Десант на Эльтиген

Надо прорываться

Ноябрь подходил к концу. Мы больше не слышали огневого боя в районе севернее Керчи. Там все затихло. С 20-го числа части Отдельной Приморской армии, в которую был теперь преобразован Северо-Кавказский фронт, перешли к обороне на полуострове Еникале, что немедленно отразилось на нашем положении. Майор Полур со своими людьми пропадал в разведке. Ом возвращался усталый, перепачканный и докладывал, что противник активизируется по всему фронту, особенно на южном участке. «Теперь, — говорил майор, — немцы будут жать на нас. В ближайшие же дни. Пока руки у них свободные».

Уже больше десяти суток: мы не имели пленных. Разведчики старались, но враг был бдителен. Наконец заместитель командира 39-го полка майор Гетманец доложил по телефону:

— Достали языка.

— Где взяли?

— Севернее отметки «плюс шесть» в недавно отрытой траншее, там противник на ночь выставлял наблюдателей.

Один из них и попал в: руки разведчиков В. Швайницкого и Т. Гукасова. Приятно было услышать, что у моего «малоземельного земляка» по-прежнему крепкая хватка!

Пленного привели в наш капонир. Это был румын, знающий русский язык. Он охотно отвечал на вопросы. Есть приказ командира корпуса Альмендингера уничтожить десант в Эльтигене. К плацдарму подбрасывают войска — пополненную 98-ю дивизию немцев и 6-ю дивизию румын. Траншея, где его взяли, предназначена для немецких подразделений.

28 ноября было установлено сосредоточение немецких танков на юге, близ коммуны «Инициатива», и в центре, у высоты «+6», той самой, на которой помещался НП 98-й немецкой дивизии. Разведчики донесли, что там же заняли позиции две батареи шестиствольных минометов. На следующий день сведения были еще тревожнее: к высоте «+6» и коммуне проследовало до трех полков пехоты. Двое пленных, взятых с подбитой ночью немецкой баржи, подтвердили — на Эльтиген готовится комбинированное наступление с суши и с моря.

1 декабря командарм И. Е. Петров запросил по радио: как ведет себя противник и что получил десант в последнюю ночь из продовольствия и боеприпасов? Я доложил данные нашей разведки и сообщил, что пока немцы нас не тревожат. Ночью противник вел редкий артиллерийский и ружейно-пулеметный огонь по боевым порядкам. Шесть десантных барж патрулировали на рейде Эльтигена, не пропуская наши катера. Самолеты женского авиаполка сбросили на плацдарм за ночь 41 мешок с боеприпасами и 11 мешков продовольствия.

Этого было мало. У нас в строю находилось около трех тысяч человек. Каждый из них стоил десяти. И каждый требовал одного: патронов и гранат. О хлебе на плацдарме говорили в последнюю очередь. В мешках с боеприпасами было 15 тысяч патронов для автоматов, 8 тысяч — для станковых пулеметов, 80 штук — для ПТР и 160 ручных гранат. В мешках с продовольствием — 180 килограммов хлеба и 240 килограммов мясо-рыбных изделий. За время блокады дивизия создала некоторый запас боепитания. И все-таки навстречу новым боям мы шли крайне стеснённые в огневых средствах.

Оставалась надежда на огонь Большой земли, однако приходилось учитывать новые трудности: основная масса артиллерии поддерживавшая наш десант, ушла с 18-й армией.

Перед вечером, только я вызвал к себе Полура, наблюдатель крикнул: «Воздух!» Мы выскочили посмотреть.

С юга вдоль берега к нашему плацдарму подлетали вражеские бомбардировщики. Их было три группы. Полур успел подсчитать; в первой — 32, во второй — 25, в третьей — 21 самолет. Они начали перестраиваться по ведущему и пошли в пике, направляя удар вдоль нашего плацдарма. От взрывов на части раздиралась земля. Эхо гула отзывалось далеко в море. Затем все утихло, только дым и гарь долго висели над плацдармом.

После такого налета- казалось всё должно бы перемешаться в поселке, но благодаря хорошо оборудованной обороне потери были сравнительно небольшими. Телефонная связь с некоторыми частями нарушилась. Начальник связи майор Подлазов разослал связистов исправлять линии. Челов и Нестеров по радио запрашивали, не разбит ли КП.

— Мы наблюдали: в районе вашего КП ложилось большое количество бомб.

Подлазов отвечал:

— А мы думали, что от вас и мокрого места не осталось.

Бушин крикнул:

— Вы там дурака не валяйте, скорее исправляйте связь!

Подлазов ответил:

— С медсанбатом есть связь. Чернов передал — взрывной волной контужен Трофимов. Ему придется отлеживаться.

— Передайте Трофимову, комдив не разрешает хирургу болеть!

В этот раз Бушин тоже острил, видимо от радости, что не было прямого попадания в командный пункт.

В 20 часов Чернов принес сведений о раненых, поступивших в медсанбат. Он мне рассказал, что из учебной роты принесли лейтенанта Никольского. У него тяжелое ранение в живот, операцию производить нельзя. Жить ему осталось минуты. Около него дежурила сестра Дуся Нечипуренко. Никольский попросил записать домашний адрес. «Напишите, Дуся моей жене, что я погиб на «Огненной земле». Пусть она бережет сыночка Петю. Мне осталось недолго жить… И спойте мне «Темную ночь». Сестра держала лейтенанта за руку и тихо пела. Она пела, пока рука его не стала совсем холодной. Дусе много раз приходилось видеть, как умирали раненые, но смерть Никольского ее потрясла. «Если бы можно было, говорила она Чернову, — я отдала бы лейтенанту свою жизнь, хотя он мне совершенно незнаком. Я не обладаю голосом, но откуда появилась сила — голос звучал особенно, как будто пел кто-то другой, а не я».

— А кто теперь ведущий хирург? — спросил я Чернова.

— Любиев.

Я знал его. В. П. Любиев — молодой способный врач. В 1941 году окончил институт и сразу на фронт, в нашу дивизию. Он провел уже сотни операций.

2 декабря рация Блохина приняла обращение Военного совета армии к десанту. Начальник спецсвязи капитан Травкин принес мелко исписанные им листки. Я не могу не отметить неутомимого труженика лейтенанта Блохина. Он обладал исключительной выдержкой, Несколько раз его засыпало землей вместе с рацией. Он выбирался из завала, извлекал изуродованную аппаратуру и возился с ней, пока она снова не начинала работать.

Обращение было адресовано красноармейцам, краснофлотцам и командирам десантного отряда в Эльтигене. Оно было тревожным.

«Боевые товарищи!

Обстановка на вашем участке фронта сложилась тяжелая. Враг подтянул против вас еще до трех полков пехоты, до двадцати танков, имея намерение наступать с целью уничтожить вас и сбросить в море…»

Военный совет не скрывал угрозы, нависшей над десантом. Обещал помощь и требовал стойкости.

— Иван, позови полковника Копылова и начальника штаба!

Товарищи вошли. Мы вместе еще раз прочитали документ.

— Что же, товарищи, давайте обменяемся мнениями… Бушин посмотрел крайне усталыми глазами:

— Что ж, надо держаться. Но надолго ли нас хватит? Ведь придется полагаться только на свои силы.

— Я не кадровый военный, — сказал Михаил Васильевич Копылов. — Иногда мне трудно разобраться в этой сложной обстановке. Все мы с вами верим в стойкость и светлый разум наших солдат и офицеров. Но речь сейчас не о моральной стороне дела. В этом смысле Эльтиген — нерушимая стена, наши ребята живыми его не отдадут. А вот когда я думаю о материально-техническом обеспечении обороны плацдарма, то не вижу выхода. Мы не удержим его, если не будет помощи. Василий Федорович, скажи, сколько мы сможем продержаться, если немцы серьезно на нас нажмут?

— Те несколько дней, которые; как я понимаю, требует от нас командующий.

— В чем военная идея обращения?

— В том, что наш десант должен еще раз отвлечь на себя значительные силы противника. Сейчас враг сосредоточивает против Эльтигена две дивизии из семи, имеющихся на Керченском полуострове, — вновь укомплектованную девяносто восьмую пехотную и шестую кавдивизию румын. Плюс сводный немецкий полк, артиллерийские части и танки. Немцы вынуждены ослаблять свою оборону под Керчью. Военный совет армии учитывает это и готовит удар.

— Хорошо, так и будем говорить с людьми. Пойду соберу замполитов полков, сказал Копылов.

— Да, не будем терять времени. Бушин спросил:

— А если армии не удастся прорвать оборону под Керчью?..

— Не удастся, тогда будем искать другой выход.

Мы немедленно развернули во всех подразделениях работу, разъясняя обращение Военного совета армии. Я, мой штаб и командиры частей сознавали, что нужно приложить сверхчеловеческие усилия, чтобы отразить новое наступление противника на Эльтиген.

Десантники улучшали позиции. Устанавливали огневые точки в таких местах, откуда можно было вести косоприцельный и фланговый огонь. Тщательно маскировались. Ставили новые минные заграждения, благо летчицы сбросили на плацдарм 30 ноября шесть мешков мин. Совершенствовали ходы сообщения.

