ДеньГа. Человек в море людей

Стремя Судьбы

Он – человек, живущий в мире людей

по людским законам, а людской мир –

это толчея волн над глубинным и

ровным течением судеб.

(Алексей Иванов. »)

Даже в разбойничьей истории без

первой части не обойтись.

(Похождения бравого

солдата Швейка во время мировой войны»)

Рубль 1

Век XXI, десятые

«»

Сто рублей минуло как…

(».

Песня »).

1 руб. 10 коп. Либо ты имеешь деньги, либо они имеют тебя

Я – свободее-е-е-ен!!!

(»)

Либо ты имеешь деньги, либо они имеют тебя. Либо – либо… А что, так и есть – настоящая формула выбора, а значит и свободы – это самое либо-либо… Либо… Либеро… Либерти… Либералы… Вот она, глубинная связь вроде бы так далеко разошедшихся языков. Русский корень либ у себя в языке ушёл в тень, проявляясь лишь в наречии, а в отпочковавшихся ино-земных языцах – красуется на виду. Либертад! Ох уж эти испанцы – сколько пафоса, горделивости… (Ещё бы, они же из-пан-цы. Из панов, то бишь). А что у немцев? Либ… Ауфвидерзеен, майне либе, ауфвидерзеен…* Их либе дих…*

*Ауфвидерзеен,

майне клейне, ауфвидерзеен».

*Их либе дих – я люблю тебя (нем.) Здесь и в дальнейшем – прим.автора.

Либо ты имеешь деньги, либо они имеют тебя… Вот любопытно: авторство афоризма «Деньги – отчеканенная свобода» приписывают множеству знаменитостей: американскому «стодолларовому» президенту Бенджамину Франклину, фальшивому французскому дворянину Оноре «де» Бальзаку, свихнувшемуся от безденежья Достоевскому, поднявшемуся с самого дна социума Джеку Лондону, даже философу Хайеку. Оно конечно, красиво пуля отлита. И думаю, что первенство всё же за америкосом Беном, хронологически да и вообще… Лучше пиндосов деньги никто не знает. Но, кто б это ни был, должен заметить: ошибочка вышла! Ибо имеешь деньги – свободен, не имеешь – тоже свободен. Точнее, так: «СвобОден!». С упором на «О», наклонённое в сторону выхода из высокого кабинета и далее – из конторы. И вот ведь какая штука – деньги после такого обретения свободы у тебя начинают стремиться тоже к исходу. О чём ты мгновенно начинаешь отдавать себе отчёт – уже в то самое время, когда ты, глубоко оскорблённый, под взглядом начальника пишешь заявление «по собственному». Написал, отдал и – адьё! Почему «по собственному», хотя ещё минуту назад такового желания не испытывал? Так ведь ты сам руководишь людьми… нет, руководил людьми… нет! Отчего ж так-то – в железном прошлом? Рановато хоронишь себя, чувак! Поду-у-маешь… Свет клином, что ли, на этом грёбаном «Дрим-Диме» сошёлся?

Вот ведь названьице изваял, господин наш высокий учредитель и гендир Димодеев. «Мечта Димодеева». ЗАО Издательский дом «Дрим-Дим», в офисном просторечии «Трындим» или «Дрим-Дым»! Он что, действительно вот об этом мечтал? Об издании и распространении в своих собственных киосках и на лотках дешёвых эротических журнальчиков? А ещё женских газеток «во саду ли-огороде», про шитьё с вязаньем, про технологию клейки мужиков и объезживания мужей, ну и – обязательная программа (пипл так хавает, так хавает!) – сборников кроссвордов, сканвордов и прочей жвачки для скучающего ума.

Стоп! А ты сам-то – разве об этом мечтал? Нет? А чего ж тогда исполом* (хорошо хоть не редактором!) в эту люля-малину с развесистой клюквой пошёл? Ах, не пошёл… Ты в ней себя – вдруг очнувшись, – случайно обнаружил. А теперь, очнувшись вторично, обнаружил уже вне её. Диалектика…

* Испол – исполнительный директор.

Что-то я отклонился от генеральной линии… На чём-то бишь?.. А! Почему «по собственному» (кстати, пишется без дефиса, поскольку не наречие, а прилагательное к опущенному слову желание, это я вам как профессионал говорю). Да очень просто: сам в руководящих много лет и прекрасно знаю механику таких процессов. Что б там ни писалось в «КЗоТе», а на практике только одно: коли не уйдёшь «по собственному желанию», а пойдёшь на принцип, так тебя так уйдут-ухайдакают, что… В общем, лучше не упираться. Здоровье с нервами будут крепче и трудовая книжка с дальнейшими перспективами чище.

1 руб. 20 коп. Отомстить начальнику?

– Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?

– Начальником!

(Сопливый ненецкий мальчонка в телесюжете о том, как чиновники наробраза отнимают у оленеводов детей и увозят в интернаты)

Нет, ну каков гад! Взял – и уволил. Ни с того ни с сего. Да ещё и отпускные не заплатил. Я ему: должок, дескать. Рассчитали меня неверно. А он: что, мало заплатили? Пятьдесят тысяч – вам мало? Считаете, на большее наработали? А-а, отпускные… Так это я вычел в счёт своих трудовых затрат, когда ваши обязанности выполнял. Это какие мои обязанности? – опешил я. А такие, – отвечает. В Москву вместо вас ездил? Ездил. Проблему улаживал? Улаживал.

И тут меня сквозануло! Какой же я идиот! Это ж он меня за отказ ехать давать взятку уволил! По эротическим журнальчикам справку надо было спроворить, что не порнография у нас, сэры, пэры и прочие х-х… джентльмены, у нас – эротика, выпишите, будьте так милостивы, подтверждающую бумагу. И кейс – ногой под стол всемилостивейшему. А я никогда этого не делал, как-то Бог миловал, в моём скончавшемся бизнесе удавалось каким-то чудом обходиться без этой гнуси. И вот на тебе! Езжай. Заправляй барашка в бумажку. Или наоборот – бумажку в барашка? А! Всё едино. Главное, я Димодееву честно так говорю: не смогу я. Никак. Никогда не делал, только всё испорчу. Ну, а кто тогда? – говорит. И прищуривается нехорошо. Посидели, помолчали. А что тут скажешь? Сам езжай? Не скажешь. А он – сказал. Неожиданно легко. Ладно, говорит. Сам съезжу. Заодно проветрюсь в столице. Идите, работайте.

И, вот ведь, спокойно так всё это сказал. Без нажима в голосе и укора во взгляде. Я даже что-то о мудрости начальника подумал. Зауважал даже где-то. Это две недели назад случилось. И вот – пожалте на выход. С вещами. И отпускные зажал. Нет, не прощать!

…А что, собственно, не прощать? Он – твой работодатель. Захотел – взял тебя на работу. Захотел – отказал тебе в работе. Это ж его компания! Хозяин – барин. Или ты по-другому делал, когда сам был учредителем? А, ну да, ну да – ты свои дела вёл по-другому. Истинная правда. Зарплату всегда получал в последнюю очередь. Персоналу – полный соцпакет. Когда просили – матпомощь оказывал. Увольнял – в крайнем, самом крайнем случае. Всё по-человечески старался бизнярить. Не орал. Стульями не кидался. Корпоративы и дни рождения сотрудников – за счёт фирмы. Обязательно – подарки. И не копеечные! А когда пришлось-таки сворачивать своё дело, не успокоился, пока не расплатился – до копеечки! – со всеми сотрудниками и не трудоустроил тех, кто того желал, в другие фирмы. Лично звонил по приятелям-знакомым, по конкурентам – пристраивал…

В общем, ты (то есть я) – молодец. Большой молодец. Человек! Только где, человече, теперь твой бизнес с человечьим лицом? Что ж ты на чужого дядю пришёл батрачить?

Тут самое время вспомнить о том, почему я взял себе за принцип в своей собственной фирме получать зарплату в последнюю очередь. Случилось это в начале девяностых, когда меня, журналюгу уже с именем, сманили в одно из первых частных издательств. Учредили его выходцы из нашей «вечёрки», корреспондентка с фотокором. Обещали, как водится, златые горы, но на деле через пару месяцев начались задержки по зарплате. Неделю ждём, другая скончалась – зубы, как говорится, стучатся в полку, и тут случается у меня очень важное интервью. С одной значительной дамой. И как назло, назначает она мне встречу в ресторане, а у меня – ни копья! Что делать? Иду к учредителям (они же – начальники) – извини старичок, говорят, но денег нет. Мы сами, говорят и горюют лицами начальники, ну, в этой самой, которая на «ж» или на «з». Ждём со дня на день поступлений.

Ну, делать нечего, перехватил я деньжат у кого-то на стороне, захожу в ресторан, ищу глазами свою будущую визави и… обнаруживаю своих разлюбезных хозяев. Глянул я профессиональным фотографирующим взглядом на их стол – достойно обедают. Икорка, и не красная даже, а чёрная. Шампань в никелированном ведёрке. Ну и всё остальное-прочее, вполне по статусу людей, не выдающих своим сотрудникам зарплату уже две недели. Я сделал вид, что не вижу их. Они сделали вид, что не видят меня…

Надо ли говорить, что продержался я у них недолго. Но вот что важно: в тот самый день, в том самом ресторане я и дал себе слово, что если у меня вдруг случится своё дело, то в бухгалтерию в зарплатный день буду заходить последним. Верность сему зароку я хранил железно. А вот фирму свою – увы, не сохранил…

То-то и оно, парень. Правда жизни в том, что бизнес – дело не человеческое. По-человечески там не выходит. Остался человеком – остался без бизнеса… Тут уж или – или. С волками жить – по-волчьи питаться. Мясом. А не хочешь или не можешь – сам станешь мясом. Ну или офисным планктоном. На ум тотчас пришла цитата от замечательно легкопёрого птаха: «Он не убийца. Обыкновенный хищник»*.

* Антон Чиж. «но ведь сути это не меняет, правда?

Ну что, парень, будешь мстить начальнику за то, что поступил он, как истинный, стопроцентный начальник?

1 руб. 30 коп. Имеешь деньги, не имеешь – они тебя имеют всегда

– Антарктический банк лопнул! Всё! Плакали

мои денежки! Я так и знал! Я знал это!!!

– Когда ты был простым клерком, мы

жили и ничего не боялись.

(Говорящие фамилии, однако! Что одна, что вторая).

Нет, всё же правильнее формулировать так: имеешь ты деньги, не имеешь – они тебя имеют всегда. Миссис в поппинс – и до свиданья!.. Простите, не удержал – скабрезная шутка рвалась наружу. И вырвалась, уж очень контекст подходящий. Я ж не виноват, что они первые начали. Меня, признаться, давно забавляет оная фамилия. Плюс данное сочетание слов в детском – детском! – и притом советском фильме. Это при всех-то цензурах и худсоветах «режима»! Так что простите великодушно, назрело.

А что касается формулы… Никакого либо. Формула «Либо ты имеешь деньги, либо они имеют тебя» так же лжива, как и афоризм амэрикэн прэзидэнта Бена, который соврамши не моргнув, что деньги – это свобода. Ну что возьмёшь с плешивого. Хотя… всё может статься… может где-то… у них там за океаном… в противоположном полушарии… где всё вверх ногами… деньги и делают кого-то свободным. Но тогда это должны быть о-О-чень ба-А-льшие деньги… И, желательно, тобой самим напечатанные. Разумеется, легально. В американской Федеральной резервной системе, например, где ты даже не директор, а – Хозяин. Остальные же, хоть и миллиардеры, – ну какая к ангелам у них свобода, если ежедневно, еженощно, ежечасно нужно следить за курсами – валют, нефти, золота, акций… Да много чего. Отслеживать. Приходится. Несчастные…

Ну да. Куда как лучше вот так – заходишь в кабинет начальника, думаешь – за очередным ценным указанием или выволочкой, а тебе вдруг объявление делают: «Свободен!» Нет, сказано было, разумеется, не так буквально. Другие слова прозвучали, но смысл-то один: «Свободен!» И ты сразу же понимаешь, что таки да, господа хорошие, свободен. От работы. От зарплаты. И ты, подавив огромное желание дать начальнику в морду (именно в, а не по, в торец его, в торец, а не по сусалам… хотя, по сусалам тоже было б хорошо!), выходишь в приёмную и, уже идя по коридору, начинаешь заторможенно, с пробуксовками соображать, насколько хватит тебе скопленного. «Продержаться!» – скоро, буквально через десять минут станет твоей персональной национальной идеей, ибо иллюзий не питаешь – кризис на Руси великой. Впрочем, когда было «не кризис» – как-то в ум не заходит. «Тучные нулевые» – понятие не российское, это в «Маскве» жировали, а в провинции… В провинции крохам с праздничного федерального стола были, конечно, рады, но «не кризисом» это назвать нельзя. Нет, никак нельзя…

Либо ты имеешь деньги, либо они имеют тебя… Тьфу! Вот привязалось… Всё не могу вспомнить: это я сам придумал, или всплыло где-то вычитанное? Хотя, какая разница… Ты же только что выяснил, что имеешь ты деньги, не имеешь – они тебя имеют всегда. Ну, выяснил, а в башке-то – засело! За-село… За како тако село… За селом… что – за селом? За селом – околица… А если местность лесистая – околесица?.. Ха-ха… можно смеяться? Околесица – да-да, именно. Не несите, дети, околесицу, на десерт не будет пряников… Коих, как верно подметил Окуджава, «как всегда не хватает на всех»…

Пряники… Пряники – что, пряники – ерунда… Вот по кредиту платить скоро – это не ерунда. Месяца три-четыре – некритично, а вот если больше… Хорошо хоть других долгов не наделал – ужасно не люблю быть обязанным. Ужасно! Вообще не люблю просить. Даже у друзей. Как представлю, что нужно будет объяснять трудности момента – временные (ну, конечно, временные, ну очень временные!)… А кредит… Кредит – его даже просить сейчас не надо.

Банки сами звонят, сами эсэмэсят – возьмите, уважаемый, ну очень на выгодных условиях, ну нигде больше вы такой выгоды не найдёте – только у нас. Кредит – это ж так цивилизованно, так мэйнстримово! Ты не берёшь, не берёшь, а они звонят, пишут, упорно так, настойчиво, будто какой-то секрет знают. А секрет в том, что даже если ты сегодня, как принято выражаться в определённых кругах, в шоколаде, то это вовсе не значит, что в нём же будешь пребывать всегда. В одно прекрасное утро проснёшься и недоумённо принюхаешься – что за хрень? Глазурь на тебе всё того же колера – коричневого, а вот с запахом её и привкусом что-то определённо приключилось… Так через пару-тройку месяцев (может – больше, может – меньше, всё зависит от толщины оперативного финзапаса) для кредита и созреешь.

Либо ты имеешь деньги, либо они имеют тебя… Не-е-т, точно – напутал штатовский прэзидэнт… Не даёт бабло быдлу свободы. Даже если ты – топ-быдло. И совершенно точно: без разницы, имеешь ты их, не имеешь – они тебя имеют всегда. Когда они есть – заботишься об их сохранении и преумножении, трясёшься над курсами валют, к стоимости грёбаной нефти каждый Божий день прислушиваешься. «Быть в курсе» – быть на поводке. Всегда. Чем бы ты ни занимался.

Стоп! Об этом я, кажется, уже рассуждал. И ещё – стоп! Чего это я надысь сформулировал? Быдло! Но я ж никогда себя быдлом не считал! Считал, не считал… А что, разве не быдло? Тягловая рабочая скотинка… Тянем – потянем, вытянуть не можем… Себя из наёмников, наёмной рабсилы – слабо вытянуть? Вот, дождался пинка под зад. Что, не пинком тебя? Ну да, ну да, внешние приличия были соблюдены. Просто вызвал хозяин, и вежливо, тактично так, издевательски корректно – вначале поинтересовался здоровьем родных, ну а уж потом, внимательно и даже где-то сочувственно глядя прямо в глаза, как бы изучая реакцию, сообщил: «Должности, которую вы, уважаемый, занимаете, со следующего месяца в нашей компании не будет». Железный занавес. Слабонервных уносят из зала. В качестве реквиема звучит ретро-песня, которую так и хочется вынести в название следующей главки:

1 руб. 40 коп. «Вот кто-то с горочки спустился…»

– …Так это ж очень важный сеньор! Вы не смотрите,

что он трус и обжора. Вы с ним сойдётесь, я уверена.

(»)

Хорошая такая песня, про любовь, милого в гимнастёрке, то-сё про страдания деревенской девушки… К чему это я? Да к тому, что вышел я тогда из начальственного кабинета, и первое, что влетело в мою голову, было именно «Вот кто-то с горочки спустился…» Кака така любовь? Про работу эта дивная песня, про то, как я со своей горушки, со своей топ-должности в одну секунду спустился. Съехал! Слетел! Сверзился!

Либо ты имеешь деньги, либо они имеют тебя… О! А я понял, почему столькие – вон, даже Достоевский – покупались на эту обманку. Чеканная свобода! Да потому что когда ты в безденежье, любая монета начинает светить тебе чеканным солнышком.

Либо – либо… Любо – Любо… Любо, братцы, любо, Любо, братцы, жить… О! Узнаю тебя, родной «великий и могучий»: разница в одну букву – и вот уже свобода обернулась любовью! Любо-любо, любо-любо, любо-любовь! А ты немцам удивлялся…

Ну что за дурацкая манера! Вместо того, чтобы заняться конкретикой – в данном случае поиском работы, он… то есть ты… то есть я – философствует. Нет, филологствует… Нет, всё что угодно, только не фило-лого, хоть ты и закончил университетский филфак. Вот именно: фил – фак! В смысле – ф-а-ак-ю!

– Приветствую тебя, Игорь Петрович! Не помешал?

– А-а, коллега… Ну, здравствуй. Что скажешь?

– Вот, увидел объявление в твоей газете, нового генерального на телегид ищете. Так чего искать-то, вот он я. Свободная топ-единица на рынке труда. Готовый профи. Ты ж мой послужной знаешь.

– Ну… Слышал-слышал, как с тобой Димодеев нехорошо… А тебе сколько?

– А сколько у вас в штатном расписании?

– Да нет, я не об окладе, я о возрасте.

– А! Так мы ж почти ровесники. Я чуток моложе.

– Да-а… Не-е, брат, нам таких возрастных не надА. Что – опыт, говоришь? Да на кой нам твой опыт? Мы сами опытные, ха-ха! Нам сполнители надА. Молодые чтоб, рогом землю рыли, копытом били… Лет двадцать семь, ну тридцать, в край. Такой надА, чтоб в рот смотрел, да не в свой, а в мой – в мой руководящий рот чтоб смотрел! Я только подумал, а он уж сполнять бежит. Ну а тебя возьму – ты ж на должности не ниже моей сидел… если не ошибаюсь – второй уж десяток в топах ходишь. Свой бизнес даже имел. Комплексовать начнёшь, завидовать… Подсиживать! Да будешь, будешь, по себе сужу… Все мы, кто поднялся, кто, так сказать, вкусил… Так что не могу, дорогой. Да ты не переживай, ты-то не пропадёшь, я тебя знаю. Это вот если меня, не дай Бог…

В трубке явственно прозвучало: «Тьфу-тьфу-тьфу!» И хрюкнуло как будто даже испуганно.

– Слушай, а ты Ванякину не звонил? Нет? Так позвони – он третьего главреда за год уж турнул. Ну, не сахар, конечно, под Ванякиным ходить… Одно слово: Ваня-я-кин… Да! Что я тебе рассказываю, ты ж его тараканов лучше меня знать должен. Сколько, года два он в твоём отделе репортёром отработал? Диалектика, понимашь… Теперь он – директор, а ты… Хотя, конечно, идти к Ванякину… Так, как он людей ненавидит, даже у меня не получается, ха-ха! А не хочешь к Ванякину, звякни Песневу – у этого кадра тоже вроде вакансии есть.

Я чуть не выматерился в телефонную трубку.

– Ну ты, Игорь Петрович, и насоветовал. Ты сам-то с ними бы сработался?

– А тебе, мил человек, золотое ты наше перо когдатошнее, выбирать теперь не приходится. Хоть чёрту в зубы, лишь бы зарплату платили. В своём-то деле не удержался! Ну, будь! Люди тут у меня…

Пи-пи-пи-пи… Вот нехороший человек. Трубку бросил. Но солидарность вроде как проявил. Это ж надо – дожил я. Доработался. До Ванякина и Песнева. До этой челяди сильных города сего.

Я удручённо крякнул. Эти два типа в 90-е прославились не талантом и даже не профессиональными умениями, а главным образом неумеренной страстью к халяве. Тогда случился настоящий бум всяких-разных презентаций – фирмы росли как грибы, и каждый из новоиспечённых учредителей считал делом чести начать свою деятельность с широкой гулянки. Потом отмечали год с начала деятельности, и два, и три – некоторые даже умудрялись дотянуть до пятилетнего полуюбилея. В общем, почти каждый день проходили то презентации, то годовщины. И редкая из них обходилась без Ванякина. Можно сказать, он туда ходил то обедать, то ужинать – в зависимости от времени начала халявы. Ну и, соответственно, расплатиться перед организаторами норовил заметками да статейками.

– Так ты пожрал-попил, так ещё и гонорар с редакции слупить надеешься? – в какой-то момент, уловив его манёвр, сказал я ему. – Не слишком ли хорошо, братец, ты устроился?

И, как редактор отдела, стал «зарубать» его «отчёты» с презентаций, тем паче что его походы за халявой не являлись редакционными заданиями.

Песнев был из той же халявной когорты. А запомнился он мне одним случаем. Как-то презентацию «чего-то там» давал не кто-нибудь, а сам губернатор. И как я ни отбояривался (подобных мероприятий я чурался, мне в моей башне было лучше), пришлось-таки на ней представлять редакцию. И вот помню как сейчас: в огромном церемониальном зале накрыты длинные шведские столы, мы все, удостоенные высокой чести, стоим огромным каре вдоль стеночки, губернатор и иже с ним сказали уж всё, что хотели сказать, и ещё чуть-чуть, и последует приглашение к, так сказать, неформальной части мероприятия, и вот оно, приглашение то бишь, начинает следовать – и тут я вижу, как слева от меня кто-то буквально вып-п-прыгивает – бэмс! из шеренги и приземляется прямо у стола. Завершение приглашения «откушать» прыгун уже встречал с чёрноикорной корзинкой в одной руке, и булькающей бутылкой водки в другой. Это был Песнев.

И вот этой челяди, выбившейся в топ-челядь, мне только что предложили позвонить…

Вот кто-то с горочки спустился… Постой-постой… А что этот нехороший человек мне о возрасте сказал… Ну, ещё в самом начале разговора… Это он что, обо мне – старый – сказал? Я – старый?! Мне, сорокалетнему, пусть и с гаком, мужику только что поставили диагноз – старый? Это я-то – устарел? В профессии, которую знаю лучше, чем ящики своего домашнего письменного стола?!

