Дети Хурина. Нарн и Хин Хурин

Глава I Детство Турина

Хадор Златовласый был правителем эдайн; и весьма благоволили к нему эльдар. Прожил он отпущенный ему срок под властью Финголфина, каковой наделил его обширными землями в той области Хитлума, что звалась Дор-ломин. Дочь Хадора Глорэдель стала женой Халдира, сына Халмира, владыки людей Бретиля; и на том же празднестве сын Хадора Галдор Высокий взял в жены Харет, дочь Халмира.

У Галдора и Харет было двое сыновей, Хурин и Хуор. Хурин был тремя годами старше, однако ж уступал в росте прочим своим сородичам; в том пошел он в народ своей матери, а во всем остальном походил на Хадора, своего деда – силен был и крепок, и наделен к тому же горячим нравом. Но огонь в душе его горел ровно и ясно, и обладал Хурин великой стойкостью воли. Из всех людей Севера он более всех прочих посвящен был в замыслы нолдор. Брат его Хуор ростом превосходил любого из эдайн, кроме лишь собственного своего сына Туора; был он быстр на ногу, но ежели дорога предстояла долгая и тяжкая, Хурин обгонял его, ибо под конец бежал столь же споро, как и в начале, нимало не уставая. Братья любили друг друга великой любовью и в юности почти не разлучались.

Хурин взял в жены Морвен, дочь Барагунда, сына Бреголаса из Дома Беора; она же приходилась близкой родней Берену Однорукому. Морвен была высока и темноволоса, и за ясный свет ее глаз и красоту черт люди прозвали ее Эледвен, то есть по-эльфийски – прекрасная; однако ж нрав у нее был суровый и гордый. Горести Дома Беора омрачили ее сердце, ведь изгнанницей пришла она в Дор-ломин из Дортониона после разгрома Браголлах.

Турином звался старший из детей Хурина и Морвен; родился он в тот самый год, когда Берен пришел в Дориат и повстречал Лутиэн Тинувиэль, дочь Тингола. Морвен родила Хурину и дочь, именем Урвен; но все, кто знал девочку на протяжении недолгой ее жизни, звали ее Лалайт, то есть Смех.

Хуор взял в жены Риан, двоюродную сестру Морвен; она приходилась дочерью Белегунду, сыну Бреголаса. Волею злой судьбы родилась она в ту горькую пору, ибо наделена была сердцем кротким и нежным и не любила ни охоты, ни войны. Любовью дарила она деревья и дикие цветы, а еще – пела и слагала песни. Два месяца лишь прожила она в браке с Хуором, прежде чем отправился он вместе с братом на битву Нирнаэт Арноэдиад, и более она его не видела.

Теперь же речь вновь пойдет о Хурине и Хуоре в дни их юности. Говорится, что до поры сыны Галдора жили в Бретиле на воспитании у Халдира, своего дяди, по обычаю северян тех времен. Часто ходили братья вместе с воинами Бретиля на битву с орками, что ныне опустошали северные границы той земли: Хурин, хотя исполнилось ему только семнадцать годов, был силен и крепок, а младший, Хуор, ростом не уступал взрослым мужам того народа.

Однажды Хурин и Хуор отправились в леса с отрядом разведчиков, но отряд угодил в орочью засаду и был разбит, и враги преследовали братьев до брода Бритиах. Там захватили бы их в плен либо убили, если бы не могущество Улмо, что по-прежнему заключали в себе воды Сириона; говорится, будто над рекою поднялся туман и укрыл сыновей Галдора от врагов: они перешли Бритиах и оказались в Димбаре. Там блуждали они, терпя великие лишения, среди холмов под сенью отвесных стен Криссаэгрима, пока не заплутали среди мороков той земли, не зная пути ни вперед, ни назад. Но углядел их Торондор и выслал им на помощь двух Орлов; Орлы подхватили братьев и перенесли их через Окружные горы в потаенную долину Тумладен, в сокрытый город Гондолин, где не бывал доселе никто из смертных.

Добрый прием оказал гостям король Тургон, узнав, какого они рода; ибо Хадор был Другом эльфов, а кроме того, Улмо загодя присоветовал ему ласково обойтись с сыновьями этого Дома, от коих придет помощь в час нужды. Хурин и Хуор прогостили во дворце Тургона без малого год; и говорится, что за это время Хурин, наделенный живым, пытливым умом, перенял многие знания эльфов и постиг отчасти намерения и замыслы короля. Тургон очень привязался к сыновьям Галдора; подолгу беседовал он с ними и воистину желал оставить их в Гондолине из любви к ним, а не только потому, что закон гласил: никто чужой, будь то эльф или смертный, отыскав путь в потаенное королевство и увидев город, не покинет Гондолина вновь, до тех пор, пока сам король не откроет врата и сокрытый народ не выйдет на свет.

Но Хурин и Хуор желали вернуться к своему народу, дабы сражаться в войнах и разделить невзгоды, выпавшие на его долю. И сказал Хурин Тургону:

– Государь, мы – всего лишь смертные, не схожи мы с эльдар. Эльфы могут терпеливо выжидать на протяжении долгих лет, пока не пробьет час великих битв; но наш срок краток, быстро иссякают надежда наша и силы. Не сами нашли мы путь в Гондолин и даже не знаем доподлинно, где находится город; страх и изумление владели нами, пока несли нас Орлы дорогами ветров; по счастью, затуманен был наш взор.

Тогда Тургон внял их просьбе и ответствовал так:

– Тем путем, каким прибыли вы сюда, вольны вы и вернуться, ежели согласится Торондор. Горько мне расставаться с вами, однако, может статься, в скором времени, по меркам эльдар, встретимся мы вновь.

Уход их нимало не огорчил Маэглина, сына сестры короля, что пользовался в Гондолине немалой властью; однако недоволен остался Маэглин королевской снисходительностью, ибо не жаловал весь людской род; и сказал он Хурину:

– Милость короля больше, нежели ты думаешь; впору подивиться, с какой бы стати отменять закон ради людского отродья. Надежнее оно вышло бы, кабы не было у двух мужланов иного выбора, кроме как остаться здесь на положении наших слуг до конца жизни.

– Воистину, велика милость короля, – отвечал Хурин, – но если нашего слова недостаточно – мы поклянемся.

И братья дали клятву вовеки не разглашать замыслов короля и молчать обо всем, что видели во владениях Тургона. И распрощались они; и прилетели Орлы, и унесли сыновей Галдора под покровом ночи, и опустили их в Дор-ломине еще до рассвета. Обрадовалась братьям родня их, ибо гонцы из Бретиля уже сообщили, что те сгинули без вести; но даже отцу своему не открыли Хурин с Хуором, где пробыли все это время – сказали только, что в глуши пришли им на помощь орлы и отнесли их домой. На это молвил Галдор:

– Стало быть, прожили вы в глуши целый год? Или, может, орлы приютили вас в своих гнездах? Но нет: нашли вы пропитание и богатые одежды, и возвращаетесь раз ряженные, что юные принцы, а отнюдь не оборванными бродягами лесными.

– Доволен будь, отец, – отвечал на это Хурин, – что мы возвратились, ибо дозволено это было только в силу обета молчания. Клятве своей верны мы и ныне.

И Галдор не расспрашивал их более; однако и он, и многие другие догадывались об истине. И обет молчания, и Орлы наводили на мысль о Тургоне; так думали про себя люди.

Шли дни, и росла и удлинялась тень страха перед Морготом. Но в четыреста шестьдесят девятом году после возвращения нолдор в Средиземье пробудилась среди эльфов и людей надежда; прошел среди них слух о деяниях Берена и Лутиэн и о том, как посрамлен Моргот – на собственном своем троне в Ангбанде; а иные уверяли, что Берен и Лутиэн до сих пор живы, а не то так воскресли из мертвых. В тот же год великие замыслы Маэдроса уже близились к завершению: благодаря возродившейся силе эльдар и эдайн остановлен был натиск Моргота, а орки выдворены из Белерианда. Заговорили в ту пору о грядущих победах и о воздаянии за Битву Браголлах, когда Маэдрос поведет в бой объединенные воинства и загонит Моргота под землю и намертво запечатает Врата Ангбанда.

Но мудрых по-прежнему одолевала тревога: опасались они, что Маэдрос слишком рано явил свою растущую силу и что у Моргота достанет времени измыслить, как совладать с ним.

– В Ангбанде то и дело рождается новое зло, коего не предугадать эльфам и людям, – говорили они.

Осенью того же года, в подтверждение их слов, тлетворный ветер налетел с Севера под свинцово-серыми небесами. Моровое Дыхание назвали его, ибо нес он в себе пагубу, и на исходе года многие занедужили и умерли в северных землях, граничащих с равниной Анфауглит – по большей части дети и подростки.

В тот год Турину, сыну Хурина, было только пять лет от роду, а сестре его Урвен в начале весны исполнилось три. Волосы у нее были, что золотые лилии в траве, когда резвилась она в полях, а смех звенел, что голос реки, которая рождалась в холмах и, весело журча, протекала под стенами ее отчего дома. Нен Лалайт нарекли ту речку, и по ней все домочадцы называли дитя Лалайт, и светлело у них на душе при виде девочки.

