Детектив Франции. Выпуск 1

Я слушал, как этот человек, принимающий меня за убийцу, рассказывает мою печальную историю. Консепсьон опустила голову и, казалось, думает о чем-то своем.

– Для юной пары все складывалось замечательно. Они собирались пожениться, как только отложат немного денег. Но тут неожиданно появился третий — тоже тореро, красивый, веселый, легкий и блестящий. И он сумел понравиться сеньорите. Покинутый цыган отказался и от тавромахии, и от многообещающей карьеры, но в сердце его угнездилась глубокая, неистребимая ненависть к тому, кто похитил его счастье и разбил жизнь. Цыган долго и терпеливо ждал случая отомстить, и с годами эта мысль превратилась в навязчивую идею. Неожиданное решение человека, которого он ненавидел, покинуть арену лишило цыгана возможности осуществить желанную месть. Представляю себе, чем было это новое разочарование для того, кто и так считал себя обиженным судьбой! А потом свершилось чудо. Враг задумал снова выступать на арене. Тогда в больной голове нашего цыгана созрел дьявольский план. Надо выставить ненавистного похитителя на посмешище, заставить его слушать свист и оскорбления публики, тогда он будет уничтожен в глазах своей жены — пусть знает, каков тот, кого она ему предпочла. Но для успеха этого плана следовало внушить матадору неуверенность, расшатать его волю. Когда газетная кампания ничего не дала, цыган убил Гарсию, а потом и Алоху, надеясь поселить в куадрилье страх и тревогу. Стоит нервам противника не выдержать — он совершит смертельную ошибку, и уж тогда-то цыган избавится от него навсегда. В худшем же случае матадор так опозорится, что жена никогда не простит ему подобного афронта. Ну, и что вы скажете о моей истории, дон Эстебан?

– Ужасная глупость.

– Ну, это по-вашему…

– Вы совершили две ошибки, дон Фелипе. Во-первых, вам неизвестно, что я люблю Консепсьон по-прежнему, а во-вторых, уж если бы я хотел отомстить, то убил бы не Луиса, а его жену. Ведь не силком же он тащил ее к венцу! Консепсьон сама предпочла мне другого. Так что обманула меня она, а не Луис.

– И однако, Эстебан, ты только что говорил мне, что Луиса снова терзает страх, — вмешалась Консепсьон.

Марвин насмешливо хмыкнул, и жена Луиса повернулась к нему.

– Но он просил меня убедить мужа навсегда отказаться от боя быков!

– Справедливо предполагая, что дон Луис откажется!

– Возможно… И все же, дон Фелипе, есть и другой аргумент в пользу невиновности бедняги Эстебана: он не может сообщить мне о муже ничего такого, чего бы я уже не знала. Я совершила ошибку, но я из тех, кто готов платить за свои промахи.

Слова Консепсьон, очевидно, тронули моего обвинителя. Но он ушел не попрощавшись.

Луис отдыхал в Альсире, утратив воинственный пыл и отказываясь от тренировок под тем предлогом, что выступать предстоит в Уэске, а арагонцы, которых, не знаю почему, он всегда ненавидел, и так получат за свои деньги больше, чем заслуживают. Я же поехал в Мадрид выполнять печальный долг, снова выпавший на мою долю.

Добравшись до жалкой дыры, где обитала Ампаро вместе со своими семью малышами, я почувствовал, что от волнения у меня подкашиваются ноги. Вдова Рафаэля неподвижно сидела на стуле, положив длинные руки на фартук.

– Что вы хотите? — просто спросила она.

– Сеньора, я пришел…

– Вы отняли у меня Рафаэля… Больше у меня нечего забрать. Так чего же вы хотите?

– Вы получите крупную сумму, это поможет вам устроиться немного лучше…

– Ну и что?

– Ничего. Просто я хотел сказать, что разделяю ваше горе…

– Лжец!

– Но, сеньора…

– Лжец! Никому никогда не было дела до нас… Никто не спрашивал, сыты ли мои дети, а ведь они всегда голодали, сеньор. Никто не помог Рафаэлю найти работу, чтоб мы могли как-то прожить. И вот теперь вы говорите, будто его смерть кого-то волнует? Гнусный обманщик!

– Уверяю вас…

– Прочь!

Что тут скажешь? Оставалось лишь уйти. Я не сердился на Ампаро, а… напротив, испытывал глубокий стыд. В сущности, дон Фелипе не так уж ошибался, заявляя, что на моей совести две смерти.

Вернувшись в Альсиру, я с удивлением обнаружил там дона Амадео. Он якобы случайно оказался неподалеку и пришел засвидетельствовать нам свое почтение. Предлог показался мне тем более странным, что через день мы собирались все вместе ехать в Уэску. У нашего импрессарио, несомненно, была какая-то задняя мысль, и мне не терпелось выяснить, в чем дело. Рибальта обнаружил свои намерения сразу после завтрака. Мы еще сидели за столом.

– Вы ездили к вдове несчастного Алохи, Эстебан?

Дон Амадео прекрасно знал, что я выполнил свой печальный долг. Так к чему подобный вопрос?

– Да, конечно…

– Грустная миссия, дон Эстебан… Сначала Гарсия, потом Алоха… Кто следующий?

К чему он клонит? Во всяком случае, Рибальта нашел весьма странный способ успокоить Луиса перед корридой. Впрочем, матадор спокойно ел фрукты и, казалось, ничего не слышит. Не получив ответа, дон Амадео смутился, но все же продолжал:

– У меня к вам трудный и даже довольно деликатный разговор… Так что прошу вас немного помочь мне…

Мы с любопытством воззрились на него.

– Дело вот в чем… Эти две смерти меня глубоко огорчили… и, хотя я потеряю много денег, так что даже вряд ли сумею расплатиться со всеми долгами, все же я не стану обижаться на дона Луиса, если он решит оставить арену…

Так вот оно что! Вальдерес удивленно поглядел на импрессарио.

– Я? Решу уйти? Но… почему?

Дон Амадео еще больше смутился.

– Ни за что на свете, — пробормотал он, — я не хотел бы, чтобы с вами случилось какое-нибудь несчастье, дон Луис. В конце концов, это ведь мне пришла в голову мысль вернуть вас на арену…

– И я очень признателен вам за это!

– Да, но я чувствую ответственность и по отношению к вам, и к сеньоре…

Луис оттолкнул от себя тарелку.

– Послушайте, дон Амадео, объяснимся раз и навсегда. Вы организуете выступления, а я выступаю. Когда вам надоест устраивать корриды, скажите. А если меня утомят бои, я уйду, не спрашивая разрешения ни у кого. Давайте так и договоримся! А теперь, если вы опасаетесь за свои деньги…

Дон Амадео подскочил на стуле как ужаленный.

– Да не за деньги я боюсь, дон Луис, а за вас!

– В таком случае можете успокоиться, амиго. Я вовсе не жажду отправиться на тот свет и приму все необходимые меры предосторожности.

Консепсьон так сухо, что все мы даже удивились, прокомментировала заявление мужа.

– Так ты, значит, думаешь, что Гарсия и Алоха хотели умереть?

Вальдерес схватил тарелку с десертом и так свирепо шарахнул ее оземь, что только брызги разлетелись.

– Замолчи!

Еще ни разу я не слышал, чтобы Луис говорил с женой таким тоном. По-моему, его бешенство объяснялось лишь страхом, страхом, чье появление я заметил в Коронье и который с тех пор продолжал свою медленную подспудную разрушительную работу.

– Замолчи, Консепсьон! И вы все тоже молчите! Вы, Рибальта, просто боитесь, что я вдруг сломаюсь, и дрожите за свои грязные деньги!

– Уверяю вас…

– Молчите! Что до тебя, Консепсьон, то тебе уже удалось уничтожить меня пять лет назад… но, предупреждаю, сейчас у тебя этот номер не пройдет!

Только я один не получил выволочки. Луис встал и вышел из комнаты, даже не извинившись. Дон Амадео выглядел несчастнее всех.

– Прошу прощения… Я говорил это не из дурных побуждений, совсем наоборот… И я надеялся, что дон Луис это поймет…

Я попытался успокоить его как мог.

– Луис не в состоянии прислушаться к чему бы то ни было, особенно сейчас… Я уверен, что гибель Алохи сразу после Гарсии его страшно расстроила… только Луис не хочет в этом признаваться. И, если хотите знать мое мнение, он недалек от того, чтобы оставить арену. Но сейчас с нашим тореро надо обращаться особенно осторожно.

И, повернувшись к Консепсьон, я добавил:

– Не стоит обращать внимание на несдержанность Луиса. Его раздражительность — та же самозащита.

Консепсьон улыбнулась мне.

– Спасибо, Эстебан…

– С вашего позволения, я пойду к нему. Луиса сейчас не надо оставлять одного.

Я нашел Вальдереса под деревом, где у нас с Консепсьон произошел первый серьезный разговор, после того как я приехал в Альсиру. Услышав шум шагов, Луис сердито поднял голову, собираясь возмутиться, но, узнав меня, успокоился.

– А, это ты…

Я сел рядом.

– Что с тобой, Луис?

– Этот Рибальта со своими грошами… меня от него тошнит! В чем дело, в конце-то концов? Чего он боится? После первого выступления во Франции мои гонорары непрерывно растут. В конце сезона я стану получать не меньше, чем Домингуэн. Так чего он дергается?

– Консепсьон, например, думает не о деньгах, Луис…

Вальдерес презрительно рассмеялся.

– Ох уж эта… Все ее счастье — растить и продавать апельсины, раз в неделю спускаться в Альсиру и разыгрывать там светскую даму, раз в месяц ездить в Валенсию и тратить заработанные на апельсинах деньги. Консепсьон стала большей крестьянкой, чем те, чьи предки жили здесь с незапамятных времен. Но я, Эстебан, не принадлежу к этому племени! Я не рожден для стойла!.. Мне нужны воздух, движение… опасность… музыка.

