Глава 5

Тельма не смотрела на пустырь.

И на Мэйнфорда.

Думала… о чем, и сама после не могла вспомнить, но в какой-то момент ее мысли вдруг исчезли. Исчезло все, кроме всеобъемлющего чувства тревоги.

Тельма не помнила, как выбралась из автомобиля.

И как добежала.

И кажется, кто-то кричал, но крики тонули в птичьих всполошенных голосах. Черно-белая картинка с водой, землей и краном, с которого сняли тело-рыбину. С единственным ярким пятном.

Мэйнфорд лежал на боку, но поза эта казалась неправильной, и Тельма не сразу поняла, что именно не так. Тело изогнулось, застыв на грани разлома. Заведенные за спину руки. Вывернутая шея. Запрокинутая голова. Кохэн эту голову на коленях держал, и сидел, и покачивался, пел что-то на своем языке, которого Тельма не знала.

– Что с ним?

Кохэн покачал головой.

И петь не перестал. Его голос был тяжел, как местное небо, и звук его мешал сосредоточиться. Но то знание, доставшееся Тельме неизвестно от кого, не позволяло просто велеть масеуалле заткнуться.

Мэйни уйдет.

Если оборвется песня, Мэйни уйдет.

– Пусти, – она села в грязь, в черную и густую, словно тот кофе, который Кохэн готовил поутру.

…зачем ей это надо?

Уходит? И пускай, ему самая дорога в Бездну, пусть и существует эта Бездна исключительно в голове Мэйнфорда.

Справедливо.

Смерть за смерть… он не убивал, а та женщина, которая убила, жива. И значит, справедливость выйдет несправедливою.

Виски его были холодны и влажны. Глаза раскрыты. Зрачки сузились до размеров булавочной головки. И это плохо… отвратительно…

– Мэйни, ты меня слышишь? – она наклонилась к самым губам, от которых пахло табаком и лакрицей. – Не слышишь…

…ее ведь не учили возвращать людей.

Этому в принципе не учат, потому как слишком опасно. А чтецы – ценный ресурс, которым не стоит рисковать ради чужого безумия. И то, что Тельма прочла пару-тройку книг из закрытой секции, не дает ей права думать, будто бы она справится.

Справится.

Как иначе.

Не может же она и вправду бросить его там, где бы он ни был.

…надо вспоминать.

Проверка рефлексов.

Английская булавка, которую Тельма вытащила зубами из воротничка, возблагодарив еще и эту дурную привычку – таскать в одежде кучу бесполезных мелочей, вроде оторванных пуговиц или таких вот булавок.

Она слегка заржавела.

И вряд ли гигиенично тыкать такой булавкой в человека, но другой нет. А эта… входит в плоть как в масло, если принять во внимание, что масло это изрядно подмерзло. Плоть же… плоть не реагировала.

…зрачки…

…у нее нет фонарика, но если повернуть голову к свету…

…ничего.

Но дыхание присутствует.

Сердце бьется и ритм хороший. Слюна… слюна стекает по подбородку, и это тоже что-то там значит. Знать бы, хорошо это или плохо… нет, скорее хорошо.

– Теперь слушай, – ей было страшно отпускать Мэйнфорда, который оставался все так же неподвижен. – Я попытаюсь его вытянуть.

Кохэн пел.

Смотрел на нее и пел, покачивался, что старая кобра… кобра и есть. Змей. И вновь видны его крылья. Надо будет как-нибудь спросить, что они означают.

– Для этого мне придется попасть в его разум… – она ткнула пальцем в лоб. – Дозваться его… напрямую… это опасно.

Кивок.

И крылья становятся четче, Кохэн вытягивает их из воздуха, сам того не замечая. Красивые…

– Есть шанс, что он вообще не вернется… и что я не вернусь… но если оставить все как есть…

…почему бы и не оставить?

Есть же целители. И наверняка уже вызвали бригаду. Отправят Мэйнфорда в госпиталь. Там и оборудование, и люди, которые точно знают, что делать в случаях психокомы. Существуют же препараты…

– Нельзя в больницу, – губы Кохэна шевельнулись. – Он оттуда не выйдет.

А для такого, как Мэйни, лучше смерть.

Только вот нужно ли Тельме рисковать? Кого ради?

Потом.

Она спросит после.

А теперь…

– Пусти, – она взяла голову Мэйнфорда.

Каменная шея. Каменные плечи. И повернуть-то с трудом выходит…

– Помоги переложить. Мне нужен контакт.

Кохэна не пришлось просить дважды.

