Держите вора

Автобус переполнен. В обед, когда Карин едет домой, автобус всегда переполнен. Люди толпятся в основном у дверей. Карин стоит в проходе, в середине. Здесь не так тесно. Мужчины, правда не все, но многие, поглядывают на Карин. Она это замечает, но ее это не очень трогает. Скорее наоборот. «Пусть себе глазеют, — размышляет она, — если им приятно». Карин знает, у нее красивая фигура. Особенно в желтых джинсах в обтяжку в сочетании со светло-голубым свитером. Бабушка говорит: «Чего тут удивляться — красивая фигура в четырнадцать лет! Подожди, вот доживешь до моего возраста, тогда посмотрим».

«Четырнадцать — когда это было. Теперь не четырнадцать. Через месяц исполнится пятнадцать. Только уж такой, как бабушка, быть не хотелось бы, — рассуждает Карин. — Нет, только не такой, как она».

«Какая разница — четырнадцать или пятнадцать», — говорит бабушка.

Но у Карин свои представления о возрасте. Ведь в четырнадцать лет она была еще совсем ребенком. Тем более в тринадцать. А вот в пятнадцать — в пятнадцать уже все по-другому.

Между тем автобус приближается к остановке, где обычно подсаживается Петер. Как правило, один, иногда вместе со своим школьным товарищем. Да вот и он, стоит и ждет. На сей раз один. Это хорошо.

Петер заходит, и автобус катит дальше. Наверно, он ее просто не видит.

«Да наверняка видит, — размышляет Карин. — Ясное дело, видит. Просто притворяется. И что только с ним происходит? Вот уже несколько дней. Какой-то ершистый стал. Словно я ему враг. И все после того, как он побывал со своим классом в пансионате. Наверно, там что-то случилось, но все молчат, словно в рот воды набрали. И Петер молчит. А Артур тем более. Отправились всем классом в пансионат в Валлис, вернулись на неделю раньше. А теперь, когда спрашиваешь, почему вернулись раньше, слышишь лишь пустые отговорки».

Карин протискивается вперед, непрестанно приговаривая «извините-извините». Чтобы ее пропустить, пассажирам приходится плотнее прижиматься друг к другу. Просто у Карин обворожительная улыбка, которая никого не оставляет равнодушным.

Пробравшись сквозь толпу, она наконец добирается до Петера.

— Привет, — говорит Карин.

— Привет, — отвечает он и больше ни слова. Даже почти не смотрит на нее. И что это с ним в самом деле?

— Сегодня утром в автобусе тебя не было, — говорит она.

— Нет.

— И вчера тоже.

— Нет.

— Что-нибудь случилось?

— Я теперь езжу чуть раньше, чтобы успеть позаниматься до начала уроков.

«Все-то он врет, — размышляет про себя Карин. — Раньше, только чтобы увидеться со мной, он поехал бы на любом автобусе. Нечего врать, если не умеешь. Просто он избегает меня. А жаль. Когда утром мы вместе с ним едем в школу, так радостно на душе. Даже если предстоит контрольная по английскому».

— За что ты злишься на меня? — спрашивает она.

— Я? Да нет. Откуда ты взяла?

— Ты очень изменился.

— Неужели? Просто утром я раньше обычного иду в школу. Видишь ли, сейчас мне приходится здорово вкалывать, вот и все.

— С тех пор как вы все вместе съездили в пансионат, тебя словно подменили. А ведь прошло всего девять, нет, десять дней.

— Неужели?

Раз он ни о чем не хочет говорить, ничего не поделаешь. К тому же автобус — не самое подходящее место для выяснения отношений. Здесь все, что говоришь, слышно. На следующей остановке им обоим выходить, а потом еще чуть-чуть надо пройти пешком. До Антеннен-гассе, где Карин повернет направо.

Они выходят из автобуса и идут рядом. День стоит ясный и теплый. Под ноги им на асфальт ложатся тени. Короткие, потому что солнце высоко. Карин разглядывает тень. Солнечные лучи словно обтекают ее руки и узкие бедра — прямо кусочек солнца на земле.

— И все это после вашего пансионата, — никак не успокоится Карин. — Что же там произошло?

— Ничего особенного. А что, собственно, там могло произойти?

— Вы ведь вернулись раньше времени. Почему?

— Разве Артур ничего не рассказывал?

— Он говорил, что помещение занял какой-то другой класс. Но это все выдумки. Никто и не верит. Когда папа сказал, такого не может быть, мне стало ясно, все это — ерунда, потому что тогда они должны были бы вернуть деньги. Посмотрел бы ты на Артура в тот момент, когда он доказывал: «Да ты что, ни в коем случае, и речи быть не могло о том, чтобы потребовать деньги обратно. Это выглядело бы смешно, никто бы так никогда не сделал, а мы чем хуже? Разве нам эти деньги нужнее, чем другим? Если будешь требовать деньги назад, то я вообще брошу школу. Тогда делай что хочешь». Вот так, и все же почему вы вернулись раньше?

— Артур наверняка тебе все рассказал.

— Мне в общем-то все равно. Только почему ты не желаешь больше со мной разговаривать — вот что мне хотелось бы знать.

— Разве мы сейчас не разговариваем?

— Но как! Так по-идиотски не разговаривают друг с другом даже мои родители.

«Может, он завел себе новую подружку, красивее меня, — размышляет Карин. — Попробуй тут разберись. Внешне-то я ничего. Стройна, хоть и ем все подряд. На мне это никак не сказывается. Тут бабушка всегда начеку. На ужин только чашка чая, да и то без сахара. Как бы не умереть от голода».

— Артур рассказал мне, что вы там подрались. Это правда?

— Кто с кем?

— Ты с Артуром.

— Если он говорит, значит, так оно и есть. А почему это тебя так интересует?

— Интересует, и все.

Петер не отвечает. Резким движением оп перехватывает сумку с тетрадями и учебниками другой рукой. И продолжает молчать.

«Еще заговорит, — думает она. — Просто не надо его теребить».

— Да, — нарушает молчание Петер. — В общем, мы подрались. Точнее говоря, он меня избил. Да, он меня избил. Потому что сильнее меня.

— А из-за чего?

— Да просто так. Я даже не могу сейчас вспомнить, из-за чего вышла эта драка. Просто так, безо всякой причины.

«Конечно, он знает причину, а сказать не хочет. Стесняется. Наверно, из-за меня», — размышляет Карин. Ей трудно представить себе, из-за чего ее брат мог подраться с Петером. Наверно, из-за нее.

Они молча идут рядом, стремясь настигнуть собственные тени. И вот уже Антенненгассе.

— Пойдешь сегодня купаться после обеда? — неожиданно спрашивает Карин.

— Куда?

— На Ааре. Куда же еще?

— Нет. Сегодня не получится. Я занят.

«Опять отговорка», — замечает про себя Карин.

— И все-таки почему? — резко бросает она.

— Не могу я, понимаешь?

— Знаешь, с этим пора кончать, — говорит она. — Если ты не желаешь больше со мной разговаривать, так и скажи. Можешь не сомневаться, бегать за тобой я не буду.

— Разве я с тобой не разговариваю? Разве нет?

— Только не так, пожалуйста. Не так, как сейчас.

— Хорошо, — отвечает Петер. — Если это для тебя так важно… Сегодня после обеда я буду красить свою комнату.

— Красить? Сам? Что это тебе в голову взбрело?

— Я уже и купил все, что надо: краску, кисть, каток. Покрашу потолок и стены. А то смотреть страшно. На потолке пятна, обои сильно пожелтели и кое-где отклеились.

— И все это обязательно сегодня?

— Да. Может, потом у меня не будет времени. Кроме того, есть еще одна причина.

— А вот я не стала бы переживать, если бы у меня в комнате пожелтевшие обои отстали от стены.

— Это все слова. Легко рассуждать, когда живешь на вилле. С огромным-преогромным бассейном в саду. И комната у тебя наверняка сумасшедших размеров. Да и красить ее тебе не приходится. Ну а если понадобится, в твоем распоряжении целая армия маляров.

— А мама помогает тебе делать ремонт?

— Мама на работе. Так что надеяться не на кого.

— Мне, правда, очень хотелось бы тебе помочь, — произносит Карин, чуть задумавшись. — Разумеется, если ты не против.

Петер удивлен. Такое предложение явно застало его врасплох.

— Как это понимать? — спрашивает он.

— В общем-то, я собиралась пойти искупаться. Но для этого еще можно будет выкроить денек-другой. И потом я еще успею искупаться вечером дома.

— Если бы у нас был бассейн, — говорит Петер, — я, наверно, никогда не вылезал бы из воды.

— После обеда я дома купаться не могу. До четырех часов там плещутся мама с бабушкой.

— Тебе что, места мало?

— Я так не люблю. Не люблю купаться с мамой. А разве ты любишь?

— А что здесь такого?

— Наверно, ты лучше ладишь со своей матерью, чем я со своей. Не люблю, когда она мелькает перед глазами в купальнике. А тем более бабушка. Бабушка — в светло-зеленом бикини. Или в купальнике, похожем на бикини. Ей обязательно хочется выглядеть моложе меня. Поэтому она красит губы, подкрашивает волосы. Сунет ногу в воду и давай прыгать на месте. Громко кричит как маленькая: ой, какая вода холодная. Твоя бабушка тоже хочет выглядеть моложе тебя?

— У меня бабушка что надо.

— Тогда тебе повезло. Так как же? Помочь тебе или не надо?

В ответ Петер только разводит руками.

— Ну, если тебе так хочется. Хотя я и один справлюсь. И все же, если ты придешь ко мне, я буду рад… Даже если ты станешь просто смотреть, а не помогать. Где я живу, знаешь?

— Конечно, знаю. Так, значит, в два часа?

— Хорошо. В два. Только не думай, что мы живем как вы. У нас ведь не собственный дом, а трехкомнатная квартира, да и то под самой крышей.

— А живешь ты с родителями?

— С мамой. Ведь мои родители в разводе.

«В разводе! — размышляет про себя Карин. — Об этом папа тоже уже заводил разговор. Но скорее всего, так, несерьезно. Хотя, по-моему, им надо было бы развестись. Это, наверно, очень интересно, когда родители разводятся. Тогда я стала бы жить у папы».

— Привет, — бросает она. — Значит, увидимся в два.

— Сначала надо сдвинуть мебель на середину комнаты, прикрыть все целлофаном или старыми газетами — пол и мебель.

— Не думал, что ты все же придешь, — говорит Петер.

— А почему?

— Погода-то какая! Если бы я не задумал давно этот ремонт, то сегодня нашел бы себе занятие поприятней.

— А я вот все-таки пришла.

Теперь осторожно нальем краску в банку, разбавим согласно инструкции, окунем каток, оботрем о решетку и за работу. Как просто водить катком по стене.

— Смотри-ка, — говорит Петер, — какая широкая у меня получилась полоса. Оказывается, покрасить комнату катком — проще простого.

Карин подкрашивает кисточкой углы, к которым не подберешься катком.

— Может, расскажешь мне теперь, что там было, в пансионате?

— А что рассказывать?

— Все подряд. Почему вы подрались, ты и Артур. И что там приключилось с итальянцем. В общем, все.

— Артур что-нибудь рассказывал об итальянце?

— Он только сказал, что был там один итальянец, вот и все.

— Расскажу как-нибудь при случае, но только не сейчас.

Петер стоит на верхней ступеньке лестницы-стремянки, и Карин не видно его лица. «Это даже хорошо, — думает он, — насколько легче говорить честно и откровенно, повернувшись лицом к стене».

— А почему Артур ничего не хочет рассказывать? — спрашивает Карин. — Ты ведь наверняка знаешь почему.

— Может, эго ему не очень приятно?

— Думаешь, он стыдится чего-нибудь? Да чтобы Артуру стало стыдно — такого не бывает. Ему это просто не знакомо. А тебе? Тебе было стыдно?

— Не знаю, — говорит Петер. — Теперь уже, наверно, не стыдно. Если тебе настолько интересно, так и быть, расскажу все. Сейчас это можно, а тогда было нельзя.

Он прикидывает, что расскажет все, как есть. И историю с итальянцем, и то, как Артур его избил. Ну не то чтобы избил, а синяк под глазом не проходил целых три дня. И почему подрались, тоже пусть знает. В общем, он выложит ей все.

— Только давай по порядку, — предупреждает Карин. — Я ведь даже не знаю, в каком месте тот пансионат.

— В Зас-Альмагеле. Знаешь, где это?

— Где-то в Валлисе. Точно не знаю.

— Раньше я тоже не знал. Еще весной Штрассер сказал, что летом наш класс проведет несколько недель в пансионате в Валлисе. А именно в Зас-Альмагеле.

— Это около Зас-Фе?

— Может быть. Только Зас-Альмагель расположен выше по течению реки, Зас-Фе — ниже.

— А мы поедем на каникулы в Тессин. В долину Маджи. Как здорово! Ну а кто у вас был там за повара? — спросила Карин.

— Штрассер взял с собой жену.

— Как она выглядит?

— Невысокого роста. Худенькая. Моложе его. Она… даже не знаю, как сказать… чуточку застенчивая, что ли, и чем-то напоминает школьницу.

— Она тебе понравилась?

— Понравилась? Да ты что? С чего это ты взяла? Ну, внешне она приятная.

— Артур рассказывал, что ты частенько захаживал к ней на кухню.

— Чушь какая. Только тогда, когда она просила меня принести дров из сарая. Печь топили дровами. Еще мне несколько раз пришлось строгать лучину и разжигать огонь в печи. В общем, я видел ее не чаще других.

Вначале не повезло с погодой. Было холодно и туманно. Когда утром открывали ставни, туман стоял сплошной белой стеной. Не видно было деревьев. А уж гор — подавно. Туман рассеивался только к полудню. В общем, такое утро навевало скуку. Просто нечем было заняться. Мы ведь жили не в самом Зас-Альмагеле, а в двух километрах от него, в небольшом селении. Дома там называются «Цермайджерн». Правда, смешно звучит — Цермайджерн? Через день, после завтрака, госпожа Штрассер отправлялась в город за покупками. Иногда мы сопровождали ее вдвоем или втроем, чтобы помочь нести продукты.

— И ты всегда ходил с ней?

