать креветок и курить «Монтекристо» номер один.

– Еще трахаться целыми днями. Как ее зовут?

– Мариана.

– Ты на ней женишься?

– Да, если получится вывезти ее оттуда.

– По-моему, ты влип, как последний дурак.

– Мы уже это обсуждали, Сарри. Сейчас не время.

Саррина пожал плечами, взглянул в зеркальце заднего вида, пробормотал:

– Пропади ты пропадом, зануда, – потом перебрался во второй ряд, пропустил «мерседес», который уже давно сигналил, включая фары. – Это я не тебе, – добавил он для Матеры, который, впрочем, и не прислушивался, а, опершись о подлокотник, теребя пальцами сигару, торчавшую из кармана джинсовой рубашки, глядел в окно, на поля по дороге из Милана в Болонью, влажные и серые в предчувствии дождя.

Саррина бросил еще один взгляд в зеркальце и снова встроился в третий ряд. Краем глаза заметил Грацию, которая улеглась на заднем сиденье, и вытянул шею, чтобы получше ее рассмотреть.

– Что там делает наша девочка, спит?

– Нет, я не сплю. Думаю.

– О ком? О кубинском мачо?

– Нет, об итальянском киллере. То есть, скорее всего, что итальянском.

Грация села, оперлась двумя руками о передние кресла, сцепила пальцы и положила на них подбородок.

– Мы даже этого не знаем, – сказала она. – Мы вообще ничего не знаем. Что у нас есть на него?

– Куча свидетельских показаний, – ответил Саррина.

– Бесполезных, – добавил Матера.

Грация кивнула. Куча свидетельских показаний. Они ринулись в Милан, как только узнали о случившемся, уверенные, что там действовал их фигурант, разве что и в самом деле четырех человек убил старичок с простатитом и сломанным носом. Сняли ворох свидетельских показаний, заново, лично допросив всех, кто присутствовал на месте преступления. Служащих «Алиталии», парнишку из бара, агентов на пропускном пункте. Ходили и в больницу, на всякий случай: вдруг суперинтендант Ривальта в состоянии что-то сказать, но главный врач их выставил вон. В протоколах допросов содержалось примерно одно и то же: в 2000 году, в день такой-то, в присутствии таких-то офицеров уголовной полиции такой-то гражданин заявляет следующее: я видел старика с простатитом и сломанным носом. Грация долго допрашивала девушку, которая дежурила в зале «Крылатой стрелы», но ничего не добилась. Голос: хриплый, с акцентом, явно измененный. Диалект слишком редкий, локальный: если бы найти ошибки в мнимом миланском, появилась бы возможность определить, кто говорит, – сицилиец, римлянин или житель Эмилии, но из мнимого феррарского ничего не извлечешь. Полный ноль по поводу истинного телосложения: астеническое, хрупкое, крепкое, поджарое? Даже дотронувшись до него, девушка не смогла ничего ощутить, так он был закутан. То же по поводу роста. Сгорбленный, потому что старый и толстый; пропорции, искаженные в воспоминании; воспоминание, размытое страхом. Только с третьей попытки Грации удалось воспроизвести всю сцену, первые два раза девушка бросала все и заливалась слезами; в конце концов решили, что рост нападавшего мог быть в диапазоне от метра шестидесяти пяти до метра восьмидесяти. Ко всему этому можно добавить результаты анализа ДНК по слюне, оставшейся на окурке, который преступник выбросил у дома Барраку. Ряд вертикальных черточек на белом листке. Результат первый – генетическая характеристика, неоспоримая, как отпечатки пальцев, но бесполезная, если ее не к чему применить. Результат второй – пол: мужской. Дополнительно: ничего.

– У нас есть сумка, – добавил Матера.

Грация приподняла подбородок и взглянула в сторону, на соседнее сиденье. Там, в прозрачном пластиковом пакете, лежала спортивная сумка старика. Прямоугольная, белая с красным, без фирменной надписи. Потрепанная. Из пакета, как ярлык, обозначающий вес овощей в супермаркете, торчал перечень того, что было обнаружено в сумке. Все аккуратно сложено на место после того, как миланский научно-исследовательский отдел изучил каждую вещь на предмет наличия отпечатков пальцев. Сумку они вырвали с боем. Запроса руководителя подразделения оказалось недостаточно, звонил представитель прокуратуры и просил об этом как о личном одолжении.

– Нету там ни черта, в твоей сумке, – проронил Саррина, переключая скорость, пристраиваясь к «БМВ», который только что их обогнал, и слепя водителя фарами. – Нигде ни одного отпечатка пальцев, и коллега из научно-исследовательского утверждает, что сумку выстирали в стиральной машине.

– Может, какой-нибудь волосок, – предположил Матера, – или частица кожи под язычком молнии.

– Ни черта в этой сумке нет.

Грация снова привалилась к спинке сиденья. Хотелось сесть с ногами, но она поленилась снять ботинки, а пачкать кокетливую, взятую напрокат машину было неудобно. Они всегда брали машину напрокат, каждый раз другую, чтобы организованная преступность не успела отметить номер и марку. Хотя в этом случае инкогнито было и не важно: они даже не знали, от кого прятаться.

Грация решила сесть как следует, как умная девочка; опустила подлокотник, разделяющий два сиденья, и поставила на него руку. Уперла палец в середину щеки и закусила ее изнутри. Что-то не складывалось. Промелькнула какая-то мысль, быстро-быстро, так что ухватить ее не удалось, и мысль потерялась. Осталось раздражение, с каждой секундой крепнущее, досада на то, что нужная мысль никак не приходит на ум. Упорствовать было бы ошибкой. Это, знала Грация, как песенки или имена актеров: если они вылетают из памяти, чем больше думаешь, чем больше сосредоточиваешься, тем хуже – могут пропасть навсегда. Лучше подумать о чем-то другом, подождать, и тогда все вернется само собой.

– Надо бы сделать запрос относительно возможных заказчиков, – произнесла она в полный голос, но невнятно, продолжая жевать щеку и глотать слова, будто разговаривала сама с собой. – Что связывает Джимми Барраку и русского предпринимателя, которого выслали из страны, признав нежелательным элементом? Какая мафия за этим стоит? Наша или русская? Или, может быть, одна группировка оказала услугу другой?

– Я бы не стал утверждать ничего определенного, – отозвался Саррина. – Может, остановимся, выпьем кофе?

Он свернул к автогрилю. Миновал ряд грузовиков, припаркованных у края площадки, и прибавил скорость чтобы занять свободное место под соломенным навесом: «пунто», которая метила на это место, остановилась, пропуская трех ребятишек, спешивших на заливистый рев автобуса, готового тронуться в путь. Выйдя из машины, увидел, что «пунто» застыла в проходе, рыча от бешенства, и вынул из-за противосолнечного козырька на ветровом стекле белую с красным полицейскую эмблему: вертел ее в руках, будто бы разглядывая, пока «пунто» с жалобным всхлипом не двинулась на поиски другой парковки.

– Вот гад, – заметил Матера.

– Ну, выходите, я закрываю, – проговорил Саррина, вставляя ключ в скважину дверцы. – Теперь можешь курить свое средство против насекомых.

– Сарри, ты ни черта не смыслишь в сигарах. Такую сигару нельзя курить на ходу…

Грация вылезла из машины. Встала на цыпочки, подняла руки, потянулась, чтобы размяться, потом вспомнила о пистолете и одернула футболку с длинными рукавами. Сделала знак Саррине, чтобы тот на минутку открыл машину, забрала оттуда куртку, повязала ее вокруг бедер, передвинув назад кобуру с «береттой». Потом следом за товарищами вступила на пандус, ведущий к автогрилю.

Там было полно народу. Все замерзшие, дрожащие в легкой одежде, застигнутые врасплох внезапным приходом осени.

– Тебе кофе? – рявкнул Саррина из очереди в кассу, и Грация кивнула, а также показала большим пальцем куда-то назад, что должно было означать: «Мне в уборную».

Обойдя банкомат и спускаясь по лестнице, ведущей к туалетам, она вдруг подумала, что человек, которого они ищут, может быть здесь, как и в любом другом месте. Эта мысль мучила ее, щекотала изнутри, заставляя испытывать некоторое сладострастие. Обычно бывало не так. Обычно перед внутренним взором вставало какое-то лицо, пусть старое не по годам, как у Провенцано, похабное, как у Бруски, странное, как у Альери; все равно возникало лицо, на котором можно было сосредоточиться, все время смотреть на него, даже с закрытыми глазами. На этот раз – нет. На этот раз преступником мог быть любой мужчина в возрасте от двадцати до шестидесяти лет, не выше метра восьмидесяти и не ниже метра шестидесяти пяти. Любой. Шофер грузовика в коротких штанах, шлепанцах и с желтой пластмассовой барсеткой под мышкой. Коммивояжер в пиджаке, смятом посередине спины, и в скомканном галстуке, поверх которого был надет ремень безопасности. Даже водитель автобуса в синей рубашке, который, поднимаясь по лестнице, стряхивает воду с рук. Любой. Однажды она уже гонялась за призраком без лица и поймала его. Поймает и на этот раз.

Ощущение тревоги не прошло даже в туалете, где были одни женщины, куда человек, которого они ищут, никак не мог зайти. Грация, как всегда, выбрала последнюю кабинку, в глубине, и закрыла за собой дверь. Спустила до колен эластичные брюки и трусы, придерживая их рукой, следя, чтобы не выпал пистолет. Другую руку завела за спину, задрала футболку и куртку, присела над унитазом так, чтобы не касаться голым телом пожелтевшего фарфора, и пока она пребывала в этой позе, неудобной, но единственно возможной, внезапно и без всякой видимой причины вернулась та мысль, которая не давала покоя в машине.

Саррина с Матерой разговаривали у стойки, Матера тряс головой, а Саррина спрашивал:

– Знаешь, сколько итальянских простаков женится на кубинках?

Грация пробивалась сквозь толпу молодых людей, которые выстроились в кассу, почти разделив надвое автогриль. То были болельщики какой-то команды, в шарфах, футболках и шапочках одного и того же цвета; один загородил ей дорогу, заплясал перед ней, потрясая кулаками. Грация отпихнула его так резко, что парень схватился за стойку с газетами, чтобы не упасть.

– Эй, краля! Нервная, что ли? А может, у тебя твои дела, а?

– Кофе стынет… – заметил Саррина, когда она подошла.

– Черт с ним, с кофе, – отмахнулась Грация. – Мне кое-что пришло на ум.

– Что именно? – спросил Матера.

– Сумка. И вещи, которые внутри. Ни одного отпечатка, верно? Все чисто…

– Да, – подтвердил Саррина. – И что?

– А то, что мы считаем, будто этот тип забыл свою паскудную сумку, – а если нет? Если он оставил сумку нарочно, чтобы мы ее нашли? Потому-то он и уничтожил все отпечатки – потому что знал: мы найдем его проклятую сумку.

– Но зачем это ему? – спросил Саррина.

Он сжимал в руке ключи от автомобиля. Грация схватила ключи и ринулась к выходу, забыв даже, что придется пробежать весь автогриль: супермаркет с колбасами и сырами, газетные стойки, полки с видеокассетами. В машине натянула рукава футболки на пальцы, наподобие перчаток, расстегнула молнию на сумке и вывалила все, что там было.

Если он уничтожил отпечатки, значит, хотел, чтобы эти предметы нашли.

А раз он хотел, чтобы эти предметы нашли, следовательно, они имеют какое-то значение. Во всяком случае, один из этих предметов положен сюда не случайно. Он что-то означает.

Очки с диоптриями в кожаном чехле, очень потрепанном. Черная роговая оправа, диоптрии небольшие.

Связка ключей типа «Сиза», пять штук, с разноцветными пластмассовыми брелками. Один ключ длинный, старого образца, к нему привязана веревочка с ярлыком. «Кладовка».