– И крики «оле!».

– А почему бы и нет? Когда я вижу, как весь зал вскакивает, скандируя мое имя, я чувствую свою власть над зрителями, словно все они — мои рабы… Это ощущение пьянит больше, чем любые самые крепкие напитки. И меня хотят заставить отказаться от того, что всегда было и будет моей жизнью? Никогда!

Я не знал, как ответить, не раня его самолюбие.

– Консепсьон и Рибальту волнует то, что произошло с Гарсией и Алохой, и ты должен понять это, даже если не разделяешь их тревоги, — почти робко заметил я.

– И что с того? Наша работа — не для девчонок. Нам хорошо платят именно за риск. В тот день, когда быкам спилят рога, мы будем получать не больше паяцев, кривляющихся на подмостках цирка. Испокон веков тореро получают раны и гибнут на арене. Так что же? В автомобильных гонках смертей не меньше, но их же из-за этого не запрещают! И если хороших тореро так мало, то только потому, что лишь немногие из нас не боятся быков!

Луис лгал. Он взял меня за руку, и я сразу почувствовал легкую дрожь в пальцах.

– Ну скажи, Эстебан, ты ведь знаешь все это лучше кого бы то ни было… По-твоему, хороший я тореро или нет?

– Превосходный, Луис.

– Стало быть, я принадлежу к тем, у кого больше всего шансов избежать рогов. Я бы не совершил такой ошибки, как Гарсия. Что до несчастного Алохи, то это просто злой рок… Может, он не проверил как следует сбрую?

Переубеждать Вальдереса не стоило. Зачем? Я лишь еще больше встревожу его, но не заставлю отказаться от корриды.

Мы вернулись в дом. Увидев, что Луис улыбается, Консепсьон и Рибальта облегченно вздохнули. Впрочем, тореро тут же извинился с тем обезоруживающим изяществом, которое он часто пускал в ход в особенно трудные моменты. Луис попросил жену и гостя отнести вспышку дурного настроения за счет нервозности, вызванной гибелью товарищей, и некоторого утомления. Однако, утверждал тореро, он намерен блеснуть в Уэске, чтобы больше никто из почитателей тавромахии не смел оспаривать его мастерство. А потом, желая подчеркнуть свою непоколебимую уверенность в будущем, Луис предложил дону Амадео вместе обсудить программу на конец сезона. Успокоенный его хладнокровием, импрессарио вытащил из кармана бумаги и разложил на столе.

– Итак, десятого вы выступаете в Уэске… Тут никаких трудностей не предвидится. К тому же вы, по сути дела, единственный стоящий тореро на афише. В следующее воскресенье, в Толедо, будет несколько труднее, толедцы — истинные знатоки.

– Ба! Я всегда прекрасно выступал в Толедо! Те края меня вдохновляют.

– Тем лучше. Потом — Уэльва и Малага… Нам почти не придется уезжать с юга.

– Отлично. В жару я выступаю особенно хорошо!

– А дальше… Ах, нет! От этого я отказался…

– От чего же вы отказались, сеньор?

– От корриды в Линаресе двадцать восьмого числа.

– Почему? Они плохо платят?

– Наоборот, самые высокие ставки за весь сезон…

– Так в чем дело?

Дон Амадео смущенно покосился на Консепсьон, потом посмотрел на меня. Взгляд молил о помощи, но я не проронил ни слова. Импрессарио вымученно улыбнулся.

– Я… я подумал, дон Луис, что вам бы не хотелось выступать в… в Линаресе…

Лицо Консепсьон сразу как-то осунулось, и она закрыла глаза, видимо, вновь переживая тот далекий день, когда нам пришлось сообщить ей о смерти Пакито.

– И по каким же таким причинам я не стану выступать в Линаресе, сеньор?

Я чувствовал, что Луис закипает от гнева — на виске его нервно билась голубая жилка.

– Но ведь, кажется, у вас с этой ареной связаны тяжелые воспоминания, и я подумал, что… что… короче говоря, это может ослабить ваши шансы на успех.

Против моего ожидания, Луис не впал в бешенство.

– Твоя работа, не так ли? — повернулся он к Консепсьон.

– Да нет, Луис, это я договаривался с доном Амадео, — поспешил вмешаться я.

Тореро удивленно посмотрел на меня.

– Ты? Значит, ты тоже принимаешь меня за нервную барышню, Эстебан?

Он медленно выпрямился.

– Послушайте меня внимательно, вы все. Я тореро, и только тореро. Воспоминания — одно, бой — совсем другое. Если бы нам вздумалось не выступать там, где какое-нибудь несчастье случилось либо с нами, либо с кем-то из наших друзей, то за один сезон пришлось бы отказаться чуть ли не от всех арен Испании. Сеньор Рибальта, если вам не удастся наверстать упущенное и подписать контракт в Линаресе, я с вами расстанусь, пусть даже вы потащите меня после этого в суд!

Я покинул поместье в Альсире за сутки до Луиса и Консепсьон. Мы договорились на следующий день встретиться в Мадриде и уже всей компанией ехать в Арагон. А сегодня я обещал Ламорильо пообедать с ним и его женой.

Мануэль и Кончита встретили меня как брата. Жена Ламорильо родилась в Валенсии и готовила удивительно вкусную паэллу[36]. Оба считали, что нынешним благополучием обязаны мне, и поэтому изо всех сил старались высказать свою искреннюю благодарность. И все же я видел, что Кончита нервничает.

– Мы стали жить лучше, это правда… но ценой каких тревог! Каждый раз, когда Мануэль уезжает, я считаю часы, пока не получу телеграмму с сообщением, что все закончилось благополучно. Теперь же, после гибели его товарищей, я испытываю все муки ада!

Ламорильо нежно обхватил жену за талию и прижал к себе.

– Послушай, Кончита миа, ты же обещала мне быть умницей!

– Клянусь тебе, Мануэль, — простонала она, — я очень стараюсь выполнить обещание, но это выше моих сил!

После обеда Ламорильо вышел немного проводить меня. Ночь выдалась светлой, а ветер доносил с северных гор удивительно чистый и свежий воздух.

– Дон Эстебан… если со мной что-нибудь случится… помешайте Кончите совершить глупость! Я рассчитываю только на вас.

– Какая бредовая мысль! Что это на вас нашло, Мануэль? Вы же старый вояка!

– Не знаю… Может, это из-за Гарсии и Алохи… но у меня такое чувство, будто над нашей куадрильей тяготеет проклятие.

– Не говорите глупостей, Мануэль! Счастье еще, что Кончита нас не слышит.

– Я нарочно вышел проводить вас.

Мои собственные ощущения полностью совпадали с тем, в чем только что признался Мануэль, и я едва сдерживал нервную дрожь.

– И откуда такой пессимизм?

– Трудно сказать, дон Эстебан… Но впервые в жизни я выйду на арену со страхом в сердце… Какое-то чувство нашептывает мне, что коррида в Уэске станет для меня последней.

Я слишком хорошо знал Ламорильо, чтобы не отнестись к его словам всерьез.

– В таком случае, Мануэль, хотите, я скажу, что у вас грипп и что я вас заменяю? Через несколько дней вы сумеете взять себя в руки.

Он покачал головой.

– Это ровным счетом ничего не изменит, дон Эстебан. Бык ждет меня, и если это случится не завтра, то уж послезавтра наверняка.

– Тогда давайте разорвем контракт!

– Снова вернуться к нищете? Никогда! Если я погибну, Кончита, по крайней мере, получит триста тысяч песет страховки.

Я дружески хлопнул его по плечу.

– Выкиньте поскорее из головы всю эту чепуху, Мануэль.

– Невозможно… Я уже вижу, как с арены в Уэске меня уносят на носилках.

Ламорильо ошибся всего на пять дней.

Вопреки опасениям Ламорильо, коррида в Уэске прошла гораздо лучше, чем мы смели надеяться. Пикадор, заменивший Алоху, оказался очень толковым малым, да и двое бандерильеро, нанятых в начале турне, уже вполне прижились в нашей куадрилье. Теперь появилась надежда, что у нас вновь получится хорошо слаженная команда. Дон Амадео, позабыв о недавних страхах, опять видел жизнь в розовом свете. Таким образом, мы готовились к «южной кампании», а именно к выступлениям в Уэльве, Малаге, Линаресе и Севилье (последнее должно было стать для нас апофеозом) в самом лучезарном настроении. После Севильи мы собирались немного сбавить темп. А потом всех ожидал зимний отдых.

Из всей куадрильи только Мануэль оставался по-прежнему мрачным. Тщетно я пытался как-то подбодрить его. Бандерильеро явно страдал, но я никак не мог докопаться до причины. Во все его разговоры о предчувствиях я не особенно верил и после успешного выступления в Уэске нарочно отозвал в сторонку.

– Ну, Мануэль, коррида прошла без сучка и без задоринки?

– На сей раз да.

– Теперь вы поняли, что ваши мрачные мысли — чепуха?

– Я лишь ошибся числом, только и всего.

– Вот уж не предполагал, что такой человек, как вы, Мануэль, способен бояться призраков!

До последнего часа не забуду взгляд Мануэля, когда он сказал мне:

– Вы же знаете, дон Эстебан, приближение смерти всегда чувствуешь… Я уже ощутил ее дыхание…

Я предложил Ламорильо выпить и ласково подтрунивал над ним, но на самом деле никак не мог избавиться от тяжелого впечатления. Мануэль был моим старым другом, и я не мог не верить его словам. Парень переживал трудную полосу, а я был не в состоянии ему помочь.

Луис опять обрел уверенность в себе и, хотя выступил в Уэске довольно средне, уверял, будто вполне готов совершить подвиги, достойные войти в историю тавромахии. Консепсьон оставалась невозмутимой. Я не понимал, радуют ее успехи мужа или нет. Что до Марвина, то он по-прежнему не покидал нас, но со мной не разговаривал. Отлично зная, что он наблюдает за мной, я тоже не рвался к задушевным беседам.