— Нет. Не всегда. Только когда она просила. Конечно, это было приятнее, чем сидеть с остальными на занятиях. Поэтому я предпочитал ходить с госпожой Штрассер в город. Учитель говорил: «Раз нет другого дела, доставайте учебники, позанимаемся немного французским». За всю первую неделю я так ни разу и не попал на эти занятия. Госпожа Штрассер все время говорила, что я ей нужен — то носить дрова, то сопровождать ее в город, то еще что-нибудь. Другие тоже предпочли бы, конечно, колоть дрова в сарае, вместо того чтобы зубрить неправильные глаголы. Однажды Штрассер сказал жене:

«Может, возьмешь себе в помощники кого-нибудь другого? Не обязательно только Петера».

И тогда сразу вызвался Артур. Но она сказала:

«Петер освоился, он знает, что мне надо».

И Штрассер согласился. Он только добавил:

«Хорошо, тебе виднее».

— Значит, ты поссорился с Артуром из-за того, что госпожа Штрассер не захотела взять его к себе в помощники?

— И поэтому тоже. Но не только поэтому.

— Ты мне расскажешь почему?

— Да… Только немного потерпи.

— Но честно?

— Разумеется.

— Мы спали вчетвером в одной комнате. По две кровати в два яруса справа и слева от окна. Кроме меня были еще Сильвио, Хайнц и… Артур. В тот вечер мы легли спать в десять часов, а в половине одиннадцатого вошел Штрассер и погасил свет. После этого мы несколько раз вылезали через окно — комната была на первом этаже — и, усевшись в пижамах на траве, выкуривали по сигарете. Было прохладно, но уходить не хотелось. Вокруг такая красота. Ночи были светлые, туман опускался лишь под утро. Рядом журчала Засер-Фисп, голубизной светился в лунном свете Аллалинский ледник. Вокруг кедров и вокруг дома не переставая метался ветер. Мы сидели рядышком и курили. Когда тесно прижмешься друг к другу, то кажется, не так холодно. Однажды, когда мы сидели вот так и все было спокойно, Артур вдруг начал задираться. Он и раньше себе это позволял, но в тот раз особенно откровенно: мол, я все время кручусь возле госпожи Штрассер, что держусь за ее юбку, словно мне два года. Сначала я терпел, думал, что так лучше избежать драки. Когда же он почувствовал, что меня это не трогает, то заговорил о тебе.

— Обо мне?

— Да. Мол, я ищу утешения у госпожи Штрассер, потому что ты мне дала от ворот поворот. И ты якобы не знаешь, как от меня отделаться.

— Вдруг что-то загрохотало, совсем рядом в горах. Сильвио сказал, это, наверно, обвал. Когда Артур снова стал ко мне цепляться, Сильвио сказал:

«Да перестань ты в конце концов».

Но Артур словно оглох. Видно, он только начал входить в раж. Я сказал, что все это неправда, я вовсе не волочусь за Карин.

«Лучше поищи себе подругу из своего круга, — посоветовал Артур. — Карин и слышать о тебе не хочет. Она сама мне это сказала. И еще кое-что».

«Что же, например?» — поинтересовался я.

«Ты ей все уши прожужжал разговорами о том, что хотел бы прийти к нам, потому что у нас есть бассейн».

— Какой лгун, — прерывает его Карин. — Ни одному его слову нельзя верить. Я такого никогда не говорила. Никогда. Но теперь мне по крайней мере ясно, почему после вашей поездки ты стал ездить более ранним автобусом. Поэтому, да?

— Да.

— Чего ради он столько навыдумывал? Не понятно.

— Может быть, у него просто руки чесались. Он сидел рядом со мной. И тогда я, раз уж он никак не хотел замолчать, тихонько толкнул его локтем в бок, так, не сильно, добавив при этом: «Не больно-то заносись со своим кругом и своим бассейном. Плевать я хотел на все. И без твоей Карин я прекрасно обойдусь, на любом углу найду получше ее».

— Ты ему прямо так и сказал? — спросила Карин.

— Да. Но только потому, что он меня разозлил. Я-то имел в виду другое. Но ему, неверно, это и надо было.

— Артур сразу же набросился на меня и застал меня врасплох. И вот — он ведь сильнее меня — мы уже сцепились. Довольно долго мы бесшумно валтузили друг друга. Сильвио и Хайнц посматривали на нас со стороны. После драки у меня из разбитого носа текла кровь. А правый глаз распух. Мы влезли в комнату, и Сильвио положил мне на глаз влажную тряпку, чтобы немного снять припухлость. Скоро кровь из носа течь перестала. Мы легли в постель и решили спать. Но Артур спать не хотел и снова взялся за свое: когда мы вернемся домой, он, мол, расскажет тебе, как я ухлестывал за госпожой Штрассер. Тогда Сильвио не выдержал: «Хватит. С меня довольно». Эту фразу он произнес таким тоном, что Артуру стало ясно: пора кончать.

— А кто такой Сильвио? — спросила Карин.

— Ты наверняка видела его. Например, на последнем спортивном празднике. Мы были вместе.

— Высокий, с темными волосами?

— Да. И в очках.

— Теперь припоминаю. Так это и есть Сильвио?

— Наутро припухлость совсем спала, но синяк под глазом остался. Было больно. Все спрашивали, что случилось. И Штрассер поинтересовался. То ли в шутку, то ли всерьез он спросил:

«Может, тебе что-нибудь на голову упало?»

Артур выпалил:

«Да, ночной горшок».

Все дружно рассмеялись. Когда я поднял голову, чтобы посмотреть на Штрассера, сидевшего за столом рядом со своей женой, мне стало ясно, что госпожа Штрассер не смеется и, по-видимому, даже не прислушивается к разговору. Она с безучастным выражением лица помешивала ложечкой в стакане. И не только безучастие было на ее лице, словно мысли ее витали далеко отсюда, в тот момент на нем застыли какое-то смущение и страх. Разглядывая ее, такую серьезную в окружении смеющихся мальчишек, я сразу понял — здесь что-то неладно. Наступил первый погожий денек. У всех было хорошее настроение. У Штрассера тоже. Тем больше меня настораживало странное выражение лица его жены. После завтрака Штрассер объявил, что сегодня учебники нам не понадобятся: мы отправимся на природу. Ведь природа — это лучший учебник в мире.

«Вначале совершим короткий марш-бросок на ближайшую скалу, — говорил он, — а потом по скалистому гребню хребта вернемся в пансионат. Все это займет полчаса, не более. Потом захватим провиант и отправимся вверх по течению Засер-Фисп до Маттмарка. Покажу вам, где в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году раскололся ледник. Тогда камнями и льдом завалило почти сто рабочих. Ужасная трагедия для нашей страны. Все это мы увидим вблизи».

«А как это случилось? — спросил кто-то. — Разве нельзя предвидеть спуск ледника с горы?»

«Видимо, нельзя, — ответил ему Штрассер. — Пока не везде можно диктовать природе, как ей себя вести».

Стоявший рядом Сильвио прошептал мне на ухо:

«Мой отец рассказывал, что они настроили бараки вдоль линии разлома ледника, хотя специалисты предупреждали их о возможной опасности. Просто так было дешевле».

Штрассер не слышал, что говорил Сильвио, и продолжал:

«Разумеется, газеты, прежде всего в Италии, ведь большинство погибших были итальянцы, требовали привлечь виновных к ответственности. Конечно, критиковать задним числом легко. Но суд оправдал всех директоров и инженеров».

Все это время его жена стояла рядом и, опустив глаза, вообще не прислушивалась к разговору. Между тем Штрассер приказал нам надеть тренировочные брюки. Я спросил, можно ли мне остаться дома, потому что боль в глазу не унималась.

«Хорошо, — ответил он, — оставайся и немного поможешь моей жене по хозяйству».

Она все еще находилась в состоянии оцепенения. Только когда он слегка дотронулся до нее и спросил: «Ты согласна, Маргрит?» — она встрепенулась и быстро проговорила: «Да, да, разумеется». Но она, видимо, совсем не отдавала себе отчета в том, что происходит вокруг. Теперь я уже нисколько не сомневался: ее что-то угнетало. Пока остальные переодевались и строились перед домом, я оставался около нее в столовой. Казалось, что она меня просто не замечает. Я спросил:

«Сходить в сарай за дровами?»

Тут она впервые подняла голову и посмотрела на меня. В глазах у нее были слезы. Мне стало не по себе, и я спросил:

«Что-то случилось?»

Мне показалось, что госпожа Штрассер просто не видела меня до того самого момента, когда я спросил, не случилось ли с нею что-нибудь. Удивленная, она бросила на меня взгляд и сказала:

«Теперь твой синяк под глазом стал еще больше».

«Сходить за дровами?» — повторил я свой вопрос.

Все еще в растрепанных чувствах, она сначала закивала: да, да, а потом сразу же засуетилась: нет, нет.

«Я сделаю тебе примочки. И к утру все пройдет. Сейчас очень болит?»

Через окно донесся голос Штрассера:

«Все собрались? Тогда шагом марш!»

Она подошла к окну, посмотрела вслед уходившим и произнесла тихо, видимо самой себе:

«Да уходите же наконец!»

Мне показалось, она хочет мне что-то сказать, может быть, даже поведать что-то тайно от мужа. Когда все ушли, она уселась за стол и сказала:

«Петер, сядь рядом со мной!»

Хотя слез в ее глазах больше не было видно, она в растерянности то сжимала, то разжимала пальцы. А когда я сел за стол, она проговорила:

«Произошло ужасное».

«Что такое?» — спросил я.

Она задумалась на несколько секунд, потом проговорила:

«Все деньги украли».

«Какие еще деньги?»

«Деньги, которые собрали на пансионат. Ничего не осталось».

Я был настолько ошарашен этим известием, что в первый момент не мог сообразить, что ей ответить.

«Так прямо ничего?» — спросил я.

Она кивнула:

«Шестьсот франков. Ума не приложу, что мне теперь делать. Вот уж действительно: не знаю, что теперь делать».

Чтобы хоть что-то сказать, я поинтересовался, где лежали похищенные деньги. Госпожа Штрассер ответила, что всегда хранила их в выдвижном ящике кухонного шкафа. Еще вчера она их пересчитывала. Поэтому нисколько не сомневается, что кража произошла ночью.

«Значит, это кто-то из своих», — сказал я.

Она кивнула:

«Да. Кто-то, кто знал, что они лежат там».

«Это и наводит меня на мысль, что кто-то из своих».

«Ты знал, где я их хранила?»

«Да, я видел, как иногда вы брали деньги из выдвижного ящика кухонного шкафа. Но я понятия не имею, сколько их было. Я к этим деньгам не прикасался».

«Нет, нет, разумеется, — быстро проговорила она. — Ясно, не ты. У меня этого и в мыслях не было. Но кто? Видимо, кто-то подследил. Но кто? Кто мог подследить?»

Я отказывался поверить в случившееся и даже представить себе не мог, кто бы осмелился пойти на такое. Поначалу мне казалось это просто невозможным, но, когда она повторила, что все деньги исчезли, тогда до моего сознания дошло, что их действительно больше нет. Значит, их похитил кто-то из нас.

«Господину Штрассеру все известно?» — спросил я.

Вместо ответа она только покачала головой. И снова на глаза у нее навернулись слезы.

«Даже не знаю, как ему все это объяснить, — произнесла она. — Он же предупреждал меня: не клади деньги в выдвижной ящик».

«Может, это он взял деньги».

«Кто? Мой муж?»

«Может, он положил их в другое место, раз был против этого?»

«Нет. Это исключено».

«Или забрал их, чтобы показать вам, как легко они могут оттуда исчезнуть».

«На такие шутки он не способен, особенно когда речь идет о деньгах».

Видимо, она права, подумалось мне. Так зло Штрассер шутить не станет. Мне как-то сразу показалось, что госпожа Штрассер увидела во мне своего союзника, когда я услышал от нее такие слова о муже. Мне это понравилось, хотя повод для разговора был не из приятных. Тем не менее она продолжала беседовать со мной как со своим близким знакомым.

— Ну хоть внешне-то госпожа Штрассер симпатична? — спросила Карин.

— Когда она сидела такая озадаченная, она мне понравилась.

— Она красивее меня?

— Нет. Конечно, нет.

— Так уж и нет?

— Нет.

— Хочешь сказать, что я самая красивая?

— Да. Абсолютно точно.

— Ну, что ж, — говорит Карин с улыбкой. — Вот эта как раз мне и хотелось услышать от тебя. Ну, рассказывай, что случилось дальше. Кто же все-таки это сделал?

— Я рассказываю все по порядку.

— Итак, я сидел и размышлял, что бы мне предпринять, ведь надо же ей было как-то помочь. Ей стыдно во всем признаться мужу, который ее предупреждал. Но я действительно никак не мог ей помочь. Я чуточку подождал в надежде на то, что госпожа Штрассер еще что-нибудь расскажет, но она молчала. Тогда, нарушив молчание, я проговорил:

«Схожу-ка я за дровами в сарай».

«Нет, — ответила она, — никуда ты сейчас не пойдешь. Вначале я тебе сделаю примочки».

Она заставила меня лечь и приложила к припухшему глазу влажную тряпку. Потом сказала:

«Сейчас я оставлю тебя одного, а через четверть часа приду и сменю тебе примочки. — Уже в дверях она обернулась, несколько секунд смотрела на меня и проговорила: — Просто ума не приложу, как ему все это объяснить».

Я остался один. И сразу вспомнил, что уже слышал раньше: просто ума не приложу, как ему все это объяснить. Я лежал на спине и, прислушиваясь к непривычному и вместе с тем уже почти знакомому журчанию ручья, размышлял о том, где я это однажды уже слышал. И тут меня осенило, что точно такие же слова однажды произнесла мама, когда разбила его настенную тарелку. Тогда они еще не были в разводе. Я подумал, что он подымет крик, когда, придя домой, увидит разбитую тарелку. К моему удивлению, он почти ничего не сказал, а только собрал в руку осколки. При этом он наслаждался тем, что мама сгорала от стыда, не зная, в какой угол ей забиться, чтобы никто в тот момент ее не видел. После этого они довольно скоро разошлись.

— А как вот ты ощущаешь на себе развод родителей? — спросила Карин.

Петер пожал плечами:

— Все зависит от того, какие отношения были до развода. Мне лично больше нравится теперь. Разумеется, если между родителями не было скандалов…

— Мой отец тоже как-то заикнулся о разводе. Но это было лишь однажды.

— Однажды… это еще ничего не значит. Когда все на полном серьезе, они месяцами почти ни о чем не говорят, то есть говорят мало, но в воздухе пахнет грозой. У нас, кажется, все началось с разбитой тарелки. В тот день мне исполнилось тринадцать лет. Я получил в подарок пластинку, мы сидели одни — мама и я. После обеда я поставил пластинку, и мы стали танцевать.

