Деревянные кресты

XII САДЪ МЕРТВЫХЪ

Вотъ уже три дня, какъ мы держимся на кладбищѣ, осыпаемомъ снарядами. Мы ничего не можемъ подѣлать, мы можемъ только ждать. Когда все кладбище будетъ разрушено, когда останутся только обломки камней и остатки людей, тогда они перейдутъ въ наступленіе. И потому необходимо, чтобы нѣкоторые уцѣлѣли, чтобы не всѣ погибли.

Рота заперта въ этихъ четырехъ стѣнахъ, которыя обваливаются и разрушаются, она отрѣзана отъ полка тяжелыми снарядами, взрывающими развалины, пулеметами, обстрѣливающими всѣ подступы къ кладбищу.

По вечерамъ нѣсколько человѣкъ уходятъ за пищей, нѣсколько санитаровъ отваживаются пробраться къ намъ. И быстро притаившись, они выносятъ человѣка изъ большого семейнаго склепа, гдѣ вотъ уже нѣсколько дней стонутъ раненые, лишенные необходимой помощи. Они крадутъ у кладбища его жертву.

Ихъ еще шесть въ этомъ склепѣ, который боши расширили. Если наклониться надъ могилой, гдѣ они лежатъ, то вдыхаешь ужасный запахъ лихорадящихъ больныхъ и слышишь ихъ умоляющіе стоны и непрерывный хрипъ. Одинъ здѣсь уже недѣлю, оставленный своимъ полкомъ. Онъ уже не произноситъ ни слова. Онъ чудовищно худъ, у него огромные глаза, впавшіе, обросшіе волосами щеки, и исхудавшія руки, и ногтями онъ скребетъ камень. Онъ не двигается, чтобы не растревожить унявшуюся боль раздробленныхъ ногъ, но онъ стонетъ отъ страшной жажды.

Ночью ему приносятъ воды, кофе, когда намъ его доставляютъ. Но съ полдня всѣ фляжки пусты. Тогда, въ сильномъ жару, онъ вытягиваетъ шею и жадно лижетъ плиту гробницы, гдѣ сочится вода.

Въ углу маленькій солдатъ, раненый, скоблитъ ножомъ свой бѣлый языкъ. У другого отъ жизни осталось лишь едва замѣтное движеніе груди, глаза закрыты, зубы стиснуты, онъ напрягъ послѣднія силы, чтобы бороться со смертью, спасти остатокъ жизни, который трепещетъ и вотъ-вотъ исчезнетъ.

Однако, онъ еще надѣется, всѣ они надѣются, даже умирающіе. Всѣ хотятъ жить, и маленькій солдатъ упорно повторяетъ:

— Сегодня вечеромъ санитары придутъ навѣрно, они намъ обѣщали вчера.

Жизнь — но вѣдь ее защищаютъ до послѣдней судороги, до послѣдняго хрипа. Но вѣдь если бы они не надѣялись на санитаровъ, если бы въ лихорадочномъ бреду ихъ не манила къ себѣ, какъ счастье, лазаретная койка, они вышли бы изъ своей гробницы, несмотря на перебитые члены тѣла, на зіяющія раны въ животѣ, и поползли бы по каменнымъ плитамъ, цѣпляясь когтями, впиваясь зубами. Нужно много силы, чтобы убить человѣка, нужно много страданія, чтобы сломить человѣка… Все-таки это бываетъ. Надежда улетучивается, мрачная примиренность тяжело придавливаетъ душу. Тогда обреченный натягиваетъ на себя одѣяло, не произноситъ больше ни слова и, какъ тотъ, который умираетъ въ углу склепа, поворачиваетъ только свою разгоряченную голову и лижетъ сочащійся водой камень.

