Дерзкие рейды

СТУПЕНИ МУЖЕСТВА

Гитлеровские танковые и механизированные полчища подходили к Можайску. Немецкие солдаты и фельдфебели перечитывали «Памятку» фюрера:

«…Ты, германский солдат, должен только действовать, ничего не бояться. Ты неуязвим для расслабляющих чувств. Нет нервов, нет сердца, нет жалости: ты выплавлен из германского железа. После победы ты вновь обретешь ясную душу и сердечность — для детей своих, для жены, для всей Германии. Но пока — вытрави в себе жалость и сострадание к побежденным. И вскоре целый мир будет стоять перед тобой на коленях…»

Четырнадцатого октября командующий группой гитлеровских армий «Центр» подписал приказ, где говорилось:

«1. Противник перед фронтом группы армий разбит и отступает, переходя на отдельных участках в контратаки. Группа армий преследует противника.

2. 4-я танковая группа и 4-я армия без промедления наносят удар в направлении Москвы, чтобы уничтожить еще находящиеся перед Москвой силы противника, а также плотно окружить город.

2-я танковая армия с этой же целью должна войти в район юго-восточнее Москвы, с тем чтобы, прикрываясь с востока, охватить Москву с юго-востока, а в дальнейшем — и с востока.

Линией прикрытия с востока после окружения Москвы должен стать рубеж: Рязань — Ока (у Коломны) — Загорск — Волжское водохранилище.

При окружении Москвы с юга и севера разграничительная линия между 2-й танковой армией и 4-й армией будет определена в зависимости от условий обстановки. Кольцо окружения Москвы должно быть постепенно сужено до Окружной железной дороги. Всякая капитуляция должна отклоняться».

Четырнадцатого и пятнадцатого октября танковые колонны прорвали наши оборонительные линии у Можайска. Чтобы закрыть ширящуюся брешь, Ставка Верховного Главнокомандования решила ввести в бой резерв, сосредоточенный в лесах восточнее Москвы, но требовались сутки, чтобы перебросить его и развернуть в боевой порядок. Поэтому Ставка была вынуждена, подняв по тревоге московские военные училища, направить курсантов к месту прорыва. Вооруженные только винтовками, небольшим количеством пулеметов, гранатами и бутылками с горючей смесью, курсанты продержались несколько часов, стойко удерживая занятый рубеж. В обход Москвы с севера гитлеровское командование бросило около тысячи танков.

На направлении главного удара гитлеровских танков — под Волоколамском у села Осташово — был первый батальон 1075-го стрелкового полка.

Комбат сказал перед строем:

— Все мы негодовали, что враг еще не остановлен. Вот и наступил наш черед остановить фашистов. Дадим клятву, что никто не сойдет с этого рубежа!

Комбат шел перед строем, и каждая рота гремела:

— Клянемся не отступить!

— Клянемся!..

Бои за село Осташово начались 16 октября. У батальона было ограниченное количество пулеметов. Приходилось рассчитывать на штыки да на бутылки с горючей смесью.

18 октября гитлеровцы прорвались в село Осташово не с основного направления, а с тыла.

Отряды московских рабочих спешно занимали подготовленные оборонительные рубежи на окраинах города, на Минском и Волоколамском шоссе.

Тем временем к столице с востока подходили эшелоны с новыми дивизиями, ранее дислоцированными в Сибири. Подходили полки и батальоны, только что сформированные из ополченцев, а также из бойцов, которые вырвались из окружения. Всего в Москве было 16 дивизий народного ополчения.

Только бы успеть избавить столицу от смертельной угрозы! Между тем гитлеровцы прорвали нашу оборону также и у Наро-Фоминска. У Волоколамска заняла рубежи стрелковая дивизия генерала Панфилова, прибывшая из Казахстана.

Геринг и Розенберг еще с июля 1941 грызлись в ставке Гитлера из-за поста рейхскомиссара Москвы и Московской области. Осенью 1941-го года в Берлине выпустили бронзовые медали с надписью «Покорителям Москвы».

А в Москве и Ленинграде жены, сестры, дочери ополченцев-рабочих, ушедших на фронт, занимали пустующие места в цехах. Вся страна поднялась на борьбу с сильным и коварным врагом. Советские люди не сомневались в победе. Но борьба предстояла упорная и длительная. Она потребовала мобилизации всех сил. В эти дни в МК комсомола поступили тысячи заявлений от юношей и девушек с просьбой отправить на фронт. Среди них были заявления от студенток Московского института физической культуры Зины Морягиной и Нины Шингаленко.

Студенткам Московского института физической культуры Зине Морягиной и Нине Шингаленко, долгие недели осаждавшим МК комсомола, военкомат, наконец-то прислали вызов.

Обеих подруг отвели в отдаленную, тесную комнатку. Сухопарый, морщинистый полковник поднялся им навстречу, руки пожал, усадил.

— Все бы хорошо, товарищи комсомолки, да есть одна заковыка. Весьма неприятная!

Подруги недоуменно переглянулись.

Полковник пристально посмотрел Нине в лицо. Потом выдвинул ящик письменного стола. Наклонил голову с ежиком коротких седых волос, не спеша перебрал тонкие папки, вытащил и раскрыл одну.

Подруги увидели сколотые и сошпиленные пачки разноцветных бумаг разного формата. Полковник, нахмурясь, поднес ближе к носу маленькую серую бумажку с несколькими строками машинописи. Слегка помахал ею, будто прикидывая, каков ее вес, и снова вонзил испытующий взгляд в светлые, широко раскрытые глаза Нины.

— Смотрите на меня, товарищ Нина Шингаленко, и не краснеете. Но должны бы!

— Еще чего!.. — и Нина, не вставая со стула, топнула ногой. — Ничегошеньки я не должна!

— Во-первых, на старших нельзя топать… А во-вторых, объясняю. Почему вы скрыли в райкоме комсомола, что болели туберкулезом? И притом уверяли, будто бы можете выполнить любое боевое задание, даже за линией фронта. Что же, заодно с вами лейб-медика снарядить, личного врача?

Нину словно подбросило.

— Чепуха какая! Ничего я не скрывала. Но если выискался чинуша, который за давнюю хворобу зацепился, да про нее настрочил, — ему надо морду бить! И не перебивайте меня, товарищ полковник! Я в райкоме подробно рассказывала. Я не только вылечилась, но и перед войной стала чемпионом Краснодара по бегу.

— Это записано, — быстро вставил полковник, едва Нина перевела дыхание.

— Если записано, чего же еще нужно?

— Нужна уверенность! Основа личности — воля. Нередко воля совершает чудеса: люди перешагивают через преграды, которые по логике вещей считались неодолимыми. Однако. Например, если надо втихую проскользнуть между немецкими постовыми? Если промокшая под ледяным дождем девочка с ее сильной волей, но не окрепшими легкими вдруг закашляет — обнаружит себя и товарищей?!.

— Задохнусь, а не кашляну! Рот себе замотаю, — и Нина стукнула кулаком по столу.

Чернильница подпрыгнула. Вокруг нее на бумагах и клеенке разлетелись брызги.

— Вот удружила, вот спасибочко! — и полковник схватил промокашку. — Верю! Включаю тебя в боевую группу. Но, пожалуйста, выйди. Подожди подругу за дверьми. Хочу поговорить наедине с ней. Лучше во дворе побудь.

Нина, выходя, очень осторожно и бесшумно затворила за собой дверь.

Полковник, отложив промокашку, взял резинку. Сокрушенно покачивал головой, подстриженной жестким ежиком. Зина сочувственно смотрела на запятнанные бумаги. Молчание длилось довольно долго. Полковник откинулся на спинку стула, спросил с усталой усмешкой и с видом уже вовсе не строгим, а скорее как старый знакомый.

— Ну а ты, Зиночка? У тебя какие заслуги? На какие дистанции чемпионка?

— Ни на какие, — виновато ответила она. Слишком была взволнована, перехватило дыхание.

— Ну вот видишь… И заслуг у тебя никаких, а тоже вызываешься. Наверное, потому, что подруга нахрапом на фронт лезет. И ты — за ней. Да?

— Нет, не да. Не потому!

— А почему же?

— Я бы — и без подруги! Конечно, с Ниной лучше. Но не будь ее — пошла бы одна.

— Пошла бы! — ворчливо передразнил полковник. — Еще пока тебе ничего не разрешили. Нам еще думать и думать. Уж сказала бы — напрашивалась одна!

Молчание. Полковник поднялся. Выразительно повел рукой, веля Зине остаться на месте. Дробными шажками прошелся по тесной комнатке.

— Никаких заслуг, а небось ребятам лихо головы кружишь! А? Хоть этим-то можешь похвастать?

— Не кружу, — багрово покраснев, шепнула Зина. Потом, вспомнив изнывающих сокурсников, улыбнулась украдкой.

— И напрасно!.. И зря! — Он круто повернулся на каблуках, и — длинный, сухопарый, как бы навис над пригнувшейся девушкой. — Зря! На то ты и девчонка, чтобы екали сердца парней, чтобы — счастливая семья, чтобы рос наш народ!

— Я не хуже других…

Уловив этот едва слышный ответ, полковник всплеснул руками:

— Что ты в голову забрала? Не хуже! Вовсе не о том речь! Ясное дело, не хуже. Крепко нас фашисты припекли, но чтобы страна огромная девчонок звала на помощь — это… Не постигаю!

— Никто не зовет, а мы сами… Притом еще до войны летчицы наши — Марина Раскова и Валентина…

— Про летчиц я знаю. Могу и сам порассказать. Одно дело с высот оземь долбануться, но совсем иное — живой в гестаповские когти… Там не краткие секунды мучений — там неделями станут жилы вытягивать… — он приумолк, словно выжидая. Не получив отклика, обошел стол, уселся. И продолжал: — А в райкоме комсомола, насколько мне известно, был разговор о том, что, вероятно, понадобится перейти фронт и в тылу врага воевать… Или ошибаюсь?

— Был.

— Ну вот видишь! — Он снова глубоко вздохнул. Уже, впрочем, не с той подчеркнутой грустью, с какой выслушивал подтверждение, что нет у Зины заслуг. — Формируется, милая девочка, такая воинская часть, из которой в живых останутся ко дню победы далеко не многие. На это вот и намекали в райкоме.

— Согласна на все, — тихо, но твердо сказала Зина. Подняла голову, посмотрела в запавшие, усталые глаза полковника. С полуулыбкой кивнула ему.

— Бывают же, Зина, совпадения. Те же самые слова — «согласна на все» — вчера вечером услышал от самой райкомовки. Вдобавок и у той на щеках ямочки. Выпалила — да и со смеху покатилась. И за эти самые хиханьки спровадил ее.

Полковник встал, выпрямился. Поднялась и Зина.

— Принимаете меня?

— Подумайте с Ниной вдвоем еще! До завтра. Да попридирчивее к себе! Может статься, лучше вас обучить на санитарок или на фельдшеров? Тоже бойцы, тоже большие, нужные дела. Проверьте себя, хватит ли стойкости перенести все. Запомни, Зина: вовсе не стыдно отказаться, пока есть время; другое стыдно — не отказаться, если не чувствуешь полнейшей в себе уверенности. К тому же, повторяю, мы не ждем отказа начисто, вообще отказа от военной службы. Медики тоже до зарезу требуются, телефонистки тоже. Вот я бы, на твоем месте, захотел бы сестрой милосердия… Право! Подходишь! восприимчивая, участливая, чуткая. Поразмысли еще, Зина. Прошу тебя, оцени свои силы!

…На следующее утро после короткого разговора с обеими подругами полковник, сам ведя машину, привез их к обширному зданию на одной из московских улиц.

У крыльца на холодном ветру, кутаясь в старенькую шаль, стояла высокая, статная, пышноволосая блондинка. Она побежала навстречу девушкам, протянула обе руки. Ярко-голубые ее глаза сияли.

— Пополнение, да? Мне сказали, полковник привезет разом двух девушек. Я-то до вас единственная была… Как я рада вам! Студентки, правда? Ну а я — недавняя пионервожатая и учительница. Леля Колесова.

Первый день девушек в особой, еще не вполне сформированной, воинской части был заполнен изучением различных мин и способов обращения с ними. Десятичасовой рабочий день — ох какой нелегкий! Наконец ужин, наконец отдых.

Юный и, к удивлению девушек, очень вихрастый сержант привел их в просторную, чисто вымытую комнату. Голые стены, два незашторенных окна, за которыми — темнота… Нет, все-таки не сплошная темнота: внизу ближайшего к двери окна тихонько скребется в стекло и смутно желтеет безлистая веточка. На противоположной стороне красуются четыре кровати с тумбочками подле изголовий.

Девушки блаженно потянулись. И тут же — стук в дверь.

Тот самый вихрастый сержантик объявил, что полковник вызывает товарища Колесову.

Полминутки спустя, когда подруги нырнули под свои одеяла, Нина спросила:

— Тебе, Зинка, тоже понравилась Леля?.. Верно?

— Еще бы! Очень-очень! Ужасно хочу, чтобы на задание — и с тобой и с ней.

— Наверно, так и выйдет. Однако…

— Разве она так говорила?

— Такая была мысль. Она, большеглазка-то, подразумевала, что Владику приходится преодолевать в себе чересчур многое ради единственно правильного для всех. Что вот она сама, пожалуй, озлобилась бы.

— Это она говорила, чтобы поднять его в наших глазах.

— Ну да. Внезапно вырвалось у нее затаенное, вглубь загнанное. Слишком тревожится за него. Даже саму себя считает без вины виноватой. Намекнула, что не может отвечать ему, как он давно надеется.

— Ясно. В ответ на безнадежную любовь и нехотя посочувствуешь. А все-таки я сомневаюсь, что полноценным бойцом он окажется. Издерганный чересчур. И как раз его надо бы постращать, а не тебя, Зинка. Выпугнуть из добровольцев.

Дверь распахнулась. Леля на ходу стянула через голову свитер и бросила его поверх тумбочки. Проворно разделась.

— А стулья-то нам и забыли принести… Ладно, зато простыни совершенно сухие — благодать! А мне, девочки, так хотелось поболтать с вами перед сном — и на тебе!.. После отбоя выслушивала поручение! Должна буду вот этак же, как вчера полковник нашу Зиночку, припугнуть очередных доброволок. Испытывать: а вдруг и впрямь устрашатся? Раз уж педагог, сказали мне, значит — сподручнее распознавать, кто на что годится.

— Я бы отказалась, — сочувственно вздохнула Зина.

— Я тоже отпихивалась, — подхватила Леля. — Но что поделаешь, если получила приказ. И против него не попрешь.

Она тут же выложила свое недоумение и недовольство: почему начальство не собирается вооружать их ничем, кроме разных мин? И Леля ответила — конечно же, такой вопрос она сама задавала, когда — денька три назад — ее включили было в наскоро сформированную группу ребят-спортсменов. Ей растолковали: за линией фронта нет оружия важнее, чем подрывные средства, чтобы резать артерии вражеских войск… И к тому же немцам известно: в их тылу осталось немало учащейся молодежи, мобилизованной на земляные работы. Следует использовать это: действовать как подрывники, но скрытно, под видом торопящихся домой, к мамам и папам.

— Это все понятно… Я почему отказалась бы? — сказала Зина. — Понимаешь, Леля… По-моему, даже самый проницательный человек не сумеет разглядеть в себе решительно всего, на что способен. Или, может быть, если постарше, то есть уже приходилось проверять себя, — такой, гораздо более опытный, сумеет. И поэтому вот я бы напрочь отказалась, вели мне хоть и Маршал Советского Союза проверять новеньких, испытывать их. Девчата, понимаете, чем оно может обернуться? Вот я втемяшу какой-нибудь отличной комсомолке, что стыд и позор не отказаться от похода во вражеский тыл, если не чувствуешь абсолютной в своих силах уверенности. Да пытками в гестапо постращаю, как наш полковник… И комсомолка — бац: откажется!.. Не потому на попятный пойдет, что струсит или слабенькая… Нет! А как раз от своей добросовестности! Понимаете? Ведь у нас гораздо больше таких, которые, поначалу сомневаясь в себе, в решающий момент не пожалеют жизни, перенесут все муки. Вот и выйдет: я застращаю правдивую девчонку до того, что вдруг откажется; но в результате все мы лишимся прекрасного бойца… Того, кто просто не разглядел сразу-то всех своих сил!..

— Молодчина, Зинка! — воскликнула Леля. — Да ведь и я чуть было не попала в чрезмерно добросовестные. Меня враз оглушили: представь-де себе, что ты сидишь перед эсэсовскими палачами… Сейчас они примутся тебя рвать раскаленными щипцами… Найдешь ли в себе силы молча погибнуть? И товарищей не назвать и даже не признаться, что ты — по особому заданию за линией фронта? Честно говори, Колесова, постарайся понять: если нехватка безоговорочной уверенности в себе, тогда нет у тебя права браться за наши дела… Да не спеши, Колесова, с ответом, а подумай… Чтобы — чистую правду! Хотя бы полчаса думай, хотя бы час, а мы подождем.