— Кто? Ты со своей мамой?

— Да. А что?

— Я бы со своей мамой танцевать не стала, — заметила Карин.

— А мы танцевали. Когда музыка кончилась, мама хотела раскланяться передо мной, сделав книксен. Широко взмахнув руками, она задела висевшую на стене тарелку. Его тарелку! Его большую настенную тарелку с надписью: «Нашему уважаемому председателю от стрелкового союза…» В этот момент из моей памяти действительно выпало название того союза. А ведь оно сотни раз попадалось мне на глаза и я был убежден, что запомнил его на всю жизнь. Так я ненавидел стрельбу и их союз. В субботу после обеда, когда другие дети играли во дворе, отец сказал: «Приготовься, Петер. Сегодня после обеда ты пойдешь со мной. Мы пойдем стрелять». Я ответил: мне не очень хочется. Я уже договорился встретиться с приятелем. И кроме того, я не выдерживаю непрестанный грохот выстрелов в тире. «Послушай, Петер, — стал вразумлять меня отец, — ты ведь хочешь стать настоящим мужчиной и военным. Поэтому надо привыкать к ружейным выстрелам». Тогда я не посмел ответить ему, что вовсе не хочу стать военным. Потом эта суета в тире. Бесконечные приветствия и рукопожатия. Ну как ты? А ты? Похлопывания по плечу и смех. И все это под непрекращающиеся звуки выстрелов, от которых у меня перехватывало дыхание. И вот во время танца мама нечаянно задела тарелку, которая разлетелась на три части. Разбился «уважаемый председатель». Ведь у нее было так радостно на душе. А тут она побледнела и вся сжалась от страха. Я попытался ее хоть как-то утешить: ну что так расстраиваться, ведь осколки можно склеить. Но она не слушала меня и только повторяла: «Просто ума не приложу, как ему все это объяснить». Потом мама все ему объяснила. Но как! Она готова была валяться у него в ногах. Я стоял рядом, и мне было стыдно за нее. Мне надо, мне обязательно надо было что-то сделать, чтобы он не видел этого ее унижения. Поэтому я громко свистнул, насколько хватило духу. Он промолчал. Но она посмотрела на меня и, хотя отлично понимала, почему я свистнул, проговорила: «Ну перестань же свистеть! Пожалуйста!» Он взял в руку осколки, которые мама разложила перед ним на столе. Я ждал, что он состроит какую-нибудь болезненную гримасу, но он не произносил ни слова, и это тянулось долго. Просто он смаковал ни с чем не сравнимое сознание собственной правоты и бесконечное мамино самоуничижение. Целыми днями он ничего не говорил. В нем чувствовалась какая-то бесконечная отрешенность. Но внутренне он, видимо, был весьма активен. Так или иначе основные события развернулись два месяца спустя.

— Это ты о чем, о разводе? — спросила Карин.

— Да. С тех пор я обязан посещать его раз в месяц в один из воскресных дней.

— Как это обязан? — сказала Карин. — Никто не может тебя заставить. Так?

— Нет, не так. Я именно обязан. Это записано в решении суда о расторжении брака. В воскресенье я был у него перед поездкой в пансионат. Он живет в Ольтене. В высотном доме. Так и живет теперь один. Можешь представить себе, что у меня на душе, когда я приближаюсь к двери в его квартиру. Слышу его шаги и думаю, вот сейчас он откроет дверь и скажет: «Здравствуй, Петер. Какой ты стал большой!» И действительно, он открывает дверь, говорит: «Здравствуй, Петер, какой ты стал большой». И вот мучительно долго тянутся эти часы, когда мы оба не знаем, о чем же все-таки говорить. Наконец он спрашивает: «Как дела в школе?» Я отвечаю всегда одно и то же: «Нормально». Он говорит: «Рад это слышать. Если тебе что-нибудь понадобится, то ты знаешь, как меня найти». — «Да, знаю», — отвечаю я. Мы идем в какой-нибудь ресторан поесть, после чего еще на целых два часа таких же вопросов и ответов. Наконец прощаемся, и так до следующего месяца. Когда все позади, мы, по крайней мере я, с облегчением вздыхаем.

— Могу себе представить, — говорит Карин. — Это, наверно, противно. Со своим отцом я могла бы провести вместе целый день или даже много дольше: у нас всегда есть о чем поговорить. А с матерью не смогла бы. Если бы родители решили развестись, хотя я не думаю, чтобы они пошли на это: мать наверняка не рискнула бы, а больше всех воспротивилась бы бабушка, — то я ушла бы жить к папе, ведь по закону можно и так и эдак.

— Да тебя вообще спрашивать не будут. Мне еще здорово повезло. Отец не сомневался, что я буду жить с ним. Как-то в воскресенье он позвал меня в комнату. Оба сидели за столом с такими серьезными лицами, что мне показалось, наверно, я снова что-нибудь натворил. Но скоро я понял, что все дело в другом. Он стал говорить: ты теперь большой, все понимаешь и т. д. и т. п. Но прежде, чем он успел закончить свою проповедь, мне стало ясно, что все кончено. Я не знал точно что, но не сомневался, что все. В обычной своей обстоятельной манере он стал рассказывать, как познакомился с моей матерью, как они любили друг друга и как поженились, и все такое прочее. Затем становилось все очевиднее, что они не очень подходят друг к другу, как им казалось прежде, и что сейчас он вовсе не собирается выяснять, в чем тут дело. Мне ведь не надо долго объяснять, я, мол, и сам вижу, что теперь у него с мамой все разладилось. Вот почему они и решили разойтись. «Значит, это развод?» — спросил я. Мама заплакала, а он сказал «да». Я посмотрел на маму и подумал, а почему, собственно, она плачет? Это ведь хорошо, что он уйдет. А если вообще больше никогда не вернется, еще лучше. Потом он сказал: «Поскольку теперь, то есть пока не утрясется вся эта история, я буду реже бывать дома, причем главным образом вечерами, мы решили отправить тебя к бабушке с дедушкой». «Это как? — спросил я. — Значит, я не буду здесь больше жить?» — «Пока нет. До тех пор пока мы не разберемся, с кем ты будешь жить, со мной или с мамой». В любом случае не с тобой, подумал я. Но потом ведь они даже не удосужились спросить меня об этом.

— Сейчас ты живешь с мамой, — сказала Карин.

— Ну да. Мне просто повезло. И знаешь, я еще никому об этом не рассказывал. Я имею в виду о разводе своих родителей. Даже Сильвио.

— Тогда чего ради ты рассказываешь об этом мне?

— Сам не знаю. Может, потому что… Я рассказал тебе все это, наверно, потому, что тогда госпожа Штрассер сказала: «Просто ума не приложу, как ему все это объяснить».

— Вскоре вернулись все ребята. Услышав, что они возвращаются, я встал. Выйдя в коридор, я увидел, что госпожа Штрассер стоит рядом с мужем и тихонько что-то ему говорит. Она была чуточку взволнована, но не выглядела такой покорной, как моя мать в тот момент, когда держала перед отцом осколки разбитой тарелки. Между тем я принялся внимательно разглядывать своих одноклассников, размышляя о том, кто же мог это сделать? Кто похитил деньги? Потом Штрассер, наконец-то повернувшись к нам лицом, проговорил:

«Думаю, что сегодня после обеда в Маттмарк мы не пойдем».

Может быть, он ожидал, что мы встретим это решение в штыки, но никто даже слова не сказал в ответ. Всех вполне устраивало, что не придется идти так далеко. Кто-то спросил, скорее всего из вежливости:

«А что это вдруг?»

«Только что моя жена сообщила мне, — сказал Штрассер, — что минувшей ночью похищены все наши деньги».

Со стороны мне было удобно наблюдать за остальными. Я подумал, что сейчас-то мне наверняка удастся выяснить, кто же это сделал. Вот если бы сейчас я мог выйти вперед и сказать: это был ты! Артур спросил:

«А сколько всего было денег?»

— Узнаю Артура, — заметила Карин.

— Штрассер тоже был несколько удивлен. «Разве это так важно?» — спросил он.

«Да», — ответил Артур.

«Шестьсот франков».

Такая крупная сумма явно произвела на всех впечатление. Поскольку теперь Штрассер стоял перед ними и, не говоря ни слова, пристально разглядывал одного за другим, а потом еще знаком предложил мне встать рядом с остальными, настроение у всех было совсем не такое, как прежде, — в общем, более чем скверное. Мы понимали, что каждый оказался под подозрением, что кража, видимо, совершена одним из нас. Чем дольше молчал Штрассер, подозрительно поглядывая на нас, тем тревожнее становилось на душе. Наконец Хайнц не выдержал и спросил:

«И это сделал кто-то из нас?»

В ответ Штрассер только состроил гримасу, как на экзамене в тот самый момент, когда ему удается поймать ученика на списывании, и эта гримаса как бы говорила: со мной у вас такой номер не пройдет. И заметил:

«А кто же еще? Может, на меня подумаете?»

Мы рассмеялись в ответ, демонстрируя тем самым, сколь абсурдной нам кажется эта мысль. Он же вполне серьезно сказал:

«Пусть тот, кто это сделал, выйдет вперед!»

Никто, разумеется, не вышел вперед. Я подумал, если так ломиться напролом, то ничего не выйдет. Тут надо действовать тоньше. Штрассер ждал. Может, он на самом деле верил, что вор признается в краже денег, но это было маловероятно. Наверно, он просто не знал, как ему теперь поступить. Наконец Штрассер сказал:

«Мне хотелось бы верить, что злоумышленник сознает, какие последствия может иметь эта история. Если он признается сейчас, что ж, тогда забудем обо всем. Он вернет деньги, и можно будет сделать вывод, что в тот момент он не отдавал себе отчета в своем поступке. К тому же ведь действительно немного легкомысленно хранить деньги в выдвижном ящике. Итак, он вернет деньги, и мы не будем больше об этом вспоминать. Но если я буду вынужден сообщить о происшествии в полицию, так дешево ему не отделаться. В общем, это настоящая кража. А если ящик был заперт, то речь пойдет уже о краже со взломом, что потом, несомненно, подтвердится. В любом случае я должен буду дать ход этому делу. Пусть только вор не думает, что деньги не найдутся. Мы все перероем, если даже придется поставить весь дом с ног на голову. Если даже все оставшееся время здесь в горах не придется заниматься ничем иным, кроме поиска. — Тем не менее никто не признавался, и Штрассер продолжал: — Я все сделаю, чтобы он избежал суда по делам несовершеннолетних и всяких прочих последствий. Сейчас вы разойдетесь по своим комнатам. И мы с госпожой Штрассер тоже. На целый час. Значит, до десяти часов. Таким образом, у вора будет достаточно времени, чтобы извлечь деньги из тайника и положить их обратно в ящик. При этом его никто не увидит. Если через час вся сумма целиком будет в ящике, мы даже не вспомним больше об этих деньгах. В противном случае я сообщаю в полицию. Я ведь обязан так поступить, ибо в конечном счете речь идет о деньгах, доверенных мне вашими родителями».

Эгон, который отличается крайней невозмутимостью и на уроках и на переменах, сказал:

«Если все мы будем сидеть в комнате, а похитивший деньги вдруг выйдет, то каждому станет ясно, кто вор». Штрассер был вынужден признать, что Эгон прав. «Тогда как мы обо всем договоримся?» — спросил он. Наконец порешили раздать всем по бумажке. Каждый должен был написать на ней что-нибудь вроде того, что «денег я не похищал». А вор — куда он их спрятал. Тогда можно было бы забрать деньги из указанного места, и всей истории конец. Написав каждый свое на бумажках, мы сложили их в корзину, а Штрассер стал их доставать, разворачивать и читать. Когда он прочитал все, воцарилось глубокое молчание. Но такая зловещая тишина потребовалась ему, лишь чтобы усилить напряженность ожидания. Затем Штрассер объявил:

«Никто не захотел сознаться. Значит, вор не желает воспользоваться предоставленной ему возможностью. Что ж, можно и так».

После этого он позвонил в полицейский участок в Зас-Альмагеле и сказал, что говорит учитель четвертого класса городской гимназии Берна, доктор Штрассер. Представившись, он изложил суть происшедшего. Потом повесил трубку и объявил, что через полчаса сюда приедет следователь из полиции. Теперь нам оставалось только ждать. Мы не знали, чем еще заполнить время — присев, стали тихонько разговаривать и ждать. Штрассер вместе с женой примостился в углу около окна. Вдруг Артур нарушил молчание:

«Я не думаю, что здесь замешан кто-то из нас». Никто ему не возразил, а Штрассер спросил:

«Тогда кто же еще? Может, местный гном?»

Мы рассмеялись, но нам в общем-то было не до смеха. Потом послышался треск мотороллера. Это приехал полицейский из города. Молодой и загорелый, он совсем не был похож на того полицейского, каким я его себе представлял. Он напоминал скорее инструктора по горнолыжному спорту. При виде нас полицейский улыбнулся и заметил: ну прямо молодцы, все как на подбор. Он приехал не сразу потому, что сегодня такое творится, все перевернулось вверх дном. Понимаете, шеф участка неожиданно угодил в больницу в Фиспе. Аппендицит его прихватил. Просто так, ни с того ни с сего, прямо во время работы. И вот теперь все свалилось на него. Шеф успел только произнести: о проклятье, и скрючился от боли. Он, конечно, спросил, где болит, шеф показал рукой. Да это же аппендицит, сказал он, скорей к доктору. Так оно и было: аппендицит. Он сам отвез шефа вниз в больницу. Сейчас ему уже сделали операцию, надо полагать, скоро он приступит к работе, потому что по нынешним временам, когда даже сердце научились пересаживать, операция аппендицита — это сущий пустяк. Но, разумеется, пока шеф снова не встанет на ноги, все дела он вынужден тянуть один. Штрассер объяснил ему, что произошло. Лицо полицейского все еще светилось радостью. Он подсел к столу и сказал:

«Итак, теперь все еще раз обстоятельно и по порядку. Ведь потом мне придется составлять протокол».

Больше всего его интересовал протокол, похититель — меньше. Госпожа Штрассер спросила, может быть, его чем-нибудь угостить, на что он, все еще излучая жизнелюбие, ответил:

«Да, с превеликим удовольствием. Лучше всего было бы стаканчик белого вина».

«Белого у нас, к сожалению, нет», — сказал Штрассер, но его жена заметила, что приберегла бутылочку «Фан-дана» в кулинарных целях. Такое устроит?