Ну, сижу. Такой… весь опрокинутый. Перевариваю новость. Вот так позвонил, ядрёна шишка! Ну а что, успокаиваю себя, не знал разве, кому звонишь? Этот людь подчинёнными, можно сказать, питается – как удав толиками. Глотает, не мигая. Сколько специалистов от него сбежало, скольких он… Разве что Ванякин ещё хуже. Но и этот… Сволочной мужичонка, сто очков любому топ-манагеру даст. Вот так, в кулаке персонал держал! И результат – давал. За что его, собственно, москвичи, хозяева огромного медиа-холдинга с громким, ещё советской выделки брендом, и держали. Но ты же – ему позвонил! Ты – всё – про него – знал! И позвонил! А ты подумал, тля такая, как бы ты под его началом функциклировал? Да что с тобой, чувак? Что – с тобой? Ты же – директор, чёрт тебя задери! Людьми руководишь с двадцати лет. И не мог просчитать, чем обернётся твой звонок этому? Вот гад так гад, этот Игорь Петрович… Хотя… Ну а что, по крайней мере честно. Прямой удар, точно по челюсти, но всего-навсего джеб. Джеб, говоришь? Разведочный тычок? Как бы не так. Тебя только что в нокдаун… Да нет, какой нокдаун – нокаут здесь! Ты разве не слышал? Ты – устарел! Вышел в тираж! С горочки – даже не спустился, спустили тебя, кувырком! Пиндюк ты эдакий, если позволяешь так с собой. И вполне закономерно, что в тираж вышел.

Кстати, до сих пор не понимаю, почему выражение выйти в тираж означает финиш. Для журналиста, издателя, для любого редакционного трудяги – всё как раз наоборот. Тираж есть начало жизни того, над чем он со товарищи трудился. Это ж выход издания в люди – нате, читайте, мы это сделали, я это сделал…

Вот кто-то с горочки спустился… Ну вот. Второй мозговой репей зацепился за мою бедную головушку… Бедную… Кстати, бедную в прямом, буквальном смысле. Бедный ты теперь, детинушка! Вот кто-то с горочки… А ничего не попишешь – причинно-следственная связь. Хорошо хоть не причиндально… Хорошая, хорошая песня, хоть и старая…

Старая, да вот не устаревшая, как ты! Простенькая, но такая душевная, сейчас таких не пишут. Про милого там, про солдатика, уволенного в запас. Гимнастёрочка дембельская, все дела… Вернулся, солдатик. Вокруг всё родное – деревня, девахи… Хорошо! Небось, через одну на шею вешаются. Замуж хотят – ажно пищат… И тут вдруг – он. Боец! В запас уволенный. Ну а тебя куда, старший матрос запаса, уволили? В какой трудовой запас? Не в тот ли, который вельми премного, или, как сейчас любят выражаться, не запас, а запас-запас. Неприкосновенный! Теперь жди, руку начнут от тебя за спиной прятать, будут бояться подать, чтобы не коснуться. Не заразиться. Неудачник – он ведь заразный…

Тут я, признаться, вздрогнул. И застонал даже. Неудачник… Вот и прозвучало. Сам произнёс. Неужели – догнало? О-о, у меня с этим словом свои горочки-пригорочки… В общем, давние и о-очень непростые отношения. Когда-то давно, на заре туманной юности мать моего друга… Впрочем, не теперь об этом. Нет, не теперь. Как-нибудь в другой раз. Как-нибудь…

Что ж так больно-то… Нет, нет, это даже не боль – хуже. Какое-то ноющее, сосущее состояние, высасывающее из тебя силы, желания… Я уже знаю: безполезно* пытаться пересилить, справиться с этим какой-то моторикой, крупной или мелкой. Чем-то занять себя, скажем, в домашней мастерской – пила, рубанок, молоток… Я много чего умею и люблю делать руками, но в такие моменты всё валится из рук. Валится, бьёт по рукам, ранит, а ты, чертыхаясь, поднимаешь, силишься сосредоточиться, принимаешься пилить, резать, стучать. Вот когда попытка – пытка! Руки – будто не мои, руки-крюки. Голова – точно не моя, вот будто ватой черепушка набита, да не чистой, медицинской, а какой-то серой, мусорной – сырцом, что ли; соринки щекочут, и такой тонкий-претонкий зуд идёт – мозги чешутся! И ведь не почешешь!

* отнюдь не следствие безграмотности человека, написавшего эту книгу. Просто однажды я решил не подавлять в себе чувство протеста, всякий раз возникавшее в моей душе при встрече с этим бес-образием – и вернулся к старой норме, порушенной большевистской реформой орфографии 1918 года. Тех, кто с этим не согласен – прошу меня великодушно простить.

Способ справиться – один: переждать, перетерпеть. Старый, испытанный лекарь – день да ночь, сутки прочь. И старые, испытанные друзья – книги. И вот когда облепляет меня ватной волной, заваливаюсь я в сделанную своими руками кровать, и ухожу в мир, который люблю и ценю не меньше реального – мир, сотканный из жизни, фантазии и вдохновения кудесников Слова. Без этого я бы просто пропал. Но иногда и книги не спасают – тогда остаётся просто впасть в дрёму…. Обычно хватает двух-трёх часов дремотной лёжки, чтобы прийти в себя, восстановиться.

Лишь однажды со мной длилось такое две недели – после получения последнего отказа, из «кавырнадцатого» издательства опубликовать мой первый роман. И вот тогда я познал, что такое настоящая, глубокая депрессия… В то время я работал сутки через трое, в охране, куда ушёл с инженерной должности, чтобы писать роман. И я его написал! Разослал сразу в пять издательств. Потом, по мере возвращения рукописей с отказами, тут же снаряжал по другому адресу… Ну а последний «отлуп» будто вышиб из меня весь воздух – я обмяк сдутым резиновым шариком и пролежал, совершенно смятый, раздавленный, две недели в наглухо зашторенной комнате. Лежал сутками, поднимаясь только по физиологическим надобностям, да на дежурство, которое отбывал «на автомате». Залечь на дно – так я впоследствии классифицировал своё тогдашнее выпадение из активной жизни.

Так что успех моего второго романа, да ещё сразу в двух издательствах, явился для меня настоящим Событием, спасением. Подтверждением, что я – не графоман. Что не зря бумагу марал. Что не зря жизнь тратил. Всё – было не зря! А быстрая карьера и успех в газетном мире только укрепили мою уверенность в себе. Она окрепла настолько, что когда такая ясная перспектива издания романа всё же лопнула под натиском новых времён (наступили 90-е), я пережил это неожиданно легко. «А и шут с ним!», – махнул рукой и отправился на очередное эпохальное интервью.

Страна летела куда-то сломя голову, и вместе с ней летел я. Летел, как многие, налегке – нулей на купюрах становилось всё больше, но весили они всё меньше. Вот уже статус миллионера огребли самые широкие российские массы, но счастливее от того не стали. На глазах у всех лопался миф, что чем больше у тебя денег – тем ты богаче. Язык на это отреагировал моментально: слово «рубль» употреблялось только с эпитетом «деревянный», а «деньги» вообще отъехали куда-то на периферию общественного словопользования – на ценниках красовалось почти матерное «у.е.», везде и всюду звучало «доллары», «баксы», «бобосы», «зелень», «грины», «зелёные американские рубли». Болотный цвет сделался настолько любимым, что им помазали даже чубайсовские ваучеры. Вот было времечко, прости Господи…

Деньги, деньги… Что ж это за зверь такой? Почему так крепка его хватка на горле нашей жизни? В моей обширной библиотеке имелись, конечно же, книги и на эту тему. Открываю одну, и сразу же натыкаюсь на факт, доселе неведомый мне. Вот, извольте:

ПРО ДЕНЬГИ. Солдат.

В русском языке слово закрепилось со времён Петра I, а корни его вообще теряются в глубинах тысячелетий цивилизации.

Солджер – так оно звучит по-английски. Золдат – по-немецки и по-французски, солдато – по-итальянски, солдадо – по-испански. Однако далеко не каждый современный офицер Российской армии объяснит вам, отчего людей военных именуют солдатами. Солид – так называют на латыни жалование рядового воина. На английском это будет сэлари, на испанском – соларио.

Считается: дальним предком этих слов было латинское салариумчеловек, чья служба оплачивается солью. Существуют и другие объяснения, но и в них без соли не обходится. Так, кое-кто объясняет, что поначалу солдатами именовали только легионеров, охранявших Виа салариум – Соляную дорогу, которая вела в Рим*

* за что искренне признателен автору.

Любопытно, право. Забавно было бы рассказать о сём историческом факте советскому солдату срочной службы, ежемесячное жалованье которого в моё время составляло аж 3 рубля 80 копеек. Хотя если перевести это на соль, которая в СССР стоила сущие копейки, то… Нет уж, лучше деньгами, товарищ военный интендант!

Я окинул взглядом невысокую стопку «денежных» книг, извлечённых с полки, достал из ящика стола мягкую фланелевую тряпку, тщательно протёр каждый том. Ну что ж, пожалуй, дождались они своего часа – нет, ну должен же быть какой-то секрет, почему у одних денег много, а у других… То не хватает, то вообще нет. Ну или скоро не будет. Займусь-ка я в параллель своим поискам работы исследованием сего занимательного и, не побоюсь этого слова, животрепещущего вопроса. Чем же ещё заняться прожжёному журналюге, если не тем, что так живо трепещет в его воспалённом мозгу?!

1 руб. 50 коп. Любава

Маша любила всякие сказки, но, конечно,

им не верила. Только здесь, в Ленинграде,

она поверила, что и среди вещей бывают,

кажется, живые существа.

(»)

Прошла неделя. Я сидел за своим домашним письменным столом и сердито себе выговаривал. Ну какого, спрашивается, лешего ты зациклился на поиске именно работы? Ну не хотят тебя! Работа, парень, – тебя не хочет! И твоё блестящее, всё в профессиональных наградных бляхах, резюме, разосланное уже в пару десятков адресов, тоже не срабатывает. Оно, видно, сродни увешанному орденами да медалями мундиру ветерана – глаз радует, но к сотрудничеству не побуждает. Три категорических отказа, десять – «Ждите, сообщим!», в остальных случаях – ледяное молчание. Ну и, может, харэ навяливать себя? Тебе же, тупице, ясно, без обиняков диагноз поставили: стар ты для наёмного топ-манагера. Устарел! Не нужен ты никому. И твоя семья, твои дети – тоже. Кому какое дело, чем ты их кормить будешь. Себя, кстати, тоже… И что теперь – переводить домочадцев на питание солнечной праной? Которая бесплатно разлита в воздухе, но вот вдохнуть, всосать, впитать её – это извините. Это – мы не умеем. Разучились. Научи, Боженька, по-новой! А как бы было хорошо, ну просто замечательно…

Тэкс-тэкс-тэкс… В смысле – так-так-так… Нет, ты правильно прострекокотал: тэкс-тэкс-тэкс! Это ж машинка! Пишущая! Эх-ма… было время – стрекотал ты на своей пишущей машинке марки «Любава», заносясь на крыльях вдохновения в такие эмпиреи, в такие эфиры да земфиры…

Я вздохнул. И припомнил, что вообще-то поначалу обзавёлся пишущей машинкой «Москва», но уж больно коряво она печатала, с каким-то не молоточковым, а – МОЛОТковым боем, причём прикладываться к клавишам надо было основательно, крепко. Нет, вопреки названию, на столичную штучку она совсем не походила, была какая-то нелепая, кое-как придуманная, кое-как свинченная… Кто имел с ней дело, тот не осудит меня за то, что при первой же возможности я ей изменил. С Любавой. Вспоминаю именно так, без кавычек, как о близкой подруге и соратнице.

О, милая-милая моя Любава! Я относился к ней, почти как к живому существу. Ладная, симпатичная, в сравнении с высокой и угловатой москвичкой – более компактная, с округлыми эргономическими формами. И печатала вполне, вполне прилично. Сколько счастливых дней и вечеров (ночью, к великой моей досаде, шуметь было нельзя) провели мы вместе! Сколько текстов она родила мне! И сколько удовлетворения и даже радости выпало на мою судьбину именно с Любавой! Поэтому, даже сейчас, когда вдруг припомнилось всё по прошествии стольких лет, мне стало неловко, даже стыдно. Я ведь, подлец, идя по жизни с Любавой, мечтал всё это время о другой, особе знаменитой и любимой всеми советскими писателями и журналистами той поры – бело-красной югославской красавице.

Невысокого росточка, по-настоящему компактная, с удивительно пропорциональной, да что там – просто о-фи-ги-тельной фигурой! А походка! Как легко и мягко летали её литерные ножки! И с каким восхитительным поцелуйным чмоком впечатывали они в бумагу свои стильные буковки! Песня! Сказка!.. Никак не вспомню имя красавицы… А ведь сох, истомился весь желанием владеть!..Так, в интернете значится: Юнис тбм де люксе. М-да, ну и имечко! Не мудрено, что не запомнил.

Увы, югославская чаровница с невнятным именем так и не поселилась в моём кабинете. Уж больно дорога была, и пока я копил на её прелести, пишущие машинки были упразднены как класс – пришли компьютеры. А бедная моя Любава, разжалованная в экспонаты, ещё долго стояла у меня на отдельной тумбочке. Не офутляренная, регулярно протираемая мягкой тряпочкой, она сохла по мне и по живому делу своей невостребованной чернильной лентой и молча терпела явное превосходство американского выскочки. И, подозреваю, жестоко страдала, наблюдая за стремительной компьютеризацией редакционного пространства и, как следствие, позорной сменой ориентации у профессионалов-мужчин («Как можно изменять им, живым механическим машинкам, с этими бездушными компьютерами, с их железом и софтом, микросхемами, жёсткими-прежёсткими дисками, драйверами! Ведь взяться не за что!) Даже увезя отставницу домой, у меня долго не поднималась рука заключить свою верную помощницу в её чёрный пластмассовый футляр с тем, чтобы, подобно прочим своим коллегам, убрать куда подальше. Когда же через пару лет я всё-таки унёс её в чулан, то дал себе слово: наступит день, и я вызволю свою Любаву оттуда. Вот отремонтирую свой домашний кабинет, и водружу механическую диву на почётное место.

Кстати… А почему бы не сделать это прямо сейчас? Ремонт-то в кабинете давно уж завершён.

Про деньги. Ротшильд предсказал большие проблемы

На днях знаменитый лорд Ротшильд обратился к финансистам и инвесторам со специальным письмом. По его словам, всех ожидают ».

Наследник финансовой империи Ротшильдов в последнее время серьёзно озабочен сохранением своего гигантского состояния. Однако делать это становится всё сложнее. Ещё в прошлом году лорд предупредил весь мир, что, по его мнению, сейчас наблюдается При этом перспективы весьма мрачны.

По мнению финансиста, руководители центральных банков различных стран также стали более пессимистичным в своих прогнозах. 2016 год, вероятно, окажется более сложным, чем вторая половина 2015-го. ».

1 руб. 60 коп. Пишущая машинка заговорила

Пишущие машинки пишут, как люди говорят.

(Эрнест Хемингуэй)

– Тэкс-тэкс-тэкс! – радостно поприветствовала меня Любава, когда через два дня я извлёк её из покрытого пылью футляра и поставил на новенькую, пахнущую лаком тумбочку. И тут же, видимо, вспомнив о моём предательстве, прострекотала уже с укоризной: – Тэкс-тэкс-тэкс… (Дескать, а ещё слово давал. Друг, называется…)

Звук её молоточков был в полном соответствии с контентом – сух и чрезмерно отрывист. Ага, это из её ленты окончательно и безповоротно улетучились чернила. Оно конечно, за столько-то времени…

– Ты прости меня, милая, – виноватился я, любовно оглаживая все прелести её ладной фигуры тряпочкой из мягкой байки, которую нашёл в футляре вместе с машинкой. – Всё дела, заботы, суета суетянская… Закрутился.

– Тэкс-тэкс-тэкс! – последовал бодрый ответ. – Да уж ладно, чего там. Лучше позже. Чем никогда (Заметь – позже. А не поздно. Как привыкли вы все, человеки. Говорить. Поздно – оно и есть поздняк. Чего с него взять). Всё крутишься, говоришь? Всё вращаешься?

– Какое там, дорогая. Открутился, кажется… Да нет, нет, ты не думай – временные трудности. Кстати, хочу заметить (так сказать, на правах коллеги, одно дело ведь делали, столько лет), что крутиться и вращаться – не одно и то же. Они хоть и числятся в синонимах, но…

– Тэкс-тэкс-тэкс?.. Хочешь сказать – но корни у них. А, следовательно, и смыслы. Такие разные? – оживилась Любава и заметно возрадовалась. – Батюшки! Будто и не было тёмного чулана! Я по-прежнему на одной волне. С тобой, о, мой повелитель! Будто и не были мы. Все эти 832 дня, 5 часов, 40 минут и 16 секунд. Далеки друг от друга. Ведь так?

– Так-так-так, милая, – в тон и стук ей согласился я, ничуть не удивившись столь скрупулёзно зафиксированной продолжительности моей измены. Женщина! И чтобы уйти от неприятной темы, заторопился:

– Ну да, слова совершенно разных масштабов. Крутиться – приземлённное, из корневого гнезда круг. Круги на воде, самолёт сделал круг, закрутиться в делах, закружили заботы… И так далее. А вот вращаться! Это слово космического масштаба, ибо смыслообразующий корень здесь – Ра, Солнце. В Ра щаться! То есть вращаться в исконном, изначальном смысле означает двигаться вокруг Солнца. А уж потом – и все остальные, бытовые смыслы. Кстати, вслушайся в щаться… Не есть ли это прямое указание на то, что вращаться вокруг Солнца – уже счастье… Слушай, Любава, а мне с тобой по-прежнему интересно! На такие мысли наводишь…

– Даже интереснее, чем с компьютером?

– Да ну! Нет, с ним, конечно, много удобнее… Сделал ошибку – тут же стёр. И вообще… столько полезных функций. Ох, прости, пожалуйста! Не хотел тебя обидеть.

– Ну что ты, мой повелитель…Научно-технический прогресс. Ведь не остановишь. Справедливости ради… Ты знаешь, у меня было. Время подумать… Так вот, по справедливости. Нужно вспомнить: я ведь тоже в своё время. Чопорных писцов-калиграфов упразднила. Как класс – повсеместно заменила на барышень-машинисточек. А тонкий скрип изящных чернильных перьев. На грубый грохот всех этих импортных. Ундервудов, ремингтонов и прочих активе. Даже машинописное бюро в нашей редакции. Это ж ад кромешный был! А ведь стучали уже на электрифицированных аппаратах. Что ж тогда раньше творилось?

1 руб. 70 коп. Триэстэ: стол. Стило. Стиль

Писать безталанно паркером – всё равно

что бить окружающих по лбу золотой ложкой.

(Один наблюдательный человек, возможно, даже я сам)

– Да-да-да! – загорелся я. Печатный ритм Любавы захватил меня и – понёс вдоль берегов русла общих воспоминаний. – Наша машинописька (Прости, милая, но из воспоминаний, как и из песен, слов не выкинешь, так мужское население редакции называло наше машинописное бюро) – так вот, машинописька была своего рода кузнечным цехом нашего газетного производства. Хотя по издаваемому звуку она больше напоминала пулемётную батарею. Сразу четыре пулемётные очереди долбили из-за дверей, и толстая обивка не спасала. Та-та-та! Хотя знаешь, милая, я любил появляться в этом аду. Ну, ты помнишь, я так и не научился сразу на тебе набивать текст, из головы. Обязательно нужно было сначала ручкой, руко-писно. Вручную ваял свои шедевры, своей старой любимой перьевой авторучкой – паркер*, помнишь его, красавца? Не из самых дорогих он у меня был (а почему был? и сейчас где-то в ящике стола лежит), но – с золотым (натурально!) пером. Настоящее, стопроцентное стило!* Подарок одного моего, не сказать, что почитателя, но читателя точно. Высокопоставленного, между прочим.

Я помолчал, восстанавливая в памяти лицо этого самого высокопоставленного.

– Ох и продирал я его в своих статьях одно время! Гласность, золотое было времечко для журналистов и читателей… А однажды сталкиваемся с ним вдруг нос к носу, и не где-нибудь, а на торжественном сейшене по случаю вручения лучшим профессионалам региона почётных дипломов и, главное, денежных премий. Ну, после торжественной части, как водится, коньяк-бутерброды, встречи-разговоры, ну и – здрасти-здрасти, читал вас тут недавно, господин политический обозреватель, всё критикуете – критикую, работа у нас такая, у критиканов, а вы всё управляете – управляю, работа у нас такая, управлять, а куда денешься, вами если не управлять, так быстро не туда заедете – это да, это запросто, мы такие – да нет, я не в обиде, что критикуете, правда-правда! обидно, когда штафирка* какая-нибудь, щелкопёр* бездарный тебя как гнида подкусывает, или кто, ни бельмеса не понимая, эдак лихо (как ему кажется) на хромой козе проезжается, вот это досадно, так бы вот взял и в бараний рог скрутил, да… а когда талантливо, когда кто-то «жжёт глаголом» со знанием дела, своего и критикуемого, вот это, знаете ли, даже бодрит, зло, конечно, берёт, берёт, скрывать не буду, но остынешь, выводы для себя сделаешь, да и простишь таланту… – спасибо, вы знаете, тут мы сходимся, талантливых критиковать тоже куда приятнее, чем бездарей – понимаю, понимаю, льва покропить куда приятнее, чем безродную дворняжку… нет-нет, это я так, не принимайте на свой счёт, и в доказательство своей симпатии хочу сделать вам в день вашего триумфа, лучший журналист региона, как-никак! – подарок. От себя лично. И что характерно, как раз по вашему статусу, мистер Золотое перо.

*Паркер – прошу молодого читателя не путать с паркуром – городским искусством рационального перемещения и преодоления препятствий. Я имею в виду легендарной авторучку паркер.

*Стило – устаревшее, теперь шутливое или ироничное название металлического пишущего пера.

*Штафирка – презрительное именование военными штатского человека. Выдаёт в говорящем офицерское прошлое или большое желание иметь отношение к ».

*Щелкопёр – презрительное наименование писателя, журналиста

Сказало высокое должностное лицо всё это и, симпатично так улыбнувшись, достало из внутреннего кармана пиджака авторучку. Вот, говорит, отличное стило – не из самых дорогих, но перо – золотое; настоящий статусный аксессуар, а то пишете, наверняка, чем попало…

Отказаться, Любавушка, было совершенно невозможно. А писал я действительно, сама знаешь, чем придётся. И ручки постоянно терял, постоянно где-то оставлял… А паркер… Он как-то сразу взял меня в оборот. Основательный – колпачок открути, колпачок закрути… Но вот что касаемо письма – писать я паркером легче не стал. Как мучился, так и … Две строки напишешь – четыре зачеркнёшь, а то полстраницы разом – вжик, крест-накрест! И страшно завидовал тем, кто, минуя чернильный этап, сразу выстукивал свои материалы на машинке. Умеют же, черти, восхищался, а ты вот сиди, скреби пером…

– Это паркер-то скрёб?