В Толедо отцы города встретили нас наилучшим образом. Выпавшие нам при жеребьевке быки не внушали особых опасений, и я не сомневался, что Валенсийский Чаровник выйдет из этого испытания с честью. Когда бы не Ламорильо с его похоронным видом, я бы, пожалуй, впал в блаженный оптимизм. За завтраком перед боем Мануэль почти ни к чему не притронулся, и, когда мы встали из-за стола, я попросил его подняться к себе в комнату и лечь, пообещав, что замену ему я найду. Бандерильеро отказался.

– От судьбы не уйдешь, дон Эстебан… Сколько бы ты ни оттягивал срок, рано или поздно придется платить.

На корриду я приехал с тяжелым сердцем, так и не решив, надо ли нам распрощаться с Ламорильо. Конечно, его мрачное настроение не может в конце концов не передаться другим, но выгнать Мануэля — значит снова обречь их с Кончитой на нищету, от которой они так страдали до моего появления. Имел ли я право так поступить?

Во время боя с первым быком Луис сорвал восторженные «оле!», зато Ламорильо держался хуже некуда. Его робость, колебания и неловкость вызвали недовольные крики, и это очень осложнило задачу матадора, вынужденного работать с особым напряжением, чтобы восстановить доброжелательную атмосферу. После своего жалкого выступления бандерильеро прислонился к загородке возле меня, дона Амадео и Марвина.

– Ноги не держат, — признался он. — Сам не знаю, что со мной творится…

– Идите раздевайтесь, Мануэль. Я заменю вас.

– Нет-нет, дон Эстебан. Мне необходимо победить эту слабость, иначе я начну бояться быка, и тогда все будет кончено.

Во время выступления других тореро ко мне подошел Луис. Я объяснил ему, что Ламорильо не по себе.

– Побереги его… Дай сделать одну-две вероники, а потом пошли кого-нибудь на замену… Пусть лучше думает, что ты торопишься покончить со зверем, чем сообразит, что ты больше ему не доверяешь.

– Ладно, положись на меня.

– Как, по-вашему, что с ним? — спросил дон Амадео.

– Не знаю.

Я не солгал. С этими словами мы расстались, поскольку смотреть на работу двух других, довольно посредственных матадоров не имело смысла. Вернулись мы, когда на золотистый песок арены выскочил второй бык Луиса. Я сразу же заметил отсутствие Мануэля и уже собирался бежать выяснять, в чем дело, как вдруг увидел его. Бандерильеро с лихорадочно блестящими глазами подбежал ко мне.

– Не волнуйтесь, дон Эстебан, теперь все будет хорошо! Мне сделали укол, и я готов проглотить этого быка живьем!

Такое вовсе не свойственное Ламорильо возбуждение не очень-то обнадеживало. Но не успел я ответить, как Марвин, резко оттолкнув меня, крикнул бандерильеро:

– Кто сделал вам укол?

Вопрос так удивил Мануэля, что он ответил не сразу. Потом наконец решился:

– Но это же…

И тут раздался голос Луиса.

– Быстро, Мануэль, ваша очередь! — приказал он.

Бандерильеро повернулся к нам спиной и побежал к быку.

– Вы не знаете, кто сделал ему укол? — спросил меня Марвин.

– Нет.

– А вы, дон Амадео?

– Право же, не знаю… а что?

– Просто меня это очень беспокоит!

Рибальта пожал плечами.

– Нельзя во всем подозревать злой умысел, дон Фелипе! К тому же поглядите-ка! Ламорильо снова обрел всю свою…

Но слова замерли у него на губах, потому что Мануэль, едва вонзив бандерилью, пошатнулся и не успел вовремя отбежать от быка. Зверь на бегу толкнул бандерильеро, потом развернулся и кинулся на него. Мануэль стоял, опустив руки, и его поза живо напомнила мне о том, как держался перед смертью Гарсия. Теперь я точно знал, что Ламорильо сейчас погибнет. Вцепившись в загородку, я закричал что было сил:

– Мануэль! Осторожно, Мануэль!

Он, кажется, даже не услышал. Я попытался привлечь внимание Луиса.

– Луис!

Матадор и все остальные члены куадрильи уже мчались на помощь бандерильеро, но бык опередил их. Зверь поднял на рога стоявшего к нему спиной Мануэля и, словно безжизненную куклу, подбросил в воздух. Предчувствия не обманули Ламорильо. Я не мог сдержать слез, а дон Фелипе мрачно заметил:

– Ну, дон Эстебан, теперь вы не станете спорить, что необходимо выяснить, кто сделал ему этот укол?

Я тупо смотрел на него непонимающим взглядом.

– Так вы думаете, что…

Он пожал плечами.

– Как будто вы сами не знаете!

Да, я знал, но еще не успел осознать.

Какой смысл говорить о том, что произошло в следующие несколько часов? Мы так и не выяснили ничего, что могло бы прояснить дело. Мануэля Ламорильо убили так же, как до этого Хорхе Гарсию и Рафаэля Алоху. Убийца, возненавидевший нашу куадрилью, одержал новую зловещую победу. Фелипе Марвин был вне себя от гнева. По его уверениям, еще ни разу за всю свою карьеру он не подвергался такому унижению. Все подозрения на мой счет рассеялись: детектив понимал, что если бы фатальный укол сделал я, Мануэль не прибежал бы сообщить мне об этом. Поскольку я и так знал, что невиновен, для меня расследование не продвинулось ни на шаг. Я чувствовал, что Луиса глубоко потрясла гибель любимого бандерильеро, но он старался не показывать виду. Гордость не позволяла матадору склониться перед волей судьбы, и, когда дон Амадео снова принялся умолять его прекратить выступления, по крайней мере в этом сезоне, Луис так отчитал импрессарио, что я думал, они разругались навеки. Волей-неволей нам пришлось смириться и искать замену Мануэлю для выступления в Уэльве.

Я старался оттянуть посещение Кончиты, насколько это было возможно. Еще совсем недавно мы так по-дружески провели вместе вечер, что идти в этот дом было невыносимо больно. Накануне того дня, когда я все же решился выехать из Альсиры в Мадрид, ко мне зашла Консепсьон.

– Луис сказал мне, что завтра ты едешь в Мадрид. Это правда?

– Придется.

– Ты пойдешь к Кончите Ламорильо?

– Да.

– Скажи, что я жалею ее от всего сердца.

– Хорошо.

– И тебя тоже мне очень жаль, Эстебанито…

– Спасибо.

Наступило долгое молчание. Наконец, Консепсьон решилась задать вопрос:

– Ты что-нибудь понимаешь?

– В чем?

– Во всех этих убийствах.

– Нет.

– Но какие-нибудь предположения у тебя есть?

– Нет. А у тебя?

– Тоже. А что думает Марвин?

– Он растерян не меньше нашего.

– Но все-таки должна же быть какая-то серьезная причина? Раз кто-то принялся именно за нашу куадрилью, то уж не без оснований.

– Несомненно. Но в чем причина? Кстати, ответив на этот вопрос, мы тем самым почти наверняка разоблачили бы убийцу.

– Ты не думаешь, что все эти смерти нужны лишь для того, чтобы выбить из седла Луиса?

– Сначала я так думал, но теперь почти уверен в обратном.

– Почему?

– Потому что убийца, судя по всему, тесно связан с нами, в курсе всех наших дел, а следовательно, не может не знать, что в глубине души Луиса не так уж волнует смерть товарищей.

– Тебе не кажется, что ты судишь слишком жестоко?

– Но это правда…

– Как раз поэтому твои слова особенно ужасны… Но если все это направлено не против Луиса, то против кого?

– Может, против дона Амадео?

– Брось, никто не станет убивать, чтобы разорить соперника. Для этого существуют другие средства. И потом, к чему губить тех, кого можно заменить? Если бы кто-то хотел разрушить планы Рибальты, то сразу же вывел бы из строя Луиса. Ты не согласен?

– Да, ты права.

И мы еще долго говорили, в сущности, переливая из пустого в порожнее, потому что так и не смогли найти ни малейшего следа, который навел бы нас на путь к разгадке.

– Я всегда знала, дон Эстебан, что мы с Мануэлем не созданы для счастья… Я боялась быков… чувствовала на муже проклятие корриды… Когда мне удалось заставить его уйти с арены, я все равно не обрела покоя… Какой-то голосок все время нашептывал, что это лишь отсрочка и рано или поздно быки победят… И вот теперь все сбылось…

Кончита держалась очень прямо. Черное платье и креповое покрывало, прикрывавшее волосы и отбрасывавшее темную тень на глаза, придавали ее облику какую-то особую, неземную отрешенность. Я взял ее за руки.

– Мне очень больно, Кончита… Я так любил Мануэля!.. Не считая Луиса, он был моим лучшим другом…

– Он платил вам тем же. Если бы позвал кто-нибудь другой, Мануэль не вернулся бы к быкам, но уж такова судьба…

– Теперь меня до последнего дня будут терзать угрызения совести, Кончита. Без меня он оставался бы, конечно, бедным и разочарованным, но зато живым…

– Не терзайте себя напрасно, дон Эстебан. Случилось лишь то, что было предначертано. Вы стали орудием высшей воли, не больше. Ни вам, ни мне не удалось бы изменить судьбу Мануэля…

– Я очень надеюсь, что триста тысяч песет, которые вы получите от страховой компании, по крайней мере, избавят вас от нужды.

– Я отнесу эти деньги в монастырь Ангустийской Богоматери и там приму постриг. Тот благословенный день, когда я стану монахиней, приблизит меня к Мануэлю. Да хранит вас Господь до конца ваших дней, дон Эстебан.

Мы обнялись на прощание и расстались.

