Дети Ивана Соколова (Художник В. Орлов

Глава третья
Я НЕ ОДИН

Было уже светло, но так же дымно, и в воздухе все завывали фашистские самолеты. При солнце потускнели огни пожаров, но зато стало еще душней, еще угарней.

Неунимавшийся ветер закручивал пыль, смешанную с горячим пеплом, перекидывал пламя с одного здания на другое.

Подъехала машина. Из нее выскочили люди, по-разному одетые, но все в металлических касках. Они начали растаскивать горящую крышу углового здания.

Я и не заметил, как они появились на соседнем дворе, где врылась в землю неразорвавшаяся бомба, выставив наружу свой ребристый страшный хвост, черневший на желтом песке.

Вначале все они обступили бомбу, потом разошлись. У бомбы остался только один человек. Кто-то крикнул мне, чтобы я укрылся в щели. Но я так и остался на своем месте. Вскоре человек, возившийся у бомбы, весело закричал:

— Не ранит, не убьет, а на шихту пойдет.

Вокруг него собрались любопытные. А потом меня заметили, подошли и начали расспрашивать, где отец, кто у меня остался из родных, в каком я классе…

Некоторые спросят, только соберусь я ответить, а они уже уходят; видно было, что и так им все понятно, не один я такой.

«А зачем же тогда спрашивать?» — подумал я с досадой.

Чуть затихал гул самолетов, жители вылезали из щелей и подвалов. Среди них я узнавал и наших соседей; все они выглядели какими-то почерневшими, осунувшимися, как после болезни.

Пепел и сажа летели, как мошкара.

Только дворник, наш, тетя Анюта, была такая же, как всегда, в белом и, как мне показалось, чистом фартуке.

Я не просил, а она принесла мне жестянку с водой и кусок сахара. Она ни о чем не спрашивала, но я понимал, что она, оглядываясь по сторонам, ищет Олю.

Сам хотел рассказать тете Анюте, что вчера потерял Олю, но промолчал, так как понял: начну говорить об этом — зальюсь слезами.

Тетя Анюта, отойдя в сторону, шептала про меня высокой девушке с забинтованной рукой:

— Хорошо люди жили. Он вот — весь в мать, а сестренка его — чистый отец. Ну, думала я, счастливые. Вот тебе и счастье!

Высокая девушка подошла ко мне, вытерла мои слезы и протянула здоровую руку.

— Меня зовут Шура. Так мы и познакомились.

Шура не выпускала моей руки. Точно так я держал Олю, когда боялся, что она от меня убежит. Рука у Шуры была большая, шершавая. Должно быть, Шура очень сильная. И понял я, что хоть она и ни о чем меня не спрашивала, а думает обо мне и о моей маме.

Земля тонким слоем покрыла маму.

Тетя Анюта приподняла с земли мамину голову, поправила ей волосы и стряхнула землю с маминого платья.

Я увидел, как встрепенулись и ожили складки платья. Может быть, мама вскочит сейчас так же стремительно, как вскакивала она, когда ей казалось, что она проспала…

Женщины вместе с тетей Анютой подняли маму и понесли к неглубокой воронке. Тетя Анюта позвала меня. Шура подошла вместе со мной.

У мамы были закрыты глаза. Я поцеловал маму в сжатые губы.

Шура и здесь не выпустила моей руки.

Когда опять над нами нудно завыли фашисты, ни кто из женщин не побежал к щелям. Они кидали в воронку горсти земли.

Земля тонким слоем покрыла маму.

Я ничего не видел, кроме рыхлой насыпи над мамой.

Шура еще крепче сжала мою руку.

Не помню, как оторвались ноги, и мы пошли.

Тетя Анюта догнала нас и дала мне кепочку. Я взял ее в руку. Шура долго молчала. Она шла большими шагами. Мне так хотелось еще раз оглянуться!

Должно быть, тетя Анюта смотрит нам вслед. Но как мог я оглянуться, когда и так еле-еле поспевал за Шурой.

«Мужчины не плачут, мужчины не плачут», — повторял я папины слова, а у самого глаза были полны слез.

А потом я испугался: совсем забыл про Олю. Вытер слезы и снова стал смотреть по сторонам на дымящиеся развалины.

