Десять процентов надежды

Глава первая

К вечеру шторм усилился. Океан еще более помрачнел, стал густо-синим и взлохмаченным. Сыпавшую весь день изморось сменил резкий косой дождь. Порывистый ветер подхватывал его и, крутя, свирепо швырял на катер. Судно то и дело зарывалось в волну, и тогда по палубе с грохотом прокатывалась пенистая морская вода. Крупные соленые брызги залетали в развороченную взрывом рубку и обдавали Семибратова с ног до головы. Гимнастерка на нем была мокрой, в сапогах хлюпало, должно быть, натекло за широкие голенища. Он так и не успел перед выходом десанта получить со склада хромовые сапоги; подумал, что, может, оно и к лучшему: черт знает, как там придется в море, а яловые покрепче, все выдержат. В хромовых после возвращения еще успеет пощеголять — новей будут. Тогда ему, конечно, не приходило в голову, что он может не вернуться. И хотя предстояла не увеселительная прогулка, а настоящий бой, причем первый в его жизни, Семибратов даже мысли не допускал, что его убьют. На легкое ранение он еще согласен. «Раненый командир не покинул поле сражения» — звучит! Но сейчас Семибратов ни в чем уже не был уверен.

На катер тяжело навалился огромный водяной вал. Семибратов подумал: «Наверное, тот самый девятый, что страшнее всех…» Вал пронесся по палубе, сорвал тент с единственной шлюпки, швырнул его за борт. Судно развернулось и угрожающе накренилось.

— Против ветра… Против ветра ставь! — крикнул мичман Сазонов, бросаясь к рулевому. — Не видишь, что ли, куда гнет?

— Вижу, — прохрипел рулевой Галута, наваливаясь на штурвал своим могучим телом. — На волну ж надо! Супротив!

Вдвоем они с трудом повернули непослушное рулевое колесо. В тусклом отблеске догорающего дня Семибратов увидел, как покраснели от натуги лица моряков: удлиненное, с широким мясистым носом — у Галуты и круглое, губастое, морщинистое — у Сазонова. Грязной пятерней мичман стер с лица пот и устало сказал Семибратову:

— Шли бы вы вниз, товарищ младший лейтенант.

Он уже несколько раз недовольно косился на Семибратова. Ему не нравилось, что командир десантников торчит все время в рубке. И так тесно, а при лишнем человеке и вовсе не повернуться. Да и зачем офицеру быть здесь? В трюме посуше, и подчиненные его там. Или он не доверяет ему, мичману, командиру катера? Сазонов как будто не давал для этого никаких поводов. С самого подхода к Курилам вот уже сутки на ногах. И то, что катер подбили, не его вина. Сазонов маневрировал как мог. Но катер плохо слушался руля и все время подставлял борт под огонь вражеской батареи. Любой капитан, имей он хоть семь пядей во лбу, ничего бы не сделал.

Семибратов не обратил внимания на предложение мичмана идти вниз, хоть и чувствовал, что тому не нравится его пребывание в рубке. Он также понимал, что Сазонов прав: место командира — с солдатами взвода. Но не мог же он признаться, что ему худо. Тут, наверху, воздух свежий, а в трюме духотища. Не хватает только, чтобы его начало выворачивать на глазах у подчиненных.

— Как там течь? — спросил Семибратов.

— Вроде чуток приостановилась. Пластырь пока держит.

— Пока?.. Разве можно надеяться на «пока»! Надо принять дополнительные меры!

Сазонов неодобрительно посмотрел на Семибратова. Неужели тот не понимает, что сделано все возможное? Того, что Сазонов не первый день на флоте, что много лет плавал речником, младший лейтенант наверняка не знает: они познакомились перед самой посадкой десанта на суда. Но уж по возрасту-то, по сединам он мог бы предположить, что у мичмана есть опыт. Ведь Сазонов, вероятно, вдвое старше лейтенанта. Молод, ох и молод же командир десантников!

— Меры приняты, — сухо отозвался Сазонов. Он не любил спорить по-пустому.

— А до земли далеко?

— Не знаю. Ориентировка потеряна. Компас разбит. По всему видно, несет нас на восток — в Тихий океан. Тут большой земли нет.

— Неужели нам не помогут? — тоскливо произнес Семибратов.

— Помогли бы, кабы знали. А сообщить мы не можем, потому что рация тоже разбита — не восстановишь.

— Кто-то ведь должен был заметить, что нас подбили?..

— Может, заметили, а может, нет. Суматоха была при высадке-то…

Семибратов промолчал. Он и спрашивал больше для порядка, прекрасно понимая, в какую скверную переделку они попали. Взвод фактически не сумел выполнить поставленную задачу. Они должны были высадиться на Итуруп и огнем минометов поддержать штурмовую группу, но сами угодили прямо под огонь. Один снаряд разорвался в машинном отделении, второй — в рубке. Моториста и рулевого — наповал, двигатель покорежило, в борту пробоина. А тут еще шторм…

Сумерки почернили горизонт. Ночь накрывала океан. В темноте казалось, что рокот волн, шум дождя, свист ветра — все эти звуки слились в протяжный вой. Катер то опускался куда-то глубоко в клокочущую мглу, то взлетал кверху и секунду-другую как бы повисал в воздухе, чтобы потом опять ринуться вниз. Волны прокатывались по палубе, подбирая остатки такелажа. За борт утащило бухту каната, тали, якорную цепь, а потом и крышку кормового люка. Из люка тотчас донеслось:

— Тю! Чи воно сказилось, проклятое? Льет як из ведра!

Семибратов невесело усмехнулся. Допекло-таки Семенычева, раз в ход пошли любимые «станичные» словечки. Его вообще медом не корми, дай поговорить. Как начнет байки рассказывать, все сразу уши развешивают.

— Ой, лышенько, шо ж це робыться — конец свиту! — снова раздался быстрый донской говорок. — Ще мой дид говаривал: с морем, як с норовистой бабой — капризов до биса, а приятности никакой. А дидусь мой понимал толк в таких делах.

— Знатный, видать, был у тебя дедусь, — раздалось в ответ.

«Ну вот и Яшка Комков заговорил», — отметил про себя Семибратов. Удивительно, что он до сих пор молчал. Обычно Яшка балагурит по любому поводу. Ему лучше на язык не попадаться. Семибратов одергивает Комкова чаще других, потому что тот не всегда знает меру. Семибратов злится, ругает Яшку, но все равно в душе питает к нему симпатию. И не только потому, что у Комкова три боевых награды: воевал на Западе, даже Берлин брал. Это, конечно, прибавляет уважения. Но не в этом дело. Во взводе есть и другие фронтовики. У Яшки веселый, озорной характер. Он хоть и шутит, но к нему прислушиваются. И песни Яшка поет задушевно, с гитарой никогда не расстается. Даже в десант с собой взял. Семибратов хотел запретить, но Комков взмолился. Вдобавок за него заступился помкомвзвода Мантусов. А с Мантусовым Семибратов считается. Крепкий мужик. К тому же член партии.

— Что ж это делается, братва? — снова донеслось из трюма. — Нас тут, как крыс, потопить задумали!

От этого визгливого голоса Семибратову стало не по себе. Он поморщился: ну и подсунули горлопана во взвод. А ведь он просил больше никого не присылать. Специально ходил в штаб бригады. Не послушали. Комплект, видите ли, в десанте должен быть полным. А того не понимают, что паршивая овца стадо портит. Воспитанием Шумейкина уже некогда было заниматься. А надо бы, ой как надо!

…Шумейкин появился на пороге казармы в гимнастерке с расстегнутым воротом, в лихо сбитой на затылок пилотке, скептически осмотрел двухъярусные нары и поморщил приплюснутый пос.

— Что-то не нравится мне эта зала.

— Ничего, понравится, — насмешливо отозвался из угла старший сержант Мантусов. Он только что сменился с наряда и лег отдохнуть.

— Кто-то что-то сказал или мне показалось? — обернулся Шумейкин к вошедшему следом за ним низенькому белобрысому бойцу. Тот послушно закивал: «Ага, значит, показалось». Шумейкин хлопнул спутника по плечу. — Верно, Пономарев?

Мантусов неторопливо опустил ноги с нар, сунул их в сапоги и тяжелой квадратной глыбой надвинулся на Шумейкина. Старший сержант был на голову выше его и намного тире в плечах.

— Ну вот что, товарищи, лишние разговорчики нам ни к чему. Я помкомвзвода.

Шумейкин смерил его с ног до головы нагловатым взглядом и с той же ухмылкой спросил:

— Где ж нам разместиться, помкомвзвод? К месту службы прибыли. Требуется отдохнуть.

Мантусов кивнул в противоположный угол:

— Там будете отдыхать. После отбоя, разумеется. Два крайних места на нарах свободны. А сейчас марш на кухню! Картошку чистить. Там как раз помощь требуется.

Темные, с узким разрезом глаза Шумейкина зло сощурились.

— За что это, извиненьица прошу…

Толстые губы Мантусова тронула усмешка:

— За непочтение к родителям.

Казарма отозвалась дружным смехом: понравилось. Мантусов, однако, тут же подавил усмешку, стал серьезным, и глаза его доброжелательно глянули на пришедших. Он не умел долго сердиться. Знал это за собой и старался не показывать солдатам свою отходчивость. Поэтому голос его прозвучал сурово:

— В другой раз будете представляться по всей форме.

Шумейкин вспыхнул. Краска залила его смуглое, с редкими рябинками лицо. Глаза еще больше сузились, в них сверкнул недобрый огонек.

— Видели мы таких… в штрафбате, — шепотом выдохнул он. — Рога ломали…

Разговаривать так с помкомвзвода не позволял себе никто. Мантусова уважали: он долго воевал, имел ранения, был опытным и заботливым сержантом. В казарме наступила звенящая тишина.

На квадратном лице Мантусова не дрогнул ни один мускул. Только серые глаза подернулись ледком и спокойно, будто беря на мушку, остановились сперва на одном, потом на другом солдате. Он помолчал и отрывисто, будто отрубая слова, сказал:

— А ну, стать, как положено! Смирно! Повторить приказание.

Шумейкин, почувствовав враждебность казармы, поежился. Он нехотя приставил ногу и опустил руки по швам:

— Есть… идти… на кухню.

К утру шторм начал стихать. Дождь перестал хлестать косыми струями, а сыпал тихо и нудно, временами прекращался совсем, и тогда в просветах между тучами проглядывало побледневшее небо. Заря постепенно разгоралась, и волны, бывшие час назад черными как деготь, светлели. Прежней силы в них уже не было. Пенистая, клокочущая вода быстро скатывалась с палубы. Всякий раз, когда соленые брызги залетали в рубку, Семибратов поеживался. Брызги были холодными, а его и так пробирал озноб: намокшая гимнастерка прилипла к телу.

Спать не хотелось, хотя прошли уже сутки, как он не смыкал глаз. Голова была тяжелой и побаливала. Больше всего Семибратова угнетало сознание собственной беспомощности. Люди надеются на него, верят, а он, командир, ничего не может сделать и вынужден подчиняться стихии. Ему казалось, что из этого положения обязательно должен быть выход. Должен быть! В училище им говорили: безвыходных положений не бывает, командир обязан найти какой-то выход и принять наиболее разумное решение. Так, кстати, и записано в уставе. Надо что-то предпринимать, а не сидеть сложа руки!

Сазонов склонился над картой. Было уже достаточно светло. Семибратов с надеждой посмотрел на него.

— Ну как? Определили, где мы находимся?

— По всей видимости, тут. — Мичман ткнул пальцем. Но в голосе не было уверенности.

В том месте, куда указывал Сазонов, Семибратов увидел лишь синеву, переплетенную координатной сеткой. Ни единой коричневой крапинки суши — сплошная синяя краска.

— А может, нас снесло к северу или к югу? — спросил он, все еще не теряя надежды.

Сазонов пожал плечами. Что он мог сказать? С его точки зрения, этого не могло быть. Однако такой ответ не удовлетворит командира десантников. Сазонов понимал, что младший лейтенант меньше всего думает о себе. Ему доверены люди. Сазонову стало жаль молодого лейтенанта. Небось в мирное время гонял бы себе голубей, не зная ни забот, ни горя. Ему же лет двадцать, не более. Совсем пацан. Взвалили вот на таких пацанов ответственность. И они, как ни странно, выдерживают. Собственно, что ж тут странного? Сазонов помнит себя в эти годы. В революцию он, правда, не успел. Но зато потом дел хватало. Продотряды. Борьба с зелеными. Создание коммуны… Их поколению было, пожалуй, не легче…

На какое-то время в рубке воцарилась тишина. Стало слышно даже, как поскрипывает рулевое колесо. Сазонов прислушивался и думал: какая же старая у них посудина, как она только выдержала такую встряску! Давно пора было ее списать, да нельзя. Боевых кораблей не хватает, особенно сейчас, когда на Курильские острова высаживаются десятки десантов. Пришлось пустить в ход даже рыбацкие лайбы.

Семибратов, не сводя глаз с рулевого, тоже прислушивался к скрипу штурвала, но думал о другом. Галута стоял неподвижно, широко расставив кривые крепкие ноги. Могучий торс лишь слегка наклоняется в такт качке. Узловатые пальцы намертво вцепились в рулевое колесо. Губы плотно сжаты. На скулах желваки. От всей фигуры матроса веяло силой и удивительной прочностью. И это вызывало у Семибратова ощущение твердости и уверенности. Конечно, будущее у них вдруг стало зыбким, неопределенным, трудно предположить, что случится. Да с такими, как Галута, не пропадешь. На таких можно опереться. Они не подведут!

Мглистое утро просветлило небо. Серые тучи сменились грязно-пепельными облаками. Но океан от этого не подобрел. Он был все такой же хмурый, штормящий и беспредельный. Взгляду остановиться не на чем: волны, волны, волны… Ничего, кроме волн. Семибратову стало страшно от этого однообразия. «Так и с ума сойдешь, — промелькнула у него мысль. — Ну еще час, два, десять… А дальше что? Ведь перед ними не море, а Тихий океан!»

Думы Семибратова прервал взволнованный голос рулевого. Младший лейтенант не сразу понял, и лишь когда Галута повторил: «Справа по носу — земля», — до Семибратова наконец дошло. Он впился глазами в горизонт, но ничего не увидел. Растерянно посмотрел на Сазонова и по его напряженной улыбке догадался, что рулевой не шутит.

— Держать курс на остров! — Команда Сазонова прозвучала спокойно и даже обыденно, а Семибратова охватило блаженное состояние. Нет, он верил недаром, он знал, что безвыходных положений не бывает. Некоторое время он еще вглядывался в горизонт, а потом выскочил из рубки и бросился к люку.

— Товарищи! — крикнул он в трюм. — Впереди остров! Выходите!

Солдаты высыпали на палубу.

— Осторожней! — закричал Сазонов, высовываясь из рубки. — Скользко! Еще за борт угодите!

Но его никто не слушал. Потрясая автоматами, бойцы что-то возбужденно кричали, махали руками. Вид земли во все века радовал человека в море.

Остров медленно поднимался из-за горизонта. Океан еще стремился упрятать его в волны, но остров упрямо выныривал из воды и постепенно рос. Вскоре на нем можно было различить скальную гряду, а чуть дальше — неровный конус вулкана. Над ним низко плыли серые облака.

Сазонов стоял у рубки рядом с Семибратовым. Приближающаяся земля вызывала в нем двойственное чувство. С одной стороны, трудно было предположить, что ждет их впереди. Чей это остров? Как он встретит их? С другой — Сазонов испытывал громадное облегчение. Он свое дело сделал: доставил людей на землю. На море он был за них в ответе. И, чего греха таить, побаивался, ох как побаивался! Теперь-то уж можно признаться в этом хоть самому себе. На такой хлипкой посудине в восьмибалльный шторм. Расскажи кому — не поверят. Марфа первая сказала бы: «Завираешь, чай, Трофим Игнатьевич…» Она его по отчеству не часто балует, больше покрикивает. Крутоват нрав у жены. Приятели по этому поводу над Сазоновым подшучивали: «Твоей бабе, Трофим, мужиком родиться. В самый раз было бы…» И они в какой-то мере правы. У Марфы и профессия-то мужская — такелажница. Зато баба она что надо. Сазонов спокоен: семейная позиция у него прочная. Три года воевал и горя не знал. Другие маялись, переживали. А он был спокоен. Раз Марфа сказала, что ждать будет, — слова своего никогда не нарушит. Еще после свадьбы она ему заявила: «Захочешь баловать, за штаны держаться не буду, катись на все четыре стороны». Жили они ладно. Ну, ссорились иногда. Без этого кто обходится? Но чтоб он в другую сторону смотрел — того не было. Нет, не было!

Земля приближалась. Теперь отчетливо виделся плоский берег, каменистая морская терраса за ним. Сазонов рассматривал ее и думал: «Здесь кончается моя власть. На море я был хозяином. Теперь пусть младший лейтенант на себя команду берет. Мичман Сазонов может и передохнуть. Он свою задачу выполнил…» Сазонов усмехнулся своим мыслям. Не в его характере было отдыхать.

Облака заметно посветлели, стали бело-голубыми, яркими. Где-то за ними угадывалось солнце. Его рассеянные лучи пробивались к воде и обесцвечивали ее. Ближе к берегу синева густела и прерывалась белой полосой. Вначале Сазонов подумал, что это линия прибоя, но, присмотревшись, вдруг понял, что перед ними рифовый барьер. Он повел взглядом и с тревогой убедился, что почти сплошная пенистая дуга тянется вдоль берега. Вода вспыхивала на рифах белыми бурунами. Сазонову стало жутко. Он лучше, чем кто-либо другой, понимал ситуацию. Если катер швырнет на рифы, от него через несколько минут останутся только щепки. Шторм еще не утих!

Сазонов перехватил тревожный взгляд Галуты. Мичману захотелось крикнуть матросу: молчи, не поднимай паники! Но тот, видно, и сам догадался, что надо помалкивать. Галута ничем не выдал своего волнения. Только пальцы еще сильнее стиснули штурвал.

Семибратов повернулся к Сазонову, словно почувствовал неладное.

— Это камни? Неужели не проскочим?

Сазонов не отозвался. Что он мог ответить?

— Надо же что-то делать! — воскликнул Семибратов.

Сазонов сжал его локоть и указал глазами на солдат. Семибратов понял, замолчал, потом тихо спросил:

— Разобьет?

— Все зависит от того, как нас бросит на камни, — так же тихо отозвался Сазонов. — Командуйте: надеть спасательные пояса и приготовить шлюпку. Да пусть покрепче держатся за леера!

Семибратов оставался неподвижным. Его завораживал вид пенящихся бурунов. Он смотрел на них и с горечью думал: «Столько пережили, и вдруг в самый последний момент… Глупо!..» Потом он стряхнул с себя оцепенение. Пришло время действовать.

— Надо спасать технику, — сказал Семибратов, подозвав Мантусова.

— Будет сделано, командир, — с привычной сдержанностью отозвался помкомвзвода. Лицо его было, как обычно, спокойным. И движения остались такими же размеренными и неторопливыми.

— Отберите несколько человек покрепче, — приказал Семибратов. — Чтобы плавать хорошо умели. Моряков прихватите в помощь. Шлюпка тоже в вашем распоряжении. А уж мы с Воронцом займемся личным составом.

— Понятно. Разрешите идти? — Мантусов козырнул.

В обращении со старшими он всегда соблюдал субординацию. И это заставляло Семибратова быть с ним тоже официальным, хотя чаще хотелось подойти к помкомвзводу просто так, по-человечески, сказать о своих сомнениях, спросить совета. Он не только уважал Мантусова, в глубине души даже робел перед ним. Тот был много старше, к тому же воевал. Ну а какой у Семибратова опыт? Так, смех и горе. Он же всего полгода, как из училища. В атаки разве что на тактических учениях ходил. А Мантусов на фронте взводом командовал! Случайность, что он оказался в подчиненных. Если по справедливости, по заслугам, то ему бы надо было сейчас командовать, не Семибратову.

Ничего этого Мантусов, разумеется, не знал, да и знать не мог. Семибратов ни с кем не делился своими мыслями. Он вообще стал замкнутым. Раньше хоть с Воронцом мог по душам поговорить, но с некоторых пор разладилась у них дружба. Наверное, не надо было просить начальство направить Сергея Воронца во взвод командиром расчета. На расстоянии, может быть, и восстановились бы между ними прежние отношения. А теперь никак не могут найти верного тона в обращении: то «ты», то «вы»… Воронец затаил на него обиду, будто он, Семибратов, виноват, что его выпустили из училища офицером, а Воронца — сержантом.

Воронец сам подошел к Семибратову. Он был далеко не так спокоен, как Мантусов. Однако от иронии удержаться все же не сумел:

— Ну, так что же решил командир взвода?

— Брось! — Семибратову стало досадно, что Сергей даже в такую минуту не сдержался. — Эх ты!.. — с откровенной обидой протянул он и, не договорив, махнул рукой.

Воронец поднял на Семибратова свои прозрачно-голубые глаза. В них было раскаяние.

— Ладно, не обижайся, — сказал просительно. — Я не хотел. Говори, что делать?

Сейчас это снова был прежний Серега, верный друг, готовый для товарища сделать все. Таким Семибратов давно его не видел; захотелось обнять Воронца и сказать ему, как трудна для него их размолвка. Но заговорил он совсем о другом, о том, как лучше распределить людей, как организовать страховку. Воронец, однако, понял все и, чуть смутившись, неловко протянул руку, сказал:

— Ты смотри… береги себя!

Рифы вплотную подступили к катеру. Вспыхнули, запенились буруны у самого носа. Выглянули из воды, оскалились острые замшелые камни. Катер еще раз вынесло на гребень высокой волны и бросило на рифы.

— Осторожней! — крикнул Сазонов. — Держись крепче!

Раздался глухой удар. Что-то заскрежетало внизу, захрустело. Волны перекатились через палубу. Семибратов еле удержался на ногах.

— Всем покинуть судно! — громко скомандовал он. — Взять…

Голос сорвался. Ветер унес недосказанные слова…

Десантники один за другим попрыгали в воду. Рядом с рифом закачалась спущенная шлюпка. В ней был Мантусов. Комков перегнулся через борт и протянул ему гитару.

— Очень прошу, старший сержант! От всего общества!

На корме остался лишь один боец. Маленький, худой, он судорожно вцепился в поручень и с ужасом смотрел на воду.

— Чего ждете, Белов?! — крикнул Семибратов.

Солдат повернул к нему испуганное курносое лицо:

— Я… я не умею плавать…

— Как же так! — воскликнул Семибратов. — Я же всех опрашивал! И вы заявили…

— Я хотел идти в десант, а вы бы сняли…

На уговоры уже не оставалось ни минуты. Судно в любой момент могло развалиться и пойти ко дну.

— Прыгайте! — крикнул Семибратов.

Белов не двинулся с места. Руки его еще сильнее сжали поручень.

Семибратов растерялся: что с ним делать? В этот момент появился Воронец. Он сразу сообразил, в чем дело, обнял солдата за плечи и сказал:

— Ну, давай вместе, Сашок! Я по плаванию почти чемпион.

Он мягко оторвал руки солдата от поручня и легонько толкнул его за борт. Сам прыгнул следом.

Очередная волна приподняла катер, ударила о камни. Затрещали переборки. Рухнули остатки рубки. Корма стала медленно задираться кверху.

— Товарищ младший лейтенант, прыгайте! — донесся до Семибратова голос Сазонова.

Вода была холодной и показалась липкой. Сапоги сразу потянули ко дну. «Как бы не потерять их, — с опаской подумал Семибратов. — Не хватает только, чтобы командир оказался босым». Он впервые пожалел, что не выкроил времени и не сходил на склад. Хромовые сапоги легче и плотнее сидят на ноге. Пистолет съехал на живот. Семибратов поправил его и поплыл размашистыми саженками. Неподалеку, поддерживая Белова, плыл Воронец. Чуть дальше виднелись головы Комкова, Касумова, Пономарева, Семенычева. «Кажется, все», — обрадованно отметил Семибратов, но тут волна накрыла его. Он рванулся, хлебнул воды и почувствовал под ногами дно. Метрах в десяти был серый прибрежный песок. Волны мягко катились по нему и оседали. Какая все-таки великолепная штука — земля!

Десантники уже брели по пояс в воде. Слышались восклицания, смех. Вдруг из-за скалы ударила длинная пулеметная очередь. Кто-то вскрикнул. Пули вспенили воду.

Глава вторая

Встреченные пулеметными очередями, десантники залегли в камнях у самой воды.

— Огонь! — хрипло крикнул Семибратов, лихорадочно выхватывая пистолет.

Ошарашенный неожиданным поворотом событий, он еще плохо соображал, что к чему, и помнил лишь об одном: ему надо командовать, руководить боем. А как это делается, он представлял смутно. Конечно, в училище им все объясняли по науке: рекогносцировка, оценка обстановки, принятие решения… Но какая тут, к дьяволу, наука, когда кругом свистят пули и гибнут люди. Надо скорее что-то предпринять!

Он высунулся из-за камня и посмотрел вперед. Японские окопы располагались неподалеку, на возвышенности. Удобное место выбрали себе, черти! Никак к ним не подберешься: открытое пространство. Разве только слева, прячась за груды камней? Там вроде и огонь потише.

Сзади подполз Мантусов. Тяжело перевел дух.

— Ишь что задумали! — сказал он сердито. — Даже не стреляют в этом секторе. Понимаете? Ждут нас слева.

Семибратов на всякий случай энергично закивал: понятно, мол, вражеская хитрость.

— А мы давайте вид сделаем, — предложил Мантусов, — будто попались. Я возьму трех человек и продемонстрирую. А вы погодя чуток ударите справа!

Все дальнейшее произошло быстро. Группа Мантусова отвлекла огонь на себя. Семибратов немного выждал и поднял взвод в атаку на правом фланге. Это было неожиданно для японцев. Они дрогнули, но сопротивляться не перестали. Дрались японцы обреченно и в плен не сдавались. Хорошо хоть гарнизон на острове оказался малочисленным.

После боя в густых зарослях курильского бамбука десантники насчитали шесть трупов. Лишь двоих японцев удалось захватить живыми. Да и то только потому, что один был ранен, а другой не бросил его. Прикрывая товарища, он стрелял до последнего патрона. Когда патроны кончились, японец отшвырнул ненужную уже арисаки[1] и, загораживая собой раненого, выхватил нож. Он стоял сухой, изможденный, широко расставив слегка согнутые кривые ноги. Раскосые глаза были налиты страхом и ненавистью. Изъеденное морщинами скуластое лицо ощерилось и дрожало. На какой-то миг Семибратову стало жаль японца. Воинственная поза его выглядела нелепо и беспомощно. А то, что он так рисковал собой ради товарища, вызывало невольное уважение.

— Брось тесак! — крикнул Мантусов. — Брось, тебе говорят!

Старший сержант угрожающе поднял автомат. Но японец не переменил позы. Он ждал приближения врагов и был готов к последнему прыжку.

— Тю, дурень! — воскликнул Семенычев. — Ты что, не бачишь, як нас богато?

Но японец явно не собирался сдаваться. Чем ближе подходили десантники, тем сильнее сжимал он в руке нож, затравленно озираясь по сторонам.

— А ну, братва, дайте-ка я его! — Шумейкин передернул затвор автомата, намереваясь выпустить очередь.

Его опередил Воронец.

— Постой! — крикнул он и, прыгнув к японцу, коротким ударом выбил у него нож.

Японец отскочил и с размаху наткнулся на Шумейкина, который стволом автомата больно ударил себя в подбородок.

— Ах ты гад! — выругался Шумейкин, хватаясь за разбитый в кровь подбородок. — Я ж тебе пасть разорву!

Поправив автомат, он яростно рванулся к японцу. Тому пришлось бы худо. Но тут между ними вырос Семибратов.

— Отставить!

Шумейкин изумленно остановился.

— Как отставить? Они же наших троих положили! — посмотрел на Семибратова и прохрипел: — А ну, отхлынь, младшой! Я с него бублик сделаю!

Слова стеганули Семибратова, как крапива. Он вспыхнул. Рука машинально рванулась к кобуре пистолета.

— Рядовой Шумейкин! Прекратите!

Шумейкин с неподдельным удивлением проследил за жестом командира. Потом до него дошло, очевидно, что это означает, и он отшатнулся.

— Да ты… Вы что?!

Взгляды их встретились. Голубовато-холодный командирский не уступил.

Приземистая казарма пряталась в расщелине между скал. Прибой шумел от нее в каких-нибудь ста метрах. В казарме было три помещения: небольшая комната, что-то вроде канцелярии, столовая с обитой жестью печуркой и спальня — два ряда грязных циновок на полу и пирамида для оружия.

— Не богато жили, — сказал Мантусов, осматривая помещение. — Но за неимением лучшего придется разместиться здесь. Наши подойдут не раньше чем через несколько дней. Верно, командир?

Семибратов ответил не сразу. Он понимал, что, пока не окончится Курильская операция, их вряд ли будут искать. Сейчас не до них. Пройдет еще недели две, а то и три… Получается, уже к концу сентября. Вот тогда, может быть… Из этого и нужно исходить при расчете рациона питания.

Выслушав командира взвода, Мантусов кивнул. Все правильно. Только нужно, пожалуй, выделить еще НЗ — на всякий случай. Семибратов согласился: НЗ не помешает.

— Займитесь-ка вы этим сами, — попросил он, — не откладывая. Возьмите на учет все продукты и боеприпасы. И чтоб без вашего разрешения никто не имел права их расходовать.

— Тогда организацию охраны придется поручить сержанту Воронцу, — заметил Мантусов. — Мне будет некогда, а дело не терпит.

— От кого нам охраняться? — Стоявший тут же Воронец усмехнулся.

— Как от кого? — Мантусов нахмурился. — Противник у нас реальный. Мы, кажется, на войне.

— Какой там противник! — Воронец махнул рукой. — На десятки миль кругом вода.

— А ты уверен, что японцев на острове было лишь восемь человек? Но дело даже не в этом. Мы воинское подразделение. И должны им оставаться в любом случае. Со всеми вытекающими из этого последствиями.

Воронец хотел что-то возразить. Семибратов остановил его. Хватит спорить. Помкомвзвода прав. Они должны быть бдительными. Не исключено, что японцы пошлют корабль за своим гарнизоном. Воронец не отозвался, но глаза его продолжали иронически щуриться. Видно, он так и остался при своем мнении.

— Сколько постов прикажете выставить, товарищ младший лейтенант? — спросил Воронец с нарочитой официальностью.

Семибратов укоризненно покачал головой. Опять! Ну к чему? Знает же, как неприятна ему эта его манера разговаривать. И все-таки делает. Будто назло!..

Мантусов давно заметил неладное между ними. Он несколько раз порывался заговорить об этом с Семибратовым, да что-то останавливало его. Мантусов был деликатен и, вероятно, не считал себя вправе вмешиваться в дела командира. Однако во время их стычек с Воронцом неизменно становился на сторону Семибратова. Вот и сейчас, услышав вопрос Воронца, помкомвзвода помрачнел и жестковато сказал:

— Ты сам реши, где, что и как. Тебя ж обучали этому. Осмотри местность. Составь схему обороны. Прикинь расписание на случай боевой тревоги. Потом покажешь мне…

Погибших при захвате острова похоронили на сопке, недалеко от берега. В каменистом грунте выдолбили братскую могилу. Насыпали над ней небольшой холмик. Сверху положили пилотку и две бескозырки. Ударил прощальный залп.

Сазонов и Галута задержались на сопке. Они еще долго стояли у могилы с обнаженною головою.

— Теперь мы с тобой вдвоем остались от всего экипажа… — Сазонов вздохнул, кладя руку на плечо Галуты. — Добрые были братишки…

Морщины на лице мичмана стали резче, изломанней. Рассекая худые, ввалившиеся щеки, они огибали подбородок, сеточкой обметали глаза и, разветвляясь, терялись в рассыпавшихся надо лбом жестких седых прядях.

— Да-а… Добрые были братишки, — грустно повторил Сазонов. — Сквозь такую карусель прошли. И в самый что ни на есть последний момент голову положили. Обидно.

Галута не отозвался. Он стоял, словно на ветру, наклонив голову, расставив ноги. Лобастое лицо его морщилось. Руки были сжаты в огромные кулаки.

— Эх! — наконец выдавил он горестно и нахлобучил бескозырку до самых бровей. — Пошли.

Шел он медленно, переваливаясь с ноги на ногу, как ходят люди, привыкшие к морской качке. Галута уже не помнил себя без моря. Вот только любил ли он его, сказать трудно. Море лишило его юности; там не до забав — работать надо. Море отняло у него семью. Жена не захотела ждать его месяцами. Взяла сына и отчалила к другому берегу. Он тогда здорово начал в рюмаху заглядывать. И все же море тянуло его. Когда Галута оставался на берегу несколько недель, ему не хватало штормового ветра и зыбкой палубы под ногами, не хватало тоски по берегу.

После полудня небо снова насупилось. Солнце потускнело и вскоре совсем скрылось. Серые облака набухли и надвинулись на остров. Склоны вулкана затянуло белесой дымкой. Воздух наполнился мягкой водяной пылью; не поймешь: то ли дождь, то ли туман.

Расположившись у казармы, десантники чистили оружие. Мантусов распорядился привести все снаряжение в идеальный порядок: чтоб ни пылинки, ни ржавчинки. «Сам проверю», — предупредил он.

— Пожалуйте бриться! — буркнул Галута, густо смазывая свой автомат. — Курильский бус явился — знакомьтесь. Теперь вся наша работенка коту под хвост.

— Это почему же? — поинтересовался Пономарев, старательно протиравший патронник автомата.

— Эх, пехота! — презрительно протянул Галута, поворачиваясь к Пономареву. — Соображать надо. Влажность-то, чуешь? Как в тропиках.

— Як ты сказал? Бус? — переспросил Семенычев. — Що ж це за штуковина?

— А вот сиди и мокни. — Галута шмыгнул носом. — И оружие каждый день драй. Это уж как пить дать. В общем, привыкай, Семеныч.

— Чтоб к нему лихоманка привыкала! — Семенычев протянул Галуте кисет с махоркой. — Мне до дому треба. Жинка ждет. Да и уборочная у нас началась…

— Ничего с твоей жинкой не сделается, чуток еще подождет!

Галута вернул кисет Семенычеву. Тот скрутил «козью ножку» и, затянувшись, густо пыхнул дымом в прокуренные усы.