— А мне-то полковник велел до завтра думать, — вставила Зина.

— Помню, — усмехнулась Леля. — Да ведь у них, как в учительских методиках, — индивидуальные подходы… Сижу, девочки, да тревогой терзаюсь: ах, как бы невзначай не обмануть. А товарищ майор, симпатичный такой, вдруг снова поддал жару: «Загляни, Леля, в свою глубочайшую сущность!» А я отвечаю: «Если сию минуту меня бросить эсэсовцам, то не знаю — вытерплю ли все… Но если завтра — то выдержу, ручаюсь! Ведь она, „глубочайшая сущность“, именно в том и заключается, что подвластна человеческой воле. Поэтому к завтрашнему утру приноровлюсь крепко держать в руках мою „сущность“! Экзаменаторы мои переглянулись и в один голос: „Ладно, товарищ учительница. Годишься!“»

Холодное, дождливое утро двадцать восьмого октября.

Группа подрывников задержалась перед широкой просекой, ощетинившейся пнями. Впереди — затянутый дождем горизонт.

Просеку преодолели двумя рывками! Сначала — четверо парней во главе с командиром боевой восьмерки Колей Ефремовым. За ними — девушки.

От просеки потянулось мелколесье. Зачавкала под сапогами раскисшая земля. Сапоги девушкам великоваты. Не нашлось обуви по размеру.

Всего сутки назад подрывники влезали в открытый кузов грузовика, где притаились у самой кабины прикрытые брезентом. Но как далеко отодвинулось все вчерашнее, пережитое!..

Приглушенное ворчанье девчат (обидно, даже по нагану не дали) и — до свиданья, Москва. Вот уже Минское шоссе. Дремотно прикорнули на плащ-палатках ребята, но девушки все смотрели в убегающие назад иссиня-темные ели, на сиротливые, облетающие бело-рыжие березки. Вот мелькнули стволы, подрубленные разрывами. Вот уже отбежали от шоссе встречные деревья. Поворот на Дорохово, короткая стоянка. Пока семеро подрывников угощались консервами, Коля Ефремов и невесть откуда взявшийся капитан уточняли, где переходить фронт…

Внезапно раздалось гулкое разноголосье: «Во-о-здух!..» Все бросились от грузовика к опушке, и тут, прежде чем плюхнуться на землю, увидели, что меж елей, насколько хватал глаз, полно бойцов в зеленых касках и с шинельными скатками. Свист и разрыв, свист и разрыв!.. Еще свист — нарастающий, сверлящий душу. Разрыв — оглушительный, близкий. Возле прижавшихся друг к дружке девушек застонал немолодой усатый боец. Девушки вскочили, чтоб перевязать раненого, но раздалась команда Коли Ефремова: «Группа!.. В машину!» Обогнули дымящуюся воронку подле шоссе, перемахнули через борт кузова, и грузовик, натужно взревев, рванул с места. Уже в машине подняли головы и увидели девять фашистских стервятников. Они летели на большой высоте к Москве!..

— Здесь не эти сыпанули, — пояснил Коля. — По опушке жахнул Ю-52… Уже устарелый. Такие Испанию бомбили. А на Москву летают «хейнкели». С полутонными…

— Вот это командир! Успел распознать, — улыбнулась Нина.

— Не зря каждые каникулы на военных сборах, — коротко отозвался Коля.

— Нашего командира можно лейтенантом называть, — внушительно добавил румяный, толстогубый студент коммерческого института Самсон. — У них уже на пятом курсе Горного института присваивают звание. А ему просто не успели.

— Не успели, значит, нечего судачить, — хмуро перебил Коля.

Подругам, особенно Зине, командир понравился тем, что не задавался. Кроме того, девчата сочувствовали Коле, понимали, как трудно распоряжаться, когда не было времени приглядеться к подопечным. А Коля знал одного лишь однокурсника Генку — молчаливого, довольно неуклюжего на вид.

Грузовик, утомленно фыркая, полз уже по узкой проселочной дороге, изрытой колдобинами да вымоинами. У извилистой речушки с низкими, топкими берегами его встретил младший лейтенант в новенькой, необмявшейся еще гимнастерке.

— Тот берег — нейтральная полоса, товарищи, — сообщил он, — метрах в двухстах отсюда — кладки. По ним и перейдете.

…Уже вечерело, когда подрывники достигли глухого леса. Специалист по картам Тоня Рипина и командир определили, что до шоссе, прорезающего этот лес, остается чуть больше десяти километров. И пошагали на северо-запад, в ту сторону, где гремело и ухало. Подрывники спотыкались о замшелые, все хуже различимые в густеющих сумерках еловые корни. Наконец привал! Изнуренные девчата повалились на сырую землю, припорошенную палой хвоей.

Они прекрасно бы выспались, не начнись вскоре мелкий дождик. И хотя Коля набросил на девчат свою плащ-палатку, сна как не бывало.

Утром подрывники-комсомольцы набрели на поляну, где недавно произошел бой. Похоронили убитых красноармейцев, а их оружие — пять винтовок и оставшиеся патроны — спрятали в тайнике. Может, сгодятся. Мало ли что.

Березняк уже не сплошной; все чаще высились рослые сосны. Кругом следы разрывов снарядов или тяжелых мин. Вот замерла на весу подрубленная сосна. Поддерживают ее густые ветви молодых сосенок. А те поскрипывают едва слышно от тяжкого груза.

— Видите, ребята? — тихонько сказала Зина. — Смертельно раненная на руках товарищей.

— Если кого зацепит, девчата, — отозвался командир, — знайте, не бросим!

— Мы не тревожимся! Прекрасно знаем!

Коля поступил очень предусмотрительно: решил понаблюдать за движением по грунтовой дороге, прежде чем ее минировать. И через четверть часа томительного выжидания задребезжали за поворотом и вскоре показались крестьянские телеги. Вышла на дорогу лишь одна Леля, конечно же, с расспросами, вполне естественными для девушки-москвички, пробирающейся домой после земляных работ и ненароком отбившейся от товарищей. Но нелегко далась Леле эта маленькая разведка. Заглянуть в глубины горя многих людей, но притом оказаться бессильной хоть чем-нибудь помочь им — что может быть больнее? На телегах тряслись женщины, дети, старухи с убогим скарбом.

— Хорошо, что Коля, — глотая слезы, сказала Зина, — не стал с маху минировать…

— Командование части предусмотрело, — сердито возразил Коля. — Предупредили, что минировать только по ночам.

Пошли напрямик через перекопанное картофельное поле.

— Ладно, что ребята идут впереди, — тихонько сказала Зина. — Не то бы смеялись, что мы как утки переваливаемся. Гряды перекопанные, да раскиселенные вдобавок… Еле ноги выдираешь, поди-ка, по пуду, налипло.

Никто из подруг не отозвался, до того устали. Нина только досадливо махнула рукой, а Леля улыбнулась. И тут впереди — громкий голос Самсона:

— Командир! А пожалуй, надлежит остаться кому-то возле мин.

Все замерли на месте. Тыльной стороной ладони вытирали мокрые лица.

— Правильное предложение, — сказал Коля. — Может, ты останешься?

Самсон сразу же выразил полнейшую готовность. А Коля почему-то раздумывал. И наконец приказал самому молчаливому с мрачноватой, но зато невозмутимо спокойной физиономией.

— Останься, Ким! И давай твои портянки. Просушим. А пока натяни вот эти…

Коля вытащил из-за пазухи согретые, почти сухие носки; передал их разувшемуся; поддерживал его за плечо во время переодевания, неудобного посреди грязи, взял мокрые портянки Кима… Подумав, отдал ему и гранату. Девчата на ходу оборачивались, чтобы помахать оставшемуся, но Ким очень быстро возвратился к опушке в лощину.

А чем ближе к деревне, раскинувшейся на пологом пригорке, тем становилось светлее. Из деревни донеслось звяканье ведра. Потом — ни звука… Только чавканье грязи под ногами, только слабое похрустыванье жухлой ботвы.

— И пушки смолкли, как будто, — тихонько, себе под нос, пробормотала Зина.

— Не смолкли, — Леля замедлила шаг. — А просто ветер дует на запад. В открытом поле слышнее.

Вышли на дорогу. Тележные колеи уже залубенели, тускло поблескивали. За пологим холмом угадывались очертания сельской церквушки. Влево же одна из улиц между двумя рядами домишек дотягивалась до молодого сосняка. Сосняк подступал к огородам с другого боку деревни.

— Грузовых машин вроде не было здесь, — удовлетворенно сказал Коля.

Но тут же перемахнул дорогу, наклонился… Товарищи подбежали к нему: рядом с тележной колеей — размытый, едва заметный отпечаток рубчатой шины.

Группа рассыпалась вдоль дороги. Рубчатые следы нашлись еще и еще… Ребята смерили расстояния между параллельными отпечатками.

— Мотоциклы, — подытожил Коля. — И одноместные, и с прицепами. Он распорядился: бойцу Самсону занять пост в отдаленном конце деревни, куда через минутку подоспеет и сам; а своему сокурснику-геологу велел стать постовым в ближнем краю, где только что прошли.

Выслушав еще наставление о необходимых сигналах тревоги да о знаках зрительной связи, двое бойцов поспешили на свою караульную службу.

— Мы тоже не хворые, — упрямо сказала Нина. — Давай, командир, оставим Зину сушить стеганки. Мы с Тоней тоже сгодимся постовыми.

— Девчата, сюда! — Коля показал на темно-зеленый небольшой домик, открыто смотревший на пришельцев двумя незавешенными окошками. Жидковатый дымок из его трубы поднимался почти вертикально — верный признак, что печь уже истопилась. — Похоже, здесь только старушка с детьми…

Леля повернула входное кольцо и, чуточку приотворя дверь, спросила, можно ли войти. Последовал обычный ответ, что добрым людям всегда рады…

У стирального корыта стояла женщина, далеко еще не старая, с очень большими руками, в калошах на босу ногу и выцветшей черной юбке, усеянной мельчайшим белым горошком.

После поклонов Леля отрекомендовалась так, как и предписано: они — студентки, бывшие на земляных оборонных работах, а ныне пробирающиеся домой, вот хотели бы обсушиться.

Хозяйка, прежде чем девчата успели помочь ей, сноровисто поставила наземь корыто и чугунок с горячей водой, освободила проход в кухню.

Вскоре от стеганок, от портянок, расстеленных на загнетке, от носков, уткнутых в печурку, повалил пар, и кухонное окошко запотело. А девчата сели за столик, где красовался котелок, наполненный почти до половины еще теплой картошкой. Леля достала банку консервов и чуть поржавевший нож, чтобы вспарывать банки, но хозяйка с обидой заставила сунуть этот припас обратно. Большими и темными, в глубоких трещинах руками она взяла только несколько кусочков сахару, благоговейно положила их на полочку рядом с иконой, пояснила, что внучата, снова изгваздавшие всю верхнюю одежонку, получат гостинцы только вечером. Рассказала, что свекор ее еще до гражданской самого царя скидывал, что среди деревенских стариков и крепкие сыщутся… Скажем, Ермил или Флегонт.

После завтрака девчата улеглись спать.

— А я — достирывать, — сказала хозяйка. Она глянула на печь, откуда не доносилось ни звука. — Уснули, поди-ка, слава тебе… Пострелята без меня через огород и дыру в плетне, считай, уже в самый овражек угодили…

Насквозь изгваздились. «Мы в лазведке, ба, мы в лазведке», — передразнила она ребятишек, направляясь к своему корыту.

Осторожно затворила за собой дверь. Девчата заснули.

Зина вздрогнула во сне. Послышались ей тяжелые, беспощадные удары, после каждого — стоны: тонкие, дробно-прерывистые, почти нечеловеческие… Не ребенка ли бьют?.. И тут же, сквозь глубокое забытье, вдруг ее пронзило яркое воспоминание: лет пять назад она, плача, просыпалась от одной повторявшейся много ночей картины, как маленький Родя Раскольников умолял отца вступиться за насмерть избиваемую лошадку… Зина стряхнула обессиливающий бред, рывком приподнялась.

— Подъем!.. — крикнула Нина.

Тоня вскочила, метнулась к одежде. Но улыбка Зины, ворвавшейся в кухню со двора, всех успокоила.

— Ишь, разнежило тебя перед печкой, полуголая расселась, — ласково укорила Нину. — Одевайтесь живей, сейчас братва ввалится… И снимаемся!

Трое парней быстро съели по настоянию девчат почти половину мятой картошки с маслом и, захватив подогретую в котелке добрую долю для оставшегося на охране боевого имущества Кима, вылезли из-за стола. Девчата, едва сдерживая слезы волнения, попрощались с Дарьей Гавриловной.

…В ельнике зашагали в затылок друг дружке, чтобы не каждому спотыкаться о замшелые корневища. Только передние — командир и Леля, шли по-прежнему рядом.

— Леля, повтори девчатам, чтобы не забыли. Ты сумеешь сделать это неназойливо… Если в деревне мы говорили, будто в родную Москву пробираемся, то сейчас — на случай опасных встреч — надо иначе: мы — смоленские студенты. Нас из Смоленска привезли рыть окопы в Подмосковье, вот и плетемся назад.

— Напомню, Коля.

— И чтобы поуверенней держались! Это в случае чего. Через деревню до нас брели самые настоящие мобилизованные. Немцы знают о таких.

— Девчата не подведут.

В следующий миг они расслышали нетерпеливый вопрос Зины:

— Уже близко, наверно?

Самсон отозвался тоном ироническим и покровительственным:

— Близко — да склизко. Вернее, спотыкливо. Не стреляй глазками. Ребята сейчас охладелые, прозябшие, никого не подожжешь. А под ноги смотри!

К вечеру следующего дня подрывники-комсомольцы вышли к дороге, по которой гитлеровцы подбрасывали к передовой подкрепления.

Парни начали рыть углубления для мин, а девчата парами в обе стороны пошли в дозор.

Напрягая глаза, Нина и Зина всматривались в смутно сереющую полоску дороги, скрытую вдали темнотой. Показались бы грузовики с фашистской солдатней! А еще лучше — орудия или танки… Наверно, ребята заложили не только противопехотки.

Но вдали по-прежнему ни огонька. Громче, чем раньше, погромыхивало на северо-западе. Может, охватывают Москву танковой подковой?

Наконец прозвучал условленный короткий свист. Это командир вызывает по одному бойцу из каждой пары дозорных.

— Беги к командиру, Зинка!

— Ты беги! Согреешься. Не бойся, буду зоркой.

Нина помчалась на свист.

— Заложили мины?

Командир выждал какие-то секунды и, когда подоспела с другой стороны Леля, пояснил:

— К минированию готовы. Мелькни вдали фары — управимся в полминуты… Мне говорили, что немцы впереди пленных прогоняют для страховки… Но пока — ничего! На авось минировать негоже.

— Полной гарантии никогда ни в чем не получишь, — с разочарованием, которое не сочла нужным скрывать, ответила Нина. — Ведь этак, со всегдашней оглядкой, не побьем немцев.

— Не со всегдашней, — сдержанно возразил Коля. — Притом оглядка — неточное слово. Нельзя бить вслепую — в этом все дело.

— Ты прав, — согласилась Леля и снова, явно ища кого-то, посмотрела по сторонам.

— Самсона мы отрядили к тайнику за винтовками, — ответил командир на ее немой вопрос. — Ждем с минуты на минуту. Надо бы раньше вооружиться. Не догадались.

— Почему послал одного Самсона? — спросила Нина. — В дозорные можно бы поодиночке… Но за оружием — обязательно вдвоем или втроем.

— Отрядил самого здоровенного. Такому ничего не стоит и вдвое больше винтовок притащить, — пояснил Коля.

Далеко, за черной массой леса, по другую сторону дороги, взмыла ракета, разбрызгалась искорками.

— Над главным шоссе, — буркнул Коля. — Артерия!.. Страхуются. Но мы перережем! Чего бы то ни стоило.

Гулкий винтовочный выстрел заглушил слова командира.

— Беда! — выдохнула Нина сквозь стиснутые зубы. — В той стороне, где братская могила! Напоролся наш Самсон.

Еще бахнуло… Еще и еще!..

— Не похоже, пожалуй, — отозвался командир, — Одни только винтовочные, значит, не Самсон отстреливается. И автоматных очередей не слышно.

— Разреши, Коля… Разреши, мигом выясним, — вызвались одновременно Ким и Генка.

— Не разрешаю, — отрубил командир и, сунув два пальца в рот, коротко свистнул. Общий сбор!

Опять винтовочный выстрел. Уже пятый по счету.

— Вроде бы подальше теперь, — предположил Генка. — Может, он рванул в обратную сторону? Чтобы не навести на нас…

Подбежали Тоня и Зина.

— Чтобы ни случилось, мы обязаны предположить худшее, — сказал командир. — Возможно, следом за нами шли немцы, которые притаились, услышав одиночные шаги навстречу, и сейчас хотят взять Самсона живым.

