Дети набережной

I

– Вот так мороз!

– Хуже огня печет!

– Аж дух захватывает!

– А у тебя, бабушка, кто тут лежит?!

– Родной сын. Руку ему на фабрике отхватило…

Так восклицала и такими фразами обменивалась большая толпа, облепившая широкие ворота N-ской больницы.

Неприветливо было на улице. На мостовой и панелях белыми застывшими волнами лежал снег, и он сеял без конца, острый, колючий.

Каждую минуту при этом с затянутого льдом моря срывался норд-ост. Он напоминал бешеного пса, перегрызшего цепь; выл, рычал, поднимал до крыш облака снежной пыли и винтил их, терзал телеграфные провода, вывески, нагие, сморщенные акации, гнался за пешеходами, валил их с ног и обжигал ледяным дыханием.

– Господи! Когда же наконец откроют ворота!! – заскулила женщина с ребенком на руках.

– Не раньше чем через полчаса, – ответил простуженный голос.

– Я замерзну!

Какой-то нервный субъект взялся за массивную чугунную ручку калитки и стал энергично трясти ее.

– Так их, иродов, молодчина! – загудела толпа.

Калитка с треском распахнулась, и вырос больничный сторож. Он был похож на медведя в своей толстой овчине с мохнатым отложным воротником, в высокой смушковой шапке и черных валенках.

– Ну, чего?! – прикрикнул он на субъекта, дергавшего ручку.

– Легче!.. Я, брат, не из пугливых! – ответил тот задорно.

– Сказано: в полпервого пущать будут, – несколько уже мягче проговорил сторож.

– Можно сейчас! Мы не собаки!

– Тебе хорошо! – вмешались другие. – Наворотил на себя целого барана, а мы тут мерзнуть!

Но вот внимание толпы было отвлечено в сторону. К больнице со звоном подкатили аристократические сани.

Толстый румяный кучер с трудом осадил вороных. Рядом с ним восседал, подбоченясь орлом, лакей в цилиндре.

Лакей ловко спрыгнул с козел и высадил даму. Он подбежал после к воротам и густым басом и властно, точно барыня его была королевой, крикнул:

– Пропустите!

Толпа машинально раздалась, поглядывая на нее не то с робостью, не то с любопытством.

– Скоро прием?! – спросила певуче на ходу барыня.

– Скоро, скоро, ваше сия-сь! Пожалуйте! – засуетился сторож.

Она, не слушая его, величественно прошла меж двух живых стен и скрылась в открытой калитке.

Когда дама скрылась, толпа снова, и на этот раз с остервенением, набросилась на сторожа:

– А ей можно?!

– Она в шляпе?!

– Вот какие у вас порядки!

– Бедный погибать должон!..

– Не ваше дело! Кого хочу, того пускаю! А ты не лазь! – огрызался сторож.

Он оттолкнул слишком напиравшего субъекта и с грохотом захлопнул калитку.

Толпа приуныла и притихла.

Прошло несколько минут тягостного молчания. Вдруг в тишину врезался чей-то тоненький голос. Казалось, что пискнула крыса. Голос послышался снизу, с земли.

– Нет правды на свете!

Все нагнули головы и увидали затертого среди них малыша лет двенадцати – тринадцати, ростом в полтора аршина.

Как тоненькая сосулька, выглядывал он из легкой синей блузки и таких же штанишек.

На голове его чудом держалась величиной в блюдце шапочка, такая, какие носят английские моряки.

Пропищав великую истину, он смело окинул толпу быстрыми карими глазами.

Малыш этот был не кто иной, как Сенька Горох – почетный гражданин одесского карантина и видный представитель малолетних портовых стрелков, или блотиков. Он вставил свою фразу в общий хор с апломбом человека, прошедшего огонь, воду и медные трубы.

Некоторые при виде малыша с лисьей мордочкой улыбнулись, а приказчик бакалейного магазина Сидоров, стоявший с ним рядом, заметил:

– Ишь, искатель правды нашелся!

– Может быть, на том свете есть правда, – проскулила опять замерзавшая женщина.

– И на том свете нет! – отрезал, хмуря брови и шмыгая носом, Сенька.

Приказчик засмеялся. Сенька забавлял его.

– Хорошо, у кого деньги, – продолжал распространяться Сенька.

– Чем хорошо? – спросил приказчик, закуривая папиросу.

– Шмырника подмазать можно.

– Шмырника?… Это что же такое?

– Сторож.

– Ловко!

– Подмазать его, он и будет – а ни-мур-мур!

– А что такое – а ни-мур-мур?

– Ну… бархатный!..

– Вот так язык!..

– С деньгами даже к самому богу пролезешь!.. Приказчик нашел, очевидно, что достаточно уделил внимания сопляку, закурил и весь ушел в свою папиросу. Он совершенно забыл о нем, но Сенька напомнил ему о своем присутствии.

– Эх! – пропищал он громко, пильнув указательным пальцем, словно смычком, под носом. – Пропал одесский карантин!

– А что? – поинтересовался приказчик.

– Как же?! – ответил тот сокрушенно. – Декохт такой, что упаси господи!

– Декохт?!

– Ну да… голод!.. Страсть как терпит народ! Валяется по ночам в клепках и вагонах! На баржан четырех копеек нет!

– А баржан что такое?

– Да что вы, ей-богу, смеетесь? – обиделся Сенька. – Не знаете, что баржан – приют?

– Откуда же мне знать! – стал оправдываться со смехом приказчик.

Сенька пожал плечами.

