Деревянные кресты

I СОБРАТЬЯ ПО ОРУЖІЮ

Въ это время года цвѣты уже были рѣдки, однако ихъ нашлось достаточно, чтобы украсить всѣ ружья отряда, отправлявшагося на подкрѣпленіе, и батальонъ, увѣнчанный, подобно большому кладбищу, цвѣтами, нестройными рядами, со сворой мальчишекъ во главѣ, прошелъ черезъ весь городъ между двумя безмолвными рядами любопытныхъ.

Съ пѣснями, со слезами, со смѣхомъ, съ пьяными ссорами, съ раздирающими душу прощальными возгласами, размѣстились они по вагонамъ. Цѣлую ночь ѣхали они, при свѣтѣ тусклой свѣчи съѣли всѣ свои сардинки, опустошили фляжки и, наконецъ, усталые, нагорланившись досыта уснули, прислонившись другъ къ другу, склонивъ голову на плечо сосѣда, переплетясь ногами.

Утренній свѣтъ разбудилъ ихъ. Они высовывались изъ дверей вагоновъ и старались найти въ деревняхъ, откуда поднимался ранній утренній дымокъ, слѣды послѣднихъ сраженій. Они перекликались изъ вагона въ вагонъ.

— Какая тамъ война, нѣтъ даже ни одной разрушенной колокольни! — Затѣмъ дома ожили, дороги оживились, и посвѣжѣвшими голосами они выкрикивали любезности и бросали увядшіе цвѣты женщинамъ, которыя на платформахъ вокзаловъ ожидали маловѣроятнаго возвращенія своихъ уѣхавшихъ мужей. На остановкахъ они бѣгали въ уборныя и наполняли водою фляжки. И къ десяти часамъ, ошалѣлые и разбитые, они высадились, наконецъ, въ Борманѣ.

Часъ ушелъ на утренній завтракъ, состоявшій изъ супа, а затѣмъ они пошли по большой дорогѣ — безъ цвѣтовъ, не сопровождаемые ни сворой мальчишекъ, ни привѣтственными взмахами платковъ — и прибыли въ деревню, гдѣ находился на отдыхѣ вашъ полкъ, у самой линіи огня.

Тамъ было нѣчто вродѣ большой ярмарки, и усталое стадо новоприбывшихъ разбили на маленькія группы — по одной на роту, — затѣмъ каждому солдату наскоро указали его взводъ, его отдѣленіе, которые имъ пришлось разыскивать, какъ бездомнымъ бродягамъ, переходя отъ одной фермы къ другой, читая на каждой двери номера, крупно начертанные мѣломъ…..

Капралъ Бреваль, выходя изъ хлѣбопекарни, встрѣтилъ трехъ нашихъ, когда они плелись по улицѣ, сгибаясь подъ тяжестью слишкомъ переполненнаго мѣшка, въ которомъ задорно блестѣли новенькіе лагерные инструменты и принадлежности.

— Третья рота, пятое отдѣленіе? Капралъ — это я и есть. Идемте, мы стоимъ въ самомъ концѣ села.

Когда они вошли во дворъ, первый замѣтилъ ихъ кашеваръ Фуйяръ.

— Эй, ребята! вотъ оно подкрѣпленіе.

И, бросивъ у почернѣвшихъ камней своего деревенскаго очага охапку бумаги, которую онъ только-что вытащилъ изъ погреба, онъ сталъ разсматривать новыхъ товарищей.

— Тебя не надули, — наставительно сказалъ онъ Бревалю. — Для новичковъ они очень хороши.

Всѣ мы поднялись и съ любопытствомъ окружили трехъ растерянныхъ солдатъ. Молча смотрѣли они на насъ, и мы смотрѣли на нихъ. Они пришли изъ тыла, они пришли изъ городовъ. Наканунѣ еще они ходили по улицамъ, видѣли женщинъ, трамваи, магазины; вчера еще они жили какъ люди. И мы разсматривали ихъ съ восхищеніемъ, съ завистью, какъ путешественниковъ, явившихся изъ сказочныхъ странъ.

— Такъ какъ же, ребята, имъ тамъ и горя мало?