– Да ну, устойчивое выражение… Кстати, именно этот подаренный паркер позволил мне однажды сформулировать своё профессиональное кредо, если это можно так назвать. Привязался один начинающий коллега: мэтр, открой да открой секрет… А я в этот самый момент сидел за своим столом, крутил в руках паркер… Ну и схохмил: три-стэ, говорю, называется. Не путать с дристэ. Стол. Стило. Стиль.

– Помню-помню, – оживилась Любава. – Хороший такой мальчишечка был. Девки редакционные по нему со-о-хли-и-и… Симпатичный. Краснел так легко. И пальцы хорошие. Мы с ним несколько раз… Ну, помнишь? Ты ему отдавал меня. По неотложной надобности. Хотя и не любил делиться мной. Ни с кем.

– Да… – вздохнул я. – Хороший парень. Можно сказать, ученик мой. Обещал не только в хорошего журналиста вырасти, но и в писателя… Он ведь писал что-то, серьёзное, ночами часто не досыпал. Приходил с красными глазами. Я его крышевал, когда он в нашей бытовой загородке, за занавеской на банкетке калачиком… А последний год мы вместе в «Дрим-Дыме» трудились. Подружились, можно сказать. О чём-то бишь мы? Да. Наше машинописное бюро. Ну так вот, как закончу пером водить – бегом к машинисткам. Ты должна помнить, вчетвером по клавишам стучали.

– Ага. Ты к ним всё чаще и чаще бегал. А я… стояла, как дура, – ревниво укорила Любава.

– Ну, ты же знаешь, милая, я тебе главное доверял – свою прозу. Как говорится, каждому своё. Газетные материалы – газетным труженицам, а нетленки – нетленки все тебе.

– Наверное, правильно. Они, между прочим, в строгую очередь тебя печатали. Тетрадочку особую вели. Чтобы кто без очереди. Не проскочил, о как!

– Да, я знал об этом.

1 руб. 80 коп. Его любили, а он взял и женился

Полюбить можно с первого взгляда,

возненавидеть – с первого слова.

(»)

– Что ты знал? Знал он… А знал ли ты, что одна из них даже тайно влюблена в тебя была? Эта… как её… чёрненькая такая, худенькая.

– А ты-то откуда знаешь? – удивился я. Попутно отметив, что речь Любавы становится всё менее отрывистой. Осваивалась, голубушка. – Ты же в машбюро никогда не бывала.

– А мне Ятрань, её машинка, рассказала. Помнишь, корреспондент из твоего отдела однажды какой-то срочный-пресрочный материал готовил, ну и притащил из машбюро электрическую гордячку (хозяйка её тогда в отпуск ушла). Так вот она мне по секрету об этой своей хозяйке и настрекотала.

– Надо же, а я ни сном ни духом… Это Нина, наверное. Хорошенькая… Нет, я знал, что она мне больше других симпатизировала, но чтобы… Жаль, если б знал – закрутил бы… Я ж, помнится, тогда вольным казаком гарцевал, развёлся со своей первой – ну ты знаешь. Так разгулялся…

А материалы мои – я точно знал, что любили их наши машинисточки. И ждали. Чтобы вперёд всех прочитать. Ну, от такой любви к чтению – и персоне автора перепадало. А второе (хотя, возможно, что и первое, то бишь главное) немаловажное обстоятельство – мой почерк. У меня он, как курица лапой, от скорости и тесноты в мыслях, но при при всём при том – отменно разборчивый. Специально следил за этим, потому что… Да потому что девчонок жалел! Сидят целый день на жопе, в грохоте, в вечном зашоре – давай-давай! быстрей! материал в номер! сдача через пять секунд!!! И так каждый день – вечерняя ежедневная газета, не хухры-мухры. Конвейер! Не хуже, чем у Форда. А, скажем, того же Ванякина – его ненавидели. С первого написанного им слова. Но не столько из-за слова, сколько именно что из-за почерка – у Ванякина он, как и характер, был совершенно отвратительный. Ещё более корявый, чем у меня, но его это нисколько не смущало, и никакой такой заботой о том, кто и как его разбирать будет, он совершенно не мучился. А я так подозреваю, что даже наоборот. С его-то нескрываемой мизантропией это вполне могло быть и в кайф.

– Любила, говоришь… А самое смешное знаешь что? Самое смешное, что женился я на красотке, которая, работая в нашей же редакции, в отделе рекламы, никогда не читала написанного мной. Ни-ко-гда! Ни до свадьбы, ни после. Вот где ирония судьбы… Хочешь – парься, а хочешь – сразу мойся.

– Из принципа, что ли, тебя не читала?

– Да нет, она вообще газет не читала. Даже той, на которую работала.

– Но как же так, о, мой повелитель! Моя каретка помнит, как ты писал.

– Да вот так, очарованнная моя. Да, кстати! А что ты всё – повелитель да повелитель. Мне кажется, раньше ты не очень-то меня… приподнимала.

– Раньше… Раньше я не понимала, кто ты для меня есть. Даже… Смешно сказать, даже считала, что всё отстуканное мной – нами вместе написанное.

– А разве нет?

– Я ценю твою деликатность, мой повелитель, но, конечно же, не так. Ты ведь так и не научился писать свои вещи сразу на мне – рождались-то они под шариком авторучки. Ну, максимум, редактировал по ходу. А я, глупая, возомнила, что ты без меня никак… Но вот явился компьютер, ты поставил меня на тумбочку, а потом и вовсе – запер в чулан…

– Прости, прости, милая, я был так жесток, так бесчувственен…

– Нет-нет, это ты меня прости! Не было бы чулана, я бы так и не поняла твоей роли в моей механической жизни. Кто ж ты, если не повелитель, я ж у тебя научилась слышать слова: повели-тель, то есть. Моим телом, всей мной! Я ведь могла двигаться, действовать только тогда, когда меня, моих клавиш, моей ручки, касались твои пальцы. Без тебя – я могла только слышать, думать, но что-либо сделать – только с тобой, во главе с тобой. Я так долго этого не понимала! Когда мы трудились с тобой – понимать было некогда. Когда стояла на тумбочке и наблюдала, как ты осваивал компьютер – меня душила ревность и обида. А уж как взревновала и обиделась я, когда ты научился писать сразу клавишами, минуя авторучку – о-о! Со мной – не смог, а с этим «пьютером-питером» – смог!

– Да, знаешь, как-то само собой получилось…

– …Все мои мысли были направлены вовне, – не слыша меня, продолжала Любава. – Я целиком сосредоточилась на твоих новых отношениях. И лишь когда очутилась в кромешной тьме своего футляра, в чулане – вот тогда и началось моё прозрение. Мысли поменяли направление, они оборотились внутрь… И я многое поняла.

– Бедняжка… Ты так страдала…

– Знаешь, поначалу… А потом вдруг открыла для себя второй, потайной смысл этого корня. Страда! Когда главное – не тот тяжкий труд, который всегда сопровождает страду, а тот урожай, который в итоге наполняет закрома. Я так понимают: муки – это когда «если долго мучиться, что-нибудь получится». Фигня вымученная и получится! Ну, кроме, разве, того, из чего хлеб пекут. А когда страдаешь – обязательно пожинаешь!

– Однако… Какая ты стала, Любавушка, – восхищённо протянул я, совсем другими глазами оглядывая свою давнюю помощницу. И вдруг спохватился: – Постой! Постой-постой! Как я сразу-то… А ведь мы с тобой раньше никогда ни о чём таком не разговаривали. Да вообще – ни о таком, ни о сяком! Я и подозревать-то не подозревал, что ты говорить умеешь. В чулане научилась, что ли?

– Да я уж давно умею – ты сам же и научил. Только раньше, до тумбочки и чулана, ты не слышал. А не слышал, потому что вокруг тебя море людей шумело. А ты, хоть и трудился, словно в башне из слоновой кости… Помнишь, одна газета так написала, по случаю признания тебя журналистом года – дескать, какой-то неправильный газетчик, сидит в башне, в народ не часто спускается, но сидит-то – высоко, и глядит-то – далеко… Недурственно, кстати, написали. Так вот хоть и писал ты, словно сидя в башне, но башня эта всем ветрам была открыта, как маяк на морской косе. Шумело, гудело вокруг – страшно вспомнить… Мог ли ты слышать ещё и меня, бедную, влюблённую в своего хозяина машинку?

Башня… На берегу людского моря… Ах, Любава… Сама того не ведая, моя подруга затронула тему, что звучала во мне уже многие годы. Давно, очень давно заронилось во мне мечтанье – поселиться на берегу моря, и не просто на берегу, а – на высоком-превысоком-высоченном бреге, увенчанном маяком и чистеньким белым домиком с оранжево-красной черепичной крышей. Мне казалось, смотритель маяка – вот занятие по мне. Уж я бы сумел совместить смотрение за маяком со смотрением за жизнью. Смотреть. Наблюдать. Созерцать. И – переносить на бумагу увиденное, прочувствованное, осмысленное. Однако вместо того, чтобы указывать путь кораблям, я сам метался утлым корабликом И участь сия, похоже, не собиралась оставлять меня…

– Да, девяностые … – вздохнул я. – Шумели так, что… Волна за волной, да огромные! Перестройка…Гласность… Долой КПСС!.. Даёшь многопартийность!… Долой КГБ – да здравствует великая Америка, лучший друг советских детей… Капитализация всей страны… Приватизация-прихватизация… Олигархи… Обнищание масс… Бр-р! Сколько душ потонуло в этом море. И я мог, ведь не выдержал, прижала жизнь – и тоже занырнул. Семь лет – пиар, катал избирательные кампании, потом бизняров продвигал, потом вернулся в издательское дело, сначала – своё, потом, прогоревши, – в чужое… Вот, теперь сижу на бережку, волной выплеснутый. Как Робинзон Крузо – «Бедный, бедный Робинзон!» Только он с попугаем разговаривал, а я – с пишущей машинкой…

Какая хорошая концовка для главы, – сработал во мне профессионал, но Любава – ах! моя вновь обретённая Любава! – оказалась иного мнения.

1 руб. 90 коп. Старая рукопись

Право, непонятно, почему даже напечатанная на пишущей машинке рукопись так и остаётся руко-писью?

(Из собственных наблюдений)

…Итак, повторюсь: я подумал, какая хорошая концовка для главы получается, самое время переключить внимание читателя на другую сюжетную линию, но Любава оказалась иного мнения.

– Кстати, о, мой повелитель, – тренькнув нежным своим звоночком, сказала она. – Ты упомянул о нетленках. Что стало с тем романом, который мы отстучали с тобой ещё до начала девяностых? Надеюсь, он стал явлением? Насколько я помню, ещё до моей постановки на тумбочку его приняли сразу в двух издательствах. Я ждала, что вот-вот, вот-вот ты принесёшь и покажешь то, для чего мы столько с тобой трудились. Я так хотела посмотреть, хотела понять, чем это всех так очаровывают типографские буквы, чем они лучше моих. Нет, я-то знаю, что ничем они моих не лучше, но…Но ты взял и запихнул меня в чулан, я совсем там отстала от жизни. Надеюсь, ты стал знаменитым писателем?

Я не сразу ответил.

– Увы, моя милая, всё помнящая Любава, – вздохнул я, наконец-то прерывая затянувшуюся паузу. – Принять-то издательства приняли, в планы даже поставили – первое, государственное, издательство на 93-й год, второе, частное – на 94-й. Ну а в 92-м такое в «Союзе нерушимом свободных республик» началось! Государственное издательство быстро закрылось, частное (они тогда только-только стали появляться) – погрязло в американских перепечатках… Ничего с моим романом не вышло, милая. Не ко времени оказался мой роман. Извини, ты ведь тоже столько трудилась.

– Бедный, бедный, бедный мой повелитель…

– Ну что ты, Любава. Не жалей меня. Жизнь тогда така-а-ая пошла – куда там литературе! Как в те годы кто-то метко подметил: жить стало интереснее, чем читать. Всё менялось со страшной скоростью, старая житуха летела в тар-та-ра-ры, новая лезла и в двери! и в окна! и вообще во все дыры, образовавшиеся вдруг в огромном количестве везде – в стенах! в крыше! в полу! нашего, хм, советского общежития. Какая книга. Какой роман… Я сунул папку с нашей с тобой машинописью – помнишь, какой толщины она была? – в свой домашний книжный шкаф, да и забыл. Правду, правду говорю! Можно сказать, крест поставил. Все эти долгие-долгие годы даже не вспоминал. Ну, может, самую малость… Но, главное, безо всяких глупых сожалений. Так, ну, было и было, быльём поросло.

– И-и-и, – тонко заныла на одной жалостливой ноте Любава. – Это всё оттого, что ты меня на этого штатовского грёбаного Пью променял… Была б я в деле, глядишь, всё бы и полуууууу… получииииилось… Робинзон Крузо, говоришь… А у него, между прочим, не имелось на острове пишущей машинки… у него глупый попугай был… И то он знаменитым писателем стал!

Ну что с женщины взять… Всё-таки не удержалась, попрекнула.

– Кто – попугай стал знаменитым писателем? – в отместку я не стал душить в себе прожжённого редактора.

– Робинзон Крузо, кто!

– А-а, – ласково прищурился я. – А я думал, Даниэль Дефо.

– Так ведь это его псевдоним! Он же шпионом работал, за что его и сослали на необитаемый остров. С коварным намерением отдать на разделку людоедам. Кто ж мог подумать, что он там Пятницу встретит! Коз высокоудойных и густошерстистых разведёт! А потом вернётся – и книгу напишет! Которую уже триста лет издают и издают! А нашу… Ииииии!..

А что, подумал я, очень даже может быть, что робинзониада такой именно и была. Затем нежно коснулся гладкого кожуха своей боевой подруги и, пытаясь утешить, стал мягко постукивать по её клавишам. Этакая успокаивающая акупунктура.

– Тэкс-тэкс-тэкс… – откликнулась она, сразу прекратив всхлипывать. – Текс-текс-тексТекст-текст-текст!

Текст… Она хочет, чтобы я почитал наш роман, понял я. И тут же почувствовал, что того же самого, вообще-то, хочу и я. Хочу, кстати говоря, впервые за всё прошедшее с тех пор время. Очень хочу. Очень! Ну а что, собственно, мне может в этом помешать?

Рубль 2

Век ХХ, на излёте СССР.

Первый гастроном

2 руб. 10 коп. Первый день нового директора в магазине – гиблый день

Почему гиблый? Ну, это просто. Во-первых, он совсем без «навара», а во-вторых – гнетёт неизвестность, ибо каждая вновь принятая торговая единица всё равно, что кот в мешке. Нет, пожалуй, ещё хуже. Кот, какой бы он ни выпрыгнул из мешка – облезлый, ободранный, безухий или одноглазый – все же кот, а вот магазин… Магазин в мешке, это… это мина. Никогда не знаешь, сейчас она бабахнет, через год или никогда. Хотя последнее всё же маловероятно, настолько маловероятно, что и отбросить можно. Как самообольщение. А ведь не хочется, ох как не хочется отбрасывать-то. Даже наоборот, верить в него хочется. Как в бога, как в догму, как в особенную – сверхсчастливую несмотря ни на что – долю, звезду, планиду, или что там ещё…

Да, первый день. Лишь вчера приняты дела и пойман еле уловимый вздох

облегчения у предшественницы – она вконец вымотана переживаниями и страхами, страхами и переживаниями. Что ж, голубушка, наши переживания и страхи – не самая страшная плата за коммерческие грехи, это всего лишь её обязательные спутники, её ангелы-хранители, что держат нас в узде, не давая развалиться благодушно и вальяжно в креслах внешне такой благоустроенной и благополучной жизни. Кресла жизни – не для нас. Грубая деревянная скамья, выкрашенная обычной масляной краской – это наше. Прирасти к ней задницей, полюби каждый сучок её, выщерблину, занозу – и авось не попадешь на её казенную сестрицу, ту самую, которой так обожают завершать свои дрянные книжонки детективщики. Ну а если, не дай бог, все же сработает пресловутый закон возмездия, что ж, со скамьи воображаемой на скамью взаправдишную пересесть всё же легче – для души, или как теперь говорят, для психики…

Да, первый день. Новый коллектив, новые подчиненные – сплошные потёмки. И единственный луч в них – заместитель и два старших продавца, соратники, выписанные из своего прежнего магазина. Зато каков луч! Прожектор! Он быстренько высветит все самые дальние уголочки нового места работы, и отступят потёмки, а с нею неуверенность и скованность.

Соратники… Их она перетаскивает за собой уже в третий магазин. И в каждом из них эта троица становится костяком, железной гвардией Зимняковой. Конечно, это несет за собой повышенные материальные издержки, а что делать? Без преданных, проверенных временем и щекотливыми ситуациями людей, без своей команды нельзя, просто невозможно в их работе. Такова уж специфика. Одиночка, будь она даже семи пядей во лбу, здесь ничто. Пустое место.

Коллектив единомышленников – вот двигатель современной эпохи! Хм… Эка ты, матушка, поднатаскалась с трибун лозунги спускать.

Да, первый день. И первая неделя. И первый месяц. Ох уж эти первые… Одно расстройство от них. Нет, умом-то она понимает: они тоже работают на неё. И прибыль от них есть, хотя и не в денежном выражении. Это разведка, прикидка, пристрелка, всё это нужно для будущего, но… Умом-то она понимает, но вот сердцем…

Так, сидя поутру в своем кабинете, размышляла Раиса Поликарповна Зимнякова, директриса «Первого гастронома», что раскинул свои торговые площади на главной улице большого южного города, в самом его сердце. В руках она держала перекидной календарь, который-то и напомнил вдруг, что ровно год назад она приняла свой шестой за карьеру магазин. И ведь только подумать, продолжали течь мысли, целый год уж минул! Пролетел. Промелькнул. И нет его. Будто и не было. Не было? Э-э, нет, подруга, номер не пройдёт. Все твои года с тобой, это лишь кажется, что остались они где-то там, в безопасной дали. А как хочется, ох как хочется тебе, чтобы

они… Тьфу! И что за дребедень лезет в башку? Настроение какое-то, мыслишки непонятные…. Вот, даже пальцы подрагивают, а впереди целый рабочий день. М-да, неужели старею? Или может…

Зимнякова потянулась к маленькому изящному зеркальцу. Покачав раздумчиво крупной седеющей головой, она тронула пальцами продуманно небрежный зачёс слегка подлаченных и подсиненных иридой волос. В отличие от большинства своих сверстниц она не только не прятала седину, а наоборот, выставляла её и, кажется, выставляла удачно. Но все-таки главной находкой – и не её собственной, а парикмахерши Верки Куприяновой – была вот эта почти молодёжная дерзкая причёска. Это при её-то предпенсионном статусе! И это при той железобетонной моде на лакированные волосяные башни, что возводились на головах завмагов и чиновниц. А экая девчонка, Верка-то! Сумела убедить свою давнишнюю клиентку, уломала и сделала, и сотворила. И ничего, и получилось. Десяти лет как не бывало. Эх, если бы и лицо вот так же, несимметрично годам…

2 руб. 20 коп. Предчувствие

Зимнякова сделала гримасу и закинула зеркальце в ящик стола. Нет, не в «старею» загвоздка, а в этом самом «или». Или… Вот только что за ним? Что?! За последние три недели Зимнякова уже не раз и не два задавалась этим вопросом.

Да, её мучило предчувствие – неясное, какое-то размытое, непонятное. Она ощущала опасность, но – не видела её. И это было самым ужасным. Неизвестность, а тем более неизвестность угрожающая – штука страшная. И гораздо страшнее, чем дано предполагать человеку…

В дверь кабинета заглянула старший продавец Мухина. Поздоровалась.

Пощупала глазами директрису. Осторожно так, и многозначительно пощупала. Без лишних слов, без вопросов. Она вся такая – осторожная, молчаливая, лишнего слова ни за что не выдавишь.

– Здравствуй, – сухо ответила на скупое приветствие своей соратницы Зимнякова. – Мои слова остаются в силе. Ни-ни. Поняла?

Полные губы Мухиной ужались, глаза как-то неопределенно мигнули и прикрылись не тронутыми тушью чёрными, пушистыми от природы ресницами.

– Да я не … Раис-Поликарповна, сегодня Лукьяновой не будет, заболела. Так я подменю её, за прилавок встану. А что ни-ни – так я помню. Помню!

– Ладно, ладно. Иди работай.

Дверь мягко закрылась. «Пошла переодеваться – подумала Зимнякова и усмехнулась: «Всю радость у них отняла. Смысла жизни, можно сказать, лишила. Впрочем, не только их. Сама измучилась. Но ведь чую – что-то не так. Чувствую!»

Она вскинула руку с часами – без четверти восемь. Так, всё. За работу. К чёртовой мамочке всю канитель-дребедень. Голова должна быть свободной, голове – действовать. Целый день. И сегодня. И завтра. Н-нет, пожалуй, завтра – это завтра. Главное же – сегодня. Сегодня! И всё.

2 руб. 30 коп.Советская торговля и коммерция – два плеча одной системы

…Почётно и выгодно это, когда магазин стоит на главной торговой улице города. Но тяжко-то как! Полчища людей валят сплошным потоком. Калейдоскоп лиц. Какофония голосов. Мелькание рук и дензнаков. Зевы сумок, торб, пакетов. Толкотня и перебранка у касс, давка и ругань у прилавков. Шарканье ног, кашель, чих, смех, выкрики, звон стекла, треск кассовых аппаратов, визг и грохот дверей, «Будьте добры» и «За что Вам только деньги платят!!». И все это в обычный рядовой день – когда же «выбрасывают» дефицит или заканчивается месяц, сила покупательского пресса разрастается до поистине чудовищных размеров, любой, даже самый отлаженный механизм купли-продажи летит в преисподнюю и на его месте закручивается такой смерч, что хватаются за голову даже самые битые и тёртые работники торговли, её асы, её зубры, её волки*.

*».

А что? Если есть морские волки, то отчего ж не быть торговым волкам? Вернее волчицам? Или морская стихия страшнее торговой? Отнюдь. Скажете, штормы, бури, ураганы? Так и в торговле они есть, да еще и какие. Ого-го! Только держись! Запросто можно вылететь за борт и пойти ко дну. И с соседом столкнуться, и рулевое управление потерять, и на рифы налететь, и сесть на мель – всё может статься, примеры есть.

Вот она какая, советская торговля. Стихия. И только сильный выживает в ней. Хитрый. Изворотливый. Ловкий. И умный, конечно, дуракам здесь делать нечего.

Зимнякова, разумеется, была такой торговой волчицей. Правда, она, как и большинство торговых деятелей подобного сорта, в своём кругу больше любила употреблять словцо из ретро – коммерсант, – но суть от того ничуть не менялась. Торговля – для государства, коммерция – для себя. Причём, второе исключительно за счёт первого, во зло первому, наперекор первому. Но – не внешне.

Противоречие это там, внутри, а внешне – неукоснительное выполнение плана, повышенные социалистические обязательства, слава передового коллектива и как результат – орден Трудовой Славы у руководителя и его же фотография на Областной Доске Почета. А как иначе? Процветает торговля, процветает и коммерция. Два плеча одной системы. Это железное правило Зимнякова усвоила очень давно и следовала ему железно. Всегда и всюду. Где бы ни работала, и кем бы ни работала.