Коричневый джемпер с V-образным вырезом. Грубый. Свалявшийся. Застиранный.

Журнал «Диана, оружие». Охотничий журнал. Ближе к концу уголок страницы загнут, какую-то статью отметили.

Питбуль, самая опасная собака в мире.

Грация уставилась на остромордого пса, который смотрел на нее с разворота. Снимок был такой большой, что на одной странице не поместился, и сгиб проходил как раз посередине морды, одна металлическая скрепка во лбу, другая – под пастью. А главное – глаза располагались не по оси и казались еще более широко расставленными и косыми, чем в действительности. Черные, пронзительные. Блестящие. Как будто смеющиеся.

– Что случилось? – спросил Матера, который пришел первым.

– То, что мы срочно возвращаемся в Болонью, – ответила Грация. – Надо проводить расследование.

Она попыталась расслабиться, откинувшись на спинку сиденья, и вдруг вспомнила того парня из автогриля: «Эй, краля». Боже, ее дела… когда они приходили в последний раз? В прошлом цикл у нее был точный, как часы, и она за неделю чувствовала, когда начнется менструация, но теперь все переменилось. Боже, ее дела. Она стала подсчитывать на пальцах и была так погружена в это занятие, что непроизвольно задрала ноги и оставила отпечатки подошв на новехоньком сиденье машины, взятой напрокат.

Иногда мысли, возникая в голове, произносятся, приобретают форму слов. Они давят на язык, они не существуют, если их не разложить на слоги, не выстроить в речь, не перелить в глаголы, имена существительные и прилагательные, хоть бы даже и в простые шумы. Язык спокойно лежит у нижней челюсти, – кончик его касается зубов, дотрагивается до края верхней десны и вроде бы неподвижен, но это не совсем так. Он вздрагивает, извивается, набухает; слишком слабо, чтобы артикулировать вовне, но вполне достаточно, чтобы слова звучали в мозгу: итак, теперь сделаем это, я ему говорю – послушай, во-первых, во-вторых, черт побери, нужно купить новую рубашку – и все слова произносятся одним и тем же беззвучным голосом, он всегда одинаков, погружен в молчание, и лишь иногда по нему от дыхания пробегает рябь. Не всегда они гладкие и связные, эти мысли, приобретшие словесную форму; иногда они спотыкаются, застревают на одном и том же без конца повторяемом слове, трепещут на языке и возвращаются вспять, начинаются снова, связываются в фразу и опять обрываются; нечто вроде мантры, которая, если ее не сдвинуть с мертвой точки, навевает сон, зачаровывает, развоплощает мысль. Но когда препятствий нет, речь разворачивается стремительно с начала и до конца, отдается невольно в полости рта, и ты вдруг ловишь себя на этих размышлениях, потому что, хотя губы и плотно сжаты, даже склеились от молчания, и ни единый звук сквозь них не проникает, языку больно, он устал, напряжен в том месте, где слова выскальзывают из горла. Так бывает и во время молитвы.

Витторио вел машину ровно, все время во втором ряду, на скорости сто десять. Руки его лежали на руле, слегка касаясь его, не сжимая, а сам он смотрел вперед. Краем глаза следил за дорогой, но все его внимание привлекал синеватый просвет, открывшийся в небе. Он был похож на огромную руку с длинными, окоченевшими пальцами, и эта рука, исполненная темной, сверкающей синевы, прорывала серую, мертвенную пелену, нависшую над землею. Если там и есть какое-то солнце, оно, должно быть, жидкое, разбухшее, тоже синее, словно капля чернил, упавшая с перьевой автоматической ручки.

На автостраде, думал Витторио, все впереди для того, кто ведет машину. Смотреть по сторонам нельзя; нельзя повернуть голову и наблюдать, пристально вглядываться, изучать: то, что проносится мимо боковых окошек, воспринимается краем глаза и кажется одинаковым. Дорожные ограждения из серого цемента, длинные, плоские, плотные, как стены. Вогнутые металлические полосы, на которых кое-где набухает красноватый фурункул световозвращателя. Высокие живые изгороди, покрытые хилыми, блеклыми цветами. Барьеры из плексигласа. То, что справа, – дальше на длину сиденья; то, что слева, – у самого уха. Но небо, дорога, вся местность – впереди, в широкоугольном объективе ветрового стекла, как в бездонном телеэкране, куда взгляд проникает до бесконечности, не встречая преграды. Все впереди. Даже то, что ты уже миновал, мчится, поднимаясь кверху, зажатое в зеркальце заднего вида, и чтобы бросить взгляд на то, что остается позади, нужно все-таки смотреть вперед.

Иногда мысли, рождаясь в голове, становятся образами. Возникают перед тобой, словно трехмерный фильм, движущаяся голограмма, для которой не нужен экран. Зрение, обоняние, все чувства направлены вовне, на восприятие действий и ощущений, но по ту сторону глаз, в овальном пространстве между висками и затылком, под черепной коробкой роятся мысли. Иногда направляемые, выстроенные, а иногда возникающие сами по себе, подобно снам, образы складываются и движутся: какая-то женщина, какой-то мужчина, какое-то место; их сопровождают шумы, мелодии и слова, которые существуют, хоть их и не слышно; образы имеют запах и телесную плотность, касаются кожи, вызывают настоящую реакцию, подлинное ощущение. Родившись однажды, эти образы не возвращаются вспять, не прокручиваются назад, как видеопленка, но являются снова, повторяются, возникнув из ничего, точно такие, как прежде; или меняются, сокращаются до деталей, которые высвечиваются крупным планом и заполняют все поле видимости, или сбиваются на другие лица, другие тела, другие движения. Девушка из клуба «Крылатая стрела» идет с ним рядом. Ощущения: хорошенькая. Девушка из «Крылатой стрелы», одетая в костюм оливкового цвета, идет с ним рядом и поддерживает под руку. Ее рука у него на локте. У него на локте – ее ногти, покрытые белым лаком. Ощущения: облегчение, покой, да, именно так. Девушка в оливковом костюме идет рядом с ним. Его рука на лице девушки. Он затыкает девушке рот, касается влажных губ, зубов. Девушка идет рядом, его рука на ее лице, он отталкивает ее в сторону. Пистолет. Ощущения: никаких.

Когда образы возникают из ничего, они называются фантазиями. Когда это где-то и когда-то происходило, они называются воспоминаниями.

Витторио покинул шоссе. Свернул направо и по пандусу направился к въезду на платную автостраду, выбрав отсек с автоматической системой слежения – не страшно, если он и оставит за собой электронный след. Услышал первый гудок, притормозил, ожидая второго, после которого должен подняться шлагбаум, почти остановился, пропуская автомобиль, появившийся слева. С запозданием, когда пропускной пункт уже остался позади и Витторио въезжал на дорогу, ведущую к границе, он вспомнил звонок на радио водителя грузовика, который прозвучал в какой-то ночной передаче: водитель жаловался, что автоматические пропускные пункты расположены с разных сторон – приходится все время смотреть на указатели и заниматься слаломом, перескакивая из ряда в ряд. Он прав, подумал Витторио.

Иногда мысли в голове возникают внезапно и не принимают никакой формы. Вспыхивают в темноте сознания, как молния на ночном небе, безмолвный электрический разряд, за которым не следуют раскаты грома. Более того: молния, ничего не освещающая, немая и слепая, после которой черное небо по-прежнему остается черным; такая стремительная, что невозможно понять, когда она промелькнула. Иногда от подобных мыслей включаются, разгораются, взрываются с яростным шумом самые неожиданные ощущения; либо высвобождаются, выползают медленно, словно клубы пара, некие состояния духа, в которые погружаешься внезапно, понятия не имея, откуда они взялись и что послужило толчком. Иногда подобные мысли связываются между собой, порождают понятия, решают проблемы, выражаются в образах и словах, движутся дальше. А иногда их даже не замечаешь. Они остаются во тьме сознания, словно никогда не существовали. Может быть, откладываются где-то внутри, запечатлеваются в памяти, наносят травмы, которые так и остаются скрытыми.

А может быть, просто теряются и не возвращаются больше.

Витторио остановился у таможни. Припарковал машину на площадке и зашел в помещение гвардии, чтобы оставить на хранение пистолет. Он всегда все делал по правилам, согласно закону, не рискуя напрасно, а Сан-Марино, хоть и близко расположенное, все-таки иностранное государство во всех смыслах этого слова, со своими установлениями.

Он оставил пистолет в помещении гвардии Сан-Марино, и сделал это быстро, потому что здесь его знали. Снова сел в машину и стал подниматься по горе в город, круг за кругом. По дороге останавливался в пяти различных банках и клал на счета по двадцать миллионов наличными, думая, как повторит этот путь через пару недель, после того как съездит в Швейцарию и заберет из тамошнего банка вторую часть гонорара. Взобравшись наверх, не стал въезжать в город, а, минуя Ворота Родины, развернулся вокруг первой из трех гор. Остановился на площадке, вышел из машины и открыл дверь, ведущую в офис, зажатый между газетным киоском и баром. Бросил взгляд на почтовый ящик под табличкой «Ювелирные изделия Титано», проследовал мимо, увидев, что оттуда торчит лишь глянцевый листок рекламы. В офисе тоже не было ничего особенного: стол с компьютером, вращающееся кресло и закрытый архивный шкаф. В полуподвале – туалет, рядом еще два шкафчика. В одном лежала колода карт, какая-то одежда, еще запакованная в целлофан, и гримировальный набор. Во втором – духовое ружье «итака» 12-го калибра, со спиленным прикладом, карабин «везерби», к нему оптический прицел «найтфорс» с увеличением в 36 раз, и автомат «хеклер-энд-кох», уже с глушителем.

Перед тем как выйти из офиса, Витторио вынул из ящика стола перекидной ежедневник и быстро его просмотрел, водя пальцем по колонке имен и адресов. Вздохнул, увидев, что настала очередь городской библиотеки Кавриате, провинция Бергамо, и прочитал рядом с адресом сноску: «Максимум скопления народа: суббота, вторая половина дня (университетские студенты). Библиотекарша молодая, симпатичная. Может запомнить: абонентов преклонного возраста, клиентов без карточек, красивых парней». Витторио извлек из архивного шкафа искусственную челюсть с одним сломанным зубом, парик, цветные контактные линзы и пудру, чтобы придать бледность лицу. Из одежды, развешенной на крючках, выбрал джинсы, белую рубашку, синий свитер, и все это сложил в сумку. Посмотрел на часы и заторопился. Нужно было еще забрать пистолет, найти место, чтобы переодеться, и успеть в Бергамо на связь по чату.

Дзынь.

– Вот они.

Я запустил программу, которая подает сигнал всякий раз, когда абонент с определенным ником выходит в чат. Я сделал это сам, без помощи Луизы: такой уровень и мне доступен. Всякий раз, когда Питбуль или Старик соединяются с чатом, компьютер звоночком оповещает меня. Он мог бы даже говорить: «Попался!» – но для этого нужно знать больше, чем знаю я, или обратиться к Луизе, а я не хочу лишний раз ее эксплуатировать. Она и так потратила на меня много времени.

Мы вместе выяснили, сколько раз Питбуль и Старик связывались с чатом за последний год. Четырнадцать раз, всего четырнадцать. Потом мы выяснили, сколько раз они выходили на связь одновременно. Четырнадцать. Каждый раз не больше чем на десять минут. Питбуль и Старик выходят в чат, только чтобы связаться друг с другом, и к тому же общаются недолго. «Почему они не разговаривают по телефону?» – заинтересовалась Луиза. Думаю, с этого момента история увлекла ее.

Мы попытались что-то о них выяснить. Откуда они выходят на связь, к примеру. Если бы это были внутренние абоненты, с нашего телефонного узла, мы тут же узнали бы номера их телефонов. Но то были внешние абоненты, которые могут выходить на связь откуда угодно, хоть из Австралии.

– Вот они, Луиза, иди посмотри.