…если у нее не получится…

А ведь шансов, что не получится, много больше, чем на успех…

Ее могут обвинить в преступном вмешательстве. Запечатать. Отправить под суд…

Не думать об этом.

Тельма провела пальцами по окаменевшему лицу. Не голем он вовсе, а человек. Может, не самый приятный, исключая постель, но все одно человек.

– Не надо сопротивляться, – попросила Тельма, зная, что не будет услышана. – Пожалуйста…

Тело дернулось.

Изогнулось.

Забилось, будто пытаясь вырваться из незримых пут.

– Тише, – она гладила его лоб и шею, наклонилась к самым губам, стараясь не обращать внимания на запахи табака и лакрицы… и на другие тоже.

На грязь.

Чаек.

Крылатого Змея, чьи крылья заслонили их от толпы.

Не существовало больше этого. Вообще ничего не существовало.

…и создали боги мир из крови и плоти своей…

В его зрачках кувыркалось небо. Летело, распадалось на куски божественной плоти. А потом срасталось воедино вкривь и вкось.

…в чужих кошмарах легко заблудиться.

– Мэйнфорд…

Ее больше не услышат там, снаружи.

Там вообще не существует, есть лишь здесь, и Тельма сама не знает, в какой части мозга это «здесь» расположено. В книгах писали, что нужно найти точку выхода.

И если так, то…

…созданный из плоти богов мир был мясист и красен, и куски его, стянутые тонкой хирургической нитью, держались слабо.

Небо черное.

Как гематома.

А вместо светила – нарыв. И пусть он будет отправной точкой. Здесь у Тельмы нет власти. Почти нет. Разве что… надо действовать сообразно внутренней логике пациента.

Кто бы еще объяснил, что это значит.

…если мир из мяса и крови, то создать в нем нечто можно лишь из того же мяса.

Или крови.

Тельма усмехнулась и, оглядевшись, вцепилась в запястье зубами. Боль была вполне реальной, и значит, связь с телом еще сохранилась.

Капли сыпались, крупные, что бусины, и, попадая на плоть, прорастали.

Дерево.

Пусть будет дерево.

Неизвестно, конечно, как именно деревья вписывались в логику мира Мэйни и вписывались ли вообще, но Тельме с деревом спокойней. Вышло оно низким и разлапистым, покрытым плоскою острою листвой, больше похожей на щетину. И от корней его к Тельме протянулась нить-пуповина.

Вот так.

Теперь она не потеряется. Во всяком случае, не должна бы потеряться.

Шаг. И еще. Мир вокруг огромен и одинаков, но это – иллюзия. Ей нужно отыскать Мэйнфорда.

Как?

Сосредоточиться.

Мир сам перенесет ее к хозяину. Расслабиться. И удержаться на грани, не позволив себе раствориться в чужом разуме.

…дорога.

…тысяча дорог, но на какую бы Тельма ни свернула, та будет нужной.

…запах моря. Гул волн. Соленый ветер в лицо.

– …Мэйни, дорогой, эта процедура совершенно безопасна, – женщина в костюме цвета топленого молока встает на пути Тельмы. – Я принесла тебе материалы. Мы наймем лучших целителей. Я уже говорила с доктором Таубишем, он готов самолично провести операцию.

– Ты всерьез думаешь, что я дам на нее разрешение?

Изнутри Мэйнфорд выглядит так же, как и снаружи, что редкость неимоверная. В учебниках пишут, что созданные людьми образы себя редко соответствуют действительности. А этот… моложе.

И все такой же мрачный.

Взъерошенный.

Длинные волосы ему не идут совершенно.

– Мэйни, ты же хочешь поправиться.

Женщина тянет руку, но Мэйнфорд отступает. Пятится. Проходит сквозь Тельму.

– Не настолько, чтобы позволить кому-то копаться в моих мозгах.

Будь он в сознании, действительно не одобрил бы.

– Это всего-навсего несложная операция…

– Мама, хватит!

– Я понимаю, что это звучит пугающе! Но посмотри! Эффект великолепен! Процент успеха…

– Мама! – он кричал, но женщина в костюме цвета топленого молока не слышала крика.

– …судороги, галлюцинации…

– Хватит!

– Мэйни, хотя бы подумай…

– О чем? О том, чтобы позволить просверлить мне дырку в черепе? – он постучал пальцем по голове. – А в эту дырку воткнуть гвоздь?

– Электрод.

– И потом шибануть током… мама… ты же не всерьез…

Дорога извернулась, вытолкнув Тельму, точно мир запоздало спохватился, что в нем она – гостья, не более того. И потому не след заглядывать в чужую память.

