Деревенские девчонки

Глава девятая

На следующий день нас разбудили в шесть часов утра. На колокольне зазвонили малые колокола, и сестра Маргарет вошла в спальню, читая утреннюю молитву. Она включила свет, а я проснулась и вскочила на ноги ещё до того, как сообразила, где я нахожусь.

Она велела нам быстро умываться и одеваться. Через пятнадцать минут начиналась служба.

Торопливо расчёсывая спутанные волосы, я увидела, что Бэйба всё ещё лежит в кровати. Бедная Бэйба, она никогда не вставала рано утром. Я наклонилась над ней и потрясла её за плечо. Она зевнула, потёрла глаза и спросила:

– Где мы и который час?

Я ответила. Она воскликнула:

– Боже милосердный!

Это было что-то новое, обычно в таких случаях она просто говорила: «О, Боже!» Её лицо было бледно, выглядела она плохо и могла даже развязать шнурки на своих башмаках.

Из спальни мы вышли последними. Староста из старших воспитанниц выключила свет. Было ещё довольно темно, и мы собрались в кучку, пробираясь незнакомым ещё путём по коридору и вниз по ступенькам деревянной лестницы, ведущей в залу для отдыха. Когда мы шли по усыпанной песком дорожке к часовне, на монастырских деревьях запели птицы. Они напомнили нам всем одну и ту же вещь. По сравнению с монастырём наш дом был не таким уж плохим местом.

Когда мы вошли в часовню, служба уже началась, поэтому мы опустились на колени на специальный коврик неподалёку от двери, но для нас не оказалось места на скамьях, чтобы присесть.

– Теперь у нас будут колени, как у служанок, – прошептала Бэйба.

– Это как?

– Что-то вроде профессиональной болезни. Это бывает у всех монахинь от стояния на коленях.

Одна из старших воспитанниц повернулась к нам и выражением лица дала понять, что мы не должны разговаривать. Во время службы мои мысли были далеко от молитв. Я разглядывала перхоть на форменных платьях воспитанниц, лучи солнца, падавшие сквозь витражные окна, тени от коленопреклонённых монахинь. Некоторые монахини стояли на коленях сгорбившись, другие навытяжку, более пожилые монахини позволяли себе присаживаться на пятки. Я подумала, смогу ли когда-нибудь научиться узнавать их по их спинам. Служила тоже монахиня. Было забавно слышать её звонкий голосок, отвечавший священнику на латыни.

Её звали сестра Мэри, а священника отец Томас. Об этом мне сказала Цинтия на обратном пути.

– Ты новенькая. Тебе здесь нравится? – спросила она, провожая нас по лестнице. На Бэйбу она не обращала никакого внимания.

– Это просто ужасно, – созналась я.

– Ты привыкнешь. Здесь не так плохо.

– Но я так скучаю.

– По кому? По маме?

– Нет. Она умерла.

– Бедная, – сказала она, обнимая меня за талию. Она пообещала мне своё покровительство.

Старшие девушки всегда опекали новеньких, и Цинтия тоже намеревалась взять надо мной шефство. Мне она понравилась. Это была высокая девушка с соломенно-жёлтыми волосами и живыми карими глазами. Под форменным платьем у неё обрисовывалась высокая грудь. Ни одна девушка в монастырской школе не решалась носить платье в обтяжку. Но Цинтия отличалась от всех нас тем, что была наполовину шведкой, а её мать лишь недавно приняла католичество.

После молитвы мы делали зарядку во дворе монастыря, обращённом к улице. С трёх сторон его ограничивали стены школьного здания, а с четвёртой отделяло от улицы лёгкая ограда. Изнутри рядом с оградой была стойка, где приходящие ученицы оставляли свои велосипеды. У приходящих учениц в городе были семьи, и они лишь утром приезжали в школу, а вечером возвращались домой. Цинтия сказала мне, что все они были очень обязательными. Она имела в виду, что они всегда были готовы тайком опустить письма в городе или принести купленные в магазине сласти.

– Руки вперед. Достать носки. Колени не сгибать, – командовала сестра Маргарет.