Турина же любили меньше, чем его сестру. Он уродился темноволосым, в мать, и, по всему судя, унаследовал и ее нрав; ибо веселости чуждался; был он немногословен, хотя говорить научился рано и неизменно казался старше своих лет. Турин нескоро забывал обиду или насмешку; но внутренний пламень отца пылал и в нем – Турин тоже бывал порывист и яростен. Однако ж знал он и жалость: боль и горе живого существа трогали его до слез; в этом он тоже пошел в отца, ибо Морвен была строга к другим так же, как к себе. Турин любил мать, ибо она говорила с ним просто и прямо, а отца он почти не видел: Хурин то и дело надолго отлучался из дома и уезжал в войско Фингона, что охраняло восточные границы Хитлума, а когда возвращался, его живая, быстрая речь, пересыпанная незнакомыми словами, и шутками, и полунамеками, озадачивала Турина, и тот чувствовал себя неуютно. В ту пору все тепло души своей дарил он сестренке Лалайт, но редко играл с ней: Турину больше нравилось невидимым оберегать ее и любоваться, как резвится она в траве или под деревом и поет песенки, что дети эдайн сложили давным-давно, когда язык эльфов был еще свеж на их устах.

– Прекрасна Лалайт, как эльфийское дитя, да только, увы, век ей отпущен недолгий, – говорил Хурин жене своей Морвен. – И оттого, верно, кажется она еще прекраснее – и еще дороже.

Турин же, услышав эти слова, задумался над ними, но так и не постиг их смысла. Эльфийских детей видеть ему не доводилось. В ту пору эльдар не жили в землях его отца; лишь один-единственный раз случилось Турину узреть их – когда король Фингон и многие его лорды пересекли Дор-ломин и проехали по мосту через Нен Лалайт, в искристом блеске серебра и белизны.

Но еще до конца года слова его отца обернулись истиной; в Дор-ломин пришло Моровое Дыхание, и слег Турин, и долго пролежал в жару, во власти темных снов. Когда же исцелился он, ибо такова была его судьба и сила жизни, в нем заключенная, он спросил про Лалайт. Нянька же ответствовала:

– Не говори более о Лалайт, сын Хурина; о сестре же своей Урвен должно тебе спросить у матери.

И вот пришла к нему Морвен, и молвил ей Турин:

– Я уже не болен и хочу видеть Урвен; но почему нельзя мне больше говорить «Лалайт»?

– Потому что Урвен умерла и стих смех в этом доме, – отвечала она. – Но ты жив, сын Морвен; жив и Враг, содеявший такое с нами.

Морвен не пыталась утешить сына, как и сама утешения не искала: она встречала горе молча, с заледеневшим сердцем. Но Хурин скорбел открыто: взял он свою арфу, и хотел было сложить плач, но не смог, и разбил он арфу, и выбежал из дому, и простер руку в сторону Севера, восклицая:

– Ты, что калечишь Средиземье, кабы мне повстречаться с тобою лицом к лицу и искалечить тебя так же, как господин мой Финголфин!

Турин же горько плакал ночами в одиночестве, хотя при Морвен он никогда более не упоминал имени сестры. К единственному другу обращался он в ту пору, только ему говорил о своей скорби и о том, как пусто сделалось в доме. Другом этим был один из домочадцев Хурина, именем Садор; был он хром и мало с ним считались. Прежде был он лесорубом и по несчастливой случайности либо по собственной оплошности отрубил себе топором правую ступню, и нога его усохла. Турин прозвал его Лабадалом, что значит Хромоног, хотя имя это Садора не обижало: ведь подсказано оно было жалостью, а вовсе не презрением. Садор работал в надворных постройках – мастерил или чинил всякие мелочи, потребные в доме, так как плотник был не из худших; Турин же порою подавал ему одно и другое, чтобы тот не трудил лишний раз ногу, а порою уносил тайком какой-нибудь инструмент или кусок древесины, брошенные без присмотра, ежели думал, что другу они пригодятся. Садор улыбался, но всякий раз велел мальчику возвратить подарок на место.

– Дари щедрой рукой, но дари лишь свое, – говаривал он.

Садор, как мог, платил ребенку добром за добро и вырезал для него фигурки людей и зверей; но больше все го Турин любил рассказы Садора, ибо молодость того пришлась на пору Браголлах, и ныне Садор охотно вспоминал о тех недолгих днях, когда был силен и крепок, и не стал еще калекой.

– Говорят, великая то была битва, сын Хурина. Меня отозвали от трудов моих в лесах, ибо в тот год большая нужда была в людях, но в Браголлах я не сражался, а не то, пожалуй, получил бы увечье более почетное. Слишком поздно подоспели мы, для того лишь, чтобы унести назад на носилках тело старого правителя, Хадора: он погиб, защищая короля Финголфина. После того я и стал ратником и прослужил в великой твердыне эльфийских королей, Эйтель Сирион, много лет, или, может, теперь мне так кажется – ведь последующие годы и вспомнить-то особо нечем. Я был там, когда напал Черный Король, и Галдор, отец твоего отца, командовал в крепости от имени короля. В том штурме он и погиб; я видел, как твой отец принял власть и возглавил оборону, хотя едва успел возмужать. Говорили, будто пылает в нем огонь, так, что меч раскаляется в его руке. Ведомые им, мы оттеснили орков в пески; и с того самого дня они уж не смели появляться в виду стен. Но увы! Сполна утолил я жажду, ибо вдоволь насмотрелся на кровь и раны, и испросил я дозволения вернуться в леса, по которым стосковался душою. Там-то и покалечился я: убегая от своего страха, часто обнаруживаешь, что на самом-то деле поспешил коротким путем ему навстречу.

Так говорил Садор с Хурином, когда тот подрос; Хурин же начал задавать бессчетные вопросы, на которые Садору непросто было ответить, и думал он про себя, что должно бы наставлять мальчика родичам более близким. Однажды Турин спросил его:

– А Лалайт в самом деле походила на эльфийское дитя, как уверял отец? И что он имел в виду, говоря, что недолгий срок ей отпущен?

– Очень походила, – подтвердил Садор, – ведь на заре юности дети людей и эльфов кажутся близкой родней. Но дети людей взрослеют куда быстрее и скоро проходит юность их; такова наша судьба.

– Что такое судьба? – спросил Турин.

– О судьбе людей должно тебе спросить тех, кто мудрее Лабадала, – отозвался Садор. – Ну да всем ведомо: скоро устаем мы и умираем; а многие по несчастной случайности гибнут и раньше. Эльфы же не знают усталости и умирать не умирают, кроме как от самого тяжкого увечья. От ран и печалей, что убивают людей, эльфы могут исцелиться; а иные говорят, будто эльфы возвращаются в мир, даже если искалечены тела их. Не так оно с нами.

– Значит, Лалайт не вернется? – спросил Турин. – Куда же ушла она?

– Не вернется, – подтвердил Садор. – Но куда ушла она, никому из людей неведомо; мне, во всяком случае – нет.

– И так было всегда? Или, может, всему виной какое-нибудь проклятие злобного Короля – вроде Морового Дыхания?

– Не знаю. Тьма лежит за нами, и из тьмы той немного пришло преданий. Отцам наших отцов, верно, было что рассказать – да только не рассказали они ничего. Даже имена их и то позабыты. Горы стоят между нами и той жизнью, что оставили они, спасаясь от беды, а какой – никому ныне неведомо.

– Их пригнал страх? – спросил Турин.

– Может статься, и так, – отвечал Садор. – Может статься, мы бежали от страха пред Тьмой, да только здесь столкнулись с ней лицом к лицу, и некуда нам больше бежать, кроме как к Морю.

– Но теперь мы уже не боимся, – отозвался Турин, – во всяком случае, не все мы, нет. Отец мой не знает страха; и я тоже бояться не стану; или по крайней мере бояться стану, но страха не выкажу, как моя матушка.

И почудилось в ту пору Садору, что глядит на него Турин глазами не ребенка, но взрослого, и подумал он: «Горе – что точило для сильного ума». Вслух же сказал он так:

– Сын Хурина и Морвен, что станется с твоим сердцем, Лабадалу не предугадать, только нечасто и немногим станешь ты его открывать.

Тогда молвил Турин:

– Пожалуй, ежели не дано получить, чего хочешь, так лучше о том и не заговаривать. Только вот хотелось бы мне, Лабадал, быть одним из эльдар. Тогда Лалайт однажды возвратилась бы, а я по-прежнему ждал бы ее здесь, даже если бы нескоро пришла она. Я стану ратником эльфийского короля, как только подрасту, – подобно тебе, Лабадал.

– Многому сможешь ты научиться от эльфов, – промолвил Садор со вздохом. – Эльфы – народ прекрасный и дивный, и обладают они властью над сердцами людей. И однако ж думается мне порой, что лучше оно было бы, кабы нам с ними никогда не встречаться, а жить своей собственной немудреной жизнью. Ибо древний народ сей владеет многовековой мудростью; горды они и стойки. В их свете меркнем мы – или сгораем слишком быстро, и бремя участи нашей тяжелее давит на плечи.