Мы с Ивакиным и инженером еще раз проверили оборудование цементированных подвалов в качестве дотов на случай, если придется вести бой внутри самого поселка. Поправившиеся солдаты и офицеры из числа легко раненных возвращались в строй. Для тяжелораненых саперы рыли в скалистых обрывах запасные ниши, где бы они могли быть укрыты от бомбежек. Словом, все было мобилизовано, чтобы удержать «Огненную землю».

Третьего декабря командарму была послана радиограмма такого содержания:

«Изучение противника и его сосредоточения дает право сделать вывод, что противник завтра, видимо, перейдет в наступление с целью уничтожить наш десант. Прошу оказать нам помощь огнем артиллерии, авиацией, а также не допустить атак с моря».

И. Е. Петров не замедлил с ответом:

«Товарищ Гладков, я тоже это предвижу. Рекомендую вам собрать военный совет, где решить, куда вам пробиваться. Помочь вам живой силой не могу. Артиллерия и авиация будут действовать по вашему указанию. Рекомендую маршрут через Камыш-Бурун — Горком на мыс Ак-Бурун».

Когда капитан Травкин передал мне эту депешу, я предупредил его: никому не показывать. Я не мог показать ее даже ближайшим своим помощникам. Во всяком случае, в тот день не мог, чтобы отрицательно не подействовать на настроение офицеров и, следовательно, на предстоящий бой.

Мне хотелось побыть одному. Предупредил Ивана, чтобы ко мне никого не пускал. Долго сидел и думал: что же могло измениться? Неужели недостаточно наших сил для прорыва обороны под Керчью? Если армия не прорвет фронт, мы обречены. Видимо, противник подбросил новые силы на Керченский полуостров. Против нашего плацдарма сосредоточивается до двух дивизий. Пленные показывают: есть приказ Гитлера уничтожить нас. Командование советует подумать о выходе, но как выйти и куда? Как быть с ранеными? Оставить своих боевых товарищей на растерзание врагу — страшно даже представить себе такое. А что же другое придумаешь?

Взял карту, начал внимательно рассматривать прибрежные укрепления противника. Кратчайший путь на Керчь — через Камыш-Бурун. Но этот населенный пункт тянется вдоль берега и сильно укреплен! По данным нашей разведки, его обороняют две портовые команды в составе 500 человек, а в порту всегда находится до пяти катеров. Преодолеть это препятствие мы не в состоянии. Единственный выход — взять маршрут глубже в тыл, через Чурбашское озеро, пройти по тылам противника и выйти в район Митридатских гор. Этот маршрут по расстоянию будет длиннее, но зато менее опасен.

А что у противника на Митридате? Надо полагать, что там больших сил не может быть. Сумеем ли преодолеть Чурбашское озеро и пройти 25 километров?

Командир гвардейского полка Нестеров несколько раз намекал, что если выходить с плацдарма, то только к партизанам, в Старый Крым. Это значит идти в неизвестность. Если пробиваться, то только на Керчь. Большой риск, однако здравый смысл в этом предложении есть.

…И все-таки в тот вечер после мучительных раздумий я не мог примириться с мыслью, что десанту придется уйти с плацдарма! Я сообщил И. Е. Петрову, что не могу согласиться на выход — у нас до тысячи раненых, бросить их мы не имеем права.

Потом все-таки добавил: «Посмотрим, что покажет первый день боя».

Подготовка к боям в ночь на 4-е была завершена экстренными партсобраниями. Я проводил собрание коммунистов управления, Копылов ушел в полк Блбуляна, Павлов — к коммунистам медсанбата.

В 6.30 ожесточенной канонадой на левом фланге противник начал наступление. Обработка переднего края человского полка продолжалась 45 минут. Потом в этом направлении двинулось до трех батальонов румынской пехоты и 10 танков. На южную окраину Эльтигена, где держал оборону полк Нестерова, наступали немцы. Почти одновременно два батальона немецкой пехоты при поддержке 10 танков атаковали центр.

С первых же минут наступления бомбардировщики пикировали на КП дивизии. За день они сбросили на наш командный пункт сотни авиабомб, но прямого попадания не было. Мы укрыли артиллерийские рации в помещениях капонира, наблюдение вели только с помощью стереотруб, чтобы не высовываться из укрытия. Большую помощь в этих условиях оказал дополнительный НП, оборудованный близ берега. Здесь работал полковник Ивакин. Он доносил:

— Клинковский держится прекрасно. Вижу — перед ним на минах подорвалось два танка. Пехота отброшена. Противник накапливается для атаки школы…

— Василий Николаевич! Нацеливай на них авиацию!

К плацдарму приближались 15 наших штурмовиков. Они прижали к земле вражескую пехоту, ослабив силу первого удара противника по школе.

Бушин доложил:

— С Блбуляном нет связи. Уже послал троих связных — и никаких результатов. Полагаю, весь штаб погиб…

— Не торопитесь хоронить, полковник. Пошлите лучше туда Григоряна. Он дойдет!

Услышав приказание, майор Григорян схватил автомат, две гранаты и выбежал из капонира. Ему хорошо была знакома и местность, и траншеи, ведущая на командный пункт полка. Но в этот раз он ничего не узнавал вокруг.

Все на пути движения было разворочено. Воронки от авиабомб почти соединялись друг с другом. Траншея завалена. Земля усыпана стальными осколками, как осенними листьями.

Григорян нырял из воронки в вороту под дождем пуль и осколков. Кое-где пришлось ползти. КП полка оказался уже на переднем крае. Около него стояла противотанковая пушка — единственная уцелевшая пушка. Сам подполковник Блбулян ив автомата вел огонь по наступающей пехоте. Рядом с ним был И. X. Иванян, наш неофициальный командующий противотанковой обороной «Огненной земли».

Григорян подбежал к ним в момент, когда на КП шло три танка. Командир полка возбуждённо крикнул Иваняну:

— Давай огонь!

Подполковник успокаивающе ответил: — Имеем три снаряда. И три танка. Подожди. Будем бить наверняка.

Он встал к орудию и замер, наводя на головную машину. Осталось метров шестьдесят.

Раздался выстрел. Первый танк задымился. Второй выстрел — у второй машины разбита гусеница. Третий танк резко дал задний ход.

Через некоторое время Григорян докладывал мне:

— Иванян как закричит: «Ага! Испугались!» Командир полка бросился к нему и давая обнимать. Обнимает, целует!..

Майору Блбулян сказал: «Передайте командиру дивизии: отбили пятую атаку. Мы тут удержимся, но образовался большой разрыв с Ковешниковым. Нам его нечем прикрыть». Обратно Григорян бежал уже не маскируясь. Несколько раз взрывная волна сшибала его с ног. Он вставал и, задыхаясь от пыли и боли, пригнувшись, бежал дальше.

— Товарищ комдив! Я ушел из полка, когда немцы начали артналет. Сейчас пойдут. Надо спешить.

Ватник на плече майора был разорван в клочья. На пропыленном лице сверкали черные глаза. Он весь горел энергией.

— Хорошо, майор. Берите учебную роту. Введите ее в стык. Постарайтесь успеть.

Учебная рота — последний резерв. Больше у меня ничего не было. Пятьдесят человек. Но все — на подбор! Они должны спасти положение в центре.

Григорян снова выскочил из капонира. Едва он добрался до роты, весь Эльтиген был накрыт артиллерийским и минометным огнем. Вести людей было невозможно. Майор скомандовал: «Ползком — за мной!» Триста метров рота ползла, прижимаясь к дрожащей от разрывов земле. Все же сумела занять оборону и встретила огнем атакующего противника. Немцы оказались менее решительными, чем наши люди. Если бы немцы посмелее наступали, они смогли бы тогда опередить Григоряна, ворваться в Эльтиген, и «Огненная земля» была бы разрезана на две части.

Но для этого у противника не хватило духу.

В книжке «Утерянные победы» Манштейн расхвалил действия немецких солдат в Крыму, будто бы проявивших «чудеса храбрости», «несравненный наступательный порыв» и прочее. Бывший гитлеровский фельдмаршал более заботился о рекламе, нежели об истории. Я привожу факты, В Эльтигене мы не раз наблюдали, что противник мог нанести нам поражение, но не нанес именно потому, что у него не хватало ни подлинного наступательного порыва, ни гибкости в тактике.

Новороссийская дивизия дралась сорок дней и ночей без минометов, противотанковой и зенитной артиллерии, без танков, без достаточного инженерного оборудования. Не хватало боеприпасов, Как говорил Иванян, «на три танка имеем три снаряда, будем действовать наверняка». 4 декабря десантники вступили в бой, истощенные месяцем блокады, и враг ничего не смог сделать, хотя подавлял нас числом и техникой. Он не ликвидировал плацдарм.

Вот это действительно храбрость и геройство советского солдата! «Не будет преувеличением, если скажу, что большое духовное удовольствие я и ныне получаю от воспоминаний об эльтигенских боях. Какое богатство характеров, какое достоинство солдат великой Советской страны» — так пишет мне Рачия Левонович Григорян из Еревана, где он теперь работает старшим научным сотрудником в республиканском архиве. В Новороссийской дивизии гордились этим офицером-коммунистом, самообладание и инициатива которого не раз выручали десант.