— А Парижъ, — спросилъ Веронъ, — чѣмъ они тамъ заняты, въ этомъ вертепѣ?

Они тоже оглядывали насъ, какъ будто попали къ дикарямъ. Все должно было удивлять ихъ при этой первой встрѣчѣ: наши опаленныя лица, наши причудливыя одѣянія: шапочка изъ поддѣльнаго котика старика Гамеля, грязный бѣлый платокъ, которымъ Фуйяръ повязывалъ себѣ шею, закорузлые отъ жира штаны Верона, пелерина Ланы изъ службы связи, который нашилъ каракулевый воротникъ на капюшонъ зуава, — каждый вырядился на свой ладъ. Толстякъ Буффіу нацѣпилъ металлическую дощечку, удостовѣряющую личность, въ своему кепи; маленькій Беленъ былъ въ драгунской каскѣ, надвинутой до ушей, а Брукъ, парень съ сѣвера Франціи, смастерилъ себѣ обмотки для ногъ изъ занавѣсовъ зеленаго репса.

Одинъ только Сюльфаръ изъ чувства собственнаго достоинства оставался въ сторонѣ, взгромоздившись на бочку, на которой онъ чистилъ картошку, — какую бы незначительную работу онъ ни совершалъ, видъ у него при этомъ былъ всегда величавый и занятой. Онъ почесалъ свою жесткую рыжую бороду и, небрежно обернувшись, взглянулъ съ дѣланнымъ равнодушіемъ на одного изъ трехъ новичковъ, угрюмаго молодого парня, не то безбородаго, не то бритаго, въ великолѣпномъ кепи, съ большимъ подсумкомъ изъ бѣлой кожи.

— Онъ совсѣмъ еще младенецъ въ своей новенькой каскеткѣ, — тихо усмѣхнулся Сюльфаръ.

Затѣмъ, когда тотъ опустилъ на землю свою сумку, онъ замѣтилъ подсумокъ. Тутъ онъ вспыхнулъ.

— Эй, землякъ! — закричалъ онъ, — это ты спеціально для окоповъ заказалъ себѣ такую охотничью сумку? Можетъ быть ты боялся, что боши тебя не замѣтятъ, — такъ ты лучше взялъ бы съ собой маленькій флагъ и сигнальный рожокъ.

Новичокъ выпрямился, задѣтый, наморщивъ маленькій упрямый лобъ. Но тотчасъ, смущенный насмѣшливымъ видомъ стараго солдата, отвернулся и покраснѣлъ. Рыжакъ удовольствовался этимъ лестнымъ успѣхомъ.

Онъ спустился съ своего трона и, чтобы показать, что онъ не собирается придираться къ товарищу, который ни въ чемъ не виноватъ, обрушился нападками на военное начальство, всѣ распоряженія котораго, по его мнѣнію, были продиктованы глупостью и очевиднымъ желаніемъ притѣснять солдата.

— Я тебя не виню, ты еще ничего не знаешь. Но тѣхъ, которые заставляютъ васъ чистить котелки мазью такъ, чтобы они блестѣли — ты думаешь, не слѣдовало бы ихъ всѣхъ перестрѣлять?… Они находятъ, что безъ этого насъ не легко взять на прицѣлъ?.. Ты мнѣ дай свой подсумокъ, я тебѣ его зачерню, а лучше всего зажечь солому и прокоптить всѣ ваши фляжки, блестки и всю белиберду.

Лемуанъ, ни на шагъ не отходившій отъ Сюльфара, медленно пожалъ плечами.

— Ты затуркаешь этихъ новичковъ, не шпыняй ихъ, — упрекнулъ онъ его своимъ тягучимъ голосомъ. — Дай имъ хоть придти въ себя.

Новоприбывшій съ бѣлымъ подсумкомъ присѣлъ на тачку. Онъ, повидимому, обезсилѣлъ. Потъ черными струями катился съ висковъ по его щекамъ. Онъ размоталъ обмотки съ ногъ, но не рѣшился снять великолѣпные охотничьи башмаки съ выступающими подошвами.