«Как раз то, что нужно», — ответил полицейский.

И сразу же все перестало казаться столь таинственным и чудовищным, как прежде. И вот уже лучезарный полицейский завоевывает наше доверие. Ребята наверняка думали как я: уж этот-то живо во всем разберется. Полицейский осушил стакан. Госпожа Штрассер спросила, не желает ли он выпить еще. Ответ был однозначный:

«Без пары ни человек, ни птица жить не может».

В голосе Штрассера зазвучали нетерпеливые нотки.

«А что вы теперь собираетесь предпринять?» — спросил он у полицейского.

«Я, разумеется, должен все запротоколировать, — ответил полицейский, — Как только у меня будет время».

«А потом?»

«Потом? Больше ничего».

«А деньги? Вы хотя бы взглянули на то место, откуда они были похищены».

«Разумеется, — ответил полицейский. — Взгляну».

Они прошли в кухню, мы за ними. Штрассер выдвинул ящик, и госпожа Штрассер объяснила, что положила деньги сюда под книгу, в которой записывает расходы. Полицейскому было абсолютно все равно, где лежали деньги, но он заметил, от него чего-то ждут. Поэтому скорее всего из вежливости он спросил:

«Кому об этом было известно?»

«Никому. Хотя, пожалуй, Петеру».

Теперь все устремили взгляды на меня. Мне показалось, я покраснел от смущения, а полицейский спросил:

«А где Петер?»

«Здесь я», — выкрикнул я, сделав шаг вперед.

Полицейский подошел ко мне и спросил:

«Это ты похитил деньги?»

«Нет», — проговорил я.

«Я тебе верю, — сказал он и добавил: — Вот так-то».

Штрассер был явно разочарован. И мы тоже. В общем, мы ожидали большего: допроса и, наверно, даже снятия отпечатков пальцев. Но полицейский снова направился в комнату, в мыслях у него была только бутылка «Фандана».

«Что вы намерены предпринять?» — спросил его Штрассер.

«Тут и предпринимать нечего. Деньги ведь исчезли».

«Необходимо провести обыск в доме, — сказал Штрассер. — Не мог же он запрятать деньги в другом месте».

Тут к разговору неожиданно подключилась госпожа Штрассер:

«Да, да. Необходимо провести обыск».

«Это лишено всякого смысла, — ответил полицейский. — Ведь похищенных денег в доме нет».

«А откуда вы это знаете?»

«Вот знаю».

«Тогда, может быть, вам известно и кто их похитил?»

«Разумеется, — сказал полицейский, наливая себе еще один стакан вина. — Мне все известно».

Я подумал, что он фантазирует или просто разыгрывает нас. Тут Штрассер произнес со злостью в голосе:

«Вам это не может быть известно. Вы ведь никого не допрашивали. Не осматривали места преступления и не обнаружили никаких следов».

«Кто же он?» — поинтересовался кто-то из нас.

«Никто из вас, — ответил полицейский. — Провалиться мне на этом месте, если это не так».

Он присел к столу, осушил стакан и закрыл глаза. Потом тыльной стороной руки провел по губам и сказал:

«Считайте, друзья мои, что все ваши денежки пошли прахом, их вы больше никогда не увидите. И вора, разумеется, тоже».

«Кто же он?»

«Итальянец. Каневари».

«Кто это?»

«Его зовут Пьетро Каневари. Два дня назад нам позвонили сверху, из Маттмарка, и сообщили, что задержан итальянец, который воровал в столовой. Такое сплошь и рядом случается. В основном крадут деньги, а также продукты и консервы. Итальянцы, как правило, воруют не только деньги. В основном деньги, это понятно, но по возможности всегда прихватывают с собой несколько банок консервов. Чтобы чего-нибудь пожевать в дороге. Меня удивляет только, что Каневари не прихватил с собой ничего, кроме денег».

«Это не мог быть он, — заметил Сильвио. — Ведь деньги были похищены у нас только минувшей ночью».

Полицейский никак не отреагировал на эту реплику и продолжил свой рассказ.

«Тогда я направился туда и там его арестовал. Арестованных здесь, в горах, мы препровождаем вниз в тюрьму, в Фисп. Итак, я звоню в Фисп и объясняю, что есть тут у меня один, когда можно его привезти. Лучше всего, если бы ты доставил его послезавтра. Я говорю Каневари, послезавтра я доставлю тебя в Фисп, а пока вынужден держать тебя здесь. Итальянцы — вежливые люди, что есть, то есть — этого у них не отнять. Каневари только произнес в ответ: «Bene»[1], потому что по-немецки он говорит плохо. Я посадил его под стражу, но он сбежал. Вчера ночью».

«Из вашей тюрьмы?»

«Здесь наверху у нас нет настоящей тюрьмы. Просто помещение с решетками на окнах. Что он сумеет открыть замок — этого я от него не ожидал. Хотя они — прожженная публика. Итальянец способен открыть замок с помощью заколки для волос. Так или иначе Каневари удалось открыть замок и скрыться. Внешне он худощавый, но уже старый. Ему, наверно, уже пятьдесят. Впрочем, я не уверен. Ведь он с юга Италии, а там они уже в двадцать пять выглядят как их дедушки.

«И вы предполагаете, — поинтересовалась госпожа Штрассер, — что это сделал он?»

«Не только предполагаю, но твердо знаю. В конце концов, опыт тоже что-нибудь да значит. Удивительно только, что он не прихватил с собой никаких консервов».

«А знаете, я недосчиталась трех банок с вареньем, — сказала госпожа Штрассер. — Мне это сегодня утром бросилось в глаза».

Полицейский возликовал:

«Ну, что я говорил! Тогда все ясно. Итальянцы очень любят варенье. Они могут есть его столовой ложкой».

«Это еще вовсе не доказательство, что деньги похитил именно он», — заметил Сильвио.

«А для меня доказательство», — парировал полицейский.

«Ты, Сильвио, просто хочешь, чтобы против пего не было никаких улик, потому что ты сам итальянец», — бросил Мартин.

«Я не итальянец».

«А твой отец?»

«Ну-ка, спокойно! — крикнул Штрассер. — Я полагаю, господин полицейский знает, что говорит. У нас теперь есть все основания радоваться, что злоумышленник не из нашего класса. Итальянец он или нет — не играет никакой роли. Ему наверняка не удастся далеко уйти с деньгами. Его скоро схватят в Фиспе».

В ответ полицейский только рассмеялся:

«Думаю, он не настолько глуп, чтобы направиться в Фисп. Идти в глубь страны, когда отсюда до границы с десяток километров, не более. Нет, нет, он наверняка двинется не с гор, а в горы. В сторону границы. Они, итальянцы, всегда выбирают такой маршрут. Когда что-нибудь стащат или просто возвращаются домой, они идут пешком вдоль Фиспа и далее в горы, через перевал Монтеморо, а потом спускаются в долину Анцы. Что до денег, го пиши пропало. А самому Каневари можно только пожелать приятного пути. — Эта мысль, видимо, понравилась ему самому, и он рассмеялся: — Теперь его и след простыл. Он уже в Италии».

«С нашими деньгами, — заметил Штрассер. — А нам хоть уезжай отсюда до срока».

Я думаю, всем было безразлично. Меня, например, такой поворот событий вполне устраивал. После драки с Артуром мне так хотелось вернуться домой. Кстати, не нашлось никого, кто в этой ситуации сказал бы «как жалко». Кто-то спросил: «Ну и когда же мы уедем?» Между тем полицейский встал и уже собрался было уходить.

«Значит, так, — проговорил он. — Я составлю протокол, а завтра, господин учитель, когда вы будете в городе, вы сможете его подписать. Вот все, что зависит от меня».

Мы вышли во двор проводить полицейского. Сев на свой мотороллер, он сказал:

«Наконец-то погода разгулялась. Каневари повезло. Конечно, приятнее идти через перевал в хорошую погоду. Тем более что путь не близкий».

«Сейчас он, поди, уже в Италии?» — спросил кто-то.

Полицейский покачал головой. Ну, нет. До границы как-никак почти восемь часов ходу. Потом еще семь, пока доберешься до долины Анцы. Ведь никто не рискнет идти ночью по довольно крутому и опасному пути от перевала вниз до Стаффы или до Печетто. Поэтому заночевать ему придется в горах. Ночуют они всегда в теллибоденской хижине. Только на следующее утро пересекают границу и спускаются в долину. Мы смотрели на него с таким изумлением; словно в отличие от нас он был рогатый. Я подумал, что он, наверно, фантазирует. В этот момент госпожа Штрассер спросила:

«Не хотите ли вы сказать, что эту ночь он еще будет на территории Швейцарии?»

«Без сомнения. До двух часов он едва ли доберется до Теллибодена. А оттуда еще два часа ходу до границы. Нет, он не настолько глуп, поэтому наверняка отправится в путь только под утро». Со всеми нашими деньгами! — подумалось мне. И как-то сразу до меня дошло, дошло глубоко и зримо, что этот Каневари похитил мои деньги. Мои деньги. Деньги, заработанные моею матерью. На эти деньги он проведет несколько приятных недель. А я ведь теперь с удовольствием бы пробыл в пансионате подольше — именно потому, что теперь у нас не было денег. Посмотрев на других, я понял, что они думали как и я.

Штрассер сказал:

«Но в это просто трудно поверить. Вы утверждаете, вам известно, где вор проведет ночь?»

«Ясное дело. Да, могу повторить: там, наверху, в теллибоденской хижине. Там он совсем один и ему незачем прятаться. Ведь за ним никто не гонится».

«Догнать его — ваш долг», — сказал Штрассер.

«Мой? Ну уж нет. Избавьте. Это не для меня».

«И все же это ваш долг».

«Нет, нет, — отрезал полицейский. — Только без меня. На меня не рассчитывайте».

Теперь все мы были настроены против полицейского, повторяя вслед за учителем: конечно же, это ваш долг!

Полицейский разозлился. Не хватало еще, чтобы ему диктовали, в чем заключается его служебный долг. Тем более какие-то сопляки из города, у которых еще молоко на губах не обсохло и которые вообще не имеют ни малейшего понятия о том, какие здесь в горах порядки. Может, кто-то из них или сам господин учитель возьмется дежурить в полицейском участке, пока он будет целых два дня ловить вора там, в горах. При этом вовсе не исключено, что вору удастся скрыться, и тогда все коту под хвост. Он ведь достаточно ясно — а может, не очень? — объяснил, что его шеф лежит в больнице в Фиспе после операции аппендицита. Поэтому он один здесь, в горах, и ни в коем случае не может оставить пост. Уже то, что он потерял с ними целый час, — непозволительная роскошь. Ведь за это время могло поступить срочное сообщение, а из-за нас оно осталось без внимания. Поэтому не стоит на него давить, он лучше других знает, в чем состоит его служебный долг. Если это не устраивает господина учителя, он может пожаловаться на него здесь, в Фиспе, или в Берне, или где ему захочется. В любом случае идти в горы, до Теллибодена, чтобы задержать там итальянца, он не собирается. Госпожа Штрассер решила срезать острые углы. Ведь ни у кого даже в мыслях не было толкать его на то, чтобы он предал забвению свой служебный долг. Им хотелось лишь одного — провести еще несколько дней в этих прекрасных Альпах, а не возвращаться тотчас же в город. Полицейский не очень-то шел на примирение, тем не менее он заметил, что все хорошо понимает, ведь теперь, когда наконец перестали дожди, здесь в горах действительно чудесно. Конечно, мало приятного в том, что приходится возвращаться раньше срока только потому, что какой-то негодяй похитил все деньги. Да, это более чем неприятно. Но только чем он им может помочь? Ведь у него просто-напросто связаны руки. И потом, да, потом он сказал еще что-то. И это что-то перевернуло все на свете.

Петер молчит. Ему не хватает краски. Он приносит бидон, наливает ее в банку, разбавляет, помешивает.

Карин не может понять, почему вдруг воцарилось молчание — из-за того, что все внимание Петера сосредоточено на разбавлении краски, или просто потому, что он не хочет продолжить свой рассказ, намеренно оборвав его на фразе: «…перевернуло все иа свете».

— И что же перевернуло все на свете? — допытывается Карин.

Петер не спешит с ответом. И, лишь забравшись на верхнюю ступеньку стремянки, продолжает:

— Все. Абсолютно все. Лично для меня.

— Что значит «все»?

— Если взглянуть со стороны, — говорит Петер, — то почти ничего. Но во мне, во мне изменилось многое. С тех пор я уже сто раз спрашивал себя, как бы все сложилось, если бы в тот момент полицейский не произнес этой фразы: «Знаете что. Ловите-ка его сами! Если вам так важно его задержать».

— Я будто сразу повзрослел на несколько лет с того момента, как полицейский завел свой мотороллер и, все еще раздосадованный, добавил: «Ловите-ка его сами. У вас есть на то время. Деньги-то в конце концов ваши».

«Ловите его сами». Это не то же самое, что присутствовать при его задержании и наблюдать, как все происходит, хотя и это явилось бы для нас значительным событием. Нет. «Ловите его сами». Фактически полицейский дал нам разрешение, и не только разрешение, но и почти приказ! «Ловите его сами» — это означало: идите в горы, добирайтесь до теллибоденской хижины, хватайте итальянца. Потом тащите его в Зас-Альмагель. По сути, перед нами была поставлена задача. Нет, не задача. Приятная затея, чтобы порадовать нас и позабавить, чего мы никогда не испытывали в жизни и, наверно, никогда больше не испытаем. Видимо, в тот момент ни один из нас даже не верил в возможность такой затеи.

И Штрассер тоже. В ответ он произнес всего лишь:

«Ну да. Если бы только это было возможно».

«А почему бы нет?» — спросил полицейский.

Штрассер все еще медлил:

«Не знаю, получится ли что из этого. Ведь тут целый класс».

Теперь мы словно сбросили с себя оцепенение и громко повторяли:

«Конечно, получится! Почему же не получится?»

«Вы это серьезно?» — спросил Штрассер полицейского.

«Разумеется. Если вы сейчас, не теряя времени даром, отправитесь в путь, около шести доберетесь до Теллибодена. Здоровая смена обстановки для молодых, крепких ребят».

«А если мы его не найдем?»

«Тоже не беда, — прокричали мы, — все равно получим от этого удовольствие».

Полицейский сказал:

«Хижину найти не трудно. Ее видно издалека. А в ней Каневари. Когда возьмете его, доставите в город. Ко мне. И я еще скажу ему пару крепких слов».

«Тогда придется переночевать там, в горах», — заметил Штрассер.

