Детектив и политика 1991 №1(11)

Шон Бёрк ПОБЕГ ДЖОРДЖА БЛЕЙКА

(c) Sean Bourke. 1970. Журнальный вариант.

Посвящается Ларисе

В мае 1961 года в суде Олд Бейли[13] слушалось дело о шпионаже в пользу Советского Союза сотрудника британского МИДа Джорджа Блейка, который в момент ареста служил в Бейруте. Он был признан виновным по пяти пунктам обвинения и приговорен к самому продолжительному сроку тюремного заключения в истории английского судопроизводства — 42 годам. Этот срок был на треть больше, чем приговор главарям банды, совершившей Ограбление века[14].

Когда все семейство состоятельного голландского еврея Альберта Бехара, отца Блейка, бежало в Англию во время немецкой оккупации, Блейк остался в Нидерландах и участвовал в движении Сопротивления. В конце концов ему тоже пришлось бежать в Англию, где он сменил фамилию Бехар на Блейк и поступил добровольцем на британский флот. После войны учился в Кембриджском университете, затем его направили в Сеул в качестве вице-консула.

Когда началась война в Корее, он был интернирован и подвергнут интенсивной идеологической обработке. Несмотря на это, после освобождения был принят на работу в "Интеллидженс сервис"[15] и направлен в Берлин.

Во время суда выяснилось, что в течение по крайней мере 9 лет он работал на русских и "завалил" целую сеть западных агентов, действовавшую на Европейском континенте и в других регионах. По его собственному признанию, он передавал своим русским хозяевам все важные документы, которые попадали в его руки.

22 октября 1966 года Блейк совершил побег из тюрьмы Уормвуд-Скрабе в Лондоне, что тотчас же стало международной сенсацией. За всеми портами, аэровокзалами и частными аэродромами страны велось постоянное наблюдение. В Лондоне неусыпно следили за восточноевропейскими посольствами и консульствами. Первоначально власти считали, что эту дерзкую операцию осуществили сотрудники спецподразделений КГБ. Пока скандал и шум вокруг него разгорались, Блейк спокойно жил в квартире на улице Хайлевер-роуд в пяти минутах ходьбы от тюрьмы.

Читателю предлагается повествование о том, как я спланировал и осуществил побег Блейка из тюрьмы, тайно вывез его из Англии и затем переправил в Москву. Это также рассказ о том, как несколько недель спустя я последовал за ним в Москву через Париж, и о тех необыкновенных двух годах, которые я провел в Москве до возвращения в Ирландию 22 октября 1968 года, как раз во вторую годовщину побега из тюрьмы.

Текст книги был написан мною от руки в Москве между мартом и октябрем 1968 года. В то время я не ожидал, что мне когда-либо разрешат вернуться на Запад, и, как читателю станет ясно в дальнейшем, я передал рукопись моему брату Кевину, с тем чтобы он тайно вывез ее из Москвы. Девять ученических тетрадей, которые составляли рукопись, были конфискованы в московском аэропорту и переданы в КГБ.

Вскоре после возвращения в Ирландию я написал письмо Станиславу, сотруднику КГБ в Москве, с просьбой вернуть мою рукопись. Ответа не последовало. Отправил еще три письма, но ответа не получил ни на одно. А весной 1969 года совершенно неожиданно в контору моего адвоката в Дублине был доставлен изрядно потрепанный пакет, в котором находился подлинник моей рукописи; правда, заключительная часть, где речь шла о пребывании в Москве, из нее была полностью изъята. Остальную часть текста основательно отредактировали или даже цензурировали почерком, который, я уверен, принадлежал самому Джорджу Блейку.

Шон Бёрк Дублин, январь 1970

"Ты поможешь мне бежать?"

Утро первого понедельника сентября 1965 года в тюрьме Ее Величества Уормвуд-Скрабс, Лондон, 12, как две капли воды походило на любое другое утро в первый день недели. Звук большого медного колокола заполнял собой все огромное здание блока "Г", звук резкий и требовательный. Триста заключенных зашевелились, потянулись и нехотя открыли глаза. Часы показывали 6.30 утра — начало еще одного дня за решеткой.

Еще несколько минут я продолжал лежать, разглядывая свежепобеленный потолок. Свет от лампы в 60 ватт, которую час назад включили ночные дежурные, больно резал глаза.

До конца моего срока оставалось 10 месяцев, и в это утро я мог позволить себе роскошь поразмышлять о своем прошлом и о том, что ожидало меня в будущем. В возрасте 32 лет я покидаю тюрьму, позади в общей сложности 9 лет лишения свободы.

Все началось в Лимерике (один из крупнейших городов Ирландской Республики, университетский центр), где я часто прогуливал уроки, за что нас, мальчишек, пороли; и чем больше нам доставалось от учителей, тем больше мы ненавидели школу. Вскоре к прогулам прибавились побеги из дома, ночевки в сараях и предназначенных на снос домах, воровство из вагонов, стоявших на путях недалеко от нашей улицы.

Тут — истоки моей криминальной биографии. Булка хлеба, лежащая без присмотра на заднем сиденье автомобиля, — не соблазнительно ли для голодного мальчишки? За первой — вторая, за ней третья, и вскоре я предстал перед окружным судом по делам несовершеннолетних и попал на три года в спецшколу строгого режима для малолетних правонарушителей в Дейнджине. За этим с небольшим перерывом последовал Бостл — подобное же учреждение, из которого я вышел в 21 год. Пришло время остепениться, осесть на месте, и я отправился в Кроули, где начал работать землекопом, а затем, получив соответствующую подготовку, устроился бухгалтером на местной фабрике. В течение следующих 6 лет я вел жизнь трудолюбивого, законопослушного гражданина, и никто не знал о моем прошлом. Затем местная полиция разведала, что я был в Бостле, это было началом конца: посыпались вопросы обо мне соседям, которые мне об этом докладывали.

По одному из таких случаев я подал жалобу, и дело слушалось в суде. Вскоре один из полицейских получил по почте пакет с самодельной бомбой. На меня сразу же пало подозрение, я был арестован и предстал перед судом. Виновным себя не признал, но присяжные решили иначе: приговор — 7 лет, и я попадаю в тюрьму Уормвуд-Скрабс.

Первые два года я работал там в портняжной мастерской, вырос до главного закройщика, а потом стал редактором тюремного журнала "Новый горизонт", сразу сделавшись весьма привилегированным заключенным с собственной конторкой в блоке "Г", где раз в месяц я выпускал 24-страничный журнал, который затем размножал на ротаторе в количестве 200 экземпляров. Работа отнимала практически все время: больших усилий стоило уговаривать других заключенных писать письма и статьи для журнала, а затем переписывать заново все, что от них поступало.

Должность редактора давала право на ношение "голубой повязки", позволявшей свободно передвигаться по всей территории тюрьмы без сопровождения, более того, обладатели таких повязок могли сопровождать других заключенных.

Итак, настроение в то утро у меня было отменное. Ровно через месяц, в случае согласия правления общежития тюрьмы, я имел шанс провести последние месяцы заключения в этом общежитии, выходя каждый день на работу в город, как все свободные люди. Я мог отсутствовать целый день при условии возвращения обратно к 10.45 вечера, а на уикэнды вообще оставаться в городе.

Когда раздавался звонок, я вставал, умывался и после переклички направлялся вместе со всеми в столовую блока "Г", которая помещалась в отдельном здании. Здание это представляло собой длинное одноэтажное строение, стоявшее под прямым углом к блоку "Г" и примыкавшее к прогулочному дворику. Здесь стояло 14 столов, посреди находилась плита для подогрева пищи. Я сидел за столом № 14, моими соседями были три насильника, мошенник, грабитель и четверо убийц.

Тюрьма Уормвуд-Скрабс состояла из четырех прямоугольных блоков, где размещались камеры. Между ними находились мастерские, прогулочные дворики; весь этот комплекс окружала шестиметровая стена.

Пройдя в свою конторку, расположенную в угловой башне блока "Г", я усаживался за стол и варил себе кофе. Благодаря собственным стараниям мне удалось благоустроить это помещение, обставить его хорошей мебелью, повесить занавески, постелить ковер, установить газовую плитку, на которой можно было приготовить что-нибудь в дополнение к скудному тюремному рациону.

Я не курил и мог полностью тратить всю свою зарплату в 8 шиллингов на питание.

По звонку, повинуясь зычному "На выход!" надзирателя, заключенные тянулись на работу. В один из таких дней, собрав журналы, я вышел из блока "Г". Вернулся полтора часа спустя — измотанный, но удовлетворенный. В оставшееся до ленча время решил немного прогуляться.

Последние несколько месяцев во время таких ежедневных прогулок я больше всего общался с человеком, к которому испытывал большую симпатию. В мае 1961 года он был осужден за шпионаж в пользу русских и приговорен к 42 годам тюремного заключения. Он служил в британском МИДе и совершал свои противоправные деяния, будучи агентом Секретной службы Великобритании в Берлине. Звали его Джордж Блейк.

Мы сблизились четыре года назад, встретившись на вечерних курсах по английской литературе, организованных в тюрьме Лондонским университетом. Несмотря на самый длительный срок, к которому когда-либо приговаривал английский суд, Блейк "тянул лямку" достойнее других моих знакомых здесь. В тюрьме была масса людей, приговоренных к каким-то пустячным шести месяцам, которые хотели, чтобы весь мир сочувствовал их страданиям. Не таков был Блейк. Я вообще заметил, что это отличало поведение тех, кто был образован и хорошо воспитан, в то время как большинство других скулили и жаловались.

Даже принимая во внимание зачеты и возможное сокращение срока за хорошее поведение, в самом лучшем случае Блейку пришлось бы отсидеть 28 лет. В момент вынесения приговора ему было 38 лет, это означало, что он мог выйти на свободу не раньше чем в 66 лет.

Как бы ни были тяжки его переживания в ночной тиши одиночной камеры, каким бы безысходным ни представлялось ему будущее, ничего нельзя было прочитать на его лице. Он ни у кого не просил помощи, а даже наоборот, другие узники искали у него утешения и часто плакались ему в жилетку. Я всегда с удивлением и восхищением глядел на этого человека, не имевшего проблеска надежды, который помогал советом и утешал двадцатилетних парней.

Блейк изучал арабскую литературу, и пару месяцев тому назад ему разрешили два раза в неделю заниматься в своей камере вместо работы в мастерской по изготовлению почтовых сумок.

Я запер конторку, спустился на первый этаж и стал прохаживаться взад-вперед по залу. В столовую потянулись заключенные, в основном "красные повязки", за которыми во время работы не присматривал надзиратель. Камера Блейка под номером 8 располагалась на первом этаже, где было удобнее постоянно вести за ним наблюдение. Он представлял собой уникальное явление, будучи единственным заключенным в блоке "Г", которого не разрешалось сопровождать "голубым повязкам": куда бы он ни выходил за пределы блока, его обязательно сопровождал надзиратель.

Пройдя по всему залу, я повернул назад и увидел Блейка, выходящего из своей камеры. Его руки были сжаты за спиной, голова опущена, на лице — выражение глубокой сосредоточенности. Никогда раньше я не видел его таким. Обыкновенно он проходил по залу с высоко поднятой головой, широко улыбаясь.

Подойдя ко мне, он внезапно вскинул голову, посмотрел мне прямо в лицо, нахмурился и без всяких предисловий произнес:

— Мистер Бёрк, я хотел бы обсудить с вами очень важный вопрос.

Он не называл меня "мистером Бёрком" уже несколько лет, с тех пор как мы стали друзьями.

— Какой именно? — спросил я.

— Хочу сделать тебе предложение, — сказал он, по-прежнему держа руки за спиной и уставясь в пол. — Но сначала — два предварительных замечания. Прежде всего у меня нет капиталов, хотя сама моя персона имеет весьма внушительную денежную стоимость. Можно, например, написать о моем деле. Такая книга будет наверняка пользоваться большим спросом. Разумеешь?

— Да.

— И вот еще что: если ты откажешься принять мое предложение, я все пойму правильно, не буду думать о тебе хуже. Не принимай решения сразу, а подумай пару дней. Надеюсь, я выразил свою мысль достаточно ясно?

— Да, — отвечаю, — я все понял.

Мы молча прошли еще немного.

— Видишь ли, я уже отсидел в тюрьме больше четырех лет. Сначала срок казался мне не вполне реальным, я надеялся на какой-то выход, например на обмен с русскими или что-то в этом роде. Но сейчас все больше сознаю, что надеяться не на что. Поэтому пришел к выводу, что выбираться отсюда надо своими средствами, чего бы это ни стоило. Я прошу тебя, Шон, помочь мне бежать.

Я ничего не ответил — слишком удивило и озадачило меня услышанное. До этого ничего не предвещало такого оборота дела, в течение долгих лет на его улыбающемся лице не мелькало ни малейшего намека на такие мысли.

Я резко остановился и повернулся к нему.

— Джордж, — сказал я, — мне не требуется время на раздумья.

— Да? — В его лице появилась настороженность. — Что же ты решил?

— Я согласен.

Он просветлел.

— Правда, у меня есть одно условие, — сказал я.

— Какое?

— Никогда больше не говори о деньгах!

Всю вторую половину дня я снова и снова прокручивал слова Блейка в своей памяти, понимая, что отныне не смогу думать ни о чем другом. Почему я сразу согласился пойти на этот опасный шаг? И с такой готовностью! Конечно, мне нравился Блейк. Ему симпатизировали очень многие. Но было ли дело только в этом? В блоке "Г" много хороших парней, но я не уверен, что так же охотно решился бы помочь им. Здесь наверняка сыграла свою роль особая длительность его срока. К тому же он был не простым заключенным, а узником совести.

И все же, чтобы быть до конца честным: я принял предложение Блейка отчасти потому, что видел в предстоящем предприятии возможность насолить властям.

В последующие месяцы мы с Блейком провели много часов, обсуждая наши планы. Их было три: № 1 — побег во время демонстрации фильма в комнате отдыха блока "Г" в 6 часов вечера в субботу; № 2 — резкий бросок к стене, огораживающей тюрьму, на пути в библиотеку в 2 часа дня в субботу; № 3 — то же самое, но во время прогулки вместе с другими заключенными на поросшей травой площадке недалеко от тюремной стены в воскресенье вечером. Все три плана предусматривали использование веревочной лестницы, переброшенной с внешней стороны стены.

Мы подсчитали, что для осуществления плана нам понадобится приблизительно 700 фунтов стерлингов, и Блейк решил, что я должен попросить эти деньги у его матери, когда выйду из тюрьмы.

Последние дни в блоке "Г"

Блейк очень обрадовался, когда я получил разрешение на перевод в общежитие.

— Сколько же пройдет времени до твоего новоселья? — спросил он.

— По крайней мере месяц. Возможно, и больше. Меня должен принять сначала представитель министерства труда, а затем со мной побеседует мой будущий работодатель.

— Хорошо, — сказал он. — Значит, у нас достаточно времени для окончательных приготовлений. Мы должны тщательно обсудить даже самые мелкие детали плана. Когда ты переселишься из блока "Г", мы больше не будем иметь права на ошибку, а наша система связи должна быть ясной и эффективной. После твоего перехода в общежитие мы увидимся только после операции, если, конечно, она пройдет успешно.

— Правильно! — согласился я. — В течение следующего месяца мы должны тщательно наблюдать за распорядком дня и замечать все изменения или даже слухи о возможности перемен. Ты должен почаще ходить в кино, чтобы все привыкли видеть тебя там, а я займусь изучением обстановки в тюрьме в 6 часов вечера по субботам. Я смогу делать это, вызвавшись помогать носить из столовой в кухню подносы и ведра из-под чая.

— Хорошая идея, — одобрил Блейк.

В начале ноября я встретился с представителем местного отделения министерства труда. Он записал все мои данные и сказал, что постарается устроить меня на работу как можно быстрее. События надвигались.

На следующий день мы с Блейком вновь прошлись по всему плану.

— Самое важное — связь, — сказал Блейк. — Каждый из нас должен точно знать, что имеет в виду другой. Давай еще раз проверим код.

— Сначала ты пошлешь мне такую записку: "Ты еще не достал книгу "Тысяча и одна ночь"? Это будет означать, что ты готов к действиям. Когда у меня будет все готово для нашей операции, я пошлю тебе такое сообщение: "Тысячу и одну ночь" достал. Передам тебе в субботу". В заключение ты подтвердишь получение моего сигнала запиской: "Спасибо за хлопоты с книгой. Мне не терпится получить ее в субботу". Вот так!

— Очень хорошо, — улыбнулся Блейк.

— Все сообщения будут передаваться через Питера Мартина. (Питер Мартин был 26-летним лондонцем, профессиональным грабителем, отбывавшим в это время 6-летний срок за налет на почтовое отделение. Мы оба были с ним в хороших отношениях.)

— Все правильно. — Блейк сделал паузу. — А теперь послушай, как я собираюсь сообщить матери о том, что именно тебя посылаю к ней. У меня есть несколько семейных фотографий. Я разрежу одну из них пополам и во время свидания передам одну часть ей, а вторую отдам тебе. Когда вы встретитесь и соедините половинки, это убедит ее и рассеет сомнения.

— Но ведь твои свидания обставляются с особой строгостью. Ты встречаешься с матерью в специальном помещении, отдельно от других заключенных, и надзиратель все время наблюдает за вами.

— Это так, — сказал он. — Но, как правило, тюремщик ведет себя дружелюбно. Он садится как можно дальше от нас и не старается следить за любым нашим движением и прислушиваться к каждому слову. Мне не составит труда вложить фото ей в руку, когда мы будем сидеть за столом, беседовать, лакомиться шоколадом. Атмосфера действительно бывает очень свободной и неофициальной. Время от времени мы перебрасываемся парой слов по-голландски. Я могу намекнуть, чего ей следует ожидать, скажу ей: "Тебя посетит один человек, которому ты должна доверять. Он действует от моего имени". Очевидно, она сразу же догадается, что я собираюсь бежать. Позже ты, естественно, сообщишь ей все детали, которые ей следует знать.

В последнюю неделю ноября служащий тюрьмы, ведавший общежитием и подчинявшийся заместителю директора, сообщил, что для меня подыскали работу на фабрике в Эктоне — примерно в миле от тюрьмы.

Тот же офицер встретил меня следующим утром в приемном отделении и проводил к главным воротам. В его руке был какой-то официальный документ. "Это, — объяснил он, — твое увольнительное удостоверение. Тебя отпускают до часу дня. А это рекомендательное письмо и 5 шиллингов на расходы".

Я прошел через дверь и впервые за 4 года оказался на свободе. После однообразной тюремной серости мир за воротами полыхнул мне в глаза яркостью красок. Я увидел несколько новых марок автомобилей. Юбки у девушек были короче, чем когда-либо раньше. Мне казалось, что все так и разглядывают меня, но на меня не обращали внимания. Автобус № 7 довез меня до ворот фабрики. Мой будущий начальник, старший мастер, заведовавший всеми складами, под началом которого работало несколько сотен рабочих, крепко пожал мне руку.

— Прошу садиться! — сказал он с улыбкой. — Итак, мистер Бёрк, у нас пятидневная рабочая неделя с понедельника до пятницы, рабочее время — с 7.30 до 16.30. Будете зарабатывать около 16 фунтов в неделю. Если пожелаете, можете работать сверхурочно. Будете трудиться на складе № 224, с которого на конвейер поставляют электрические переключатели для военных машин: танков, бронетранспортеров и прочей техники.

Когда я вернулся в тюрьму, начальник общежития поинтересовался, когда я приступаю к работе. "В понедельник", — ответил я. "Отлично! Можешь перебираться в общежитие в пятницу".

Я встретился с Блейком в зале и сообщил ему новости.

В пятницу после ленча я болтался около южного угла блока "Г", недалеко от входа в приемное отделение, которым Блейк должен был бы воспользоваться на пути в библиотеку в случае осуществления второго варианта плана. Надзиратель заорал: "На прогулку! Всем во двор!" Заключенные густой толпой стали медленно двигаться к боковому выходу, ведущему в прогулочный дворик. Блейк показался из своей камеры и подошел ко мне.

— Счастливого пути, Шон. Я хочу подарить тебе этот сувенир, — он протянул мне открытку. — Правда, сюжет уже больше не соответствует обстоятельствам.

Он повернулся и зашагал на прогулку.

— До встречи! — крикнул я ему вслед, но он не ответил. Я взглянул на открытку. Среди цветов там сидела обезьянка в ошейнике, прикрепленном толстой цепью к тяжелому садовому катку. Мордашка обезьянки кривилась в жалобной гримасе.

Наконец после соблюдения всех формальностей, надсмотрщик отпер дверь, и я вышел из блока "Г" в последний раз. Вышел и не оглянулся.

Вновь на свободе

Я переоделся в цивильное платье, и вскоре за мной пришел начальник общежития. Оно находилось рядом с приемным отделением, а вход в него — в двух шагах от окружавшей тюрьму стены.

Большую часть первого после освобождения воскресенья я занимался изучением примыкавшей к тюрьме местности. Я обошел каждую улицу, отметив для себя школу, магазин, автостоянку, пешеходный переход и светофор, то есть все, что, по моему мнению, могло иметь хоть малейшее отношение к обстановке на маршруте побега. Я купил карты-схемы района Хаммерсмит и всего Лондона. Весь вечер я провел в своей комнате в общежитии, изучая эти карты и делая пометки.

Неделю спустя от Блейка поступил условный сигнал. Один из помощников "голубой повязки", проходя рядом со мной, сказал мимоходом, что Питер Мартин интересовался, не достал ли я ему сказки "Тысяча и одна ночь". Я немедленно написал письмо матери Блейка.

"Дорогая миссис Блейк!

Вас должны были предупредить обо мне. Я пишу по поручению Вашего сына. Не могли бы Вы встретиться со мной около станции метро "Голдерс-Грин" в пятницу, в 8 часов вечера? Прошу Вас принести Вашу половину фотографии.

Шон Бёрк".

В пятницу я доехал подземкой до "Голдерс-Грин" и был на месте без четверти восемь. Без пяти восемь миссис Блейк вышла из автобуса и остановилась около входа в метро. Мне не трудно было узнать ее по фото, которое Блейк показывал в камере. Я внимательно рассмотрел всех, кто сошел с автобуса вместе с ней, и наблюдал со стороны еще 10 минут, тщательно изучая прохожих. Потом пересек улицу, подошел к ней и приподнял шляпу.

— Добрый вечер! Миссис Блейк?

— Да, — ответила она, бросив на меня пристальный взгляд. Она явно нервничала.

— Я — Шон Бёрк, мадам. Пройдемся немножко?

— Почему бы и нет?

Мы направились вдоль тихой и слабо освещенной улицы.

— Вы принесли свою половину фотографии?

Она открыла сумочку и вынула ее. Я извлек свою из бумажника и сложил две половинки вместе — со снимка смотрел улыбающийся мальчик.

— Вы удовлетворены, мадам?

— О да, — сказала она, даже не взглянув на фотографию. — Я знаю, что вас прислал Джордж.

Она говорила с едва заметным иностранным акцентом, но в остальном ее английский был в порядке.

— Что ж, миссис Блейк, перейдем сразу к делу. Джордж попросил меня помочь ему совершить побег.

Она не удивилась.

— Да. Мне и показалось, что он намекал на это во время свидания, — сказала она тихо. — Чем я могу помочь?

— Джордж просит вас одолжить ему денег. Нам понадобится 700 фунтов.

Миссис Блейк повернулась ко мне.

— Но как я могу дать вам эти деньги? — голос ее выдавал сильное волнение. — Видите ли, моя жизнь в Рэдлете проходит очень тихо и спокойно. Это местечко похоже на маленькую деревню. Там все про всех знают. Я никогда не беру со счета в банке больше нескольких фунтов на текущие расходы.

В самой мягкой форме я объяснил ей, что речь идет о судьбе ее сына и она могла бы пойти ради него на некоторый риск.

— В конце концов, мадам, — настаивал я, — мы живем в свободной стране и вы не обязаны давать объяснения, почему вы сняли деньги с банковского счета. Вы скажете полицейским, чтобы они не совали нос в чужие дела.

Миссис Блейк потупила глаза и тихо покачала головой:

— Мне пришлось пережить так много, когда Джорджа арестовали. Все эти репортеры…

Мы дошли до ипподрома и остановились на углу. Я повернулся к ней.

— Для него это вопрос жизни и смерти.

— Я должна подумать, — сказала она наконец. — Могли бы мы увидеться в пятницу?

В следующую пятницу я снова встретился с миссис Блейк.

— Давайте сегодня не будем ходить пешком, Шон, — сказала она устало. — Я бы предпочла где-нибудь посидеть и выпить чашечку кофе.

Мы зашли в кафе на Финчли-роуд.

— Ну и как, миссис Блейк? — спросил я, отхлебывая кофе. — Вы что-нибудь решили?

— Я ломала над этим голову всю неделю и пришла к выводу, что этот вопрос я не могу решить в одиночку. Мне придется посоветоваться с Дочерью.

Я резко повернулся к ней:

— Миссис Блейк, Джордж не уполномочил меня обсуждать этот вопрос с кем-либо еще. Я должен сначала связаться с ним. Это может быть опасно.

— Не думаю. Мы с ней переписываемся постоянно, едва ли кому-то придет в голову, что это необычное письмо. Кроме того, мы ведем переписку на голландском.

— Как я узнаю, что вы получили от нее ответ?

— Вам можно позвонить?

— Боюсь, что нет. Но вы можете написать мне на общежитие. Мои письма не вскрывают.

Она опять занервничала.

— Мне страшно, Шон. Если все сорвется, бедного Джорджа наверняка отправят в эту ужасную тюрьму в Дарэме, где он будет сидеть вместе с отпетыми уголовниками. Страшно даже подумать об этом.

— Но, миссис Блейк, его все равно рано или поздно переведут в тюрьму для особо опасных преступников. Можно только удивляться, почему этого не случилось до сих пор. В конце концов, его срок на 12 лет больше, чем у любого бандита. По существу, наша операция — это бег наперегонки со временем. Дорог каждый день!

— Жду вашего письма, — сказал я, когда мы прощались. Было видно, что мои последние слова расстроили ее еще больше. Миссис Блейк медленно пошла к остановке автобуса.

Таким образом, возникло осложнение, которого ни я, ни Блейк не ожидали. Как примитивны были наши средства связи, сколь бесполезны условные сигналы, о которых мы договорились! В общежитии я сразу уединился в своей комнате и написал:

"Как тебе известно, я горю желанием приобрести этот дом как можно быстрее, не позже чем через два месяца. К сожалению, дама, у которой я надеялся взять денег взаймы для уплаты первого взноса, не очень желает расставаться со своими средствами. Она говорит, что ее возраст не позволяет ей принять столь важные решения самостоятельно, и настаивает на том, чтобы посоветоваться с дочерью, живущей сейчас за границей. Так как ты знаком с этой престарелой дамой, замолви за меня словечко во время вашей следующей встречи. Буду тебе чрезвычайно признателен".

Ясно, что на этом письме не было ни адреса, ни подписи. Я вложил его в конверт и заклеил. На другом клочке бумаги я написал короткую записку: "Пожалуйста, передай это нашему общему другу", вложил конверт с письмом и записку в другой конверт и в свою очередь также запечатал его. На другой день я незаметно передал конверт помощнику "голубой повязки" и попросил вручить его Питеру Мартину. Такая почтовая связь между общежитием и тюремными блоками была вполне заурядным делом. Если бы письмо попало в руки надзирателя, он бы подумал, что это обычная, ничего не значащая переписка между заключенным и его приятелем на воле.

Ответ от Блейка пришел через пару дней. Он понимал чувства "старой дамы" и даже симпатизировал ей, а также вполне мог объяснить ее нервозность. "У меня нет никаких сомнений, — писал он, — что молодая леди согласится с необходимостью предоставить вам заем".

За несколько дней до Рождества пришло письмо от миссис Блейк, в котором говорилось, что ее дочь Адель будет в Лондоне в феврале и мне придется подождать ее приезда. Решение о займе примет дочь.

В январе каждый субботний вечер посвящался изучению системы транспорта и передвижения людей в окрестностях тюрьмы Уормвуд-Скрабс. К 16.30 улица Артиллери-роуд погружалась в темноту, и человека, который шел по ней, не было видно уже в нескольких метрах. Посетители Хаммерсмитской больницы начинали появляться не раньше 18.45. Если бы мы начали операцию в 6 часов вечера, то имели бы по крайней мере полчаса, чтобы Блейк мог незамеченным перелезть через стену.

В середине февраля я написал еще одно письмо миссис Блейк, вложив в него конверт с адресом и маркой. Неделю спустя пришел ответ. Миссис Блейк приглашала меня в отель "Камберлэнд" на обед, где собиралась быть и ее дочь.

В пятницу я сдал недельную зарплату начальнику общежития, получил назад свои три фунта и поехал подземкой на встречу.

Миссис Блейк и ее дочь ожидали меня в вестибюле гостиницы. Адель была очень похожа на брата. Как и всех Блейков, ее отличала неожиданно появляющаяся ослепительная улыбка. Нас представили друг другу. На вид она была лет на 5 моложе Джорджа. Пока мы пили аперитив и болтали о пустяках, я понял, что она женщина очень активная, деловая и беседу вести будет сама.

— Следует ли мне начать рассказ с самого начала или миссис Блейк уже ввела вас в курс дела? — спросил я.

— О да, она рассказала мне. Но, конечно, есть ряд деталей, которые я хотела бы обсудить с вами.

— Может быть, хотите проверить мои полномочия?

— В этом нет нужды. Я убеждена, что вы действительно от Джорджа. Мы были у него на свидании во вторник. Он недвусмысленно дал нам понять, что вам следует доверять.

— Позвольте полюбопытствовать, как вам это удалось в присутствии надзирателя? '

— Очень легко, — улыбнулась Адель. — Мы просто говорили о нашем дяде, живущем в Нидерландах, обсуждали его намерение купить дом и все связанные с этим хлопоты. Под таким предлогом мы можем говорить о самых рискованных деталях вашего плана.

Адель заказала бифштексы и вино, а затем повернулась ко мне, улыбнулась и приготовилась слушать.

Я объяснил, как мы познакомились с ее братом, рассказал, при каких обстоятельствах он попросил меня помочь.

— Нужно только достать 700 фунтов для финансирования операции. Остальное я сделаю сам, — сказал я под конец.

Улыбка Адель как-то потускнела.

— Прежде чем я смогу принять решение по этому делу, я должна знать все детали вашего плана.

Я с удивлением поглядел на нее.

— Джордж не говорил, что детали плана я должен обсуждать с вами. Наоборот, он считает — и я согласен с ним, — что не в ваших интересах знать эти детали. Чем меньше людей в курсе, тем лучше. Я уверен, что вы согласитесь с этим.

Она пристально смотрела на меня, и теперь на ее лице не было улыбки.

— Сожалею, но я вынуждена настаивать на том, чтобы знать все детали.

— Послушайте, вы доверяете мне или нет? — пока я говорил спокойно. — Ведь это ваш брат попросил меня помочь ему бежать из тюрьмы, а не наоборот. Если бы он считал, что я не в состоянии справиться с этой задачей, он бы не обратился ко мне. И еще запомните: денег просит ваш брат, а не я.

— Это я понимаю, — сказала она, потягивая вино, — но я все-таки должна знать все. Видите ли, я чувствую на себе ответственность и не хочу, чтобы Джордж попал из огня да в полымя. Надеюсь, вы понимаете мою точку зрения?

Я бросил взгляд на миссис Блейк, но она, видимо, решила полностью отстраниться от участия в разговоре. Все это меня унижало: из меня делали попрошайку, а я ведь просил не для себя.

— Хорошо, — сказал я внешне спокойно, — если вы настаиваете на деталях, вы их получите.

И мне пришлось объяснять, как Блейк предложил осуществить побег из кинозала, что я буду ждать его с веревочной лестницей по другую сторону стены, огораживающей тюрьму. Она слушала, не перебивая и тщательно взвешивая каждое мое слово.

— Естественно, — сказал я в заключение, — мы с Джорджем знаем тюрьму Уормвуд-Скрабс как свои пять пальцев и оба считаем, что у нас очень хорошие шансы на успех.

— А что будет после побега, если он удастся?

Я терпеливо объяснил, что в течение некоторого времени Джордж будет скрываться, а затем выедет из Англии по фальшивому паспорту.

— А где вы возьмете паспорт?

Я взглянул на нее и умышленно сделал небольшую паузу перед тем, как заговорить.

— Я не зря провел пять лет в тюрьме. Я отлично знаю, где взять паспорт. Это простая формальность.

Она вновь стала потягивать вино.

— Хорошо, я буду с вами откровенной. Я не особенно верю в ваш план. Мне он кажется слишком легким, чтобы его можно было провернуть с успехом. Просто перекинуть веревочную лестницу через тюремную стену и — фьють!

Она недоуменно дернула плечами.

— Миссис Босуинкл, — холодно заметил я, — я несу ответственность за организацию побега, я, и никто другой, и мне лучше знать достоинства и недостатки нашего плана. К тому же его помогал разрабатывать ваш брат!

— Возможно, это так, но деньги ссужаем мы с матерью, и мы должны быть уверены, что даем их не зря.

Я почувствовал, что гнев опять вскипает во мне, но сдержался.

— Миссис Босуинкл, — сказал я, — мы говорим о побеге из тюрьмы самого важного узника в Великобритании. Директор тюрьмы не распахнет ее двери и не даст нам свободу действий. Побег потребует немалых усилий и будет сопряжен с риском. Ничто не дается даром в этом мире. Я не могу дать вам стопроцентной гарантии, что дело выгорит. Такое возможно только в приключенческих романах, а это реальная жизнь.

— Тем не менее… — начала она.

Я повернул свой стул и посмотрел ей в глаза.

— Что конкретно вы хотите узнать? — прямо спросил я.

— Я хотела бы осмотреть помещение, где Джордж будет скрываться после побега, взглянуть на паспорт, выяснить, как вы собираетесь вывезти Джорджа из страны, и быть уверенной, что в плане нет изъянов. Я также хотела бы иметь подробный перечень всех расходов. Мне непонятно, зачем нужно так много денег.

Я вновь почувствовал, что начинаю заводиться, и мне понадобилось значительное усилие, чтобы взять себя в руки. Получалось так, что она забирала бразды правления, а меня делала простым подмастерьем. Я бы вряд ли стерпел такое от мужчины, а от женщины — тем более. Я уставился в свой бокал, подождал немного и обратился к ней снова.

— Вы не можете осмотреть помещение и подержать в руках паспорт, пока их у нас нет. Для этого-то и нужны деньги. Могу заверить вас, что сумма в 700 фунтов — это необходимый минимум. Кстати, размер суммы был предложен вашим братом.

— Все же я не удовлетворена, — сказала она после небольшой паузы. — Мне придется все это обсудить с Джорджем еще раз. Мы собираемся на свидание с ним в следующий четверг.

На следующий день я переправил Блейку записку, где сообщал о явном нежелании его сестры дать денег.

"Дочери, по всей видимости, не по душе мои планы покупки дома. Она заявляет, что не окажет мне материальную поддержку, пока не получит гарантий, что это вложение капитала принесет успех. На деле же она пытается взять на себя руководство этим предприятием. Надеюсь, тебе удастся ее образумить. Единственное, что меня удерживает сейчас, так это деньги. Дайте мне их, и я устрою все остальное".

Во вторник я получил ответ, в котором говорилось, что "он поговорит с молодой леди" и попытается ее переубедить.

В пятницу пришло еще одно письмо.

"…Вчера я встретился с двумя дамами и был очень обеспокоен их нервозностью. Нет сомнений, что они чрезвычайно взволнованы, и я, правда неохотно, пришел к выводу, что к ним не следует больше обращаться. Так будет лучше и для них, и для нас. Я сообщил им, что их больше беспокоить не будут. Сознаю, что для тебя это станет большим разочарованием, учитывая, сколько ты уже приложил усилий. И все же, не мог бы ты подыскать какой-то другой способ занять денег?"

Во мне это вызвало злость и отчаяние. Но вместе с тем я решил, что не позволю родственникам так легко уйти от ответственности. Я позвонил Адель, и у нас произошел такой разговор:

— Я получил письмо от Джорджа. Он проявляет невиданное понимание и великодушие, но, может быть, вы все-таки попробуете помочь ему?

— А что, — ответила она вопросом на вопрос, — ваши планы изменились настолько, что теперь заслуживают рассмотрения?

— Нет, планы те же. Они оптимальны в сложившейся обстановке. Но без денег мы ничего не можем сделать.

На другом конце провода воцарилось продолжительное молчание. Потом спокойным, деловым тоном она сказала:

— Я думаю, здесь нечего больше обсуждать, и на всем этом следует поставить точку.

— Отлично, — сказал я, — прощайте!

Радиосвязь

По иронии судьбы в конце марта из тюрьмы было совершено два побега: один из комнаты отдыха блока "Г", а другой из самого блока "Г". Тюремные власти провели поспешное, но весьма поверхностное расследование и пришли к выводу, что побеги были скорее всего совершены через восточную стену, расположенную за блоком "Г" и выходящую на Хаммерсмитскую больницу. По другой версии, бежали через северную стену и далее — в парк. В итоге был учрежден постоянный пост охраны в том углу, где сходились северная и восточная стены, откуда хорошо просматривалось пространство перед обеими.

Охранник должен был теперь находиться на этом посту весь день и весь вечер.

Это, естественно, внесло коррективы в план побега, но, пока у нас не было денег, ничего предпринять мы не могли, и оставалось только уповать на Всевышнего, чтобы Блейка не перевели в другую тюрьму. (Как мы впоследствии узнали из доклада Маунтбэттона[16], как раз в это время директор тюрьмы добивался, чтобы Блейка перевели в тюрьму усиленного режима. Хорошо, что в то время мы не знали об этом. В противном случае мы бы в панике начали принимать скоропалительные решения, что привело бы к неминуемому провалу.)

Тем временем необходимо было сохранить связь с тюрьмой после моего окончательного выхода на свободу. Нужно ли говорить, как это было важно? С этой целью я завел дружбу с одним парнем по имени Бэрри Ричардс, которого недавно перевели в общежитие из тюрьмы. Я сказал ему, что собираюсь написать книгу о своем заключении и меня интересуют различные сведения о жизни в тюрьме. Он согласился иногда встречаться со мной в пивной "Вестерн" и делиться информацией.

Но как использовать сообщения Бэрри об изменениях обстановки в тюрьме при подготовке побега? Как наладить связь с Блейком? И вдруг меня осенило. Мы живем в век электроники. Почему же не воспользоваться достижениями современной науки? Я смогу наладить связь прямо с камерой Блейка!

Я сел за стол и написал заявление начальнику тюремного общежития.

"Сэр,

в связи с тем, что на моем счете накопилась уже достаточно солидная сумма, я был бы глубоко признателен за разрешение снять со счета 25 фунтов для приобретения нового костюма.

С уважением,

Шон Бёрк".

В пятницу вечером я сдал свою недельную зарплату и получил взамен обычные 3 фунта плюс еще 25, о которых я просил.

Утром следующего дня я стоял на Пиккадилли, рассматривая витрины магазина радио- и электротоваров фирмы "Макдональдс". Почти сразу мне удалось высмотреть комплект из двух портативных японских раций для двусторонней связи. Они показались мне достаточно миниатюрными, чтобы их можно было незаметно носить во внутреннем кармане. В инструкции говорилось, что их радиус действия — 5 миль.

Я зашел в магазин и купил этот комплект. Продавец объяснил, как он действует в зависимости от рельефа местности. Затем он взял одну рацию и вышел с ней на Пиккадилли, а я остался со второй в магазине, и мы попробовали, как они действуют.

— Где вы намерены пользоваться этой штукой? — спросил продавец, упаковывая покупку.

— У нас с отцом большая ферма, — нашелся я, — и без радио очень трудно поддерживать связь.

Вечером Блейку была направлена еще одна записка. Я объяснял, что в ближайшее время перееду по новому временному адресу. Поскольку же мне необходимо поддерживать со строительной площадкой постоянный контакт, было принято решение использовать двустороннюю радиосвязь. Письма идут слишком долго. Блейк отвечал, что, по его мнению, это блестящая идея.

Теперь настало время заняться разработкой позывных и опознавательного кода. Использовав персонажи ирландской мифологии, я дал Блейку кодовое имя "Пекарь-Чарли", а себе — "Лис-Майкл". Для опознавательного кода я также использовал литературную тему. Наш первый семестр по английской литературе включал тему "Чосер и эпоха Стюартов", где говорилось о поэтах-метафизиках. Один из них создал нечто подходящее для нас. Это был Ричард Лавлейс, написавший в неволе в 1642 году стихотворение "Альтее из тюрьмы":

Опознавательным кодом должны были стать слова:

Я переписал позывные и опознавательный код и послал Блейку. Я также сообщил ему, что в течение недели переправлю рацию через "нашего общего друга П.".

В своем ответе Блейк заверил меня, что отлично разобрался в системе позывных и опознавательного кода. Однако он не считал возможным скрывать суть дела от Питера Мартина, особенно теперь, когда мы собирались активно подключить его к операции. В любом случае, увидев рацию, он сразу поймет, в чем дело. И, кроме того, ему можно полностью доверять.

Драмкружок тюремной самодеятельности должен был показать свою новую постановку в блоке "Г" в понедельник. Такие спектакли посещали обычно члены семей служащих тюрьмы, их знакомые, чиновники местных муниципальных учреждений. Заключенные с "голубыми повязками", одним из которых был Питер Мартин, обычно выполняли во время представлений обязанности капельдинеров, указывая гостям места и провожая их до выхода после спектакля.

По пути в общежитие после работы я встретил Питера Мартина. Мы прошлись немного рядом в сторону столовой для надзирателей, и я успел шепнуть ему:

— У меня есть кое-что для тебя, но предварительно я хотел бы с тобой поговорить. Как бы это устроить?

— Я могу найти предлог, чтобы зайти в общежитие.

— Слишком опасно, Питер. Не мог бы ты устроить, чтобы тебя назначили дежурным во время спектакля?

— Я уже об этом позаботился.

— Отлично, Питер. Я попрошу разрешения помощника директора пойти на завтрашнее представление. Я займу тебе место.

— Хорошо, Шон. До встречи.

На следующий день, в 7.15 вечера, я сидел в последнем ряду импровизированного театра, оборудованного в комнате отдыха блока "Г". Погас свет, и пьеса началась. Немногие запоздавшие еще продолжали заходить в зал, когда наконец появился Питер Мартин. Он подошел и сел рядом со мной. Последний ряд практически подпирал заднюю стену театра, что было очень удобно для осуществления нашего замысла.

В течение приблизительно 15 минут мы молча наблюдали за представлением, затем я наклонился к Питеру и начал говорить уголком рта, не поворачиваясь к нему. Он, отлично зная правила игры, не отрывал глаз от сцены.

— Питер, — начал я, — сначала мне нужно сказать тебе что-то очень важное. Теперь ты имеешь право знать. Я собираюсь устроить побег Джорджа Блейка.

Питер не повернул головы:

— Я очень рад, что ты мне это сказал, Шон. Если бы ты этого не сделал, я был бы на тебя в большой обиде.

— До сегодняшнего дня мы не посвящали тебя в это, но не потому, что не доверяли. Просто не хотелось тебя впутывать в это дело без особой надобности. Но теперь я собираюсь попросить тебя о помощи. Это автоматически сделает тебя нашим соучастником, и значит, ты имеешь полное право знать, что затевается.

— Что я должен делать?

— У меня в кармане портативная рация, которую я прошу тебя передать Блейку. Она в кожаном футляре с наушниками и инструкцией. Еще я принес миникамеру и три катушки фотопленки. Нужно сделать несколько снимков Джорджа для паспорта и передать мне пленку, пока я еще нахожусь в общежитии.

— Хорошо, я все усек.

— Ты уверен, что у тебя нет колебаний и сомнений?

— Шон, я уже говорил это тебе раньше. Только сообщи, что тебе нужно. Все, что угодно, в любое время.

— Спасибо, Питер. Когда ты придешь сегодня в блок "Г" после спектакля, все камеры уже запрут, и ты не сможешь передать Блейку радио до завтра. Но если ты не против, давай сегодня же устроим проверку техники и установим радиосвязь.

— Давай, это хорошая идея.

— Я начну передавать позывные сразу же, как погасят свет. Из моего окна видно, когда в блоке "Г" выключают электричество.

Я огляделся вокруг. Все вроде бы внимательно наблюдали за ходом действия на сцене. Я вынул рацию из кармана и, прикрывая ее пиджаком, постепенно опустил вниз. Очень осторожно я стал продвигать рацию в сторону Питера. Его левая рука встретилась с моей на полпути и потом проделала обратный путь, к внутреннему боковому карману его куртки. Потом он вынул руку, но в ней уже был платок. Он сделал вид, что сморкается…

В общежитии я сразу же уединился в своей новой комнате, куда недавно переселился, выбрал кровать у окна, уселся на ней и стал пристально смотреть на блок "Г". Было уже 10 часов, но на четвертом этаже свет продолжал гореть. Это означало, что дежурный начал свой обход с первого этажа. Наконец одно за другим стали гаснуть окна и на четвертом этаже. Нажав на кнопку передачи, я стал вызывать Питера.

— Лис-Майкл вызывает Пекаря-Чарли, Лис-Майкл вызывает Пекаря-Чарли. Ответь мне. Прием.

Судя по тому, что ответ последовал немедленно, он уже включил рацию и только ждал моего вызова.

— Пекарь-Чарли вызывает Лиса-Майкла. Пекарь-Чарли вызывает Лиса-Майкла. Слышу тебя хорошо. Прием.

— Дружище, рад слышать тебя! — сказал я. — У меня такое впечатление, будто ты сидишь в этой комнате рядом со мной, а ведь это едва половина громкости. Это радует. Прием.

— Я также слышу тебя громко и отчетливо. Прием.

— Между прочим, — сказал я, — едва ли надо напоминать тебе, что не следует называть никаких имен. Никогда не знаешь, кто может слушать. Прием.

— Совершенно верно, Лис-Майкл. Я не в первый раз играю в эти игрушки и знаю правила. Прием.

— Хорошо, дружище. Я очень ценю твою помощь. Ты здорово рискуешь, и мы с нашим общим другом в большом долгу перед тобой. Прием.

— Не стоит говорить об этом, Лис-Майкл. Как ты сам понимаешь, первоначальные планы погорели. Придется придумать что-то новенькое. Ты, возможно, слышал, что известный тебе джентльмен торчит в своем уголке весь день. Нам нужно найти способ обвести его вокруг пальца. Предоставь это мне. Прием.

— Спасибо, Пекарь-Чарли. Если ты поможешь нашему другу выбраться наружу, я позабочусь об остальном. Прием.

— О'кэй, я займусь этим. Теперь слушай, есть одно обстоятельство, о котором тебе следует знать. Здесь собралась шарага из шести человек, которые собираются рвануть при первой возможности. Они уже перепилили прутья решетки на окне в камере первого этажа и затем замаскировали все, укрепив прутья на месте клеем "Бостик". Единственное, что их пока задерживает, так это надзиратель, сидящий в углу на стыке двух стен.

Новость меня встревожила.

— А как они собираются решить эту проблему?

— Очень просто. Когда идет дождь, охранник укрывается под навесом крыльца в конце блока. Когда он там прячется, ему видна северная стена, а та, что выходит на больницу, оказывается вне поля зрения. Здесь и находится брешь в системе охраны. При первом же дожде эти шестеро смотаются. Прутья решетки уже перепилены, еще неделю назад, веревка с крюком припрятана в блоке "Г". Я просто хотел предупредить тебя, чтобы ты успел убрать возможные улики. Теперь тебе следует быть особенно осторожным, особенно в дождливые дни. Прием.

— Спасибо за информацию, дружище. Кстати, как ты узнал об этом? Впрочем, не отвечай. Прости за любопытство. Я только подумал, что, если слишком многим об этом известно, парням далеко не уйти. Прием.

— Видишь ли, Лис-Майкл, о том, что они решились уйти в бега, знают действительно многие. Но ты же помнишь, как у нас здесь, — что проведал один, тут же становится известно всем. Прием.

— А стукачей они не боятся?

— Что ж, они и правда рискуют. Тут уж ничего не поделаешь. Прием.