Кажется, что нѣтъ ни одного живого существа среди этихъ грудъ мусора и щебня, палимыхъ солнцемъ. Ночью мы дрожали отъ холода въ нашихъ норахъ, теперь мы задыхаемся отъ жары. Ничто не шелохнется. Прислонившись къ брустверу изъ мѣшковъ съ землей, съ такимъ же землистымъ цвѣтомъ лица, стоить караульный и ждетъ, замеревъ, напряженно, неподвижно, какъ тотъ мертвецъ, который лежитъ передъ часовней, скрестивъ руки, съ зіяющей раной на затылкѣ, съ проломленнымъ черепомъ.

Снаряды продолжаютъ падать, но мы ихъ не слышимъ. Отупѣлые, охваченные лихорадкой, мы идемъ въ гости къ Сюльфару, въ его гробницу. Его можно найти по надписи: „Матье, бывшій мэръ“.

Съ утра до вечера онъ играетъ въ карты съ Лемуаномъ, и, проигрывая, кричитъ, ругаетъ его и обвиняетъ въ мошенничествѣ. Лемуанъ сохраняетъ спокойствіе.

— Не ори такъ, — говорить онъ ему только, — ты разбудишь мэра.

Насъ четверо въ узкой гробницѣ, и мы задыхаемся. Только три часа, всѣ фляжки давно осушены, а люди, отправляющіеся за пищей съ наступленіемъ сумерокъ, вернутся не раньше полуночи. Я не разговариваю, чтобы меньше чувствовать жажду. Эта пыль отъ раздробленныхъ камней и пороха жжетъ намъ горло, и съ сухими губами, съ біеніемъ въ вискахъ мы думаемъ только о томъ, какъ бы напиться, напиться, какъ животнымъ, опустивъ голову въ ведро.

— Ты намъ поставишь ведро вина, а, Жильберъ, — повторяетъ Сюльфаръ. — Мы станемъ на колѣни вокругъ него и будемъ пить, пока не лопнемъ.

Съ тѣхъ поръ, какъ онъ намъ это сказалъ, представленіе объ этомъ преслѣдуетъ насъ. Это невозможное наслажденіе заворожило насъ до безумія: пить, пить всѣмъ лицомъ, всѣмъ подбородкомъ, щеками, выпить цѣлое ведро.

Временами Демаши приходитъ въ бѣшенство. — Пить, — разражается онъ, — я хочу пить!

Ни у кого нѣть ни одной капли. Вчера я заплатилъ за кружку кофе два франка, но сегодня тотъ, кто продалъ мнѣ, предпочитаетъ оставить кофе для себя. Однако, въ деревнѣ есть колодецъ: человѣкъ пятнадцать убитыхъ лежатъ вокругъ него. Германскіе стрѣлки, взобравшись на стѣну, сторожатъ и ждутъ, пока подойдетъ, съ цѣлымъ рядомъ фляжекъ на ремнѣ, самоотверженный товарищъ, я мѣтко подстрѣливаютъ его, какъ дичь. Теперь, при входѣ на кладбище, поставили подпрапорщика, и онъ не разрѣшаетъ проходить. За водой ходятъ только ночью.

— А я тебѣ говорю, что пойду, — оретъ Сюльфаръ. — Я предпочитаю, чтобы меня подстрѣлили, чѣмъ подыхать такъ, я чувствую, что сохну весь…

— Не ходи, тебя убьютъ, — говорить ему Лемуанъ.

Тогда Сюльфаръ всю свою ярость обрушиваетъ на него:

— Понятно, тебѣ наплевать, неряха, ты пить не хочешь. Не принято пить, когда торчишь за плугомъ, ты привыкъ не пить на полѣ, парижанинъ въ сабо, свинопасъ…

— Если бы ты сильно хотѣлъ пить, — резонно отвѣтилъ Лемуанъ, — ты не оралъ бы такъ…

И мы садимся, прислонившись къ стѣнѣ, и ждемъ. Воевать, это значитъ только одно: ждатъ. Ждать смѣны, ждатъ писемъ, ждать обѣда, ждать разсвѣта, ждать смерти… И всему приходитъ свой чередъ; нужно только выжидать…

Кто-то быстро приподнялъ палатку, и въ гробницу проникъ яркій дневной свѣтъ.