2 руб. 40 коп. Сам пропадай, а на кого укажут – выручай

Колесо торговли раскрутилось уже вовсю, когда позвонил директор торга.

– Раиса Поликарповна, дорогая, как у Вас с планом?

– Нормально, Николай Николаич. С перевыполнением идём, как всегда.

– Вот и хорошо, вот и чудненько, – директор торга мало того, что любил оперировать уменьшительными суффиксами, так ещё и слегка шепелявил. От этого всегдашний елей в его голоске был особенно сладок и прилипчив.

– А я, признаться, и не сомневался. Зимнякова у нас – фирма, гарантия сто процентов.

Зимнякова всё поняла и испустила в телефонную трубку невольный вздох.

– Да-да, Раиса Поликарповна, – чутко отреагировал функционер. – Вы начальство без слов понимаете. Сто тридцать пятый магазин план не вытягивает, весь торг топит, паршивец. Голубушка Раиса Поликарповна, надо подсобить. Сможете?

– Ох и хитрец вы, Николай Николаич, – в тон ему ответила Зимнякова. – Моего согласия испрашиваете. А сами уж машину грузить наверняка распорядились.

– Ах-ха-ха! – дробненько залился директор торга. – А ведь и вправду послал, ох, послал. Каюсь, каюсь, дорогая Раиса Поликарповна, через минут двадцать к вам подкатит. Принимайте.

Зимнякова дождалась, когда в трубке запикает, и выругалась сквозь зубы. Опять на её горбу другие выезжают. И кто! Это ничтожество Пылыпюк из сто тридцать пятого! Мразь! И директор, сю-сю проклятое. Всё приятеля выгораживает. Пузаны чертовы. Работнички. Привыкли на чужой вые*… в рай. Так, где это замша* моя пропадает?

*Выя – шея (церковнослаянское).

* Замша – заместитель, сокращённое «заместительша» (сленг).

Она резко встала, распахнула дверь и крикнула:

– Климко! Климко-О!

И когда та сунулась торопливо в кабинет, Зимнякова бросила раздражённо:

– Сейчас машина подъедет, прими товар.

– Да Вы что, Раис Поликарповна! – всплеснула руками Климко, заводя под чёлку вытаращенные в негодовании глаза – Мы и так как не знаю кто сегодня… Девчата все в мыле по самую, извиняюсь!.. Полторы тыщи сверх плана уж дали.

– Вот и хорошо, – явно сдерживаясь, медленно отчеканила Зимнякова. – А теперь иди и прими машину. Продавать на вынос.

– Так ведь торговать некому!

– Встанешь сама.

Климко фыркнула и выскочила в коридор. Только полы белого халатика метнулись, да запах духов остался. Ишь ты, Франция, «Нина Ричи», кажется.

Зимнякова усмехнулась невесело, подумав о том, что вот ведь, давно ли младший продавец Климко к ней в магазин пришла. Юбчонка чуть ниже трусишек, дешёвая кофтёнка с легкими оттопырами на груди, чёлочка по лбу, серёжки из бутафорского золота. Только-только тогда замуж выскочила, за инженеришку своего. Из ранних птичка, торопыжка. И слыхом не слыхивала, наверное, в ту пору о «Ричи». А вот, поди ж ты, юбка «варёнка» фирменная, натурально штатовская, сапоги итальяно, кофточка франсэ и серьги, уж будьте покойны, теперь не из самоварного золотишка. Надо будет сказать ей, чтобы не очень форсила, не выставлялась. А то – фыркает мне тут…

Последние умозаключения насчет первейшей своей помощницы, замши, Зимнякова делала уже на ходу. В последний день месяца работы хватает всем, а уж директору магазина… Директрисе в этот богом проклятый и бес знает кем благословлённый день хоть разорвись на десяток директрисочек, и всем им, будьте уверены, найдётся занятие. И не одно.

2 руб. 50 коп.Нравится, не нравится – торгуй иди, красавица!

Мухина работала зло и сосредоточенно. Ловко отсекала ножом поленья колбасы, бросала на весы, жёстко шуршала упаковочной грубой бумагой. Изредка её полные губы досадливо поджимались, напрягались, белея ноздрями небольшого, слегка вздернутого носа.

А злилась она оттого, что опять не смогла. Не сумела. Не решилась. Вот ведь, кажется, всё уже обдумано, вымучено, а не получается. Стоит лишь взглянуть на Зимнякову, и всё – решимость где-то там, сзади остается. «А у этой-то одно на уме»,– подумала Мухина о начальнице. Передразнила: «Ни-ни! Мои слова остаются в силе!» Тьфу! Знала бы наша Зимнякова, с чем я к ней шла! Небось, по-другому бы запела… Да и запоёт ещё. Ох, запоёт… Только вот дни идут. Что я ему скажу? Что опять струсила? Он и так уже места себе не находит, нервничает. Ох… Интересно, позвонит сегодня или нет?»

Досада, злость на себя вспухала в Мухиной, разрасталась, и всё резче мелькал нож в её руке, громче стучали гирьки.

Уж восемь лет шла она рядом с Райпо, как во всём торге давно уж именовали за глаза Зимнякову. Райпо – сокращённое Раиса Поликарповна. Вернее, шла вслед за ней. А сейчас вот решилась пойти против – надоело тащиться тёлкой на верёвке. Хватит. Больно жёстка верёвочка-то, шею давно уж натёрла и затягивается всё туже, туже. Как бы совсем без воздуха не остаться, тогда уж не вырваться, тогда уж всё. А так… Глядишь, и самой, без поводка, погулять удастся.

Неожиданно сбоку прилавка возникла Зойка Макарьева. Невысокая, стройненькая, с миловидной ухоженной мордашкой, она опасливо зыркала в сторону дверей подсобки.

– Ты чего? – покосилась Мухина на свою товарку из другой смены. Она даже удивилась слегка: Макарьева строго блюла свои выходные, а тут вдруг заявилась.

Макарьева перегнула свое ладное тело через прилавок, мигнула заговорщицки:

– Ну как вы тут?

– Нормально, – полоснула ножом по колбасе Мухина.

– Ничего не прояснилось?

– Нет, – шмякнулась на весы колбаса.

– А Райпо так и не отменила приказ?

– Не отменила, – последовал ответ, и упакованный полубатон колбасы убыл к покупателю.

– Ох-хо-хо, – вздохнула Зойка, опять зыркнув по сторонам. – Как бы на глаза ей не попасться, загребёт. Ну ладно, тогда хоть колбасы свесь, кило. Всё не зря… Тихо, тихо, граждане! – повернулась она к зароптавшей было очереди. – Могу я в родном магазине без очереди взять или не могу?

– Можешь, голубушка, – ответил ей голос Зимняковой, вышедшей-таки из подсобки, – разумеется, можешь. А потом – переодеваться. Пойдёшь на вынос.

– Раиса Поликарповна! – взмолилась Макарьева. – Миленькая! У меня ж выходной, я же…

– Какой может быть выходной, если сегодня конец месяца. И всё, без возражений. Нечего было в магазин переться, – железным тоном подытожила директриса и прикрикнула: – Да побыстрей! Халат на плечи и вперёд. Климко сменишь.

И скрылась в дверях, ведущих в подсобные и административные помещения.

Макарьева дёрнула плечиком и, демонстративно повиливая тугой джинсовой попой, направилась к проходу между витринами. До Мухиной донеслось:

– Вот ведь знала, что всё так и получится. Нет, припёрлась, дура… От, Райпо чёртова!

Мухина усмехнулась – действительно, дура. Теперь не вырвется. У Зимняковой хватка – и профсоюз не выручит, и КЗОТ не поможет.

Мухина не любила Макарьеву, и та знала это, но виду не подавала. Всё с дружбой набивалась, чего, мол, дичишься, одно дело делаем. За Райпо из магазина в магазин переходим, хоть и в разные смены, но за одним прилавком стоим, одним весам колёсики подкручиваем. И – хохотала: а если, мол, сядем, то опять же на одну скамеечку. Дура… Ей-то что, одна как… эта. А у неё двое, младшая в школу нынче пойдёт. И муж…

Старший продавец Мухина передёрнула плечами и энергичнее, чем обычно, рубанула по упругой розово-белой массе колбасы. Прошли считанные секунды, и ловко обёрнутый в плотную бумагу товар перешёл в собственность покупателя. Торговля продолжалась.

2 руб. 60 коп. Звонок ниоткуда

– Уф-ф-ф! – выдохнула Зимнякова, упав в кресло и с огромным наслаждением вытягивая ноги. Они гудели после целого дня работы, усталость поднималась по ним, мозжа, в тело, тяжелели плечи, давило на мозг.

«Славный денёк, будь он проклят, – с усилием подумала Зимнякова. – Да, старуха, время не обманешь. Это называется: желание – есть, а мочи – уж нет… А денёк всё же славный. Сумашедший. Теперь бы только до дому добраться, до постельки»…

Она закрыла глаза, расслабилась. Посидеть вот эдак, чуть-чуть, самую малость и начать переодеваться… Переодеваться будет не спеша, потом проконтролирует, чтобы закрыли по всем правилам гастроном, и – домой. Домой…

Зазвонил телефон. Она вздрогнула и открыла глаза. Второй звонок сморщил её лицо, оторвал от подлокотника руку и… И вдруг брови напряглись и, прыгнув на лоб дугами, вышвырнули из глаз усталость – зрачки заострились, впиваясь в красную пластмассу телефона.«Неужели… снова…» – подумала Зимнякова, и знакомый холодок страха обдал низ её живота, обдал и мелкоигольчатой волной устремился вверх.

На пятом звонке Зимнякова справилась с собой и схватила трубку.

– Алло! – глухо проговорила она, – алло!!

В трубке потрескивало, шуршало.

– Алло!!!

Лишь треск и шуршание.

– Да говорите же, чёрт тебя задери!!! – хрипло, страшно заорала Зимнякова и швырнула трубку на рычаги.

2 руб. 70 коп. Торговля должна быть с кулаками. Даже советская

Вдруг дверь с треском распахнулась, и в её проёме возник, как чёрт из табакерки, взъерошенный и какой-то весь перекошенный мужчинка.

– О, господи! – ошарашенно вытаращилась Зимнякова. – Эт-то что за явление!

– А это, Раис-Поликарповна, большой любитель консервированных персиков! – высунулась из-за неожиданного посетителя Мухина и втолкнула его в кабинет. – Разрешите войти!

– Да уж вошли… – изумлённо выговорила Зимнякова и ещё больше изумилась, когда разглядела, что перекос в мужчине был рукотворным. Это Мухина – её тихая, всегда уравновешенная сотрудница – крепко держала взрослого мужчину за воротник, как держат крупно нашкодившего школяра.

– Вот, рекомендую! – тяжело дыша, продолжила Мухина. – Это он персики. За прошлую неделю – две трёхлитровых банки. Первую вы нам простили – списали. Вторую уже на вычет из премии поставили. А вот – третья.

И она показала на матерчатую сумку, которая тяжело провисла в руке мужчины.

– А ну вытащи, – приказала Зимнякова.

Мужчинка – а невольный посетитель был определённо из этого неуважаемого Зимняковой разряда лиц мужского пола (рост чуть ниже среднего, плечи неразвитые, грудь слабая, взгляд ещё слабее) – всё так же молча приподнял сумку и, помедлив, со вздохом извлёк на белый свет банку. Точно – персики. Консервированные. От знаменитого венгерского производителя «Глобус». Воришка немного подержал банку на весу и, чуть заметно вздохнув, поставил на пол – с некоторым усилием, ибо Мухина всё ещё держала его за ворот пиджачка. Кроме пиджака на нём были старые, но чистые джинсы, светлая, тоже свежая, рубашка. Башмаки – чистые и даже, вроде, начищенные. «Нет, точно не бомж», – решила директриса.

– Ну вы же не бомж, – укоризненно сказала она. – И не вор. И не голодный, вроде. Что, так персики любите?

Тот молчал.

– Отпусти ворот, Мухина. Это клептоман.

– Клепто…что? – сделала брови домиком Мухина. – А-а, ман… Еврей, что ли?

– Господи, Мухина… Ну где ты видела, чтобы еврей вот так бездарно воровал? Клептоман он. Болезнь такая психическая – тянуть всё, что плохо лежит. И не хочешь, а стянешь. Правильно я говорю, гражданин?

Пойманный продолжал молчать, только съёжился ещё больше. И тут в Зимняковой что-то как будто щёлкнуло, и волна холодной пузырчатой ярости прилила к её лицу. «Господи, это уже слишком – второй маньяк за день. Один в телефон дышит. Гад! Другой вот – персики повадился у меня тырить. Перебор, Господи!»

– Так это, Раис-Поликарповна… я не поняла – милицию-то будем вызывать? А то с этим переходом на самообслуживание… Если так пойдёт, то нам не то что премии – никакой зарплаты не хватит покрывать!

– Господь с тобой, голубушка. Какая милиция… Зачем человеку биографию портить. Такому славному человеку – другой бы на его месте дал тебе по шее, да и сбежал. А этот и не ворохнулся, гляди, стоит, как приговорённый.

– А как же, – растерялась Мухина. – Он же украл. И один, и второй, и вот третий раз уже. Он же опять! А если к нам в четвёртый раз не пойдёт, так к другим! Да и теперь наверняка не только у нас таскает!

– Ну да, ну да… – покивала Зимнякова. – Заведующая овощным, что от нас в квартале, тоже говорила… Что вздрогнули? Промышляли там? Прмышляли, вижу… Но милицию всё равно не надо. Зачем нам милиция… Сами разберёмся. Сама разберусь! Сейчас я вас, товарищ клептоман, лечить буду!

Она поднялась из-за стола, и воришка в ужасе вытянулся во фрунт – директриса была крупной, гренадёрской стати женщиной. Внушала уважение.

– Ну-с, больной… Вы фильм «Родня» смотрели? Ну, можете не говорить, я и так вижу, что смотрели. Уж больно интеллигентно себя ведёте, тихо. Если б не воровали – можно было б сказать – «по-джентльменски». Так вот… Там, в «Родне», эпизод один есть, помните? Когда Мордюкова зятя своего учила. Как даст ему в лоб! Он с ног-то и долой. Лоботомия! Правда, зятю Мордюковой не помогло…

Мужчинка начал уменьшаться в росте, по сторонам заозирался, пытался пятиться. Но Мухина подпёрла его основательно, и за ворот опять прихватила.

– Ну так-то кино… – Райпо приблизилась к почти скульптурной группе, прищурила левый глаз, будто прицеливаясь. – А в жизни… В жизни всё проще. Да, решено! Уж извините, произведу, как есть произведу сейчас вам лоботомию. Может, дурь-то и выскочит. Ну, как минимум, ко мне в гастроном точно больше не явитесь.

Зимнякова внушительно помолчала и вдруг громко и требовательно приказала:

– Ну-ка, зажмурь глаза!

Мужчинка рефлекторно зажмурился, и тут-то Райпо неожиданно сильно и резко маханула своей не по-женски внушительной рукой. Бамс! Удар нижней, мягкой части ладони пришёлся воришке точно по лбу. Его обладателя вальнуло на Мухину, и та вместе с ним, в обнимку, вывалилась в коридор, упав спиной на руки тихо сгрудившимся там сотрудникам гастронома.

Зимнякова длинно выдохнула холодную пузырчатую ярость прямо перед собой и мысленно поблагодарила: «Спасибо, Господи! Не дал мне лопнуть от злости».

– Банку… Персики ему отдайте. Оплатил. И пусть катится. А вы все запомните этого джентльмена. Ещё раз явится – сразу вызывайте милицию!

Мухина довела клептомана до выхода из гастронома и слегка наподдала ему коленом под тощий зад – катись! Зло на воришку у неё прошло – своё получил, да и грех обижаться на убогого. Клептоман… Слово-то какое. Больной, видишь ли. А они со своей Райпо – здоровые, что ли? Да по сравнению с банкой персиков…

Она вздохнула. «Всё. Завтра обязательно скажу Райпо. Сколько можно тянуть?»

Рубль 3

Век XXI, десятые

Что наша жизнь? Спираль!

…Ещё раз явится – сразу вызывайте милицию!

3 руб. 10 коп. Двадцать шесть звёздочек…

А время бежало, бежало с тех пор,

Счёт теряя годам…

(По волне

моей памятина слова Николаса Гильена

в переводе И.Тыняновой)

Я откинулся на спинку кресла, потом резко встал и, сцепив пальцы рук на затылке, прошёлся по кабинету. Затем, не заметив, как вновь очутился в кресле, принялся рассеянно, будто что-то ища, перебирать машинописные листы. Слегка потемневшие, они были не совсем того цвета, которым принято обозначать лежалую бумагу – нет, они отнюдь не пожелтели. Мелованная бумага советского производства – её называли тогда писчая – именно потемнела, приобретя благородный оттенок цвета слоновой кости. Вот это вылежался мой роман! Помнится, среди советских писателей, в славную семью которых я, было дело, так стремился влиться, бытовало такое мнение: вещь должна вылежаться. Ну, моя вещь, судя по прочитанному, вылежалась отменно! Двадцать шесть лет! 26! XXVI! Ш – двадцать шестая буква современного русского алфавита.Ша! – выражаясь по-русски. Всё! Долежалась. В смысле – отлежалась. Вылежалась, то есть. Определённо. Коньяк двадцать шесть звёздочек.

– Текст-текст-текст! – прострекотала Любава, да так громко и даже как-то бравурно, что я от неожиданности отдёрнул руки от клавиш. Клавиши сияли гордостью. – Поздравляю, мой повелитель. Судя по твоему довольному виду, мы своё дело сделали тогда неплохо.

– Ты знаешь, милая, очень на то похоже… А ведь я, признаюсь, боялся. Ну, знаешь, как это бывает: наткнёшься на книгу, которой ты когда-то давно зачитывался, раскроешь её с трепетом и умилением, и ну листать страницы, узнавать милые сердцу иллюстрации, вчитываться в текст… и вдруг с неприятным удивлением ловишь себя на том, что… что всё не то. Всё как-то потускнело, полиняло, поглупело… Всё. Ты вырос из этого текста. Из этих образов. Из этого сюжета. Что ж, наверное, это нормально – мы вырастаем из своих любимых книжек, как вырастаем из своих детских штанишек и юношеских джинсов…

– А классика?

– Ну… Классика…Разумеется, да, золотая классика, та её часть, что сумела когда-то тебя завоевать… Ну, на то она и классика. Большая литература как высоченная, грандиозная гора, сколько ни отходи от неё – всё равно будет большой. Она не будет уменьшаться – она будет масштабироваться.

– И ты хочешь сказать…

– Ну, столько наглости прочитанное мной… только что прочитанный мной текст… наш с тобой текст… не придаёт. Но должен сказать тебе, моя верная помощница: облегчение я испытал. И удивление. И… знаешь, что странно: читал будто впервые… нет… не так… будто текст не совсем мой… он знаком мне, да, но как-то смутно…. что-то даже забыто… имена второстепенных персонажей… что произойдёт сейчас… что потом… Ну вот, прочитал первую главу – а что дальше, во второй – совсем не помню! Героя, который выступит на сцену, – да, помню. Что в целом произойдёт – да, знаю. Но – детали, подробности… Как-то всё отрывочно. Боже, я не помню деталей своего романа, который писал целых три года! – захохотал я и веером пробежался пальцами по чёрным клавишам Любавы

– Тэкс-тэкс-тэкс! Повелитель мой, но это не мудрено, столько всего произошло за двадцать шесть лет. Активная память не резиновая.

– А! – махнул я рукой. – Действительно… Ты права. Главное здесь то, что нет разочарования. Нет ощущения коротких штанишек. Есть характеры. Есть воздух. Есть вибрации. Всё – по-взрослому. И – вот ведь! – дальше читать хочется. В нынешний торопливый век такое ощущение, право, дорогого стоит…

– А каков текст! Ты заметил? Плотный, мускулистый! Я до сих пор помню, как била своими молоточками – текс! текс! текс! Ах, какое было время… Какая была жизнь…

– Ну-ну, не грусти, милая. Мы ещё с тобой…

– О, мой повелитель! Неужели ты…

– Нет-нет, я не то хотел сказать. Печатать мы с тобой не будем – мы будем с тобой… Ну, увидим, что мы будем с тобой.

– Ну ладно, ладно. Не мучайся. Я и так уже счастлива, снова вижу тебя, слышу, мне достаточно и того, чтобы рядом с тобою быть. Просто – рядом…. Слушай, я чего подумала. А может, ещё кому дать почитать наш роман?

– Обязательно. Но только после того, как прочитаю всё сам. И если это «всё» окажется не хуже зачина – вот тогда имеет смысл показать кому-то ещё. Я даже знаю, кому.

– Кому? Я знаю его?

– Потом, потом… Хотя, знаешь, дорогая моя, за свою уже немалую профессиональную жизнь я много раз убеждался в правоте Льва Николаевича…

– Какого Льва Николаича?

– Да Толстого, разумеется. Так вот он сказал… или написал… что самый строгий судия себе – художник. Если, конечно, он действительно художник. Это правда. Я всегда знал, на славу удалась мне какая-то вещь, или так себе, серединка наполовинку. Так что если я и покажу кому-то свой так волшебно воскресший роман, то вовсе не затем, чтобы узнать, хорош он или нет, а для того, чтобы свежий глаз выявил возможные слабые места – скажем, недостаточную мотивировку, непоследовательность в характерах, неточность в деталях… Ну и так далее.

Я взглянул на часы и спохватился.

– Ну а теперь извини, Любавушка, я тебя сейчас…

– Что?! Опять в чулан?!

Я рассмеялся и погладил её по никелированной изящной ручке – рычагом такую конечность язык не поворачивается назвать .

– Нет, дорогая. Покину тебя ненадолго. Дела. А о чулане – забудь навсегда. Ты теперь всегда будешь стоять в моём кабинете. Извини только, но трудиться я буду на своём буке. Привык.

– Ну и пожалуйста… Очень мне надо … А его что, так и зовут – бука? Бука! «Что смотришь букой!»

– Нет, немного не так – бук. Я его для краткости так зову, вместо громоздкого и неуклюжего для русского уха ноутбук

– Какое странное слово… Никогда не слышала. Из каковских он, этот твой бук?

– Ноутбукпо-аглицки, милая. Точнее, по-американски. Переводится блокнот, или записная книжка. Он славный, уверен, что вы подружитесь. Только не вздумай ревновать!

– Да, мой повелитель! – счастливо вскричала Любава. – Не вздумаю. Вообще-то, они неплохие ребята, компы. Со мной в чулане на одной полке стоял один такой – пентюх пентюхом (я не ругаюсь, его так и зовут, между прочим), а сколько знает! Мусора, правда, в нём ой-ё-ёй сколько, ну так он же не сам себя в помойку превратил – в него напихали. Я б половину функций выкинула, зачем столько всего для пишущей машинки, пусть и электронной. Но при всём при том он оказался вполне себе профи. Мы с ним даже подружились!

– Ну вот, а бук ещё более профи. И тебе с ним будет ещё интереснее.

– Это хорошо. Только… Я что теперь, так и буду… просто стоять?