— А уж с уборочной как-нибудь без тебя обойдутся, — продолжал Галута. — Тут хоть бы к зиме вернуться.

Семенычев неторопливо опустился на крыльцо. Был он невысокий и какой-то невзрачный. Худое лицо. Узкие плечи. Тонкие руки. Белесые, с проседью, волосы, торчащие из-под пилотки, были реденькими и лишь чуть темнее пшеничных усов.

— Шукать долго будут, — сказал Семенычев после паузы. — Но найдут. Непременно найдут!

За его спиной на пороге дома появился Комков с гитарой в руках. Он уже почистил свой автомат и поставил его в пирамиду. Пилотка у Яшки была лихо сбита на затылок. Ворот гимнастерки расстегнут, и из-под него выглядывала полосатая тельняшка. Мантусов уже не раз посягал на нее. Но Комков сумел как-то убедить помкомвзвода и сохранить свою «морскую душу», без которой моряку на сухопутье, как он считал, хоть ложись да помирай.

— Сейчас за драгоценную жизнь рядового Семенычева Георгия Пантелеевича, или просто деда Семеныча, как зовут его в обиходе верные друзья, сам командующий думает. Сидит в штабе и прикидывает: какие корабли послать, какие самолеты выделить для скорейшего его спасения.

Комков затянулся окурком и тронул струны гитары. Его лицо оставалось безразличным. Это обычная Яшкина манера. Даже когда все катались со смеху от его шуточек, Комков оставался невозмутимым. Лишь где-то в глубине его больших черных глаз прыгали озорные искорки.

— Надеюсь, мое обстоятельное разъяснение удовлетворило присутствующих? — Комков сел рядом с Семенычевым. — Тогда перейдем к следующему, не менее важному вопросу. Требуется назначить надежного, грамотного человека на ответственнейшую должность кока. Какие будут деловые предложения?

Десантники зашумели:

— Поручить это дело Семенычу! Дед бывалый, кашу сварит.

— Галуту! Моряки ко всякому делу привычны.

— Касумов плов умеет готовить!

Комков поднял руку.

— Тихо, други. — Он всегда оказывался в центре любого конфликта и умел найти решение, удовлетворяющее все спорящие стороны. — Так мы до завтра будем без вкусной горячей пищи. Предлагаю назначить на камбуз рядового Белова Александра Ивановича.

Взвод загудел одобрительно. А Сашок растерялся. Ему бы возразить, что он ничего не умеет. Мама когда-то говорила: научись хоть борщ да кашу варить — пригодится. А он не захотел: не мужское, дескать, занятие.

— Решено, — подытожил Комков. — Рядовой Белов Александр Иванович всегласно и принародно назначается мастером по кулинарной части. Музыка — туш!

Резко ударили струны гитары. Сашок так и не успел сказать ни слова.

Усыпанный камнями склон вулкана круто уходил книзу. Спускаться по нему было еще хуже, чем подниматься. Двигаясь вверх, помогаешь себе руками, да и ноги как-то быстрее находят опору. А когда спускаешься, не за что ни уцепиться, ни удержаться. Сапоги скользят, из-под них катятся камни. Того и гляди, сорвешься и уж одними синяками не отделаешься. Семибратов с опаской посмотрел вниз. Напрасно он, наверное, не послушался Сазонова. Мичман предлагал отложить все на завтра. Совершить восхождение утром, не торопясь. Взять побольше людей, чтобы торжественней было. Государственный акт — водружение флага над островом.

Семибратов не согласился с ним, должно быть, из духа противоречия. Что это за командир, который принял решение и тут же меняет его! Так и авторитет свой подорвать недолго. Семибратову не терпелось установить флаг еще и потому, что потом в донесении можно будет написать: в первый день высадки на остров, двадцать восьмого августа тысяча девятьсот сорок пятого года, эта земля стала советской.

Флаг оказался небольшим, пришлось использовать корабельный вымпел, снятый Сазоновым с катера. С моря его вряд ли можно было рассмотреть невооруженным глазом, но для Семибратова важен был сам факт: над островом отныне развевается алое полотнище с пятиконечной звездой. Устанавливая флаг, Семибратов был горд. Он сознавал, что совершает что-то необычное. Пройдут годы, а этот момент никогда не изгладится из памяти. Разве забудешь, как брались Курильские острова и как над исконно русскими землями поднимались красные полотнища!..

Сумерки сгущались. Тучи потемнели, стали свинцово-синими, зловещими. Бус не прекращался. Волнами наплывал холодный туман, сеял водяную пыль. Она оседала на камнях, делала их мокрыми и скользкими. В одном месте Семибратов не удержался и покатился вниз, срывая кожу с рук. Ему с трудом удалось ухватиться за какой-то обломок гранита. Подскочивший Сазонов протянул руку и с тревогой спросил:

— Не ушиблись, товарищ младший лейтенант?

— Кости целы, — хмуро отозвался Семибратов.

— Поосторожней надо. За землю крепче держитесь…

В последних словах мичмана Семибратову послышалась усмешка. Он подозрительно посмотрел на него сбоку, но промолчал. Говорить было, собственно, нечего. Сазонов прав. Лазить по таким кручам на ночь глядя да еще без страховки было, оказывается, опасно.

А что изменилось бы, поставь они флаг завтра, даже послезавтра? Ровным счетом — ничего! Торопиться им действительно некуда. Так зачем же?.. Выходит, он зря рисковал людьми?

Придя к такому неожиданному выводу, Семибратов растерялся. Что же тогда получается?.. Он всегда считал, что поступает по совести, разумно, сообразуясь с обстановкой и интересами дела.

Было уже совсем темно, когда они спустились с вулкана. У казармы горел костер. Семибратов вдруг почувствовал себя дома. Кругом привычная, знакомая обстановка. Вкусный запах еды. Дымящие цигарки. Солдатский смех. И даже этот, казалось бы, обычный и в то же время такой приятный вопрос Мантусова:

— Будем снимать пробу, командир?

Семибратов улыбнулся.

— Давайте, — как можно строже сказал он. — Что там? Рисовая каша?

Пока он не съел несколько ложек, Мантусов молча стоял рядом. Потом осторожно спросил:

— Ну и как? — Услышав одобрение, обрадовался: — А я, честно говоря, побаивался. Все-таки из трофейных запасов ужин-то готовили. Разрешите производить раздачу?

Дружно застучали ложки.

— А мы бачили, як вы флажок втыкали, — выскребая котелок, сказал Семенычев. — На самом горище.

— Не флажок, а государственный стяг, — покровительственно поправил Комков. — Понимать надо, темнота.

Его слова почему-то задели Касумова.

— Зачем так говоришь? Зачем старый человек обижаешь? Нельзя обижать! За такой плохой слово у нас в Фергана салям-алейкум не будут говорить. — Голос Касумова звучал гневно, в темных сердитых глазах плескались отблески костра. — Знамя командир ставил. Знамя! Понимать надо!

— Правильно, Рахим, — поддержал его Галута.

— Что вы на меня набросились? — засмеялся Комков. — Будто я несознательный.

— Во-во, он самый и есть, — подхватил Галута, — раз таких простых вещей не понимаешь. — И, помолчав, добавил назидательно: — Знамя — это ж святыня! А ты хиханьки да хаханьки развел.

Слушая бойцов, Семибратов неожиданно вновь вернулся к своим мыслям. А может, он все-таки прав, что сегодня поставил флаг? Вон и бойцы говорят. Они понимают, чувствуют…

Раздумья его прервал Сашок.

— А меня тут, товарищ младший лейтенант, поваром назначили, — жалобным тоном сказал он.

— Ну так что?

— Я же не умею… Мама меня заставляла: учись хоть борщ варить. А я не хотел…

Его слова потонули в дружном хохоте.

— Медведя и того учат разным премудростям, — сквозь смех выдавил из себя Комков. — А тебя родная маманя заставляла…

На сей раз даже Семибратов не выдержал и рассмеялся.

— Ничего, товарищ Белов, поможем, — сказал он и, подозвав Мантусова, приказал строить взвод на вечернюю поверку.

Тишина заполняла казарму постепенно. Сначала прекратился стук мисок на кухне: Сашок, должно быть, закончил мытье посуды. Потом стихли голоса в спальне. Наконец, погас свет в канцелярии: успокоился командир, обсудив с помощником все дела на завтра.

Комков не мог заснуть. Он лежал неподвижно, вслушиваясь в наступившую тишину. Никаких посторонних звуков. Лишь мерные шаги часового у входа да еще тихий плеск волн. В этом плеске своя мелодия. Ее нетрудно уловить. Стоит только прислушаться. О многом могут поведать волны…

Рыбацкие шаланды. Серебристая камбала. И мирное море на закате. Трудно представить себе что-либо красивей и печальней. В небе медленно умирают краски. Голубизна его темнеет. Блекнут белые облака. Море тоже становится темным.

И вот однажды все кончилось. Не стало мирной жизни. Все изменилось, почернело. Даже море уже было иным. Куда подевалась его тихая нежность, мягкие краски заката? Яшке никогда не забыть моря, стонущего от бомб. На твоих глазах умирают товарищи. А ты до боли стискиваешь кулаки от бессильного гнева.

Ну разве уснешь от таких дум?

Комков осторожно, чтобы никого не разбудить, надел брюки и, сунув босые ноги в ботинки, вышел из казармы. С океана потянул сырой ветер. Яшка поежился и стал торопливо скручивать цигарку. Вдруг справа он увидел какую-то тень. Она двигалась по берегу, крадучись.

— Часовой! — крикнул Яшка. — Часовой, гляди!

Стоявший на посту у казармы Пономарев, очевидно, ничего не видел.

— Где? Что? Куда глядеть-то?

— Да вон же!

Тень метнулась в сторону и на секунду замерла.

— Стреляй же, мама родная! Стреляй, тебе говорят!

Автоматная очередь вспорола тишину. Захлопали двери казармы. Бойцы выскакивали кто босиком, кто в трусах, но с автоматами.

Комков показал Семибратову, где видел тень. Десантники рассыпались по берегу, обшарили скалы и ничего подозрительного не обнаружили.

— Може, то зверюга какая? — высказал предположение Семенычев.

— Конечно, — поддержал его Пономарев.

— Яшке спросонья привиделось, — усмехнулся Галута.

Но Комков настаивал на своем.

— Развел баланду, — недовольно буркнул Шумейкин. — Пошли, братва, спать.

Десантники направились к казарме, поругивая Комкова, и тут справа, где песчаный берег был усыпан камнями, раздался голос Мантусова. Старший сержант звал к себе. Солдаты бегом устремились к помкомвзвода. Мантусов включил электрический фонарик и направил луч в камни. На песке четко обозначился свежий след сапог.

— О це да-а! — Семенычев присвистнул.

Набежавшая волна смыла след. Начинался прилив.

Семибратов подозвал Мантусова.

— Надо выставить второй пост на берегу, — сказал он. — И завтра с утра еще раз прочесать окрестности.

Глава третья

Комков стал лекарем поневоле. Сперва санитаром во взводе числился Сазонов. Вероятно, потому, что у него была аптечка, предусмотрительно захваченная с катера. Однако вскоре выяснилось, что о медицине мичман имеет самое туманное представление.

Сашок, чистивший рыбу, порезал руку, и Сазонов взялся перевязывать его. Он делал это так неумело, что Комков, наблюдавший со стороны, не выдержал.

— А ну, дай-ка я, — сказал он, подходя и легонько оттирая мичмана плечом.

Сазонов уступил без возражений. Он прекрасно понимал, что санитар из него никудышный.

Бинтовал Комков быстро и ловко. Повязка ложилась ровно, слой за слоем, без морщинки. Надорвав бинт и завязав его бантиком, он слегка отстранился и полюбовался своей работой.

— Морской порядок на полубаке. — Комков подмигнул стоявшему неподалеку Семенычеву. — Ну, гуляй, малыш! — Он толкнул Сашка в бок. — До свадьбы заживет.

Сашок улыбнутся и уважительно спросил:

— Вы, наверное, на медицинском учились?

— Угадал. — Комков убрал остатки бинта. — Кончал академию. Да не где-нибудь, а в морской пехоте. Дошло?

— Кончай базарить, — спокойно перебил подошедший Мантусов. Он внимательно осмотрел повязку и одобрительно хмыкнул. — Годится. — Покосился на Комкова и, как всегда растягивая слова, сказал: — Ну, вот что, будешь пока за санитара.

Яшка попытался возразить, но Мантусов нахмурился.

— Что, я неясно выразился? — спросил он, не повышая голоса.

— Понятно, — ответил Комков.

Чистивший в сторонке картошку Шумейкин ухмыльнулся:

— Гляди, братва, новая медсестричка объявилась.

— Не медсестра, а медбрат, — подал голос Пономарев.

— Ни, — вмешался Семенычев, — лекарь — оно правильней будет.

Комков обвел взглядом стоявших вокруг десантников.

— Ну, погодите, дьяволы! — Он шутливо погрозил пальцем. — Попадетесь мне теперь в руки. Каждому слоновую дозу касторки пропишу.

Следующим пациентом Комкова стал раненый японец. Семибратов распорядился помочь ему.

Комков осмотрел раненого, пощупал лоб, посчитал пульс. Второй японец наблюдал за ним враждебно и недоверчиво. Но когда Комков, достав свежий бинт, начал осторожно перевязывать рану, японец суетливо бросился помогать ему.

Прошло несколько дней. Комков продолжал следить за раненым, делал перевязки. Второй японец теперь встречал его заискивающим взглядом и все время что-то старался объяснить. Ничего не понимая, Комков лишь успокоительно похлопывал японца по плечу.

А японец не отходил от раненого, то и дело менял ему мокрую тряпку на лбу, поправлял циновку, кормил. Пытался даже свою еду отдать товарищу. Но тот уже вообще перестал есть.

Семибратов не без удивления наблюдал за японским солдатом. Вражеская армия всегда представлялась ему сборищем людей, обособленных друг от друга, живущих по принципу: человек человеку — волк. А тут он видел совсем обратное. Японец самоотверженно и совершенно бескорыстно ухаживал за раненым товарищем. Это заставляло задуматься. Рушились прежние представления, оказавшиеся слишком примитивными.

Несколько раз Семибратов пробовал заговорить с пленными. При подготовке десанта их начали учить японскому языку. Но курс обучения был слишком коротким, и им сказали: «Остальное постигнете на практике». В памяти осталось всего лишь несколько слов: арисаки — винтовка, доодзо — пожалуйста, гета — обувь, фуросики — платок. С таким скудным словарным запасом было невозможно вести беседу. Японец старался вникнуть в то, что говорил русский офицер, но, ничего не понимая, лишь виновато улыбался. После долгих усилий Семибратову удалось узнать, что солдата зовут Киити Ясуда, а родом он с Хоккайдо.

На пятый день раненому сделалось совсем худо. Он уже не стонал, как раньше, не вскрикивал и не пытался вскочить. Прежде хриплое, с надрывным кашлем дыхание стало почти неслышным. Японец лежал тихо-тихо, и только капельки пота, блестевшие на острых, покрытых болезненным румянцем скулах, свидетельствовали о том, что человек еще жив.

Осмотрев утром раненого, Комков огорченно покачал головой. Перехватив тревожный взгляд Ясуды, сидевшего рядом, он насупился и со вздохом заметил:

— Вот какой компот получается, брат Ясуда. Как бы свечку не пришлось ставить. Как, по-вашему, будет бог?

Японец сложил руки, посмотрел на Яшку с мольбой.

— А-а… Ничего-то ты не понимаешь, — досадливо отмахнулся Комков. — И кто только ваш язык придумал?

Ясуда что-то забормотал, показывая на раненого.

— Сам знаю, что помочь надо, — хмуро произнес Комков. — А как?.. Ну ладно, постой, попробуем еще…

Яшка вышел из казармы и, разыскав Сазонова, спросил, нет ли в аптечке стрептоцида.

— А поможет?

— Черт его знает! Я ж не медицинский академик.

Стрептоцид раненому уже не помог. Он умер на другой день. Семибратов распорядился закопать его на крутом берегу, где были прежде похоронены убитые японцы. Рыть могилу он послал Галуту, Шумейкина и Пономарева, назначив старшим Комкова. Шумейкин что-то недовольно проворчал, но вслух возражать не стал.

Грунт был каменистым, и они с трудом выдолбили в нем яму. Ясуда завернул своего товарища в шинель и бережно опустил в могилу. Затем взял в руки пригоршню земли, начал что-то шептать над нею бескровными растрескавшимися губами. Слезы сбегали по его впалым щекам и застревали в черной щетине подбородка. Потом Ясуда взял лопату и стал засыпать могилу. Комков хотел помочь ему, но японец покачал головой. Бойцы отступили, с сочувствием наблюдая за пленным. Подлинное человеческое горе не может не вызвать сострадания.

Обнажив голову, Яшка стоял в сторонке и думал: «Сколько их, безымянных могил, разбросано по земле-матушке? Где-то ведь ждут человека, надеются, верят. А его уже нет».

Ясуда зарыл могилу, медленно поднялся.

И тогда Комков поднял автомат.

— Дадим залп, други.

Шумейкин оторопело посмотрел на Яшку.

— Ты что, серьезно?

— Приготовиться! — вместо ответа скомандовал Яшка.

Галута, а за ним, помедлив, Пономарев подняли оружие. Шумейкин шагнул к Яшке.

— А ну, кончай выпендриваться! Над всяким гадом стрелять…

Комков даже не посмотрел в его сторону. Он мог бы, конечно, сказать, что признание мужества врага не умаляет заслуг победителя. Но вместо этого, кивнув в сторону могилы, тихо произнес:

— Он был солдатом и погиб в бою.

Глухо ударил залп трех автоматов. Эхо протяжно отозвалось в скалах. Комков поймал на себе взволнованный, благодарный взгляд Ясуды и решил: «Все правильно!»

Ночью разыгрался небольшой шторм. Волны сердито гудели в рифах. Но к утру ветер стих. Успокоившийся океан лениво плескался у берегов. Над горизонтом медленно вставало солнце. Вода, окрашенная его косыми багровыми лучами, стала желтовато-зеленой.

— Погодка в самый раз для плавания, — заметил Воронец.

После физзарядки и умывания десантники в ожидании завтрака сидели у казармы.

— А что, командир? Может, и в самом деле пойдем? — поддержал Воронца Мантусов.

Накануне они как раз говорили о том, что нужно обойти вокруг острова и детально его обследовать. Прочесывание окрестностей лагеря так ничего и не дало. Но не исключено, что где-то все-таки скрываются люди. Может быть, с моря их легче будет обнаружить. К тому же надо знать место, где живешь. Мало ли что случится!

— Гарна погодка, — протянул Семенычев, сидевший рядом на камне. — Только на лодочках и кататься.

Его слова возмутили Галуту.

— На лодочках барышень возят, пехота! А у нас шлюпка.

Семенычев не обиделся. Его вообще было трудно вывести из равновесия.

— Хай буде по-твоему, — миролюбиво сказал он, — А на ней втрех можно?

— Можно и втроем, — снисходительно пояснил Галута. — Только против хорошей волны тогда вряд ли устоит. Штиль требуется. Да и подконопатить ее не мешало бы.

— Верно он говорит, — подтвердил Сазонов. — Прежде чем идти вокруг острова, шлюпку надо привести в порядок.

— Вот ты этим и займись сегодня. Сможешь? — спросил Мантусов, поддевая носком сапога камень, лежащий на песке. Сапоги у Мантусова огромные: не сапоги, а сапожищи. На заказ шиты. Сорок шестого размера. И с обмундированием то же. Даже на бригадном складе не нашлось нужного размера.

— Что ж, можно попробовать, — согласился с Мантусовым Сазонов.

— Может, тогда после завтрака и возьметесь? — спросил Семибратов. — Помощники нужны?

— Пусть Галута при мне побудет. Он хорошо разбирается…

Ремонт шлюпки занял весь день. Пришлось укрепить шпангоуты, проконопатить, просмолить дно и починить румпель. Благо еще японцы позаботились об инструменте: в пристройке за казармой нашлись топоры, пила, молоток, смола.

Заканчивали работу уже под вечер. Сазонов смазал гнезда уключин и, стерев пятерней пот с лица, устало опустился на песок. Весь день он снова думал о Марфе. Руки хоть заняты, а голова нет. Мысли из нее не выкинешь, какими бы тяжкими они ни были. И эти думы утомили Сазонова больше, чем работа. Он чувствовал себя разбитым. Его не покидала тревога. Как она там? Что с ней? Может, полегчало? Доктор говорил, что операция пользу принесет. А он зря говорить не станет. Когда Сазонов по ранению приехал домой, с доктором у него состоялся откровенный разговор. Только лучше бы ему не знать той правды. Правда горше горького оказалась. И откуда только берется такая напасть? Может, на работе надорвалась Марфа? Двадцать три года прожили, двух сыновей вырастили. А тут, выходит, все: край жизни пришел…

Мысли Сазонова прервал крик. Из зарослей бамбука, тянувшихся вдоль берега, кто-то звал на помощь. Мичман перепрыгнул через поваленное дерево и, поудобней перехватив топорище, побежал на зов. У зарослей столкнулся с Комковым и Семенычевым. Они тоже еле переводили дух.

— Кажись, возле ручья… Оттудова звали, — сказал Семенычев.

— У какого ручья?

— Тут рядышком течет. Вчера разведали.

— Ну, веди, если знаешь.

Семенычев двинулся вперед. Сазонов с Комковым последовали за ним. Местами бамбук был выше человеческого роста. Упругие изжелта-зеленые листья больно хлестали по лицу.

Слева громко затрещало: кто-то лез напролом. Послышалось тяжелое дыхание. Десантники остановились. Комков поправил автомат, Сазонов крепче сжал топор.

Заросли бамбука раздвинулись, и перед ними предстал исцарапанный Сашок. Круглое румяное лицо его было испуганным. Пухлые губы подрагивали.

— Там… там… — Он схватил Сазонова за руку. — Медведь!

— Медведь? — с опаской переспросил Семенычев. — Сам бачил?

Сашок торопливо объяснил: после обеда он мыл посуду в ручье, глянул, а на том берегу — зверь…

— Далеко? — спросил Яшка.

— Что вы, совсем рядышком. Вот тут, прямо!

Они быстро прошли оставшуюся часть пути и осторожно приблизились к берегу ручья. На другой стороне, возле самой воды, сидел медвежонок. Он неотрывно смотрел в ручей, где изредка появлялась рыба. Заметив ее, медвежонок проворно совал лапу в воду и, подхватив рыбешку, бросал через себя на землю.

— Вот так медведь! — Комков захохотал.

— А Сашок як перелякался! — Семенычев тоже залился тоненьким смешком.

Услышав смех, медвежонок поднял голову и подозрительно понюхал воздух. Потом прислушался и встал на все четыре лапы, намереваясь задать стрекача.

— Хватай его, други! — крикнул Комков и ринулся в воду. — Бери в кольцо!

Медвежонок растерялся. Метнулся сначала влево — вдоль ручья, потом вправо, наткнулся на Сазонова и только тут наконец устремился в заросли. Но было уже поздно. Комков догнал медвежонка и схватил его сзади. Тот, обернувшись, больно укусил бойца за палец. Подоспевший Сазонов помог Комкову справиться с медвежонком. Они скрутили ему лапы, завязали платком морду, чтобы не кусался, и торжественно понесли к главной островной резиденции, как назвал их лагерь Комков.

Десантники встретили зверя с восторгом. И только Сашок, увидев медвежонка, смущенно отвернулся. Он умоляюще посмотрел на друзей. Те переглянулись. Сазонов нарочито громким голосом сказал Семибратову:

— Мы тут на медвежонка наткнулись. Совсем случайно, конечно. Вот и решили прихватить. В хозяйстве сгодится.

Сашок признательно улыбнулся мичману. Комков заговорщически подмигнул и, не удержавшись, шепнул:

— Плошки-то твои уплывут. А они в кулинарном деле не последнюю роль играют. Поспеши.

Сашок побежал к ручью.

— Как же мы его назовем? — спросил Семибратов, поглаживая пушистую шкуру зверя.

— Михаил Иванович, — сказал кто-то.

— Длинно, — отверг Яшка.

— А если — Кузя?

— Для сибирского кота подходяще.

— Может, Топтыгин?

— Стоп. В этом что-то есть. Только лучше — Топтун. Эй, Топтун, ко мне! — крикнул Яшка.

Медвежонок не шевельнулся.

Мантусов спал плохо. У него снова разболелось бедро. Вот же, проклятое, как мучит! Бывали раны и похуже. Под Сталинградом его стукнуло и в голову и в грудь сразу. Ничего. Отлежался в госпитале — и опять на передовую. А тут и ранило-то не очень: зацепило бедро осколком на излете, и вот, поди ж ты, болит и болит. Да и в медсанбате никак не заживало. Уже все сроки прошли, а рана не затягивалась. Вот и пришлось ехать в отпуск из-за этого. Какой же из тебя боец, если ты хромаешь? Ему так и сказали в медсанбате: «Долечивайтесь, поправляйтесь. Заодно и девочку пристроите. Негоже ей здесь находиться». С ним уже тогда была Пуговица. Он нашел ее в полусожженной деревне, где стоял медсанбат. Однажды, когда врачи уже разрешили Мантусову ходить, он отправился подышать свежим воздухом на самый край села. Домов там было мало. Вдоль улицы торчали обгорелые трубы, виднелись воронки, наспех выкопанные землянки.

Опираясь на костыль, Мантусов медленно брел по улице, старательно обходя затянутые тонким льдом лужи. Зима шла на убыль, и все чаще и чаще на дорогах появлялись проталины. Чувствовал себя Мантусов скверно. Не переставая, болело бедро. Да и настроение было паршивое, В сегодняшней почте для него снова не оказалось письма. А он так ждал его, так надеялся! Родители Мантусова погибли в самом начале войны при бомбежке; брат — в сорок втором, на фронте. Теперь у него осталась только сестра. Она жила в Куйбышеве. И он написал ей, как только попал в медсанбат. Но прошло уже больше месяца, а ответа все нет и нет. Он так задумался, что даже вздрогнул, когда его окликнули. Голос был детским:

«Дядя, а дядя… Ты наш?»

Вопрос был задан не зря. На Мантусове была одежда, в которой раненые обычно выходили на прогулку: стеганый ватник, такие же брюки, валенки с калошами и потертый треух. Словом, он никак не походил на бойца.

Обернувшись, Мантусов увидел девочку лет шести-семи, закутанную в рваный шерстяной платок. Вместо обуви на ногах какие-то грязные, перетянутые веревками тряпки. Лицо худое, бледное, с выпирающими скулами и приплюснутым носом. Девчушка стояла на обочине дороги и настороженно смотрела на него, готовая, как видно, убежать в любой момент.

«Ты чей?» — строго переспросила она.

Мантусов улыбнулся.

«Что ж ты нос-то себе не отрастила? А? У тебя же вместо носа пуговица. Тебя как зовут?»

«И не пуговица вовсе, — не приняла шутки девочка. — А зовут меня Машей».

«Где ж твоя мамка?»

Девчушка потупилась.

«Мамку миной убило… За картошкой она пошла, а там как бабахнет… Нету мамки. И тетя Фрося померла тоже… — Она вздохнула и, помолчав, неожиданно спросила: — А у тебя, дядя, хлеба нету?»

Ее слова и особенно то, как они были сказаны — просительно и в то же время с каким-то недетским достоинством, — вызвали у Мантусова и жалость, и какую-то беспомощность, и даже смущение. Словно он был виноват в том, что у этого ребенка нет хлеба. Он протянул руку и хотел погладить девочку по голове. Но она испуганно отпрянула в сторону и крикнула:

«Не тронь!»

«Есть у меня хлеб, — как можно серьезней сказал он. — Только не здесь. Пойдем со мной?»

Она глянула на него все еще недоверчиво и заколебалась.

«Не бойся! — Он протянул ей руку. — Ну, пошли, Пуговица!..»

В столовой медсанбата девочку накормили. Она сразу подобрела и доверчиво прижалась к Мантусову. Он почувствовал, как у него запершило в горле, и, чтобы скрыть нахлынувшие чувства, грубовато погладил девочку по спутанным, давно не мытым волосам.

Так Пуговица оказалась в медсанбате, а Мантусов стал чем-то вроде няньки.

На рассвете Мантусов задремал. Потом опять проснулся. По бледной синеве окна определил, что еще рано. Попробовал устроиться поудобней — и не смог. Циновка казалась жесткой и неприятной. Боль в бедре не утихала. В казарме было душно. Сильно пахло плесенью, по́том и еще чем-то кислым. Всю неделю, что они жили на острове, Мантусов не замечал этих запахов, а сегодня вдруг почувствовал, да так остро… Казарма была буквально пропитана этой затхлой кислятиной. И каждый запах различался отдельно, будто существовал сам по себе, ни с каким другим не смешиваясь.

Мантусов давно уже заметил за собой эту особенность: как только заноют старые раны, обоняние сразу обостряется. Ну разве мог он раньше по дыму определять сорт махорки?.. Где бы кто ни курил, табачный дым казался ему совершенно одинаковым. А сейчас, стоит лишь принюхаться, сразу скажет — у кременчугской махорки дым с горчинкой, она покрепче павлодарской будет, а к краснодарской всегда примешивается какой-то тонкий, еле уловимый сладковатый аромат — так пахнет лаванда.

Поворочавшись еще немного, Мантусов встал. Осторожно, чтобы не разбудить спавшего рядом Семибратова, натянул свои огромные сапоги. В канцелярии, где они размещались вдвоем, было тесно, не развернешься. Тихо ступая, Мантусов вышел из казармы.

Посты по-прежнему оставались удвоенными. И хотя окрестности трижды прочесывали и никого не нашли, взвод все равно оставался в боевой готовности.

У крыльца на посту стоял Пономарев. Увидев старшего сержанта, обрадовался:

— Закурить не найдется?

— Я тебе закурю! — пригрозил ему Мантусов. — Устав забыл? На посту, не где-нибудь находишься.

— Другие курят, а я что, рыжий? — огрызнулся Пономарев.

— Ничего, попадутся мне еще эти курильщики! Как раз есть надобность туалет почистить…

Обогнув казарму, Мантусов вышел из расщелины и увидел второго часового. Тот стоял у минометов, приведенных в боевое положение. Плиты, их были плотно укреплены дерном, двуноги упирались в слежавшийся песок. Рядом в ящике — две мины. Все, что им удалось спасти из боезапаса; остальное вместе с катером находилось на дне океана. Случись бой, подумал Мантусов, два выстрела ничего не решат. Бесполезное это теперь оружие. А Семибратов у минометов пост установил. К чему? Но когда Воронец сказал: «Людей и так мало. Зачем еще увеличивать наряд?» — Мантусов поддержал командира, резковато ответив: «Приказ командира обсуждению не подлежит».

— Стой! Кто идет? — крикнул часовой.

— Свои, — сказал Мантусов. — Не узнаешь?

— Фу, перелякал! — откликнулся Семенычев. — И чего тебя, старший сержант, в такую рань лихоманка носит? Спал бы себе, як другие.

Мантусову было приятно слышать ворчливый голос Семенычева. Он любил этого старого казака, умевшего с таким смаком рассказывать станичные байки. Семенычев если и врал, то весело и складно.

— Как настроение? — спросил Мантусов.

— Як положено славному бойцу на наиважнейшем посту. — В голосе Семенычева прозвучала усмешка.

— Не одобряешь, значит?

— Мне-то шо… Сказано: охраняй боевое имущество. Ну я и охраняю. А уж от кого там — чи от врага, чи от ветру, — це не мое дило.

— А как же склад? Бросить? — кивнул Мантусов в сторону грота. Вход в него виднелся неподалеку прямо в скале. Японцы хранили здесь свои запасы продовольствия: рис, бобы, соль, муку. Место было выбрано довольно удачно, и Семибратов решил не переносить склад, хоть он и располагался близко от воды.

— Да я ж не супротив, — поспешно отозвался дед Семеныч, — я завсегда «за».

Мантусов улыбнулся. Он почувствовал, что боль отступает. Она еще не исчезла вовсе, но уже ослабла, притихла. Дышать стало легче, свободней. И даже краски вокруг неуловимо изменились: то были серыми, размытыми, а теперь посветлели. Мантусов увидел зарю, нежную, дрожащую. Солнце еще не взошло над горизонтом, но оно было уже где-то близко к нему, совсем рядом. Небо голубело все сильней и сильней. И воздух тоже становился прозрачным и голубоватым. Мантусову показалось, что воздух по цвету похож на те подснежники, которые он подарил когда-то Ирине. Он раньше и не подозревал, что дарить цветы — это очень приятно. Особенно если они такие чистые и прозрачные, как Иринины глаза.

Мантусов никогда прежде не дарил цветов. Сначала потому, что был мальчишкой и чаще дергал девчонок за косы, чем рассматривал, какие у них глаза. Потом, вероятно, оттого, что быстро возмужал и огрубел. Мальчишки на фронте и в семнадцать становились взрослыми. А ему было двадцать четыре, когда он попал под Сталинград, где началась его военная биография. Потом были бои на Дону, под Курском, на Днепре, ранение, контузия, опять ранение…

Пуговица отыскала его в палате. В один прекрасный день она появилась на пороге и, протягивая ему кусочек сахара, сказала:

«Это полезно. У тебя сильно болит?»

Ему стало и смешно, и грустно. Милая, добрая девчушка! Как он все-таки привязался к ней!

«Нет, не очень, — доверительно признался он. — Мне хорошие лекарства дают».

«А ты с этой ходишь? — потрогала она костыль, стоявший в изголовье. — Можно мне немножко?»

«Валяй, — разрешил он, — только смотри, чтобы тетя в белом халате не увидела. А то попадет нам обоим».

Пуговица прижилась в медсанбате. Раненые кормили ее, угощали нехитрыми сладостями. Она носила им цветочки, декламировала стишки и даже пела иногда «Широка страна моя родная». Это был коронный номер в ее репертуаре.

В тот раз его долго не выписывали из медсанбата. Затянувшаяся было рана открылась вновь и загноилась.

Получив наконец отпуск по ранению, Мантусов выписал проездные документы в Куйбышев: Он все же намеревался поехать к сестре, хотя так и не получил от нее ни одного письма. Но все могло быть: время военное, почта работает с перебоями. Пуговицу Мантусов решил взять с собой. Отдавать девочку в детдом ему не хотелось.