…Через час Григорян прислал связного с сообщением, что попытка противника пробиться в стык между полками ликвидирована. Записку принес Вьюнов, солдат, которого недавно мы на ротном партсобрании принимали в партию. Сначала я его не узнал, настолько грязь и пыль покрывали его лицо. Доложив, что было приказано, солдат отступил в сторонку. Чувствовалось, что он не все сказал, что хотел.

— Дали здорово фрицам по зубам, товарищ Вьюнов?

— В пору подоспели, товарищ комдив, — ответил он и, видимо, решив, что можно сказать, продолжал: — Разрешите доложить?..

— Слушаю!

— Началось, товарищ комдив!

— Что началось?

— Армия пробивается. Сам слышал…

— Ну? Выйдем послушаем!

Бой, гремевший вокруг Эльтигена, сначала мешал что-либо различить. Но вот ухо уловило иные, посторонние звуки. Открыв рот, чтобы легче переносить толчки воздушных волн, я вслушивался в гул, доносившийся с севера. Вьюнов стоял рядом, тоже жадно дыша открытым ртом. На лице его было глубокое удовлетворение.

Несомненно, мы слышали довольно сильную артподготовку на северном плацдарме. Я сказал Выонову, что будем надеяться на соседа, но прежде всего на собственные силы. В Керчи у противника мощная оборона, сразу ее, возможно, и не прорвать. Он взглянул серьезно и понимающе, а на вопрос, о чем думают солдаты, ответил:

— В роте большинство мечтает скорее соединиться с нашей армией, товарищ комдив.

Да, об этом думают все на плацдарме. Была бы у нас артиллерия, танки ударили бы мы немцам с тыла, еще раз показали бы, на что способны новороссийцы…

Отведя угрозу рассечения плацдарма, мы вздохнули немного свободнее. Но у Нестерова все еще было крайне тяжело: к 16.00 полк отбивал двенадцатую атаку.

Перед высоткой батальона Клинковского горело уже пять танков. «Фердинанд», подбитый бронебойщиками, навис над первой траншеей. Она вся была изуродована, смята попаданиями снарядов и мин. Челов приказал комбату отвести людей во вторую траншею, опоясавшую высоту по склону, и доложил на КП дивизии, что здесь батальон безусловно продержится до наступления темноты.

От школы осталась груда дымящегося кирпича. Этот опорный пункт с его фланговым огнем в помощь центру житья не давал врагу. На нем немцы сосредоточили огонь артиллерии и минометов, направили на него несколько орудий прямой наводки. Но в роте Колбасова были отлично оборудованы подвал, траншеи и блиндажи. И каждый раз после огневого шквала из земли поднимались десантники и в упор расстреливали атакующую пехоту. Противник откатывался. Снова долбил школу огнем. На правом фланге в первой траншее к концу дня оставалось всего пять человек: сам Колбасов, Кучмезов, старшина Шурупов и двое солдат-телефонистов — Кучеренко и Голдобин. На них двигались танк и до роты пехоты. Танк нечем было остановить. Он перевалил траншею и, стреляя, двинулся к школе. Там, за второй траншеей, его перехватили бронебойщики, посланные Человым на помощь.

Колбасов и Кучмезов стали стрелять по румынской пехоте. Патроны были на исходе. Ночью на партсобрании было принято решение: «Коммунистам беречь боеприпасы, поражать цели только наверняка».

Кучмезов стрелял из двух автоматов и винтовки по очереди. Рядом сидел Кучеренко, перезаряжая оружие и устраняя задержки. Пятеро героев заставили вражескую роту отступить. Огневой налет завалил траншею землей. Колбасов тяжело ранен, но пистолет держит наготове.

Он говорит: «Абдула, ты скажи людям — били… и будем бить…»

Четверо в крови и пыли еще раз поднялись навстречу врагу…

Челов, увидев, что рота, оборонявшая школу, истекает кровью, собрал небольшой отряд и лично повел его на выручку. С гранатами в руках они бежали по второй траншее. Подполковник услышал впереди частые разрывы гранат. Длинная очередь из немецкого пулемета. Очевидно, все было кончено.

И вдруг в ходе сообщения, соединявшем первую и вторую траншеи, показался Кучмезов. Хватаясь рукой за стенку, замполит тащил потерявшего сознание командира роты. Челов с бойцами подбежал к нему и принял с рук на руки тело Колбасова.

— Он еще жив… — выдохнул замполит, снял с пояса гранату, поставил на боевой взвод и сказал: — Их там немного. Пошли, товарищ подполковник. Штук десять фрицев и один ручной пулемет. Мы их сейчас вышибем!..

Первую траншею отбили. В блиндаже подобрали раненого старшину и отнесли в медсанбат. С его слов мы позже узнали, что произошло в тот момент, когда командир полка бросился на помощь Колбасову.

…Четверо поднялись навстречу врагу. Колбасов лежал на дне траншеи. Стреляли все четверо, подпуская противника на полсотни метров. Принудили залечь «Сейчас опять дадут огня», — сказал замполит. С помощью Кучеренко он оттащил а блиндаж командира роты, вернулся и помог перейти в укрытие старшине. Мины накрыли траншею. Грохот затих. Кучмезов взял два автомата. «Пошли!»-скомандовал он телефонисту, и в это время в проходе к блиндажу разорвалось шесть немецких гранат. Траншеей овладел враг. Кучеренко был убит наповал. Снова ранен Колбасов. Считая, что все защитники перебиты, гитлеровцы стали устанавливать метрах в трех два легких пулемета. Замполит поднял командира роты на ноги, полуобнял и двинулся к проходу. Отсюда он метнул противотанковую гранату и, взвалив на себя Колбасова, спрыгнул в траншею.

Вслед ударила очередь, но замполит был уже за изгибом.

Пишу эти строки, а рядом на столе лежит тронутый желтизной архивный документ: наградной лист, который я надписывал много лет назад.

«Ф. И. О. Кучмезов Абдула Юсупович.

Звание: лейтенант, заместитель командира батальона та политчасти. Год рождения: 1919.

Участвовал в боях: Крымский фронт, февраль 1942 г. Северо-Кавказский сентябрь 1942 г.

Имеет 3 ранения, находится в строю. В армии с 1939 г.

…Смелый, решительный, хладнокровный офицер Кучмезов всегда личным примером показывал бойцам, как надо бить врага.

…Достоин награждения орденом Ленина».

На «Огненной земле» лейтенант до последнего дня командовал героическим гарнизоном школы.

Над плацдармом бушевал огонь. Бой затихал только с наступлением темноты и возобновлялся на рассвете.

На море шумел шторм. Волны долбили берег. И на земле был шторм: вздымались тучи земли и мелкого камня. В капонирах срывало и ломало двери, развалины Эльтигена с каждым взрывом меняли свои очертания.

Изредка «юнкерсы» сбрасывали не бомбы, а листовки. В мгновения затишья кричал радиопропагандист. Листовки и радио требовали: «Сдавайтесь!» — и сулили золотые горы, пищу и жизнь.

Нового в тактике немецкое командование не придумало. Как и в первые дни борьбы за плацдарм, противник резко нажимал на южном участке фронта, стараясь сломить оборону в районе школы и безымянной высотки, которую держал Клинковский. Затем — атаки в центре, на позиции полка Блбуляна.

С моря удара не последовало. Мы с Бушиным и Ивакиным с тревогой следили за морем, держа на крайний случай единственный резерв командира дивизии — учебную роту. Но десантные баржи и катера противника маячили на рейде, не подходя к берегу. Они лишь обстреливали Эльтиген.

Огнем нас действительно давили со всех сторон — и с моря, и с суши, и с воздуха. О силе бомбового удара можно судить по такому факту. 4 и 5 декабря в воздушных боях над плацдармом «ястребки» генерала Вершинина сбили более десяти фашистских бомбардировщиков.

Очевидно, противник прежде всего рассчитывал на успех массированного огня. Но Эльтиген к декабрю стал прочной крепостью. Ее отстаивали самоотверженные люди.

Перед вечером бой постепенно угасал. Странное дело — и море тоже успокаивалось. Может быть, ночью смогут прорваться и подойти к Эльтигену наши катера.

С южной окраины доносились редкие автоматные и пулеметные очереди, зато вдоль берега все чаще плясали ясно видимые в наступающей темноте тусклые огни разрывов. Вражеская артиллерия взяла под обстрел район причалов. Видимо, немцы тоже ждали подхода катеров.

Бушин докладывал: нужно переносить КП.

— Сегодня противнику не удалось добиться прямого попадания по нашему капониру. Но это дело случая. Ведь сброшено сто бомб. Завтра он, безусловно, повторит атаки и добьется цели.

— Это верно. Вы наметили место?

— Предлагаю перейти на правый фланг и разместить КП в блиндаже морского батальона. Оттуда спокойнее будет управлять боем.

— Так и делайте. Совсем стемнеет — переносите КП и к двадцати трем ноль-ноль соберите командиров.

Иван уже несколько раз пытался предложить мне поесть, но никак не мог найти удобный момент, наконец он подошел и сказал:

— Товарищ командир, вы еще ничего не ели. Я приготовил. Пойдемте.

Вместе с Копыловым мы прошли в мою трехметровую комнатушку. Иван по-хозяйски накрыл стол на двоих. Две солдатские кружки с кипятком. Две порции сухарей по сто граммов. Две порции колбасы — 50 граммов.