В одном доме рухнула стена, обнажив комнаты, оставленные людьми: сундук с поднятой крышкой, перевернутые стулья, кровати, медный таз. А гардероб упал набок, поблескивая осколком зеркала.

Совсем рядом застучал зенитный пулемет, но я даже не посмотрел в небо.

Когда мы отошли за несколько кварталов, Шура пошла медленней, взглянула на меня и спросила:

— А ты слона видел?

— Какого слона?

— Из зоологического сада слон удрал. Я его ночью видела, совсем рядом пробежал.

«А я не видел», — подумал я. Мне очень захотелось увидеть слона, но я не стал больше спрашивать о нем Шуру. Мне хотелось узнать, кто же она, моя спутница.

— Тетя Шура, а ты не докторица?

— Вот и не угадал. Была я наладчицей на Тракторном, а если поучусь, инженером стану. А пока меня профессором по членским взносам называют в райкоме комсомола. А со вчерашнего дня вот таких, как ты, собираю. Только не все такие любопытные.

«Профессора такие не бывают», — подумал я. И почему-то вспомнил мамину фотографию в спортивной майке, когда она работала нормировщицей на Метизном. Шура такая высокая и большая, а лицом чуть-чуть похожа на мою маму.

— Тетя, помоги мне Олю найти!

— А где же ты ее потерял?

— Там, где горит. Я показал рукой.

— Сейчас всюду горит. А какая она, твоя Оля?

— Маленькая, бровки беленькие.

— Может быть, и найдем, если она маленькая да беленькая, — сказала Шура и тут же добавила: — Тогда вместе вас и отправлю.

— А если папа придет?

— Сейчас папа не придет. Папа твой за Мечеткой воюет, фашистов в Сталинград не пускает.

— А мы Олю найдем? — снова спросил я Шуру. На этот раз она мне ничего не ответила.

Мы шли по улице, где дома еще стояли целые, с трубами на крышах и занавесками на окнах. У одного из зданий Шура остановилась:

— Вот здесь, в подвале, много детей. Смотри лучше, может быть, и Оля здесь.

Мы спустились в подвал, освещенный светом керосиновой лампы. На ящиках и матрацах я увидел много малышек, как будто снова попал в детский сад. Кто-то плакал, но как-то не с охотой. Нет, это не Оля. Уж если Оля заплачет, так вовсю. И тогда я осмелел и громко позвал:

— Оля! Оля!

Мне показалось, что кто-то отозвался из темноты, но это только эхо повторило мой голос.

— Сестренку свою потерял. Разве теперь найдешь! — со вздохом произнесла какая-то женщина.

— Вот Рая есть, и Женечка, а про Олю не слыхали, — услышал я от другой.

Шура начала выводить детей из подвала. О на стояла у выхода и всех пересчитывала. А потом позвала меня:

— Ну, а ты у нас семнадцатый. Пошли!

Мы вышли на улицу, спускавшуюся к Волге. Вереницей тянулись старые да малые; тащили узлы, ведра, толкали тележки…

Одна женщина вела за руки двух девочек в одинаковых клетчатых платьях. А сзади за юбку матери крепко ухватился мальчик. Одна из девочек в очках. Вот они все согнулись, девочка в очках уткнулась лицом в землю. Вот они поползли. Снова пошли.

Спустились к берегу. К тете Шуре прижимался мальчуган, который стонал, прихрамывая. А со мной рядом шла девочка с котомкой за плечами. И у них, как и у меня, больше нет мамы…

Весь берег был заполнен людьми, ждавшими посадки на катера, баржи, лодки и речные трамвайчики.

Мы остановились у самой воды, около двух пальм в больших круглых кадках.

— Что за курортник их сюда приволок? — спросила Шура.

Пока она разговаривала с людьми, отдававшими распоряжения, я старался как можно лучше все разглядеть.

Из воды торчали какие-то трубы, мачты, обломки перевернутой и затонувшей баржи…

Прибрежные кручи были изрыты щелями, как норками. И сейчас женщины копали их руками. Они укрывали в них детей, прятали узлы. Кто ползет, кого несут на руках…

Многие подходили к Волге, набирали в ладони воду, мочили голову, обмывали лицо.