Было слышно, как хрустят колени и как учащается дыхание учениц. Семьдесят ягодиц периодически вздымались к небу, а у меня перед глазами мелькали нежно-белые тела девушек, стоявших передо мной. Полоски их белых тел от верха чёрных чулок и до начала трусиков.

– Боже мой, да это почище, чем в армии, – сказала мне Бэйба. Её голос шёл откуда-то снизу и сбоку, потому что наши головы были в этот момент едва ли не у земли.

– И так вот зимой и летом, – произнесла девушка рядом с нами.

– Пожалуйста, не разговаривайте, – велела сестра Маргарет.

Она стояла, вытянувшись на носках, и считала до десяти. И пока мы все так стояли, по улице прошёл, насвистывая, мальчишка с молочными бидонами в руках. Его свист показался нам нежнее звуков флейты. Нежнее, потому что он даже не мог представить себе, насколько счастливее он сделал нас. Нас всех. Он напомнил нам о том, как мы все жили дома. Мы отправились завтракать.

На завтрак были чай и хлеб с маслом, да ещё на тарелке каждой девушки лежал кусочек джема величиной с орех. Мы стали оживлённо разговаривать друг с другом.

– Спасибо тебе за пирог, – поблагодарила меня девушка, сидевшая против меня за столом. У неё были чёрные волосы, чёлка и бледная, покрытая веснушками кожа.

– О, так это ты? – сказала я.

Она была милая. Не то чтобы хорошенькая или яркая, отнюдь нет, но милая. Как сестра.

– Ты откуда? – спросила она, и я ответила.

– Я получила стипендию, – добавила я.

Пусть уж лучше она узнает это от меня самой, чем от Бэйбы.

– Да ты, стало быть, просто гений, – сказала она, нахмурившись.

– Вовсе нет, – возразила я.

Но тем не менее мне пришлась по сердцу ее похвала. Она как-то согревала меня изнутри.

– Меня должны навестить в воскресенье. Тогда у нас будет вдоволь пирогов и других вкусностей, – добавила я.

Мне очень хотелось сказать ей что-нибудь приятное, потому что она была моей ближайшей соседкой по спальне и, как мне показалось, сладкоежкой, но тут вошла сестра Маргарет и захлопала в ладоши.

– Прошу тишины, – объявила она.

Мне показалось, что её слова остались в трапезной, повиснув над нашими головами. Она стала читать нам вслух текст из духовной книги. Это было история святой Терезы, и в ней говорилось о том, как она, работая в прачечной, нарочно подставляла глаза под мыльную пену для умерщвления плоти.

– Не подставляйте ваши глаза под мыльную пену, – тихонько пробурчала Бэйба себе под нос, а я испугалась, как бы её не услышали.

– Я готова выпить лизол или ещё какую-нибудь дрянь, чтобы только выйти отсюда, – сказала она мне, когда мы выходили из трапезной.

Один человек у нас в городке отравился таким образом. Сестра Маргарет прошла мимо нас и послала нам укоризненный взгляд. Но она едва ли слышала, о чём мы говорили, иначе мы бы туг же вылетели из монастыря.

– Я предпочла бы быть протестанткой, – сказала Бэйба.

– Но и у них есть свои монастыри, – вздохнув, ответила я.

– Может быть, не такие, как наша тюрьма, – тоже вздохнула она.

В глазах у неё стояли слёзы. Мы поднялись по лестнице в спальню, и на лестничной площадке меня уже поджидала Цинтия.

– Это тебе, – она протянула мне картинку-украшение для молитвенника и быстро убежала.

На обороте картинки – сцены из Священного писания – красными чернилами было написано: «Моей новой милой подруге от любящей её Цинтии».

– Подобные сантименты вызывают у меня изжогу, – презрительно усмехнулась, проходя мимо меня, Бэйба. Она вошла в спальню, не сняв ботинки.

После того как мы прибрали постели, сестра-послушница осмотрела наши волосы.

– Это перхоть. У меня только перхоть, – испуганно твердила я, беспокоясь, не приняла бы она её за что-нибудь другое.

Она шлёпнула меня по щеке расчёской и велела стоять спокойно. Потом она тщательно просмотрела мою прическу.