Луиза отрывается от своего терминала и подходит к моему. Так торопится, что забывает о Псе, который спит у меня под боком, и перепрыгивает через него, будто через какую-нибудь сумку. Тот даже не шевелится, продолжает спать, уткнувшись носом в пол, где от его дыхания остается влажное пятнышко.

– Черт, да, они.

Внешние абоненты. Я бы в таком случае растерялся, но Луиза – нет, Луиза разбирается в этом лучше меня, не так, как Маури, но уж точно лучше меня. Она сначала допытывалась, почему меня это так интересует. Не связано ли это как-то с той девицей, поскольку в последнее время ничто другое меня не занимает.

– В некотором смысле, – ответил я. – Я хочу сделать одну вещь. Я могу сделать одну вещь. Это – единственная отдушина, Луиза: только так я способен выйти из апатии. Помоги.

<Старик> Все прошло хорошо?

<Питбуль> Хорошо.

<Старик> Здесь у меня тоже. Все довольны. Как ты себя чувствуешь?

<Питбуль> Прекрасно. Как всегда.

<Старик> А я вот приболел. Грипп.

Луиза кладет руку мне на плечо, склоняется к монитору. Чувствую, как ее грудь мне давит на спину, и весь напрягаюсь. Она этого даже не замечает.

– Но почему они не разговаривают по телефону? – продолжает недоумевать Луиза. – Что такое они сообщают друг другу, ради чего весь этот тарарам?

Внешние абоненты. Луизе удалось выйти на IP-адреса Питбуля и Старика. Несколько последовательностей из одиннадцати чисел, разделенных на четыре группы, отделяются друг от друга точками: 194.242.155.63, 195.321.192.34 и так далее; первые цифры указывают провайдера, а последние – абонента, который выходит на связь. Сами по себе, однако, они ничего не обозначают, потому что их каждый раз использует другой абонент, в зависимости от того, какой адрес сейчас свободен. Тупик.

<Питбуль> Когда нужен следующий?

<Старик> Скоро. Есть один клиент, который меня торопит.

<Питбуль> Трудностей не возникнет.

<Старик> Даже в такой короткий срок?

<Питбуль> Трудностей не возникнет.

Луиза мотает головой. Хочет сделать шаг, но подпрыгивает, ощутив между ремешками сандалий гладкую шерсть Пса. Переходит на другую сторону и нависает надо мной, как прежде, положив мне ладони на плечи, упершись грудью в лопатку, устремив взгляд в монитор. У нее в руке зажженная сигарета, и дым ест мне глаза.

Внешние абоненты. Луиза говорит, есть способ что-нибудь о них выяснить. Не очень удобный способ, но есть.

– В каком смысле – удобный? – спрашиваю я.

– Сначала скажи, почему тебя это так интересует? – спрашивает она.

Не так просто объяснить, ибо настоящего, истинного мотива у меня нет. Когда ты влюблен в девушку, а она тебя бросила, и ты себя чувствуешь куском дерьма и не хочешь ничего делать, только думать о ней, какая она была красивая, какая нежная, как тебе теперь ее не хватает, – вдруг нет-нет да и промелькнет мысль, что это не из-за нее ты себя чувствуешь куском дерьма, просто ты все время был дерьмом, уж такова жизнь. И остается альтернатива: или ты не выходишь из дыры, в которую себя загнал, и продолжаешь до бесконечности плакать, смотреть МТВ и, ладно, в общем, так и продолжаешь бить баклуши, день за днем; или же ты стряхиваешь с себя апатию и что-то предпринимаешь, все равно что, главное, чтобы дело как-нибудь касалось ее, иначе не получится о ней думать и дело не сможет тебя увлечь. Кристин нравились собаки, похожие на питбуля. Эти двое обсуждают питбулей и говорят о них странные вещи, которые меня озадачивают и которые, я знаю, не понравились бы Кристин. Я хочу узнать, что за этим кроется. Хочу распутать эту историю, чтобы не выглядеть в глазах Кристин куском дерьма, хотя она, наверное, о моих потугах никогда и не узнает. Не знаю, есть ли тут логика, но я так чувствую. С тебя довольно?

Когда я дошел до этого места, Луиза скорчила рожу, пожала плечами и объяснила, каким образом можно было бы разузнать побольше.

Внешние абоненты. Определяешь провайдера, на которого указывают три первые цифры IP-адреса, и спрашиваешь у него, кто выходил на связь в конкретный день, в конкретный час, в конкретную минуту, используя конкретный IP-адрес. Провайдер это знает. Провайдер знает номер телефона своего абонента. Самое трудное – добиться, чтобы он тебе это сказал.

Луиза в таких делах разбирается гораздо лучше меня. Она определила целый ряд провайдеров и всех их обзвонила из офиса. С некоторыми мы были непосредственно связаны по работе, и получить сведения оказалось легко. Для других приходилось выдумывать какой-нибудь предлог, типа того, что абонент нам доставил неприятности, мы хотели бы выяснить, если это возможно, сделайте одолжение, спасибо. Некоторые желали перезвонить к нам в офис, убедиться, что мы тоже провайдеры. Некоторые так ничего нам и не сообщили. Раздобыв номера телефонов, мы тотчас же позвонили по 1412 в «Телеком», чтобы узнать адреса.

«Вы позвонили в службу 1412 „Телеком Италия“. Мы поможем вам установить имя и адрес по номеру телефона. Наберите номер…»

Мы попробовали шесть номеров.

Питбуль: городская библиотека Вилла Спада, Болонья. Городская библиотека Варезе. Интернет-кафе «Андромеда», Падуя.

Старик: аэропорт Леонардо да Винчи, Фьюмичино. Интернет-кафе «Ксения», Рим. Городская библиотека Сабаудии, Латина.

Общественные места, которыми может воспользоваться каждый. Для нас бесполезные.

Оставшиеся восемь номеров мы даже не стали расшифровывать.

<Старик> У клиента особые требования. Встреча будет непростой.

<Питбуль> Нет проблем. Дайте мне знать.

/Суббота 30 сент. 16.08.52 Pdt 2000/ Pit bull left private chat.

Луиза отстраняется от меня. Вздыхает. Шепчет:

– Черт знает, что такое… – и возвращается к своему терминалу.

Я по-прежнему гляжу на экран. Отключаюсь, выхожу из чата, потому что мысли мои заняты другим. Старик сказал одну вещь, произнес одно слово – и я все понял. И мне стало страшно. То есть сказал он две важные вещи.

Первая.

– Луиза, знаешь, о чем говорят эти два ублюдка?

– О собаках, – тут же отвечает она.

– Да, но вовсе не о продаже щенков. Тут кроется что-то очень скверное…

– Что?

– Собачьи бои. Ты видела, что сказал Старик? Он сказал: «Встреча будет непростой…» Речь идет о встречах, о боях между питбулями, Луиза. Смертельные схватки злобных, свирепых псов. Эти типы организуют собачьи бои.

– Вот ублюдки…

Вторая.

– Луиза, раз они выходят на связь только из общественных мест, обнаружить их невозможно, так?

– Ну да, ты же сам видел.

– Старик сказал, что у него грипп, вдруг он на этот раз вышел в чат из дома?

Луиза округляет губы и поднимает бровь, только одну, не знаю, как это у нее получается. В руке у нее карандаш, она им постукивает по губам, кивая.

– Может быть, – заявляет наконец она.

Снова встает из-за своего терминала и подходит к моему. На этот раз Пес поднимает голову, но ей наплевать. Она быстро находит IP Старика.

192.204.197.12.

Провайдер из Сабаудии, провинция Латина. Луиза снимает трубку с телефона, который стоит у меня на столе, рядом с компьютером, и звонит.

Говорит она долго, насчет номера всего несколько слов, потом – пытаясь отвязаться от типа, который даже на расстоянии, через трубку, кажется королем зануд.

Пишет номер на листке и отдергивает руку, когда я собираюсь его взять. Хочет сама набрать 1412.

«Номер телефона, введенный вами, соответствует…»

Фамилия: Д'Оррико.

Имя: Альберто, адвокат.

Адрес: Южная набережная, 25а. 04016, Сабаудия, провинция Латина.

– Попался! – восклицает Луиза и улыбается так, как никогда раньше не улыбалась.

Я кладу ей руки на плечи, непроизвольно сжимаю. Она как-то странно смотрит на меня, то ли удивленно, то ли с опаской, и в этот момент все снова рушится. Не из-за нее, не из-за этой ее реакции. Если бы она продолжала улыбаться, я бы, наверное, ее поцеловал, не сдержав порыва; не знаю, каким бы вышел тот поцелуй: красивым, но, скорее всего, не столь уж значимым. А потом, скорее всего, она бы меня убила. А рушится все потому, что я отдаю себе отчет в одной простой вещи: все это ни к чему. Что бы я ни предпринял, моей любви конец, мне дали отставку. Казалось, будто я нашел выход, но это был лишь момент, один-единственный момент, а теперь все вернулось на круги своя. Вот-вот опять начну думать о Кристин, о том, как мне ее не хватает, и о том, что я – кусок дерьма. Та же самая бодяга день за днем.

А Луиза, наоборот, пребывает в эйфории. Она успокаивается, едва я убираю руки, и показывает листок, где записан номер телефона, имя и адрес.

– И что теперь? – спрашивает она.

Я развожу руками:

– Что?

Луиза в задумчивости кусает губы.

– Не знаю, стоит ли обращаться в полицию. Кажется, то, что мы проделали, не совсем законно. И потом, если узнает начальство, нас обоих попрут.

– Может быть, – подсказываю я, – существует какое-нибудь общество защиты собак…

– Попробуем узнать, – заявляет Луиза, отрываясь от терминала и поднимая трубку. – Один мой друг работает в собачьем питомнике, когда мы увидимся, я у него спрошу. А пока… – Она подкладывает листок под коврик для мыши, так, чтобы цифры оставались видны, и быстро набирает номер.

Абонент отвечает после второго гудка, как будто он только что повесил трубку и еще не отошел от телефона.

– Адвокат Альберто Д'Оррико? – спрашивает Луиза.

– Да.

– Мы знаем, чем вы занимаетесь, ублюдки.

И она вешает трубку. Потом смотрит на меня с довольной улыбкой. Закуривает очередную сигарету.

– Хоть шороху навели, – говорит Луиза. – Хоть что-то сделали, а?

Кабинет Грации.

На втором этаже, выделенный на время из помещений оперативного отдела. Прежде: кладовка для старых документов, огромные картонные коробки, полные пожелтевших папок, перевязанных бечевками. Теперь: коробки грудой лежат у стены, под окном.

Десять квадратных метров. Два стола, вращающееся кресло, стул, раскладушка, вешалка, дверь, окно. Роскошь: магнитная доска и корзинка для бумаг.

В середине стола (серый пластик, окантовка из черной резины): раскрытый, включенный ноутбук, на мониторе заставка (взрывы астероидов в космическом пространстве). Внешний модем подключен к Интернету через удлинитель: зеленый пластмассовый провод исчезает за приоткрытой дверью. Мышь на коврике, где в стиле гиперреализма изображена яичница на сковородке.

Возле компьютера, в беспорядке: выдержки из протоколов допросов и свидетельских показаний, которые нужно проверить заново, одну за другой; уже проверенные, текстом вниз, разбросаны как попало, а те, которые предстоит проверить, разложены ровными стопочками (на уголке верхнего листка – коричневый кружок от стаканчика с кофе). Рядом со всем этим: две пухлые раскрытые папки. Надпись на первой: «Убийство Барраку и прочих». На второй: «Убийство Акунина и прочих». Из этой второй папки наполовину высовывается перевернутая вверх ногами черно-белая фотография инспектора Бонетти (темное, расплывшееся пятно на стене, прямо за головой инспектора, склоненной к плечу: глаза полуоткрыты, у ноздрей запеклась кровь, угол рта приподнят, видны зубы).