– Отец мой любит их великой любовью, – возразил Турин, – и не знает он радости вдали от них. Он говорит, мы научились у эльфов едва ли не всему, что знаем, и сделались выше и благороднее; а еще он говорит, что люди, недавно пришедшие из-за гор, ничем не лучше орков.

– То правда, – отвечал Садор, – по крайней мере о некоторых из нас. Но подниматься вверх мучительно, а с высоты слишком легко сорваться в бездну.

В ту пору Турину было почти восемь, в месяце гваэрон по счету эдайн, в год, что не позабудется вовеки. Среди старших уже ходили слухи о великом сборе и сходе воинств, Турин же о том ничего не слышал, хотя примечал, как отец то и дело обращает на него пристальный взор: так глядят на нечто дорогое, с чем поневоле предстоит расстаться.

Хурин же, зная, сколь отважна его жена и сколь сдержанна на язык, часто беседовал с Морвен о замыслах эльфийских королей и о том, чем обернется победа либо поражение. Сердце его было преисполнено надежды, и мало страшился он за исход битвы; ибо казалось ему, что никакая сила в Средиземье не сумеет сокрушить мощь и величие эльдар.

– Они видели Свет Запада, – говорил он, – и в конце концов Тьма отступит пред ними.

Морвен ему не возражала; рядом с Хурином всегда верилось в лучшее. Но и в ее роду хранили эльфийское знание, и про себя молвила она: «И однако ж разве не покинули они Свет и разве не отрезаны от него ныне? Может статься, что Владыки Запада более об эльфах не вспоминают; и как же тогда им, пусть и Старшим Детям, одолеть одного из Властей?»

Ни тени подобных сомнений, похоже, не тревожило Хурина Талиона; но однажды утром по весне того года проснулся он, точно от недоброго сна, и в тот день словно бы туча омрачила его свет и радость; а вечером внезапно сказал он:

– Когда призовут меня к войску, Морвен Эледвен, оставлю я на твоем попечении наследника Дома Хадора. Коротка жизнь людская, и изобилует несчастными случайностями, даже и в мирные времена.

– Так было всегда, – отвечала Морвен. – Но что стоит за твоими словами?

– Благоразумие, не сомнение, – промолвил Хурин, хотя вид у него был встревоженный. – Тот, кто глядит вперед, в будущее, не может не понимать: мир не останется прежним. Слишком многое поставлено на кон, и одна из сторон неизбежно утратит то, чем сейчас владеет. Если падут эльфийские короли, худо придется эдайн; а ведь мы живем ближе всех к Врагу. Эта земля, чего доброго, отойдет под его власть. Если все и впрямь обернется к худшему, я не скажу тебе: «Не бойся!» Ибо боишься ты лишь того, чего должно бояться, и не более; и страх тебя не пугает. Но говорю я: «Не мешкай!» Я вернусь к тебе, коли смогу – но не мешкай! Поспеши на юг – если я уцелею, так последую за тобой и найду тебя, даже если мне придется обыскать весь Белерианд.

– Обширен Белерианд, да только не найдется в нем крова для бесприютных изгнанников, – промолвила Морвен. – Куда бежать мне, будь то со многими либо немногими?

Хурин помолчал немного, размышляя.

– В Бретиле живет родня моей матери, – проговорил он. – Лигах в тридцати отсюда, ежели напрямик.

– Коли и впрямь настанут недобрые времена, что проку искать помощи у людей? – возразила Морвен. – Дом Беора пал. Если падет великий Дом Хадора, в какие норы забьется малый народ Халет?

– В те, которые отыщутся, – откликнулся Хурин. – И все же не сомневайся в их доблести, пусть немногочисленны они и неучены. Где еще искать надежду?

– Ты не говоришь о Гондолине, – промолвила Морвен.

– Не говорю; это имя вовеки не срывалось с моих уст, – отозвался Хурин. – Однако слухи не лгут; я и впрямь побывал там. Но говорю тебе ныне правду, как никому другому не говорил и не скажу: я не знаю, где находится город.

– Однако ты догадываешься, и думается мне, догадка твоя близка к истине, – возразила Морвен.

– Может, и так, – промолвил Хурин. – Но ежели сам Тургон не освободит меня от клятвы, я не могу высказать догадку вслух, даже тебе; и потому искать ты станешь напрасно. А даже если бы и заговорил я, себе на позор, ты в лучшем случае доберешься лишь до запертых врат; ибо внутрь не впустят никого – разве что Тургон выступит на войну (о чем ни слова не слышно и надежды на то нет).

– Тогда, раз на родню твою уповать не приходится, а друзья от тебя отрекаются, придется мне решать самой, – промолвила Морвен, – и запала мне ныне на ум мысль о Дориате.

– Как всегда, высоко метишь, – отозвался Хурин.

– Скажешь, чересчур высоко? – возразила Морвен. – Но из всех укреплений Пояс Мелиан падет последним, думается мне; а Дом Беора в Дориате презирать не станут. Разве не в родстве я с королем? Ибо Берен, сын Барахира, был внуком Брегора, как и мой отец.

– Сердце мое не склоняется к Тинголу, – отозвался Хурин. – Не шлет он помощи королю Фингону; и не ведаю, что за тень омрачает мне душу, стоит упомянуть про Дориат.

– При упоминании Бретиля омрачается и мое сердце, – отвечала Морвен.

Тут Хурин вдруг рассмеялся и молвил:

– Хороши мы, нечего сказать – сидим тут да спорим о вещах за пределами нашего разумения и о тенях, порождениях снов. Настолько худо нам не придется; а коли придется, что ж – тогда все зависит от твоей отваги и рассудительности. Тут уж поступай, как велит тебе сердце – но быстро. А если победа останется за нами, тогда эльфийские короли намерены возвратить все вотчины дома Беора его наследнице – тебе, Морвен, дочь Барагунда. Тогда обширными владениями станем мы править, и славное наследство перейдет к нашему сыну. Коли не останется зла на Севере, уж верно, обретет он великое богатство и станет королем среди людей.

– Хурин Талион, – произнесла Морвен, – по мне, так справедливее будет сказать: ты глядишь высоко, я же страшусь пасть низко.

– Даже в самом худшем случае не тебе этого бояться, – отозвался Хурин.

Той ночью примерещилось Турину сквозь сон, будто мать и отец со свечами в руках склонились над его постелью и глядят на него сверху вниз; но лиц их он не видел.

Утром в день рождения Турина Хурин вручил сыну подарок, нож эльфийской работы, в серебряных черненых ножнах и с такой же рукоятью, и молвил он так:

– Наследник Дома Хадора, вот тебе ныне дар. Но поберегись! То острый клинок, а сталь служит только тем, кто умеет с ней управиться. Твою руку он рассечет столь же охотно, как и все другое.

И, поставив Турина на стол, он поцеловал сына и молвил:

– Ты уже и меня перерос, сын Морвен; скоро будешь так же высок и стоя на своих ногах. В тот день, верно, многие устрашатся твоего клинка.

Тогда Турин выбежал из комнаты и ушел бродить один, и на душе у него было тепло – вот так же солнце согревает холодную землю, пробуждая к жизни молодую поросль. Он повторял про себя слова отца, «Наследник Дома Хадора», но и другие слова вспомнились ему: «Дари щедрой рукой, но дари лишь свое». И пришел он к Садору, и закричал:

– Лабадал, сегодня день моего рождения, нынче родился наследник Дома Хадора! И принес я тебе дар в честь такого дня. Вот нож, как раз такой, как тебе надобен; он разрежет все, чего угодно, и тонко – тоньше волоса!

Смутился Садор, ибо хорошо знал, что Турин сам получил этот нож не далее как сегодня; но среди людей недостойным считалось отказываться от дара, врученного по доброй воле чьей бы то ни было рукою.

– Ты – потомок великодушного рода, Турин, сын Хурина, – серьезно проговорил Садор. – Ничем не заслужил я подобного дара и не надеюсь заслужить за оставшиеся мне дни; но что смогу, сделаю. – И Садор извлек нож из ножен и молвил: – Вот уж дар так дар: клинок эльфийской стали. Давно скучаю я по такому.

Хурин вскорости приметил, что Турин ножа не носит, и спросил сына, неужто убоялся тот клинка из-за отцовского предостережения. Турин же отвечал:

– Нет; я подарил нож Садору-плотнику.

– Или пренебрегаешь ты отцовским даром? – спросила Морвен; и вновь ответствовал Турин:

– Нет; но я люблю Садора, и жаль мне его.

На это молвил Хурин:

– Всеми тремя дарами волен ты был распорядиться по своей воле, Турин: и любовью, и жалостью, и ножом – наименьшим из трех.

– Однако ж сомневаюсь я, что Садор их заслуживает, – отозвалась Морвен. – По собственной оплошности покалечился он, и в работе не сноровист, ибо тратит немало времени на пустяки, ему не порученные.

– И тем не менее пожалей его, – проговорил Хурин. – Честная рука и верное сердце могут и промахнуться; и такую беду выносить тяжелее, нежели козни врага.