– Не понимаю, для чего таскать на голове такую гриву. Вряд ли наша матушка разрешит это, – произнесла она, переходя к следующей девочке.

Моя гордость осталась неущемлённой. Но у моей косоглазой соседки в дорогом халате оказались в волосах гниды.

– Какой позор, – прокомментировала послушница, перебирая жидкие пряди её волос. Я начала опасаться, что вши могут переползти ночью с её подушки на мою.

За несколько минут до девяти мы отправились на занятия. Бэйба сидела за столом в последнем ряду рядом со мной. Она считала, что сзади сидеть спокойнее, и, пока мы ждали преподавательницу, написала в своей тетради маленький стишок:

Первая монахиня, которая вошла в наш класс, оказалась молодой и хорошенькой. Её кожа было бело-розовой и чуть влажной на взгляд. Как лепестки розы ранним утром. Она была нашей преподавательницей латыни и начала со склонения слова «стол». Урок продолжался сорок минут, а потом пришла другая монахиня, преподаватель английского языка. На стол перед собой она положила две совершенно новые палочки мела и губку для стирания. Её руки были очень белыми, на пальце она носила тонкое серебряное кольцо. Это кольцо она всё время крутила. Она вела себя очень деликатно и прочитала нам рассказ Честертона.

Потом третья монахиня пришла преподавать нам математику. Она сразу же начала писать на классной доске формулы и говорила несколько в нос.

Я не слушала её. Сквозь большое окно в класс вливались лучи осеннего солнца, и в их свете я как раз пыталась рассмотреть, есть ли паутина в углах на потолке, как она была в нашей деревенской школе, когда она бросила мел на пол и попросила всех смотреть на доску. Утренние занятия тянулись до обеда. Но сам обед оказался ужасным.

На первое был суп. Пустой суп серо-зелёного цвета. И к нему ещё кусок чёрствого чёрного хлеба.

– Да это просто помои, – сказала мне Бэйба.

Она поменялась местами с сидевшей за столом рядом со мной девочкой, и мне это было приятно. Она поменялась местами, не спрашивая ничьего разрешения, и мы надеялись, что это сойдёт ей с рук. После супа появилось второе: варёная картофелина, пара кусочков жилистого мяса и ложка крупно нарезанной капусты.

– Ну разве я тебе не говорила, что в воде для супа просто мыли овощи? – спросила Бэйба, подтолкнув меня в бок.

Мясо показалось мне очень подозрительным на вид, да к тому же ещё от него исходил неприятный запах. Я принюхалась и решила не прикасаться к нему.

– Мясо просто тухлое, – ответила я Бэйбе.

– Мы его выкинем, – благоразумно сообразила она.

– Как? – спросила я.

– Возьмём с собой и выбросим в это дурацкое озеро, когда пойдём на прогулку.

Она пошарила в кармане и достала оттуда старый конверт.

Я подцепила мясо вилкой и уже было собралась опустить его в конверт, как вдруг моя соседка предупредила:

– Не делай этого. Она обязательно спросит тебя, как это ты так быстро справилась с едой.

Поэтому я положила в конверт только один кусочек мяса, так же поступила и Бэйба.

– Сестра Маргарет обыскивает карманы, – предупредила та же девочка.

– Ангельские порядки, – пробурчала Бэйба, и тут же в трапезную вошла сестра Маргарет и встала во главе стола, оглядывая тарелки. Я покопалась вилкой в лежащей на тарелке капусте и, заметив в ней что-то чёрное, вытащила его на край тарелки.

– Кэтлин Брэди, почему вы не едите капусту? – спросила меня сестра Маргарет.

– Но в ней муха, сестра, – ответила я.

На самом деле это был таракан, но я не хотела портить ей нервы.

– Пожалуйста, доешьте капусту.

Она стояла у меня над душой, пока я не затолкала в рот всю капусту и не проглотила её, не пережёвывая. Меня едва не вырвало после этого. Когда она отошла, я опустила оставшееся мясо в конверт Бэйбы, а она тут же сунула его себе под свитер за пазуху.