— Коля логично рассудил, — заговорила Леля. — Нашу восьмерку, возможно, заприметили. Поэтому предлагаю разделиться. По четыре. Точнее, четверо девчат и трое вас.

— Правильно! В точку! Лучше без ребят! Одни-то всюду проскочим! — раздались голоса подруг. — Айда скорее!

— Я думаю, Леля права, — после колебания сказал командир. — Я согласен. Однако не сразу! Доберемся до шоссе да сообща заминируем — на совесть! И тогда разделимся!

— Снова нас оттереть? Это чтобы мы только взирали на вас и караулили? — воскликнула Нина. — Довольно!

— Молчать! Покамест я командир! Забросать ямки! Через минуту двинемся.

— Но если вправду… немцы следом? — шепнула Тоня лишь одной Леле. — Может, уже близко, а мы все чухаемся.

Не получила ответа. Грянул еще винтовочный выстрел с той же стороны, разве что подальше.

— Весьма странно, — в тягостном раздумье бормотнул командир. И вдруг его рука, вздернутая, чтобы выхватить лопату из неснятого, но развязанного мешка, замерла на весу. — Машины, братва, машины! Живо минируйте! — выкрикнул он. — А девчата — живо на другую сторону! Залечь, отползать! Я задержу перед поворотом! Ух, и дадим сволочам!

В руках Коли появились гранаты.

Конечно же, девчата остались. Ни Ким, ни Генка не пытались прогнать их. Общая работа! Шесть ямок, а двое ребят. Одни-то разве успели бы?

«Если немцы следом за нами — плевать! И что с нашей семеркой станется — плевать! Будь, что будет, а вот эти полминутки, вот эти секунды — наши! Только наши. Не отнимут эти секунды, не успеют отнять».

Ямки готовы. Взрыватели пока подальше от мин, а теперь… Спасибо придире-майору: десятки раз заставлял прилаживать взрыватели. Твердил и твердил: «Если, девочки, пальцы задрожат от волнения, так ударьте пальчиками об камень, об рельсу, только побольнее! Перестанут дрожать». Ах майор! Посмотрел бы сейчас на пальцы девушек.

Рокот нарастает. У всех ли готово? Еще секунда. Готово! Только землей забросать и заровнять ладошками. Ровнее, ровнее, чтобы не заметили, чтобы не зря!

— Готово! — послышались голоса Лели и Генки.

Готово! Теперь — на другую сторону, через кювет! За деревья!

Кювет позади, но под ногами вязко — мох… Падай, ползи! Хлопок гранаты. Еще!

Остервенелый лай автоматов. А свет фар все ярче, грузовик несется напропалую. Строчат автоматы. Кажется, два — по командиру! Поздно отползать — вжимайся в мох! Все ближе рокот мотора. Только бы не остановились!

Вспыхнуло, ослепило… Шибануло упругой, удушливой волной. Еще взрыв, еще. Больно в ушах. И посыпалась земля, камешки, сорванные ветви…

Оглохли? Нет, это тишина.

Леля и Нина сами вскочили. А Тоне и Зине ребята помогли подняться. Тошнило от чесночной вони тола, от чада догорающего бензина.

На дороге, над тлеющей грудой, заклубился дым. Подбежал командир. Он зажимал рукой висок. Сорвало кожу и клок волос. Леля проворно перевязала его.

Вот она, ощетинившаяся пнями полоса вырубок у гудронированного шоссе, — о ней предупреждали в части. Командир напомнил, что вырубки — страховка: немцы боятся нападений из леса. К счастью, вырубки не везде.

Семеро комсомольцев направились к западу, чащобой, держась от пришоссейной вырубки примерно в тридцати метрах. Вскоре оказались среди мачтовых сосен. Перемежающиеся отсветы фар на стволах и мгновенные наплывы густейшей тьмы, вновь постепенно разжижаемой…

Груза в заплечных мешках — наполовину меньше. Но и сил поубавилось, и еды. На привале в два часа ночи сразу прохватило мучительным холодом. И парни стянули свои свитеры, передали девчатам, которые положив в середку покашливающую Нину, поспали часок. А потом теплая одежда перекочевала к сменившимся с караула.

В четыре часа пополуночи — снова марш. Движение на дороге пошло на убыль, и подрывники надеялись, что перед рассветом и совсем прекратится. Но нет… И гул, и мельканье фар все же не столь редки, чтобы выскочить на дорогу.

Сосняк сменился лиственным лесом; а ходьба уже не согревала. Ветерком потянуло от шоссе. Душок бензина стал неотвязным. А шорох опадающей листвы затихал. Из редеющих сумерек угрюмо проступали темные, голые ветви. Прихваченные утренником, облетели за эту ночь и дубки. Только шелестела трава в мерцающих разводах инея.

Рассвело. Но командир не давал отдыха. Повторял:

— Вот уже вскоре сойдет на нет эта проклятая полоса вырубки, и тогда передохнем.

Грузовики встречались редко. Зато часто проносились мотоциклы с пулеметами в колясках — патрулировали шоссе. Неужто на весь день? Или, может, уверятся, что все спокойно, да снимут патрули на этом участке?

Зарябило в глазах от непрерывного напряжения, от слабости. Далеко простирающаяся гудронированная серая дорога словно стала струиться; мотоциклисты мчались как бы по течению.

Командир оглядел осунувшиеся лица девчат и велел отойти в глубь леса — поспать. И сам прокладывал тропу в глухую чащобу. Ким и Генка брели в арьергарде. В полукилометре от шоссе скомандовали всем девчатам — улечься. А часа через три, по заведенному порядку, парни сами растянулись на плащ-палатке.

Начало смеркаться, когда вместе съели по последнему сухарю. Покамест есть еще силы, надо решать. Гибель наступающего врага дороже своей жизни.

Вернулись к шоссе. Движение, как и в начале дня, было нечастым. Девчата, перебежав дорогу, сигналами предупреждали ребят, ищущих выбоины в гудроне, о приближении мотоциклов или грузовиков.

Выбоины, забросанные землей, нашли часа через полтора. Закладывали мины сначала в тех выбоинах, которые по краям шоссе: для больших грузовиков-даймлеров. А последние мины — посередине.

Потом изо всех сил бежали подальше! Метров на двести отбежали, когда сзади рвануло: раз, другой. Не определишь потери врага, но то, что не зря потратили мины, — это ясно.

— Сейчас и впрямь разделиться пора, — сказал Коля.

Наметили дальнейшие маршруты. Решили пробираться за рубежи фронта — двумя полукругами. По возможности — параллельными. Девчатам определен полукруг меньшей протяженности — как бы внутренний… Впрочем, и он охватывал около полусотни километров.

Как и было предусмотрено, Тоня вывела девичью группу к пионерскому лагерю, в двух километрах от Рузы. Два года назад Леля работала здесь пионервожатой. Эти места исходила вдоль и поперек…

Многооконные, очень вместительные дома целы. Но не пусты, как это с первого взгляда показалось. Подойдя ближе, девчата увидели, как между подсобными строениями, урча, полз тупорылый грузовик. Обогнул многооконное здание, показав высоко поднятый кузов, и, подвывая на ухабах, укатил к Рузе… Конечно же, здесь размещается какое-то тыловое подразделение.

Вероятно, не столь уж трудное дело — незамеченными прошмыгнуть по здешним, хорошо знакомым Леле перелескам да вновь углубиться в чащобу. Но… давно перевалило за полдень, а со вчерашнего дня девчатам удалось съесть лишь по одной вареной картофелине.

— Сейчас мы ничем не подозрительны, — проронила в раздумье Леля. — Конечно же, в Рузе сумеем обменять на еду какие-нибудь шмутки.

— Сумеем! — оживилась Зина, которую голод особенно мучил. — Нинка, давай — мы с тобой в разведку.

— Еще чего! — сердито перебила подруга. — С ободранными в кровь коленями!.. Чулки приклеились! Любой встречный немец, идиот последний догадается, что сломя голову по лесу мчалась! А зачем это понадобилось такой красотке?

Тоня молчала. Ей тоже не повезло после взрыва на грунтовой дороге. Тоже падала, тоже рассадила коленку.

— Девочки. Старшей назначаю Тоню. Затаитесь тут и ждите… — объявила Леля.

— Одной — в разведку!.. — воскликнула Нина. — Мы что тебе — бессловесные? Не пустим одну!

Было не до споров. Некогда. Леля согласилась пойти в Рузу вдвоем с Ниной. Сама Леля ни разу не произнесла слов «в разведку». Говорила только насчет обмена одежонки (или пустых уже, но добротных заплечных вещмешков) на продукты… Но и не возразила, когда подруги вели речь о разведке в Рузе, как о главном. Уничтоженный прямо перед глазами немецкий грузовик и два взрыва на шоссе внушили девчатам безграничную веру в свои силы. Потребуется — и наверняка пройдут без крошки во рту еще с полсотни, и даже сотню километров. Однако как довольствоваться только тем, что достигнуто совместно с ребятами? И, говоря начистоту, главным образом их руками. Почему бы не добыть и ценные сведения в придачу?

— Отойдите немного вглубь и наблюдайте за опушкой, — Леля пожала руки остающимся подругам. — Если не вернемся часа через два, не ждите больше! Сматывайтесь! Тоня, приказываю блюсти дисциплину.

— Слушаюсь! Однако прямо говорю: подождем и еще.

— Хорошо, но не дольше трех! — голос Лели звучал уже непреклонно. — Слышишь, Зинка? Тебя особенно предупреждаю. Выполняйте приказ. И — до свиданья.

Из-за старых, крапчато-темных берез Зина и Тоня долго и неотрывно смотрели вслед подругам… Те ни разу не оглянулись. И правильно! Вдруг со второго этажа памятного Леле здания кто-нибудь наблюдает за двумя в грязно-зеленых стеганках?

Шагали да шагали.

Изредка проносились грузовики, раскидывали ошметки грязи. Подруги проворно отпрыгивали на обочины, в поникшую ломко-хрустящую траву. Таскаетесь, гады, по нашим дорогам? Оттаскаетесь!

Вот и окраина Рузы. Теперь под ногами не проселочная слякоть, а булыжная мостовая, хоть и выщербленная. Глазам открылась улица, прямая и на два-три квартала безлюдная, только вдали — серо-зеленые шинели.

Подруги живо свернули в узкий переулочек. Сначала — добыть хотя бы вареной брюквы.

Зияющий провал в заборе, здесь когда-то были ворота, калитка… В серой глуби замусоренного дворика мелькает красная рубаха — худенький парнишка неумело колет дрова. Вот уж кому пригодятся теплые шерстяные носки! Наверно, хоть чутошную краюшку вынесет за эту мелочь.

Леля запустила руку во внутренний кармашек стеганки, вытащила носки. Держа перед собой, пошла вперед.

— Будь алы совсем одни, так и заработали бы хлебца, — на ходу шепнула Нина подруге. — Дровишки, например, я колю посноровистей…

Шумно, тяжело дыша, парнишка отбросил чурку с застрявшим в ней топором; сдвинул шапку на затылок, отер лицо рукавом рубашки…

Подруги, подойдя, ахнули: как обознались!.. Перед ними кряхтел и жался тощий старичина, которому, похоже, под восемьдесят. Леля, в явном замешательстве, безмолвно протянула ему носки. Старичок отмахнулся очень сердито, не спуская с пришелиц слезящихся, но зорких глаз, попятился, на ощупь ухватил пальтецо с козел и натянул на себя. Сизоватые озябшие руки чуть не до локтя вылезли из рукавов: женское пальтецо-то; наверно бабкино… Все еще прерывисто дыша, он бодренько засеменил к дому, вбежал на крылечко без перил и скрылся.

Леля бросила носки Нине. Пригнулась, ухватила топор, увязший в непобежденной, сучковатой чурке, трахнула обухом о колоду — чурка раскололась… А дедок уже вынырнул из домишка. Подбежал и протянул Леле три большие, слегка пригорелые лепешки, присыпанные отрубями. Взяв их, девчата благодарно поклонились.

Что-то вроде умной, понимающей усмешки мелькнуло на сморщенном лице старика. Глянул, с каким усилием сдерживает свой кашель тонюсенькая гостья, как она, все еще держа наготове теплые носки, уже не решается протянуть их, снял облезлую шапчонку, прощально помахал девушкам.

А те снова поклонились, и — за ворота. Там, отойдя немного, съели одну лепешку. Переулок оставался безлюдным.

— Сейчас подкрепим нашу легенду, что возвращаемся о Смоленск, — сказала Леля. — Добудем свидетелей.

Подруги подошли к угловому дому — кирпичному, большему. Поднялись на новенькое крыльцо веранды, постучали в застекленную дверь. Когда вышла хозяйка дома, Леля спросила:

— Как пройти на Смоленск?

— Ступайте к реке, да поторопитесь! А там — через мост! — женщина громко захлопнула за собой дверь.

— Странно, — брезгливо пожала плечами Нина. — Почему торопиться? До комендантского чеса еще далеко. Боится тетеха.

Леля раздумывала. Только когда пересекли поперечный переулок, ответила:

— Побаиваются. Может статься, к ним или соседям уже забредали молодые люди в таких же стеганках. И даже располагались на ночлег. А приказ такой: «Хозяин обязан предоставить свой кров любому, кто попросится; но сразу сообщить о гостях в комендатуру». Может, уже схватили кого-то…

— Тогда незачем отираться по глухим проулочкам, будто чего-то опасаемся.

— Подозрения могут явиться везде, — сказала Леля. — Но ведь, идя в разведку, не предусмотришь, как все сложится.

Сейчас они подходили к скоплению грузовиков на перекрестке.

С левой стороны показались трое немцев в фуражках с высокими тульями — офицеры… Остановились на перекрестке, словно поджидая кого-то. И вдруг оглушительно захохотали. Самого длинного пополам изогнул этот смех, безудержный, самодовольный… Офицеры, кажется, даже не взглянули на двух девушек в линялых, грязных стеганках.

Подруги свернули налево и зашагали по широкой, прямой улице.

— Большого скопления фашистской солдатни не видно, — тихо сказала Нина.

— Да, не заметно. Только не забывай, мы слишком усталые… Даже обыкновенное любопытство повыветрилось… Нам бы поскорее домой, в родной Смоленск!

— А я — что?

— Крутишься, туда-сюда зыркаешь. Кому-то может броситься в глаза.

Впереди — через квартал или немного дальше — двухэтажные дома как бы начали врастать в землю, постепенно сплющивались.

— Под уклон уже дорога, к реке… — Леля всматривалась в отдаленные, лишь смутно чернеющие меж оголенных берез домики на том берегу. Нина толкнула ее локтем. И взглядом показала вправо.

Там, посреди взрытого, бугристого пустыря, на высоких кольях была растянута маскировочная сетка.

— Жива не буду, а гляну, — воскликнула она, уже отбегая.

— Назад! — Леля слегка повысила голос, и Нина срезу послушалась.

— Лелька! — задыхаясь от возбуждения, шептала Нина. — Там же капонир! Из земли торчит орудийный ствол с набалдашником! Это же танк! Ага, вот и не зря мы пришли! Кое-что подглядели. Но только странно: здесь уже западная окраина, а линия фронта — на востоке.

— Мост стерегут, — сказала Леля. — Резерв охраны.

— Боятся, гады, нападения и с запада… Может, опасаются наших парашютистов!

Еще несколько шагов — и открылся грязный, кривой проулочек: насколько хватал глаз — сплошные заборы по обеим сторонам. В лица дохнуло сырым, с гнильцой, ветерком. Улица резко пошла под уклон, и стала видна река безрадостного свинцового цвета. Ближе к берегу дорога загибалась вправо, к серому деревянному мосту. Едва начнет смеркаться — мост и вовсе неразличим станет.

— Без охраны мост! — изумленно сказала Нина.

— Это только кажется, — возразила Леля. — Наверняка за ним наблюдают… — и добавила: — Поворачиваем в кривой проулок! По нему выберемся на параллельную улицу. Ведь она была безлюдной.

— Леля! Ты слишком осторожничаешь. И, пожалуйста, разреши дойти до моста! Снизу-то, наверно, заприметим еще что-нибудь ценное для разведки.

— Возвращаться от моста будет подозрительно, — раздумывала Леля. — Да и девчата ждут.

— Тогда спустимся к реке, будто попить. Оглядим берег. Надо все разведать как следует.

— Ладно, будь по-твоему, — согласилась Леля.

Когда подруги спустились к реке, они увидели автоматчика, расхаживавшего по широкой заасфальтированной площадке перед мостом. Значит, об охране не забыли. Не обнаружив больше ничего интересного, решили вернуться назад.

— Подниматься до проулка не станем, — сказала Леля. — Пойдем берегом. А будет скользко — ухватимся за жерди изгороди.