— Идите скорѣй, Бреваль раненъ.

Демаши приподнялся. Онъ спалъ, и лицо его было повязано вуалью для защиты отъ мухъ.

— Что? Бреваль?

И не снимая вуали съ разводами, онъ бросился къ часовнѣ, куда притащили капрала.

Бреваль раненъ въ грудь шрапнельной пулей. Онъ лежитъ, голова его на ступенькѣ алтаря, и тревожнымъ взглядомъ большихъ испуганныхъ глазъ онъ смотритъ на товарищей. Замѣтивъ Жильбера, онъ сдѣлалъ ему знакъ головой, какъ бы здороваясь съ нимъ.

— Я радъ тебя видѣть, знаешь.

Демаши дрожащими руками развязывалъ свою вуаль.

— Удобная у тебя штука, — сказалъ ему Бреваль. — Изъ-за этихъ проклятыхъ мухъ нельзя спать. Мы напрасно смѣялись надъ тобой.

Онъ уже усталъ и закрылъ глаза. Несмотря на перевязку, темное пятно на его шинели увеличивается. Его сильно задѣло. Внезапно губы его растянулись, и онъ заплакалъ, зарыдалъ, какъ ребенокъ, и въ судорожныхъ слезахъ его чувствовалась скорбная жалоба.

Жильберъ приподнялъ его голову, положилъ ее къ себѣ на руку, и, склонившись надъ нимъ, заговорилъ намѣренно грубоватымъ голосомъ:

— Что съ тобой?.. Ты же не сумасшедшій. Не надо плакать, не разстраивай себя такъ, что ты. Ты раненъ, это ничего. Наоборотъ, тебѣ повезло, тебя отправятъ вечеромъ на перевязочный пунктъ, а завтра ты будешь лежать въ постели. — Бреваль не отвѣчалъ, не открывая глазъ, и продолжалъ плакать. Затѣмъ онъ утихъ и сказалъ:

— Я плачу о моей маленькой дочкѣ, бѣдная она.

Онъ, молча, пристально посмотрѣлъ на Жильбера, затѣмъ, какъ бы рѣшившись, сказалъ ему вполголоса:

— Слушай, я тебѣ скажу кое-что, тебѣ одному, это порученіе…

Жильберъ хотѣлъ остановить его, заговорить съ нимъ о томъ, какъ его эвакуируютъ, обмануть его… Но онъ покачалъ головой.

— Нѣтъ, мое дѣло кончено. Я хочу, чтобы ты исполнилъ мое порученіе. Поклянись мнѣ, а? Ты отправишься въ Руанъ, повидаешь мою жену… Ты ей скажешь, что она не хорошо поступила. Что меня это очень огорчило. Я не могу тебѣ всего сказать, но она надѣлала глупостей съ помощникомъ, котораго наняла… Ты ей скажешь, что не слѣдуетъ такъ вести себя, ради нашей дочки, а?.. И что я ее простилъ передъ смертью. А? ты ей скажешь…

И онъ снова тихо заплакалъ. Никто ничего не говорилъ. Мы всѣ смотрѣли на него, склонившись надъ нимъ, какъ надъ разверзающейся могилой. Наконецъ, онъ пересталъ плакать, жалоба замерла у него на губахъ, и онъ помолчалъ съ минуту. Затѣмъ онъ стиснулъ зубы, приподнялся на локтяхъ, и, сурово глядя, проскрежеталъ:

— Такъ нѣтъ же! Не хочу… Слушай, Жильберъ, умоляю тебя, съѣзди въ Руанъ. Непремѣнно съѣзди!.. Поклянись мнѣ. И скажи ей, что она корова, слышишь, скажи ей, что это изъ-за нея я подохъ… Нужно, чтобы ты ей сказалъ это… И скажи всѣмъ, что она потаскушка, что она наслаждалась, пока я былъ на фронтѣ… Я проклинаю ее, слышишь, и я хотѣлъ бы, чтобы она подохла, какъ я, вмѣстѣ со своимъ любовникомъ… Ты ей скажешь, что я плюнулъ ей въ лицо передъ смертью, ты ей скажешь…

Онъ тянулся своимъ худымъ лицомъ, страшный, съ красной пѣной въ углахъ губъ.