— Я сильно натеръ себѣ пятку, — сказалъ онъ мнѣ. — У меня должно быть нога въ крови. Я черезчуръ нагруженъ.

Лемуанъ приподнялъ и взвѣсилъ его сумку.

— Какая она тяжелая, — замѣтилъ онъ. — Чѣмъ ты ее могъ набить… Ужъ не наложилъ ли туда булыжники?

— Я положилъ туда только то, что было приказано.

— Это патроны такіе тяжелые, — вмѣшался капралъ. — По сколько вамъ роздали?

— По двѣсти пятьдесятъ… Только они у меня не въ сумкѣ.

— А гдѣ же?

— Въ подсумкѣ. Понимаете, такъ, по моему, лучше. Вдругъ на насъ нападутъ.

— Нападутъ?

Всѣ удивленно посмотрѣли на него. Затѣмъ всѣ сразу прыснули со смѣху, смѣхъ усиливался, всѣ задыхались, жестикулировали, ласково и звонко похлопывали другъ друга по плечу, какъ похлопываютъ скотъ на бойнѣ.

— Нападутъ, онъ говоритъ… Вотъ такъ галченокъ…

— Да нѣтъ, онъ нездоровъ…

— Нападутъ, онъ говоритъ… Онъ не въ своемъ умѣ…

Эта безграничная наивность разсмѣшила насъ такъ, что мы чуть не задохлись. У старика Гамеля катились слезы отъ смѣха. Фуйяръ не смѣялся, уже настроенный враждебно, косясь на этого слишкомъ чистенькаго солдата съ вѣжливой рѣчью.

— Парень хочетъ пустить намъ пыль въ глаза, — сказалъ онъ Сюльфару.

Рыжакъ, старавшійся говорить больше другихъ, сочувственно смотрѣлъ на новичка.

— Неужели ты думаешь, бѣдняга, — сказалъ онъ ему, — что здѣсь дерутся; этимъ занимались только первый мѣсяцъ. Теперь больше не дерутся. Тебѣ, можетъ быть, никогда не придется драться.

— Конечно, — поддакнулъ Лемуанъ, — драться тебѣ не придется, но натерпѣться-то ты натерпишься.

— Ты не выпустишь ни одного ружейнаго выстрѣла, — предсказалъ Брукъ, глядя на него своими дѣтскими глазами.

Новоприбывшій ничего не отвѣтилъ, думая, конечно, что его хотятъ поразить. И, напрягши слухъ, не слыша разглагольствованій Сюльфара, онъ прислушивался къ орудійнымъ выстрѣламъ, сотрясавшимъ воздухъ, и его тянуло туда, по ту сторону голубѣющихъ склоновъ, къ невѣдомой равнинѣ, гдѣ разыгрывалась дурманящая своими опасностями война.

Новоприбывшій представился мнѣ:

— Жильберъ Демаши… Я былъ на юридическомъ факультетѣ…

Въ свою очередь и я сообщилъ о себѣ:

— Жакъ Ларшеръ. Я пишу…

Какъ только Жильберъ прибылъ, я понялъ, что онъ станетъ моимъ другомъ, понялъ это по его голосу, по его рѣчамъ, по его манерамъ. Я сразу обратился къ нему на „вы“, и мы стали говорить о Парижѣ.

Наконецъ, я нашелъ человѣка, съ которымъ я могъ бесѣдовать о нашихъ книгахъ, о нашихъ театрахъ, о нашихъ кафэ, о красивыхъ дѣвушкахъ. Я произносилъ знакомыя названія, и это одно заставляло меня на мгновенье вновь переживать все это потерянное счастье. Я помню, что Жильберъ, усѣвшись на тачку, подложилъ себѣ подъ разутыя ноги газету, вмѣсто ковра.

Мы лихорадочно забрасывали другъ друга вопросами:

— Вы помните… Вы помните?..

Солдаты помогали новичкамъ устроиться въ конюшнѣ, отведенной для ночевокъ, и укладывали ихъ мѣшки въ ясли, рядомъ съ нашими.

Когда они все устроили, Жильберъ протянулъ имъ двѣ бумажки по пяти франковъ на выпивку.