— Слушай, Пекарь-Чарли, — сказал я. — Мы, конечно, должны пожелать ребятам удачи, но одновременно это может повредить нашим планам. Если их побег удастся, несомненно, будут приняты дополнительные меры безопасности. Скажи мне, побег этих шестерых способен вызвать шумиху в прессе? Прием.

— Ты должен понимать, Лис-Майкл, что газеты поднимут шум вокруг любого группового побега. К тому же некоторые из этих парней осуждены за тяжкие преступления, так что волна может подняться большая. Прием.

— А что об этом думает наш друг? Прием.

— Конечно, он очень обеспокоен, но ведь другие тоже имеют право попытать счастья. Прием.

— Хорошо, Пекарь-Чарли, сделай все возможное, чтобы помочь нашему другу выбраться наружу, а я беру на себя дальнейшее.

Я задвинул антенну и запер рацию в тумбочку. Отныне это ценнейшее связующее звено между двумя мирами будет храниться вне стен тюрьмы. Мне выделили отдельный шкафчик на фабрике, и я решил, что безопаснее всего будет спрятать рацию там.

Принял я и другую меру предосторожности: приобрел маленький магнитофон, чтобы сделать более достоверными свои объяснения, если придется давать показания. Записи служили бы доказательством, что я действовал на свой страх и риск, а не был куплен КГБ.

На следующий день в 10.30 вечера настал важный момент. Неужели произойдет чудо и я действительно услышу голос Блейка?

Я нажал на кнопку передачи, дважды повторил вызов, отпустил кнопку и стал напряженно вслушиваться. После короткой паузы, к моей великой радости, в эфире раздался характерный треск. Затем голос Блейка, который было невозможно спутать ни с каким другим, казалось, заполнил всю комнату.

— Пекарь-Чарли вызывает Лиса-Майкла, Пекарь-Чарли вызывает Лиса-Майкла. Слышу тебя громко и отчетливо. Прием.

— Стены из камня — еще не тюрьма.

— И клетка — не просто решетка из стали. Прием.

— Мир для души и покой для ума.

Мы и в темнице себе обретали. Прием.

— Ричард Лавлейс, наверное, был дурак. Прием.

— Или просто мечтатель. Прием.

— Как дела, старина? Прием.

— У меня все отлично… Нет слов, как я рад, что могу вот так поговорить с тобой! Это просто здорово! Это же мой первый действительно свободный контакт с внешним миром за пять лет. Ощущение чудесное.

Его голос и в самом деле звучал очень взволнованно.

— А теперь — к делу, — сказал затем Блейк. — Мы с нашим общим другом пытаемся придумать что-нибудь и будем держать тебя в курсе. Как я понял, ты полностью прервал отношения с теми двумя дамами? Прием.

— Да, это так. Врать не буду — они меня крепко разочаровали, но ничего не попишешь. Что касается этих дам, то ты знаешь их лучше меня. Прием.

— Хорошо, Лис-Майкл. Я рад, что ты так смотришь на это. Думаю, все к лучшему. Мне показалось, что дамы чрезмерно дергались, и это было опасно. Прием.

— Я уже подумал, где еще можно взять денег. Надеюсь, нам поможет один мой давний приятель. Как я знаю, он всегда сочувствовал таким, как мы. К тому же он абсолютно надежен. С преступным миром у него никаких связей, иначе я к нему не подошел бы и на пушечный выстрел. Можно быть уверенным, что в полицию он нас не сдаст. Я думаю, это решение проблемы. Прием.

— Если этот человек согласится помочь деньгами, мы сможем осуществить операцию до твоего освобождения? Прием.

— Боюсь, что нет. Сейчас середина мая. Я выйду отсюда приблизительно через шесть недель, и у нас едва ли будет достаточно времени, чтобы закончить подготовку. Думаю, пройдет один-два месяца после моего освобождения, прежде чем мы будем готовы.

Мы проговорили около двух часов и распрощались до следующего понедельника.

Мои друзья вступают в игру

В субботу утром я позвонил Майклу Рейнольдсу из автомата около Хаммерсмитской больницы. Условились встретиться у него, и около 7 часов вечера в тот же день я подходил к жилищу Рейнольдсов, невзрачному дому, который могли позволить себе люди со скромным достатком. Майкл презирал богатство. Материально он никогда не преуспевал, оправдывая это своими симпатиями к идеям социализма. Но коммунистом он не был. Происходил он из ирландских католиков, но сам был ирландцем только наполовину: его мать родилась в Дублине, а отец — в Лондоне.

Я позвонил, и дверь немедленно открылась. Майкл энергично пожал мне руку и пригласил войти.

— Я приготовлю кофе, — сказала его миловидная жена Энн и вышла на кухню, оставив нас одних.

Я внимательно посмотрел на моего друга. Ему было около тридцати, худощавый, с бледным и усталым лицом, несшим печать тех переживаний и трудностей, которые ему выпали в последние годы.

Я сразу понял, что у этой семьи хватало собственных проблем и деньгами они вряд ли смогут помочь. Тем не менее я решил поговорить с Майклом, хотя бы затем, чтобы увидеть его реакцию. Я был уверен, что наш разговор никогда не выйдет из этих стен.

— Майкл, — начал я, — то, что я собираюсь обсудить с тобой, опасно. Даже просто упоминать об этом рискованно. Поэтому стоит ли, чтобы Энн присутствовала при разговоре?

Майкл пристально взглянул на меня.

— О, не беспокойся об этом, Шон. На Энн можно полностью положиться. Что бы ты ни собирался сказать, спокойно говори при ней.

Энн слышала эти слова, потому что в этот момент вернулась в гостиную с кофейным подносом. Она расставила чашки и присоединилась к нам. Решение было принято. Я отхлебнул кофе и откинулся в кресле.

— Что ж, — начал я, — вы оба знаете, где я провел последние четыре года. Сейчас я живу в тюремном общежитии и окончательно выйду на свободу 4 июля, то есть через 6 недель. В тюрьме я очень сдружился с человеком по имени Блейк. Джордж Блейк. Вам знакомо это имя?

— Конечно, — кивнул Майкл, — я помню его отлично. Он был осужден в 1961 году, верно?

— Да, — сказал я, — и на сегодняшний день он отсидел уже 5 лет. Обыкновенно осужденному приходится отбыть не менее двух третей своего срока, значит, Блейку предстоит в общей сложности 28 лет заключения. В момент ареста ему было 38, и, стало быть, на свободу он выйдет в 66.

Майкл протяжно свистнул и задумчиво покачал головой.

— Это, собственно, и привело меня к вам. Я решил вызволить его из тюрьмы.

Рот Майкла приоткрылся в немом изумлении, а чашка, которую Энн уже подносила к губам, звякнув, опустилась на блюдце. Я повернулся к Энн.

— Ты по-прежнему хочешь оставаться с нами и слушать?

— Вне всякого сомнения, — ответила она. — Такое я ни за что не пропущу.

Затем я рассказал все более подробно, начав с того, как Блейк впервые обратился ко мне.

— Таким образом, — закончил я, — сейчас в тюрьме все готово, и в нашем распоряжении имеется рация. С ее помощью мы сможем поддерживать связь до самого последнего момента. Единственное, что нас сдерживает, это деньги. 700 фунтов. Они нужны, чтобы купить подержанный автомобиль, кое-какую одежду, другие мелочи и, конечно, чтобы снять квартиру.

Майкл покачал головой.

— Если бы только у нас были деньги, — сказал он, глядя на Энн. — Но мы совершенно на мели.

— На мели — это ты правильно заметил, — сказала Энн, досадливо кивнув головой.

— С деньгами у нас туго, — сказал Майкл, — но мы готовы помочь чем можем. Я знаю людей, которые могут одолжить мне деньги. Думаю, что мы сможем собрать 700 фунтов. На это потребуется время, но я примусь за дело уже со следующей недели. Скажи только сразу, сколько дают за участие в организации побега?

— Максимум пять лет тюремного заключения. Значит, придется отсидеть года три с лишним.

Майкл снова переглянулся с Энн. Она только пожала плечами, а он перевел взгляд на двух играющих на полу детей. Затем он повернулся ко мне.

— Договорились, Шон. Мы с тобой.

Я встал, мы попрощались и договорились встретиться в следующую субботу.

В течение нескольких следующих дней я стал в разговорах в общежитии пространно распространяться о том, что теперь, когда до моего освобождения остались буквально недели, для меня настало время позаботиться о форме и сбросить лишний вес. Я куплю тренировочный костюм и кроссовки и начну регулярно заниматься бегом в парке за тюрьмой. Все согласились, что это отличная идея.

В четверг я купил тренировочное снаряжение, а также секундомер. Переоделся в общежитии и сказал, что вернусь через час к обеду. Когда я забирал свой пропуск, дежурный надзиратель пошутил относительно моего запоздалого интереса к физкультуре.

Усмехнувшись и поглаживая себя по животу, я сказал:

— Надо избавляться от трудовой мозоли. Пять лет на картошке и кашах дают о себе знать!

Я стал укладывать свой пропуск в верхний карман тренировочного костюма и нащупал там секундомер. Вынул его и переложил в карман брюк. Надзиратель видел это.

— О, ты взялся за дело серьезно!

Отперев дверь, он выпустил меня на улицу. Я подождал немного перед воротами, включил секундомер и побежал мимо домов обслуживающего персонала тюрьмы, мимо дома директора, повернул налево на улицу Артиллери-роуд и остановился напротив блока "Г". Сделав вид, что завязываю шнурок, посмотрел на секундомер. Больше минуты. Значит, любому надзирателю потребуется больше минуты, чтобы добежать от главного входа в тюрьму до улицы Артиллери-роуд. Практически понадобится даже больше: надзиратели не атлеты. Их непыльная работенка не требовала хорошей физической формы. И, кроме того, никто из них не будет сидеть в проходной с телефонной трубкой у уха и ждать команды "Марш!". Тем не менее лучше было перестраховаться, чем рисковать зря. В своих расчетах мы должны были исходить из самого худшего варианта.

Я вошел в парк. Здесь восточная часть стены примыкала к северной. В нескольких метрах от того места, где я проходил, по другую сторону стены в этот момент сидел тюремный надзиратель. Он увидит, как Блейк бросится к веревочной лестнице. Что он станет делать? Глупо предполагать, что он побежит и попытается схватить Блейка. Несомненно, у него ничего не выйдет. Он попросту не успеет. Лестницу я тут же отпущу, как только Блейк переберется через стену. Если он все же попытается схватить Блейка, то только сыграет нам на руку. Таким образом, скорее всего, он попытается как можно скорее добраться до ближайшей кнопки сирены тревоги. А такая кнопка, как я знал, была на стене блока "Г" слева от крыльца, приблизительно в 10 метрах от места, где располагался надзиратель.

Я отлично себе представлял, что будет дальше. Дежурный по режиму вызовет подкрепление из других блоков. Часть надзирателей построится по внешней стороне стены, другие — встанут вдоль ее внутреннего периметра. Все это займет время, несколько минут. Блейк переберется через стену примерно за минуту. Эта точка расположена очень близко от конца улицы Артиллери-роуд. Располагая автомобилем, мы будем на улице Дю-Кейн-роуд меньше чем еще через полминуты. Тюремщики не успеют добежать до угла стены и заметить автомобиль, не говоря уже о том, чтобы попытаться его остановить.

Я еще немножко для виду побегал по парку и вернулся в тюрьму.

— Как успехи? — спросил надзиратель, пока я регистрировал свое возвращение в проходной.

— Отлично, — ответил я.

С тех пор как Мартин рассказал мне о готовящемся групповом побеге, я каждый день с опаской поглядывал на небо по дороге на фабрику и обратно. Покрытое тучами, оно причиняло мне столько же огорчения, сколько радостного предчувствия вызывало у шестерки, готовящейся к побегу. Первый хороший дождь — и они совершат свою попытку. Они будут перелезать через ту же стену, возможно, всего в паре метров от нашего места. Подобные размышления вызывали тревогу.

В следующий понедельник, 6 июня 1965 года, в 16.30 я забрал рацию из своего шкафчика на складе № 224, попрощался с товарищами по работе и вышел с территории фабрики. У ворот, как обычно, стоял малолетний разносчик газет, продавая вечерние выпуски. Я купил "Ивнинг ньюс", развернул газету и остолбенел.

Аршинный заголовок на первой полосе обрушил на меня сногсшибательную новость: "Большая облава в Лондоне". Ниже помещалась крупная фотография блока "Г" и восточной части стены. Была прочерчена пунктирная линия и указан стрелками маршрут побега: через окно камеры на первом этаже, через восточную стену и затем вдоль Артиллери-роуд. Наш маршрут!

Подзаголовок сообщения о побеге гласил: "Хуже животных. Побег заключенных". Я жадно принялся читать. Четверо из бежавших были осуждены за изнасилование при отягчающих обстоятельствах, и судья сказал во время слушания дела, что они хуже животных. Двое других сидели за нанесение тяжких телесных повреждений. Были помещены также снимки преступников. Групповой побег произошел рано утром, и в вечерних газетах уже появились комментарии ряда возмущенных парламентариев. Ожидалось, что последуют официальные запросы в Палате общин. Общественность должна быть защищена от преступников. Побеги из британских тюрем следует полностью исключить.

Я шел по улице, уставившись в газету и не замечая, куда иду. Внезапно вспомнил о рации! Нести ее обратно на фабрику было уже поздно, меня бы туда не пустили. С другой стороны, я не мог взять на себя риск пронести рацию с собой в тюремное общежитие. Там наверняка после всей этой шумихи проведут общий шмон, кроме того, проживающих в общежитии, возможно, будут обыскивать по возвращении с работы. Идти через проходную с рацией в кармане было заведомой и опасной глупостью. Да, но где ее спрятать?

Пройдя по нескольким улицам в окрестностях тюрьмы, я заметил на Эрконуальд-стрит телефонную будку. Этот телефон-автомат, как и большинство других в Англии, был разорен хулиганами. И сейчас я готов был сказать им спасибо.

Я зашел в будку и сделал вид, что ищу номер телефона. Четыре тома телефонного справочника, которые каким-то чудом избежали расправы вандалов, были аккуратно уложены в похожем на ящик углублении. Я обратил внимание, что справочники полностью заполняют это отверстие в ширину, но в глубине между ними и задней стенкой остается свободное место. Именно туда я и спрятал рацию.

У входа в тюрьму еще толкались один-два репортера. В проходной несколько надзирателей смеялись и шутили. Побег не испортил им хорошего настроения. В конце концов, за все отвечал начальник. Каждому приятно наблюдать, как сильные мира сего время от времени получают пинок в зад. При входе меня не обыскали, не обыскивали и других заключенных из общежития.

После ужина я вышел из ворот тюрьмы и опрометью бросился к телефонной будке. Рация оказалась на месте. Взяв ее, я с час шатался по улицам, чтобы мое быстрое возвращение не вызвало подозрений. Через проходную шел не без опаски: в кармане пиджака лежала рация. Но надзиратели были по-прежнему настроены дружелюбно, никто и не пытался досматривать меня.

В 10.30 я плотно закрыл окно, выключил свет и улегся на кровати. Я не питал особой надежды, что в этот вечер мне удастся установить связь. За побегом автоматически должен был последовать общий шмон во всем блоке "Г". Конечно, я знал, что передатчик Блейка находится в надежном тайнике и он его. переправляет в камеру только непосредственно перед выходом в эфир в те вечера, когда у нас условлена связь. Но я не мог себе представить, чтобы Блейк пошел даже на такой минимальный риск в такой день. Он уже посмотрел в вечерних новостях по телевизору репортаж о событиях у блока "Г" и восточной стены и сейчас наверняка расстроен и нервничает.

Мои позывные пошли в эфир.

— Лис-Майкл вызывает Пекаря-Чарли, Лис-Майкл вызывает Пекаря-Чарли. Выходи на связь. Прием.

Несколько секунд томительного ожидания… Ответа не было. Я уже начал было вызывать вновь, когда в моем приемнике появился эфирный фон. Наверное, Блейк нажал кнопку на передачу, но Блейк ли это? Если передатчик попал в руки полицейских, они, конечно, попытаются поймать сообщника. Правда, я обладал двумя преимуществами. Во-первых, голоса Блейка и Мартина были настолько характерны, что их невозможно было спутать с другими. Во-вторых, в нашем распоряжении имелся опознавательный код.

— Пекарь-Чарли вызывает Лиса-Майкла, Пекарь-Чарли вызывает Лиса-Майкла. Слышу тебя громко и отчетливо. Прием.

Это был Питер Мартин. Значит, все в порядке.

— Как ты думаешь, мы в безопасности? Прием.

— Да. Все вернулось в нормальное русло. Я не трогал рацию до самого последнего момента. Сейчас нет оснований для тревоги. Прием, — сказал он.

— Я читал вечерние газеты и смотрел новости по телевизору. Правда, не дослушал окончания, там еще должны были сказать о многом. Но ничего, завтра с утра в газетах появятся все подробности. Ожидаются даже запросы в Палате общин. Надеюсь, нам это не все испортило? Кстати, как это было? Они же собирались дождаться дождя? Что случилось? Прием.

— Они действительно ждали дождя, но потом совершенно неожиданно обнаружили еще одно слабое место в охране. Надзиратель сидит в углу у стены всю ночь. Его вахта заканчивается в семь утра, а сменщик появляется на посту только в восемь. Стена остается без охраны целый час. Вот в этот промежуток они и рванули. Конечно, эта прореха в охране теперь залатана. Здесь перед завтраком была просто умора! В блоке знали о побеге все. Те, чьи камеры выходят на восточную сторону, встали ногами на стулья и смотрели из окон. Было очень забавно! Сразу же завыла сирена, и последний беглец не успел взобраться по веревке, и его схватили надзиратели. Другого поймали на Артиллери-роуд. Остальные сумели скрыться. Если бы у них была веревочная лестница вместо веревки, они бы удрали все. Карабкаться по шестиметровой веревке оказалось очень трудно и заняло уйму времени. Их выручила только сила и молодость. Я надеюсь, что ты и наш друг не полагаетесь на обычную веревку? Прием.

— Нет, Пекарь-Чарли, мы не будем пользоваться веревкой. Еще неизвестно, какие результаты будет иметь это происшествие. Но хватит о нем. Скажи лучше, как вы собираетесь выбить втихую стекло в известном тебе окне? И еще — как предполагается сломать чугунную раму? Может быть, для этого нужно тайно переправить в тюрьму какие-то инструменты? Прием.

— Стекло не проблема, — ответил Питер. — Как профессионал, я легко проделываю такие штуки при помощи оберточной бумаги и резинового клея. Если плотно прижать намазанную клеем бумагу к стеклу и к раме, а затем выдавить стекло — осколки останутся на бумаге. И никакого шума. С рамой поступаем точно так же. Обматываем клейкой лентой в несколько слоев, чтобы приглушить звук, когда по ней будут бить тяжелым предметом. Но мне все же не по нраву такой вариант. Видишь ли, с первого удара рама может расколоться только в одном месте, и придется бить еще раз. Грязная работа. Я бы сделал все по-научному. Если установить в нужном месте небольшой домкрат, проблема будет решена. Достань его и переправь сюда. Когда со стеклом будет покончено, я установлю домкрат под углом у основания рамы и начну его поднимать, пока поперечное чугунное ребро не лопнет. Постарайся достать гидравлический, если сможешь. У него не такой длинный рычаг. Это все, что нам нужно. Прием.

— О'кэй, Пекарь-Чарли, — сказал я. — Домкрат я добуду. Но не думаю, что мне следует передать его тебе вплоть до самой операции. Хранить такую вещь в блоке очень опасно, даже если его и надежно спрятать. Ты согласен? Прием.

— Да, Лис-Майкл, согласен. Но сможешь ли ты переправить его сюда, когда съедешь из общежития? Прием.

— Думаю, у меня не будет с этим трудностей. Я здесь уже завязал пару полезных знакомств, и канал связи будет обеспечен. Пожалуй, на сегодня все, друг мой. Возможно, у меня не будет больше случая поговорить с тобой, но мы сможем обмениваться сообщениями через "самого".

Я оставил рацию включенной еще на целую минуту и, лежа на кровати, прислушивался к атмосферным помехам и общему радиофону. У меня были опасения, что наш разговор мог прослушиваться, и я надеялся, что оператор пеленгующей станции выдаст себя, нажав на кнопку передачи, или даже начнет переговариваться на той же частоте с кем-то еще, думая, что я уже ушел из эфира. Но все было тихо. Наши рации работали на фиксированной частоте в 28 мегагерц.

Проделав кое-какую исследовательскую работу, я установил, что государственная полиция работала на каналах связи, настолько удаленных от этой частоты, что, даже если бы полицейские в патрульной машине проехали по Артиллери-роуд, они практически не имели бы шансов уловить наши переговоры. Жители окрестных кварталов, настраивающие свои приемники на волны Би-би-си, "Радио Люксембург" или многочисленных пиратских радиостанций в нейтральных водах у берегов Великобритании, тоже не могли выйти на нашу частоту даже случайно. Конечно, специальная передвижная пеленгующая станция, выдвинутая в район тюрьмы, смогла бы засечь нас, но это само по себе значило бы, что нашему делу — труба.

Лежа на кровати, я вновь стал мысленно прокручивать события сегодняшнего дня. Получалось, что в тюрьме все знали о побеге, кроме надзирателей. Просто чудо, что никто не настучал!

Позднее, к своему великому изумлению, я узнал из доклада Маунтбэттона, что все-таки настучали и тюремная администрация получила точную информацию о дне и времени предстоящего побега! Стукач анонимно позвонил в Скотленд-Ярд и ошибся только в одной детали. Он сообщил, что беглецы попытаются скрутить надзирателя на одном из этажей и отнять у него ключи. Можно предположить, что надзиратели в тот день особенно крепко держались за свои ключи. И все равно совершенно невероятно, что тюремной администрации не пришло в голову организовать усиленное наблюдение за этой шестеркой, чтобы не допустить их "совершенно случайного" сбора в одной и той же камере, оконная решетка которой была предварительно перепилена для побега. Наименьшее, чего можно было ожидать после такого точного сигнала, так это организации охраны тюремной стены: снаружи — силами полиции, изнутри — надзирателей. На самом же деле единственный охранник сидел, как обычно, на своем стуле в углу тюремного двора и преспокойно отправился домой в положенное время, оставив стену вообще без охраны.

Что ж, если тюремная администрация и дальше будет такой же халатной, наши шансы на успех повысятся.

На следующий день сообщениями о групповом побеге были заполнены первые полосы газет. Авторы редакционных комментариев кипели негодованием. Мои сослуживцы на фабрике возмущались не меньше. Чтобы поправить положение, они предлагали вдвое увеличить высоту стены вокруг тюрьмы и организовать ее постоянное патрулирование вооруженной охраной, осужденных держать взаперти в камерах 24 часа в сутки, а двери камер открывать только для того, чтобы швырнуть преступникам еду, заключенных, нарушающих режим, регулярно пороть, сроки заключения увеличить, а систему зачетов и досрочных освобождений отменить.

Министр внутренних дел Рой Дженкинс лично посетил Уормвуд-Скрабс, и в вечерних газетах появилась его фотография на фоне ворот тюрьмы. Несколько дней спустя, выступая в Палате общин, министр внутренних дел заверил парламентариев, сделавших запросы, что уже существуют конкретные планы укрепления безопасности в Уормвуд-Скрабс и других тюрьмах. Для этого будут использованы самые современные методы, включая установку телевизионных камер. Как заявил министр, было бы только справедливо создать для заключенных по возможности гуманные условия, совместимые с требованиями безопасности.

Заявление министра внутренних дел в Палате общин в значительной степени снимало мои опасения, но меня продолжали беспокоить два вопроса. Когда телевизионные камеры появятся на тюремных стенах? Но даже если их и не установят до побега, сколько еще времени Блейк будет оставаться в Уормвуд-Скрабс?

В то время мы, к счастью, еще не знали об обращении директора тюрьмы Уормвуд-Скрабс в министерство внутренних дел с настоятельной просьбой срочно перевести Блейка в тюрьму для особо опасных преступников. Как нам стало известно позже из доклада Маунтбэттона, это был уже второй запрос о переводе Блейка в другую тюрьму. Невероятно, но министерство внутренних дел предпочло проигнорировать эти предложения.

В субботу вечером я еще раз навестил Майкла Рейнольдса. Денег он пока не достал, но они были ему обещаны. По его расчетам, через пару недель он добудет две сотни фунтов.

В понедельник вечером я вышел на связь с Блейком. После обмена позывными правильными кодами он поинтересовался, какова слышимость.

— Слышу тебя хорошо, — сказал я.

— Отлично. Знаешь, почему я задал этот вопрос? Как помнишь, антенна моего транзистора — это кусок медной проволоки, протянутой из одного конца камеры в другой. Теперь я отсоединил эту проволоку от транзистора и прикрепил один конец ее к антенне рации. Я могу сейчас не выдвигать эту антенну и говорить с тобой, держа рацию в любом положении, даже под одеялом. На условия приема это не влияет. Прием.

— Удачная идея. А как там с побегом? Каковы последствия? Прием.

— До сих пор, — сказал Блейк, — ничего серьезного не произошло, хотя слухов масса: все приговоренные к пожизненному заключению будут переведены в другие тюрьмы, все ассоциации заключенных распущены и т. п. Что касается меня, то я ожидал, что буду переведен. Это по-прежнему вероятно. Но тут ничего не поделаешь. Остается только надеяться, что этого не случится до начала нашей операции. Впрочем, кое-какие перемены есть. Тюремщик, который дежурит в углу двора, получил в свое распоряжение будку, в которой сидит весь день. Теперь он может не уходить, чтобы спрятаться от дождя. Прием.

— В будке есть телефон и кнопка сирены тревоги? Прием.

— Не уверен. Постараюсь выяснить на этой недели и сообщу тебе в следующий понедельник. Прием.

— Спасибо. Это важный момент. А какой день недели кажется тебе наиболее предпочтительным для операции? Я думаю — суббота? Прием.

— Несомненно. Все преимущества субботнего вечера по-прежнему в силе. Меньше надзирателей и охранников, чем в будние дни. К тому же, если я буду выбираться из блока через окно, очень важно, чтобы повсюду, и особенно на лестничных площадках, было как можно меньше народу. По субботам большинство заключенных ходят вечером в кино, и в блоке остаются только два офицера охраны. Да, суббота — самый подходящий день. Прием.

— Думаю, обсудили все. До следующего понедельника. Конец связи.

Неделю спустя я вновь вышел на связь с Блейком. Как он установил, в будке надсмотрщика не было ни телефона, ни кнопки сигнала тревоги. Очевидно, она предназначалась только как укрытие от дождя. Мы договорились о связи в следующий понедельник — в последний раз перед моим окончательным выходом из тюрьмы.

В субботу я направился в район торгового центра Олд-Оук и стал тщательно просматривать карточки на досках объявлений, вывешенных около маклерских контор. Меня интересовала квартирка, расположенная как можно ближе к тюрьме. Среди предложений имелась квартира на улице Перрин-роуд, 26, как раз на полпути между тюрьмой и фабрикой. По моей карте расстояние по прямой от Перрин-роуд до тюрьмы составляло примерно милю.

Я созвонился с хозяином и договорился осмотреть помещение в этот же вечер. К моей радости, квартира находилась на верхнем этаже дома, а окна выходили в сторону тюрьмы, хотя ее и не было видно. Я оставил квартиру за собой, заплатил за две недели вперед и получил ключи. Хозяину дома я сказал, что, приехав в Лондон из графства Суссекс, я устроился на местную фабрику и одновременно "заканчиваю свою книгу". Есть ли у меня паспорт? Конечно, нет! Гражданин Ирландской Республики не может и не должен предъявлять свой паспорт в Великобритании! Хозяин был иностранцем, и от него трудно было ожидать понимания отношений, которые существовали между Великобританией и Ирландией.

Настало 4 июля. В 8.30 утра я вошел в кабинет начальника общежития.

— Чудесно, Берк, изволь получить свои сто фунтов. Пересчитай и распишись.

— Нет необходимости, начальник, — сказал я и поставил свою подпись.

Глядя, как я засовываю деньги в карман, начальник продолжил:

— Еще одна небольшая формальность. Правила требуют, чтобы ты расписался, что ознакомился с "Законом о хранении огнестрельного оружия и взрывчатки". — Он протянул мне карточку с отпечатанным текстом. — Здесь изложен касающийся тебя раздел закона.

В этом документе содержалось предупреждение, что хранение огнестрельного оружия или, взрывчатых веществ будет рассматриваться как уголовное преступление в течение 5 лет после выхода из тюрьмы. В тех случаях, когда выходящий на свободу человек был осужден за преступление, связанное с использованием огнестрельного оружия или взрывчатки, этот запрет становился пожизненным.

Я вернул карточку и расписался в книге.

— Эта штука распространяется и на самодельные бомбы, — сказал начальник с усмешкой.

Кроме моей квартирки, на втором этаже дома было еще три жилых помещения. Осторожные наблюдения позволили заключить, что два из них занимали пакистанцы (по двое в каждой комнате), а в третьем разместились англичане — муж с женой. На первом этаже были еще три квартиры, в каждой из которых жили английские супружеские пары. Во время радиосеансов не следует повышать голос, отметил я для себя.

В 11 часов в этот вечер я уселся на кровати и начал посылать в эфир свои позывные, но безуспешно. После получаса бесплодных попыток связаться с Блейком мне не оставалось ничего другого, как признать свою неудачу. Хотя между нами было расстояние всего в одну милю, сигнал в густо застроенном районе не проходил, мощности наших маленьких раций было недостаточно.

В субботу вечером я зашел в пивную "Вестерн", где в течение получаса пропустил шесть двойных порций виски и мило поболтал с барменшей. Рация была в кармане моего макинтоша. В 10.30 я вышел из пивной, прошел кружным путем в парк, где повернул налево в сторону от тюрьмы по направлению к железнодорожным путям. Виски здорово подняло мое настроение.

Забор, который тянулся вдоль рельсов, был около полутора метров в высоту и состоял из заостренных железных прутьев. Я схватился руками за два прута, подтянулся и поставил одну ногу на поперечную перекладину.

Перебравшись через ограду, я устроился поудобней и начал вызывать Блейка. Я слышал, что он пытается выйти на связь со мной, но сигнал был слишком слаб или вообще затухал.

Мне вновь пришлось перелезть через забор и направиться по парку в направлении тюрьмы, постоянно вызывая Блейка и следя за мощностью поступающих от него сигналов. После того как половина пути была позади, а связь не улучшилась, меня начало охватывать беспокойство. Наконец я дошел до ворот на стадион для игры в регби, в этой точке слышимость оказалась вполне приличной.

— Слушай, Пекарь-Чарли, — поспешно зашептал я в микрофон, — мое положение сейчас чрезвычайно уязвимо. Я так близко от этой чертовой стены, что мы могли бы переговариваться без всяких раций. Вообще, если я не буду говорить шепотом, то патрульные или тот парень, что сидит в углу двора, могут меня услышать. Будем предельно кратки.

— Жаль, что так получилось. Давай коротко. Какие новости? — По его голосу чувствовалось, что он волнуется не меньше меня.

— Никаких новостей. Просто хотел установить связь. В понедельник пытался это сделать из своего нового жилища. Как я понял, ты тоже выходил в эфир?

— Да, пытался, как и договорились. Мы находились вне радиуса действия раций. Теперь мои новости. В угловую будку установлен телефон, и власти утверждают, что вся тюрьма может быть оцеплена за четыре минуты после сигнала тревоги. Как это тебе нравится?

— Меня это совершенно не беспокоит. Нам понадобится две минуты — самое большее.

Убийства на Брейбрук-стрит

На неделе я встретился с Бэрри Ричардсом в пивной "Вестерн". После нескольких порций виски за мой счет мы непринужденно болтали. Разговор неизбежно коснулся тюрьмы и общих знакомых. И тут он как бы мимоходом сообщил мне потрясающую новость:

— Кстати, Шон, ты знаешь, они стали проверять тюрьму.

— Проверять тюрьму? В каком смысле?

— Они думают, что с тюрьмой кто-то поддерживает связь по радио, и вызвали бригаду из Главного почтового управления, чтобы проверить эфир. По крайней мере, так мне об этом рассказывали. К тому же они закрыли радиомастерскую.

В субботу вечером я вновь пришел в парк, вновь чувствуя сильное беспокойство. Если они действительно взялись за прослушивание эфира в тюрьме, то они едва ли посадят работника с наушниками на 24 часа в сутки каждый день. Скорее всего, они записывают эфир на магнитофон и ежедневно прокручивают пленку на большой скорости. Но как бы то ни было, я не предполагал, что развязка может наступить сегодня. Они просто отметят время, и к моему следующему сеансу полиция будет наготове.

На этот раз после обмена опознавательным кодом я сразу сказал Блейку:

— Слушай очень внимательно, Пекарь-Чарли. Особое предписание. Если я внезапно прекращу связь и вновь не выйду в эфир в течение пяти минут, уничтожь свою рацию и постарайся избавиться от остатков. Забрось их как можно дальше от своего окна. Понятно?

Он подтвердил, что понял меня.

Вечером в следующую субботу я вновь двинулся от Перрин-роуд в сторону тюрьмы. По дороге заглянул в "Вестерн" и выпил свои обычные шесть двойных порций виски. Если в прошлую субботу эфир у тюрьмы действительно прослушивался, сегодня они будут меня ждать. И если уж мне суждено опять угодить за решетку, то есть все основания предварительно промочить горло.

В парке я остановился на своем привычном месте около ворот на поле для игры в регби и стал напряженно вслушиваться. Парк безмолвствовал. Если они сидели где-то в засаде, то делали это профессионально. Я подготовил рацию к работе…

На этот раз мы действительно были предельно лаконичны. Новостей особых не оказалось, и, кроме того, постоянная угроза быть схваченными как-то не располагала к пространным беседам. Именно по этой причине мы назначили очередной сеанс только через две недели.

На следующий день у меня состоялась очередная встреча с Майклом Рейнольдсом. Он достал деньги и передал мне первые 100 фунтов. На них был приобретен подержанный автомобиль марки "Хамбер-хок" 1955 года выпуска, который я присмотрел заранее.

Мотор и тормоза у машины были в хорошем состоянии. Теперь появилась возможность проверить маршрут ухода с места побега в реальных условиях.

В 6 часов вечера в субботу я припарковал машину на улице Артиллери-роуд как раз напротив блока "Г". С точки зрения нашей операции место парковки было выбрано идеально. Служащие больницы, которые ставили свои машины на Артиллери-роуд во время рабочего дня, к 5 часам всегда уже уезжали. Посетители начинали прибывать к больнице где-то в районе 7 часов.

Я отвел Блейку 10 минут на все приготовления к броску через стену — достаточно времени, чтобы связаться по радио, покинуть камеру, подойти к намеченному окну, разбить раму и выбраться наружу. В 6.10 я одновременно пустил секундомер и завел машину. Еще полторы минуты было отведено Блейку на форсирование самой стены с помощью веревочной лестницы. После этого репетиция началась.

Чтобы удалиться от тюрьмы примерно на две мили и полностью затеряться в транспортном потоке, мне потребовалось 7 минут. Во время следующей попытки нужно будет постараться уложиться в 6 минут. Но не это было главным. Больше всего меня радовало то, что через три минуты я свернул с Дю Кейн-роуд. У меня в запасе оставалась целая минута, прежде чем тюрьма будет оцеплена.

Наш следующий радиосеанс с Блейком должен был состояться в субботу, 13 августа. Но накануне, в пятницу, произошло событие, которое перечеркнуло наши планы.

Первые признаки, что случилось что-то серьезное, бросились мне в глаза сразу по выходе из ворот фабрики. Направившись в сторону дома, я встретил двух полицейских на мотоциклах, полицейский фургон и две патрульные машины, все — с включенными мигалками. Машины двигались очень медленно, полицейские внимательно всматривались в лица прохожих и водителей. На самой Перрин-роуд мне встретились еЩе два мотоциклиста и патрульная машина. В первый момент я подумал, что из Уормвуд-Скрабс совершен еще один групповой побег. Если это так, то теперь уж Блейка обязательно переведут в другую тюрьму.

У себя в комнате я тотчас же включил транзистор. Почти сразу диктор объявил: "А теперь последние новости об убийстве троих полицейских на улице Брейбрук-стрит". Далее он сообщил, что полицейские были застрелены во время уличного патрулирования "поблизости от тюрьмы Уормвуд-Скрабс". Ничего не было сказано ни о мотивах преступления, ни о личностях преступников.

Как потом выяснилось из газет, двое полицейских в штатском вышли из патрульной машины и подошли к другому автомобилю, чтобы о чем-то спросить сидящих в нем людей. В ответ раздались выстрелы. Убиты были все полицейские, в том числе и тот, что сидел за рулем патрульной машины, — в него стреляли через ветровое стекло. Меня, правда, несколько успокоило заявление представителя тюрьмы о том, что в Уормвуд-Скрабс все спокойно, все заключенные на месте и, видимо, нет никакой связи между убийцами и тюрьмой.

По тем же причинам наш следующий сеанс с Блейком опять прошел очень быстро. Договорились, что в следующую субботу в шесть часов я попытаюсь наладить с ним связь из машины, припарковав ее около Хаммерсмитской больницы.

В субботу я купил букет хризантем и без пяти шесть остановил свою машину рядом с больницей на улице Дю Кейн-роуд прямо у пересечения ее с Артиллери-роуд. У больницы стояли еще несколько автомобилей, что было мне на руку: прохожие не обращали на меня внимания.

Закрыв окно, я подсоединил антенну рации к внешней антенне автомобиля, а саму рацию спрятал под букетом хризантем.

Ровно в 6 часов я вышел на связь. Окна тюрьмы на третьем и четвертом этажах были отчетливо видны над гребнем стены.

Блейк ответил сразу. Слышимость была отменной.

— Громкость установлена на минимальной отметке, — сказал он. — Большинство заключенных сейчас в кино, а два офицера пьют чай и треплются на первом этаже.

В этот момент патрульная машина полиции повернула на Дю Кейн-роуд. Я поспешно передал: "Приближается полицейская машина. Прекращаю связь до тех пор, пока не уберется, если уберется вообще. Молись и жди моего вызова. Конец связи".

Я выключил передатчик и начал как ни в чем не бывало рассматривать, поправлять и нюхать хризантемы. Полицейский автомобиль замедлил ход около тюремных ворот и стал приближаться к больнице. Краем глаза я заметил, что два полицейских стали меня разглядывать, когда поравнялись с моей машиной. Если они остановятся, выйдут из машины и пойдут ко мне, попытаюсь от них рвануть.

Однако все обошлось. Полицейские просто проехали мимо, и мы возобновили связь. "Они убрались, — сказал я. — Хочу спросить у тебя, как ты смотришь на то, чтобы попытаться выбраться из страны сразу же после операции?"

Блейк, видимо, уже думал об этом не раз и потому ответил быстро. "Возражаю, — сказал он твердо. — Это чревато неприятностями. Лучше будет переждать некоторое время, а потом спокойно обсудить второй этап нашего плана".

В этом я с ним согласился, и мы договорились о следующем сеансе связи через неделю.

В понедельник мне предстояло заняться необходимыми покупками. В торговом центре Олд-Оук были приобретены три бельевые веревки длиною 12 метров каждая, большой моток шпагата и толстая игла. Ступеньки на обычных веревочных лестницах делают из дерева, но такая лестница не годилась для моего замысла. Для укрепления ступенек я решил использовать обыкновенные вязальные спицы. Зайдя в галантерейный магазин, я попросил показать мне спицы № 13, сделанные из стали и покрытые пластиковой пленкой. На мою просьбу завернуть тридцать штук продавщица удивленно вскинула брови.

— Ваша жена, видать, большая любительница вязания, — сказала она с улыбкой.

— Понимаете, они, собственно, нужны мне не для этого, — пустился я в объяснения, стараясь как можно лучше скрыть свой ирландский выговор. — Они для моих студентов в художественной школе. Вы представить себе не можете, какие замечательные абстрактные композиции можно выполнить из простых вязальных спиц.

На другой день вечером мы собрались у Рейнольдсов. Согласовали день операции: 22 октября 1966 года. Потом обсудили, в каком положении после побега окажусь я.

— Что ж, друзья, нет ни малейшего сомнения, что меня будут допрашивать по этому делу. Полицейские составляют список подозреваемых и затем систематически работают с ним. Я в него попаду по целому ряду причин. Прежде всего, известно, что мы с Блейком дружили. В последние месяцы нас часто видели вместе во время прогулок, когда мы обсуждали наш план. А еще раньше для тюремного журнала я написал передовицу в защиту таких людей, как Блейк, которая нашла отклик в одной влиятельной газете и была подвергнута там суровой критике. Статья была озаглавлена: "Странные новые друзья предателя Блейка".

— Подозрения — это одно, а доказательства — другое. Как они смогут доказать твою причастность к побегу? — спросила Энн.

— Собрать доказательства им будет нетрудно. Настал век полицейских-ученых. В наши дни обыкновенный полицейский только собирает улики, но не дает им оценку. У них в Скотленд-Ярде действует научно-исследовательская криминалистическая лаборатория, и девиз ее сотрудников очень простой: "Если был контакт, значит, есть и след". Малейший волосок от пеньковой веревки, который окажется в щели пола в моей комнате на Перрин-роуд или в багажнике автомобиля, следы шин на Артиллери-роуд — и им будет этого достаточно. Такие следы практически невозможно уничтожить.

Друзья согласились с моими доводами. Мы также решили, что мне уже небезопасно оставаться в моей комнате на Перрин-роуд, которая станет убежищем для Блейка сразу после побега. Пока мы будем подыскивать другую квартиру, Пэт предложил временно перебраться к нему, в его трехкомнатную квартиру. Было решено, что я сообщу на фабрике о намерении уволиться через две недели и к концу сентября перееду к Пэту.

В пятницу я подал на фабрике официальное заявление о предстоящем увольнении, а в субботу вечером вновь говорил с Блейком.

— Шон, ты помнишь, я говорил о домкрате? Теперь нам скорей всего понадобятся и кусачки. После недавней неудачной попытки побега, когда беглецы попытались перепилить ножовкой раму большого окна в блоке "Г", на окна начали ставить металлические сетки. Они уже закончили работу в блоке "А", и теперь только вопрос времени, когда они доберутся до блока "Г". Мне сказали, что проволока в сетках около восьми миллиметров толщиной.

— Не беспокойся, в нужное время ты получишь и домкрат и кусачки.

В пятницу, 23 сентября я забрал свои документы, получил причитавшуюся мне зарплату и вышел из ворот фабрики в последний раз. В этот же день моим новым пристанищем стала квартира Пэта.

Назавтра мы опять говорили с Блейком.

— Пожалуй, настало время переправлять необходимый инструмент. Это можно устроить через одного из моих знакомых в общежитии. Но, может быть, у тебя есть свой вариант?

— У меня действительно есть идея. Ты помнишь дом во внешнем дворе тюрьмы, в котором раньше жил тюремный капеллан? Сейчас его ремонтирует тюремная строительная бригада. Сразу за входной дверью, налево, есть туалет. Перед ним одна из досок пола не закреплена. Под ней углубление сантиметров в тридцать. Если ты положишь инструменты туда, их сможет доставить в тюрьму один из членов строительной бригады. Проникнуть в дом нетрудно, там снята входная дверь.

— Понятно. В среду заложу инструменты в тайник.

Купив подходящие домкрат и кусачки, я тщательно обернул их куском ткани так, чтобы нельзя было догадаться, что завернуто. Туда же я положил секундомер, чтобы Блейк мог точно засечь время во время побега. В среду вечером мне удалось без особых помех заложить все это под пол в доме капеллана.

Поиски квартиры оказались трудным делом, потому что домовладельцы в респектабельных районах требовали от будущих жильцов рекомендаций. А где мне их было взять?

К концу недели дело все еще не сдвинулось с мертвой точки, и я решил, что в понедельник все-таки отправлюсь на родину в Лимерик, проведу там неделю, а поиски квартиры продолжу уже по возвращении. Блейку сообщил, что следующий сеанс связи будет во вторник, 18 октября, за 4 дня до операции.

Неделя на родине пролетела быстро. Выяснилось, что до матери все же дошли слухи, что я получил семь лет за то, что подложил бомбу полицейскому. Но, как все матери, она продолжала верить, что ее сын ни в чем не виноват. Бедная женщина! А сколько страданий выпадет на ее долю, когда местная полиция начнет допрашивать ее после побега Блейка. Уж с ней-то они церемониться не будут. Защитить ее некому.

Перед самым отъездом я зашел к ее соседке и подруге миссис Уэлтон. Мы поговорили немного, я попрощался и, когда она провожала меня до калитки, решился заговорить с ней о том, что меня продолжало тревожить.

— Миссис Уэлтон, я не знаю, как вам это объяснить, но, если… Если, к примеру, я попаду в какую-нибудь переделку, могу я попросить вас по возможности оградить от неприятностей мою мать.

— Твоя матушка, Шон, всегда желанный гость в этом доме, не беспокойся.

В субботу утром настало время отъезда. Я купил билет до Лондона на имя Салливана.

— Я уезжаю в Дублин, мама. Несколько месяцев буду работать над книгой. Один мой друг любезно предложил мне жить в его доме. Если я извернусь в Англию, то не раньше чем через год.

Я говорил это не столько для нее, сколько для людей из Скотленд-Ярда, которые наверняка вытянут эти сведения из престарелой женщины. Мне было противно врать матери, но ради дела приходилось.

— Ну что ж, с богом, Шон. Постарайся, чтобы на этот раз твоя отлучка не была столь долгой.

— Сделаю все возможное, мама!

16 октября, в воскресенье, мы все собрались в квартире Пэта Портера. До операции оставалась ровно неделя. Было решено, что мы не будем больше пытаться снять‘хо-рошую квартиру. Для этого требовались рекомендации. Бывшему заключенному гораздо легче организовать побег из тюрьмы важного государственного преступника, чем достать приличные рекомендации.

В маклерской конторе мне предложили квартиру по адресу Хайлевер-роуд, 28 за четыре фунта в неделю. По всем параметрам квартира подходила мне идеально. Я быстро заполнил необходимый формуляр, назвавшись М.Сигзуортом, и указал вымышленный адрес в лондонском районе Кройден. Никто не спрашивал у меня ни рекомендаций, ни номера банковского счета.

На следующий день я перевез свои пожитки из квартиры Пэта на улицу Хайлевер-роуд, а уже вечером сидел в машине рядом с Хаммерсмитской больницей и, как обычно, держал в руках букет хризантем.

После обмена опознавательными сигналами я сразу приступил к делу:

— Слушай внимательно, Пекарь-Чарли. Сейчас я буду передавать тебе подробные инструкции о твоих действиях во время операции. Есть у тебя условия, чтобы слушать меня в течение нескольких минут непрерывно?

— Подожди, я только все приготовлю.

Приблизительно через 15 секунд он снова был на связи.

— Все в порядке, Лис-Майкл, я готов, давай.

— Прекрасно. Операция, как и планировалось, будет проводиться в субботу, 22 октября. Радиоконтакт будет установлен точно в 18.00. Машина припарковывается на Артиллери-роуд прямо напротив блока "Г". Если все будет спокойно, я дам тебе команду двигаться к окну и заняться рамой. Когда с ней справишься, сообщишь мне. Затем от меня поступит второй сигнал, по которому ты выберешься из окна и спрыгнешь на землю. Об исполнении этого маневра ты также информируешь меня. Наконец, к тебе поступит третий сигнал: "Перебрасываю лестницу". Это будет означать, что я выхожу из машины и бросаю лестницу через стену. Как только ты ее увидишь, делай рывок и лезь через стену. Какой-либо радиосвязи больше не понадобится. Но тебе нельзя будет мешкать. Мы должны исходить из того, что дежурный охранник заметит лестницу одновременно с тобой.

Если увидишь, что тебе не уйти, предупреди меня, чтобы я мог смыться отсюда. Как понял?

— Все ясно, продолжай.