Только сели, прервал телефон.

— Челов у аппарата!

Я взял трубку, и сразу рука непроизвольно стиснула ее, как ложе автомата.

— Товарищ комдив! Смертельно ранен Клинковский.

— Клинковский?!

— Только что отправил его в медсанбат.

Копылов смотрел на меня не мигая. Он тоже не хотел верить в случившееся. Я отодвинул еду и встал из-за стола.

— Вы куда? — спросил Копылов.

— В медсанбат.

Копылов молча вышел следом. Почти бежали по траншее.

Трофимов доложил, что у майора оторваны обе ноги. Он в очень тяжелом состоянии. — Все же проведите нас к нему. Мы спустились в подвал, где размещались все тяжело раненные. Их было до восьмидесяти человек. Клинковский лежал сразу же у входа. Его трудно было узнать: глаза впали, нос заострился, губы посинели. Увидел нас, глаза налились слезами; Тихо, почти шепотом сказал: «Умираю, прощайте».

Трофимов держал Клинковского за руку, проверяя пульс, сказал: «Потерял сознание».

Мы прошли на середину подвала. Раненые спрашивали, отбили ли атаки, удержали ли позиции, будет ли пополнение. Отвечали, а у самих сердце кровью обливалось.

После медсанбата мы направились в 37-й полк. Жизнь шла своим чередом и предъявляла требования к тем, кто продолжал жить. Нужно было проверить, где теперь проходит передний край, насколько немцы потеснили нас в центре, как готовятся позиции на новом рубеже.

Пробираясь по разрушенному ходу сообщения, поднялись на склоны косогора западнее Эльтигена и остановились там, где проходила третья траншея обороны полка. Ночную тишину нарушали шум прибрежных волн и далекие орудийные выстрелы. Над морем мерцали всполохи.

— Это, должно быть, наши катера пытаются пробиться к нам, — сказал Копылов.

— Хорошо бы получить сегодня ночью побольше боеприпасов и особенно ручных гранат. Они нам вот как будут нужны, — ответил я. — Кроме того, побольше бы отправить раненых.

— Что-то севернее Керчи все затихло, — говорил Копылов.

— Да, сегодня с утра там была сильная канонада. Душа радовалась, были надежды на успех, но оказались — безрезультатно. Наши войска понесли потери и ни на шаг не продвинулись.

— Неужели?

— Не хотел говорить об этом, — ответил я, — но вам скажу. В девятнадцать часов я запрашивал штаб армии, и мне ответили: успеха нет.

Мы стояли, глядя на море. Там, в темноте, за проливом, лежал берег Тамани.

— Сегодняшний бой показал, Михаил Васильевич, что своими силами нам плацдарм не удержать.

— Каков же выход? — спросил Копылов.

— Выход один — будем прорываться на Керчь. Об этом я подробно доложу. Думаю, что вы, Михаил Васильевич, меня поддержите. Другого выхода не вижу.

План выхода с боем на Керчь у меня созревал постепенно. Первая наметка его возникла, когда мы с Беляковым и Ковешниковым осматривали Чурбашские болота. Тогда мелькнула мысль, не удастся ли, если дойдет до крайности, воспользоваться рутиной в мышлении противника. Правый фланг десанта упирался в труднопроходимый участок местности между Чурбашским озером и побережьем Керченского пролива. Теоретически здесь невозможны были действия крупных сил, особенно в период осенних дождей. Тщательная разведка в течение двух недель показала, что гитлеровские командиры положились на труднопроходимость этого района и слабо его обороняли. Оплошность, открывавшая нам ворота на север! Удастся прорваться через болота — пойдем на Митридат. Если захватим Митридатские высоты, положение под Керчью существенно изменится в пользу нашей армии.

Правый фланг у Блбуляна отодвинулся к поселку метров на сто. Здесь в нашей обороне образовалась небольшая вмятина, как раз в направлении КП дивизии.

— Смотри, Михаил Васильевич, как фрицам хотелось захватить наш КП!

Проходя по траншее, мы наблюдали, с каким усердием солдаты укрепляли свои новые позиции. Ночь на плацдарме всегда была заполнена упорным трудом. Ночь наша спасительница. Вот еще один штрих к характеристике противника: за все 36 суток боев на «Огненной земле» немцы совершенно не атаковали нас ночью. Это давало нам возможность восстановить разрушенные днем окопы и траншеи, пополнить боеприпасы, покормить людей и хоть немного отдохнуть.

Густая темнота плотно окутала Эльтиген. Над ним застыли мрачные тучи. Однако в восточной части небосвода появились просветы — первый признак улучшения погоды. Значит, прилетят девушки и сбросят боеприпасы. И, может быть, подойдут катера.

У площадки ручного пулемета слышна ругань.

— В чем дело?

Солдат хотел огрызнуться, но, увидев, кто перед ним, браво вытянулся и доложил:

— Расчет пулемета оборудует позицию. Докладывает первый номер рядовой Карпенко.

— Из-за чего шум?

— Как тут не будешь ругаться, товарищ комдив! Нам нужен хороший сектор обстрела, вот в этом направлении, — он показал рукой, — а там лежит фриц убитый. Здоровенный! Я его тягал, тягал, так и не мог оттянуть. Из-за него создается мертвое пространство, немцы могут завтра подползти и оттуда забросать нас гранатами.

— А вы за этим фрицем поставьте противопехотную мину.

— Во це будэ гарно. А мы не додумались, — ответил Карпенко.

— А как вы думаете, товарищи, если завтра противник опять предпримет такие атаки, как сегодня, сумеете отбить?

— Отобьем, — ответили оба солдата. — Мы сегодня их много уложили. Наша такая тактика: допускаем поближе, метров на восемьдесят, и потом бьем наверняка. Расстояние мы точно знаем вот в этих трех секторах для нашего пулемета. Давай только побольше патронов. А то стреляешь и каждый выстрел считаешь. У нас сейчас всего сто патронов осталось. Не знаем, дадут еще или нет.

— Таким героям как не дать! Прикажу, чтобы сегодня ночью больше дали патронов. А давно вы воюете в дивизии?

— Уже год. Все время пулеметчиками. Были в десанте под Новороссийском, брали Цемесскую бухту.

— А награды имеете?

— За Новороссийский бой, — ответил Карпенко, — я награжден орденом Красного Знамени, а Сидоренко — орденом Красной Звезды. За форсирование Керченского пролива оба награждены орденом Красного Знамени.

— Молодцы, — ответил я им, — если так храбро будете воевать, домой с Золотыми Звездами вернетесь. Откуда родом, товарищ Карпенко?

— Я — шахтер, — ответил пулеметчик, — до войны работал на руднике имени Артема, от Новочеркасска сорок километров, а Сидоренко ставрополец, колхозник села Михайловского.

— А кто дома у вас? — Мать-старушка… Отец был потомственный шахтер, перед войной умер. Я работал и учился, в октябре сорок второго года должен был закончить рабфак. Думал жениться осенью, была хорошая невеста. Мама писала, когда немцы подходили к нашему руднику, моя Катя ушла с Красной Армией. Сейчас не знаю, где она. Но ничего. Лишь бы живым остаться, тогда разыщем друг друга.

— А у вас, товарищ Сидоренко?

— У меня дома — жена и сын. Вчера ему исполнилось пять лет. До войны я работал бригадиром в колхозе. Наш колхоз был богатый, а сейчас плохо. Война все разорила. Месяц назад получил письмо от жинки. Она писала, что в колхозе одни женщины. Осталось шесть стариков, по семьдесят лет, и пятнадцать мальчиков-десятилеток. Вот и все мужчины. Сельхозинвентаря мало. Два старых, трактора, три грузовых машины и пятнадцать коров — вот все тягло. Но все же посеяли весной и собрали неплохой урожай.

Во время беседы подошел молодой офицер, представился. Это был командир роты лейтенант Калинин… У него в роте осталось тридцать солдат. Оружия достаточно: три ручных пулемета, двадцать автоматов и три бронебойки. Но боеприпасов мало.

— Сто патронов на пулемет. Какая же это работа, — снова повторил Карпенко.

— Патроны и ручное гранаты пришлем. Какие еще будут вопросы?

Сидоренко сказал:

— Разрешите спросить, почему же наша армия не наступает?

— Вы слышали нынче сильную канонаду? Армия несколько раз пыталась прорвать оборону и помочь нам. Видно, немцы крепко обороняют Керчь.

— А что же делать нам?

— Возьмем да прорвём их оборону и пойдем на соединение со своими. Как думаете, сможем это сделать?

— Сможем! — воскликнули всё трое. — На штурм мы готовы в любую минуту.

На ходу обсуждая с Копыловым создавшееся положение, мы старались трезво, оценить силы. Сегодняшний день — день 4 декабря — еще раз подтвердил, что дивизия способна к серьёзным боям. Несмотря на усталость людей и большие потери, ее боевой дух и организованность были на высоте.

Из полка мы пошли на новый КП- на северную окраину Эльтигена.

Копылов спросил, как я оцениваю действия противника за минувший день. У меня сложилось мнение, что противник атаковал нас одновременно на всем фронте, но все же ударные группировки имел на флангах. Концентрическими ударами в направлении нашего КП и вдоль берега он хотел разрезать плацдарм. Для этого на флангах имел немецкие части, а в центре — румынские. Он пытался рассеять наше внимание, заставить нас рассредоточить силы и особенно артиллерийский огонь по всему фронту.