На столе у окна: результаты лабораторных исследований сумки, найденной в аэропорту (отрицательные). Рапорт Регионального управления по борьбе с мафией по поводу возможных связей между убийством Барраку и убийством Акунина (результат отрицательный). Рапорт Полицейского управления Палермо относительно группировки Мадония Кармело, заинтересованной в устранении Барраку. Предмет: расследование по поводу известных киллеров (результат отрицательный). Заметки на полях, сделанные Ди Карой («Ни один из известных нам киллеров не мог совершить такое. Руку на отсечение»). Рапорт Полицейского управления Рима по поводу семьи Дмитрия Зурова, заинтересованной в убийстве Акунина. Цель: обнаружить человека, который мог бы действовать, как тот киллер в аэропорту (результат отрицательный).

В корзине для бумаг: пластиковый стаканчик из-под кофе.

На магнитной доске: ничего.

В кармане куртки, которая висит на стуле: чек из аптеки на улице Маркони и моментальный тест на беременность, еще не распечатанный.

Грация: над всем этим, проверяет свою первую догадку. Компьютер, найденный в спальне Джимми (принадлежит семье Барраку, отпечатки пальцев его самого и жены), был подсоединен к сайту, посвященному собакам (http://dogfighter.com/), и на мониторе оставалась картинка, изображающая питбуля. В сумке из аэропорта другой питбуль смотрел на нее со страниц журнала. Два совпадения – уже связь, а в случае серийных убийств это было бы подписью. Случались ли в последние годы другие убийства, в которых так или иначе проявлялся питбуль? Запрос в Центральный архив итальянской полиции. Официальный запрос в ОАНП, (Отдел анализа насильственных преступлений), где существует банк компьютерных данных о немотивированных убийствах. Телефонограммы периферийным лабораториям, комиссариатам и постам карабинеров.

Четыре ответа.

Кабинет Грации.

На раскладушке: спортивная сумка, в ней – смена белья, джемпер и зубная щетка. Прошлой ночью: охлаждение отношений с Симоне, спали спина к спине, стараясь отодвинуться друг от друга как можно дальше на узкой кровати («Куда ты уходишь с сумкой?» – «Заночую на работе, много дел, как всегда». – «Но потом ты вернешься?»).

На столе у стены, разложенные по порядку, листочки с донесениями и рапортами по поводу:

– декабрь 1999 года, убийство Панделлы, Перуджа. Около 7.30 профессор Эмилио Панделла вышел из дому и направился на работу в больницу Сильвестрини, как он это делал каждое утро. Он подошел к машине, припаркованной у тротуара чуть поодаль, и уже собирался завести мотор, когда к нему приблизился мужчина крепкого сложения, хромающий на левую ногу, и трижды выстрелил профессору в голову из пистолета калибра 4 °Cв, убив его на месте. Из взятых впоследствии свидетельских показаний явствует: в дни, предшествовавшие преступлению, три подозрительные личности наблюдали за передвижениями профессора. На одном из них, под курткой, расстегнутой, несмотря на холод, была надета футболка с изображением питбуля (Перуджа, инспектор Гузберти).

– июнь 1998 года, убийство Д'Анджело–Кабона, Рим. В 19.45 кавалер Д'Анджело Франческо и его телохранитель Кабона Антонио, прозываемый Нино, были изрешечены многочисленными очередями из автомата девятого калибра, пока находились в кабине лифта, за решеткой, направляясь, по всей вероятности, на пятый этаж дома по улице Беато Анджелико, где кавалер проживал. С площадки третьего этажа стрелял Персикетти Элио, шестидесяти лет, друг семьи, проживающей на означенном этаже и в те дни совершавшей выигранную поездку на Мальдивские острова. Персикетти Элио, который дал о себе ложные сведения и скрылся с места преступления, описывается как пожилой мужчина в седом парике, краснолицый, ярко выраженный гомосексуалист. Было отмечено, что в дни, предшествовавшие убийству, в означенной квартире постоянно лаяла собака: Персикетти заявил, что это питбуль (Областное полицейское управление Рима, капитан Лояко).

– март 1998 года, убийство Раваррино, место не разглашается. В 16.18 Раваррино Мауриция, жена главы каморры Раваррино Микеле по кличке Блондинчик, была поражена в голову пулей калибра 30/387. Раваррино, сознавшаяся в убийстве мужа, содержалась под строгим наблюдением в крестьянской усадьбе, местоположение которой разглашению не подлежит. Выстрел был произведен со строящейся виллы на склоне расположенного напротив усадьбы холма, из ружья высокой точности прицела, если учесть расстояние (1095 м). Как в предшествующие дни, так и в день убийства местность контролировали сотрудники Центра личной охраны и местного комиссариата, которые не обнаружили ничего необычного. (Центр личной охраны, Рим, старший инспектор Маттеи.) На рапорте рукой Матеры приписано:

На том столе, где ноутбук, рядом с мышью, лежит сотовый телефон Грации: звук отключен, телефон не звонит, а вибрирует. В автоответчике голос Саррины: «Я в Комо. Проверил поступивший сигнал. В тысяча девятьсот девяностом году Питбуль взорвал полковника авиации, связанного со спецслужбами. Дело довольно темное, никто не хочет распространяться. Что мне делать – искать этого бригадира Карроне?»

В корзинке для бумаг: четыре пластиковых стаканчика из-под кофе.

На доске: в середине – фотография питбуля, вырезанная из журнала. Вокруг, лучами, стикеры с записями от руки. 1) Мужчина, 1.65–1.80. 2) Профессиональный киллер, не серийный убийца. 3) Прекрасно владеет оружием. Где тренируется? Где его берёт? Проверить. 4) Прекрасно умеет менять внешность. Где этому научился? 5) Милан–Рим–Гроссетто–Болонья–Перуджа–Комо. Вся Италия. Каким образом он путешествует? 6) Как выходит на связь с клиентами? 7) Как ему платят? 8) Кто он?

Грация: вышла, чтобы проверить свою вторую догадку. Для убийства Джимми и прочих он использовал стеклянные пули, покрытые пластиком. С ними трудно обращаться, их трудно найти. Зачем ему это? Зарегистрированы ли другие убийства, осуществленные с помощью подобных патронов? Срочные телефонограммы в комиссариаты, лаборатории, ОАНП и на посты карабинеров. В последнюю минуту: проверить не только нераскрытые убийства, но и раскрытые, а также самоубийства.

Два ответа.

Кабинет Грации.

На неубранной раскладушке – папки и отдельные листки (показания свидетелей, описания мест преступлений, результаты вскрытий, баллистические экспертизы). Под раскладушкой – черные ботинки (яростно запихнутые подальше). Пахнет затхлостью и по́том.

На столе, где компьютер: фотографии, сделанные во время вскрытия тела адвоката Бракетти, Комо. Рядом: упаковка из «Макдоналдса» с остатками кетчупа (бекон+картошка+наггетсы, девять штук), коробка из-под пиццы с помидорами и грибами («Фарчита», четыре порции), пластиковые контейнеры «Великой стены» (рис по-кантонски, кура с грибами и ростками бамбука).

На столе у стены поверх груды прочих бумаг – две раскрытые папки:

– сентябрь 1998 года, убийство Палладино, Феррара. Три выстрела в голову директора банка, которого ждал суд по обвинению в отмывании денег и мошенничестве. Пули из воска, вероятно перед употреблением замороженные сухим льдом. Баллистическая экспертиза: невозможна.

– декабрь 1997 года, самоубийство Грациани. Женщина стреляет себе в висок из спортивного пистолета 22-го калибра, принадлежащего одному из сыновей. Использует стеклянную пулю в пластиковой оболочке. При ударе деформировалась, канавок не осталось. Баллистическая экспертиза: невозможна.

В корзинке для бумаг: скомканные записи, стикеры, тринадцать пластиковых стаканчиков из-под кофе.

На доске: в центре – питбуль. Еще стикеры, лучами, по второму кругу. 9) Почему профессионал оставляет подпись, как серийный убийца? 10) Болонья, Феррара, Реджо-Эмилия. Пули, по которым невозможна экспертиза. (Второй листок, прилепленный к уголку этого): Все в одном регионе. Почему?

На полу, под столом, вибрирует мобильник. В автоответчике голос Саррины: «Ну, ты хоть раз можешь ответить? Я не нашел этого фельдфебеля Карроне, он как сквозь землю провалился. Поискать еще?»

Грация: в кабинете, сидит на кресле, закинув ноги на стол и скрестив их. Махровый носок спустился с одной ноги и свисает длинным белым плюмажем. Голова чуть склонилась к плечу. Сухожилия на шее, слева, во сне не беспокоят, но ох как заболят, когда настанет время пробудиться.

В кармане куртки, висящей на стуле: моментальный тест на беременность. Пока не распечатанный.

– Знаешь, я поговорила с тем моим другом, что работает в собачьем питомнике.

– А, да.

– Тебя это больше не волнует, так? А он вот что сказал: нам следует обратиться в полицию. Но я не знаю, думаю, не стоит.

– А? Конечно не стоит.

– Если мы позвоним анонимно, никто и пальцем не пошевелит, будь уверен. По-моему, на этом делу конец, хотя они, ублюдки, меня и достали. Разве что еще разок звякнуть адвокату, припугнуть его.

Я пожимаю плечами, бормочу что-то невнятное, чего не понимаю и сам. Мы с Луизой идем по площади Сан-Стефано, под галереей. Она подталкивает рукою велосипед, а я бреду рядом. Время от времени стукаюсь щиколоткой о педаль, но не отхожу.

– Послушай, – говорю наконец, – я сегодня не пойду на работу.

– С ума сошел? Почему?

– Мне надо заниматься. Я должен сдать экзамен.

– Ага, рассказывай…

– Нет, послушай, я болен. Я плохо себя чувствую.

– И это тоже расскажи кому-нибудь другому. Признайся, что не хочешь, вот и все. Я-то ведь не начальник. Не я тебя стану увольнять.

Вообще-то я был бы не прочь. Уволенный, без денег, без каких-либо занятий. Валялся бы на диване и медленно умирал от голода, жажды и летаргического сна. На какой-то момент я испытываю облегчение, расслабляюсь, плечи опускаются, спина крючком, руки безвольно болтаются. Потом от тоски перехватывает дыхание, как будто чья-то рука вцепилась мне в горло.

– И между прочим, в любой другой день ты мог бы остаться дома, но сегодня – никак. Вчера звонили из центра, из Милана, интересовались, сколько у нас служащих. Пахнет проверкой, и шеф хочет, чтобы все были. Потом это у него пройдет, но сегодня лучше не подставляться.

А когда это пройдет у меня? Как-то на днях я взял книгу в комнате Морбидо. У него экзамен по психиатрии, и на столе лежал огромный квадратный том в бордовом переплете. Краткий диагностический справочник, четвертый уровень. Там перечислены симптомы всех умственных расстройств, так что я уселся на постель Морбидо и стал искать свое. Резкая смена настроений. Депрессивный синдром. Ставится диагноз, если две недели подряд наблюдается не меньше пяти симптомов одновременно.

1) Подавленное настроение большую часть дня, ежедневно (да);

2) отсутствие удовольствия от работы, ярко выраженное снижение интереса ко всем или почти ко всем видам деятельности большую часть дня, почти ежедневно (чего уж там почти – ежедневно. Да, еще бы);

3) существенная потеря или прибавление в весе без соответствующего изменения питания (потеря в весе. Я и так был тощий; да, это тоже);

4) бессонница или повышенная сонливость почти ежедневно (да, бессоница);

5) психомоторная возбудимость или заторможенность почти ежедневно (да, заторможенность);

6) быстрая утомляемость, упадок сил почти ежедневно (черт, да!);

7) комплекс неполноценности или чувство вины, преувеличенные либо надуманные; возможны бредовые состояния (насчет бредовых не знаю, а вообще-то да);

8) снижение мыслительных способностей, невозможность сосредоточиться, нерешительность (ну, решительным я никогда не был. Да; пункт девятый, последний);

9) навязчивые мысли о смерти, навязчивые суицидные представления без определенного плана (Алекс, да, девять из девяти! Все со мной).