«Ясное дело. Ночевать будете в горах. Но ведь в хижине тепло. И она хорошо оборудована. Только не забудьте взять с собой спальные мешки и, конечно, что-нибудь поесть».

«Ну, что вы на это скажете?» — спросил Штрассер.

Изложенный план был воспринят всеми с воодушевлением. Это грандиозно, кричали мы. Наконец что-то новое. Поймаем вора и отнимем у него свои деньги. Штрассер, с восхищением наблюдавший за нами, заметил:

«Не очень это опасно? А если он будет сопротивляться. Ведь и это надо предусмотреть».

«Только не упустите время. Нельзя дать ему опомниться. При задержании главное — внезапность».

«Как, рискнем?» — спросил Штрассер. По нему было видно, что и он за. Господин учитель тоже был в предчувствии удовольствия.

Только у госпожи Штрассер было задумчивое лицо. Операция казалась ей связанной с риском. Это для кого угодно, только не для таких, как мы.

«Им ведь еще нет даже шестнадцати, — сказала она. — Случись что-нибудь, отвечать придется тебе».

«А что может случиться?» — спросили мы.

«Я откуда знаю? А если он вооружен? Револьвер или что-нибудь в этом роде? Ведь преступники почти всегда вооружены. И вдруг он выстрелит?»

Мы только рассмеялись в ответ. Рассмеялся и полицейский.

«Оружия у него наверняка нет, — сказал он. — Разве что перочинный нож. Я ведь говорю, его надо застать врасплох».

«Я понимаю твои сомнения, — сказал Штрассер, обращаясь к жене. — Но с другой стороны, ребята приобретут необходимый опыт. А то они знают об этом только из книг. Пусть сами попробуют, пусть сами примут участие в задержании преступника и передаче его в руки полиции».

Упоминание об опыте прозвучало для нас весьма торжественно и значимо. Так говорят именно учителя. Для нас же это было щекочущим нервы развлечением. Нам хотелось поймать Каневари и отнять у него свои деньги. В конце концов госпожа Штрассер сдалась, убедившись в том, что ее муж полон решимости осуществить этот план. Полицейский, восседая на своем мотороллере, смотрел на нас с нескрываемым восхищением. Вот ведь при упоминании «городские дети» всегда морщат нос. А, глядя на нас, ничего предосудительного не скажешь. Благоразумие, трезвость в суждениях. И хотя там, внизу, уже черт-те что творится в его отсутствие, он готов пожертвовать еще четвертью часа, чтобы объяснить маршрут и дать несколько полезных советов. Мы все вместе снова зашли в дом и уселись за столом и на полу. Полицейский детально объяснил место расположения хижины. Всю дорогу тянутся низкорослые кедровые леса, поэтому нет особой необходимости продвигаться крадучись, как индейцы.

«А может он переночевать в другой хижине?» — спросил Штрассер.

«Может, — ответил полицейский. — Только не станет. Потому что это — лучшая хижина на всем пути отсюда до самой границы. Ему даже во сне не приснится, что его кто-то станет преследовать. Потому он и старается забраться поглубже и повыше в горы. На маршруте между Маттмарком и Теллибоденом только три хижины, в которых можно переночевать. Две на левостороннем маршруте, одна — на правостороннем. Вы их проверите мимоходом. Лучше всего вам разделиться на две группы. Одна пойдет по левому берегу Фиспы, другая — по правому. Так что ему ни за что не удастся от вас улизнуть».

Приготовления начались сразу, как только полицейский уехал.

«Кто хотел бы остаться дома?» — спросил Штрассер.

Таких, естественно, не нашлось, но госпожа Штрассер сказала:

«Пусть Петер останется, у него еще не прошел глаз».

Глаз у меня еще болел, но не настолько, чтобы не пойти вместе с ребятами в горы.

«Хочу вместе со всеми», — сказал я. Штрассер меня поддержал.

«Мы разделимся на две группы, — сказал он. — Одну поведу я, другую — Сильвио. Общее руководство буду осуществлять я».

«Я не хочу», — резко ответил Сильвио.

«Что так?»

«Просто не хочу».

Я знал, почему он не хочет, но остальные, наверно, не знали.

«Ты что, вообще не хочешь идти с нами?» — спросил Штрассер.

«Хочу, но не желаю быть старшим».

А не хотел он потому, что мы отправлялись в погоню за итальянцем. Хотя Сильвио швейцарец, в этом отношении он очень ранимый. Правда, его отец настоящий итальянец, и Сильвио как-то мне сказал, что люди до сих пор дают ему понять, что он для них иностранец. А ведь он уже давно живет в Берне и сносно говорит по-немецки. Сильвио однажды рассказывал мне, что окружающие нередко говорят его отцу: «Заткнись-ка ты, тупой Чинг[2]». Вот почему Сильвио отказался быть старшим.

«Ну, тогда остается Артур, — сказал Штрассер. — Ты согласен или у тебя тоже какие-нибудь возражения?»

У Артура никаких возражений не было.

— Могу себе представить, — резко проговорила Карин. — Командовать, отдавать приказы — это он любит больше всего на свете.

«А теперь решим, кого в какую группу, — продолжал Штрассер. — Сначала ты, Артур, отбираешь кого-нибудь одного в свою группу, потом я, и так далее по очереди».

Я подумал, что обязательно попаду к Штрассеру. Ведь Артур ни за что не возьмет меня к себе. Первым он назвал Сильвио. Я бы с удовольствием оказался вместе с Сильвио. Потом Артур, как ни странно, выбрал меня.

Затем начались приготовления. Госпожа Штрассер поставила чай и стала варить яйца. Она нарезала бутерброды, упаковывала копченую колбасу и суповые концентраты. Потом заметила, что вечером будет холодно, поэтому не помешает выпить чашку горячего бульона. Теперь и она поддерживала наши планы захватить Каневари. Нарезая бутерброды, она приговаривала:

«Только бы он деньги никуда не дел. И только бы никто из вас не пострадал».

Мы стояли вокруг стола и ждали, когда будут готовы бутерброды. Уже в который раз каждый из нас повторял: ничего с нами не случится. Он просто не успеет оказать нам сопротивление. Мы подкрадемся к нему — и хоп! Все на него. Прежде чем Каневари успеет сообразить, что произошло, он уже будет лежать связанный на земле. Мне снова и снова казалось немыслимым и неслыханным то, что мы сейчас затевали — отправиться в горы для того, чтобы поймать взрослого человека и связать его. Даже если он всего лишь итальянец. К счастью, Штрассер в этот момент думал о другом — как бы не забыть взять с собой веревки. Затем мы взвалили на себя спальные мешки и отправились в путь.

Все очень напоминало сцену прощания. Госпожа Штрассер при всех поцеловала мужа. Раньше она никогда этого не делала. Ему стало как-то неловко, и он пытался увернуться от нее, приговаривая: «Ну, Маргрит, Маргрит, да ты что». Но он тоже улыбался, значит, у него, как и у всех, было хорошее настроение. Госпожа Штрассер стояла в дверях и махала рукой, пока мы не исчезли из виду.

«Вначале все пойдем вместе, — объявил Штрассер. — На две группы разделимся только в Маттмарке. Потому что ниже Маттмарка искать Каневари совершенно бессмысленно».

Когда мы добрались до Маттмарка, был уже час дня. День стоял жаркий, всех мучила жажда. Мы устроили привал под деревьями, откуда открывался вид на долину и электростанцию. Штрассер объяснил нам, где ледник сошел с гор и где, вероятно, стояли тогда бараки для рабочих.

В иной ситуации это было бы, конечно, интересно, но в ту минуту мы слушали объяснение без должного внимания, ведь, охваченные нетерпением, мы думали только о том, как бы поскорее добраться до цели высоко в горах. Нами овладела жажда погони, мы боялись, что времени, потраченного здесь на всякие объяснения, не хватит там, в горах, и что итальянец уже пересек границу и сейчас находится в безопасности. И что тогда?

«Да, что тогда? — проговорил Штрассер. — Тогда все очень просто — придется повернуть назад. Мы ведь не можем преследовать итальянца по ту сторону границы. Даже если увидим его невооруженным глазом в тот момент, когда он будет спускаться в долину. В Италии нам нечего делать. Тогда уж придется расстаться с мыслью его поймать».

«А разве нельзя арестовать его в самой Италии? — поинтересовался Хайнц. — Это ведь преступник. Ну, например, с помощью «Интерпола».

«Да все они одинаковые, — заметил Мартин. — Похожие друг на друга».

Я поискал глазами Сильвио. Он стоял чуть в стороне, делая вид, что ничего не слышит. Но я-то знал, что он все прекрасно слышал. Поэтому я и сказал Мартину:

«Нельзя так говорить, что все они похожи друг на друга».

Штрассер со мной согласился.

«Так нельзя говорить, — подтвердил он. — Везде есть люди двух сортов, даже у нас. Но мы не имеем права преследовать его по ту сторону границы, в Италии, это точно».

«Но ведь никто нас не увидит, если все же рискнуть».

Мы рассмеялись. Штрассер тоже не удержался от смеха.

«Да, — сказал он. — Если бы мы увидели его прямо перед собой, а кто-нибудь из вас захотел бы перейти границу и привести его обратно, то я, наверно, закрыл бы на это глаза».

Полчаса спустя мы продолжили путь, разбившись на две группы. Штрассер со своей группой отправился на левый берег Засер-Фиспа, мы — на правый. Долгое время мы четко видели друг друга и поначалу даже могли переговариваться. Но потом тропинки взбежали на склон горы, и мы совсем потеряли друг друга из виду.

Было решено встретиться в шесть часов на таком расстоянии от теллибоденской хижины, чтобы итальянец нас не увидел. Мы знали, что времени у нас достаточно. Значит, можно было спокойно подняться на гору, но мы вдруг заторопились, прибавили шагу. Хотя все молчали, у каждого, кроме Сильвио, в голове было одно: первыми взойти на гору, чтобы захватить Каневари еще до прихода другой группы. А когда примерно в шесть часов явятся остальные, можно будет объявить: а мы его уже давно взяли. Он лежит связанный там, в хижине.

Об этом наверняка будет напечатано в школьной газете, а может быть, даже в утренних газетах. В «Бунде» или в «Бернер тагблатт»: бесстрашные гимназисты обезвредили опасного вора.

Мы быстро поднялись на гору, но через два часа нам все же пришлось устроить маленький привал. Просто сил больше не осталось — подъем был такой крутой, и надо было чуточку передохнуть и немного утолить жажду.

Мы уже решили идти дальше, как вдруг слева чуть выше по склону горы увидели заброшенную хижину. Заметив ее раньше других, я предупредил Артура, и он тотчас же скомандовал: всем в укрытие! Надо было обязательно осмотреть эту хижину. Облазить и тщательно обследовать все углы, где бы мог спрятаться Каневари.

«Один из нас должен войти в дом, чтобы выяснить, был ли он здесь», — решил Артур.

Мы возразили, одному идти рискованно. Не исключено, что итальянец до сих пор там. Тогда какой смысл заходить одному, тем более что у Каневари может быть в руках нож.

— Артур, конечно, мог бы зайти один, — замечает Карин, — но он тоже струсил.

— Уж не знаю, струсил или нет. В любом случае было бы разумнее проникнуть в хижину не в одиночку. Я не думаю, что Артур струсил.

— Тогда мы решили войти все вместе, чтобы осмотреть хижину изнутри.

«Ступайте, ступайте. Но только без меня», — предупредил Сильвио.

Почему он не захотел пойти вместе с другими, я не понял. Когда я с остальными направился было к двери, он проговорил:

«Оставайся здесь, Петер. Они это проделают без тебя. Ты им совсем не нужен».

Так я остался вместе с Сильвио. Мы залегли и стали наблюдать, как они, осторожно переползая от одного кустика к другому, приближались к хижине.

«А почему ты не захотел пойти?» — спросил я.

«Не нравится мне все это», — ответил он.

«Что тебе не нравится?»

«Все. Вся затея не нравится. А особенно то, что это доставляет вам такую радость».

«Это же так — забава», — ответил я.

«Может, для вас. А для него? Если он попадется вам в руки, от тюрьмы ему не отмотаться. Это уж точно. Вот тебе и забава».

«Но он ведь украл. Украл наши деньги».

«Да, знаю. Только мне не известно, почему он это сделал. Может, ты знаешь?»

«Нет. В конце концов, это наши деньги».

Сильвио закрыл глаза и перевернулся на спину. Во рту у него была травинка, которую он некоторое время спокойно жевал. Потом бросил словно невзначай:

«Да, ты, конечно, прав».

Но по его голосу я понял, что он со мной не согласен и не расположен больше говорить на эту тему.

«Если кто-то стащит у тебя шестьсот франков, — продолжал я, — разве ты не заявишь в полицию?»

«Если кто-то стащит у моего отца шестьсот франков, а я этого человека знаю, то в полицию заявлять не стану».

«Но почему? Вот это мне не понятно».

«Мне трудно объяснить почему. Наверно, потому, что, мне кажется, у моего отца и так всего много. Но это мои догадки. Точно я тебе объяснить не могу. К тому же эта погоня вызывает во мне отвращение».

«А что здесь не так? Мы же пытаемся настичь преступника, чтобы передать его в руки полиции. Ведь и сама полиция этим занимается».

«Когда этим занимается полиция, — сказал Сильвио, — это совсем другое дело. Хотя я ни за что не хотел бы стать полицейским, тем не менее это их работа, им за это платят деньги. Для вас же это — забава! Вот в чем разница».

Через полчаса все вышли из хижины.

«Никаких следов Каневари. Ерунда какая-то, — произнес Артур. — Только потеряли драгоценное время. Но теперь вперед. А то нас другие обгонят».

Он хотел сразу же продолжить погоню, но остальные явно устали. Их мучила жажда. А еще хотелось сбросить обувь и освежить ноги в воде. Это заняло четверть часа, после чего все двинулись в путь.