– Но теперь нескоро тебе достанется другой клинок, – промолвила Морвен. – Такова суть истинного дара – ибо дарить должно в ущерб себе.

Тем не менее Турин приметил, что с тех пор с Садором обходились добрее; теперь поручили ему сработать для господина великолепное кресло в парадную залу.

Ясным утром в месяц лотрон Турина разбудило пение труб; выбежав к дверям, он увидел во дворе великое скопление народу, и пеших, и конных, все – в полном боевом вооружении. Стоял там и Хурин – говорил с людьми и отдавал приказы; и узнал Турин, что войско ныне выступает в Барад Эйтель. Здесь собралась Хуринова дружина и домочадцы; однако ж в войско созвали всех мужей той земли, способных встать в строй. Иные уже ушли с Хуором, братом его отца, а многие другие должны были присоединиться к владыке Дор-ломина по дороге и идти под его знаменем на великий воинский сбор короля.

Морвен распрощалась с Хурином. Глаза ее были сухи. И промолвила она:

– Я сберегу, что оставил ты на моем попечении: и то, что есть, и то, что будет.

И ответствовал ей Хурин:

– Прощай, владычица Дор-ломина; выезжаем мы ныне в путь, окрыленные надеждой, как никогда прежде. Будем же уповать, что в середине зимы попируем мы веселее, нежели за все прошлые годы, а вслед за тем настанет весна, страхом не омраченная!

И подхватил он Турина, и усадил его на плечо, и закричал своим воинам:

– Пусть поглядит наследник Дома Хадора, как сияют ваши мечи!

И сверкнули под солнцем пятьдесят клинков, и зазвенел над двором боевой клич эдайн Севера:

– Лахо калад! Дрего морн! Да воссияет свет! Да бежит ночь!

И вот, наконец, Хурин вскочил в седло, и развернулось золотое знамя, и вновь запели утренние трубы; так Хурин Талион уехал на битву Нирнаэт Арноэдиад.

А Морвен и Турин недвижно стояли у дверей, до тех пор, пока издалека не донес до них ветер отголосок одинокого рога: Хурин перевалил за гребень холма, откуда не видел уже более своего дома.

Глава II Битва бессчетных слез

Немало песен поют и поныне, немало сказаний рассказывают среди эльфов о Нирнаэт Арноэдиад, Битве Бессчетных Слез, в которой пал Фингон и погиб цвет народа эльдар. Если поведать обо всем, что было, жизни человеческой не хватит, чтобы выслушать повесть до конца. Здесь же речь пойдет лишь о тех деяниях, что имеют отношение к судьбе Дома Хадора и детей Хурина Стойкого.

Собрав наконец все силы, что смог, Маэдрос назначил день – утро средины лета. В тот день трубы эльдар возвестили восход солнца; на востоке взвилось знамя сыновей Феанора, а на западе – стяг Фингона, Верховного короля нолдор.

Тогда Фингон взглянул вниз со стен крепости Эйтель Сирион: воинство его, выстроенное в боевом порядке в долинах и лесах восточных склонов Эред Ветрин, надежно было укрыто от глаз Врага; но знал Фингон, сколь велико оно. Здесь собрались все нолдор Хитлума, а к ним примкнули многие эльфы Фаласа и Нарготронда, и бессчетные армии людей. Справа разместилась рать Дор-ломина, и доблестные воины Хурина и Хуора, брата его; к ним же приспели родич их Халдир Бретильский и многие жители лесов.

Тогда Фингон поглядел на восток и острым эльфийским взором различил вдали клубы пыли и блеск стали, словно мерцание звезд в тумане, и понял – Маэдрос выступил в путь, и возликовал король. Затем обратил Фингон взор свой к Тангородриму: над горой сгустилось темное облако и курился черный дым; и понял король – разгорелась ярость Моргота и принят будет вызов, – и тень сомнения омрачила его сердце. Но в тот самый миг поднялся ликующий крик: ветер нес его с юга, от долины к долине, и голоса эльфов и людей слились в общем хоре изумления и радости. Ибо, нежданным и незваным, Тургон распахнул врата Гондолина и теперь спешил к эльфам на помощь с десятитысячным воинством; сияли кольчуги, а длинные мечи и копья ощетинились, словно лес. Издалека заслышал Фингон могучую трубу Тургона, и сгинула тень, и воспрял он духом, и воскликнул:

– Утулиэ’н аурэ! Айа эльдалиэ ар атанатари, утулиэ’н аурэ! День настал! Се, народ эльдар и отцы людей, день настал!

И все, кто услышал, как гулкий голос Фингона эхом гремит среди холмов, отозвались:

– Аута и ломэ! Ночь отступает!

Вскорости завязалась великая битва. Моргот знал многое о том, что делают и замышляют его недруги, и загодя подготовился в преддверии их атаки. Великая рать из Ангбанда уже приближалась к Хитлуму, а вторая армия, еще многочисленнее, шла навстречу Маэдросу, да бы не дать воссоединиться воинствам королей. Те же, что выступили против Фингона, облачены были в серо-бурые одежды и сталь не сияла на солнце – потому далеко удалось им продвинуться через пески Анфауглита, прежде чем прознали об их приближении.

Тогда сердца нолдор запылали яростью, и вожди их уже хотели атаковать врагов на равнине, но Фингон воспротивился этому.

– Остерегайтесь Морготова коварства, о владыки! – взывал он. – Мощь его неизменно превосходит ожидания, а замысел оказывается иным, нежели поначалу являет Моргот взгляду. Не обнаруживайте собственную силу раньше времени, пусть враг сперва порастратит свою, штурмуя холмы.

Ибо по замыслу королей Маэдросу предстояло открыто пройти через равнину Анфауглит со всеми своими объединенными силами эльфов, людей и гномов; когда же главные армии Моргота, как надеялся Маэдрос, выступят им навстречу, тогда с запада подоспеет Фингон, и так силы Моргота окажутся словно между молотом и наковальней и будут смяты; знаком же к тому послужит яркий сигнальный огонь в Дортонионе.

Однако полководец Моргота на западе получил приказ любыми средствами выманить Фингона с холмов. Потому он двинулся дальше, пока авангард его войска не выстроился вдоль реки Сирион, от стен крепости Барад Эйтель до Топи Серех; и аванпосты Фингона могли уже видеть глаза врагов. Но не было ответа на вызов, зловеще молчали высокие стены, и холмы таили в себе угрозу, и смолкли насмешки орков.

Тогда Морготов полководец выслал всадников словно бы для переговоров, и подъехали они к внешним укреплениям Барад Эйтель. С собою привезли они Гельмира, сына Гуилина, эльфа знатного рода из Нарготронда: он был захвачен в Браголлах, и враги ослепили его; и герольды вывели пленника вперед, крича:

– У нас дома еще много таких же, но вам стоит поторопиться, коли хотите застать их в живых. Ибо со всеми мы обойдемся вот так же – дайте только вернуться.

И они отрубили Гельмиру руки и ноги – и бросили его у стен.

По роковой случайности в этом самом месте аванпоста стоял Гвиндор, сын Гуилина, со многими эльфами Нарготронда; и, воистину, выступил он на войну, собрав столько воинов, сколько смог, поскольку горевал о захваченном в плен брате. Теперь же, пылая гневом, он вскочил в седло и во главе отряда всадников бросился в погоню за герольдами, и зарубили их эльфы, и все воины Нарготронда устремились следом, и глубоко вклинились в ангбандские ряды. При виде этого воодушевилось войско нолдор, и Фингон надел свой белый шлем и велел трубить в трубы, и все его воинство хлынуло вдруг с холмов и ринулось в атаку.

Засверкали мечи нолдор, извлеченные из ножен, словно огонь, пожирающий сухой тростник; столь яростным и стремительным оказался натиск эльдар, что замыслы Моргота едва не пошли прахом. Армия, посланная им на запад, дабы отвлечь неприятеля, была сметена и уничтожена прежде, чем к ней подоспело подкрепление, и стяги Фингона взвились над равниной Анфауглит и затрепетали под стенами Ангбанда.

В первых рядах сражались Гвиндор и эльфы Нарготронда: даже теперь невозможно было сдержать их: они прорвались во внешние ворота и перебили стражу во дворе Ангбанда, и Моргот содрогнулся на своем подземном троне, заслышав удары в двери. Но Гвиндор оказался в ловушке: его захватили живым, а отряд его уничтожили до последнего воина; ибо Фингон не сумел прийти к нему на помощь. Через бесчисленные потайные двери Тангородрима Моргот провел на поверхность основные силы, что ждали своего часа, и Фингон был отброшен от стен Ангбанда с великими потерями.