— Теперь о втором этапе операции. Ты сядешь в автомобиль на заднее сиденье. Рядом с тобой будут лежать плащ и шляпа, которые ты наденешь. В правом кармане плаща ты обнаружишь коричневый конверт. В нем будет некоторая сумма денег, включая монеты по три и шесть пенсов для телефона-автомата, а также листок бумаги, на котором будут написаны семь цифр. Это номер телефона, который в записке закодирован. Ключ к коду я сообщу тебе уже в машине. Если обстоятельства во время побега заставят нас разделиться, этот телефон поможет тебе связаться с моими друзьями. Если меня арестуют, они заменят меня. Поездка на машине будет у нас очень короткой. Воздержусь передавать адрес по радио. Он будет сообщен тебе в машине. По приезде автомобиль оставим за углом нужного нам дома, и до двери ты дуй один. В левом кармане плаща ты найдешь три ключа. Ключ от американского замка типа "Иель" подходит к парадной двери дома, два других — от дверей квартиры. Когда войдешь в дом, окажешься в узком и длинном коридоре. Справа от входа увидишь лестницу, которая ведет на второй этаж. Наша квартира расположена на первом. Поэтому иди прямо по коридору, пока не упрешься в дверь. Это и будет наша квартира. На двери прикреплен номер — 5. В квартире ты увидишь кровать, на которой будет лежать новая одежда для тебя. Переодевайся немедленно! На столе найдешь схему лондонского метрополитена. В случае необходимости подземкой можно будет добраться до моих друзей. После расшифровки номера телефона запомни его и уничтожь бумажку. В комнате есть телевизор и транзисторный приемник. Приемник заранее будет настроен на волну Би-би-си, и тебе нужно будет только включить его, чтобы послушать новости. В девять часов ты сможешь посмотреть информационный выпуск телевидения. К этому времени у тебя будет возможность насладиться подробностями своего собственного побега в интерпретации репортеров. Я тем временем попытаюсь избавиться от машины. Ее нужно отогнать как можно дальше. Если за мной будет погоня, постараюсь оторваться. Если этот номер не пройдет, выскочу за каким-нибудь углом и буду спасаться бегством. Если не вернусь через два часа, считай, что меня схватили. Тогда звони по телефону. Телефон-автомат установлен на первом этаже в коридоре около лестницы. Если репортеры будут утверждать, что "задержанный сотрудничает с полицией в ее расследовании", не верь этому. Я ни за что не стану помогать этим сукиным сынам! Ты все понял?

— Ясно. Теперь о моих делах. У нас здесь вроде все благополучно. Они еще не начали навешивать железные сетки на окна блока "Г". Сегодня уже вторник, значит, вполне вероятно, что это не будет сделано до субботы.

— Невероятно! Они ведь закончили оборудование окон остальных трех блоков еще несколько недель назад. Только бы не успели теперь к субботе!

— Да, — сказал Блейк, — железная сетка нам прибавила бы хлопот. Мы с тобой еще свяжемся до операции?

— Да, я снова выйду в эфир в это же время в четверг, чтобы уточнить последние детали.

К шести часам вечера в четверг, 19 октября, моя машина снова стояла на Артиллери-роуд около больницы. Вошедшие уже в мой ритуал хризантемы лежали рядом на сиденье. Я бросил взгляд на блок "Г". Железных сеток на окнах все еще не было.

Блейк ждал связи и ответил незамедлительно. Сеанс был кратким, и мы распрощались, договорившись связаться еще раз в полдень в день побега. Это было нужно как последняя мера предосторожности на случай неожиданных изменений в обстановке.

"Военный совет" перед операцией начался в пятницу в восемь часов вечера и продолжался до одиннадцати.

План района Хаммерсмит и окрестностей был развернут на столе перед нами. Дом № 28 по улице Хайлевер-роуд отмечал красный крестик, красная линия — маршрут автомобиля от тюрьмы до временного пристанища Блейка.

— Сколько вам понадобится, чтобы добраться до места? — спросил Майкл.

— Несколько минут, — ответил я.

— Что означает пунктирная линия, проходящая по Лейтимер-роуд?

— Это еще один наш козырь. Линия обозначает границу между округами Хаммерсмит и Кенсингтон. Убежище Блейка расположено как раз по другую сторону границы и потому не входит в район, который обслуживается полицейским участком Шеперд Буш. Именно этот участок поднимут по тревоге в первую очередь, а значит, на начальном этапе деятельность полиции будет сконцентрирована к западу от пунктирной линии. Мы же будем находиться за пределами этой зоны, хотя всего в нескольких метрах от нее.

Следующим взял слово Пэт:

— Велика ли опасность, что Блейка все-таки начнут искать там?

— Она практически равна нулю. Район — богом забытый. К тому же он слишком близко к тюрьме. Нет, Пэт, полиция будет по уши занята тем, чтобы как можно быстрее блокировать международный аэропорт, морской вокзал и посольства восточного блока, чтобы позволить себе роскошь искать у себя под носом. А позже, когда они начнут подозревать меня в участии, они, вероятно, решат, что он укрылся в Ирландии.

Когда все вопросы были обсуждены, мы запалили ритуальный костер. План и остальные бумаги отправились в огонь камина.

По приходе домой я сразу лег спать. Пустая квартира подействовала на меня угнетающе, но сон сначала почему-то не шел, а когда я в конце концов заснул, спалось мне беспокойно.

Сколько бы я отдал, чтобы все уже было кончено!

Утром в субботу я приготовил себе на завтрак яичницу с колбасой, но кусок не лез в горло.

За полчаса до выхода в эфир я купил букет хризантем и отправился к месту связи. Без двух минут двенадцать моя машина уже стояла на Дю Кейн-роуд напротив Артиллери-роуд.

— Лис-Майкл вызывает Пекаря-Чарли. Слушаю тебя.

Блейк тут же отозвался. На связь было грех жаловаться.

— Ну вот и настал наш день, — сказал я. — У меня все в порядке. Как твои дела?

— Отлично, мой друг, все готово для вечерней операции. Обстановка — лучше не придумаешь. Большинство заключенных, как всегда, пойдут в кино, в блоке останутся только два офицера охраны. Кстати, я не знаю, видно ли тебе это с твоего места, но на наше окно металлическую сетку еще не установили.

— Вот и отлично, Пекарь-Чарли! Если нет никаких новостей, я, пожалуй, буду сматываться отсюда. Выйду на связь ровно в 6 часов.

— Хорошо, Лис-Майкл. По голосу чувствую, что на вечер все готово.

— Мой друг, сегодня ровно через 6 часов я выведу тебя в мир свободы. Кстати, сегодня у нас на ужин свиные отбивные, а на десерт клубника со сливками. Подходит?

— У меня уже потекли слюнки.

— Тогда до встречи.

Впервые за все время нашего радиоконтакта мы закончили разговор, не пожелав друг другу спокойной ночи.

Вернувшись в свою квартиру, я начал отрабатывать бросок веревочной лестницы через стену. Она должна быть переброшена с первой же попытки. Если первый заброс окажется неудачным и охранник в угловой будке заметит что-нибудь, он, пожалуй, успеет добежать до места, пока я буду повторять бросок. Я встал в одном углу комнаты и стал бросать лестницу в сторону потолка в противоположном углу. Лестница была очень легкой и бросать ее было нетрудно. Главная проблема заключалась в том, чтобы найти наилучший способ сложить ее, чтобы она не запуталась.

Одежда для Блейка была аккуратно разложена на кровати, включая носки и белье, около кровати стояли ботинки. На столе были развернуты недавно приобретенная карта Лондона и схема метрополитена. Телефон Майкла я закодировал, записал на маленьком клочке бумаги и положил его вместе с несколькими банкнотами и монетами в небольшой коричневый конверт. Аккуратно сложенную лестницу я сунул в бумажный пакет "Джексоне Тэйлорс". Именно там была куплена одежда для беглеца. Я надел плащ и шляпу, положил коричневый конверт в правый карман, а рацию — в левый. Уже с пакетом в руках в последний раз оглядел комнату, вышел, запер дверь и сунул ключи в левый карман плаща.

Подойдя к припаркованной машине, я положил пакет с лестницей в багажник и сел за руль. Заранее приготовленный букет цветов я положил на переднее сиденье рядом с собой. Включил радиоприемник, надеясь, что музыка поможет успокоить нервы. Дождь усиливался, и это было мне на руку. Сильное волнение не покидало меня. По правде сказать, самочувствие даже ухудшилось. Говорят, что в таких случаях помогает сигарета, но я ведь не курил.

К тому времени, когда моя машина доползла до площади, было уже шесть часов. Я проклинал себя за то, что не поставил машину поближе к тюрьме. Блейк, наверное, уже включил рацию и начал вызывать меня, а я сижу здесь в дорожной пробке, и моя судьба зависит от прихоти полицейского. Внезапно он повернулся в сторону громадной очереди автомобилей на улице Олд Оук-роуд, во главе которой как раз стояла моя машина. Полицейский посмотрел прямо на меня. Вода стекала с козырька его шлема, плащ был весь мокрый. Он подал мне сигнал для движения, и, проезжая мимо, я выглянул из окна автомобиля и поблагодарил.

Наконец я добрался до нужного места на Артиллери-роуд: как раз напротив блока "Г".

Мгновенно были сняты плащ и шляпа и заброшены на заднее сиденье. Рация была подключена к антенне автомобильного приемника. Камуфлировать ее в цветах сейчас не было необходимости — на улице было темно и пустынно. Цветы останутся на всякий пожарный случай. Мою машину отделяло от стены каких-нибудь два метра. Взглянул на часы: шесть минут седьмого — и включил рацию.

— Лис-Майкл вызывает Пекаря-Чарли, Лис-Майкл вызывает Пекаря-Чарли. Как слышишь меня?

Как можно было предположить, Блейк уже заждался.

— Здесь Пекарь-Чарли, вызывает Лиса-Майкла. Слышу тебя громко и отчетливо.

Условный пароль Блейк произнес скороговоркой, чувствовалось, что и он нервничает.

— Прости за задержку. Попал в пробку. У меня все о'кей. Ты готов?

— Да, — ответил Блейк, — готов. Наш общий друг сейчас займется окном. Он стоит рядом со мной с домкратом в руках. Могу я сказать ему, чтобы приступал?

Я взглянул на часы: 18.10.

— Да, Пекарь-Чарли, пускай начинает…

— Он уже пошел вниз.

— Думаю, будет лучше, если ты выйдешь на лестничную площадку, перегнешься через перила и посмотришь, как там у него пойдут дела. Тогда, если он попадется, мы оба будем об этом знать.

— Согласен, Лис-Майкл. Я вызову тебя.

Я повернулся на сиденье и взглянул в зеркало заднего вида вдоль Артиллери-роуд. Она терялась в темноте. Впереди, по Дю Кейн-роуд, каждые несколько секунд мелькали фары проезжавших автомобилей. Внезапно мне пришло в голову, сколь уязвимо мое положение. Если бы сейчас какая-нибудь полицейская машина внезапно свернула сюда, я сразу же попал бы в свет ее фар, деваться мне было некуда. Пути для спасения не оставалось. Всего один автомобиль мог бы полностью заблокировать эту узкую улочку. Дождь к этому времени припустил вовсю, мерно барабаня по крыше машины, через закрытые окна практически ничего не было видно. Если брешь в тюремном окне будет проделана своевременно, ею следует воспользоваться сразу же, так как повреждение очень быстро заметят. Любая задержка — и нам придется все начинать сначала, разрабатывать новый план.

Вновь зазвучал голос Блейка:

— Пекарь-Чарли вызывает Лиса-Майкла.

— Слышу тебя.

— С окном все в порядке. Я готов действовать дальше.

Быстро они управились! Ровно три минуты. Наступал решающий момент операции. Как только Блейк выберется через окно и спустится в тюремный двор, мосты будут сожжены, ничего изменить уже будет нельзя. Куда бы ни повернуло колесо фортуны, будущая жизнь Блейка зависела от этого момента. На меня возлагалась огромная ответственность.

Он ожидал моего ответа. Я уже нажал кнопку передачи, как вдруг в этот самый момент машина с мощными фарами, включенными на дальний свет, свернула на Артиллери-роуд. Стало светло как днем: фары на мгновение ослепили меня. Я уронил рацию на колени, взял хризантемы, поднес их к лицу и сделал вид, что любуюсь букетом. Водитель приближавшейся машины фары не переключил, и я ничего не мог видеть. Когда он проезжал мимо, я успел заметить, что это был фургон. В зеркальце можно было отчетливо различить, как его красные габаритные огни двигались в направлении тупика, которым кончалась Артиллери-роуд. Это было странно. С чего бы фургону податься туда?

Я нажал на кнопку передачи.

— Ты еще здесь?

— Да, что случилось? — ответил Блейк.

— Только что какая-то машина проследовала к парку. Думаю, это сторож или обходчик поехал проверить спортивный павильон. Он, конечно, вернется, поэтому повремени еще немного у окна. Как только он уберется, сразу дам тебе знать.

— Понятно, Лис-Майкл, буду ждать.

Пять минут спустя яркие фары вновь появились в конце улицы. Даже на таком расстоянии они осветили салон моего автомобиля. Фургон остановился как раз за шлагбаумом, и водитель вышел. Мне не было видно его, но я слышал, как хлопнула дверь. Я догадался, что он запер шлагбаум на ночь. Снова хлопнула дверь, и фургон тронулся. Он приближался очень, очень медленно, с черепашьей скоростью, фары были по-прежнему включены на дальний свет, и я сразу понял, что из фургона за мной наблюдают. А раз наблюдают, значит, в чем-то подозревают. Сторожа за то и получают деньги, чтобы быть бдительными.

Фургон прополз мимо меня и остановился в полуметре впереди, впритык к больничной ограде. Теперь у меня уже была твердая уверенность, что я попал под подозрение. Я не мог поднести рацию к губам, так как фургон стоял слишком близко, а его водитель наверняка следил за мной через зеркало заднего вида. Дверь фургона открылась, из него вышел мужчина.

Достаточно было беглого взгляда, чтобы в голову пришло слово "охранник" — оно наиболее полно характеризовало его облик. Он был высок ростом, на голове матерчатая кепка. Темная куртка с капюшоном и резиновые сапоги дополняли картину. Он просто стоял у своего фургона, уставившись на меня, не делая ни малейшей попытки скрыть свое любопытство. У меня в руках по-прежнему был букет с хризантемами. Я демонстративно посмотрел на часы, пытаясь дать понять этому человеку, что с нетерпением жду начала приема посетителей в больнице. На него это не произвело ни малейшего впечатления. Он стоял как скала, даже не пытаясь сделать вид, что занят чем-то еще. Это был явный вызов. Окажись поблизости полицейский, он позвал бы его не задумываясь.

Возможно, если мне выйти из машины с цветами и направиться в сторону больницы, это удовлетворит его? В тот момент, когда я собирался именно так и поступить, он повернулся ко мне спиной, нагнулся над водительским сиденьем фургона и что-то пробормотал. До меня донесся звон цепи, и на землю спрыгнул огромный пес эльзасской породы. Мужчина снова повернулся лицом ко мне, держа собаку на коротком, туго натянутом поводке, как бы давая понять, сколь свиреп его зверь. Теперь нас разделяло немногим более метра, причем каждый из нас знал, что думает о нем другой. Тут не до шуток. Собака в случае необходимости будет натравлена на меня.

Что ж, ждать больше нельзя, надо двигаться. У этого человека явно было много свободного времени. Каждая минута, потраченная на эту дурацкую игру, была потеряна для дела, каждая минута приближала нас к провалу. Боже милостивый! Что бы я ни дал, чтобы в этот момент у меня были развязаны руки! Я бы вышел из машины, подкатил к этому типу и вежливо спросил бы его, какого дьявола он на меня уставился.

Нехотя я завел машину и отъехал. Это само по себе, как мне казалось, уже было признанием вины. Когда я поворачивал налево на Дю Кейн-роуд, то думал уже, что операция провалилась не только сегодня, но и вообще. И мне ничего не удастся объяснить Блейку. Он сейчас наверняка посылает в эфир свои отчаянные призывы, а рация молчит. Он мучительно думает, что. случилось, почему его покинули в тот самый момент, когда свобода была на расстоянии вытянутой руки. Уж лучше бы никто не подавал ему надежды, чем теперь переживать все это. Мне легко было представить, что сейчас чувствует Блейк. Но что я мог сделать? Человек из фургона уже позвал, должно быть, полицию или сам ждет, не вернусь ли я назад. Как я все это объясню Майклу, Энн и Пэту? Поверят ли они мне?

Впереди показался переулок Вуд Лейн, сигнал светофора был зеленым. Поворачивать в сторону дома? Или свернуть направо, чтобы еще раз попасть на Дю Кейн-роуд? Я повернул направо. Посмотрел на часы: 6.30. Обитатели блока "Г" обычно возвращались из кино к семи, иногда раньше. Это означало, что вскоре на лестничных площадках появится народ и повсюду начнут шнырять еще с полдюжины надзирателей, которые примутся отпирать двери камер. Если Блейк не сумеет выбраться из блока до этого момента, он уже не сделает этого никогда. Моя машина вновь была на улице Дю Кейн-роуд. Я вышел из нее и медленно пошел вдоль Артиллери-роуд.

Фургон убрался, но точно на его месте была припаркована другая машина. Полиция? На часах 18.35. Действовать надо было немедленно или вообще отказаться от операции. Вернувшись в машину, я поехал по Артиллери-роуд, развернулся и встал на свое прежнее место. Отсюда можно было рассмотреть тот, другой автомобиль.

Бог ты мой! Воркующая парочка!

В отличие от фургона этот автомобиль стоял капотом в противоположную сторону в направлении парка. Молодая пара на переднем сиденье была мне видна так же отчетливо, как и я им. Нас отделяло не больше двух метров. От них нужно отделаться. Любым способом я должен заставить их убраться. Взгляд на часы: без двадцати семь. Выхожу из машины, прислоняюсь к дверце и так стою на дожде, демонстративно глазея на влюбленных. Девушка сняла голову с плеча своего кавалера и села прямо. Мужчина стал нервно теребить руль, несколько раз раздраженно посмотрел на меня. Я продолжал упорно смотреть на них. Все это заняло не меньше минуты. Затем девушка что-то сказала своему обожателю, он завел машину, дал задний ход, сделал разворот и уехал с Артиллери-роуд.

Я прыгнул в машину и схватил рацию. Ждет ли меня еще Блейк?

— Лис-Майкл вызывает Пекаря-Чарли.

— Пекарь-Чарли для Лиса-Майкла. Слышу тебя хорошо. Тянуть дальше невозможно. Народ возвращается из кино. Я должен уходить через окно сейчас. Для объяснений нет времени.

— О'кэй, Пекарь-Чарли, действуй.

— Начинаю, — сказал Блейк. — Свяжусь с тобой, когда вылезу наружу и спущусь во двор.

В этот момент еще одна пара слепящих фар повернула на Дю Кейн-роуд. Машина остановилась примерно в пяти метрах передо мной, рядом с тюремной стеной. Ее фары оставались включенными, били прямо в глаза. Я был виден как на ладони. Голос Блейка прозвучал вновь.

— Пекарь-Чарли вызывает Лиса-Майкла. Я во дворе. Можешь бросать лестницу.

Глаза мне слепил свет фар, слух мой был полностью сосредоточен на гулком голосе Блейка, который заполнял собой весь салон автомобиля. От недостатка свежего воздуха у меня закружилась голова. Чтобы продемонстрировать свои намерения пассажирам того, другого автомобиля, которых не было видно, я поднес цветы к лицу, делая вид, что нюхаю их. Фары продолжали оставаться включенными.

— Лис-Майкл, ты еще на связи? Откликнись!

Я взял рацию с сиденья и, держа ее ниже ветрового стекла, нагнулся к ней. В это время цветы были у меня в левой руке.

— Лиса-Майкла вызывает Пекарь-Чарли. Потяни еще минутку, тут появились посторонние. Надо подождать, пока они уберутся.

— Хорошо, Лис-Майкл, будем надеяться, что для этого не потребуется слишком много времени. Я во дворе и готов воспользоваться лестницей. Народ уже вернулся из кино. Патруль может появиться в любую минуту. Прошу тебя, действуй быстрей!

В голосе Блейка отчетливо слышались страх и тревога, которые он несомненно испытывал, стоя под дождем в каких-то пяти метрах от меня. Он ждал, когда через стену будет переброшена путеводная нить, которая приведет его к свободе. Он твердо знал, что обратной дороги нет.

Фары этого проклятого автомобиля наконец погасли, и его пассажиры начали выбираться наружу. Двое мужчин и две женщины. Они направились в сторону Дю Кейн-роуд. На часах 18.45. Эти люди приехали проведать кого-то в больнице. Теперь вплоть до семи часов начнется сплошной поток посетителей.

Я уже собирался вызывать Блейка, когда еще один автомобиль свернул на Артиллери-роуд. Он остановился как раз напротив первого. Я вновь взялся за цветы. Рация, включенная на прием, лежала рядом со мной.

— Лис-Майкл! Лис-Майкл! Ради всего святого, выходи на связь! Не могу больше ждать!

Фары автомобиля все еще были включены, а пассажиры все не показывались. Я вышел из машины и пошел в их направлении, но не успел я сделать нескольких шагов, как фары погасли, и из машины вышли мужчина и женщина. Я бросился назад к машине, рванул дверь и услышал голос Блейка, полный мольбы.

— Лис-Майкл, ради бога, выходи на связь! Я не могу ждать!

Едва я успел захлопнуть дверь машины, как еще одна пара ярких фар залила светом всю улицу. Опять мне не оставалось ничего другого, как взять цветы и выйти из машины. Голос Блейка настойчиво преследовал меня: "Лис-Майкл, Ли…" Я захлопнул дверцу как можно быстрее в надежде, что никто не успеет услышать. Фары машины, прибывшей последней, погасли. Ее пассажиры вскоре скрылись за углом Дю Кейн-роуд.

Было без пяти семь. Сейчас или никогда. Блейк уже не сможет вернуться в блок "Г". Только два пути оставались для него: свобода или штрафная тюрьма Паркхерст. Сравнительный комфорт тюрьмы Уормвуд-Скрабс остался бы для него только воспоминанием А ведь это я дал ему команду вылезать из окна. Лестницу бросать надо сейчас! Будь что будет! Если по ту сторону стены начнется заваруха, положение станет отчаянным.

Я отбросил букет к стене: он больше не пригодится.

Блейк был уже в совершенной панике:

— Лис-Майкл, умри, но бросай лестницу немедленно, ты просто должен это сделать! Нельзя ждать! Бросай лестницу! Бросай ее! Ты слышишь меня! Скорей!

Дав ему закончить, я нажал кнопку передачи:

— Лис-Майкл для Пекаря-Чарли. Лестницу сейчас получишь. Что бы то ни было, но я ее бросаю.

Все это было произнесено мною умышленно медленно.

— Понял, Лис-Майкл, понял. Но давай быстрей! Срочно! Меня могут схватить в любой момент. Бросай лестницу немедленно, у нас последний шанс!

— Бросаю лестницу, — повторил я. — Смотри на стену.

Выйти из машины, открыть багажник, достать из бумажного пакета веревочную лестницу было минутным делом. Лестницу я взял именно за нужный конец: все это было тщательно отработано. Потом бесшумно закрыл багажник. В лестнице было двадцать ступенек. Они должны оказаться с внутренней стороны стены. Другая половина лестницы, которая должна остаться с внешней стороны, состояла из двух сплетенных вместе бельевых веревок, заканчивавшихся петлей.

Я продел левую руку в петлю и крепко ухватился за толстый конец веревки, часть лестницы со ступеньками была у меня в правой руке. Внезапно меня обуяло сомнение. Стена кажется намного выше, когда стоишь у самого ее подножия. Лестница должна быть переброшена через стену с первой попытки. Удастся ли это мне? Сомнительно.

Я взглянул на машину. Она стояла в каком-то метре от стены. Над замком багажника был небольшой выступ, которым я воспользовался как ступенькой и взобрался на крышу. Дю Кейн-роуд оставалась пока пустынной. Решающий момент: ведь любой автомобиль, повернувший оттуда на Артиллери-роуд, высветит меня стоящим на крыше автомобиля и размахивающим веревочной лестницей. Пан или пропал!

Теперь верхний срез стены казался значительно ближе: высота машины и мой собственный рост создавали впечатление, что до карниза стены рукой подать. Я размахнулся сложенной лестницей три раза и бросил ее. И немножко перестарался — она перелетела стену значительно выше над срезом, чем это было необходимо. Но на другую, внутреннюю сторону стены она упала как нужно. Я спустился с машины и подтянул лестницу приблизительно на метр вправо. Было бы нежелательно, чтобы Блейк спрыгнул прямо на крышу. Весьма вероятно, что он бы ее продавил. Я потянул лестницу к себе, пока не почувствовал сопротивление двух завязанных мною веревочных узлов, которые уперлись в карниз. Это означало, что двадцатая ступенька была у самой кромки стены, а первая — у земли.

Я стоял и ждал, когда веревка натянется. Но ничего не происходило, и я начал уже подумывать, не схватили ли Блейка. Казалось, что минула вечность с тех пор, как легла на место лестница. "Давай, давай, давай!" — шептал я сквозь стиснутые зубы, до боли упираясь лбом в камни, выступавшие из стены. Уже несколько минут новые машины не появлялись, но такое везение не могло продолжаться долго. Мой автомобиль частично загораживал меня и скрывал от обзора, но верхняя часть веревки была отлично видна на фоне стены. Сам Блейк, когда он появится на гребне, будет виден практически со всех сторон, а предупредить его об опасности уже не будет возможности.

В бешенстве и от сознания собственного бессилия я пнул стену ногой: "Ради бога, давай, парень, давай!" Дождь ручьями струился по лицу и шее, я промок до нитки. Тут я услышал, что по другую сторону кто-то ударил ногой по стене как раз в том месте, где я стоял, только ниже. Потом еще удар, выше, потом еще. Кто-то карабкался по лестнице, но никакой тяжести не чувствовалось. Стена приняла на себя больший вес, чем я рассчитывал. Но кто это — Блейк или охранник?

Звуки по ту сторону стены уже раздавались на самом верху. Сейчас, думал я, сейчас! Затем пара ладоней, издав негромкий хлопок, ухватилась за гребень стены. Пальцы широко растопырены, напряжены. Мгновение спустя появилось лицо. Это был Блейк.

Он посмотрел вниз, на меня. Глаза широко раскрыты, в них — испуг и изумление. Мы не виделись почти год, и он не сразу узнал меня на слабо освещенной улице. Потом мне часто приходило в голову, что в последний момент у Блейка могли возникнуть сомнения, кто поджидает его по другую сторону стены. Британская контрразведка, секретная служба, КГБ? Такова была цена, которую приходилось платить за принадлежность к своей касте.

Он подтянулся на руках, сел верхом на карниз стены, потом перевалился на внешнюю сторону и повис на руках. Блейк был без пиджака. Он поглядел на меня через плечо, как бы ожидая команды.

— Прыгай, прыгай! — закричал я.

Он отпустил руки, оттолкнулся от стены и полетел вниз. Я бросился вперед в тщетной попытке смягчить его падение, но он только слегка задел меня и распростерся у моих ног. Его голова ударилась о покрытую гравием дорогу. Блейк лежал и не двигался.

В этот момент Артиллери-роуд вновь ярко осветилась. Еще один автомобиль подъезжал к больнице с включенным дальним светом. Веревка от лестницы, болтаясь, свисала со стены, а Блейк неподвижно распростерся на земле. К счастью, нас обоих загораживал мой автомобиль. Я выпрямился и поглядел сквозь стекла машины в направлении Дю Кейн-роуд. Автомобиль медленно двигался в нашем направлении. Блейк продолжал лежать, не подавая признаков жизни. Было уже слишком поздно убирать свисавшую со стены веревку. Автомобиль остановился примерно в трех метрах от нас, а потом дал задний ход и припарковался вплотную к тюремной стене. Прошло некоторое время, но фары не выключались. Нужно было не мешкая забираться в машину и сматываться — в этом было наше единственное спасение. Если мы поедем, нас уже не остановить. Я выпрямился во весь рост. Теперь пассажиры той машины, кто бы они ни были, могли отлично рассмотреть меня. Я открыл заднюю дверь и вновь зашел за машину: Блейк по-прежнему лежал на том же месте, куда упал. Я нагнулся, крепко взял его рукой за подмышку: "Джордж! Ты цел? Ради бога скажи, что с тобой?"

Конечно, в этих обстоятельствах можно было бы сказать что-нибудь поумнее, но ничего другого мне не пришло в голову. Блейк застонал.

Я потащил его к машине. В этот момент фары погасли, хотя нас по-прежнему было бы видно, если бы не открытая задняя дверь автомобиля. Я впихнул Блейка на заднее сиденье, он лежал на нем, продолжая стонать. Машина завелась сразу. Когда я включил передачу, из стоящего напротив автомобиля как раз начали выходить пассажиры. Две особы женского пола стояли на середине дороги и разговаривали, в то время как мужчина запирал машину. Моя машина рванула с места. Это так напугало их, что они со страху отпрыгнули в сторону, уступая дорогу. Когда я проезжал мимо, мужчина бросил на меня недоуменный взгляд. Благодаря просвету в потоке транспорта мне удалось без задержки повернуть на Дю Кейн-роуд.

К этому времени Блейк, немного очухавшийся, уже сидел на заднем сиденье.

— Все в порядке, Джордж? — спросил я, не оборачиваясь.

— Ничего, мой друг, ничего, — ответил он слабым голосом.

— Рядом с тобой на сиденье лежат шляпа и плащ. Надень их.

К этому времени дождь опять припустил вовсю. Окна машины оставались закрытыми, и ветровое стекло почти полностью запотело. Я почти не видел дороги. Но едва я начал протирать стекло рукой, как заметил прямо перед собой машину и понял, что столкновения уже не избежать. Мы находились перед пешеходным переходом. Водитель впереди идущего автомобиля притормозил, чтобы пропустить пешеходов, вышедших на мостовую. Я резко нажал на педаль тормоза, колеса заклинило намертво, но машина продолжала скользить по влажному асфальту. Бамперы ударились друг о друга с ужасным скрежетом, мотор моей машины заглох.

Пешеходы прошли, но машина впереди меня не делала никаких попыток сдвинуться с места. Слева, на автобусной остановке, собралась большая очередь. Люди стояли практически рядом с нами и глазели на дорожное происшествие. Некоторые даже подались вперед, чтобы лучше разглядеть нас с Блейком.

Я снова завел мотор и со злостью закричал:

— Твою мать, почему этот сукин сын не едет?

Блейк наклонился ко мне со своего сиденья и попытался меня успокоить:

— Не психуй, Шон. Что бы ни случилось, не надо терять голову.

Легко ему было говорить! За нами уже скопилась небольшая вереница автомобилей. Наконец впереди стоящая машина тронулась с места, медленно подалась вперед, освобождая пешеходный переход, и затем подрулила к обочине. Водитель показывал мне Знаками, чтобы я встал рядом.

— Нет, этот номер не пройдет! — пробормотал я, нажал на газ, со скрежетом переключил передачу, потом еще раз и рванул в сторону переулка Вуд Лейн. Перед ним горел красный сигнал.

— Плевать я хотел на ваши светофоры, — такова была моя реакция.

— Шон, ради бога не психуй! Было бы обидно сейчас все испортить! — уговаривал меня Блейк, но, к счастью, прежде чем мы доехали до перекрестка, зажегся зеленый.

Я повернул направо и еще направо на Латимер-роуд. Взглянул в зеркало заднего вида: погони за нами не было. Только теперь я вспомнил, что мне надо проинструктировать Блейка

— Джордж, — сказал я, не сводя глаз с дороги, — ключи, как договаривались, в левом кармане плаща, а конверт — в правом. Код очень простой Из каждой цифры нужно вычесть единицу. Пять означает четыре, а восемь — семь.

— Понятно.

— Теперь адрес: Хайлевер-роуд, 28. Везу тебя туда.

Повернув на Оксфорд-гарденс, я остановил машину, проехав несколько метров мимо поворота на Хайлевер-роуд. Затем повернулся, взглянул на Блейка и был страшно испуган. Все его лицо было в крови, которая сочилась из разбитого лба. В таком состоянии сам он не дойдет до дома.

— Пожалуй, Джордж, мне лучше пойти вместе с тобой. От машины избавлюсь позже. Пошли.

Мы выбрались наружу. Дождь продолжал лить как из ведра, улица была пустынной.

— Дай мне ключи.

Он сделал движение рукой, как будто хотел залезть в левый карман, но не мог сделать этого. Я заметил, что рука у него не действовала.

— Похоже, что ты вывихнул руку.

— Боюсь, что не вывихнул, а сломал.

Он поднял руку. Запястье было неестественно согнуто, как раз у сустава.

— Да, похоже, что рука сломана. — Я залез к нему в карман и взял ключи. — Очень больно?

— Совсем немного. Просто рука онемела.

Мы повернули на Хайлевер-роуд и некоторое время шли молча. Затем Блейк посмотрел на меня.

— Шон, — сказал он, — ты мировой парень!

Его голос выдавал волнение.

Я засмеялся. Обсудим этот вопрос позже. Всему свое время.

До квартиры мы добрались, никого не встретив.

— Вот мы и дома, — сказал я. — Не очень шикарно, но это лучшее, что нам удалось найти. Кроме того, это лишь временное пристанище. Твоя одежда лежит на кровати. Я думаю, ты будешь в состоянии переодеться. Умойся в раковине в углу, чтобы не идти в ванную.

Я зажег газ. Блейк снял плащ и шляпу и остался в серых тюремных штанах и полосатой рубахе.

Я покачал головой:

— Джордж, никак не могу поверить, что это ты сейчас стоишь передо мной, в этой комнате. На свободе. Мне понадобится не один день, чтобы привыкнуть к этой мысли. Это так же удивительно, как если бы двухэтажный автобус взобрался на колонну Нельсона.

Блейк засмеялся:

— Самому не верится.

Я снял с колечка ключ от входной двери и протянул Блейку два других ключа:

— Пойду разберусь с машиной. Запри дверь за мной. Когда вернусь, постучу два раза.

— Ты надолго?

— Приблизительно на час. Хочу отогнать машину как можно дальше от этого дома. Не говоря уже об участии в побеге, эта машина сегодня вечером основательно подпортила себе репутацию в Восточном Лондоне. До встречи!

Я надел шляпу и плащ. Блейк направился к двери, чтобы запереть за мной.

— Не прихватишь ли ты что-нибудь выпить на обратном пути?

— Конечно, Джордж. Жаль, что я сам не догадался припасти бутылочку для тебя.

В коридоре у лестницы я набрал номер телефона Майкла. Он сам поднял трубку.

— Как дела? — спросил я.

— Неплохо. А у тебя?

— Могло быть хуже.

Я слышал голос Майкла на фоне многих других голосов. Так и есть, он принимает друзей. В течение нескольких секунд мы оба молчали. Представляю себе, с каким нетерпением Майкл ждал новостей.

— Кстати, — сказал я небрежно, словно мысль сообщить об этом пришла мне внезапно, — наша операция успешно завершена…

Я положил трубку и вышел на улицу.

Машина очень долго не заводилась. Мне уже начали приходить в голову дурные мысли на тот случай, если вообще не удастся сдвинуть ее с этого места. Но наконец мотор ожил, и я покатил по Лондону, стараясь как можно дальше убраться от убежища Блейка. Покружив с час, я оказался на неизвестной мне улице в противоположном конце города. Рядом проходила железная дорога, дома стояли только по одной стороне улицы. Здесь я и оставил автомобиль.

Понедельник на Хайлевер-роуд прошел спокойно и размеренно. Утром я отправился за покупками и принес домой все утренние газеты. Побег был по-прежнему в центре внимания, заголовки, набранные крупным шрифтом, прямо-таки кричали о нем с первых полос. Так продолжалось всю неделю. Карикатуристы тоже не остались внакладе. Никакой другой преступник в Великобритании не способствовал столь бурному росту тиражей газет и, следовательно, росту доходов Флит-стрит[17], как Блейк. По телевидению и в кинотеатрах демонстрировались фильмы, которые создавали "культ шпиона".

Я просмотрел газеты. Букет хризантем, брошенный на месте действия, с легкой руки комментаторов получил таинственное значение. "Загадка розовых хризантем" — гласил один из заголовков. Он сам по себе давал некоторое представление о том, чего можно было ожидать в дальнейшем.

В середине дня в радиопрограмме Би-би-си "Единый мир" канадский журналист, который был интернирован в Корее вместе с Блейком, выдвинул первую из целого ряда фантастических версий. Он сообщил корреспонденту Би-би-си, что Блейк никак не мог совершить побега из тюрьмы по той простой причине, что он в ней никогда не был. По его утверждению, все это было крупномасштабной игрой английской разведки, чтобы ввести в заблуждение КГБ. Суд над Блейком был в действительности хорошо разыгранным спектаклем с целью убедить русских, что Блейк искренне сотрудничал с ними, когда на самом деле он строго выполнял инструкции Эм-Ай-6 (британская разведка). После судебного спектакля Блейк преспокойно жил в полном комфорте под вымышленным именем, а на его месте в тюрьме сидел другой человек. Теперь Эм-Ай-6 организовала столь же правдоподобный спектакль с побегом. Подставному лицу хорошо заплатят, а настоящий Блейк объявится в России, где КГБ встретит его как героя. Там Блейк, несомненно, сразу же включится в работу КГБ и одновременно будет регулярно направлять в Лондон подробные доклады своим настоящим хозяевам. Таким образом, Эм-Ай-6 сумеет внедрить своего человека в штаб-квартиру КГБ в Москве.

В конце передачи я повернулся к Блейку.

— Вот, значит, в какие игры ты играешь? Выходит, что я все время работал на разведку? Тогда они могли бы хотя бы несколько облегчить мне жизнь в тот вечер. А может быть, они и подослали сторожа с собакой, влюбленную парочку в машине? Я чуть не отдал концы, и все для того, чтобы инсценировка, побега выглядела поубедительнее? Очень изобретательно! Но ты, Джордж, в этом лучше разбираешься. Кстати, тебя действительно зовут Джордж?

Блейк рассмеялся.

— Можешь ли ты себе представить, чтобы британская разведка дурачила министра внутренних дел, министра юстиции и лорда — верховного судью?

Верно, такой ситуации я себе представить не мог.

В тот же вечер стало известно, что министр внутренних дел объявил в Палате общин, что он уже назначил адмирала флота герцога Маунтбэттона-Бирманского главой правительственной комиссии по расследованию положения с обеспечением безопасности в тюрьмах Великобритании на основании материалов дела о побеге Джорджа Блейка. Но эта мера не удовлетворила оппозицию, которая внесла предложение о вотуме недоверия министру внутренних дел. Было решено обсудить это предложение в следующий понедельник.

Вечером по телевидению было объявлено, что все шпионы, отбывающие тюремное заключение в Великобритании, в течение одного дня были переведены в другие тюрьмы под усиленную охрану.

На следующий день, во вторник, позвонил Майкл и сообщил, что нашел для нас новое убежище. Мы уже собрали вещи, но, когда вечером пришел Майкл, новости у него были не самые приятные: оказалось, что на новом месте мог жить только один человек. Естественно, речь шла о Блейке.

— Для тебя, Шон, мы подыщем другое пристанище, — успокоил меня Майкл, заметив мое волнение. Затем он повернулся к Блейку:

— Люди, к которым мы направляемся, естественно, знают, кто вы такой. Их беспокоит одна вещь. Они, так же как и мы все, не горят желанием помогать русской разведке. Поэтому они хотели бы получить своего рода заверения, что вы не будете передавать русским никакой информации.

Это оказалось неожиданностью не только для Блейка, но и для меня. Наступило напряженное молчание. Он выглядел озадаченным, хотя с самого начала трудно было предположить, что люди, которые ему помогают, симпатизируют коммунистам.

— Что ж, — сказал наконец он, но не слишком решительно, — могу заверить вас, что я этого делать не буду.

После отъезда Блейка и Рейнольдса я улегся на кровать и, уставившись в потолок, начал размышлять. Рано или поздно Скотленд-Ярд опубликует всю информацию обо мне. Это лишь вопрос времени. Как только они убедятся, что я замешан в организации побега, они постараются в первую очередь поймать меня. Тогда новое убежище Блейка будет еще более безопасным. А коли так, то, чем скорее они убедятся в моей виновности, тем лучше. Почему бы несколько не ускорить этот процесс?

Одеться, выйти на улицу, добраться до ближайшей станции метро, проехать несколько остановок, сделав пересадку, было делом какого-то получаса. Из автомата на одной из станций я позвонил в Скотленд-Ярд и сообщил дежурному полицейскому, где находится автомобиль, на котором бежал Блейк, и его регистрационный номер.

Такой трюк, по моему мнению, должен был отвлечь полицию от Блейка и серьезно ввести в замешательство Скотленд-Ярд. Теперь они будут думать, что я провернул операцию с помощью преступного мира и что один из нанятых подручных заложил меня, чтобы отомстить за какую-то старую обиду.

В понедельник номер машины был объявлен по телевидению и со ссылкой на полицию сообщалось, что разыскивается владелец. Имен не называлось, хотя было ясно, что они ищут меня. Действительно, вскоре появились сообщения, что разыскивается некий ирландец по подозрению в участии в побеге Блейка. Далее указывалось, что два представителя политического отдела Скотленд-Ярда навестили мою мать. Она рассказала им, что ее сын был в Лимерике между 10 и 15 октября, а потом по делам уехал в Дублин.

Через два дня нашим друзьям удалось найти нам с Блейком другое убежище, на этот раз вместе. Однако обстановка на новом месте оказалась весьма нервозной. Хозяин дома был писателем, и к нему ежедневно приходила секретарь-машинистка, которой он диктовал свои произведения. Наличие двух посторонних мужчин в доме трудно было бы долго скрывать. По этому поводу мы собрали "военный совет". Без лишних предисловий Майкл предложил, чтобы Блейк попытался пробраться в советское посольство.

Услышав это, Блейк от изумления даже рот разинул.

— Советское посольство? — воскликнул он.

— Да, — настаивал Майкл. — Я провел небольшую разведку и убедился, что проделать это будет легко. Я завезу вас во двор в багажнике автомобиля, сказав, что приехал подать заявление на визу. Там есть задний двор, где вы сможете выбраться из багажника незаметно для полицейских и войти в посольство через черный ход. Я уверяю вас, что это осуществимо. Я все внимательно изучил.

Майкл говорил быстро, стараясь быть убедительным. Блейк был поражен.

— Но это же будет дикой глупостью! — воскликнул он. — Даже если я проникну в посольство под носом у полиции, что трудно себе представить даже при самой буйной фантазии, что это даст? Мне ведь все равно придется выбираться из посольства, чтобы уехать из Англии. Зачем проникать в здание, которое находится под специальным наблюдением?

— Но ведь никто не будет знать, что вы находитесь в посольстве, а русские позже смогут тайно вывезти вас из страны.

— Я не верю в это, — твердо сказал Блейк. — Если я и сумею проникнуть в посольство, контрразведке это станет известно уже через пару часов.

В конце концов выход был найден. Было решено, что мы с Блейком переберемся в трехкомнатную квартиру Пэта, сначала он, потом я.

Двое покидают Великобританию

В понедельник состоялось мое переселение к Пэту. Блейк был уже на месте. Жизнь наша приобрела размеренный и даже несколько монотонный характер. Первую неделю я никуда не выходил, а потом начал совершать регулярные прогулки: покупал продукты, ходил в прачечную, за газетами. Несколько раз я встречался нос к носу с полицейскими, но они меня не узнавали.

Создание следственной комиссии Маунтбэттона вызвало цепную реакцию побегов из тюрем по всей стране, что нас с Блейком немало повеселило. Очевидно, среди британских заключенных возобладало мнение, что, если они не предпримут попытку сбежать сейчас, в дальнейшем это окажется невозможным.

Постоянным источником развлечений для нас были выступления по телевидению разного рода "экспертов", которые выдвигали собственные версии побега шпиона-профессионала Джорджа Блейка. Один из них заявил, что побег Блейка был осуществлен с помощью Ирландской республиканской армии и что мы с Блейком скрываемся сейчас где-то в Ирландии на конспиративной квартире этой организации. А почему Ирландская республиканская армия пошла на это? Не из симпатий к коммунистам, а потому, что ненавидят англичан.

Особенно занимательная версия была выдвинута одним иностранным журналистом, который говорил с сильным славянским акцентом. Он высказал мнение, что побег Блейка был спланирован как военная операция и осуществлялся под руководством КГБ. Блейк, по его словам, был вывезен из Англии в день побега и пересек Европу на самолете, вертолете и автомобиле в сопровождении сотрудников секретной службы Чехословакии. Была показана карта с маршрутом следования Блейка и с указанием отелей, где он якобы останавливался. Откуда журналист получил такую информацию? Из восточноевропейских источников, которые, в силу очевидных причин, не могут быть названы. Мы с Блейком посчитали весьма вероятным, что КГБ организовал "утечку" такой информации, чтобы усыпить бдительность англичан. В Москве выяснилось, что это не соответствовало действительности.

В течение второй недели нашего пребывания в квартире Пэта на Хэмстед Хай-стрит я купил себе на случай необходимости фальшивый паспорт. Сделать это оказалось нетрудно. Я совершенно открыто сфотографировался в местном фотоателье. Затем через одного из своих знакомых по тюремному общежитию я встретился в пивной с нужным человеком и через 24 часа стал владельцем паспорта на имя британского подданного Джеймса Ричардсона, архитектора, проживающего в Лондоне по адресу Оксфорд Гарденс, 10.

Блейк рассматривал паспорт с нескрываемым интересом.

— Будучи когда-то британским вице-консулом, я подержал в руках массу подобных документов и даже выдавал их. Должен тебя заверить, что паспорт изготовлен профессионально, — заметил он.

Пока мы жили в квартире Пэта, раз или два в неделю Майкл и Энн скрашивали наше одиночество. Мы вместе обедали или ужинали и при этом постоянно обсуждали, как вывезти Блейка из Великобритании. У него самого не было особого желания попадать за "железный занавес". Он бы охотно предпочел какую-нибудь нейтральную страну, чьи власти не были бы склонны выдать его англичанам. По этим соображениям его выбор падал на Египет. У меня родилось подозрение, что Блейк не был уверен, какой прием ждал его в России. Однако вскоре стало ясно, что из-за скудости денежных средств ему придется оставить мысли о Египте и выбираться из Англии кратчайшим путем через Восточную Европу, скорей всего через Германию, тем более что Блейк свободно владел немецким.

После горячих дискуссий было решено отказаться от попытки вывезти его из страны открыто по фальшивому паспорту. Это показалось нам слишком опасным. Мы предпочли вариант с использованием автомобиля, в специально оборудованном багажнике которого будет находиться Блейк. Машину поведет Майкл. Вместе с ним поедет Энн.

Через несколько дней Майкл купил подержанный автомобиль — фургон марки "Дормобайл". В багажном отделении машины были оборудованы туристская кухня и одно спальное место. В сложенном виде полка убиралась в специальный ящик, который после незначительной переделки был превращен в убежище для Блейка. В путь они отправлялись 17 декабря 1966 года. Маршрут проходил до Дувра, затем на пароме до Остенде, через Бельгию, ФРГ в ГДР. Блейка они должны были высадить уже на восточногерманской территории недалеко от Берлина на автобане. Было решено, что затем Майкл и Энн доберутся до Берлина, проведут там день и вернутся в Англию тем же путем.

Что касается меня, то я собирался последовать за Блейком в ГДР ровно через две недели, чтобы он смог предупредить своих русских друзей о моем прибытии, если все пройдет хорошо…

…В тот день мы с Пэтом поставили будильник на 7 часов утра: если беглецов задержат в Дувре, это успеет попасть в утренние последние известия. В семь никаких экстренных сообщений не было. Никаких новостей не последовало и в телепрограмме в девять вечера. Мы ликовали.

Последние опасения рассеялись, когда в пятницу Майкл позвонил Пэту и сообщил, что они с Энн вернулись. По их словам, операция прошла без сучка без задоринки. Блейку не пришлось таиться, скрючившись в своем убежище всю дорогу. Он прятался туда за полчаса до каждой границы и вылезал полчаса спустя. Самым трудным участком оказалась паромная переправа между Дувром и Остенде.