Когда Морбидо вернулся, я ему заявил:

– Морбидо, ты можешь изучать меня как клинический случай. Перед тобой классический пример депрессивного синдрома.

– Да поди ты, – отмахнулся он, – просто тебе не повезло, и ты совсем опустился.

– Мои поздравления, – поклонился я. – Доктор Морбиделли, у вас как у психиатра большое будущее. На чем вы специализируетесь?

– На ортопедии.

– Тем лучше.

Я подношу руку ко рту и вдруг обнаруживаю, что весь зарос. Обычно это не очень заметно, волосы у меня светлые, но я не брился уже пять дней, и теперь, наверное, щетина видна. Вот именно: не борода, а неопрятная щетина, жесткая, колючая; едва я ее замечаю, как она начинает мне досаждать, трется о воротник рубашки. На какой-то момент возникает намерение побриться, едва вернувшись домой, но тут же наваливается неодолимая усталость, и я понимаю, что не стану этого делать. Примерно то же самое происходит и с мытьем.

Зато у Луизы свежий, аккуратный вид. У нее от волос пахнет душистым шампунем, и когда она замедляет шаг, чтобы спуститься с галереи и пересечь площадь, я подхожу к ней сзади и принюхиваюсь. Экзотический запах, бальзам-ополаскиватель для волос с протеинами шелка, я тоже таким пользовался, раньше. На ней красный шерстяной джемпер на молнии, с кармашком, как у кенгуру, и оттуда торчит пачка сигарет. Кроме этого, поддельные африканские и индейские бусы, армейские штаны с множеством карманов и сандалии. Я и на этот раз хорошо ее рассмотрел, пользуясь тем, что иду сзади и она меня не видит.

Мы вместе входим во дворец, где расположен «Фрискайнет», и Луиза оставляет велосипед в парадной. Наклоняется, чтобы скрепить цепь на переднем колесе, джемпер задирается, видна полоска загорелой кожи. Я себя спрашиваю: не слишком ли жадно я смотрю на Луизу, и в то же время во мне пробуждается желание, а одновременно наваливается целый ворох чувств вины, смотри номер 7 вышеприведенного списка.

– Где твое чудище? – спрашивает Луиза, поднимаясь по ступенькам.

Такое впечатление, что она привыкла и не стала бы возражать, если бы я приводил Пса с собой.

– Дома, – отвечаю я. – Заперт в моей комнате.

– Разгавкается, сгрызет все твои тапочки.

– Просто разгавкается. Тапочки он уже давно сгрыз.

Поднимаемся на третий этаж. Заходим. За столом записи сидит начальник. Он заполняет абонемент, и вид у него злобный.

– Я же сказал, чтобы сегодня явились все! – рычит он.

– Вот мы и пришли, – говорит Луиза.

– С опозданием. А Маури с Кристиной даже еще не показывались. Ты только посмотри: мне приходится делать работу секретаря!

Хоть какую-то работу, думаю я; уверен, что и Луиза подумала то же, поскольку глядит на меня с улыбкой. На меня накатывает нежность и выплескивается очередной фонтан чувства вины.

Сидя перед своим терминалом, я себя чувствую так, как описано в пунктах 2, 6 и 8, и раздумываю о двух вещах: а) выйдет скандал, если я буду пялиться в пустой монитор, который даже не в силах включить; б) Морбидо – засранец. Поворачиваюсь к Луизе, которая удобно устроилась в кресле, включила терминал, спустила ремешок сандалий и закурила первую сигарету.

– Послушай, Луиза, – начинаю я. – Как ты думаешь, если мне пойти к психологу, это будет очень гнусно?

– Из-за твоей пассии?

– Не из-за пассии… то есть да, то есть не только. Боюсь, у меня депрессия.

Это, наверное, прозвучало на полном серьезе, потому что Луиза повернулась и смотрит на меня, а между тонких бровей прорезалась маленькая морщинка. Пожимает плечами, слегка касается пары клавиш, переводит взгляд на терминал.

– Почему бы не пойти… – рассуждает она, будто сама с собой. – Лучше к психологу, чем к астрологу. Я однажды ходила.

Снова нажимает на клавиши, ждет. Я молча смотрю на нее, зная, что она чувствует на себе мой взгляд. Наконец сдаюсь.

– Зачем?

– Нарушенный баланс питания. Булимия. Я весила почти восемьдесят килограммов.

– И помогло?

Она разворачивается ко мне вместе с креслом. Поднимает джемпер на бедрах.

– Смотри сам! – говорит. – Теперь я вешу пятьдесят два. Конечно помогло. Это было три года назад.

Я не могу себе представить Луизу толстой. Не могу себе представить Луизу больной. Рассерженной, коварной, жесткой, несдержанной – это да, это может быть; но больной, с нарушенным балансом питания – нет.

– Почему? – спрашиваю я.

– Что – почему? Почему помогло? Потому что доктор Вичентини мне назначил лечение.

– Да нет, я не о том. Почему ты заболела?

Луиза снова поворачивается к терминалу. Не хочет рассказывать. Или скорее не так. Она хотела бы рассказать о своей болезни, может, не именно мне, но хотела бы рассказать, только нет настроения. Или нет, скорее даже не так: настроение есть. Только это непросто.

– Тебя бросил парень?

Луиза хохочет. Сначала раскрывает рот и как-то хлюпает носом, потом просто хохочет до слез. Я знал, что это бред собачий, и сказал нарочно, чтобы снять напряжение, сломать лед. Почему ничего такого мне никогда не приходило в голову с Кристин? С ней мне не удавалось найти верный тон. Вообразить только: она злится, молчит, а я вовремя говорю какую-нибудь глупость, и она смеется, обнимает меня. Никогда такого не было, черт побери.

– Нет, я же тебе говорила. Я всегда сама бросала парней.

Снова смотрит на терминал, но теперь, я знаю, она уже не сможет отмолчаться. И жду. Включаю свой компьютер и делаю вид, будто жду, пока загорится экран.

– Мои родители развелись, когда мне было десять лет, – вдруг начинает Луиза. – Отец нас оставил, меня, маму и бабушку. И правильно сделал – мама была сумасшедшая. Пять лет назад она покончила с собой.

Я смотрю на Луизу. Свет от монитора отражается в ее глазах, и мне кажется, будто зеленую радужку что-то заволакивает. Что-то блестящее. Вскакиваю с места, хочу обнять ее, но Луиза, не оборачиваясь, отстраняет меня рукой.

– Нет, – говорит она, – не надо. Это дело прошлое. Я это пережила и теперь чувствую себя хорошо.

Я так и застыл в неловкой позе, на полусогнутых ногах, оторвав зад от кресла. Никак не могу решиться, встать мне или сесть на место, и все-таки встаю, в ту самую минуту, как в комнату входит начальник. Он сверлит меня взглядом, увидев, что я вскочил без всякой причины, словно в чем-то провинился.

– Кто-нибудь знает, куда запропастился тройник с немецкой розеткой? – спрашивает он. Луиза не оборачивается, внимательно смотрит на монитор, так что начальник обращается ко мне. – Тратишь уйму денег на удлинители и разные прибамбасы, а когда что-то понадобится, никогда не найдешь. Почему бы это, а?

– Чего? – Я хлопаю глазами и развожу руками.

В дверь звонят. Шеф замирает, потом вдруг припоминает, что он сегодня за секретаршу, и подпрыгивает, будто укушенный тарантулом.

– Вот дерьмо! – рычит он, выскакивая из комнаты. – Алекс! – слышу его вопль из-за двери. – Найди мне этот тройник! С немецкой розеткой!

Где же его искать? Шеф прав, мы покупаем кучу барахла, а когда надо, ничего нет. Я оглядываюсь вокруг, примечаю ящики столов и шкафы, надо бы их открыть, проверить, но мешает непреодолимая усталость. Пункты 1–9 одновременно, в полном объеме, и передо мной задача, которая кажется невыполнимой.

– Тут что-то такое валяется, – подсказывает Луиза. – Мне оно не нужно. Если сможешь вытащить, забирай.

«Тут» – значит у нее под столом, я наклоняюсь и понимаю, что означает «если сможешь вытащить». Стол у Луизы низенький, закрытый спереди и по бокам пластмассовыми панелями, похожий на большую прямоугольную шкатулку, набитую лохмами пыли, перепутанными проводами, розетками. Тройник в правом углу, среди груды барахла, но оттуда его не достать, там системный блок, приходится согнуться в три погибели, встать на колени и лезть под стол.

– Черт, – бормочу я; ноздри забиваются пылью, от системного блока исходит жар.

Луиза хихикает, отодвигает ноги, чуть-чуть, только чтобы я смог пролезть. Я заползаю еще дальше, падаю на бок, приподнимаюсь на локте. Вижу тройник, но вижу и еще одну вещь, которая меня отвлекает. Серебряную цепочку на щиколотке Луизы: легкие звенья подрагивают на загорелой коже с тонкими, более светлыми складочками. На цепочке подвешено сердечко. Сам не знаю зачем, я протягиваю руку и дотрагиваюсь до него кончиком пальца.

Луиза поднимает ногу. Сбрасывает сандалию, кладет мне на голову босую ступню, слегка прижимает. Не знаю, что это должно означать: то ли она меня отталкивает, слегка, нежно; то ли пытается грубовато, по-дружески приласкать, как ласкают собаку; то ли что-то большее. Я знаю только одно: желание раскаленным клинком впивается в низ живота, в трусах начинает корчиться резкая, неистовая эрекция. В этот момент в комнате, за пластиковой стенкой, скрывающей меня, слышится голос.

– Ты, должно быть, Луиза.

Это не голос шефа и не голос Маури. Этот голос я не узнаю. Кто там?

Слышу что-то вроде короткого кашля. Босая нога Луизы скользит по моей спине, становится невероятно тяжелой.

Мне страшно.

Я вижу, как рука Луизы падает с края стола и неподвижно свисает вдоль тела, сигарета все еще дымится в согнутых пальцах.

Мне страшно.

Человек, чей голос я только что слышал, все еще в комнате. Он не двигается с места. Запертый в пластиковой шкатулке, я его чувствую. Он не произносит ни слова, ничего не делает, даже, может быть, не дышит, но я чувствую, что он там.

И мне страшно.

Во мне нет ни мыслей, ни ощущений, ни инстинктов. Я – полый цилиндр, покрытый связками заледенелых, обнаженных нервов. Мне кажется, будто все вокруг разбухает, растет в ширину, в том числе и я сам, вне фокуса, незаметный, потерянный, почти бездыханный. Ни единой мысли, никакой умственной деятельности, ни малейшей догадки, только льдинки на нервных окончаниях да ледяное дыхание, замерзающее во рту, не имеющее силы выйти за преграду зубов, выставленных в оскале. Сколько времени я так сижу?

Он зашевелился. Слышу его шаги по пыльному полу. Он покидает комнату.

Я мгновенно прихожу в себя. Лед на нервных окончаниях тает, но всему телу бегают мурашки. Волосы на затылке пропитаны холодным потом. Болит локоть, которым я упираюсь в пол, бок совсем онемел. Я обретаю способность думать. «Что за чертовщина здесь творится? – спрашиваю я себя. – Кто это был? Что это было? Луиза…»

Я выползаю из-под стола, стараясь не шуметь. Встаю, схватившись за стенку, сорвав кусок пластика. Не знаю, достанет ли сил идти. Но на вопль, который я издаю, едва увидев Луизу, ее голову, откинутую назад, черную дыру, которая образовалась вместо одного глаза, – на этот вопль сил достает.