– Ох, ну ты истинная женщина! – рассмеялся я. – Небось, только что, две секунды назад все твои мысли крутились вокруг одного: как бы не отправиться обратно в чулан, но вот опасность миновала, и тебе уже мало остаться на столе. Хочешь остаться в игре, дорогая?

– А разве мы уже не в игре? – лукаво блеснула клавишами Любава. – Ты ведь уже всё решил, не так ли, мой повелитель? Нам ведь так хорошо жилось, так… Я сейчас расплачусь от счастья!

– Да, милая, ты была просто великолепна. И мы обязательно продолжим. Торжественно обещаю: отныне мы вместе, вдвоём будем дальше читать наш роман и обмениваться мнениями. Мы же старые партнёры, не так ли? Ну вот, теперь самое время выводить наше партнёрство на другой, более высокий уровень.

– Благодарю за повышение, мой повелитель, – скромно ответила Любава. – Обещаю оправдать твоё доверие.

– Не сомневаюсь. Ну всё, я ушёл. Встретимся!

– Постой, постой, о, мой повелитель! Ещё пять секунд. Не сердись, но мне как-то не по себе оставаться наедине с букой! Сам же говорил, как назовёшь, так и … Будет смотреть на меня… букой. Слушай… Мне с моего места не очень видно, на нём какие-то буковки…

– ДэНэЭс. Фирма такая.

– О! Дэнис, Денис, по-нашему. А что, хорошее имя. Оно мне всегда нравилось, героическое такое – Денис Давыдов, Дениска Кораблёв…

– Ну да, особенно Дениска Кораблёв. Вспомнить хотя бы, как он героически с кашей воевал*. Хотя… Мне нравится твоя идея. Денис так Денис. И вправду лучше, чем бук. Мне как-то не пришло в голову… Будь по-твоему, Любавушка!

*».

3 руб. 20 коп. Пока мы пишем чернилами, Боги пишут нами

Сотни лет

Всё в жизни возвращается

На круги своя.

(Песня М. Дунаевского на стихи Н. Олева

в исполнении П. Смеяна и О. Ворониной)

Что же получается, думал я на ходу, направляясь к своему автомобилю. Три года я пёк свой роман, наконец, перепечатал набело, уложил его, свежеиспечённого, в толстенную канцелярскую папку, на бантик затянул завязки, и целых два издательства с ходу приняли мой труд «на ура». Но… жизнь всей советской страны вдруг слетела с катушек и, свалившись в кювет, сделала мне оттуда ручкой. Как говорится, публикации помешала сама жизнь. Но поскольку вокруг так всё сдвинулось, завертелось-забурлило, задули вдруг такие ветра перемен, и такие кипенные волны пошли биться в борта общенародной судьбы и в её рамках – судьбы моей персональной, что я легко задвинул куда-то вдаль мечту стать писателем и, очертя голову, кинулся во всё новое и незнаёмое. Благо«эпоха перемен» застигла меня в самой активной фазе человеческой жизни. Благо работал я в самой уважаемой газете региона, которая всех своих сотрудников держала в таком тонусе, который единственно и позволял поставлять в сеть реализации ежедневные выпуски новостей и аналитики.

Двадцать шесть лет по мере своих способностей я вместе со своей страной учился-мучился жить по-новому. Находил и терял, терял и находил – идеалы, деньги, друзей, женщин. Делал карьеру. Менял работодателей. Сам стал работодателем. Прогорал и возрождался. Жил! С удовольствием, с азартом. Но оказалось, что всё это время, все эти двадцать шесть лет, минувшие с момента завершения книги, я шёл по кругу. Шёл, шёл и пришёл к тому, от чего, казалось мне, ушёл так далеко. Это как в лесу – заблудившийся часто возвращается туда, откуда начал блудить. С детства помню простейшее объяснение сего феномена: шаг левой ноги короче правой, разница небольшая, но в конце концов сказывается.

Так что – круг замкнулся? Н-е-т… Нет! Человеческая жизнь не может быть простым кружением – это всегда движение по спирали, у кого-то с вектором вверх, у кого-то – вниз. Век-тор… Слово-то какое говорящее: кто как свой век торит, то и получает. Да, да. Определённо – спираль. Я теперь это ясно видел. Но каков, однако, масштаб одного её витка! Виток моей спирали оказался равен трети всей моей жизни, и половине её сознательной части. Сегодня я завис не где-нибудь, а точно в вертикали дела, которое виделось мне главным на заре моей взрослой жизни. И судя по всему, главнее его нет у меня ничего и посегодня.

А презанятная интрига вырисовывается, однако! Пока мы пишем чернилами, Боги пишут нами. И ничего тут не попишешь!

3 руб. 30 коп. «Главное, ребята, сердцем не стареть…»

Когда мы хотим что-то похвалить –

часто говорим: И этого

вполне достаточно, дабы понять, что

значит песня в жизни человеков.

(Из собственных наблюдений)

– Песню, что придумали, до конца допеть!.. – машинально подпел я знакомому с детства голосу из радио, которое также машинально включил, едва усевшись в машину. И тут же спохватился: – Что-что?

А ты улетающий вдаль самолёт

В сердце своём сбереги… –

пело радио небольшим, но задушевным, приятного сочного тембра баритоном. Песню явно передавал «Маяк», в своём фирменном формате «для тех, кто сделан в СССР». Нет, что ни говори, а советские песни – лучшие песни всех времён и народов. Душой пели… Даже в песнях так называемого «гражданского звучания» умудрялись не фальшивить – ни поэты, ни композиторы, ни певцы.

Под крылом самолёта о чем-то поёт

Зелёное море тайги…

Да, а у нынешних – у них при слове «зелёный» сразу доллар в мозги начинает стучаться.

…Чтобы все богатства

Взять из-под земли…

А мы-то – если и думали о богатстве, то прежде всего – о богатстве родной страны… «Взять из-под земли» и «выдать на гора стране угля», а также нефти, газа, злата и руды… Тьфу ты, чё-о-рт! Вот кто исключительно о богатстве страны думал, тот сегодня одним только и занят – как бы в нищету окончательно не свалиться! О тебе, о тебе речь, идиот! И о таких, как ты.

Лётчик над тайгою

Точный курс найдёт…

Это да, главное сейчас – точный курс найти… Не сбиться в этом море… «В бурном море людей, событий»… Нет, это уже другая песня. Господи! Как же я напичкан всеми этими цитатами – из песен, новостей, рекламных слоганов! Окрошка настоящая. Нет… Не будем обижать окрошку – русская окрошка вещь хорошая. Преотличная даже. Очень люблю, особенно летом – после купания в озере, а зимой – после парной бани …

Между прочим, отлично жидкостный баланс восстанавливает, вот зачерпываешь её, прохладную, серебряной ложкой после первой рюмки ледяной водки, а потом сальцом её, сальцом – на чёрном ржаном кусочке, с фиолетово-луковым колечком поверху, да не забыть про горчицу, про хрен – квас от них становится ядрёный, насыщенный…

Нет, не окрошкой – крошевом я набит! По самое адамово яблоко! Одно слово – гомоинформатикус*. Пожалуй, здесь лучше держаться оригинала – хомоинформатикус, а то наше твёрдое звонкое «г» чревато всякими нехорошими ассоциациями с … Ну, сами догадываетесь, с чем. Хотя, чего там… Трахает, именно что трахает нас этот информатикус, пресловутый век информации и коммуникации, причём – во все наши технологические отверстия и разъёмы. Это я, я! вам говорю, масс-медийный профессионал, старый медный котелок, в котором было сварено страшно подумать сколько террабайт инфо для читателей, слушателей, зрителей и даже пользователей. Всё успел, старый перец, ветеран информационных компаний и идеологических войн…

Начинал, между прочим, с самых низов журналистской иерархии – с совхоз-техникумовской многотиражки, сработанной ещё доисторической высокой типографской печатью, теперь вот приходится осваивать премудности (именно так: с корнем «муд», хотя можно и «нуд») интерактивных сайтов с их форумами, чатами, лайками и прочими киндер-побрякушками… А как же – надо быть в трэнде! Всё вокруг тебя трэндит, и ты должон! Не отставать, мать твою! А то «отряд не заметит потери бойца»…

Под крылом самолёта о чём-то поёт

Зелёное море тайги…

Ну, море – это хорошо, море – это замечательно… Но ведь меня что-то другое в этой песне зацепило… Что-то в связи – в прямой связи! – с моим настоящим, вот этим сегодняшним, сиюминутным, сиюсекундным… «Не стареть?» … Ну да, хорошо бы… подольше… Но – нет, не то… «Песню, что придумали, до конца допеть»… Вот. Допеть! Именно – допеть! Дорассказать! Дописать! То, что придумал. То, что уже и сделал вроде бы. Уже. И даже крест монументальный поставил…

А ведь это Знак, парень… Нет, ну что за штука такая – наша жизнь! Тычешься, тычешься, как слепой кутёнок в мамкино пузо. И неважно, что – «уж голова давно седа». Всё равно для жизни ты до смерти – кутёнок.

«О, Боги, Боги мои!» А занятное, доложу я вам, милостивые государи, нет, милостивые мои гс-с-дари, даже – презанятнейшее происшествие со мной приключилось… Сш… шш… Шипящих что-то многовато… Вот роман. Двадцать шесть лет назад был смят в мощных челюстях сорвавшейся с цепи истории, а теперь история – или кто? – взяла – и выплюнула мне его прямо на стол. Да ещё под аккомпанемент бодрой походной песни с прямым недвусмысленным указанием: «Песню, что придумали, до конца допеть!» Не позже и не раньше. Да я эту песню лет… а не знаю – много уж лет не слышал! И на тебе. Неужто и вправду – Знак?

3 руб. 40 коп. Знаки на Вере

Ворон в небе мне вещует смерть.

(Николай Амелин, великий русский ратник,

песельник, поэт, композитор).

Кто помоложе, тот, конечно, в своём щенячьем праве закатить глаза под лоб и подкрутить пальцем свой височный шуруп. Можете, конечно, можете. Самое время. А вот я уже не могу. Если ты живёшь осмысленно, и мозг твой и душа дружат со зрением, то рано или поздно начинаешь не просто кое-что видеть, но и делать выводы из увиденного. Прозревать связи между явлениями и дальнейшими событиями. И наступает момент, когда в поле твоего обострившегося зрения слово суеверие, потрепетав буквами, вдруг превращается в своеверие. Своя вера! Твоя, персональная. Ибо любая вера в каждом конкретном индивидууме – своя. И персональна она не в смысле, что ни у кого такой больше нет, а в смысле, что дана она именно тебе, и скроена по твоей мерке, по твоему разумению, по масштабу твоей личности. По сути, она выращена тобой самим. И когда вера в тебе дорастает до Веры, ты… как сказал бы мой сын, становишься Соколиным Глазом.

Хм! Жаждете примеров? Да пожалуйста. Как говорят в Одессе, их есть у меня. Пару лет назад моя жена, вечером отъезжая от дома на нашем авто, чуть не наехала на чёрного пса. Он метнулся перед самым носом машины, в два прыжка перемахнув узкую дорогу с левой обочины на правую. Глаза его ярко сверкнули отражённым светом фар. Я замер, потом быстро схватился за карман, но телефона не обнаружил. Пока забежал в дом, пока нашёл свой сотовый, пока отзвонился – дело было сделано. Голос жены был виноватым, она чуть не плакала: пытаясь проехать по раскисшему глинистому участку дороги, наша Сузи («Сузуки гранд витара») поплыла колёсами и задела бок небрежно припаркованной на обочине машины…

А вот из свежего. Выхожу утром из дому, направляясь на очень важную, можно сказать, судьбоносную встречу. Денёк занимался дивный – солнышко, птахи щебечут. И вдруг – кар-р! каР-Р-Р! КА-Р-Р-Р!!! Останавливаюсь, поднимаю голову и вижу на столбе аккурат напротив моего дома ворона, да не из тех обычных чёрно-серых ворон, коих в нашей округе немало, а – давно не виданного мной настоящего, чёрного, как смоль, вОрона! Здоровенный, гад. Сидит, подавшись ко мне грудью, крылья врастопыр – и зырит, зрит прямо в глаза. И снова: КАР-Р-Р!!! Постучал когтями по деревянной макушке столба, маханул крылами – и был таков.

Ну, разумеется, встречу отменять я не стал, и узнал на ней такое, что повернуло мою жизнь туда, где я сейчас и нахожусь. А мог бы и не ездить, ибо всё уже знал от ворона – чёрной вещей птицы. И то ладно, что не смерть принёс вещун на своих крыльях…

А бывало, что не только зверя или птицу мне посылали Боги навстречу. В один из самых важных моментов моей жизни – в поисках дома – вещим гонцом судьба посылала мне и человека. В отчаянной ситуации, когда я с надеждой найти подходящее жилище почти что расстался, вдруг увидел на дороге бабку. От древности её уж согнуло пополам, натурально буквой «Г», и стояла она, как живой указатель (я уж потом это понял), и на мой вопрос: «Бабушка, а не подскажете, продаёт ли кто в вашей округе дом?», она глянула на меня снизу вверх и вдруг выкинула перед собой грубо оструганную палку, на которую опиралась: «Да вот дом! Продаётся». Палка указывала прямо на дом, в котором предстояло мне прожить дюжину лет, пока не построю новый. Кстати, потом я эту старуху-вещунью более не встречал. Никогда.

Так что Знаки я чувствую. И отношусь к ним с почтением. Плохо только, что не всегда получается различить настоящие Знаки. Бывает, и нередко, путаюсь в обманках – уж больно много видео– и аудиомусора плавает в окружающем нас жизненном пространстве. Трудно разобраться. Особенно если ты – злосчастный гомоинформатикус. Вот раньше – раньше жилось куда проще. Информационное поле было меньше, а смысла – больше. «Восток означился, горя», – написал Брюсов. Валерий Яковлевич, как основоположник русского символизма, даже в таких, казалось бы, обыденных, затверженных Богами в природе событий видел Знаки. И был прав, тысячу, мильён раз прав. Потому что это были Знаки! Загорелся восток – значит, быть утру. А что у нас?.. Лезет в твоё поле зрения и слуха, в твоё внимание всякая всячина… И как тут не ошибиться, что – Знак, а что – ни-че-го-шень-ки не значит?

«Так что же – всё-таки Знак?

3 руб. 50 коп. «Карась сорвётся, щука навернётся»

В пруду у Поликарпа –

Три карася, три карпа.

(»,

составитель Г.Науменко)

В общем, решено. Подписано. И – припечатано. Сейчас позвоню Димодееву и скажу: «Хоть ты и чмо редкое, а всё ж спасибо тебе, гнус, что выпер меня из своей дешёвой конторы. А то сам бы я не выбрался из твоего гнилого болота».

Нет, не стану звонить. Горчица с ним, с говнюком! А интересно, вот сказал бы я сейчас традиционное «Хрен с ним!» – и не возникло бы вопроса, при чём тут горчица. Всё бы прошло гладко. Что значит, устоявшееся выражение. Устойчивое словосочетание. А заменил хрен на горчицу – и сразу брови домиком… Дескать, «Какого хрена!»

Какого, какого… Такого-растакого! Эдакого…

Ладно. Хорош жалеть о потерянном. Тем более, что кроме зарплаты, плакать там совершенно не о чём. Карась сорвётся, щука навернётся. Главное – терпение. И вера в себя и, как сказали бы лет сто назад, в свою планиду. Между прочим, что имели в виду наши предки, когда говорили так? Планида – это планета? Не вижу логики – планета у всех одна… А вот план-и(сточник)-да – уже теплее, даже горячо! План-источник-да. Где да – положительный результат.

Ну и какой у нас план, мистер Фикс? А план у нас, господа-товарищи, таков: «Хватит жить законом, данным Адамом и Евой!» Ну на что я большую часть своей жизни потратил? Почти исключительно на зарабатывание хлеба насущного. Работа! Только Работа! И ешчё работа! В смысле – «Ешь – чё?» Чё, чё… «Как потопаешь, так и полопаешь». Это народ наш, притомившись от ежеутреннего похода «в люди», ввечеру, с устатку, по-простому кратко да ясно сформулировал соль жизни «по Адаму да Еве». Так вот, господа, лопнуло моё терпение! С сегодняшнего дня перестаю топтать дорожку «в люди» – остаюсь в своём человечьем мире. И берусь за дело… которое меня задело.

Тьфу ты! Что ж я всё каламбурю-то? От растерянности, что ли? А поскребу-ка я по сусекам… А соберусь-ка я с богатырской своей силушкой… А раззужусь-ка я могутным плечищем, размахнусь своей интеллигентной ручищей… Короче. Буду дописывать книгу. Двадцать шесть лет думал, что она уже – дописана. И рукопись сдана в архив. Ан нет. Перспектива вдруг открылась. Горизонты новые. И тема такая, что – держись. Всеобъемлющая. Всепроникающая. Всеохватывающая. Догадались? Правильно – деньги. В рукописи они – объект интриги. А надо бы сделать ещё и субъектом. Стержнем. Земной осью! Вокруг которой – крутится, крутится, крутится весь наш паршивый безумный социум. Круть-верть, круговерть…

Крутится, вертится шар голубой,

Крутится, вертится над головой…*

Да, именно деньги. Вот ведь парадокс. Чем меньше у тебя денег, тем большее место они занимают в твоей жизни. Феномен! Да, я прав. Самое время заняться его исследованием. Откуда. Куда. Зачем. Сколько. Что. Почём. И главное – почему. Всю подноготную достать!

Подноготную достать… Книгу дописать… А на какие шиши ты собрался её дописывать? Жить – чем всё это время? Нет, чем-то как раз есть – книгой. А вот – на что? На какие деньги всё это время семья твоя существовать будет?

*главный герой которого как раз и был занят тем, чтобы упразднить деньги, работу на хозяина, вообще работу, заменив её свободным трудом. Он был занят революцией, а революционеры были совершенно, ну то есть абсолютно убеждены, что смогут построить жизнь без денег.

М-да… Заколдованный квадрат… Четверть века назад у меня хоть работа имелась. Да какая! В самый раз для начинающего писателя – редактировать газету-многотиражку совхоза-техникума в Молдавии. В первой половине дня – делал газету, во второй – литературу… И ведь всё успевал! Газета стала одной из лучших многотиражек в республике, грамоты-призы, благодарности-поощрения – и параллельно рос и толстел роман. Всё ж таки советская власть любила писателей, по крайней мере давала шанс самым упёртым из графоманов не умереть с голоду, пока не выяснится, что конкретно вот этот упёртый – всё ж таки не графоман, а – писатель.

Ну, что было, то запропало… Теперь-то как выкручиваться? Карась сорвался, ну а щуку-то – где шукать?

3 руб. 60 коп. Деньги, как лето – держатся недолго и заканчиваются внезапно

Главбух:

– Господин директор, позвольте, я объясню…

– Объяснить, кочерыжка, я и сам могу!!! Где деньги?!!

(Вроде анекдот. Но о-очень жизненный! Не жизнь,

а жесть. Эх, жизнь моя – жестянка!)

Я подумал об этом вот только что – встал утром и, как всегда, умывшись и надраив зубную эмаль, первым делом вышел в свой ослепительный сад. Лета в саду я не нашёл… Где-то посреди ночи оно закончилось, хотя около полуночи (когда я, по своему обычаю, вышел перед сном помолчать на звёзды) всё дышало ещё теплом. И так хотелось, чтобы август передал его сентябрю, ведь бывали же в нашей полосе почти летние сентябри – я помню, я прекрасно все оба-два их запомнил! Но увы… кто-то там, наверху, решил на сей раз строго следовать сезонной дисциплине и, оборвав последний августовский листок вышнего календаря, твёрдой вельможной рукой неумолимо начертал на открывшемся поле сентября: «Погрелись, баста!» И прозвонил нам первого сентября, строго по графику, осень…

Ну а беда, как известно, не приходит одна. Вслед за летом и птицами засобирались в незнаёмые края и денежки… Один мой должник неожиданно завис, потом другой. Что ж, всё верно. Деньги, как лето – держатся недолго и заканчиваются всегда внезапно. Ведь знаю прекрасно, что вот-вот закончатся, вот-вот предельно эффективно растворятся в потребностях, но… как-то всегда хитро этот процесс растянут по времени. По крайней мере, у меня. Нечто скользкое, неуловимо противное медленно-медленно ползает, елозит в твоей душе – шур-шур, шу-шу, ля-ля фа-фа, а потом тыц! – и денег нет. Ещё вчера вот были – да, их не хватало, они злили своей недостаточностью, своей удивительной текучестью, своей потрясающей сверхпроходимостью сквозь стены твоих авуаров… Но вчера-то они ещё имелись, точно знаю, а наутро просыпаешься, тянешься с поцелуем к жене, а она тебе:

– Ну, и что делать будем? На что жить станем, а, глава семейства?

В совершенно мрачном состоянии духа я сидел в своём кресле своего домашнего кабинета и читал. Про деньги. Давешнее решение разобраться с этой малоуловимой субстанцией потихоньку крепло во мне.

Про деньги. Кто нарисовал доллар

А знаете ли вы, что официально авторство дизайна доллара приписывают русскому художнику по имени Сергей Макроновский?

Американский историк Альфред Сигерт в своё время попытался разобраться, кто это такой. Самым удивительным для исследователя оказалось то, что никаких сведений об этом человеке ему не удалось найти даже в архивах пограничной службы США. Получалось, что создатель облика самой распространённой и влиятельной денежной купюры никогда не въезжал на территорию Америки.

Сигерту потребовалось провести длительное расследование, пока он не выяснил, что под псевдонимом «Макроновский» работал… русский мистик, философ и художник Николай Рерих! Более того, Рерих не только создавал образ доллара, но и оказывал огромное влияние на тогдашних президента США Франклина Рузвельта и вице-президента Генри Уоллеса, да и на всю демократическую партию.

Открытие русского авторства доллара настолько ошеломило Сигерта, что он начал скрупулёзное изучение оформления банкноты, дабы установить, что в ней рождено влиянием.

…А что же у нас сегодня в стране и мире деется? Да! как честный рассказчик, просто обязан предупредить: утро я обычно начинаю с просмотра новостных лент. Профессиональная полезная привычка, перешедшая затем во вредную бытовую. Я не курю, выпиваю – умеренно, не играю в «Спортлото» и в другие азартные лохотроны. Я умудрился не забросить с годами утреннюю физзарядку, а стандартные водные процедуры даже усилил ежеутренним обливанием холодной водой (уже без малого три года в любую погоду выхожу босиком в свой сад, на траву или снег, и – р-раз! – ведро воды себе на голову, два-зз! – ещё одно туда же. Ух! Хорошо!) Но после всех этих полезностей я поднимаюсь к себе в кабинет, включаю комп и – добровольно погружаюсьв липкую всемирную паутину.