И вот на четвертый день войны на равнине Анфауглит началась Нирнаэт Арноэдиад, Битва Бессчетных Слез; и ни одной повести не вместить всего ее горя. Обо всем, что случилось в восточной части поля битвы – о том, как гномы Белегоста обратили в бегство дракона Глаурунга; о предательстве восточан и о разгроме воинства Маэдроса, и о бегстве сынов Феанора, более не говорится здесь ни слова. На западе же армия Фингона отступила через пески – там пал Халдир, сын Халмира, и почти все мужи народа Бретиля. На пятый день, когда опустилась на землю ночь, воинство Фингона находилось еще далеко от Эред Ветрин; ангбандские полчища окружили его, и сражение длилось до рассвета, и все теснее смыкалось кольцо. Но с зарей пришла надежда: донесся звук рогов Тургона, что вел на подмогу основное войско Гондолина: а до того Тургон стоял лагерем южнее, охраняя ущелья Сириона, и удержал он бо́льшую часть своего народа от опрометчивой атаки. Теперь же он спешил на помощь брату; сильны были нолдор Гондолина, и строй их сиял, точно река расплавленной стали под лучами солнца, – ибо меч и доспех последнего из воинов Тургона ценились дороже выкупа, что брали когда-либо за короля из рода людей.

И вот отряд королевских дружинников прорвался сквозь ряды орков, и Тургон мечом проложил путь к брату. Рассказывают, что радостной была встреча Тургона и Хурина в разгар битвы – Хурин же сражался бок о бок с Фингоном. На краткое время оттеснили назад ангбандские полчища, и вновь стал отступать Фингон. Но, разгромив Маэдроса на востоке, Моргот ныне располагал огромными силами, и не успели Фингон с Тургоном отойти под защиту холмов, как на них хлынул поток врагов, втрое превышающий поредевшие рати эльфов. Был там Готмог, войсководитель Ангбанда: его армия черным клином врезалась между эльфийскими воинствами, отбросив Тургона и Хурина к Топи Серех, а Фингон оказался в кольце врагов. И бросился на него Готмог: мрачная то была встреча. И вот Фингон остался один среди поверженной своей дружины, и бился он с Готмогом, пока не подобрался сзади еще один балрог и не захлестнул его стальной плетью. Тогда Готмог зарубил Фингона своим черным топором, и из рассеченного шлема Фингона взметнулось белое пламя. Так пал король нолдор, и враги булавами вбили его тело в грязь, а королевское знамя, синее с серебром, втоптали в пролитую им кровь.

Битва была проиграна; но Хурин, Хуор и немногие уцелевшие из Дома Хадора еще сражались плечом к плечу с Тургоном из Гондолина, не отступая ни на шаг; и полчищам Моргота не удавалось отбить ущелье Сириона. Тогда обратился Хурин к Тургону и молвил:

– Уходи, владыка, пока есть время! Ты – последний из Дома Финголфина, и в тебе заключена последняя надежда эльдар. Пока стоит Гондолин, в сердце Моргота будет жить страх.

– Недолго теперь оставаться Гондолину сокрытым от чужих глаз, а как только обнаружат город, суждено ему пасть, – отозвался Тургон.

– Однако ж, если выстоит город еще немного, – проговорил Хуор, – тогда из дома твоего явится надежда эльфов и людей. Вот что я скажу тебе, владыка, в смертный мой час: хотя расстаемся мы сейчас навсегда, и не увижу я вновь твоих белокаменных стен, от тебя и меня родится и взойдет над миром новая звезда. Прощай!

А Маэглин, сын сестры Тургона, стоял тут же и слышал эти слова, и крепко их запомнил.

Тогда Тургон внял совету Хурина и Хуора и отдал приказ своему войску отступать в ущелья Сириона, а военачальники его Эктелион и Глорфиндель обороняли от врага правый и левый фланги, поскольку единственная дорога в тех краях была весьма узка и пролегала вдоль западного берега Сириона, что постепенно набирал силу. Но люди Дор-ломина прикрывали отступление, как пожелали того Хурин и Хуор, ибо сердца их противились тому, чтобы бежать из северных земель, и если не суждено было им возвратиться к домам своим, вознамерились они держаться до конца. Вот так Тургон пробился к югу и, выйдя из-под прикрытия Хурина и Хуора, прошел вниз по течению Сириона и ускользнул от врагов, и исчез в горах, сокрывшись от взора Моргота. Братья же собрали вокруг себя уцелевших воинов из Дома Хадора и, пядь за пядью, отступили, наконец, за Топь Серех, так, что прямо перед ними тек Ривиль. Там остановились они и более не отступали.

Тогда обрушились на них все ангбандские полчища, и поток запружен был мертвыми телами; враги окружили остатки войск Хитлума, и все теснее смыкалось кольцо – так морской прилив надвигается на скалу. На шестой день, когда Солнце склонялось к западу и удлинились темные тени Эред Ветрин, Хуор пал, пронзенный отравленной стрелой, что впилась ему в глаз; а вокруг него беспорядочной грудой лежали мертвые тела доблестных воинов Хадора. Орки поотрубали им головы и свалили в кучу – точно курган чистого золота в закатном зареве.

Хурин выстоял дольше других. Оставшись же в одиночестве, он отшвырнул свой щит и поднял двумя руками топор орочьего военачальника; и говорится в песнях, что лезвие топора дымилось от черной крови троллей из дружины Готмога – и со временем затупилось; и всякий раз, как падал поверженный враг, Хурин восклицал: «Аурэ энтулува! Еще придет день!» Семьдесят раз издавал он этот клич; но наконец враги захватили его живым по повелению Моргота, который замыслил причинить ему больше зла, нежели просто смерть. Орки вцеплялись в Хурина когтями, и не разжималась хватка, даже когда Хурин отсекал им лапы; и не убывало число врагов, и, наконец, Хурин рухнул, погребенный под тяжестью их тел. Тогда Готмог связал его и, насмехаясь, потащил в Ангбанд.

И вот Солнце опустилось за море, и закончилась битва Нирнаэт Арноэдиад. В Хитлуме наступила ночь, и с Запада налетел ураган.

Моргот торжествовал победу, хотя не все еще сбылись подсказанные злобой замыслы. Одна дума не давала ему покоя и омрачала его триумф беспокойством: Тургон ускользнул из его тенет – а из всех своих врагов именно Тургона Морготу особенно хотелось захватить или уничтожить. Тургон из великого Дома Финголфина ныне по праву стал королем над всеми нолдор, Моргот же ненавидел Дом Финголфина и боялся его, ведь род сей презирал его в Валиноре и был в дружбе с Улмо, его недругом; а так же и потому еще, что Финголфин изранил Моргота в битве. Никого так не страшился Моргот, как Тургона: еще встарь, в Валиноре, приметил его Моргот, и при одном только приближении Тургона темная тень омрачала его душу, пред вещая, что когда-нибудь, в неведомом еще сужденном будущем Тургон явится орудием его гибели.

Глава III Речи Хурина и Моргота

И вот по велению Моргота орки с превеликим трудом снесли в одно место тела своих недругов, и все их доспехи и оружие, и вырос курган посреди равнины Анфауглит, подобный громадному холму, и виден был издалека; эльдар же назвали его Хауд-эн-Нирнаэт. И пробилась там молодая поросль, и зазеленели густые, пышные травы – точно не лежала вокруг мертвая пустыня; и ни один прислужник Моргота впредь не смел ступить на землю кургана, под которой мечи эльдар и эдайн ржавели и обращались в прах. Королевство Фингона не существовало более, и Сыны Феанора скитались по свету, точно листья, гонимые ветром. В Хитлум же не возвратился никто из мужей Дома Хадора, и не было вестей ни об исходе битвы, ни об участи владык. Моргот выслал в Хитлум людей, ему подвластных, – смуглых восточан; и запер их в той земле, и запретил им покидать ее пределы. Вот и все, что досталось им из обещанных богатых наград за измену Маэдросу: позволили им грабить и тиранить стариков, детей и женщин народа Хадора. Уцелевших эльдар Хитлума – тех, которым не удалось скрыться в горах и чащах, – отправил Моргот в ангбандские копи и сделал своими рабами. Орки рыскали беспрепятственно по всему Северу, продвигаясь дальше и дальше на юг, в Белерианд. Дориат до поры уцелел, а также и Нарготронд, но Моргота это не слишком тревожило: либо он знал о них слишком мало, либо почитал, что не пробил еще их час в свершении злобных его замыслов. Но думы его непрестанно возвращались к Тургону.

И вот привели к Морготу Хурина, ибо прознал Моргот благодаря колдовству и своим соглядатаям, что тот в дружбе с королем; и попытался Моргот устрашить пленника взором. Но не устрашился до поры Хурин и не склонил головы. Тогда Моргот повелел сковать его цепями и подвергнуть изощренной пытке; однако спустя некоторое время явился он к пленнику и предложил ему выбор: свободно идти куда вздумается либо обрести немалую власть, став первым из военачальников Ангбанда – если только согласится он открыть, где крепость Тургона, и все, что знает о замыслах короля. Но Хурин Стойкий насмеялся над ним, говоря:

– Слеп ты, Моргот Бауглир, и вовеки не прозреть тебе, ибо видишь только тьму. Не понять тебе, что движет сердцами людей, а кабы и понял – так дать это не в твоих силах. Глуп тот, кто примет посулы Моргота. Сперва взыщешь ты назначенную тобою цену, а затем не сдержишь обещания; только смерть обрел бы я, кабы открыл тебе то, что тщишься узнать.

Тогда расхохотался Моргот и молвил:

– Ты еще станешь молить меня о смерти как о даре.