По возвращении Рейнольдсов сразу же начались приготовления к моему отъезду. Было приобретено одно место в спальном вагоне экспресса Лондон — Париж на 31 декабря, а также забронирован билет на самолет по маршруту Париж — Берлин.

В семь часов вечера 31 декабря Майкл привез нас всех на вокзал Виктория. Мы сразу пошли в бар и хорошо выпили. Прощание было коротким, но сердечным.

— Все хорошо, — сказала Энн со вздохом, — но после этого всем нам жизнь будет казаться до отвращения пресной и скучной!

Ни полицейские, ни таможенники моей персоной не заинтересовались, хотя и у тех, и, у других наверняка в специальной папке находилась моя фотография. Столь же мало внимания уделили мне официальные лица в аэропорту Орли, во Франкфурте и в Берлине.

В Берлине я плотно пообедал с вином и около 14 часов вышел из такси недалеко от пропускного пункта "Чекпойнт Чарли" на границе между западным и восточным сектором. Здесь пролегала граница двух миров. Мне предстояло сделать важнейший выбор в жизни. Такими вещами не шутят. Но эта граница между Западом и Востоком имела для меня необъяснимую притягательную силу, и я знал, что мне придется ее перейти.

И вот я в ГДР. Пройдя паспортный контроль, я вышел на улицу, миновал большой черный лимузин, припаркованный у тротуара. Мне было слышно, как сзади взревел мотор, и машина поравнялась со мной. Задняя дверца открылась, и человек в сером пальто и такого же цвета меховой шапке подался наружу и спросил: "Господин Ричардсон?" — "Да". — "Прошу Вас в машину". Пока я закрывал дверцу, человек подвинулся, уступая мне место.

— С прибытием, мистер Бёрк. Я бы и так узнал вас. Джордж вас очень хорошо описал.

Через 20 минут быстрой езды мы оказались в расположении какой-то советской воинской части. Судя по почтительному отношению к моему спутнику, которого звали Владимир, и быстроте, с которой выполнялись его распоряжения, КГБ пользовался здесь большим влиянием. Мы остановились наконец около небольшого двухэтажного дома, и мой провожатый сообщил, что здесь я буду жить в течение нескольких дней.

Из прихожей мы сразу прошли в столовую, где Владимир попросил меня показать, по каким документам я приехал в Берлин. Внимательно просмотрев их, он задал мне вопрос, которого я меньше всего ожидал:

— Какие у вас планы, мистер Бёрк?

— Как бы это вам сказать… Я надеялся, что мне будет оказано гостеприимство в течение нескольких месяцев, с тем чтобы дать возможность моим друзьям в Лондоне тщательно спрятать концы в воду. Кстати, Джордж также предлагал такой вариант.

— Да, вы правы, товарищи в Москве тоже считают, что вам следовало бы приехать туда. Мы изготовим для вас новый паспорт. А пока вы поживете здесь. Джордж жил здесь целую неделю. Сейчас он уже в Москве. Кстати, мне нужно туда позвонить и сообщить товарищам о вашем благополучном прибытии.

Во время обеда к нам присоединился еще один сотрудник КГБ по имени Эдмунд.

На другой день Владимир принес мне одежду и новые документы. Теперь меня звали Роберт Адамович Гарвин.

Три дня до отъезда в Москву прошли без каких-либо примечательных событий.

В субботу поздно вечером мы приехали на военный аэродром. Эдмунд и Владимир провожали меня. Прощаясь, я сказал им:

— Должен признаться вам, друзья, что мое пребывание в Берлине благодаря вашим заботам и гостеприимству оказалось чрезвычайно приятным. Лучше принять меня было просто невозможно. Я расскажу об этом в Москве.

В 8.30 вечера в субботу, 7 января 1967 года, мы точно по графику приземлились в Москве. Час спустя автомобиль остановился около гостиницы "Ленинград".

В вестибюле гостиницы к нам подошел высокий, худощавый, широкоплечий человек приблизительно сорока лет.

— Замечательная операция, мистер Бёрк, просто замечательная! Добро пожаловать в Москву.

На улице нас ждал автомобиль. Поездка заняла не более десяти минут. Блейк жил в большом многоквартирном доме. Мы поднялись на третий этаж, и мой новый знакомый, которого звали Станислав или Стэн, позвонил в дверь. Было слышно, как за дверью кто-то гремел множеством запоров, потом дверь слегка приоткрылась, удерживаемая массивной металлической цепочкой. В щель выглянула женщина средних лет и, увидев Стэна, впустила нас в квартиру.

— Зинаида Ивановна, квартирная хозяйка Джорджа, — представил ее Стэн.

Из просторного прямоугольного холла вели пять дверей. Дверь в столовую была открыта, и можно было видеть обеденный стол, накрытый на четыре персоны. Из столовой вела еще дверь. Я открыл ее. Это был кабинет. За полированным столом красного дерева лицом ко мне сидел Блейк.

После этой встречи я неоднократно бывал дома у Блейка. Во время одного из обедов, когда с нами за столом сидел и Стэн, Джордж предложил, чтобы я перебрался к нему на все время моего пребывания в Москве.

— В конце концов квартира достаточно просторная, Шон может расположиться в кабинете. Зинаиде Ивановне не намного труднее готовить для двоих, чем для одного меня, — рассуждал он.

— Неплохая идея, — заметил Стэн, — но я должен согласовать это со своим начальством.

Вскоре такое разрешение было получено, и я перебрался на квартиру Блейка.

Через несколько дней после этого, в конце января, Стэн зашел ко мне с очень озабоченным видом. Вместе с ним в кабинет зашел и Блейк.

— Неприятные новости, Шон, — сказал он. — Скотленд-Ярд обнаружил квартиру на улице Хайлевер-роуд, и тебя официально объявили в розыск в связи с делом о побеге. Твоя фотография сейчас на первых полосах всех газет.

— Что ж, рано или поздно этого следовало ожидать, — смиренно сказал я.

— Очень жаль, что это случилось. Это коренным образом меняет твое положение, — сказал Стэн и начал нервно мерять шагами кабинет.

— Не понимаю, что это меняет, — заметил я. — Я всегда считал неизбежным, что моя личность будет установлена полицией. Я с самого начала знал, что должен вернуться в Ирландию и добиваться в суде, чтобы меня не выдали англичанам.

Стэн, стоявший в углу кабинета, повернулся ко мне и буквально пронзил меня взглядом.

— Пойми, Шон! Блейк — коммунист, а Ирландия — католическая страна. Кроме того, Ирландия находится в сильной экономической зависимости от Великобритании. Законы могут толковаться широко, когда это устраивает правительства. А на правительство Ирландии давление будет весьма сильное, в этом можно не сомневаться.

— Что ж, я готов пойти на риск. Кроме того, новая ситуация имеет и свои положительные стороны. Теперь, когда полиции стало известно, кто провернул операцию, они сосредоточат все свои усилия на моем розыске и не будут распылять свои силы. Это важно для безопасности моих друзей.

— Полностью с этим согласен, — вступил в разговор Блейк. — Майкл и Пэт не принадлежат к преступному миру, и никто не знает, что они связаны с Бёрком…

…Как и было договорено со Стэном, я предпринял попытку начать работать в издательстве "Прогресс". Для этого меня подвергли соответствующему испытанию, чтобы определить, подхожу ли я для редакторской работы. Мне был предложен весьма сырой перевод на английский язык статьи из одного советского журнала. Речь шла о героической русской работнице по имени Екатерина Борисовна. Она была председателем крупного колхоза и депутатом Верховного Совета СССР. Она неустанно трудилась во славу Советского Союза. В одном абзаце, описывавшем трудовые будни колхоза, говорилось: "Многоголосое кудахтанье тысяч белых кур заполняло огромный двор, их красные гребешки трепыхались на ветру".

Этот абзац я сопроводил таким комментарием: "В английском языке слово "гребешок" является жаргонным выражением, обозначающим мужской половой орган. Поэтому предположить, что "гребешки трепыхались на ветру", было бы весьма рискованно".

На работу в издательство меня приняли, но к практической работе я фактически так и не приступил. Мое материальное положение укрепилось благодаря заботам КГБ: мне установили месячное содержание в 300 рублей. По текущему курсу это составляло около 30 фунтов в неделю.

Блейк проводил большую часть дня, составляя пространные справки для КГБ, которые Стэн ежедневно отвозил в свое учреждение. Обыкновенно он приносил с собой портативный магнитофон, и они с Блейком уединялись в спальне и проводили около двух часов, беседуя о чем-то почти шепотом. Было ясно, что Блейк передает КГБ последние крохи информации, которую он не успел переправить до своего ареста, а также подробно рассказывает Стэну о тех методах, которые использовала британская контрразведка при расследовании его дела и ведении допросов.

Почти сразу после моего переезда на квартиру Блейка я стал понимать, что передо мною совершенно незнакомый и чуждый мне человек. Ощущение было не из приятных. Безвозвратно пропала постоянная дружелюбная* улыбка, терпимость и стремление понять другого, готовность слушать и сочувствовать. Блейк был теперь мрачным, раздражительным, надутым. Тот Джордж Блейк, которого мы все знали по тюрьме Уормвуд-Скрабс, оказался насквозь фальшивой маской, которую он умышленно и с дальним прицелом столь долго носил, заботясь лишь о своем собственном благополучии.

С самого начала он дал ясно понять, что квартира принадлежит ему и что мне разрешено в ней жить только потому, что он согласился меня облагодетельствовать. Его отношение к Зинаиде Ивановне и Соне было сплошной демонстрацией своего превосходства. Однажды вечером я разговаривал с двумя женщинами на кухне. Соня, которая говорила по-английски, выступала в роли переводчика. Внезапно открылась дверь, и в кухню ворвался Блейк. Не скрывая раздражения, он торжественно объявил, что желает сделать заявление. Сначала он говорил по-русски и обращался к женщинам. На лицах их можно было прочитать удивление, потом замешательство и, наконец, гнев.

Он закончил свою тираду по-русски и повернулся ко мне:

— Теперь я перевожу мое заявление на английский: с сегодняшнего дня в этой квартире вступает в силу правило, согласно которому всякий шум и хождение должны прекращаться самое позднее в 11 часов вечера. Все. Спокойной ночи!

Зинаида Ивановна что-то сказала дочери, и та перевела.

— Мы с мамой думаем переехать отсюда и снова жить в нашей собственной квартире. Мама может приходить сюда каждый день убирать и готовить, а вечером возвращаться домой.

Но они не переехали. Они боялись КГБ, боялись сделать что-то такое, что могло вызвать неудовольствие этого ведомства.

Однажды вечером, месяца через три после моего приезда в Москву, в гости к Блейку пришел сотрудник КГБ, с которым он поддерживал связь в Берлине, работая в британской разведке. Они провели пару часов за шампанским, вспоминая старые времена. Как и многие другие вещи в СССР, двери там часто бывают сделаны весьма халтурно и как следует не закрываются. Я был в кухне, заваривал чай, дверь в коридор была открыта. Голоса Блейка и его гостя можно было слышать не напрягаясь.

— Как идут дела у Шона? — вскоре спросил человек из КГБ.

— Неплохо, совсем неплохо…

— Какие у него планы?

— Ну как сказать… — тут я ясно представил, как Блейк снисходительно пожимает плечами. — Шон ведь ничего из себя не представляет. Он простой деревенский ирландский парень и больше ничего. Он сам не знает, чего хочет, и в этом вся загвоздка. Но, тем не менее, мы стараемся уговорить его остаться здесь, обосноваться в СССР. Сейчас мы работаем над этим.

Выждав неделю, чтобы Блейк не заподозрил, что его подслушали, я зашел к нему в комнату и совершенно спокойно сказал:

— Я в Москве уже больше трех месяцев, и, мне кажется, пора напомнить Стэну, что мое пребывание здесь согласно договоренности рассматривается как временное. Я хочу вернуться в Ирландию.

— Вот как?

— Именно так. Ты отлично знаешь, что я всегда этого хотел.

— А как же Майкл и Пэт? Вернувшись в Ирландию, ты поставишь под угрозу их безопасность.

С большим трудом мне удалось сдержать свое раздражение. Я спокойно сказал:

— Послушай, дорогой, речь идет о моем будущем, о моем собственном, а не о судьбе какого-то постороннего человека. Майкл и Пэт живут сейчас как свободные люди в собственной стране среди своих друзей. Им никто и ничто не угрожает. Это за мою голову назначили цену, это я — беглец, живущий в чужой стране, среди чужих людей. Я уже принял на себя всю ответственность и вину, отвлек внимание полиции от других, но ни на что не жалуюсь. Я только не хочу прожить всю свою жизнь, находясь в розыске, провести ее в стране, которая мне не нравится. Я должен вернуться в Ирландию и бороться в суде против выдачи меня англичанам, чтобы иметь потом возможность вести нормальную жизнь. Хочу быть Шоном Бёрком, ирландцем, а не мифическим Робертом Гарвином. Вероятно, мое будущее тебя не интересует, но оно важно для меня.

— Хорошо, — мрачно ответил Блейк, — я передам твои соображения Стэну.

К лету наши отношения с Блейком окончательно испортились. Я не мог ни простить ему, ни забыть, что он назвал меня деревенским мужланом. Не мог я понять и перемены его отношения к моему отъезду из СССР. Я уже знал, что он шпионит за мной и регулярно направляет в КГБ доносы о моих настроениях и намерениях.

Прошло некоторое время. Как-то Стэн постучал в мою дверь.

— Шон, — начал он без предисловий, — ты пробыл в Москве уже восемь месяцев, лето кончилось, отпуск ты провел отлично, пора подумать о твоем будущем.

— Я уже давно ни о чем другом не думаю.

— Мы тоже думали об этом и пришли к выводу, что ты должен оставаться в Советском Союзе по крайней мере еще пять лет.

Эти слова поразили меня, как громом. Я онемел. Такое же ощущение было у меня, когда судья в графстве Суссекс огласил приговор: семь лет тюрьмы. Я чувствовал, что багровею от гнева.

— Не воспринимай это слишком болезненно, — попытался утешить меня Стэн.

— А как, ты считаешь, я должен это воспринимать?

— Но ведь нет другого выхода, — и голос и вид Стэна выдавали сильное волнение.

— Нет другого выхода? С самого начала, еще в Берлине, я совершенно однозначно заявил, что намереваюсь пробыть в СССР только несколько месяцев, а затем вернуться в Ирландию. И тогда вы согласились с этим!

— Правильно, Шон, — голос Стэна был вкрадчивым, он пытался меня успокоить, — но с тех пор многое изменилось. Куда бы ты ни подался, тебя везде опознают. От твоих действий зависит безопасность почти десятка людей. Это — большая ответственность.

— Ты что же, предполагаешь, что я настучу полиции на своих друзей, если меня арестуют?

— Конечно, нет, Шон. Я абсолютно уверен, что ты не предашь друзей даже под пыткой. Но, к сожалению, тобой будут заниматься не обычные полицейские. Люди, которые начнут тебя обрабатывать, будут использовать более утонченные методы. Они заставят тебя принять препарат, под воздействием которого ты расскажешь им все, сам того не желая.

Мой скептицизм, очевидно, нетрудно было прочесть по выражению моего лица, так как Стэн продолжил свои увещевания.

Теплота в тоне Стэна была подлинной. Было видно, что он выполняет свою миссию без большого удовольствия. Контуры определенного плана начали постепенно формироваться у меня в голове. Я решил тянуть время.

— Что ж, — я пожал плечами, — а как бы ты себя чувствовал, если бы тебе объявили, что придется пять лет жить там, где ты не хочешь?

— Но пойми, Шон, мы гарантируем, что ты сам сможешь выбрать место жительства. Любой город в каждой из 15 республик открыт для тебя. Мы поможем тебе сделать карьеру в издательском деле.

На этом наша беседа со Стэном закончилась. Как только за ним закрылась входная дверь, в мою комнату зашел Блейк.

— Как я понимаю, у вас со Стэном был очень содержательный разговор?

— Премилая беседа. Меня только что приговорили к пяти годам тюремного заключения.

— Я бы не был так категоричен. Ведь тебе разрешили поселиться в любом месте Советского Союза, а ведь это громадная страна.

— Если меня заставляют жить здесь помимо моей воли, я чувствую себя заключенным. Размеры тюрьмы не имеют значения.

Было видно, что последнее замечание сильно задело Блейка.

— Если ты вернешься в Ирландию, тебя сразу выдадут англичанам и ты все равно окажешься в тюрьме, — сказал он.

— Будь у меня выбор, я бы предпочел провести пять лет в любой английской тюрьме на овсянке и гуляше, чем жить здесь, купаясь в шампанском и объедаясь икрой!

— Ты действительно так думаешь?

— Да, это та цена, которую я готов заплатить за возможность вновь жить среди своих соотечественников.

— Но ведь тебе обещали, что ты сможешь вернуться домой через пять лет! — Блейк все больше распалялся и почти уже перешел на крик.

— Ради бога, не считай меня полным идиотом, допусти на минуту, что и у меня есть мозги! — Я тоже повысил голос. — Если меня держат в заточении сейчас, кто даст гарантию, что положение изменится через пять лет?

— Кто знает, — возразил Блейк, — быть может, через несколько лет положение изменится.

Единственная возможность вернуться на Британские острова и не сесть в тюрьму появится у меня, только если англичане совершат коммунистическую революцию. А я не хочу, чтобы это случилось, потому что в таком случае Великобритания станет таким же дерьмом, как и эта забытая богом страна. Вот тогда у меня не будет никакого желания возвращаться туда.

Блейк поднялся, и было видно, что ему стоит больших усилий сдерживать себя.

— А что тебе, собственно, не нравится в СССР? Здесь ты, по крайней мере, свободен.

— Свободен?! — Я иронически засмеялся. — Ты издеваешься над словом "свобода". Никто не свободен в этой стране. Русские даже не знают, что это слово означает. В СССР только один разум и одна совесть — коммунистическая партия. С людьми обращаются, как с детьми. Все только получают указания, что говорить, что думать, что чувствовать. Люди читают в своих так называемых газетах только то, что партия заставляет их читать, они слушают по Московскому радио только то, что их заставляют слушать, они смотрят по телевидению только то, что партия заставляет их смотреть. И боятся жаловаться. Все здесь запуганы и угнетены, хотя полностью и не сознают этого, потому что не знают другой жизни.

Меня трясло от волнения и злости, и Блейк видел это.

Весь следующий день Блейк читал полученную от Стэна книгу "Тень шпиона". Утром он передал книгу мне. Ее автором был отставной офицер английской разведки Э.Кукридж. В ней была описана практически вся жизнь Блейка, начиная с детства, проведенного в Голландии, и кончая побегом из тюрьмы Уормвуд-Скрабс. В разделе, касавшемся его службы в Берлине, утверждалось, что Блейк сообщил КГБ о "берлинском туннеле"[18]. Этот туннель был прорыт при участии английской разведки и ЦРУ с территории Западного Берлина в направлении ГДР, чтобы скрытно подключиться к телефонным кабелям, связывающим Восточный Берлин с Москвой. По словам Кукриджа, этот туннель стал источником ценной информации для Запада и использовался довольно продолжительное время, пока его "не предал Блейк". Операция "Туннель" рассматривалась тогда как один из величайших триумфов западных спецслужб.

Я кончил читать книгу в тот же вечер и отдал ее Блейку.

— Так, значит, это ты сообщил КГБ о туннеле? — спросил я.

— Мой друг, КГБ узнал о нем от меня еще до того, как первая лопата коснулась земли, — сказал Блейк с важным видом.

Я попытался как можно более естественно выразить свое удивление и восхищение:

— Значит, все эти совершенно секретные телефонные переговоры, которые подслушивали американцы и англичане, специально готовились КГБ для дезинформации?

— Естественно, — с торжеством в голосе объявил Блейк и вернулся к бумагам, которые лежали у него на письменном столе.

Стэн пришел еще раз в пятницу. Общаясь с Блейком и сотрудниками КГБ, я усвоил по крайней мере один урок — необходимость знать планы и замыслы реального или потенциального противника. Я надел тапочки и прошел на кухню. Стоя рядом с дверью, я напряженно вслушивался в разговор. Сначала Стэн и Блейк обсуждали предстоявший повторный визит г-жи Блейк в СССР. Когда этот вопрос был решен, Блейк перешел на шепот, и речь пошла обо мне.

— Теперь о нашем друге. Когда ты ушел в понедельник вечером, я, как и обещал, зашел к нему. У нас состоялся пространный разговор о том, что ты сообщил ему. Он хотел принять твое предложение, в этом у меня нет сомнений. Сказал, что возьмется теперь всерьез за русский. Я был даже удивлен. Но вот в среду я дал ему почитать "Тень шпиона", где, как ты знаешь, речь идет и о нем. После этого его взгляды резко изменились. Он стал ненавидеть Советский Союз и воспылал желанием вернуться на Запад. В нем произошла невероятная перемена, и я догадываюсь почему. Никакой ненависти к СССР он не испытывает. Он просто понял, что на Западе может здорово заработать на всем этом деле.

За дверью воцарилось молчание. Не дождавшись какой-либо реакции от Стэна, Блейк продолжал:

— Мы должны учитывать, Стэн, что сейчас весь мир считает мой побег операцией КГБ, а нашего друга только исполнителем. Это высоко подняло престиж всей службы. Если ему разрешить вернуться на Запад и обнародовать свою версию, этому престижу будет нанесен ущерб. Как представляется мне, выход только один. Ты должен прямо сейчас пойти к нему и объявить, что ему придется оставаться в СССР по крайней мере пять лет, хочет он того или нет. Если ты не против, я могу сам пойти к нему и сказать это. Впрочем, есть и другой вариант… Радикальный…

…Я поспешно прошел в свою комнату, сел и уставился в пол. Моим первым инстинктом было бежать. Но куда? Я находился в чужом городе, в чужой стране, среди чужих людей. Мне не у кого было просить помощи. Я никогда не вредил и не собирался вредить Советскому Союзу, но несколько предательских слов Блейка сделали из меня врага этой страны.

Как только Стэн ушел, Блейк пригласил меня к себе в комнату и предложил выпить шампанского. Он был сама любезность и благодушие.

— За твое здоровье, Шон! — сказал он, включая приемник. — Шампанское и приятная музыка, чего еще можно желать от жизни?

На другой день, уединившись в своей комнате, я стал обдумывать свое положение. Как бы со мной ни поступили, это произойдет в ближайшие дни, возможно, даже завтра. У меня уже не оставалось иллюзий в отношении Блейка, и я решил, что мне надо делать.

В три часа дня я вышел из квартиры, сказав Блейку, что пойду погулять. Был понедельник 4 сентября 1967 года. Прошел по улице Куйбышева, мимо штаб-квартиры компартии, мимо ГУМа, огромного универсального магазина, который внутри весьма напоминает тюрьму Уорм-вуд-Скрабс при одном существенном различии: продавщицы в этом магазине улыбаются гораздо реже тюремных надзирателей. Далее через Красную площадь. Кремлевскую набережную вышел к Москве-реке, перешел ее по одному из мостов и сказался на набережной Мориса Тореза. Именно здесь располагается посольство Великобритании в СССР.

Подходя к нему, я заметил, что у ближайшего входа милиционера не было. Он, видимо, зашел в будку к своему напарнику. Там же был и начальник караула. Когда я проходил мимо них, все трое о чем то оживленно говорили. У второго входа я резко повернул направо и быстро зашел во двор. Уголками глаз я заметил, как милиционеры сразу же отпрянули друг от друга и уставились на меня в немом изумлении. Я быстро поднялся по ступенькам и вошел в дверь. Справа от нее за столом сидел средних лет человек.

— Это посольство Великобритании?

— Да.

— Прекрасно. Меня зовут Шон Бёрк. Меня разыскивает Скотленд-Ярд в связи с делом о побеге шпиона Джорджа Блейка из тюрьмы Уормвуд-Скрабс в Лондоне. Я пришел с повинной.

Служащий посольства пристально посмотрел на меня.

Я показал взглядом в сторону входной двери.

— Для меня чрезвычайно рискованно покидать это помещение.

— Хорошо, я сейчас кого-нибудь приглашу оттуда. Подождите здесь.

Вскоре в комнату вошел человек, который осведомился, чем он может быть мне полезным. Я представился и кратко объяснил свое положение. Сотрудник посольства извинился, вышел и вскоре вернулся вместе с еще двумя своими коллегами. Одному из них было около сорока, другому — не больше двадцати пяти. Оба были черноволосыми, одеты в темные костюмы и выглядели очень по-английски.

— Меня зовут Шон Бёрк. Скотленд-Ярд разыскивает меня в связи с побегом Джорджа Блейка из тюрьмы в Лондоне. Я явился с повинной.

Дипломаты широко улыбнулись.

— И что же мы можем для вас сделать?

Вопрос удивил меня.

— Я надеялся, что вы сможете мне помочь вернуться в Англию.

— У вас есть паспорт?

— Нет.

— Как вы въехали в СССР?

— По фальшивому паспорту.

— Где этот паспорт сейчас?

— Его у меня забрали сотрудники КГБ.

— Вы не являетесь британским подданным?

— Нет, я ирландец.

Англичане посмотрели друг на друга и опять заулыбались.

— Как, по вашему мнению, можем мы помогать ирландскому подданному?

— Но ведь суду меня хотят предать англичане, а не ирландцы, — протестовал я.

Англичане пожали плечами.

— Где сейчас находится Блейк?

— Он живет в Москве, в той же квартире, что и я.

— По какому адресу?

— Я предпочитаю пока воздерживаться от ответа на этот вопрос. Квартира принадлежит КГБ, а я ведь все-таки еще в Москве.

Дипломаты, которые затем представились как Пол и Дэвид, переглянулись, попросили разрешения оставить меня на несколько минут, а потом вернулись с еще одним сотрудником посольства.

— Это — мистер Хэррис, консул. Возможно, он сможет вам помочь, — сказал Дэвид.

— Здравствуйте, мистер Бёрк, прошу садиться. Насколько я понимаю, у вас нет паспорта.

Он подумал немного, потом наклонился в мою сторону и подвинул мне блокнот.

— Если вы напишете здесь свое полное имя, дату и место рождения и ваш адрес в Ирландии, я попробую получить для вас паспорт.

Я написал все, что было нужно. Он прочел, кивнул одобрительно и попросил зайти вновь через неделю. Я уставился на него в недоумении.

— Зайти через неделю! Я пришел сюда сегодня без ведома КГБ, проскочил в посольство, пока милиционеры отвернулись. Разве вы не можете предоставить мне убежище?

— Мы не можем предоставить вам убежища, мистер Бёрк, — голос консула звучал с искренней симпатией. — Вы — ирландский подданный, и, если мы попытаемся сделать представление русским по вашему поводу, они поднимут нас на смех и просто посоветуют не лезть в чужие дела.

— В Москве есть какое-нибудь ирландское представительство?

— Боюсь, что нет. Ирландия не представлена ни в одной коммунистической стране[19].

Очень медленно я поднялся и подошел к окну. Оба милиционера с решительным видом стояли на своих постах и смотрели в сторону посольства. Теперь мимо них уже не проскочишь.

Я опустил оконную занавеску и повернулся к британским дипломатам.

— Джентльмены, — начал я, — весьма маловероятно, что вы снова увидите меня или что-либо услышите обо мне, и я позволю себе воспользоваться этой возможностью, чтобы сделать заявление, которое, надеюсь, будет доведено до сведения соответствующих инстанций. Действительно, это я организовал побег Джорджа Блейка из тюрьмы. Сделал я это совершенно самостоятельно. КГБ не имел к побегу никакого отношения. На финансирование операции ушла небольшая сумма, ее мне удалось одолжить у друзей, которые не имели ни малейшего представления, на что мне понадобились деньги. Блейк и я сразу же после побега покинули Великобританию и пробрались в Восточный Берлин по фальшивым паспортам, которые я ранее приобрел. Мы пересекли границу английского сектора Западного Берлина и установили контакт с КГБ. Неделю мы пробыли в Берлине, а затем на военном самолете были доставлены в Москву. С тех пор я живу в одной квартире с Блейком. Я не собирался оставаться в Москве больше, чем на несколько месяцев, но теперь они не хотят меня отпускать. Говорят, что Блейк повинен в смерти 42 агентов и сотрудников британских секретных служб. Блейк сумел убедить меня и многих других людей, что это не соответствует действительности. Теперь я верю, что он несет за это ответственность.

Я прошел на середину комнаты и повернулся лицом к англичанам.

— На прошлой неделе мне удалось подслушать, как Блейк советовал представителю КГБ убить меня. Теперь — все.

Я подошел к двери и увидел решетку вентиляционного отверстия.

— Эта комната прослушивается?

— Мы полагаем, что да, — подтвердил Дэвид.

— Надеюсь, Блейк услышит эту запись. Для меня это будет своего рода утешением.

После посещения посольства я в течение целого часа бесцельно бродил по Москве. В 7.30 вечера я оказался на бульваре около Арбатской площади. К этому времени в КГБ должны были уже все знать. Около станции метро "Арбатская" зашел в телефонную будку и набрал номер нашей квартиры. Трубку взял Блейк.

— Привет, это Шон.

— Здравствуй.

— Слушай внимательно. У меня для тебя важные новости. Я только что был в английском посольстве и попросил их помочь мне выехать в Ирландию.

— Где, где ты был? В английском посольстве? — заорал в трубку Блейк.

— Да, — ответил я спокойно.

— Ты дурак, законченный идиот! Почему ты это сделал?

— Потому что мне опротивели ты, КГБ и вся эта жизнь в стиле плаща и кинжала. Мне надоело быть пешкой в твоих мелочных попытках отомстить британской контрразведке. Меня вообще тошнит от всех этих ухищрений. Я хочу нормальной жизни, вернуться в Ирландию по настоящему паспорту, выданному на мое собственное имя. Англичане просили меня вновь зайти через неделю за паспортом. Потом я пойду в советский МИД и подам заявление на выездную визу. С сегодняшнего дня я буду действовать по принципу "все карты на стол". Я больше не хочу иметь никаких дел ни с тобой, ни с КГБ.

— Ты действительно полный дурак, даже глупее, чем я думал. Откуда ты звонишь?

— Из автомата где-то в Москве, — и я повесил трубку.

Выйдя на улицу, сразу зашел в метро и сел на поезд, идущий в западном направлении. Не имея представления о том, куда, собственно, еду, я твердо знал, что мне необходимо как можно быстрее выбираться из центра города. Блейк наверняка сразу позвонил в КГБ, и они уже организовали поиск. На такси я доехал до Измайловского парка.

В парке я начал в который раз размышлять о своем положении. Постепенно я осознал, что выбирать мне приходится всего лишь между двумя способами отправиться на тот свет. Завтра истрачу свой последний рубль, и что дальше? Сколько протяну? Три дня, четыре? Ночи становятся все холоднее, долго не продержаться. А какова альтернатива? Пуля. Она все решит мгновенно. Так зачем же цепляться за жизнь, когда конец один. Я взглянул на остатки колбасы, с минуту колебался, потом забросил ее в кусты. Решение было принято.

Выйдя из парка, я сел на метро и доехал до станции "Курская", ближайшей от нашей квартиры. Из автомата я позвонил Блейку. Он сам взял трубку и сразу стал уговаривать меня вернуться, приводя всевозможные аргументы.

— Ладно, я сейчас приеду.

— Вот и хорошо! Ты принял здравое решение, — в голосе Блейка я услышал подлинное облегчение.

— Я буду через полчаса.

До дома мне было ходьбы всего минуты три, но у меня были основания скрыть это. По боковой дорожке я подошел к парадной двери дома и, не вызывая лифта и стараясь производить как можно меньше шума, поднялся наверх. У нашей двери остановился и приложил ухо к замочной скважине. Блейк по телефону говорил со Стэном.

— Привет, он возвращается… Да, он уже на пути сюда…Да, будет здесь примерно через 20 минут… Да… Да… Хорошо, но вам лучше сюда кого-нибудь послать, чтобы проследить за его приходом и убедиться, что за ним нет "хвоста"… Хорошо… Стэн, я позвоню, когда он придет. Пока.

Я подождал пять минут и потом позвонил. Дверь открыл Блейк.

— Ну, ну, вот ты и вернулся. Я ждал тебя немного позже.

— Мне повезло с автобусом.

— Видик у тебя довольно помятый. Ванна тебе не помешает, а я пока приготовлю что-нибудь поесть.

Дверь из столовой открылась, и в прихожую вошел Виктор. Мы поздоровались.

— Последние две ночи Виктор спал здесь, — объяснил Блейк. — Мы не знали, что с тобой случилось или в чьи руки ты попал, так что они решили послать сюда Виктора сразу же после того, как ты позвонил.

На Викторе был темный костюм и под левой рукой у него что-то заметно выпирало.

— Ну что ж, пойду в ванную, прошу меня извинить, — сказал я.

После ванны и яичницы с ветчиной и помидорами я по предложению Блейка, которое на этот раз совпадало с моим желанием, пошел в свою комнату отдохнуть. Открыв ящик стола, убедился, что мои ожидания подтвердились: отсутствовали все бумаги, фотографии, негативы, а также первая часть моей рукописи с рассказом о побеге.

Заснуть я не мог и только делал вид, что сплю. Было слышно, как пришел Стэн. Блейк зашел в мою комнату, убедился, что я мирно посапываю, и вернулся к своему гостю. Я прислушался. Блейк говорил Стэну, что он прочел мою рукопись и, по его мнению, она не содержит нежелательной информации.

Два часа спустя я "проснулся" и стал нарочито громко заправлять кровать. Через пять минут Стэн, Виктор и Блейк вошли в мою комнату. Мы поговорили все вместе несколько минут, потом Блейк пошел провожать Виктора, и я остался с глазу на глаз со Стэном.

— Когда начнется допрос? — спросил я, пристально глядя на собеседника.

— Не надо воспринимать все так формально. Давай поговорим как друзья. Ни о каком допросе или расследовании не может быть и речи.

— Хорошо, слушай, — и я поведал ему о своей "одиссее".

— А нужно ли было все это делать, Шон?

— Я думаю, нужно. На карту поставлена моя жизнь, мое будущее. Поэтому я вправе действовать для защиты своих интересов так, как считаю нужным. Когда я приехал в Москву, ты сам сказал мне, что я пробуду здесь всего несколько месяцев. А в прошлую пятницу ты объявил, что мне придется остаться здесь по крайней мере на пять лет.

— Но, Шон, я ведь только хотел, чтобы ты рассмотрел это предложение. Если тебе так не терпелось вернуться домой, ты должен был сказать мне об этом, и я бы все устроил.

— Стэн, я все-таки продолжаю считать, что нашел лучший вариант. Меньше хлопот для всех. Вам не нужно будет беспокоиться о фальшивых документах для меня. Все можно решить гораздо проще. Я вернусь в Ирландию и буду бороться в суде против выдачи меня англичанам.

Стэн пожал плечами.

— Хорошо, будь по-твоему. Здесь решаешь только ты сам. Я приму необходимые меры. Не думаю, что целесообразно получать паспорт в английском посольстве. Тогда они будут слишком много знать о твоих планах, они могут попытаться перехватить тебя по дороге в Ирландию. Думаю, что нам следует использовать другой канал. Готов ты положиться в этом на меня?

— Безусловно.

— Спасибо, Шон.

Я взглянул на Блейка, который давно уже вернулся. Он казался растерянным и сердитым, но не проронил ни слова.

— Ты очень торопишься в Ирландию или мог бы подождать еще несколько месяцев? — спросил Стэн.

— Теперь, когда я знаю наверняка, что еду и что ты лично этим займешься, лишние несколько месяцев не играют роли.

Стэн вздохнул с облегчением.

— Я рад, что ты так смотришь на это. Наше положение, джентльмены, представляется мне следующим образом. До понедельника англичане не знали, что вы находитесь здесь. Но теперь, когда им стало известно, где вы, они могут начать за вами охотиться. Существует реальная опасность, что Эм-Ай-6 и даже ЦРУ предпримут попытку вашего захвата. Поэтому я предлагаю покинуть на время Москву. Для вас будет организована поездка по Советскому Союзу. В любом случае она будет увлекательной, так что мы совместим полезное с приятным. Желательно, чтобы вы не появлялись в Москве по крайней мере месяц.

— Звучит интригующе, — заставил себя улыбнуться Блейк. — Когда мы выезжаем?

— Приблизительно через неделю. Мне придется проделать большую подготовительную работу. Но в течение этой недели у тебя будет охрана. Не валяй дурака, Шон. Речь идет не о слежке, а об охране. Она нужна для твоей же безопасности. Мы не должны быть чрезмерно самоуверенными и недооценивать противника.

Он поднялся, чтобы идти.

— Охрана начнет работать с завтрашнего утра, — потом помедлил немного и посмотрел на меня: — Кстати, Шон, пожалуйста, не ходи больше в английское посольство. Если ты это сделаешь, у меня лично будут большие неприятности.

— Договорились, Стэн. Я обещаю, что этого не случится.

Наша поездка по СССР началась 23 сентября, когда мы ночным поездом выехали в Ленинград. Нас сопровождал сотрудник КГБ Слава. В Ленинграде к нам были приставлены два переводчика Интуриста, потому что наши с Блейком представления о хорошем времяпрепровождении были абсолютно разными. Блейк мог целыми днями ходить по музеям и картинным галереям, часами торчать в Эрмитаже. Я предпочитал пивоваренные заводы и заводы шампанских вин.

Наше пребывание в Ленинграде задало тон всей поездке. В каждом аэропорту или на железнодорожном вокзале нас поджидал автомобиль, принадлежавший КГБ. Размещали нас в лучших гостиницах. Принимали по высшему разряду. Хозяевам объясняли, что Блейк и я — "официальные высокопоставленные представители Великобритании, которые путешествуют по СССР в качестве гостей Советского правительства".

Из Ленинграда мы направились в Вильнюс, затем в Одессу.

После Одессы мы провели неделю в Сочи, купаясь и загорая, потом две недели в Армении. Затем, пробыв девять дней в Узбекистане, мы перебрались в Кисловодск. 15 ноября наша поездка закончилась, и мы прибыли в Москву.

Возвращение в Ирландию

Мать Блейка должна была прибыть в Москву непосредственно перед Рождеством, и в КГБ приняли решение, что мне не следует встречаться с ней. Она собиралась обосноваться вместе с сыном, и мне подыскивали отдельную квартиру. Пока же мне предложили пожить несколько недель в гостинице "Варшава".

Через несколько дней позвонил Стэн и пригласил на обед в "Метрополь". Во время нашей трапезы, которая продолжалась три часа, он еще раз затронул эту деликатную тему.

— Как тебе уже говорили, Шон, будет лучше, если вы не встретитесь с миссис Блейк. Пускай англичане думают, что ты уже уехал от нас. Нам не следует их провоцировать и демонстрировать твое присутствие в Москве. Они могут обратиться в МИД с официальным требованием твоей выдачи.

— Звучит довольно убедительно, но как заставить их поверить, что я уехал из СССР?

— Мы уже приняли меры, чтобы такая информация просочилась на Запад. Кроме того, было бы неплохо, если бы ты написал письмо, а мы опустим его в почтовый ящик где-нибудь в другой стране, например в Австрии.

Я написал письмо своему брату Кевину, который жил в Шотландии. Одновременно я написал другое письмо и адресовал его председателю КГБ. В нем содержалась благодарность за гостеприимство, оказанное мне в СССР, но также подчеркивалось, что с самого начала существовала договоренность о моем непродолжительном пребывании здесь. Я писал также, что только безусловное возвращение в Ирландию не позже июля будет рассматриваться мною как удовлетворительное решение вопроса.

Второе письмо удивило Стэна, но он, тем не менее, согласился доставить его адресату. У меня не было сомнений, что он сдержит слово. Я считал, что председатель КГБ лично должен знать, как я отношусь к этой проблеме. Мне было известно, что Андропов знает английский и, возможно, симпатизирует людям из англоговорящих стран.

В начале следующей недели Слава заехал, чтобы помочь мне перебраться в гостиницу "Варшава". Когда мы прощались с Блейком, он обещал, что будет меня там навещать.

В машине Слава сообщил, что в моей будущей квартире пока идет ремонт и въехать туда можно будет не раньше, чем через несколько недель. Затем он перешел к другой, не менее интересной теме.

— По-моему, будет неплохо, чтобы, пока ты живешь в гостинице, кто-то помогал тебе в качестве своего рода гида. Мой друг, который преподает в университете, обещал помочь. Он знает одну девушку-студентку, которая учится на филологическом факультете и бегло говорит по-английски. Он говорил с ней, и она будет очень рада возможности попрактиковаться в языке.

— Хорошая идея! — сказал я.

— Отлично! Я встречусь с ней завтра и приведу ее с собой в гостиницу. Для нее я представитель Интуриста.

Я поселился в гостинице "Варшава" под именем Комарова в номере 207.

Прощаясь со мной в этот вечер, Слава, понизив голос, сказал:

— Прошу тебя не посещать ресторанов вроде "Националя" и ему подобных. Это особенно опасно, если вы будете вместе с Джорджем. Мы наверняка знаем, что американцы в свое время планировали покушение на Дональда Маклина[20] в одном из московских ресторанов. Не говори об этом Джорджу, это может его огорчить.

— Будет сделано, Слава.

На следующий день он пришел в гостиницу вместе с девушкой, которая представилась как Лариса. Меня Слава представил как английского журналиста, который приехал в СССР изучать русский язык. Девушке на вид было чуть больше двадцати лет, овальное лицо, большие голубые глаза, полные чувственные губы, длинные каштановые волосы. Она, видно, следила за модой: на ней была темно-зеленая юбка, настолько короткая, насколько это было позволительно в Москве. Мы поговорили все вместе минут десять, а затем Слава откланялся.

С Ларисой мы проговорили около двух часов, потом спустились в ресторан, поужинали. Около полуночи я проводил ее на такси в общежитие Московского университета. Мы встретились на другой день, потом еще раз. Лариса сделала мне подарок — маленькую игрушечную собаку, которая начинала лаять, если нажать ей на брюхо. Официальное знакомство по инициативе КГБ быстро переросло в глубокие личные отношения. Я чувствовал, что должен быть откровенен с нею, и через несколько дней рассказал ей о себе, о том, что Блейк живет в Москве, а Слава и Стэн — офицеры КГБ. Постепенно всем стало ясно, что я рассказал ей правду, и игра в секретность кончилась. Создавалось впечатление, что Стэна и Славу это особенно не волновало. Они просто попросили ее не обсуждать эти вопросы со своими друзьями по университету.

К середине января я все еще не переехал на новую квартиру, и Лариса, у которой начались каникулы, предложила поехать вместе в студенческий дом отдыха, где можно покататься на лыжах. Стэн эти планы одобрил. Дом отдыха находился под Можайском, недалеко от деревни Красновидово. Мое появление там вызвало небольшой переполох, но Лариса объяснила всем, что я — английский журналист, который изучает русский язык.

Мы пробыли в Красновидове две недели. После возвращения в Москву Лариса поехала на Урал навестить своих родителей, а я продолжал жить в "Варшаве". Без нее жизнь потускнела. Почти все время я проводил в ресторане, выпивая и закусывая. Однажды вечером, выпив бутылку коньяка и три бутылки вина, я, пошатываясь, брел в свой номер. Было около десяти часов вечера. И тут мне пришло в голову позвонить моему брату Кевину в Шотландию. Я поднял телефонную трубку, назвал оператору телефонной станции номер своего телефона, город в Шотландии, где жил Кевин, и номер его телефона. Он сказал, что разговор будет предоставлен через час.

Я, конечно, не ожидал, что эта моя выходка пройдет без последствий. Можно было ожидать, что через полчаса раздастся стук в дверь и сотрудник КГБ грозно спросит, что это я такое задумал. Но в подпитии мне море было по колено.

Приблизительно через час телефон зазвонил, и меня соединили с Шотландией.

— Это ты, Кевин?

— Да, это я.

— Это я, Шон, звоню из Москвы. Скажи ради бога, как вы все там?

— У нас все в порядке. Я безмерно рад услышать твой голос! Мы боялись, что не увидим тебя больше никогда. Говоря попросту, мы думали, что тебя ликвидировали.

— С чего вы это взяли?

— Газеты сообщили, как ты ходил в английское посольство. Тут распустили слух, что тебя за это расстреляли. Ко мне несколько раз приходил инспектор из Специального отдела. Он сказал мне, что им точно известно о твоем заключении в тюрьму на Лубянке после посещения посольства.

— Все это выдумки, Кевин. Совсем напротив, после этого случая мне предоставили возможность попутешествовать по Советскому Союзу. С материальной точки зрения я живу здесь вполне обеспеченно: не работаю, получаю 30 фунтов в неделю.

— И, тем не менее, ты хочешь вернуться?

— Да, это уже решено.

— Ты помог бежать шпиону, и тебя будут судить на основании закона о государственных секретах.

— Все же я готов пойти на риск.

— Дело твое, Шон. Просто хотел тебя предостеречь.

— Спасибо. Слушай, есть ряд вопросов, которые я хотел бы решить до своего возвращения. Не сможешь ли ты летом приехать ко мне в Москву?

— Мне бы очень хотелось. Я сам хотел это предложить.

— Отлично! Мы обсудим сроки и маршруты позже. Я тебе напишу. До встречи!

В этот вечер я напрасно ждал стука в дверь. Ничего не случилось и в следующие два дня. Тогда я решил сам позвонить на Лубянку.

— Привет, Стэн. Слушай, у меня для тебя есть новости. Тебя, наверное, удивит, что в субботу вечером я говорил с моим братом Кевином, который живет в Шотландии?

Почти минутная пауза.

— Да, Шон, ты меня удивил и расстроил.

— Понятно. Я сделал для тебя подробную запись разговора.

— Через час я буду у тебя в гостинице.

Стэн приехал через полчаса. Не было никаких вступлений. Как только он переступил порог моего номера, стало ясно, что он взбешен.

— Ну что, еще одна твоя проделка?

— Зачем ты так говоришь, Стэн?

— В течение многих месяцев мы пытались убедить англичан, что ты уехал из СССР, отправляли для этого твои письма из Вены. Теперь вновь стало известно, что ты находишься здесь.

Видно было, что Стэн искренне озабочен, и я ему сочувствовал. Я знал, что он лично отвечал за все мои действия.

— В принципе, — сказал я, — нет оснований для особого беспокойства. Я ведь заверил Кевина, что в СССР ко мне относятся хорошо, уважают.

Стэн посмотрел на меня с нескрываемым сомнением.

Через три дня за мной заехал Слава, и мы перевезли мои вещи в новую трехкомнатную квартиру. Практически все время я работал над своей книгой, а вечера, субботу и воскресенье проводил с Ларисой. Я не стал уведомлять КГБ, что пишу книгу о побеге. Когда приходили Стэн или Слава, я прятал рукопись в чемодан. Я написал о том, как Блейк стал вести себя в Москве, о тех разговорах, которые я подслушал. Ясно, что это едва ли встретило бы одобрение КГБ. Поэтому я намеревался тайно переправить рукопись на Запад.

Мы с Ларисой решили вместе провести летний отпуск. С помощью Славы для нас был зарезервирован коттедж в Западной Белоруссии, практически на границе с Литвой. Там мы провели целый месяц.

Кевин прибывал в Москву 12 августа, и мы со Стэном поехали встречать его в аэропорт. Стэн опасался, что английские спецслужбы сообщили о его приезде прессе и в аэропорту будут западные корреспонденты. Поэтому я надел темные очки и ждал недалеко от входа, а Стэн пошел в зал прилета. Но никаких корреспондентов не было, все прошло гладко. В моей квартире мы все выпили по рюмке, и Стэн оставил нас вдвоем с братом.

Мы с Кевином проговорили около двух часов, восполняя пробелы в нашей информации друг о друге, говорили о побеге. Затем я принес свою рукопись.

— Кевин, основная цель твоего приезда в Москву заключается в том, чтобы переправить на Запад рукопись моей книги о побеге. Хотя твое присутствие в Москве повышает мои шансы вернуться в Ирландию, дополнительным утешением будет для меня уверенность, что правда об этом деле будет обнародована.

Кевин взял рукопись и Перелистал несколько страниц.

— Но как я вывезу ее из России?

— С помощью КГБ. Запомни, ты не обыкновенный турист, а важный гость. Стэн примет меры, чтобы обойти таможенную проверку в аэропорту. Положи рукопись в чемодан и забудь про нее.