— Верно! — подхватила Нина. И неожиданно для себя добавила: — Почему-то кажется мне, застукали бы нас в переулке-то. Хотя никто вроде не следил. Давай поторопимся, девчонки ждут.

С трудом удерживаясь от подступающего кашля, она первой взобралась по скользкому склону до изгороди, за которой был огород. Обернулась, протянула руку Леле. А та?… Странно! Как уцепилась за космы репейника, чтобы не сползти вниз, так и застыла на месте! Дрогнувшим голосом она сказала:

— Нина, не озирайся. Гляди только на меня. Сверху за нами наблюдают.

— Понимаю, — в тон ей ответила Нина. — Может, пронесет. Ухватись за мою руку, поднимайся.

В этот момент сверху раздалось:

— Эй! Девотшки! Сюда!

— Влипли! — Нина глянула наверх на двух немцев в фуражках и распахнутых шинелях, и нашла в себе силы улыбнуться. Но тут же, глухим стоном, у нее вырвалось: — Из-за меня! Всех я подвела!

— Главное, не отступай от нашей легенды… — перебила ее Леля.

Немцы ждали молча.

— Когда карабкаются вверх, то розовеют, — отчетливо прозвучало на правильном русском языке; один из немцев шагнул навстречу Нине, которая поднялась первой: — А чего ты бледная? Словно тебя неделю в бочке отмачивали… Со страху, да?

— Когда вчера впервые на германских офицеров натолкнулись, — Нина старалась говорить как можно спокойнее, — очень испугались. Среди поля нас догнали мотоциклы, а потом легковушка… Сейчас во второй раз — уже не страшно.

— Не страшно, значит? Так, так…

Расстегнутая шинель немца распахнулась и на френче блеснула белесая бляха в виде полумесяца — значок полевой жандармерии. — Я извиняюсь, девочки, но вас придется задержать. Пригласить на собеседование. Следуйте за нами!

Миновав каменный дом с громадными окнами, они вошли в распахнутые ворота. Подруги увидели обширный, заасфальтированный двор с кирпичным флигелем посредине и навесом в глубине.

— Девочки, стоять здесь! Ожидать! — немец, знающий русский язык, скомандовал и ткнул пальцем в угол у каменного крылечка. А сам прошел внутрь дома.

— Нет мне прощенья! — вырвалось у Нины. — Ведь я подговорила спуститься…

— Брось! — тихо перебила Леля. — Что за командир, если подговаривают его. Нет, я тоже хотела побольше разузнать.

— Что теперь с нами сделают?

— Выявится при допросе.

— Вряд ли. Подозрения у них — лишь смутные, расплывчатые. Постараются выманить или выжать какие-то признания. С этой целью притворятся, будто что-то им известно…

Леля на какую-то секунду прижалась к подруге, схватила ее пальцы, сжимала их медленно, но все крепче. — Нинка, глянь искоса на окошко флигеля…

Нина повернулась лишь чуточку, незаметно для того, кто бы мог за ней наблюдать. И всматривалась исподлобья.

— Ничего не видать, Леля. Сплошная темь. И кажется, за стеклом с внутренней стороны — решетка.

— Вот-вот. А в решетку вцепилась рука, и лицо белело. Заключенный вроде бы, и знаки подавал. А сейчас — ничего.

— Может, почудилось от усталости?

— Не думаю. Вероятно, не хватило сил дольше держаться на весу. Ведь окошечко под самой крышей — это выше человеческого роста. Надо полагать — не один там. Взобрался на плечи товарища, выглянул, и догадался.

— Догадался? Неужели кто-то из наших? — Нина вздрогнула.

— Не думаю, — помедлив, ответила Леля.

— Когда захватывают вооруженного противника — такого прямо в гестапо тащат.

— Ждет очереди.

— Как и мы? Ты вот это подумала?

— В чем-то мы по-разному смекаем. А зато согласны в главном: быть готовым ко всему.

— Еще бы! — Нина набрала воздуху, чтобы сказать, что сколь она ни виновата, но сейчас-то командир четверки может на нее положиться. Ничего не выдаст, как бы ни выпытывали, как бы ни мучили. Не договорила — зашлась хриплым, надрывным кашлем.

Леля скинула свою стеганку, набросила на подругу. И, несмотря на сопротивление, закутав ее так, охватила поверх своей стеганки обеими руками — согревала.

— Лелька, прекрати! — с усилием, сквозь мучительный кашель и невольные слезы проговорила Нина, стараясь локтем отпихнуть подругу. — Сдурела, что ли! — почти выкрикнула она и, заметив, как рыжеусый немец выскочил из-под навеса и воззрился на них, уже шепотом упрашивала: — Не надо, Лелька… Сама-то в тонкой фуфаечке. Ведь если тоже простынешь…

— Нинка, ты обещала слушаться, — шептала ей на ухо Леля. — Когда Ефремов командовал, помнишь, он пригрозил: «Гарантирую, что за невыполнение приказа вышвырнут из части!..» Вот и я ручаюсь.

— Ха-ха! — Нина засмеялась, а чуть отдышавшись, твердо выговорила эти два слога. Но спустя секунду в ее хриплом голосе и вправду слышалась усмешка: — Ничего себе перспективочка!..

Леля поцеловала ее в ухо.

— Вот именно! Будем держаться до последнего. Помни главное. Нас мобилизовали рыть окопы. Но мы с тобой — смоленские. Ни с кем не дружили, только вдвоем держались. И нам ни до кого дела нет — лишь бы домой!

Уже отстранясь от подруги, Леля перехватила ее быстрый взгляд на темное окошечко под черепичной крышей.

— Сколько, по-твоему, прошло времени, как мы тут? — спросила Нина.

— Около получаса. Может, и больше.

— Стоим у распахнутых ворот, ожидаем. А за нами никто не следит.

— Неизвестно.

— Думаешь.

— Под навесом уже темновато. Нет уверенности, что там — единственно тот усатый. Притом из первого же, за крыльцом, окошка тоже могут посматривать. Удобно: и наискосок, и немножко сверху.

— А все-таки, — Нина придвинулась ближе. — Раз есть хотя бы малая возможность убежать и снова в строй… Ведь обязаны! Прямой долг — не упустить хоть и малые шансы!

В напряженно вскинутой голове подруги, в ее очень светлых, а сейчас — от расширившихся зрачков — почти черных глазах читалось такое неистовое стремление вырваться на свободу, что Леля, при всем ее самообладании, заколебалась. И принудила себя отбросить уже взвешенные доводы за то, чтобы ждать; принудила себя быстро пересмотреть все наново. Прежде всего: в ее, командира четверки, решение терпеливо выжидать не прокрался ли обманчивый инстинкт недоверия к чрезмерному риску? Ведь он, риск-то, во всем!.. Определи-ка с маху, где чрезмерный и где скромненький? Разве не может обернуться так, что опасение перед настигающими пулями при попытке бегства приглушает сознание неменьшей вероятности того, что вот сейчас втолкнут их обеих в карцер или просто в клетушку и примутся пытать, рассчитывая выбить хоть какие-то признания? Ведь уже приходилось слышать о нередких случаях, когда люди цеплялись за малейший шанс отстоять жизнь, упорствовали до последних секунд, и все лишь для того, чтобы погибнуть гораздо более медленной и тяжкой смертью?.. Верно вроде бы… Но в затопляющем страну потоке бед и горя значат ли что-нибудь ваши, двух девчонок, смерти — очень мучительные или не очень? Лишь одно важно: сумеете ли погибнуть, ничего не выдав?

А может статься, фашисты только и ждут вашей попытки бегства — хотя бы косвенного доказательства того, что предпочитаете пули в спину, только бы ничего, никогда не сорвалось с языка? Покамест — никаких улик. И даже то, что одна из двух рванулась поглазеть на маскировочную сетку и на капонир, — еще не улика. Всегда и всюду встречаются зеваки, оболтусы, охотницы подглядеть в замочную скважину, сунуть нос в любую щелку… Не улика и то, что сошли к реке, да тут же поплелись обратно. Кто бывал в походах, знает — как изматывает жажда, и не только в жаркое время.

А Нинка изводится раскаянием. Это она уговорила спуститься, надеялась еще что-то заприметить. А какому разведчику того не хочется? Но может, именно та ноша, хоть и не совсем отчетливо чувствуемая, подталкивает ее к безоглядной решимости? Когда возвращались в гору, прямо в когти фашистам, разве не чернело дикое, невыносимое отчаяние в прозрачных Нинкиных глазах? Отчаяние от непоправимости опрометчивого шага. Отчаяние, что провалила и подругу, да еще, может, и тех, которые в лесу ждут… Отчаяние толкает к безрассудству.

Но едва снова мелькнула мысль о том, что конечно же не за себя в первую очередь страшится Нина, так сразу возник единственный неотразимый для Нины довод. И Леля прошептала:

— Немцы похитрее, чем это нам помечталось. Они, может, и не только с горы, сами незамеченные, за нами следили, но и раньше? Дадим им зацепку нас обвинить, так и не нас одних к ответу притянут. Их логика примерно такая: за попыткой бегства кроется стремление любой ценой сберечь военную тайну, за вторжением к дряхлому дровоколу кроется, может быть, явочный пункт. Убийственная логика! Не нас одних избивать станут.

— Ты права, — быстро шепнула Нина. Она размышляла приблизительно о том же самом.

— Не пора ли поесть?

— Пора!

Подруги наклонились к вещмешкам, развязали. Нина вдруг спохватилась, отпрянула от мешка. Огляделась. Поблизости — по-прежнему никого. Тогда прошептала:

— Лелька, подумай-ка. Ведь эти лепешки — домашней выпечки… Подтверждение: мы задержались здесь только затем, чтобы выпросить еды.

— Правильно. Тогда давай — лишь ополовиним.

Сколько еще прошло времени?

Коричневые и красно-бурые черепицы на крыше сделались одинаково темными.

Леля и Нина примостились на краю крылечка, тесно прижавшись друг к другу.

Вдруг раздался отрывистый, пронзительный крик. Девчата от неожиданности пригнулись, как если бы за спиной прострочил автомат. А в следующий миг вскочили.

— Откуда? — едва повинующимися губами прошептала Нина. И прочла в глазах подруги тот же вопрос.

— Мне послышалось — из-под земли будто, — чуть помедлив, ответила Леля. — Из подвала, надо полагать.

Она увидела на губе подруги кровяные отметины. Хотела предупредить, чтобы та не прикусывала губы. Не успела — на крыльцо вышел жандарм!

— Баришни! Сюда!

Он посторонился, пропуская задержанных, а потом громко захлопнул дверь, грохотнул засовом.

Слегка подталкиваемые сзади жандармом, подруги протопали сапогами по кафельным плитам узкого коридора.

— Сюда! — Жандарм распахнул крайнюю слева дверь.

Подруги вошли и остановились перед обшарпанным канцелярским столом с тускло белеющей стопкой бумаги. Справа от единственного окошка — облезлый, продавленный диванчик, слева — стул с резной спинкой. Сквозь немытое окошко различим все тот же навес.

Жандарм указал на диванчик и удалился. Подругам с диванчика стал виден и флигель, расположенный ближе к воротам.

Через несколько минут в комнату вкатился кругленький человечек с узкой щеткой усиков над верхней губой. Был он во френче со следами споротых погон и в штатских брюках. Присев за стол, спросил:

— Ну, рассказывайте, как вас принудили… что заставили делать? Рекогносцировку, рейд по зафронтовому краю?… Не бойтесь, мы не злодеи. Честно во всем признаетесь — и скатертью дорога. Идите к маме и папе.

Следователь неплохо говорил по-русски. Подруги, как бы невольно вздернув брови, с наигранным недоумением смотрели, как он, с карандашом наготове, придвинул к себе стопу бумаги.

— Ну, да — принудили нас, — Леля мельком, искоса, поймала настороженный взгляд подруги. — Еще перед тем, как ваши войска заняли Смоленск, в июле. Мобилизовали рыть окопы в Подмосковье…

Она начала выкладывать все ту же, заранее подготовленную легенду.

Следователь перебил:

— В какой день убыли из Москвы?

— Не были мы там… Выгрузили нас у Можайска.

— Комсомолки?

Дверь, хорошо смазанная в шарнирах, беззвучно приотворилась. Леля мигом уловила это. Кто-то шагнул в комнату. Наверно, жандарм.

Леля развела руками:

— Что поделаешь? — Она перехватила сердитый взгляд подруги. «Не торопись возражать» — как бы говорила она. — Что поделаешь?… У нас так: если хочешь учиться, вступай в комсомол!..

— Люкс девочки! Прима! — одобрил следователь. — Нельзя напропалую выдумывать. А надо перемешивать с дозами реальности. Изложите главное: когда в рекогносцировку направлены? Какие волости, какие уезды рейдом прошли? Были с вами другие барышни?

— Мы сказали все! — упорствовала Леля.

— Бравада не спасет вас, девочки! Худо будет. Лучше своевременно признаться! Доставлю сюда вашего компаньона, коего мы схватили. Тогда каково станет?

Нине почудилось, локоть подруги чуть дрогнул. Нет, конечно же, Леля намеренно подтолкнула ее — мол, держись до конца! Наверно, Леля тоже вспоминает о странных выстрелах Самсона. Может статься, как раз его схватили?

— Передать мой запрос господам из гестапо прислать сюда захваченного! — приказал следователь жандарму.

— Его приводят в сознание, — извиняющимся тоном ответил тот. — Тюремного врача вызвали. — И вышел.

Следователь громко позвонил:

— Минна! Живо сюда!..

Когда в комнату вошла невысокого роста женщина с круглым обрюзгшим лицом, он приказал:

— Обыскать. Обследовать одежду.

Подруг увели в кладовку, заваленную немецким обмундированием. Заставили раздеться. Минна тщательно обследовала каждый шов, каждую складку. Ничего подозрительного.

— Слыхали про тайные разведчиков аусвайсы? — спросила она. — На тончайшей шелковинке — в бельевых швах?.. У вас — ничего. Полагаю, вас отпустят.

Предположение Минны не оправдалось. Подруг заперли в подвале.

— Доедим лепешки, — сказала Нина после приступа кашля. — Запас уж не понадобится.

— Только не паниковать! — отозвалась Леля.

— Думаешь, я скисла?

— Не думаю, Нинка! Просто так я, на всякий случай.

— Не скисла, но и несбыточных надежд не хочу.

Леля понизила голос до шепота:

— Несбыточных не надо, — она приумолкла как бы только затем, чтобы поскорее развязать свой мешок и достать остатки лепешки. — Но пока человек жив, он должен надеяться на лучшее.

— Отсюда не сбежишь, — вздохнула Нина. — Я слышу, поблизости потихоньку топчется кто-то.

— И я слышу. Пусть. Улик и вправду никаких. Надеюсь на здравый смысл немцев. Им выгоднее поуспокоить обширный свой тыл. Им выгоднее, чтобы мобилизованная молодежь, возвращаясь по домам, объявляла: «Немцы отпустили…» Смекаешь?

Нина прижалась к подруге:

— Лелька! Сознаюсь, и мне взбредало в голову… Вот это самое. Но гнала такую мысль. Уж больно заманчивая.

Незаметно подруги задремали. Проснулись от гулких раскатистых взрывов.

— Наши самолеты бомбят! — предположила Леля.

— Где?.. — Нина не договорила. Ее дыхание почти не чувствовалось.

Леля плотно обхватила ее руками. Согревала, как могла.

Вскоре Нина очнулась. Однако ей становилось все хуже… Легла на бок, спиной к Леле, скорчилась. И теперь уже не пыталась одолевать раздиравший грудь кашель.

Сквозь решетку тягуче сочился хилый рассвет.

Лязгнул замок, и дверь распахнулась. В подвал вошел немец. Был он в черном прорезиненном плаще. В руках держал стетоскоп.

— Подняйт больная, — приказал врач Леле и жестами объяснил, что надо поднять девушку.

Он всмотрелся в помертвевшее лицо Нины. Поднял и вновь опустил стетоскоп.

— Черт побирайт. Эта русишь кляча мы будет считайт разведчиц. Это же идиотство, мой бог. Выбросить их вон! — И ткнул пальцем в Нину и Лелю: Шнель! Шнель!

Леля помогла Нине выбраться наверх, во двор.

Подошел следователь.

— Через мост разрешено будет завтра, — проговорил он раздельно и внушительно. — Только завтра через мост! Пока попросите приюта где-нибудь. Уразумели?

— Конечно, мы понимаем, — кивнула Леля.

Переулок узкий, кривой казался нескончаемым.

— Подвал-то, Лелька, совсем такой, как… виделся мне в страшных снах.

Нина приостановилась, будто хотела сказать еще что-то. На самом же деле, чтобы совладать с опять навалившимся приступом тошнотной слабости.

Рябое, низкое небо, рваное от стрельбы зениток. Это — по нашему самолету, вновь и вновь прорезывающемуся в плотных облаках. И Нине, как эхом, донесло вдруг слова повстречавшейся женщины, отрывистые слова, которые Нина не смогла воспринять сразу: «Наверно, тот самый, что ночью сбросил две бомбы на подъезды к мосту». Нина обернулась. Женщина с двумя полными ведрами на коромысле все еще торчит посреди грязи, словно позабыв о грузе на плечах, исподлобья всматривается в небо.