И отвел он Хурина на Хауд-эн-Нирнаэт: лишь недавно возведен был курган и нависал над ним тяжелый дух смерти; и поставил Моргот Хурина на вершине и повелел ему поглядеть на запад, в сторону Хитлума, и воспомнить о жене, и сыне, и прочей родне своей.

– Ибо теперь в моих владениях живут они, и уповать им отныне на мою милость, – рек Моргот.

– Нельзя уповать на то, чего нет, – отозвался Хурин. – Но через них не добраться тебе до Тургона; ибо неведомы им его тайны.

Тогда ярость овладела Морготом, и рек он:

– Зато до тебя-то я доберусь, и до всего твоего проклятого рода; и воля моя сокрушит вас, будь вы все хоть из стали.

И поднял он с земли длинный меч и переломил его перед глазами Хурина; и осколок оцарапал пленнику лицо, но Хурин не отвел взгляда. Тогда Моргот простер длань в сторону Дор-ломина и проклял Хурина и Морвен, и потомство их, говоря:

– Узри же! Тень моих помыслов падет на них, куда бы ни направили они шаг, а ненависть моя станет преследовать их до самых границ мира.

Отозвался Хурин:

– Пустые слова говоришь. Ни видеть не можешь ты их, ни управлять ими издали: не под силу тебе это, пока сохраняешь ты видимое обличье и по-прежнему желаешь быть королем на земле.

Тогда молвил Моргот, оборотившись к Хурину:

– Глупец, ничтожество средь людей – народа, последнего среди наделенных даром речи! Видел ли ты Валар, познал ли могущество Манвэ и Варды? Проник ли в их помыслы? Или, может, ты думаешь, будто думы их обращены к тебе и издалека они защитят тебя?

– Про то мне неведомо, – рек Хурин. – Может статься, так оно и случится – буде на то их воля. Ибо пока длится бытие Арды, Древнейшему Королю восседать на троне.

– Истинно так, – отвечал Моргот. – Древнейший Ко роль – я: Мелькор, первый и могущественнейший среди Валар; тот, кто был до сотворения мира, тот, кто создал его. Тень моего замысла лежит на Арде, и все, что только есть в ней, медленно и неуклонно подпадает под мою власть. Все, кто тебе дорог, ощутят тяжкий гнет моей мысли, точно мглистое марево Рока, и ввергнуты будут во тьму отчаяния. Куда бы ни направили они шаг, везде воспрянет зло. Когда бы ни заговорили они, слова их обернутся гибельными советами. Что бы они ни содеяли – все обратится против них же. Не будет для них надежды в смертный час, и в последний миг проклянут они и жизнь, и смерть.

Отвечал Хурин:

– Или забыл ты, с кем говоришь? Те же речи держал ты давным-давно перед отцами нашими; но мы бежали от твоей тени. Ныне же ведаем мы о твоей истинной сущности, ибо видели мы лица узревших Свет и внимали голосам тех, кто беседовал с Манвэ. Ты был до рождения Арды, но и другие тоже; и не ты ее создал. Есть и могущественнее тебя; ты растратил свою силу на себя самого; твоя собственная пустота поглотила ее. Ныне ты не более чем беглый раб Валар; цепь их и поныне тебя дожидается.

– Ты затвердил наизусть уроки своих хозяев, – молвил Моргот. – Но эти детские байки не помогут тебе теперь, когда все они бежали далеко прочь.

– Вот что напоследок хочу я сказать тебе, раб Моргот, – отозвался Хурин, – эти слова почерпнул я не из кладезей мудрости эльдар: они вложены мне в сердце в этот самый час. Ты – не Властелин над людьми, и не станешь им никогда, хотя бы вся Арда и Менель оказались в твоей власти. За Кругами Мира не сможешь ты преследовать тех, кто отверг тебя.

– За Кругами Мира я и не стану их преследовать, – отвечал Моргот, – ибо за Кругами Мира – Ничто. В пределах же Мира им от меня не укрыться, разве что канут они в Ничто.

– Ты лжешь, – молвил Хурин.

– Ты все увидишь сам и признаешь, что я не лгу, – проговорил Моргот. И увел он Хурина назад в Ангбанд, и усадил его в каменное кресло на одной из вершин Тангородрима, откуда прозревал пленник вдалеке землю Хитлум на западе и земли Белерианда на юге. Там оказался он во власти Морготова колдовства; и Моргот, встав перед пленником, проклял его вновь и сковал его неодолимыми чарами так, что Хурин не мог сдвинуться с места, и умереть не мог до тех пор, пока не освободит его Моргот.

– Оставайся же здесь, – объявил ему Моргот, – и гляди на земли, где зло и отчаяние настигнут тех, кого ты предал мне в руки. Ибо ты посмел насмехаться надо мною и усомнился в могуществе Мелькора, Владыки судеб Арды. Моим взором будешь ты видеть отныне; моим слухом слышать; и ничто не укроется от тебя.

Глава IV Уход Турина

Лишь трое мужей вернулись в конце концов в Бретиль недобрым путем через Таур-ну-Фуин; когда же Глорэдель, дочь Хадора, узнала о гибели Халдира, она умерла от горя.

В Дор-ломин вестей так и не пришло. Риан, жена Хуора, обезумев, бежала в глушь; там приютили ее Серые эльфы Митрима, когда же родился сын ее Туор, эльфы взяли его на воспитание. А Риан ушла к кургану Хауд-эн-Нирнаэт, и легла там на землю, и умерла.

Морвен Эледвен осталась в Хитлуме, во власти немой скорби. Сыну ее Турину шел лишь девятый год, и она вновь носила под сердцем дитя. Жилось ей несладко. Край тот наводнили восточане, и жестоко обращались они с людьми народа Хадора – отбирали все добро их и обращали в рабство. Всех жителей родной земли Хурина, способных к работе или годных хоть на что-нибудь, угнали в плен, даже юных дев и отроков, а стариков перебили или уморили голодом. Однако ж до поры не смели восточане поднять руку на Владычицу Дор-ломина или выгнать ее из дому; ходили среди них слухи, будто связываться с нею опасно, будто ведьма она и якшается с белыми демонами – так называли восточане эльфов, ибо ненавидели их, а боялись – еще больше. По той же причине страшились и избегали они гор, где укрылись многие эльдар, – в особенности же тех, что на юге, и разграбив и опустошив захваченные области, восточане вновь отступили севернее. А дом Хурина стоял на юго-востоке Дор-ломина, неподалеку от гор; так, речка Нен Лалайт брала начало под сенью вершины Амон Дартир, за которой начинался крутой перевал. Через тот перевал путник выносливый и стойкий мог пересечь Эред Ветрин и через истоки Глитуи спуститься в Белерианд. Но восточане о том не ведали, равно как и Моргот до поры до времени; так что весь тот край, пока стоял Дом Финголфина, был надежно огражден от Врага и никто из его прислужников вовеки не забредал туда. Полагал Моргот, что стена Эред Ветрин непреодолима как для беглецов с севера, так и для нападения с юга; воистину, ни для кого, кроме птиц, иных путей и не было между Топью Серех и далеким западом, где Дор-ломин переходил в Невраст.

Вот так и случилось, что после первых набегов Морвен оставили в покое, хотя в окрестных лесах рыскали лихие люди и опасно было удаляться от дома. Под кровом Морвен по-прежнему жил Садор-плотник, несколько стари ков и старух и Турин, которому она не позволяла и шагу ступить со двора. Однако ж усадьба Хурина вскорости пришла в упадок, и хотя Морвен трудилась не покладая рук, она обнищала – и голодала бы, кабы не помощь, что втайне посылала ей Аэрин, родственница Хурина; ибо некий восточанин именем Бродда силой взял ее в жены. Горько было Морвен принимать милостыню, но не отвергала она вспоможения – ради Турина и ради нерожденного еще дитяти, и еще потому, что, как сама она говорила, это – толика ее же собственного достояния. Ведь не кто иной, как Бродда захватил добро, и скот, и людей Хурина, и забрал все, что мог, к себе в дом. Храбр и дерзок был Бродда, однако среди соплеменников своих особым почетом не пользовался, пока не пришли они в Хитлум; жадный до богатства, он готов был завладеть землями, на которые другие люди его сорта не зарились. Морвен видел он лишь однажды, когда выехал грабить ее усадьбу; но оказавшись с нею лицом к лицу, преисполнился великого страха. Померещилось Бродде, будто заглянул он в беспощадные глаза белого демона, и убоялся он, как бы не постигло его какое зло, и не стал он разорять ее дом, и Турина не обнаружил, иначе недолго прожил бы наследник законного правителя.

Бродда обратил в рабство Соломенноголовых, как про звал он народ Хадора, и повелел им выстроить ему деревянный дом к северу от усадьбы Хурина; а рабов держал за частоколом, точно скотину в хлеву, но стерегли их вполглаза. Не все они смирились со своей участью; иные храбрецы готовы были помогать Владычице Дор-ломина, даже с опасностью для жизни; от них-то Морвен и получала тайные вести, пусть и безрадостные, о том, что делается в округе. Аэрин же Бродда взял в жены, не в наложницы, ибо в его окружении женщин было мало, и ни одна не могла сравниться с дочерьми эдайн; а Бродда надеялся стать в той земле могучим владыкой и обзавестись наследником, дабы было кому передать власть.