Лишь с огромным трудом мне удалось дополнить куадрилью для выступления в Уэльве. В кругах, связанных с тавромахией, уже поползли слухи, что нас кто-то сглазил, и желающих испытать судьбу не находилось. Новообретенный престиж Луиса все еще притягивал кое-кого, но в основном старых тореро, мечтающих о возвращении былой славы, чем жаждущую блеснуть молодежь.

Вальдерес в этот раз выступал хуже, чем в первых корридах. Почувствовав это, он совсем занервничал и буквально зарезал второго быка. После этого вслед матадору раздались свистки, и это окончательно вывело его из себя, тем более что Луис чувствовал заслуженность упреков.

– Я был удручающе плох, да? — шепнул он мне, когда мы вместе оказались в раздевалке.

– Правильнее было бы сказать: выступал без обычного подъема. Второй бык доставил тебе много хлопот?

– Не совсем так. Просто сегодня все шло наперекосяк. Я то и дело на долю секунды запаздывал, и вся работа шла насмарку.

– Не тревожься понапрасну, амиго. Ты достаточно давно занимаешься этим ремеслом и не хуже меня знаешь, что у любого тореро бывают дни, когда ничто не клеится. Великолепен тут, плох там — уж таков наш закон, если только ты не сверхчеловек. Но сверхтореро еще не родился на свет.

Я знал, как надо разговаривать с Луисом. Он не был дураком, и убеждать его, что черное — это белое, не имело смысла, но и со всем соглашаться не следовало — это лишь еще больше расстроило бы Луиса. Самое лучшее — приуменьшать ошибки, доказывая, что они в данной ситуации вполне естественны. Кроме того, как человек сверхчувствительный, Вальдерес гораздо меньше реагировал на слова, чем на тон, на интонацию. И все же когда я собирался выйти из раздевалки, Луис удержал меня за руку.

– Спасибо, Эстебан… Без тебя мне было бы намного труднее. Но я все-таки не могу понять, что на меня сегодня нашло.

Зато я это понимал. Я видел, как мало-помалу Луиса охватывает прежний страх. Конечно, еще возможны минуты просветления, когда Валенсийский Чаровник снова будет выступать во всем блеске, но теперь, раз главная пружина сломана, страх в конце концов заполонит его окончательно, и тогда… Убедить Луиса отказаться от выступлений было пока невозможно. Во-первых, он ни за что не согласится признать поражение. Во-вторых, я предполагал, что страх не успеет совершенно парализовать его до конца сезона, а потому решил приняться за дело зимой и с помощью Консепсьон и Рибальты потихоньку убедить матадора оставить арену. Я очень надеялся, что у нас это выйдет.

Однако мне нужно было с кем-то посоветоваться. Консепсьон тут ничем не могла мне помочь, дон Амадео рассуждал бы в прямой зависимости от финансовой выгоды, а потому я решил рассказать о своих трудностях Марвину. Якобы по той причине, что хочу ознакомить детектива со всеми достопримечательностями Трианы, я предложил остальным ехать в Мадрид и Альсиру, а нам — заскочить на сутки в Севилью.

Я не повел гостя в свое любимое кафе, решив побыть с ним наедине. Мы устроились за столиком какого-то кабачка и заказали мансанилу. Поглядев на дона Фелипе, я понял, что он догадывается о предстоящем разговоре. Впрочем, детектив это тут же подтвердил.

– Ну, дон Эстебан, что же вы хотели мне сообщить?

Я без утайки поведал о своих тревогах и сомнениях. Дон Фелипе внимательно слушал.

– Короче говоря, вы хотели бы знать мое мнение? — спросил он, когда я замолчал.

– Совершенно верно, дон Фелипе.

– Я тоже заметил, что происходит с доном Луисом… и понимаю ваши колебания. Разумеется, проще всего было бы поговорить с ним откровенно, но, как и вы, я убежден, что он мне не поверит. Поставим себя на его место. Успех возвращения Валенсийского Чаровника превзошел все ожидания. Человек, добившийся такого триумфа, ни за что не смирится с мыслью, что теперь он его не достоин, тем более что его слабость ничем еще не доказана. Люди, дон Эстебан, никогда не могут поверить, что время любви или славы для них миновало. Восторги публики для дона Луиса — то же, что признания в любви. И он не откажется от этого, пока его не принудят. По-моему, такое время еще не пришло.

– И что же тогда делать?

– Вы поступаете правильно. Наблюдайте за ним еще внимательнее, чем обычно, дон Луис может сломаться раньше, нежели мы думаем. А зимой, когда он вновь обретет мир и покой своего имения, может, и в самом деле прислушается к голосу рассудка.

В Малаге Луис выступил превосходно. Ни один другой матадор не знал столь невероятных взлетов и падений. Впрочем, такая неровность лишь способствовала его успеху, поскольку никто из афисьонадо не мог предугадать, как выступит Валенсийский Чаровник, — хорош он будет или плох, освищут его или возгласят триумфатором. А непредвиденное всегда возбуждает особое любопытство, ну и, конечно, возрастает число пари.

Вернувшись из Малаги, Луис совершенно позабыл о недавних тревогах. После того как Валенсийский Чаровник заколол второго быка с мастерством, достойным величайших матадоров, завороженный его безупречной работой дон Фелипе шепнул мне:

– Ну как сказать подобному диэстро[37], что он должен оставить арену? И имеем ли мы на это право? Поглядите-ка на дона Амадео…

Импрессарио сиял. Не сомневаюсь, что, когда Луис во время одной из самых блестящих фаэн дразнил смерть, Рибальта подсчитывал, сколько тысяч песет принесет ему коррида. Если бы этому коммерсанту пришлось сейчас предложить прервать сезон выступлений его подопечного, без громких воплей, наверняка, не обошлось бы.

Местные газеты сравнивали Луиса с Хуаном Бельмонте, по-прежнему остававшимся одним из божеств тавромахии, и уж конечно, престиж моего друга ничуть не пострадал от такого сравнения. Лишь я один не поддался всеобщему веселью, охватившему, кажется, даже Консепсьон. Я никак не мог отделаться от мысли, что в следующее воскресенье нам предстоит выступать в Линаресе. В Линаресе, где погиб Пакито…

В первые два дня по возвращении в Альсиру воодушевление Луиса казалось неиссякаемым. Опьяненный разнообразными проектами и планами, он стал даже подумывать о зимней кампании в Мексике, уже совсем забыв о Пакито. Столь полная беззаботность свидетельствовала лишь о непробиваемом эгоизме. Пока он заливался соловьем, мы с Консепсьон обменялись взглядом и сразу поняли друг друга. Если Луис вознамерится ехать в Мексику, придется ему путешествовать без нас. Впрочем, я надеялся, что сумею урезонить друга.

Дон Амадео появился в середине недели. Лицо его сияло величайшим торжеством, поскольку наш импрессарио только что подписал роскошный контракт на корриду Сан-Мигель в Севилье. Марвина, который привез его на своей машине и собирался в тот же вечер увезти обратно в Мадрид, встретили как старого друга. По правде говоря, мы уже привыкли к постоянному присутствию детектива и воспринимали его почти как члена куадрильи. Пока Луис с Рибальтой обсуждали деловые вопросы, а Консепсьон готовила прохладительные напитки, мы с доном Фелипе вышли прогуляться.

– Надеюсь, мое присутствие не очень раздражает вас, дон Эстебан? — спросил детектив, когда мы отошли достаточно далеко от дома.

– Я рад вам, дон Фелипе.

– Спасибо… так вы простили мне несправедливые подозрения?

– На вашем месте я, наверное, действовал бы так же.

– Глубоко ценю ваше понимание. Если я приехал сегодня, то лишь для того, чтобы как можно теснее общаться с вашим окружением и таким образом разгадать побуждения преступника. Видите ли, дон Эстебан, если бы мне удалось найти нечто общее между Гарсией, Алохой и Ламорильо, кроме того что все они занимались одним ремеслом, я, быть может, наконец-то ухватился бы за ниточку. Я наводил справки о прошлом всех троих. Ничего. Насколько мне известно, помимо работы, они никогда не сталкивались с одними и теми же людьми. Все трое принадлежали к разным слоям общества и в последние пять лет не встречались. Так почему убийца решил избрать именно их?

Я и сам в размышлениях об этом постоянно заходил в тупик, а потому не мог ответить ничего вразумительного. Марвин вздохнул.

– Это самое трудное дело за всю мою карьеру, дон Эстебан… Иногда мне кажется, что об этом следует сообщить в полицию, но я чувствую во всех этих преступлениях что-то очень странное. Тем не менее, сколько бы мы ни блуждали в потемках, я уверен, что в конце концов доберусь до истины.

– От всего сердца желаю вам удачи, дон Фелипе. И ради вас, и ради себя самого, и, главное, ради наших трех друзей.

Детектив протянул мне руку.

– Я хотел повторить вам все это, дон Эстебан, чтобы вы не думали, будто я отступился от задуманного.

– Подобная мысль никогда не пришла бы мне в голову, дон Фелипе.

Первое письмо пришло в четверг. Когда принесли почту, мы собирались садиться за стол. Луис извинился и взял пачку писем. Напустив на себя подчеркнуто пресыщенный вид (Вальдерес всегда устраивал представления, даже если других зрителей, кроме его жены и меня, поблизости не было), он принялся вскрывать конверты, содержавшие самые лестные предложения и похвалы. Вдруг у нас с Консепсьон возникло ощущение, что случилось что-то из ряда вон выходящее. Листок бумаги вдруг задрожал в руке побледневшего Валенсийского Чаровника. Консепсьон первой бросилась к нему.

– Что там такое?

Луис молча протянул ей письмо — от волнения он не мог говорить. Консепсьон прочитала, тихонько вскрикнула и передала листок мне. Там было всего две строчки без подписи:

«Убийца всегда возвращается на место преступления. Вспомни о Пакито, трус!»

Мы остолбенели, не в состоянии произнести ни слова. Первым обрел хладнокровие Луис.