А Леля, угадав, о чем подумалось подруге, добавила:

— Вероятнее всего, разведывательный… Не тот, что ночью бомбил мост, — и тотчас ее согнуло в очередном приступе кашля. Может, упала бы, не поддержи ее Леля. Потом еще долгие минуты лил пот с ее лба, щипал глаза, не давая видеть даже промоины под ногами. Нина шагала, держась за локоть Лели.

Наконец стало чуточку полегче. Впереди за жердевой оградой виднелся тонкий, молодой клен. Последние листья на нем казались издалека черными. И вот впереди замаячили острые верхушки. Неужели лес уже? Спасительный лес…

— Ура, Нинка! Проулок вывел к опушке!

— Лелька! На свободе мы! Помнишь, я, дура, не надеялась. Не бойся, мне сейчас лучше. Пройду сколько надо. Свобода! Лелька, ты счастлива?

— Еще как! Эх, если бы нам еще и оружие!

Нина повторяла, больше самой себе внушая, что сил у нее прибавилось. Однако нет — убывают силы. Ноги — будто чужие; шаркают, спотыкаются, едва отрываются от земли.

Начало смеркаться. Под ноги лезли кочки — скользкие и вязкие. Леля принялась на ходу всовывать в рот подруги крупные, освежающие ягоды клюквы. Силы снова прибавились, и Нина стала смутно различать багряные и бордовые накрапы клюквы на блекло-зеленом мху. Потянуло и самой нагибаться, но побоялась: если свалится — вряд ли встанет с этих пружинистых кочек. Опоры настоящей нет.

Леля скинула ватник, расстелила поверх выступающих корней, посадила Нину.

— Немножечко подождешь, я наберу клюквы про запас.

— Ну конечно.

Подул ветер, замелькал снежок, и Лелину фигуру на болотце затянуло зыбкой переливающейся белой сеткой. Леля вскоре прибежала, и хотя Нина взмолилась: «Не так уж холодно, потерплю, а вот ягод надо запасти» — Леля заставила больную подняться и брести дальше.

Нина все чаще впадала в забытье, но все-таки волочила ноги, все-таки не останавливалась… Очнулась от слепяще белого света ракеты. Вот она рассыпалась и погасла. Нина различила движущуюся цепочку огоньков. Машины! Одна за другой… И тут же, поверх цепочки, вспорол черноту вертикальный луч прожектора.

— Не беда, шоссе за целый километр, — успокаивал голос Лели. — Зато наконец-то нам попался неплотно сметанный стог. Сейчас уложу тебя. Да и сама высплюсь.

Нина проснулась, застонала. Боль в боку не дает глубоко вздохнуть, а щекочущий запах сена, чего доброго, снова заставит надрываться в кашле.

— Лелька, — Нина едва услышала свой шепот, стала собираться с силой, чтобы заговорить спокойно и ровно. Тут она почувствовала прикосновение Лениных рук: оказывается, та стянула с нее сапоги и тщательно наматывает портянки. Нина догадалась: Лелька свои собственные портянки просушила за пазухой, теперь эти почти просохшие наматывает обессиленному бойцу. А на свои ноги Лелька накрутит сырые.

— Лелька! Я невзначай простонала… Но ты не думай, будто мне хуже.

— Вовсе ты не стонала, — и Леля сноровисто натянула сапоги на согревшиеся ноги подруги. — Тебе во сне же и почудилось. Еще засни да наберись бодрости.

— Я набралась уже. Мне лучше… Пойдем!

— Сначала подзаправься малость. Я все же запасла клюквы. Хоть и немного.

— А сама?

— Ела! Думаешь, вру?

Под вечер того же дня произошло совсем странное: только что месили грязь у заброшенного хуторка с обугленными стенами, с зияющими провалами вместо окошек — и сразу же очутились в сухом сосняке, гудящем верхушками.

— Лелька! Почему вдруг изменилось все? Ты, негодяйка, на себе меня тащила?

— С чего ты взяла, дуреха? Ничего подобного! Ты сама ковыляла.

— Не смей нести меня.

— И не подумаю! Не хватало мне тащить этакую «разжиревшую!»

А когда сумерки заволокли кусты на старой просеке, Леля вдруг резко дернула к себе Нину. Та успела почувствовать — царапнуло пальцы. Колючей проволокой! И тут же они услышали милое, щемяще родное:

— Наши! — выдохнула Нина. — Лель…

Подруга зажала ей рот.

— Патефон! — шепнула она. — Слышишь, немецкая речь? Это фашисты.

А дальше у Нины стали стираться грани между днями и ночами, между коротким урывчатым сном и явью. Лишь одно крепко, навсегда запало в память.

Леля сказала, что сейчас удалось ей собрать немножко калины. Как только минуют сырой луг и выберутся на пригорок — отдохнут и подкрепятся. Наконец одолели топкую низину, расположились на корнях. И Нина старательно жевала твердоватую лепешку и следила из-под слипающихся век, чтобы Леля тоже ела… Потом, уже в забытьи, почувствовала, как она жует и глотает хлеб. Откуда взялся? Нет, это не хлеб, а кусочек ячменной лепешки. Той самой!..

— Лелька! Ты не съела тогда, как уговаривались? И мне подсунула, пользуешься, что плохо соображаю. Твоя низость это — самой не съесть, а мне скармливать.

И Нина заплакала, ненавидя себя за то, что в забытьи съела сбереженную Лелей долю.

У Нины заболело и распухло горло. Не могла даже шептать. Однако брела.

Но вот иссякли также и Лелины силы. Укладывая ненадолго подругу на свой ватник, Леля заставляла себя стоять. А что, если не хватит силы подняться?

Выпрямясь и держась за ветви дерева, девушки заметили сквозь мельтешащий снежок две фигуры в серых шинелях. Один разматывал катушку. Донеслись обрывки русских слов.

Леля крикнула. К ней подбежали.

На расспросы телефонистов Леля ответила то, что предписывалось в таком случае:

— Мы — медсестры… Выбрались из окружения.

Телефонисты заверили: как только восстановят связь, сразу пришлют подмогу.

Леля вдогонку им выкрикнула вопрос, от которого Нина пробудилась:

— Какое сегодня число?

— Четвертое ноября!..

После шести суток боевого пути комсомолки Колесова и Шингаленко добрались до своих.

Лелю и Нину везли в Тучково на дряхленьком, чихающем «газике» с выбитыми боковыми стеклами.

Девушки смотрели на встречные грузовики, над кузовами которых виднелись ряды касок, и снова друг на дружку… И молча улыбались. У них не было сил даже говорить.

До КПП перед Тучково доехали, когда уже стемнело.

Работники медпункта направили девушек в Кубинку, в походный госпиталь.

— Немедленно в Москву! — приказала главный врач госпиталя после того, как обнаружила у Нины рецидив туберкулеза.

— Не лучше ли дать им отлежаться? — возразил ассистент. Уж больно слабы…

— Понимаю, коллега. Но я за девушек не беспокоюсь. У них такая воля, которую, — главный врач помедлила, выбирая слова, — назвать «железной», пожалуй, маловато.

Рано утром из госпиталя отправляли в Москву тех, кто нуждался в специальном лечении. У санитарной машины толпились выздоравливающие и легкораненые. Каждому хотелось сказать девчатам что-то теплое на прощанье.

И вдруг сквозь толпу протиснулась запыхавшаяся от бега кареглазая девушка в такой же линялой, измызганной стеганке, в каких накануне предстали перед связистами Леля и Нина. Это прибежала Зина Морягина. Она успела лишь обнять подруг и сообщить, что и Тоня здесь. Вскоре они тоже поедут в Москву… Потом, уже в последний миг шепнула Леле на ухо:

— Мы с Тоней в Особом отделе… Ненадолго!

Зина приостановилась в воротах, посмотрела, как санитарная машина поворачивает за угол, к шоссе, и снова припустила бегом. Обрадовать Тоню.

У водопроводной колонки ее догнал высокий, тощий особист. Уже знакомый. Вчера утром, едва их с Тоней доставили в его ведомство, он накормил подруг, дал им выспаться. Лишь поздно вечером расспросил их, каждую в отдельности.

— Извините, Марягина… Но через часок еще не отделаетесь от нас. Понимаете, еще один явился… Будто бы подрывник. Проверяем его россказни.

— Имя, фамилия? — нетерпеливо крикнула Зина и даже притопнула сапогом.

— Потом узнаете. А пока подождите меня с Тоней. Я помогаю пробку на шоссе ликвидировать. Того и гляди, налетят «юнкерсы».

Подруги долго ждали «своего» особиста. Когда наконец он явился, то позвал одну только Зину.

…В узком длинном коридоре полуподвального помещения они подошли к отдаленной двери. Зина вздрогнула от щелчка ключа в замке. Опередив особиста, вбежала в каморку, освещенную чахлым фитильком в консервной банке. На кровати, положив голову на тумбочку, сидел парень. Он встрепенулся:

— Зинка-а! Выручай!..

Только по голосу она распознала Самсона. Внимательно всмотрелась. Он резко изменился. Втянулись его полные, рыхловатые щеки, остро выступили скулы. Маленькие глаза потонули в глубоких темных впадинах.

Поначалу Зина не могла понять, в чем подозревают Самсона. Потому что никогда не слышала о «самострельщиках». Не представляла, откуда могут появиться такие…

Подозрения возникли на другой день, когда парня спрашивали, при каких обстоятельствах он откололся от группы… Замешательство Самсона побудило задать вопрос: уверен ли он, что товарищи слышали не только его выстрелы, но и немецких автоматчиков?.. И тогда напомнили ему, что ранившая его пуля была выпущена выстрелом чуть ли не в упор.

Зина подтвердила многое в его показаниях.

— Очень хорошо, — сказал офицер, — однако вы, товарищ Морягина, не слышали никаких иных выстрелов, кроме винтовочных? И как раз в стороне братской могилы, куда подследственный был послан за оружием. Потолкуйте-ка наедине с ним по-товарищески!

Офицер вышел.

Чтобы поскорее покончить с этим неприятным разговором, Зина принялась бить в одну точку: почему группа не слышала автоматных очередей?.. Самсон в конце концов признался: поначалу бахнул он трижды, так как в шелесте листвы послышалось, будто кто-то подкрадывается в темноте. Сразу же понял: померещилось. Однако живо представилось, как все примутся потешаться, когда откровенно расскажет об оплошке.

— На всех других я начхал бы, но в твоих глазах осрамиться, Зиночка, — свыше сил моих! — уверял Самсон. — Я же тебя люблю. Потому решил двинуть назад, к передовой. Воевать в общей, нормальной воинской части… Не казни презреньем, а посочувствуй.

И так далее, все в том же духе.

Офицер вернулся через час. Объявил, что отыскал в госпитале красноармейцев, которые видели, как мордатый парень с тремя винтовками бежал к их окопу. Его подкосило на глазах. Подозрения о «самострельстве» снято.

Зина обрадовалась, но все-таки не могла преодолеть неприязни к недавнему товарищу.

Нине Шингаленко разрешили побывать в части на праздничном вечере в честь годовщины Великой Октябрьской революции.

Майор, который договорился об этом с главным врачом, сам и привез ее в клуб.

Четверо подруг снова оказались вместе.

Нина была еще очень слаба. Не танцевали и ее подруги. Дружная четверка притулилась у стены и слушала, как из отдаленного угла зала струилась третья часть Восьмой — «Патетической» — сонаты…

Радость была не полной. Рядом с ними не было никого из комсомольцев-подрывников. Погиб геолог Генка. При переходе линии фронта ему загорелось во что бы то ни стало добыть языка. Зажег идеей и командира, и Кима. Комсомольцы захватили шофера порожней немецкой трехтонки, но в перестрелке Генку убило разрывной пулей.

— Понимаете, девочки, — заговорила Леля. — Ребята никогда не простят себе гибель Геннадия. Командир отказался от отпуска, попросил отправить его на передовую. Ким, из солидарности, — то же самое. Короче, праздник они отмечают в окопах.

…Старинный вальс «Березка» сменился маршем. Зина Марягина поднялась: захотелось разглядеть пианистку.

— Зинка! Мы же видим, тебя тянет станцевать. И — пококетничать. Чего теряешься, дурочка?

— Идите вы, — отмахнулась от подруг Зина. Лавируя между парами, она подошла к пианистке.

Та подняла раскрасневшееся круглое личико; с улыбкой глянула на Зину.

— Хочешь заказать свое любимое? Ну так и быть, выполню еще одну персональную заявку. Слушаю!

Зина отрицательно повела головой.

— Вовсе не заказать, а… Ты заговорила, и по голосу, только сейчас, я узнала тебя. Мы вместе дежурили на крыше. Ты была с задиристым парнем Владиком… А я — Зина. Твой Владик потом тушил зажигательную бомбу.

Пианистка всплеснула узкими длинными пальцами.

— Помню! Еще бы! Тогда с тобой на крышу поднялась еще одна ревизорша, построже.

— Нинка тоже здесь. Только мы не танцуем, потому что… Неважно — почему.

Пианистка вскочила, чмокнула ямочку на щеке Зины и сказала:

— Все дороги ведут сюда! Поверишь ли, вот этого очкастого брюнета, ценителя музыки, разок я тоже встречала. Тоже при запоминающихся обстоятельствах… Ему, однако, память отшибло. Вот и торчит здесь, уставясь на меня, старается припомнить. Сменив иронический тон на ласковый, крикнула кому-то через плечо: — Джана! Поиграй падеграс, это простейший танец, сумеешь! — Шепотом скомандовала Зине: — Ухвати меня левой за правую, стану кавалером. И так доберемся до твоей подруги.

— Ты все еще не назвала себя, — напомнила Зина. — Правда, говорила — недовольна своим именем. Однако раз уж мы в одной части…

— Никуда не денешься, — усмехнулась пианистка. — Точнее сказать, не люблю не самое свое имя — Винцента… Не по душе дисгармония его с прозаичнейшей фамилией — Грибанова. Мать полька, отец русский — вот и разгадка.

— А по-моему, хорошая фамилия. Совсем недавно брели по лесам и думали: какая бы радость найти рыжиков или подберезовиков.

— Вы, значит, уже побывали… Побывали там? — зашептала Винцента.

Зина подвела ее к своим подругам.

— Вы, как я понимаю, все вместе, — сказала Винцента. — Наверно, в одной комнате. Не разрешите ли прийти завтра к вам, хотя бы ненадолго?

— С удовольствием бы, — улыбнулась Леля. — Но ты же знаешь внутренний распорядок. Хождения в гости запрещены.

— Тогда после обеда прогуляемся по Москве, — предложила Зина. — Возьмем с собой Винценту. Надеюсь, не откажешься?

Та согласно кивнула.

К девчатам подошел черноволосый парень в очках. Это бывший студент «Цветмета» Виктор Бударов. Винцента встречала его в горкоме комсомола. Парень настаивал, чтобы его отправили на фронт. Просился в разведчики, но тогда ему отказали.

— Тебе приходилось выступать как пианистке? — спросил он Винценту.

— А что?

— Я читал о служителях искусства… Они непроизвольно вносят свое резко индивидуальное «я» и в те сферы, где надо руководствоваться совсем другим. Где, как говорится, не до искусства. Мне сейчас пришло в голову: вероятно, тебя тянет и самую свою жизнь исполнить, как мелодию. Или — поэму. Не надо бы этого. Где железо против железа, там уместны лишь боевые марши, но не сонаты, не всякие там си бемоли да ре миноры. Думаешь, я не прав?

Она ответила не сразу.

— Считаешь, пианистке не место на фронте? — Она говорила все тише, почти шепотом. — А я хочу быть там, где решается судьба страны. Вот и все. Кстати, я увлекаюсь не только музыкой, но и иностранными языками. И, между прочим, имею на тебя виды. Да, да. Я радовалась, что ты словно примерз к роялю и тебе не надоедает слушать. Старалась играть получше — прежде всего, для тебя! Потом охотно с тобой разговорилась. И знай: все это неспроста. С целью!.. Но об этом поговорим при следующей встрече.

— Уже без двух минут десять, — Леля взглянула на мужские ручные часы, которые накануне получила вместе с личным оружием — наганом. — Без двух… И последний на сегодня вальс.

Голос ее чуть дрогнул. «Не только на сегодня, — подумала Нина, — но может, последний и в жизни». А вслух произнесла:

— Не могу наглядеться на нашу Зинку… Какова? С партнерами без умолку щебечет. И хохочет, и кокетничает, а ножки — сами по себе. Фигуры выполняют уверенно, безошибочно.