О том, что произошло, и о том, что сулили грядущие дни, Морвен сыну почти не рассказывала, а он боялся на рушить ее молчание расспросами. Когда восточане впервые объявились в Дор-ломине, Турин спросил у матери:

– Когда же вернется отец мой и выдворит это мерзкое ворье? Отчего он все не едет?

– Про то мне неведомо, – ответствовала Морвен. – Может статься, он погиб или в плену; а может статься, вынужден был отступить далеко прочь и нескоро удастся ему возвратиться сквозь кольцо врагов.

– Тогда думается мне, он мертв, – проговорил Турин, сдерживая слезы при матери, – ибо, будь он жив, так непременно пришел бы к нам на помощь, и никто не сумел бы ему помешать.

– Сдается мне, ни в том, ни в этом правды нет, сын мой, – отозвалась Морвен.

По мере того как шло время, на душе у Морвен делалось все тяжелее, и все сильнее тревожилась она за своего сына Турина, наследника Дор-ломина и Ладроса, ибо не видела она для него будущности иной, нежели угодить в рабство к восточанам, не успеет он и повзрослеть толком. Тут вспомнила она свою беседу с Хурином, и мысли ее вновь обратились к Дориату, и наконец, решилась она втайне отослать Турина из дому, ежели удастся, и молить короля Тингола, чтобы приютил мальчика. И пока сидела она, размышляя, как бы это устроить, отчетливо зазвучал в ее голове голос Хурина, наставляющий: «Уходи, не мешкая! Не жди меня!». Но близились роды, а путь предстоял тяжкий и опасный; и чем дальше, тем меньше приходилось уповать на спасение. А сердце по-прежнему обманывало ее надеждой, в которой она сама себе не признавалась: в глубине души она чувствовала – Хурин жив, и в бессонных ночных бдениях прислушивалась, не услышит ли знакомые шаги, либо просыпалась, думая, будто со двора донеслось ржание коня его Арроха. Более того, хотя охотно согласилась бы она, чтобы сын ее воспитывался в чужих чертогах, по обычаю того времени, сама она еще недостаточно смирила гордость, чтобы жить приживальщицей, пусть даже и при короле. Потому не вняла она голосу Хурина, или воспоминанию о том голосе, и так спрялась первая нить судьбы Турина.

Уже близилась осень Года Скорби, когда Морвен наконец решилась, и тогда заторопилась она, ибо времени на путешествие осталось в обрез, она же боялась, что Турина схватят, если прождать до весны. Восточане рыскали вокруг ограды, шпионя за усадьбой. Так что нежданно объявила она Турину:

– Отец твой не возвращается. Потому уйти придется тебе, и вскорости. Таково его пожелание.

– Уйти? – воскликнул Турин. – Куда же пойдем мы? За Горы?

– Да, – подтвердила Морвен, – за Горы, далеко на юг. На юг – там, возможно, осталась еще надежда. Но я не сказала «мы», сын мой. Тебе должно уйти, а мне – остаться.

– Я не пойду один! – воскликнул Турин. – Я тебя не оставлю. Отчего нам не уйти вместе?

– Я не могу уйти, – промолвила Морвен. – Но ты пойдешь не один. Я отошлю с тобой Гетрона, а может, и Гритнира тоже.

– Разве не пошлешь ты Лабадала? – спросил Турин.

– Нет; ибо Садор хром, а путь предстоит тяжкий, – отозвалась Морвен. – А поскольку ты мой сын, и времена нынче суровые, я скажу горькую правду: в дороге ты можешь погибнуть. Год близится к концу. Но если ты останешься, худшая участь тебе грозит: станешь рабом. Если хочешь ты быть мужчиной, когда войдешь в возраст, ты сделаешь так, как я говорю, и страхи отринешь.

– Ведь покину я тебя лишь на Садора и слепого Рагнира, и старух, – промолвил Турин. – Разве не говорил мой отец, что я – наследник Хадора? Наследнику должно оставаться в доме Хадора и защищать его. Вот теперь и впрямь жалею я, что отдал свой нож!

– Наследнику должно остаться, но он не может, – возразила Морвен. – Зато в один прекрасный день он, верно, вернется. Так ободрись же! Ежели станет совсем туго, я последую за тобою – коли смогу.

– Как же ты отыщешь меня в глуши? – промолвил Турин, и внезапно не сдержался и разрыдался в открытую.

– Будешь плакать, так кое-кто другой тебя найдет прежде меня, – отвечала Морвен. – Я знаю, куда идешь ты, и ежели доберешься до места и там останешься, там и отыщу тебя, коли смогу. Ибо посылаю я тебя к королю Тинголу в Дориат. Разве не предпочел бы ты быть гостем короля, нежели рабом?

– Не знаю, – промолвил Турин. – Я не знаю, что такое раб.

– Вот я и отсылаю тебя, чтобы тебе не довелось о том узнать, – отозвалась Морвен. И поставила она сына перед собою, и заглянула ему в глаза, словно пытаясь разгадать некую загадку. – Тяжко, Турин, сын мой, – проговорила она наконец. – И тяжко не только тебе. Непросто мне в лихие дни решать, как бы поступить лучше. Но поступаю я так, как мнится мне правильным; иначе зачем бы мне расставаться с самым дорогим, что только у меня осталось?

Более они промеж себя о том не говорили, и горевал Турин, и не знал, что и думать. Поутру отправился он к Садору, который рубил дрова на растопку, дров же у них было мало, ибо в лес ныне выходить никто не решался. Опершись на костыль, поглядел Садор на парадное кресло Хурина, незаконченным задвинутое в угол.

– Тоже пойдет на дрова, – промолвил он. – В наши дни не до жиру – быть бы живу.

– Не ломай его пока, – попросил Турин. – Может, отец еще вернется домой – и порадуется, видя, что ты для него смастерил, пока его не было.

– Ложные надежды опаснее страхов, – отозвался Садор, – и зимой нас не согреют. – Он погладил резьбу на кресле и вздохнул. – Зря время потратил, хотя по сердцу мне была работа, – посетовал он. – Но все такие вещи живут недолго, и радость созидания – единственный от них прок, сдается мне. А теперь верну-ка я тебе подарок.

Турин протянул руку – и тут же ее отдернул.

– Дары забирать назад не подобает, – сказал он.

– Если вещь принадлежит мне, разве не волен я отдать ее, кому захочу?

– Волен, – отозвался Турин, – кому угодно, кроме меня. А почему хочешь ты отдать нож?

– Не надеюсь я боле воспользоваться им для достойного дела, – промолвил Садор. – Отныне не будет иной работы Лабадалу, кроме рабьей.

– А что такое раб? – спросил Турин.

– Бывший человек, с которым обращаются, как со скотом, – отвечал Садор. – Кормят только того ради, что бы не сдох, не дают сдохнуть, чтоб работал, а работает он лишь из страха боли или смерти. А эти лиходеи, случается, убивают либо причиняют боль просто развлечения ради. Я слыхал, они отбирают тех, которые легки на ногу, и травят их собаками. Да они быстрее учатся у орков, нежели мы – у Дивного Народа.

– Теперь я понял, – отозвался Турин.

– Жаль, что приходится тебе понимать такое в твои годы, – промолвил Садор, но, увидев странное выражение в лице Турина, спросил: – И что ты понял?

– Почему мать меня отсылает, – отозвался Турин, и глаза его наполнились слезами.

– А! – откликнулся Садор и пробормотал про себя: «И зачем было мешкать так долго?» И, оборотясь к Турину, молвил: – По мне, так плакать тут не о чем. Но не след тебе пересказывать замыслы твоей матери вслух Лабадалу или кому бы то ни было. Ныне все стены и ограды имеют уши, и владельцы тех ушей отнюдь не русоголовы.

– Но должен же я поговорить хоть с кем-нибудь! – воскликнул Турин. – Я всегда тебе все рассказываю. Я не хочу тебя бросать, Лабадал. Не хочу покидать ни дома, ни матери.

– Должно тебе понять ныне: ежели ты останешься, скоро придет конец Дому Хадора, – промолвил старик. – Лабадал не хочет, чтобы ты уходил; но Садор, слуга Хурина, порадуется, когда сын Хурина окажется недосягаем для восточан. Ну же, право, ничего тут не попишешь; придется расстаться. Может, хоть теперь возьмешь мой нож как прощальный дар?

– Нет! – откликнулся Хурин. – Я ухожу к эльфам, к королю Дориата – так говорит мать. Там мне, верно, не знать недостатка в таких вещах. А вот подарков я тебе присылать не смогу, Лабадал. Далеко я буду – и совсем один. – И Турин разрыдался; но сказал ему Садор:

– Что такое? Где же сын Хурина? Не он ли мне обещался: «Я стану ратником эльфийского короля, как только подрасту»?

Тогда Турин сдержал слезы и молвил:

– Хорошо же; если таковы были слова сына Хурина, должно ему сдержать их – и уйти. Но всякий раз, как говорю я, что сделаю то и это, в конечном счете все оборачивается иначе, нежели мне мнилось. Теперь уже не хочу я того. Впредь надо быть осмотрительнее в речах и не говорить лишнего.