Гостям следует проявлять уважение.

Шаг.

И снова шаг. Голос моря рядом. И мир вздрагивает под ударами волн. Он утратил прежнюю мясистую свежесть, и все же под ногами хлюпает жижа…

– …ты не понимаешь, Мэйни, – этот голос знаком, как и человек.

Гаррет.

Здесь он яркий, ослепляющий просто.

И свечение, исходящее от фигуры, заставляет Тельму заслоняться. Оно агрессивно. И подавляюще, и сам Мэйнфорд рядом с братом кажется размытой кляксой.

– …если информация об этом попадет в газеты, мои рейтинги…

– Надо было раньше думать о рейтингах.

– Я понимаю, ты злишься, – свечение делается ярче, оно тянется к Мэйнфорду, обволакивая, пытаясь проникнуть внутрь черноты. Но та лишь сгущается, свивается коконом, защищая Мэйнфорда.

Выглядит это жутковато.

…сознание использует лишь часть объективной информации, которая отражается в искаженном виде. Адекватный анализ образов требует немалой доли творческого подхода, что, однако, не позволяет с должной долей уверенности трактовать увиденное.

Учебник возник в руке Тельмы.

И исчез.

– …но мне необходима разрядка! Ты представить себе не можешь, какое на меня оказывают давление. Сколько сил я трачу. Мне жаль, что так получилось… я ведь никого не принуждаю!

– Не хватало.

Тьма укутала Мэйнфорда с головой.

…защита.

…единственная логичная трактовка. А силу сияния Тельма на собственной шкуре ощутила.

– Я честно предупредил Тильзу, что наша связь останется тайной. Я должен думать о своей репутации. Но теперь она заявляет… требует, чтобы я признал этого ребенка… чтобы показался в храме… ты же понимаешь, это совершенно невозможно.

Ребенок?

Тильза?

Кто она такая?

Имя незнакомо, но…

– И чего ты хочешь от меня? – сухо поинтересовался Мэйнфорд. Тьма колыхалась. Тьма не желала иметь ничего общего со светом.

– Поговори с ней. Объясни. Я пытался, но она… она словно обезумела! Она не желает и слышать о том, чтобы сделать операцию…

– Аборты незаконны.

– Прекрати, Мэйни! Не говори мне об этой ерунде. Женщина должна иметь право выбора!

– Она и выбрала. Чем ты недоволен?

– Мэйни! – свет вспыхивает ярко, заставляя Тельму отшатнуться. – Я пришел к тебе не затем, чтобы ты меня осуждал. Да, я понимаю, что следовало предохраняться. Да я был уверен, что она носит амулет! И не смотри на меня так… они совершенно безвредны.

Мэйнфорд хмыкнул.

– И не в этом дело, – Гаррет нервно расхаживал, и свет расползался под его ногами. – Была договоренность. Я платил за квартиру. Я давал ей денег, но ей всегда было мало. Она поняла, что я собираюсь…

Он щелкнул пальцами.

– …и решила сыграть на беременности. У меня, видите ли, нет детей, а она подарит мне сына. Предложи ей денег.

– От меня, думаешь, возьмет?

– Припугни. Скажи, что посадишь, если она…

– Я не собираюсь пугать беременную женщину, – тьма колыхнулась, будто желая обнять Гаррета. – Ребенок твой?

– Вероятнее всего.

– Ты должен о нем позаботиться…

…и мир вновь кувыркнулся. Сжался, сдавил Тельму и, когда она почти распалась на части, выплюнул.

Полет.

Осколки чужой памяти.

Люди, которых Тельма не знает. Лица. Слова, овеществленные музыкой. Обрывки этой самой музыки, всегда тревожной. Краски, расплескавшиеся по ее рукам, чтобы превратиться в кровь.

И тишина.

Замок на вершине скалы, которая зубом выступает из моря. Она, Тельма, птица, и воздух под крыльями ее тяжел. Этот воздух держит непривычное птичье тело, которое совершенно в каждой линии своей. Он ласкает перья и приносит ей горсти соленых брызг.

Ветер воет. И море плачет от боли.

Тельма слышит его голос.

Тельма понимает его, такое многоликое, древнее и могучее, но все одно беззащитное. Это море хотело бы подняться по камням, оно и пытается, цепляясь за мелкие трещины петлями водорослей. Но замок слишком высоко.

Не для Тельмы.

Она видит черный квадрат.

Две круглых башни, затянутых каменным плющом. И стены с кривоватыми зубцами. Они выдерживали не одну осаду, и выдержат еще, если, конечно, враг полезет через скалы.