Вначале немцам удалось добиться некоторого успеха, но мы своевременно разгадали их намерение и приняли меры. Огонь своей артиллерии и авиацию нацеливали на фланги. На румынские части мы почти не тратили снарядов, хотя они тоже часто предпринимали атаки. С ними разделывался Челов и без артиллерийского огня. Трудно было Блбуляну и Нестерову. Их полки выдержали сильные фланговые удары.

— Интересно, какой манёвр немцы предпримут завтра? — спросил Копылов.

— Мне кажется, опять так же будут атаковать. Они не умеют быстро перестраивать свои планы. Важно разгадать их намерения, не позволить захватить с первого удара инициативу. Пехота противника нам не страшна, Михаил Васильевич. Рота Колбасова может бить батальон, Клинковский — полк, Ковешников — дивизию. Но нам страшён огонь артиллерии, танки и авиация. Вот с этим нам нечем бороться.

В эту ночь, проверяя боевые порядки, мы говорили с десантниками, стараясь получше узнать настроение людей, и пришли к убеждению, что в солдатской массе тоже зреет идея прорыва.

В блиндаж нового командного пункта собирались офицеры. Железная дверь, угрожающе скрипя, пропускала входивших. Огонь в плошке длинным языком прижимался к столу. Иван прикрыл стальным листом амбразуру, чтобы устранить сквозняк.

Офицеры сидели на нарах и лавках, поставив между колен автоматы. Никто не разговаривал. Никто не знал точно, зачем их созвали, но каждый понимал, что будет решаться судьба десанта.

Здесь были все командиры частей и руководящие работники штаба дивизии. Около Бушина, положив на стол мощный кулак, сидел грузный полковник командующий артиллерией Никифоров, прибывший на плацдарм после гибели Новикова. Он с пытливым интересом всматривался в новые для него лица. Модин, чисто выбритый, отчего его лицо казалось еще более худым, что-то напряженно обдумывал, полузакрыв глаза. Майор Полур, держа на коленях планшет, показывал карандашом прокурору дивизии Франгулову район Чурбашских болот.

С большим волнением смотрел я на всех этих, людей. Прекрасные офицеры и коммунисты. Своим мастерством и чистотой души они заслужили солдатскую любовь и веру. Кончались тридцать четвертые сутки жизни и борьбы на «Огненной земле». Эти дни связали командиров подлинно братскими чувствами дружбы и высокого товарищества. У каждого из них были, так же как и у меня лично, такие минуты, когда, казалось, не выдержат нервы. Но ответственность за судьбу людей заставляла держать себя бодро, не подавать виду, что обстановка тяжелая. Да, новороссийцы с честью пришли к последнему испытанию.

Теперь мы должны были выдержать и его.

В 23.00 пришли последние из вызванных — начальник санитарной службы Чернов и начальник контрразведки майор Савченко.

Я сообщил собравшимся о сложившейся на плацдарме обстановке. Затем было изложено решение на выход из окружения и присоединение к войскам Приморской армии.

— План таков: с наступлением темноты, когда противник, как обычно, начнет производить некоторые перегруппировки, сядет ужинать и тому подобное, в этот момент неожиданно, без выстрелов, ринуться в атаку, прорвать на правом фланге оборону и, двигаясь по немецким тылам, занять гору Митридат. Оттуда уже прорываться к своим… Прежде чем приступить к обсуждению деталей, предоставляю право каждому товарищу высказать свое мнение, по существу вопроса.

Минута напряженного молчания.

Какие картины пронеслись в эту минуту перед мысленным взором каждого? Наши люди, измотанные боями и недоеданием? Наш медсанбат? Двадцать километров, которые нужно в быстром темпе пройти до Митридата?.. План был отчаянный, мне самому это было ясно. Но как раз в этом и состояла его реальность.

Противник ждал от дивизии упорного сопротивления, но не наступления. Об этом говорили и его пропаганда, и наивный просчет в обороне района Чурбашских болот. Ожидая, что скажут офицеры, я живо представлял ситуацию: немцы ночью готовят последний решительный удар но плацдарму, а десант уходит у них из-под носа. Две дивизии противника еще будут привязаны к Эльтигену, а мы уже будем на Митридате, а там…

Первым выступил полковник Нестеров. Он пытался доказать, что десант еще может удерживать плацдарм и поэтому рано думать о прорыве.

Командующий артиллерией доказывал, что десант способен драться только на плацдарме, поскольку его тут поддерживают артиллерия и авиация с Таманского полуострова. Он утверждал, что дивизия окажется беспомощной, лишившись этой мощной поддержки.

Ивакин, мой заместитель, склонялся к тому, что после прорыва надо идти в район Старого Крыма или в каменоломни, к партизанам.

— Это, — говорил он, — мы в состоянии сделать. А под Керчью нас просто перебьют.

— Давайте уточним этот вопрос, товарищи, — сказал Копылов. — Положение у нас сложилось исключительно трудное. Но я верю в изложенный командиром дивизии план и поддерживаю его. Выполнить его будет нелегко. Несомненно одно — план прорыва совпадает с настроением основной массы, десантников, Мы сегодня говорили с солдатами. Они в любую минуту готовы идти на соединение с войсками севернее Керчи. На, этом мы можем строить свой расчет.

Потом выступили Челов, Модин, Франгулов. Все они были за немедленный выход с «Огненной земли», пока есть кое-какие силы, пока десант не обескровлен окончательно и сохранил свою организацию.

Заключительные слова подполковника, Челова: «Заверяю командование десанта, что личный состав тридцать первого полка ждет приказа на прорыв».

Заключительные слова инженера: «Сочту за честь, если меня назначат в голову прорыва».

Франгулов сказав: «Для меня ясно, что раз задачи обороны плацдарма исчерпаны, то надо поскорее вырываться».

Мнения разделились. Примерно процентов шестьдесят присутствовавших высказались за мой план, остальные же настаивали на необходимости вести в Эльтигене борьбу до последнего. Один только Бушин не сказал ничего. Он, видимо, не верил ни в то, ни в другое. Я уже собирался делать заключение, как вдруг поднялся командир батальона морской пехоты и сказал: — Товарищ комдив! Моряки готовы идти на прорыв. Моряки пойдут, если вы разрешите, в голове!

В это же время я встретился глазами с начальником санитарной службы. Чернов глядел на меня, и в глазах у него было столько муки и беспокойства, что в душе все перевернулось. — Но как быть с ранеными?

— Раненые пойдут с нами. Все, кто может идти.

— А кто не может?

3а всю мою долгую военную службу ни до этой ночи, ни после нее мне не приходилось принимать более тяжелое решение. Советоваться тут было невозможно. Разделить эту страшную ответственность было не с кем. Всю ее тяжесть должен был взять на себя старший начальник «Огненной земли».

— Пойдут все, кто способен идти. Нести с собой тяжело раненных десант не сможет.

Чернов тяжело дышал.

— Я могу говорить об этом с медицинским составом?

— Когда нужно говорить, мы вам скажем. У нас в распоряжении сутки, может быть, немного больше. За это время командование примет все меры для эвакуации раненых. Возможно, подойдут корабли.

Принимаем решение: прорываемся завтра в ночь. Значит, днем надо отбить все атаки. В установленный час командиры частей выводят все свои подразделения на правый фланг, в район КП дивизии, оставив на позиции каждой роты в траншеях по два-три автоматчика с задачей все время вести огонь по противнику. 39-й полк и батальон морской пехоты составляют группу прорыва, 37-й полк прикрывает основные силы слева, 31-й — справа, гвардейский полк прикрывает тыл. Штаб дивизии, медсанбат и раненые — в центре боевого порядка.

В первом часу ночи командиры разошлись по частям. На КП остались Копылов и Савченко. Я предупредил их, чтобы они проследили за сохранением секретности нашего плана. Расчет на хитрость и внезапность. Только в этом успех.

Тут же мы дали депешу Военному совету армии: «Десантники героически в течение дня отбивали яростные атаки противника. Силы наши иссякают. Потери большие, боеприпасов мало. Ждем вашей помощи. Выполняем ваш приказ 05 в ночь на седьмое. Гладков. Копылов».

Из штаба армии ответили, что даны все указания артиллерии и авиации. Боеприпасы будут бросать самолетами, кроме этого, снарядили три катера.

В ночь на 5 декабря напряженная работа шла не только у нас, на плацдарме, но и на Большой земле. Командарм требовал от управления десантного корпуса и от моряков усилить помощь войскам в Эльтигене.

Десантники слышали после полуночи упорный огневой бой в проливе. Самолеты подбросили нам достаточное количество боеприпасов. Из катеров к нашему берегу прорвался только один; Он доставил боеприпасы, немного продовольствия и принял на борт до ста человек тяжело раненных.

Перед рассветом восемь десантных барж противника появились на рейде Эльтигена.

— Григорян! Быстро — учебную роту на берег. Готовиться к отражению десанта!

Согнувшиеся фигуры солдат торопливо исчезали в траншее, серпантином спускавшейся к морю. Стоя у амбразуры, мы с Ивакиным пристально всматривались в нависшую над водой темноту.