Перед самым отъездом Кевина Стэн пригласил нас на обед в ресторан Речного вокзала. Стол ломился от икры и лососины, мы пили водку, коньяк, шампанское. Обсуждали различные маршруты моего возвращения в Ирландию в обход Великобритании, а также ту роль, какую мог сыграть в этом Кевин.

— Все, что тебе нужно сделать, Кевин, это зайти в ирландское посольство в Лондоне и от моего имени запросить паспорт, а по его получении переслать паспорт сюда. Они не смогут отказать — я ирландский гражданин.

— При такой выпивке и закуске я вообще удивляюсь, что ты хочешь отсюда уезжать, — улыбнулся Кевин.

— Я тоже удивляюсь, — сказал Стэн, — но дело не в выпивке. Есть веские основания опасаться, что его выдадут англичанам и они будут его судить на основании закона о государственной тайне. И он получит 15 или 20 лет.

— А он по-прежнему будет желанным гостем в Советском Союзе?

— Более чем желанным. Ни для кого не секрет, что Шон — не коммунист, что ему даже не нравится наша система, но это никого не волнует. Мы никогда не пытались обратить его в нашу веру и никогда не будем этого делать. Он может остаться, иметь бесплатную квартиру и 30 фунтов в неделю до конца своих дней. Ему даже не придется работать. Его положение будет гораздо лучше, чем мое собственное. Уверяю вас, если я брошу работать, никто не даст мне ни копейки. Но при всем том решение остается за Шоном. Если он хочет вернуться в Ирландию, мы окажем ему всяческое содействие…

Настал день отъезда Кевина. Было решено, что провожать его будем мы со Стэном. Повернув с улицы, где стоял мой дом, машина выехала на кольцевую автодорогу и устремилась в сторону аэропорта. Перед тем как выехать на шоссе, нам нужно было миновать два-три перекрестка и один железнодорожный переезд. Получилось так, что у переезда нам пришлось простоять около получаса. Кевин начал посматривать на часы.

— Мой самолет вылетает в шесть, я должен быть на регистрации в пять, а сейчас уже 4.30.

— Не волнуйся, Кевин, мы успеем, — успокоил его Стэн, — будем на месте вовремя. — Он сказал что-то по-русски шоферу, и мы повернули на другую дорогу, не столь забитую транспортом. Однако десять минут спустя мотор начал почихивать, и мы были вынуждены остановиться. Водитель вышел из машины и открыл капот. Осмотрев мотор, он объяснил причину остановки Стэну, который перевел его слова нам.

— Боюсь, парни, что у нас неполадки с зажиганием. Он быстро все исправит.

Водитель стал осматривать свечи и проводку, снял крышку трамблера. В десять минут шестого мы все еще не сдвинулись с места. Кевин начал психовать.

— Если я сегодня не вернусь в Лондон этим рейсом, моя жена поднимет панику.

— Далеко до аэропорта? — спросил я Стэна.

— Минут двадцать.

— А нельзя связаться с вашими людьми в аэропорту и попросить о помощи?

— К сожалению, эта машина не оборудована радиоустановкой.

— В таком случае нам лучше взять такси, — сказал Кевин, еще раз взглянув на часы.

— К сожалению, Кевин, мы поехали более коротким путем. Это — не основная дорога в аэропорт, и здесь поймать такси очень трудно.

Кевин начал терять контроль над своими эмоциями.

— Я должен быть в Лондоне сегодня вечером во что бы то ни стало!

— Сожалею, Кевин, но я ничем не могу помочь.

Голос Стэна звучал с искренним сочувствием. Было 20 минут шестого, а водитель все еще возился с мотором. Стэн подошел к нему и, по-видимому, стал его отчитывать. Но шофер продолжал молча заниматься своим делом.

Кевин подошел ко мне, кивнул в сторону Стэна, стоящего около машины, и тихо сказал:

— Думаю, что все это подстроено!

— Перестань, Кевин, ради бога, не позволяй воображению завести себя слишком далеко.

— Эй, ребята, — закричал в этот момент Стэн, — кажется, едет такси.

Мы посмотрели в направлении, куда указывал Стэн, и действительно увидели машину. Это было первое такси, появившееся на этой дороге за все время нашей довольно продолжительной стоянки.

Стэн остановил машину и в течение примерно минуты говорил с водителем, потом жестом подозвал нас.

— Боюсь, что Кевину придется ехать в аэропорт одному: здесь есть только одно свободное место.

— Это лучше, чем ничего, — вздохнул с облегчением Кевин.

Мне было нетрудно убедиться, что Стэн прав: действительно, в салоне автомобиля уже сидели трое мужчин. Водитель забросил чемодан Кевина в багажник, мы попрощались, а Стэн еще успел сунуть шоферу несколько рублей.

— Счастливого пути, надеюсь, ты успеешь на самолет.

— Всего хорошего, Кевин, скоро увидимся в Ирландии!

Взревел мотор, и такси помчалось в сторону аэропорта. На часах было половина шестого.

— Ты думаешь, он успеет, Стэн?

— Будем надеяться. Он должен быть на месте самое позднее без десяти шесть. Жаль, мне не удалось самому проводить его, с моей помощью он быстрее и без всяких формальностей прошел бы таможенный и паспортный контроль.

Наконец шофер опустил капот, сел за руль, нажал на стартер, и мотор ожил. Было ровно шесть.

— Бессмысленно ехать теперь в аэропорт, — сказал Стэн. — Сейчас подвезем тебя до дому, а позже я позвоню и сообщу, что мне удалось узнать.

В половине восьмого Стэн позвонил и сказал, что Кевин успел на самолет. Моя рукопись оказалась за пределами СССР. Я как будто заново родился, столь велико было мое ликование.

Неделю спустя вернулась с Урала Лариса. Она привезла мне несколько банок с солеными грибами и медом. В один из вечеров она приготовила для меня традиционное сибирское блюдо — пельмени. Несколько раз звонил Стэн, Слава приносил "Таймс". Как я и предполагал, Блейк уже переехал. Все шло по плану.

3 сентября, через пятнадцать дней после отъезда. Кевина, вновь позвонил Стэн.

— Привет, Шон. Получилось так, что твоя рукопись была отобрана у Кевина в аэропорту. Очень жаль, что ты не обратился к нам, мы бы организовали переправку рукописи в Великобританию. В этом деле ты мог бы рассчитывать на нашу помощь.

— Понятно.

— Достойны сожаления и те взгляды, которые ты высказываешь в рукописи, но, как я сказал моим коллегам, бессмысленно ее отбирать у тебя, потому что по возвращении в Ирландию ты все можешь написать заново. И знаешь, Шон, по-моему, ты несправедлив к Джорджу. Впрочем, это твое мнение, и ты имеешь на него право.

Как же они узнали, что я передал рукопись Кевину? Как они вообще о ней проведали? На эти вопросы был только один ответ: моя квартира прослушивалась. Каждое слово, которым мы обменялись с Кевином, было записано на пленку. Как это может отразиться на моем положении, на моих шансах вернуться в Ирландию? И Стэн, и Слава уже давно знали, что я недолюбливаю Блейка, но у них не было уверенности, заявлю ли я о своих взглядах по возвращении на Запад.

В шесть часов пришел Слава и принес письмо от Кевина. Оно было отправлено на другой день после его приезда в Лондон. Обыкновенно письмо из Лондона доходило до меня за 10 дней. На этот раз понадобилось 14. Я сделал вывод, что в КГБ решили сначала закончить изучение рукописи, а уж потом передать мне письмо, так как в нем неизбежно будут ссылки на случившееся в аэропорту. Письмо оказалось кратким, и неудивительно, что в нем Кевин опасался за мою безопасность. Он рассказывал, как у него была изъята рукопись при таможенном досмотре. Далее следовал абзац, который, без сомнения, предназначался для КГБ. "Я, естественно, очень внимательно прочел рукопись перед отъездом и помню отлично все, что ты написал о Блейке. Советую тебе возвращаться в Ирландию и ничего больше не писать. Забудь о Блейке. Я сделаю то же самое".

Слава, как и Стэн, был расстроен всей этой историей с рукописью, но по нему не было заметно, что он стал хуже ко мне относиться. Он просто сожалел по поводу моих оценок СССР и моего мнения о Блейке. Следовательно, Слава тоже читал рукопись. Я спросил, где она сейчас и когда мне ее вернут. Он ответил мне, что с таможни она была передана в Главлит, который должен решить ее судьбу.

— В соответствии с законом Главлит просматривает все печатные материалы, которые предназначены для использования за пределами Советского Союза. Эта организация не имеет никакого отношения к КГБ. Когда Главлит закончит рассмотрение рукописи, тебе ее возвратят.

Следующим вечером мы говорили с Кевином по телефону. После взаимных приветствий Кевин спросил, не попал ли я в какую-нибудь переделку из-за рукописи.

— Мы все здесь думали, что у тебя будут серьезные неприятности с КГБ, и очень волновались за тебя.

— Для беспокойства нет никаких оснований. Сейчас я могу это сказать с полной уверенностью. Послушай, Кевин, таможня обязана конфисковывать рукописи и согласно закону передавать их в Главлит.

— Таможня, какая к черту таможня! В аэропорту меня ждали сотрудники КГБ. В тот самый момент, как я положил свой чемодан на специальный прилавок таможенника, молодой человек в штатском, стоявший за его спиной, сказал: "Вас мы просим пройти в отдельную комнату. Следуйте за мной". Он привел меня в какое-то помещение и там перетряс весь мой багаж. Меня также подвергли личному обыску — обшарили все карманы, даже бумажник. Они взяли твою рукопись и унесли ее в другую комнату. Пять минут спустя мне возвратили записную книжку и заявили, что рукопись конфискуется. Слушай, Шон, с самого начала было ясно, что он знает, чего ищет. Думаю, этот парень в штатском выходил в другую комнату, чтобы точно узнать у кого-то, что именно следует мне возвратить, а что изъять. Тот человек в другой комнате должен был хорошо знать все это дело. Возможно, это был Слава, Виктор или даже сам Блейк, то есть кто-то, кто знал даже твой почерк.

— Хорошо, все понятно. Передам твои соображения Стэну и посмотрим, что он скажет.

— Слушай внимательно, — сказал Кевин. — Я решил поступить так. Если ты не вернешься в Ирландию самое позднее в конце ноября, я позабочусь, чтобы у КГБ и советского МИДа возникли проблемы. По этому вопросу мы разработали подробный план. Будут напечатаны тысячи листовок, посольство СССР в Лондоне будет постоянно пикетироваться. Передай это Стэну.

Кевин не хуже меня знал, что телефон прослушивается, его монолог был адресован КГБ.

— Не думаю, что понадобится прибегать к таким средствам, Кевин, — сказал я, обращаясь к тем же людям. — Стэн и Слава — мои друзья, и у меня нет сомнений, что они позаботятся о моем возвращении в Ирландию.

Мой паспорт прибыл 10 октября. Он был выдан ирландским посольством в Лондоне и действителен на одну поездку из Москвы в Ирландию "наиболее коротким путем" в течение одного месяца. Мы решили, что мой отъезд состоится 21 октября, в понедельник. Маршрут в Дублин был выбран через Амстердам. В четверг 17 октября Стэн пригласил меня на прощальный ленч.

— По-моему, будет разумно, если ты оставишь свою рукопись на наше попечение в Москве, а когда мы узнаем, что ты благополучно добрался до Ирландии, она будет тебе переправлена. Если ты возьмешь ее с собой, по прибытии в Ирландию она может быть конфискована, если тебя арестуют.

— Звучит здраво, — согласился я.

Прощальный обед в моей квартире состоялся 20 октября. Лариса и я выступали в роли хозяев, гостями были Стэн и Слава, который принес с собой мой авиабилет, "подвесную выездную визу" и сорок долларов.

— Из Москвы ты летишь в Амстердам, где тебе придется подождать своего рейса на Дублин около двух часов. Иммиграционный контроль проходить будет не надо, так что затруднений никаких не предвидится. Будешь ждать в транзитном зале. Сорока долларов, думаю, будет достаточно.

— С лихвой, Слава. Спасибо.

Зазвонил телефон. Это был Кевин.

— Ты возвращаешься домой завтра, ничего не изменилось?

— Все в порядке. Как я тебе и говорил, буду в Амстердаме около полудня.

— Отлично. Буду ждать тебя в Дублине. На всякий случай я сообщил прессе о твоем прибытии. Думаю, что чем больше людей узнает об этом, тем выше твои шансы добраться до места благополучно.

— Очень мудрый ход. Спасибо.

— Я договорился с телекомпанией "Гранада", и они пришлют в Амстердам свою съемочную группу. Там в аэропорту к тебе подойдет человек, который является репортером программы "Мир сегодня". Я сказал ему, что у тебя в руках будет газета "Правда".

— Отлично. Я запомню это.

— До свидания в Дублине!

Стэн любезно согласился довезти нас с Ларисой до аэропорта. Со Славой нам уже не предстояло больше увидеться, и мы тепло простились.

Рано утром в день отъезда мы с Ларисой встретили Стэна. Мой багаж состоял только из небольшого чемоданчика, где была чистая рубашка, смена белья и пара носков. Там же лежала зеленая игрушечная собака, которую Лариса подарила мне в гостинице "Варшава". Все остальное я решил с собой не брать.

Когда вдали показалось здание аэропорта, Стэн что-то сказал водителю, и машина остановилась.

— Думаю, что нам следует попрощаться здесь, Шон. Возможно, сбегутся корреспонденты. Нам с Ларисой не нужно попадать на фотоснимки. Кстати, если увидишь меня в зале отлета, сделай вид, что мы незнакомы. Прощай, Шон. И помни, что ты всегда можешь дать отбой, вплоть до вылета самолёта.

— Спасибо! — сказал я, пристально поглядев на Ларису.

— Я буду стоять на галерее и смотреть, как ты сядешь в самолет.

Мы поцеловались, и я пошел к зданию аэропорта. Заполнив таможенную декларацию, я отдал ее женщине в форме вместе с визой и паспортом.

— У вас есть валюта?

— Да, сорок долларов.

— А почему вы не указали их в декларации? — начала она очень агрессивно.

— Видите ли, я…

Мужчина, который стоял рядом с ней, взглянул на мою "подвесную визу", шепнул что-то женщине на ухо. Без звука она вернула мне все мои документы. Через пять минут в зале ожидания появился Стэн. По отдельности мы прошли в бар и сели в его противоположных концах. Я делал вид, что не знаю его, но успел заметить, что он внимательно изучает пассажиров, ожидающих рейса на Амстердам. Вот и объявлена посадка. Я встал. Стэн прошел мимо меня и, не поворачивая головы, тихо сказал: "Прощай, Шон, удачи!"

— Прощай, Стэн. Спасибо!

Во время паспортного контроля молодой пограничник без всякого стеснения, практически открыто фотографировал всех пассажиров на Амстердам. Это не было обычной процедурой, и я подивился предусмотрительности и основательности КГБ, где ничего не оставляют на волю случая. Пограничник внимательно просмотрел мой паспорт, вернул его, оставив себе "подвесную визу", и открыл специальную металлическую калитку. Мы все пошли к самолету. Лариса стояла на галерее и махала мне рукой. Я махнул в ответ.

Вскоре самолет оторвался от земли, и я покинул территорию СССР.

В транзитном зале в Амстердаме ко мне подошел высокий молодой блондин. Он был представителем телекомпании "Гранада".

— Мы договорились с вашим братом об интервью. Давайте посидим немного в нашей гостинице.

Во время интервью в номере гостиницы зазвенел телефон. Звонил Кевин.

— Слушай, Шон, в Дублине, туман, и самолеты направляют в другие аэропорты. Твой рейс могут посадить в Лондоне или Белфасте.

— Спасибо, Кевин. До свидания.

По телефону я отменил свой рейс. Ночь я провел в Амстердаме. Утром вместе с телевизионной группой мы прилетели в Дюссельдорф, где пробыли два часа. Оттуда на самолете компании "Пан-Америкэн" я вылетел в Дублин. Четыре часа спустя самолет приземлился в аэропорту Шэннон. Первыми из самолета вышли телевизионщики, чтобы заснять мое возвращение на родину.

Внушительная толпа репортеров и телекинооператоров собралась на галерее. Я вышел из самолета, спустился по трапу и вновь вступил на землю Ирландии. Было 22 октября 1968 года, вторая годовщина побега Джорджа Блейка.

Шон Бёрк прибыл в Ирландию 22 октября 1968 года и был арестован в гостинице "Грешэм" в шесть часов утра 31 октября. Ирландские власти получили официальный запрос Великобритании с требованием его выдачи, и в то же утро он предстал перед судьей окружного суда, где в соответствии с законом о выдаче преступников от 1965 года был выписан ордер, предписывающий передать его сотруднику Специального отдела полиции Великобритании. Прошение об освобождении под залог было отклонено, и его препроводили в тюрьму Маунтджой в Дублине. В тот же день суд высшей инстанции подал протест Генеральному прокурору Ирландии Майклу Дж. Уаймсу, предписывая освободить обвиняемого с целью воспрепятствовать его выдаче до рассмотрения апелляции.

Это дело слушалось в суде высшей инстанции 20–27 января 1969 года. Решение было оглашено 3 февраля, когда председатель суда квалифицировал действия обвиняемого, состоявшие в оказании помощи при побеге из тюрьмы Джорджа Блейка, как "преступление, связанное с политическим преступлением". Обвиняемый был освобожден из-под стражи. Государственный обвинитель подал апелляцию в Верховный суд Ирландии, который в июле того же года утвердил решение суда. Мотивировка этого решения не была сообщена, и к моменту выхода этой книги в свет о ней ничего не известно.

Гревил Винн ЧЕЛОВЕК ИЗ МОСКВЫ (История Винна и Пеньковского)

© Greville Wynne, 1967.

Думаю, только сейчас настало время издать книгу о моей работе с Пеньковским. До сих пор я молчал, поскольку хотел быть полностью уверенным в том, что моего друга Олега Пеньковского действительно нет в живых и что появление этой книги уже никак не сможет ему повредить. Он был приговорен к смертной казни, но приговор не был приведен в исполнение. Лишь два года спустя я узнал, что Пеньковский, которого продолжали держать в заключении в отдаленном месте для дальнейших допросов, покончил с собой.

Наверное, читатель вправе спросить: "А что дала вся эта операция?" Что касается меня, то я участвовал в ней не в качестве специалиста по экономическим, политическим или военным вопросам, моя миссия носила лишь посреднический характер. Однако в общих чертах, исходя из моего длительного общения с Пеньковским, из некоторых прошедших через мои руки материалов и ряда других наблюдений, я могу утверждать, что среди информации, переданной Пеньковским на Запад, было следующее:

1. Фамилии (в частности, Лонсдейла), а в ряде случаев и фотографии свыше трехсот советских агентов, действовавших на Западе, и нескольких сот агентов, проходивших подготовку в Советском Союзе, Чехословакии и других восточноевропейских странах, а также данные о западных гражданах, которые были на содержании у советских коммунистов или тайно сотрудничали с ними. Тем самым Пеньковский нанес сокрушительный удар по советской шпионской сети. После его ареста глава советской разведки Серов был смещен со своего поста.

2. Дислокация ракетных баз на всей территории Советского Союза, подробные статистические данные о личном составе и его подготовке, о производстве вооружения, резервах и складах; чертежи разрабатываемых систем вооружения. После ареста Пеньковского командующий ракетными войсками маршал Варенцов был уволен в отставку.

3. Информация о том, что вместе с ракетами Хрущев приказал отправить на Кубу важнейшие системы управления, которых в СССР не хватало. В результате этой авантюры Хрущева, которому хотелось устроить пропагандистскую показуху на Кубе, советская противовоздушная оборона была оголена.

4. Фотокопии документов, которые Хрущев представил Президиуму, выдав их за отчет о своих встречах с Кеннеди и итальянским министром иностранных дел. Когда фотокопии передали Кеннеди, он увидел, что отчеты Хрущева мало соответствуют тому, о чем действительно говорилось на этих встречах. Подлинные протоколы были посланы Президиуму. Через некоторое время после ареста Пеньковского Хрущев был снят со своего поста.

5. Статистика сельскохозяйственного производства на всей территории СССР, детально показывающая его неэффективность. С тех пор колхозная система была децентрализована, сельскохозяйственные предприятия несут ответственность за свою продукцию, а контроль Москвы стал не таким жестким.

6. Производственные показатели, размещение и планы заводов и сведения о технологических процессах всех основных отраслей советской промышленности, включая электронную, сталелитейную, авиационную и оборонную.

7. Подробная информация об отношениях Советского Союза с восточноевропейскими странами, фотокопии секретных соглашений между ними и сведения о том, какую политику советское руководство намерено проводить в этом регионе в будущем.

Вся эта информация усилила позицию стран Запада по отношению к коммунистической России. Пеньковский помешал Советскому Союзу продолжать свой блеф, в результате чего политический климат полностью изменился. СССР стал проводить более реалистичную и сбалансированную политику и последние год-два проявляет подлинное стремление установить более дружественные отношения с Западом. Сегодня советская пропаганда меньше пугает Запад ракетами и делает большой упор на необходимости переговоров и экономического сотрудничества.

В заключение хочу выразить признательность всем моим друзьям и коллегам, которые своим участием и поддержкой способствовали появлению этой книги.

От души благодарю профессионального писателя Джона Гилберта за его ценные советы.

Гревил Винн

Итак, война окончена, и я возвращаюсь к гражданской жизни: начинаю торговать электротехническим оборудованием. Иногда я работаю на какую-нибудь фирму, иногда только на себя. Я основываю свое собственное дело, разъезжаю по Дальнему Востоку, Индии, но в особенности по Европе. Я женюсь на Шейле. У нас рождается сын Эндрю. Мы поселяемся в Челси[21]. Так проходит десять лет, война кажется чем-то очень далеким, и хотя я иногда вспоминаю о своих друзьях из разведки — которых знал только под вымышленными именами, — я не рассчитываю когда-нибудь снова их увидеть.

Но в одно прекрасное утро в конце лета 1955 года у меня дома раздается телефонный звонок. Я снимаю трубку и слышу: "Это Джеймс. Не забыли?" И он называет место, где я проходил подготовку, хотя в этом нет нужды — я помню его голос.

— Как здоровье? — спрашивает он.

— О, на здоровье не жалуюсь. — Но Джеймс, конечно же, это знает.

— Не хотите ли пообедать со мной сегодня?

— Хорошая мысль.

— Тогда у "Айви" в час дня!

Обед превосходен. Джеймс спрашивает, чем я занимался последние годы, хотя, думаю, ему это отлично известно, потому что, когда я рассказываю о своих поездках на Дальний Восток, он говорит: "Кажется, и в Индии вы тоже бывали?" Он дает мне закончить мой рассказ и, когда мы допиваем кофе, спрашивает:

— А нет ли у вас желания проложить новые маршруты?

— Какие именно?

— Ну, утверждают, например, что сейчас очень подходящее время для торговли с Восточной Европой… — говорит Джеймс, подзывая официанта.

Вот так все и началось. Никакого инструктажа не было. Я знал, что получаю задание, но не имел ни малейшего представления ни о его характере, ни о времени и месте его осуществления. Если бы я захотел отказаться, достаточно было сказать, что Восточная Европа меня не интересует. Но я этого не сказал и тем самым дал согласие. Когда придет время, мне все объяснят, а пока моя задача состояла в установлении законных торговых отношений со странами Восточной Европы. В зависимости от того, куда мне нужно было ехать, я сотрудничал с той фирмой, которая уже имела деловые связи с интересующими меня странами.

Я начал с Польши. Оформление таких поездок занимало много времени, поэтому я попал в Варшаву только в начале следующего года. На обратном пути наш самолет совершил вынужденную посадку в Праге. Я воспользовался этим, чтобы обратиться к чешским властям с просьбой выдать мне временную визу, и получил ее незамедлительно.

По возвращении в Лондон у меня состоялась новая встреча с Джеймсом. Он знал о пражском эпизоде и одобрил мое поведение: "Отлично, Гревил. Так и действуйте. Не избегайте новых маршрутов". И вот я уже посещаю столицы балканских стран: Будапешт, Бухарест, Софию и Белград — сугубо по коммерческим делам. Я не знал, какую операцию разрабатывают в Лондоне, но твердо выполнял свою задачу: наладить легальные коммерческие связи с Востоком.

В 1957 году, во время проведения Британской промышленной ярмарки в Хельсинки, я обратился к советским властям с просьбой выдать мне визу на въезд в СССР. Получив ее без всяких затруднений, я отправился в Москву для выяснения перспектив взаимовыгодной торговли.

Я сразу же обнаружил, что по части ведения дел Советский Союз отстал от Запада на десятилетия, если не на столетия. Мой импровизированный план заключался в том, чтобы предложить Советскому Союзу ту продукцию британских фирм, в которой я хорошо разбирался: автоматические линии, оборудование для шахт, детали для компьютеров, двигатели для судов и автомобилей, оборудование для выделки кож, станки. Однако я никак не мог найти способ установить нормальные деловые отношения и вскоре убедился в том, что это просто невозможно сделать в непролазных дебрях многочисленных заместителей, референтов и мелких служащих — в основном женщин, — с которыми мне пришлось столкнуться. Я попробовал обратиться в вышестоящие инстанции — в частности, жаловаться в Министерство внешней торговли. Безрезультатно. Власти в СССР очень хотят получить западную технологию, но чрезвычайно подозрительно относятся к тем, кто ее предлагает, а их представления о том, что может привлечь западных бизнесменов, весьма нелепы.

Конец пятьдесят восьмого и весь пятьдесят девятый год я сновал между Москвой, столицами восточноевропейских стран и Лондоном, стараясь найти в СССР рынок для сбыта британских товаров. Большинство фирм, интересы которых я представлял, находились в Центральной и Северной Англии, и хотя их руководство умело вести дела лучше, чем русские, оно было почти таким же подозрительным. Я заверял англичан в том, что установил прочные контакты с русскими, а русских — что англичане полны желания торговать. Я был уверен в осуществлении своих планов — и они осуществились, но только после двух лет переговоров, потребовавших от меня немало терпения.

Я установил связи с несколькими русскими в Лондоне — в частности, с работниками советского посольства. Надо было укрепить доверие с обеих сторон. В начале 1960 года я познакомился с неким Куликовым и пригласил его в свой офис, а потом домой, в Челси. Когда я рассказал ему о моей коммерческой деятельности и ответил на его многочисленные вопросы, он представил меня своему начальнику Павлову из советского посольства. Павлов был очень любезен, но, как я видел, ему хотелось убедиться, что я действительно бизнесмен. Он спросил, смогу ли я договориться о посещении Куликовым и несколькими его коллегами двух-трех заводов на севере Англии, о которых я упоминал. "Это можно устроить сейчас же, — сказал я, — если вы разрешите воспользоваться вашим телефоном".

Мой визит к Павлову оказался успешным. Мне даже удалось убедить Куликова и его коллег, купивших себе билеты во второй класс, что все западные бизнесмены ездят только в первом. Они поменяли билеты, мы сели в пульмановский вагон, и "Бритиш Рэйлуэйз"[22] побаловала нас одним из лучших своих обедов. Тосты за англо-советскую торговлю были многочисленными.

Через несколько дней после нашего возвращения в Лондон Куликов позвонил мне по телефону и попросил о личной встрече: "Только лучше вечером, когда стемнеет, мистер Винн, — и не у вас дома!"

Мы встретились в маленьком парке на набережной Челси, у памятника Карлейлю. Великий провидец пристально вглядывался в другой берег реки. Накрапывал дождь. Мы уселись недалеко от памятника, и Куликов в самых деликатных выражениях осведомился, не соглашусь ли я продать ему некоторые промышленные секреты: "Мы знаем, что у вас есть много друзей, мистер Винн… нас интересуют все новые разработки, особенно технические… например, чертежи… вы понимаете, что, если мы получим эти вещи, вы не будете жалеть…" Вкрадчивый голос умолк. Некоторое время мы сидели в полной тишине. Воздух был теплый и влажный, очень характерный для Лондона. Капли дождя медленно стекали с листьев и падали на наши шляпы. Надеясь убедительно выразить то холодное удивление, которое веками было свойственно английским джентльменам, когда беспринципные и беспородные иностранцы делали им неэтичные предложения, я тихо произнес: "Господин Куликов, я не уверен, что правильно вас понял, но, надеюсь, ответом на ваш вопрос послужит то, что я только и единственно бизнесмен".

Куликов не настаивал. Отпустив несколько шуток по поводу нашей поездки на север, он распрощался и исчез за струями дождя. Я поискал место, откуда хорошо был виден памятник Карлейлю: "Неподкупный! Ведь так, а?" Но освещенное фонарями задумчивое лицо по-прежнему было обращено к другому берегу реки.

В начале ноября 1960 года Джеймс впервые дал мне точное задание: "В Москве есть организация, которая называется "Комитет по науке и технике". Она находится на улице Горького. Мы заинтересованы в том, чтобы вы установили с ней контакт".

Я слышал об этом Комитете, но не знал, что помимо деятельности, отраженной в его названии, он также ведает приглашениями в Советский Союз иностранных ученых и инженеров. Советские бюрократы мне об этом не сказали — это было для них типично, — но теперь, выяснив, что к чему, я сразу же отправился в Москву и записался на прием, намекнув, что мои намерения не ограничиваются распространением проспектов и каталогов, а идут гораздо дальше: у меня есть серьезный план расширения англо-советской торговли. Такая постановка вопроса была необходима, поскольку простая жалоба о моих затруднениях попала бы в нижестоящие инстанции. Ответ из Комитета последовал незамедлительно. Меня готовы были принять.

Дом номер одиннадцать по улице Горького. Импозантное здание недалеко от Красной площади. В вестибюле стоят вооруженные охранники, всюду бегают курьеры и секретари, по меньшей мере половина из которых — девушки. Нельзя сказать, чтобы хорошенькие. Западный бизнесмен-волокита будет разочарован, оказавшись в Москве.

Я вхожу в приемную. За столом, покрытым зеленым сукном, сидит девушка-секретарь. Русские обожают зеленое сукно, они используют его повсюду как символ деловитости и эффективности, оно радует их так же, как ребенка радуют первые произнесенные им слова.

Потратив несколько минут на телефонные разговоры, секретарша вызывает другую девущку, которая ведет меня к лифту, чтобы отвезти на третий этаж. Это старый железный лифт, напоминающий грузовые лифты во второразрядных английских гостиницах и, как я убедился впоследствии, часто выходящий из строя.

Продолговатая, унылая комната — кабинет Боденикова[23], одного из руководителей Комитета. Бодеников, который хорошо говорит по-английски, знакомит меня с шестью другими работниками Комитета.

В кабинете сидят две стенографистки и девушка-переводчик, поэтому Бодеников, исполняющий обязанности председателя нашего собрания, переходит на русский язык. Он говорит, что, как ему стало известно, я обратился с жалобой в Министерство внешней торговли. Похоже, у меня сложилось впечатление, что советская сторона настроена не очень серьезно относительно сотрудничества с фирмами, которые я представляю. Но все обстоит как раз наоборот: Советский Союз приветствует взаимовыгодную торговлю со всеми странами. Итак, каковы мои предложения о способах расширения англо-советской торговли?

Я говорю, что всем известна прогрессивная позиция Советского Союза, но, к сожалению, те лица, с которыми у меня состоялись встречи, не показали себя компетентными в оценке продукции представляемых мною фирм. Поэтому мое предложение таково: вместо посылки в министерство проспектов и каталогов лучше пригласить в Москву делегацию специалистов из восьми моих основных компаний, а Москве, в свою очередь, откомандировать советских специалистов такого же уровня в Англию. В этом случае можно будет провести прямые переговоры, не прибегая к обычным административным каналам.

— Есть ли у вас на это соответствующие полномочия? — спрашивает Бодеников.

— Конечно.

— И какие сроки вы предлагаете?

— До конца текущего года.

Я снова забегаю вперед: ни с одной из моих фирм никакой договоренности насчет обмена делегациями не было.

Бодеников кажется удовлетворенным. Всем наливают минеральной воды. Затем Бодеников выходит и возвращается с энергичного вида женщиной, которая несет кофе и водку. Пока вокруг покрытого зеленым сукном стола царит непринужденная обстановка, я изучаю присутствующих. Бодеников: низкорослый и толстый, в нейлоновой рубашке, галстуке западного производства и в костюме, который он, похоже, не снимает даже на ночь; нечесаные волосы, руки, как у шахтера, с коричневыми от никотина кончиками пальцев и грязными ногтями; красное, обветренное, плохо выбритое и покрытое угрями лицо. Двое сидящих рядом с ним коллег — примерно такого же типа, с некоторыми незначительными вариациями, но вот третий заметно от них отличается. Он не сутулится и не ерзает, а сидит прямо и спокойно, положив на стол белые, сильные руки с ухоженными ногтями. На нем шелковая рубашка, простой черный галстук и безукоризненно чистый костюм. Просачивающийся сквозь грязные окна солнечный свет поблескивает в его рыжеватых волосах и глубоко посаженных глазах и освещает широкую переносицу и хорошо очерченные губы с волевыми складками: лицо человека сильного и наделенного живым воображением. Это полковник Олег Пеньковский.

Пока пьют водку, я стараюсь рассмотреть и запомнить остальных, но самый примечательный среди них — полковник Пеньковский.

Завершая нашу встречу, Бодеников говорит, что доложит о моих предложениях руководству Комитета. Два дня спустя меня снова приглашают в тот же кабинет, но на сей раз приходится подниматься по лестнице — лифт сломан. Несколько запыхавшись, я оказываюсь в обществе двух высокопоставленных работников: Гвишиани — председателя Комитета, имеющего прямую телефонную связь с Хрущевым, и его заместителя Левина. Оба расплываются в улыбках. Гвишиани говорит, что одобряет мою инициативу и готов принять нашу делегацию. Приносят водку: "За советские товары!" — "За английские товары!" — "За англо-советскую торговлю!" — "За успех работы делегации!" Затем оба начальника удаляются, и на сцену выходят прежние участники, с которыми я приступаю к обсуждению деталей.

По возвращении в Лондон меня подробнейшим образом расспросили о моих визитах в Комитет. Кто присутствовал на этих встречах? Их имена? Наружность? Передо мной разложили множество фотографий. Кое-кого я опознал. А это кто? А вот этот? А этот?

— Это полковник Пеньковский.

— Кто, вы говорите?

— Олег Пеньковский.

В фотографию уперся палец:

— Вот ваш человек, Гревил!

Теперь начинался новый этап. Меня наконец посвятили в суть дела и проинформировали обо всем, что было известно о Пеньковском: курсант Киевского артиллерийского училища в 1939 году, боевые заслуги на Украинском фронте, назначение заместителем военного атташе в Анкаре в 1955 году, обстоятельства перехода в ГРУ — военную разведку, окончание в 1959 году Военно-инженерной артиллерийской академии имени Дзержинского в Москве и последнее назначение, связанное с Комитетом по науке и технике, в 1960 году. Именно это назначение и сделало возможным наше знакомство. Теперь я понял удивительную прозорливость организаторов операции, которые готовили меня к ней все эти годы и точно среагировали, как только представилась возможность действовать. Есть такая организация, которая называется "Комитет по науке и технике"… — вновь зазвучал в моих ушах голос Джеймса…

Я поспешно связался с руководством моих фирм и сообщил им — на этот раз в соответствии с действительностью, — что Москва ждет их представителей. Поначалу все восемь фирм выразили сомнения, но потом, под влиянием моих обнадеживающих заверений о реальных перспективах заключения крупных контрактов, все-таки согласились. Состав и сроки работы делегации, в которую вошли в среднем по два представителя от каждой фирмы, были согласованы; вылетев в Москву за пять дней до прибытия делегации, я узнал, что встречать ее должен полковник Пеньковский.

Задание мое было очень простое: никаких попыток сделать первый шаг, ни малейших намеков Пеньковскому на то, что я чего-то жду от него. Впрочем, не было исключено, что ожидать ничего и не следовало. Однако с первой же нашей встречи с глазу на глаз я почувствовал, что Лондон прав. Впечатление было такое, словно настраиваешь радиоприемник: еще много помех, но что-то уже прорывается. Я заметил, что во время деловых встреч, в присутствии своих коллег, Пеньковский был замкнут и строг, но в те редкие минуты, когда мы оставались с ним одни, он немного расслаблялся: спрашивал о моей жизни в Англии, о моей семье, о прошлом — теплые, дружеские вопросы. Иногда он смотрел на меня очень пристально и, казалось — а может быть, я ошибался? — что-то неторопливо и тщательно взвешивал.

Формально визит делегации оказался довольно успешным: на встречах было много советских представителей, которые проявили искренний интерес к британской продукции, а некоторым английским делегатам разрешили посетить ряд московских заводов — но не из числа заслуживающих большого внимания. Такова была советская политика. Некоторым делегатам совсем не повезло: интересующие их заводы находились за сотни миль от Москвы, и тут-то русский гений проволочек показал себя во всей красе. Нас заверяли, что члены английской делегации будут желанными гостями на заводах, но поводы для недопущения туда были разнообразны: и повреждения железнодорожных путей, и отсутствие комфортабельных отелей, и реконструкция заводов, и даже… опасность заражения чумой.

С каждым днем я все сильнее чувствовал, что в Пеньковском нарастает напряжение. Утром я присутствовал на разных конференциях, даже выступал на них, однако во второй половине дня, когда члены делегации уезжали на заводы и выставки, никаких дел у меня не было. Несмотря на то что Пеньковский организовал наш визит с удивительной тщательностью, он все-таки казался озабоченным и старался найти повод для обсуждения тех или иных деталей. "Есть еще несколько вопросов…" — обычно начинал он разговор, но, когда мы отправлялись на прогулку по улицам Москвы или сидели на диване в зале какого-нибудь музея, эти вопросы как-то незаметно рассасывались. Пеньковский подолгу молчал, потом вдруг улыбался и предлагал мне сигарету. Помню, как в Оружейной палате Кремля он остановился перед каким-то ларцом и, прикоснувшись ладонями к стеклу, начал всматриваться, точно загипнотизированный, в эту средневековую вещицу. Я заговорил с ним, но он не ответил. Когда я обратился к нему снова, он вздрогнул и схватил меня за руку: "Уйдем отсюда: здесь так мрачно — я не могу этого вынести! Мне нужен свежий воздух". Мы вышли, пересекли Красную площадь, поднялись к Лубянке и прошли мимо тюрьмы, освещенной бледным, низко висящим в свинцовом небе солнцем. Мы оба тяжело дышали, в особенности я, и в морозном воздухе перед нашими лицами клубился пар.

Мы испытывали друг к другу безотчетную симпатию, но именно это его и сдерживало: офицер ГРУ, он был приучен не доверять такого рода чувствам. Впоследствии он рассказал мне, что много раз был на грани откровенного разговора, но так на него и не отважился. Слишком удачным все это было: глава английской делегации, с которым можно проводить столько времени наедине, так дружески настроенный и готовый выслушивать любые откровения! И пока мы продолжали наши прогулки и осмотр достопримечательностей, я читал в его светлых глазах желание объясниться в сочетании с неуверенностью, — но никак не мог ему помочь.

В последний вечер он пригласил меня на "Лебединое озеро". Сидя в огромном зале, отяжеленном позолотой и украшенном громадными люстрами царских времен, я убедился в сильнейшей любви русских людей к этому виду искусства. Русские знают толк в балете так же, как англичане — в футболе. Это было все равно что присутствовать на стадионе "Уэмбли" на финальном матче чемпионата мира — когда ощущаешь сосредоточенность и горячую увлеченность всех присутствующих.

Спектакль окончился, но музыка все еще продолжала звучать в наших ушах. Мы зашли в кафе, сели за столик в углу и заказали пива. Пеньковский вздохнул и, словно подводя итоги, сказал:

— Гревил, я думаю, нам уже пора называть друг друга по имени.

— Конечно, так лучше, Олег.

— Да. А еще лучше: "Алекс". "Олег" по-английски звучит не так хорошо.

— Да здравствует Алекс! — сказал я. — Надеюсь, мы еще встретимся.

— И я на это очень надеюсь.

— Может быть, в Лондоне? Ты когда-нибудь бывал в Лондоне?

— Нет. Но очень бы хотел.

— Это можно устроить. Я побывал в твоей стране — почему бы тебе не побывать в моей? Кстати, ты мог бы возглавить ответную делегацию.

— Да, пожалуй… Почему бы и нет? Отличная мысль!

— Тогда предложи это Комитету.

— Нет, — он заколебался, — нет, Гревил, будет гораздо лучше, если это предложение поступит от тебя. Ты сделаешь это?

— Конечно!

Хотя мы разговаривали тихо, Алекс каждый раз, когда ему надо было сказать что-то важное, заслонял нижнюю часть лица рукой или подносил ко рту стакан. Этому обучают всех разведчиков — для того чтобы в людном месте, особенно в баре или ресторане, сделать невозможным чтение по губам: опытный специалист может узнать, о чем идет речь, даже если он сидит через несколько столиков от вас.

— Да, я много слышал о Лондоне… — он прервался, облизал губы и посмотрел на меня, словно был не в силах высказать какую-то мучившую его мысль. Я смотрел ему в глаза и ждал. Вдруг взгляд его быстро скользнул в сторону и выражение лица изменилось: за соседним столиком еще недавно была компания из четырех человек — теперь же оставался только один. Он сидел неподвижно, закрыв глаза и положив локти на стол. В общем, это еще ничего не означало. Мы так никогда и не узнали, были ли эти люди обычными посетителями или нет. Но подозрение у Алекса не рассеялось, поэтому он вежливо сказал: "Ну что ж, надеюсь, приезд вашей делегации был не напрасным!" Я ответил, что уверен: это было не напрасно, после чего он проводил меня до гостиницы, где мы и расстались, пожелав друг другу спокойной ночи.

На следующее утро, перед отъездом из Москвы, я последний раз явился в Комитет и предложил организовать поездку советской делегации в Лондон. Мне ответили, что сразу это решить нельзя, но мое предложение будет рассмотрено.

Алекс приехал проводить меня в аэропорт, однако нам ни на минуту не удалось остаться наедине. Последний раз я увидел его с верхней площадки трапа: он помахал мне рукой, повернулся и пошел назад.

Я никак не мог понять, в чем дело. Всю дорогу я ломал себе голову в поисках ответа: ведь Алекс наверняка хотел что-то мне сказать. Много раз он был на грани откровенности. И возможности для этого были. Что же ему помешало?

Разгадку я узнал через несколько недель, в Лондоне.

Один из старейших членов нашей делегации рассказал, как однажды вечером полковник Пеньковский очень его удивил, явившись к нему в номер и попросив передать какой-то пакет в Форин-Офис[24]. Пожилой бизнесмен, не привыкший к подобным просьбам и испытывавший естественный страх ко всему, что выходило за рамки закона — особенно на советской территории, — отказался выполнить эту просьбу.

Значит, Алекс мне не доверял. Я не мог порицать его за это недоверие, но оно означало чрезвычайно досадную проволочку. Лишь в апреле 1961 года мне удалось разбить лед в наших отношениях.

Когда я вновь приехал в Москву — для организации поездки русской делегации в Лондон — и встретился с Алексом, он был по-прежнему дружелюбным и по-прежнему колеблющимся. Он показал мне уже утвержденный список членов советской делегации. Просмотрев его, я понял, что нам опять предлагают некомпетентных людей. Я запротестовал. Алекс сказал, что список составлен Комитетом и никаких изменений в нем не будет.

— Но кто эти люди, Алекс? Мои фирмы специализируются совсем на другой продукции!

— Неважно. Соглашайся, Гревил, пожалуйста, прошу тебя!

— Ну, а этот человек, профессор Казанцев, он кто?

— Специалист по радарам. Его очень интересует ваш Джодрел Бэнк[25].

— Но я не продаю Джодрел Бэнк! А вот эти люди — они даже не специалисты. Это просто чиновники. Мелкие служащие!

Мы шли по Красной площади, и ветер залеплял нам глаза снегом.

— Но главой делегации буду я, Гревил.

— Я знаю. Однако при всем моем к тебе уважении, этого недостаточно. Я хочу либо лучших специалистов, либо никого. Если в составе делегации не появятся эксперты, я вынужден буду пожаловаться в Комитет.

— Не делай этого, Гревил, иначе поездка не состоится!

Поняв, что мне наконец представилась долгожданная возможность, я строго сказал:

— Извини, Алекс, но я вынужден настаивать. Мне бы очень хотелось показать тебе Лондон, однако не за счет срыва всех наших планов. Мои фирмы хотят специалистов.

Алекс хлопнул в ладоши и воскликнул:

— Но дело вовсе не в этой делегации: в Лондон необходимо попасть мне — и совсем не для развлечений. Мне нужно много, очень много вам сказать! Это необходимо, совершенно необходимо!

— Почему, Алекс? Почему это так важно?

И тогда, прерывисто дыша среди разыгравшейся пурги, в которой даже советским агентам не удалось бы подвесить микрофон, он сказал мне все, что я хотел услышать.

В тот же вечер он передал мне в номере гостиницы тяжелый, объемистый пакет. "Открой его, Гревил, посмотри, что там!" В пакете было подробное досье на самого Пеньковского, а также фотопленки с заснятыми советскими военными и иными документами, которых, насколько я мог судить, было более чем достаточно, чтобы убедить Лондон. Я не стал упоминать, что мне известно о его попытке передать пакет с неподходящим человеком. Не было нужды ворошить прошлое. Алекс поверил мне — это было главное.

На следующее утро я улетал из Москвы. На аэродроме было так холодно, что даже два вооруженных офицера, обычно стоящие у подножия трапа, предпочли забраться в самолет. В салоне было только трое пассажиров. Ощущая тяжесть пакета в кармане пальто, я предъявил билет, и мне жестом показали, что я могу занять место.

Я быстро прошел почти в самый хвост самолета, спрятал пакет под каким-то свернутым в рулон ковриком в багажной сетке и сел в кресло на несколько рядов впереди. Салон постепенно наполнялся пассажирами. Я посмотрел в иллюминатор: Алекс стоял недалеко от самолета. Все уже было готово к вылету, но мы почему-то не трогались с места. Вдруг к самолету подъехал "джип", из которого выскочили несколько офицеров. Трое из них появились в дверях салона и начали шептаться о чем-то с командой самолета; остальные расхаживали взад-вперед у взлетно-посадочной полосы. Наш вылет задерживался уже на двадцать минут. На полчаса. Чтобы не привлекать внимания, я старался не слишком пристально следить за происходящим и ждал, уставившись в свою газету и думая о пакете под ковриком. Через тридцать пять минут мы взлетели. Не знаю, чем объяснялась вся эта суета, но, судя по всему, причиной тому был не я с моим пакетом.

Пока самолет выруливал для разбега, мне была видна укутанная в пальто высокая, стройная фигура Алекса. Он махал обеими руками, словно хотел таким образом стереть в памяти пережитые нами тревожные минуты. Нам предстояло пережить еще немало других, но те были первыми.

Отныне это был не один против всех, а двое против остальных. Существенная разница!

В кабинете, где меня допрашивают, бок о бок за большим столом сидят генерал и подполковник. Рядом, за маленьким столом, — место переводчика. Никакого сомнения, что каждое слово записывается на магнитофон, хотя микрофона нигде не видно.

Помещение это грязное, а допрашивает меня пара неряшливых увальней. Пока что моя мысль развивается правильно. В целом правильно, но односторонне, потому что эти громилы могут сделать со мной все, что захотят. Да, все, ни перед чем не остановятся. Однако я стараюсь не думать об этом: незачем повергать себя в уныние. Это за меня сделают другие. В течение этих первых двух суток необходимо держать их на дистанции, чтобы суметь приспособиться. Лондон много раз предупреждал меня об этих первых двух сутках.

В конце концов, кое в чем мне придется признаться. но важно, чтобы я, а не генерал выбрал, когда и в чем именно. Генерал должен считать, что он медленно вытягивает из меня все, что я знаю. Нельзя позволить ему вытянуть из меня действительно все, но он должен считать, что берёт верх. Для того чтобы добиться этого, потребуются большая изобретательность и тонкий расчет, поэтому сейчас, пока шок от ареста еще не прошел и я могу сделать ошибку, мне необходимо избегать признания в чем бы то ни было.