Слышу шорох в кабинете шефа. Резиновые подошвы скрипят на терракотовых плитках пола. Увидев Луизу, я отпрянул и теперь стою перед самой дверью. Хватаюсь за ручку, не дожидаясь, пока он войдет, захлопываю дверь перед самым его носом, наваливаюсь изо всех сил, вижу, как он отдергивает голову, лицо перекошено от боли. Быстро убирает пальцы.

Ключа нет. Я вжимаюсь в дверь спиною, широко расставляю ноги и держусь крепко; тот, снаружи, толкает и толкает, но он не сильнее меня, а когда я упираюсь пятками в стол Луизы и стол выдерживает, становится ясно, что ему не войти.

Он это тоже понимает и перестает толкать.

– Алессандро… – шепчет он из-за двери. – Открой, пожалуйста.

Черта с два. Я напираю еще сильнее, прижав голову к косяку. Благодарю Бога за то, что «Фрискайнет» расположен в центре города в старинном дворце, где все крепкое, как было когда-то, включая двери и косяки. Даю сам себе клятву, что если выйду отсюда живым, всю оставшуюся жизнь посвящу поискам денег для реставрации расписанного фресками потолка. Столько всякой муры проносится в голове; не будь я вне себя, я бы удивился, как много мыслей возникает сразу и как стремительно они сменяют друг друга.

Что-то стучит по двери, но не может проникнуть сквозь твердую древесину. Два удара, будто кто-то забивает слишком короткий гвоздь. Два удара, и все.

– Алессандро. Пожалуйста.

Я держусь. Что-то должно случиться, кто-то должен прийти. Я держусь. За мною – дверь, и если я не дрогну, не поддамся ни на миллиметр, он не сможет войти. Есть еще окно, но это третий этаж, он не умеет летать, и потом, он еще здесь, за дверью, в кабинете шефа. Я слышу, как он ходит. Рвет бумагу. Двигает мебель. Расстегивает молнию.

Слышу всплеск, глухой удар по чему-то плотному. По двери.

Отскакиваю назад, когда красноватая, пенистая жидкость просачивается в щель и двумя волнами достигает чуть ли не середины комнаты. Испускаю вопль, когда от едкого запаха бензина спирает дыхание. Зажмуриваю глаза, но вспыхнувшее пламя проникает даже сквозь сомкнутые веки.

Через мгновение открывается дверь.

Не думая ни о чем – задумавшись хоть на минуту, я бы никогда этого не сделал, – поворачиваюсь, бегу и выпрыгиваю в окно.

Благодаренье Богу, в Болонье повсюду галереи. Я падаю на крышу одной из них, качусь по черепицам и не могу ни за что зацепиться. Размахиваю как попало ногами и руками, но когда усилия мои становятся хоть немного осмысленными, уже поздно, я перекатываюсь через край и лечу на землю.

Падаю, как мешок, посреди улицы на спину. От удара останавливается дыхание, поясницу пронзает боль, она нарастает, вот-вот что-то оборвется внутри. Потом кто-то берет меня под мышки, ставит на ноги, дыхание возвращается; я начинаю икать, натужно, хрипло, словно рыча от злости.

Вокруг меня голоса.

Режущая боль в пояснице.

– Боже мой, убился!

– Он свалился сверху, как это вышло?

– Позовите кого-нибудь! Позвоните в «скорую», давайте его посадим.

Поднимаю голову, смотрю, откуда я упал, и думаю, что вряд ли так уж сильно расшибся. Колонны, на которых держится галерея, примерно в рост человека. Разницу в высоте я преодолел, катясь по крыше. И вот я вырываюсь из рук мужчины, который меня держит, и пытаюсь сделать шаг.

– Со мной все в порядке, – говорю.

В голове все перепуталось, я еще не в силах думать, мне еще не приходит на память Луиза.

Потом я вижу его.

Я догадываюсь, кто это, по тому, как он смотрит на меня. Стоит за колонной, одна рука спрятана в кармане кожаной куртки до середины бедра, на лбу ссадина, из которой еще сочится кровь. Волосы выкрашены в рыжий цвет, в левой ноздре кольцо. На первый взгляд, молодой; если приглядеться, то непонятно, какого возраста: неопределенного. Он смотрит на меня, вроде бы чего-то ждет, а я ничего не соображаю. Мне страшно, не так, как раньше, но все-таки страшно, и я не знаю, что делать, разве что убраться отсюда поскорей, отойти подальше, больше не видеть его.

Мужчина, который держал меня под мышки, протягивает руку, потому что меня качает, но я эту руку отталкиваю.

– Куда вы? Оставайтесь здесь, вы сильно ушиблись…

– Пусть идет куда хочет. Взгляните, на кого он похож, наверное, наркоман.

– Он свалился оттуда. Ой, там пожар!

Все поворачиваются, задирают головы, а я, пользуясь этим, ускользаю. Шаг за шагом тащусь вдоль галереи, прижимая руки к бокам, стискивая поясницу.

Он идет следом.

Матера, в дверях:

– Грация? Поступил сигнал, беги скорее.

Я иду медленно. Хромаю на одну ногу, очень болит локоть, но все же я иду. Я и вправду похож на сумасшедшего, весь в пыли, чумазый, рука в спекшейся крови, рубашка порвана на локте, брюки на колене: наркоман в тяжелом бреду. Люди расступаются передо мной, но я как раз направляюсь туда, где их больше, и когда галерея пустеет, перехожу на другую сторону улицы. И снова иду, медленно, но неуклонно.

Он идет следом. Тоже медленно, в нескольких метрах позади. Держит руку в кармане, но не вытаскивает ее и не приближается. Во всяком случае, пока вокруг люди, так я думаю.

Я мог бы завопить, схватить кого-нибудь за грудки, крикнуть: «Это он! Он!» – но я боюсь, что люди разбегутся и я останусь в галерее один. И потом, я даже не знаю, кто этот человек. Вот если бы мне встретился полицейский. Но полицейских не видно.

Он идет следом. Когда ему кажется, что я ускоряю шаг, он тоже идет быстрее, а когда я останавливаюсь у перехода, даже не притворяется, будто разглядывает витрину, а просто останавливается тоже и смотрит на меня. Не подходит; думаю, боится, что я вцеплюсь в кого-нибудь и начну кричать. Думаю, он по-другому хочет разделаться со мной. Думаю, он хочет меня убить, но не таким способом.

Улица, пролегающая между моим домом и фирмой провайдера, никогда не казалась мне такой длинной, как в это утро. Уже недалеко, вот и перекресток, полукруг площади Маджиоре и книжный магазин Фельтринелли. Всюду полно народу, даже в этот час. Женщины ходят по магазинам. Студенты. Таксисты стоят на площади. Опять студенты. Иммигранты торгуют чем-то в галерее на улице Уго Басси, разложив товар прямо на асфальте. Студенты. Студенты. Студенты. Ни разу Болонья не казалась мне такой многолюдной. Целая толпа скапливается у перехода под двумя башнями; люди шныряют туда-сюда, уворачиваясь от автобусов. Я втискиваюсь в самую гущу. А он? Останавливается в нескольких метрах, смотрит на меня. Идет следом.

Может быть, если бы в голове у меня прояснилось, если бы я не падал с третьего этажа, прыгая из помещения, объятого пламенем; если бы я не сидел за пластиковой панелью стола, пока какой-то урод убивал мою лучшую подругу; если бы, говорю, у меня прояснилось в голове, я, может быть, что-нибудь предпринял. Побежал бы, позвал на помощь, загородился ребенком, что угодно. Но в том состоянии, в каком я нахожусь, мне ничего лучшего не приходит на ум, как только идти вперед. Я не могу зайти в парадную. Если она закрыта, если там никого нет, этот тип догонит меня и убьет. Не могу юркнуть в переулок. Далеко мне не убежать, этот тип догонит меня и убьет. Не могу остановить такси. Во-первых, меня в таком виде поди и не пустят в машину, а во-вторых, тот тип тоже сядет туда и убьет меня и таксиста. Это как в компьютерной игре? Нужно идти вперед, я истратил все свои жизни и все же должен идти вперед. Если противник меня настигнет, я весь вспыхну ярким пламенем, экран потухнет: game over.[3]

Перехожу через улицу Равеньяна, прямо перед магазином Фельтринелли. Какой-то момент раздумываю, не скрыться ли внутри, просто толкнуть вертушку и войти, но не решаюсь. Если я войду в магазин, расстояние сократится, он меня догонит и убьет. Иду дальше, обхожу грозди велосипедов, скопившихся вокруг колонны, и направляюсь вниз по улице Дзамбони.

Он идет следом. Рука в кармане, взгляд устремлен на меня. Ссадина на лбу уже не кровоточит, светлая, блестящая корка покрыла кожу почти до брови.

Скоро мой дом. Он стоит слева, в длинном, безлюдном, узком переулке. На углу – пивная типа ирландской, она закрыта, но столики выставлены на тротуар, там всегда сидят люди и чем-то занимаются. Я останавливаюсь возле столиков, но не сажусь, стою, качаясь, обхватив руками поясницу. Сначала все обращают на меня внимание, а потом перестают замечать, только время от времени посматривают, не ушел ли я; глядят с опаской и подозрением.

А он ждет. Он, похоже, знает, чего я хочу. Чтобы какая-нибудь компания свернула в переулок. И я дошел бы вместе со всеми до дома. Когда это происходит, он двигается одновременно со мной, даже меня обгоняет.

В двух метрах от дома я принимаюсь бежать. У меня болит все тело: и голова, и бок, и поясница, и нога, и локоть, – но все-таки я бегу. Складываюсь пополам и бегу, едва касаясь носками асфальта, отчаянно работая локтями. Надолго бы меня не хватило, но мое крыльцо с двумя ступеньками совсем близко, и я бросаюсь к нему, вваливаюсь в парадную. Хватаюсь за дверь, тяну из всех сил, стараясь захлопнуть ее за собой: если это получится, я спасен; но, проклятие, одна из створок цепочкой прикована к стене; дверь не поддается, рука соскальзывает; боль такая, что мне кажется, будто оторвались все пальцы. Я бегу по лестнице, прыгая через три ступеньки, держась за поручень; не успею, понятное дело: квартира на четвертом этаже, а на лестнице пусто; он бежит быстрее, еще немного, и догонит меня, и тогда убьет.

На первой площадке, рядом с дверью синьоры Риги, стоит детская коляска. Я хватаю ее и бросаю вниз: она, по крайней мере, на время спасает мне жизнь.

Добираюсь один до своей площадки, роюсь в кармане, ищу ключи; я уверен, что преимущество совсем незначительное, вот сейчас он догонит меня и убьет. Но ничуть не бывало, я успеваю вытащить ключи, отпираю дверь, вхожу.

Пес бросается мне под ноги, я падаю на пол лицом вниз. Через секунду прихожу в себя, оборачиваюсь: на пороге никого. Пинком захлопываю дверь.

– Морбидо! – кричу я, но ответа нет.

Отпихиваю Пса, который мне лижет лицо, и пытаюсь подняться. Все тело ноет, с трудом получается привстать на одно колено.

– На фиг! – кричу я Псу, так громко, что он отскакивает в сторону, садится и в недоумении смотрит на меня, чуть склонив голову.

Я поднимаюсь, держась за стену, тащусь к столику с телефоном. Снимая трубку, думаю, как идиот, что по номеру 113, наверное, можно звонить без счетчика. Но мне даже не удается его набрать, этот номер. Телефон молчит. Лишь смутный шорох отдается в ушах.

И в этот момент Пес поворачивается к двери.

Задирает морду, делает шаг вперед и застывает на месте. Нагибает голову, показывает в оскале зубы и принимается рычать.

Я вижу, как содрогается дверь. Ручка прыгает; кто-то во что бы то ни стало решил войти. Гляжу на цепочку и вижу, как она свисает, бесполезная, со своего крюка. Гляжу на щель между створками и вижу, что даже не повернул ключ. Дверь держит только автоматический замок. Я не осмеливаюсь пошевелиться. Надо бы как-то добраться до двери, повернуть ключ, наложить цепочку, но едва эта мысль приходит мне в голову, как он зовет меня с той стороны:

– Алессандро. Пожалуйста.