Ох и вредное, доложу я вам, занятие – «быть в курсе происходящего»! Сознание отягощает – хуже некуда, я это понимаю, даже пытаюсь бороться. И, знаете ли, небезуспешно. Причём – с помощью той же «паутины». Помните гайдаевское, из «Кавказской пленницы»? «Кто нам мешает – тот нам поможет!» Если раньше я делал акцент на теленовостях, что забирало уйму времени, то теперь поступаю разумнее: утром врубаю интернет, пробегаюсь по анонсам свежих новостей, «кликаю» пару-тройку «зацепивших» меня, и максимум через пять минут свободен. Не то вечером – в конце дня, увы всё же отдаю дань телевизору. Просмотр итогового выпуска на одном из центральных каналов – это пока непреодолимо. Да! В течение дня – ещё и радио, как без него, особенно за рулём? Радийщики вообще должны памятник автомобилю поставить, и надпись написать: «Благодетелю и спасителю радио как вида хомо-сапиенского масс-медиа»… А теперь ещё и смартфону… Тоже памятник. Желательно посмертно.

…Итак, комп загрузился. Нет. Я всё же убью когда-нибудь подселившегося ко мне гомоинформатикуса! Ну, вот сами судите, разве можно с этого начинать свой день?

Стоп, лента. Делаю волевое усилие и останавливаю новостной конвейер на том, с кого он включился. На Захарченко и найденных у него миллиардах. Чужих. Ворованных. Распиленных. Откатанных. Или правильнее говорить – откаченных? В общем, с откатов. Версий много, а правду, скорее всего, нам не скажут никогда. Вот такие в России настоящие полковники! Миллиардами командуют! А мы тут…

Ну да, мы – тут. А захарченки-то – в тюрьме. Миллиарды – здесь, а он – там. Откомандовался…

Покончив с новостями, вернёмся к главной заботе дней моих текущих. На чём то бишь я прервался? А! Ещё одна максима*, рождённая мной в один из периодов безденежья. Деньги. Всегда. Заканчиваются. Внезапно. Почему через точки? Ну, уж точно не из желания соригинальничать. Просто вот так максима проявилась во мне. Видимо, по отдельности каждое слово как-то особенно обдумывается, обкатывается языком, освобождаясь от размытости, туманности лабиринтов мозговых извилин. И уже через пару минут приобретает чисто конкретный смысл: как бы ты ни был внутренне готов к тому, что презренные бумажки вот-вот, или через месяц-другой-третий закончатся, неизбежное происходит всегда внезапно. Вне-запно. Как будто з-запнулся т-ты, а к-кошелёчек-то – оп! – и в-вывалился!

Обычно вслед за какой-нибудь максимой в моей жизни всегда появляется соответствующая моменту стратегема*. Или стратагема*? Ага, в словаре и так, и эдак можно. Странно… По-моему так разница в одну букву делает сии слова настолько разными по смыслу, что путать их неразумно. В стратЕгеме слышится стратег. Стратег! Мощно звучит, фундаментально и надёжно. В смысле – есть в нём мощная, фундаментальная надежда на то, что – не пропадём! Выход всегда есть! Деньги обязательно придут! Стратегия всегда оптимистична. А в стратАгеме что мы слышим? Траты! Что тут же напоминает нам: денег нет, а траты – никуда не делись. Даже при максимально возможном семейном секвестре никак не обрежешь коммунальные траты. Кредитные траты. Траты на поесть-попить всем, на одежду-обувь хотя бы детям (растут!) Да мало ли! Существование человека в ХХI веке столь затрАтно, что переход его из зажиточной страты* в страту нуждающихся мало сказывается на потребностях.

*Максима – основное правило, логический или этический принцип, выраженный в краткой формуле.

*Стратегема – принцип или правило, выраженное в лаконичной форме.

*Страта – в социологии общественный слой, группа людей, объединённая каким-либо общим социальным признаком, в данном случае – имущественным

Кстати, ещё один смысл, и тоже мало симпатичен – когда заканчиваются деньги, ты неизбежно начинаешь дрейфовать к спуску в другую страту… И главное здесь – не дрейфить! (Что ж такое, каламбур за каламбуром). Не боись, говорю я себе в такие моменты. Ты довольно долго уже живёшь, и ещё не было так, чтобы не было никак. Правда, немного настораживает в этой заёмной мною формуле то, что принадлежит она киногерою знаменитого актёра Валерия Золотухина – сыпал он этой жизнеутверждающей присказкой, сыпал, да и дуба врезал. Вначале его герой, а потом и вовсе – сам Валерий Сергеевич… Ну и что, что дуба? Безнадёги в смерти нет – это я точно знаю. Так что слово никак – это не о смерти…

Умереть, кстати, тоже выход. И для многих – не самый плохой. Но! Только не для меня – здесь и сейчас. Здесь и сейчас у меня столько дел, что голова кругом. Дел незавершённых и даже ещё неначатых. Немало и обязательств – перед семьёй, перед банком, перед друзьями, перед самим собой, наконец! Терпеть ненавижу незавершённых дел, нереализованных планов, несбывшихся мечт.

Так что, не было ещё так, чтобы не было никак. В верности сего постулата я лично убеждался три раза. По-крупному – трижды, а уж по мелочи…

3 руб. 62* коп. Не заплачем по копейке – зарыдаем по рублю

– А ты не хочешь за свои деньги воздвигнуть

памятник неизвестному погибшему рублю?

(»)

По мелочи, доложу я вам, гораздо, гораздо больше. Но что есть мелочь в государстве, которое упразднило самую свою основу – копейку? Убеждали нас, убеждали, вбивали в наши головы, вбивали, что копейка рубль бережёт, а потом взяли да и вывели копеечку из оборота. Дескать, не способна более ни на что. В отставку, голь перекатная! Это её-то, копейку!

* Три шестьдесят две – в память о знаменитом советском сочетании, ровно столько долгие годы, абсолютно во всех советских магазинах стоила самая дешёвая водка.

Подобно тому, как порядок в любом государстве зиждется на копьях, так и государственная казна всей своей махиной, всем своим огроменным символическим сундуком стоит на маленькой скромной копеечке. Вынь её оттуда – и рубль опустеет. Ведь ребёнку понятно – если нет копейки, чем же тогда наполнен рубль? Пятачками, десяриками, полтинничками? Ну так гляньте на них – они даже по размеру всё меньше, меньше, меньше. В них ведь тоже – нет теперь копеечки! Номинал их без очков уж и не разглядеть. А ведь всё оттого, что и из них вынули копейку.

Мне как-то подарили екатерининский пятак, тяжеленный, толстенный, по-настоящему – впрозелень – медный, с огромным орлом и вензелем императрицы. Так ведь я чуть не расплакался, положив его рядом с современным российским – нет, даже не пятачком, куда ему, крохотке! Рядом с рублём положил! Потом – с двухрублёвиком. Потом – с пятаком (рублей). Потом – с десятью рублями. Почувствуй разницу, это называется. Почувствовал. Ах, вы всё ещё думаете, не в размере дело? Ну тогда идите вы…

Ну хотя бы в свой любимый интернет. Вот идите и пошукайте там, что можно было купить в своё время на екатерининский (фи! Такой грубо сработанный, такой мужикоподобный!) пятак (пять копеек) и сравните с покупательной способностью … нет, даже не пятирублёвой монеты, а монеты высшего на сегодня номинала – десятирублёвой. Ну, вы всё ещё думаете, что рубль проживёт и без копейки? А государство – без копья? И вообще, простите великодушно, спросить хочу: а как вы, господа-товарищи, КОПить собираетесь без КОПейки? А?

Впрочем, снимаю свой идиотский вопрос… Совсем из головы вон: умные-то люди, у кого, конечно, кроме ума ещё кое-что имеется, давно уж копят в доллАрах. А средь интернет-жителей – и вовсе в загадочных биткоинах. Что им копейка, и что они копейке, чтобы по ней рыдать…

3 руб. 70 коп. Есть план, а есть – План. Главное – чувствовать разницу

«Я совершенно не в ладах с деньгами!

Они мешают мне, когда они есть, и

мешают, когда их нет!»

(Фаина Раневская, великая актриса и пересмешник)

…Государство – что, вот я точно скоро «без копья» останусь… «В карманах голяк, я опять на мели…» О! щас спою!

Товарищ сержант, два часа до рассвета,

Ну что ж ты, зараза, мне светишь в лицо,

Товарищ сержант, скоро кончится лето,

И ночь хороша, словно сказочный сон,

В карманах голяк, я опять на мели,

И рад бы домой, да мосты развели…»

М-да… Одна только нестыковочка – в нашем климатическом поясе лето уже закончилось. На очереди – деньги. Я опять на мели…

Ну вот «что за оказия, Создатель!» Каждые семь лет у меня – мель. Может, всё дело в том, что капитан у парохода – хреновый?

Ну, хреновый – не хреновый, а есть теория семилетних и двенадцатилетних циклов. Мне о ней в своё время сестра моей первой жены рассказала. И даже график, алгоритм моей жизни на основе даты рождения выстроила. Я посмотрел, повспоминал – и знаете… Похоже на то! Проверился (там каждые семь лет радикально обновляется профессиональная жизнь, и каждые двенадцать – жизнь вообще). Именно на тринадцатом я разошёлся с первой женой, на следующем тринадцатом – перебрался в новый дом, семь лет занимался собственным бизнесом, почти столько же мыкался в наёмных топ-манагерах… Опять же – в «чистой» журналистике пробыл семь лет, потом в пиаре, рекламе – тоже семёрка. И каждый раз на стыках между семилетками, в переходные периоды – обязательно влетал во «временные финансовые трудности».

Ну, правильно – капитан ты потешный! Если есть лоция, и трафик известен – что, неужели так трудно всё просчитать? Ну, проста ж задачка: коли знаешь, когда упадёшь – запасись соломкой, баран! Да и жуй её, пока алгоритм наверх не вынесет. Да сам ты баран, братец! Неужель не запасался! Да только всякий раз оказывалось, что переходный период – длиннее, чем ожидалось. То ли жевали всей семьёй быстрее, чем план предусматривал, то ли…

То ли это входило в План – да не в твой, братец, план, а в… в Его План! Того, Кто мосты всё время разводит, а потом сводит. Разводит – и сводит… Это что б поторчал ты на бережку, который покинуть время пришло. Остановился чтоб, оглянулся… Чтоб помыкался, порожал – всё новое ведь в муках рождаться обязано, не помучаешься – не набьёшь тех шишек, не натрёшь тех мозолей,без которых русскому – ну никак.

Нет! Ну вы посмотрите на этого чудака! Лоция… Маршрут… План… Да в СССР целый Госплан был, тысячи клерков-совслужащих с дипломами, в очёчках на сизых носах сидели, корпели, ЭВМ гоняли, не жалея электричества, перфокарты дырявили – всё дебет возможностей с кредитом потребностей сводили в Пятилетние государственные планы. И что? Где тот Госплан с его правильной плановой экономикой? Всё им сверхплана давай да давай. Вот и дали – вне всякого плана.

Не-ет… Наше всё – это чтоб помучиться. «– Вот красноармеец Сухов – он знал, что лучше, и как надо жить, чтобы не умирать… С медным чайничком да скаткой через плечо – и-по-пустыне-к-новой-жизни – ать-два-а! ать-два-а! «Революцьон-ный держите шаг!» Так до сих пор и ходит геройски… Уж ни революции тебе, ни советского государства, ни общенародной собственности на средства производства, ни свободных женщин Востока. А он всё идёт и идёт! П-а-а бархана-а-м, па гарчишны-ы-м-м барханам-ммм! И, главное, денег ему никаких не надо. Зачем бедуину деньги? Дай ему денег – он ведь бедуинствовать перестанет! Да что денег – Сухову и воды-то ни разу не было надо. Он её в чайнике держал исключительно для благотворительных целей. Водку – да, один раз выпил. И то ввиду ультиматума Верещагина. А воды – ни-ни. Ни капли. За всё экранное время. А всё почему? А всё потому, что он же – товарищ Сухов! То есть Сухо(в)-как-в-пустыне. Этот художественный приём литературоведы «говорящей фамилией» обозвали. Его потому и пустили в пустыню одного, что он – Сухов. Чего ему там сделается? Он там – хоть без воды, хоть без денег – пройдёт и от супостата одно только имя – Абдулла – оставит. Сухову – что… Он же – товарищ Сухов!.. А ты сиди тут, мучайся…

Так. Стоп. Словомешалку – под это самое…. мешалкой. Что, парень, – растерялся? Знамо дело, у тебя первый признак растеряшливости – из мысли в мысль начинаешь перетекать, растекаешься, как дурные вешние воды… Ну что ж, воды схлынут – караси останутся. Так, соберись! Соберись, а то костей не соберёшь… Вон, возьми для начала фолиант про деньги мира, или уже раздумал исследовать проблему?

Выпить хочется. Но не буду. Думать не хочется. Но буду.

Про деньги. Евро

В 2002 г. родилась новая европейская валюта – евро. Однако мало кто замечал, что единый рисунок на монетах-присутствует только на аверсе (лицевой стороне), а реверс (оборотная сторона) – разный.

Дело в том, что эта сторона – то они имеют один, общий для всех стран, дизайн обеих сторон.

3 руб. 80 коп.Полковнику позвонили

– Для полковника ничего нет.

Полковник смутился.

– Я ничего и не ждал, – солгал он.

Потом посмотрел на врача своим детским взглядом:

– Мне никто не пишет.

(»)

Вдруг ожил мой сотовый, да так энергично – вибратором об стол бьёт, электронным оркестриком своим дудит, старается, словно извиняясь за долгое бездельничанье. А чего извиняться? Дело житейское – отставным полковникам и раньше не писали, и теперь не звонят. Кому они нужны – все рядом. Жена да дети…

Да! Вот только что влетело в башку: а ведь «Полковнику никто не пишет» – повесть о деньгах, о страшной нужде в них. Деньги – главный стержень, на который нанизано там всё. Это и пенсия, которую… то ли пятнадцать, то ли того больше лет – никак не назначат ветерану тамошней революции (И «никто не пишет» – это не какие-то там «некто», а – конкретно чиновники, зажавшие эту самую пенсию). Это и те гроши, что откладывают нищие земляки полковника в надежде на победу его бойцовского петуха. Это, наконец, вообще Деньги – монеты, банкноты, ужасающей нехваткой которых насквозь пропитан убогий мир латиноамериканского городка, в котором обитают герои повести*.

– Добрый день, Гойда… алло!… Ты слышишь меня? Как поживаешь?

Гойда – это моя фамилия. И даже больше, чем фамилия. А «тыкает» абонент мне, своему экс-директору, наставнику и старшему товарищу, не из-за недостатка в воспитании или такта – вовсе нет. Причины тому две. Первая: у журналистов это устоявшаяся традиция – называть коллег по имени и на «ты». Далеко не все, кто потом выбивается в редакционные начальники, ей следуют, но я – из традиционалистов. В каком бы статусе ни оказывался – редактором, наёмным директором или владельцем издательства – я старался оставаться для своих сотрудников прежде всего товарищем, коллегой. Получалось ли со всеми или не получалось – вопрос второй, но видят Боги, я старался.

Это – во-первых. А во-вторых – сохранению «ты» в отношениях способствовала моя фамилия. Гойда – плохо согласуется с местоимением «вы». Почему фамилия, а не имя-отчество, которые чаще всего фигурируют в деловом обращении? Да как-то так повелось – ещё со школы, – что меня редко звали Егором, или Егоркой, чаще звучало – Гойда. Думаю, сему способствовала сама природа этого слова-клича. В нём есть всё – краткость (Гойда!), хлёсткость (Гойй-да!), необычность, – что так ценились в мальчишеском мире. Но думаю, главную роль всё же сыграло мое собственное отношение – мне нравилось жить Гойдой. И ещё больше понравилось, когда, повзрослев, я узнал, что такое – Гойда. Потому-то я и просил всех называть меня – «на ты» и Гойда. Всех, кроме начальства – здесь я фамильярность (в буквальном, получается, смысле) старался, насколько сие возможно, не допускать – «Прошу Вас, господин директор (главный редактор, секретарь обкома, мэр города, губернатор) – «на вы» и по имени-отчеству. Если вас не затруднит, конечно».

Впрочем, я несколько затянул с пояснениями – абонент ждал ответа.

– Не слышу тебя, Гойда! Сейчас перезвоню!

– Не надо перезванивать, дружище. Я тебя прекрасно слышу. Почти, можно сказать, вижу. Привет!

– Ну как ты?

Сразу слышно, что у задавшего непростой вопрос моя персона по-прежнему в авторитете: его «ты» из телефонного микрофона даже на мой неидеальный слух звучало с заглавной буквы. Ну, как Ты. Не скрою, приятно. Особенно в обстановке тотального игнорирования моей отставленной особы среди работодателей. Да и коллег, собственно, тоже…

– Хороший вопрос, коллега. Отвечаю: как выброшенная в море аквариумная рыбка. Плыви, куда хочешь. А она, дура, не хочет – хотелка атрофировалась. Или устала… Лучше, конечно, если б только устала… Ты о делах моих спрашивал – всё нормально, дорогой. Только вот аквариум офисный не могу забыть. Как мы там плескались все вместе. Как хозяин корм нам дважды в месяц сыпал… Но я справлюсь с ностальгией, обещаю.

На том конце дециметровой волны молчали – абонент, похоже, впал в неловкость, он-то по-прежнему в аквариуме плещется. Глупыш, переживает, совестно ему, вишь ли, корм из рук хозяина получать, в то время когда Африка с Латинской Америкой голодает, да что Африка – старший товарищ, учитель от кормушки отлучён!

– Может, деньгами выручить? – звучит в моём телефоне. – Как у тебя с этим?

– Спасибо, коллега. Резервный фонд пока не исчерпан. Жаль, что не неисчерпаем. Но за души прекрасные порывы спасибо. Буду иметь в виду.

Господи! Не оскудела ещё земля русская правильными человеками. Сам от зарплаты до зарплаты, а вот, поди ж ты… Хотя, человек-то, в общем, не чужой. В «Дрим-Диме» звонивший стоял одесную от меня, был самым ценным моим помощником. Талантливый мальчишка, я, можно сказать, в своё время путёвку в жизнь ему выписал. Как сейчас помню – стоит в дверях высокий нескладный подросток, со славным лицом константиновасильевского северянина, его даже очки в дешёвенькой роговой оправе – не портили. Ну, или почти не портили. «Вы, сударь, кого ищете?», – спрашиваю его. – «Редактора отдела культуры и образования». – «Кто ищет, тот обрящет. Я и есть тот самый редактор. Почти – реактор. Очевидно, стихи принесли?» – «Нет, рассказ». – «Надо же… А по виду – не скажешь, что прозаически на мир смотрите. Ну, давайте, что ли», – внутренне вздыхаю я.

Вид мальчишка имел какой-то несовременный, оттого внушал симпатию, и я, опять же внутренне, поморщился от перспективы говорить ему через период всякие утешительные слова типа «Задатки у вас есть, развивайте… Но пока сыровато… для публикации не дотягивает… но вы учитесь, трудитесь…главное, жизнь познавайте… у вас, молодой человек, всё впереди…» и прочую лабуду, которую приходится произносить по долгу службы редактору отдела культуры городской вечёрки, щадя самолюбие большинства рвущихся в творцы.

Ан нет! Опус у пятнадцатилетнего мальчиша неожиданно оказался вполне крепким по текстуре, неожиданным по фабуле и даже философским по подкладке. Через пару недель рассказ «Древо» выпорхнул в свет, потом я с радостью и гордостью открывателя таланта благословил, слегка подредактировав, ещё несколько его вещей, попутно натаскивая на газетных заметках. Мальчиш поступил на журфак, окончил его, начал работать в газетах… Разных. Затем, в силу рыночных обстоятельств (как и я ранее) и не без моего содействия, оказался на дне профессии – в «Дрим-Диме». Ещё недавно вместе по дну ползали… Не далее как… Ну, ползает теперь без меня.

– Гойда, я что звоню… Ну, то есть… Главное, конечно, узнать, как ты… Но…

– Дружище! – построжел я голосом. – Не мямли, вот сколько тебя учить! Журналист – что?

– Журналист – не беллетрист, мямлить нет времени, «номер» ждёт строчки, – подтянулся мой молодой коллега. – Дело в следующем. Есть тема. Важная. Очень важная! Хотелось бы размять. Не по телефону.

– Вот! Ведь можешь, когда помогут. Дорогу ко мне не забыл? Когда колбаски к мангалу подтаскивать?

– О! Узнаю старшего товарища… – оживился голос в телефоне. – Ну а я к колбаскам твоего любимого тогда куплю.

– Так, стоп, машина. Виски пить нам с тобой теперь не по чину, точнее, не по доходам. У меня их вообще нет, а у тебя пока не… високосные. К тому же в моих домашних закромах добрые настойки ещё не иссякли.

– Понял. Удобно будет, если завтра после работы подъеду?

– Всё. Вношу твоё славное имя в ежедневник.

Ну вот, подытожил я мысленно. С выпивкой всегда так: если захочешь, то всегда повод подвернётся. Змий не дремлет! Стало быть, выпьем. За дружбу и наставничество, за тех, кто высоко несёт в себе человеческие атавизьмы и анахронизьмы. А заодно узнаем, что в иерархии ценностей младого племени стоит на позиции «не просто важно, а очень важно». Насколько я знаю сего молодого человека, не в его натуре бросаться такими словами.

Любопытно-с, судари мои и сударушки, звонок энтот вне плана – или как раз по Плану

Про деньги. А под шляпкой-то…

В 1952 году на британский престол взошла и доныне пребывает там Елизавета II, прославившаяся своими шляпками. А в 1954-м в Канаде выпустили тамошний доллар с её портретом. И – разразился скандал. Кто-то из дотошных нумизматов, изучая монарший портрет под лупой, обнаружил в элегантной причёске молодой королевы… злобную физиономию Сатаны. Те из злополучных банкнот, что не успели попасть в оборот, уничтожили, взамен выпустив скорректированные банкноты. Но вот вопрос: так ли уж случайна любовь английской королевы к шляпкам?

Рубль 4

Век ХХ, на излёте СССР

Механизм по изъятию денег

– Да говорите же, чёрт тебя задери!!! – хрипло, страшно заорала Зимнякова и швырнула трубку на рычаги.

4 руб. 10 коп. Клиент должен нервничать. Но – в меру

Короткие гудки, казалось, не оборвали истерику на другом конце провода, а стали её продолжением, или, если точнее, её конечным аккордом. Табунов слушал эту коду* с каким-то особенным удовольствием. Застывшая в его губах гримаса медленно округлилась в усмешку…

* Кода– последняя, завершающая часть музыкальной пьесы, не принадлежащая к её основной теме (итал.)

Вдруг он спохватился и, воровато оглянувшись, торопливо повесил трубку.

«Отлично, – сказал он себе, выходя из будки таксофона. – Отлично… Как говорится, клиент дошел до кондиции».