Генерал умолкает, и переводчик спокойно передает мне его слова: *

— Сколько вам платили за вашу шпионскую деятельность?

— Я не шпион. Я бизнесмен.

Переводчик повторяет мои слова по-русски. Он не на моей стороне, но и не против меня. Шея у генерала слегка раздувается. Он поворачивается к подполковнику и что-то бормочет. Подполковник — щербатый субъект с блестящими черными глазами. Его надо остерегаться.

Переводчик говорит:

— Вы в нашей власти. Вам отсюда не убежать. Мы можем держать вас здесь всю жизнь. Можем расстрелять, если захотим.

Я очень вежливо отвечаю, что отдаю себе в этом отчет.

— Тогда не теряйте времени и говорите правду. Мы все о вас знаем.

— Но позвольте спросить, какой смысл рассказывать то, что вы и так знаете?

— Наглость только ухудшит ваше положение!

— Пожалуйста, выслушайте меня внимательно. Вы сказали, что все обо мне знаете. Но, значит, вы должны знать, что как бизнесмен я часто приезжал в вашу страну только для того, чтобы развивать взаимовыгодную торговлю.

Генерал чешет шею, потом наваливается грудью на стол и толкает в мою сторону портсигар. Я беру сигарету. Переводчик чиркает спичкой. Подполковник хмурится. Генерал перебирает стопку машинописных листов, делает глубокий вздох, словно желая успокоиться, и говорит:

— Вы много раз посещали английское посольство в Москве — у нас все заснято на фотопленку. Зачем вы туда ходили?

— Это место светского общения. Наш клуб.

— Это английское шпионское гнездо!

— Осмелюсь заметить, что генерал ошибается.

Переводчику не нравится моя ремарка, но он все-таки невозмутимо повторяет ее по-русски. Генерал стучит кулаком по столу и орет. Мне переводят:

— Не лгите! Предатель Пеньковский передавал вам материалы, нам это известно. Мы все засняли на фотопленку!

— Если генерал будет настолько любезен, что позволит мне взглянуть на снимки, я попробую рассеять это недоразумение.

— Не указывайте мне, что делать, — мы сами решим, когда и что вам показать! Вызывающее поведение может повлечь за собой только наказание.

— У меня нет никакого намерения вести себя вызывающе. Я просто хочу помочь генералу разобраться во всех неясностях, которые могут быть на фотографиях.

Я привожу здесь только схему допроса, потому что генерал постоянно повторял свои вопросы, а я каждый раз давал один и тот же ответ. Иногда генерал начинал кричать, иногда цедил слова сквозь зубы, иногда, прежде чем задать мне вопрос, долго совещался о чем-то с подполковником — но, как бы он ни бушевал и ни гримасничал, переводчик все время говорил ровным, мягким голосом.

Однажды утром допрос вдруг прерывают, заводят меня в лифт и привозят на этаж, где я еще не бывал. Мы проходим по коридору и останавливаемся у двери одной из камер. Наверное, меня хотят сюда перевести. Но нет: подполковник отдает какой-то приказ, охранник зажимает мне рот рукой и поднимает заслонку над глазком в двери. Подполковник спрашивает:

— Посмотрите на этого человека, мистер Винн: вы его узнаете?

Я смотрю в глазок и вижу сидящего на железной кровати Пеньковского. Кисти его рук безжизненно свисают между коленей, голова опущена. У него осунувшееся, поросшее щетиной лицо, но все-таки я его узнаю: да, это Пеньковский. Впрочем, нет: это то, что осталось от Пеньковского. Ужасное зрелище. Он сидит неподвижно, с опущенной головой, — словно бык, ослабевший от нанесенной пикадором раны, кровь из которой, по капле унося силы, стекает по его плечам. Нет, они не пустили Пеньковскому кровь — они высосали его силы голодом и бессонницей. Передо мной лишь его тень. Меня начинает мутить. Я хочу, чтобы он пошевелился, — но он не шевелится.

Алекс, что они сделали с тобой?

Меня ведут назад. Подполковник говорит мне через переводчика:

— Вы сейчас видели предателя Пеньковского, мистер Винн. Он рассказал нам все, так что запираться совершенно бессмысленно.

— Я уверен, что он сказал правду. А правда, как ему отлично известно, состоит в том, что я был в Советском

Союзе только как бизнесмен — и ни в каком другом качестве.

— А как быть с письмами и пакетами? — Он улыбается гаденькой улыбкой: — У нас есть фотографии, на которых ясно видно, как вам передают пакеты. Отрицать это просто глупо с вашей стороны.

Теперь надо соображать очень быстро. Одно из правил, которое мне неустанно повторяли во время подготовки, заключается в следующем: никогда не отрицайте того, что наверняка известно следователю. Отрицание установленных фактов разрушает у следователя иллюзию, что он по капле выдавливает из вас правду. У нас с Алексом была договоренность: в случае ареста признаваться лишь в том, что уже известно, но твердо настаивать, что я только бизнесмен, и ничего больше. Уверен: что бы они с ним ни делали, он будет придерживаться этой версии. Поэтому я говорю:

— Да, он действительно передавал через меня какие-то письма и посылки адресатам в Лондоне и Париже. По его словам, это были деловые письма и подарки. Он просил меня передать их просто потому, что это позволяло сэкономить время. Я не читал этих писем и не рылся в посылках, поэтому не имею ни малейшего представления об их содержимом.

— Но вы, конечно, помните какие-нибудь фамилии и адреса на конвертах?

— Боюсь, что нет. Я не любопытен. Передав их по назначению, я об этом просто забывал.

— А я-то думал, что, как и положено профессиональному шпиону, вы запоминаете такие вещи автоматически!

Я любезно отвечаю:

— Но я не профессиональный шпион!

Уже несколько суток у меня сильно болит нога; ночью мне кажется, что стальные спицы в моем бедре превращаются в леденящие и колющие сосульки. Мои тюремные ботинки сильно жмут: я говорю заместителю начальника тюрьмы, что нечего надеяться на мое сотрудничество со следователями, пока я передвигаюсь, подобно крабу. К моему удивлению, через час заместитель возвращается и заявляет, что вернет не только мои ботинки, но и всю одежду. На допросе подполковник делает гримасу, отдаленно похожую на улыбку, и говорит:

— Ну вот видите, мистер Винн, мы ведем себя вполне прилично, обращаемся с вами культурно.

— Очень рад. Надеюсь, культурное обращение подразумевает и право на бритье, — отвечаю я, почесывая свою щетину. — По-моему, эта растительность просто неприлична.

— Бритва запрещена, мистер Винн. Я уверен, что вы понимаете: нам совсем не хочется, чтобы вы порезались.

— В моем чемодане есть электробритва.

— Электробритвой пользоваться можно.

И вот я уже бреюсь в своей камере. Но ежедневные допросы продолжаются и начинают действовать на меня как снотворное из-за монотонности и отсутствия криков. Мне дают послушать магнитофонную запись нашего разговора с Пеньковским, который происходил в ресторане: Алекс благодарил меня за переданное ему письмо.

— От кого было это письмо, господин Винн?

— Не уверен, что помню точно, но, кажется, от какого-то парижского бизнесмена.

— А почему надо было привозить письма из Парижа контрабандным путем?

— Прошу прощения, но контрабандой я не занимаюсь. Я согласился передать письмо, потому что — думаю, вы не станете этого отрицать — советская почта — не самая оперативная в мире.

— Разве вам было неизвестно, господин Винн, что доставлять письма контрабандным путем запрещено? Уже из одного этого совершенно ясно, что вы шпион!

— Не вижу никакой связи. Я не знал, что передавать письма запрещено. У нас, в демократических странах Запада, это обычная дружеская услуга. Мне не были известны ваши порядки, но это еще не делает меня шпионом.

День за днем бесконечные монотонные вопросы: металлический голос подполковника и мягкий — переводчика, под молчаливо взирающим со стены Лениным. Я не перестаю спрашивать себя, что означает возврат моей одежды, электробритвы и сравнительное улучшение питания. Не воображают ведь они, в самом деле, что одежда и несколько кусков пищи развяжут мне язык? Крестики на моем календаре говорят о том, что я нахожусь на Лубянке больше полутора месяцев, в течение которых по-прежнему отрицаю все, кроме нескольких фактов, не дающих возможности даже советскому суду признать меня шпионом. Нет, причина этой снисходительности, наверное, в другом: судя по всему, британское посольство подняло шум и вынудило их разрешить мне свидание с его представителем. Разумеется, в случае визита британского дипломата я должен хорошо выглядеть и не жаловаться на слишком дурное обращение.

Похоже, так оно и есть: в одно прекрасное утро меня приводят в комнату, где стоят мои чемоданы, просят показать мой лучший костюм и через час приносят его вычищенным и выглаженным — вместе с галстуком и начищенными ботинками. Как только я одеваюсь, надсмотрщик и охранник — оба в штатском — ведут меня в административный корпус. По дороге я замечаю, что все другие охранники тоже одеты в гражданские костюмы. В честь визитера? Я думаю о том, кто это может быть, знаю ли я его. Охранник тем временем подводит меня к какой-то двери, из-за которой появляется переводчик. Он меня предупреждает:

— Мистер Винн, сейчас вы зайдете в эту комнату и увидите там человека, которому будете очень рады. Но помните: если вы скажете что-нибудь плохое о Советском Союзе, ваше свидание будет немедленно прервано!

Войдя в комнату, я вижу подполковника в цивильном костюме — но рядом с ним стоит не представитель посольства, а моя жена.

В первый миг я не верю своим глазам. По всему моему телу пробегает дрожь, голова начинает кружиться, и я спрашиваю себя, не сошел ли я с ума. Переводчик предупредил меня о свидании с каким-то человеком, но это не какой-то человек — это Шейла.

Мы молча обнимаемся: я чувствую тепло ее тела, ее кожу сквозь платье, щеку, прижатую к моей. Когда мы отстраняемся друг от друга, она улыбается и говорит: "Привет, Грев!" А я — я не в состоянии произнести ни слова, меня бьет дрожь, и я могу только плакать: это не потоки слез, это маленькие слезинки, которые жгут мне глаза. Шейла — славная девочка, она не плачет, хотя я вижу, как трудно ей сдерживаться. "Ну вот я и здесь, — говорит она. — Тебе от всех привет, особенно от Эндрю!" Овладев собой, я спрашиваю, получил ли Эндрю игрушечную гоночную машину, которую я послал ему из Вены, и она отвечает, что получил, машина замечательная: "А теперь посмотри: я привезла тебе кое-что из вещей".

На полу стоит чемодан. Подполковник делает знак переводчику — тот кладет чемодан на стол и открывает его. Внутри находятся ботинки на меху, перчатки, шерстяное белье, два толстых свитера и теплые носки. И еще много сигарет и бутылка виски.

Подполковник сообщает, что нам дается один час, и жестом приглашает сесть. Потом осматривает содержимое чемодана, разрешая кивком головы все, кроме виски. Нам переводят его шутку: лучше бы миссис Винн взяла эту бутылку с собой, чтобы не замерзнуть на обратном пути. Мы садимся за стол, Шейла протягивает ко мне руки, мы сцепляем пальцы и попеременно сжимаем их, один за другим, как мы любили когда-то делать. Воспоминания о прикосновении ее рук и звуке ее голоса я отнес к числу запретных здесь, на Лубянке. Когда ночью они все-таки начинали меня одолевать, я принимался декламировать про себя стихи или составлять планы на будущее. Но сейчас я уже не борюсь с собой, я сжимаю ей руки и вглядываюсь в ее лицо.

Она рассказывает об Эндрю, о своих делах, о друзьях и соседях. В ее глазах я вижу наш дом. Она спрашивает, как меня кормят. Я отвечаю: "Неплохо, но не совсем так, как дома".

— Наверное, ты бы не отказался от гуляша?

— Безусловно, нет.

— Последнее время я его не готовлю.

— Но ты ведь не разучилась, правда?

— Нет, не разучилась.

Ее наручные часы показывают, что прошло уже полчаса: увидев, куда я смотрю, она поворачивает их на внутреннюю сторону запястья, слегка улыбается и продолжает свой рассказ.

В присутствии переводчика нет никакого смысла хитрить, вставить, например, какую-нибудь фразу с двойным смыслом, — да, впрочем, и нет нужды передавать шифрованные послания. И мне вовсе не хочется, чтобы она разделила мою участь.

Нам остается только несколько минут. Я хочу слушать и слушать ее рассказы об Эндрю, о доме… Когда мы обсуждаем, что лучше подарить Эндрю на Рождество, подполковник делает знак переводчику, и тот объявляет: "Вам пора прощаться, свидание окончено!"

Мы встаем. Появляются надзиратель с охранником. Меня охватывает оцепенение. Ведь должен же быть какой-то выход… Но выхода нет. Шейла обнимает меня, быстро целует в губы и мягко подталкивает к двери. Я выхожу не оглядываясь.

Меня приводят в камеру, охранник вносит туда охапку моих вещей, затем дверь запирают, и я остаюсь один.

Невозможно было представить ее приезд сюда, а теперь так же невозможно смириться с мыслью, что она уехала. Я сажусь на кровать, все еще чувствуя вкус ее губ. Наступившую пустоту слишком трудно описать.

У меня нет даже слез.

Когда в апреле 1961 года Алекс широкими шагами вышел из помещения таможни в главный зал лондонского аэропорта, он нес два тяжелых чемодана с такой легкостью, будто это были спичечные коробки. Поскольку с ним были еще шесть соотечественников, он поздоровался со мной с официальной сдержанностью и представил всех шестерых. Но когда мы вошли в гостиницу, расположенную недалеко от Марбл-Арч[26], и его коллег развели по номерам, он схватил меня в медвежьи объятия и воскликнул: "Я не могу в это поверить, Г ревил, просто не могу поверить!"

Всех членов советской делегации поселили в двухместных номерах — только Алексу достался одноместный, что позволяло ему после окончания официальной программы незаметно уходить ночью в расположенный поблизости дом, где начиналась его другая, настоящая работа.

Один этаж этого дома был арендован британской разведкой. В большинстве помещений там работали правительственные служащие, не подозревавшие о том, что происходит за дверьми остальных комнат. За дверьми же были два или три кабинета, комната для совещаний и — самое главное — операционный центр. Здесь были размещены пишущие машинки, магнитофоны, шифровальные аппараты, радиоаппаратура, фильмоскопы и кинопроекторы и установлена прямая телефонная связь с Вашингтоном. Дежурство несли стенографистки, машинистки, переводчики, врач, вооруженный стетоскопом, шприцем и тонизирующими медикаментами — для того чтобы Алекс, который за все время своего пребывания в Лондоне ни разу не спал больше трех часов в сутки, чувствовал себя свежим и бодрым, — и, конечно, череда офицеров британской и американской разведок.

Привезенные мной материалы так поразили Лондон — который, надо отдать ему должное, не проявил эгоизма и поделился бесценной информацией с американцами, — что в первую же ночь в комнате для совещаний собралось много людей, которым не терпелось познакомиться с Пеньковским лично.

Поскольку мое присутствие на этой встрече не было сочтено необходимым, Алекс, зайдя в комнату, увидел только незнакомые лица. Среди многочисленных собравшихся были, в частности, руководители разведслужб и некая очень высокопоставленная персона, чье имя — одно из самых известных в Англии. Все они начали по очереди приветствовать Алекса. Однако тот, оглядев комнату, спросил: "А где Г ревил Винн?" — и, несмотря на всевозможные заверения, отказался говорить с кем бы то ни было до тех пор, пока меня не вызвали из моего дома в Челси.

Может быть, он проявил чрезмерную осторожность, но я очень хорошо его понимаю. Алекс доверился мне, а доверие в опасном мире шпионажа — самое редкое чувство. И для Алекса еще более редкое, чем для меня. За все годы моей работы в разведке, в какой бы изоляции, в каком бы трудном положении я ни оказывался, всегда находились люди, на которых я мог полностью положиться. Алекс же до нашего знакомства чувствовал себя в полном одиночестве. Разумеется, я сообщил ему номер комнаты, описал человека, который откроет дверь, и назвал его имя. Однако риск все-таки был — пусть и ничтожный, но достаточно реальный с точки зрения человека, для которого единственным способом самосохранения на протяжении многих лет были предельная осторожность и следование инстинкту.

В первую ночь Алексу не стали задавать много вопросов: необходимо было, чтобы он почувствовал себя среди друзей, в безопасности.

Через несколько ночей в той же самой комнате Пеньковскому довелось испытать самое большое потрясение в своей жизни: он встретил там старого друга — советского офицера, с которым вместе служил. Он буквально застыл от изумления: ведь этот человек считался мертвым! Алекс лично присутствовал на его похоронах в Москве, а теперь этот человек стоял перед ним, живой и улыбающийся. Похороны были фиктивными: русские знали, что он перебежал на Запад, но не хотели огласки.

Когда Алекс наконец понял, что перед ним не привидение, один из офицеров разведки спросил его, помнит ли он еще одного сослуживца. Да, Алекс помнил его, но не знал, что с ним случилось. "А капитан такой-то?" — "Погиб в авиационной катастрофе". — "А генерал Н.?" — "Разбился на машине". Алекс становился напряженным и подозрительным, ошибочно решив, что это начало допроса.

Но это был не допрос. Не прошло и недели, как, придя в очередной раз в эту комнату, он встретил там двадцать русских, которых прежде знал. Все они были живы, хорошо одеты и прекрасно выглядели. Многие прилетели из Америки специально для встречи с ним. Другие прибыли из разных концов Англии. Только для того чтобы убедить Алекса Пеньковского, двадцать человек пригласили из Соединенных Штатов и Англии на это свидание. Все они когда-то были советскими гражданами, но предпочли жить в свободном мире. Алекса словно поразило током: он не мог поверить своим глазам.

— Мы пригласили их сюда, полковник Пеньковский, для того чтобы вы знали: вы — желанный гость и находитесь среди друзей!

По отношению к советской делегации тоже следовало проявить гостеприимство, хотя и по другим причинам. В течение двух дней мы осматривали достопримечательности. И какие это были достопримечательности для русских, никогда прежде не выезжавших за пределы Советского Союза! Рестораны и магазины казались им сошедшими со страниц самых пленительных сказок, и, хотя их скудные суточные не давали возможности развернуться — все шестеро счастливо улыбающихся русских охотились главным образом в "Вулвортсе"[27], на Оксфорд-стрит, — они активно изучали витрины и делали самые экстравагантные мысленные покупки на Бонд-стрит[28], особенно в "Хэрродзе[29]. Реально там отоваривался только Алекс, получивший множество заказов — и кучу денег — от генералов и их жен в Москве. Он покупал кинокамеры, электробритвы, духи, туалетную воду, дезодоранты и шелковые чулки — десятками пар. Именно тогда, обремененный многочисленными пакетами и свертками, он впервые простонал (эту фразу я потом часто от него слышал): "О мой народ, мой бедный народ!" При этих словах я вспоминал жалкие витрины и прилавки московских магазинов.

Маршрут поездки делегации включал посещения заводов в Вулвергемптоне, Уэст-Хартлипуле, графстве Дарем, Бирмингеме, Шеффилде, Лидсе, Манчестере, Слау и Лондоне. Все было заранее согласовано с разведкой. Для того чтобы дать "работу" одному из членов делегации, которому Павлов из советского посольства вручил фотоаппарат, в цехах некоторых заводов на самое видное место выставили привлекательного вида, но не представляющее никакой ценности оборудование. Было забавно наблюдать за этим человеком, постоянно ищущим предлоги, чтобы со спрятанным в кулаке фотоаппаратом отойти в сторонку — поближе к станку, который специально для него и был поставлен.

Алекс с удовольствием принял участие в этой игре: на вопрос Павлова, может ли "буржуй" Винн за взятку, "используя свои контакты", раздобыть нужные Советскому Союзу детали компьютеров, Алекс ответил, что нет ничего проще. Когда он мне об этом рассказал, я затребовал устаревшую модель нужного типа, которую собственноручно передал Алексу во дворе советского посольства. Взятка исчислялась суммой в пятьдесят фунтов. Алекс вручил их мне, а я — британской разведке, которая попросила меня оставить их за труды.

С деятельностью советской делегации все обстояло благополучно. Ее члены сновали всюду, как воробьи. Алексу же не терпелось снова вернуться в операционный центр, где он мог разгрузить свою переполненную память.

Наши дни были загружены официальными делами: посещениями заводов и промышленных выставок, а ночи — опросами и инструктажем в операционном центре. Пока члены советской делегации спали, Алекса тайком доставляли в упомянутый мной дом, где он почти всю ночь разъяснял и уточнял информацию, содержащуюся как в тех документах, которые он переслал со мной, так и в тех, которые в большом количестве привез сам. В своей прекрасно натренированной памяти он хранил множество секретных сведений о деятельности и организации советской разведки, вооруженных сил и гражданского сектора.

Хотя он и получил необходимую для разведчика подготовку, ему еще предстояло многому научиться: пользоваться мощной рацией с высокочувствительным приемником, чтобы поддерживать связь с Лондоном, освоить процедуру шифрования и нашу новейшую микрофотоаппаратуру. Я редко присутствовал на этих занятиях, но наши эксперты сказали мне, что у них никогда не было более способного ученика. Одержимый идеей свободы для своей родины, Алекс проявил фантастическую работоспособность. Часто только приказ врача мог заставить его лечь спать.

Эта любовь к свободе была стержнем, сутью его личности. Когда нам выпадало немного свободного времени, он не переставал говорить о том, что люди в нашей стране вольны сами распоряжаться своей жизнью. В Бромптонской римско-католической церкви в Лондоне он целый час наблюдал за молящимися. "Может быть, религия и не дает ответа на все вопросы, Гревил. Да, я уверен, что не дает. Но, по крайней мере, она свободна, она существует не по указке государства. И потом, религия несет в себе какие-то принципы, нечто такое, что помогает жить. А в нашей стране ничто не может существовать без дозволения государства!"

Он побывал у меня дома, познакомился с моей женой, сыном и некоторыми нашими друзьями. Это было для него еще одним откровением, ибо в Советском Союзе запрещено приглашать иностранцев к себе домой. Алекс (которого я представил как своего знакомого из Белграда) оказался душой компании. Мы выпили вина, сыграли партию в карты и немного потанцевали в гостиной. Было очень весело. К каждой женщине, с которой его знакомили, Алекс относился так, будто она была самой привлекательной на свете: он держал ее за руку и делал преувеличенные комплименты, но с таким шармом и обезоруживающей искренностью, что ни мужья, ни кавалеры не протестовали. Однако эту его веселость как рукой снимало, когда нужно было работать или когда он уставал. Один раз, сажая его в такси в два часа ночи, я сказал: "Выспись хорошенько, Алекс!", на что он с улыбкой ответил: "Еще рано, дружище!" — и отправился работать в операционный центр, в то время как я с облегчением пошел домой спать.

Через несколько дней советская делегация должна была вылететь домой, в Москву. Перед отъездом Алексу пришлось купить большой чемодан — для всей той контрабанды, которая предназначалась его генералам.

— А как же московская таможня? — спросил я.

— Не беспокойся: я проскользну через нее, как намыленный, — об этом позаботится генерал Серов. Его жена обожает хорошие духи!

Мне очень хотелось надеяться, что все так и будет: в чемодане Алекса были спрятаны мощная рация, шифровальная машина и новейший фотоаппарат "Минокс" с сотнями футов высокочувствительной пленки.

Через три недели я снова был в Москве. Официальной целью моего приезда было подведение итогов работы советской делегации и обсуждение дальнейших обменов. В гостинице "Метрополь" я передал Алексу тридцать роликов чистой пленки и получил от него двадцать роликов, отснятых после его возвращения из Англии. По его словам, это были самые ценные сведения из всех, которые ему до сих пор удалось раздобыть: фотокопии списков нескольких сот советских агентов и досье на них, которые хранились в подвалах ГРУ.

— Как же они пустили тебя в эти подвалы?

Алекс улыбнулся:

— Я имею доступ ко всем материалам, потому что дважды в год меня приглашают туда в качестве консультанта. Очень важная работа!

— А если бы кто-нибудь вошел в самый неподходящий момент?

— Вряд ли. Я спускаюсь в подвалы с двумя вооруженными охранниками, которые меня там запирают!

Все это казалось очень простым, но я-то знал, какие стальные нервы нужно было иметь, чтобы отважиться на такое! Достаточно было личного обыска — и фотоаппарат "Минокс" стал бы для него смертным приговором.

Отчет советской делегации о поездке в Англию был полностью одобрен. Вопросы мне задавали больше для проформы: думаю, это свидетельствовало об уверенности русских в том, что, посетив английские заводы, они теперь сами смогут поддерживать с ними контакты и получать все необходимое и без моей помощи. Гвишиани с Левиным лестно отозвались о моих трудах по организации визита советской делегации и пожелали приятно провести время в Москве. Визу мне выдали только на десять дней, посоветовав не скучать: "Что вы больше любите, мистер Винн: оперу или балет? Вы хорошо поработали. Мы ценим ваш вклад в развитие торговли между нашими странами. Так что развлекитесь немного! Полковник Пеньковский обо всем позаботится".

Мы с Алексом воспользовались этим предложением и неплохо провели вместе несколько вечеров. Но веселились мы меньше, чем в Лондоне: по сравнению с ресторанами Сохо[30] московские рестораны производили угнетающее впечатление; приглашений домой не было, и, разумеется, мы не нашли ничего похожего на клуб "Астор".

Несмотря на свой чин и влияние, Алекс считал рискованным приглашать меня к себе в гости, но несколько раз приходил в ресторан и в театр с женой. Это была симпатичная темноволосая женщина с задумчивым и грустным лицом. Алексу было запрещено говорить ей, что он офицер ГРУ, и для ее же безопасности — на случай его ареста — он ни словом не обмолвился о своих связях с Западом. Все годы подготовки и работы в разведке он хранил свой секрет, тем самым обрекая себя на одиночество — и как хорошо я понимал это одиночество! Теперь же, как никогда, важно было, чтобы она оставалась в неведении, считая его обычным полковником Советской Армии. По признанию самого Алекса, эта фальшь омрачала ему семейную жизнь, держала его в постоянном напряжении. Он все время был повернут к ней только одной своей стороной и не мог расслабиться даже у себя дома — а возможность расслабиться была главным условием, чтобы не сойти с ума под гнетом постоянной опасности.

— Сложность в том, Гревил, — откровенно говорил он мне, улыбаясь своей обаятельной улыбкой, — что мне необходимы другие женщины, действительно необходимы. Не для того, чтобы отдать им свое сердце — это было бы слишком опасно, — а просто чтобы приятно провести время. Мне иногда нужно немножко сладкого, чтобы как-то забыться.

— Ну, в Москве девушек хватает, правда ведь?

— Да, но нужно быть очень-очень осторожным. Например, есть такая девушка Таня, с которой я не рискую встречаться чаще, чем раз в месяц. В ГРУ таких вещей не любят, и, кроме того, она может оказаться подсадной — это всегда возможно.

— А кто она — танцовщица?

— Нет, работает в Министерстве иностранных дел — по-вашему, в Форин Офисе. Видел бы ты, какая у нее фигура!

— А почему бы не пригласить ее сегодня вечером куда-нибудь вместе с нами?

— Мой бог, ни в коем случае! За нами, скорее всего, следят — нам нельзя появляться вместе с Таней. И потом, малышка неглупа: если она увидит, какие у нас с тобой тесные отношения, мысль у нее может заработать, а это совершенно ни к чему.

Перед моим отъездом из Москвы мы узнали две хорошие новости: во-первых, в июле Алекс должен снова приехать в Лондон на советскую промышленную выставку в Эрлз-Корт[31], где он будет, в частности, гидом мадам Серовой, которая посетит Англию с коротким гостевым визитом; во-вторых, в сентябре должна состояться еще одна советская выставка — в Париже, на которую, возможно, Алекс тоже приедет. Неожиданное приглашение от Левина из Комитета по науке и технике получил и я: "Мы надеемся, что вы посетите нашу выставку, мистер Винн. Она будет крупнейшей в Европе за всю ее историю. Будем рады увидеть вас там в числе наших гостей!" Я тоже буду рад: как ни хорошо было приезжать в Москву, чтобы получить у Алекса фотопленки и документы, но еще лучше, если Алекс мог приехать на Запад, где его ожидала целая команда офицеров союзных разведок.

В тот удивительно удачный год все казалось возможным. Перед моим отъездом мы пошли погулять по парку Горького. Пригревало солнце, деревья стояли в цвету. Стоя под огромным каштаном, розовая крона которого неподвижно прорисовывалась на фоне чистого голубого неба, Алекс глубоко вздохнул и широко раскинул руки, словно хотел обнять весь небосвод.

— Гревил, для нас нет ничего невозможного, ничего!

— Не говори так, — ответил я, — это нехорошо.

— Чепуха, это восхитительно! Ты только подумай: Лондон и Париж!

Я думал об этом в течение всего июня, пока был в Лондоне и в ожидании приезда Алекса усиленно готовился к встрече с ним.

В июле приехал Алекс. Его работа на выставке была не слишком обременительной, и практически единственной его заботой была опека мадам Серовой — но в этом ему с радостью помогали работники советского посольства: Павлов и его коллеги наперебой старались развлечь жену могущественного генерала, и это позволяло Алексу, приехавшему на более короткий срок, чем в апреле, сэкономить много времени.

Он остановился в одной из гостиниц Кенсингтона[32]. Как и во время его предыдущего визита, в соседнем доме был оборудован операционный центр. Вновь оказавшись среди друзей, Алекс буквально излучал оптимизм. Его энергия казалась безграничной. Ребята из разведки сказали мне, что дали ему прозвище Бессонное чудо. Именно к концу пребывания Алекса в Лондоне мне довелось выдержать необычный экзамен.

Руководители разведки к тому времени закончили анализ всей переданной Алексом информации. Ее объем был настолько внушительным, что если поначалу у них и были какие-то сомнения, то теперь они рассеялись. Он уже предоставил им военные и технические данные огромной важности — и готов был предоставить еще больше.

Мне был известен лишь общий характер этой информации — деталей я не знал. Моя работа заключалась в том, чтобы поддерживать постоянную связь, — факты и цифры предназначались не для моих ушей и глаз. Однако среди этой информации была и такая, которая касалась непосредственно меня: Алекс, получивший подготовку в ГРУ, знал все новейшие методы допроса политических заключенных, и, хотя мои коллеги из разведки их, в принципе, тоже знали, было решено, что эти свежие данные могут послужить для моего обучения.

— Это только предложение, Гревил, — сказал мой шеф в одно прекрасное утро. — Вы имеете право отклонить его, если это вам не по вкусу. Мы подумали, что, если дело вдруг плохо для вас обернется, вам не помешало бы предварительное знакомство с тем, что может вас ожидать. Мы могли бы устроить для вас нечто вроде испытания на выносливость, но…

— Идея мне нравится, — ответил я.

— Подождите, не торопитесь. Идите домой и обдумайте все как следует. Дело в том, что вы попадете в руки людей, которых вы не знаете и которые ничего не знают о вас. Я бы не сказал, что это будет особенно приятный опыт.

— Понимаю.

— Хорошо. И все-таки — подумайте как следует.

На следующее утро я бодро заявил:

— Ну что ж, я готов порепетировать!

— Только давайте без черного юмора, — сказал шеф. — За репетицией обычно следует концерт — а есть все шансы, что ваш концерт не состоится. Словом, только на всякий случай… Думаю, вы поступаете разумно, что не упускаете эту возможность.

— А сколько это займет времени?

— Сами увидите, — ответил шеф.

Через несколько дней за мной заехали на машине и привезли за город, к одиноко стоящему среди холмов дому. Было примерно три часа дня.

Я сразу же обратил внимание на царившее повсюду запустение: сорняки, облупившаяся штукатурка… При доме был гараж с надстроенной над ним комнатой.

Едва переступив порог, я был схвачен краснолицым детиной с бычьей шеей, ростом в шесть футов и весом под сто килограммов, который поволок меня вверх по лестнице, а потом по коридору в комнату над гаражом. Каменный пол, бетонные стены и никакой мебели. Единственный источник света — крошечное окно, расположенное так высоко, что не дотянуться. На окне — металлический ставень в поднятом положении, которым, видимо, управляли из коридора — я увидел бежавший по потолку провод.

Не было сказано ни единого слова. Меня оставили одного, заперли дверь, а через несколько минут опустили ставень, и наступила темнота. При мне оставались сигареты, зажигалка и часы. Я сел на пол и закурил. Шло время. Я все курил, и курил, и начинал чувствовать голод. В одиннадцать часов явились краснолицый и еще двое. Они забрали мои часы, сорвали с меня одежду и снова оставили в одиночестве — на этот раз голого. Было очень холодно и сыро: у меня начали ныть кости. Мне захотелось помочиться: я забарабанил в дверь. Никакого ответа. Помочившись в одном углу, я лег в противоположном. В конце концов я заснул, однако ночью периодически просыпался и машинально пытался натянуть на себя несуществующее одеяло. Моя спина была ободрана о шероховатый пол, но спать на боку было еще хуже: тазовая кость, казалось, разрывает мне кожу. Никогда я не был лишен пищи и воды на такой длительный срок. В горле у меня как будто провели наждачной бумагой, а желудок терзали горячими щипцами.

В темноте теряется ощущение времени, но, думаю, был полдень следующего дня, когда в камеру вошел краснолицый с двумя своими приспешниками. Они потащили меня по коридору, втолкнули в какую-то комнату, швырнули на стул и направили в лицо яркий свет лампы.

— А теперь, — сказал краснолицый, — мы хотим полного признания!

— Какого признания?

В качестве ответа меня подняли со стула и швырнули на пол. Падая, я получил удар ребром ладони по шее. Потом меня снова посадили на стул, и краснолицый сказал:

— Нам известно, что с вами вступили в контакт работники советского посольства и вы согласились работать на них. У нас есть доказательства. Сейчас нам нужно узнать некоторые детали. Упрямиться бесполезно: вы не выйдете отсюда до тех пор, пока не скажете все!

— Вы ошибаетесь… — начал я — и снова был сброшен на пол, на этот раз получив два удара: по печени и между лопаток. Это были опытные люди, они знали, как бить больно, не оставляя следов.

Так продолжалось около часа. Характер вопросов показывал, что они считают меня двойным агентом, работающим на Советы. У меня появилась скверная мысль, что они действительно так считают: краснолицый был слишком груб и примитивен, чтобы играть роль. Ему явно приказали использовать жесткие методы, чтобы побыстрее сломить мое сопротивление, и он твердо намеревался это сделать. Если я отрицательно отвечал на его вопросы, меня били. Когда меня привели обратно в карцер, я упал на пол.

Через два часа меня снова повели на допрос, потом снова и снова, через короткие интервалы, — до тех пор, пока я не утратил всякое чувство времени, от всей души жалея, что согласился на этот эксперимент. Не могу сказать точно, но, по-моему, только через три дня мне первый раз дали поесть: миску жидкой каши и немного чая без молока и сахара. Ставень подняли, и через высокий потолок протянулась узкая полоска света. В карцере воняло моей мочой. Я сильно ослаб и был сбит с толку, голова у меня разламывалась от боли. Тут у меня и появилась ужасная мысль: а если это не эксперимент, а настоящее расследование?

Я долго сидел, привалившись к стене, — голый, всеми покинутый и напуганный. Прежде чем мне удалось привести в порядок свои мысли, меня вновь повели на допрос. Однако на этот раз, когда меня бросили на стул и направили в лицо яркий свет, я перестал жалеть себя — внезапно меня охватила ярость. После первого же удара по шее я высказал краснолицему все, что о нем думал, а на его требование подписать бумагу о том, что со мной хорошо обращались, — в противном случае, заявил он, я не выйду из этого дома, — я ответил в самых сочных армейских выражениях. В результате — новое избиение.

Допросы были просто чередованием утверждений, отрицаний и избиений — никаких вариаций и никакого продвижения. Один раз в день мне давали овсяную кашу и чай. Лицо у меня обросло щетиной, тело было грязным, вонючим, холодным и все в кровоподтеках. Страх перед краснолицым, упрямство — все прошло. Бесчувственный, как труп, я впал в глубокую апатию. Последующие три дня меня по-прежнему таскали из света в темноту и из темноты на свет. Моими единственными связными мыслями были яростные обвинения по адресу моего шефа и его сотрудников. Вонючие подонки! Недоверчивые сукины дети! Садисты! Где вы его нашли? В обезьяньем питомнике? Или специально вывели? Наверное, он был надзирателем в военной тюрьме, откуда его выгнали из-за садистских наклонностей. Все вы извращенцы, сборище гнусных, ненормальных предателей и садистов, тупых, грязных сукиных…

— Привет, Гревил! Как дела?

В проеме двери стояли двое моих друзей из разведки — улыбающиеся, в аккуратных костюмах.

— Не могу предложить вам сесть, — сказал я, — разве что на пол.

— Не стоит беспокоиться. Мы пришли пригласить тебя на ужин.

Они посторонились: вошел краснолицый и, не говоря ни слова, повел меня в душевую, где лежала моя одежда.

Мои друзья ждали в новеньком "бентли". Мы проехали несколько миль до уютной придорожной гостиницы. У горящего камина был сервирован великолепный ужин. Внутренний голос предупреждал меня не перегружать свой отвыкший от еды желудок, но я пренебрег этим предупреждением, поглотив столько еды и питья, сколько во мне могло поместиться. Это был замечательный вечер. Ни тогда, ни потом никто не упоминал о доме среди холмов. Испытание было позади; теперь следовало подумать о более важных и неотложных вещах.

В ту ночь меня рвало так, что едва не вывернуло наизнанку.

Через несколько дней Алекс должен был уехать. В течение этого визита мы с ним виделись редко. Рассказать, пожалуй, стоит только о двух эпизодах.

Первый — когда мои коллеги посоветовали ему побывать на могиле Карла Маркса на Хайгейтском кладбище, чтобы произвести благоприятное впечатление на работников советского посольства. Мы увидели, что могила поросла сорной травой, а памятник покрыт плесенью. Как и подобает настоящему коммунисту, Алекс послал рапорт в Москву, откуда последовали строгие указания работнику советского посольства Павлову и благодарность товарищу Пеньковскому.

Второй эпизод связан с желанием Алекса увидеть британское судопроизводство в действии. В это время никаких знаменитых убийц не судили, и я повел его на процесс по одному очень запутанному делу: какого-то менеджера обвиняли в присвоении тридцати тысяч фунтов, принадлежащих компании, на которую он работал. Адвокат произнес очень скучную и, как мне показалось, не очень убедительную речь, которая базировалась на всякого рода мелких неувязках в деле. Я был уверен в виновности подсудимого — так же, как и прокурор, говоривший с энтузиазмом и закончивший свое выступление яркой тирадой — когда он сел, на лице его было написано явное удовлетворение. Однако судья, спокойно и сухо подытоживая услышанное, напомнил присяжным о том, что видимая сторона дела сама по себе еще не дает оснований для обвинительного приговора и следует обратить внимание на доводы защиты, позволяющие трактовать все сомнения в пользу подсудимого. Присяжные удалились на получасовое заседание и, вернувшись, огласили свой вердикт: "Не виновен".

Когда мы вышли из зала суда, Алекс, зачарованно внимавший каждому слову, чуть не плакал:

— В России такое случиться не может. Он наверняка виновен — его оправдали по чисто формальным причинам!

— Я тоже так думаю.

— Его признали невиновным, потому что не смогли доказать его виновность, вот что интересно! Это было самое прекрасное зрелище в моей жизни!

Первое заседание Военной коллегии Верховного суда СССР по делу О.В.Пеньковского и Г. М. В инна состоялось 7 мая 1963 года.

Большой зал до отказа набит пятью сотнями граждан, в официальных отчетах о процессе именуемых "представителями трудящихся Москвы". Больше ста из них — клакеры, всегда сидящие в первых рядах. Отвратительный сброд. На их похожих лицах — выражение нетерпеливого ожидания и враждебности. Это напоминает мне толпу на стадионе, где проходит коррида. Их обязанность, как я вскоре убеждаюсь, — аплодировать всякий раз, когда прокурор делает паузу. Где-то в последних рядах сидит моя жена, но я ее не вижу. У стены с изображением серпа и молота на возвышении сидят члены Военной коллегии: председательствующий — генерал-лейтенант юстиции — и два других генерала, называемых "народными заседателями". Рядом — секретарь суда, майор административной службы. Оба адвоката сидят перед скамьей подсудимых и чуть ниже; возле них — три переводчика. Я сразу же замечаю кнопки на их столах: это скверно, потому что таким образом они могут контролировать все, что я буду говорить в микрофон. Иностранные журналисты сидят в другом конце зала, под открытыми окнами, откуда доносится шум уличного движения. Уже перед началом суда ясно, что представители прессы услышат — если вообще услышат — только то, что сочтут нужным переводчики. Я также обнаруживаю, что провода моих наушников укорочены: мне придется сидеть, наклонив голову, — тем более что заготовленный для меня текст находится на очень низко расположенной полке. Следовательно, мне не удастся дать присутствующим понять, что я все читаю по бумажке, — разве только сделать крамольные комментарии.

Вся сцена груба, рассчитана на дешевый эффект и имеет очень мало общего с правосудием. Я вспоминаю слезы на глазах у Алекса, когда мы выходили из зала лондонского суда.

Но вот звучит формула: "Встать, суд идет!" — и председательствующий объявляет судебное заседание открытым. Секретарь зачитывает список вызванных свидетелей, присутствующих экспертов и переводчиков. Алексу и мне задают вопросы о дате рождения, образовании и семейном положении. Затем нас спрашивают, нет ли у нас ходатайств или отводов, на что мы имеем право в соответствии с законом. Мы отвечаем: "Нет". Тот же вопрос адвокатам. Тот же ответ. Ни у кого нет никаких отводов и ходатайств. Какой в них прок?

— Подсудимый Пеньковский, признаете ли вы себя виновным?

— Да, признаю полностью.

— Подсудимый Винн, признаете ли вы себя виновным?

— Да, признаю — кроме отдельных пунктов обвинения, о чем я дам показания в ходе суда.

Я вспоминаю слова Алекса о том, что ему обещали сохранить жизнь, если он во всем признается на суде. Не дам ломаного гроша за это обещание.

Допрос Алекса прокурором продолжался до двух часов. Вопросы и ответы следуют по всем пунктам обвинительного акта: наша первая встреча с Алексом, его приезд в Лондон, обстоятельства его вербовки, условные имена нескольких английских агентов, с которыми мы работали, пакеты, которые он передавал… Время от времени от меня требуют подтвердить указанное место или время, но в остальном это диалог Алекса с прокурором. Адвокат Алекса, по фамилии Апраксин, молчит в течение всего этого заседания: может быть, бережет силы для дальнейшего. Впрочем, уже в начале процесса совершенно очевидно: самое большее, что может сделать Апраксин, — это просить о смягчении наказания. Отрицать обвинение невозможно.

Алекс скрывает все, что может, и прежде всего степень моей осведомленности. Я знаю, какому давлению он подвергается, чтобы в этом признаться: знаю по собственному опыту на Лубянке и по его виду в камере и во время допросов. Для суда они немного привели его в порядок. Но сломать его им не удалось. С самого начала судебного процесса он утверждает, что не я, а он сам был инициатором: "Я искал возможность войти в контакт с западной разведкой еще до знакомства с мистером Винном, — говорит он. — А познакомившись с ним, попробовал установить через него связь с английской разведкой. Но сделал я это не сразу. Сначала я хотел познакомиться с ним поближе, изучить его, а потом уже поднять этот вопрос". Алекс хочет защитить меня. Это мало что изменит, но очень характерно для него, что он пытается это сделать.

Когда речь заходит о технических процедурах, суд настаивает на точном и подробном их описании. Среди многих других примеров два самых колоритных — использование тайника и метод идентификации в Москве. Оба кажутся заимствованными из телефильмов, но некоторые стороны деятельности разведки иногда совпадают с тем, что показывают в телефильмах.

В обвинительном акте описывалась процедура пользования тайником: сначала Алекс делал черную пометку на одном из уличных столбов, затем, спрятав записку в условленном месте, звонил двум московским абонентам и, когда те отвечали, вешал трубку.

Прокурор требует описать местонахождение тайника. Алекс говорит:

— Он находился на Пушкинской улице, в подъезде дома номер пять — между мясным и обувным магазинами, почти напротив Театра оперетты. Справа от входа там подвешена на крюках батарея, выкрашенная в темно-зеленый цвет. Между батареей и стеной — зазор сантиметров шесть. Этот дом мне показали на карте Москвы. Записку надо было положить в спичечный коробок, завернуть его в голубую бумагу, заклеить скотчем, потом обмотать проволокой и повесить сзади на крюк батареи.

Цвет батареи, ее расстояние от стены и завернутый в голубую бумагу спичечный коробок, разумеется, сами по себе не отягощают вину Алекса, но представителям трудящихся Москвы надо показать: ничто не ускользает от бдительных глаз правосудия.

Далее Алекс рассказывает, как проходили личные контакты в Москве:

— Я должен был прогуливаться по Садовнической набережной с сигаретой во рту и держать в руке книгу, завернутую в белую бумагу. Естественно, тому, кто шел на встречу со мной, описывали мою внешность. Этому человеку следовало подойти ко мне в расстегнутом пальто и тоже с сигаретой во рту. Пароль: "Мистер Алекс, я от двух ваших друзей, которые передают вам большой, большой привет!" Было условлено, что он должен интонационно выделить слова: "от двух ваших друзей" и "большой, большой".

Эти детали уже существеннее. Они болезненно напоминают мне о залитом ярким сентябрьским солнцем Париже, где применялся такой же способ идентификации. Алекса тогда мучил вопрос, остаться ли ему на Западе, пока еще была такая возможность, — или вернуться в Москву, где становилось все опаснее. Он решил вернуться — и сидел теперь на скамье подсудимых, сгорбившийся и смирившийся, в фокусе кровожадных взглядов толпы. При словах "от двух ваших друзей" в зале злобно ропщут: они считают, что у этого человека не должно быть друзей.

Все три часа, в течение которых Алекс отвечает на вопросы прокурора, толпа ворчит и рычит: я всей кожей ощущаю кровожадный настрой сидящих в первых рядах, идущую от них волну ненависти, которая окатывает человека на скамье подсудимых. Он устал: отвечает на вопросы медленнее, и чем больше он ослабевает, тем громче становятся глумливые выкрики трудящихся. Они знают, что он обречен на смерть, но прежде хотят увидеть его страдания.

В два часа объявляют перерыв. Нас с Алексом разводят по камерам в здании Верховного суда. Стены в моей камере выкрашены в отвратительный малиновый цвет.

В четыре часа заседание возобновляется.

После нескольких вопросов о пребывании Алекса в Париже начинают выяснять, какие он получил инструкции по устройству и использованию тайников в Москве. Речь идет о зиме 1961 /62 года, когда Алекс, вернувшись из Парижа, действовал в одиночку. Я не мог быть тогда рядом с ним: все предлоги для приезда в Москву были исчерпаны, а новые найти не удавалось. Именно той зимой у меня и зародилась мысль об автопоезде. Но на его изготовление требовались месяцы, а оставлять Алекса в изоляции было нельзя. Следовало найти связника. Единственной подходящей кандидатурой была одна англичанка, жена человека, живущего в Москве. Она делала все, что могла, однако опыта у нее не хватало. Это был очень трудный и опасный период, и ее нельзя винить за все случившееся, однако именно в то время, пока Алекс работал с ней, за ним и началась слежка, приведшая к аресту. Теперь, когда Алекса допрашивают об этом периоде, я вновь чувствую себя отрезанным от него, чувствую, какую он испытывает безнадежность — как и той зимой, когда я находился в Англии и не мог связаться с ним.

В конце заседания прокурор спрашивает Алекса, осознает ли он тяжесть своих преступлений. Алекс отвечает, что полностью осознает.

— А что побудило вас совершить их? — спрашивает прокурор. — Какие ваши личные качества?