Несмотря на вынужденный привал, примерно в шесть часов мы добрались до хижины. Иногда в зависимости от дороги ее было видно еще издали снизу. Мы сразу догадались, что это и есть теллибоденская хижина: массивное строение с шиферной кровлей и маленькими оконцами. Подойдя ближе, мы увидели поднимавшуюся из трубы струйку дыма. Значит, Каневари здесь. Мы остановились метрах в двухстах от хижины, чтобы итальянец не заметил нас, если он вдруг выглянет из окна. Артур так и рвался на штурм хижины, но Сильвио посоветовал дождаться прибытия Штрассера с его группой. И он оказался прав. Штрассер, конечно бы, очень обиделся, если бы мы захватили Каневари без его участия. В обиде была бы, разумеется, и вся его группа. Поэтому решили обождать. От нетерпения мы пошли им навстречу. Впрочем, долго спускаться с горы нам не пришлось, потому что они были уже на подходе. Мы рассказали им, что Каневари наверняка в хижине, так как из трубы идет дым. Тогда все руководство операцией взял на себя Штрассер. Необходимо действовать с предельной осторожностью, сказал он, чтобы не подвергать себя ненужному риску. Ответственность за все несет он. Мы должны помнить об этом. Мы следовали за ним, поднимаясь все выше в горы, пока не увидели хижину прямо перед собой на расстоянии приблизительно пятидесяти-семидесяти метров. Мы находились на опушке кедровой рощи, под прикрытием которой приблизились вплотную к нашей цели. Перед нами была усеянная камнями площадка, с противоположной стороны которой виднелся вход в хижину.

«Всем залечь, чтобы он нас не увидел», — скомандовал Штрассер.

Мы были очень взволнованны. Можешь себе представить, насколько все были возбуждены. Ведь Каневари находился совсем рядом — метров сто, не более. Азартом погони был охвачен и сам Штрассер. Говорил он приглушенным голосом, хотя Каневари ни за что не услышал бы, говори он даже обычным. Пока все идет великолепно, сказал Штрассер. Улизнуть ему не удастся. Но нам следует проявлять максимальную осторожность, надо тщательно продумать все до малейших подробностей. Времени у нас достаточно. До наступления темноты еще целый час. Вначале необходимо изучить окрестности. Это он берет на себя, а мы должны ждать на месте. С ним может пойти кто-нибудь из нас. Кто хотел бы? Хотели все. Но Штрассер без колебаний выбрал Артура. Под прикрытием деревьев оба отправились на выполнение задания. Мы смотрели им вслед, пока они не исчезли из виду. Потом мы залегли и без лишних жестов переговаривались шепотом. Залечь отказался только Сильвио. Сидя на камне, он поглядывал на хижину. Вид у него был какой-то странный, но во взгляде решительность. Вдруг до меня дошло, что у него было в мыслях. И тогда меня охватил страх. Не из-за того, что итальянец мог улизнуть, а мы, значит, зря совершили мучительное восхождение, так и не сумев вернуть украденные деньги, а за Сильвио. Если он успеет предупредить итальянца — а Сильвио собирался это сделать, по нему было видно, — то ему несдобровать, хоть он и самый сильный в классе. Ребята отомстят ему за это каким-нибудь другим способом. Он восстановит против себя даже Штрассера. И по крайней мере целый год Сильвио будет окружен враждебностью. А по истории и немецкому, которые преподает Штрассер, у Сильвио и так плохие отметки. Он находился от меня на расстоянии более десяти метров — сидел выпрямившись у кустарника, когда другие залегли. Я не мог ему крикнуть, чтобы он лег на землю. До него надо было еще ползти. Тесно прижимаясь к земле, я на локтях стал потихоньку продвигаться вперед. Приблизившись к нему на несколько метров, я шепотом окликнул его. Сильвио услышал, но не пошевельнулся. И тогда у меня уже не осталось сомнений, что он каким-то образом собирается предупредить итальянца.

«Нет, Сильвио, — прошептал я, — не делай этого».

Он не пошевельнулся. Он продолжал сидеть выпрямившись, в застывшей и неестественной позе, как статуя, неотрывно глядя на хижину. Я повторил:

«Не делай этого! Мы хотим, чтобы он вернул наши деньги».

«Катись отсюда, — произнес он не шелохнувшись. — Проваливай и оставь меня в покое».

«Если ты это сделаешь, все тебя возненавидят. Тогда нам придется вернуться домой, и за это все тебя возненавидят».

Может, Сильвио и не думал об этом. Вдруг он неторопливо повернулся ко мне и сказал:

«Да, ты, наверно, прав».

Тут Сильвио как-то поник. Достал себе сигарету, а пачку протянул мне. Только не здесь, сказал я, давай отойдем немного в сторону. Сильвио уже приподнялся и почти выпрямился, но ребята, что находились поблизости, замахали руками: только не вставать, а то нас увидят.

Мы, пригнувшись, отошли метров двадцать назад, сели под кустом и закурили. Я испачкал джинсы, но мне было все равно.

«Ты хотел нас предать», — проговорил я.

Глаза у Сильвио, спрятанные за стеклами очков, кажутся очень большими. Когда он смотрит на меня, я тут же отвожу взгляд в сторону, я не выдерживаю его взгляда. Когда я сказал Сильвио, что он хотел нас предать, я сразу почувствовал на себе его взгляд. Я опустил голову в ожидании его возмущенного: «Нет, это не так». Но Сильвио совершенно неожиданно произнес: «Да».

«То есть как? Он ведь украл наши деньги. А мы просто хотим вернуть их назад. И больше ничего».

«Это ты мне сегодня уже объяснял. Вы хотите поймать итальянца. И вам это доставляет удовольствие. Так, что ли?»

«Конечно. Но сейчас мы, кроме того, обязаны довести дело до конца. Ведь это нам поручил полицейский».

«Может быть, ты считаешь это своим долгом, — проговорил Сильвио, — а я нет».

Увидев, что вернулись Штрассер с Артуром, мы погасили свои сигареты и подошли к остальным. Штрассер рассказал, как выглядит хижина с другой стороны: достаточно высокий галечный откос, примерно метров на сорок, к которому примыкает рощица, такая же, как и с этой стороны — сплошь кедры и сосны.

«Сейчас каждый должен вооружиться дубинкой или палкой, — сказал он, — потом будем окружать хижину. С другой стороны есть сарай, в который ведет узкая дверь. А что, если из этого сарая можно попасть наверх. Окна там на высоте второго этажа. Таким образом, через окно ему убежать не удастся, разве что прыгнуть со второго этажа на галечный откос. Но на такое он не пойдет, это — довольно рискованное дело. Тем не менее важно проявлять осторожность, и прежде всего потому, что нам неизвестно, ведет ли дверь только в сарай. Поэтому надо выделить шестерых, чтобы был пост у галечного откоса. Остальные вместе со мной будут штурмовать вход в хижину. Но учтите: здесь требуются смелые и решительные действия. Если итальянец не пожелает сразу сдаться, не вздумайте бросаться на него в одиночку, только все вместе. Уж лучше пусть он пострадает, чем кто-нибудь из вас».

«Ясно, — сказал Мартин, — все на него, и, прежде чем до него дойдет, что произошло, он уже будет лежать связанный».

«Тогда вперед, чего мы ждем», — проговорил кто-то.

«Времени у нас достаточно, — заметил Штрассер. — Улизнуть ему все равно не удастся. Мы начнем штурм, как только немного стемнеет. Ведь в сумерках легче подойти вплотную к хижине».

Артуру вместе с пятью ребятами было поручено занять исходную позицию с противоположной стороны хижины. Он быстро набрал людей, причем на этот раз в пятерку не попали ни я, ни Сильвио.

В роще мы насобирали дубинок и палок. Рассекая воздух своей палкой, чтобы проверить силу удара, я на мгновение вспомнил о Сильвио. Он говорил, что это настоящая охота на человека. Конечно, разговор с ним немного омрачил мою радость от всей этой операции. Но я попытался внушить себе, что Сильвио не прав и что он против погони только потому, что Каневари — итальянец. Если во всем этом есть что-то порочное, то какой тогда смысл в передаче «Шифр XV», ведь она словно приглашает телезрителей участвовать в поимке преступника. В нашем случае таким преступником является Каневари. Поэтому наш долг — задержать его и передать в руки полиции. К тому же все это увлекательно. Жутко увлекательно.

Вооружившись кто чем мог, мы снова собрались на опушке рощицы, где нас ждал Штрассер. Поскольку времени было предостаточно, он неторопливо проговорил:

«Если кто-нибудь из вас не желает участвовать в этой операции, пусть скажет, пока не поздно. Мне нужны только добровольцы».

Колеблющихся не было.

«Артур, сверим часы, — предложил Штрассер. — На моих сейчас 18.12. Начало операции в 18.30. Все ясно?»

Мы кивнули в знак согласия и сверили свои часы. Вся эта история представлялась нам еще более увлекательной, чем какой-нибудь детективный фильм по телевизору, потому что мы оказались в роли настоящих участников, а не просто зрителей. Я спокойно сидел, держа палку в руке. Ладонь от возбуждения была влажной. В таком же состоянии находились наверняка и другие, в том числе и сам Штрассер.

«Я должен выкурить еще одну сигарету, чтобы успокоиться», — сказал он.

Артур дал своим подчиненным знак к началу операции. Вдруг именно в этот момент открылась дверь, и на пороге хижины показался Каневари. Теперь мы впервые увидели его перед собой живьем. Он был действительно невысокого роста. Его возраст примерно соответствовал описанию полицейского. Конечно, в это даже трудно было поверить — Каневари собственной персоной, который уже через несколько минут окажется в нашей власти, вдруг вырос перед нами. Все мы радовались, что наконец-то увидели его, и теперь уже нисколько не сомневались в том, что сладить с ним будет проще простого.

Во рту у Каневари была сигарета. Он огляделся, но без тени недоверия, скорее с видом человека, который в дверях собственного загородного дома наслаждается закатом, разглядывая небо и окрестности.

Я подумал, что Каневари сразу же повернется и захлопнет за собой дверь, но он не уходил. Видимо, ему нравилось стоять под открытым небом. Докурив сигарету, итальянец бросил окурок и зевнул. Но когда он повернулся, чтобы войти в дом, Сильвио вдруг вскочил и громко закричал: «Эй, Каневари! Беги, беги!» — а потом еще что-то непонятное по-итальянски. Итальянец обернулся, увидел Сильвио и всех нас, потому что мы тоже вскочили. Видимо, Каневари сразу сообразил, в чем дело. До него явно дошло, чего ради мы все здесь собрались. Какое-то мгновение он пребывал в оцепенении и нерешительности. Затем с быстротой молнии вбежал в дом, захлопнув за собой дверь.

От поступка Сильвио мы все оторопели не меньше, чем итальянец. Мы выскочили из укрытия, не понимая, что нам теперь делать. Мы видели, как Сильвио спокойно идет в нашу сторону, наблюдали за тем, как Каневари закрывает в доме ставни.

Первым пришел в себя Штрассер.

«Артур, — скомандовал он, — вместе со своими людьми построиться позади дома. Если он попытается сбежать, вы бьете тревогу. Нельзя же дать ему уйти».

Артур со своей пятеркой бросился выполнять приказ. Остальные стали окружать Сильвио, который невозмутимо поглядывал по сторонам, прислонившись спиной к сосне. Он всех нас привел в ярость. И меня тоже. С дубинками в руках его окружили тесным кольцом. Я стоял чуть в стороне и думал о том, что если они накинутся на Сильвио с дубинками, то наверняка его убьют. Я посмотрел на Штрассера, потому что только он еще мог остановить надвигавшуюся беду. Учитель медленно приблизился. Он, разумеется, понимал, что они вот-вот набросятся на Сильвио, но не очень торопился. Видимо, его совсем не беспокоило, что сейчас вспыхнет драка. Я подумал, стоит кому-то задраться, как все набросятся на Сильвио, и тогда уже будет поздно. Сильвио, наверно, думал то же самое. Тут я впервые заметил страх в его глазах.

«Трус, предатель, гад», — орали они, ожидая, что кто-то даст сигнал, ударив первым. Тут к ним приблизился Штрассер и громко крикнул:

«Тихо! Слушайте меня внимательно! Никто не притронется к нему! Никто! Понятно?..»

Кольцо вокруг Сильвио разжалось, и в него вошел Штрассер. Так удалось отвести первую опасность. Штрассер приблизился вплотную к Сильвио и сказал:

«Тому, что ты сейчас сделал, есть только одно название: предательство. Своим предательством ты исключил себя из нашего сообщества. Исключил, понимаешь? Сегодня я скажу тебе откровенно, Сильвио Контини: ты никогда не был мне симпатичен. В тебе всегда было что-то скрытое, если не сказать — лживое. Своим предательством ты подтвердил, что мое недоверие к тебе было оправданно. Тебя здесь никто не тронет. Твои товарищи покарают тебя не кулаками, а своим презрением. Не думай, однако, что все тебе сойдет с рук».

«Ему в любом случае не место больше в нашем классе», — прокричал Мартин. Другие с ним согласились. Потом, несмотря на предостережение Штрассера, ими вдруг снова овладело чувство мщения. Они толкали его, пинали ногами. Штрассер все это видел, но молчал. Сильвио никак не выдавал своего волнения, разве что отдернул ногу, когда кто-то хотел наступить ему на голень.

Карин откладывает в сторону кисть. Закончив красить нижнюю кромку, она спрашивает:

— И Артур тоже?

— Что?

— Артур тоже бил его?

— Артура не было. В это время со своей пятеркой он находился за домом.

— Ты считаешь, — спрашивает Карин, — если бы Артур был рядом, он тоже стал бы пинать Сильвио ногами?

— Откуда я знаю. В общем, ребят можно понять. Ведь своим поступком Сильвио возмутил весь класс. И меня в том числе. Вот все и решили ему отомстить. Лично мне это понятно.

— Ты тоже принимал участие?

— Я? Нет, конечно, пет. Ведь Сильвио — мой друг.

Петер чувствует: Карин что-то не нравится. Такой Петер видел ее уже не раз: нижняя губа зажата между зубами, а на лбу вертикальная складка. Словно она о чем-то размышляет, зная наперед, что ей не удастся все разгадать, не удастся найти правильное решение.

— Если он твой друг, — произносит она наконец, — ты должен был обязательно его защищать.

— Но они в общем-то и не били его по-настоящему.

— Не важно. Все равно тебе надо было подойти к нему и показать, что ты на его стороне.

— Я? Против всего класса? А что толку? Все вышло бы еще хуже.

Карин снова замолкает. У Петера на душе кошки скребут. Можно себе представить, что она сейчас о нем думает. Наверняка что-то обидное. Я действительно, не задумываясь, встал бы на сторону Сильвио, если б был уверен, что этим не осложню дело. Но объяснять ей это бессмысленно — она все равно не поймет и будет только повторять: он же твой друг. Как ей втолковать? Я бы так сказал: ну что из того, что друг. Откровенно говоря, я просто-напросто испугался. Честно и откровенно: испугался. Их было слишком много. А за ними Штрассер, который не больно-то спешил их разнять.