Он слишком умен.

Хитер.

И ветер подталкивает Тельму ниже. Ко двору, к кривоватому древнему дереву, корни которого проросли сквозь кладку. К донжону, приземистому и подслеповатому, каковым ему и надлежит быть.

Донжон похож на Мэйнфорда.

Все это место похоже на Мэйнфорда.

И кажется, Тельма знает теперь его секрет.

Она складывает крылья и становится человеком, только на руках еще остается мягчайший покров совиных перьев. Это не страшно.

Хорошо даже.

Совы – замечательные охотники. И в темноте видят неплохо. А нет темноты более плотной, нежели та, что обретается в чужой душе.

Или это все-таки разум?

Неважно.

Провал.

И лестница. Винтовая, что логично для замка. Факелов нет, но Тельма видит ступени. Идет. Ниже и ниже… а пуповина связи истончается, и наверное, она забралась слишком глубоко, еще немного, и у самой не хватит крови, чтобы выбраться.

Надо отступить.

Бросить.

И так Тельма сделала больше, чем могла бы.

Совесть ее будет чиста, а если нет, то со временем очистится.

Не жалей врага своего.

Не щади.

Ее ведь этому научили в приюте, в первый же день, когда она еще не понимала, что для всех волчат является именно врагом. Почему? А потому, что каждый из них шкурой чуял, что прежняя Тельмина жизнь была иной, отличной от их собственной.

Пуповина дрожит.

Ступеньки становятся выше. Круче. И если Тельма сорвется, она попросту ухнет в бездну. Впрочем, совы, кажется, умеют летать… и хорошо бы Кохэн догадался поставить кого-нибудь на подкачку.

Или…

Мысль была безумна, как само это место. И если бы не прежний опыт, Тельма в жизни не решилась бы. Но сейчас выбор ее был невелик.

Она присела у стены. И провела по камню когтями.

Совы – охотники.

А у охотников есть когти. Логика безумия. И главное, что, похоже, это безумие соответствует нынешнему Мэйнфорда состоянию, потому что камень поддался и из царапин пошла кровь. На вкус она была словно сок гранатовый. Очередной выверт сознания?

Или и вправду?

Главное, что сила этой крови наполняла Тельму.

И пуповину.

И значит, приняла… хорошо. Ниже. Глубже. И быстрей. Чем дольше Мэйнфорд находится в плену своих кошмаров, тем меньше шансов на успех.

– Отведи меня к нему, – Тельма ударила по стене, и замок загудел. А перед нею появилась дверь. Замечательно. Похоже подсознание Мэйнфорда ее все-таки приняло.

Дверь не открылась – истончилась.

За нею обнаружился зал.

Шестигранник, каждый угол которого охраняло звероликое божество. И все они, каменные статуи, которым не полагалось и капли жизни, ожили, повернулись в сторону Тельмы.

– Я пришла за ним, – сказала она.

Мэйнфорд был здесь.

Не тот, прошлый, существовавший в памяти своей, но настоящий. Он лежал на очередном камне, огромном, что обеденный стол, прикрученный к этому столу.

Распятый.

Тельма видела вывернутые руки, стянутые под столом цепью. И ноги, которые держало в пасти гранитное чудовище. Запрокинутую голову, что свешивалась с края стола.

Боги смотрели.

Они не пытались остановить Тельму.

Отдадут? Уступят? Или, подразнив, закроют это место?

– Я пришла за ним, – Тельма сделала шаг.

И замок качнулся.

– Он уйдет со мной.

Еще один шаг.

Зал выглядит небольшим, но расстояния здесь обманчивы, да и время течет иначе. Сколько прошло там, снаружи? Часы? Дни?

Крылатый змей расправил обсидиановые крылья. Он очень похож на Кохэна, только слеп. Из пасти его волнами спадает каменный язык, а глаза тускло мерцают.

Змей первым встал на ее пути.

– Я не знаю, существуешь ли ты на самом деле… – Тельма протянула руки, все еще покрытые перьями, – или же являешься очередной визуализацией…

Смешно звучит.

– Ты страж его. Но я не желаю ему вреда.

Змей клокочет.

Смеется.

– Я пришла забрать его. Без меня он не справится.

Мэйнфорд на столе рванулся, пытаясь одолеть цепи.

– Не знаю, что именно его спеленало… и если вы, то отпустите… если ты и вправду бог… – Тельма запнулась, не представляя, как именно надлежит говорить с богами. – Ты заперт. Ты не можешь уйти отсюда, в этом дело? Но ты хочешь вырваться?