Жильберъ, блѣдный, старался его успокоить. Онъ бережно обнялъ его за шею и хотѣлъ уложить… Тотъ, обезсиленный, не противился и легъ. Долго лежалъ онъ неподвижно, съ закрытыми глазами, затѣмъ крупныя слезы покатились изъ-подъ его закрытыхъ вѣкъ.

Склонившись надъ нимъ, Жильберъ касался своимъ дыханіемъ его лба и чувствовалъ почти на своихъ губахъ смертный потъ, капельки котораго уже показались у него на вискахъ.

— Ну, старина, не плачь, — повторялъ онъ прерывающимся отъ сдерживаемыхъ слезъ голосомъ. — Не плачь, ты только раненъ.

И онъ бережно гладилъ худую голову плачущаго человѣка, Бреваль прошепталъ тише:

— Нѣтъ… Ради дочки… лучше не говорить ей этого всего… Ты ей скажешь, что она должна солидно вести себя, ради дѣвочки… что она должна дать ей счастье, а не служить ей плохимъ примѣромъ. Ты ей скажешь, что надо принести себя въ жертву малюткѣ. Ты ей скажешь, что я просилъ ее объ этомъ передъ смертью, и что тяжело умирать такъ…

Слова выходили изъ его рта такъ же медленно, какъ текли слезы изъ глазъ.

Въ углу, положивъ голову на согнутую руку, рыдалъ Сюльфаръ. Лейтенантъ Морашъ, извѣщенный о событіи, весь посинѣлъ. Онъ хотѣлъ сдержать себя, но видно было, какъ губы и подбородокъ его дрожали.

Бреваль уже не шевелился; слышно было только его короткое свистящее дыханіе. Но вдругъ онъ поднялся на рукахъ Жильбера, какъ будто желалъ выпрямиться, и, крѣпко сжимая его руку, онъ простоналъ, задыхаясь:

— Нѣть… нѣтъ… я хочу, чтобы она знала… Я слишкомъ измучился… Ты ей скажешь, что она распутная баба, ты ей скажешь…

Онъ говорилъ съ трудомъ, и, обезсиленный, долженъ былъ остановиться. Голова его тяжело упала на руку Жильбера, шинель котораго обагрилась кровью. Онъ былъ блѣднѣе умирающаго, укачивалъ его и тихонько обтиралъ ему губы, на которыхъ лапались розовые пузырьки кровавой пѣны. Бреваль сдѣлалъ попытку снова открыть глаза, приподнять тяжелѣвшія вѣки и хотѣлъ снова заговорить:

— Ради счастья дѣвочки… не надо… Ты ей скажешь, а… ты…

Невысказанная просьба его замерла, и глаза бѣднаго умирающаго стали угасать. И какъ бы пытаясь сохранить ему еще мгновеніе жизни, пряча его отъ смерти, Жильберъ прижималъ его къ груди, щека къ щекѣ, поддерживалъ его подъ мышки и орошалъ слезами его лобъ.

— Они наступаютъ!

Жильберъ и я ошеломленные сразу вскочили. Ощупью ищемъ мы винтовки и срываемъ палатку, заграждающую входъ.

— Они идутъ по разбитой дорогѣ!