– Если бы я только знал, кто этот подонок! — крикнул он, грохнув кулаком по столу.

– Во всяком случае, — осторожно заметил я, — кто-то явно пытается выбить тебя из колеи перед корридой в Линаресе.

– Что ж, он останется при пиковом интересе!

– А может, ты все-таки откажешься выступать в следующее воскресенье? — спросила Консепсьон.

– И ты тоже считаешь меня трусом?

– Луис!

– Мой успех многим мешает спать, они просто подыхают от зависти и готовы пустить в ход любые средства, лишь бы заставить меня сдаться! Откажись я от выступления в Линаресе, они сочтут, что победили! Они будут торжествовать победу, а мне конец!

– Эстебан тоже противился твоему выступлению в Линаресе, — продолжала настаивать Консепсьон.

– Потому что Эстебан, как и ты, принимает меня за кисейную барышню!

Я возмутился.

– Как ты можешь, Луис? Если бы я не верил в тебя, твое мужество и талант, то меня бы здесь не было!

– Прости, Эстебанито… но, прошу вас, давайте больше не упоминать об этой истории. Бог с ними и с их подлыми махинациями. Сядем-ка лучше за стол — я умираю с голоду.

За столом Луис держался с особой веселостью, мы как могли старались поддерживать тон, хотя, не знаю, как Консепсьон, а мне это давалось с трудом, ибо я угадывал, что жизнерадостность тореро наигранна. Что бы ни говорил Луис, а враги нанесли чувствительный удар — Вальдереса снова начал охватывать страх.

После кофе я вышел погулять. Мне хотелось расслабиться, а главное, поразмыслить, откуда может исходить это неожиданное нападение… Кто еще вспоминает о Пакито? Только Консепсьон да время от времени я. И вдруг меня осенило. Это открытие обрушилось на меня так неожиданно, что я застыл на половине шага, а потом, не в силах справиться с волнением, опустился прямо на землю. Теперь я знал, что связывает трех погибших тореро — Гарсию, Алоху и Ламорильо, — я обнаружил то, что так безнадежно искал дон Фелипе. От куадрильи, стоявшей на арене в момент смерти Пакито, к началу этого сезона оставались в живых лишь Луис, Гарсия, Алоха и Ламорильо. Валенсийский Чаровник ошибся, его преследовала не зависть менее удачливого соперника, а месть.

Одновременно я понял, кто убийца и что мы с Луисом погибнем от той же руки, если я не сумею вовремя вмешаться.

Не вполне отдавая себе в этом отчет, я с самого начала смутно подозревал Консепсьон. Только она одна так любила Пакито, что до сих пор винила нас в его смерти и не прощала. Под внешним спокойствием Консепсьон таилось безумие, тем более опасное, что не выказывало никаких внешних признаков. Как она меня одурачила! От бешенства у меня потемнело в глазах, но я все же не мог избавиться от любви к этой женщине. Слишком давно родилась эта нежность и заполнила всю мою жизнь. Я знал, что не выдам Консепсьон полиции. Если понадобится, лучше убью ее собственными руками, чем стану смотреть, как ее поведут в тюрьму. И однако, я должен был спасти Луиса, а заодно позаботиться и о собственной безопасности. Но в глубине души, должен признаться, больше всего меня уязвляли даже не преступления Консепсьон, а та притворная ласка, которой она усыпляла мои подозрения. Я воспринимал это как жестокую насмешку… Но как быть? Если я выложу Консепсьон все начистоту, она станет отрицать, а я знал, что бессилен против ее очарования. В то же время, если я открою правду дону Фелипе, он будет беспощаден. Мои слабости и колебания ему неведомы. А может, попробовать скрыться от него вместе с Консепсьон?

В голове моей царил невообразимый сумбур, самые противоречивые мысли и соображения сталкивались, налетали друг на друга, сводя меня с ума. Думая о погибших друзьях, я содрогался от гнева, предстоящее выступление Луиса вселяло тревогу, граничащую с ужасом. И в то же время я трепетал за Консепсьон. Мне хотелось и избить ее, и заключить в объятия, и осыпать проклятиями, и высказать все нежные слова, так давно копившиеся в душе.

Но на мне лежала ответственность за судьбу Луиса. Надо отговорить его от выступления в Линаресе, не открывая ужасной правды. Вернувшись домой, я узнал, что Консепсьон уехала за покупками в Альсиру. И слава Богу — я не мог бы сейчас смотреть на нее, не выдав обуревавшего меня смятения. Луис отдыхал у себя в комнате. Я решил подождать, пока он проснется, а уж потом предпринять атаку. Таким образом, у меня было еще немного времени на раздумья, тем более что разговор предстоял трудный, а в случае неудачи и опасный. Не сумев внушить Луису, что ехать в Линарес нельзя, я бы лишь усилил его тревогу, добавив к ней свою собственную.

Когда Луис спустился в гостиную, по его лицу и выражению глаз я понял, что он непрестанно думал о письме. Матадор согласился немного погулять со мной, хотя и без особой радости. Обоих нас занимало одно и то же, но мы боялись в этом сознаться и шли молча.

– Надеюсь, в один прекрасный день мы все же встретимся с нашим анонимным писакой лицом к лицу, — наконец проговорил я, стараясь напустить на себя шутливо-небрежный тон (по правде говоря, мне это удалось очень плохо).

– Я тоже на это рассчитываю.

Разговор оборвался, и я лишь напрасно затронул скользкую тему. Волей-неволей пришлось продолжать:

– Наносить удар ниже пояса перед боем с быком! Вот уж не думал, что хоть один испанец способен на такую низость!

– Вот именно, Эстебанито, твое замечание доказывает, что этот подонок не принадлежит к нашим кругам. Очевидно, он ненавидит все, связанное с быками, и искать его надо подальше от поклонников тавромахии.

Я не ответил. Эгоизм, как всегда, ослеплял Луиса, и он не понимал, что со дня гибели Пакито Консепсьон терпеть не может и тореро, и быков. Я решил обратиться к самой деликатной части разговора.

– Можно предвидеть, что этот тип не остановится на полпути и до тех пор, пока ты не выйдешь на арену, не бросит попыток лишить тебя хладнокровия.

– Неважно.

– Мне бы твою уверенность!

Луис замер на месте, я же, по инерции пройдя еще два шага, вынужден был обернуться.

– Что ты имеешь в виду, Эстебан?

– То, что это анонимное письмо, — а ты можешь не сомневаться, скоро появятся и другие! — будет раздражать тебя, выведет из равновесия, и в таком случае…

– Да?

– Я думаю, было бы разумнее всего последовать совету Консепсьон и отказаться от воскресного выступления.

– Нет!

– Но, Луис, ты…

– Больше ни слова об этом, Эстебан, или я перестану считать тебя своим лучшим другом.

Вернувшись домой, мы встретили Консепсьон, только что приехавшую из Альсиры. Она приняла нас на редкость любезно. Казалось, жена Луиса пытается развеять тучи, нависшие над нашей куадрильей, и я, даже зная правду, не мог не восхищаться ее актерским талантом, хотя к этому чувству примешивался ужас.

Второе письмо Луис получил в пятницу после полудня. Столь же лаконичное, как и предыдущее, оно дышало той же ненавистью:

«Мертвые мстят. Неужто Валенсийский Чаровник позабыл об этом? Пакито придется заплатить».

Луис попытался презрительно хмыкнуть. Пока он рвал письмо с гораздо большей яростью, чем подобало человеку, не задетому за живое, я поднял конверт. Штемпель свидетельствовал, что письмо отправили вчера из Альсиры, из Альсиры, куда Консепсьон ездила за покупками! Теперь мое решение созрело окончательно.

– Луис… Оба мы с тобой знаем, как относиться к подобным вещам… Но мои нервы, видно, намного слабее твоих. Предлагаю немедленно собрать чемоданы и ехать в Линарес. Ты, по крайней мере, сможешь целый день отдыхать перед корридой, а у меня полегчает на душе.

По глазам Луиса я понял, что мое предложение полностью отвечает его собственным желаниям и что, взяв на себя тревогу, которую ему так трудно скрыть, я спас самолюбие друга.

– Ладно, Эстебан, если тебя это успокоит… — И он смеясь добавил: — Мне нужно, чтобы ты был в хорошей форме!

Консепсьон горячо одобрила наше решение.

– Пойду собирать чемоданы. Если хотите, мы сможем выехать через час.

– О нет, только не ты!

Она сделала вид, будто не понимает, в чем дело, а Луис и в самом деле ничего не понял.

– Что с тобой, Эстебан? Ты не хочешь, чтобы Консепсьон ехала с нами?

– Я думаю, что… так будет лучше.

Мне показалось, что в глазах Консепсьон блеснули слезы.

– Ты хочешь отстранить меня от ваших дел, Эстебан? — шепнула она.

С каким облегчением я влепил бы ей пощечину! А Луис продолжал настаивать:

– Почему Консепсьон не должна ехать с нами?

– Потому что мы… мы едем в Линарес…

Но она прервала мои сбивчивые объяснения:

– Я буду тебе очень признательна, Эстебан, если ты позволишь мне самой решать, что делать.

Какая дрянь!

Мы остановились на часок в Альбасете, и я воспользовался случаем, чтобы предупредить Марвина и Рибальту. Я полагал, что чем больше народу соберется вокруг Луиса, тем лучше он будет защищен от всякого рода преступных покушений. Сам я намеревался в день корриды не отходить от матадора ни на шаг. Путешествие прошло довольно тускло — разговаривать никому из нас троих не хотелось. Погруженный в свои мысли Луис с трудом скрывал нервозность, а я, замечая его состояние, все больше тревожился. Сумеет ли он взять себя в руки на арене? Консепсьон застыла в неподвижности, и только ее горящие глаза все время искали мои, словно ища объяснения. Для нее я был единственным серьезным препятствием. У Консепсьон хватило ума сообразить, что я добрался до истины. А ведь всем известно, на какие уловки и хитрости способны ради достижения своих целей люди, одержимые навязчивой идеей. Я вел машину, но мне лишь с превеликим трудом удавалось сосредоточивать внимание на дороге.