Нина рассказала подругам о недавней студенческой вечеринке, о дурачествах одного ухажера. Тот на лету чмокнул Зину… Получив затрещину, притворился умирающим: упал и задергался, будто в конвульсиях. А Зина вдруг отчаянно разрыдалась: «Товарищи наши гибнут, а мы тут скоморошничаем, изображаем смертельно раненных!»

— А сейчас будто подменили Зинку! — изумлялась Нина. — Вам трудно представить, до чего долго не могли тогда успокоить ее.

— Удивляться нечему, — Леля выпрямилась, глаза ее вспыхнули. — Зина поняла, как зыбка грань, отделяющая нас от уже погибших. И радуется вот, что жива, танцует, веселится и больше себя не чувствует живущей за счет воюющих.

Утро 8 ноября. На каменных воротах — сверкающая изморозь. Ясное небо, леденящий ветер.

Бударов и Винцента долго шагали молча. Наконец он спросил:

— Ты обратила внимание на черноглазого паренька в подъезде по Красноказарменной?..

— Это к нему ты подходил?

— К нему.

— Не рассмотрела его.

— Плохо! Ненаблюдательная, выходит. Зато он каким-то образом узнал, что я формирую группу, и увязался за мной. А ты заметила, что возле горкома комсомола парни инстинктивно сбивались в дружные кучки. Вроде бы шестым чувством выбирали друг дружку.

— Как я тебя! — Винцента легонько сжала его локоть. — Думаешь, что я не наблюдательная? Напрасно. Пока вела в падеграсе симпатичную Зиночку, то подметила, как лейтенантик, украшенный шрамами, подскочил к тебе да на меня показывал.

— Ну и что? — Бударов смущенно покосился на Винценту.

— То самое… Ты бы должен — одернуть! Девушки не терпят, когда на них пальцем показывают.

— Но техник-лейтенант показывал вовсе не пальцем!

— Ну, всей пятерней. Ты должен был одернуть своего заместителя.

— Откуда взяла? Кто наболтал? — спросил Бударов.

Винцента приостановилась, отмахнула край шали. Стал виден один смеющийся глаз.

— Это допрос? Просто демонстрирую свои разведывательные таланты. Ведь я же хочу тебе понравиться! А для чего — сейчас узнаешь. — И рассказала о своем школьном товарище Владике, которого не хотят брать в разведотряд. Родители его — отважные польские коммунисты. Летом двадцатого года вели в дивизиях Пилсудского пропаганду за Красную Армию. Чудом избежали виселицы.

— Понимаю, ты искренне веришь в якобы допущенную несправедливость, считаешь, что его необоснованно не взяли в группу подрывников. Но минувшие заслуги не дают абсолютного свидетельства безупречности… Люди меняются, классовая борьба обостряется. Муссолини в пятнадцатом году был главным редактором социалистической газеты. А в двадцать втором сделался фашистским вожаком.

— Муссолини тут не при чем! — перебила его Винцента. — Владик честный парень. Наш человек.

— А кому расхлебывать плоды благородства?

— Не понимаю тебя. Если боец вызывается на самые опасные дела, — Винцента, тяжело дыша, остановилась, — то нетрудно сообразить, что уже не три-четыре шанса выпадет уцелеть. И нет ничего дурного в том, что Владик стремится не упустить и малую возможность. А я хочу помочь ему в этом. И потому сношу твой язвительный тон.

— Дело-то не в количестве шансов, — усмехнулся Бударов. — Я готов тебе верить, и тем не менее…

— Испытай Владика на деле. Проверь.

— Нет у нас времени ставить эксперименты! Лучше я приму пятнадцатилетнего радиста Витьку Рубахина, чей отец погиб на фронте. А Владик твой пойдет воевать на фронт, а не в тыл оккупантов.

В умывальной кто-то судорожно всхлипывал. Словно ребенок, уставший от долгого плача, но еще не успокоившийся.

Винцента в коридоре невольно прислушалась. В это время дверь распахнулась, и на пороге показалась девушка с полотенцем вокруг головы.

— Винька, ты?! — раздался знакомый голос.

Это была Зина. Она схватила Винценту за руку, потянула обратно, в умывальную. Плотно затворив дверь, сдернула полотенце с головы, нагнулась и ополоснула лицо под краном.

— Нехорошо реветь в такой праздник, — улыбнулась Зина. — А мне хоть плачь. Хотела помочь одному парню, да все впустую. Я видела, к тебе перед обедом родители приходили. — Ты счастливая, брата имеешь. Он что — фронтовик?

— Его не отпускают воевать с оборонного завода… Поэтому вот я. Повезло, что в такую часть попала.

— А мне, понимаешь, мамка приснилась. Да так ясно, каждой черточкой, как наяву. Утешала меня. Винька, понимаешь, я ведь единственная дочь. У мамки больше никого. Так она вот и утешала. «Ничего, доченька, не печалься за меня, сердечко не надрывай… Горе-то мое, доченька, ведь оно же не навеки. Со мной вместе помрет и горе мое, поэтому не печалься…» Понимаешь? Одинокая моя мамка старалась успокоить, утешить…

Зина уткнулась лицом в полотенце. Ее круглые плечи вздрагивали. Винцента обняла ее. Тоже захотелось всплакнуть, но пересилила себя.

Командование Западного фронта, накапливая резервы для контрнаступления, одновременно увеличивало количество разведывательных и диверсионных отрядов за линией фронта. Они бесстрашно действовали в самой гуще гитлеровских войск: взрывали мосты и железные дороги, истребляли автомашины с мотопехотой и боеприпасами, перерезали связь между подразделениями, громили штабы.

В ноябре в тыл противника было отправлено особенно много диверсионных отрядов. Большей частью это были подвижные группы приблизительно по десять человек, составленные исключительно из комсомольцев (например, отряд Бориса Крайнова — с девушками Зоей Космодемьянской и Верой Волошиной).

В ночь на 24 ноября неподалеку от Рузы перешел линию фронта отряд (приблизительно сто бойцов), в составе которого, наряду с комсомольцами, были добровольцы из московского ополчения. Отряд расчленялся на подгруппы по десять или одиннадцать бойцов. Каждая возглавлялась кроме командира также и политработником. Такая структура диктовалась особенностями поставленной перед ними задачи: предстояло, не задерживаясь в ближайшем расположении сил противника, пробраться за прифронтовую полосу, рассредоточиться там и наносить одновременные удары в разных отдаленных друг от друга местах.

Заместителем командира по воспитательной работе в одной из боевых подгрупп назначили молодую текстильщицу — кандидата в члены партии — Аню Колотову. Называли ее политруком.

Маршрут отряда и задание ему были тщательно продуманы. Однако формирование отряда было проведено Наспех. Отряд возглавили люди мужественные, но не Имевшие достаточного боевого опыта.

Обильный снегопад способствовал благополучному переходу фронта. Незамеченными перемахнули по непрочному льду речку Рузу, втянулись в перелески. Снег был неглубоким. За ночь отряд мог бы пройти километров тридцать и вырваться за прифронтовую полосу расположения частей противника. Вскоре позади остался березовый молодняк. Справа, с северной стороны, метались широкие огневые сполохи. Оттуда доносилось погромыхиванье канонады. Слева, с юга, сквозь мельтешенье снега вспархивали злые огоньки ракет и тут же гасли. Выбрались на поле — тихо зашуршала под сапогами присыпанная снегом стерня. Впереди показалось шоссе. Пересекли его и остановились на короткий отдых в ольшанике. Головной дозор сообщил: неподалеку недлинный, но глубокий, заросший кустарником овражек; за ним — снова поле.

— Машина сзади!.. — раздался чей-то возглас.

— Одна!..

— Да, да — только две фары!

— Грузовик!.. А в кузове наверняка полно фашистов!

— Разрешите, товарищ командир?

Пулеметчики, завидя две подрагивающие на выбоинах бледно светящиеся точки, очертя голову бросились обратно, к шоссе.

И командир, после мгновенного колебания, тоже помчался за ними. Залег рядом с пулеметчиками. Прильнул к своему ППД.

— Открыть огонь, когда я дам очередь!

Глазомер у командира был безупречен. Автомат ППД и четыре «дегтяря» заработали в ту самую секунду, когда грузовик подставил отряду левый борт. С врагом расправились в два счета.

Однако снегопад, помогший скрытности перехода, теперь подвел опрометчивых бойцов. Они не заметили, что за этой машиной шла с притушенными фарами целая колонна грузовиков.

Из кузовов выпрыгнули сотни солдат. Они стали поливать скучившийся отряд очередями из шмайсеров и МГ, стремительно обходить с флангов.

— К оврагу!.. К оврагу! — закричал командир.

Отряд, отстреливаясь на бегу, ринулся к оврагу. Была допущена вторая ошибка. Вместо того чтобы оторваться от противника, оказавшегося более многочисленным и превосходящим по огневой мощи, бойцы приняли бой, и почти все погибли.

— Девчата! Слышь?.. А, девчата?

Эти близкие выкрики тонули в залпах разрывов и стонах. Все же Аня Колотова расслышала их.

— Не хнычь, а стреляй пока жив!.. Или перевязать просишь? — Она повернулась было, но воспаленные глаза уже не могли различать ничего, кроме пульсирующих огненных точек со стороны шоссе, куда она целилась. — Винька, перевяжи!..

Винцента сбросила сырой ватник и насквозь промокшую трехпалую рукавицу, вставила новую обойму. Нагнулась, извлекла из санитарной сумки перевязочный бинт. В этот момент тугая волна разрыва шибанула ее о крутой, каменистый склон. Выронив бинт и цепляясь голой рукой за мерзлую траву, она съехала было вниз, но сильная рука помогла вскарабкаться. Винцента снова натянула промокшие трехпалые рукавицы.

— Эх, не до перевязок — один конец!.. А вы, девчонки, поимейте все же башку на плечах! Намертво прищучили нас, однако.

Вспышка — разрыв и визг осколков. Еще разрыв.

Темная фигура без шапки спрыгнула вниз. Уже не более десятка винтовок вели ответный огонь.

— Девки, слышь? — выкрикивал, быстро поднимаясь, боец без шапки. — Братская могила нам — овражек этот! А швырнуло меня, девки, в расщелинку. Там спрятаться можно, немцы не найдут. И времени у них нет долго задерживаться. Залазьте, девки! Христа ради, залазь! Авось хоть вы-то живы будете!.. Слышь!..

— Пошел ты. Разнюнился! — злобно крикнула Аня. — Погибать, так всем!..

Еще взрыв, еще…

Аня выронила винтовку, медленно осела.

Вдвоем ее подхватили. Вконец отупевшую и вдруг обессилевшую Винценту привел в себя тот же голос:

— Жива, не вой! Только скользом ее — по виску! Жива будет! А ты, пушистая, чего рот разинула? Подхватывай за другую руку! Спускай! Вона расщелинка-то близехонько! Не беда, ежели морду покарябает шиповником! Оставайтесь хоть вы-то живы! Так, укладывай. Да и сама втискивайся. Обойми подружку, да согревай! Вишь, сколько ты фуфаек на себя намотала! Поди, не смерзнете. Прощевайте, девки! Малость еще побахаю!

Опять взрыв. Горячая земля запорошила глаза Винценты. Она так и не разглядела пожилого, морщинистого бойца без шапки, который втолкнул ее с Аней в укрытие.

А тот сплевывал кровавые сгустки. Боясь глубоко вздохнуть, чтобы не потерять сознание от усиливающейся боли в раненом боку, медленно взбирался наверх. И молился:

— Господи! Просил я легкой смерти. Ну, не надо… Пущай — кишки наружу. Господи, зато возмести мне. Позволь одного хоть фашиста убить. Хоть одного! Господи, дай!.. Неужели зазря подыхать?

После того как в овражке разорвалось около сотни мин и замолкла последняя винтовка, гитлеровцы приблизились. Ракетами осветили искромсанные трупы на взрытой земле, сыпанули по ним автоматными очередями и, оживленно переговариваясь, поспешили обратно.

Минут через пятнадцать фашистская колонна двинулась к последнему водному рубежу перед Москвой — к реке Наре.

Аня и Винцента выбрались наверх, упали коленями в снег. И глотали, глотали его — свежий, пушистый…

Аня потрогала только что перевязанную голову, поднялась и сказала сипло:

— Потопаем обратно лишь после того, как укокошим не меньше десятка фрицев. Ясно тебе?

— Ясно, товарищ политрук! — и Винцента вскочила.

— Зови просто — Анькой. На двух бойцов политрук не положен. — И добавила: — Отряд шел на запад, и мы, выжившие, пойдем согласно приказу!.. Компас есть. Айда!

— Сначала давай посмотрим: может, остался кто живой?

Аня протянула ей свою винтовку, вытащила ТТ.

— Одна спущусь. А ты жди вон, у бугорка.

…Когда Аня выбралась наверх, ее било крупной дрожью, зубы стучали.

— Никого в живых, — наконец выдавила она, — нашла ППД командирский… Но расщепило весь приклад. Однако добыла целехонький ТТ. Это второй будет… Айда, Винька!

Она вынула из-за пазухи ватника два плоских вороненых пистолета. Прижала к помертвевшему лицу. И покачнулась. Винцента поддержала ее, обняла.

— Надо, Винька, идти, — проговорила Аня, освобождаясь от ее объятия. — Надо воевать.

А между тем в полутора километрах от оврага еще отбивались от немцев одиннадцать бойцов. Пятеро из них были ранены.

— Которых не зацепило, пусть пробиваются к лесу, — сказал парень с округлым девичьим лицом. — Мы прикроем.

— Кто из раненых может двигаться, берите гранаты, — скомандовал пожилой боец, которого все называли дядей Васей. — Вставьте запалы — и за пазуху. Пойдете за мной навстречу немцам. Сдаемся, мол.

— Лишь бы поближе подпустили! — буркнул кто-то.

Дядя Вася, вместо того чтобы взять карту-двухкилометровку, протянутую ему пока еще не раненным ординарцем, принялся заматывать свою жилистую шею пятнистыми обрывками рубахи. Все недоуменно смотрели на это: пули пронеслись выше, а ранен. Как же могло зацепить?

И вновь блескучие трассы над головами, вновь засек дядя Вася последние вспышки длинной очереди. Немецкий пулеметчик все там же… Доносятся все те же призывы сдаться.

— Ну, чего таращитесь на меня! — тихонько проворчал дядя Вася. — Правильно сказано: лишь бы подобраться поближе. Стало быть, обязан я постараться, поскольку верный глазомер имею. Без меня, чего доброго, не утерпите — швырнете гранаты за целые полсотни метров. А даже и с сорока прицельно не добросишь! А надо наверняка, чтобы хоть кто-то прорвался!

— Лежа и с двадцати не попадешь, — сказал солдат белорус, поправляя бинт на плече. — Но все одно пробиваться, потому что надоть далее воеваты.

— О том и речь! Хоть кому-то пробиться. Но чтобы поближе подпустил, должен быть я в цепочке раненых! — сказал дядя Вася и, торопясь, рассказал, что им задумано.

— Прежде всего надо ослабить настороженность немцев, если не совсем ее рассеять. Чуете, братцы? Ведь они ж осветят ракетами всю кучку «сдающихся». Вмиг углядят, как опустятся руки — да за пазуху… Срежут автоматами, прежде чем ослабевший товарищ успеет гранату выхватить. Смекаете? Первый сдающийся должен быть особенно проворным, а значит — и целехоньким. И притом ихним языком воспользоваться да вдобавок изобразить ихние повадки! Чтобы — как только я рухну в снег, а за мной вся цепочка, — чтобы заподозрили не нас, а в укрытии оставшихся!

Спустя несколько секунд уже не дядя Вася, а гораздо более молодой боец сильным, звонким голосом прокричал осаждающим:

— Сейчас поднимутся с поднятыми руками шестеро раненых! Если с ними обойдутся гуманно, сложат оружие и все остальные. Только тогда!..

Немцы прекратили стрельбу. Дядя Вася и пятеро раненых поднялись и медленно пошли навстречу врагу.

— Пока не пустили ракету, не подумайте опустить руки, — внятно шепнул, обернувшись, дядя Вася.

И тут же взметнулась огненная струя. Над головами, над вздернувшимися руками шестерых она взошла режущим зеленоватым светом.

— Внимайте корректировку направления! — донесся прежний повелительный голос от еще выжидательных позиций врага. — Требуется правее! Но немного правее!

Шагающий впереди дядя Вася выругался шепотом:

— Ах, сволочи! Заставляют идти на пулемет…

Он покорно забрал правее, потрогал свою камуфляжную перевязку, крикнул:

— Идем! Идем! Сдаемся!!

Последовал одобрительный ответ.