Весна ворвалась в город пением скворцов, блеском луж, разноголосой капелью. Приятно было вдыхать свежий, не пахнущий пороховой гарью воздух и громко, не таясь и не соблюдая маскировки, шлепать по талому снегу. И хотя радоваться было, собственно, нечему (сестра уехала из Куйбышева куда-то на Дон), Мантусов шагал по городу и улыбался. Ему негде было ночевать. Он не знал, куда теперь определить Пуговицу. Но ощущение полноты жизни не покидало его ни на минуту.

Выйдя от коменданта, где он отметил свои документы, Мантусов легонько щелкнул девчушку по вздернутому веснушчатому носику и весело сказал:

«Куда ж нам сейчас податься?»

«Ты же говорил, к тете пойдем».

«Уехала наша тетя. — Мантусов усмехнулся. — И где теперь ее только искать?»

«Вот беда-то… — Пуговица вздохнула совсем по-взрослому. — Что же нам делать?»

«Ну, это еще не беда, а лишь четверть беды», — неожиданно раздалось у них за спиной.

Мантусов обернулся и увидел женщину. В огромных синих глазах ее золотисто плавилось солнце. И глаза были удивительно чистыми и ясными. Такой бывает вода в пруду на рассвете, когда утро только-только занимается. Мантусов любил купаться в это время. Деревня еще спит. Покрикивают изредка горластые петухи. И пыль лежит на дороге, не тронутая ни стадом, идущим на водопой, ни колесами бричек, выезжающих на косовицу. Ты бросаешься в прозрачную воду, и она обнимает тебя — нежно и прохладно.

«Наверное, эти глаза тоже умеют ласкать», — неожиданно подумал Мантусов и смутился, будто Голубоглазка, как он ее сразу окрестил, могла угадать его мысли.

«Насколько я поняла, подслушав ваш диалог, — сказала женщина, — вам негде ночевать».

Мантусов неловко переступил с ноги на ногу. Он увидел, какие грязные у него сапоги.

«Могу предоставить временное убежище в нашей школе, — продолжала женщина. — Годится? Здесь был госпиталь. Теперь он переехал. Так что место есть. И койки тоже. Давайте знакомиться. Меня зовут Ириной».

Мантусов трудно сходился с людьми, особенно с женщинами, а тут уже через неделю-другую почувствовал себя с Ириной так, будто они были знакомы не один год. Именно Ирине Мантусов впервые в своей жизни принес подснежники и только тогда понял, как приятно дарить цветы любимой женщине.

«Милый Мантусов, — сказал она, грустно глядя на подснежники, — не забывайте, что я вдова и на несколько лет старше вас».

В этот момент в класс, где они сидели, вбежала раскрасневшаяся Пуговица. Увидев подснежники в руках Ирины, она сразу посерьезнела, а потом вдруг расплакалась. Мантусов долго не мог ее успокоить. Взяв девочку на руки, он баюкал ее, пока она не затихла.

«Почему ты плакала?» — спросил ее Мантусов на другой день.

Пуговица молчала.

«Тебя кто-нибудь обидел? — допытывался он, взволнованный непонятным поведением девочки. — Почему ты не отвечаешь?»

Упрямо опустив голову, Пуговица стояла перед ним какая-то неуступчивая, отчужденная. Он так и не смог ничего от нее добиться. Это встревожило его. Он терялся в догадках. Что могло случиться? Не будет же ребенок капризничать беспричинно?

Вскоре Мантусов начал замечать, что Пуговица сторонится Ирины. И если та о чем-нибудь ее спрашивает, отвечает неохотно и односложно.

Мантусов никак не мог понять, почему так резко изменились их отношения. Неужели между Пуговицей и Ириной что-то произошло? Но тогда Ирина сама должна была рассказать ему обо всем. Отчего же она молчит?

Потом ему припомнились вещи, на которые он раньше не обращал внимания. Ирина нередко бывала строга с Пуговицей, не допускала, чтобы та баловалась. Ирине он, разумеется, ничего не говорил. Но она сама почувствовала неладное и однажды вечером спросила его напрямик:

«Отчего между нами появился какой-то холодок? Я, кажется, не давала к тому ни малейшего повода».

Мантусов смутился, что-то растерянно забормотал о чуткости и доброте к детям. Ирина перебила его:

«Так вот в чем разгадка шарады… — В ее голосе прозвучала печаль. — Милый Мантусов, а я-то думала, что вы понимаете меня. Очевидно, я не учла одного: вам не довелось быть отцом. — Она грустно улыбнулась и продолжала все так же спокойно: — Проще всего пожалеть ребенка. Тем более сироту. Гораздо труднее воспитать в нем понятие «нельзя». Оно в детях очень слабо развито. И ваша девочка тут не исключение… Впрочем, она пока еще и не ваша. Вы до сих пор не удочерили ее. Думаете, она не понимает этого и не переживает?..»

Последние слова Ирины особенно больно задели Мантусова. Оказывается, она может быть и жестокой, подумал он расстроенно. То же самое можно было сказать мягче: просто напомнить, что надо оформить документы. Не по злому же умыслу он этого не сделал.

На другой день Мантусов побывал в исполкоме и оформил удочерение. Теперь Пуговица стала Машей Мантусовой. Потом он нашел частную квартиру, и они переехали. В школе начинались занятия.

Глава четвертая

Солнце вынырнуло из-за вулкана, океан пожелтел. Сырая полутьма казармы отступила, и по комнате заплясали пылинки. Солнечный луч заглянул в бачок с кашей, маслянисто-рассыпчатой, крупинка к крупинке.

— Яка гарна с виду, — сказал Семенычев, протягивая котелок повару.

— И погана на вкус, — в тон ему добавил Шумейкин.

Сашок обиженно насупился.

— Я ж говорил: не умею готовить. Не получится из меня кашевара.

— Не скули, без тебя тошно, — оборвал Шумейкин.

В это время Ясуда, получив порцию каши, отправился в свой угол. Он обычно сидел в этом темном углу, поджав под себя ноги и закрыв глаза. Осторожно ступая, японец обошел бойцов и ненароком задел Шумейкина.

— Ты что, не видишь? — разозлился тот еще больше.

Ясуда что-то извинительно забормотал. Но Шумейкин не унимался:

— Ходит тут всякое дерьмо! Только лишнюю пайку жрет. Ну, чего выпялил буркала?

Рядом с Шумейкиным оказался Комков.

— Побереги свои потрепанные нервы.

Бойцы засмеялись.

— Хватит вам, петухи, — примирительно проворчал Галута. — Чуток обнюхайтесь. Свои же…

Комков добродушно ткнул Шумейкина в бок. Вытащил кисет. Они скрутили по цигарке и вышли из казармы.

— Ох и злой же ты! — заметил Комков.

— Жизнь таким сделала.

— Так уж и жизнь? — Комков нахмурился. — Привыкли мы все на нее спихивать. Человек прежде всего сам себя делает.

— А обстоятельства, по-твоему, ничего уж и не значат?

— Какие у тебя могут быть особые обстоятельства? Чепуха. Ты не на положении бесправного негра в Америке… У нас хочешь не хочешь — все равно за уши вытянут. Система!

Шумейкин сердито пыхнул цигаркой.

— Может, меня та самая система и загубила. Потому как папаша у меня был сволочь порядочная. В революцию за кордон дал тягу. Мамашу с ребеночком, понятно, бросил. А ребеночку жрать требуется. Где пайку достать? За красивые глаза система не выделяет. Кто не работает, тот не ест. А мамаша у меня сызмальства была к работе не приучена. Вот и пришлось мне пощекотать одного борова. Замели меня. Срок, понятно, дали как малолетнему. С этой печаткой так и хожу с тех пор.

Из казармы с автоматами вышли Семибратов, Сазонов и Галута. Погода стояла хорошая. И десантники решили обойти вокруг острова. Взвод высыпал на берег проводить отплывающих. Желали попутного ветра, семь футов воды под килем. Каждый в душе надеялся: а вдруг с той стороны острова видна другая, обитаемая земля? На Курилах островов много. Почему бы им и не быть рядом?.. Вслух, разумеется, такие мысли никто не высказывал, но про себя таили. Островное житье уже порядком надоело. Третья неделя, как они здесь. Неужели о них забыли? За все это время даже в отдалении от острова не появилось ни одного судна. Чистым было и небо: самолеты здесь тоже не летали. Все это наводило на невеселые размышления.

Шлюпка ходко отошла от берега. Океан был тих, мелкая зыбь лишь слегка морщинила воду. Прибой медленно катился по рифам, на них уже не вспыхивали буруны. Окруженные пеной камни лениво ныряли в волнах. Все дальше от лагеря уходила шлюпка. Росло расстояние, и стоящие на берегу люди постепенно уменьшались. Уже нельзя было различить лиц. На фоне светло-серого песка вырисовывались лишь темные силуэты. Но Семибратов все равно мог бы точно сказать, где кто стоит. Он уже не спутает Комкова с Пономаревым, хотя они и одного роста, а Касумова за версту отличит от Шумейкина или Семенычева.

А давно ли, принимая взвод, Семибратов с волнением вглядывался в солдатские лица и думал: до начала операции остается всего ничего, сумеет ли он изучить людей? Ведь ему надо знать, кого он поведет в бой. Говорят, чтобы понять человека, надо с ним пуд соли съесть. А в его распоряжении два, ну, пусть три месяца. Если же сюда прибавить еще отсутствие командирского опыта…

Теперь-то Семибратов знает, что надо было начинать совсем не так, как он начинал. Ну, что ему дали тогда официальные беседы с бойцами? Где родился, учился, кто мать, отец, можно узнать из документов. А вот что думают люди, о чем они мечтают? Это ни в каких анкетах не записано. Такие вещи надо сердцем понимать. Люди это сразу видят. Участие они чувствуют, а равнодушия не прощают.

Островное житье помогло Семибратову понять многое. Люди здесь были все время на виду. И в этих необычных условиях быстрее проявлялись характеры. Да и не на кого было теперь Семибратову оглядываться. Ни комбат, ни кто другой не могли уже поправить его, подсказать, как поступить в том или ином случае. Все дела он решал сам и отвечал за них тоже сам. И эта огромная мера ответственности заставляла быть собранным, пытливее вглядываться в окружающих, понимать, что движет поступками людей, и, принимая решение, думать, думать и еще раз думать.

…Галута налег на весла. Шлюпка быстро двигалась вдоль берега мимо мшистых скал, песчаной косы, бамбуковых зарослей. Сазонов вытащил свою записную книжку и на чистом листе набрасывал линию побережья. Он решил составить карту острова: нанес вулкан, лагерь, ручей, который по общему согласию назвали в честь Топтуна — Медвежьим.

Параллельно рифовому барьеру они обогнули остров и пошли вдоль длинной морской террасы. По берегу тянулась узкая полоса мелкого песка. Издали она напоминала асфальт, особенно после того, как волны, смочив песок, отступали в океан, оставляя за собой гладкую поверхность серого цвета. Чуть подальше от кромки прибоя лежала мелкая галька, валялись большие раковины, похожие на диковинные узорные тарелки.

— Заместо пепельниц надо бы набрать, — заметил Галута. — Вполне подходяще.

— Кабы курить было что, — невесело отозвался Сазонов. — Последние крохи махорки доскребаем. А без курева на кой ляд те пепельницы сдались.

Над обрывом морской террасы склонялись березы. Тонкие стволы их были причудливо изогнуты и напоминали корабельные канаты, закрученные в тугие узлы. За березами начинались заросли курильского бамбука, тянувшиеся до самого подножия вулкана, — целое зеленое море.

В одном месте шлюпка чуть не наскочила на подводный камень. Рифы здесь вплотную подходили к берегу и хищно прятались в волнах, подстерегая добычу.

— Давай мористее, — опасливо сказал Галута Сазонову, сменившему его на веслах.

Через некоторое время слева показались три островка. Над ними кружились птицы. В воздухе стоял разноголосый гомон. И чем ближе подходила шлюпка, тем сильнее становился этот гомон, пока не заглушил все остальные звуки. Это был птичий базар. Тысячи кайр гнездились на каменистых уступах. Среди кайр виднелись бакланы, более крупные по размеру, мелькали чайки, буревестники, качурки.

— Было бы начало лета, товарищ младший лейтенант, полакомились бы яичницей! — наклонившись к Семибратову, крикнул Галута. — А запашок… Запашок слышите? Как в гальюне при плохом боцмане.

Запах действительно был не из приятных. Десантники поторопились отъехать от птичьего базара.

К северу остров сужался и заканчивался длинной песчаной косой. По ней ползали тучные ластоногие звери.

— Никак тюлени! — воскликнул Семибратов.

Галута снисходительно улыбнулся. Он был коренным дальневосточником, к тому же матросом, повидавшим на своем веку всякого морского зверья.

— Для тюленей, товарищ младший лейтенант, малость великоваты.

— А что же это тогда?

— Сивучи. Каждая такая тушка центнера на три-четыре.

— Между прочим, сивучи, я слыхал, тоже тюлени, — пряча усмешку, сказал Сазонов. — Семейство ушастых тюленей.

Звери были великолепны. Огромные, мускулистые, они величественно лежали на берегу неподвижными темно-серыми глыбами. Длинные белые усы украшали клыкастые свирепые морды. Могучие, широкие ласты лениво шевелились на песке. Завидев приближающуюся шлюпку с людьми, самый крупный сивуч, очевидно вожак, повернул свою гордо посаженную голову и заревел. Зверь как бы предупреждал: берегись!

— Ну и зверюга! — Галута перестал грести. — А что вы думаете, ведь цапнет не за понюшку табаку. Ребята у нас рассказывали…

— Давай, давай поближе, — беспечно сказал Семибратов, — сойдем тут на берег.

Вожак медленно повернулся к людям широкой грудью, исполосованной рубцами — следами свирепых схваток с соперниками. Еще минуту назад сонные и неподвижные, глаза зверя расширились и в упор уставились на пришельцев. В них появился злой огонек. Сивуч пошевелил пышными усами и, широко раскрыв пасть, грозно заревел. Перевитые тугими мышцами ласты напряглись и нервно ударили по песку. Вожак бросал вызов и был готов к бою с неведомыми врагами. Но «враги» не испугались трубного рева. И тогда вожак опасливо попятился, а в его темных глазах мелькнул страх. Сивуч стал медленно отползать, все еще рыча и не теряя чувства собственного достоинства.

— Гляди, боится! — Галута засмеялся.

Время шло к вечеру. Путешественники решили переночевать на берегу в кустарнике. Галута загнал шлюпку в небольшую бухту и крепко привязал ее к коряге. Развели костер, чтобы приготовить еду. Семибратов и Сазонов углубились в кустарник. Их окружили заросли шиповника. Краснобокие, крупные, как яблоки-дички, плоды были кисловаты.

— Лучшее средство от цинги, — заметил Семибратов.

— А вон, глядите, товарищ младший лейтенант. — Сазонов показал в сторону. — Жимолость. Эх, сколько ее тут! Тоже съедобная штука.

Сизые продолговатые ягоды жимолости были сочными и по вкусу напоминали голубику. Попробовав их, Семибратов задумчиво спросил, нельзя ли эту ягоду посушить на зиму.

Сазонов остановился и пристально посмотрел на него. Неужели командир десантников тоже так думает? Сазонов уже давно пришел к выводу, что не исключена возможность зимовки на острове. Все те планы, что предлагались десантниками для установления связи с Большой землей и вызывали так много споров, были нереальны. Он, как моряк, лучше, чем кто-либо другой, понимал это. С океаном шутки плохи. На шлюпке никуда не доплывешь, а некоторые горячие головы требуют этого. Сазонов решительно выступил против. Посылать человека в шлюпке в открытый океан — значит заранее обрекать его на верную гибель. Вероятность добраться куда-нибудь настолько ничтожна, что ее просто не следует принимать во внимание. Что же касается постройки плота — идея принадлежала Воронцу, — то для этого на острове не было подходящего леса. Деревьев мало, и все они хилые, низкорослые, а каменная береза, что растет в роще близ лагеря, и на воде-то не держится, тонет.

Сазонов еще раз внимательно посмотрел на Семибратова. Честно говоря, тот удивлял его все больше и больше. Он как-то не предполагал прежде в командире десантников таких качеств, как выдержка, дальновидность. Семибратов оказался не совсем таким, каким представлялся Сазонову вначале. И чем лучше узнавал его, тем быстрее росла симпатия мичмана к молодому офицеру. Семибратов был, конечно, молод. Отсюда шли и некоторая его горячность, излишняя категоричность суждений, неоправданная боязнь за свой авторитет. Но не это определяло характер Семибратова. Младший лейтенант оказался твердым, думающим, волевым командиром, и это было главным. Причем, как уже заметил Сазонов, Семибратов думал не о себе, а о людях. И те чувствовали это, понимали.

— Интересно, а мясо сивучей съедобно? — после паузы снова спросил Семибратов.

— Вероятно, съедобно. Только рыбой, пожалуй, будет пахнуть, — отозвался Сазонов.

— И шкуры их тоже можно использовать, на теплую одежду например, — оживленно сказал Семибратов.

— По всей видимости, можно. — Сазонов невесело улыбнулся и, помолчав, осторожно спросил: — Полагаете, нас списали?

Некоторое время Семибратов шел молча, раздвигая кусты руками. Сазонов уже решил, что его вопрос останется без ответа, но Семибратов заговорил:

— Да, Трофим Игнатьевич, нам нужно быть ко всему готовыми. Может, война уже и кончилась, кто знает. Но только не для нас. Мы по-прежнему остаемся на фронте. Пусть не в первом — во втором эшелоне, все равно на фронте.

Он впервые назвал мичмана по имени-отчеству, и тот почувствовал, как уважительно это прозвучало. Захотелось ответить тем же — доверием, участием, сказать: «Держись, сынок! Впереди еще много такого, что будет нелегко пережить. Но ты должен выстоять. Иначе нельзя. Мы верим тебе…» Вместо всего этого он сдержанно сказал:

— Верно, командир, рассчитывать нам следует только на себя.

Мичман произнес это буднично и просто. И лишь короткое «командир» (так обычно звал Семибратова Мантусов) выдало волнение Сазонова.

Они вышли на небольшую полянку. Слева блеснуло озеро, полузаросшее осокой.

— Одного не пойму, — задумчиво произнес Семибратов, — если японцы держали здесь гарнизон, должен же быть остров на карте? А его нет.

— А казарма-то у японцев совсем новая, — заметил Сазонов.

— Ну и что?

— А то, что, может, год-полтора назад тут и вовсе никто не жил.

— Думаешь, остров был необитаем?

Они и сами не заметили, как перешли на «ты».

— В войну японцы захватили немало островов, никогда им не принадлежавших. Все могло случиться.

— Где же мы тогда находимся?

Сазонов вздохнул, взял прутик и стал чертить им на песке.

— Тут, на севере, Камчатка. Рядом — Командоры. Внизу — Хоккайдо. Между ними огромная Курильская гряда. Знаешь, как ее называют? Архипелагом тысячи островов. Тысячи! — повторил Сазонов многозначительно. — Западнее — Охотское море, восточнее — Тихий океан.

— Ну и что? — снова нетерпеливо спросил Семибратов.

— Ничего. — Сазонов пожал плечами. — Если ночью нас несло на норд-ост, что наиболее вероятно, то мы здесь, в океане. — Сазонов ткнул прутиком в песок.

— И далеко?

— Не знаю. Остров, может, даже к Курильской гряде не относится. Да и вообще в этой части океана еще немало неисследованных клочков земли.

— Невеселая перспектива! — Семибратов лег на спину и заложил руки под голову.

В далекой синеве плыли редкие сизые облака. Небо сквозь них казалось туманным и еще более таинственным. Оно всегда манило Семибратова. Когда-то он мечтал пойти по стопам отца — стать летчиком и испытывать новые машины. Они жили тогда в большом городе, недалеко от авиационного завода. Самолеты взлетали над самыми крышами поселка и свечой уходили вверх, исчезая в далекой, недоступной синеве. Наблюдая за ними, он пытался угадать, что там, за самыми-самыми высокими облаками? И никак не мог представить бездонности неба.

Когда его призвали в армию, шел сорок четвертый год. Отец погиб в сорок третьем. Семибратов попросился в авиацию. Но военком сказал ему: «Сейчас война, и надо все свои желания подчинять ее законам. Пойдешь в артиллерийско-минометное училище. Так нужно!» И пришлось ему вместо самолетных винтов крутить лошадиные хвосты: орудия были тогда еще на конной тяге.

Взвод поднимался в пять утра, и курсанты шли чистить лошадей. После занятий опять шагали на конюшню и снова чистили мохнатых битюгов из артиллерийских упряжек. Конский пот въедался в тело. Его ничем нельзя было вытравить. Лей на себя хоть флакон одеколона, два раза в день стирай обмундирование — ничто не поможет: от тебя за версту будет разить конским потом. А какой девчонке это понравится? Один танец с тобой станцует и сразу же: «Извините, у меня что-то голова кружится…» Ну кому охота нарваться на отказ? У парня должна быть своя гордость!

С Ниной он познакомился на танцах. Был воскресный день, и в клубе училища играла радиола. Девчат было много. Но Семибратов долго не решался выбрать себе партнершу. Он был не то чтобы робок, нет. Просто считал, что у него нет еще достаточного опыта в обращении с девушками.

Танцевала Нина легко, с каким-то неброским изяществом. Когда вальс кончился, Семибратов пожалел об этом. Пока они шли из круга, он набрался храбрости и спросил:

«Можно вас пригласить еще?»

Она посмотрела на него искоса.

«Ну хорошо. Меня подруги ждут. Я сейчас вернусь и обещаю вам еще один танец».

«Только один!» — невольно вырвалось у него.

Они танцевали весь вечер. Семибратову было удивительно легко с ней. Он не чувствовал никакой застенчивости. Время пролетело незаметно. Когда же заиграли прощальный вальс, им вдруг овладело смятение. Вот сейчас все кончится! Она уйдет. Проводить он ее не сможет. У него нет увольнительной. И они больше никогда не увидятся.

Она будто угадала его мысли, улыбнулась.

«Когда сможете, приходите ко мне. — Она назвала адрес. — А сейчас прощайте. Меня ждут подруги».

Вернувшись из клуба, Семибратов нашел Воронца, который дежурил по батарее, и рассказал ему об интересном знакомстве. Сергей выслушал его с улыбкой, потом переспросил: «Зеленые насмешливые глаза? Щурится? И родинка на левой щеке? Все ясно — Нинка».

Семибратов растерянно замолчал. Так вот, оказывается, кто его новая знакомая. И как только он не догадался раньше. Нинка! Воронец часто ее так называет. Вредная, говорит, девчонка. А это значит — уважает. Семибратов изучил все привычки друга. Сколько уж раз тот грозился не ходить к Нине, а все ходит. Злится и ходит.

«Ты извини меня, — сказал Семибратов. — Я просто не знал, что это она».

«Чепуха, в следующий раз пойдем вместе».

Семибратов идти не хотел, но Воронец настоял. Он такой: уж если что сказал, как отрезал.

В воскресенье они явились к Нине вдвоем.

«Ребята, — скомандовала Нина, ничуть не удивившись, — накрываем на стол. Сегодня у меня день рождения. Веселимся».

«Не слишком ли тесен наш круг?» — спросил Воронец.

«Уж не ревнуешь ли ты, Отелло? Ах нет? Вот и хорошо. Люблю, чтобы у меня было два кавалера. Достань-ка из буфета бутылку вина. — Она заметила протестующий жест Семибратова и улыбнулась. — Не беспокойтесь, Коля. Я в курсе дела и не собираюсь вас подводить. Стакан сухого вина вам, я думаю, не повредит. Верно, Воронец?»

Они выпили по рюмке вина и стали по очереди танцевать с Ниной. Семибратову в какой-то миг вдруг захотелось поцеловать ее. Желание было настолько сильным, что он даже испугался. А вдруг и вправду поцелует? Каково-то будет Сергею? Ведь Нина — его девушка. И если ты считаешь себя другом, то даже мысль об этом — уже подлость!

Весь остаток вечера Семибратов хмуро просидел на диване. Нина несколько раз приглашала его танцевать, он отказывался. Сидел нахохлившись, думал. На душе было муторно.

Когда они возвращались в училище, Воронец спросил, почему он вдруг раскис.

«Да так, — уклончиво ответил Семибратов. — Голова разболелась».

«Брось! — Воронец досадливо махнул рукой. — Тебе же нравится Нинка».

«И вовсе нет!» — запальчиво воскликнул Семибратов. Эти слова, произнесенные вслух другом, показались ему кощунственными.

«Зачем ты так? — Воронец укоризненно качнул головой. — Я же вижу».

«Я не пойду к ней больше!»

«Глупости! Пойдешь. И со мной, и без меня. Обязательно пойдешь. Соперничество должно быть честным. Так что давай без этого…»

Семибратов с благодарностью поглядел на Воронца. Конечно, в том, что тот говорил, была частичка бравады. И где-то в глубине души Семибратов это чувствовал. Они по-прежнему оставались друзьями.

Путешественники вернулись в лагерь на другой день к обеду. Их ожидало неприятное известие. Ночью из склада исчезла часть продуктов. Часовыми на втором посту стояли по очереди Комков и Шумейкин. Кто-то из них заснул.

Семибратов вызвал к себе обоих.

— Рассказывайте.

— А чего тут антимонию разводить, — ответил Шумейкин. — Проспали, потому и прохлопали. Кто-то пошуровал в складе.

— Черт его маму знает. — Комков развел руками. — В толк не могу взять, как это случилось.

— Так кто же из вас все-таки проворонил? — спросил Семибратов, в упор глядя на бойцов. — Вот вас всего двое. Кто?

Шумейкин отвел глаза. А Комков вздохнул и неожиданно сказал:

— Наверное, все-таки я, товарищ младший лейтенант. Чего там…

— Наверное или точно?

— Точно, — помедлив, ответил Комков. — Перед самым рассветом вздремнул малость. Сам не заметил. Стою и вроде сплю, как, извиняюсь, самый распоследний разгильдяй.

Семибратов посмотрел на него с подозрением. Ему показалось, что Комков врет. Но делать было нечего: Комков признался. Пришлось дать ему три наряда вне очереди.

Вечером на берегу заседало, как выразился Комков, верховное островное главнокомандование. Вопросы обсуждались важные: кто и где скрывается на острове? Как его отыскать? Враг был опасен тем, что до сих пор ничем не выдал себя. Наблюдая за ними, он оставался невидимым и мог наделать немало бед.

— В зарослях бамбука может целая рота спрятаться, — сказал Воронец, — не то что один-два человека.

— А почему ты считаешь, что их один-два? — спросил Мантусов.

— Было бы больше, давно дали бы нам прикурить.

— Резонно, — согласился Мантусов.

— И оружия у них, по всему видать, нет, — высказал предположение Сазонов. — Иначе без пальбы не обошлось бы.

Семибратов ни разу не перебил сержантов, хотя порой ему и хотелось бросить реплику. Он сдерживал себя: нужно дать всем высказаться, а уж потом подытожить и принять решение. Кажется, прописная истина, именно так обязан поступать командир, но и до нее он не сразу дошел. Да, многому ему еще надо учиться.

— Поиски, конечно, следует продолжать, — после того как все замолчали, опять заговорил Сазонов. — Но не сильно будем на них полагаться. На острове есть где спрятаться. Век будешь искать.

— Что же ты предлагаешь? — резко спросил Мантусов. — Сидеть сложа руки?

— Нет, зачем же! Мы обязаны быть настороже.

Семибратов понял его.

— Верно, Трофим Игнатьевич, — поддержал он Сазонова. — Врагу мы должны противопоставить свою бдительность. Но и поиск расширим. Создадим три группы. Одну поведу я к подножию вулкана, другую Мантусов — к озеру. А ты, Воронец, со своими обследуешь морскую террасу. Выступаем завтра в семь ноль-ноль.

Глава пятая

Комкову не хотелось идти на собрание. Он играл с Топтуном, учил его приносить палку. Зверь еще плохо слушался его, но Комков был настойчив и шумно радовался малейшему успеху своего четвероногого ученика.

— Смотрите, други, и не говорите, что вы не видели! — весело покрикивал он. — Единственный в своем роде, неповторимый аттракцион: сверхумный медведь. Але!

— Ну сколько можно тебя звать? — рассердился Пономарев, когда Сазонов во второй раз послал его за Комковым.

— Так я ж беспартийный.

— Сказано тебе: собрание открытое. Приглашают всех. Парторг велел…

Создать в островном гарнизоне партийно-комсомольскую организацию предложил Сазонов. Два коммуниста да шесть комсомольцев — это же какая командиру подмога! Семибратов засомневался: обычно присылают представителя политотдела. А тут они сами? Ведь не положено… Сазонов решительно отверг его возражения. Ну и что, если не по уставу? Ведь у них самый что ни на есть крайний случай. И никто их не упрекнет. Люди сызмальства приучены к организации и к партии всегда сердцем тянутся… Семибратов не мог не согласиться с доводами Сазонова. Пожалуй, так действительно будет верней и надежней. Что же касается обязанностей парторга, то уж придется эту ответственность взять на себя мичману — больше некому.

Собрание открыл Семибратов. Он встал, по привычке одернул гимнастерку и почему-то заволновался. Одно дело высказывать опасения, строить догадки, не теряя, однако, веры, что вот-вот придут, снимут с острова, и совсем иное — сказать прямо, что надежды на скорое возвращение мало и надо готовиться к худшему. Связаться с Большой землей и дать о себе знать у них возможности нет. Вероятно, придется зимовать на острове…

Семибратов долго думал, прежде чем решиться на такое выступление. Он хорошо понимал, что у людей могут опуститься руки, появится уныние — и будет тогда тяжелее жить и бороться. Но он также понимал и другое: люди должны знать правду, как бы горька она ни была. Кто-то должен сказать ее! И кому, как не ему, командиру, это сделать?

Заканчивая свое выступление, Семибратов сказал:

— При любых обстоятельствах взвод остается подразделением Советской Армии. И все воинские законы обязательны для каждого из нас.

Наступила долгая, томительная пауза. Бойцы сидели, глубоко задумавшись. Семибратов окинул их беспокойным взглядом. Неужели так и будут молчать? На какой-то миг он пожалел, что согласился с Сазоновым и затеял это собрание. Проще было бы, наверное, построить взвод, поставить задачи, отдать распоряжения — и все: будьте добры выполнять не рассуждая. Но он тут же отогнал эту мысль. На одних приказах далеко не уедешь. Надо, чтобы люди осознанно выполняли волю командира. Тогда и результаты будут совсем иными. В этот момент, словно подтверждая его мысль, поднялся и заговорил Галута:

— Об чем речь, братишки! Утешение, полагаю, нам не требуется. Командир верно толкует: на себя у нас надежда. Концы отдавать никому неохота. Потому вкалывать надо на совесть. Берусь сивучей бить. Без теплой робы нам никак нельзя в зиму. А с сивучей шкуры добрые. Кто со мной? Вдвоем надо.

Взвод одобрительно загудел. Слова Галуты, как видно, понравились.

— Бери меня! — крикнул Комков.

— И я тоже могу, — нерешительно протянул Сашок.

Бойцы поняли: от кухни хочет увильнуть.

Неожиданно встал Шумейкин, сказал, что на зиму понадобятся дрова и заготовить их надо побольше. А ему приходилось этим заниматься.

— О це верно! — воскликнул Семенычев. — Хай и нам послужит твоя наука.

Семибратов, слушая бойцов, вздохнул с облегчением: с души его будто сняли тяжелый камень. Напрасно он сомневался, поймут ли его. Великолепно поняли. И поддержали. Значит, верят ему. А это для командира высшая оценка.

— Ну, как впечатление, командир? — хитровато улыбаясь, спросил Сазонов, когда собрание закончилось.

Семибратову не оставалось ничего другого, как развести руками.

— Сдаюсь, — сказал он с легким смешком. — Ты оказался прав, комиссар.

Вода в ручье как стекло. Ручей бежит и бежит к океану нескончаемой прозрачной лентой. Глянешь в него — и даже конопушки на щеках видны. И глаза большие и круглые, как пятаки. Только цвет их не рассмотреть. Вода плохо передает оттенки. Но Сашок и так знает, что глаза у него серые, а лицо — бледное и курносое. Кому может понравиться такое заурядное лицо? Вдобавок ко всему он еще и несмелый. Медведя испугался… Совсем безобидный зверь Топтун. Небось Комков не побежал. Хороший он парень. И все у него получается. Уж как только Сашок не улещал Топтуна, не слушается его медвежонок. А Комков свистнет — и Топтун несется к нему со всех ног. Или тот же Ясуда — японец, враг. Пусть пленный, — все равно. А с Комковым они вроде бы понимают друг друга…

Бежит ручей, поет на перекатах. Точно как Рахим — длинно и монотонно. Тот глаза закроет, покачивается из стороны в сторону и тянет одну ноту. Да так жалостливо, будто плачет. Шумейкин, если слышит, всегда злится: «Заныл, зануда!» Мантусов, конечно, тут же одергивает его. Шумейкин послушно замолкает, он старшего сержанта побаивается. Вот на кого Сашок хотел бы еще походить — на Мантусова. Он всегда уверенный, будто наперед знает, что будет. Мантусова даже сам младший лейтенант слушает — авторитет! Если бы кто другой предложил ему, Сашку, помощника по кухне, наверняка не отказался бы. Почему он должен один посуду за всех каждый день драить? Хватит того, что кашеварит для целого взвода. Но Мантусову Сашок не мог так ответить. Он сказал даже, что няньки ему не нужны. Сам справится.

— Ну что ж, Белов, не возражаю. Весь кухонный инвентарь и вся посуда теперь на твоей совести. За исключением, разумеется, тех случаев… — Мантусов усмехнулся, — когда будут штрафники.

Однако за все это время лишь один Комков получил три наряда вне очереди. И ведь ни за что. Сашок голову дает на отсечение: не спал Комков в ту ночь на посту. Не такой он человек! Это Шумейкин, точно. Комков просто взял вину на себя. Зачем — непонятно. Наверняка у него какая-нибудь тайная мысль на уме. Вот бы узнать!

Нет, Сашок не любопытен. Он же не девчонка. Мужчина должен быть сдержанным. Не спрашивают — не лезь. Значит, не следует тебе знать, не положено. Имей выдержку. Когда надо — скажут, а то и прикажут. Ведь он боец Советской Армии. Пусть он служит всего каких-нибудь три месяца, все равно: порядки армейские знает. И дисциплину тоже понимает. Инициатива — вещь, конечно, хорошая. Но Мантусов прав. Проявлять ее нужно с умом, а то ведь и дров наломать можно, из самых добрых побуждений товарищей подвести. Ну и себя, конечно. Взять хотя бы тот случай, когда за мальчонкой в речку прыгнул. Ведь не будешь стоять на берегу и смотреть, как человек тонет. Рассуждать-то уже некогда! Он и опомниться не успел, как в воде очутился. Будто его подхватила какая-то сила и толкнула вперед.