Рибальта и дон Фелипе приехали в отель «Сервантес», где мы остановились, ночью. Рано утром Марвин зашел ко мне в комнату.

– Мне показалось, дон Эстебан, что я вам нужен и вы позвали меня неспроста. Я не ошибся?

– Нисколько, амиго. Луис в смертельной опасности. Помогите мне его защитить.

Детектив закурил и, выпустив через ноздри длинную струю дыма, осведомился:

– Что-нибудь новенькое?

– Еще бы!

Я рассказал ему о письмах и о том, какое вредоносное воздействие они уже оказали на тореро.

– Пакито — тот мальчик, который погиб в Линаресе во время последнего выступления дона Луиса перед отставкой?

– Да.

– Кем он был?

Я рассказал историю Пакито в общих чертах, не упоминая о материнской привязанности Консепсьон, чтобы детектив не мог сделать единственно правильного логического заключения. Рассказ явно показался ему не слишком убедительным.

– Ничего не понимаю… молодой мексиканец, по сути дела, оставшийся без родных… кому могло взбрести в голову мстить за его смерть?

– Понятия не имею. А может, под внешним желанием отомстить скрывается что-то другое?

– Возможно… Но в таком случае зачем понадобилось предупреждать дона Луиса, если этого не сочли нужным делать для Гарсии, Алохи и Ламорильо?

– Не исключено, что из какой-то утонченной жестокости… Луиса достаточно хорошо знают, преступнику, наверное, известна его нервозность, и он наслаждается страданиями жертвы…

– Значит, он видит эти страдания?

– Я уверен, что враг присутствует на выступлениях и что троих тореро убили лишь для того, чтобы вогнать Луиса в панику.

– Может быть, вы правы, но, признаюсь, я ничего не понимаю в этой истории и, если быть до конца откровенным, чувствую, что вы сообщили мне далеко не все… Нет-нет, не спорьте, дон Эстебан. Никакие ваши возражения не поколеблют моей уверенности, так что избавьте себя от лишнего труда. Во всяком случае, я постараюсь помочь вам в надежде, что завтра вечером мы выиграем сражение и, кто знает, возможно, разоблачим виновного.

Я с сомнением покачал головой.

Я быстро оделся и пошел к Луису. Он был один.

– А где Консепсьон?

– Ушла.

– В такое время?

– Она плохо спала и решила немного пройтись для разрядки. Мне бы стоило последовать ее примеру, потому что я тоже всю ночь не сомкнул глаз. От жары, должно быть.

Какой смысл отвечать ложью на ложь? Я остался с Луисом, тем более что вскоре появилась его жена. Пока матадор одевался, я караулил у входа в ванную. Консепсьон тут же обратила внимание на мой маневр.

– Опекаешь его, как наседка цыпленка? — иронически заметила она.

Я не ответил, боясь поддаться переполнявшим меня гневу и печали. Жена Луиса подошла ко мне.

– Что с тобой, Эстебанито?

Теперь ей вздумалось пустить в ход чары!

– Оставь меня в покое!

– Разве я перестала быть твоим другом?

Напрасно она настаивала — я и так изо всех сил боролся с собой, чтобы не высказать правду ей в лицо. К счастью, появление Луиса избавило меня от необходимости отвечать. Он уже заканчивал одеваться, когда в дверь неожиданно постучали. Слуга принес на подносе письмо.

– Для сеньора Вальдереса. Только что принесли.

Получив чаевые, парнишка исчез. Луис распечатал конверт.

«Готовься предстать перед Господом, Луис Вальдерес, ибо бык убьет тебя завтра».

Еще ни разу в жизни я не слышал, чтобы Луис позволил себе такие крепкие выражения. Консепсьон осенила себя крестным знамением. Перед боем вести себя так нельзя. Это значит призывать дьявола и искушать Небо. Я поспешил к телефону и позвонил дежурному. Оказалось, что письмо принес мальчишка из тех, что вечно крутятся на улице. Ни найти, ни тем более опознать его было невозможно. Положив трубку, я вспомнил об утренней прогулке Консепсьон. Наверняка, она выбрала мальчишку в каком-нибудь удаленном от нашей гостиницы квартале, дала ему несколько песет и попросила принести письмо в определенное время. Разоблачение, может быть, спасло бы Луиса от смерти, но навсегда сломило бы его. Какой мужчина не утратит вкус к жизни, узнав, что его жена — преступница и жаждет его убить? Однако я твердо решил все рассказать после корриды — и в том случае, если Бог не допустит трагической развязки, и, тем более, если дело кончится плохо.

Весь день Луис почти не выходил из комнаты. Ближе к вечеру зашел Рибальта. Заметив состояние тореро, он не стал скрывать от меня своей тревоги. В это же время приехали и прочие члены куадрильи.

На следующий день я заставил Луиса до полудня пролежать в постели, а сам, сидя рядом, читал. За все это время Вальдерес ни разу не открыл рта. Страх продолжать делать свое дело. До завтрака тореро даже не дотронулся, а когда пришло время одеваться, я заметил, что по лицу его текут струйки пота. Одеть Луиса мне удалось лишь с величайшим трудом — так резки, почти судорожны стали его движения. При этом, не желая признаться себе в этом, матадор накинулся на меня:

– Да будь же немного повнимательнее, Эстебан! Что с тобой сегодня?

Я воздержался от ответа. Обычно он просил стянуть пояс как можно туже, поскольку любил чувствовать себя подтянутым, но тут впервые потребовал обратного.

– Не сжимай так сильно! Ты что, хочешь, чтобы я задохнулся?

Я понимал, что ему трудно дышать. Предстоящее выступление с минуты на минуту рисовалось ему все мрачнее. Уже одетый, Луис сел в кресло и попросил сигарету.

– Послушай, Луис, ты же знаешь, что перед боем лучше не…

– Делай, что я говорю! Разве не я тебе плачу? А значит, слушайся и молчи!

Сейчас передо мной сидел не мой старый друг Луис Вальдерес, а несчастный, охваченный паническим ужасом человек. Меня страшно мучило то, что я ничем не мог ему помочь.

– Что за дурацкое ремесло мы выбрали… — вдруг сказал матадор тусклым, бесцветным голосом.

Итак, страх окончательно сломил его волю. Я молчал.

– Тебе-то, конечно, начихать! Ты за загородкой. Удары рогом получают другие, а ты только деньги гребешь!..

Я твердо решил выслушать и вытерпеть от этого обуреваемого страхом человека решительно все. Покинуть его сейчас было бы преступлением. Но мое молчание лишь еще больше выводило Луиса из себя.

– Отвечай! Да отвечай же!

Я старался двигаться как можно медленнее, надеясь мнимым спокойствием воздействовать на больные нервы Луиса.

– Что я могу ответить тебе, Луис? Ты меня оскорбляешь… Не знаю почему, но ты вдруг решил перечеркнуть всю нашу дружбу.

Он хмыкнул с перекошенным от ненависти лицом.

– Наша дружба? О чем ты говоришь? Да ты ненавидишь меня с тех пор, как я отнял у тебя Консепсьон!

– Не говори глупостей!

– Глупостей? Посмей только сказать, что это не из-за нее ты так и не женился! Попробуй убедить меня, будто ты ее больше не любишь! А к тому же еще и скажи, что, если я исчезну, не захочешь занять мое место возле нее.

Я не знал, долго ли еще смогу сдерживаться, ведь что бы то ни было, а все же Луис зашел уж слишком далеко… Без истерики, спокойно глядя ему в глаза, я проговорил:

– Да, это из-за Консепсьон я так и не женился. Да, я по-прежнему ее люблю и буду любить всегда. Да, я хотел бы прожить рядом с ней до конца жизни. Но, кажется, я никогда этого от тебя не скрывал.

И тут я понял, что женщины, о которой я говорю, уже нет на свете. Ибо преступница, каковой стала подруга матадора, нисколько не напоминала девушку, воспоминание о которой жило во мне. Луис окончательно обезумел и, накинувшись на меня, завопил:

– Так ты признаешься, да? О, теперь-то я раскусил твою игру. Ты надеешься, бык сделает то, на что ты сам так и не осмелился, — избавит тебя от моего присутствия. Вот зачем ты приехал за мной в Альсиру! Ты убийца, Эстебан, вот ты кто: убийца!

– Луис!

Мы вместе обернулись к двери, откуда раздался вскрик. Консепсьон пристально смотрела на нас.

– Ты… ты была здесь? — пробормотал вдруг отрезвевший матадор.

– Да, и все слышала… Как тебе не стыдно, Луис, обвинять своего лучшего друга, почти брата, пожертвовавшего всей жизнью? Того, кто из любви ко мне отдал тебе все? Уж не забыл ли ты, чем обязан Эстебану?

И тут, окончательно утратив власть над собой, он разрыдался. Консепсьон хотела броситься к мужу, но я, опасаясь худшего, перехватил ее по дороге.

– Оставь его в покое… Луис может не простить тебе, что ты видела его в таком состоянии… Лучше я один останусь с ним… Между собой мужчины не так церемонятся.

Немного поколебавшись, Консепсьон согласилась. Я проводил ее до двери и выпустил в коридор.

– Что с ним? — шепнула Консепсьон, когда я уже собирался закрыть дверь.

– Страх.

Может быть, я ошибся, но мне показалось, что в глазах Консепсьон сверкнуло торжество. У меня сжалось сердце. Неужели она могла до такой степени измениться?

– Прости мне все эти глупости, Эстебан! — попросил Луис, когда я снова подошел к нему.

Я прервал его:

– Пустяки, Луис. А вот что тебе действительно необходимо, так это взять себя в руки.