После долгого молчания Алекс начинает говорить монотонным голосом — впечатление такое, будто в мертвом теле играет старая граммофонная пластинка:

— Самые низкие качества: нравственная деградация, вызванная ежедневными злоупотреблениями спиртными напитками, недовольство моим положением в Комитете, а также наследственные черты характера, которые, может быть, проявились не сразу, но со временем сделали и свою разрушительную работу. В трудные минуты меня потянуло к алкоголю. Я заблудился, споткнулся на краю пропасти и упал. На преступный путь меня толкнули хвастовство, тщеславие, неудовлетворенность моей работой и любовь к легкой жизни. Но все это не извиняет меня и никак не оправдывает мои преступления. Я осознаю свое нравственное падение. Я обманывал своих товарищей, говоря им, что у меня все в порядке. На самом же деле все в моей душе, в моих помыслах и делах было преступным.

Наступает мертвая тишина. Даже толпа не издает ни звука. Словно ее шумные требования сорвать все одежды с этого человека исполнились, и теперь, после своего ужасного заключительного признания, он стоит перед ней голый, беззащитный, выпотрошенный. Я с трудом выдержал его речь, зная, что это неправда, что он говорит с чужого голоса, под влиянием угроз и лживых посулов.

Но мое знание бесполезно. Имеет значение только то, что он сказал, — на основании его слов и будет вынесен приговор.

— У меня больше нет вопросов к Пеньковскому, — говорит прокурор.

Теперь, когда суд над Алексом практически закончен, встает адвокат Апраксин, который начинает задавать вопросы с целью найти смягчающие обстоятельства. Но никто уже не слушает. Напряжение в зале спало.

— Подсудимый Винн, — спрашивает судья, — у вас есть вопросы к подсудимому Пеньковскому?

— Нет, — отвечаю я, — у меня нет вопросов к подсудимому Пеньковскому.

Объявляется перерыв до десяти часов утра следующего дня.

Первый день был посвящен Алексу. Второй — мне. Меня допрашивали долго и подробно, но из всего допроса я бы выделил три узловых пункта.

Первый: расхождения в наших с Алексом показаниях, которые были'совершенно неизбежны. Мы предварительно разработали план, согласно которому мне отводилась роль обычного бизнесмена, но, поскольку нас несколько месяцев интенсивно допрашивали порознь, естественно, задавались вопросы, которые мы не могли предвидеть и согласовать, поэтому на некоторые из них мы дали противоречивые ответы. Следствие ухватилось за это, чтобы показать на суде, что я зол на Алекса за его опровержения некоторых моих утверждений. Это делалось не ради облегчения моей участи: они хотели продемонстрировать, что даже безнравственный иностранец на дух не переносит выродка Пеньковского. Я все время придерживался линии, выработанной в беседах с адвокатом. Отход от нее означал, что слушания будут продолжены в закрытом заседании, а это не сулило Алексу ничего хорошего. Кроме того, ведя себя в соответствии с договоренностью, я частично облегчал свою участь.

Второй: вопрос о том, как именно меня использовала британская разведка. На протяжении всего следствия я утверждал, что мне ничего не было известно о моей действительной роли в этом деле, хотя с течением времени я начал кое-что подозревать. Русских вполне устраивало, что британская разведка будет выглядеть всемогущей, а я — игрушкой в ее руках. Устраивало это и меня. Тут все прошло именно так, как хотел Лондон.

Третий: мой бунт против заготовленного сценария. Несмотря на инстинкт самосохранения, я не мог стерпеть одно из его требований и дал несколько незапланированных ответов, что не пошло мне на пользу. Не знаю, как это повлияло на мою участь, но я рад, что восстал.

Итак, это заседание начинается с вопросов, связанных с показаниями Алекса. Он, например, упомянул, что в Лондоне я возил его на своей машине по маршруту официальных встреч советской делегации, а заодно передавал его шпионские материалы. Меня спрашивают: "Так кем же вы были: шофером или кем-то поважнее?" Я отвечаю, что считал своей главной задачей помогать Пеньковскому во время его пребывания в Лондоне и окончательно понял свою роль в этом деле только после ареста.

Затем начинается подробный допрос, в ходе которого выясняют мельчайшие детали моих приездов в Москву, знакомства с Алексом и его пребывания в Лондоне.

Спрашивают о том, кто подал мне мысль о поездке в Советский Союз с коммерческими целями. Здесь мне легко ввести их в заблуждение: все ответы давно подготовлены в Лондоне, и я ни разу не менял своих показаний на этот счет.

— В одной из фирм, на которую я работал, — отвечаю я, — был служащий по обеспечению безопасности.

— Откуда вы узнали, что он сотрудник службы безопасности?

— Его так мне представили.

— Давал ли он вам какие-либо рекомендации о том, как вам следует вести себя в Советском Союзе?

— Да, он сказал, что я должен вести точные записи своих поездок и указывать в них фамилии советских инженеров и названия организаций, в которых они работают.

Таким образом, создается впечатление, что упомянутая мной служба безопасности — сугубо частная организация, не имеющая ничего общего с разведкой, а Пеньковский хотел выйти через меня на этого служащего, чтобы тот уже связал его с разведкой.

Затем меня подробно расспрашивают о гостиницах, где останавливался Алекс, и о его встречах с работниками разведки. Я называю эти гостиницы, поскольку они все равно известны — да и Алекс тоже о них говорил, — но твердо придерживаюсь версии о том, что никогда не присутствовал на этих встречах и ничего о них не знал.

Все идет по материалам следствия. Вот уже час, как я читаю написанный для меня текст. Из-за укороченных проводов моих наушников я сижу со склоненной головой. Несколько раз я пытаюсь поднять ее и снова опустить, желая таким образом показать, что читаю по бумажке, но мне это не удается. Меня угнетает это чтение вслух, особенно когда я вижу, как сидящий ниже меня переводчик регулирует силу звука и иногда уменьшает ее настолько, что микрофон полностью выключается, несмотря на мое точное следование тексту. В конце зала нетерпеливо ерзают иностранные журналисты — им ничего не слышно. Они с раздражением поглядывают на открытые окна, откуда доносится шум городского транспорта. Кровь у меня закипает, и на очередной вопрос я отвечаю дерзко. В эти минуты меня допрашивают о событии, происшедшем во время одного из моих последних приездов в Москву. Я тогда взял пакет для Алекса прямо на квартире у нашего агента. Моя версия: я не имел никакого представления о содержимом пакета. Однако я вынужден признать, что встреча происходила в полном молчании.

— Тогда он приложил палец к губам, — говорю я, — и написал на листке бумаги: "Передайте это вашему другу".

— А почему вы хранили молчание?

— Потому что, как мне сказали, в соседней комнате жила русская девушка, у которой было много знакомых мужчин. Для нас было важно, чтобы никто не знал о переговорах между Пеньковским и другими лицами — в противном случае пресса могла напечатать эту информацию до заключения договора.

— Но ведь в квартире не было представителей прессы!

И вот тут-то я отвечаю совсем не по сценарию:

— Да, но для западных граждан не секрет, что очень часто их квартиры в Москве прослушиваются при помощи спрятанных там микрофонов.

Прокурор разгневан. Он молчит, и вид его не предвещает ничего хорошего. В эту тягостную минуту я спрашиваю себя, не зашел ли я слишком далеко и не станет ли это поводом для окончания слушания дела в открытом заседании. Однако судья делает знак рукой и задает какой-то ничего не значащий вопрос. Моя несдержанность как бы забыта.

Через несколько минут меня спрашивают, понимал ли я, находясь в Москве, что английская разведка использовала меня в качестве посредника. Тут я с удовольствием читаю свой текст, но не для того, чтобы угодить русским: все мои ответы на вопросы такого рода давно подготовлены и отрепетированы в Лондоне.

Вопрос прокурора:

— Во время наших поездок вы отдавали себе отчет в том, что являетесь связником между английской разведкой и Пеньковским?

— В то время — нет, но позднее у меня возникли некоторые подозрения, которые потом подтвердились в Англии.

— Вы хотите сказать, что в последний период начали испытывать серьезные подозрения?

— Да, именно так. С вашего позволения, я хотел бы сделать заявление высокому суду, что в то время я практически ничего не знал. Профессионалам это заявление может показаться наивным, но я — бизнесмен, коммерсант, я не знал методы, которые применяются разведслужбами. Теперь я это знаю.

Толпа смеется над простачком, а прокурор продолжает:

— Скажите, подсудимый Винн, как бы вы охарактеризовали англичанина, который, находясь на государственной службе, вошел бы в тайные, нелегальные сношения с представителями другой державы?

— Все зависит от того, о чем идет речь: если о выдаче государственных тайн, я лично ни за какие деньги даже и не помыслил бы участвовать в таком грязном деле. Но если имеются в виду коммерческие маневры, то этим я занимаюсь всю жизнь.

— Вы не считаете, что ваш ответ чрезмерно наивен?

— Я привык доверять людям. Я считал, что если не верить своим соотечественникам — образованным людям, которые занимают солидное положение в обществе, — то кому же тогда верить? Мои отношения с Пеньковским были корректными: я не устраивал ему допросов и не имел права требовать от него доказательств его лояльности.

— Но ведь Пеньковский прямо сказал вам о том, какого рода встречи у него были?

— Вовсе нет.,0н никогда не употреблял таких слов, как "разведка", "шпионаж", "военные секреты". Ничего подобного он не говорил.

— Подсудимый Винн, что же еще, по-вашему, могло связывать Пеньковского с английской разведкой, кроме шпионажа?

— Разумеется, ничего другого я не вижу. Но я-то считал этих людей сотрудниками британского Министерства иностранных дел, думал, что они джентльмены, уважаемые люди, достойные доверия своих сограждан!

— Короче говоря, если мы правильно вас поняли, ваши соотечественники обманули вас?

— Совершенно верно. Именно поэтому я и нахожусь здесь.

В зале снова смеются, и на этот раз я с удовольствием присоединился бы к их смеху, потому что образ наивного бизнесмена — именно то, на что и делали ставку в Лондоне.

Затем возникает разногласие относительно переданного мне Алексом свертка, содержавшего фотоаппарат "Минокс", который следовало заменить. Алекса спрашивают, говорил ли он мне о том, что находится в свертке.

— Да, — отвечает он, — я сказал ему, что там сломанный фотоаппарат. Винн даже спросил меня, в чем поломка, и высказал предположение, что я, наверное, неправильно с ним обращался.

— Подсудимый Винн, был ли у вас с Пеньковским такой разговор?

На следствии я вынужден был признаться, что знал о фотоаппарате, но сейчас я отвечаю:

— Нет, он не сказал мне, что находится в пакете.

Дело в том, что Алекс совершил одну из немногих своих тактических ошибок. Ему ни в коем случае не следовало говорить, что мне было известно, какие вещи находились в передаваемых через меня пакетах: мое отрицание не повредит Алексу, но признание, что я был в курсе дела, нанесет мне серьезный ущерб.

Эта история с фотоаппаратом произошла во время моего последнего визита в Москву весной 1962 года.

Теперь мне задают вопрос:

— Подсудимый Винн, вы наконец осознали, что проходите по делу о шпионаже?

— Да, я сейчас, на своем уровне, понимаю, что оказался замешанным в каком-то грязном деле.

На этом утреннее заседание заканчивается.

Дневное заседание начинается с короткого обмена репликами и попыткой продемонстрировать абсолютную беспринципность английской разведки. Такая версия защищает меня, устраивает Лондон и нравится Москве. Речь идет о том, что меня якобы принуждали встретиться с Алексом в Париже: я не хотел, а меня запугивали. Злодей — английский агент, которого я называю Роббинсом. На самом деле это был обаятельный человек, который никогда меня не запугивал и ни к чему не принуждал.

— Подсудимый Винн, согласно вашим показаниям, Роббинс настаивал, чтобы вы поехали в Париж, даже угрожал вам.

— Да, это правда. Сначала Роббинс вел себя очень дружелюбно, но, увидев мое нежелание ехать в Париж, стал угрожать: сказал, что, если я ему не помогу, мой бизнес может пострадать. Поверьте, в Англии достаточно одного телефонного звонка директору любой фирмы, чтобы погубить мою репутацию бизнесмена. Я боялся этого, потому что в бизнесе — вся моя жизнь!

— Значит, вы утверждаете, что поехали в Париж на встречу с Пеньковским из-за угроз английской разведки?

— Да. Хочу только подчеркнуть, что Роббинс неоднократно утверждал, будто он ничего общего с разведкой не имеет и мое задание также никак не будет с ней связано.

— Как вы можете это утверждать? Вы сами заявили на суде, что Роббинс — сотрудник разведки!

— Нет, я сказал, что в то время считал Роббинса сотрудником службы безопасности при английском Министерстве иностранных дел. Роббинс сам ясно дал это понять: по его словам, он отвечал за то, чтобы о предварительных договоренностях с Пеньковским не стало известно прессе, поскольку это могло привести к срыву переговоров на более высоком уровне.

Запутывание плюс мистификация. О чем я говорю? На какое тонкое различие между разведкой и службой безопасности намекаю? Мне и самому это довольно трудно понять — тем более этого не понимает прокурор. Таким образом, тема исчерпана. Мне начинают задавать череду скучных и глупых вопросов о поездке в Париж: где я там жил, сколько раз виделся с Пеньковским, кто платил за еду и развлечения. Потом речь заходит о моем последнем пребывании в Москве. Все это время у меня такое впечатление, что наступила заключительная стадия допроса и прокурор, затаивший на меня злобу за мои предыдущие отступления от сценария, вот-вот задаст мне последний, самый важный вопрос, к которому сейчас и подводит, постепенно выстраивая из деталей всю картину. Разумеется, это не просто впечатление, потому что, несмотря на множество несущественных вопросов, в целом повторяющих намеченную на следствии линию, я смутно знаю: сейчас последует что-то очень важное. Однако я так устал от шестичасового сидения на скамье подсудимых, что забыл, к чему все это идет, да и времени заглянуть в конец текста уже нет. Я вспоминаю, на какой вопрос должен ответить, лишь в шесть часов, когда объявляют короткий перерыв. Меня спросят, как я оцениваю свою деятельность в Советском Союзе, и мне следует ответить, что я очень сожалею о случившемся и искренне каюсь в совершенных мной преступлениях, потому что я всегда знал, что "СССР — это гостеприимная страна, которая является оплотом дружбы и мира".

Сидя в камере, я понимаю, что никогда не смогу произнести такую лживую фразу, какие бы последствия ни повлек за собой мой отказ. Даже если я выскажу его не в резкой форме, это отклонение от текста чревато неприятностями: на следствии категорически требовали полного и чистосердечного раскаяния.

Когда заседание возобновляется, я чувствую судорожные спазмы в животе. Я ищу глазами жену, но ее заслонил какой-то грузный трудящийся. Прокурор спрашивает о том, что случилось летом 1962 года в Англии. Мне следует ответить, что тогда я "бросил вызов" английской разведке, заявив, что не могу больше терпеть их "обман". Прокурор задает мне вопрос:

— И что же, сотрудников английской разведки смутило ваше обвинение во лжи?

— Нет, — отвечаю я, — это их не смутило.

— А как теперь вы расцениваете свои преступные действия против Советского Союза?

Это сигнал для моего покаяния. Я перевожу дух, откашливаюсь в микрофон — что позволяет мне определить: он включен на полную мощность — и отчетливо произношу:

— Во время пребывания в Советском Союзе у меня не было никакого намерения злоупотребить хорошим отношением ко мне со стороны Министерства внешней торговли.

Мое заявление не содержит ничего, кроме правды, сформулированной в соответствии с вопросом, но в нем отсутствует панегирик Советскому Союзу. Разъяренный прокурор задает еще несколько наводящих вопросов. Я кратко отвечаю, что был вовлечен в шпионские дела не по своей воле, а оказавшись вовлеченным, сожалел об этом. Прокурор рычит: "Значит, вы осуждаете свои действия?" И когда я говорю: "Да, безусловно осуждаю", он с мрачным видом садится на свое место. Тут встает мой адвокат Боровой, который обращается ко мне с несколькими банальными вопросами о моем участии в войне, о том, как поначалу я прибыл в Москву с добрыми намерениями и привез с собой делегацию бизнесменов. Потом он просит меня повторить заявление о том, в какие тиски я был зажат английской разведкой.

Эти попытки найти смягчающие обстоятельства не производят никакого впечатления на судей, которые явно не могут мне простить нежелание покаяться. В начале моего допроса они казались внимательными и заинтересованными, время от времени поглядывая на меня, словно в попытке составить обо мне ясное представление: когда им переводили мои слова, они выслушивали их, подавшись вперед. Но теперь они сидят с каменными лицами и со зловещим безразличием выслушивают заключения двух экспертов о найденных в квартире у Алекса поддельном паспорте, пишущей машинке и бумаге для тайнописи. Потом суд дает задание другим экспертам подготовить заключение о фотоаппарате "Минокс" и радиоприемнике. После этого секретарь объявляет, что следующее заседание Военной коллегии состоится завтра в десять часов и будет проходить при закрытых дверях.

Ну что ж, я сам напросился. Не знаю, насколько сильно я себе навредил, да, впрочем, сейчас это меня и не очень тревожит — так я вымотан. Слушание по моему делу закончено. Возможно, иностранные журналисты сумеют сделать какие-то выводы, основываясь и на интонациях моего голоса, с помощью которых я старался донести до них то, что мне хотелось, и на манипуляциях с микрофоном, и на истории с открытыми окнами, пропускающими шум городского транспорта. Может быть, что-нибудь и просочится во внешний мир — хоть искра правды, — но лично для меня это ничего не изменит. Убежден, что приговор мне был вынесен задолго до начала суда. Я встаю и, прежде чем меня выводят из зала, стараюсь увидеть жену: но она скрыта толпой. Значит, придется ждать на Лубянке до завтра.

Однако я ошибаюсь: вместо Лубянки меня ведут в камеру с малиновыми стенами. На улице уже стемнело, и в камере горит маленькая лампочка. От ее света верхняя часть стен кажется охваченной малиновым пламенем, бьющим из погруженного в темноту пола. В камеру в сопровождении переводчика и двух конвоиров врывается мой злейший враг — подполковник. Как смею я не повиноваться приказам? Неужели надеюсь избежать наказания? Он кричит и поносит меня, напоминает о моем упрямстве во время допроса, предупреждает о том, что единственным результатом моего безрассудства будет более строгий приговор, угрожает неопределенными, но жестокими наказаниями после его вынесения. "До сих пор мы были очень терпеливы, — орет он. — Мы только задавали вам вопросы. Но теперь вы будете наказаны. Увидите, что с вами будет, увидите!"

Его крики еще звенят у меня в ушах, когда меня везут назад, на Лубянку.

Третий день процесса. Это уже не просто спад, а совершенно бессмысленная процедура. На заседании нет ни журналистов, ни представителей трудящихся Москвы — только чиновники. Какой-то русский эксперт дает заключение о характере переданной Пеньковским информации. Однако, прежде чем я ухватываю суть дела, переводчику приказывают замолчать. Еще какое-то время я слушаю эксперта, не понимая ни слова, а потом меня выводят из зала. В протоколе судебного процесса сказано, что были допрошены свидетели Долгих и Петрошенко, а также выслушаны эксперты, доложившие о степени секретности переданной иностранным разведкам информации. Но об этом мне станет известно позже, а пока я сижу в камере и думаю о том, что сейчас, когда нет журналистов, суд волен делать все, что захочет. А вдруг мое отсутствие неблагоприятно повлияет на исход дела? Разумеется, мне ясно, что хуже не будет — я и так достаточно ухудшил свое положение, — но все-таки я не могу не думать об этом.

И вот наступает последний день процесса. Я готовлюсь ответить на любой вопрос с максимальной твердостью. Однако волнения напрасны: все утро меня расспрашивают только о моих парижских расходах. Я отвечаю, что английская разведка компенсировала лишь расходы на встречи с Пеньковским — все же затраты, связанные с моими коммерческими делами, покрывались из бюджета фирм, интересы которых я представлял.

— Вы получали деньги лично для себя?

— Нет, я не получал никакого материального вознаграждения — наоборот, у меня даже были различные мелкие издержки.

Это чистая правда, но, боюсь, она не смягчит мой приговор.

Оставшееся на утреннем заседании время посвящается допросу двух свидетелей — Рудовского и Финкельштейна, — которым доводилось общаться с Алексом. Теперь они рассказывают суду о его образе жизни. Из этих двоих я предпочитаю Рудовского, который отвечает на вопросы скупо и неохотно: нет, он плохо помнит со-держание своих разговоров с Пеньковским; не может припомнить точно, чем тот интересовался; они говорили о том да сем, но никогда о работе Пеньковского.

Свидетель Финкельштейн, в отличие от предыдущего, старается рассказать побольше: о том, как много времени Пеньковский проводил на стадионах, в театрах, кино и ресторанах, как много у него было знакомых женщин и как он любил сорить деньгами. Пеньковский, по словам Финкельштейна, человек скрытный, тщеславный и упрямый. В общем, если Рудовский сказал меньше, чем от него хотели услышать, то Финкельштейн стремился сказать больше. Финкельштейн — гнида.

Затем суд заслушивает эксперта, который долго и подробно описывает все детали приемников и дает заключение, что они очень мощные и могут принимать передачи на большом расстоянии. Далее зачитываются показания отсутствующего по болезни свидетеля Казанцева, который был членом советской делегации, ездившей в Англию. В них говорится о том, что Пеньковский продлил визит делегации, что он один занимался всеми организационными делами, часто отсутствовал по неизвестным причинам.

Мне задают еще несколько вопросов о моих расходах и объявляют перерыв до четырех часов.

Все вечернее заседание отводится для трех длинных выступлений: сначала слово берет прокурор, который произносит обвинительную речь по делу Алекса, а потом — по моему делу; затем выступают адвокат Алекса, Апраксин, и наконец мой адвокат.

Прокурор говорит громко и монотонно, перечисляя все уже много раз упомянутые обвинения против Алекса, и, ссылаясь на его слова о падении на самое дно, завершает свою речь нравоучительными рассуждениями о причинах деградации личности подсудимого. Его обвинительная речь по моему делу строится по тому же принципу, но без заключительного нравоучения.

Речь Апраксина базируется на странном тезисе: Пеньковский не преступник (хотя он и совершил преступление), а мещанин. "Мещанин, — поясняет Апраксин, — это тот, кто не усвоил основной принцип коммунистической морали: любви к Родине". Так что действия Пеньковского объясняются скорее недопониманием, чем злым умыслом. "В жизни каждого человека бывают ошибки и трудности, — говорит Апраксин. — Но искреннее раскаяние моего подзащитного, его желание искупить свою вину, его прежние заслуги и безупречное прошлое — все это, несмотря на глубину его падения, дает основание просить о снисхождении. Я прошу вас сохранить Пеньковскому жизнь!"

Теперь очередь моего адвоката, и, хотя я заинтересованное лицо, слушаю я его только краем уха, может быть, из-за того, что суд не обращает никакого внимания на его красноречие. Боровой начинает с заявления, что его цель — смягчение наказания. Потом подробно описывает мои поездки в Москву по коммерческим делам; рассказывает, как без моего ведома и желания я был втянут в шпионскую деятельность, став своего рода посыльным; заверяет, что мне ничего не было известно о содержимом пакетов, что я ни разу не присутствовал при встречах Пеньковского с офицерами западных разведок, что я доблестно сражался на войне; наконец, он обращается к товарищам судьям: "Когда вы удалитесь в совещательную комнату, я уверен, что вы все тщательно проанализируете, взвесите все смягчающие обстоятельства — и вынесете справедливый и гуманный приговор!"

Прокурор обращается к суду с ходатайством о том, чтобы последнее слово Пеньковского и Винна было выслушано в закрытом заседании, поскольку аналогичная процедура применялась при допросе некоторых свидетелей. Суд удовлетворяет ходатайство, и заседание на этом заканчивается.

Сегодня, 11 мая 1963 года, — день расплаты за все, что я сделал с того утра 1955 года, когда зазвонил мой телефон и я услышал в телефонной трубке голос Джеймса, за все, что сделал Алекс за еще более длительный срок. Но сначала нам предстоит выступить с последним словом.

Зал суда кажется особенно большим из-за того, что он почти пуст. Сначала с последним словом выступает Алекс. Переводчик тихо пересказывает мне то, что он говорит. Алекс очень напряжен. Сопротивление, споры, увертки — все теперь позади. Он просит только об одном: сохранить ему жизнь.

— Граждане судьи, — говорит он, — вы все терпеливо выслушали. Прошу вас учесть, что прежде я честно и с пользой служил Советскому Союзу, был преданным стране солдатом. Я прошу вас уделить мне еще немного времени и терпеливо выслушать мое последнее слово, прежде чем вы удалитесь на совещание для вынесения приговора. Я прошу вас…

Вдруг Алекс умолкает; его руки сжимаются в кулаки. После короткой паузы он что-то говорит судье. Боровой поворачивается ко мне и передает просьбу подсудимого Пеньковского о том, чтобы я не присутствовал в зале во время его выступления с последним словом. Конвоир заводит меня в маленькую камеру, смежную с залом суда. Окно камеры закрыто: когда я показываю на это конвоиру, тот отрицательно мотает головой. Жестами я даю ему понять, что задохнусь, если меня здесь запрут. Конвоир открывает маленькое окошко в двери камеры. Потом меня запирают, но через окошко до меня отчетливо доносится голос Алекса. Он говорит очень долго…

Наконец меня снова приводят в зал. Алекса там уже нет. Теперь мря очередь выступать с последним словом.

Моя речь коротка: мне больше хочется просить за Алекса, чем за себя. Я вспоминаю его полным здоровья и сил, а в ушах у меня все еще звучит его голос. Я знаю: его ждет смерть, если только… Но не может быть никаких "если". Все бесполезно. Свою речь, подготовленную адвокатом, я начинаю с заявления, что мне нечего добавить к уже сказанному в ходе суда, потом выражаю надежду, что не буду приговорен к слишком длительному заключению, и заранее благодарю суд, если он примет во внимание, что сегодня, когда мне выносят приговор, — день рождения моего сына. Словом, я прошу только о смягчении наказания.

Заседание прерывается: судьи уходят совещаться. Через три или четыре часа, когда они возвращаются, зал суда заполнен до отказа. Я высматриваю жену, но ее нигде не видно. Трудящиеся, пришедшие устроить овацию после оглашения приговора, сидят в большой тесноте. Это в основном все те же лица — некоторые мне уже хорошо знакомы, хотя в честь такого события в зал запустили еще по меньшей мере сотню трудящихся.

Произнеся формулу: "Именем Союза Советских Социалистических Республик", судья зачитывает приговор Военной коллегии Верховного суда СССР, который начинается с краткого перечня преступлений, совершенных обоими подсудимыми, и заканчивается так:

"Олег Владимирович Пеньковский, виновный в измене Родине, приговаривается к высшей мере наказания — расстрелу, с полной конфискацией имущества.

Гревил Мейнард Винн, виновный в шпионаже, приговаривается к лишению свободы сроком на восемь лет, с отбытием первых трех лет в тюрьме и последующих — в исправительно-трудовой колонии строгого режима".

Услышав приговор Алексу, толпа разражается бурными аплодисментами, слышны радостные выкрики. Алекс неподвижно стоит лицом к залу. При оглашении приговора мне проносится шумок одобрения, но хлопают уже меньше: представители трудящихся Москвы пришли сюда не ради меня.

Алекса выводят из зала. Больше я его никогда не увижу.

Меня ведут в приемную, где вскоре появляется Шейла. На свидание нам дают час. Мы обнимаемся и садимся, оба молчим, не зная, что сказать друг другу. Да и что можно сказать? Наконец она все-таки прерывает молчание: рассказывает о том, что по совету сопровождавшего ее английского дипломата, опасавшегося враждебной реакции толпы, не была в зале во время оглашения приговора, а услышала его в вестибюле по громкоговорителю. Она не делает никаких комментариев, не пытается подбодрить меня, и я признателен ей за это. То, что нам предстоит — ей и мне, — слишком значительно, слишком ужасно, чтобы это можно было выразить словами. И ничего нельзя исправить. Поэтому мы говорим о всяких мелочах.

Наше свидание подходит к концу. Я не осмеливаюсь поцеловать Шейлу на прощание — только прикасаюсь своей щекой к ее и долго смотрю ей в глаза. Потом меня уводят.

И вот я снова на Лубянке. Десять дней в одиночной камере. Меня никто не посещает и не допрашивает. Больше всего я думаю об Алексе: мне кажется, что он еще жив, что, если бы он умер, я бы обязательно это почувствовал. Я все время мысленно возвращаюсь к поворотному пункту в его жизни, когда мы были в Париже и он мог остаться на Западе. Мы оба знали, что это его последний шанс, но он им не воспользовался.

Советская ярмарка должна была открыться в Париже в первую неделю сентября 1961 года. Проведя в августе отпуск в Швейцарии, я отправился в Амстердам за некоторыми материалами для Алекса, после чего вылетел на четыре дня в Москву якобы для осмотра проходившей там французской выставки. Как и Алекс в Лондоне, я прошел через московскую таможню с двумя большими чемоданами. Поскольку Алекс меня сопровождал, досматривать меня не стали, что было весьма кстати: в моих чемоданах находились приемник и несколько картин, полые рамы которых были набиты роликами с микропленкой и отпечатанными на папиросной бумаге инструкциями.

В этот мой приезд мы с Алексом виделись мало. Правда, он успел познакомить меня со своей женой и дочерью Галиной. Галина была симпатичной девушкой лет пятнадцати, смуглой и крепкой, с такими же, как у отца, умными, глубоко посаженными глазами. Потом, за обедом в ресторане, Алекс много рассказывал мне о дочери, и видно было, что он очень горд ею.

За исключением этих коротких встреч, мы с ним почти не виделись: следовало избежать подозрений, что я приехал только ради него, да и потом, он все равно должен был скоро приехать в Париж — его командировка была делом почти решенным. Ему поручалось провести предварительные переговоры с французскими промышленниками. Поскольку он уже возглавлял советскую делегацию, успешно работавшую в Англии, был на советской выставке в Эрлз-Корте и сопровождал мадам Серову, Алекс пользовался репутацией ценного работника, установившего деловые связи с Западом — особенно в моем лице. Ну а раз, Москва приглашала на ярмарку в Париже и меня, были все основания надеяться, что советская сторона направит туда именно Алекса, чтобы заодно укрепить контакт с тем представителем буржуазного мира, который уже помог ей организовать поездку делегации в Лондон и может оказаться полезным и впредь.

Дата приезда Алекса в Париж была неизвестна. Он мог прилететь в Париж как к открытию, так и к закрытию ярмарки. Я получил указание быть в Париже 6 сентября и обязательно встретить его в аэропорту. Как это осуществить — моя забота. Главное — максимально оперативно и со всеми необходимыми предосторожностями связать его с агентами союзнических спецслужб и быть готовым в любой момент помочь доставить его в комнату, которую предстояло снять и оборудовать в одном из фешенебельных районов Парижа.

Перед отъездом из Англии я получил одно очень странное задание, смысл которого мне объяснили уже после его выполнения. Задание было сформулировано следующим образом: "Вот вам ключ. Отправляйтесь в камеру хранения на вокзале Виктория. В указанном ящике возьмите чемодан и пройдите с ним через весь вокзал. Остановитесь на две минуты перед расписанием движения поездов. Затем вам надо выйти из здания вокзала, еще на две минуты остановиться перед театром "Ньюз" — и подойти к стоянке такси".

Я сделал, как было сказано. Парусиновый чемодан был совсем новенький и, судя по всему, пустой. Впрочем, в нем могли находиться какие-нибудь бумаги. Какой же ценный груз я носил по вокзалу Виктория? Я ни с кем не заговаривал, и никто не заговорил со мной. Садясь в такси, я по-прежнему не имел ни малейшего представления о том, какое задание выполняю. Все выяснилось, когда я передал чемодан: находившиеся на вокзале двадцать четыре английских агента, многие из которых не знали друг друга, должны были внимательно меня разглядеть, для того чтобы опознать потом в Париже, где в их обязанности будет входить как обеспечение моей безопасности, так и организация доставки Алекса в операционный центр.

6 сентября мой самолет приземлился в парижском аэропорту Бурже. Отметившись в гостинице, где мне был забронирован номер, я поехал назад, в аэропорт, — встречать самолет "Аэрофлота" из Москвы. Алекса среди пассажиров не было. Начались ежедневные поездки в аэропорт. Самолеты "Аэрофлота" садились дважды в день — кроме субботы и воскресенья, что позволяло мне проводить уик-энд дома, в Англии. В понедельник я снова вылетал в Париж к первому рейсу "Аэрофлота" и приступал к своему дежурству. Алекс прилетел только 20 сентября. Он вышел из помещения таможни улыбающийся, полный энергии и оптимизма: ведь начинался его первый визит в город веселья и любви! Он, похоже, ожидал и того и другого. Пока мы ехали в его гостиницу, расположенную недалеко от советского посольства, глаза у него так и сияли. Он хлопнул меня по колену:

— Гревил, это потрясающе, просто потрясающе: мы в Париже!

Я улыбнулся:

— Наше пребывание здесь не будет сплошным праздником: тебе придется заниматься и кое-какими делами.

— Не беспокойся, времени хватит на все! Я собираюсь все съесть, все выпить, все увидеть, все сделать… Посмотри-ка на эту блондинку!

— Уже? — спросил я.

— Ну конечно, почему бы и нет? Чем раньше, тем лучше!

Когда мы притормозили на перекрестке, Алекс обернулся, чтобы еще раз полюбоваться блондинкой.

— В Париже девушек много, — предупредил я, — но тебе следует быть осторожным: никаких случайных знакомств!

— Надеюсь, ты не будешь возражать, если я поохочусь в посольстве или на ярмарке?

— Это уже лучше. Но будь осторожен.

— Слушаюсь, сэр, я буду очень осторожен: подыщу себе какую-нибудь симпатичную девушку из Москвы.

— Кстати, у нас тут есть несколько симпатичных девушек из Лондона — на любой вкус.

— Чем больше, тем лучше! — радостно воскликнул Алекс.

Зная, что ему предстоит: дни, заполненные встречами с французскими промышленниками и инженерами, продолжительные вечерние приемы в советском посольстве, долгие ночные беседы с офицерами разведки, да еще увлекательные любовные приключения, к которым он явно готовился, — я не мог не восхититься его верой в свою неиссякаемую энергию. Но таков был Алекс — готовый ко всему. Эта решительность сквозила в каждой черточке его лица. Вручая мне в гостинице пятнадцать роликов пленки и кучу фотокопий различных документов, он заявил: "А теперь займемся делом!"

Первые два дня прошли в бытовых хлопотах, встречах с советскими дипломатами и экскурсиях по городу в моем обществе. Мы побывали всюду: поднимались на Эйфелеву башню, ходили по Лувру, катались по Сене на теплоходе. И всюду мы видели девушек: немок с "лейками", американок с дорогими кинокамерами и француженок… с улыбками. Алекс флиртовал со всеми, как сумасшедший, но все-таки в последний момент сдерживался и не назначал свидания неизвестным красавицам, как ему и советовали самым настоятельным образом. А наше путешествие продолжалось: Триумфальная арка, Дом Инвалидов, Блошиный рынок, прогулка по Елисейским полям до бульвара Капуцинов. "Пошли, Гревил, пошли, никаких такси, ты еще не устал!" Никогда прежде мы не были так свободны в своих действиях: советская сторона рекомендовала Алексу встречаться со мной почаще, потому что я мог представить его французским бизнесменам. Когда я рассказал Алексу о насыщенной программе деловых встреч и посещений заводов, он только пожал плечами: "Хорошо, Гревил, займемся этим!" За словом у него всегда следовало дело. Французы оценили его энергичность: он был желанным гостем всюду. Его нагружали брошюрами, каталогами, проспектами. Один из его визитов снискал особое одобрение Москвы. На заводе по производству полупроводников Алексу показали то, чего не показывали даже недавно побывавшему там Хрущеву: комнату, через которую рабочие проходили в цех, где происходила сборка высокочувствительной аппаратуры. Пол этой комнаты был покрыт ворсистым материалом, собиравшим пыль и грязь с подошв обуви, а в забранных стальной сеткой стенах находились громадные пылесосы. Входящего обвязывали тесемкой вокруг пояса, чтобы с него не сдуло пиджак, потом закрывали дверь и включали мотор: его брюки и пиджак вздувались, галстук принимал горизонтальное положение — и на выходе на нем не оставалось ни одной пылинки.

Это был чудесный сентябрь. Мы гуляли по бульварам и смотрели на очаровательных парижанок, только что вернувшихся после летних отпусков и пьющих свой утренний кофе за столиками уличных кафе. Воздух был напоен ароматом, сияющие витрины магазинов манили новыми товарами, и даже завывания сирен полицейских машин казались веселыми. В конце дня кафе на Елисейских полях заполнялись служащими, решившими выпить пива или рюмку аперитива по дороге домой. Мы тоже заказали пива, усевшись так, чтобы видеть купающуюся в ярких лучах заходящего солнца Триумфальную арку. Париж готовился к вечеру, полному неги и любви. Алекс никогда в жизни не видел столько красивых девушек. "Здесь еще лучше, чем в Лондоне, — сказал он. — Может быть, лондонские девушки так же красивы, но здесь их больше". Нигде в мире нет места заманчивее, чем Елисейские поля сентябрьским вечером. Мы сидели, глядя на фланирующих мужчин под руку с женщинами: многие из них направлялись в кинотеатр на противоположной стороне, где демонстрировался шпионский фильм; купив билет, пары заходили внутрь для получения двухчасовой дозы волнений. Алекс кивнул в сторону кинотеатра и улыбнулся:

— Наверное, мы тоже могли бы кое-чему там научиться, Гревил!

— Очень даже вероятно.

— В одном нет никакого сомнения: все кончится хорошо.

— И герой, разумеется, добьется любви красивой девушки.

— А меня сейчас больше интересует сам герой, чем его девушка.

Я молчу: мне известно, о чем он думает. Алекс продолжает:

— Мне ведь не обязательно возвращаться — я мог бы остаться на Западе…

— Конечно.

— Твои друзья сказали, что я могу остаться в любой момент — как только захочу. Они говорят, что хотели бы получать от меня информацию и впредь, но не настаивают. Они готовы позаботиться обо мне, поселить в Лондоне или Нью-Йорке. Все зависит от меня самого. Что ты на это скажешь? Какое у тебя мнение?

Я качаю головой:

— Не знаю, Алекс. Тебе решать.

— Но я хочу знать, что ты думаешь об этом!

— Я об этом ничего не думаю. Решать тебе самому.

Я действительно не знал, что ответить, да, кроме того, было еще и указание Лондона: если когда-нибудь в разговоре со мной Алекс поднимет этот вопрос, мне не следует давать ему какие бы то ни было советы — ни за, ни против.

— Кроме работы, — тихо произносит он, как бы разговаривая сам с собой, — у меня есть еще жена и дочь. Скажи, Гревил, что ты думаешь о Галине? Какое она произвела на тебя впечатление?

— Она замечательная девушка, — отвечаю я. — Ты вправе гордиться ею.

— Я не просто горжусь, она для меня все, понимаешь, все!

— Почему же не понять? Это совершенно естественно.

Он издает смешок, в котором звучат обвинительные нотки:

— Наверное, ты считаешь меня изрядным подонком?

— Ничего подобного я не считаю. С какой стати?

— Да потому, что вместо выполнения своих семейных обязанностей я бегаю за юбками. Да, это так — иначе я не могу. И тем не менее я люблю Веру и Галю, очень люблю! Иногда я мечтаю быть просто обычным армейским офицером, которого ждет дома счастливая семья, и все у нас так легко и приятно. Когда-то именно так и было. Но не сейчас. Если я останусь здесь, значит, брошу их на произвол судьбы: взять-то ведь их с собой я не могу, это невозможно! A ecли они останутся там, их используют, чтобы заставить меня вернуться. Это было бы ужасно! И все-таки, знаешь… — Он помолчал и безнадежно махнул рукой. — Если я вернусь, то не ради них, а ради себя, ради того, что еще должен сделать. Я взял на себя определенные обязательства, вот в чем вся штука. Теперь я не только муж и отец, но и кое-кто еще. На самом деле во мне два человека, понимаешь?

— Да, — сказал я. — Понимаю.

— Если бы мы могли быть такими же, как все эти люди! Интересно, что случилось бы, если бы мы имели возможность начать все сначала?

— Было бы все то же самое. Ты и сам знаешь.

Восток начал темнеть, но арка по-прежнему сияла в лучах заходящего солнца. Воздух был тяжелым и теплым. Никто никуда не торопился. Все столики в нашем кафе были заняты. Понаблюдав за посетителями и заказав еще по стакану пива, мы пошли ужинать в ресторан на улице Линкольна, где подавали превосходное жаркое. После основательного ужина с вином и коньяком Алекса все-таки немного разморило: он заявил, что сегодня вечером хорошо бы отдохнуть. Впереди у него ожидалось очень мало свободных вечеров. Завтрашнюю ночь ему предстояло провести в операционном центре; без четверти двенадцать я должен был посадить его в свою машину у кафе, расположенного недалеко от гостиницы.

В Париже есть что-то располагающее к приключениям — так много здесь узких улочек и закоулков с темными подъездами, где можно спрятаться, баров и кафе со вторым выходом, проходных дворов и пассажей, где легко оторваться от преследователей; такое здесь смешение всех европейских языков и такая атмосфера таинственности и разложения (я говорю, разумеется, о днях, предшествующих безжалостной реставрации города при де Голле). Уже одна внешность парижского таксиста наводит на мысль о какой-то секретной миссии, а его лихачество кажется вызванным необходимостью доставить некий тайный груз или уйти от погони. Люди здесь особые: они похожи на прирожденных искателей приключений. Каждый француз как будто что-то замышляет. Во всяком случае, таково мое впечатление. Впрочем, может быть, я прочел слишком много книг о комиссаре Мегрэ…

Однако той парижской осенью игра моего воображения в какой-то степени воплотилась для нас с Алексом в жизнь. Десятки агентов съехались тогда в Париж: русские следили за своими соотечественниками на ярмарке, англичане и американцы следили за русскими, а французы следили за всеми. Никто точно не знал, чего ищет. Большинство агентов друг друга не знали. Моя задача состояла в том, чтобы незаметно доставить Алекса в нашу превращенную в операционный центр комнату. Малейшая ошибка могла стать роковой.

Маршрут был усложненный и каждый день менялся, так что каждое утро меня инструктировали, по каким улицам мне надо ехать вечером. Я должен был надевать тот же самый костюм, в котором меня видели на вокзале Виктория, менять разрешалось только рубашки и галстуки. Каждый день я использовал новую машину, номер которой был моим коллегам известен.

Комнату мы сняли на последнем этаже высокого дома на фешенебельной улице, изогнутой, как серп. При доме был гараж. Когда к нему подъезжали, электронное устройство автоматически включало механизм, поднимающий дверь. Затем механизм срабатывал снова, и дверь опускалась. В другом конце гаража была вторая дверь, что позволяло, миновав маленький парк, выехать из него на другую улицу. Прямо из гаража мы поднимались на лифте в нашу комнату площадью восемьсот квадратных футов, где находились магнитофоны, копировальные и пишущие машины, проекционные аппараты и было установлено прямое сообщение с Лондоном и Вашингтоном. Здесь, в условиях полной звукоизоляции, работал легион офицеров разведки, переводчиков, технических экспертов, стенографистов и врачей.

Улицу выбрали не случайно: она лежала в стороне от оживленных магистралей, поэтому поздно вечером по ней проезжали в основном жители квартала, номера машин которых наши агенты знали. Кроме того, с тротуара перед нашим домом были видны оба конца улицы, в то время как, находясь на одном ее конце, нельзя было увидеть другой. Такая планировка имела чрезвычайно важное значение: Алексу ни в коем случае не следовало приближаться к дому — если бы ему "сели на хвост", заметить же это можно было только на тихой, хорошо просматривающейся улице.

Первый визит Алекса на серповидную улицу был очень успешным. Я при этом не присутствовал, но мне потом сказали, что он был в отличной форме и уехал только в пятом часу утра. На следующий день, в субботу, после утомительного приема в советском посольстве у Алекса был свободный вечер. Он сказал мне, что познакомился в посольстве с девушкой по имени Соня и собирается пригласить ее поужинать с нами. Я предложил пригласить еще одну девушку, но Алекс считал, что лучше поужинать втроем: застенчивая и плохо владеющая английским языком Соня может почувствовать себя лишней в компании, где будет звучать малознакомая речь. "И кроме того, — добавил он с обаятельной улыбкой, — нам потом легче будет улизнуть!"

— И куда же вы собираетесь улизнуть?

— Не беспокойся, мы что-нибудь придумаем.

— Беспокоиться — это моя работа.

— Тоже мне работа — надзирать за моей личной жизнью!

— Ты знаешь правила.

— Да, конечно. Но есть же у тебя сердце — в конце концов, сегодня суббота!

— Если тебе хочется без свидетелей поговорить с Соней о политике, это лучше сделать в надежном месте.

— Где, например?

Я объяснил ему, что в одной из гостиниц на бульваре Мадлен наши сотрудники сняли целый этаж, зарезервировав лучшие апартаменты для личных нужд. Это не было сделано специально для Алекса, но я сказал ему, что смогу договориться.

— Сделай это, Гревил! И нам можно будет остаться вдвоем, чтобы поговорить о политике?

— Можно.

— И вот еще что, — как бы между прочим заметил Алекс. — Ты недавно что-то рассказывал о девушках из Лондона?

— Ну, сейчас это не имеет значения — ведь у тебя есть Соня. Зачем тебе другие девушки?

— Да, оно, конечно, так… — Пауза. — Правда, знаешь, у Сони очень много работы, и ей не всегда удается вырваться. И потом, она считает, что французская пища для нее слишком жирная… да и вообще, она может плохо себя почувствовать…

— Ну, если это случится, тебе придется выбрать какую-нибудь из наших девушек.

— Да расскажи о них наконец, не тяни!

— Это просто английские девушки, которые оказались здесь. Они хорошо знают Париж — вот мы и подумали, что, если тебе захочется иметь гида… Но мы тогда, естественно, не знали о Соне.

— Очень мило с вашей стороны — вы подумали правильно! — заявил Алекс.

Я не сказал всей правды об английских девушках. Разумеется, в Париже они оказались не случайно: мы специально привезли их сюда, предварительно отобрав самых общительных. Им выделили приличные суммы на расходы, объяснив, что их единственная обязанность — забота об одном джентльмене из Белграда, если он вдруг почувствует себя одиноко. Алексу необходимо было развлечься, однако позволить ему самому подыскивать себе пару было слишком опасно. Будучи профессиональным разведчиком, он все прекрасно понимал, но все-таки недоговоренность была лучше: объяснения испортили бы все удовольствие.

На следующий вечер я познакомился с Соней, которая пришла к Алексу в гостиницу. Мы повезли ее на Елисейские поля — Алекс хотел показать ей закат и толпы гуляющих. Я совершенно не представлял себе, какой она может быть, а увидев, все-таки удивился. Это была привлекательная, с черными как смоль волосами и очень белой кожей девушка лет двадцати с небольшим. В ней было что-то старомодное. Я знал, что московские девушки намного отстали от парижанок по части элегантности, но в данном случае дело было не только в незамысловатой прическе и зеленом платье, которое она, наверное, сшила сама: несмотря на прекрасно оформившееся тело, ее лицо хранило какое-то детское выражение, подобного которому я уже много лет не встречал на Западе. В ней чувствовалась некая природная цельность. В разговоре с ней казалось, что она подразумевает именно то, что говорит, и, дав слово, непременно его выполнит. Когда она улыбалась, глаза ее искрились, но стоило улыбке исчезнуть, как в них появлялось какое-то искательное выражение, ожидание чего-то — как у вашей двенадцатилетней племянницы, ожидающей, что вы сейчас начнете ее развлекать.

Мы пошли в то же кафе, где недавно были вдвоем с Алексом, и так же заказали себе пива, а для Сони взяли гренадин. Алекс представил меня ей как знакомого бизнесмена. Соня стала расспрашивать меня о Лондоне: такой же ли он большой, как Париж, и каков там балет. Она говорила по-английски с трудом, но, если я произносил слова медленно, понимала хорошо. На шее у нее было янтарное ожерелье — подарок Алекса, — бусинки которого она все время перебирала, словно хотела убедиться, что они на месте. Алекс был в прекрасном настроении, постоянно обращал наше внимание на происходившее вокруг и повторял: "Какой чудесный город Париж!" Когда Соня поглядывала на него, я читал в ее взгляде какую-то пугающую преданность.