Мама потом, как узнала, так и ахнула:

— Как же так, горе ты мое луковое? Ты же плавать-то не умеешь!

Ну и что с того? Человек на помощь зовет. Разве тут о себе будешь думать?

А что, собственно, переживать? Ничего не случилось. Им другие люди помогли — вытащили обоих.

Сашок домыл посуду и с трудом выпрямился. Он сидел на корточках, наклонившись, и от неудобного положения занемела спина. Собрав котелки, Сашок повесил их на палку и поднял ее на плечо — так удобней нести. Тропинка вывела его к берегу. Он хотел уже повернуть влево, к лагерю, но тут вспомнил, что вчера вечером видел чуть правее два черных отверстия в скале и еще подумал: «Наверное, пещеры. Могут пригодиться. Шумейкин жаловался, что негде дрова хранить». Сашок решил проверить свою догадку. Он снял с плеча ношу, положил на песок и повернул направо. Однако не успел сделать и десятка шагов, как услышал голос Мантусова:

— Ты куда это, Белов?

— Там что-то вроде пещер, товарищ старший сержант. Нам же для дров нужно.

— А ты разве не знаешь, что командир приказал в одиночку не ходить? Тем более вдали от лагеря.

— Так это ж совсем близко.

— Вот всыплю тебе пару нарядов вне очереди, будешь знать тогда, далеко или близко.

— Я хотел как лучше, — упавшим голосом сказал Сашок.

— Ну ладно, — смягчился Мантусов. — Только больше ни-ни. Понял? А сейчас показывай, что ты там нашел.

Они обогнули нависшую над водой скалу и начали подниматься по крутому склону морской террасы. Мантусов шел, припадая на ногу. У него опять ныло бедро: вероятно, к непогоде. И он, как всегда в таких случаях, острее воспринимал запахи. Обычно не различаешь, как с океана тянет рыбой, сыростью, йодом. Если же ветерок меняется и дует от вулкана, то пахнет уже багульником, зеленью и серой.

Сашок не ошибся. На уступе морской террасы были две пещеры. Одна — большая, уходившая вглубь извилистым коридором; другая — немного поменьше, сухая и низенькая.

— Классное местечко! — восторженно воскликнул Сашок. — Верно?

Мантусов не отозвался. Его беспокоил запах, стоящий в пещере.

— Вы что принюхиваетесь, товарищ старший сержант?

Мантусов сделал несколько шагов в глубь пещеры и теперь отчетливо уловил запах табака. Запах был довольно сильным и к тому же неприятно горчил. Мантусов, пожалуй, только однажды чувствовал нечто подобное, но запомнил хорошо. Когда это было? Кажется, под Сталинградом. Они тогда захватили у немцев генеральский блиндаж и нашли там странные сигареты — тонкие, как прутики, с ярким золотым мундштучком. Переводчик пояснил им, что это значит. Неужели и здесь, в пещере, кто-то курил сигареты с опиумом?

— Быстро в лагерь! — распорядился Мантусов и, забыв про боль в ноге, побежал вниз по крутому спуску.

Через полчаса взвод был поднят по тревоге. Десантники зажгли факелы, тщательно обследовали обе пещеры, но никого не обнаружили. Лишь в самом дальнем углу под низкими сводами был найден окурок сигареты с золотым ободком. Теперь сомнений больше не оставалось: враг прятался здесь.

В этот вечер в казарме снова долго не спали, обсуждая происшедшее. Семибратов выставил у пещер засаду, усилил посты и сам проинструктировал часовых. Только поздно вечером уставшие бойцы наконец угомонились. Над вулканом взошла полная луна, посеребрив его уступчатые склоны. С океана дохнул резкий сырой ветер. Глуше, сдержанней зашумел прибой, предвещая шторм.. В три часа ночи на посты заступили Галута и Рахим Касумов. Договорились на всякий случай о сигналах и разошлись по своим местам.

Ветер крепчал, набирая силу, сердито свистел в скалах. Он срывал с верхушек волн мелкую водяную пыль и швырял ее на берег. Брызги обдавали Рахима с ног до головы. Чтобы хоть немного согреться, он закинул автомат за спину и стал размахивать руками.

Озяб Рахим. Как старая женщина. Кровь совсем плохо греть стала. Мангалку бы сейчас сюда. От нее тепло идет. А Рахим тепло любит. В Фергане у них всегда жарко: и когда урюк цветет и когда хлопок собирают — тоже. На уборку хлопка весь кишлак выходит — с музыкой, с флагами. Как на праздник! Самое большое их богатство — хлопок. И прадед, и дед Рахима хлопок выращивали, и отец, и он сам.

От работы Рахим никогда не уходил. Что бригадир велел — делал. Недаром получил от колхоза три грамоты. Человек должен хорошо работать везде! Война ведь тоже работа. Тяжкая работа, но ее нельзя плохо выполнять. Сказали окоп рыть — рой. Сказали до конца стоять — стой, назад ни шагу: позади твой кишлак. Даже если русский, латышский, белорусский, все равно твой…

Касумов дошел до кустов, росших над обрывом, и хотел повернуть обратно. Но тут кусты раздвинулись, и Рахим увидел черную оскаленную морду. Касумов попятился. Дыхание у него перехватило.

Зверь надвинулся на Рахима тяжелой темной массой и заревел. И только тут до Рахима наконец дошло, что это медведь. То ли эта мысль, то ли звериный рев вывели Рахима из оцепенения. Он отпрыгнул назад и, подняв автомат, дал очередь. Медведь зашатался и рухнул на землю.

От казармы к Рахиму уже спешили бойцы. Они окружили тушу зверя, и кто-то удивленно сказал:

— Ого! Медведица.

— Так это же, братцы, мамаша нашего Топтуна, наверное, в гости к сыночку приходила, — воскликнул Комков. — А мы ее так невежливо встретили!

Подошел Мантусов, посмотрел на зверя.

— Пудов на двенадцать, не меньше, — одобрительно протянул он. — Хороший запасец вяленого мяса на зиму.

Глава шестая

После дождей ручей Медвежий вышел из берегов и вплотную подступил к зарослям бамбука. Вода в нем потемнела, вспенилась, громче зарокотала на перекатах.

Утром десантники стали свидетелями необычной картины. По Медвежьему ручью навстречу течению плотно пошла горбуша. До этого дней шесть-семь, прокладывая путь к нерестилищам, плыли одинокие «гонцы». Теперь же двинулась основная масса рыбы. Сперва еще можно было рассмотреть чистые разводья, но к вечеру горбуша заполнила ручей: казалось, ее стало больше, чем воды. Обдирая бока о камни, рыба шла в свой последний путь: отметав икру, она погибала. Горбатые самцы яростно вспенивали воду, выпрыгивали на берег и судорожно били хвостами по мокрой гальке.

Семибратов объявил аврал. Весь взвод вышел на заготовку рыбы. Обед решили не готовить — поесть всухомятку. Ясуда организовал производство красной икры. Он оказался специалистом по этой части. Галута ему помогал, Сазонов руководил сухим посолом горбуши. Спасибо заботливым японцам: в прикухонном складе десантники нашли несколько мешков соли. Это было целое богатство.

Рыбу солили прямо на земле, предварительно расчистив место. Мичман орудовал здесь, как заправский резчик. Подхватив рыбину, он точным ударом ножа рассекал ее и, быстро выпотрошив, начинал ловко втирать соль в бока. Возле него росла гора уже готовой продукции.

— Не хватит ли? — осторожно заметил Семибратов, подходя к мичману.

Сам он вместе с Семенычевым и Сашком все утро ловил горбушу. Рыба продолжала идти густо, почти сплошняком, и можно было вылавливать ее на выбор, причем чуть ли не руками. Семенычев приспособил для этой цели палки с загнутыми гвоздями. Получилось что-то вроде крючьев, которыми и подхватывали рыбу. Десантники выбирали наиболее крупные экземпляры и, выбросив их на берег, сортировали: икряную рыбу отправляли Ясуде, а остальную — Сазонову.

— Пожалуй, хватит солить-то, — повторил Семибратов.

— Так мало же еще, — возразил Сазонов, удивленный словами командира. — В зиму это самая что ни на есть подходящая еда. Надо побольше заготовить.

— Не спорю, Трофим Игнатьевич, надо бы… — Семибратов вздохнул. — Да запасы соли у нас не безграничны. Об этом следует помнить.

Сазонову стало неловко. Уж кому другому, а ему, старому морскому волку, не следовало бы упускать из виду такую простую вещь. Пищу они еще могут добыть: рыба, птица, зверье. А вот без соли нельзя… Увлекся он, забыл об этом. А Семибратов небось не забыл. Предусмотрительным оказался. Даром что молод. А все почему? Ответственность чувствует. За людей болеет. Молодец он все-таки! Таким и должен быть командир.

— Ну, а с этой что будем делать? — Сазонов кивнул на кучу свежей рыбы. — Может, повялить?

— Попробуем, — согласился Семибратов. — Это даже лучше будет. Расход соли небольшой, а хранить можно долго. Действуй!

— Есть! Сейчас только натяну веревку на шестах, и начнем нанизывать.

Комков с Ясудой таскали рыбу от ручья к засолочной площадке, расположенной на скалистом уступе. Сначала носили ведрами, потом Ясуда сплел из бамбука две вместительные корзинки. Комкову они понравились. Он даже языком прищелкнул от удовольствия.

— Мама родная, какая великолепная работа! Ты меня должен обязательно этому выучить. Будет у меня запасная профессия — корзинщик.

Ясуда обрадованно закивал. Он уже знал, когда русский солдат одобряет его работу. Разговаривали они по-прежнему больше мимикой и жестами. И тот и другой выучили друг у друга по нескольку слов и пока обходились.

Они вывалили принесенную рыбу на площадку возле Сазонова, и Комков спросил:

— Как там, не пора заправляться?

Мичман вынул свои карманные часы-луковицу. Это был еще дедов подарок, и Сазонов с ним никогда не расставался.

— Пожалуй, надо делать перерыв.

— Кончай ночевать! — Комков весело хлопнул Ясуду по плечу. — Сейчас мы устроим королевский пир. На первое, второе и третье — красная икра, приготовленная по способу а-ля Галута.

Комков сбегал к ручью и через несколько минут вернулся с миской, наполненной блестящей ярко-красной икрой.

— Приступим, други мои! — воскликнул он, выхватывая ложку из-за голенища.

Ясуда устало опустился рядом на камень и достал из-за пазухи кусок высохшей рыбы. Он ел рыбу, как хлеб, заедая ею суп, кашу — любое блюдо.

— Э-э… Так не пойдет, — запротестовал Комков. — Садись-ка рядом. Не брезгуй нашей компанией. Ты же в эту икру труд вложил.

Японец вначале не понял, вопросительно посмотрел на бойца. Но когда тот вручил ему ложку и ткнул пальцем в миску, Ясуда вдруг часто-часто заморгал. Комков придвинул к нему миску поближе и подмигнул:

— Ешь, ешь. Шикарная закусочка. К ней бы еще наши фронтовые гвардейские сто пятьдесят!..

Ясуда нерешительно потянулся за икрой. Некоторое время ел молча, тщательно облизывая ложку. Потом осторожно тронул Комкова за локоть и что-то сказал.

— Ну, чего ты? — спросил Комков.

Ясуда продолжал говорить, все больше возбуждаясь, потом схватил прутик и начал чертить на песке, приговаривая: «Нож… нож…» Видно, он хорошо усвоил это слово.

Заинтересовавшись, к ним подошел Семибратов.

— Что это он?

— Черт его маму знает!

— Постой! — воскликнул Семибратов. — Я, кажется, начинаю понимать. Он нарисовал восемь ножей. Сколько японских солдат было в здешнем гарнизоне? Восемь, не так ли? А эта кривулина на песке, по всей вероятности, сабля. Очень похоже… Ну конечно, офицерская сабля. Должен же быть с ними командир. — Семибратов повернулся к Ясуде и спросил: — Командир? Самурай?

Ясуда обрадованно залопотал:

— Самурая, самурая… Юти Хасимото…

— Хасимото? — повторил Семибратов. — Так вот кому принадлежала сигарета с золотым ободком! А ну спроси-ка его, Комков, не знает ли он, где этот офицер скрывается?

— Плохой из меня переводчик, товарищ младший лейтенант. По-немецки я бы еще попробовал, а тут — язык сломаешь.

— Жаль. Он бы мог нам помочь. — Семибратов кивнул на Ясуду. — Ну да и на том ладно. Теперь хоть знаем, кто наш противник.

После обеда работа продолжалась. Комкова позвал Шумейкин. Попросил помочь отнести в лагерь ящик с соленой рыбой. Они двинулись от ручья напрямик по зарослям бамбука, сокращая путь. Некоторое время шли молча. Потом Комков громко сказал:

— Саса.

— Чего ты? — не понял Шумейкин.

— Саса, говорю. Курильский бамбук по-японски: А дзори — это обувь.

— И охота тебе всякой ерундой мозги сушить! Носишься с этим косоглазым, как с писаной торбой.

— Тебе этого не понять. — Комков усмехнулся.

— Куда уж нам с суконным рылом да в калашный ряд!

Шумейкин был настроен добродушно. Даже Яшкины насмешки сегодня не выводили его из себя. Пройдя еще немного, он предложил сделать перекур. Подмяв бамбук, они легли на мягкое ложе.

— А ты хоть и болтаешь, а ничего парень, — заговорил Шумейкин. — В лагере тебе цены не было бы. Там любят тех, кто арапа заправлять умеет.

— Спасибо за признание! Вот уж не предполагал, что могу прийтись ко двору такой компании.

— Перестань! — Шумейкин поморщился. — Что ж, я тебе должен теперь еще в ножки кланяться?

— Можно хоть узнать за что?

— Как за что! Ты ж меня тогда здорово выручил. Младшой меня терпеть не может. Уж мне это так просто не сошло бы.

— А ты что, действительно спал на посту? — спросил Комков.

— Здрасьте… А ты сам что делал?

— Постой. — Комков даже приподнялся на локтях. — Как же так? Я ведь нарочно сказал. Понимаешь? Я не спал. Думал, мы просто с тобой проморгали. Так не все ли равно, кто виноват? Там, если в затишек за скалу зайти, подход к складу с одной стороны не просматривается. Я потом проверил.

— Нужен мне твой затишек! — Шумейкин фыркнул. — Выдумали охрану какую-то, само начальство небось дрыхнет. Пошли они!.. Я всегда сплю. Пристроюсь где-нибудь в сторонке и кемарю. Здоровьице нам еще пригодится.

Комков вскочил.

— Ну и гад же ты первостатейный! Я бы тебя… — Он ожесточенно пнул ногой ящик с рыбой. — Неси сам свою паршивую тару! Небось пуп не надорвешь!

Он круто повернулся и быстро зашагал обратно к ручью.

Шумейкин попытался приподнять ящик. Ну и тяжеленный же, дьявол! А кто, собственно, заставляет его надрываться? Он огляделся: вокруг ни души — и стал выбрасывать рыбу из ящика, приговаривая: «Так-то оно будет полегче…»

Не было на самом деле у Шумейкйна никакой мамы из благородных и никакого папы-офицера, драпанувшего за границу. Отца своего он не помнит. Говорят, его в пьяной драке ножом пырнули, вот и откинул копыта. А мать торговала на базаре. Баба она была, как говорили во дворе, оборотистая: там купит, тут продаст — в обиду себя не давала. Ну и сына — тоже. Любила она ого. Глаза могла выцарапать, если что. Побаивались ее соседи. Он рано это понял. И пользовался. Разобьет стекло у кого-нибудь, а матери говорит: зря, мол, на него спихивают. Мать всему верила…

Сколько Шумейкин себя помнит, всегда старший давил младшего. Сильный бил слабого. Шумейкин насмотрелся. К ним в дом ходили всякие. Он хоть и шкетом был, а быстро научился разбираться. Если оборванец какой, с ним можно не церемониться — все стерпит. Тем более, если от матери зависит. Еще и на леденцы даст. Только на испуг его надо брать: «Не дашь — милиционеру скажу». Они этого ой как боялись! Много позже Шумейкин понял почему. Ну а уж когда гость был степенный, особенно издалека, с юга, тут только обходительностью и можно было взять. Принести, подать, рассмешить — глядишь, и апельсинчиков получишь и денег. Жить надо умеючи…

Комков долго не мог успокоиться. Надо же: Шумейкин за своего принял! «В лагере тебе б цены не было…» По себе, гад, мерит! Дрыхнет на посту. Из-за такого могут все пострадать. Да на фронте за подобные штучки к стенке ставили! Нет, за этим типом определенно нужно присмотреть. Как бы чего не натворил.

Даже взявшись снова за работу, Комков продолжал чертыхаться. Уж так его Шумейкин разозлил — просто невозможно. Не выдержав, он снова закурил. Особой радости это ему не доставило. Табак кончился, и они курили сухой мох, смешанный с какой-то травой и листьями по методу Ясуды. Эта адская смесь была удушливой и драла горло.

С океана подул холодный ветер. Качнулся пожелтевший бамбук, зашелестел протяжно и недовольно, будто жалуясь на приближающуюся зиму. Комков так задумался, что не расслышал, как его окликнули. И даже потом, когда Семенычев вторично позвал его, до него не сразу дошло, что надо идти обедать.

— Там така уха навариста, — радостно сообщил Семенычев, — с одного духу сытый будешь.

— Кто готовил-то? Ведь решили сегодня всухомятку.

— Сашок же, кто ще така добра душа!

Комков был доволен. Нет, не зря он предложил этого парнишку в кашевары. Будто чувствовал, что толковый кок из него получится. Главное — заботливый. Сколько вначале на его бедную голову чертей сыпалось — мама родная! У них на таганрогском пляже камней, наверное, поменьше будет. А теперь ничего: словно их поставили на довольствие в лучший приморский ресторан.

Обедали на берегу ручья. Хлебали уху и хвалили. А Сашок слушал и улыбался.

Подошел Топтун. Обнюхал сидевшего с краю Галуту и отвернулся. Медведь был любимцем бойцов, и он, словно чувствуя это, ждал лакомства. Кто-то протянул ему рыбу. Медвежонок только недовольно сморщил нос.

— Топтун, ко мне! — крикнул Комков.

Зверь послушно подошел и улегся у его ног.

— Отзывается, — не без удивления заметил Галута.

— А что? Разве мы ему плохое имя дали? — спросил Комков.

— Очень даже хорошее, — вместо Галуты ответил Сашок. — Теперь нам надо бы дать название острову.

— Точно, — поддержал его Комков. — Что это мы на безымянной земле живем? Или фантазии не хватает? — Он вскочил. — Идея, други мои… Объявляется всевзводный конкурс на лучшее островное имя. Жюри ждет заявок. Кто первый? Вы, товарищ младший лейтенант?

— Пожалуйста. — Семибратов на секунду задумался. — Предлагаю назвать просто — Советский.

— Уже есть, — сказал Сазонов. — Есть такое название в Крыму. Может, Рыбачий?

— Тоже не ново, — вмешался Мантусов. — Есть полуостров Рыбачий в Баренцевом море. А вот острова Десантников нет. Давайте?

— Кто лучше? — спросил Комков. — А ты, дед Семеныч, что же молчишь?

— А шо я?.. Я ще не придумав. Може, остров Больших напастей. Чи не так?

Бойцы засмеялись. Дело пошло веселей. Названия посыпались со всех сторон: Красный, Октябрьский, Скалистый… Комков браковал их одно за другим.

— Ну а сам-то ты что? — крикнул ему Пономарев.

Яшка почесал затылок и неуверенно сказал:

— Может, Край света? Ничего вроде?

Но и его предложение было отвергнуто. Тогда Семибратов поднялся и сказал:

— Вот что, товарищи, митинговать нам некогда — работа ждет. Есть одно, по-моему, очень подходящее название — остров Надежды. Пусть надежда никогда не покидает нас. Ставлю на общее утверждение. Кто против? Принято единогласно. Предлагаю разойтись по местам.

Сумерки надвинулись из-за вулкана, заползли сперва в бамбук, потом почернили воду в ручье, спрятали отдаленные скалы. Идя с корзинкой на плече, Мантусов споткнулся и рассыпал рыбу.

— Пора кончать, командир, — сказал он. — Люди устали. Лучше завтра пораньше начать.

Семибратов согласился. Весь инвентарь Мантусов предложил оставить у ручья. Зачем таскать туда-сюда?

— Но тогда здесь придется выставить ночной пост, — заметил Семибратов.

— А надо ли? — усомнился Мантусов. — Кто польстится на наши ложки-плошки?

— Не забывай, что тут остается изрядный запас свежей и соленой рыбы. Может зверь наведаться. Помнишь случай с медведицей?

Комков слышал этот разговор. «Возьмут да Шумейкина поставят, — с раздражением подумал он. — Наряд-то внеочередной, за Шумейкиным грехов немало. А он опять дрыхнуть будет!»

— Разрешите мне заступить, товарищ младший лейтенант? — неожиданно даже для самого себя попросил Комков.

Семибратов посмотрел на него не без удивления, не понимая, чем вызвала эта просьба. Комков и сам почувствовал неловкость и, чтобы хоть как-то сгладить ее, весело сказал:

— Мы с Топтуном подежурим. За компанию. Так веселей, и надежней.

Глава седьмая

Вечерний океан хмур. Таинственно прячет он в сумерки свои взлохмаченные волны. Линия горизонта постепенно исчезает, расплывается в густой синеве. И вот уже нет ни неба, ни воды — сплошная темень, продуваемая холодным ветром. Того и гляди, повалит снег. Сердито гудит прибой во мраке, вызывая ощущение неуютности и удивительной зыбкости мира.

После отбоя Семибратову захотелось отдохнуть и подумать о делах сегодняшних и завтрашних. Он вышел на берег и, побродив немного, уселся на небольшом валуне неподалеку от воды, но вскоре озяб и снова зашагал вдоль кромки прибоя. Шел и с удовольствием ощущал под ногами привычную твердость земли. А каково было бы сейчас в океане, подумал он, припомнив недавний спор с Воронцом. Замерзли бы люди и погибли, как говорит Галута, ни за понюшку табаку. Нет, нельзя было рисковать. Риск этот неоправданный, более того — бессмысленный. Сазонов прав: только тот, кто не знает, почем фунт матросского лиха, мог до такого додуматься.

Воронец не впервые заводил этот разговор. Он уже предлагал и шлюпку послать и насчет плота попробовать. Но на сей раз Сергей был особенно настойчив и обвинял всех чуть ли не в бездеятельности: они, видите ли, смирились и не проявляют должных усилий для установления связи с Большой землей. Он вбил себе в голову, что неподалеку должны непременно быть другие острова. И некоторые из них наверняка обитаемы. В южной части Курил много разных земель — и больших и малых.

«А почему в южной? — спросил у него Мантусов. — Может, нас отнесло к северу».

«А растительность? — резонно возразил Воронец. — Курильский бамбук, аралия, жимолость… Такое на севере не растет».

«Допустим, — вмешался в разговор Сазонов. Они сидели в канцелярии, весь командный состав, и обсуждали текущие дела. — Но ты имей в виду, — продолжал мичман, — острова тут маленькие, вроде нашего, пять — семь миль в поперечнике. А промеж них — океан. Попробуй угадать направление. Выйти на сушу без приборов практически нет никакой возможности. Обязательно проскочишь мимо».

Однако Воронец не сдавался.

«И все же мы должны попробовать! — упорно повторял он. — Теперь уже совершенно ясно: нас не ищут. Никто за нами не придет. Можно проторчать тут и год, и два».

«Думаешь, не выдержим?» — Мантусов усмехнулся, и по всему было видно, что помкомвзвода думает как раз обратное: выдержим, что бы ни случилось.

Они так и не смогли ничего доказать Воронцу. Тот был упрям, эту черту его характера Семибратов хорошо знал. Уж если Сергей что-то надумал, заставить его изменить решение было трудно. Раньше в их спорах иногда участвовала Нина. Правда, и она не всегда могла переубедить Воронца, хотя уже окончила учительский институт и преподавала в вечерней школе. В классе у нее занимались раненые фронтовики, люди вспыльчивые, но она отлично с ними управлялась. А Семибратов был всего лишь желторотым курсантом, постигавшим азы политграмоты.

Семибратов был уверен, что Нине Сергей нравится. Тот до армии учился в институте. Да и познакомились они раньше. Однако Нина вдруг беспричинно, так по крайней мере казалось Семибратову, изменила свое отношение к Сергею. Она стала оказывать явное предпочтение его другу.

Семибратов остановился и снова услышал громкий гул прибоя в ночи. Ходьба немножко согрела его. Он поднял голову и увидел звезды. Они мигали, точно задуваемые порывистым ветром. Быстро плывущие облака то закрывали, то открывали их. Семибратову вдруг показалось, что над ним вовсе не звезды, а маленькие лампочки, какие развешивались в училище под Новый год.

Он танцевал тогда с Ниной, и у него закружилась голова. Странно: никогда не кружилась, а тут вдруг то ли духота подействовала, то ли еще что… Все поплыло перед глазами: танцующие пары, самодеятельный оркестр на эстраде, картины на стенах. Замелькали лица, погоны, прически… Музыка оборвалась, Семибратов остановился, слегка покачиваясь, как пьяный, и молча, с улыбкой посмотрел на Нину. В ее зеленых глазах отражались разноцветные лампочки.

«Отпусти же меня!» — Она засмеялась.

Семибратов огляделся и увидел, что другие пары расходятся, а они стоят посреди зала, и он крепко прижимает ее к себе. Стало неловко. Он смутился и покраснел.

«Понимаю, что не нарочно. — Она опять рассмеялась. — Иначе тебе бы попало. Ишь ты, обниматься на виду у всех. Что Воронец скажет?»

Сергей ждал их, стоя у стены, покусывая тонкие губы, бесстрастный, спокойный. Но в самой глубине его зрачков притаилась понимающая усмешка.

«Не пора ли перейти к индивидуальным мероприятиям? Ведь увольнение только до трех. Подтверди, Николай», — сказал он.

«Ну, еще один танец! — взмолилась Нина. — Не будь таким жестоким, Воронец. Даме надо уступать».

Она повернулась к Семибратову, ища поддержки. Но тот промолчал.

«Ах, вы заодно! — воскликнула она. — Ну ладно, Николай, припомню я тебе эту мужскую солидарность…»

Домой к Нине они, как всегда, шли втроем. Она чуть впереди, а они — на полшага за ней. Нина рассказывала о своих учительских делах. И они еще, помнится, спорили о педагогике.

Потом Нина шутливо их отчитала:

«Говорите о воспитании, о высоких материях, а у самих нет ни малейшего представления о воспитанности. Вместо того чтобы взять даму под руку, идете по бокам, как конвоиры».

«А может, ты и вправду у нас в плену, — пошутил Воронец. — И положение у тебя безвыходное: либо погибай, либо сдавайся на милость победителей».

Нина обернулась. В лунном свете блеснули ее белые зубы.

«Думаешь, третьего не дано? — спросила она. — А разве в плену нельзя бороться? По-моему, безвыходных положений не бывает».

«Ерунду городишь! — с досадой возразил Семибратов. Ему показалось, что она обращается именно к нему. — Сдаваться в плен нельзя. Никогда и ни при каких обстоятельствах».

«Ты что разбушевался, Николай? Никто не собирается сдаваться на твою милость. Но если говорить серьезно, то в жизни, в истории есть немало примеров…»

«В истории? — возмутился Семибратов. — Ты забыла Шота Руставели: «Лучше гибель, но со славой, чем бесславных дней позор». Так думали люди даже в глубокую старину».

Он посмотрел на Воронца, ожидая, что тот скажет. Но Воронец промолчал. Последнее время он все чаще и чаще помалкивал, предоставляя им возможность спорить хоть до хрипоты. Это вызывало у Семибратова неприятное ощущение. Нет, он не хотел, чтобы Сергей был всегда на его стороне, даже из солидарности. Пусть будет против. Есть же у него какая-то своя точка зрения. Так выскажи ее. Чего молчать?!

Настроение у Семибратова было испорчено. И хотя он старался не подавать виду, веселья за столом уже не было. Нина танцевала с Воронцом. Она доверчиво положила руку на курсантский погон и, слегка наклонив голову, улыбалась. Во всю щеку у нее горел румянец. Глаза были полузакрыты. Ей, наверно, было очень приятно.

«С Сергеем ей, конечно, лучше. Это сразу видно, — ревниво подумал Семибратов. — Да оно и понятно: Серега — парень что надо. И ничего удивительного тут нет. Все правильно. Так и должно быть!»

Семибратов вышел в кухню. Там пахло луком и селедкой. Он присел на табуретку. Возомнил о себе бог знает что! А ему дали ясно понять, что третий — лишний. Ну что ж, он может ж уйти. У него хватит сил. Мужчина должен быть сильным.

Теплые руки внезапно обняли его сзади за плечи. Нина! Семибратов вскочил. Она прижалась к нему.

«Ох и дурной же ты! — В ее голосе прозвучала нежность. — Такой дурной, — повторила она, уткнувшись ему в грудь. — Ничегошеньки-то ты не видишь…»

Потом она отстранилась и оглянулась на дверь.

«Осторожней… Мы же не одни».

Ему стало не по себе. Сергей, конечно, обо всем догадывается. А если и не догадывается, это не меняет дела.

Он посмотрел ей прямо в глаза. Их зелень показалась ему прозрачной и холодной. И это как-то сразу отрезвило его.

«Быть одному в новогоднюю ночь не очень-то весело», — донесся из комнаты голос Сергея.

«Уж не ревнуешь ли ты, Воронец?» — спросила Нина.

Фраза прозвучала насмешливо, но Семибратову показалось, что Нина стремится скрыть свое смущение под напускной бравадой.

«Выпьем за наступивший Новый год, — предложил Воронец. — Пусть он будет годом нашей победы».

Они выпили еще по рюмке, снова завели патефон. Но веселья не получилось. Семибратов вышел из комнаты. Постоял в коридоре, потом решительно снял с вешалки шинель и осторожно оделся, точно боясь кого-то разбудить. Мороз обжег лицо.

Воронец догнал его возле училища, пошел рядом.

«Ты что взбеленился?»

«Нет, Сергей, ты ошибаешься, — сказал Семибратов. — Я совершенно спокоен. Я же все вижу, все! И не надо… Не надо меня обманывать».

«Ты пьян, Колька!.. Нет, ты не пьяный, ты слепой! Неужели ты ничего не замечаешь! Она же меня в грош не ставит. А ты… ты для нее все! Хотя, убей бог, не пойму, почему так случилось. Скажи, Николай, ты вообще-то веришь мне?»

Воронец вплотную приблизил к нему свое лицо. Темные глаза его расширились. Семибратов почувствовал, что Сергей задает не праздный вопрос. Это волнует, мучает его. И если не ответить искренне…

«Верю», — сказал он и сам почувствовал, что интонация у него не та. В ней нет тепла, задушевности, чего ждал Воронец.

«Ладно, — сразу погаснув, сказал Сергей. — Пошли, а то опоздаем».

Семибратов почувствовал холод. В небе по-прежнему тускло мерцали звезды. Луна так и не показалась. Пора возвращаться в казарму и ложиться спать. Подъем завтра, как обычно, в шесть, потом физзарядка, туалет, утренний осмотр. Кое-кому не нравится, что он так педантичен. Ворчат: дескать, зачем? Неужели нельзя обойтись без придирок? Ведь не на парад собрались. Но Семибратов был уверен: без требовательности нельзя! Жесткий распорядок дисциплинирует людей. Они чувствуют себя в строю. И это заставляет их быть собранными, в любой миг готовыми к действию. Воинское подразделение не может жить иначе.

В казарме было тепло и тихо. Бойцы уже спали, И лишь в канцелярии горела коптилка. Керосин давно кончился, и Сазонов вместо лампы приладил светильник. Коптилка заправлялась нерпичьим жиром.

Семибратов еще долго не мог заснуть. Потушив светильник, он лежал в темноте, прислушиваясь к шуму океана и улавливая в нем величественный ритм. Заботы снова одолели его. Но ему не хотелось ни о чем думать: ни о заготовке продуктов, ни о теплой одежде, ни об освещении. Полежать бы просто так, помечтать, вспомнить что-нибудь интересное, приятное. Но даже и этого не хочется. Видно, слишком устал. Думы, думы, тяжкие командирские думы…

Он уже начал дремать, когда раздались выстрелы. Первым вскочил Мантусов.

— Подъем! — крикнул старший сержант. — Тревога!

Вооружившись, десантники выскочили из казармы.

— У ручья вроде стреляли, — сказал Семибратов.

— Там Комков, — отозвался Мантусов. — Этот шум зря подымать не будет. Поспешим!

Они нашли Комкова у самой воды. Он лежал ничком и тихо стонал. Автомата при нем не было. Комкова приподняли. Он открыл глаза.

— Что случилось? — Семибратов склонился над ним. — Где оружие?

Комков поморщился, потрогал рукой разбитую голову.

— Вот же гад! Стою… Слышу, вроде что-то шуршит… — Он говорил с запинкой. — А тут еще Топтун, как на грех, куда-то смылся. Я туда-сюда, никого… Успокоился. И тут меня сзади по голове как тюкнут… Глаза на лоб полезли.

— Ну а дальше-то что? — спросил Галута.

— Помню, успел спуск нажать…

Десантники обшарили вокруг все заросли, но никого не нашли. Семибратов приказал прекратить поиски и построить взвод.

— Враг теперь вооружен, — сказал он. — И нам надо быть особенно бдительными, готовыми ко всему. Посты удвоить. Спать не раздеваясь. Автоматы держать при себе. Взвод должен находиться в боевой готовности.

Постепенно в казарме снова установилась сонная тишина. И лишь Сашок не смыкал глаз. Он не мог позволить себе заснуть. А вдруг что случится? Его удивило поведение Ясуды. В суматохе, когда все кинулись к ручью, на Ясуду никто не обратил внимания. А зря. Нетрудно было заметить, что японец не просто взволнован. У него определенно недоброе на уме. Увидев окровавленного Комкова, он начал что-то зло шептать. Сашок это сразу заметил. Он глаз не спускал с японца и не отходил от него ни на шаг. Конечно, надо было бы доложить обо всем командиру, но Сашок постеснялся. Вдруг вообразил бог знает что. А на самом деле ничего такого и нет. Над ним уже и так подсмеиваются. А разве он виноват, что возраст у него такой?.. Да и не молодой он вовсе. Полных семнадцать есть. Не зря же его в армию призвали — Родину защищать. А на фронте и помоложе воевали. Чем он хуже?