Он вздохнул, пытаясь смириться с неизбежным.

– Да, ты прав… Там уже собрались тысячные толпы, и все ждут. Им, видишь ли, интересно, кто кого убьет: я быка или бык меня… И, я уверен, многие очень надеются на второй вариант…

– Ты с ума сошел!

– Брось, Эстебан, как будто ты сам не знаешь!

К несчастью, он был прав.

– Передай мне лучше куртку.

Луис накинул короткую ослепительно белую куртку, густо затканную серебром. Белый шелк еще больше подчеркнул смертельную бледность лица, придав облику тореро какую-то призрачную нереальность.

– Его звали Ислено… того быка, который убил здесь Манолето шестнадцать лет назад… — неожиданно сказал Луис.

Я не проронил ни слова, с ужасом наблюдая, какие разрушения страх произвел в мозгу моего друга, а он, не обращая внимания на мое присутствие, продолжал оглашать скорбный список:

– И Балаор — того, кто убил Хоселито в Талавера де ла Рейна… А того, кто убил Игнасьо Санчеса Мехиаса в Мансанарес эль Реаль, — Гранадино… Любопытно, запомнят ли имя того, кто убьет меня?

Я подошел к Луису, схватил его за плечи и яростно потряс.

– Ты спятил или что, Луис? Думаешь, очень умно так себя вести, когда меньше чем через час тебе выходить на арену?

Вальдерес посмотрел на меня невидящим взглядом и, как во сне, принялся читать стихи Федерико Гарсиа Лорки на смерть Игнасьо Санчеса Мехиаса[38]:

Я чувствовал, что схожу с ума.

– Замолчишь ты или нет? Да замолчи же!

Но Луис невозмутимо, будто и не слыша моего крика, продолжал:

Я попытался заткнуть уши, но все-таки слышал эту раздирающую душу скорбную песнь, которую каждый испанец знает наизусть.

Голос Луиса перешел в дрожащий стон. Так поют наши андалузские канте хондо:

А потом самым обычным тоном Луис предложил:

– Ну а теперь, что если мы отправимся туда, Эстебан?

От гостиницы до арены я добирался в полуобморочном состоянии. И стряхнуть наваждение никак не удавалось. Казалось, все это какой-то кошмар. Луис долго, очень долго молился в часовне. Я не осмеливался присоединиться к нему, но следил, чтобы никто, кроме тореро, туда не входил. Мне ничего другого не оставалось, как продолжать играть роль сторожевого пса. Когда ко мне подошли Марвин и дон Амадео, я не мог скрыть от них своего смятения и рассказал о невероятной сцене, свидетелем которой только что был. Рибальта, думавший о прибыли, тут же начал жаловаться:

– Так, значит, он выступит плохо?

С каким удовольствием я плюнул бы ему в физиономию!

– Луис может даже умереть, дон Амадео!

– Итак, автор анонимных писем все-таки достиг своей цели… Дон Луис совершенно деморализован… — заметил более прозаически настроенный дон Фелипе.

– Каких писем? — спросил Рибальта.

– Потом объясню… Дон Эстебан, если вы считаете, что Вальдерес не в состоянии выступать, может, вы сумеете уговорить его отказаться от этой затеи?

– Попытаюсь…

В это время из часовни вышел Луис. Увидев моих собеседников, он улыбнулся. На мгновение я подумал было, что кризис миновал, но, увы, лицо моего друга все время подергивал нервный тик. Значит, надеяться не на что.

– Луис… по-моему, после двух таких тяжелых дней ты не в той форме, чтоб показаться в наилучшем свете…

– И что с того?

– Может, разумнее воздержаться?

– Осторожность граничит с трусостью, как отвага — с безумием.

Из зала доносился глухой шум толпы, смех и крики. Луис, кивнув в ту сторону, насмешливо бросил:

– Пойди расскажи об этом им! Я уверен, они весьма оценят твои рассуждения! — И, повернувшись к дону Амадео, матадор добавил: — Это правда, что физически я сегодня чувствую себя хуже, чем обычно, сеньор. Однако я достаточно владею собой, чтобы не опозорить вас. Положитесь на меня!

Участников корриды позвали строиться для пасео, и Луис повернулся к нам спиной. Во избежание всяких неприятных неожиданностей, я пошел провожать его и оставил лишь после того, как, предшествуемый альгвасилами, он вместе со своими товарищами прошел через главную дверь на арену.

Уже во время работы с бандерильями Луис был тяжеловат и неловок. Но толпа отреагировала не сразу. Загипнотизированные прежними подвигами Валенсийского Чаровника, зрители не могли поверить, что он выступает чудовищно плохо. Меж тем перед Луисом был далеко не грозный противник. Работа с плащом протекала в гробовом молчании. Наконец, после более чем посредственной вероники раздались первые свистки. Теперь уже Луис стал просто жалок. Ничто не напоминало блестящего матадора, сражавшегося на наших глазах в последние два месяца. Даже новильеро не выглядел бы беспомощнее. С комком в горле я наблюдал за постыдными судорогами сломленного страхом тореро и молил Небо только об одной милости: позволить Луису выйти живым из этой схватки, в которой гибла его слава и навсегда закрывалась дверь в будущее. Желая положить конец тягостному зрелищу, президент подал сигнал к последней части — закланию быка. Все же, по-моему, он слишком поторопился. Когда Луис подошел ко мне за мулетой и шпагой, у него было лицо безумца, погруженного в мир грез. Матадор не слышал ни одного моего совета, хотя я кричал, стараясь перекрыть вой беснующейся от ярости толпы. Луис нетвердым шагом двинулся к быку. И я так же верно, как если бы он уже лежал, распростертый на песке, знал, что сейчас мой друг умрет. Рискуя навлечь на себя месть осатаневших от разочарования мужчин и женщин, я хотел перепрыгнуть через барьер, но Марвин буквально сгреб меня в охапку.

– Вы что, рехнулись?

И тут до меня дошло, что, не вмешайся дон Фелипе, я поступил бы точно так же, как в свое время Пакито… Вспомнив о мальчике, я сразу же невольно подумал о Консепсьон. Я повернулся к жене Луиса. Она сидела, закрыв руками лицо.

– Имей мужество досмотреть до конца! — заорал я. — Ты же сама этого хотела!

Но Консепсьон не услышала.

Приблизившись к быку, Луис развернул мулету, и я сразу заметил у верхнего края какое-то белое пятно. Луис, словно окаменев, уставился на эту белую точку. И тут бык кинулся на него…

Бренные останки убитого на месте Луиса Вальдереса отнесли в часовню, где он молился перед боем. Все было кончено. Из нашей прежней куадрильи в живых остался только я. Но и мой смертный час не замедлит наступить.

Как только тело Луиса коснулось земли, на зал опустилась тишина, ибо смерть возвращала тореро утраченное достоинство. Пока быка выводили с арены, мы с доном Фелипе, не теряя времени, бросились к нашему другу. Он лежал с пробитой грудью, без сознания. Сквозь слезы я снова заметил на мулете что-то белое. Мы с Марвином подняли мулету. К красной ткани был приколот листок бумаги, и мы прочитали:

«Я жду тебя, Луис. Пакито».

Дон Фелипе осторожно положил записку в бумажник.

Я молился, стоя на коленях у тела убитого друга, и вдруг до меня дошло, что и сам я в смертельной опасности. Не я ли единственный свидетель и, как она говорила, главный виновник гибели Пакито? Консепсьон убьет меня, как убила четверых тореро. А я не хотел умирать! Я встал, чувствуя, что у меня подгибаются ноги.

– Что с вами? — спросил стоявший рядом дон Фелипе.

– Я уезжаю! Мне необходимо уехать!

– Подождите немного, дон Эстебан!

– Да неужели вы не понимаете, что она прикончит и меня тоже?

Детектив вытащил меня на улицу, запихнул в такси и повез в гостиницу. Мы заперлись у него в комнате.

– А теперь, дон Эстебан, скажите мне, кто убийца.

– Консепсьон Вальдерес…

И я разрыдался как ребенок. Дон Фелипе на минуту опешил, но быстро пришел в себя.

– Так вот в чем дело…

Он подошел ко мне и с братской нежностью обхватил за плечи.

– Успокойтесь, дон Эстебан…

– Простите меня… сам не знаю, что со мной творится…

– Зато я знаю… С вами произошло самое худшее, что может случиться с мужчиной: вы поняли, что та, для которой вы пожертвовали всей жизнью, немногого стоит. А в чем причина всех этих убийств?

– Пакито…

Я рассказал ему все. Когда я умолк, дон Фелипе спросил:

– Так, по-вашему, дон Эстебан, сеньора Вальдерес повредилась умом?

– Думаю, да. Гибель Пакито была для нее более тяжелым ударом, чем мы предполагали… В тот день в ней что-то сломалось… Жена Луиса стала жить лишь во имя того, что, наверняка, называла про себя священным возмездием… Предложив Луису вернуться на арену, я дал Консепсьон возможность отомстить, которую она тщетно искала пять лет…

– Короче говоря, вы стали орудием судьбы, дон Эстебан… А если бы вы не приехали в Альсиру?

– Может быть, вынужденная необходимость держать все в себе, в конце концов, окончательно свела бы Консепсьон с ума и она убила бы мужа?

– А возможно, ничего бы не произошло. Поди угадай…

– Это-то меня и мучает больше всего. Не столкнись я с Мачасеро…

– О да, дон Эстебан! Не мне вам объяснять, какую роль в нашей судьбе играет случай… Но, скажите, как вы догадались?

– Мне бы следовало сразу заподозрить неладное… Она слишком легко смирилась с возвращением Луиса на арену. Женщина, хранящая в памяти страшное воспоминание о бое быков, должна была бы воспротивиться изо всех сил. Мы с Луисом поразились тогда молниеносности нашей победы. А Консепсьон вынашивала план мести…

– Весьма вероятно…

– Во всяком случае, она изо всех сил облегчала Луису работу и помогала мне наблюдать за тренировками. Короче, вела себя как страстная почитательница корриды.