Ведущий шестерки на своем плохоньком немецком языке принялся торопливо выкрикивать. Знайте, мол, господа милостивые оберы и унтеры, он, старый солдат, уже побывал в германском плену четверть века назад… И поэтому вот сейчас убедил и прочих русских сдаться. Но лишь с огромным трудом и с опасностью для себя удалось ему сагитировать камрадов, ибо противился политрук и даже грозил…

На какие-то секунды он умолк — прислушался к надсадному рокоту далеко впереди. Понял, что по рокадному шоссе, где часа два назад изрешетили грузовик, идут сейчас вражеские танки. В мертвящем свете новой ракеты выкрикнул еще несколько корявых немецких фраз — все в том же духе, насчет «остервенелого» политрука… Зашагал быстрее, опередил раненых уже на полдесятка метров. Услышал сдержанный немецкий говор, определил, что враг — торжествующий, но все еще настороженный — уже близко. Тогда протараторил обещание сразу же разоблачить комиссара, который, возможно, попытается выдать себя за рядового…

— Русские штыки в земле! — повторил он призыв гитлеровских листовок и рупоров.

Трижды выкрикнутое немецкое «да» было условным знаком: чтобы оставшиеся в укрытии, как только взметнется очередная ракета, дважды стрельнули вверх, якобы по идущим сдаваться.

Но что такое?.. Почему медлили немцы с очередной ракетой? Впрочем, понятно. Ведь им неохота прерывать сладкую музыку: нарастающий рокот своих мощных танков. Пусть танки еще больше устрашат русских.

Но вот взлетела ракета, расплескалась слепящим злым огнем. При ее зеленоватом свете дядя Вася различил метрах в десяти немцев. Мгновенно упал в снег. Залегли и остальные.

Выиграны две-три секунды. Гранаты в руках. Сорваны колечки. Бросок! Разрывы… «Ура-а! За Родину!»

Оставшиеся в бомбовой воронке, ринулись на прорыв, но только одному из них удалось достичь спасительного леса.

Снегопад прекратился. Начало рассветать. Аня и Винцента брели по заснеженному полю на запад. У каждой за спиной — винтовка. Силы убывали. Подтаивал снег, набившийся в голенища. От промокшей одежды бросало в озноб. Девушки шагали с упрямой решимостью. Шагали, по-детски не веря, что с ними может случиться что-то более страшное, чем уже пережитое.

Сквозь сизоватый туман впереди проступили какие-то строения. Донесся короткий, бодрый гудок паровоза.

Аня проворно сняла винтовку, прикладом уткнула в снег, оперлась на нее. Винцента проделала то же самое; ждала молчаливо — что придумает и решит старшая.

— Винька, глянь! — Аня показала на свой правый сисок. — Уже затянуло, кажись?

— Разматывать еще рано.

— Чуток размотай. Ничего! Заживет как на собаке.

— Затянуться не могло. Немножко загустела кровь, и глупо бы разбередить.

Аня, по-прежнему опираясь на винтовку, поворачивалась и напрягала зрение.

— Ежели не поедим и не обогреемся — каюк нам! А значит, упрятать надо винтовки. Войдем в поселок. А пистолеты при себе.

— У меня — наган.

— С наганом нельзя. Заметен барабанчик… Скажи спасибо, что добыла в овраге плоский ТТ, — Аня зорко оглядывала окрестность. — Эх, некстати перестало снежком сыпать! Придется кругаля дать вокруг станции.

Спрятав винтовки и наган у одинокой березы, они свернули в сторону. Одолевала усталость. Сквозь неудержимо слипающиеся веки чудилось равномерное колыханье снега.

Аня потрогала рану на виске:

— Почти загустело! Шагай, Винька! Не робей.

Станцию обошли на расстоянии больше километра. Остановились у чернеющей на отшибе бревенчатой избы. Тихо постучали в окно. Никто не отозвался.

Огляделись.

Двор — голый: торчат только покосившиеся столбики от бывшей ограды. Метрах в двадцати от избы — дощатый сарай с приоткрытой дверцей, которая косо зависла на одной верхней петле.

Еще постучали. По-прежнему все тихо.

— А замка на двери нет, — сказала Аня. — Притом окошки не промерзлые.

— Наверно, дома только детки маленькие. — Винцента едва выговаривала слова. — Им велели не отворять.

Аня прильнула к окошку.

— Запотели! Не разглядишь. А значит, изба топилась.

Винценту трясло. Болел бок, а промокшие ноги как одеревенели.

— Заберемся в сарай, — предложила она, едва сдерживаясь, чтобы не стучать зубами. — Хоть бы в сено прилечь.

Аня шепотом выругалась. Еще постучала — сильнее. Задребезжало стекло.

— Прошу тебя. В сарай! — просила Винцента. — На сено прилечь! Опять у тебя кровь. Я сорочкой перевяжу.

— Ладно уж… Айда в сарай. Не то соседи заметят.

Аня пошла к сараю по темной затвердевшей дорожке.

Скрежетнула в ржавой петле свисающая дверь. Из сарая выскочила толстая женщина в темном платке, насунутом ниже бровей. На бегу распахнулась ее шубка с облезлым собачьим воротником, обнаружился под ней ватник без пуговиц.

Аня и Винцента невольно отступили с дорожки, давая дорогу.

— Это что? — хозяйка ткнула на мокрую трехпалую рукавицу Винценты.

Аня все поняла: такие рукавицы были только у тех, кому приходилось стрелять.

— Думаете, немцы дурее вас?! — Они, гадство, пригляделись уже к военным девкам! Этаких, как вы, многих переловили да перевешали!

Винцента сдернула рукавицы, комком сунула за пазуху.

— То-то! — женщина откинула платок, огляделась и шагнула к окошку, третьему от крыльца. Постучала.

Внутри звякнули засовы, дверь открылась.

— Входите! — уже мягко пригласила хозяйка.

Девушки вошли в избу.

— Это моя Верка вас выручила, — сказала хозяйка, одевая девочку лет восьми в истертый, дырявый ватник. — Из боковушки в малое оконце вас углядела. «Мамка, смотри!.. Прямиком прутся по снегу! Не иначе, к нам». А я ведь уже одемшись была, собралась к свекрови за картошкой. Но как глянула — задумала в сарае притаиться. Понаблюдать, кто такие, — и, не дожидаясь ответа, повторила дочке свои наказы: — Поживешь у бабушки, покеда не приду за тобой. Не хнычь. Бабушка тоже тебя любит. Уйдет ежели бабушка на толкучку — сиди тихо, никому чужому не отворяй!

Пока девушки ели картошку, хозяйка выложила свои заботы: приходится топить лишь по ночам. Немцы, отдежурившие свою смену на станции, повадились забегать в ближние домишки, где дымки над трубами, погреться, а заодно раздобыть съестного. Забор она специально пустила на дровишки. Где голый двор, туда немцев особо не тянет…

Потом хозяйка затопила железную печурку — высушить промокшую одежонку. Девушки повеселели. А потом хозяйка оглушила: потребовала состричь волосы, будто тиф перенесли. Немцы к таким и не подступаются… Неровен час — забредут они, пока гостьи дрыхнуть будут.

Аня сразу же ответила: «согласны!» Властным взглядом вытянула у Винценты нерешительное:

— Что ж, если надо… Мы не против… Аня, ты умеешь машинкой?

— Нету машинки! Да таких буйноволосых и машинка не возьмет! — объявила хозяйка. — Ножницами! Для гадов убедительнее. В такой-де жар кинуло, что некогда шастать по соседям за машинкой! Так и отбояритесь, ежели сцапать захотят!.. Они, гадство, цапучие!

Девушки клевали носом, а хозяйка проворно щелкала ножницами. Тяжелыми прядями упали густые черные волосы Ани, на них — слегка свалявшиеся темно-каштановые кудряшки Винценты.

— На соломенную крышу твоя башка смахивает, — улыбнулась ей хозяйка.

Длинный паровозный гудок разбудил Винценту. На ярком квадрате стены, как раз над изголовьем кровати, четко отпечатался угольно-черный крест… И опять темень.

Винцента потерла стриженую, непривычно зябнущую голову, усмехнулась. Ей вдруг явственно представилась другая девушка на ее месте… Той непременно стало бы жутко при виде черного креста. Не каждая догадалась бы, что ракеты со станции высвечивают и крестят стену…

Винцента повернулась на бок, лицом к Ане, и снова уснула.

Хозяйка разбудила их только под вечер. Заставила подняться, поесть. Сообщила, что сбегает к свояку, который сумеет связать их с теми, на кого можно опереться. Велела на стук не отворять.

— Если же нагрянут немцы, — сказала она, — то отвешивайте поклоны и бормочите: «Тиф, пан!.. Сыпной тиф!»

Обошлись без спектакля. До возвращения хозяйки так и не слезали с кровати. Поплакали. Вспоминали тех, с кем успели познакомиться в наскоро сформированном отряде. Но горевали по-разному. Аня сокрушалась и о расщепленном прикладе ППД, и о том, что запас мин и тола разметало впустую. Видать, от детонации. Винцента не тужила о пропавшем оружии: она помнила только о погибших…

Хозяйки долго не было. Девушки терзались тревогой. Вернулась около полуночи. Видать, едва держалась на ногах. И не смогла ни говорить, ни поужинать — полезла на печь и сразу же захрапела.

Винцента вздрогнула от резкого гудка. Паровозы работают — вражеские эшелоны с танковыми частями появляются столь же неотвратимо, как черный крест с очередной вспышкой… Жаль, нет взрывчатки. Аня права. Был бы тол, крепко бы досталось немцам.

А ракетчики без устали освещали станцию. Винцента опустила ноги с кровати.

— Чего тебе? — раздался с печки голос хозяйки. — На двор что ли приспичило?

— Окошко завесить бы… Мельканье ракет…

— Потерпишь! Не барыня! С пяти утра, гадство, пореже светят, экономят. Часы-то я на крупу сменяла. Это мне как указанье: скорей на работу!

— А вы разве работаете?

— А чего моей Верке жрать, ежели хребет не гнуть? А к свояку наведалась, он посулил узнать… Опять сбегаю завтра. Дрыхни, девка, не тревожь. Я и так вполглаза сплю.

Винцента медленно погрузилась в забытье. Но сразу снова проснулась: громко простонала Аня. Винцента подсунула ей под голову почти всю подушку. Аня смолкла, не проснувшись. А с печки доносилось тяжелое дыхание хозяйки.

Сутки назад — в такую же темь — она заслоняла собой потерявшую сознание, с окровавленным виском Аню. Обнимала товарища по судьбе. Выпало на долю вместе погибнуть. Но вот уже двадцать четыре часа минуло, а они живы! «Почему, за какие заслуги?» И вздрогнула: почудилось, что прошептала это вслух.

Винцента открыла глаза. Взгляд Ани — в первый миг — уколол ее! Настороженный взгляд и переменчивый — от перемежающихся отсветов.

— Ох и люта ты, Винька, дрыхнуть! — Аня тихонько засмеялась. — Мы с тобой когда завалились? Вчера утром, около десяти. Сейчас, поди-ка, четыре утра. Может, и пять.

— Еще нет. Хозяйка говорила, с пяти — уже пореже ракеты.

— Да, ведь я тоже слышала. Сквозь сон. И вскоре пробудилась. И слышу, ветер как будто сильнее становится.

— Похоже на то, — помолчав, ответила Винцента.

— Если зимой перед рассветом усиливается ветер — это к вьюге.

— Начнись вьюга прошлой ночью, — может, отряд, и прорвался бы.

— Пожалуй. Но сейчас я думаю: как дальше? Коли разгуляется метель, — Аня придвинулась к Винценте, зашептала в самое ухо, — то, может, удастся пришить кого-нибудь из офицеров. Прямо на улице. Когда завируха — пистолетные хлопки не разнесутся далеко. Согласна?

— Я готова. Но, по-моему, лучше подождать. Обещала же хозяйка. Может, через свояка взрывчатки достанем.

— Посмотрим, Винька… Но прикинь: идем, а навстречу нам эсэсовец. Один!.. А кругом вьюга высвистывает. Ужели дадим уйти?

— Я готова. Ты стрельнешь в упор. Я тоже!.. Для верности.

— Но если двое?

— Согласна!

Аня положила свою широкую ладошку на тонкие пальцы подруги:

— Молодчина, Винька! Вообще, ты неплохо себя вела. А командир предупреждал: ухо востро держите с этой чересчур образованной. А ты воевала не хуже других. И зря командир опасался.

— Опасался? — Винцента с трудом удержалась от смеха. — Чего же?

— Ясно, чего… Не жидковата ли на боевые дела? Вспоминал, какую ты музыку наяривала. Достаточно, говорил он, только глянуть на этакую сияющую мордашку — и сразу чуешь: мамзель и во сне-то не видывала, почем фунт лиха. Отбрыкивался поначалу, когда тебя включили в отряд. А ничего не поделаешь: нельзя без переводчика. Перед самым выступлением нам — политрукам, откровенней сказали про будущие задачи. Тебя наметили не только переводчицей.

— Я знаю.

— Кем же?

— Исходя из обстановки. Спрашивали: хватит ли сил у меня пристроиться на легальную работу у немцев?

— А ты?..

— Ответила — хватит.

Аня долго молчала.

— Ходил слух, будто на политзанятии, — наконец заговорила она, — когда выступавший товарищ повторял: «за все немцам отомстим!» — ты вякала против… Зря наклепали?

— Нет, я действительно возразила. Пойми, когда вступим в Германию, не станем же мы сжигать целые деревни, да детей бросать в огонь! Не станем брать десятки заложников и вешать их за каждого нашего убитого!

— Вообще-то, ты права… Но ты, Винька, смекай… Бойцу, например, если родных его поубивали немцы, легче воевать с такой верой.

— Это кому как!..

— Горе с тобой, Винька, — и заключила: — Договоримся, что ничего подобного ты больше говорить не будешь. Я тебе запрещаю!

Вместо стеганых армейских штанов хозяйка дала девушкам длинные заплатанные юбки, а взамен кирзовых сапог — подшитые валенки.

— Девки, давайте присядем! — предложила хозяйка. — Чтобы нам после войны вот этак же — за столом. И чтобы моя Верка наполнила стаканчики.

Аня и Винцента — в длинных, не по росту, стареньких тулупах — неуклюже примостились на тесной лавочке напротив хозяйки.

— Не забыли, как до свояка добраться? — снова спросила хозяйка и встала. — С конца проулочка направо, дальше влево, потом опять же направо…

— Спасибо, помним! Спасибо за все!..

Девушки обняли хозяйку. Она вытерла глаза уголком фартука, вышла проводить.

Едва сошли с крыльца, ветер швырнул в глаза снег, забрался под платки, пробежал по стриженым головам.

Осмотрелись. Даль замутило. Ближний сарай темнел только полоской под самой застрехой — так запорошило!

— «Легче таиться от взоров нескромных!» — Винцента попыталась было пропеть известную строфу, но сразу же захлебнулась ветром и снегом.

— Метель-поползуха, — пробормотала хозяйка. — Впрямь, облегчение. От недоброго глаза… Но беда — ручонки ваши замерзнут. Не добыла других-то рукавиц.

— Не бойтесь, не смерзнем. И ступайте домой, — настаивала Аня. — Простынете.

Но хозяйка проводила до поворота. По-прежнему никого поблизости. Под ногами — синий снег, а кругом — белесо-голубая муть.

— Девоньки! — воскликнула хозяйка. — Покеда не пойду за Веркой! До завтрего вечера хочу погодить. Ежели что — ко мне вертайтесь! — Она рывком охватила зараз обеих. И, всхлипнув, убежала домой.

Девушки ускорили шаг. Надо было добраться до свояка хозяйки пока не сгустилась темнота.

Аня обеими руками остановила Винценту, подбородком приотодвинула край платка, прокричала в самое ухо:

— Если немцы вдруг остановят — не плети про тиф, а скажи: была только простуда и сильный жар… Родные заподозрили тиф и остригли. Дошло?

— Дошло, — крикнула Винцента. — Но почему?

— Дуреха! Потому что не дома сидим… И патрульные на пути. Застрелить нас — им это плевое дело! Чтобы заразу не разносили!

Винцента энергично закивала.

…До свояка они не добрались. Их задержали и отвели в клуб, где выступал немецкий пропагандист. Гитлеровцы получили приказ обеспечить ему аудиторию.

— Бывает и хуже! — шепнула Аня, оттеснив подругу в самый угол. — Не робей, Винька! Может, и отсюда выберемся.

— Я не робею, — ответила та.

В это время лектор разглагольствовал о судьбе советских крестьян, которые якобы совсем обнищали. Призывал их быть лояльными к гитлеровскому рейху.

Винцента косила глаза направо. Старалась рассмотреть устало переминавшихся с ноги на ногу понурых женщин, закутанных в темные платки. Самая ближайшая — та, что почти касалась локтем Ани, зашлась в кашле. Похоже, совсем ослабела от удушающих приступов — даже пошатнулась. Винцента разглядела черные бороздки на шершавой руке, окалину, въевшуюся в глубокие трещинки… Рука рабочего человека, имеющего дело с металлом. Пятна машинного масла на брезентовой робе. Надо полагать, из ремонтных мастерских или со станции. Наверно, спешила домой с работы, да вот и заграбастали по пути вместе с десятками других подневольных.