Сашок решил сам последить за Ясудой. Может, это даже лучше. Японец, ни о чем не подозревая, будет действовать менее осторожно, и его легче выследить. А вдруг с ним придется схватиться в открытую? Один на один? Что же, Сашок согласен. Пусть все увидят, что он не трус.

Лежа в своем углу, Сашок напряженно прислушивался. Не исключено, что японец воспользуется темнотой и попытается скрыться, чтобы присоединиться к своим. Ясуда всегда казался ему подозрительным. Теперь Сашок был почти уверен, что японец задумал неладное. Поэтому спать нельзя. К тому же сегодня душно, просто дышать, нечем. Как тогда, в запасном полку перед отправкой. Их набилось в казарму человек двести, если не больше. Лежали вповалку. Прямо на полу.

Каждый день на запад уходили эшелоны. Но отправку их партии почему-то задерживали. Они уже неделю жили в казарме, почти не выходя из нее. На улице шел снег, мокрый и липкий, как раскисшее мороженое. Дул сырой ветер. Сашок каждый день после завтрака уныло брел к воротам. Он часами простаивал здесь и ждал. Смешно, конечно: другие ждут жен, невест, девчонок, а он… маму. Стыдно даже кому-нибудь признаться. Но что поделаешь, если это так? Не было и нет на свете человека для него дороже, чем мама.

Накануне того дня выдали сухой паек.

«Шабаш, — сказал старшина. — На этом моя миссия заканчивается. Теперь вы переходите под другое начало…»

Ночью их подняли по тревоге. Прозвучали отрывистые команды. Распахнулись ворота. Колонна нестройно двинулась вперед. У ворот толпились родственники и друзья новобранцев. И откуда они только разузнали об отправке? Сашок опустил голову. Его никто не провожает. Неужели мама в ночной смене? Но ради такого случая разве ее не отпустили бы?

И вдруг он увидел маму. Она стояла в толпе провожающих и, кажется, даже не плакала, а просто смотрела на него. Он боялся увидеть ее слезы. Тогда будет еще хуже…

Их погрузили в вагоны. Застучали колеса на стыках рельсов. Навстречу поезду из сумрачного рассвета побежали телеграфные столбы. Эшелон уходил на восток…

Сашок проснулся, как от толчка. Торопливо приподнялся и посмотрел в угол. Уже рассветало. Ясуды на месте не было.

Глава восьмая

Глаза Ясуды быстро привыкли к темноте. Теперь он шел, не спотыкаясь и не сворачивая. Ясуда был уверен, что Хасимото скрылся неподалеку, наверное, в той пещере, которую они когда-то нашли на занятиях по тактике у подножия вулкана. Бамбук расступился перед ним, слегка потрескивая под тяжелыми гета[2].

Спать совсем не хотелось. Киити Ясуда привык вставать затемно. Рыбаки выходили в море еще ночью, чтобы на рассвете сделать первый замет. Ранним утром хорошо идет рыба. Недаром у них в поселке говорили: рыбак не поспит — улов будет. А братья Ясуда считались в Раусу удачливыми рыбаками. Они почти никогда не возвращались без улова. Их «Сидзи-Мару» была отличной шхуной. В начале войны за нее предлагали большие деньги. Яда и Тацу уговаривали Киити продать судно. Все равно им скоро идти на войну — защищать бога-императора и великую Японию. Но он не согласился. Что за рыбак без шхуны! А слово старшего брата было законом.

Рассвет выполз из океана и побелил горизонт. Ночь отступала неохотно. Темнота цеплялась за скалы, таилась в расщелинах. На сопках уже совершенно светло, а в зарослях, как в хихете[3] с занавешенными окнами, пряталась темнота. Наконец небо на востоке стало розовым, точно лепестки хаманаси. Ясуда любил хаманаси. В Раусу можно любоваться ими уже в сентябре, когда лето особенно теплое. Матово-алые лепестки и такие же красные, только отливающие глянцем, плоды хаманаси встречаются на каждом шагу. Идешь по дороге вдоль изгороди, а над тобой большие яркие плоды, похожие на сплюснутые шарики, вырезанные из дерева. Их особенно много по пути на кладбище. Братья пошли туда, на могилу отца, перед уходом Яда и Тацу в солдаты. Надо же сообщить покойнику, что ты расстаешься с Раусу и теперь долго не сможешь навестить его.

Яда принес с собой ароматические палочки и глиняный кувшин с водой. Тацу захватил цветущую чайную ветвь. Киити держал в руках большой пирог с бобовой начинкой. Все как положено по обычаю при разговоре с дорогим покойником.

Однако попрощаться как следует с отцом они не смогли. На кладбище появились солдаты. Низенький кривоногий офицер с тонкими усиками объявил братьям, что отныне этот район — запретная зона и ходить тут можно только по пропускам, выданным в префектуре.

Братья вернулись с кладбища подавленными. Отец наверняка теперь рассердится и не даст им своего благословения в далекую и опасную дорогу. Но Аматерасу[4] свидетель, они в этом нисколько неповинны.

Вечером братья пили сакэ[5] и последний раз плясали в трактире «Ясуки». Они танцевали все свои любимые танцы. Особенно искусно получалось это у Яда. Легкий, изящный, как цветок сакуры[6], он танцевал стремительно и весело. Даже красавица Тосико загляделась на него. Она была отличной танцовщицей, и все парни в Раусу вздыхали по ней. Не уходи Яда в солдаты, может быть, и подарила бы очаровательная Тосико ему свою любовь. Сладка, говорят, любовь у Тосико, слаще хмельного тосо[7]. Но Яда не обращал внимания на пламенные взгляды Тосико. Он уходил воевать за бога-императора и великую Японию.

Не знал тогда Киити, что больше не увидит ни Яда, ни Тацу. Не мог предполагать, что в страшном огненном пекле Окинавы вместе с его братьями найдут свое вечное успокоение десятки тысяч сынов Страны Восходящего Солнца.

Киити забрали в солдаты прямо со шхуны. Не дали времени попрощаться даже с матерью и сестрами. А куда было спешить — непонятно. Их потом неделю держали в казарме.

«Сидзи-Мару» осталась у причала без хозяина. Теперь на ней уже некому было ловить рыбу. Ясуда тогда пожалел, что не послушался братьев и не продал шхуну. Были бы теперь у матери в запасе иены на черный день. Его, конечно, могла бы отпустить, чтоб совершить торг. Их лагерь был недалеко от Раусу. Но разве Хасимото отпустит? Стоило только Ясуде заикнуться о поездке домой, как лейтенант вышел из себя и стал кричать на него.

Командир верноподданного взвода, как прозвали Хасимото в полку, невзлюбил Ясуду с самого начала. Когда их обучали ружейным приемам и при этом заставляли непременно кланяться на восток, он сказал: «И кто только придумал это? В других же взводах так не делают».

Про непочтительные речи солдата второго разряда Киити Ясуды в тот же день доложили Юти Хасимото. Лейтенант вызвал солдата и заорал: «Если ты, паршивый осел, проникнешься уважением к нашему воинскому уставу, то поймешь всю прелесть поклона, обращенного к императору! И только тогда тебя охватит безграничный восторг!»

Три месяца Хасимото учил их стрелять, колоть штыком врагов бога-императора и великой Японии. Три месяца вдалбливал в их головы, что умереть, выполняя священную волю императора, значит, сразу переселиться в лучший из миров. Потом некоторым солдатам дали на погоны по второй звездочке: они стали рядовыми первого разряда. Ясуда, конечно, не заслужил, этого. Он был плохим солдатом. Ему даже увольнения не полагалось. Поэтому все новости из дома он узнавал случайно.

Перед отправкой на Курильские острова Ясуде передали, что младшая сестра стала гейшей. Весть ударила его в самое сердце. Маленькая веселая Тори… Ведь ей всего пятнадцать, несозревший плод хаманаси… Куда же смотрит бог-император и богиня Аматерасу? Как они могли такое допустить?

Он пошел к лейтенанту Хасимото, на коленях просил дать увольнение. Но Хасимото возмутился: «Разве у безмозглого болвана, не испытывающего должного уважения к воинскому уставу, может быть порядочная сестра?» Он предложил бы ей место в солдатском доме развлечений. Там есть вакансии…

Уж лучше бы он его ударил, чем сказал такое! Ясуда не мог ответить, как ему хотелось, и только с ненавистью смотрел в бледно-желтое от опиумных сигарет лицо Хасимото. Лейтенант, должно быть, заметил мелькнувшую в глазах Ясуды злобу и потому, вскочив, закричал: «Ну, ну, болван! Пошел вон!»

Ясуда шел сейчас сквозь заросли бамбука и снова думал о тех страшных словах лейтенанта. Навстречу Ясуде вставал розовый рассвет, похожий на плоды хаманаси. Только хаманаси еще красней. Как флаг у этих русских. Они его поставили на самом вулкане. Зачем? Непонятно. Сам русский офицер лазил туда. Будто нет у него солдат. Чудной он какой-то, Ну кто увидит этот флаг? Никого тут нет. И еще долго не будет. Хасимото им объяснял: кругом океан. И пароходы плавают далеко-далеко, не увидят их, а значит, не помогут. Даже если кадомацу[8] будет весь год висеть над входом в казарму.

Странные все эти русские. Странные и добрые. Кормят, одежду дают. Не бьют и совсем ничего от него не требуют. Он иначе представлял себе врагов бога-императора и великой Японии. Его учили: чем сдаваться в плен — лучше харакири, сразу вознесешься на небо… Видит бог, он стрелял из арисаки до последнего патрона. Потом бросился с ножом на русских. Но сделать харакири… Этого Ясуда не мог. Рука не поднималась. В конце концов он же не самурай, а всего лишь простой рыбак. Но он все равно ждал смерти, потому что русские убивают пленных — так им говорили всегда…

Но они не тронули его. Наоборот, дали рис, рыбу. И Хасагаве помогали. Яша-сан[9] лечил его, лекарства давал. Ясуда любил Хасагаву. Они вместе были рыбаками в Раусу, потом вместе солдатами. Яша-сан не виноват, что Хасагава все-таки вознесся на небо.

Ясуду многое удивляло в русских, Между собой они никогда не ругались. Работали все одинаково. Часто смеялись. И солдаты совсем не боялись офицера. Тот ни на кого не кричал, никого не бил, а его все равно слушались. Странно… Офицер был как бы «ани-сан» — старший брат. Его уважали. Но самый добрый это, конечно, Яша-сан. Он к Ясуде относится как к своему: учит говорить по-русски. А какой он веселый! Будь проклят Хасимото! Ну что плохого сделал ему Яша-сан?

Утро затопило заросли солнечным светом. Широкие, с прожилками листья бамбука стали прозрачно-зелеными, как море возле Раусу в хорошую погоду. Ясуда спешил. Поздно уже. Вот и место, где Хасимото напал на Яшу-сан. Кровь на земле…

Дальше Ясуда шел по следу. След был еле заметен в густой пожелтевшей траве. Местами исчезал совсем, но потом появлялся снова. Ясуда еще не знал, что он скажет Юти Хасимото, когда найдет его, но слова придут сами…

Солнце высушило траву, поднялось над вулканом, выгнало из расщелин мошкару. Мошкара лезла в глаза, в рот. Ясуда не обращал на нее внимания. Почва стала каменистой, и след исчез. Ясуда остановился и неожиданно увидел Хасимото. Тот сидел, поджав под себя ноги, и ел сырую рыбу. Руки его тряслись. По заросшему рыжей щетиной подбородку сползала красная икра. Одежда висела клочьями. В ней трудно было узнать мундир офицера императорской армии. Увидев Ясуду, Хасимото поднялся. Воспаленные глаза его побелели.

— Ты?.. Ты — предатель, паршивая свинья!

Хриплый голос лейтенанта напомнил Ясуде три долгих месяца издевательств и унижений. «Безмозглый болван», «осел», «идиот»… Ясуда до смерти не забудет этих слов, хлеставших больнее, чем кнут. И еще не забыть ему маленькую Тори, которая стала гейшей. Он ничем не смог ей помочь, потому что Хасимото не отпустил его…

Все перемешалось в голове Ясуды. Он шагнул вперед и совсем близко увидел бледно-желтое прыщавое лицо, искаженное ненавистью и презрением. Ясуда хотел что-то сказать, но Хасимото не стал его слушать. Он размахнулся и ударил Ясуду по лицу.

— Убить тебя мало, свинья!

Ясуда отшатнулся. Он не хотел ничего плохого — так уж получилось. И толкнул-то он Хасимото легонько. Но тот споткнулся и упал. Вскочил, разъяренный. Губы его дрожали от злости. Ясуда увидел, как он лихорадочно дернул затвор автомата, и понял, что сейчас произойдет. На миг ему стало страшно. Но он не отступил, не упал на колени. Коротко ударила очередь. Ясуде обожгло правый бок. Но он все же успел броситься вперед и схватиться за автомат. Падая, Ясуда что есть силы дернул оружие на себя. Автомат выскользнул из рук Хасимото. Ясуда нажал на спуск. Снова пророкотала автоматная очередь. Ясуда услышал, как громко закричал Хасимото. Потом наступила блаженная тишина. Небо опрокинулось и пошло куда-то в сторону. Ясуда почувствовал, что ему жарко и спокойно. «Ну вот и все», — устало подумал он и закрыл глаза.

Японского офицера закопали в небольшом распадке и сверху засыпали камнями. Таскавший по распоряжению Мантусова камни Пономарев недовольно ворчал. А когда работа была окончена, он вытер рукавом потное лицо и сердито сплюнул, подражая Шумейкину. Прибыв одновременно во взвод, они так и держались особняком. Их часто можно было видеть вместе. Но отношения между ними сложились странные. Шумейкин обращался с Пономаревым снисходительно, покровительственно. А тот принимал это как должное, не возражал и даже внешне старался походить на своего дружка. Пономарев был скрытен. Сам он почти никогда не высказывался: обычно молча слушал других, и на лице его частенько появлялось какое-то недоверчивое выражение — словно он заранее подозревал собеседника в том, что тот говорит неправду. Временами губы его трогала язвительная ухмылка, которую он, впрочем, старался тут же подавить.

Семибратов неоднократно беседовал с Пономаревым. Он уже знал, что тот уралец, окончил семилетку, был почтовым работником. Но эти данные мало о чем говорили. Если с другими бойцами Семибратов легко находил контакт, то Пономарев во многом оставался для него загадкой, которую еще предстояло решить.

— Носилки готовы, — доложил Мантусов. — Можно нести, командир?

— Как вы считаете, выживет Ясуда?

— Ранение тяжелое, в живот…

Бойцы бережно приподняли раненого. Он пришел в себя, слабо застонал. Сазонов наклонился к нему.

— Как чувствуешь себя, Ясуда?

Японец не отозвался. Он не понял мичмана, но услышал участливые интонации в его голосе. Боль немножко поутихла, и на душе стало спокойно. Мягко покачивались носилки, и мысли плыли так же неторопливо, будто в замедленном танце. Брат Яда умел так танцевать — не спеша, плавно. Теперь Ясуда, наверное, скоро встретится с ним. И уже кто-то другой, наверное мать, принесет на его могилу ароматические палочки, глиняный кувшин с водой, цветущую ветвь чайного дерева и большой пирог с бобовой начинкой. Ясуда любит такие пироги…

А небо над головой солнечное. И не голубое, а розовое. Как лепестки хаманаси. Только чуть-чуть бледней. Будто на него набросили легкое прозрачное хаори[10]…

Десантники спустились к подножию вулкана и медленно направились к лагерю. Двое несли раненого Ясуду, остальные гуськом двигались следом. Шли молча. Напряжение, в котором жили люди все последние дни, ожидая нападения, спало. Теперь опасности больше не существовало. И каждый испытывал облегчение.

Галута шел позади всех. Задумавшись, он немного отстал. Мысли ворочались медленно. Галута всегда был тугодумом. Он не терпел спешки. Уж если решать какие-то серьезные вопросы, то не суетясь, основательно, так, чтоб раз и навсегда. Он тоже был рад, что все кончилось благополучно и отныне можно ходить по острову без опаски, как по родной палубе. Никто уже не всадит тебе нож в спину. Смущало его другое: почему мичман так внимателен к этому японцу, будто тот ему сват или брат? Беспокоится: «Выживет ли?» А давно ли этот «сват-брат» стрелял в Галуту? И запросто мог отправить на тот свет. Так в чем же тут дело? Никак это до Галуты не доходит. Неужто он действительно, как та баржа, задний ход дать не может? Так когда-то про него старпом говорил. Язык у того был что бритва, но мужик мировейший! Это он помог Галуте найти сына. Галута уже не надеялся. Бывшая его женушка третьим мужем обзавелась и жила под другой фамилией. Не сыскать бы ее Галуте ни за что, не будь старпома.

Как увидел Коську, аж похолодело внутри. Ну до чего ж пацан на него похож, жуть! Особенно нос, огромный, как румпель. Во всем Владивостоке, наверное, не найдешь другого такого. И потом походочка! Идет вперевалку и покачивается, как в море лодочка. Вылитый отец. Ну как тут не расчувствоваться?

С тех пор Галута часто бывал у сына. Возвращаясь из рейса, он привозил Коське диковинные ракушки, китовые усы, моржовые клыки и много разных подарков. Сын ждал его. Всякий раз они подолгу гуляли по городу. Постепенно у Галуты крепла мысль забрать сына к себе. Он не знал еще, как к этому отнесется его бывшая жена. Но ему почему-то думалось, что она не будет особенно сопротивляться. Тем более что ее новый муж, как успел заметить Галута, детей не любил. Однако тут нельзя было пороть горячку.

Галута вытребовал в пароходстве комнату. Купил гардероб с зеркалом, диван и кровать. Потом отыскал в родной деревне старушку, свою двоюродную тетку, и перевез ее во Владивосток: надо же кому-то за пацаном приглядывать в его отсутствие.

В первые же дни войны Галуту призвали на флот и определили рулевым на боевой корабль.

Ничего на свете не боялся Галута. Мог хоть черту на рога полезть. Потому как в жизни все равно один раз концы отдавать. А тут не то чтобы бояться стал, нет! Дрался как надо. Две боевые медали имеет. Но все же действовал поосмотрительней. По прежним-то временам мог в драку очертя голову броситься. А теперь нет. Понял, что голова-то еще может пригодиться. Она на то человеку и дана, чтобы думать… Не хотелось ему осиротить сына. Хватит того, что сам без батьки вырос. Надеялся Галута, что вернется. Непременно вернется! И заживут они вдвоем с Коськой. Никого им больше не надо. Уж он-то сделает из сына настоящего моряка!

Галута посмотрел на носилки, на которых лежал раненый Ясуда, и неожиданно подумал: «А ведь и со мной так могло бы случиться. Не вернулся бы тогда с войны матрос Галута. И Коська уже никогда не увидел бы отца. Потому как у того гада в руках был добрый русский автомат, а он бьет без промаха… Что ж это получается? Если бы не Ясуда, пуля вполне могла найти рулевого Ивана Галуту… И выходит, мичман прав: Галута тоже может сказать спасибо этому Ясуде».

Он догнал носилки, некоторое время шагал рядом. Потом подошел к Касумову и грубовато сказал:

— Устал, поди… Дай-ка я подменю.

Глава девятая

Ночью Сазонов проснулся от какого-то легкого покачивания, Ощущение было такое, как перед выходом в открытое море, и потому вызывало смутное беспокойство. Сазонов полежал немного, прислушиваясь: в казарме стояла сонная тишина. Из канцелярии доносилось похрапывание. Сазонов невольно улыбнулся. Вот дает Мантусов! Каково-то командиру спать рядом! Такое «музыкальное сопровождение» кого хочешь разбудит. Впрочем, командир молод: нервы у него крепкие. Сазонов в его годы мог спать под орудийную пальбу. Да и сынов, бывало, не добудишься, особенно младшего. Семибратов чем-то похож на него. Нет, не внешне. Внешне этот поплотнее будет. И выше. Да и в плечах, пожалуй, пошире. А вот волосы такие же — темные, жесткие. Лейтенант их под фуражку прячет, а они не слушаются. И манера говорить у них похожая. Сын так же внимательно слушал собеседника и, если был несогласен, хмурил широкие брови и поджимал по-мальчишески пухлые губы. Когда его зря задевали, он смотрел в упор и отвечал резко и откровенно, нисколько не заботясь о том, какое впечатление произведут его слова. Семибратов точно такой же. Если он считает себя правым, не уступит ни за что и говорит тогда жестко, решительно, отметая все сомнения и возражения. Вчера, когда они заспорили, он именно так и сказал: «Порядки у нас воинские, определенные уставом. И нечего тут мудрить! Положен трехсменный пост, о чем еще разговор?»

Речь зашла о том, чтобы уменьшить наряд во взводе. После смерти японского офицера уже прошло полторы недели. На острове стало спокойно, и Сазонов предложил сделать посты двухсменными, выставляя их только ночью. Днем-то зачем? Все имущество у них и так перед глазами, присмотрят.

«По-граждански рассуждаешь, Трофим Игнатьевич», — сказал Семибратов.

«Нет, командир, по-человечески, — возразил задетый Сазонов. — Людям отдых нужен».

Семибратов поджал губы и посмотрел на него в упор.

«Выходит, ты, комиссар, — настоящий человек, о бойцах заботишься, а я формалист, мне эта забота ни к чему?»

Сазонов не хотел обижать Семибратова.

«Прости, ежели что не так сказал, — уступил он. — Но ты меня не понял».

Семибратов неожиданно улыбнулся. Эта привычка у него появилась недавно. Хмурится-хмурится, скажет резко, а потом, очевидно, поймет, что лучше объяснить спокойно, чем приказывать, и сразу подобреет, улыбнется, заговорит мягко.

«Не нужно извиняться, Трофим Игнатьевич. Мы с тобой должны говорить напрямик. И если я буду неправ, поверь, постараюсь признать это. Но сейчас не могу. Так, как ты, рассуждают многие во взводе. Думают, что суть только в охране имущества. А все гораздо сложнее. Как тебе это объяснить?..»

Он очень хотел, чтобы его поняли. И Сазонов уловил мысль командира. Человек военный привыкает к определенному образу жизни, создает для себя какие-то незыблемые правила. И если их нарушить, то он может подумать: значит, это необязательно. А потому необязательно и многое другое.

«А ведь он прав, — думал Сазонов, уже засыпая, — даже очень прав. Кроме того, нужно вести постоянное наблюдение за океаном, за воздухом. Вдруг корабль, самолет… Нет, трехсменный пост, конечно, нужен…»

Беспокойство, овладевшее Сазоновым, исчезло. Померещились ему эти подземные толчки. Не стоит об этом зря болтать, чтобы люди не волновались.

Утром, когда они выбежали на физзарядку, Сазонов пристально посмотрел на океан. Он рокотал приглушенно, точно сдерживая себя, накапливал ярость. Так рокочет гром, когда гроза еще только приближается. Молний не видно, они где-то за горизонтом, но раскаты грома звучат уже протяжно и недобро. Мелкие, подвижные, как мехи гармоники, волны катились по заливу и часто-часто били в скалы. Пена на гребнях сплеталась в причудливую вязь, шипя, набегала на песок.

После завтрака Семибратов распорядился снимать с шестов провяленную рыбу и сносить в грот, где размещался у них продовольственный склад.

— На всю зиму хватит! — радовался Семенычев. — Запасец, як у моего батьки. Он дюже запасливым человеком был. Гвоздик ли, подковка на дороге лежит — не пройдет мимо, в карман сунет. И чего тильки в его карманах не було…

— Ты в него, дед, пошел, — заметил Пономарев, работавший с ним в паре. — Тебе бы завхозом быть. Глядишь, и себе чего-нибудь перепало бы. Верно?

Семенычев посмотрел на Пономарева и не ответил, продолжая складывать вяленую рыбу. Ставший свидетелем этой сценки, Семибратов глянул на казака. Лицо того было хмурым, усы сердито топорщились.

«А ведь он не любит Пономарева», — подумал Семибратов. Ему припомнился один разговор с Семенычевым. Напрямик тот, правда, ему ничего не сказал, но дал понять: «У нас в станице ось як говорят, командир: коли ты добрый казак, лиха про себя не таи, на миру бедовать лучше, а коли таишь да про запас камень держишь за пазухой — добра не жди…» Семибратов постеснялся его расспрашивать, но сейчас до него вдруг дошло, на что намекал старый казак. Пономарев скрытен. И это уже само по себе неприятно. Когда человек что-то таит, поди узнай, что у него на уме… Впрочем, он, может, зря так думает. Разные обстоятельства бывают у людей. Под их воздействием формируется характер. Хмурый человек не обязательно злой. Но даже в самом плохом человеке всегда есть что-то доброе. Надо только это доброе разглядеть.

Семибратов проверил укладку рыбы и вышел из грота. Решил еще проверить, как подвигается заготовка дров, которой заведовал Шумейкин. Потом, конечно, проведать Ясуду. Его очень беспокоило состояние раненого. Японец не приходил в сознание. Ему было худо, несмотря на все усилия Комкова. Тот почти не отходил от него. Молодец он все-таки, Яшка Комков! Вот уж кто ничего не таит в душе… Помнится, еще вначале Семибратов сказал ему: «Вы приглядывайте за этим японцем. Как бы беды не натворил». Комков засмеялся. «Что вы, товарищ младший лейтенант! Он же нашенский, старая просоленная рыбацкая камбала! Вы гляньте на его руки. Все ж в мозолях…?

Часовой у казармы приветствовал командира. Это был Рахим Касумов. Семибратов козырнул в ответ. Он любил, когда четко исполнялись воинские ритуалы. Как-то они поспорили с Сазоновым по этому поводу, и Семибратов объяснил ему свою точку зрения. Воинское подразделение, где бы ни находилось и в какие бы условия ни попало, должно жить по строгим армейским законам. Только тогда будут и дисциплина и порядок, только тогда люди смогут выстоять в любой беде.

Семибратов поправил пистолет на поясе и полез вверх по склону. Но в этот момент его остановил громкий крик часового:

— Гляди! Гляди!..

Занятые работой десантники не смотрели на океан, но Касумов стоял на посту и не мог не заметить странного явления.

Вода медленно отступала от берега, обнажая мшистые, скользкие рифы. Между камнями судорожно билась очутившаяся вдруг на суше рыба. Тут же виднелись диковинные морские звезды, губки, ракушки, даже кальмар… Там, где еще минуту назад пенился прибой, теперь было почти сухо. Лишь мутные лужи, оставшиеся в выемках между рифами, напоминали о том, что тут было дно океана.

— Мама родная, куда ж это море-океан двинулось! — воскликнул появившийся на пороге казармы Комков. Он удивленно смотрел вперед, машинально поправляя на голове грязную повязку. Рана его уже почти зажила.

Из-за скалы выскочил Галута. Квадратное лицо его было серым, в глазах застыл испуг.

— Цунами! — крикнул он. — Спасайся, братишки! Скорей на скалы!

Только тут Семибратов понял, что им грозит. Цунами! Он читал об этом. Гигантская морская волна. Результат землетрясения в океане. Сокрушает все на своем пути. Что же будет? В следующую секунду он уже овладел собой и громко скомандовал:

— Тревога! Всем укрыться на скалах!

Десантники бросились к скалам. Подсаживая друг друга, люди лезли по почти отвесной стене, обдирая в кровь руки и ноги. Важно было одно: скорее! Скорее наверх!

Никто не обратил внимания на Комкова, который вместо того, чтобы бежать к скале, вдруг нырнул в казарму и лишь через минуту появился на пороге. На плечах у него был Ясуда. Яшка бежал тяжело, споткнулся, чуть не упал, но на помощь ему бросился Мантусов, потом Галута. Втроем они подхватили Ясуду и быстро полезли по крутым уступам.

Семибратов карабкался вместе со всеми по скалам, подбадривая бойцов. Он добрался почти до верха, но вдруг остановился: «А как же оружие?»

— Назад! — крикнул он. Голос сорвался. — Взять автоматы!

Сазонов еле успел схватить его сзади за ремень.

— С ума сошел, командир! Гляди!

Из-за далекого горизонта поднялся океан. Встал на дыбы. Высокой мутной стеной пошел на берег.

Тишина. Страшная, звенящая тишина…

Водяной вал рос на глазах, ширился, надвигался. Чем ближе к земле, тем выше, темней, пенистей.

Волна достигла берега. И тогда раздался грохот. Не шум, не гул, а именно грохот, в котором потонули все другие звуки. Вода стремительно перекатилась через гранитные валуны у линии прибоя, пробежала по песку и накрыла казарму. Потом как-то вздыбилась и с огромной силой ударила в скалы. Вверх взлетели каскады брызг. Дрогнула, загудела земля.

Волна отхлынула через мгновение. Берег вокруг оказался пустым. На нем не было даже камней, но казарма еще стояла. Скособочившись, без крыши, без двери, без крыльца, она смотрела в океан пустыми глазницами окон.

— Может, там еще что-нибудь осталось! — с надеждой воскликнул Мантусов. Он было бросился вниз, но на его пути встал Галута.

— Нельзя! Возвратная волна!

Мантусов попытался отстранить его, но Семибратов положил ему сзади руку на плечо.

— Отставить! — устало сказал он. — Поздно.

На горизонте снова вспух океан. На миг застыл, будто не решаясь двинуться дальше. Жалобно заскулил Топтун.

Волна снова медленно прошлась по берегу. Еще раз основательно тряхнула скалы. Недовольно ворча, так же неторопливо отступила. Ровный, без единой морщинки песок лежал там, где еще совсем недавно стояла казарма, подальше торчали огромные гранитные валуны, а между ними виднелась чудом застрявшая шлюпка…

Десантники ошеломленно смотрели на пустой берег. Случившееся не укладывалось у них в голове. Потом раздался сдавленный голос Комкова:

— Что же это такое, мама родная! Такая беда! И человека не стало…

Сазонов подошел к Комкову и, посмотрев на Ясуду, стащил с головы бескозырку. Потом наклонился и осторожно, точно боясь потревожить японца, закрыл ему глаза.

Последствия цунами оказались более чем печальными. Десантники лишились не только жилья. Пропали их одежда, оружие, инструменты, почти все запасы продовольствия, которые заготовили на зиму. Вода залила грот, где хранились продукты. Пострадали и запасы соли, спрятанные в расщелине. Во взводе остался один автомат, тот, что был у часового, сорок патронов к нему и пистолет с двумя заряженными обоймами.

Ясуду похоронили на берегу. Молча постояли над могилой с обнаженною головою. Затем Мантусов построил взвод и доложил Семибратову, что все бойцы налицо.

Семибратов посмотрел на солдат. В обтрепанных гимнастерках и драной обуви, они стояли перед ним и ждали. С какой-то особой остротой он почувствовал, что люди ему верят, и от того, что скажет сейчас им командир, зависит многое. Что же нужно сказать? Как найти слова, которые поддержали бы, вдохнули веру, помогли сохранить надежду? Надежду на жизнь. Пусть немного — пятьдесят, двадцать, даже десять процентов… Он согласен и на это, если только надежду можно мерить процентами. Семибратов почти физически ощутил ответственность, которая, казалось, тяжелой глыбой легла ему на плечи.

— Товарищи бойцы, — глуховато начал он, — мы с вами оказались в очень трудном положении. — Помолчав, младший лейтенант продолжал уже более уверенно: — Но наш долг, долг советских воинов…

Семибратов говорил, чувствуя, что слова его плохо доходят до сердец стоящих перед ним людей. Видно, он, их командир, не сумел ярко и точно выразить мысли и чувства, которые владели им. Ведь он верит. Верит в своих бойцов, в их разум, мужество, сплоченность. Без этого нельзя в борьбе. Без этого не выстоять. А они обязательно должны выстоять до конца, чего бы это им ни стоило!

И все же его поняли. Поняли даже то, что хотел он сказать, да не сумел. Лучше всех это выразил немногословный Мантусов. Когда Семибратов, замолчав, обвел взвод вопросительным взглядом, старший сержант кашлянул и пробасил:

— Все ясно, командир. Начнем сначала. Приказывай.

Строй одобрительно загудел.

И Семибратов так же буднично, словно ничего не произошло, проговорил:

— Начнем. Жить будем в пещере…

Вечер укутал побережье в холодный туман. Глухо, протяжно и тоскливо гудел океанский прибой.

— Ось як жалостно реве, — заметил Семенычев, прислушиваясь. — Когда жрал все наше хозяйство, жалости у него не було.

Он пытался зажечь фитиль от своего кресала, но искры сыпались веером, а фитиль не загорался.

— Ослепительно яркого света, други мои, как видно, не будет, — констатировал Комков.

Десантники перенесли в пещеру оставшиеся пожитки и разместились кто как мог. В пещере было сухо, пахло плесенью. Под сводами гулко раздавалось эхо.

— Дай-ка мне, Семеныч, — не выдержал Мантусов. — Разжечь надо.

— Хиба ж я не знаю, — обидчиво возразил Семенычев, но кресало послушно отдал помкомвзвода.

Однако и у Мантусова ничего не получалось. Его усилия разжечь огонь тоже сопровождались репликами Комкова:

— Первобытный пещерный огонь всегда добывался в муках. Эх, жаль, пропал мой шикарный певучий инструмент. Я сейчас пропел бы вам торжественный гимн в честь победителя над мраком неизвестности!

Фитиль все-таки затлел. Галута протянул Мантусову сухой мох. Вскоре в пещере весело потрескивал огонь, бросая на неровные своды багровые отблески. На углях испекли рыбу и молча поужинали. Семибратов распорядился выставить часового у входа и скомандовал «отбой». Через несколько минут в пещере наступила тишина. И тогда стало слышно, что пошел дождь. Он стучал монотонно, постепенно усиливаясь. Семибратов поежился, становилось холодно. Он подумал, что надо бы часовому в такую погоду разрешить укрыться в пещере. Хорошо, хоть у них есть крыша над головой. Иначе было бы совсем худо. Повернувшись на другой бок, Семибратов вдруг почувствовал сырость, пощупал чуть дальше — опять вода.

— Братцы, тонем! — крикнул кто-то.

Вода проникала в пещеру и постепенно прибывала.