Она коснулась крыльев, чьи грани были остры, словно ножи.

– Но ты способен дотянуться до него, так? Почему он? Там, снаружи, есть твой потомок. Тот, кровь которого позволяет слышать вас. Он похож на тебя. У него тоже есть крылья. Я видела сама…

Змей уступил место созданию, которое, верно, когда-то было женщиной. Тельме так подумалось, хотя от женского в квадратной коренастой этой фигуре, созданной из сердолика, были лишь груди. Из них сочилось молоко.

И богиня, набрав горсть его, поднесла Тельме.

– Я не знаю, что это, но… если ты тоже бог, то спасибо, – она преклонила колени, не из страха, но из осознания, что так – правильно.

Только так правильно.

И когда на голову легла когтистая лапа очередного существа, зажмурилась.

Она ощутила легкую боль – когти разрезали кожу на лбу.

Холодные губы прильнули к ране.

…но ей позволено было приблизиться.

– Мэйни…

То, что лежало на столе, не было в полной мере человеком. Теперь Тельма видела его, своего Зверя, такого сильного и в то же время беспомощного.

Крылья.

Чешуя.

Когти.

И неуловимое сходство с каждым из шестерых Стражей.

– Мэйнфорд, пожалуйста…

Она не знала, что делать дальше. В учебниках говорилось, что ключ всегда индивидуален.

Ключа не было.

И замка не было. Цепи уходили в пол. А Мэйнфорд метался, рычал, и на груди его сами собой возникали кровавые руны.

– Тише… Мэйни, слушай меня… слушай меня внимательно, – она закрывала руны руками, пыталась стереть, но лишь пачкалась в его крови, которая сила, а на вкус – сок гранатовый. И Тельма, сама уже не вполне человек, слизывала эту кровь тонким раздвоенным языком. – Ты должен сам… осознать сам… ничего этого на самом деле нет…

Он замирает ненадолго.

Слышит ли?

В желтых глазах, в клинках зрачков нет ее отражения женщины-птицы.

Ночной охотницы.

– Ты можешь быть свободен.

Мэйнфорд дышит.

И затихает.

А по животу его расползается красная трещина новой раны.

– Вот, – Тельма перехватывает тонкий жгут пуповины, сует в руки. – Пожалуйста, ты должен сосредоточиться… выход есть, если сам захочешь.

Пальцы его стискивают пуповину.

Давят.

И больно, до того больно, что Тельма, кажется, кричит, а на этот крик грудина Мэйнфорда распахивается, обнажая живое сердце в серой осклизлой сумке перикарда.

– Мэйни, пожалуйста, – она, не зная, что еще делать, наклонилась к самому его лицу, – ты должен… ты нужен там…

Сердце, сжавшись в последний раз, замирает.

И перестает быть сердцем.

Дерево.

Обрывки корней-вен. Аорта, которая поднимается выше, выпуская одну за другой ветви-артерии. Россыпь артериол.

Вязь капиллярной сети.

Почти красиво.

Завораживающе.

И в этой кровавой вязи скрыты не имена – образы. У Тельмы почти получается их понять.

Почти…

Судорожное движение Зверя раздирает пуповину, и кровь смешивается, а смешавшись, разбивает шестигранный зал морскою волной. Последнее, что Тельма помнит, – кисло-сладкий терпкий вкус гранатового сока…

…она первой открыла глаза.

И увидела серое небо в черной россыпи птиц. Землю.

Мэйнфорда.

Он лежал.

Дышал. И кажется, судорога отпустила тело. Получилось? Или… лучше не думать о плохом. Пальцы соскользнули с холодного мокрого лба.

Прижались к шее.

Пульс был. И сердце билось, то самое, проросшее многими именами. И это тоже что-то значило, возможно, Мэйнфорд поймет, если ему рассказать. Но надо ли рассказывать? Он ведь не любит, когда кто-то копается в его мозгах. А Тельме пришлось.

Кто такая Тильза?

И что стало с ней и ее ребенком?

Веки Мэйнфорда дрогнули.

Живой.

Все-таки живой… и это хорошо. Тельма ведь не смерти ищет, а справедливости. Она бы улыбнулась, если бы оставались силы улыбаться. Но и сидеть-то получалось с трудом. А еще голову его удерживать, потому что иначе он захлебнется в местной грязи.

– Я… – Мэйнфорд говорил шепотом, и Тельме пришлось наклониться, чтобы расслышать его. – Я знаю… кто ты… есть.

– Это что-то меняет?

Не страх.

Скорее разочарование и легкая обида.

– Не знаю пока…

Загрузка...