Пес рычит. Глухо, как дизельный мотор, непрерывно, слитно, на одной ноте, которая меняется лишь тогда, когда он переводит дыхание. Но не перестает рычать, просто как будто возвращается к исходной точке и тут же начинает все с начала. Когда дверь трясется опять, еще сильнее, Пес гавкает, всего один раз, резко щелкнув челюстями; лай этот похож на взрыв, он такой сухой и короткий, что по коридору даже не разносится эхо. Дверь больше не трясется. Она замирает, черная, безмолвная. Потом снаружи, на площадке, раздается металлический щелчок, как в кинобоевике. Через мгновение что-то звякает. Тонкая железка просовывается в замочную скважину и начинает двигаться то вправо, то влево.

Пес заливается лаем. Весь коридор звенит отголосками, звуки наплывают друг на друга, а Пес подходит ближе к двери, но не вплотную. Даже затихает на время, пятится назад, но потом снова начинает лаять. Я больше не могу.

Я прислоняюсь к стене, соскальзываю на пол, отползаю в угол. Закрываю уши руками, испускаю беззвучный крик, который теряется в яростном, неистовом лае; один-единственный звук мне удается расслышать, и это – скрежет отмычки в замке, в плотной латунной кругляшке, которая уже начинает проворачиваться, пол-оборота вправо, пол-оборота влево. Сейчас он откроет. Сейчас откроет и убьет меня. Сейчас откроет, войдет и убьет меня.

Вдруг Пес умолкает. Даже больше не рычит. Внезапная тишина терзает слух, голову заполняет оглушительный свист, вот-вот лопнут барабанные перепонки.

– Лай! – кричу я. – Не молчи! Лай! Рычи, черт бы тебя побрал! Лай!

От страха, от смертельного ужаса кровь холодеет в жилах, по спине бегают мурашки. Мне кажется, я слышу шепот, тихий-тихий, на разные голоса: «Алессандро, открой; Алессандро, открой». Я затыкаю уши пальцами и кричу во все горло; смотрю, как открывается дверь, и кричу; зажмуриваю глаза и кричу, распластавшись на полу, скорчившись в позе зародыша; кричу, разинув рот, касаясь губами холодных плиток; кричу до тех пор, пока кто-то не подхватывает меня. Чьи-то руки поддерживают мне голову, поднимают с пола, прижимают к плечу; пахнет женщиной, пахнет мамой; закрыв глаза и разинув рот, я утыкаюсь в теплую ткань и слышу женский голос:

– Успокойся, все кончилось, успокойся… Полиция, инспектор Негро. Будь умницей, успокойся.

Я отнимаю голову от теплого плеча и вижу девушку, которая обнимает меня, встав рядом на колени. На пороге – мужчина постарше, плотный, он сжимает обеими руками пистолет, целится куда-то вверх. В страхе смотрит на Пса.

– Боже мой, Грация, ты только взгляни! Ведь это – питбуль!

Я судорожно вздыхаю, хочу заговорить, но меня душат слезы.

– Нет, – хриплю я наконец, – это американский стаффордшир. Он похож на питбуля, но это не питбуль.

Он думал: как мало нужно, чтобы казаться другим.

Прежде всего волосы. Волосы о многом говорят. Чем они длиннее, тем тоньше лицо; пряди его затеняют, скрадывают излишнюю полноту. Отсутствие волос старит. Со стрижкой дело обстоит по-разному: густой ёжик, например, придает жесткость. С волосами многое можно сделать: завязать в хвост, выкрасить, обрить, начесать, скрыть ими лысину. С волосами работать легко. Достаточно, чтобы собственные были подстрижены очень коротко, в крайнем случае примять их марлевым чепчиком, а потом надеть парик с хорошим фиксатором. Шапочка «Глатцан» даже изменяет форму головы.

Потом – глаза. Контактные линзы любого цвета, но не только. Главное: выщипать и заново нарисовать брови. Сделать их гуще, наклеив ниточки крепа, удлинить, свести над переносицей. Брови изменяют форму глаз, да и вообще весь склад лица.

Зубы: основа из основ. Здоровые, белые; белоснежные, искусственные; желтые, больные. Хорошо сделанный протез, даже неполный, делает губы пухлыми или тонкими, изменяет очертания нижней челюсти. Борода и усы: разумеется. Резиновые прокладки, чтобы щеки казались более толстыми: очевидно. Колечки и подушечки, чтобы увеличить объем плеч, бедер, живота, ягодиц: банально.

Нос: специальный жирный крем, основа для протеза из латекса и гипса. Кожа: тональный крем «Дермаколор Криолан» в тюбиках по пятнадцать граммов. Морщины в уголках глаз и циррозные пятна на ладонях. Желтые точечки никотина между пальцами. Порезы, мозоли и сломанные ногти.

Движения. Повадки. Тики. У каждого человека собственная скорость. Ритм его жестов, замедленный, скованный, сдержанный, быстрый, истерический, мягкий, ударный.

Каждый раз давать какую-нибудь диссонирующую деталь. Избегать типичного. Одно противоречие, связанное с комплексом черт, делает облик более достоверным.

Крайне полезно: очевидная деталь. То, что наиболее заметно, оказывается в фокусе, а все остальное отодвигается на второй план, на периферию внимания. Человек, который хромает, – это Человек, который Хромает. Парень с пирсингом – это Парень с Пирсингом. Старик с простатитом и сломанным носом – это Старик с Простатитом и Сломанным Носом. Осторожно: не допускать, чтобы деталь оказывалась слишком яркой, вызывала любопытство, заставляла с интересом приглядываться ко всему остальному. Деталь должна припоминаться по зрелом размышлении, затмевать собой все остальное, подстегивать память: да, кажется, он хромал. На какую ногу? Кажется, на левую; да, точно, на левую, да, теперь припоминаю, просто вижу его перед собой, как на фотографии, – то был Человек, который Хромал. Всегда представлять себе возможных свидетелей. Приспосабливаться. Приспосабливаться. Приспосабливаться.

Он думал: как мало нужно, чтобы казаться другим. Гораздо труднее стать другим.

В машине, остановившись у автогриля, спрятавшись за двумя грузовиками, припаркованными в глубине площадки, Витторио, повернув голову, разглядывал себя в зеркальце заднего вида и проверял, равномерно ли нанесен на лицо тональный крем, имитирующий загар. Наконец он намазал также и шею, до ворота рубашки, а потом и руки, потирая одну о другую. Он давно воткнул вилку приспособления для разглаживания волос в розетку зажигалки, и теперь длинный штырь из хромированного металла, наверное, уже нагрелся. Витторио вынул из сумки, стоявшей на соседнем сиденье, большой моток пряжи цвета черного перца с солью и оторвал небольшой клочок. Разглаживал грубые, сморщенные нити, пока они не стали гибкими и мягкими, как кисточка для бритья. Такую примерно форму он им и придал, прицепив к верхней губе и подбородку: усы и эспаньолка, ухоженные, густые, преждевременно седеющие. Точно так же изготовил бакенбарды и выбрал, порывшись в сумке, парик того же цвета, короткий, с небольшими залысинами. Чуть приподнялся с сиденья, еще приблизился к зеркальцу, проверяя, хорошо ли прилегает ко лбу основа парика и нет ли разницы в цвете. Потом взял тонкий пинцет, свел вместе оба острия и прочертил полосы по тональному крему в уголках глаз и около рта. Открыл футляр, лежавший в сумке, выбрал маленький протез, всего четыре передних зуба, но неестественно белые и крупные.

Только тогда он откинулся на спинку сиденья и стал разглядывать себя целиком, с приличного расстояния. Красивый мужчина лет сорока-пятидесяти, загорелый, с тонкими, более светлыми морщинками, которые появляются у тех, кто много времени проводит на море, рыбачит или гуляет по берегу. Красивый, молодящийся мужчина. Может, ближе к пятидесяти, чем к сорока. Смотри-ка, у него вставные зубы.

Витторио кивнул, надеясь, что в Сабаудии все еще тепло. В чемодане, лежавшем в багажнике, к этому персонажу подходил только черный джемпер с короткими рукавами.

В пункте «скорой помощи» Алекс потерял сознание. Не от потрясения и не от ушибов, а от резкого запаха спирта и лекарств, без которого не обходится никакая больница, равно как и без белых неоновых ламп и ненадежной, коварной тишины, полной подспудного напряжения. Алекс всегда терял сознание в «скорой помощи», однажды ему стало плохо, даже когда он привел туда друга. Он это объяснял Грации, а та делала вид, будто терпеливо слушает. Юноша лежал на носилках, покрытых белой простыней, голый по пояс, откинув в сторону руку: врач как раз обрабатывал ссадину на локте. У нее, у Грации, была уйма вопросов к этому парню, она дрожала от нетерпения, но боялась, что он снова отключится, поэтому и ослабила чуть-чуть поводья и выслушивала его, участливо, по-матерински кивая. Доктор Карлизи тоже находился в амбулатории, сидел на стуле у стены, а Матера прислонился к дверному косяку.

– Парень, – изрек Матера, – ну у тебя и крепкая задница.

– Да, да, – согласился Алекс, стараясь не кивать, поскольку на него как раз надевали ортопедический воротник из губчатой резины. – Я ведь почти не пострадал.

– Нет, я другое имел в виду: тебе повезло, что мы…

Тут он осекся, потому что Грация, обернувшись, бросила на него быстрый, уничтожающий взгляд. Матера чуть было не рассказал, как они вышли на Алекса. Пожар заглох почти у двери, огонь не добрался до тела Луизы. Первые, кто вошли, тут же вызвали полицию.

Научно-исследовательский отдел в нескольких метрах, только через площадь перейти; коллеги тотчас же обнаружили стеклянную пулю в пластиковой оболочке и сообщили оперативникам, которые всем давно уже уши прожужжали, чтобы их о таких находках ставили в известность. Из трех служащих провайдерской фирмы, отсутствовавших в офисе, решили первым отыскать Алекса, поскольку тот жил в двух шагах. И к лучшему, потому что остальные двое, Маури и секретарша, были убиты накануне вечером.

Но всего этого Матера не должен был даже касаться. Алекс все еще пребывал в шоке, парил в небесах, легкий как перышко, одурманенный струящимся по венам транквилизатором и свободный от воспоминаний. Воспоминания к нему вернутся, но Грация хотела, чтобы он, по крайней мере, начал связно говорить. А он, наоборот, умолк. Резко побледнел: врач протянул руку, несколько раз хлопнул его по щеке.

– Ну же, парень, ну, не отключайся…

Губы у Алекса задрожали, и Грация вновь повернулась к Матере; тот воздел руки и вышел вон. А Грация обняла Алекса за плечи, пощупала ему лоб, будто проверяя, нет ли у него жара.

– Погоди, – сказала она, – погоди…

– Луиза, – шептал Алекс, – Луиза…

– Погоди, Алекс, погоди минутку, пожалуйста.

Комиссар поднялся и похлопал доктора по плечу. Тот кивнул, взял со столика шприц и погрузил иглу в какой-то пузырек, заткнутый резиновой пробкой. Грация поддерживала Алексу голову, зажимала ему рот рукою – пусть уж лучше молчит, только бы не дрожали губы.

– Погоди, Алекс, я сама тебе все скажу. Луиза умерла, ее убили, тебя тоже хотели убить, но мы успели вовремя, и теперь ты в безопасности. Для тебя все позади, а наша работа только начинается. Ты должен многое нам рассказать.

Алекс закрыл глаза, выдавив из-под век две слезинки, которые покатились по щекам. Сглотнул слюну, по-детски всхлипнул, замотал головой, пытаясь вырваться из объятий Грации. Та почувствовала, как он весь напрягся, когда врач всадил ему в предплечье иглу, а потом почти моментально сник, расслабился.