Кромка берега заискрилась блестками разрывов. Все восемь немецких барж открыли огонь. Они стояли за отмелями и стреляли полчаса.

Ивакин опустил бинокль и сказал:

— Не высадятся. Кишка у них тонка на такое дело. Можно часок соснуть.

За высотами в центре немецкой обороны подымались ракеты. Они источали неживой свет. У противника слышалась возня. Доносилось подвывание моторов танки подтягивались против позиций полка Блбуляна. У нас же, в поселке, — ни души, никакого заметного движения.

Эльтиген, весь израненный, лежал под враждебным светом ракет в забытьи. Но это только так каралось, что в нем нет жизни. Жизнь была!

Летчики вместе с боеприпасами сбросили 87 килограммов газет. Политработники понесли их в окопы. В каждом блиндаже у коптилки сидел чтец, и солдаты с жадностью слушали радостные известия о победах Советской Армии, освобождавшей от фашистских захватчиков Украину и Белоруссию. Капитан Шашкин, вернувшись на КП, рассказывал, что после читки люди 39-го полка принимали клятву стоять до последнего. Докладывал Чернов: «Раненые поступали в медсанбат допоздна, но большинство, получив помощь, возвратилось в свою часть». Подполковник Иванян с инженером придумали хитроумную систему противотанкового минирования в глубине обороны центрального участка, где за день наметилась вмятина. К утру мины были установлены.

Немцы начали, как обычно, в 8.00. Однако теперь они не рвались на плацдарм по всему фронту. Очевидно, большие потери 4 декабря охладили их пыл. Держа под беспощадным огнем наши фланги, кромку берега и поселок, противник бросил до полка пехоты с десятью танками на центральное направление. В течение дня Блбулян держался на линии второй траншеи. Огромную помощь ему оказали летчики-штурмовики: три танка горели, подбитые с воздуха. Враг непрерывно подбрасывал в центр свежие подразделения. Танки подвозили десантные группы в самую гущу боя.

До полудня подполковник отказывался перенести КП полка, оказавшийся на переднем крае, в глубь обороны. Он опасался, что это может отрицательно сказаться на стойкости людей. На командном пункте остался майор Склюев, корректировавший огонь Тамани. Радисты, полузасыпанные землей, с ушами, кровоточащими от бесконечных ударов взрывных волн, передавали координаты. Сам командир полка пошел в траншею и сражался рядом с солдатами. Бывают минуты, когда личный пример старшего решает в бою все или почти все.

С непокрытой седой головой стоял Блбулян в траншее и вел огонь, призывая солдат вернее выбирать цель. Осколок расщепил доже его автомата. Ему подали другой, принадлежавший убитому бойцу. На ложе были вырезаны слова: «Эльтиген — Севастополь — Берлин!» (Не донес эту реликвию Григорий Даргович до Берлина!.. Впоследствии он уже с другим соединением, будучи заместителем командира дивизии, дошел до Польши и пал в бою за освобождение польского города Калиш 18 января 1945 года.)

Бушин оказался провидцем: бывший КП дивизии разнесло прямыми попаданиями авиабомб, но там уже никого не было.

С нашей стороны в этот день не было контратак. Учебная рота — «гвардия Эльтигена», как называл ее в шутку Ивакин, стояла наготове для отражения возможной атаки с моря. Снять несколько подразделений с флангов я не мог, зная, что противник только этого и ждет. Он ждет, черт его дери, что командир десанта под ужасным нажимом в центре потеряет голову и ослабит фланги, и тогда — отсекающий удар вдоль кромки берега и следом десант с немецких судов.

Полк Блбуляна должен был управиться своими силами, опираясь на огонь Большой земли и боевую поддержку летчиков. К исходу дня подразделения полка отошли в третью траншею, которая тянулась непосредственно по западной окраине поселка, ныряя из подвала в подвал.

Враг продвинулся в этот день на сто пятьдесят метров в глубь плацдарма.

Приспособленные в качестве дотов подвалы помогли ротам вздохнуть чуть-чуть свободнее. Но ненадолго. В сумерках западную окраину Эльтигена вдруг осветило красное пламя. Огненные змеи лизали, обвивали развалины домов. На танках подошел отряд вражеских огнеметчиков. Стволы ранцевых огнеметов выбрасывали свистящее пламя. Горела земля.

В подвалах люди задыхались от едкого дыма. Тушили друг на друге одежду. И — стреляли в упор по врагу. Дальше немцы не пробились. Но вмятина в центре нашей обороны увеличилась. От позиций 37-го полка до пристани оставалось немногим больше тысячи метров.

В 18.00 радирую И. Е. Петрову: «К исходу дня противник овладел западной окраиной Эльтигена. Боеприпасы на исходе. Потери большие. Если ночью не поможете, буду выполнять ваш приказ 05. Срочно жду указаний».

Михаил Васильевич быстро писал что-то на клочке бумаги, закончив, протянул мне: «Военному совету армии. В боях за Эльтиген героически погибли славные новороссийцы майор Клинковский, майор Киреев, майор Асташкин, капитан Громов… Пусть страна знает сынов Родины. Гладков. Копылов». И эта депеша была послана. В 22,30 получили ответ Военного совета: «Боеприпасы вам сегодня сбрасываются самолетами. Кроме того, организована морем подача эшелонов с боеприпасами — всего 65 тонн.

Приказываю: весь день 6 декабря 1943 года прочно удерживать занимаемый район, не давая противнику разрезать ваши боевые порядки. В течение дня тщательно готовить выполнение приказа 05. Команду на исполнение дам я. Петров. Баюков. 5.12 1943. 22.00». В полночь — вторая радиограмма: «Гладкову. Завтра примите все меры, но до вечера продержитесь. С наступлением темноты собрать все боеспособное для действия по 05. Время ночью определите сами и донесите. При отсутствии донесения буду считать, что начинаете в 22 часа. Авиация, артиллерия будут действовать, как указано в директиве. Делаю все, что могу.

Уверен, бойцы, сержанты и офицеры выполнят свой долг до конца. Петров. Баюков. 5.12 1943. 23.15».

В 0.40 собраны командиры частей. Информированы об обстановке. Зачитана радиограмма командарма. Поставлена задача на 6 декабря.

Ковешникову и Челову приказано выставить больше пулеметов на западных флангах обоих полков, создать огневой мешок для вклинившегося в центре противника; Блбуляну — прочно удерживать третью траншею, не допустить прорыва немцев к пристани; Нестерову — предотвратить их прорыв вдоль берега.

Я отпустил офицеров, задержав двоих — майора Ковешникова и капитана Белякова. Они должны были ночью организовать разведку участка прорыва: уточнить систему огня противника, выяснить, не усилена ли там оборона, достать «языка». Не знаю, в тот момент я готов был что угодно отдать за «языка»!

— Приложим все силы, товарищ полковник, — ответил майор.

Задание комбату моряков: работать ночью в направлении Чурбашского озера, выяснить, каков уровень воды в восточной его части, можно ли будет людям пройти.

— Как идет подготовка к наступлению? — спросил я обоих.

Офицеры ответили, что боеприпасы для прорыва собрали, организованы штурмовые группы. В них просятся все.

— Впереди я думаю пустить роту капитана Мирошника, — сказал Ковешников. В ней каждый солдат — мастер ближнего боя, очень высок наступательный порыв.

— Как у него рука-то?

— Он уже почти свободно владеет ею. Прошлой ночью сбросили почту. Ему пришло первое письмо с Черниговщины, от брата Ивана. Он там партизанил. Вся рота коллективно письмо читала… Они, товарищ полковник, невозможное сделают. Без выстрела пойдут. На ножи немцев возьмут!..

Отданы все распоряжения на 6 декабря. Офицеры разошлись по частям. Я остался один в капонире.

Еще и еще раз перечитывал последнюю радиограмму командующего. «…Уверен, бойцы, сержанты и офицеры выполнят свой долг до конца». Мучительно подумал, мысленно обращаясь к командарму: «Видимо, вам, Иван Ефимович, нелегко было писать эти слова. Вы уже переживали подобное под Одессой, а затем под Севастополем, знаете, как тяжело оставлять землю, омытую кровью боевых друзей… Нас разделяет сорок километров, но я сейчас чувствую биение вашего сердца, товарищ командарм! Понимаю, какую испытываете нравственную тяжесть от того, что люди ждут помощи, а вы не в силах ее дать. Мы уйдем из Эльтигена. Но Эльтиген все равно будет наш! Не долго фашистам осталось зверствовать в Крыму. Они обречены. Эльтиген будет свободным. Но жалко прекрасных людей, которые отдавали все, чтобы удержать завоеванный кровью плацдарм. А те товарищи, кто завтра не сможет с нами вырваться?..»

Голова, как налитая свинцом, опустилась на руки. В такой позе уснул. Видел сон: стою, весь охваченный пламенем, но одежда на мне не горит. Разбудил отчаянной силы взрыв. Воздушная волна, хлынув через амбразуру, сбросила на пол телефонный аппарат. Виниченко доложил: недалеко от КП разорвалась морская торпеда.

Опять полезли в голову мысли о людях. Как сохранить в течение дня боеспособность подразделений, чтобы хватило сил для прорыва?