– Оно и впрямь к лучшему, – согласился Лабадал. – Сколь многие тому учат, сколь немногие тому следуют! Заглянуть в будущее нам не дано; так не будем же и пытаться. Дня сегодняшнего более чем достаточно.

И вот собрали Турина в путь, и распрощался он с матерью и тайно отбыл вместе с двумя спутниками. Но когда те велели Турину оглянуться на отчий дом, боль разлуки пронзила ему сердце словно меч, и воскликнул он:

– Морвен, Морвен, когда же увижу я тебя снова?

Крик этот в лесистых холмах эхом долетел до Морвен, стоявшей на пороге, и стиснула она дверной косяк так, что из-под ногтей выступила кровь. То было первое горе Турина.

В начале следующего года Морвен родила дочь и нарекла ее Ниэнор, что означает Скорбь. Когда же появилась она на свет, Турин был уже далеко. Долгий путь изобиловал опасностями, ибо власть Моргота распространялась все шире; но проводниками при мальчике были Гетрон и Гритнир, чья молодость пришлась на времена Хадора, и хотя ныне они состарились, были они весьма отважны и хорошо знали тамошние земли: нередко доводилось им странствовать по Белерианду в былые дни. Так волею судьбы и благодаря собственной доблести перевалили они через Тенистые горы и спустились в долину Сириона, и вступили в лес Бретиль; и наконец, изможденные и усталые, достигли границ Дориата. Но там сбились они с пути и запутались в тенетах магии Королевы и плутали, не зная дороги, среди нехоженых чащ, пока не иссякли у них припасы. Едва не погибли они, поскольку зима с севера пришла холодная; но не столь легкая участь была уготована Турину. Нежданно-негаданно заслышали отчаявшиеся путники пение рога. В краях тех охотился Белег Могучий Лук: величайший из следопытов тех времен, неотлучно жил он на границах Дориата. Заслышав их крики, Белег поспешил к ним на помощь, и дал им еды и питья, и спросил, кто они и откуда, и преисполнился изумления и сострадания. С приязнью взглянул он на Турина, ибо тот унаследовал красоту матери и глаза отца, и был силен и крепок.

– О какой же милости станешь просить ты короля Тингола? – спросил Белег мальчика.

– Хотел бы я стать одним из его рыцарей и биться с Морготом, и отомстить за отца, – отвечал Турин.

– Верно, так оно и будет, когда прибавится тебе лет, – отозвался Белег. – Хотя мал ты покуда, у тебя все задатки доблестного мужа, достойного зваться сыном Хурина Стой кого, ежели такое возможно. – Имя же Хурина почиталось во всех эльфийских землях. Потому Белег охотно согласился проводить скитальцев, и отвел их в сторожку, где жил в ту пору с другими охотниками; там обрели они приют, а в Менегрот между тем отправили гонца. Когда же пришла весть, что Тингол и Мелиан согласны принять сына Хурина и его провожатых, Белег повел их тайными тропами в Сокрытое Королевство.

Так Турин пришел к великому мосту через Эсгалдуин и вступил в ворота Тинголовых чертогов, и еще ребенком узрел чудеса Менегрота, коих доселе не видел никто из смертных, кроме одного только Берена. Гетрон пересказал Тинголу и Мелиан послание Морвен; Тингол же оказал гостям добрый прием и усадил Турина к себе на колени в честь Хурина, величайшего из мужей, и Берена, его родича. Немало подивились все, кто был в зале, ибо означало это, что Тингол принял Турина на воспитание; а в ту пору не случалось того, чтобы короли оказывали людям подобную милость, да и впредь не поступали так эльфийские владыки. И сказал мальчику Тингол:

– Здесь, о сын Хурина, отныне дом твой; и пока жив ты, будешь ты почитаться моим сыном, хоть ты и человек. Мудрость обретешь ты превыше того, что отмерено смертным; эльфийское оружие вложат тебе в руки. Возможно, наступит день, когда отвоюешь ты отцовские земли в Хитлуме; ныне же живи здесь, окруженный любовью.

Так Турин поселился в Дориате. Гетрон и Гритнир, его провожатые, до поры оставались с ним, хотя всем сердцем стремились вернуться к госпоже своей в Дор-ломин. И вот старость и недуг подкосили Гритнира, и дожил он век свой при Турине; Гетрон же ушел, и Тингол послал с ним надежных провожатых, в защиту и помощь, и поручено им было доставить Морвен послание Тингола. Добрались они наконец до усадьбы Хурина, и когда узнала Морвен, что Турин с почетом принят в чертогах Тингола, полегчало у нее на душе; эльфы же принесли ей богатые дары от Мелиан и приглашение вернуться вместе с гонцами Тингола в Дориат. Ибо Мелиан мудра была и прозорлива, и надеялась тем самым отвратить зло, замышляемое Морготом. Но не пожелала Морвен покинуть дом, и упорствовала в своем решении, не смирив до поры гордости; притом Ниэнор была грудным младенцем. Потому Морвен отослала эльфов Дориата со словами благодарности и одарила их последними золотыми вещицами, что у нее оставались, скрывая нищету свою; и наказала передать Тинголу Шлем Хадора. Турин же с нетерпением ждал возвращения Тинголовых посланцев; когда же вернулись они одни, он убежал в леса и расплакался: знал он о приглашении Мелиан и надеялся, что Морвен придет. То было второе горе Турина. Когда же гонцы передали ответ Морвен, Мелиан преисполнилась сострадания, ибо читала в душе у нее; и поняла Мелиан, что судьбу, кою провидит она, отвратить не так-то просто.

Шлем Хадора вручили Тинголу. Шлем тот откован был из серой стали, изукрашен золотом, и вились по нему руны победы. И хранил он владельца от ран и от смерти: ибо ломался меч от удара по шлему, и стрела отлетала, не причинив вреда. Сработал его Тельхар, кузнец из Ногрода, прославленный своими творениями. Шлем снабжен был забралом (вроде тех, что гномы использовали в своих кузнях, прикрывая глаза); и тот, кто надевал шлем, обличьем своим вселял страх в сердца всех, его лицезревших, сам же защищен был от стрелы и огня. На гребне шлема гордо красовалась золоченая фигура дракона Глаурунга; ведь сделали шлем вскорости после того, как дракон впервые выполз за Морготовы врата. Хадор, а после него и Галдор, часто надевали этот шлем в битву, и воодушевлялось хитлумское воинство, видя, как высится шлем над битвенным полем, и восклицали они: «Золотой змей Ангбанда не чета Дракону Дор-ломина!» Хурину же тяжек был Драконий Шлем; да и не желал он носить его, говоря: «Лучше истинное свое лицо покажу я врагу». Однако ж почитал он шлем одним из величайших сокровищ своего дома.

А у Тингола были в Менегроте глубокие оружейни, где хранилось без числа оружия: металл доспехов, сработанный на манер рыбьей чешуи, сиял, точно вода под луной; были там мечи и топоры, щиты и шлемы, откованные самим Тельхаром или его наставником Гамилем Зираком Старым, или эльфийскими кузнецами еще более искусными. Ибо иные сокровища, полученные королем в дар, привезены были из Валинора и вышли из рук искусного Феанора, а мастера более великого не рождалось за всю историю мира. Однако ж Тингол принял Шлем Хадора так почтительно, как если бы сам обладал лишь малою толикой богатств, и повел учтивые речи, говоря:

– Гордое чело венчал этот шлем: носили его отец и дед Хурина.

И тут пришла ему в голову мысль, и призвал он Турина, и поведал ему, что Морвен послала сыну великое сокровище, наследие праотцев его.

– Прими же ныне Драконий Шлем Севера, – промолвил король, – и когда придет срок, носи его с честью.

Но Турин был еще слишком мал, и недостало у него сил поднять шлем, и, скорбя душою, оставил он дар без внимания.

Глава V Турин в Дориате

Пока рос Турин в королевстве Дориат, за ним приглядывала Мелиан, хотя видел он ее нечасто. Жила там в лесах дева именем Неллас; по велению Мелиан она следовала за Турином, когда блуждал тот по лесу, и часто встречалась ему на пути, словно случайно. Тогда играли они вместе или бродили рука об руку, ибо Турин быстро взрослел, она же казалась его ровесницей, да и была дитя душою, невзирая на свои эльфийские годы. От Неллас Турин узнал многое о тропах, о зверье и птицах Дориата; учила она его изъясняться на языке синдарин так, как принято было в древнем королевстве – то есть речи более старинной, и учтивой, и богатой на красивые слова. В ту пору ненадолго полегчало на душе у Турина, но очень скоро вновь помрачнел он, и дружба эта минула, словно весеннее утро. Неллас не переступала порога Менегрота – тяжко ей было под каменными сводами; так что, когда прошло детство Турина и обратились его помыслы к деяниям мужей, виделись они все реже и реже, и наконец вовсе перестал призывать ее Турин. Однако Неллас по-прежнему приглядывала за ним, но теперь – тайно, не выдавая себя.