– Я хочу уехать, – бормотал парень, уткнувшись лицом ей в волосы, – хочу уехать.

– Уедешь, конечно уедешь, будь спокоен – уедешь куда захочешь. Куда тебе хочется – домой? Мы тебя отвезем.

– Я хочу туда, где Кристин, в Копенгаген, туда, где Кристин… – Он попытался сесть, но Грация не позволила. Голову его она отпустила и поднялась с места, но продолжала удерживать парня на носилках, слегка надавливая рукой на грудь. Алекс посмотрел ей в глаза.

– Мне нужна Кристин, – заявил он. – Только Кристин мне нужна, больше никто. Могу я хоть что-нибудь получить в этой дерьмовой жизни? Я хочу поехать к ней.

– Поедешь, какие проблемы. Мы тебе купим билет, все оплатим, посадим в самолет.

– У меня собака…

– И собаку посадим. Не беспокойся, собак тоже берут в самолет. Только, пожалуйста, ответь мне; ты должен ответить. Это был мужчина, так? И он был один.

– Да. Парень с пирсингом.

– Нет, оставь. Нас не интересует, как он выглядел, это бесполезно выяснять. Лучше скажи почему. Почему он хотел тебя убить? Почему он убил Луизу?

Алекс вздохнул и закрыл глаза. Грация в страхе посмотрела на врача, но тот отрицательно покачал головой. Нет, парень не уснул. Алекс снова вздохнул и открыл глаза.

– Не знаю, – проговорил он.

– Мотив. Должен же быть какой-то мотив, правда? Подумай, пожалуйста.

– Я не знаю.

– Может, с вами произошло что-то необычное? Вы что-то сделали, вам что-то сказали…

– Я не знаю.

Грации хотелось его ударить. Сжать в кулак руку, которая лежала у него на груди, и засветить в физиономию, но Грация вместо того сцепила пальцы и закусила губу, будто сама собралась разреветься. На самом деле почти так оно и было. Комиссар взял ее за плечо, оттащил от носилок.

– Оставь, пусть он придет в себя, все припомнит, а завтра мы спокойно его допросим. Что-нибудь да выяснится, вот увидишь.

– Да, но когда? Он был тут, доктор, тут, рядом. Может быть, до сих пор еще бродит поблизости, но сейчас, сегодня, не завтра.

За дверями амбулатории запиликал сотовый телефон Матеры. Вроде бы мелодия сальсы, но электронные ноты звучали так пронзительно и безлико, что было трудно определить.

– Саррина? Тут ни хрена не слышно, повтори. Подожди, отойду подальше, здесь на аппарате всего одна черта… – Матера просунул голову внутрь. – Это Саррина. Звонит из комиссариата. Говорит, что прибыл тот фельдфебель, которого мы искали, я не понял, как его имя. Пойду в коридор.

– Я с тобой, – заторопилась Грация.

Она опять подошла к носилкам, потому что ее куртка висела на спинке стула, того самого, где раньше сидел врач, который теперь встал и разговаривал с комиссаром. Парня надо положить на обследование. Поставить охрану. Где это лучше сделать – здесь или в обычной больнице?

Грация вгляделась в полуголого, исцарапанного парня, который вытянулся, закрыв глаза, на белой простыне. Так, лежа навзничь, он казался еще более тощим, живот буквально прилип к спине, под простыней виднелась впадина, которая едва вздымалась при дыхании. Но недурен, подумала Грация, совсем недурен.

Алекс приоткрыл глаза, устремил на нее далекий, отуманенный взгляд. Затем открыл рот, пошевелил губами, будто искал голос, застрявший где-то внутри, и голос наконец зазвучал, но с запозданием, не синхронно с движениями губ.

– Послушай, как ты думаешь, ехать ли мне к Кристин?

Грация припомнила наркоманов, с которыми имела дело, когда еще работала в патрульной службе. Когда они доходили до кондиции и она их брала за руку и вела куда следует, эти ребята всегда смотрели на нее вот так и что-нибудь говорили. Всегда, с математической неизбежностью, какую-нибудь муру, и она привыкла кивать с понимающим видом. Но этому парню ответила серьезно?

– Да, – сказала она. – Поезжай. Что бы там ни было, всегда лучше увидеться и выяснить отношения. Может, выйдет облом, но попытаться стоит. Только, послушай, это неправда, что администрация оплатит тебе поездку в Копенгаген.

Алекс улыбнулся. Опустил веки, потом приподнял их, с великим трудом, будто они были свинцовые. Ему так и не удалось шире раскрыть глаза. Грация сдернула куртку со спинки пластикового стула. Уже хотела уходить, когда рука Алекса коснулась ее запястья.

– Послушай… не помню, как тебя зовут. Грация? Послушай, Грация, возможно, с нами и произошло что-то необычное, со мной и с Луизой…

В коридоре, высунувшись в окно, чтобы лучше поступал сигнал, Матера как раз закрывал крышку мобильника, когда появились Грация с комиссаром.

– Там тот фельдфебель карабинеров из Комо, – объяснил Матера, – он прибыл к нам и хочет что-то рассказать.

– Ну его, твоего фельдфебеля, – отмахнулась Грация. – Перезвони Саррине, пусть бежит сюда, мы его захватим.

И она помчалась по коридору, а комиссар уселся на подоконник, отпихнув Матеру, и уже набирал на сотовом номер 113: пусть предупредят комиссариат Сабаудии, что следует послать кого-нибудь к адвокату Д'Оррико, это срочно, очень, очень срочно.

– Что там за шорох? Суперинтендант, вы слышали? Как будто бы жалюзи…

– Пусть Пистокки сходит посмотрит. Где Пистокки?

– Он отстал, там какой-то тип прогуливался по пляжу. Вот я и послал Пистокки сказать ему, чтобы шел собирать ракушки в другое место. Вы слышали, суперинтендант? Опять этот шорох…

– Одну патрульную машину? Доктор, извините, но, вы послали только один патруль из трех человек?

Забравшись с ногами на сиденье, скрючившись до боли в боках, Грация выворачивала голову назад, чтобы глядеть в глаза заместителю комиссара. Брудзини усадил ее спереди, вернее, сам залез на заднее сиденье «альфы блю», но не стал протискиваться дальше, а так и бросил ее у дверцы, молчаливо приглашая сесть рядом с шофером; Матера с Сарриной ехали следом на собственном автомобиле. Теперь заместитель комиссара смотрел на Грацию в изумлении, даже в растерянности: похоже, до сих пор ему не приходилось слышать критику в собственный адрес.

– Простите, что вы имеете в виду? – проговорил он. – Скольких людей, по-вашему, я должен был послать?

– Но разве вы не отдаете себе отчета? Разве доктор Карлизи вам не сказал?

– Доктор Карлизи – это доктор Карлизи, то есть начальник оперативного отдела в Болонье. А я – заместитель комиссара на подведомственной мне территории, дорогая моя. Кто вы по званию, синьорина?

– Старший инспектор, – сказала Грация.

Спина у нее ужасно болела, ей бы хотелось развернуться, сесть как следует, но сейчас это было бы уже невежливо.

– Пожалуйста, позвоните им, – взмолилась она. – Пожалуйста, позвоните вашим людям на виллу, предупредите их, чтобы были начеку.

Брудзини сунул руку под пиджак, снял сотовый, прицепленный к поясу. Потрогал антенну, задумался. Было что-то будоражащее в этой девчонке, хотя она всего лишь старший инспектор, даже без диплома, – а строит из себя Рэмбо и, наверное, ложась в постель с мужчиной, не снимает кобуры. Брудзини покосился на руку Грации, которая высовывалась из рукава джинсовой куртки: хрупкое, смуглое запястье, маленькая ладонь, пальчики с коротко остриженными, круглыми ногтями. «Сколько же ей лет?» – спросил он себя. Двадцать пять-двадцать шесть – и тут возникла необходимость навести порядок в брюках от костюма в тонкую белую полоску: хотя это и не его тип, хотя она южанка, к тому же такая мужеподобная, все же девчонка, наверное, здоровая, крепкая, гладкая, именно как девчонка. Но в ее взгляде читалась некая серьезность, компетентность, ответственность, и это беспокоило. Заместитель комиссара сунул мобильник на место и оправил брюки.

– Маренко, – окликнул он шофера, – позвони суперинтенданту на виллу, спроси, как там дела.

Грация повернулась, откинулась на спинку, а Маренко снял трубку радиотелефона и стал звонить на Центральную, выясняя, какой номер сотового у суперинтенданта.

– Что, по-вашему, я должен был делать? – продолжал Брудзини. – Ведь я не командую армией. Тут у нас в Сабаудии то партийные митинги, то вдруг начальство в Латине объявляет облаву на проституток всех цветов радуги, а откажешься участвовать – не видать тебе повышения. Попробуйте-ка поддерживать общественный порядок с такими допотопными машинами. Больше одного патруля я просто никак не мог выделить. И потом, простите, кто конкретно угрожает адвокату Д'Оррико?

– Доктор, суперинтендант не отвечает.

Грация так крепко вцепилась в подлокотники, что костяшки пальцев побелели.

– Да ладно… – протянул Брудзини. – Наверное, отключил мобильник.

– Нет, доктор. Звонки есть, но никто не отвечает.

Грация снова повернулась назад, на этот раз встала на сиденье коленками, как это делают дети, и вцепилась в спинку обеими руками.

– Доктор… – начала она.

– Забыл его где-нибудь, – рассуждал Брудзини. – В машине, например, выясни номер и позвони на виллу. Уж там-то мы их наверняка застанем.

– Доктор, быстрее, быстрее, пожалуйста!

Брудзини отодвинулся от спинки сиденья и одернул пиджак. Он нервничал. Что-то такое было в этой девчонке. Что-то будоражащее.

– Черт, – произнес он, – там трое мужчин, взрослых мужчин, не мальчишек. Суперинтендант Барра, агент-отличник Пистокки и Карлини, агент, ассистент… не помню. Это полицейские, что, по-вашему, с ними может случиться?

Грация помотала головой. Села нормально. Вытащила из кармана куртки сотовый телефон, большим пальцем откинула крышку. Два раза нажала на кнопку вызова, потому что последним номером, по которому она звонила, был номер Саррины.

– Сарри, ставьте мигалку, включайте сирену и мчитесь во весь дух на виллу адвоката. Прямо, по этой дороге.

Она закрыла сотовый, подложила его под себя и оглянулась: увидела, как рука Матеры высунулась из окошка и поставила на крышу автомобиля синюю мигалку на электромагните. Брудзини посмотрел сначала на Грацию, потом на автомобиль, рывком обогнавший их, встроившийся перед ними в ряд и с воем сирены умчавшийся вдаль.

– Да что вы себе позволяете! – забормотал он. – Что вы позволяете себе? Какого черта?

– Доктор, на вилле тоже никто не подходит.

Брудзини разинул рот. Нагнулся к переднему сиденью, схватил Маренко за плечо.

– Почему? – бессмысленно твердил он. – Где они? Куда подевались? Куда их черт унес? Мои люди…

– Помолчите, доктор. – Грация сунула руку под сиденье в поисках мигалки. – Ваши люди мертвы.

Вилла находилась почти на берегу, от нее по грязной песчаной дюне, кое-где поросшей высохшей, пожелтевшей травой, к дороге были протянуты деревянные мостки. На дороге, зарыв одно колесо в песок, уже стояла машина Матеры и Саррины, со все еще включенной мигалкой и распахнутыми дверцами. Они только что прибыли и остановились у мостков, сжимая в руках пистолеты. Маренко припарковал «альфу» немного поодаль, в глубине площадки, отходившей от шоссе, не из страха, а просто потому, что слишком разогнался и раньше не смог притормозить. Грация выскочила из машины и побежала к своим. Тоже выхватила пистолет, но пока поднимать не стала.