Зуммерит телефон. Доклад: прямое попадание снаряда в подвал, где находились 40 тяжелораненых. Все погибли вместе с дежурным врачом.

Вызвал начальника санитарной службы Чернова и попросил сосредоточить в наиболее надежном укрытии всех тяжелораненых, снабдить медикаментами и питанием, оставить при них необходимое количество сестер. Тех же, кто может передвигаться, к вечеру сосредоточить в районе КП дивизии.

До рассвета оставалось два часа. Вернулась дивизионная разведка, действовавшая совместно с моряками. Командир разведвзвода лейтенант Живков, весь облепленный грязью и тиной, докладывал, что его люди проползли все болото, вышли к озеру и пересекли его в восточной части. Воды там нет, но почва вязкая, местами попадаются топи. В общем же, заключил лейтенант, пройти вполне возможно.

Позвонил Ковешников. Торжествующим голосом сообщил, что разведка полка достала-таки пленного. Вскоре он был допрошен. Это оказался солдат 14-го пулеметного батальона 6-й румынской дивизии. Батальон имел задачей оборонять район от Чурбашского озера до отметки «+6». В атаках не участвовал, значит, у него хорошо организована система огня. В лоб на его позиции идти нельзя.

Когда план прорыва созрел во всех деталях, я вызвал Полура, Модина, Ковешникова и Белякова. Офицеры склонились над картой.

— Прорыв осуществляем на левом фланге румынского батальона, затем пересекаем Чурбашское озеро в восточной части и далее по берегу к Красной Горке, через Солдатскую слободку выйдем на Митридат. После прорыва вперед выдвигаются рота разведчиков во главе с Полуром и саперы во главе с Модиным для разведки маршрута движения и проделывания проходов в препятствиях.

Затем мы по карте и имеющимся описаниям изучили, что представляют собой вражеские укрепления на горе Митридат. Четыре ее последовательно понижавшиеся к морю вершины были укреплены неравномерно. Наименее укрепленной оказалась самая высокая вершина, стоявшая в глубине. Немцы просто не предполагали, что ее будут атаковать с тыла.

— Прошу всесторонне подготовить людей. Знаю вас как боевых офицеров. Надеюсь на вас и доверяю вам! — Этими словами закрыл я наше небольшое совещание.

Ночью летчицы опять сбрасывали нам боеприпасы, медикаменты и продовольствие. По морю прорвался один катер, доставив 15 тонн боеприпасов. Не 65 тонн, как указывалось в шифровке, а только 15. Остальные до нас не дошли. Частям поэтому были даны указания — экономно расходовать патроны и особенно ручные гранаты. Они будут нужны в наступлении!

Приняв раненых, катер отвалил. Через несколько минут его силуэт растаял в глубине пролива. Немного полегчало на сердце. Еще несколько десятков людей спасены.

Фашистские агитаторы не умолкали в течение всей ночи на 6 декабря. Они беспрерывно, до хрипоты кричали по радио, что настали последние часы нашего десанта.

То голос звучал угрожающе: «У вас нет выхода! Сроку вам даем до восьми утра!..» То вдруг начинал умолять: «Подумайте! Опомнитесь! Неужели вам жизнь не дорога?..»

К семи часам утра вернулись офицеры штаба дивизии, которые проверяли, как полки подготовились к отражению новых атак на плацдарм. Их доклады были не совсем утешительными: в некоторых ротах оставалось по 15–20 человек. Позиции подготовлены, огонь организован, боеприпасы розданы. Солдаты готовы драться до последней капли крови, но прямо спрашивают, что же думает начальство? Пришел Копылов. Он тоже был в полках. Сообщил, что немцы буквально засыпали листовками всю «Огненную землю». В листовках та же трепотня о «жизни и свободе», что и по радио. Большинство солдат относятся к ним с презрением. Однако к некоторым в душу вкрадывается сомнение: говорят, что, видно, всем нам здесь погибать.

Помню, я тогда сказал докладывавшим товарищам, что люди, высказывающие недовольство, по-своему правы.

— Нам нужно скорее менять обстановку — и тогда будет все хорошо!

Недовольство у защитников «Огненной земли» — это не паника, а свидетельство созревшей потребности в активных действиях, лишнее доказательство возможности прорыва и выхода на Митридат. А там у немцев все артиллерийское управление. Мы его захватим, лишим противника связи, нагоним на него панику. Этим мы поможем основным силам, армии, сражающимся севернее Керчи.

Больше всего меня мучила мысль, хватит ли у десантников физических сил для двадцатикилометрового форсированного марша. Ведь все были очень усталые и голодные. Майор Кащенко получил приказание тщательно распределить только что сброшенные с самолетов продукты и как следует накормить людей перед прорывом. — А теперь, товарищи, час отдыха, — сказал я. — Большего нам немцы не отпустят…

Подойдя к амбразуре, я отодвинул прикрывавший ее стальной лист, чтобы глотнуть освежающего морского воздуха. На берегу, в предрассветной мгле, смутно вырисовывалась группа людей. Я взял у Копылова бинокль и попытался разглядеть. Но видно было плохо. Что-то там происходило. Мы быстро спустились к морю.

По черным бушлатам узнали морскую пехоту. В центре небольшой группы высокий моряк. Донесся его хриплый голос: «Поклянемся, товарищи, без пощады уничтожать проклятых фашистов! Отомстим за эту оборванную прекрасную жизнь!..» Руки с автоматами взметнулись к небу. Высокий моряк, нагнувшись ко мне, сказал: «Галю нашу убило. Галю хороним, товарищ полковник». Я снял шапку и стал рядом с ним.

На берегу шумящего моря, вблизи родной стихии, отдавал последнюю почесть своей героине, своей любимице морской батальон. Герой Советского Союза Галина Петрова погибла от осколка авиабомбы. Еще одна чистая жизнь оборвалась на самом взлете…

Но нет, не оборвалась она бесследно, читатель! С карточки, стоящей на моем письменном столе, глядит на меня прекрасное юношеское лицо.

«…На днях получили фотокарточку от сына Вашей соратницы Галинки — Кости, который в настоящее время учится в Киевском суворовском офицерском училище, пишет мать Гали Антонина Никитична Петрова. — Вот какой большой у нее сын! До 1951 года он рос у нас, а потом поступил в училище, скоро кончает, мечтает о Высшем военно-морском инженерном… Время прошло, а как будто так недавно все это было, когда Галинка закончила десятилетку, поехала в Николаев, поступила в институт, вышла замуж. А там — сорок первый год. Война — и все надежды рухнули. Мужа ее, Железнова, на фронте убило в сорок втором году. И осталась до конца моей жизни только материнская скорбь по такой чудесной, жизнерадостной и изумительно способной девчурке, какой была наша дочь Галинка, да надежды на ее сына — Костю, Посылаю Вам фото…»

Смотрю я на лицо юноши. Как много в нем от матери: гордая посадка головы, высокий чистый лоб, огромные глаза смотрят задумчиво и спокойно. Комсомольский значок на груди, а на плечах погоны суворовца. Старый солдат, я гляжу на портрет с вопросом: готов ли ты, юноша, принять эстафету великого подвига? И слышится мне целый хор юношеских голосов: «Готовы в любой момент отстоять Родину!» В хоре этом различаю и звонкий ответ юного суворовца Кости, и голос сына другого Героя — сына майора Клинковского — Леонида, он окончил десятилетку и стал трактористом. И громкие слова сыновей старого казака Ефименко, стоящих ныне на страже социалистических рубежей, тоже вплетаются в общий согласный ответ…

6 декабря после короткого артиллерийского налета противник атаковал западную и южную окраины Эльтигена. Как только немцы двинулись в центр, они попали в приготовленный огневой мешок. С флангов их взяли в работу пулеметы обоих полков, а в гущу наступавших обрушился огонь Тамани. Много здесь было положено вражеских солдат. Атака противника захлебнулась. Два его танка прорвались через траншею 1-го батальона, но тут же подорвались на минах. На какое-то мгновение наступила тишина. Немцы опешили: как, десант еще дерется и, главное, способен к организованным и целеустремленным действиям?

А затем все взвихрилось в огне. Тридцать пять «юнкерсов», свистя и завывая, набросились на Эльтиген. Они бомбили без выбора, с бешеной злостью, стараясь просто все стереть в порошок. В следующем воздушном налете с таким же исступлением действовал 31 самолет. Вскоре, однако, гитлеровское командование несколько образумилось. Авиация стала действовать группами по 5–6 самолетов. Они висели над нашими боевыми порядками и с прицельной высоты бросали бомбы. Несколько «юнкерсов» ходили над поселком в поисках командного пункта десантной группы.

От близких разрывов у нас в капонире скрипели крепления, осыпалась со стенок земля, связисты то и дело выскакивали наружу и ползли устранять повреждения проволочной связи.

«Ястребки», прилетевшие с Тамани, завязали над Эльтигеном воздушные бои.

На южной окраине близ берега немцам удалось прорвать оборону гвардейского полка. Нестеров отвел свои подразделения к поселку и занял подвалы-доты. Противник подтянул артиллерию на прямую наводку. Его пехота стала действовать отдельными штурмовыми группами. К полудню немцы овладели несколькими домами на южной окраине. В этом направлении они все время подбрасывали новые подразделения. Надо было что-то предпринимать.