– Ну разве я не сексуально выгляжу? – спросила она. От конверта одна её грудь была намного больше другой.

Теперь наши тарелки опустели, и мы передали их на край стола.

Послушница принесла металлический поднос, опустила его на край стола и начала раздавать маленькие тарелки с десертом – пудингом из манной крупы.

– Боже мой, – шепнула мне на ухо Бэйба, – да это же просто сопли.

– Ох, Бэйба, перестань, – взмолилась я.

После порции капусты я чувствовала себя просто ужасно.

– Я рассказывала тебе стишок, который принёс из школы Диклэн?

– Нет.

– «Что бы ты предпочёл: пробежать милю, пососать носик чайника с кипятком или съесть чашку соплей?» Что бы ты ответила на это? – нетерпеливо спросила она меня. И была разочарована тем, что я не рассмеялась.

– Я бы предпочла умереть скорее всего, – ответила я. Потом я выпила два стакана воды, и мы вышли из трапезной.

Занятия продолжались до четырёх часов дня. Потом мы собрались в гардеробе, надели пальто и отправились на прогулку. Идти по улице было очень приятно. Но мы миновали главную улицу и пошли по боковому переулку в направлении озера. Когда мы подошли к берегу озера, в воду полетели несколько пакетиков с мясом.

– «И вот, я совершил это, но слышал ли ты какой-нибудь звук?» – цитатой из Библии прокомментировала это одна из старших девушек, а по озеру в это время расходились круги от уходящих под воду маленьких свертков. Прогулка была короткой, голодные и одинокие, мы брели мимо витрин магазинов. Но зайти в эти магазины было невозможно, потому что с нами была староста. Мы шли парами, и шедшая за мной девочка раза два наступила мне на пятки.

– Извини, – каждый раз при этом произносила она. Это была та самая близорукая девочка, которая в наш первый вечер так настойчиво предлагала мне хлеб. Подол её гимназического платья выглядывал из-под тёмно-синего пальто, па лице поблёскивала металлическая оправа очков.

После прогулки мы готовили наше домашнее задание, потом пили чай и молились. После молитвы мы пошли на прогулку вокруг монастыря. К нам присоединилась Цинтия, и мы все трое держались вместе. Воздух в саду пьянил ароматом мокрой земли и острым запахом поздних осенних цветов; мы поднялись по аллее на вершину холма к игровой площадке. Было уже почти темно.

– Вечера становятся короче, – обречённо отметила я.

И тут же поймала себя на том, что произнесла это точно так же, как, бывало, говорила мама. Это совпадение испугало меня, мне вовсе не хотелось повторить её печальную судьбу.

– Расскажи нам о себе, – попросила Цинтия. Она была оживлена и полна энтузиазма.

– У тебя есть дружки? – спросила она. «Он уже в возрасте», – подумала я.

Мне представилось странным говорить о нём, как о дружке, так как мне самой было в конце концов лишь немногим больше четырнадцати. Но наша прошлая жизнь в Лимерике казалась мне теперь сновидением.

– А у тебя они есть? – спросила её Бэйба.

– Ага. Он такой необычный. Ему девятнадцать, работает в гараже. И у него есть свой собственный мотоцикл, Мы с ним ходим на танцы и вообще встречаемся, – ответила она.

Её голос звенел от восторга. Эти воспоминания доставляли ей радость.

– Ты живешь с ним? – грубовато спросила Бэйба.

– Как это живёшь? – переспросила я.

Меня озадачило такое употребление этого слова.

– Это значит занимаешься ли ты с ним любовью, – быстро и нетерпеливо ответила мне Бэйба.

– Это так, Цинтия? – спросила я.

– Что-то вроде, – улыбнулась она в ответ.

В её улыбке, как в зеркале, отразились их поездки на мотоцикле, когда у неё на голове трепыхалась красная косынка, по деревенским дорогам, поросшим фуксией; её руки, обнимающие его сзади. И её серёжки, болтающиеся от ветра.

– Крепче, держись крепче, – не уставал говорить он. Она повиновалась ему. Цинтия была отнюдь не ангелом, но уже просто очень и очень взрослой.