— Ну, конечно, пускаетъ пыль въ глаза… — завистливо проворчалъ Фуйяръ. Остальные, довольные, вернулись въ конюшню, чтобы заново распредѣлить мѣста и перетрясти солому, предназначенную для новичка. Брукъ взялъ резиновую подушку Демаши и сталъ надувать ее, забавляясь ею какъ игрушкой, но боясь ее испортить. Сюльфаръ не отставалъ отъ новичка, забрасывалъ его ненужными совѣтами, нелѣпыми наставленіями, отчасти по природному добродушію, отчасти изъ благодарности за предстоящую выпивку, но главнымъ образомъ для того, чтобы обратить на себя вниманіе. Всѣ были въ веселомъ настроеніи, какъ будто уже выпили. Веронъ въ рубашкѣ сталъ изображать балаганнаго силача, съ плутовскимъ видомъ, хриплымъ голосомъ зазывая публику.

Мы столпились вокругъ него.

— Не вѣрится даже, что мы воюемъ, — сказалъ новоприбывшій. — На фронтѣ можно по крайней мѣрѣ развлечься. Я былъ увѣренъ, что здѣсь я не буду такъ скучать, какъ въ казармахъ.

Бреваль со своими двумя страдальческими складками на щекахъ посмотрѣлъ на него и покачалъ головою:

— Ужъ не думаешь ли ты, что это у насъ каждый день такъ? Ты ошибаешься, да будетъ это тебѣ извѣстно.

Фуйяръ фыркнулъ. Сюльфаръ сочувственно пожалъ плечами.

— Онъ еще ничего не знаетъ, — сказалъ онъ.

— Если бы ты побывалъ подъ Шарлеруа, какъ я, — обратился къ нему Ланьи, солдатъ со сморщеннымъ лицомъ старой женщины, — ты бы не торопился такъ скоро вернуться въ полкъ.

— И тебѣ еще не пришлось продѣлать отступленіе, — вмѣшался Веронъ. — Даю тебѣ слово, что отдыхать вамъ не пришлось.

— Да, это было самое тяжелое, — подтвердилъ Лемуанъ.

— А Марна? — спросилъ Демаши.

— Марна это пустяки, — отрѣзалъ Сюльфаръ. — Вотъ при отступленіи тебя поджариваютъ по настоящему. Тутъ только и узнаешь людей…

Такъ говорили всѣ они. Отступленіе было единственной стратегической операціей, которой они больше всего гордились, единственное дѣло, участіе въ которомъ было предлогомъ для безмѣрнаго хвастовства, сущность всѣхъ ихъ разсказовъ. Отступленіе, ужасный вынужденный походъ отъ Шарлеруа до Монъ Мирайля, безъ остановокъ, безъ пищи, безъ опредѣленной цѣли; смѣшавшіеся полки, зуавы, стрѣлки, саперы, раненые, растерянные и падающіе, измученные отсталые солдаты, которыхъ добивали жандармы; сумки, снаряженіе, брошенныя въ канавы, однодневныя сраженія, всегда ожесточенныя, иногда побѣдоносныя — при Гюизе нѣмцы отступили — тяжелый, безпробудный сонъ на откосѣ или прямо на дорогѣ, гдѣ, отдавливая ноги, проѣзжали артиллерійскія повозки, разгромъ булочныхъ и скотныхъ дворовъ, пулеметчики безъ муловъ, драгу вы безъ лошадей, отряды чернокожихъ безъ начальниковъ; заплѣсневѣлый хлѣбъ, который вырывали другъ у друга, дороги, загроможденныя повозками съ мебелью и телѣгами, запряженными быками, съ дѣтьми и плачущими женщинами; пылающія деревни, взорванные мосты; истекающіе кровью, падающіе отъ изнеможенія товарищи, которыхъ приходилось бросать на произволъ судьбы, и непрестанный ревъ германскихъ пушекъ, преслѣдующій трагическія колонны отступающихъ. Отступленіе… въ ихъ устахъ оно превращалось въ побѣду.

— Клянусь тебѣ, что когда мы читали на дорожныхъ столбахъ „Парижъ, 60 километровъ“, это производило на насъ странное впечатлѣніе.