Глава десятая

Утро застало десантников за работой. Дождь то прекращался, то сыпал вновь — мелкий, спорый, холодный. Мутная пелена затягивала океан. Мир сузился. В нем не осталось уже ничего, кроме дождя и ветра. Ветер налетал порывами, сердито вихрил между скал серую водяную пыль. Она оседала на камнях мелким бисером. Капли постепенно сползали, накапливаясь в выемке карниза.

Чтобы осушить карниз и сделать пещеру пригодной для жилья, нужно было отвести воду к обрыву, иначе она стекала внутрь. Инструментов не было, не считая трех ножей, случайно оставшихся в карманах у бойцов. Но Семибратов запретил долбить камень ножами — их надо было беречь. Поэтому работали, как выразился Комков, доисторическим методом — заостренными палками, камнями. Дело подвигалось медленно, хотя и сменяли друг друга каждые пятнадцать минут. Двое долбили, остальные ожидали своей очереди в пещере. В ней горел костер и было тепло.

Люди сидели молча, хмурые, невыспавшиеся, настроение было подавленное: все прекрасно понимали, в каком скверном положении они очутились. Тут было над чем подумать. Даже неугомонный Комков притих. Лежа у костра, он молча смотрел на огонь. Отблески пламени плясали в его черных глазах, отчего они сейчас казались глубокими и печальными. Сидевший у стены Семибратов смотрел на Комкова и думал: «Уж если Яшка загрустил, что ж тогда говорить об остальных. Так дело дальше не пойдет. Надо что-то предпринять, чем-то встряхнуть людей. Только кто бы подсказал, как это сделать…»

Семибратов устало закрыл глаза. Нет, никто за него решать ничего не будет. Он должен решать сам. Это только в сказках все делается по мановению волшебной палочки. Но сказки давно кончились. От той поры остались лишь приятные воспоминания.

…Коврик с тигрятами над кроватью. Тигрята почти живые. Мама вышивала их желтыми и черными нитками. А усы у них красные, карандашом нарисованные. Отец увидел и грозно спросил:

«Твои художества, Николай?»

Обычно он звал его Миколкой, а уж раз назвал Николаем, значит, сердится.

«Да ведь с усами-то лучше! У мамы, наверное, нет красных ниток…»

Отец засмеялся.

«Ладно, — говорит, — давай только сами признаемся. Ты сделал, а я разрешил».

Сквозь полуприкрытые веки Семибратову видны неясные в наступивших сумерках фигуры бойцов. Хоть бы кто догадался подбросить сучьев в костер. Можно, конечно, самому встать, но Семибратову не хочется шевелиться.

Ага, подбросили-таки дров. Блики от этого на стене стали ярче. В пещере душновато. От костра волнами плывет тепло. Телом овладевает приятная истома. Семибратов приваливается спиной к стене и чувствует ее шершавую поверхность. Он прислушивается к глухим ударам, доносящимся с карниза. Работы при таких темпах до вечера хватит, может, и на завтра останется. А ускорить нельзя: карниз узкий — не развернешься. Вдвоем только и можно работать. Остальные сидят без дела. Это хуже всего, когда человеку нечего делать. Тогда в голову лезут всякие ненужные мысли. Невольно начинаешь вспоминать прошлое. И тосковать. В прошлом у каждого из них есть светлые минуты, которые хотелось бы вернуть. Пономарев тут, конечно, неправ. Как он тогда сказал? «Жизнь наша — вроде этой воды, серая…» Горькое признание, если это так.

Они разговорились случайно, как раз накануне цунами. Дело было вечером. Ждали ужина, лежали в траве. Комков, помнится, как всегда, балагурил, все смеялись. И лишь Пономарев сидел особняком и не принимал участия в общем веселье.

Семибратов, посмотрев на Пономарева, почувствовал, как тот одинок, и даже ощутил какую-то свою неосознанную вину перед ним. Он осторожно подсел к солдату и, помолчав, шутливо спросил:

«Почему мы снова не в настроении?»

Пономарев покачал головой:

«Веселиться-то вроде не с чего».

«Но и падать духом — тоже», — возразил Семибратов.

«Эх, товарищ младший лейтенант…» — Пономарев вздохнул и произнес ту самую фразу о серости жизни, что так поразила Семибратова. Это же страшно, когда в жизни не видишь ничего светлого; можно не только замкнуться, весь свет возненавидеть… Понял Семибратов и другое: Пономареву нужны дружеское участие и доверие. Он и к Шумейкину-то тянется лишь потому, что тот вроде к нему по-дружески относится. А они все оказались в стороне. И командир тоже. Да, да, это в первую очередь его вина. Вот только как все это поправить?..

Мысли Семибратова были прерваны громким восклицанием.

— Ой, лишенько! Що ж це робыться, мама родная! — Семенычев всплескивает руками и жалобно смотрит на выход из пещеры.

Только тут Семибратов замечает, что вместо дождя идет мокрый снег. Он падает на камни крупными студенистыми хлопьями и быстро тает. Хлопьев становится больше. Накрывая друг друга, они уже не расползаются мутными лужицами, а превращаются в серую кашицу. Кашица твердеет, покрывается беловатым хрустящим налетом.

— Вот и зима, — тихо говорит Мантусов.

«Зима», — мысленно повторяет Семибратов. Пора, скоро конец ноября. Еще немного — и загуляют метели. Семибратов сам ведет календарь: они же обязаны знать точный счет дням. Зима здесь должна быть снежной и долгой. А они слабо подготовлены к ней. Запасов продовольствия маловато. Обмундирование истрепалось. На весь взвод — три бушлата. Обувь начинает рваться. Да и пилотки — плохая защита от мороза.

Семибратов не заметил, как рядом с ним оказался Воронец. Нервным каким-то стал Сергей, издерганным. Ну, как тогда, в училище, перед выпуском. В своем несчастье он готов был обвинить весь свет: не удержали, не помогли… Как будто кто-то мог предвидеть, что дело обернется дракой. А такие вещи в военное время не прощают, Грубейшее нарушение воинской дисциплины. Как же можно после этого доверить человеку командовать людьми?! Нет, не достоин он офицерских погон!..

Воронец никогда не рассказывал Семибратову подробности той роковой ночи… Но, видно, здорово задели, раз не выдержал и полез с кулаками. Сергей был гордым, он не стал просить прощения, хотя переживал сильно: он очень хотел стать офицером. Да и Нина… Уезжая в часть, Сергей с ней даже не попрощался, а Семибратову, пряча глаза, сказал: «Ну вот, теперь ты один. Никто вам мешать не будет».

За такие слова следовало бы съездить по шее. Но Семибратов понимал состояние друга. Не секрет, что тот влюблен в Нину, только старается это всячески скрыть. Семибратов ничего не сказал другу. Неужели Сергей не понимает, что отныне он будет незримо стоять между ними? Одно дело — на равных. Победителем мог оказаться любой. А теперь… Теперь все! Разве можно позволить себе что-либо в отсутствие друга? Нет, он никогда не воспользуется своим преимуществом и не предаст дружбу!..

Семибратов искоса посмотрел на сидевшего рядом Воронца. Как быстро пролетело время: любовь, ревность!.. Мальчишки. Теперь не до любви и не до ревности. Повзрослели сразу, будто прожили на острове не несколько месяцев, а лет десять, не меньше. Семибратов чувствовал себя гораздо старше и опытнее Сергея.

Взгляды их встретились. Воронец усмехнулся и осторожно положил ему руку на колено. В этом нерешительном жесте были дружеское участие, сердечность. Семибратов вначале даже не поверил. Что произошло с Сергеем? Сколько раз он пытался поговорить с Воронцом по-дружески, но ничего не получалось, и он потом клял себя за то, что перетащил Сергея в свой взвод. Он ведь так надеялся, что Воронец станет его верным помощником! Увы! Не получилось. Трудно сказать почему. Может, Сергею мешало самолюбие? Вероятно, он думал, что мог бы тоже командовать взводом. И не хуже Семибратова. Может, так оно и есть?

Семибратов вдруг представил Воронца на своем месте, здесь, на острове. Как бы тот руководил людьми? Лучше или нет? Семибратов задумался и в конце концов должен был откровенно признаться себе: нет, не хуже. Справился бы. Только вот эта бредовая идея со шлюпкой: неужели послал бы? Или предложение о постройке плота? Он же не мог не сознавать, насколько это несерьезно, более того, опасно! Где же зрелость, трезвость, наконец, чувство ответственности, без которых не может быть командира? Вера в командира рождает у солдат уверенность и в своих силах. Понимает ли это Сергей хоть теперь?

— Ты не думай, — тихо сказал Воронец, — я вижу: тебе трудно. Я хотел бы…

Он не договорил, но Семибратов все понял. Душевность Сергея тронула его.

— Спасибо! — так же тихо сказал он.

Сейчас Семибратов ощущал в себе силы, уверенность. Он был способен на многое. Он знал точно, что уныние, охватившее людей, временно. Оно пройдет. Он сумеет им помочь. Ему верят, его слушают, за ним пойдут все, и Сергей тоже. Они были и будут друзьями!

В пещеру вошел Галута. Он еще с утра отправился на рыбалку. И хоть улов был небогат, десантники воспрянули духом. Значит, есть рыба, можно ее ловить. Пришел и Сашок. Он тоже отправлялся на розыски. Обшарил все заросли вдоль Медвежьего ручья и нашел два котелка, помятое ведро и кастрюлю.

— Живем, братишки! — воскликнул Галута, швыряя рыбу в ведро.

— Уха будет. А то я гляжу на деда Семеныча, и так его жалко становится, аж слеза прошибает.

— Це ж почему?

— Так исхудал же ты очень, Даже про своего батьку перестал травить.

Бойцы засмеялись. Семибратов отметил это: лиха беда — начало. Важно переломить настроение. А потом пойдет…

Вскоре в ведре забулькала уха. Вкусно запахло вареной рыбой.

— Приготовить боевые ротные минометы, — скомандовал Комков, доставая ложку. — Никто не потерял главное заправочное оружие?

Ложки оказались у всех, за исключением Пономарева и Касумова. Они выронили их в суматохе.

— Будете принимать котловое довольствие во вторую очередь, — решил Комков, — вместе с Топтуном. — Он похлопал лежащего у его ног медведя. — Как, Топтун, принимаешь их в свою компанию?

— Самим жрать нечего, — процедил сквозь зубы Шумейкин. — А тут зверье всякое… У нас не богадельня.

— Кто-то что-то сказал или мне показалось?

Комков точно скопировал голос и манеру Шумейкина и его первые слова при появлении во взводе. Люди, конечно, помнили их. Пещера дрогнула от дружного смеха, а Комков невозмутимо продолжал, на сей раз подражая Мантусову:

— А сейчас на кухню. Картошку чистить. За непочтение к родителям.

Последовал новый взрыв смеха.

Шумейкин сощурился: не глаза — узкие щелочки. Метнул в Комкова злой взгляд, но ничего не сказал. Приучили его все-таки во взводе к «почитанию родителей».

— Ну вот что, други мои, — заявил Комков. — Ставлю вопрос о Топтуне на всевзводное обсуждение. Чтобы не было потом никаких сомнений. Кто за то, чтобы поставить нашего Топтуна на полное котловое довольствие? У тебя что, Галута, мозоли книзу тянут? Ах нет! Ты — «за»? Один Шумейкин, выходит, против? Остальные — единогласно. Теперь ты, Топтун, будешь получать свою законную пайку.

После обеда Семибратов собрал людей у костра и сказал:

— Сейчас у нас две задачи: создать хотя бы небольшой запас продовольствия и обеспечить себя теплой одеждой. И то и другое важно. Но одежда, пожалуй, стоит на первом плане. Зима начинается. Могут ударить морозы.

— Шкуры надо добывать, — заметил Галута. — Но сивучи, верно, смотались уже отсюда. Они любят теплые края. А вот нерпы — те зимуют. Может, мне заняться этим?

— Ни, — вмешался Семенычев, — у тебя с рыбой дюже гарно получается. Це дило тонкое. Не всякий смогет.

— А с нерпами, думаешь, легче? — спросил Мантусов. — Тоже надо уметь.

— Давайте разделим нашего верного Галуту на две равные, одинаковые половинки, — шутливо предложил Комков. — Он и тут поспеет, и там.

Сазонов укоризненно покачал головой.

— Дело-то серьезное. Давайте думать…

Неожиданно поднялся Воронец:

— Разрешите мне?

Просьба удивила всех. Солдатам было известно, что Воронец не охотник. Но они не знали другого. Сергей имел спортивный разряд по стрельбе. Семибратов это знал и обрадовался.

— Полагаю, товарищи, что против кандидатуры Воронца, лучшего стрелка в нашем взводе, возражений не будет, — скорее утвердительно, чем вопросительно сказал Семибратов. Он не стал никого убеждать в своей правоте. Пусть уж положатся на его авторитет. Так будет лучше.

Он достал из кармана мешочек с патронами и молча отсыпал половину.

— Отчитаетесь за каждый выстрел, — сказал Семибратов, протягивая Воронцу двадцать восемь патронов.

Глава одиннадцатая

Жизнь на острове снова входила в свою колею. Десантники ловили рыбу, собирали шиповник. Воронец, дорожа каждым патроном, бил зверя, добывал шкуры. Семенычев оказался, как он сам выразился, «наипервейшим швалем». Он мастерил из шкур короткие кухлянки, колпаки, заменявшие шапки, чуни. Скрепленные жилами изделия получались грубыми и неуклюжими. В них было неудобно ходить. Зато они неплохо защищали от холода.

Когда на землю опускалась темнота, десантники собирались в пещере. Вечера были длинными, и до ужина у костра обычно проводились занятия. Мантусов брал автомат и заставлял бойцов по очереди разбирать и собирать его, называя детали. Потом Воронец на память читал статьи уставов и наставлений. Он многое знал наизусть.

Когда Семибратов впервые провел такие занятия, некоторые недоумевали. Что они — новобранцы? Или не знают устройства оружия? Да и автомат у них один на весь взвод.

Услышав такие рассуждения, Семибратов нахмурился. Чего другого, а отступления от армейских порядков он допустить не мог.

— Вот что, товарищи, — жестко сказал он, построив взвод. — Давайте условимся раз и навсегда. Никто в запас нас с вами не увольнял. Мы продолжаем служить в армии и должны делать все, что положено военному человеку.

В тот же день он приказал Мантусову позаботиться о внешнем виде бойцов. Некоторые стали отпускать бороды. Этого еще не хватало — немедленно сбрить. Вместо бритвы есть специально отточенный Галутой нож и предоставлено личное время. На головных уборах, независимо от фасона, как символ принадлежности к Советской Армии, должна быть обязательно звездочка. Если кто потерял — сделать. Пусть вырежут деревянные или, еще лучше, из розового крабового панциря. Сержантам необходимо повысить требовательность. Без этого нельзя. Никаких скидок на островную жизнь!

Как-то вечером к Семибратову подошел Сазонов и нерешительно сказал:

— Я вот тут надумал, командир: надо бы нам что-то вроде политчаса устраивать. Как полагаешь?

У Семибратова уже мелькала такая мысль. В училище много говорили о политическом воспитании бойцов. Был даже специальный предмет: партполитработа. Но он не знал, как в их положении к этому подступиться. Предположим, введут они политчас. О чем говорить на нем? Ну, для начала о ходе войны еще можно рассказать, о победе в Берлине. А дальше что? Они же не имеют ни малейшего представления о том, что происходит в мире. Даже не знают, кончилась ли война с Японией.

Семибратов задумался. На Родине, наверное, мирная жизнь началась. Восстанавливают города, заводы. Новые стройки небось развернули. Эх, взглянуть бы одним глазком!

Сазонов настойчиво ждал ответа. Он стоял перед Семибратовым и вопросительно смотрел на него.

— Ну хорошо, — вынужден был после паузы снова заговорить Семибратов. — Как же ты мыслишь проводить этот политчас?

— Сомневаешься?

— Понимаешь, Трофим Игнатьевич, нас еще в училище предупреждали, что боец не любит пустопорожней болтовни. Уж если говорить, надо дело говорить. А когда сказать нечего, лучше помолчать.

Широкие брови Сазонова хмуро сошлись над переносицей, в них особенно заметной стала обильная седина.

— Не согласен, командир, — резковато сказал он. — Неправильно ты рассуждаешь. Нам есть что сказать людям. Есть! — повторил он убежденно. — О стране. О революции. О партии. Да и про дела текущие — тоже…

Мичман говорил взволнованно, непримиримо. Семибратов не без удивления посмотрел на своего невозмутимого парторга. Оказывается, тот может быть и таким! Собственно, чему тут удивляться? Его это кровно задело. Что ж, пожалуй, он прав. Даже наверняка прав!

Во взводе начались политзанятия. Официально их не объявляли. Семибратов считал (Сазонов был с ним согласен): чем проще, доверительней обстановка во время бесед, тем лучше бойцы воспримут серьезные вещи.

Один политчас Сазонов поручил провести Воронцу. Тот пожал плечами. Может, хватит того, что он ведет занятия по уставам?

— Географию знаешь? — спросил его Сазонов.

— Ну, предположим…

— А про Курилы помнишь? Вот и разъясни.

Слушали Воронца внимательно. В пещере стояла тишина. В скалах посвистывал ветер да шумел прибой. Воронец неожиданно увлекся. Когда-то он любил читать книжки о путешествиях. Рассказывая, Воронец как бы заново открывал для себя окутанные дымом и пеплом вулканы, клокочущие паром гейзеры, кипящие озера, горячие пляжи на побережье…

— Курильская островная дуга — это удивительный край, — говорил он. — Тут вплотную столкнулись север и юг, тундра и субтропики: рядом кедровый стланик, мох, лишайник и бархатное дерево, тис, бамбук, гортензия, лианы.

На стене пещеры Воронец мелом нарисовал по памяти карту Курильских островов. И теперь, водя по ней прутиком, горячо продолжал:

— С юго-запада на северо-восток острова тянутся на тысячу двести километров. Нижняя точка соответствует примерно широте Сочи. Понимаете?

— Кабы знать, где туточки наш остров… — Семенычев вздохнул.

— Без приборов трудно определить. — Воронец оценивающе посмотрел на «карту». — Но мне почему-то кажется, что мы находимся где-то невдалеке от Малой Курильской гряды. И если судить по растительности, то, пожалуй, ближе к югу.

— А другие острова далеко? — подал голос Шумейкин. Обычно во время бесед он помалкивал. А однажды даже, криво усмехнувшись, процедил: «У нас в лагере такая же петрушка была, тоже… воспитывали…»

Все с любопытством повернулись к Шумейкину.

— Тебе-то зачем эти сведения понадобились? — спросил его Галута. — Али в гости туда собрался?

Шумейкин не удостоил его ответом. Но этот вопрос заставил Воронца задуматься. Когда-то он отчаянно спорил и с Семибратовым и с мичманом, утверждая, что неподалеку должны быть острова. Ведь их тут тысячи… Потом усомнился: кто знает, может, штормом отнесло катер далеко в океан? Помедлив, он сказал:

— Не исключена возможность, что в нескольких десятках миль к востоку или к северо-востоку от нас находится суша. Просто мы не знаем этого, а определить не можем.

— Други мои, разве вы не догадываетесь? — вмешался Комков. — У нашего Шумейкина там дорогие родственнички проживают. Вот он и жаждет совершить морскую прогулку.

Бойцы сдержанно засмеялись.

— В нашей шлюпке в самый раз по океану прогуливаться, — заметил Галута. — Подходящая посудина концы отдавать…

Висевший над островом туман стал редеть, распадаться на клочья. Ветер подхватывал их и, разрывая, швырял на камни, Меж сопок проглянуло тусклое, будто заржавевшее, солнце. Но скоро оно скрылось, затянутое низкими облаками. Пошел снег.

Второй день рыбаки возвращались почти без улова: одна-две рыбины не в счет. Разве по стольку ловили прежде! Бывало, отойдут на шлюпке недалеко от берега, закинут удочки — и пошли таскать одну за другой: сайра, камбала, палтус… А теперь попадаются лишь жалкие окуньки, да и то изредка. Возле песчаной косы рыба и вовсе перестала ловиться. Даже крючки, которые Сазонов смастерил из тонких гвоздей, найденных на берегу в досках, выброшенных океаном, оказались бесполезными.

— Проклятущая рыба, — ворчит Сазонов. — Куда ж она подевалась? Не на зимовку же в теплые края подалась…

Ворчание раздражает Пономарева. Так всегда ворчал его отец, вечный неудачник, человек брюзгливый и неуравновешенный. То он хотел, чтобы сын учился: «С образованием никогда не пропадешь», — то настаивал, чтобы тот шел работать на завод: «Сейчас людям от станка — все блага!» Должно быть, поэтому Пономарев и не доучился и рабочим не стал. Окончив семилетку, он устроился на почту. Там служил его приятель Валька Зубцов. Они жили по соседству. Валька был года на три постарше да и поудачливее Пономарева. Впрочем, это, пожалуй, не то слово: удача — понятие в общем-то благородное, Валька же мог в любую дырку пролезть и выгоду для себя извлечь. Когда Пономарев прижился на почте, Валька как бы мимоходом намекнул: «Начальник наш непрочно сидит».

Валька оказался прав. Вскоре сняли начальника почты, а Вальку на его место поставили. Как-то Пономарев спросил у него под рюмку: «Насчет нашего… ты позаботился?» Валька не ответил, только довольно хохотнул. И Пономарев подумал: «Вот же сукин сын! Сам небось себя за пролетария выдает. А какой он пролетарий? Пусть сказку не рассказывает. Зубцов-старший до революции не ремесленником был, а самым настоящим лавочником. Я-то знаю его как облупленного…»

Видимо, черт тогда за язык дернул сказать об этом. Валька сразу учуял, откуда ветер дует. С тех пор не стало у Пономарева спокойной жизни. Ох и изводил же его этот проклятый Зубцов, чтоб ему ни дна ни покрышки! Придирка за придиркой. И не пожалуешься ведь: начальник все-таки и вроде справедливо требует. А кто же против справедливости пойдет? Вот и пришлось терпеть. Пономарев и раньше как-то особняком жил, а тут и вовсе замкнулся. Решил, что верить никому нельзя — продадут ни за грош…

Снег медленно оседает на склоны вулкана. Становится зябко. Пономарев поеживается. Ему холодно. И не только сейчас. Холодно вообще в жизни. Друзей нет, некому открыть душу. Не поймут, не так настроены. Может, Шумейкин понял бы? Если б, конечно, захотел. Но и тот тоже только о себе думает.

С Шумейкиным они познакомились в запасном полку. Жизнь там была несладкой. Во взводе, куда попал Пономарев, братва подобралась еще та — большинство из бывших заключенных. А у них такое правило: где бы ни работать, лишь бы не работать. Ну и насели они на Пономарева. Поняли, что он безотказный и жаловаться не будет. Его и полы заставляли мыть вне очереди, и на учениях окопы за других рыть. Тяжко было. Пока не появился Шумейкин. Почему он заступился за Пономарева, трудно сказать: то ли из прихоти, то ли просто пожалел или хотел показать свою власть. «Ша! — заявил он. — Этого салагу отныне без меня не трогать».

Как бы там ни было, Пономарев благодарен ему. Шумейкин все ж получше других. Хотя и ему полностью доверять нельзя. Но должен же человек хоть к кому-то притулиться!

Ледяным ветром продувает остров. Пронизывает Пономарева до костей. Уже и бушлат не спасает. Тем более что на нем латка на латке. Надо было взять кацавейку из нерповых шкур, ту, что Комков сшил на спор с дедом Семенычем. Вот кто мастер на все руки. Пономарев завидует ему. Яшку любят все. Даже строгий Мантусов хоть и покрикивает на него, но не всерьез…

— Пошли до дому, — перебивает мысли Пономарева Сазонов. — Нечего тут попусту торчать.

Лицо мичмана хмурится, морщины проступают резче, изломанней. Глаза сухо поблескивают из-под насупленных бровей. Пономарев не решается ему возражать. Сазонов заметно изменился за последнее время. Часто задумывается, подолгу угрюмо молчит. Будто никак не может решить какую-то трудную задачу. Если к нему обращаешься, отвечает не сразу. Сначала повернется, помолчит, словно вслушиваясь в вопрос и взвешивая его, потом посмотрит досадливо и уж после этого заговорит — глухо и медленно. Пономареву кажется: томит его что-то.

Утром Мантусов заговорил с командиром о дровах. Костер горел круглые сутки. Попробуй тут напастись.

— Что же ты предлагаешь? — спросил Семибратов.

— Есть мысль. Но сначала разреши сходить на разведку неподалеку. Хочу проверить одну свою догадку.

Как-то с Галутой они охотились на птиц. К северу от озера моряк попал в топь. Мантусов не без труда вытащил его. Почва вокруг была зыбкой и сильно пружинила. Уже тогда Мантусов подумал, что тут должен быть торф. Теперь бы он им здорово пригодился. Однако, не заглянув в святцы, нечего бить в колокола.

Семибратов не стал расспрашивать его. Надо так надо. Только снял с пояса пистолет и протянул ему.

— Возьми на всякий случай и постарайся вернуться засветло. Чтоб мы не беспокоились.

Мантусов шел по целине. Подмораживало. Снег затвердел и похрустывал под ногами с каким-то причмокиваньем. Звуки были удивительно знакомыми.

«Хрусть, хрусть, чмок…»

Где же он слышал это, когда?

Мантусов прибавил шаг. Скоро полдень. Надо поторопиться.

«Хрусть, хрусть, чмок…»

Маленькая Пуговица. Ну конечно, это она.

В том году уже давно стояли морозы, а снега не было. Земля заледенела, нахолодала. Первый снег сразу стал крепким и хрустящим. Пуговица, помнится, сунула ноги в калоши, выскочила из дому и стала громко топать по выбеленному за ночь двору.

«Хрусть, хрусть, чмок…»

Чмокали калоши. Они соскакивали с ее голых пяток. Мантусов вышел во двор и загнал девочку в дом. Ей это не понравилось. Ох и хитрющая эта Пуговица! Когда хочет подластиться, зовет его папой. Он уже объяснил ей, что теперь она его дочь. Однако стоило ей обидеться, как сразу же опять: «Дядя Матвей». Но Пуговица не умела долго сердиться. Посидит в сторонке, отвернувшись. Потом подойдет, сморщит свой вздернутый нос и смотрит выжидательно.

На сей раз ссора затянулась. Мантусов здорово на нее рассердился и, чтобы наказать, не стал с ней разговаривать. Они сидели в разных углах комнаты и молчали. В дверь заглянула квартирная хозяйка.

«Не хотите ли вареников, Матвей Федорович? Я сварила, вкусные получились».

Он не без удивления покосился на хозяйку. Что-то уж очень она раздобрилась. Обычно у нее, как говорится, снега среди зимы не выпросишь. Скуповатая женщина, если не сказать большего. Пожилая, одинокая. Работает в столовой, сыта вроде — чего еще надо? Война. Все трудно живут. Так нет, вечно она чем-то недовольна, ворчит, жалуется. Будто ей одной худо. Мантусов вначале удивлялся: откуда это брюзжание, скудость? А потом понял: не война тут виновата — натура у женщины такая.

«Так пойдемте, Матвей Федорович», — настойчиво повторила свое приглашение хозяйка.

«Не надо нам ваших вареников», — вместо Мантусова неожиданно ответила Пуговица. Она с самого начала невзлюбила хозяйку. И та, по-видимому, отвечала ей взаимностью. Своих детей у нее не было, а к чужим не привыкла.

«Ну зачем же ты так, доченька? — пропела хозяйка. — Я от чистого сердца предлагаю».

Это тоже было что-то новое: и необычная ласковость в голосе, и обращение «доченька». Однако Мантусов решил не обострять отношений.

«Ладно, — примирительно сказал он. — Раз приглашают, тем более от чистого сердца, нехорошо отказываться».

Пуговица послушалась, но пошла неохотно и ела вареники без всякого аппетита. Нахохлившись, сидела она за столом, настороженно поглядывая на хозяйку. А та хлопотала вокруг них, будто ничего не замечала.

«Не подложить ли вареничков? Сметанку берите и сахар. Не стесняйтесь…»

Непривычно все это было Мантусову, и потому чувствовал он какую-то неловкость. Сидел и думал: «Какая же муха ее укусила?» Разгадка пришла немного позднее и была до обидного простой, хотя несколько неожиданной.

Ветер с океана налетает порывами. Мантусов сквозь меховую кухлянку чувствует его ледяное дыхание. Надо торопиться. Метель разыгрывается не на шутку. А ему еще следует обойти озеро и осмотреть то место, где они с Галутой осенью приметили торф.

Быстрая ходьба не мешает Мантусову думать. И мысли снова возвращаются к недавнему прошлому. Хотя кто знает, может быть, это и не прошлое вовсе, а самое что ни есть настоящее — то, чем он живет и во имя чего стоит жить. Ирина, Ирина… Как он тосковал тогда по ней! Глупо все получилось. Сколько раз он корил себя, что не поговорил начистоту, не объяснился! Разве не поняла бы?

Несколько раз Мантусов порывался сходить к Ирине в школу. Хотелось просто увидеть ее — и ничего больше. Постоять рядом, заглянуть в ее глаза, услышать голос, смех. Неужели она никогда не вспоминает о нем? И что же произошло у них с Пуговицей? Может, ничего вовсе и не было, а ему почудилось?

Иногда Мантусов пристально всматривался в лицо девочки, как бы ища ответа на свои недоуменные вопросы. А однажды она вдруг спросила:

«Папа, тебе не хочется туда?»

«Куда?» — не понял он.

«Ну… в школу…»

Он растерялся.

Пуговица молчала — ждала ответа. После долгой паузы Мантусов вынужден был сказать:

«Ладно. Сходим когда-нибудь и в школу».

Казалось, она успокоилась, удовлетворенная. Он раздел ее, уложил в кровать. Девочка затихла, и Мантусов решил, что она заснула. Он уже хотел выйти из комнаты, но тут она снова открыла глаза и неожиданно спросила:

«Папа, а ты не уедешь?»

Голос ее прозвучал взволнованно и настойчиво. Тревога девочки невольно передалась ему, и он подумал, что ведь действительно скоро придется уезжать. Тут ничего не поделаешь. Длительный отпуск, предоставленный ему на лечение, подходит к концу. Он уже здоров. Недавно его вызывали в военкомат, интересовались, как дела. Бои идут уже в Польше, Румынии. Наши наступают. Но люди там все равно нужны. Тем более такие опытные фронтовики, как он. Как же быть с Пуговицей? Сестра так и не нашлась. Неужели все-таки отдавать в детдом?

Он задал себе тогда этот вопрос и не смог на него ответить. На душе было неспокойно.

Снег все крутит и крутит, затягивает горизонт мутной пеленой. Мантусов идет дальше.

«Хрусть… хрусть…» Чмоканья уже не слышно. Мороз усиливается, и снег твердеет.

«Хрусть… хрусть…»

Пуговица шагает через сугробы, наметенные за ночь на тротуарах, у нее новые валенки. Мантусову выдали по талону на заводе, где когда-то работала его сестра. Председатель завкома сказал: «На прощание, дружище, возьми дочурке». Послезавтра — на фронт. Пуговица остается здесь. От этой мысли ему делается тоскливо. Теперь уже ничего не изменить. Он сам настоял в военкомате на отправке.

Морозец поджимает, хватает за щеки, за нос. Пуговица раскраснелась, но не повеселела. Ей известно, что он уезжает. Нет, она не плачет. «Фронтовики не должны плакать». Она повторяет эти слова вслед за ним. «И жаловаться — тоже. Верно, папа? — И добавляет совсем по-взрослому: — Ты за меня не беспокойся. Мне совсем, ну совсем хорошо».

«Хрусть… хрусть…»

Скрипит под ногами снег. Мантусов делает несколько неуклюжих прыжков. Ему хочется развеселить девочку. Но глаза ее остаются грустными. Она стряхивает с плеча снег и печально улыбается.

«Не надо, папа».

Мантусов смущенно кряхтит. Вчера наконец состоялся разговор с хозяйкой.

«Уезжаете, значит, Матвей Федорович? Какая жалость! »

Вначале он принял ее слова за чистую монету. Мантусов привык видеть в людях прежде всего хорошее. Однако то, что он услышал потом, несколько поколебало его убеждение. Хозяйка сказала все тем же ласковым голосом:

«А дочку вы мне оставьте. Вдвоем будем жить. Аттестатик нам пришлете. Ну и посылочки когда… Сейчас с фронта очень даже хорошие посылочки присылают. Все дорогое, заграничное…»

Так вот, как сказала бы Ирина, в чем разгадка шарады. А он-то ломал голову! Ей нужны посылочки, аттестат. Отсюда и варенички, и «доченька», и елейная нежность. Нет уж! Дочку он ей не оставит.

Мантусов так и сказал хозяйке.

«Что вы! Что вы! — На лице хозяйки изумление. — Я же от чистого сердца».

Он все же предпочел детдом. Хотя отдавать туда девочку ему ой как не хотелось!

Вряд ли Пуговица слышала их разговор с хозяйкой, но тем не менее она спросила у него:

«Папа, а ты правда не оставишь меня здесь?»

«Нет, нет!» — торопливо заверил он.

«А мы еще сходим в школу?»

Она выразила то, о чем он уже давно думал.

И вот они идут в школу. Знакомая дорога. И снова лужи под ногами. Будто и не было этих тягостных месяцев.

Они сворачивают в калитку, и вдруг Мантусов слышит ликующий крик:

«Тетя Ира! — Пуговица вырывает руку, бежит через сугробы, падает, вскакивает. — Тетя Ира!»

У Мантусова холодеет под сердцем, как перед броском в атаку.

В синих глазах Ирины золотисто плавится солнце. И глаза от этого удивительно чистые, ясные.

Они стоят друг против друга и улыбаются, точно вчера расстались. Пуговица повисла на шее Ирины и без конца повторяла: «Тетя Ира! Как хорошо! Тетя Ира!»

Потом они идут по аллее втроем. И беспричинно смеются. На душе легко и радостно, как в праздник. Пуговица скатывает снежок и запускает им в Мантусова. Он ловит его на лету и бросает в Ирину. Они сталкиваются, хохочут.

«Ну, мне пора на уроки», — говорит Ирина.

Эти слова сразу гасят улыбку Пуговицы. Ирина замечает и легонько щелкает ее по веснушчатому носу.

«Приходите ко мне в гости. Я живу там же, при школе. Буду рада вас видеть».