– А у нас скоро опять забастовка.

– Где?

– В карантине.

– Почему же «у нас?»

– Я там живу… работаю…

– Вот как?! Кто бастовать будет?!

– Все как есть! Матросы, кочегары, угольщики, полежалыцики, сносчики…

– Чего так?

– Как чего?! – вспыхнул Сенька. – Что-о?! Только Русскому обществу да всяким подрядчикам наживаться?! Довольно!.. – Глаза у Сеньки сверкнули. – Вчера ночью в порту за эллингом собрание было! Барышня одна говорила!.. Вот здорово!..

– Ничего из этих забастовок не получится.

– Легче на повороте!.. Ничего, говорите, не получится?! Тогда порт спалят и город разнесут! – уверенно заявил Сенька. – Нас двадцать тысяч.

– Ишь социалист! – улыбнулся приказчик. – И откуда ты все это знаешь?!

– Эге! – Сенька гордо тряхнул головой и пильнул снова под носом. – Чтобы я не знал?… Я все знаю. Недаром в карантине родился.

– Скажите пожалуйста!.. Наступила пауза.

Сенька шмыгал, шмыгал носом, не спуская жадных глаз со вспыхивающей в усах приказчика папиросы, и тихо позвал его:

– Мунсью! А мунсью!

– Чего тебе?

– Потянуть бы разочек…

– Ах ты, абрикос! Я тебе дам потянуть! Тебе вредно!

– Ничего мне до самой смерти не будет.

– Ты давно куришь?

– Я курил еще, когда маленький был.

В толпе послышался смех.

– А теперь ты большой?

– Большой. Мне тринадцать лет… Я и водку пью.

– Ого!

– А вы что думаете?! Возьму сотку, пробку отскочь – и одним духом!

– Ой, пропадешь!

– Все равно: пить – помирать, и не пить – помирать; лучше пить – помирать, чем не пить – помирать! – отрапортовал он любимую поговорку матерых портовых босяков.

– Здорово!.. Ну, так и быть, потяни! – И приказчик отдал ему окурок.

Сенька с жадностью затянулся и с наслаждением пустил через нос две струйки дыма. Он затянулся потом еще раз и с заметным сожалением возвратил окурок приказчику. Но тот великодушно отстранил его руку:

– Не надо!

– Вот спасибо! – просиял Сенька.

– А это что у тебя? – И приказчик указал на сильно оттопыривающиеся карманы его штанишек.

Сенька хлопнул рукой сперва по одному, потом – по другому и ответил:

– Тут мандаринки, а тут кокосы!

– Кому несешь?

Сенька замялся и ответил нехотя:

– Одной женчине. Она лежит в больнице.

– Мать?

– Н-не!

– Сестра?

– Н-не!.. Бароха…[1]

Приказчик пропустил мимо ушей ответ, так как в этот момент открылась калитка и начался впуск.

Толпа рванулась вперед.

– А, впускают?! Вира наша! Ай да одесский карантин! – воскликнул весело Сенька, выплюнул остаток папиросы – тусклый огонек, чудом державшийся в узеньком ободке папиросной бумаги, – и кинулся вслед за приказчиком.

– Куда?! – услышал он неожиданно над самым ухом грозный окрик сторожа.

Сенька вздрогнул, остановился, бросил на него тревожный взгляд и заявил:

– В больницу!

– Зачем? Пшол!..

– Как пшол?! Зачем пшол… У меня тут знакомая лежит! – горячо запротестовал Сенька.

– Ты рассказывать?!

Сторож грубо схватил его за плечо и стал выталкивать.

Сенька густо покраснел, упал на землю и уперся руками и ногами:

– Чего толкаешься?! Ты не имеешь права!..

– Я тебе покажу – не имею права! Байструк!

– Сам байструк!

Сенька потом загнул такой комплимент, заимствованный им из обширного портового лексикона, что сторож опешил и выпустил его из своей мощной лапы, а почтенная старушка, бывшая свидетельницей этой сцены, покачала головой и проговорила:

– Ай-ай-ай! Такой маленький и так ругается!

– Я получше еще могу, – ответил вызывающе Сенька, глотая слезы.

Сторож, очухавшись, хотел снова схватить его и вышвырнуть на улицу, но помешала дама в меховой шубе и золотых очках, одна из врачей больницы. Она только что вошла во двор с улицы.

– Что тут случилось? Чего плачешь? – спросила она Сеньку.

– О-о-он ме-ме-ня би-ил!..

– Кто?

– Сторож!

Дама повернулась и резко заметила:

– И вечно вы, Константин, скандалы устраиваете! Зачем обижаете мальчика?!

Сторож стал оправдываться:

– Да как же?! Послушали бы, как ругается!

– А по-по-чему ты не пу-пу-скал меня в больницу? – спросил его, не переставая давиться слезами, Сенька.

– Тебе зачем в больницу? – ласково спросила дама и округло провела рукой по его влажной щеке.

– Знакомая тут…

– Врешь! – вмешался сторож. – Воровать пришел.

– Прошу вас молчать! – топнула ногой дама. – Как звать твою знакомую?!

– Ли-и-за.

– А фамилия?

– Сверчкова!

– Идем. – И она пошла вперед к больничному корпусу.

Сеня последовал за нею вприпрыжку, утирая на ходу рукавом слезы и бросая косые сердитые взгляды на сторожа.

Тот погрозил ему пальцем.

Сенька не остался в долгу. Соорудил из промерзших пальцев кукиш и послал ему его вместо воздушного поцелуя.