– Но как ей удалось совершить преступления?

– Вспомните, дон Фелипе, ведь это она готовила кофе для Гарсии. Что касается Алохи, то Консепсьон делала вид, будто очень его любит, всегда расспрашивала о домашних делах. И вот, перед самым выходом на пасео, когда пикадор уже сел на лошадь, Консепсьон подошла пожелать ему удачи… Еще до замужества она выучилась делать уколы и часто помогала больным в Триане… На одном из анонимных писем был штемпель Альсиры, куда Консепсьон ездила за покупками. Кроме того, вчера утром ей вдруг вздумалось побродить по Линаресу, и почти сразу после возвращения жены Луис получил очередную записку. И наконец, дон Фелипе, это Консепсьон готовила вещи Луиса и собирала чемоданы, так что ей было проще чем кому бы то ни было прикрепить к мулете этот листок бумаги…

Марвин, казалось, совершенно погрузился в размышления над всеми уликами, которые я описал ему с величайшим тщанием. Потом задумчиво проговорил:

– Да… все это очень логично увязывается. И каковы же ваши намерения, дон Эстебан?

– Спасаться бегством… как я вам уже говорил.

– Не очень-то это на вас похоже, амиго.

– Очевидно, мы сильно меняемся с возрастом… Честно говоря, дон Фелипе, я не так уж боюсь смерти, но погибнуть от ее руки…

– Разве донья Консепсьон вас не любила?

– То была другая, чье лицо она сохранила до сих пор.

– И куда вы едете?

– К себе в Триану. О, я не слишком тешу себя иллюзиями… Она меня разыщет…

– Спрячьтесь где-нибудь еще.

– Нет. Только там я чувствую себя дома. И потом, дон Фелипе, боюсь, что я вас невольно обманул… Я не боюсь погибнуть от ее руки, я просто не хочу умирать здесь. Пусть это случится там, где мы любили друг друга.

– В любом случае, дон Эстебан, положитесь на меня. Уж я постараюсь обезвредить убийцу заблаговременно.

Уже собравшись ехать на вокзал, я неожиданно столкнулся с Консепсьон.

– Где ты был?.. Но… но ты уезжаешь?

– Возвращаюсь к себе, в Триану.

– Ты бросаешь Луиса и… и меня?

– Я не хочу умирать здесь.

– Умирать? Но почему ты должен умереть?

– Потому что я последний из той куадрильи, которая допустила гибель Пакито.

Консепсьон пристально посмотрела на меня.

– Значит, ты тоже это понял? — тихо проговорила она.

– Да, Консепсьон… Поэтому-то я и еду в Триану и буду ждать тебя там.

– Ты будешь ждать меня? Но зачем?

– Чтобы умереть.

30 сентября.

Я продолжаю эту исповедь после месячного перерыва. Завтра я выхожу из больницы, и мне трудно вспоминать о той кошмарной ночи, когда я ждал неминуемой смерти. Тогда, в первых лучах рассвета, я поставил точку, полагая, что мой рассказ закончен. Я надеялся, что, убив меня, как убила остальных, Консепсьон прочтет эти строки. Кто знает, быть может, угрызения совести вернут ей рассудок? К утру чисто животный страх смерти исчез. Я уже не боялся отправиться к Луису, Гарсии, Алохе, Ламорильо и несчастному Пакито, невольному виновнику этой ужасной драмы. Сумрак все еще цеплялся за крыши Севильи. Я в последний раз помолился Нуэстра Сеньора де ла Эсперанца, покровительнице Трианы, всегда помогавшей мне, и попросил защиты в этот прощальный час.

А потом я скорее почувствовал, чем услышал, приглушенные, крадущиеся шаги. Итак, мои предвидения оправдались. Как ни странно, это доставило мне какое-то мрачное наслаждение. Прислушиваясь к легким, почти воздушным шагам на лестнице, я укладывал исписанные листы в картонную папку. Вот она поднялась на последнюю ступеньку… дошла до моей площадки… Затаив дыхание, я услышал, как она тихонько скребется в дверь, а потом до меня долетел шепот:

– Это я… Эстебан…

И тогда медленно, очень медленно я встал и спокойно, не повышая голоса, позвал:

– Входи, Консепсьон…

Дверь бесшумно отворилась. На пороге с револьвером в руке стояла та, которую я так и не смог возненавидеть. Я улыбнулся.

– Я ждал тебя, моя дорогая…

А потом я закрыл глаза, чтобы не видеть, как она стреляет, и до самого конца сохранить надежду. Мне показалось, что прогремело несколько выстрелов, хотя я почувствовал лишь один резкий толчок в грудь. А дальше ничего не помню.

Я пришел в себя в белоснежной комнате. На стуле у изголовья моей постели сидел дон Фелипе. Он улыбался.

– Ну, дон Эстебан, вы все-таки наконец решились вернуться к нам?

Я обвел глазами комнату.

– Где мы?

– В больнице Святой Марии.

– Так, значит, я не умер… — довольно глупо заметил я.

– Нет, но были на волосок от этого — пуля едва не задела сердце. — И он смеясь добавил: — Надо думать, Бог не пожелал допустить гибели человека, так хорошо знающего тореро и быков. Через две недели вы будете на ногах и сможете больше ничего не опасаться. Дело окончено.

Я это уже знал. Раз я не умер, значит, ее, несомненно, больше нет на свете. На глазах у меня выступили слезы.

– Вы успели прийти вовремя?

– Нет, поскольку вы получили-таки пулю.

– Дон Фелипе, а что вы сделали с…

– Застрелил на месте.

Теперь уже слезы безудержно струились по моим щекам. Марвин нагнулся совсем близко.

– Ну-ну, дон Эстебан, что с вами? Вот не думал, что эта смерть до такой степени вас взволнует.

– Я любил ее… и сейчас люблю…

И тут раздался голос, которого, как мне казалось я больше никогда не услышу.

– Я тоже люблю тебя, Эстебанито…

Дону Фелипе пришлось меня удерживать — иначе я бы вскочил. У постели появилась Консепсьон.

– Ты… ты! — только и смог пробормотать я.

Консепсьон наклонилась и поцеловала меня в лоб.

– Ты и в самом деле думал, что я сошла с ума, Эстебанито? И ты мог вообразить, будто я настолько изменилась? Ну мне ли стать преступницей?

Я окончательно перестал что-либо понимать. В разговор снова вступил Марвин.

– Вы ошиблись. Убийцей был дон Амадео.

– Дон Амадео? Но почему? Зачем?

– Да просто его звали не Амадео Рибальта, а Хуан Лакапас.

– Лакапас? Как…

– Да, как и его сына Пакито. Вы правильно угадали причину этих преступлений, но виновного искали не там. Месть за Пакито стала для дона Амадео наваждением. Интуиция вас не подвела — удары действительно наносила рука маньяка… Знаете, мне пришлось немало поработать, а главное, поразмыслить… Возможно, если бы вы мне больше доверяли, я докопался бы до истины гораздо раньше. Я ведь не знал подробностей, связанных со смертью Пакито… и подозревал поочередно всех. Когда же погиб дон Луис, круг подозреваемых окончательно сузился. Оставались лишь вы, донья Консепсьон и дон Амадео. В вас я уже давно перестал видеть возможного преступника. Что касается доньи Консепсьон, то я ни разу не замечал у нее ни малейших признаков умственного расстройства, а потому ваши опасения выглядели не очень убедительными. В сущности, я ничего не знал только об одном человеке — о доне Амадео. По зрелом размышлении я пришел к выводу, что если допустить мысль о его виновности, то сама ситуация оборачивается против него: внезапное появление в кругах, связанных с тавромахией, выбор Луиса Вальдереса и вообще вся эта авантюра, от которой здравомыслящий импрессарио мог ждать лишь разорения. Я провел расследование и таким образом узнал настоящее имя дона Амадео. Тут уже все стало ясно. Однако у меня не было никаких доказательств. Оставалось не спускать с него глаз. Я понимал, что коль скоро мои рассуждения верны, и вы, и, несомненно, донья Консепсьон в опасности. В Альсире дон Амадео не решился что-либо предпринять, ему мешало мое присутствие. А вчера вечером он собрался тайно уехать. Донья Консепсьон видела, как дон Амадео садится в машину. Меж тем, она тоже подозревала импрессарио и, решив, что он едет по вашу душу, отправилась следом. Ну а я поехал за ней.

Приготовившись защищать вас, сеньора Вальдерес прихватила с собой пистолет. Но она боялась опоздать и обогнала Лакапаса, чтобы предупредить вас. Надо полагать, Лакапас страшно обрадовался, увидев, что донья Консепсьон входит в ваш дом. Он думал, что теперь сумеет покончить разом с обоими. Зато меня непредвиденный маневр сеньоры немного сбил с толку, и я потерял несколько драгоценных секунд. Убийца добрался до вашей лестничной площадки как раз в тот момент, когда донья Консепсьон переступала порог. Это он стрелял в вас, поэтому мне пришлось палить прямо с лестницы. К счастью, первая же пуля попала в цель. Вот и вся история, дон Эстебан. А теперь мы оставим вас отдыхать, как обещали врачу. Выздоравливайте скорее, амиго!

Детектив пожал мне руку, а Консепсьон на прощание поцеловала.

– Я вернусь вечером… — шепнула она.

Я обхватил ее за шею.

– Ты будешь встречать меня, когда я выпишусь отсюда?

– Да, Эстебанито…

Они ушли. А мне показалось, что в комнате вдруг стало светлее. Только что пережитый кошмар отодвинулся далеко в прошлое, и я утратил всякий интерес к этой кровавой драме. Я думал лишь о будущем, о том, что мы с Консепсьон, взявшись за руки, снова будем гулять по залитым солнцем берегам Гвадалквивира.