Аня положила руку на плечо рабочей женщины приблизила лицо к едва видному под платком краешку уха… Наверное, подбодряет и ее… Наверно, и ей шепчет: «Не робей! Выберемся!..»

— Ишь, разоряется! Холера заешь его!..

«Это кто проворчал? Анина соседка или женщина, стоявшая еще правее?» Аня отодвинулась и вытянула шею вперед — изобразила внимание. Незачем настораживать охранников лектора.

— Преображение России творится немножечко со скрипом, — он повысил голос. — Имеются заядлые, закоренелые, преследуемые навязчивыми идеями о коммунизме. Прискорбно, что среди них попадаются молоденькие диверсантки! Снедаемые ненавистью, вдобавок одержимые жаждой мученичества… Ничтожные партизанки, несчастные маленькие зверушки!

— Небось поджилки трясутся у бургомистра, — прошептала Аня. — Не зря такая охрана, — и кивнула на гитлеровцев возле сцены.

— Аня, ты думаешь, он бургомистр?

— Говорят. Иначе кто же?.. Главное, не робей, Винька. Чую, тут многие — наши… Соседка, например. Если так — обопремся не только на хозяйкиного свояка. Тогда легализуем тебя. Преогромные дела провернешь.

— Поэтому, дражайшие слушатели, — продолжал выступающий, — предостерегаю некоторых малочисленных недовольных от посягательств на новый порядок. Ускользнуть от возмездия — немыслимо. Германские власти справедливы, но взыскательны. Строгость споспешествует избавлению от большевизма. Неукоснительное соблюдение предписанного поведения — священный долг освобожденного населения: каждого мужчины, каждой дамы…

Далее оратор подчеркнул, что все обязаны доносить властям о вызывающих подозрение поступках или высказываниях.

— Винька! — прошептала Аня. — Сюда, оказывается, привезли почти всех станционных работяг. И только мы с тобой попали случайно. Вдруг после этого внушения проверка документов? Обыск?

— На худой конец уловкой хозяйкиной прикроемся… Стрижеными волосами! Откинем платки — гляньте, господа фрицы! Недавно болели, не принуждайте тулупы скидывать — простынем.

— А если все же… ТТ — не иголка. Не утаишь.

Аня сама себя перебила:

— Тогда хоть парочку захватим на тот свет! Овраг страшнее был. Не сдрейфишь, Винька?

— Нет! — твердо прозвучало в ответ.

Выпив глоток воды, лектор развернул небольшого формата газету, начал читать:

— Господа, освобожденные русские! Сегодня, 27 ноября, войска вермахта широким фронтом форсировали реку Нара. Далее, до самой Москвы, перед победоносным вермахтом уже нет водных преград. Нет способных к сопротивлению войск. Освобожденная от большевиков столица колокольным звоном встретит своих избавителей… Зачем же продлевают агонию советские комиссары, на что надеются?..

— На русский народ! — перебил его женский голос. Это прозвучало спокойно и уверенно.

— Ха-ха, господа!.. Ха-ха!.. — поспешил с ответом лектор. — Нет войск, имеются готовые на все девицы!.. Ха-ха!..

Реплика из зала что-то неуловимо переменила в холодном и затхлом воздухе давно не топленного клуба. Винцента огляделась: почти все вокруг тихонько переговаривались. Мало кто слушал немецкого пропагандиста. Не мог он не видеть этого, однако сыпал и сыпал, как об стену горохом. Винценте подумалось, что сейчас, после реплики, усилия фашиста направлены, прежде всего, на то, чтобы скрыть собственную тревогу. Поэтому он начал повторяться. Опять завелся насчет каких-то лишений, кои претерпело многострадальное российское крестьянство.

— Проповедь идет к концу, — выдохнула Аня свистящим шепотом. Ее побелевшие губы были по-прежнему как отмороженные. — Закончит, и мы подойдем… Ты выпустишь в него обойму! Понятно?

Винцента промолчала, но заставила себя кивнуть. Аня, выждав, спросила.

— Помалкиваешь? Может, струсила? Я приказываю! Прихлопнуть холуя!

Аню толкнула в бок ее соседка справа:

— Заткнись! Осатанела совсем? Али припадочная? Забыла, куда занесло?!

Не обращая на нее внимания, Аня продолжала:

— Убить изменника на глазах у всех — это здорово! А я берусь охранников свалить. Тебе — только бургомистра. Бабахнем — все кинутся прочь! Тогда смешаемся с бегущими. А дальше — снегом нас укроет. Ясно? Приготовь оружие. Живее, Винька, живее!

Конечно, не только ближайшая соседка поняла, что задумали девушки, но — ни слова, ни резкого движения. Кругом — свои, советские… Не выдадут. Полминуты — и ТТ уже поставлены на боевой взвод. А девятый, сверх обоймы, патрон подан в канал ствола. Теперь можно вздохнуть свободнее.

А лектор все никак не мог закруглиться:

— Обеспечьте, господа, многострадальной родине покой, мир и благоденствие! Сотрудничайте с великой Германией! — бубнил он. — Сообщайте, доносите, информируйте! Даже один злоумышленник — серьезная помеха благоденствию. Например, электросварщик станционной мастерской оголил электропроводку. А кругом — легковоспламеняющиеся материалы. В результате короткого замыкания взорвался бак с горючим. Убит контролер-немец! Ужасно, господа!.. Натурально, что повешен электросварщик, а также — не донесшие на него подручные. Примите как предостережение. — Он сдвинул фуражку на затылок, платочком отер потный лоб.

Тотчас лязгнул засов запасного выхода.

— Дозволяется выходить! — буркнул охранник в штатском и показал автоматом на дверь.

Все молча потянулись к выходу. Пришлепывая большими подшитыми валенками, толкнула дверь и выскочила наружу женщина в телогрейке. За ней — сквозь клубящийся по полу морозный пар — простучала сапогами вторая… Следом спешил сухонький старичок с обвислыми усами. Локти его согнутых рук были прижаты к бокам зипуна.

— Стоять! — вдруг завопил охранник в штатском. — Прокламации наружу!

Он соскочил с помоста сцены, навел парабеллум на заподозренного. Между тем автоматчик взглядом охватывал всех и поводил шмайсером — от одной головы к другой. Будто не замечая этих угрожающих движений, передние женщины быстро обступили немца в штатском и задержанного. Немец рванул борт зипуна. С треском разошлись швы, и на пол посыпались лохмотья газет.

— Вот они, твои прокламации! Собирай!..

— Одежу-то ваши солдаты позабрали! Разуй гляделки! Даже пиджака нет, одна лишь исподняя рубаха! Да под ней — бумага для тепла…

— На работу загоняется силком!.. А каково без одежи, когда ее сами же пограбили?..

— Ох и бесстыжие вы, освободители!.. Чей на тебе полушубок-то?

Аня и Винцента радостно вздохнули. Кажется, пронесло? Да, пронесло. Не будет общего обыска. Значит, можно рассчитывать на внезапность.

Одна из кричавших женщин оттеснила плечом опешившего штатского, сгребла с полу газеты, сунула старику и подтолкнула его к выходу.

Оконфузившийся немец вскочил на помост, пересек сцену, пнул ногой дверцу второго запасного выхода.

Девушки только сейчас разглядели ее: дверца оклеена теми же серыми обоями, что и стены. Винценте пришло в голову, что это не выход, а какое-то подсобное помещение. Иначе бы в клуб хлынул морозный воздух, но она не успела сказать об этом Ане. Не успела, так как автоматчик, похлопав оратора по плечу, направился вслед за штатским.

Зал опустел. Немцы оставили своего лектора-холуя без охраны?!

— Господин бургомистр, — шагнула к нему Аня, — вы требовали сообщать о подозрительных.

Оратор отступил в глубь сцены, торопливо извлек из внутреннего пиджачного кармана дамский вальтер и сразу же сунул обратно. Потом достал из другого кармана записную книжечку в блестящем коленкоровом переплете. Пахнуло дешевыми духами.

— Хоть я не бургомистр, но готов заприходовать информацию, — усмехнулся он.

— Не бургомистр!.. — с явной досадой протянула Аня. — Кто же?

— Всего лишь абитуриент… В училище пропагандистов восточного министерства рейха, — он чуточку запнулся, может, оттого, что произнес это на одном выдохе. Раскрыл надушенную книжечку на первой странице. — Ну-с, итак?.. Смелее!

Аня молчала. Смотрела в бледное лицо с острым подбородком и молчала. Винцента догадалась: Аня разочарована, что вместо бургомистра перед ней оказалась мелкая сошка. Но поздно менять решение. Абитуриент уже насторожился. Надо завершить начатое. Пауза становилась угрожающе продолжительной.

— Но все-таки вы тоже заслуженный? — Винцента почувствовала, что следует улыбнуться. Но не владела мускулами лица. Сердце колотилось уже под самым горлом. Она повернулась к Ане.

— Да, да, тоже заслужил, — отозвалась та. И пистолет словно сам собой скользнул в ее руку. Хрипло скомандовала: — Клади оружие!

— Анька, не медли! — крикнула Винцента. — Прикрою тебя!..

Она вспрыгнула на помост, подлетела к левой дверце, накинула крючок. И только тогда, спохватясь, вытащила свой ТТ.

— Клади, гад, оружие!

Холуй, что-то шепча перекосившимися губами, послушно достал вальтер и протянул. Он, видать, надеялся, что сумасшедшие девчонки довольствуются такой добычей.

Аня выстрелила трижды. Подобрала вальтер, сунула за пазуху.

— Винька, не отставай!

Сзади раздались удары. Дверца затрещала.

«Я обещала прикрыть», — мелькнуло у Винценты, когда в несколько прыжков достигла выхода и увидела протянутые к ней из снежной мглы Анины руки. «Подхватит меня, когда выскочу…»

Винцента оглянулась. В это время дверь отлетела в сторону, и на пороге показались немецкие автоматчики.

Винцента стрельнула в них торопливо. Едва рухнул, схватясь за живот, опередивший других гитлеровец, как Аня, ловко подхватив Винценту, рывком вытянула ее наружу.

Стрельба осталась позади, начала стихать. Только справа и слева вспархивали ракеты. Глаза запорошило едкой кирпичной пылью. У самой головы черканула пуля.

Винцента пошатнулась от удара сзади. Тупого, не слишком сильного. Ниже правой лопатки. В первый миг подумалось, что шибануло кирпичным осколком.

— Винька, не отставай!..

— Глаза протру… Запорошило!

Аня цепко схватила Винценту за руку. Потащила за собой, полуослепшую. Снег становился все глубже. Вдруг они ухнули вниз. Снегом забило нос, уши… Винцента простонала.

— Цыц! Ушиблась, что ли? Пистолет не выронила?

— Нет, он в руке… Но варежку потеряла.

— Плевать! — Аня барахталась в глубоком снегу. Наконец встала во весь рост, но тотчас пригнулась: прямо над головой рассыпались ракеты. Снова бешено застрочили автоматы, примолкшие было на какие-то секунды.

— Винька! Во повезло нам! Это ж окоп! Немцы ни хрена не разглядят.

— Наверно, наших бойцов окоп? — прошептала Винцента. — Ей удалось, превозмогая подступившую тошноту, завести руку за спину. Осторожно потрогала — все мокро.

— Аня, ранило меня… Под лопатку…

— Зацепили-таки! Фашистская мразь! Отольется им сполна! Винька, ты крепись! Еще немного потерпи. Здесь они нас не найдут. Повзбивают очередями снег — и смотаются.

— Я потерплю…

Возгласы немцев доносились издалека. Прошло не меньше минуты — взвилась ракета… Прежде чем она рассыпалась, Аня набросала себе на голову снегу, встала во весь рост.

Поблизости никого…

— Малость подождем. Для верности. Покамест обследую во всю длину… Раз окоп в полный профиль — должны быть в передней стенке ниши для пулеметных лент и гранат. И донышко соломой выстилают, иногда — дощечками. Погляжу, может и найдется что… Для тепла тебе.

— Я не зябну, — прошептала Винцента.

Аня, с трудом переступая тяжелыми валенками, набитыми снегом, отошла. Окоп загибался полуподковой. Обнаружила большую нишу — пустую — с валиком снега вдоль нижней кромки. Зачем-то заставила себя разборонить эту слегка затвердевшую снежную загородку. Озябшие Анины пальцы вдруг нащупали рукав гимнастерки. Видимо наш смертельно раненный боец ухватился за кромку ниши: пытался подняться, чтобы стрелять по врагам еще и еще.

Аня медленно вернулась.

— Все пусто, Винька! Не беда. Ты заметила — не стреляют уже… Рассчитывают, что утекли мы далеко в поле. Там и замерзнем. А просчитаются! Да ведь и ракет уже нет, а? Потерпи, Винька, малость еще. Выберусь и разведаю, чтобы зря вдвоем-то не переться вслепую. Соображаешь? Я скоро вернусь.

— Анечка, нет, — шептала Винцента. — Вдруг и немцы выжидают? Повремени!

— Ладно, так и быть, обожду, — с нарочитой бодростью согласилась Аня. — Только боюсь, кабы ты вдобавок еще свою башку стриженую не застудила. Моя — зябнет.

— А я вроде согрелась, — уже громче сказала Винцента. — Хорошо, что снег идет. И снежинки теплые.

Ане стало страшновато: не бредит ли подруга? Но решила не выдавать опасений. Продолжала:

— Жалко, что не бургомистр откинул копыта… Что ж, и говоруну поделом! Ишь, сука, в ихнюю школу возмечтал. Вроде как у них политруком.

— Пропагандистом, — поправила Винцента.

Аня угадала, каких усилий стоило подруге достаточно внятно выговорить длинное слово. Помолчала, бережно и легонько нащупывая, не съехал ли платок с ее головы. Отгребла снег от бруствера, чтобы опереться о затверделую землю и выбраться из окопа.

— Винька, твой ТТ одолжи, пожалуйста. Хоть я ненадолго, да неровен час. Ежели напорюсь на фрица — так для верности чтоб из обоих пистолетов сразу!

Все нестерпимее жгла боль под лопаткой, все труднее становилось дышать. Сознание мутилось. Однако Винцента безошибочно поняла, что политрук Аня вовсе не случайного фрица опасается. «Повешены также недонесшие», — вспомнились гнусавые угрозы пропагандиста. Винцента собрала последние силы, чтобы голос ее не прозвучал ослабевшим и нетвердым… Чем грубее, тем лучше:

— Иди ты знаешь куда! Ведь еще холуйский вальтер есть у тебя! Ступай, разведывай! Не то, правда, замерзну…

Аня долго колебалась и наконец сказала:

— Ну и молодец! Я-то, соображаешь, и забыла про вальтер. Ясное дело, ты должна личное оружие — при себе. Сунется заблудший фриц — прихлопнешь. Из укрытия-то. Но помни, Винька: ты воинскую присягу давала. Мы с тобой повоюем еще, слышишь! И не вздумай ничего такого… — сама соображаешь чего. Слышишь?

— Слышу, — громко отозвалась Винцента. — Не теряй время, ступай.

Винцента вытащила пистолет и приставила к виску. Примерилась: хорошо ли владеет пальцами? Только вот этого не хватает Аньке — с тяжелораненой возиться! Она повернулась, оперлась на локоть. И мгновенно перехватило дыхание. Закашлялась, плюнула кровью, простонала…

Осторожно, чтобы не вызвать приступ боли — вдруг не совладеешь с ней и потеряешь сознание, сняла тулуп. И задыхаясь, уже не сдерживая стона, содрала верхний пушистый свитер. Удивилась, до чего быстро снялся. Вспомнила: раньше волосы мешали.

Аня обязана надеть свитер. Чтобы не замерзнуть, выждать, когда немцы прекратят поиски. Только бы вот она уцелела. Винценте захотелось подождать ее возвращения. Но чересчур тяжелым стал пистолет и все труднее дышать. Наплывало забытье. Потеряет сознание — тогда сделается обузой.

Винцента поднесла пистолет ко рту и нажала спусковой крючок.

…Аня искусала себе руки, чтобы сдержать рыдания. Обессилев, прижалась к еще не охладевшей подруге. Корила себя за то, что оставила ее одну. Подул ледяной ветер, и Аня почувствовала, что замерзает. Залубеневшими, плохо повинующимися пальцами натянула на себя свитер — прощальный подарок Винценты. Поцеловала ее, затем осторожно вынула ТТ из коченеющих пальцев.

Увязая в снегу, проминая глубокую борозду, пошла в поле. К счастью, снова повалил снег.

В середине декабря, выполнив очередное задание в тылу врага, возвратилась группа девушек во главе с Лелей Колесовой. Четверо из них побывали за линией фронта уже дважды.

А обессиленную Аню подобрал в двух километрах от станции путевой обходчик. Девушка быстро поправилась и под руководством Клинцова начала готовиться к новому заданию. А впереди еще долгие годы войны. Многие комсомольцы, как и Винцента, не вернутся домой. Но все они мужественно выполнят свой долг.