Мы сидели в лёгкой летней беседке на вершине холма и смотрели, как другие девочки гуляют группами по три-четыре человека. В одном углу беседки лежали садовые скамейки а на полу грудой были свалены садовые инструменты.

– А кто ими работает? – спросила я.

– Монахини, – ответила Цинтия, – теперь у них нет садовника.

И она усмехнулась каким-то своим мыслям.

– Почему ты смеешься? – меня разбирало любопытство.

– Садовник в прошлом году сбежал вместе с монахиней. Она всё время пропадала здесь, помогала ему ухаживать за садом, сажать цветы и всё прочее, так как же им было не влюбиться! И она убежала.

Услышать такое мы даже не предполагали. Бэйба подалась вперед всем телом в надежде услышать что-нибудь столь же необычное.

– И как ей это удалось? – спросила она Цинтию.

– Перелезла ночью через стену. Бэйба принялась напевать:

«И когда взойдёт луна, встанет над коровником, дожидайся ты меня у чёрного хода».

– А он женился на ней? – спросила я.

Я поймала себя на том, что дрожу всем телом, горя желанием услышать окончание всей этой истории; дрожу потому, что желаю влюблённым счастливого завершения их романа.

– Нет. Мы слышали, что он бросил её через несколько месяцев, – небрежно бросила Цинтия.

– О, Боже! – воскликнула я.

– Чего уж там! Она отнюдь не была красоткой, когда лезла через стену, чтобы сбежать с ним. Редкие волосы и всё прочее… Это не играло роли, когда она была монахиней, носила одеяние и выглядела загадочной. Как мне помнится, платье, в котором она сбежала, было совершенно деревенским.

– А чьё это было платье? – спросила Бэйба. Она всегда отличалась практичностью.

– Мэри Даффи. Она в этом году староста. Та монахиня была ответственная за рождественское представление, и Мэри Даффи принесла из дома платье, чтобы сыграть в нём роль Порции. После представления платье висело в гардеробной, а в один прекрасный день исчезло. Я думаю, что его взяла эта монахиня.

Зазвонил монастырский колокол, оторвав нас от беседки, от запаха глины и от наслаждения рассказами о всяческих тайнах. Всю дорогу обратно в школу мы бежали бегом, и Цинтия предупредила нас, чтобы мы ничего никому не рассказывали.

В этот вечер, перед отходом ко сну, Цинтия поцеловала меня на ночь. И потом она целовала меня каждый вечер. Нас бы убили на месте, если бы это увидела кто-нибудь из монахинь.

Но нас видела только Бэйба, и она была уязвлена. Она туг же скрылась в спальне, а когда я подошла к её кровати, чтобы шёпотом пожелать ей спокойной ночи, она поглядела на меня каким-то затравленным взглядом.

– Все эти разговоры о старом мистере Джентльмене были только шуткой, – призналась она.

Она стала умолять меня не брать с нами на прогулки Цинтию и не делать её участницей наших бесед. Мне кажется, именно в этот вечер я перестала бояться Бэйбу и отправилась спать совершенно счастливая.

Девушка, чья кровать стояла голова к голове с моей, что-то жевала под одеялом. Я отчётливо слышала её чавканье. Довольно долго я ждала, что мне от неё что-нибудь перепадёт, потому что я взяла свой пирог в трапезную и разделила его на всех. Хотя, по правде сказать, я сделала это не из искреннего желания подкормить их, но из-за страха. Из-за страха, что меня застанут жующей в одиночку, а потом за это подсунут в мой шкафчик мышь. Хикки всегда уверял меня, что девушки, которые боятся мышей, боятся и мужчин.

Моя соседка всё жевала и жевала. В конце концов я уже отчаялась заснуть. Я уже была готова попросить у неё кусочек, но тут вспомнила, что у меня в косметичке есть палочка жевательной резинки. Дома мне приходилось жевать её и я помнила её мятный вкус. Я ощупью достала её, оторвала кусочек и положила на язык. От вкуса мяты голод чуть притупился.

Я начала засыпать, думая о том, стоит ли мне написать ему. Интересно, читает ли его письма миссис Джентльмен?