— Особенно на парижанъ, — замѣтилъ Веронъ.

— А потомъ, — закончилъ небрежно Сюльфаръ, какъ банальный эпилогъ прекраснаго разсказа, — потомъ была Марна.

— Помнишь маленькія дыни въ Тиллуа… Сколько мы ихъ натаскали?…

Демаши съ завистью смотрѣлъ на этихъ людей.

— Какъ бы я хотѣлъ быть при этомъ, — сказалъ онъ. — Быть участникомъ побѣды.

— Конечно, это была побѣда, — согласился Сюльфаръ. — Если бы ты былъ тамъ, ты натерпѣлся бы, какъ всѣ остальные, вотъ и все. Спроси у ребятъ, чего имъ только не напѣли въ Эскардѣ… Только, если не знаешь, не надо говорить!.. Все, что объ этомъ писали въ газетахъ — все это сказки. Лучше бы ихъ не читать… Я тамъ былъ, не правда ли, и знаю, какъ все произошло. Такъ вотъ, пятнадцать дней намъ не платили жалованья, съ начала августа… Ну, а послѣ того, какъ мы нанесли послѣдній ударъ, намъ заплатили все сразу, дали каждому по пятнадцати монетъ. Это истинная правда. И если кто-нибудь будетъ говорить съ тобой о Марнѣ, можешь имъ сказать только одно: битва при Марнѣ это такая комбинація, которая принесла по пятнадцати су тѣмъ ребятамъ, которые эту битву выиграли…

Въ ноябрѣ ночь наступаетъ быстро. Съ наступленіемъ темноты стало холодно и тамъ, въ окопахъ, возобновилась стрѣльба. Мы поѣли супу въ конюшнѣ, присѣвъ на корточки на соломѣ, нѣкоторые взобрались на ясли, спустивъ ноги.

Солдаты разсказывали запутанныя исторіи о всевозможныхъ звѣрствахъ, но новоприбывшіе, воображеніе которыхъ они хотѣли поразить, не слушали: съ разсѣяннымъ взглядомъ, опустивъ головы, они полудремали.

— Пора спать, ребята, — сказалъ Бреваль, расшнуровывая ботинки. — Земляки провели ночь въ вагонѣ.

Каждый занялъ свое мѣсто съ покорностью лошадей, знающихъ свое стойло. Лемуанъ не рѣшался смять свою великолѣпную подстилку изъ свѣжей соломы. — Жаль… Необмолоченный хлѣбъ…

Малышъ Беленъ тщательно, какъ все, что онъ дѣлалъ, приготовлялъ себѣ постель. Чтобы было теплѣе ногамъ, онъ всунулъ ихъ въ рукава своей тужурки, затѣмъ закутался въ свое большое, вдвое сложенное одѣяло, и ловко, какъ рыбакъ, забрасывающій сѣть, накинулъ на себя шинель. Затѣмъ въ маленькомъ отверстіи вязанаго одѣяла показалась его довольная физіономія: Беленъ улегся.

Демаши смотрѣлъ на то, какъ онъ устраивался, но не съ такимъ восхищеніемъ, какъ я, а скорѣе съ ужасомъ. Затѣмъ съ изумленіемъ, съ какимъ-то все растущимъ испугомъ онъ глядѣлъ, какъ приготовляются ко сну остальные. Когда третій сталъ снимать башмаки, онъ приподнялся на своей соломѣ.

— Но не останемся же мы здѣсь совсѣмъ взаперти, — воскликнулъ онъ, — оставимъ хоть дверь открытой?

Всѣ удивленно посмотрѣли на него.

— Нѣтъ, у тебя лихорадка… — проворчалъ Фуйяръ. — Открыть дверь? Ты хочешь, чтобы мы всѣ подохли.

Мысль спать на одной соломѣ рядомъ съ этими немытыми людьми внушала ему отвращеніе, ужасала его. Онъ не рѣшался сказать это, но испуганно смотрѣлъ, какъ его сосѣдъ Фуйяръ неторопливо разматывалъ свои грязные обмотки и снималъ большіе башмаки.