В тот вечер Пуговица долго не могла уснуть, все ворочалась, вздыхала. Мантусов не отходил от нее. Он видел, что ее что-то мучает. А ему очень хотелось помочь ей. Потому что не было на свете существа дороже для него, чем эта маленькая девчушка.

Пуговица приподнялась на локте.

«Папа, ты не будешь сердиться? Я тебе хочу что-то сказать. Не будешь? Ладно?»

«Хорошо, не буду, — согласился он. — Что стряслось?»

Она села и еще крепче сжала его руку.

«Папа, тетя Ира меня совсем не ругала, ни капелечки, И хорошо относилась ко мне. Всегда. Прости меня, папа. Я боялась… Ты с ней и с ней… Прости меня!»

Глаза девочки наполнились слезами. Она со страхом следила за ним. Глупенькая, ревнивая девочка. Она, пожалуй, меньше виновата, чем он. Нужно было сразу понять ее отчаяние, ее страх потерять единственного близкого человека. Она защищалась, как могла.

На другой день вечером он пришел в школу и отыскал Ирину. Та не удивилась.

«Я знала, Мантусов, что вы придете».

Он шагнул к ней. Слов не было, но как много он хотел бы сказать. Она жестом остановила его.

«Не надо, Мантусов. Я все, все знаю».

Сколько простояли они в прихожей, он не помнит.

«Я завтра уезжаю на фронт, — сказал он. — И я очень хотел бы… Если это только возможно. Вы извините меня…»

Она улыбнулась.

«Не надо так длинно, милый Мантусов. Вы хотите оставить у меня дочь. Я это знаю. И вы чувствуете, что я привязалась к девочке».

Мантусов, как сейчас, слышит эти слова и заново переживает то, что было. Ведь именно тогда, в тот вечер, в тот самый момент, когда Ирина сказала, что они вдвоем будут ждать его, он понял, чего ему не хватало все эти долгие месяцы. Как только он раньше не мог понять!..

За озером Лагунным почва стала зыбкой и пружинистой. Это было то самое болото, где они осенью охотились с Галутой. Теперь надо взять чуть левее. Опять пошло суше. Но земля была все же мягкая. Ступаешь по ней, как по ковру: шагов не слышно.

Мантусов разгреб снег и ножом подрезал дерн. Снял еще два пласта. Стало жарко. Он сбросил кухлянку. Пройден еще один слой. Наконец-то! Так и есть, настоящий торф. Уж кто другой, а Мантусов понимает в этом толк. Их районная электростанция работала на торфе. Она стояла сразу за селом, и он лет семь был там механиком, целую науку прошел. Знает, какой сорт торфа какую имеет зольность, как горит. Тут, на острове, торф темно-бурый, с еле заметными светло-серыми прожилками, сухой и рассыпчатый. Огонь от него будет неяркий, но жару даст много. Как раз то, что нужно.

Мантусов взял пробы в трех местах. Площадь залегания была большой. Этих запасов им хватит надолго. Вот обрадуется Семибратов. Да и ребята тоже.

Однако пора возвращаться. День клонится к вечеру. Мантусов надел кухлянку и решил махнуть напрямик через озеро. Лед хоть и тонкий, но должен выдержать. Зато дорога будет чуть не вдвое короче. Мантусов с некоторой опаской ступил на лед. Он потрескивал, но держал. Мороз усиливался. Мантусов поглубже засунул руки в карманы, пальцы озябли — он забыл взять у Комкова рукавицы и сейчас пожалел об этом.

Лед под ногами затрещал сильнее. По заснеженной поверхности побежали черные языки. Вода обожгла Мантусова. Он почти по пояс погрузился в озеро. Тут было неглубоко. Лед крошился под руками. И Мантусов, ломая его, тяжело побрел к берегу. Вот наконец и сухое место. В сапогах хлюпает вода. Но снимать их нельзя: мокрые потом не наденешь. Мантусов лег на спину и поднял ноги. Вода вытекла из сапог, струйками побежала по заледеневшим брюкам.

А метель бушует все сильнее. Идти неудобно. Мешает ледяная корка, сковавшая одежду. Но он не останавливается. Быстрей. Еще быстрей!

Слева доносится гул прибоя. Он вплетается в свист пурги. И кажется, что это гудит приближающийся поезд. Неожиданно Мантусов обнаруживает перед собой морскую террасу. Он взял слишком вправо. Так недолго и заблудиться. Он поворачивает и спешит к гранитным валунам. Земля уходит из-под ног, точно выбитая внезапным ударом. Мантусов падает, пытается подняться. Но от боли в колене вскрикивает. Неужели вывих? А может, и того хуже — перелом? Тогда совсем скверно.

Снег уже не падает густыми, мохнатыми хлопьями, а валит так, что в двух шагах ничего не видно. Мантусов приподнимается и, пересилив боль, становится на ноги. Перелома, вероятно, нет. Можно двигаться, но каждый шаг дается с трудом. Боль пронизывает бедро, отдается в боку. Он снова надает. Лежит неподвижно…

Свистит пурга. Гудит прибой. И Мантусову опять кажется, что это поезд, который умчит его на фронт.

…Последние пять минут, отмеренные на прощание. Ирина и дочь — они будут ждать его, очень ждать. Он не имеет права не вернуться. Он должен встать. Встать и идти! И как бы ни был далек этот путь, нужно пройти его.

…Он опять лежит в сугробе. Осталось совсем немного. Где-то близко товарищи. Если б они только знали! Если бы знал Семибратов!

Мантусов нащупывает на поясе кобуру. Пальцы слушаются плохо. Медленно, точно боясь сделать лишнее движение, он поднимает пистолет.

Нет, он все равно вернется! Они обе ждут его. И дождутся. Мантусов собирается с силами, нажимает на спуск и стреляет…

Глава двенадцатая

Полторы недели над островом бушевала пурга. Ветер осатанел и буквально валил с ног. В двух шагах ничего невозможно было рассмотреть. Но Мантусова все же сумели найти. Услышав выстрел, Семибратов поднял взвод по тревоге и, разбив на несколько групп, отправил на поиски. Группа Сазонова обнаружила помкомвзвода на крутом склоне морской террасы, когда тот уже был почти занесен снегом. Его притащили в пещеру, и Комков растер старшего сержанта остатками нерпичьего жира. У Мантусова оказались приморожены пальцы на ногах.

Метель утихла внезапно, так же, как и началась. Десантники, выйдя на промысел, обнаружили, что остров покрыт глубокими сугробами. Люди тонули в них. Охотиться было невозможно да и не на кого. Солдаты не видели ни одной птицы. Плохо ловилась и рыба. И хотя ярко светило зимнее солнце и чистое небо отражалось в спокойной глади океана, настроение у десантников было подавленное. В сумерках вернулись в пещеру уставшие рыбаки, молча протянули повару трех окуньков и подсели к костру. Никто не стал их расспрашивать: все было ясно и так.

— Эх, сейчас бы рюмаху опрокинуть! — Галута вздохнул, протягивая озябшие руки к огню. Толстые, узловатые пальцы его подрагивали.

— Ты точно кур воровал, — Пономарев криво усмехнулся.

Галута посмотрел на него, но промолчал. За моряка обиделся работавший вместе с ним Касумов.

— Нехорошо говоришь! Сугроб на берегу. Опоры нет. Большой сугроб. И вода брызгает. Удочку бросаешь, а нога скользит. Весь мокрый.

— Все работаем, — буркнул Пономарев. — Мы тоже торф рыли. Легко, думаешь?

— Ну конечно, — протянул Комков. — В чужих руках и ломоть кажется буханкой.

— А вин як тот куркуль: раз це мое — гарно, а ни — погано, — сказал Семенычев.

Светлые глаза Пономарева недобро прищурились. Он перевел взгляд с Комкова на Семенычева, хотел, как видно, сказать что-то резкое, но сдержался. А Семибратов подумал: «Ну вот, опять. И чего зря злится человек? Ребята же шутят». Он так и сказал Пономареву чуть позже, когда они сидели рядом в глубине пещеры. И еще добавил, что пора бы уже понять: нельзя быть особняком от людей. Тут прямая зависимость: как ты к ним, так и они к тебе.

Семибратову очень хотелось помочь Пономареву. Но он так и не мог решить, как это сделать. Придумывал разные методы и тут же их отвергал. Дело было тонкое и требовало весьма деликатного подхода. Когда он поделился своими сомнениями с Сазоновым, тот сказал: «Не надо спешить, командир. Наскоком тут ничего не сделаешь. Все образуется само собой. Дай срок. Пусть человек, сам поймет, что к чему, сердцем воспримет. А в наших условиях это неизбежно случится».

Вероятно, парторг прав. Но Семибратов всегда был сторонником активных действий и поэтому при каждом удобном случае старался поговорить с Пономаревым, расположить его к себе, вызвать доверие. И хотя он видел, что боец относится к нему все еще настороженно, попыток своих не оставлял — капля и камень долбит.

Вернулся Сашок. Семибратов поручал ему проверить, сколько осталось продуктов. То, о чем он доложил, было весьма неутешительно. Запасы оказались скудными: немного риса, килограммов пять вяленого мяса и столько же соленой рыбы.

В пещере наступило тягостное молчание. Люди понимали, что ожидало их.

— Медведя бы поискать, — сказал наконец Галута. — Цельная гора мяса. И шкура к тому же.

— Да кто ж на медведя зимой ходит? Воны ж спят, — возразил Семенычев. — То наш Топтун не спит. Потому как промеж людей живет. — Семенычев по привычке вытащил из кармана кисет и огорченно потряс им в воздухе: табака не было ни крошки. — То мой дид мог зимой на фазанов ходить, — продолжал он с усмешкой. — Бывало, берет дробовик и бабке кажет: пошел на фазанов. А сам к шинкарке подался.

Байка Семенычева не вызвала привычного смеха. И Семибратов отметил с горечью: людям не до шуток.

— Ну вот что, товарищи, — сказал он. — Придется нам потуже затянуть пояса. Другого выхода пока нет. С завтрашнего дня и вплоть до особого распоряжения рацион питания урезается вдвое. Соль по самой малой мерке выдает лично помкомвзвода… — Семибратов помолчал, намереваясь напомнить о долге, выдержке, спайке. Но, обведя бойцов взглядом, понял, что говорить ничего не нужно. В лицах солдат не было ни растерянности, ни уныния. Да, они понимали все и готовы были стоять до конца. Замечательный все-таки в его взводе народ. — Вопросы есть? Нет?.. Тогда все. Воронец, стройте взвод на вечернюю поверку.

Вскоре все спали. Лишь Шумейкин лежал у стены на своем месте и думал тяжкую думу. Ложе казалось ему сегодня особенно жестким. А мысли были тягучими, как резина. Нет, он уже не колебался. Сомнения кончились. Раньше он еще думал: вместе, как ни говори, надежней. Но теперь все. Хватит! Дурных нет подыхать вместе. Он не согласен. И если есть хоть какой-то шанс, надо им воспользоваться.

План побега был разработан детально. Перед рассветом, когда все спят, он стукнет часового. Легонько, конечно. На «мокрое дело» идти не стоит. Прихватит автомат, продукты какие есть. И поминай как звали. Лодка с веслами — возле маленькой бухточки. Ее нетрудно столкнуть на воду. Должны же быть острова неподалеку. Вот и Воронец говорил, что есть.

Неярко горит торф в костре, почти тлеет. Горячий воздух плывет по пещере, но спина мерзнет от холодного камня.

Шумейкин открыл глаза и не сразу сообразил, где находится. Костер. Каменные стены… Ах да, пещера… Так все на свете продрыхнуть можно. Пожалуй, пора.

У костра сидел Комков. Он, видно, только что заступил на пост. «И надо ж было как раз ему оказаться в эту ночь часовым, — подумал Шумейкин. — Лучше бы кто другой».

Он подождал, пока Комков вышел из пещеры. Осторожно приподнялся на руках.. Сжал в кулаке заранее приготовленный увесистый камень. «Надо поаккуратней, — подумал опять. — Чтобы не наследить». Он прокрался вдоль стены и выглянул из пещеры. Комков стоял на краю площадки. Над океаном висела полная луна. К самому горизонту убегала ровная лунная дорожка. Она сверкала и переливалась.

Комков загляделся на лунную дорожку. Он стоял не двигаясь. Шумейкину именно это и было нужно. Он подобрался к нему сзади.

Комков без звука свалился на землю. Шумейкин сорвал с него автомат. Теперь пусть попробуют сунуться. Шумейкин зашел в маленькую пещеру, где хранились продукты, нащупал в кармане кресало Семенычева — вовремя он его спер. Хотел разжечь огонь, но передумал. Осторожно вернулся к костру, выбрал горящую головешку потолще и возвратился в маленькую пещеру.

Сашок увидел Шумейкина, когда тот брал из костра головешку, и удивился: зачем это ему понадобилось? Потом он вспомнил, что на посту должен быть Комков. При чем же здесь Шумейкин? Сашок ясно слышал, как Мантусов говорил младшему лейтенанту, что Шумейкин не очень надежный часовой. Ответственности у него никакой. Семибратов приказал пока его на пост не ставить.

Сашок встал, осторожно переступая через спящих, выбрался из пещеры. На площадке никого не было. Только какая-то темная масса лежала на краю карниза. В маленькой пещере виднелся свет. Ну так и есть. Шумейкин решил забраться в кладовую.

— Как тебе не стыдно! — звонко выкрикнул Сашок, появляясь на пороге маленькой пещеры.

Шумейкин отскочил в сторону как ошпаренный. Но мешка, в который складывал продукты, не выпустил. Лицо его исказилось.

— Ты!.. Ты!.. — Сашок подскочил к нему. — Положи сейчас же! Слышишь?

— Ты что, с ума сошел? — прошипел Шумейкин и, коротко размахнувшись, ударил Сашка по лицу. Тот упал, но тут же вскочил и бросился на Шумейкина. Нелепо размахивая руками и всхлипывая, Сашок повторял:

— Не дам! Не дам! Не дам!

Он вцепился в мешок, как клещ. Тогда Шумейкин отпустил мешок, сорвал с плеча автомат и ударил Сашка прикладом по голове. Тот вскрикнул, зашатался и медленно осел на землю. Шумейкин схватил мешок, выдернул из расщелины горящую головешку и швырнул в глубь пещеры. Она прочертила в воздухе огненный полукруг и погасла.

Комков не сразу пришел в себя. Сильно болел затылок. Приподнялся на локтях. Кто же его стукнул? И где автомат? Опять такая же история…

Пошатываясь, он встал на ноги и увидел свет в маленькой пещере. Оттуда доносились тихие голоса. Комков узнал Шумейкина, потом Сашка. Он медленно приблизился к пещере и схватился за стену. Земля уходила из-под ног.

Послышался короткий вскрик. Свет в пещере погас. Неужели и Сашка тоже? Вот гад!

Когда Шумейкин выскочил с мешком в руках, Комков наклонился и схватил камень. От резкого движения закружилась голова. Он еле удержался на ногах.

— Стой! — крикнул он, как казалось ему, громко и швырнул камень, метя в голову. Но силенок было маловато. Описав дугу, камень ударил Шумейкина по плечу. Тот охнул и уронил мешок. Обернулся и, увидев Комкова, злобно ощерился.

— Ах ты… — Шумейкин длинно выругался. — Я тебя сейчас с обрыва. Мордой в камни. Мне терять нечего. Давить таких идейных мало!..

Он потащил обмякшее тело Комкова к обрыву. Это дело было нелегким. И вдруг услышал за спиной грозный рык. На Шумейкина надвигался Топтун. Оскаленная морда, глухое и злобное рычание не оставляли никаких сомнений насчет его намерения. Зверь шел на помощь своему другу.

Шумейкин плюнул, отпуская безжизненного Комкова, подхватил свой мешок и по тропинке добежал вниз, к морю. А Топтун, облизывая лицо Комкова, продолжал грозно рычать ему вслед.

Спустившись к бухточке, беглец отыскал шлюпку и не без труда перевернул ее. Слава богу, хоть весла на месте. Аккуратный Сазонов пристроил их внутри по бортам. Но как далеко ушло море! Не рассчитал, что будет отлив. Надо спешить.

Шумейкин налег грудью на шлюпку. Она подалась только чуть-чуть. Стало страшно, а вдруг он не сумеет столкнуть лодку? Шумейкин уперся ногой в камень и что есть силы нажал плечом. Шлюпка медленно двинулась. Вдруг справа в камнях мелькнула тень. Шумейкин схватил автомат.

— Кто там? Выходи! Стрелять буду!

— Не будешь. Шума забоишься.

Шумейкин по голосу узнал Пономарева и облегченно вздохнул.

— А ну помоги! — грубовато сказал он.

Пономарев не двинулся с места. Шумейкин опешил. Он никак не ожидал, что этот тихоня, подчинявшийся так безропотно, может ему не повиноваться.

— Чего ж ты! — крикнул он без прежней уверенности.

— Какой же ты все-таки! — Пономарев задохнулся от возмущения.

«И этот туда же!» — подумал Шумейкин и со злобой грязно выругался.

— Не яри меня! Отхлынь! — прохрипел он, поднимая автомат. Щелкнул затвор. Пономарев попятился. — Катись отсюдова! — крикнул Шумейкин, сталкивая шлюпку в воду. — Привет честной компании!

Пономарев посмотрел вслед Шумейкину, и руки его невольно сжались в кулаки. Все они такие: что Валька Зубцов, что этот… Только бы себе хапнуть!.. Когда Пономарев бежал за Шумейкиным, ему хотелось только одного: как-то удержать, не допустить. Он так надеялся… Но не попрешь же на автомат!

Пономареву стало вдруг страшно. Он подумал о том, как все это выглядит со стороны. Ведь они с Шумейкиным считаются дружками. Попробуй потом доказать! Кто поверит?

Эти мысли погнали Пономарева наверх. Запыхавшись, он добрался до площадки и ужом скользнул мимо костра: осторожно забрался на свое место и закрыл глаза.

В пещере все еще спали. Шум на каменном уступе почти не доносился сюда. Даже встревоженный рев Топтуна не разбудил уставших за день людей. Воронец проснулся сам. Он почувствовал странную тревогу. И тут же услышал слабый стон. Воронец приподнялся. Что-то случилось! Он толкнул в бок спавшего рядом Мантусова. Тот очнулся не сразу.

— Что такое? — спросил, не открывая глаз.

— Часовой вроде стонет.

Мантусов сел.

— Как ты сказал?

Они торопливо натянули чуни, выскочили из пещеры и наткнулись на Комкова. Тот лежал на самом краю уступа и стонал.

— Подъем! — крикнул Мантусов. — Тревога!

Десантники высыпали на карниз и через минуту нашли Сашка. Тот лежал без движений. Из разбитой головы текла кровь.

— Где Шумейкин? — спросил Семибратов.

— Смотрите, вон он! — крикнул Воронец.

В свете начинающегося дня вырисовывался хмурый океан. Темные, с просинью тучи висели на горизонте. Шлюпка среди волн, как щепка — крохотная, еле заметная, она долго еще маячила вдали, пока не скрылась из виду.

Галута подошел к воде, пристально посмотрел на вспененную воду и покачал головой.

— Норд-ост начинается, — тихо сказал он.

Глава тринадцатая

Комков лежал в углу, голова его была перевязана, и он бредил. Картины былого вставали перед ним с такой отчетливостью, будто это было вчера. В сознании реальность мешалась с вымыслом, их нельзя было отличить…

Комков не освобождал родного города: он воевал на Севере, под Мурманском, за тысячи километров от южного, ласкового моря. Лежа в промерзшем окопе, он услышал: наши взяли Таганрог! От этих, казалось бы, обычных в военную пору слов ему стало жарко. Он отчетливо представлял, как происходило освобождение его родного города. Словно не кто-нибудь, а он сам с первым отрядом морской пехоты ворвался в знакомые переулки.

Выбивая врага из домов, матросы шаг за шагом рвались к центру города. Короткие схватки вспыхивали на площадях и в скверах, в тесных дворах и кривых, булыжных переулках. Падали в грязь бескозырки. Падали их хозяева, чтобы уже не подняться. Но остальные шли все дальше и дальше, очищая город.

Комков даже чувствовал, как раскалился ствол его автомата. Но он продолжал стрелять и стрелять. Неведомая сила несла его вперед — к набережной.

Сашок лежал рядом с Комковым. Состояние его было несколько лучше, но исполнять поварские обязанности он не мог. Пришлось-таки Семенычеву занять его место. Он поворчал, но потом взялся за кастрюли с такой сноровкой, будто всю жизнь только этим и занимался.

— Из тебя как пить дать отменный кок получится, — сказал Галута, пробуя варево.

— Хиба ж це моя заслуга? — поскромничал явно польщенный похвалой Семенычев. — Це ж ты расстарался насчет утки. А сварить ее усякий бы смог.

Галута возражать не стал. Он был доволен. Хоть и проползал на брюхе весь день, зато не без пользы. Семибратов выделил ему один патрон и предупредил: стрелять только наверняка — раненых надо подкрепить. Галута знал, что у них оставалось мало патронов, поэтому был осторожен. Подстреленная утка-морянка упала в волны недалеко от берега. Галута, не раздумывая, прыгнул в ледяную воду, чтобы достать добычу. Он весь промок. Но какое это имело значение, если раненые получили крепкий бульон из дичи. Да и остальным досталось по нескольку ложек вкусного маслянистого варева. Десантники ели, обжигаясь, и похваливали.

— Сольцы бы сюда побольше! — мечтательно сказал Воронец.

— Тебе бы мед, да еще и ложкой, — ворчливо заметил нахмурившийся Мантусов.

Соль теперь расходовали особенно бережно. Шумейкин утащил изрядный запас, а то, что осталось, надо было строго экономить. Семибратов приказал повару «придерживать» соль, и недосоленная пища казалась безвкусной.

Сазонов посоветовал пить морскую воду хотя бы по полкружки на брата в день. «Конечно, это противно, да надо, — сказал он. — Морская вода в какой-то мере возмещает отсутствие соли».

На косе шумел прибой. Волны стремительно набегали на песок и медленно отступали. Не успевал схлынуть один, как накатывался новый водяной вал. Прилив поднимался все выше и постепенно вытеснял рыбаков с косы.

Сазонов с Касумовым ловили рыбу на блесны, сделанные из консервной банки. С утра еще был клев, а потом прекратился. Касумов нервничал, приходя в отчаяние.

— Почему не клюет? — восклицал он. — Должна же быть рыба!

Сазонов молчал. Упорства ему не занимать. Он знал одно: без добычи они не имеют права возвращаться. Рыба нужна не только на сегодня, но и про запас. Без запаса им никак нельзя! Вдруг пурга? Припорошит все снегом, и расставленные силки окажутся пустыми. Хитрющий пошел зверь. И птица тоже. Ее подбить — ружьишко надо, а патронов раз-два — и обчелся. Утром Касумов по утке стрелял. Птица села у самого поста. Рахим не выдержал, и пропал патрон, доверенный ему как часовому. Взял да и выпалил — мимо, конечно. Уж как его Мантусов ругал! И никаких оправданий не хотел слушать.

Хорошо, хоть Комков в себя пришел. Здорово его Шумейкин отделал. Ну, попадись он только! Беспощадным стал Сазонов. Предательства прощать нельзя!

— Совсем темнеет. — Касумов прервал мысли Сазонова. — Блесны не видно.

— Да, надо сматывать удочки, — хмуро отозвался Сазонов и вздохнул. — Пошли.

Они двинулись берегом к пещере. Пошел мелкий снег, В сумерках он казался серым, похожим на песок. Темная крупа сечет лицо. Уже совсем стемнело, и они с Касумовым идут по каменистой тропинке почти вслепую.

Бойцы встречают их молчанием. Ужин проходит в унылой тишине. Только ворчит Топтун да звякают ложки в котелках.

— Отбой! — негромко командует Мантусов.

— Вечерняя прогулка со звонкой строевой песней отменяется по причине метели, — невесело заключил Комков. Едва успев прийти в себя, он уже пытается шутить.

Рядом с ним укладывается Топтун. Он вырос и если встает на задние лапы, то мордой вровень с плечом хозяина. Уже никак не назовешь его медвежонком.

Пещера постепенно затихает. И тогда под закопченные гранитные своды входят сны. Разные. Непохожие. У одних они гневные, пропахшие порохом. У других, наоборот, — розовые. И таких больше. Это сны о женах, о милых подругах…

Солдатам часто снятся любимые женщины.

Шумейкин плыл на запад. Солнце поднялось у него за спиной, высветлило гребни волн, разогнало дымку над горизонтом. Вода почти сплошь покрылась искрящимися блестками. Голубизна ее поблекла и стала желтоватой, как недозрелый лимон. Ветер постепенно усилился, стал холодным, порывистым и непопутным. Серебристые волны накатывались на шлюпку откуда-то сбоку. На гребнях волн начала сердито закипать пена. Грести стало труднее. С непривычки ладони покрылись водяными мозолями и нестерпимо горели. Шумейкин обернулся и далеко в океане увидел оставленный им остров, который медленно оседал в волны и таял… «Еще каких-нибудь полчаса, — подумал Шумейкин, — и земля скроется из виду. Я останусь один в океане». Пожалуй, впервые ему стало страшновато. А ну как впереди нет ничего, никакой суши, одна вода? Что тогда?.. Вдруг трепанулся Воронец насчет островов? Запросто ведь мог, для утешения братвы.

Шумейкин с тоской посмотрел вперед. Какое страшное однообразие: волны, волны, волны… Но должна же где-то быть земля! На географической карте земель много обозначено. А география — наука точная.

Правое весло вывернулось из уключины и больно ударило Шумейкина по локтю. Он еле успел подхватить его. Потом с трудом разжал занемевшие пальцы. Ладонь была в кровоподтеках. Впереди по-прежнему никаких признаков земли. Шумейкин снова оглянулся. От острова Надежды над водой оставался лишь конус вулкана. Среди безбрежного морского простора это был единственный ориентир, и он, как магнит, притягивал к себе. Шумейкин боялся отвести от него взгляд, жутко остаться одному в океане. А собственно, что он хотел? Разве не знал, на что идет?.. Знал, и нечего тут бояться.

Но Шумейкин напрасно пытался перебороть себя. Страх уже не отпускал, а, наоборот, подступал все ближе и ближе, туманил разум, мешал соображать.

«А что, если вернуться?»

Эта пришедшая неожиданно мысль заставила его вздрогнуть. Нет, ни за что! Ему никогда не простят того, что он сделал. Пути назад нет!

С севера надвинулись пепельные облака, затянули небо. Стало сумрачно и холодно. Серо-синяя вода покрылась пенистой вязью, похожей на давно не стиранные кружева. Вязь соскальзывала с гребня волны, и тогда казалось, что кружева порваны… Такие кружева, помнится, купила мать. Они долго лежали на комоде, запылились настолько, что из белых превратились в серые, и, когда их постирали, они порвались.

Волна перехлестнула через борт шлюпки и окатила Шумейкина с головы до ног. Он почувствовал, что его бьет мелкая дрожь. Нет, ему не было холодно, скорее, жарко. Пот скатывался по лбу, щипал глаза.

На дне шлюпки хлюпала вода. Шумейкин не успевал ее вычерпывать, ведь нужно было еще и грести. Ветер крепчал. Он дул уже с запада, бил прямо в лицо, перехватывая дыхание.

Весло снова выскочило из уключины. Шумейкин с усилием вставил его обратно. Делать ничего не хотелось. «Теперь уже все равно», — вяло подумал он. Впереди ничего нет, никуда он не доплывет, надо поворачивать обратно, пока еще виден вулкан.

Дурак он, идиот! Умнее всех хотел оказаться. Подумал бы, что другие тоже не лыком шиты. Неужели, если была бы хоть малейшая возможность достичь другой земли, младшой не послал бы шлюпку? Да и ребята попытались бы… Спорили же об этом — и отвергли…

Нет, кончено! Назад, только назад!.. Конечно, ему несдобровать. Все равно другого выхода нет! Будь что будет…

Утром Комков попросил вывести его из пещеры. Он был еще слаб и не мог передвигаться самостоятельно. Но лежать надоело. Захотелось подышать свежим воздухом — для моряка это весьма полезная вещь. Хватишь просоленного морского ветра — и чувствуешь, как кровь начинает быстрее бежать по жилам.

Поддерживаемый Галутой и Касумовым, Яшка вышел на уступ. Прислонившись к камню, он жадно глотнул холодный воздух и посмотрел вдаль. Вот она — его стихия. Можно сердиться на непостоянство океана, на его неспокойный нрав, но не любить нельзя.

Океан был сизым и хмурым. Лохматые волны ворчливо катились по заливу. Сердито рокотал в рифах прибой, предвещая шторм. В этих угрюмых звуках была своя суровая мелодия. Комков вслушивался в нее и с особой остротой чувствовал горечь разлуки с Большой землей, с родным Таганрогом.

К Комкову подошел Топтун, ткнулся мордой и заворчал. Боец потрепал зверя по шее.

— Успокойся, мохнатый, не сердись. Что тебя волнует?

— Та вин проголодався, — высказал предположение Семенычев, вышедший из пещеры с большой кастрюлей в руках.

— Вот еще! — Галута засмеялся. — Уж кто-кто, а Топтун прекрасно на подножном корму обходится. То рыбку поймает, то ягоды найдет. Ты вот не найдешь, а он найдет. У него нюх.

— Нет, — не согласился Семенычев. — Обед он все равно чует.

— Твой обед почуешь! — Галута ухмыльнулся. — Ни навару, ни привару. Опять уха-требуха?

— Никакая не требуха, — обидчиво возразил Семенычев. Он ревниво относился к своим поварским обязанностям и очень старался приготовить повкуснее, что было весьма затруднительно с теми продуктами, которые находились в его распоряжении. — Сегодня у нас рыбья затируха.

Галута пожал плечами.

— Что-то не слыхал о таком деликатесе.

— Деду Семенычу патент на новые блюда надо взять, — предложил Комков. — Знатную еду готовит из даров океана.

Яшка посмотрел вперед и внезапно нахмурился. Среди волн он увидел ныряющую шлюпку.

— Мама родная! — воскликнул Комков. — Никак, посудина наша идет?!

Десантники бросились к берегу. Подгоняемая ветром шлюпка медленно плыла к острову. Волны швыряли ее, ежеминутно грозя перевернуть и разбить о рифы. Но она упрямо выныривала из воды и постепенно приближалась к песчаной косе.

Шумейкин лежал на дне полузатопленной шлюпки. Глаза его были закрыты. Из рассеченной головы текла кровь. В правой руке был судорожно зажат обломок весла. Видно, он греб до тех пор, пока хватало сил.

Семибратов приказал вынести Шумейкина на берег и сделать перевязку. Мантусов снял с него автомат и погладил ложе. Увидев ржавчину на кожухе ствола, недовольно поморщился.

— Возьми-ка… — Он протянул оружие Пономареву. — Приведи в порядок. Семенычев выделит тебе нерпичьего жира.

Галута придирчиво осмотрел шлюпку и возмущенно покачал головой.

— Ну и обшматовал же посудину. Одно весло потерял, другое сломал. Вот шушера!

— Може, шо с продуктов осталось? — с надеждой спросил Семенычев. — Рис чи соль?

— Держи карман шире. Все сожрал, зануда… Хотя, постой, соли, кажется, есть немного.

Шумейкина перенесли в пещеру. Семибратов распорядился дать ему рыбной затирухи.

— Ще и корми эту вражину, — недовольно заворчал Семенычев. — Вин же…

— Разговорчики! — оборвал его Мантусов.

Семенычев послушно умолк и принес еду. Однако сам кормить не стал.

— На! — Он ткнул котелок Галуте.

— Почему это я? — возмутился тот.

— Тебе сподручней.

Мантусов прервал их перебранку. Он поднял голову Шумейкина и приказал Семенычеву влить немного жидкости в рот. Шумейкин глотнул и закашлялся. Через минуту он открыл глаза и обвел присутствующих непонимающим взглядом.

— Что, не узнаешь покинутую компанию? — Насмешливый голос Комкова сразу привел Шумейкина в себя. Губы его дрогнули, глаза испуганно округлились. Он судорожно приподнялся на локтях.

— Я… я не хотел, братва! — Шумейкин не узнал своего голоса. — Поверьте… Не хотел… И я же сам вернулся, сам. Страшно там одному-то, в океане.

Никто не отозвался. Молчание было тяжелым, оно не предвещало ничего доброго. Шумейкин затравленно огляделся. Десять пар непримиримых глаз в упор смотрели на него. И не было в этих глазах ничего, кроме гнева и презрения.

— Встать!

Резкая команда Семибратова хлестнула Шумейкина. Еще минуту назад казалось, что нет сил даже двинуть пальцем. А тут он дернулся и быстро поднялся. Шумейкин стоял в тесном кругу солдат, и ему было страшно.

— Взять под стражу! — распорядился Семибратов.

В пещере наступило гнетущее молчание. Тишину нарушало лишь потрескивание сучьев в костре. Неподвижно сидели бойцы, погруженные в нелегкие думы. Сейчас им предстояло решить участь Шумейкина. А это всегда нелегко — решать судьбу другого, даже если он негодяй.

— Что будем делать, товарищи? — нарушил Семибратов затянувшееся молчание.

— Набить бы ему морду, — выдохнул Галута.

— Что и говорить, суровая мера наказания, — насмешливо протянул Воронец.

— А что? — вмешался Семенычев. — В старину у нас в станице добре учили батогами.

Но тут поднялся Сазонов. Заговорил он глухо, с растяжкой:

— Земля, где мы с вами сейчас живем, от Родины далеко. Но остров-то наш. За его освобождение мы своих товарищей положили.

— Ну и что с того? — не выдержал Галута медлительности мичмана. — К чему ты клонишь?

— Ни к чему я не клоню. Просто хочу сказать: раз земля наша — и законы на ней должны быть наши, справедливые.

— Что же ты предлагаешь, Трофим Игнатьевич? — спросил Мантусов.

— Ничего особенного, Матвей Федорович. Предлагаю сделать как положено: судить.

— Судить? — Воронец удивленно присвистнул. — А кто нам дал такое право?

— Советская власть, — спокойно отозвался Сазонов. — Суд-то наш не зря зовется народным. В нем народ полный отчет с виноватых требует. А у нас самый что ни на есть крайний случай. Дезертирство! Человек на своих товарищей руку поднял. Ни понять такого, ни простить нельзя.

Сазонов умолк, и снова надолго наступила тишина. Уж очень суровы и беспощадны были слова, сказанные парторгом. Но возразить нечего — против справедливости не пойдешь.