— У меня все еще был заплывший глаз, — добавляет Петер. — Знаешь, как это больно. Уже поэтому я не мог бы ему помочь.

— Если даже он твой друг?..

«Ну, опять за свое, — думает Петер. — Интересно, как она себе это представляет». И говорит:

— Но ведь быть другом — это не значит подставлять себя за него в драке.

— Тогда нечего считать его своим другом.

— Нет, он мой друг. А что тут такого, если я скажу, что он действительно мой друг.

— Мне надоело малярничать, — говорит Карин. — Разве комнату надо обязательно закончить сегодня?

— Не важно когда. Может, чай поставить? Уже половина четвертого.

— Как хочешь, — произносит в нерешительности Карин. — Мне абсолютно все равно.

Петер спускается со стремянки на пол. «А ведь Карин может теперь и подтрунивать надо мной из-за того, что я не пришел Сильвио на помощь. Если бы он решил постоять за себя, то сделал бы это сам. Тогда я не колеблясь поспешил бы к нему на выручку. Это уж точно».

Петер идет на кухню, ставит чайник на плиту. «И все же это не так, — размышляет он, — нет, не поспешил бы я ему на выручку. Не пошел бы против всех».

Карин немного задерживается в комнате, потом тоже идет на кухню.

— Штрассер доложил директору гимназии об этой истории? — спрашивает она.

— Нет.

— Это правда?

— Абсолютно.

— А откуда ты знаешь?

— Если говорю, значит, знаю. Теперь, когда я все тебе рассказал, и ты все знаешь.

— Я считаю, что он поступил благородно.

— Вполне возможно, что он доложил бы о случившемся, я даже уверен в этом. Но затем вся эта история приняла неожиданный оборот.

— Какой же? Ну расскажи.

— Ты ведь мне даже рта не даешь открыть. Все время повторяешь, что я должен был прийти на помощь Сильвио, но ведь никто в помощи и не нуждался. Они же в общем-то его и не били. А Штрассер, который какое-то мгновение наблюдал за происходящим, скомандовал:

«Теперь оставьте его! Итальянец важнее. Пошли!»

— Когда мы оказались на опушке, Штрассер, сложив ладони рупором, крикнул:

«Каневари, выходи! Немедленно! Дом окружен. Бегство невозможно».

По правде говоря, меня умиляла наивная вера Штрассера в то, что итальянец, спрятавшись в хижине за плотно закрытыми ставнями, станет прислушиваться к этим призывам. Он и хотел бы бежать, да не мог. Все было ну прямо как в кино. Там, даже несмотря на то, что не очень всему веришь, такое может показаться увлекательным, хотя не вполне правдоподобным, так как постоянно ловишь себя на мысли: ведь это только кино. У нас же все было на самом деле и по сравнению с подобной сценой в каком-нибудь вестерне это, естественно, воспринималось по-другому, причем настолько, что даже трудно описать. В любом случае я, наверно, отдал бы все, что у меня было и есть, чтобы не упустить шанс быть свидетелем этого зрелища.

Мы обступили доктора Штрассера плотным кольцом в ожидании, что же ответит засевший в хижине итальянец. Но никакого ответа не последовало. Один из нас, кажется Мартин Финк, сказал:

«Он не будет мешкать и попытается удрать. Они всегда так поступают, причем когда от них меньше всего этого ожидают. Я часто наблюдал».

«Нас он не застанет врасплох», — заметил Штрассер.

«Сильвио надо будет связать, — проговорил Мартин. — Ведь если он сбежит, то наверняка окажет содействие итальянцу. Тогда плакали наши денежки, и мы останемся в дураках».

«Но только до тех пор, пока Каневари не будет в наших руках», — добавил Штрассер.

Я молчал, потому что возражать было бесполезно. Они ведь даже не стали бы меня выслушивать, а мое мнение только бы насторожило их. Поэтому я предпочел молчать, хотя и был не согласен.

Сильвио стоял на том же самом месте, прислонившись спиной к дереву.

«Ну-ка, сядь на землю!» — скомандовал Штрассер.

Сильвио подчинился. Они связали ему руки, зацепив веревку за ствол дерева.

«Сам виноват, — сказал Штрассер. — В принципе я против такой меры. Но мы не можем рисковать, ведь ты не упустишь случая помочь итальянцу, если тот попробует сбежать. Ты будешь связан до тех пор, пока это необходимо».

Сильвио не сопротивлялся. Он даже добровольно отвел руки назад, причем на его лице не отражалось ни возмущения, ни унижения. Ребята снова устремились к хижине, и я остался один около Сильвио. Мне было очень неприятно видеть, как он на корточках сидит передо мной, руки за спиной, да еще привязаны к дереву.

«Может, тебе принести попить?» — спросил я его.

«Нет, — ответил он. — Я не хочу пить».

«Или что-нибудь поесть? Или дать закурить?»

«Не надо ничего».

Весь страх его улетучился. Он словно не видел меня, его взгляд был устремлен куда-то в пустоту, и я перестал для него существовать. По этому взгляду я понял, что он разочарован во мне. Может, даже более чем разочарован. Мне хотелось объяснить ему, что было бы бессмысленно и даже глупо вступаться за него.

«Ты должен меня понять…» — начал я.

«Конечно, я понимаю», — прервал он меня.

«Ну, вот и хорошо».

«Но хуже, что ты так ничего и не понял».

— А что он имел в виду? — спрашивает Карин.

— Тогда я это еще не очень понимал. По крайней мере, не так, как сегодня.

— Итак, Штрассер крикнул еще раз: «Эй, Каневари! Выходи! Даем тебе еще пять минут на размышление. Если через пять минут не сдашься, будем брать дом штурмом. Тогда уж не взыщи, если придется применить силу. Сам виноват».

Я надеялся и, наверно, все надеялись, что Каневари не пожелает сдаться. Тогда мы будем штурмовать дом, чтобы захватить итальянца на месте. Потом я оставил Сильвио одного и пошел к остальным.

— И как ты мог оставить его одного? — спрашивает Карин.

— Как, как? Всегда один и тот же вопрос. Да я и сам не знаю как. Просто пошел к остальным. Я ведь стараюсь честно рассказать тебе все как было, хотя мне это не просто. О некоторых вещах я предпочел бы не говорить. Вот так. Пожалуйста, чай.

— Потом ты собираешься продолжить красить?

— Нет. Больше не собираюсь.

— Если хочешь, мы могли бы немного поплавать в бассейне у меня дома.

— Не стоит, пожалуй. Я не хотел бы купаться в вашем бассейне.

— Почему? Тебе не нравится наш бассейн? Или потому что Артур позволил себе несколько идиотских замечаний?

— Я еще ни разу не видел ваш бассейн вблизи, поэтому мне трудно сказать, нравится он мне или нет.

— Или ты боишься встретить там мою маму и бабушку? Они там бывают только до четырех часов. Потом пьют чай, а потом у мамы встречи в разных обществах. У бабушки свои дела. Массаж или что-нибудь в этом роде. Поэтому мы будем там одни.

— А Артур?

— Сегодня после обеда он с кем-то играет в теннис. Кажется, отборочная игра за выход в более высокую группу. В любом случае для него чрезвычайно важное событие. Сегодня на обед он ел только салат. А ты играешь в теннис?

— Нет.

— Почему?

— Иногда ты задаешь такие вопросы, что остается только пожимать плечами.

— Ты прав, — говорит Карин. — Иногда я действительно задаю глупые вопросы.

— Я не играю в теннис, потому что у меня нет ракетки, нет теннисных туфель и мяча. Потому что я не член клуба и у меня нет на это времени. Дело в том, что по вечерам я вынужден продавать газеты.

— Я знаю. И сколько ты за это получаешь?

— Десять франков за вечер.

— А сколько времени ты работаешь каждый вечер?

— Это зависит от того, как быстро я распродам газеты. В общем, час-полтора.

— Надо сказать, что платят тебе не так уж много.

— И все же на эти деньги я могу многое себе купить.

— Значит, зайдем ко мне? Там мы наверняка будем одни.

— Что ж, ладно. Но только до шести часов, не позже.

— Хорошо. Рассказывай дальше.

— Только не спрашивай каждый раз: а как? а как?

— Значит, вот. Итальянец так и не сдался. Когда истекли пять минут, Штрассер послал одного из нас к остальным, дежурившим за домом, с приказом штурмовать одновременно с нами заднюю дверь. После того как тот вернулся, Штрассер громко объявил: «Теперь вперед!» — чтобы эту команду было слышно и находившимся за домом.

«Дверь штурмовать поодиночке, — сказал нам Штрассер. — Каждый мчится к ней изо всех сил. Каждый последующий срывается с места, когда предыдущий добежит до двери. И не забудьте про свои дубинки. Начну я».

И Штрассер с разбегу кинулся к двери. Добежав, он дал знак следующему. Между тем я неотрывно следил за окнами дома в ожидании, что вот-вот приоткроется ставень и из него высунется револьверное дуло. Но ничего так и не произошло. Поэтому я бежал спокойно предпоследним, уверенный в том, что никакая опасность мне не угрожает. Теперь-то мне стало ясно, что никакого револьвера у Каневари нет, из-за чего все вокруг предстало как во сне или словно на съемках какого-нибудь вестерна или детектива.

Собравшись в кружок, мы стали колотить дубинками по закрытой двери, из-за чего внутри стоял, наверно, невообразимый грохот. Но дверь не поддавалась.

«Нет, так дело не пойдет, — сказал Штрассер. — Так мы ничего не добьемся. Дверь придется взломать. Наляжем все вместе. Внимание! Раз, два, взяли!»

Как раз в тот момент, когда прозвучала команда «раз, два, взяли», из-за дома донеслось:

«Вот он! Вот он!»

Почти одновременно раздался еще один голос:

«Да он же выпрыгнул из окна».

Мы как безумные бросились туда, откуда донеслись эти голоса, и… увидели Каневари.

Оказавшись в нижней части откоса, он поскользнулся и упал. При этом его так закрутило, что бросало то на спину, то на живот.

«Уж теперь-то мы его возьмем, — прокричал Артур, — теперь ему от нас не уйти».

Скатившись по откосу, Каневари вскочил и посмотрел на нас снизу вверх. Мы заметили, что лицо его было окровавлено. Затем он, прихрамывая, направился к кустарнику.

Преодолев оцепенение, Штрассер подбежал к нам. При виде прихрамывающего Каневари, который удалялся в лес, он рассмеялся.

«Теперь ему от нас не уйти, — проговорил Штрассер, — особенно в таком состоянии, как сейчас. Мы его возьмем без труда. Он уже наш. Его надо просто подобрать. Как упавший на землю плод. Все это вы проделали блестяще. Теперь у нас только один враг — время. Нам надо его схватить засветло, пока еще хоть что-то видно. Ведь через полчаса уже стемнеет. Поэтому — вперед! Спустимся по правой стороне откоса».

Мы бросились бежать что было мочи. Запыхавшись, спустились вниз. И тут нашему взору предстали могучие сосны, росли они очень часто, а среди них низкие деревья с кустарниками. Было ясно, что Каневари надо поймать ДО наступления темноты. Времени оставалось в обрез. Уже сейчас видимость в лесу была метров десять не более. Под покровом темноты итальянец мог легко скрыться.

«Мы устроим ему настоящую охоту облавой. Вы знаете что это такое?»

Выяснилось, что никто из нас этого не знал.

Выстроившись в ряд примерно в пяти метрах друг от друга, мы стали внимательно просматривать все деревья. Такмы прочесали всю рощу. Действовать надо было не только быстро, но и тщательно. И вовсе не обязательно трясти каждый куст, достаточно было поковырять в нем палкой.

С дубинками в руках мы продвигались все дальше. Причем я нисколько не сомневался, что скоро итальянец будет в наших руках. Так оно и случилось — не прошли мы и сотни метров, как я увидел его: пригнувшись и слегка прихрамывая, он пытался уйти от погони. Я обратил внимание других: вот он, вот он, видите!

Впереди показалась почти отвесная скала, не очень высокая, наверно метров десять. Он устремился к ней. Мы все бросились вдогонку. Когда итальянец понял, что его обнаружили, он попытался бежать, но с вывихнутой ногой это было не так-то просто сделать. Вначале я не понимал, почему итальянец рвется к этой скале, ведь там он был более уязвим для нас, чем в лесу. К тому же трудно было рассчитывать на то, что ему удастся вскарабкаться на вертикальную скалу.

И только подойдя ближе, я понял, в чем дело. В скале была пещера, о существовании которой мы и не догадывались. В общем, не настоящая пещера, а, скорее, расселина в скале, может быть, четырех или пяти метров глубиной.

Но сейчас она могла стать для Каневари убежищем. Мы уже почти настигли его, но в последний момент он все же успел заползти в эту щель. Чуточку растерянные, мы стояли перед скалой, не зная, что теперь делать.

«Ему ведь все равно придется вылезти оттуда, — сказал Артур, — давайте подождем здесь».

Хайнц заметил: мы ведь не можем караулить его здесь всю ночь напролет. К тому же скоро совсем стемнеет, а у итальянца еще нож; все это малоприятно, и прежде всего потому, что итальянцы, как кошки, хорошо видят в темноте.

«Ерунда все это», — проговорил я.

Тяжело дыша, к нам приблизился Штрассер.

«Вы уж больно шустрые, — сказал он. — Ну что, схватили его?»

«Да здесь он, в щель залез», — ответили мы.

«В щель? — рассмеялся Штрассер. По нему было видно, что эта затея доставляет ему все большее удовольствие. — Но щель-то не очень глубокая, долго там ве просидеть. Сейчас надо встать в полукруг, чтобы оказать ему достойную встречу, когда он соблаговолит покинуть свой салон, наш господин взломщик».

Мы выстроились полукругом, и Штрассер крикнул:

«Каневари, а ну, вылезай!»

В ответ — ни звука. Штрассер, настроившись на шутливую волну, проговорил:

«Его можно понять, конечно, я был с ним недостаточно вежлив. Ведь итальянцы — народ деликатный. Ну так, синьор Каневари, разрешите еще раз предложить оставить ваш салон?»

Все засмеялись. И не потому, что это было смешно, а потому, что у нас принято так реагировать на шутки учителя. Между тем итальянец не подавал ни малейших признаков жизни. Если бы мы не видели, как он залез в щель, можно было бы подумать, что его здесь вообще, нет. Настроившись на иронический лад, Штрассер был убежден, что мы должным образом воспринимаем его юмор, и поэтому продолжал:

«Синьор, видимо, не желает вставать. Видимо, он изволит спать. Но мне известно средство, как его разбудить. Мы поступим с ним так же, как при охоте на лис. Вы знаете, как можно выгнать лису из норы?»