— Но, вы знаете, это очень нездорово, — настаивалъ онъ, — особенно въ виду того, что тутъ свѣжая солома… Она прѣетъ… Часто бывали случаи, когда люди задыхались… Это бывало…

— Не безпокойся, не задохнемся.

Всѣ готовились спать, тѣсно прижавшись другъ къ другу. Демаши, удрученный, не сказалъ больше ни слова. Онъ всталъ на колѣни передъ яслями и сталъ искать флаконъ въ своей сумкѣ. Затѣмъ онъ неловко, ощупью, завернулся въ одѣяло и, погрузивъ лицо въ платокъ, спрыснутый одеколономъ, замеръ неподвижно.

Запахъ одеколона скоро разнесся по конюшнѣ. Веронъ первый удивился.

— Воняетъ, какъ будто. Это что еще такое?

— Пахнетъ парикмахерской.

— Конечно, тутъ сразу задохнешься, — издѣвался Фуйяръ, понявъ въ чемъ дѣло.

И, повернувшись на лѣвый бокъ, чтобы не слышать запаха, онъ проворчалъ:

— У него всѣ замашки, какъ у дѣвицы, у этого галченка…

Демаши ничего не отвѣтилъ. Остальные безучастно молчали. Сонъ вступалъ въ свои права. Въ темнотѣ слышались, однако, еще голоса болтающихъ.

— Вотъ уже пятнадцать дней, какъ она мнѣ не пишетъ, — изливался шопотомъ Бреваль своему пріятелю. — Никогда она такъ не запаздывала… Знаешь, меня это безпокоитъ…

Одинъ изъ новоприбывшихъ разспрашивалъ Верона, хриплый голосъ котораго я узналъ.

— Когда вы отправляетесь на отдыхъ, въ тылъ, васъ хорошо принимаютъ?

— Гмъ, вилами насъ не встрѣчаютъ, пожаловаться нельзя…

Сюльфаръ, чтобы скорѣе уснуть, ругалъ потихоньку Лемуана, который обѣщалъ найти ромъ и вернулся съ пустыми руками.

— Я научу тебя, какъ искать, морда ты этакая, — бормоталъ онъ. — А еще говоришь о яйцахъ…

Сонъ осилилъ ихъ всѣхъ, одного за другимъ, смѣшалъ воедино ихъ дыханіе, медленное и прерывистое, тихіе дѣтскіе вздохи и жалобные стоны, порожденные кошмарными сновидѣніями.

Снаружи ночь, насторожившись, прислушивалась къ тому, что дѣлается въ окопахъ.

Тамъ было спокойно въ этотъ вечеръ. Не слышно было ни глухого буханья пушекъ, ни сухого потрескиванья ружейныхъ выстрѣловъ.

Одинъ только пулеметъ стрѣлялъ равномѣрно, спокойно; казалось, что какая-то хозяйка бродитъ, какъ лунатикъ, и выколачиваетъ ковры. Деревня была окружена тяжелымъ молчаніемъ зябнущей сельской природы. Но внезапно по дорогѣ послышался шумъ, онъ сталъ увеличиваться, направлялся къ намъ, и стѣны начали дрожать… Грузовики.

Они катились тяжело, съ трескучимъ желѣзнымъ шумомъ. Какъ я хотѣлъ бы заснуть съ этимъ привычнымъ для меня звукомъ въ ушахъ и въ мозгу! Въ былое время грузовики проѣзжали такъ подъ моими окнами и поздно ночью будили меня. Какъ я ихъ ненавидѣлъ тогда! Однако, они незлопамятны и появились провѣдать меня въ моемъ изгнаніи. Какъ нѣкогда, они нарушили мою дремоту, и я чувствовалъ, какъ трясутся стѣны. Они явились убаюкать меня.

Какъ странно, не слышно ихъ тяжелой тряски по мостовой сегодня вечеромъ, не слышно ни дрожанья стеколъ, ни голоса запоздалаго прохожаго… Ихъ шумъ кажется мнѣ воркованьемъ, постепенно затихающимъ… Они скрипятъ, трясутся, они проѣхали…

Прощай, Парижъ…