Табунов старался шагать широко и свободно, однако возбуждение мешало этому и держало, и дергало за мышцы ног, рук, обкладывало тело липким холодным гипсом пота. «Чёё-ё-о-рт! – кривился Табунов. – Что же будет, когда ты… Ерунда ведь ещё, а ты уж потеешь и трясёшься, как этот…»

Вот и сквер. Табунов пошарил глазами и, приметив в боковой алее пустую скамью, заторопился к ней. Это было то, что ему требовалось сейчас до зарезу – сесть подальше от людей и крепко подумать. Основательно подумать. Но прежде – прежде, конечно, расслабиться. Расслабиться…

Он сел, вытянул свои длинные ноги, и поглаживая колени ладонями, задумался. Так ли всё идёт, как он задумал? Безусловно. Сегодняшняя истерика Зимняковой – тому доказательство. Такую истерику он готовил долго и методично, он вычерчивал путь к ней аккуратно и неторопливо, постепенно сводя все линии в один простой, и оттого гениальный узел. И вот сегодня чертёж завершён. Правда, пока в лёгких карандашных линиях – еще можно подтереть, исправить неверный ход. Но откуда ему взяться-то, неверному? Всё ведь просчитано до миллиметра. А может, ошибка как раз в том, что – до миллиметра? Может, до микрона надо? Но разве сегодняшний день – не исчерпывающее доказательство? Он собрал схему – лампочка зажглась. Значит – всё верно? Нет, надо всё просчитать сызнова. Пока в рейсфедер* тушь не набрана. Пока всё ещё исполнено в карандаше.

*Рейсфедер – чертёжный инструмент для проведения линий тушью.

Тьфу, чертовщина какая! Но разве не убеждал он себя десятки раз, что план его безопасен на всех этапах и что даже если… Да, чёрт возьми, да! Если даже на финише всё полетит в тар-тара-ры, даже если рухнет вся конструкция, вся, кроме последнего кирпичика, который будет в данный момент занесён его рукой… Даже и в таком случае он успеет руку отдёрнуть, он останется в безопасности в любом случае. В любом! Не это ли ты твердил себе? Не этим ли руководствовался в своих расчётах?

Табунов зарылся лицом в ладони. Так-так. Оказаться под развалинами собственной конструкции… Нет, не то. Не то его сейчас обеспокоило, хотя с последним кирпичом у него действительно пока есть проблемы. Есть, он их видит… Здесь другое…Вот… вот!! Истерика! Лампочка вспыхнула, вспыхнула, пожалуй, даже слишком ярко – может обжечь! А может и лопнуть! Дотронься до неё – и разлетится вдрызг…

Неожиданная и такая очевидная в своей элементарности догадка подняла Табунова на ноги. Он сделал несколько торопливых шагов по аллее, но опамятовался. Вернулся к скамейке, сел. Голова его снова работала чётко, словно получивший команду компьютер. И моментально пошла информация: ты довёл её до критической точки, ты хотел этого и ты добился своего. Но ты чуть было не сделал грубую ошибку, возможно, даже решающую ошибку. Ты собрался лезть в схему, не отключив её.

Табунов помотал головой. Ай-я-яй, глупо и абсолютно непростительно. Чуть не погубил всё, пижон. Человека, которого ты довёл до белого каления сегодня, нельзя трогать завтра. Да, именно так. Зимняковой надо дать время прийти в себя. Остыть. А уж потом…

И его мысль с новой силой завертелась вокруг мощно поставленной и тщательно отрегулированной оси. Табунов обкатывал возникшую идею, одновременно боясь и желая услышать новый стук, новый сбой в созданном им механизме – механизме, который на 99 процентов существовал пока лишь на чертеже.

4 руб. 20 коп. Кураж дороже денег

В домишке Табуновых, дома, всё было как всегда. Мать со Светкой кулинарничали на кухне, отец в ожидании трапезы лениво просматривал газеты; люстра висела на потолке, коврик лежал на полу, мебель стояла там же, где и утром. Словом, дома всё было как всегда и, странное дело, это почему-то показалось Табунову обидным.

Пока он фыркал под рукомойником во дворе, в доме что-то произошло. Из открытой настежь двери, по-летнему занавешенной от мух и комаров капроновой зелёной сеткой, неслась весёлая ругань отца. Была она выразительна, однако без матюков – при женщинах да и вообще дома отец ругался исключительно в цензурных границах, успешно пользуясь заменителями.

– Ить, кудрить тебя в глаз! Ну, дела-дрова! Витя! Витюха, чтоб тебя! Иди сюда, инженерная твоя душа! От, ет-тишкин-шишкин, а! Коромыслом всем, кто не с нами, в глаз!

– Ну? – откликнулся Табунов-сын. – Чего ты, бать? Опять, небось, вычитал что-то?

– Да иди, иди сюда, логарифм ты ходячий! Слышь, пишут-то чего. Ох-хо-хо-хоньки! Это ж надо!

Табунов-отец не выдержал и выскочил навстречу сыну, потрясая зажатой в кулаке газетой.

– Представляешь, каков сучок! Директор гастронома – миллионер! Ну жук! Жу-ук… Миллионами ворочал, и хоть бы хны. Павлинов держал в своём саду, морда!

Табунов-сын невольно вздрогнул.

– Да ты прочти, прочти! Вот, внизу.

– Прочту, прочту, батя. Потом…

– Эт надо ж, – всё никак не успокаивался Табунов-старший. МильЁн! Бешеные деньжищи… Это ж… это ж, Вить, государственного размера деньжищи. И – у одного-единственного человека! Каково, а? Миллион рубликов за… за… Сколько ему лет-то? Так, э-э… – отец зашелестел газетой.– Ага, ну, почти мой ровесник. Значит, миллион разделить на… на…

– Чего это ты чужие деньги делишь? – раздражённо сказал Табунов-сын, выдернув из отцовских рук газету.

– Как это чуж… как это чужие?! – не без лукавинки возмутился Табунов-отец.– Государственные – разве они нам чужие? Государство-то у нас какое? Чему тебя в институтах учили? Правильно, народное. Значит, деньги государственные – деньги народные. А кто ж я? Народ! Выходит, он и из моих украл! Мой миллион!

– Твой, твой, успокойся.

– Мой! А этот торгаш его… того. Вот и выходит, что он при павлинах, при жар-птице, стало быть, а я…

– А ты зато здесь, у себя дома, а он там, за решёткой. Он украл – его поймали. Теперь на всю катушку раскрутят. Могут и расстрелять. Вон как директора Елисеевского в Москве.

– А скольких не поймали? Да и этого – на старости лет прихватили. На финише, так сказать, жизни. Голова-а-тый, видать, мужик. Тут без крепкой соображалки никак…

Во двор выглянула мать.

– Вить, отбери ты у него бога ради газету. Что-нибудь да найдет. Дались тебе эти жулики, старый. Айдате ужинать, всё на столе уж.

Но и ужин, как того следовало ожидать, прошел под председательством Табунова-отца. Табунов-сын лишь хмыкал да переглядывался с женой – сколько он себя помнил, статьи, подобные сегодняшней, всегда повергали отца в буйное настроение, в восторг и уныние одновременно. «Умеют же люди!» – восклицал он всякий раз, и было непонятно, чего в этом вскрике простой шофёрской души больше – восхищения перед чужими способностями или сожаления о своих неспособностях.

– Вот ты, Вить, и в октябрятах ходил, и в пионерах, и в комсомольцах. Сейчас вот – партийный! – Табунов-отец даже перестал жевать и поднял со значением над собой вилку – дескать, вслушайтесь только – партийный

Выдержав паузу, во время которой он не забыл вернуть вилку в жареную картошку и послать новую её порцию в рот, продолжал:

– И десять классов у тебя, и техникум ты закончил, и институт – столько лет на учёбу угрохал. А вот скажи мне, у которого пять классов деревенской задрипанной школишки, ФЗУ, шофёрские курсы, и которого даже в отябрята не взяли… по причине того, что отец мой и твой дед упёртым середняком жил… Вот скажи, сын: почему я, сын пахаря, трудовая косточка, не очень-то… да чё там! Совсем не осуждаю ворюгу того, миллионера-подпольщика? Ну отчего? Ведь и впрямь этот ишак не только в государственном, но и в моем кармане пошуровал. И с моего стола воровал. Я ж в его магазин приходил…

– Да уж, ты приходил, – засмеялась мать.

– Ну ты приходила, Светка вон – какая разница? Табуновы приходили! – рассердился Табунов-отец.– Приходили, а там шиш да маленько к шишу. Да и на том шише ещё и обвесят, и обсчитают. А с базы да с чёрного хода… потоком! А?! едрит твою двадцать! Ну вот, скажи, сын: почему ж нет во мне осуждения?

Виктор пожал плечами.

– Ну, плечи-то изображать – высшего образования не надо. Тогда сам скажу, как понимаю, скажу: потому миллионера того не осуждаю, что он – тьфу… вошь. Всего-навсего. А когда вошь силу имеет? Когда она табунами по нам ползёт! Тогда, когда кругом грязища, вонь, когда в дерьме по самые уши сидим…

– Отец! – одёрнула его мать. – За столом находишься или где?

Отец покривился, потёр крепкой корявой ладонью голову.

– Оно, конечно… Извини, Свет, – посмотрел он на невестку, та покраснела, улыбнулась смущенно.

Но остановить отца сегодня не получилось бы и у милиции.

– И вот сидим мы в этом… самом, кругом тиф, а сверху нам рукой делают и косноязычно болтают всякое… Мол, развились мы уже, мол, поднатужьтесь ещё, и ворота земного рая уже вот-вот. Конечно, вот-вот, сами-то они давно уж въехали туда. На нашей трудовой спине. А когда тиф кругом, кому всего легче жить? Воши! Человеку – амба, а ей – раздолье. И хочешь ты того, или не очень, а жизнь каждый день лепит из тебя вошь. Да я даже радуюсь, что этот жучара-торгаш нос им так крупно наставил! Им! – Табунов-отец ткнул пальцем вверх. – Им, не мне. Мне от его миллионов всё равно тот же самый шиш оторвался. Или нет, вру, мои гроши, конечно тоже прилипли к его рукам, да я плюю на это! Кураж дороже! Дороже сознание, что пусть не я, но всё ж таки нашёлся человек, который мотанул их вокруг двадцать первого пальца, вывернулся и зажил не так, как ими, – палец Табунова-отца продолжал буравить воздух над его головой, – ими! нам всем основоположено.

4 руб. 30 коп. Ночью тени гуще, а мысли – рельефнее

Опять не спалось. Табунов лежал на спине, силясь удержать себя от очередного желания повернуться на другой бок. Рядом неслышно дышала жена. Простыня, которой они в жару укрывались вместо одеяла, облепила её большой, уже почти восьмимесячный живот. Табунова тянуло прильнуть к этому холмику, послушать, спит ли тот, кто внутри, или… А интересно, если не спит, то чем он может там заниматься? И может ли он уже думать? Мыслить? Да нет, куда ему… Вот пинаться уже умеет, Светка несколько раз давала послушать. Да и о чём ему там думать, в темноте…

Табунов улыбается и, осторожно выпростав руку из-под простыни, бережным касанием гладит живой холм. Горячая упругость встречает его пальцы, Табунов вздыхает, и улыбка ещё долго блуждает по его лицу…

Он ждал сына. Только сына. Это самое «только» сидело в нём так прочно, было оно так самоуверенно, что появись вопреки всему дочка – вопреки отцовской вере, вопреки даже прогнозу ЭВМ, которой командовал приятель Табунова, – отец ощутил бы себя жестоко обманутым человеком. Почему? Да потому что Табунов ждал именно сына. Только сына. Да нет, гонит из себя мелькнувшее сомнение Табунов, конечно, будет сын. Уж кто-кто, а заводская ЭВМ… Ведь несколько раз перепроверили, приятель программы варьировал…

В том, что электронно-вычислительная машина может ошибаться, инженер Табунов Виктор Петрович, 30 лет, образование высшее, склад ума ярко выраженный технократический, – не верил. Впрочем, «верил – не верил» к его случаю подходит мало, если не сказать больше. Табунов предпочитал не верить, а знать. В данном случае он почти наверняка знал, что ошибается не ЭВМ, ошибаются люди, нажимающие на её кнопки. Следовательно….

Следовательно, надо просто ждать. А пока… пока его Светке, Светику, Светланке, Светлячку двадцать восемь, и это будут её первые роды. Вот что его беспокоит, вот на что знания его не распространяются. Знает лишь одно – говорят, будет тяжело, рожать надо бы в двадцать, двадцать два, двадцать три…

Надо сказать, что супружеству Табуновых недавно исполнилось целых шесть лет. А вот с ребёнком начало получаться лишь сейчас – не ладилось что-то там у Светки. Честно говоря, все эти годы Табунов не очень переживал, что до сих пор не отец. Намёки и сожаления родни, друзей и вообще всех, кому не лень, конечно, злили. Да и Светку жалел, боязнь за неё росла – как-никак, а время-то её, бабье, уходило. Но одновременно Табунов сознавал: отсрочка – не так уж и плохо. Это – шанс. Шанс, который дала ему жизнь и который он просто обязан использовать. Использовать с тем, чтобы к тому времени, когда механизм продолжения рода всё же сработает, их семья крепко встала на ноги. Настолько крепко, чтобы сын (наследник!) начал бы свою жизнь по-другому, не так, как его многочисленные предки. Начал – с другой – ступеньки.

Дело в том, что в душу Табунова некогда запало одно зерно. Некое рациональное (а в этом Табунов убеждался всё более и более) зерно. Этакая, говоря инженерным сленгом, рацуха*, из которой, возможно, и пробивалась-то всего-навсего банальность… Хотя что есть банальность? Всё то, что тиражируется человечеством из поколения в поколение, из века в век. Но ведь то – человечеством! А человек? Он разве не обречён большую часть своей жизни постигать то, что человечеством открыто давным-давно, и лишь ничтожную её часть (и то если повезёт!) тратить на неизведанное?

*Рацуха – рационализаторское предложение.

Впрочем, Табунову было плевать, банально ли, оригинально ли то, что

выстраивалось в его душе. Главное – выстраивалось. Этакое предприятие духа с вывеской: «Табунов и сыновья». Причём вывеска представлялась вечной, намертво привинченной к стене такого же вечного символического дома, в котором поселился бессмертный хозяин – клан Табуновых.

Табунову нравилось это слово – клан. Чудилась в нём какая-то сила, таящая в себе альтернативу тому, как жили вокруг. Хотя, почему только вокруг? Так жили до сих пор и в доме его отца – как все перебивались от зарплаты к зарплате, как все мелко и крупно скандалили, как все теряли друг друга изо дня в день, из года в год, давясь и надсаживая душу страшным проклятьем – рабством у куска хлеба насущного. Он, этот кусок, в среде Табуновых бесконечно давно из средства жизни выродился в цель. И вот он, Виктор Табунов, мечтал бесконечность сию прервать. Восстановить нормальный порядок вещей. Возможно, именно на нём, Викторе Петровиче, род Табуновых устал, наконец, прозябать в рабстве. Он перерос потолок фамильной хибары, пришла пора строить дом клана. Родовое гнездо, где для каждого из настоящих и будущих Табуновых найдется просторная комната.

Итак, Табунов Виктор Петрович возмечтал. А долго мечтать он не любил. В его системе координат мечта – первотолчок, рождающий план действия. Затем следует расчёт, обязательно математически точный, выверенный до тысячных долей.

…Табунов, кажется, навсегда запомнил то время, когда он, новоиспечённый «специалист среднего звена», пришёл на завод. Техникумовские красные корочки вопреки ожиданиям не произвели впечатления на кадровика, цена им оказалась отнюдь не красная – третий рабочий разряд. Как говорится, в полку класса-гегемона прибыло. «Среднее звено»– должность мастера – предлагалось брать приступом.

Восемь часов, от гудка до гудка – грязь, грохот и – дым, дым, всю рабочую смену дым… Дымом насквозь пропитывался не только цех, но и раздевалка – по утрам она встречала рабочих кислой вонью и робой стояком. Табунов не одевал её – он входил в неё, как входят, вероятно, лишь в камеру-одиночку. Иногда он прихватывал в себе опасение, что заключение может стать и пожизненным.

А что, язвил тогда Табунов. Выбьешься в рабочую гвардию. «Я б в рабочие пошёл. Пусть меня научат»! А там, глядишь, и бригаду доверят, геройскую звёздочку засветят в вышине – тянись! Дерзай! Ах, он про красные «корочки» забыл… Ну, тогда – в мастера. В командиры «среднего звена». Для рабочих – полкан, для начальника – бобик. На первых – гавкай, от вторых – отгавкивайся. Красота!

Красота… Табунов вздохнул: когда это было. Уже позади институт, позади столько всего, что … Эх… а вот впереди что… что – впереди? Удача? Вот ведь дурацкое слово – удача. При чем тут она? Он же никогда, ни при каких обстоятельствах не позволял себе надеяться на помощь сей призрачной дамы, чьими молитвами пробавляются клиноголовые бездари.

Табунов тяжело вздохнул и сел на постели. А интересно, вяло подумалось ему, что поделывает сейчас Зимнякова? Уж конечно, не спит. Или он совсем профан. Но – стоп! Стоп, стоп… Ни слова больше. О ней – ни слова. Точнее, ни мысли…

Табунов осторожно выпростался из-под простыни, опустил ноги на пол. Жена слабо шевельнула рукой, но – не проснулась.

В комнате плавала духота. Конец июля выдался таким знойным, что город остывал лишь под утро. И то слегка. В такое время особенно желанным видится отпуск, особенно остро терзает зависть к отпускникам-пляжникам, особенно тягостной и бесконечной кажется заводская суета. Рабочим в цехах мешает сгибаться над работой тяжёлый, до отказа налитый охлажденной газировкой живот, итээровцы* в отделах жмутся к кондиционерам. В пекло улицы стараются не выскакивать, а уж если производственная нужда выгонит, то люди тащатся от админкорпуса до цехов, как приговоренные от камеры до эшафота…

*Итээровцы – от ИТР (инженерно-технические работники).

Табунов подсветил табло своих электронных часов, поморщился – выспаться уже не удастся. Душ пойти принять, что ли… Так, а ну, на цыпочки… Дверь осторожно… Мать с отцом сопят… вот ведь, на старости лет – в проходную комнату сынок с жёнушкой выставили… Не разбудить бы… Замок… Ага, вот… Уф-ф… Всё… На дворе…

Усмехалась загадочно мордатая луна. Цикады зудели. Собаки побрёхивали. Какая-то ночная малявка в траве скреблась. А где-то там, в своей квартире на центральной улице города – Зимнякова. Чем она занята сейчас? В окно таращится? Снотворное глотает?

Табунова передернуло: чёртова баба! И ночью нет покоя от неё.

В саду густо лежали тени. В деревянном летнем душе пахло сыростью. Крутанув барашек, Табунов охнул и замер в вожделенном столбняке. Вода остренькими струйками стучала в его голову, прохлада обняла мозг, остудила мысли. Стало хорошо, и плавающая духота в комнате уже виделась тёплым невесомым одеялом, под которым спать бы да спать.

4 руб. 40 коп. Нервы есть не только у клиента

Вернувшись в комнату освежённым и повеселевшим, он аккуратненько улёгся в постель и собрался уже закрыть глаза, как вдруг наткнулся взглядом на слабый протяжный взблеск – глаза жены были открыты.

– Ты чего, Свет? – шёпотом спросил Табунов. – Разбудил? Спи, спи, давай.

Светлана, не шевелясь и ничего не отвечая, продолжала смотреть. Затем, протянув руку и погладив его влажные волосы, спросила:

– Что-то случилось, Вить?

– Ну, здрасьте, – буркнул он. – Что ещё может случиться? Не выдумывай давай. Спи.

– Говорить не хочешь… А я чувствую. Чувствую. Да и вижу, ты не такой какой-то. Странный. Грубый стал. Что ты Вить? Не спишь вот… Маешься… Что? Что ты?

Табунов почувствовал, как вспучивается в нём раздражение, и, зная, что ещё немного, и оно может стать сильнее его, сделал над собой усилие, обнял жену, легонько потрепал за горячее ухо, сказал быстро, натужно-мягко:

– Так, Светик, ерунда. На работе, с проектом не ладится. Ты же знаешь мою работу. Не то, так это. А ты спи. Он-то… Его-то, небось, ты тоже разбудила. Давай-давай, не ерунди. Спи. Если хочешь, завтра всё расскажу, сама поймёшь, что пустяки.

Светлана потёрла ладонью глаза, и блеск их потух. Хлюпнув носом, она обеими руками бережно взялась за живот, поворочалась, устраиваясь ловчее, прижалась носом к щеке мужа и затихла.

Кто первый заснул – он или она – Табунов уже не помнил. Хотя спал Табунов мало и неспокойно, разбитости поутру он не ощутил. Лишь засела внутри какая-то взведённость, отчего движения его были суетливы, произносимые слова смяты, а взгляд непрестанно косил и прятался.

«Нет, так не пойдет, – зло подумал он о своем состоянии, – спокойнее, спокойнее надо»…

За бритьём он сумел взять себя в руки и к завтраку вышел уже как обычно – собранный, уверенный и даже с легкой смешинкой в глазах.

Завтракали втроём – Светлану в такую рань не поднимали. Отец по своему обычаю со сна пребывал в хмурости и молчании. Ел быстро и, по-видимому, совершенно не вдумываясь, что в его тарелке и чашке. Мать, как всегда, слегка ворчала и, как всегда, торопилась, но на сына поглядывала чаще, чем следовало бы в утренней спешке. Он это чувствовал и становился ещё собраннее, ещё увереннее.

– Вить, ты после работы сразу… домой? – спросила мать, глядя в тарелку.

– Сразу, мам. А что?

– Да нет, я просто… Ты что-то задерживаться последнее время стал.

– Работа, – спокойно пояснил он. – У меня ведь ненормированный рабочий день.

– Да-да, конечно… А…

– Что?

– А… Гх-х! – мать кашлянула так ненатурально, что сконфузилась. – Ну да, конечно, ненормирован… конечно…

– Проект на стадии завершения. Сама понимаешь, работы невпроворот.

– Да-да…

Он видел, что матери страшно хочется о чём-то спросить, но она не решалась, и сын был не менее страшно благодарен ей за эту нерешительность.

Она же, чисто по-женски уловив эту благодарность, ещё больше мучилась вопросом, и мука эта, наверное, осилила бы её, но сын встал из-за стола, и поблагодарил, и пошёл в прихожую, и скрипнул уже дверью.

Выйдя из подъезда, Табунов сразу же почувствовал, что та задавленная им взведённость возвращается. «Ну и ну, – мрачно и растерянно подумал он. – Что ж ты, пижон, свои тайны такими белыми нитками шьёшь? Только батя ещё, кажется, ничего не заметил. Да и то из одной только лености… Нет-нет, нельзя, нельзя, нельзя так, никак нельзя. Да что же это я, а? что? что? – засуетился он вдруг в мыслях. – Что делаю-то? Дальше-то как? Дальше как, если я сейчас уже?! Сил нет, а замахиваюсь! И что?… И как?… Неужели?… Нет, нет, взялся за гуж… О чёрт! Да что ты, в самом деле! Ведь готово всё! Все – готово! Всё – на взводе! Так… так. Всё. Всё в норме. Нор-ме. Истерик… твою бога мать!»

Ругань слетела с его губ рубленым шёпотом. Коротко выдохнув, он оглянулся воровато и прибавил шаг.