Какой-то старик упирался. Он не хотел идти к трапу, где шла посадка на речной трамвайчик. Его тянула за собой внучка.

— Тут моя старуха схоронена. Не оставлю ее, что вы со мной делаете?! Я здесь останусь! — кричал старик.

А внучка все тянула его за собой.

Шура вернулась к пальмам.

— Вас всех отправят этим рейсом. И ты, Гена, поедешь, — сказала она мне. — Может быть, и Олю там найдешь. Всех детей туда отправим.

Я затаил дыхание. Как мне уговорить Шуру? Я все равно убегу.

Я посмотрел на далекий пологий берег. Где я там буду искать Олю? Здесь отец, здесь Оля, мама лежит в воронке. И, наконец, здесь тетя Шура. И я сказал ей:

— Не хочу уезжать. Мне нельзя. Я обещал маме, что буду искать Олю. А мы ее совсем не искали.

Шура молча слушала мои доводы. И тогда я вспомнил о часах. Я вытащил их из-за пазухи, развернул тряпочку и протянул их Шуре:

Это моего отца. Тут все написано. Тетя Шура, не отправляйте меня. Я хочу с вами. Я буду вашим адъютантом.

Адъютантом? — переспросила Шура и щелкнула крышкой часов. — Так твой отец сталевар Соколов?! Что мне с тобой только делать? Возьмите часы, товарищ Соколов. Вы еще не умеете их заводить. Вот узнаем время, тогда заведем.

Я снова спрятал часы. Мы пошли к трапу.

В это время кто-то позвал Шуру.

А я, как по тревоге, юркнул в ближайшую щель и прижался к земле. Здесь я чувствовал себя в безопасности.

«Скорей бы отвалил трамвайчик», — думал я, а сам не терял из виду свою новую знакомую.

Шура и еще какие-то взрослые люди помогали малышам взойти на трап.

Вот на таком речном трамвайчике мы ездили с отцом на пляж. Возвращались домой поздно вечером.

А когда теперь вернутся в Сталинград те, кого увозит сейчас трамвайчик, вымазанный желтой глиной под цвет волжского берега, увитый запыленными зелеными ветками?

Капитан, усатый человек, наклонился и что-то произнес в трубочку.

Трамвайчик вздрогнул. Матросы убрали трап.

Тогда я вылез из своего укрытия и как ни в чем не бывало подбежал к Шуре и стал рядом. А она будто и не заметила моего исчезновения, достала платочек, замахала всем и отдельно капитану. И он, верно, хорошо знал Шуру: смотрел на нее и тоже махал рукой.

На верхней палубе я увидел старика, не хотевшего уезжать из Сталинграда. Он ухватился двумя руками за барьер. И уже не кричал, а, должно быть, что-то шептал. Рядом с ним стояла внучка. Удержит ли она своего деда, если он сейчас прыгнет через барьер?

Теперь уж не прыгнет. Трамвайчик взял полный ход.

Шура схватила меня за руку и удивленно спросила:

— Ты еще здесь?

Я ничего не ответил.

Мы пошли. Только сделали несколько шагов, как откуда-то, приглушив моторы, вынырнули черные самолеты со свастикой на хвостах.

Они летели совсем низко вдоль берега, а потом, изменив свой курс, полетели над водой туда, где шел волнам наперерез в сторону Красной слободы наш трамвайчик.

Фашисты пикировали один за другим. Огромные столбы воды заслоняли от нас трамвайчик. А потом мы увидели: он все держится на бурлящей воде. Капитан ведет его среди разрывов.

— Мой отец, — сказала Шура.

Мы не отрывали взгляда от поднимавшихся вверх фонтанов.

Когда чернокрылые перестали кружить над водой и ушли за бомбами или на новые цели, я посмотрел на Шуру. Ее лицо было перепачкано копотью. Разорванная в нескольких местах юбка была в пепле и саже. Бинт на руке пообтерся, покрылся кирпичной пылью. И брови ее опалены. Она уже не смотрела на реку, а себе под ноги, точно спала с открытыми глазами.

Если бы Шура знала, как сразу привязался я к ней, как верил, что вместе мы обязательно найдем Олю!