«Выкурить дымом».

«Верно. Вот мы и попробуем проделать это с нашим другом. Кто знает, может, он поведет себя именно как лис».

Развести огонь перед пещерой оказалось не просто. Бумаги почти не было, ветви отсырели. Наконец нам это удалось, и, хотя дым не попадал прямо в пещеру, от жары итальянцу пришлось явно не сладко. И наверно, ему не хватало свежего воздуха. Прошло совсем немного времени, и до нашего слуха донеслось, как Каневари стал кашлять и ругаться. Но потом, когда он вдруг выскочил из своей щели, мы все же оторопели. Если бы он не промедлил, а бросился на одного из нас, мы бы наверняка расступились. Настолько все получилось неожиданно. Конечно, далеко итальянец не ушел бы, ведь он едва мог ступать на левую ногу. Просто мы считали, что из-за тесноты в этой расселине нельзя ни повернуться, ни тем более выпрямиться.

Поэтому мы рассчитывали, что Каневари сможет вылезти из своей щели лишь ногами вперед и тогда угодит прямо в костер. Если бы при этом он еще слегка подпалил себе ноги, нас бы это только обрадовало.

Но там оказалось достаточно места даже для того, чтобы повернуться, чего мы никак не могли предугадать. Вдруг итальянец влез ногами прямо в костер и начал его яростно топтать. Он стал разбрасывать горящие ветки в разные стороны, и мы, пораженные, чуть отошли назад. Только теперь мы поняли, что Каневари и не думает сдаваться. В руке у него был нож, правда перочинный, но ведь это как-никак лезвие примерно в семь сантиметров.

Мы обступили его плотным кольцом. Мы — это шестнадцать человек. Или, точнее, пятнадцать, так как Сильвио все еще оставался наверху, около хижины, привязанный к сосне.

Я еще ни разу в жизни не был свидетелем такой сцены. Думаю, остальные тоже. Мы обступили маленького, морщинистого и тяжело дышавшего итальянца, а он оглядывался по сторонам, как загнанный зверек, судорожно ищущий пути к спасению. Руку с ножом он держал прямо перед животом. Он тяжело дышал. Мне казалось, еще мгновение, и итальянец набросится на одного из нас. Видимо, у других в мыслях было то же самое, поэтому все невольно сделали шаг назад.

Наверно, мы довольно долго стояли так друг против друга, потому как я перестал ощущать время. Я видел перед собой только итальянца с ножом и ребят с дубинками в руках. Вдруг как-то неожиданно и вне всякой связи с происходящим я увидел Сильвио. Привязанный к дереву, он сидел передо мной и бесстрастно, словно речь шла о школьных уроках, говорил: «Хуже, что ты так ничего и не понял».

Признаться, я бы не рискнул утверждать, что в ту минуту мне все стало ясно. Тогда, в общем-то, и разбираться было не в чем: Каневари похитил наши деньги, и вот он стоит перед нами, и взгляд у него как у дикого зверька, да еще угрожает нам ножом. А мы ему своими дубинками. Все просто и ясно, сложности начались потом.

Каневари напоминал дикого зверька, но в его взгляде сквозил и жуткий страх, и даже отчаяние. Однако этот страх и это отчаяние пробуждали во мне не сострадание, а решимость взять над ним верх. Так же, как и я, думали наверняка остальные.

Я не знал, где сейчас Штрассер и что он делает. В глазах у меня были только итальянец и этот нож, нож, который он лезвием вниз держал перед собой. До сих пор еще никто в жизни не угрожал мне ножом, и, хотя теперь я отчетливо ощущал опасность и в мыслях явно преувеличивал ее, я все-таки радовался, чувствуя неповторимость этой ситуации.

Искоса поглядывая на Мартина, я увидел, как он наклонился, схватил с земли камень и бросил его в итальянца. Тот втянул голову в плечи, прикрыв лицо рукой, в которой был нож. В тот же момент полетели камни, брошенные другими. Каневари отвернулся, чтобы камни не попали ему в лицо.

И тогда мы набросились на итальянца. Мне надо было сделать большое усилие над собой, чтобы нанести ему первый удар. Ясно, что для каждого из нас это было не просто. Каневари сразу повалился на землю. Нож выпал у него из рук. Он лежал на животе, стараясь прикрыть голову руками.

Нанести первый удар и, возможно, второй было совсем непросто. Но как только итальянец оказался на земле и перед нами был лишь его грязный костюм да прикрытый руками затылок, ничто больше не сдерживало нас. Все пошло своим чередом. Словно всю свою жизнь я только и занимался тем, что старательно отрабатывал удары по мягкому полупустому мешку.

Я не особенно усердствовал. А вот некоторые, как мне запомнилось, наносили удары насколько хватало сил. Не знаю, как долго мы его избивали. Может, минуту, а может, две. Но мне кажется, даже минута — это уже немало.

Тут до нас донесся голос Штрассера:

«Только не надо по голове. Это слишком опасно».

— И ты его тоже бил? — спрашивает Карин.

— Да, я тоже бил, — отвечает Петер.

— Это называется бить лежачего…

— Я знаю, о чем ты думаешь… Но ведь все били.

— Значит, все вы трусы.

— Ну уж, нет. Это неправильно. Мы били его не потому, что он не мог защищаться. Какое это имеет отношение к тому, что он не мог защищаться? Я об этом думал, тут совсем другое. Дело в том, что мы не видели его лица. Если бы мы видели его лицо или если бы он по крайней мере кричал от боли, то до нас наверняка бы дошло, что перед нами на земле лежит человек. Но у нас этого и в мыслях не было. По крайней мере у меня. Откуда-то из далеких глубин сознания до меня доходило, что Штрассер стоит за нами и наблюдает за происходящим и что он за все в ответе. Не я. И не мы. Поэтому все сразу отошли в сторону, когда раздался голос Штрассера: «Ну, теперь хватит. А то вы еще его убьете».

Карин молчит. Но по взгляду ее Петер чувствует, лучше бы он ей этого вообще не рассказывал. В ее присутствии у него всегда получается не так, как хотелось. Надо было рассказать ей о чем-нибудь еще, только не об этом. Но тогда все утратило бы смысл. Ведь для того он и затеял весь этот рассказ, чтобы в конце концов избавиться от мучающей его картины: человек лежит на земле, он бьет его, а тело человека совсем мягкое, словно это мешок с тряпьем.

— Боже мой, — произносит Карин, разглядывая Петера поверх чашки, будто видит его впервые. — Боже мой. Да вы же могли его убить.

— Ясное дело, что могли. Но в тот момент я даже не задумывался об этом. Как, наверно, и другие. Одно тебе скажу: все было проще простого и без каких-либо угрызений. Я видел, как другие подняли свои палки и стали бить итальянца, и тогда я как все.

— Мне этого не понять, — говорит Карин. — Мне этого просто не понять.

— И мне тоже. Сегодня, некоторое время спустя. И не только мне. Другим тоже. Я их спрашивал: ну что это на нас нашло? Почему мы не отдавали себе отчета, а просто остервенело били, словно это наша привычная работа. Причем били до тех пор, пока не услышали голос Штрассера. Никто не мог мне сказать в ответ ничего вразумительного. Одни утверждают: во всей истории нет ничего предосудительного, хотя, разумеется, лучше бы было обойтись без избиения. Но ведь у итальянца был нож и он нам угрожал. Впрочем, все это уже в прошлом. Но для меня все случившееся еще не успело порасти травой. Я так и не могу понять, что же на меня нашло. И спросить мне некого, что за бес в меня вселился. Даже собственную мать боюсь спросить, потому что она наверняка скажет, что было глупо так себя вести, но теперь, мол, эта история уже отошла в прошлое, поэтому выброси все из головы. Но в том-то и дело, что все происшедшее до сих пор живо во мне. Может быть, для итальянца это уже в прошлом, если только смягчились его боли, но не для меня. Хайнц говорит, это был угар, такое иногда случается. Но это не был угар. Ведь если бы это был угар или какое-то безумное опьянение, то мы наверняка забили бы его до смерти. Но большинство били его без особого усердия, скорее так, словно это привычная для них работа. Подобно тому как человек при ходьбе не задумываясь переставляет ноги.

— Итак, мы оставили Каневари в покое. Он лежал на земле, не подавая никаких признаков жизни. Мы всполошились. Стали пинать его в бок ногами, приговаривая: «Эй, ну-ка поднимайся!»

Но итальянец не пошевелился, и тогда я подумал, что он без сознания. Я никак не думал, что мы его забили до смерти. Нет. Этой мысли я не допускал ни на секунду. Но, может быть, он потерял сознание.

Штрассер нагнулся над ним, повернул на бок. И тут мы увидели, что он в полном сознании. В его взгляде струился все тот же дикий свет — свет отчаяния. Это успокоило нас и заглушило все переживания, связанные с тем, что мы его избили.

Затем он поднялся с земли. Не без труда. Видимо, ему досталось больше, чем мы думали. Выпрямившись, итальянец отряхнул грязь со своего костюма. Когда он нагнулся, чтобы почистить брюки, мы подумали, уж не собирается ли он снова взять в руки нож. И тогда в воздухе опять мелькнули паши палки. Итальянец закричал: «No-o, нет».

«Ага, — проговорил Штрассер, — синьор говорит по-немецки».

Между тем горы погрузились в темноту. Ярко догорал костер, который мы разожгли, чтобы выкурить Каневари из норы.

«Теперь вместе с ним наверх, в хижину, — скомандовал Штрассер. — Надо будет поговорить о деньгах».

Пришлось опять подниматься в горы. Передвигались совсем медленно, потому что Каневари едва мог ступать на левую ногу. Мы дали ему палку, чтобы опереться. И он зашагал чуточку быстрее.

Когда мы наконец добрались до хижины, войти в нее оказалось невозможно, потому что Каневари запер дверь изнутри. Мы стали искать лаз и в конце концов обнаружили сбоку небольшое отверстие — четырехугольную дыру в стене, какие используются для просушки скошенного сена. Самый маленький из нас — Макс Флюман — крикнул: «Я тут пролезу». Мы помогли ему вскарабкаться на плечи Штрассера, он подтянулся и действительно пролез через отверстие. Он и открыл дверь изнутри.

Каневари оставил после себя жуткий беспорядок. На полу валялись газеты, на столе возвышались две пустые консервные банки. А вот украденного у нас варенья мы не обнаружили.

Он уже больше не протестовал и послушно прошел в комнату. Мы обступили Каневари и разглядывали его как достопримечательность. Штрассер закурил сигарету и сказал:

«Сначала надо забрать у него наши деньги. Потом приготовим что-нибудь поесть. — Обращаясь к итальянцу, он спросил: — Где наши деньги?»

Каневари сделал шаг назад. Его снова охватил страх. Он замотал головой и проговорил:

«Никакие деньги, никакие деньги!»

В этот момент он, разумеется, понимал, что сбежать ему не удастся и что он полностью в нашей власти. Его нижняя губа сильно распухла и стала совсем синей. Но это не по нашей вине. Наверно, он получил эту травму, когда прыгнул из окна или упал на откосе. Тогда же он, скорее всего, и вывихнул себе ногу.

На нем были светлые брюки, добротные горные ботинки и куртка с карманами и молниями. Конечно, у него болела нога и, разумеется, спина, по которой мы целую минуту или даже больше били своими палками. Итальянец осторожно несколько раз провел языком по припухлой нижней губе, которая стала совсем синей. Тем не менее он стоял, выпрямившись во весь рост, посреди комнаты, ни на что не опираясь.

Штрассер протянул ему пачку сигарет. Итальянец взял одну, сказал «grazie»[3] и сунул ее в рот там, где припухлость губы была меньше всего. Мы видели, что руки у него трясутся, причем так сильно, что он не в состоянии зажечь спичку. Поэтому Штрассер поднес ему ко рту свою зажигалку.

«Садитесь», — проговорил Штрассер.

Каневари сел на табуретку. Штрассер прислонился к столу. Мы дали итальянцу сделать пару затяжек, и он явно успокоился. Но потом он снова сказал: «Нет, нет, никакие деньги» — и замотал головой.

«Будем бить его до тех пор, пока не отдаст деньги», — сказал Мартин.

«Только не надо волноваться, — заметил Штрассер. — Деньги мы все равно найдем. — И, обращаясь к итальянцу, сказал: — Если вам до сих пор еще не ясно, что к чему, мы те самые школьники, которых вы обворовали. Из кухонного шкафа вы украли шестьсот франков. Эти шестьсот франков мы и хотим получить обратно».

Руки его тоже были в крови. Хотя он осторожно держал сигарету, постепенно и она порозовела — кровь продолжала сочиться.

— Разве вы не перевязали его раны? — спрашивает Карин.

— Сначала мы думали только о том, как выручить свои деньги, и еще о том, что он не торопится их выкладывать. Только потом, когда решили сделать ему перевязку, вспомнили, что не захватили с собой бинт.

— Так вот, Штрассер заметил, что это должно послужить нам хорошим уроком: разве можно отправляться в поход без бинта. Ведь легко мог пораниться любой из нас.

Затем он еще раз объяснил итальянцу медленно и внятно, кто мы такие. Но тот вел себя так, будто ничего не понимает, снова и снова повторяя: «Никакие деньги, никакие деньги».

«Он совсем не понимает, о чем мы говорим», — сказал я.

Согласившись со мной, Штрассер проговорил:

«Боюсь, что он вообще не понимает по-немецки».

Мы ждали, что Штрассер наконец заговорит с Каневари по-итальянски. Но ои сказал, что итальянским владеет очень слабо. Почувствовав наше разочарование, поскольку от учителя всегда ждут обширных познаний, он быстро добавил:

«Это ведь не мой предмет. Хотя в школе я учил итальянский, но с той поры почти все забыл. В памяти осталось лишь несколько слов».

Я вспомнил о Сильвио, которого мы так и не отвязали от дерева, и спросил:

«Может, Сильвио привести?»

Другие были против, правда не все. В основном те, которые задавали тон. Сами с ним разберемся, сказали они.

Штрассер согласился:

«Хорошо. Вначале давайте все выясним насчет наших денег. Но потом надо будет привести сюда Сильвио. Я не хочу отвечать за то, что он все еще сидит под открытым небом, особенно теперь, с наступлением темноты».