4 руб. 50 коп. Кто за страх, а кто за совесть

Спустя два дня Табунов понял: надо уехать. Работа в голову не шла, дома он ходил, как по минному полю. Казалось, вот-вот треснет от напряжения – он все свои силы клал на тот единственный, свой обычный вид. Да, он сумел, он взял себя в руки, но взял с такой силой, что быстро понял – сила эта расплющит его. Требовалось уехать. От глаз родных, от глаз сослуживцев, от глаз приятелей и знакомых – уехать и раствориться в толпе чужих, невнимательных глаз. Он там прикончит эту работу, что так стремительно раскручивалась в нём. Он сломает неведомо откуда возникшую жёсткую пружину, он сломает её и вышвырнет из себя. Только бы уехать. Одному остаться. Одному. Одному. Только так. Только – так.

По графику отпуск у Табунова – через три месяца. Но ему, ведущему специалисту и уважаемому человеку, пошли навстречу. С трудом, правда, со скрипом. С недоумением в начальственных лицах, но пошли. Немощь его внезапную не поняли – приняли к сведению. («Надо так надо. Бывает. Вон у Капочкина в прошлом году тоже…» И так далее.)

Дома тоже всё уладилось. До Светкиного срока было не настолько близко, чтобы желание мужа уехать показалось дикостью. «Езжай, – сказала мать, – мы и сами тут управимся. А то совсем ты замотался». «Валяй, Витюха, – шумно ободрил отец, – а то скоро здесь такое начнётся… Не до отдыха станет». Нормально отреагировала и Светлана. «Всё правильно, – согласилась она, – тебе надо. Развейся…»

Правда, Табунову не понравилось выражение её глаз при этом, даже подозрение шевельнулось – неужели догадывается? Или знает? Может, Танька что сболтнула? Да нет, тут же стал себя убеждать, не такая уж дура его сестрёнка, чтобы лишнее, тем более такое, болтать. Когда он позвонил ей и сказал, что уедет недели на две, Татьяна закричала в трубку:

– Ты что?! Ты же… А как же?!!

– Не суетись, – оборвал он. – Всё нормально. Хочешь – приезжай. Объясню.

Она, разумеется, тут же примчалась. Взглянула суматошными глазами на распахнутый чемодан, на брата, на Светлану, утюжившую его рубашки. Поболтав для конспирации о том и сём, Татьяна незаметно мигнула брату и ушла в сад.

Когда им удалось, наконец, остаться одним, Татьяна быстрым, злым шёпотом спросила:

– Ты что, Вика? Ты ж говорил, на днях всё будет кончено? Что всё у тебя на мази? Что, что случилось?

– Успокойся. Я же сказал тебе, всё нормально. Просто пауза нужна. Пауза, понимаешь?

И он вкратце пояснил ей, для чего нужна эта самая пауза. Не о себе рассказал – о Зимняковой. Об её истерике. Испуг в глазах Татьяны поредел. Вздох облегчения отпустил мускулы её хорошенькой мордашки. Резким движением руки она взъерошила его волосы и шутливо дала по затылку.

– У-у, змей! Перепугал насмерть.

Но тут же зябко передёрнула плечами и неуверенно шепнула:

– Слышь, Вика… А может, ну его к лешему, а? Может, не надо? Что мы, в самом деле… Не проживём, что ли? Как-то всё это…

В глазах её снова сгустился страх. Табунов, не мигая, смотрелся в него, как в мутное кривое зеркало, и видел там себя – маленького, с гибким шлангом вместо хребта, дрожливого, с омерзительным липким потом в подмышках.

Он скрипнул зубами.

– Татья-на-а, – склоняясь к её уху, протяжно шепнул он. – Это же шанс. Если мы откажемся от него, мы всю оставшуюся жизнь будем потом жрать себя. Знаешь, по кусочку, по кусочку и сожрём. Понимаешь?

– Понимаю. Только страшно, Вить.

– А-а, страшно… а ты как думала? За всё ведь платить надо. Кому как не тебе, работнику нашей славной торговли, должно быть это известно?

– Я всё время боюсь. Что она догадается.

– Ну это ты брось, – отстранился он от сестры. – Бояться – нечего. Не-че-го! Я же объяснял тебе – операция железная. Стальная! Что бы ни случилось, мы недосягаемы. Понимаешь? Ни одной зацепочки. Ни од-ной. Понимаешь?

– Понимаю, – вздохнула Татьяна.

– Вот и отлично. Ты всё сделала, о чём я тебя просил?

– Да… – как-то неуверенно ответила Татьяна. – Всё.

– Точно? Хорошо. И будь осторожна. Оч-чень осторожна. Хотя… Хотя вся осторожность для тебя сейчас – ничего больше не предпринимать. Ни-че-го. Совсем! Поняла?

– Поняла.

– Ты свою часть дела сделала. Теперь очередь – за мной. И – замри. Веди себя, как всегда. Отношения с ней – не хуже и не лучше, чем до того. Отношения должны быть прежние. Прежние!

– Ну чего ты, Вика. Ты говорил уже…

– Ничего. Не лишне ещё раз послушать.

Табунов усмехнулся – он поймал себя на том, что говорит с сестрой каким-то менторским, занудливым тоном.

– Ну да ладно… – погладил он её плечо. – Иди, Танча, со Светкой поболтай.

Проводив сестру взглядом, он вдруг вспомнил, как две недели назад у них состоялся похожий разговор. Нет, не нравится ему всё это. Сам психует, и Танча вот… Уже второй раз она пусть и не упрямо, но всё же вякает о попятной.

– Тань, Танча, ты что? – встревожился он тогда, две недели назад.

– Так ведь… Вика, ведь преступление. Против закона ведь! – сквозь слёзы в глазах она таращилась на брата.

– Против закона… – задумчиво протянул он – Ну да. Только вот… вот ты подумай – откуда эти законы взялись? Из природы? Нет. Люди их придумали. Лю-ди. Те, кто в силе, при власти. А, значит, и придумывали они их так, чтобы… чтобы как стеной. От нас. От меня, от тебя – от нас!

Возвели стеночку – это нельзя. То не моги. А сами – могут! Им – льзя. Это такая стена, законы-то, что тем, кто на стене – им можно, а кто внизу – по эту ли сторону, по ту ли – им ни-ни. Низзя!! Понимаешь? Они на стене, стена под ними, закон – под ними. А мы? Нет, Танча, сестрёнка, нет. Не тот закон, что в уголовном кодексе, а тот, что вот здесь, внутри тебя. Там он никем не писан, там он… Душа там. Совесть. Вот что главное. Против совести, поперёк души пойти – вот беда. Но через совесть-то мы не переступаем! Всё по-справедливости!

– Вик, ты что? – перебила его вдруг Татьяна. У неё даже слезы просохли, так она была ошарашена монологом брата. – Ты что? Душа… Главный закон какой-то, неписаный. Да если что, судить-то будут по тем самым, по писаным законам!

Табунов лишь через несколько секунд выморгал из себя растерянность.

Потом буркнул с досадой:

– Так ты… страх только, что ли? Ты только и боишься, что за руку схватят?

– Ну а чего ещё-то? Хм… А ты-то про что?

Сестра ушла, а Табунов задумался. «Она ничего не поняла,– констатировал он. – Она ничего не поняла… Для нее совесть – не главное… Душа – не главное. Нет, даже не так. Кажется, для неё вообще кроме страха попасться – ничего больше не существует. Один лишь страх. А у меня? Разве я не делаю всё возможное, чтобы обезопасить себя именно от уголовного кодекса? Делаю. Разве я не отшлифовываю со своего плана малейшие зацепки, мельчайшие риски? Отшлифовываю. Но…»

Табунов не успел додумать – он вдруг увидел, как то самое, что, в отличие от сестры, считал для себя главным и единственным, оказалось на поверку не таким уж главным и, уж конечно, не единственным. Или он ошибался? Страх попасться – стал перевешивать главное?

В нём разворачивалась какая-то работа, и озадачившее его непонимание сестры явилось, видимо, спусковым крючком к началу этой работы.

– На попятную… – почти не разжимая губ, утробно прошептал Табунов. – На попят…

Он вздрогнул, оглянулся – никого. «На попятную?! – закончил он уже мысленно. – Ну уж нет!»

Табунов встал со скамейки, на которой они шептались с Татьяной, подошёл к турнику и, хекнув, повис, и – пошёл, пошёл враскачку, маятником, сильнее, выше, выше, и – р-раз, одно «солнце», второе, третье, четвёртое. Небо, земля – всё слилось, высветлило собой стенку огромного, стремительно вращающегося цилиндра, мотором которого являлся он, Табунов. И он, Табунов, волен был разогнать пространство ещё быстрее, или наоборот – в считанные секунды смять его движение, развернуть цилиндр, всё поставить на свои места – небо, землю… И соскочить мягко на траву.

А мог и…

Нет, не мог. У него крепкие, тренированные руки. Такие не разжимаются против воли хозяина, такие уж если ухватят, то держат – чего бы это ни стоило.

4 руб. 60 коп. Рождение замысла

На повороте поезд выгнулся такой дугой, что стал виден как последний вагон, так и тепловоз. Своим мощным прожектором он вплавлялся в темноту, волоча в ослепительную дыру весь состав. Темнота покорно раздавалась перед ним, обтекала его громыхающее суставами длинное тело и вдруг смыкалась сразу же за последним вагоном. Смыкалась ещё более чёрной и нисколько не пострадавшей, неуязвимой массой. В этом противостоянии боролся, сжигал энергию только поезд, тьма же предательски податливо пропускала его сквозь себя, словно заглатывая – всё глубже, глубже, глубже…

– Шли бы вы спать, пассажир! – чей-то резкий, недовольный голос вывел Табунова из задумчивости. Он оглянулся – из крайнего купе виднелась голова проводницы. – И окно закройте. Закрывайте-закрывайте!

Проводница проследила за тем, чтобы полуночник (вот ведь нет рейса, чтобы не нашёлся такой!) выполнил её требование, и скрылась, назидательно шваркнув на прощание дверью. Советский сервис в действии.

Тем не менее спать Табунов не пошёл. Уже несколько часов поезд уносил его из города, в котором он готовил… в котором он готовил акцию. Да, именно так – акцию. Мысль о ней родилась не враз, не в минуту озарения – нет, подобно мудрой змее она заползала в его мозг медленно, осторожно. Она сунула голову – он насторожился, она протащилась немного вперёд – он задумался. И только когда она втянулась вся целиком, он увидел пристальный немигающий взгляд холодных расчётливых глаз и впервые испугался, впрочем, коротко и легко, прогнав страх тут же.

Однако всё лишь начиналось. Мысль незаметно переросла в идею, та свернулась всё более и более тяжелеющими кольцами и принялась ждать…

Зимнякова. Эту фамилию Табунов слышал не часто. Гораздо чаще сестра называла её Райпо. «Райпо сделала так-то, Райпо сказала то-то»… Татьяна делала это всегда со злостью, сквозь которую светилась и зависть, и обида, и невольное уважение, и ненависть, и восхищение, и ещё бог весть что – классифицировать все оттенки было весьма сложно, почти невозможно. Редкий Татьянин приход в дом родителей обходился без промывки зимняковских косточек. И постепенно у Табунова сложился образ деловой, жёсткой, бесцеремонной, жадной, умной и хитрой коммерсантши, превратившей государственное предприятие торговли в собственную вотчину.

В конце концов Табунов настолько привык к злопыхательству своей сестрицы в адрес никогда им не виденной Зимняковой, что старался улизнуть при одном лишь её упоминании. Но однажды… Однажды Татьяна пришла прямо-таки взбешённой.

– А Райпо-то наша сегодня в бриллиантах на работу припёрлась. Не вынесла душа поэта, терпела, терпела и не удержалась-таки. Нацепила по три с половиной тысячи на каждое ухо, нате, смотрите, какая я богатая.

– Так уж и семь тысяч, – усомнилась мать.

– Да я эти серёжки в ювелирном видела, семь тысяч с копейками!

Мать округлила глаза, поцокала языком.

– А я и не знала, что есть такие. Дорогие-то-о-о.

– Дорогие! – презрительно выпятила нижнюю губу Татьяна. – Да для неё это семечки.

– Так уж и семечки? – усмехнулся Табунов. В продолжение всего разговора он сидел в комнате, чинил утюг. – Что она у вас, миллионерша?

– Миллионерша не миллионерша, а тысяч триста-четыреста имеет, – о чём-то думая, сказала Татьяна и тут же вздрогнула. Взгляд её метнулся на мать, с матери на брата, потом – на дверь кухни, из-за которой слышались голоса отца и Светланы.

Сей зигзаг не ускользнул от внимания брата. Татьяна же поспешно улыбнулась и сказала:

– Шучу-шучу…

– Ой, Танюшка, – покачала опять головой мать, – гляди, не доведёт тебя до добра эта твоя Райпо. Смотри, девка, как бы не вышло худого. Может, тебе работу поменять? Махинирует там всяко, и тебя, небось, тоже использует. Вот попадётся…

– Ага, как же, – махнула рукой Татьяна, – попадётся она. Да у неё всё куплено кругом, связи такие, что ой-ё-ёй!

Татьяниному «Шучу-шучу» Табунов не поверил. А, не поверив, задумался.

Триста тысяч булыжничек приличный. Споткнуться о него и не упасть – дело сложное. И Табунов упал. Правда, поначалу он и не заметил того, он всего-навсего подумал, что триста тысяч – невероятные деньги. И сколько же лет надо воровать, чтобы заиметь такую сумму? И при этом ни разу не попасться? И воруя, получить орден? И «повеситься» на областную «Доску Почета»? И не бояться при этом?

Морщась внутренне, что следует дурацкой привычке отца считать чужие деньги, он разделил поразившую его цифру на свой годовой заработок. Получилось сто пятьдесят лет.

Деньги… При желании Табунов мог бы припомнить множество событий – больших и не очень, – так или иначе связанных с деньгами. Вот, он восьмилетний, лежит на полу и, запустив руку под шифоньер, достает из своего тайника баночку. Обыкновенная картонная, с жестяной крышкой, баночка из-под витаминов. Там – всё его богатство, копеек восемьдесят. А надо – три рубля пятьдесят копеек. И тогда тот шикарный луноход, на который он ходит вздыхать почти каждый день в «Детский мир», будет его. А пирожков с мороженым он потом наестся, сейчас не до них. Он опускает в баночку ещё один сэкономленный двадцатник, вздыхает и нахлобучивает на банку железную крышечку…

А вот он сидит зареванный в углу и со страхом следит за тем, как отец выдёргивает из своих брюк ремень. Рядом, на столе – большая глиняная фигурка. Сверху у неё – прорезь. Это опять копилка, но уже не его, а бабушкина. Однажды, перенося её на другое место, он продавил пальцем в её основании дырку. Продавил нечаянно, просто стенка оказалась слабенькой. Несколько монет и высыпалось. Он их подобрал, осколок глины приладил на место. А потом в течение двух или трёх недель его словно магнитом тащило к проклятой копилке, и каждый раз он брал только одну монету – на мороженое. Последняя вытащенная им монета оказалась меченой крестиком, которого он не заметил…

А вот он уже старшеклассник, мучительно краснеет и признаётся своей девчонке, что у него не хватает денег расплатиться за заказанное в кафе. Он до сих пор не может забыть ухмылку официантки, он помнит, как раскрывала кошелёк его подруга, он помнит, как стыдно, как гадко стало тогда у него на душе…

И всё же не эти узелки стали главными. Наиболее крепко и наиболее крупно завязался самый первый узел. Тот самый, когда однажды из десятка разномастных игрушечных машинок мать купила ему самую некрасивую, самую неказистую, ту, на которую он и смотреть-то не хотел, ту, которой и играть-то не хотелось ни вот столечко. Года три-четыре было тогда Витюшке Табунову. Всего-навсего. Но корявая машинка запомнилась навек. Она была неказиста, но зато дёшева. А дёшево, объяснила ему мать, это когда стоит мало. Чем красивее, чем лучше, тем дороже, тем больше денег надо отдать. Деньги? Что такое деньги? Да вот же они, ты же видел уже. Почему я не дала больше? Почему не дала эти? О, эти, сынок, не для твоих машинок. Сейчас мы вот хлеба пойдём купим, молока, сахара. Ты что! Ты почему бросил машинку на пол?!

Так Витя узнал, что такое деньги. Потом, став уже больше, он поймёт, что иначе и быть не могло. Семья их жила небогато, отец к тому же выпивал. Своего дома у них тогда ещё не имелось, скитались по «чужим углам», как горько говаривала мать, – откуда взяться деньгам? Да и не один Витя существовал в семье Табуновых, сестре старшей тоже какие-никакие куклы требовались.

Да, он поймёт всё это. Но одновременно поймет и то, что без денег плохо. Очень неудобно и очень стеснительно жить без денег. Стыдно и неуютно. И уже тогда он решил для себя: нет, у него, когда вырастет, будет много денег. Столько, сколько захочет.

И вот он вырос. Сейчас ему уж тридцатник ломится, и последние два месяца мысли его заняты исключительно одной особой, у которой этих самых денег видимо-невидимо.

… Однажды услышав, Табунов уже не мог забыть про зимняковские тыщи. От безобидных мечтаний о том, как можно распорядиться этими деньжищами, он незаметно для себя перешёл к разработке планов их захвата. Звучит-то как – план захвата! Все эти умственные упражнения поначалу только забавляли его, щекотали нервы, дразнили воображение, но – не больше. Всё происходило как в детективе – захватывающе и нереально. Условно. Придуманно. А потому совершенно безопасно.

Странная игра продолжалась до тех пор, пока Табунова не осенило. Он вдруг понял: тыщи-то реальные! Не из модного детектива, не плод чьей-то фантазии – настоящие! Настоящие триста, а может и больше – да наверняка больше, много больше – тысяч! Странное дело: он понял то, что знал с самого начала. Он знал, но не понял, а не понял потому, что тысяч было триста, а не три. Три тысячи – это понятно, это представимо, это из советской жизни. Триста тысяч – это не очень понятно, не очень представимо и совсем не из советской жизни. Это – из кино. Из книг. Ну, на худой конец, не из нашей жизни – из западной.

Открытие почти потрясло его. И – испугало. Он вдруг ощутил, как внутри его что-то быстро и неотвратимо перестраивается, как киношный недостижимый «дипломат» с плотно уложенными пачками бутафорских банкнот превращается в осязаемую, близко лежащую – только руку протяни! – кучу настоящих денег. Мираж отстаивался в реальность. В такую реальность, к которой так и тянется рука. И рука – потянулась. Начала щупать. Искать. Пока ещё играючись, но игра постепенно оформлялась в возможную реальность.

Табунов уже почти всерьез нащупывал варианты. Почти – это опять-таки лазейка. Для успокоения совести. Но окончательное решение пока только зрело. Он не был человеком быстрых решений. Он всё просчитывал, всё взвешивал – в вариантах плана, в самом себе. Работа шла адская, тошная, невыносимая. Его, до сей поры добропорядочное, существо раздирали десятки чувств – от страха и жесточайших сомнений до экстазного полуобморочного восторга.

… Поочередно отпали все возможные варианты отъёма денег. Всё, кроме одного. Табунов остановился на нём по нескольким, принципиально важным причинам.

Первая – высокий уровень безопасности исполнителя (исполнителей).

Вторая – отсутствие даже намеков на так называемые «мокрые» и другие близкие к ним штучки.

Третья – минимум помощников.

Четвёртая – помощником этим вполне мог стать родной, а значит, надёжный человек. Ну, во всяком случае – более надёжный, чем прочие. Минимумом в количестве и максимумом в качестве представлялась ему сестра Татьяна. К тому же, как никто мотивированная.

… Так, постепенно, умственные упражнения его перешли в режим реального дела. И принялся Табунов за него как истый инженер – акцию «по изъятию денег» он даже не планировал, он её – конструировал. Как сложный технический узел – эффективный, надёжный, безопасный.

Рубль 5

Век XXI, десятые

Стремя судьбы

…Акцию по изъятию денег он даже не планировал, он её – конструировал. Как сложный технический узел – эффективный, надёжный, безопасный…

5 руб. 10 коп. И тут деньги

Заработать денег. Согласно

русскому менталитету – быстро и много!

(Не помню, откуда)

Я потянулся, заломив руки за голову, встал из кресла и подошёл к окну. Вид из мансарды моего дома ещё недавно открывался просто сказочный – изумрудный простор заливного луга переходил в серо-голубую гладь озера, сразу за озером вздымался лес, подпиравший горизонт, и – небо, небо, небо… Его огромная чаша воздушно венчала то, чего мне так не хватает всегда в городе… Простор.

Теперь уж стало не то. Луг с каждым годом всё больше застраивается новыми домами. Вон, прямо перед нашей усадьбой, за садом гостевые рабочие из постсоветской Азии одевали в кровлю пару совершенно одинаковых жёлто-кирпичных коробок – братья строятся. Они хоть и не близнецы, и не погодки, но, видимо, привыкли, чтобы у них всё было одинаковым. Стропила, красные от защитной грунтовки, постепенно исчезали под спанбондом, на него тут же, ряд за рядом, ложились, точно рёбра кита, дюймовые доски обрешётки – дело двигалось.

Удивительная страна Россия: на дворе кризис за кризисом, олимпиада в Сочи, санкции, сладостное бремя чемпионата мира по футболу, возрождённая гонка вооружений, но жилая застройка в нашем отечестве не заканчивается никогда. Многоэтажье, случается, обмирает, а так называемое малоэтажное строительство, частные дома всё равно упрямо растут из земли, пробиваясь сквозь невзгоды, словно ростки из-под асфальта. Медленно, с великой натугой хозяев, но – растут! Я всегда любил наблюдать эту картину, переживал, если какая-то из новостроек застопоривалась, и радовался, когда на ней снова начиналось шевеленье. И это несмотря на то, что тем самым убивался мой любимый луг, обкарнывался мой персональный простор, ради которого я, собственно, и построился на сём месте. Но – что же делать, спасибо и на том, что целых пятнадцать лет он существовал в моей жизни. Теперь-то понятно, что надо было обосноваться где-нибудь подальше от людей, да – на краю оврага, на высоком берегу речки или обрыва – думать надо было! А теперь чего уж – что уж теперь-то! Живёшь в социуме – принимай его правила.

Хотя, признаться честно, одним из моих главных недоумений в этой жизни я мог бы назвать как раз вот это: ну почему люди так жмутся друг к другу? Только ли потому, что наши государственные пастыри сбивали свою паству потеснее – в Союзе сажали на пресловутые шесть соток, сейчас – на десять? Ну да, ну да, земли у нас мало… Нужно больше – забирай гектар за тысячи вёрст от малой родины, там, на восточном краю Расеи… Всё ж Расея, не Китай… Пока не Китай – забирай. Чтобы не стало там Китая. Что ж, всё верно… Страна большая – просторы огромны. А земли в обжитом пространстве – мало. Не хватает на всех. Да и кто им даст – всем? Тут бы своим да нашим хватило…

– Текс-текс-текс… Текс-текс-текс! Здравствуй!

– Да-да, Любавушка… И тебе доброго здравия назло научно-техническому прогрессу.