Кладбище сотрясается отъ взрыва гранатъ, пылаетъ, трещитъ. Это какое-то внезапное бѣснованіе пламени и треска среди ночной темноты. Всѣ стрѣляютъ. Ничего неизвѣстно, никакихъ приказаній нѣтъ — они наступаютъ, они на дорогѣ, вотъ и все…

Передъ нами пробѣгаетъ человѣкъ и падаетъ, какъ бы споткнувшись. Мелькаютъ тѣни, бѣгутъ впередъ, отступаютъ. Изъ разрушенной часовни поднялись красныя ракеты, призывая къ защитѣ. Затѣмъ сразу какъ бы разлился дневной свѣтъ: большія блѣдныя звѣзды вспыхнули надъ нами и, какъ при свѣтѣ маяка, показались бѣгающія среди крестовъ привидѣнія. Повсюду взрываются гранаты. Пулеметъ, какъ змѣя, проскальзываетъ подъ каменную плиту и начинаетъ быстро трещать, осыпая пулями развалины.

— Они на дорогѣ, — повторяютъ голоса.

И, прислонившись къ откосу, люди безостановочно бросаютъ черезъ стѣну гранаты. Стрѣляютъ поверхъ бруствера безъ прицѣла. Всѣ могилы разверзлись, всѣ мертвые встали, и, еще ничего не видя, они стрѣляютъ въ темнотѣ, стрѣляютъ въ ночь и въ людей.

Воняетъ порохомъ. Бѣлыя ракеты, падая, отбрасываютъ фантастическія тѣни на это заколдованное кладбище. Около меня Мару, укрывая голову, стрѣляетъ между двумя мѣшками, изъ которыхъ сыплется земля. Среди щебня извивается человѣкъ, какъ червякъ, перерѣзанный ударомъ лопаты. И снова взлетаютъ красныя ракеты, какъ бы крича: „Огненную завѣсу! Огненную завѣсу!“

Падаютъ снаряды, все разрушая, все опрокидывая. Стрѣляютъ залпами, и это похоже на пятикратный раскатъ грома.

— Стрѣляйте! Стрѣляйте! — рычитъ Рикордо, котораго не видно.

Оглушенные, отупѣлые, мы снова и снова заряжаемъ раскалившіяся винтовки. У Демаши вышли всѣ патроны, онъ подобралъ всѣ гранаты съ упавшаго товарища и яростно бросаетъ ихъ. Среди треска слышны крики, стоны, но на нихъ никто не обращаетъ вниманія. На мгновеніе ракеты освѣщаютъ высокаго убитаго человѣка, растянувшагося во всю длину на могильной плитѣ, какъ каменное изваяніе. Наконецъ, налетаетъ шквалъ нашихъ орудійныхъ выстрѣловъ, наша огненная завѣса. Снаряды слѣдуютъ одни за другими, и надъ нами какъ бы образуется желѣзное загражденіе. Посреди кладбища снаряды взрываютъ землю, придавливая солдатъ подъ плитами, добивая раненыхъ у подножья крестовъ. Въ гробницахъ, среди щебня, ползаютъ, слышатся стоны. Кто-то падаетъ около меня и съ хрипомъ яростно хватаетъ за ногу.

На головы наши обрушиваются удары за ударами. Снаряды падаютъ такъ близко, что шатаешься, ослѣпленный взрывами. Наши и германскіе снаряды сталкиваются и съ воемъ набрасываются другъ на друга. Ничего нельзя разобрать, ничего нельзя понять. Красный огонь, дымъ и трескъ…

Чьи это орудія стрѣляютъ такъ низко — германскія или наши, 75-миллиметровыя?

Огненная погоня окружаетъ насъ, впивается въ насъ… Обломки сломанныхъ крестовъ со свистомъ засыпаютъ насъ… Шрапнели, гранаты, снаряды, даже гробницы — взрываются, все летитъ въ воздухъ, какъ при изверженія вулкана. Разверзшаяся ночь раздавитъ и проглотитъ насъ всѣхъ…

— На помощь! Спасите! Убиваютъ людей!