Поужинать мы отправились на Монмартр в ресторан "Пигаль", пол которого расположен чуть выше уровня тротуара, а окна не застеклены. Наш столик стоял так близко к тротуару, что мы легко могли бы дотянуться до голов многочисленных беззаботных прохожих, среди которых было немало африканцев: чернокожие девушки под руку с парижанами, француженки в обнимку с симпатичными неграми. На другой стороне площади полыхала световая реклама стриптиз-клубов? В ресторане царили шум и веселье. Единственными, кто как будто не разделял этого веселья, были два престарелых полных американца за соседним столиком. Услышав, что мы говорим по-английски, они завязали с нами разговор, громко и самоуверенно поделившись захватывающей информацией о том, что они братья, владеют шинным заводом в Детройте, обладают капиталом в пять миллионов долларов и что там, "у них", эти "черные" не разгуливали бы по улицам, как все, а чистили бы им ботинки. Детройтское произношение оказалось для Сони слишком крепким орешком, поэтому Алексу пришлось, перевести ей слова американцев. Реакция последовала незамедлительно: ее улыбка исчезла, она вскинула голову и уставилась на братьев так, словно те были чудовищами с другой планеты. Из ее брезгливо скривленных губ с шипением вырвалась какая-то русская фраза, а в глазах сверкнуло такое презрение, что один из братьев слегка покраснел и спросил, что она сказала. Алекс перевел: "Она предлагает вам купить самолет и улететь к себе в Детройт". Братья не нашлись что ответить. На их круглых лицах было написано искреннее изумление: почему такая несправедливость? Они попросили счет, сообщили нам, что идут в "Мулен Руж", и вышли, растворившись в толпе. Нанесенное Монмартру оскорбление было смыто, и мы вернулись к петуху в вине и бургундскому, чувствуя, как ароматный напиток согревает нас изнутри под доносящийся с площади шум голосов.

Наш ужин продолжался долго. Потом мы взяли такси и поехали в гостиницу на бульваре Мадлен, где их ждали апартаменты: очень модно обставленные, утопающие в коврах, с балдахином над двухспальной кроватью, с ванной комнатой цвета морской волны и большим, уютным салоном с высокими, забранными тяжелыми портьерами окнами.

Я задержался ровно на столько времени, сколько понадобилось для того, чтобы показать им, где находится шкафчик с напитками. Соня упала в глубокое кресло и сбросила туфли. Алекс встал у камина, улыбнулся и откинул со лба прядь рыжеватых волос. Мне нравилось, что они ведут себя так естественно и так довольны друг другом. Не было лишних слов вроде: "Может быть, вы еще побудете с нами?" Я оставил их для разговоров о политике. Всего лишь один или два часа уюта и безопасности в этом невозможном мире — но пусть хотя бы и такая малость!

На следующий день, в воскресенье, я повез Алекса в Фонтенбло по длинному прямому шоссе вдоль берега Сены. Лес стоял неподвижно, сверкая золотом под ясным небом. Серый кружевной дворец поднимался нам навстречу во всем своем ослепительном великолепии. Алекс был неутомимый любитель достопримечательностей: после осмотра дворца он захотел взглянуть на расположенные неподалеку казармы американской армии. Он чуть не заплакал при виде новеньких добротных домов, при каждом из которых имелся гараж. "У нас военные обычно живут в деревянных бараках, — сказал он. — О, мой народ, мой бедный народ!"

На обратном пути он заговорил о Соне. Он казался подавленным. "Да, она замечательная, красивая девушка. Нам очень хорошо друг с другом. Но что дальше? С ней я не могу быть самим собой — ведь она ничего не знает о моей работе! В общем, с ней у меня то же самое, что и со всеми остальными: лишь на короткое время. Никогда ничего постоянного! Ну почему все так сложно и трудно?"

Однако, когда наступил понедельник и началась его первая неделя деловых встреч и посещений заводов, он вновь обрел свою жизнерадостность. В течение этой недели все шло хорошо. Каждую ночь мы отвозили его в дом на серповидной улице, и каждый раз, покидая его, он получал инструкции о встрече на следующую ночь. Сотрудники разведки были в восторге; однако я видел, что он становился все напряженнее: Париж был настоящим раем, и ему хотелось остаться там навсегда. В конце недели мои коллеги посоветовали мне на несколько дней отлучиться: нам с Алексом не следовало встречаться слишком часто, чтобы не вызывать подозрений. Моя отлучка из Парижа во время пребывания там Алекса должна была убедить русских, что между нами нет никаких особых отношений. Еще до поездки в Париж мои фирмы просили меня поехать на Загребскую ярмарку в Югославию. Если бы мое пребывание в Париже было признано необходимым, я бы не поехал, но сотрудники разведки считали, что мне надо побывать в Загребе, подтвердив тем самым мой имидж бизнесмена. Находясь в Югославии, я все время думал о том, как идут дела у Алекса. Что он должен был чувствовать, зная, что каждый прошедший день невозвратим?

Когда я вернулся, до его отъезда оставалась только неделя. Он не говорил о предстоящем отъезде, но я видел, что эта мысль не дает ему покоя. Я спросил, как идут дела. "Очень хорошо, никаких осложнений". Виделся ли он с Соней? Один или два раза. А с другими девушками? С двумя виделся. Они милые, он хорошо провел с ними время. "Главное, что ты вернулся, — сказал он. — Это замечательно!"

Однако времени для совместной работы у нас оставалось мало, и это вызывало беспокойство: ведь он привык работать в паре со мной. Теперь же, впереди была долгая московская зима — и никаких поводов для моего нового приезда в Москву. Еще до командировки в Париж его познакомили с одной жившей в Москве англичанкой, которая должна была работать с ним в мое отсутствие. В этот момент она тоже находилась в Париже, где проводила отпуск со своим мужем. Мы с Алексом виделись с ней в гостинице и тщательно отрепетировали все пароли, условные знаки и различные технические процедуры. Алекс был очень вежлив и деловит, но я знал, о чем он думает: если вы долго с кем-то проработали, особенно в условиях постоянного риска, вы становитесь суеверным и боитесь перемен.

Погода стала меняться к худшему: солнце уже не грело, часто шел дождь; проснувшись однажды утром и посмотрев в окно, я увидел туман. Правда, к обеду он рассеялся, но это был сигнал, что на дворе осень и скоро наступит зима.

Алекс по-прежнему выполнял свою двойную работу профессионально и энергично. Советская сторона была удовлетворена собранной им на заводах информацией и контактами с промышленниками, а западные разведки — более чем удовлетворены его отчетами в доме на серповидной улице. Но я видел, что в Алексе происходит перемена. Его веселость и беззаботность исчезли, и, хотя продуктивность его работы оставалась высокой, делал он ее без радости. Уже одно только недосыпание может выбить из колеи кого угодно — но физические нагрузки были для Алекса ничто по сравнению с постоянной мыслью об отъезде из Парижа и возвращении в зимнюю Москву. Только однажды вечером, когда мы сидели в "Лидо", где дают, наверное, самые профессиональные и эффектные представления в мире, настроение у него немного улучшилось: "Это очень хорошо, Гревил. Тут не просто красивые девушки — это превосходно сделано, это искусство не хуже балета, но не такое серьезное!" И все-таки прежней веселости в нем уже не было.

В последний день у него уже не оставалось никаких официальных дел, кроме приема в советском посольстве. Утром мы снова отправились в Лувр. Огромные, тихие залы музея были почти безлюдны. Мы не разбирались в живописи на уровне специалистов. Если картина привлекала наше внимание, мы останавливались, если нет — проходили мимо. Нам не было необходимости обмениваться впечатлениями: картины говорили сами за себя. Мы смотрели в основном итальянскую живопись. Алекс по нескольку минут молчаливо простаивал перед великолепными, сочно выписанными картинами, точно хотел извлечь из них всю красоту и удержать ее в себе. Самое сильное впечатление на него произвел Леонардо — но не "Мона Лиза", перед которой он покачал головой, а "Иоанн Креститель". Он долго стоял перед ним, вглядываясь в его странное лицо, в игру света и тени, и наконец тихо сказал: "Он похож на нас".

Мы пообедали в маленьком баскском ресторанчике и договорились о том, что вечером, после приема в посольстве, устроим прощальную вечеринку вместе с Соней и одной из английских девушек. Он попросил меня пригласить рыжеволосую Тони — лучшую из всей компании, — с которой встречался, пока я был в Загребе.

— И знаешь, — добавил он, — должен тебя предупредить: я сказал Тони, что я из Белграда. Ну, она стала меня расспрашивать, кто я и что я, — вот, смеха ради, я и объявил себя знаменитым актером.

— Но это ведь почти правда, а?

Он улыбнулся:

— Пожалуй. В общем, я ей сказал, что веду здесь переговоры о съемках эпохального фильма, поэтому сегодня вечером нам надо продолжить эту тему. Хорошо бы тебе побыть кинематографистом. Хотя, может быть, она тебя знает?

— Мы виделись только один раз, в Лондоне. Она не знает, кто я.

— Тогда ты — режиссер, — заявил Алекс. — Соне я все объясню — это ей понравится!

Мелочь, конечно, но такое поведение было очень типично для Алекса: вырваться из своих рамок, внести неразбериху, убежать куда-нибудь очень далеко…

После обеда я позвонил Тони, снял апартаменты в гостинице, а затем мы все вместе отправились за покупками в "Галери-Лафайет"[33]. У нас в резерве была еще одна девушка, которая могла выполнять функции гида в случае, если Алексу захотелось бы посетить один из больших парижских магазинов. Это была маленькая и хорошенькая француженка, белокурая, курносая, с озорными глазами.

Ее звали Жанна. Она не была нашим агентом, но прошла необходимую проверку и находилась под контролем. Алексу я об этом не сказал, поскольку он обижался, если замечал, что его "опекают", хотя ему было отлично известно: одно неосторожное слово подозрительному человеку (а подозрительными являлись все незнакомые люди) могло уничтожить плоды многолетнего труда.

Алекс сказал, что хочет купить подарки для своей семьи. В ответ моралистам, осуждающим человека, который накануне возвращения в лоно семьи участвует в парижской вечеринке, я могу возразить, что Алекс вел себя в соответствии со своей натурой. Но жену и дочь он любил, и, когда они были вместе, он, насколько я могу судить, проявлял к ним больше нежности, чем многие другие мужья, включая моралистов.

Итак, мне хотелось, чтобы этот последний день был для него настолько приятным, насколько возможно. В универмаге я передал его на попечение Жанны, а сам отправился купить кое-что для своих. Алекс с Жанной пошли в парфюмерный отдел. Когда мы снова встретились, он был нагружен свертками, а глаза его сверкали победным блеском.

— Жанна тоже будет на нашей вечеринке, — объявил он. — Мы договорились встретиться на "Вилла д'Эсте".

Выйдя из универмага, я сказал, что это плохо, когда на вечеринке присутствуют три девушки и только двое мужчин. Алекс беззаботно ответил: "Ну так пригласи третьего мужчину! Только не забудь предупредить его о нашем "фильме". Он, кстати, может сыграть роль продюсера".

Перед тем как разойтись по нашим гостиницам, я сказал, что заеду за ним в девять часов вечера. Я принял ванну, оделся во все свежее и начал поиски третьего мужчины. Разумеется, мы не могли пригласить на вечеринку кого угодно — надо было найти кого-нибудь из своих. Однако двое самых компанейских были заняты. Третий — он бы подошел как нельзя лучше — улетел в Англию, и еще несколько заявили, что не любят свиданий "вслепую". В конце концов мне удалось уговорить Блэки (имя вымышленное), заверив его, что наша компания очень тихая, поскольку человек он был весьма сдержанный. У Блэки был феноменальный послужной список: во время войны он организовывал эвакуацию с Балкан, да и сейчас оставался первоклассным агентом. Если у него и были слабости, то, во всяком случае, не вино и не женщины.

Я пригласил Блэки на "Вилла д'Эсте" к половине десятого, когда все мы уже будем сидеть за столом и путь к отступлению окажется для него отрезанным.

В девять часов я заехал за Алексом и Соней, и мы направились в ресторан, где нас уже ждали Жанна и Тони.

Мы сели за стол. В двадцать девять минут десятого я вышел в вестибюль, где и обнаружил Блэки, который посматривал на свои часы. Я вкратце объяснил ему, что он теперь кинопродюсер. Блэки встревожился:

— Постойте-ка, Гревил, что все это означает? Что я, по-вашему, должен говорить?

— Говорите о чем-нибудь большом и красивом, — посоветовал я, ведя его к нашему столу. — Вы — кинобосс. У вас несметное состояние, и вы всем диктуете свою волю!

Никогда еще более несговорчивый продюсер не садился за столик веселой компании. Однако, несмотря на свою неопытность в кинематографических делах, Блэки был хорошим разведчиком: после второго бокала шампанского он так вошел в роль и изложил такие грандиозные планы съемок фильма о Великой французской революции, что Тони и Жанна, навострившие уши при упоминании об огромных суммах, перенесли свое внимание с Алекса на Блэки. Наши три девушки составляли замечательное трио: рыжая, блондинка и брюнетка. Тони была профессиональной компанейской девушкой, сообразительной и готовой смеяться по любому поводу. Жанна словно сошла со страниц фотокалендаря для солидных бизнесменов, а скромница Соня многому успела научиться за время, проведенное в Париже. Ужин прошел великолепно: основным блюдом был фазан по-суворовски; мы танцевали и смотрели эстрадное представление. Алекс становился все более и более возбужденным: ему хотелось, чтобы эта вечеринка была особенной — больше, чем просто вечеринка, — чтобы шум, музыка и смех ни на минуту не утихали. Он все время произносил тосты, рассказывал анекдоты и всячески хвастался своими "ролями" в кино. Для него было большим счастьем хоть на время забыть о своем "отечестве". К счастью, Тони и Жанна, как и все остальные из присутствующих, имели самое смутное представление о югославском кинематографе.

К часу ночи мы достаточно натанцевались и решили вернуться в гостиницу. Алекс нес две большие картонные коробки: в одной было вино; содержимое другой он пока держал от нас в секрете. Когда мы зашли в наши апартаменты, Алекс достал из первой коробки шампанское, а из второй — шоколад и духи для девушек, а также огромный флакон "Жё ревьен". Блэки спросил, уж не для него ли это предназначено. Алекс рассмеялся и сказал: "Нет, это для всех!" — и, прежде чем его успели остановить, вынул пробку и принялся поливать духами ковер — пока в комнате не стало пахнуть, как в гареме.

Мы выключили люстру и включили радио; еще немного выпили, потанцевали и пофлиртовали. Блэки выпил бокал шампанского, стоя на голове. Соня с Алексом темпераментно сплясали казацкий танец. Все повторяли, что вечеринка удалась на славу. Однако Алексу как будто все было мало, хотя мы и старались как могли. Девушки были веселые, Блэки продемонстрировал почти все свои блестящие способности, но к четырем часам утра нам смертельно захотелось спать. Вся наша компания вышла на улицу. Было холодно. Мы нежно пожелали друг другу спокойной ночи и разъехались на такси по своим гостиницам.

На следующее утро я повез Алекса в аэропорт Орли. На полпути мы въехали в полосу тумана и начали опасаться, что не успеем вовремя. Но туман был и в аэропорту, так что нам пришлось ждать вылета четыре часа. Это ожидание было как самая изысканная пытка. Нас охватили сомнения. Туман казался каким-то дурным предзнаменованием для Алекса: будто предупреждение свыше о том, что ему следует остаться. В здании аэропорта было мало людей. Мы прошлись взад-вперед, выпили кофе с коньяком, поговорили о том, как славно провели время в Париже, как недолго еще ждать новой встречи и т. д. Мы отлично знали, что занимаемся самообманом, ибо впереди долгая зима и совершенно неизвестно, когда и при каких обстоятельствах мы снова сможем встретиться.

Наконец объявили посадку на самолет. Перед таможней Алекс вдруг остановился, и я подумал, что он сейчас повернет назад, предпочтя Париж и безопасность. Он опустил чемоданы и стоял, не говоря ни слова. Я с надеждой ждал…

Внезапно он повернулся ко мне, крепко пожал мне руку и, беря чемоданы, сказал: "Нет, Гревил, у меня еще есть работа!"

Я смотрел, как взлетает его самолет. Туман рассеялся еще не полностью; небо было темное и мрачное. Едва оторвавшись от земли, самолет исчез из моего поля зрения.

Стоя у подножия трапа, Алекс машет мне рукой. Он пришел проводить меня на аэродром с риском для своей жизни. Почему воздух в самолете такой холодный? Он наполняет мне легкие. Где Алекс? Наверное, ушел. Где я нахожусь? Это не самолет. Кругом темно, я ничего не вижу.

Я ничего не вижу, потому что у меня закрыты глаза.

Надо поднять веки: я лежу на койке во Владимирской тюрьме. Женщина-врач кладет на тележку кислородную маску и склоняется надо мной. В руку мне вонзается игла.

Значит, они не хотят, чтобы я умер! Такова моя первая мысль. Вывод очевиден: что бы они ни делали, что бы со мной ни происходило, мое положение в корне отличается от положения других заключенных. Мне приносят еду — даже дают мясные кубики. И еще несколько таблеток из тех витаминов, которые прислала Шейла. Меня держат в постели и каждый день делают уколы. Качество пищи улучшается: в моем рационе появляется мясо. Конечно, это не то, что называют мясом на Западе, но все-таки. Я также получаю молоко и белый хлеб. Наконец, мне дают книги и английские журналы (с вырезанной фоторекламой — чтобы тюремщики не видели, как загнивают на Западе) плюс бумагу и карандаш, чтобы я мог написать домой.

Но самое главное — мне не дают умереть. Я по-прежнему все еще кожа да кости и изможден до такой степени, что, когда меня после недельного пребывания в кровати хотят вывести на прогулку, я едва не теряю сознание, встав на ноги. Но я жив — и мне дадут жить. Крошечный огонек, который еще теплится во мне, не задуют.

Словом, я более или менее доволен своим нынешним положением, как вдруг у меня появляется сокамерник: худосочный, отталкивающего вида русский юноша. Вероятно, опять подсадной. Имя у него трудное, поэтому я называю его Макс. Он не нравится мне с первого же взгляда. У него близко поставленные глаза и скулящий голос. Мысль о том, что нам придется пользоваться одной парашей, вызывает у меня отвращение. Я жалуюсь надзирателю, но тот советует подать заявление Шевченко. Заявление я подаю, но ничего не происходит. Тогда я решаю избавиться от Макса сам. Лучший способ — затеять драку. Впрочем, драка — это громко сказано, потому что Макс едва ли в лучшей форме, чем я. Правда, всегда можно споткнуться и разбить себе голову о стену, но, уверен: как бы они ни относились к Максу, они предпочтут сохранить мою голову в целости и сохранности, ибо в ней еще содержится немало интересного для них. И вот в одно прекрасное утро я бросаюсь на Макса с громким боевым кличем и наношу ему удар кулаком в живот. Но наша схватка еще толком не началась, как нас разнимает ворвавшийся в камеру охранник. С тех пор Макса я больше не видел.

Мои крестики говорят о том, что наступил февраль. Моего рациона хватает только на поддержание жизни, но недостаточно, чтобы сопротивляться холоду — такому же беспредельно жестокому, как и многое другое в этой стране. После моего коллапса допросы прекратились, и я предоставлен самому себе в течение всех долгих холодных ночей и коротких холодных дней. Когда дует леденящий ветер, я рад, что нахожусь в четырех стенах. Через крохотное окно я вижу заснеженную тюремную территорию, по которой утром гонят на работу бригады заключенных: цепочки отверженных в истертых, драных одеждах. Вечером, спотыкаясь и скользя, они бредут назад.

Однажды утром меня вызывает Шевченко. Рядом с ним почтительно стоит переводчик. По своему обыкновению развалившись в кресле, толстый, небритый, грязный и злобный, Шевченко многообещающе говорит: "A-а, вы пока еще живы! Думаю, теперь вы можете себе представить, что с вами случится, если вы не скажете нам правду, а будете по-прежнему глупо лгать. Мы решили показать вам, чем Владимирская тюрьма может стать для тех, кто упрямится. Надеюсь, что вы образумились — время еще есть!" Он смотрит на меня тяжелым взглядом. Глаза его налиты кровью.

Итак, прощайте книги, бумага и карандаш. Больше никаких сигарет и мяса в супе. Из моего рациона исчезает молоко, а белый хлеб заменяется на грубого помола черный. Прогулки только два раза в неделю, бриться запрещено. Снова применяется тактика кнута. Но мне все равно: разочарование для меня — уже давно забытая эмоция. Когда в камеру мне приносят посылку из дому — шоколад, питательную белковую пасту, сигареты, быстрорастворимый кофе — и просят расписаться в получении, а потом сразу же уносят все назад, я не испытываю никаких чувств, поскольку ничего другого и не ожидаю. Каждые несколько дней меня вызывает Шевченко: он кричит и угрожает, а я повторяю, что во всем уже давно признался и добавить мне нечего, и при этом напоминаю себе, что они меня не убьют — во всяком случае, умышленно. Но иногда я просыпаюсь ночью, охваченный страхом, что они могут плохо рассчитать необходимый мне минимум пищи и тогда маленький, трепещущий огонек моей жизни просто тихо погаснет.

Мы в Англии не знаем, что такое настоящая зима, — здесь, во Владимире, я это понял. Глядя в окно на замерзших, с трудом передвигающих ноги узников, обреченных на смерть если не этой зимой, то следующей или той, что наступит после нее, — просто потому что они слишком холодные, чтобы жить, — я понимаю, почему древние боготворили солнце, согревающее тело, и землю, которая дает пищу этому телу; понимаю, почему самые разные религии празднуют наступление весны, когда в землю бросают семена, и приход осени, когда собирают урожай; понимаю, почему Рождество отмечают не в самый короткий день года, а сразу после него, — потому что прежний год умер и начинается новая жизнь.

Советские заключенные редко выходят из Владимирской тюрьмы живыми. Если их срок подходит к концу, им дают новый. Их почти гарантированное будущее — яма в земле. Зимой стены и дно ямы покрыты коркой льда, летом в ней грязь — но какая разница? Почему же они все-таки плетутся на прогулку в своих загонах, рассказывают друг другу невеселые анекдоты и рискуют быть до полусмерти избитыми из-за какой-нибудь сигареты? Почему они предпочитают гнить заживо в своих камерах? Им не на что надеяться, но они все-таки надеются. На что? Почему они не предпочитают быструю смерть? Никакого ответа, никакого объяснения этому нет. Сила жизни слепа — она не понимает, что такое безнадежность.

Наступает март. Я очень ослаб и вновь близок к тому состоянию апатии и головокружения, которое предшествовало моему коллапсу. Шевченко перемежает нравоучения с криками, и, хотя я отказываюсь стоять по стойке "смирно", просто стоять все-таки приходится. Если я не падаю прямо во время допроса, то только потому, что на ногах меня держит презрение к Шевченко.

Уже почти полтора года я в тюрьме. Когда я вычитаю этот период из моего пятилетнего срока, остаток меня ужасает. Бесполезно строить планы на все оставшиеся три года и восемь месяцев: единственный разумный подход — жить изо дня в день. Если со мной случится еще один коллапс, они наверняка снова меня вытащат. Тогда я опять проведу неделю в кровати и мне будут давать мясные кубики и белковую пасту. Они не дадут мне умереть, не осмелятся! Я выкарабкаюсь — если только они не ошибутся в своих расчетах. Но каковы мои шансы? Охранник смотрит на меня как-то по-особенному: так смотрят на уродцев в балагане. Живой труп! Ходячий скелет! Давай, давай, тащись! Однако насчет охранника я ошибся. Однажды утром моя дверь сотрясается от ударов, и в окошке, через которое подают пищу, появляется его сердитое лицо. Он орет на меня, словно я совершил тягчайший проступок. Я не понимаю, что он выкрикивает, но по движению его головы догадываюсь, что рядом с ним находится кто-то из его собратьев. Пока я стараюсь понять, чем все это вызвано, охранник подмигивает мне и быстро просовывает через окошко левую руку, в которой держит бутерброд с колбасой. И так теперь повелось почти каждый день: он кричит на меня, чтобы не вызвать подозрения у своих товарищей, и протягивает что-нибудь съестное — кусочек мяса или шоколад… Я киваю и улыбаюсь, но он в ответ не улыбается — он просто дает мне еду, мой загадочный спаситель.

Сам по себе поступок поддерживает меня еще больше, чем пища. Во Владимирской тюрьме я почти забыл, что такое признательность, и это чувство придает мне силы. Пока я совершаю свои "восьмерки" в загоне для прогулок и мой желудок благодарно переваривает шоколад, я с теплотой думаю об охраннике с хмурым славянским лицом и доброй левой рукой. Мясо и шоколад дают мне силы с радостью заниматься физическими упражнениями и не бояться могучих порывов русского ветра, который дует над Владимиром с Рождества. Это совсем не то что английский ветер, выворачивающий наизнанку зонтики, срывающий с крыши одну-две черепицы или обрушивающий волны на побережье в Брайтоне. Ветер, дующий над просторной равниной, где расположен Владимир, кажется, зарождается где-то очень далеко; он стремительнее и свирепее, чем ветер, который бывает в Англии.

В середине марта ветер становится не таким жестоким и уже меньше завывает по ночам. Мороз ослабевает. Однако, едва лишь я успеваю осознать, что зима кончилась, как меня снова везут в Москву, на Лубянку. Как и прежде, со мной едет весь мой багаж, но на этот раз мне выдают мой собственный костюм и везут не в вагоне, а в зашторенной машине. Рядом — тюремный надзиратель и два конвоира. Очень давно я уже проделал такое же путешествие, но только в сторону Владимира. Как и в тот раз, я смотрю в ветровое стекло: передо мной обширная, покрытая грязью равнина. Однако сейчас я так сильно ослаблен, что путешествие кажется бесконечным. По прибытии на Лубянку мне дают немного мяса и молока. Почему вдруг такое улучшение? Впрочем, бесполезно задаваться подобными вопросами, все равно не угадать.

Два дня мне выдают дополнительное питание и витамины в таблетках, а на третий сообщают, что в Москве находится моя жена. На свидание с ней меня везут в здание Верховного суда под присмотром надзирателя с Лубянки. Мы входим в комнату, где я вижу Шейлу и рядом с ней — Борового, моего адвоката. На лице Шейлы мелькает выражение ужаса. Потом, много времени спустя, она признается, что с трудом узнала меня в этом изможденном, больном существе. Но теперь она быстро берет себя в руки и целует меня. Я замечаю, что Боровой тоже поражен моим видом, и говорю ему: "Посмотрите же на меня хорошенько, господин Боровой: вы довольны собой?"

Время нашего свидания ограничено. Мы не упоминаем о тюрьме. Разговор идет об Эндрю, о друзьях, о доме… Шейла все время смотрит на меня так, словно хочет взглядом передать мне часть своих сил. В ходе нашей

беседы она вставляет: "Я не могу сказать определенно, но, по-моему, появились кое-какие надежды: возможно, скоро будут хорошие новости". Я не придаю особого значения этим словам. Она, разумеется, пытается подбодрить меня, потому что я ужасно выгляжу, — это читается в ее глазах.

На следующее утро меня ведут на допрос. В кабинете находятся незнакомый мне русский генерал, два переводчика и следователи, представляющие все страны-сателлиты, кроме Польши. Допросы продолжаются неделю. С кем я встречался? Кто эти люди на фотографии? С кем я виделся в такой-то гостинице?

Не знаю. Нет, это не соответствует действительности. Нет, нет, я никогда не видел этого человека.

К концу недели генерал сильно повышает голос и начинает угрожать. Он требует от меня подписать бумагу о том, что я был английским разведчиком, но теперь готов сотрудничать с Советами. Если я не подпишу, предупреждают меня, то Московское радио передаст в эфир вот эту магнитофонную запись. Мне дают ее послушать: это фальшивка, смонтированная из кассеты, на которую была записана моя давнишняя беседа с Куликовым, сделавшим мне свои коварные предложения. Мои слова вырезали и переставили таким образом, чтобы создалось впечатление, будто я на все согласился. Теперь, говорят мне, весь мир узнает, что я предал не только Пеньковского, но и английский народ, будучи двойным агентом Советов.

Я не подписываю и скоро опять оказываюсь в своей камере во Владимирской тюрьме, в своей арестантской одежде и во власти Шевченко.

В течение нескольких дней он повторяет свои старые угрозы и издевательства. В общем, надо опять готовиться переносить все проявления его скотской натуры. Тем временем в моей камере устанавливают вторую койку, и я получаю нового сокамерника.

Он лучше своих предшественников. Хотя он русский, я называю его Чарлз. У него глубокий, хрипловатый голос. Он довольно прилично говорит по-английски, от него не пахнет потом, а по сравнению с омерзительным Максом он почти джентльмен. У него усталое выражение лица человека, искушенного в житейских делах, и, хотя я не собираюсь довериться ему настолько, чтобы сообщить какие-нибудь интересующие моих следователей сведения, я отнюдь не возражаю ни против партии в шашки, ни против некоторого улучшения моего рациона. Нам выдают несколько книг и журналов. Я выслушиваю грустную повесть о том, как Чарлз был пойман на левом бизнесе.

Кажется, он был директором гастронома на улице Горького. Одним из основных товаров в его магазине были лимоны, которые доставлялись из Грузии по железной дороге. Поняв, что на свою государственную зарплату он никогда не сможет жить хорошо, Чарлз разработал простой и эффективный план: заказать шесть вагонов с лимонами, а в документах отметить только пять. За шестой вагон, разумеется, тоже надо было заплатить, но зато вся прибыль, которую самым несправедливым образом полагалось делить с государством, достанется ему.

Поначалу все шло хорошо, и Чарльз уже предавался мечтам о радужном будущем. Но однажды на железной дороге произошла авария, и вагоны где-то застряли. Несколько недель дорогостоящие лимоны были вне пределов его досягаемости. Когда наконец власти обнаружили вагоны и вскрыли их, оказалось, что все лимоны сгнили. Следствие изучило документы, установило истину, и Чарлз получил пятнадцать лет.

Мы прожили с ним больше месяца, ни разу не поссорившись и пробежав вместе не одну милю "восьмерок" в загоне для прогулок. За этот период меня реже вызывали на допросы к Шевченко. Чарлз сделал несколько вялых попыток расколоть меня, но довольно быстро прекратил это. Наверное, он заверял их, что ему нужно время для моей обработки. Думаю, ему просто нравилось наше странное и грустное товарищество.

Вскоре Чарлза переводят в другую камеру как не справившегося со своей задачей. Спустя несколько дней мне снова приказано собрать вещи и одеться в гражданский костюм. Вероятно, предстоит очередное путешествие на Лубянку. Напоследок я решаю сыграть маленькую шутку, потому что в это утро Шевченко был особенно агрессивен. Перед отъездом мне разрешают принять душ. Раздевшись, я должен положить на стопку тюремной одежды свою. Но день выдался очень холодный, поэтому, когда охранник поворачивается ко мне спиной, я снова натягиваю на себя арестантскую униформу, а сверху надеваю гражданскую рубашку и костюм. Мне даже удается засунуть в чемодан тюремные ложку с кружкой. Эти преступления неизбежно будут раскрыты, и если я вновь вернусь во Владимир, то буду наказан. Ну и пусть. Этот охранник — такой же сукин сын, как и Шевченко. Мой ослабевший рассудок упрямо хочет сыграть с ними шутку и нисколько не заботится о последствиях.

Меня сажают в машину и везут по скверной дороге на Лубянку, где я провожу три дня в ожидании очередной серии допросов. Но вместо допросов меня доставляют на аэродром и, прежде чем я успеваю сообразить, что происходит, мы уже летим в безоблачном небе. Никто со мной не разговаривает. Естественно, меня интересует, куда мы летим. Сначала в голову мне приходит мысль, что меня переправляют для дальнейших допросов в одну из стран-сателлитов, Чехословакию или Венгрию. Но потом, поскольку заняться все равно больше нечем, я начинаю делать в уме некоторые расчеты. Конечно, я не штурман, да и часов у меня нет, но примерно определить время можно. Я вижу, что солнце находится слева по курсу: значит, мы летим в западном направлении, и Балканы исключаются — они расположены значительно южнее. Остается только один пункт назначения… и тут у меня возникает шальная мысль…' На этом я прекращаю свои расчеты, боясь тех надежд, которые они порождают. Однако когда мы приземляемся, я вижу надпись на немецком языке. Следовательно, я был прав: мы в Восточной Германии.

Меня привозят на машине в расположение советской воинской части, где я встречаюсь с советским консулом, который хорошо говорит по-английски. От него я узнаю, что посланные мне женой деньги — около тридцати фунтов — теперь будут мне вручены, но не наличными. Меня мало интересуют эти деньги, однако для проформы я все-таки протестую. Консул вежливо, но твердо стоит на своем: опять спрашивает, что я предпочитаю получить на эту сумму. Я соглашаюсь на икру[34].

Ночь я провожу в реквизированном доме, под усиленной охраной. Меня будят еще до рассвета, кормят хорошим завтраком и сажают в машину, между двумя дюжими охранниками. Мы едем куда-то за город. Машина останавливается возле здания, похожего на ангар. Больше часа мы сидим в полной тишине, потом к машине подходит консул и обращается ко мне: "Вы сейчас завернете за угол. Если вы скажете хоть слово или попытаетесь бежать, то будете застрелены!"

Мы объезжаем ангар. Впереди — граница. Когда я выхожу из машины, охранник крепко держит меня за руку. Повсюду много солдат с автоматами, биноклями и сторожевыми собаками. На треножнике установлена мощная подзорная труба.

За воротами лежит узкая полоса ничейной земли. С другой стороны границы подъезжает какая-то машина. Два человека с обеих сторон торжественно идут навстречу друг другу, обмениваются несколькими словами и проходят дальше для опознания. Тот, кто подходит ко мне, одет в белый плащ. Я узнаю его! И Алекс тоже его узнал бы! Этот человек с Запада опознает меня. Его коллега с Востока совершает аналогичную процедуру по другую сторону границы.

Наконец после длительных обменов жестами, которые происходят в полном молчании, меня выводят на середину нейтральной полосы, где я встречаюсь с человеком, арестованным на Западе. Я знаю его: это русский шпион, действовавший под именем Лонсдейла. Он выглядит здоровым и упитанным. Волосы у него длинноваты — но ведь он давно не был в Советском Союзе…

Ему устраивают радушный прием.

Радушно встречают и меня: я — гость командира авиабазы британских ВВС. Его жена наливает мне горячую ванну и угощает чудесным завтраком. А потом появляются пятеро моих старых знакомых, среди которых — Джеймс собственной персоной! Он приветствует меня с истинно британским энтузиазмом: "Гревил, вы чертовски скверно выглядите!"

Мне трудно поверить, что я действительно на Западе, в безопасности, и рядом со мной — Джеймс и его друзья. Мне по-прежнему трудно поверить в это, пока я в качестве единственного пассажира лечу в Англию. Уверенность приходит постепенно. На сердце у меня тяжело, оттого что спастись удалось только мне одному. Алекс остался там — и я знаю: даже если он еще жив, ему никогда не вырваться оттуда.

Мне вспоминается осень 1962 года, когда я доставил свою "Выставку на колесах" в Будапешт в надежде организовать побег Алекса на Запад. Только потом, на суде, я узнал, что эта попытка с самого начала была бесполезной: его арестовали за одиннадцать дней до моего приезда в Будапешт. Но тогда я был в неведении и не мог поступить иначе.

В конце сентября 1962 года "Выставка на колесах" была готова к своему первому путешествию. В Ленинград мы уже опоздали, но в Бухаресте как раз проходила Промышленная ярмарка, так что повод отправиться на Балканы у нас был. Я также планировал заехать в Будапешт и попробовать организовать там свою частную выставку: важно было не зависеть от официальных выставок и действовать самостоятельно — только так я мог попасть в Советский Союз, чтобы спасти Алекса.

Мне следовало заехать в Вену для получения инструкций — на тот случай, если обстановка вдруг изменится или поступит какая-то новая информация об Алексе. Однако никаких новостей не было, и мы поехали в Будапешт, где нас встретил мой менеджер, который затем отправился с автопоездом в Бухарест. Я же остался в Будапеште, чтобы уладить все формальности для проведения выставки.

Мне часто доводилось бывать в Венгрии, и я всегда хорошо проводил там время. Но на этот раз мне было, не до веселья.

Как только автопоезд выехал из Будапешта, я начал ходить по инстанциям, чтобы договориться о выставке. Город сильно изменился: это был уже не тот тихий, старомодный Будапешт, который я помнил по былым временам. Всюду чувствовалась какая-то гнетущая напряженность. Первая же Моя встреча очень меня насторожила.

Едва я зарегистрировался в гостинице "Дуна", как главный администратор бросился знакомить меня со смуглым, курчавым молодым человеком, к которому я сразу же проникся антипатией.

— Это господин Амбрус — студент и прекрасный переводчик. Он может оказать вам большую помощь!

— Я видел вашу "Выставку на колесах", — сказал Амбрус. — Это превосходно. Надеюсь, из Бухареста она приедет сюда!

Интересно, откуда Амбрус узнал о том, что выставка находится в Бухаресте? Ведь я сообщил об этом только венгерскому министру торговли в официальном письме…

Однако беспокоил меня не только Амбрус. Несколько раз, выезжая из Будапешта, я замечал за собой слежку. От меня отставали только тогда, когда я поворачивал назад, в город. Было похоже, что они боятся, как бы я не улизнул. И еще: когда я на сутки отправился отдохнуть на озеро Балатон, портье сказал мне, что забронированный мной номер уже сдан, и посоветовал обратиться в другую гостиницу. Мне не понравилось, что венгры сами выбрали для меня гостиницу. Что могло меня там ждать? Я договорился о ночлеге в другом месте и на следующий день вернулся в Будапешт.

Закончив свои дела, я решил съездить в Вену и там спокойно все обдумать. От Алекса по-прежнему не было никаких вестей. И не находилось никаких поводов для моей поездки в Советский Союз. Конечно, я мог бы и не возвращаться в Будапешт, а "заболеть" в Вене и поручить проведение выставки моему менеджеру. Это был не лучший выход из положения, но меня подталкивало к нему с каждым днем крепнувшее предчувствие серьезной опасности.

Прибыв в Вену и поставив машину в гараж, я позвонил в Лондон, спросил о "нашем далеком друге" и услышал в ответ, что он по-прежнему присылает отчеты. Успокоившись относительно Алекса, я на условном языке сообщил о своих подозрениях насчет происходящего в Будапеште. Но меня попросили действовать, как было запланирова-но, и я вылетел в Бухарест к открытию ярмарки. "Выставка на колесах" имела большой успех, отодвинутый, впрочем, на второй план известиями о столкновении между Кеннеди и Хрущевым и последующими событиями в Атлантике, когда советскому кораблю преградили путь на Кубу и он вынужден был взять обратный курс. Это было на устах у всех: царило всеобщее ликование по поводу того, что угроза войны миновала. Я спрашивал себя, понимает ли Алекс, какой вклад в дело сохранения мира внес его последний пакет с документами чрезвычайной важности, укрепившими позицию Кеннеди на его переговорах с Хрущевым.

За несколько дней до окончания ярмарки я вылетел в Вену, чтобы забрать свою машину.

В тот вечер случилось нечто из ряда вон выходящее.

Портье вручил мне конверт, на котором печатными буквами была нацарапана моя фамилия. Внутри находился листок дешевой бумаги со следующим, написанным также печатными буквами текстом: "ПОЖАЛУЙСТА, ПРИХОДИТЬ К ОПЕРЕ В ДЕСЯТЬ. ПОЖАЛУЙСТА". Подписи не было.

Сначала я подумал, что это ловушка: за мной послалй агентов из Будапешта. Однако сработано все было слишком грубо, поэтому мысль о ловушке я сразу отбросил. Если бы они и вправду хотели меня похитить, то действовали профессиональнее: фальшивое — и грамотно составленное — приглашение в посольство, ждущая у гостиницы машина… Да и в чем конкретно они могли меня подозревать, за исключением разве что моего внезапного отъезда из Будапешта, который вряд ли являлся достаточным основанием для ареста — тем более что я обещал вернуться? Итак, без пяти минут десять я подошел к площади перед зданием Оперы. Двери театра были открыты, фойе ярко освещено. Наверное, был антракт: на ступеньках лестницы стояли зрители, вышедшие подышать свежим воздухом. Это меня устраивало: вряд ли можно было организовать похищение в таких условиях.

Я медленно подошел к входу, готовый в любой момент обратиться в бегство. Никто меня не окликнул. Я встал спиной к стене, рядом с любителями оперы, и закурил. Прошла минута… другая… Я уже собирался уходить, когда услышал свое имя, произнесенное прерывистым женским голосом. Сначала я не узнал ее — но потом все-таки вспомнил: Соня!

Я спросил, что она делает в Вене. Она ответила, что проводит здесь отпуск. Вид у нее был до смерти напуганный. Разумеется, я ей не поверил.

— Как вы узнали, что я в Вене — и именно в этой гостинице? — спросил я.

— Я вас видеть на улице — вы шли в гостиница. Весьма неправдоподобно.

— Так что же вы хотите, Соня?

В глазах у нее сквозило отчаяние. Она спросила, не знаю ли я, где Алекс.

— Сначала расскажите, как вы оказались в Вене. Вы ведь здесь не в отпуске, правда?

Однако Соня настаивала на своей версии. Она заламывала руки и все время оглядывалась. Вдруг я понял: ее послали, потому что она знала меня и могла показать советским агентам,' которые наверняка находились где-то поблизости, чтобы меня идентифицировать. Получив же приказ встретиться со мной, Соня решила воспользоваться случаем и расспросить меня об Алексе.

Несмотря на это, я не видел никакой нужды быть с ней жестоким и сказал, что давно не имею вестей от Алекса. Услышав такой ответ, Соня едва не разрыдалась. Она не произнесла слова любовь", но все было ясно и без того. Они встречались в Париже, затем переписывались, но вот уже длительное время ее письма оставались без ответа. Помнится, во время моего последнего визита в Москву Алекс заметил: "Соня стала относиться к нашей связи слишком серьезно". Видя, в каком она горе, я обещал напомнить о ней Алексу, как только его увижу. Она слегка улыбнулась, кивнула и ушла так же внезапно, как и появилась.

Я сразу же позвонил в Лондон, но был вечер пятницы, и дежурного на телефоне не оказалось. Тогда я позвонил своей жене и попросил ее вылететь в Вену утренним рейсом. Поскольку связника у меня не было, я подумал, что в случае необходимости можно передать информацию в Лондон через нее.

На следующий день, когда мы с ней мирно сидели на освещенной осенним солнцем террасе гостиницы, мне вдруг захотелось собрать вещи и улететь с ней домой, в Англию. Я никогда не говорил ей о своей работе — и никогда не был так близок к тому, чтобы обо всем рассказать. Я мог бы попросить ее взять с собой в Лондон одно письмо. Она никогда бы не узнала его содержания, да и адрес на конверте ничего бы ей не сказал. Но она была сильно простужена и сказала, что Эндрю тоже нездоров, и я решил не взваливать на нее чужую ношу. Впрочем, даже если бы она и опустила письмо в почтовый ящик в Лондоне, мне все равно пришлось бы ждать ответа в Вене, где за мной уже следили русские агенты. Я с горечью вспомнил, как Алекс спрашивал меня в Париже, остаться ему или нет, а я тогда ответил, что решать ему самому. Теперь была моя очередь принимать решение — рассчитывать ни на кого не приходилось. Ничто не вынуждало меня возвращаться в Будапешт, не поступало никаких приказов — я должен был действовать так, как считал правильным.

Это воскресенье не стало для меня днем мира и отдыха: я был настолько взвинчен, что совсем потерял аппетит и старался только сохранять внешнее спокойствие и веселость в присутствии Шейлы, которая пересекла пол-Европы, чтобы повидаться со мной. Пока мы гуляли с ней по Кернтнерштрассе, мне казалось, что мысли буквально стучат в моей голове — я даже был удивлен, что она их не слышит.

В понедельник Шейла улетела в Англию. Пора было принимать решение. Я не хотел ехать в Будапешт — инстинкт подсказывал мне, что следует остаться, — но неумолимая логика диктовала другое: если я не появлюсь на своей первой частной выставке, это сильно повредит моей коммерческой репутации, только благодаря которой я и могу попасть в Советский Союз, чтобы выручить Алекса.

Подъезжая к границе, я много раз готов был повернуть назад, но, переехав ее, оставил все колебания позади и быстро покатил в Будапешт. Именно в этот день, когда я мчался по залитой солнечным светом дороге, они и арестовали Алекса.

Первым, кого я увидел в гостинице "Дуна", был Амбрус. Он встретил меня очень тепло и, прежде чем я успел поставить на пол чемоданы, предложил поехать в гости к своим дедушке и бабушке, которые жили на одном из тихих и живописных дунайских островов. "Они будут рады с вами познакомиться", — заверил Амбрус. Мне не улыбалась мысль о посещениях тихих островов: я сказал, что все будет зависеть от графика моих деловых встреч. Однако Амбрус знал, что на следующий день никаких встреч у меня не предвиделось, и предложил поехать в десять утра. Я согласился: "Очень хорошо — значит, в десять". Рано утром я позвонил знакомому бизнесмену — и в десять часов мог в полном соответствии с действительностью сказать Амбрусу, что у меня появились дела и поездку придется отложить.

В два часа дня я вернулся в гостиницу и, снова наткнувшись на Амбруса, пригласил его пообедать со мной.

— Есть одно очень хорошее место, где можно пообедать: у паромной станции, — предложил он. — А потом мы поедем к моим дедушке с бабушкой.

— Отлично, так и сделаем, — ответил я. — Правда, не знаю, будет ли у меня время поехать в гости к вашим дедушке и бабушке. Мы решим это после обеда.

Я посадил его в свою машину. В безлюдном месте за городом он показал мне на узкую, спускающуюся к реке дорогу. Сквозь деревья был виден какой-то старый дом — и никакого парома. Я затормозил, сказав, что на этих ухабах можно повредить машину. Амбрус вышел и принялся кричать что-то по-венгерски. На мой вопрос, к кому обращены эти крики, ответил, что зовет паромщика. Вскоре из-за деревьев появился какой-то старик. Между ним и Амбрусом завязалась беседа, а я тем временем развернул машину в сторону главной дороги. Когда Амбрус подошел ко мне, я заявил, что мы потеряли слишком много времени и лучше пообедать в городе.

И вот наступает пятница второго ноября. Весь день я с моими водителями привожу в порядок автопоезд, который стоит в парке Варошлигет. Мы планируем открыть выставку в пять часов и начать ее с приема, который будет происходить в павильоне, неподалеку от стоящего среди деревьев автопоезда. Угощение должен организовать главный администратор гостиницы "Дуна" — я же завершаю последние приготовления в автопоезде, стремясь добиться, чтобы все там было безупречно.

Прием удается на славу. Длинные столы уставлены аппетитными закусками, спиртное течет рекой. Присутствует много представителей венгерских предприятий. Венгры — большие любители выпить. Я вожу их к автопоезду группами по два-три человека, а затем мы возвращаемся к столу. Произносится множество тостов и комплиментов. Время еще раннее — около семи часов, — как вдруг, словно по команде, венгры начинают расходиться, и вскоре у заставленных бутылками столов остаемся только мы с Амбрусом.

Когда мы спускаемся по ступенькам павильона, небо уже темнеет. Царит полная тишина. Ощущение опасности, которое я испытывал с того момента, как впервые увидел Амбруса, резко обостряется.

Менее чем в ста ярдах от себя я вижу стоящий среди деревьев автопоезд — и знаю, что не доберусь до него.

Но все это уже в прошлом. А сейчас мой самолет идет на посадку в Нортхолте.

Кругом множество дружеских лиц, однако самое главное еще впереди. И наконец, на исходе этого удивительного дня, оно наступает — самое-самое главное.

Я дома.

Перевод с английского Юрия Зыбцева