— Мичман верно говорит, — глухо произнес Галута. — Раз ты всех нас не за понюшку табаку продал, значит, получай кару.

— Вин же почти уси продукты спер, — поддержал Галуту Семенычев. — При рачительном расходе нам бы еще надолго хватило.

— О чем речь? — хмуро заметил Мантусов. — Назначай трибунал, командир.

Семибратов ждал, пока выскажутся все. Ему важно было знать, что думают люди. А думали они верно.

— Что ж, комиссар, — негромко сказал Семибратов. — Тебе придется быть председателем.

— Кандидатура самая подходящая, — сказал Мантусов. — Возражений не имеется.

Сазонов повернулся к нему.

— Согласен. При условии, если ты тоже войдешь в состав трибунала.

— А кто ж третий? — спросил Воронец. Семибратов обвел десантников взглядом.

— Пусть будет рядовой Семенычев. Он постарше нас.

Военный трибунал заседал по всей форме.

— Шумейкин Иван Петрович, одна тысяча девятьсот двадцать второго года рождения, дважды судимый, амнистированный, обвиняется…

На вопросы Шумейкин отвечал сквозь зубы. Он уже оправился от пережитого потрясения и презрительно усмехался: самодеятельность, а не суд.

Сазонов долго терпел, потом возмутился:

— Перестаньте, Шумейкин! С вами не шутят!

И по тому, как это было сказано, Шумейкин понял: а ведь действительно не шутят. Могут и припаять!

И тогда он начал юлить, изворачиваться: он не дезертир и ни от кого не бежал. Он хотел сделать лучше для всех. Все боялись, а он рискнул. Подмога же нужна! Небось доплыл бы да сообщил куда следует — в ножки ему поклонились бы.

Эта версия так понравилась Шумейкину, что он стал повторять ее на разные лады.

«Ловко придумано, ничего не скажешь, — отметил про себя Пономарев. — Экий же скользкий тип, голыми руками не ухватишь! Сукин сын, почище Вальки Зубцова. Гляди, еще и выкрутится».

Он сидел в сторонке и слушал то, что говорилось. Но когда Шумейкин нашел столь неожиданное объяснение своему поступку, Пономарев едко усмехнулся. Он даже испытал что-то вроде зависти. Но чувство зависти уступило место досаде. Ну зачем же так врать? Кого Шумейкин хочет обмануть?

«А что, если ему действительно поверят?» — подумал Пономарев, и ему стало неприятно. Он попытался побороть это ощущение. В конце концов, ему-то какое дело? Но досада не проходила, а, наоборот, усиливалась. И чем сильнее изворачивался и лгал Шумейкин, тем неприятней было Пономареву слушать его. Уж кто-кто, а он-то знал Шумейкина: ради других и пальцем не пошевельнет. Это точно! Все для себя, только для себя. Если будет выгодно, мать родную продаст!

В какой-то момент Пономареву почудилось, что Шумейкина слушают сочувственно. Он заволновался. Как же так? Неужели все-таки могут поверить?

Пономарев обвел взглядом присутствующих, и ему захотелось закричать: «Братцы, разве вы не видите? Раскройте шире глаза!» В этот момент Пономарев, пожалуй, впервые почувствовал, что люди, сидящие здесь, рядом с ним, не то чтобы дороги ему, а как-то близки и понятны, что он с ними!

Шумейкин продолжал говорить, и тут Пономарев не выдержал, вскочил и крикнул:

— Врешь! Все ты врешь!

Шумейкин умолк на полуслове и тяжело повернулся к Пономареву. Он никак не ожидал такого «предательства» и в первую секунду был ошарашен. Пономарев был обязан ему многим. Он и вел себя всегда соответствующе: поддакивал, сочувствовал. Какая муха его укусила? Шумейкин исподлобья поглядел на Пономарева.

— Пока вы тут дрыхли без задних ног, — сказал Шумейкин насмешливо, — мой дружок Пономарев помог мне отбыть с острова. Сам я, прошу извиненьица, пупок надорвал бы, прежде чем лодку спихнуть.

Пономарев похолодел. Он не предполагал, что дело может обернуться таким образом. Вот же гад! Но кто поверит, что это не так? Они же всегда были дружками — все видели.

Пономарев поднялся. Слова застряли у него в горле.

— Нет! — с трудом проговорил он. — Нет! — повторил с отчаянием.

— Рассказывай сказки! — Шумейкин захохотал. — Он хотел со мной драпать! Я его просто не взял. А то бы и он…

— Прекратите, Шумейкин! — оборвал Семибратов. Все время он внимательно наблюдал за Пономаревым и понимал, что творится в душе у того.

Пономарев растерянно посмотрел на командира, потом на бойцов. Он знал, что от Семибратова зависит все. Как тот скажет, так и будет. Но не это почему-то сейчас волновало его. Страха не было. Было лишь недоумение и обида. Неужели не поймут?

— Садитесь, Пономарев, — мягко сказал Семибратов и, повернувшись к Шумейкину, добавил: — А вы не пытайтесь взвалить свою вину на другого.

Пономарев продолжал еще некоторое время растерянно стоять, пока Семенычев не потянул его за рукав.

— Сидай же.

Когда Пономарев опустился на камень, Галута обнял его за плечи и шепнул:

— Не обращай внимания, мы же видим, что он за птица…

Шумейкин хотел еще что-то сказать, но Сазонов, подняв руку, сурово бросил:

— Пойдем дальше…

Заседание трибунала продолжалось.

Только под вечер Сазонов, Мантусов и Семенычев закончили разбор дела и выяснение всех обстоятельств преступления. Затем они удалились на совещание в маленькую пещеру и долго не возвращались.

Десантники сидели хмурые и старались не смотреть в сторону «скамьи подсудимых», где находился Шумейкин. Около него с автоматом в руках, как живое напоминание о совершенном преступлении, стоял Комков с перевязанной головой.

Пещеру заполнили сумерки. Длинные тени легли по углам. Касумов подбросил веток в костер — пламя подпрыгнуло кверху. Желтые блики заплясали на стенах.

— Встать! Суд идет! — раздалась команда.

Сазонов подошел к костру.

— Именем Союза Советских Социалистических Республик… — Голос у него был ровный, без интонаций. — За трусость и предательство…

Шумейкин еще храбрился. Губы его кривила усмешка. Но где-то в глубине души уже поднимался страх, липкий и вязкий.

А Сазонов продолжал:

— …за дезертирство из рядов Красной Армии, за нападение на товарищей Шумейкин Иван Петрович… — он сделал паузу, — …приговаривается к расстрелу!

Кто-то громко охнул. Люди ждали именно такою решения, но сейчас всем стало жутко. Сазонов сурово произнес:

— Приговор окончательный. Обжалованию не подлежит.

Глава четырнадцатая

Семибратов не надеялся на более мягкий приговор. Знал, что будет именно так, а не иначе. И все-таки в глубине души жила надежда: а вдруг? Вдруг они найдут какое-нибудь другое решение? Разве нет способа исправить человека? У каждого в душе должны быть добрые струны, и если затронуть их…

Он лежал на своем гранитном ложе. Рука затекла, хотелось курить. Давно было пора отвыкнуть от курева, но не смог. Память вновь и вновь возвращала его к прежним привычкам и понятиям. Их не сбросишь, как старую одежду.

В военной присяге говорится: «Если же я нарушу… пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся».

Какой же мерой можно измерить глубину предательства?

Круг замкнулся. Из него нет выхода. Нет и не может быть прощения предателю. Пожалуй, при любом составе трибунала приговор был бы точно таким.

Теперь остается одно: привести приговор в исполнение. И чем скорее, тем лучше. Семибратов понимает это умом, а вот сердцем…

Сейчас от него зависит, когда и кто это сделает. Он здесь высшая инстанция, и ему принадлежит последнее слово. Но кто бы знал, как его трудно произнести!

Не спалось. Было душно. Измученный Семибратов поднялся и вышел из пещеры. Над островом занимался рассвет. Врезанный в небо вулкан был затянут дымкой. Семибратов тряхнул головой. Забыть бы обо всем на свете! И не думать ни о тревогах завтрашних, ни о заботах сегодняшних, ни о том, что ты начальник гарнизона и тебе надо принимать окончательное решение.

На посту у входа стоял Касумов. Он крепко сжимал автомат. Увидев командира, Касумов обрадовался. Улыбка тронула полные губы.

— Давно вопрос задавать хотел, товарищ младший лейтенант, — сказал он несмело.

— Слушаю вас, Касумов, — машинально отозвался Семибратов. Мысли его были заняты другим.

Рахим смущенно переступил с ноги на ногу и неожиданно выпалил:

— Скажи, пожалуйста. Только честно… На какой срок еще рассчитывать?

До Семибратова не сразу дошел смысл вопроса. И лишь когда Касумов добавил: «Скоро хлопок сеять. В кишлаке работать нужно», — он понял, что́ волнует бойца. Так же, наверное, как и других. Только другие пока молчат. Но каждый все равно задает себе один и тот же неотступный вопрос: «Сколько же мы еще тут пробудем? Месяц, два? Или год? Суждено ли нам вообще вернуться на Большую землю, обнять матерей, жен, друзей?..»

Семибратов и сам нередко спрашивает себя об этом же. И, если честно, не может ответить. Теперь уже совершенно ясно, что остров их лежит вне обычных морских путей. За все это время вблизи не появилось ни одного пароходного дымка. Так что рассчитывать можно разве только на случай. Но не скажешь же об этом Касумову. Хотя, кто знает, может быть, как раз и надо обязательно сказать!

— А как вы думаете, Рахим, — неожиданно спросил он, — сколько мы сможем тут продержаться? Ну, если никто не придет?

Касумов посмотрел на него недоверчиво. Семибратову показалось, что боец подумал, будто он что-то скрывает.

— Нет, я просто теоретически спрашиваю, — поспешно пояснил Семибратов. — Хочу знать ваше мнение.

Касумов насупился.

— Зачем спрашиваешь? Разве так не знаешь?

— Оно-то, конечно… — Семибратов смутился. — Но все же… Как вы полагаете? Долго мы могли бы продержаться?

Рахим помолчал, будто взвешивая слова командира. Потом пожал плечами и совсем просто сказал:

— А сколько надо…

Семибратов облегченно рассмеялся.

— Вот вы сами и ответили на свой вопрос, Касумов. Все правильно. И… спасибо вам!

Рахим удивленно вскинул брови и с искренним недоумением воскликнул:

— Мне зачем спасибо? Мне не надо. Это тебе надо! Верно, верно говорю!

Семибратов больше ничего не сказал, хотя сказать хотелось многое. Задумчиво спустился к берегу и медленно пошел вдоль кромки прибоя. На душе потеплело, но было по-прежнему тревожно. Доверие — это, конечно, здорово! Но ответственности от этого, пожалуй, еще больше. И какой ответственности! Время идет. И насчет Шумейкина надо принимать решение. Пора! Когда и кто?..

Кто-то торопливо шел по берегу. Семибратов обернулся и увидел, что его догоняет Воронец. Это не удивило. В глубине души он надеялся, что Сергей придет к нему именно сейчас, как приходил всегда в трудные минуты.

Воронец, будто оправдываясь, сказал:

— Я искал тебя, Николай… Я подумал, что могу понадобиться. Знаю, что ты и сам сильный, но вдвоем…

— Догадался, что сомневаюсь? — не поворачивая головы, спросил Семибратов.

— Это-то и хорошо, что сомневаешься! — воскликнул Воронец. — Ты очень изменился, Николай.

— Наверное, не в лучшую сторону…

Ирония не ускользнула от Воронца.

— Не надо, — сказал он тихо. — Я же серьезно… Раньше ты бы, не задумываясь, принял решение. И я, честно говоря, не уверен, что оно было бы лучшим. А теперь…

Он запнулся, не находя, очевидно, подходящего выражения. Но Семибратов понял его и так. Он снова чувствовал себя старше, опытней и понимал друга гораздо лучше, чем тот мог предположить.

Воронец присел на валун и кивнул в сторону океана.

— Вот нам живой пример диалектики. Помнишь, учили? Все течет, все изменяется, всякий раз новые краски, линии, звуки. И все же есть что-то постоянное, даже не поймешь сразу что… Я, откровенно говоря, долго не понимал.

— В радуге помимо семи цветов есть много оттенков, так, что ли? — напомнил Семибратов.

— Верно, оттенков действительно много. В этом Нина права. Но она всегда упускала другое…

— Что же именно?

— Оттенков-то много, а основных цветов — семь. Всего семь, — повторил Воронец. — И нам их никак нельзя забывать. Белое не следует путать с серым, а черное — подбеливать.

И опять Семибратов понял, что хотел сказать Воронец. Видно, вначале и он сомневался в правомочности их трибунала и, следовательно, в законности его приговора. Однако предательство есть предательство. Тут не может быть двух мнений.

Семибратов обнял друга за плечи. Он был благодарен Воронцу за то, что тот, сам, возможно, не подозревая об этом, помог ему принять окончательное решение.

— Ну, я пойду? — сказал Воронец. — По-моему, тебе надо сейчас побыть одному.

— Ладно. Иди.

Семибратов смотрел вслед другу. Тот шел легко и быстро, словно по ровной дорожке, а не по крутой каменистой тропе. Так ходят люди, привыкшие к горам. И Семибратов вспомнил, что Сергей вырос на Урале. В Донбасс приехал с родителями перед самой войной. Здесь и остался! Об этом говорилось на комсомольском собрании.

Они тогда крепко поссорились. Семибратов не мог простить ему дурацкой драки. Кулак — не лучший аргумент в споре.

Воронца направили в запасной полк. В канун Восьмого марта он должен был уехать на Дальний Восток. Нина прибежала на проходную, вызвала Семибратова.

— Ему нельзя на денек задержаться? — спросила она.

— Ты забываешь, что идет война.

— Не считай меня дурой, Николай. — Она гневно сдвинула брови. — Я знаю, что такое военное время.

— И тем не менее армейские порядки ты представляешь плохо.

Глаза Нины порыжели, как выжженная солнцем трава, но выдержка не изменила ей. Она резко повернулась к дежурному.

— Вы не смогли бы, товарищ лейтенант, проводить меня к начальнику политотдела? Очень прошу вас!

Она прошла мимо Семибратова, не повернув головы. Вернулась минут через пятнадцать и категорически объявила:

— Сегодня вечером жду вас к себе.

— Я не смогу прийти! — сказал Семибратов и совсем близко увидел яркую зелень ее глаз.

— Ты придешь, Николай. И Воронец придет. Пока!

Они, конечно, пришли. Только не вместе, порознь. Даже не поздоровались, настолько далеко зашла их ссора. Сидели в разных углах комнаты и молчали. Воронец листал старый журнал. Семибратов старательно разглядывал фотографии на стене. Нина принесла винегрет, сало, нарезанное мелкими кусочками, немного хлеба, достала из шкафчика бутылку домашнего вина.

— Веселимся!

Никто не отозвался.

— Да вы что?! Эй, проснитесь! На такой роскошный стол я чуть не ползарплаты израсходовала. Черти неблагодарные, для вас же старалась!

— Спасибо, — выдавил Сергей, не поднимая головы.

— И это все?

Она внимательно посмотрела на них.

— Что же все-таки случилось у вас, мальчики? — спросила тихо. — Молчите? Ну и дьявол с вами! Но завтра Восьмое марта. Выпить рюмку наливки за мой праздник вы можете?

Воронец молча встал и подошел к столу, взял рюмку. Семибратов сделал то же самое. Они не притронулись к еде.

— Как на похоронах, — заметила Нина с усмешкой.

— Может, мы и в самом деле на похоронах, — ответил Воронец. — Похороны ведь бывают разные. Можно хоронить, например, привязанность, дружбу… — Воронец искоса посмотрел на Семибратова.

— Грош цена такой дружбе, когда она основана на беспринципности! — запальчиво возразил Семибратов. — Думаешь, ты прав, вычеркнув себя из рядов будущих офицеров? Мало тебе…

— Что я слышу! — воскликнула Нина. — Вот это речь! Так его!.. Давай, давай, самый подходящий праздничный разговор. И побольше нравоучительности.

Ее насмешка подлила масла в огонь.

— Нечего иронизировать! Ничего смешного тут нет.

Нина откинулась на спинку стула и посмотрела на Семибратова, будто видела его впервые. Потом задумчиво и устало сказала:.

— Жаль, Николай, я так тебя ничему и не научила. А ведь старалась…

— Напрасно, — подал реплику Воронец.

Нина резко повернулась к нему:

— А я тебе слова не давала. О тебе речь впереди. Получишь еще свое…

— Если захочу.

— Захочешь. — В голосе ее прозвучала непреклонная уверенность. — Тем более что я знаю все. Чем ты гордишься? Кому нужна твоя дурацкая щепетильность?.. Ишь нашелся защитник девичьей чести на кулаках!

— Ну, знаешь! Я могу и уйти.

— Вот как? Уходи! Уходите оба!..

Они разошлись молча. И хотя шли до училища вместе, не сказали больше друг другу ни слова.

Через два дня Воронец уехал, не попрощавшись. После его отъезда Семибратов перестал бывать у Нины. Он не считал себя вправе ходить к ней…

Семибратову захотелось вернуть Сергея, сказать ему что-нибудь доброе, хорошее: ну хотя бы насчет Нины и их последнего свидания. Воронец об этом ничего не знает. Все было недосуг рассказать. Но Семибратов сдержался, понимая, что теперь не время и не место для подобных объяснений.

— Ладно, — тихо проговорил Семибратов и подумал, что когда-нибудь расскажет Сергею обо всем, что произошло возле клуба училища в тот памятный вечер.

Они встретились с Ниной случайно. Кто-то из ребят пригласил ее на выпускной вечер. Семибратов неожиданно столкнулся с девушкой в дверях клуба. Он растерялся: никак не предполагал увидеть ее здесь. Нина была такой же красивой, как и прежде. Нет, даже лучше! Она немного похудела, черты лица слегка заострились. Но улыбка и особенно выражение глаз остались прежними.

«Потанцуем?» — предложила Нина так, будто они расстались вчера, а не полтора месяца назад. Нельзя сказать, что его не тянуло к ней. Но он запретил себе думать об этом. Эх, кто бы знал, как тяжело ему было! Сколько раз он говорил себе: «Ну что из того, если я схожу к ней? Просто так, скажу: «Здравствуй» и «До свидания». Что в том худого?» Но он прекрасно знал, что не пойдет и ничего не скажет.

После танца они отошли в угол, к эстраде. Нина окинула его оценивающим взглядом ж улыбнулась.

«Ты такой шикарный. Знаешь, как… — Она запнулась под его сердитым взглядом, пожала плечами и продолжила: — Нет, ты ничего не думай. Просто тебе очень идут офицерские погоны, поверь мне… Душно тут. Выйдем?..»

В небе висела полная луна, и было светло как днем.

Они долго стояли молча в густой тени каштана. Наконец Нина, не то спрашивая, не то утверждая, тихо сказала:

«Уезжаешь…»

«Нас отправляют на Дальний Восток», — зачем-то начал объяснять ей Семибратов и вдруг отчетливо понял: не то он говорит. Она ждет от него совсем иных слов. Он почти наверняка знал, каких именно, и рад был бы сказать их, но не мог. И от этой раздвоенности ему было больно.

Он замолчал. Пауза затянулась, стала неловкой.

«Понимаешь, Нина, я не ходил…»

Она перебила его:

«Не надо, — и повторила с еле уловимой горечью: — Не надо… Я же знаю, что для тебя в радуге нет оттенков, есть только основные цвета. Иного ты не признаешь».

«Неправда!» — горячо воскликнул он.

«Правда, Коля. К сожалению. — Она вздохнула. — А впрочем, может быть, и к счастью».

Нина зябко повела плечами.

«Тебе холодно?» — встревожился он.

«Эх, Коля, Коля… — В голосе ее послышались нотки сожаления. — Так тебя я ничему и не выучила. Ты остался наивным. Но это, наверное, даже хорошо».

Он хотел возразить. Она остановила его жестом.

«Оставайся таким всегда, — сказала Нина. — Ну, я пойду. Не провожай меня, пожалуйста. Не надо. Я буду ждать. Возвращайся… Возвращайтесь оба. Живыми!»

Второй день над островом бушевала пурга. Второй день, не затихая ни на минуту, злобствовал ветер. Океанская волна тяжело била в берег, и от этих ударов подрагивала земля. Снег кружился над сопками, оседая между скал. Над обрывом морской террасы угрожающе нависали белые карнизы. Под ними снег оседал мягкими усталыми изломами, а у самой воды лежал почти ровными наносами. Прибой жадно лизал их, заставляя отступать все дальше от берега. Когда же вода спадала, в снегу оставались желтые щербатые скосы. Пурга быстро забеливала их.

Мелкая снежная пыль залетала в пещеру и оседала на полу белесым скрипучим налетом. Вокруг костра налет быстро таял, а по углам лежал нетронутый и постепенно утолщался. Мантусов периодически заставлял кого-нибудь из бойцов смести снег к выходу, где теперь стоял часовой. Топливо экономили, костра во второй пещере не жгли, поэтому Шумейкин был временно, до исполнения приговора, переведен в общее жилище. Никто не разговаривал с осужденным. Шумейкин часами неподвижно сидел на полу, обхватив руками колени, и молча смотрел на огонь. В глазах его не отражалось ни одной мысли, лишь плескались отблески пламени, не придавая, однако, глазам жизни. И ел Шумейкин точно так же — машинально и равнодушно. Семибратов попробовал спросить у него, не хочет ли он написать что-нибудь родным. Шумейкин не ответил. На лице, кроме досады, не отразилось ничего.

Семибратову было бы понятнее, если б Шумейкин злился, негодовал. Любые чувства, пусть даже плохие, говорят о том, что человек жив. А этот будто уже мертв.

К Семибратову подошел Мантусов, мягко взял за руку:

— Не надо зря тратить порох, командир. Не стоит он того.

— Не понимаю я таких людей, Матвей Федорович, — вздохнул Семибратов.

— Ничего особенного, командир. Просто сгорел человек до срока. Слишком густо жил. Вот и осталась от него одна видимость.

— Базу подводишь?

— Базу под наш приговор, если его имеешь в виду, он сам подвел.

Семибратову хотелось расспросить Мантусова, о чем тот думал, когда подписывал смертный приговор. Ведь это очень трудно, даже когда убежден, что человек виновен. Однако помкомвзвода не был расположен обсуждать эти вопросы. Он свое слово сказал. О чем еще толковать? Тем более есть вещи поважнее. Сегодня заложили в котел последнюю рыбу. Больше запасов нет!

Сообщение Мантусова застало Семибратова врасплох. Он надеялся, что запасов хватит хотя бы до окончания пурги, когда можно будет охотиться. Вчера они попытались выйти из пещеры, но тут же увязли в снегу. В пяти шагах ничего нельзя было рассмотреть. Пришлось дать сигнал к возвращению: не стоило рисковать людьми.

— Не помешаю? — спросил, подходя, Сазонов.

— Тебя-то как раз и не хватает, комиссар, — невесело улыбнулся Мантусов. — Кликнуть еще Воронца и можно открывать военный совет.

Отблески костра освещали пещеру неровными вспышками. В дрожащих отсветах пламени лица Сазонова и Мантусова казались особенно худыми и постаревшими. Глубокая чернота залегла под глазами. Отчетливее проступили морщины на лбу. «Наверное, и я не лучше выгляжу», — подумал Семибратов. Сазонов перехватил его взгляд.

— Что, командир, краше в гроб кладут?

— Ну что ты, Трофим Игнатьевич! — возразил Семибратов как можно бодрее.

— Не надо, командир. Худо дело. Помнишь, мы как-то насчет надежды толковали. Ты и теперь остался при своем мнении?

— А что ты думаешь, кончилась моя надежда? — не отвечая на вопрос Сазонова, сказал Семибратов. — Нет, дорогой Трофим Игнатьевич, надежда умирает только с человеком.

— Но все же поубавилось ее малость, не так ли?

— Есть такое, — признался Семибратов. — Но я уже говорил и могу повторить: десять процентов надежды остается в любом случае. Это минимум, без которого нельзя жить и бороться.

— Согласен. Но это в общем и целом. А конкретно?

— Что ты пристал к командиру? — вмешался Мантусов. — Сам же знаешь, не пропадем.

— Понятно, не пропадем. Но все же не мешает и перспективу видеть. Ну хотя бы чем завтра будем кормить людей, если пурга не утихнет?

— Пустим в котел нерпичьи шкурки. На них и жир имеется. — Мантусов улыбнулся.

— Я не шучу… — Сазонов досадливо поморщился.

— И я говорю вполне серьезно. Да и рис еще есть. К тому же мы люди военные, у нас дисциплина, организованность. И мы продержимся в любом случае, — сказал Мантусов.

«А ведь он прав, — подумал Семибратов. — Пришлось бы гораздо труднее, не будь у нас воинского порядка».

В пещере сгустились ранние сумерки. Грохот океана стал глуше. Ужинали уже в темноте. Морщась, хлебали жиденькое горячее варево.

— А что, други мои, сервис, как в лучших приморских ресторанах, — первым, как обычно, заговорил Комков.

— Да-а… куда уж там, — мрачно протянул Галута. — Такое можно жрать только с большой голодухи.

— Мама родная, да у тебя ж нет, никакой фантазии. Моряк, монсеньер, должен быть романтиком. Когда требуется, он, извиняюсь, заместо гальюна обязан представлять первоклассную портовую парикмахерскую. У нас в Таганроге обслуживают в парикмахерских на высшем уровне. А какие запахи — умереть можно. Одеколон «Фиалка», духи «Сирень». Как в оранжерее…

Ложки заработали веселей.

К Комкову подошел Топтун, широко зевнул и улегся возле ног. Семенычев не без опаски погладил зверя по боку.

— Отощал вовсе. А какой был справный!

— Исхудать-то, конечно, исхудал, — заметил Галута, — но кое-что еще имеется. А я, ребята, медвежатнику люблю…

Бойцы замолчали. Намек был слишком явным, но высказаться вслух никто не решился.

Семибратов оборвал тишину:

— Ну, все. По местам. Отбой!

Комков терпеливо ждал, пока все заснут. Слова Галуты не шли у него из головы. Он был зол на Галуту и в то же время не мог не признать, что моряк прав. Если придется, он жизнь готов отдать за товарищей, но Топтуна — на мясо?!

Комков прижал к себе лежащего рядом зверя. Медведь доверчиво лизнул ему руку. В свете костра Комков увидел Сашка, стоящего у входа с автоматом через плечо. Комков нащупал в кармане ошейник Топтуна, сделанный из обрезков нерпичьей шкуры. Он почти не надевал его на зверя. Обычно Топтун ходил свободно, без поводка. Но сейчас Яшка посчитал нужным надеть ошейник. Медведь мог заупрямиться и не пойти из теплой пещеры на холод. Однако зверь покорно встал и двинулся следом за хозяином. Проходя мимо часового, Яшка приложил палец к губам.

Метель утихала. В разрыве облаков проглядывала луна. Миновав морскую террасу, Комков свернул к ручью. У зарослей бамбука он остановился, отстегнул ошейник и ласково, потрепал Топтуна по загривку. Медведь будто почуял неладное. Он поднялся на задние лапы и, казалось, вопросительно заглянул Комкову в глаза. У того навернулись слезы.

— Ну, иди… иди!

В этот момент отрывисто ударил выстрел. Комков вздрогнул. «Что-то случилось!» — подумал он и побежал к пещере.

На уступе толпились возбужденные десантники. В кругу с автоматом в руках стоял растерянный Сашок. Из пещеры вышел Семибратов. Был он, как всегда, собран и спокоен. Даже, может быть, слишком спокоен, что всегда выдавало его волнение Мантусову да еще Сазонову.

— Что случилось, Белов? — строго спросил он.

— Честное слово, товарищ младший лейтенант, я не хотел… Он толкнул меня и побежал… Он там, внизу…

— Кто он? Объясните толком.

— Да Шумейкин же!..

Шумейкин вот уже третью ночь не мог сомкнуть глаз. Стоило ему задремать, как тут же наваливались кошмары. Становилось трудно дышать, и было страшно. Ничего другого, никаких ощущений: ни отчаяния, ни злости, ни тем более раскаяния — один страх. Где-то в глубине сознания он понимал, что игра проиграна. Подбиты бабки. Теперь надо расплачиваться. А расплачиваться нечем, кроме собственной жизни. Но примириться с этим он не мог. Ему нужно выжить во что бы то ни стало!

В эту последнюю ночь Шумейкин тоже не смог уснуть. Лежал с открытыми глазами и смотрел на костер. Когда рассвело, он вдруг заметил, что стоящий на посту у входа в пещеру Сашок дремлет, прислонившись к скале. Еще минуту назад Шумейкин не думал о побеге, сознавая, что это бессмысленно. А тут вдруг сработал рефлекс. Шумейкин резко оттолкнул часового и выскочил из пещеры. Свобода опьянила его. Он кинулся вниз. Сзади отчетливо лязгнул затвор автомата. Шумейкин оглянулся. Яркая вспышка ударила в глаза. Выстрела он уже не услышал…

Глава пятнадцатая

Над океаном плыли спокойные облака. И сам океан был удивительно спокоен. Так и хотелось броситься в него и поплыть на восток, навстречу ласковому солнцу.

Утро началось удачно. Воронец поймал на блесну крупного морского окуня, а Касумов — морскую собаку. Разочарованный Рахим хотел было выбросить ее обратно в океан, но Галута удержал:

— Постой. Не торопись, пехота. На нашем базаре все сгодится. Попробуем на приманку пустить. Не для рыбы, так для зверя. Вчера вон дед Семеныч лису в силки поймал. И тоже на приманку. На худой конец Топтуну отдадим. Надо ж подкормить его, исхудал совсем. Как вернулся, не узнать. Даже зверю одному худо.

Воронец хитровато прищурился.

— А кто-то, помнится, хотел медвежатины отведать…

— Ну, когда это было! Никто бы его не тронул, — ответил Галута. — Яшка тогда зря испугался.

— А Топтун все равно назад ходил, — засмеялся Касумов. — Смешно было… Сидел Яшка грустно-грустно, а тут морда…

— Яшка обрадовался…

— А ты будто не рад был, — усмехнулся Воронец. — Первым небось к Топтуну бросился.

— Ну и бросился, — буркнул Галута. — Что ж тут такого? Животное, оно бессловесное, его любить надо.

Воронец снова поймал окуня.

— Вот уж никак не предполагал, что из меня путный рыбак получится. — Он засмеялся. — Я ведь в горах вырос.

— Нужда всему выучит.

— Ну не скажи, — задумчиво возразил Воронец. — Я читал, что одна экспедиция, не то голландская, не то португальская, потерпев кораблекрушение, погибла от голода на Полинезийских островах. А ведь там и растительный и животный мир не чета здешнему.

— Сравнил! — протянул Галута. — У них же там никакой сплоченности нет. И закалка опять-таки не нашенская. Уж если мы такую войну выдержали, значит, и не то можем!

Ночью еще держался легкий морозец, сопки на рассвете серебрились от инея. Но стоило только выглянуть солнцу, как скалы сразу темнели, от них шел пар. Приближалась весна.

Идя по берегу ручья, Семибратов прислушивался к звону веселой капели. За зиму все устали от вынужденного порой безделья, от невозможности развернуться как следует. Теперь ему хотелось двигаться, действовать, принимать важные решения и тут же осуществлять их. Дел у них было непочатый край. Он видел это, знал и готов был к любым трудностям. Вчера Мантусов спросил: «С чего начнем, командир?» Семибратов ответил: «С самого начала». И это была не просто фраза. Десятки планов рождались у него в голове и становились реальными, осязаемыми задачами. Они теперь, как сказал Комков, стали зрелыми, хлебнувшими лиха робинзонами и не имели права на ошибки. Слишком много их было сделано за зиму. Горькие уроки надо учитывать.

Рядом с Семибратовым размашисто шагал Сазонов. Ветер трепал его непокрытые седые волосы, на морщинистом лице появилось несвойственное Сазонову мечтательное выражение.

Они миновали заросли бамбука и поднялись вверх по склону на небольшую плоскую площадку. Сазонов остановился у огромного валуна и неторопливо сказал:

— Вот то самое место, что мы вчера на рекогносцировке выбрали. Вода рядом. Деревья недалеко — при постройке дома без лесоматериала не обойтись. Камень тоже есть, для фундамента и для кладки стен.

Семибратов молчал, задумчиво глядя вдаль. Сазонов решил, что не убедил командира, и продолжал настойчиво:

— Глина тут неподалеку, носилками таскать можно. А вид! Вид какой! Ты посмотри, отсюда вся бухта просматривается.

— Так я ж не против. — Семибратов улыбнулся. — Что ты меня уговариваешь, как девицу?

— Да я уж подумал: не нравится, — признался Сазонов.

— Нет, место для жилья подходящее. Завтра же и начнем. Кто у нас за главного инженера?

— Дед Семеныч вызвался. Приходилось, говорит, хаты ладить, дело немудреное. Полагаю, справится. Ты чем-то недоволен вроде?

— Не то. Я просто представил себе на минуту, что тут будет. Да, да, Трофим Игнатьевич! — Семибратов повел рукой. — Я о перспективе говорю. Дом — это только начало. Потом, нам понадобятся склады для продуктов, для дров, для торфа. Ледник нужен обязательно. Да еще коптильня!

— Программа по крайней мере лет на пять. — Сазонов усмехнулся.

— Если потребуется, можно и на пять! Думаешь, не выдержим?

Глаза их встретились. Сазонов посерьезнел.

— Почему нет? Выдержали зиму. А она была трудной.

— Что и говорить, комиссар, досталось изрядно. И холод, и голод…

Мысленно Семибратов снова вернулся к тому, о чем уже много думалось. Да, перенесли они немало. Выстояли. Не согнулись. А разве могло быть иначе? Силы человека не беспредельны. Есть же, наверное, где-то черта, за которой слабеет дух и падает воля? Он уже неоднократно задавал себе этот вопрос. И всякий раз после долгих раздумий приходил к одному и тому же выводу. Нет, иначе быть не могло. Они должны были выдержать. И если понадобится — теперь Семибратов знал это наверняка, — выдержат еще больше. На то они и солдаты.

Пройдя еще немного, Семибратов и Сазонов остановились на высоком скалистом мысу. Все так же медленно и величественно рокотал океан. Кипел прибой на рифах, и волны грузно наваливались на берег. Над водой летали кайры. И ветер по-прежнему пах солью, водорослями и надеждой…