Задача у десанта была одна: выиграть время, продержаться до вечера. Но, обороняясь в отдельных опорных пунктах-подвалах, мы не смогли бы ее решить. Накопив достаточно сил на южном участке, немцы, безусловно, штурмом овладеют большей частью Эльтигена и отсюда рассекут плацдарм. Я принял решение на контратаку. Надо выждать, когда противник, накопив силы, двинется на штурм, и в этот момент ударить с двух направлений — вдоль берега и со стороны человского полка, окружить и перемолоть пехоту врага.

Отданы распоряжения Белякову, Ковешникову, Челову. Вот пробежала мимо КП по траншее рота морской пехоты. Следом за ней в том же направлении скрылась рота из полка Ковешникова. Ее вел Тулинов к исходным позициям для броска на берегу.

С ракетницей в руках я стоял, считая минуты.

Противник нас опередил. Около 15 часов двинулся в центре и с юга, намереваясь окружить южный и центральный полки. Блбулян атаку отбил. На юге немцы энергичным ударом овладели половиной поселка. Попала в плен часть тяжело раненных.

Наступил самый критический момент. Противник во много раз сильнее, вкусил успех, озверел и рвется.

Что делать? Может, отказаться от контратаки? Но тогда будет еще хуже.

Радиограмма командарму. Последняя с «Огненной земли».

«Противник захватил половину Эльтигена. Часть раненых попала в плен. В 16.00 решаю последними силами перейти в контратаку. Если останемся живы, в 22.00 буду выполнять ваш 05».

Полковнику Ивакину я сказал:

— Василий Николаевич! Возьми учебную роту, иди на берег. Поведешь в контратаку моряков и обе наши роты. Надеюсь на тебя.

Мы обменялись крепким рукопожатием. Полковник вдруг широко улыбнулся и со счастливо-веселым лицом бросился к выходу.

Виниченко смотрел на него как завороженный. Шагнул вперед:

— Разрешите, товарищ полковник… — Его статная фигура вытянулась. Разрешите принять участие…

— Догоняйте, капитан. И передайте полковнику — поднимать людей в атаку под лозунгом: «Отобьем у фашистских зверей наших раненых товарищей!»

— Челов, готовы?

— Две роты заняли исходные позиции.

— Ведете их сами, подполковник.

Командующий артиллерией вызвал огонь Тамани. Пять минут она била по южной окраине.

Ракета взлетела. Страшный для врага боевой клич «полундра!» прогремел на берегу. Его покрыло «ура» пехотных рот. Контратака вышла дружная. Навязали врагу рукопашную схватку. Противник дрогнул и начал отход.

Но в это время немцы снова кинулись на правый фланг 37-го полка. Пришлось послать учебную роту на помощь Блбуляну. Наши контратаки затянулись до темноты.

Противник не сумел рассечь плацдарм, но часть южной окраины осталась в его руках. Захваченные в плен раненые были отбиты. Мы с Копыловым вечером зашли к ним в подвал.

Здесь лежали около ста человек. Кто-то бредил. Кто-то кричал, требуя воды. Увидев нас, стали спрашивать: «Как дела? Отбили все атаки? Наступать дальше будете?» Что мы могли ответить? Раскрывать им всю обстановку вряд ли было нужно. Успокаиваем, как можем.

Заметив знакомое лицо сержанта-разведчика, я подошел к нему, поцеловал, а потом уже, взволнованные, мы стали всех целовать, говоря: «Все будет в порядке. Главное, что вы опять с нами.»

В траншее недалеко от помещения медсанбата стоял, прислонившись к стенке, небольшого роста солдат. Автомат висел поперек груди. Руки положены на оба конца оружия. Подошли поближе — знакомый. Сержант Василий толстов, получивший недавно звание Героя Советского Союза.

— О чем задумались, товарищ сержант?

Толстов ответил:

— Родной дядька у меня тут лежит, станичник. Вчера раненный. Я думал, сможет пойти на прорыв, А он не в силах. Приходится ему оставаться.

Сержант замолчал. Он стоял, крепко сжав губы. Потом продолжил:

— Дядька Ефименко оружие просит… Иди, говорит, доложи — пусть дадут оружие и патроны, будем биться до последнего.

Эту же просьбу часом позже передал майор медицинской службы Чернов. Докладывая о размещении тяжелораненых, он сказал, что многие раненые изъявили желание стать в строй — «в заслон», как они выразились. Я приказал выдать этим героям оружие и боеприпасы.

Слово свое они сдержали. Через несколько часов десант пошел на прорыв. Мы слышали, как позади, на истерзанном клочке эльтигенской земли, зазвучали резкие очереди автоматов и пулеметов.

Они сдержали слово!.. Не так давно я совершенно неожиданно получил живое свидетельство об этом беспримерном подвиге. Ко мне в Москву заехал Василий Толстов, работающий ныне на одном из подмосковных заводов, и мы сидели, глядя на раскинувшийся за окном проспект Мира, и вспоминали Эльтиген. Вдруг мой собеседник, что-то припомнив, улыбнулся испросил:

— А не помните ли вы, товарищ генерал, старика Ефименко? Жив ведь дядька! Я в прошлом году был в станице. Василий Афанасьевич вернулся из плена. Не глядите, что шестьдесят лет и столько пришлось перенести, — работает в колхозе за милую душу. Хотите, дам адрес?

Вскоре из станицы Лысогорской пришло письмо от старого казака.

«Привет с Кавказа и добрый день, дорогой товарищ и командир 318-й Новороссийской Василий Федорович!

Хочу вам объяснить, что много прошло времени, но кое-что еще осталось в памяти, как 36 суток стояли ни шагу назад. Но теперь отставим это в сторону, как вам известное. 5 декабря меня в 4 часа ранило в голову. Пробило каску осколком, не утерявшим силы. Все же остался жив. Толстов прибежал в госпиталь часов в семь вечера и говорит: «Дядя, наш десант делится на две части, кто поздоровей — идут на прорыв, а слабые, которые могут держать оружие, остаются в заслоне». Он прибег забрать меня с собой, на прорыв, но я не мог и так остался на защите переднего края с автоматом, и еще осталась часть ручных гранат.

Всю ночь напролет немец тут не давал нам покоя, но мы до утра отбивались, пока были боеприпасы. Утром пошли танки, и все было закончено с «Огненной землей».

И тогда фашисты стали сгонять всех к морю. Кто был совсем без движения, того пристреливали. К круче, где был наш санбат, стащили всех раненых, и так собрались у самого моря. Немецкий полковник через переводчика сказал: «Это все коммунисты, очень долго не сдавались» — и приказал всех расстрелять. Набежали автоматчики. И в это время с Тамани ударила наша артиллерия и налетели наши самолеты. Многие враги нашли себе могилу в этот веселый час. Конечно, и наших много осталось на месте, но главное — покрошили тут фашистов. Так продолжалось до трех раз. Только соберутся, наши как вдарят! Опять бегство и паника…»

Могучий организм казака выдержал. В. А. Ефименко остался жив, и начались для него мучения фашистского плена. Из Севастополя в числе других пленных он был увезен в Германию в лагерь. Отсюда каждый день сотни истощенных, избитых людей отправляли в могилу. «А фашисты говорили — из песка сделаем чернозем». С помощью русского военнопленного врача удалось Ефименко попасть в команду, отправлявшуюся на крестьянские работы на запад Германии. Дом, огороженный колючей проволокой. Днём солдат разводят по хозяевам, а на ночь — опять за проволоку. Отсюда в конце войны Ефименко с товарищами совершил побег, прикончив двух часовых.

Последние строчки письма:

«С тем заканчиваю, дорогой друг и товарищ генерал! Конечно, всего описать невозможно. Но все же нет-нет да и вспомнишь. Немного о себе. Мы с бабкой живем вдвоем. Жизнь хорошая, но здоровье сдает по причине всех этих переживаний. А так живу, работаю понемногу в колхозе. Имею двух сыновей. Один служит уже шесть лет, а другого, меньшого, недавно проводил в армию для прохождения воинской службы. Ефименки еще послужат!»

После выхода первого издания книги стали приходить письма отовсюду. К радости нашей, многие из товарищей, которых мы считали погибшими, здравствуют и поныне. Пишет мне бывший пулеметчик, а ныне слесарь Ростсельмаша А. Г. Журавлев. Волнующее письмо прислал Сергей Рубенович Асатурьян. Он входил в состав группы из 30 человек, которая должна была продержаться в Эльтигене, пока десант не покинет плацдарм. Группой командовал лейтенант Евгений Котляров. Бойцы выполнили приказ. Но в живых остались немногие, и еще меньше выжило после фашистских зверств. Ныне Сергей Рубенович — директор спортивной школы во Владимире, судья всесоюзной категории.

Отважно сражались в Эльтигене Федор Сергеевич Чинякин, проживающий ныне в городе Отрадном, Куйбышевской области, Иван Владимирович Долгокеров, ныне работающий в Керчи, Михаил Павлович Гавозда, ныне путеец Северо-Кавказской железной дороги, и многие другие товарищи, приславшие мне весточки. Спасибо, дорогие друзья, за добрую память, за то, что вы живы, за тепло ваших сердец!