Дети Робинзона Крузо

6. Мама Мия: разрыв цепи

Черная-черная старуха идет по черному-черному коридору… Как мы ее назовем…

Фюить.

Черная-черная старуха подходит к черной-черной двери…

Ф-ю-и-ть.

Многие истории нашего детства так и остаются в том времени, где случились. Вне зависимости от того, хорошие они или плохие. Чаще всего потом они все равно кажутся хорошими. Или даже счастливыми. Уж почему все устроено подобным образом, непонятно, только часто бывает именно так. Со многими историями.

Но не со всеми.

Да… не со всеми. И проблема тут не в старом нудноватом венском профессоре и его фрейдистскими заморочками. Иногда все выходит гораздо попроще. Буквальней. Как в истории с Мамой Мией. Можно сказать, почти что прямо.

Миха-Лимонад швырнул плитку шоколада «Риттер» на низкий журнальный столик. Квадрат молочного шоколада с цельным миндалем проделал в воздухе дугу, отразив в глянце обертки ярко-цветные стены, заскользил по стеклянной поверхности и остановился у края.

– Ну, да, мама, – ответил Миха в трубку мобильного телефона, – конечно, мамуля… Да…

Разговаривать с матерью в пол-уха было привычным делом. Что не мешало той солировать, пребывая в уверенности, что она – участник активного диалога. Просто надо дать ей выговориться, время от времени вставляя короткие реплики, а уж если они в тему, вообще замечательно.

Миха готовил себе суп из морских гадов. Крем или пюре, хотя названия не важны. Отварил морской коктейль и равную часть брокколи. Слил капустную воду и половину бульона от морепродуктов; оставшийся бульон добавил в брокколи и сбил все в блендере. В полученное пюре положил отварных морских гадов. Помешал. Соль, чуть специй… И выжать половину лимона. Очень вкусно, сверхполезно и, главное, быстро, – обычно на приготовление сего питательного варева уходило 15–17 минут. После тренировки не стоит есть ничего плотного. Собственно говоря, первые два часа не стоит есть вообще ничего. Да и потом питаться по минимуму. Тогда жировые складки проявятся очень нескоро. Свое тело надо любить. И ухаживать за ним. Другого все равно не будет. Выходит, оно – твой самый близкий друг.

– Ну, мам, меня не было всего неделю… Ну, да, конечно, ты права…

Так… суп готов. Теперь его лучше накрыть и дать настояться минут пять – вообще пальчики оближешь. Какое замечательное слово – жратва! Особенно, когда ты сам руководишь взаимодействием между ней и своим организмом. Есть более пресное слово – еда. И это от лукавого. Человеку в день достаточно плошки супа. Нет, йогическая горсть риса в неделю – совсем другая тема. Любому человеку, обычному. И чем разнообразнее она будет, тем лучше. Но количество все равно прежнее – плошка.

– О, ничего себе! – вставил Миха своевременную реплику.

Плошка супа, остальное – от лукавого. Нервный жор, страхи, раздерганность, самый прямой и быстродейственный способ получения непосредственного удовольствия. И все – человек попал! Еда – Ее Величество жратва! – становится способом нивелирования постоянного стресса. И пошло-поехало: диеты, калории и свисающие пласты жира вдоль туловища. Чем забиты мозги?! Нервными знаками: «мне это нельзя», «я на диете», «так, а сколько здесь калорий?», «нельзя, но… если только сегодня», «а, катись оно все – у меня такая конституция», «чего уж тут поделаешь», «не поем горячего – зверею»… Отсутствие подлинной внутренней активности – и плюшки, плюшки, плюшки… Влюбленные не обжираются. Как и идущие на Эверест. Им это ни к чему, они заняты более интересными вещами. Их дух беседует с радостным и свободным от нервного голода телом. О, сколько радости дарит вам такое тело! Тогда-то вы начинаете понимать толк в жратве. Право побаловать себя седлом барашка с брусничным соусом или хорошим стейком с красным вином абсолютно легитимно. Съешьте хоть целого омара или казан плова. Если ваш ум принял идею достаточности плошки супа – вы непобедимы. Потому что все ваши фэт-проблемы есть атака вашего же собственного беспокойного ума. Выключите этого засранца, он мешает вам наслаждаться жизнью. Не спасайтесь тем, что при такой работе, таких нагрузках надо хорошо кушать. Не надо! Отбросьте костыли. «Сижу не жрамши» великой балерины – вот и вся история про нагрузки. Только фэт-атака началась еще раньше: этот засранец уже покрыл жирком комфорта вашу душу, фальсифицировав подлинные желания и притушив ваш огонек. Камон, бэйби, лайт май файер! Иначе вас ждет либо взрыв, либо превращение в дремлющий кусочек мяса. Оба варианта унылы и потому неприемлемы. Так что выключайте! Седовласый учитель, которого Миха очень уважал, водил его когда-то по высокогорным перевалам, и они брали с собой лишь плитки шоколада и айран. Он и рассказал Михе о плошке супа. Более того, как человек абсолютно рациональный, учитель привел и практичный довод – это выгоднее: небольшое количество качественной еды стоит меньше килограммов дешевой колбасы. И Михин сегодняшний суп тому доказательство. Так что и финансовые костыли отброшены, за несостоятельностью. Примите эту идею – станьте непобедимы. Позвольте вашему телу, между прочим, единственному по-настоящему верному другу, одарить вас радостью. И – приятного аппетита!

«Неплохое вышло эссе о… – Миха усмехнулся, – медитативном воспитании ума? Не иначе, – Миха бросил взгляд на плитку шоколада „Риттер“. – Такой вот хитроумный первый шаг к выключению внутреннего монолога…»

– Ты меня не слушаешь?

– Почему, мам, слушаю.

– Ну, вот, я ему и дала твой телефон. Не мобильный, конечно, а автоответчик. Как ты разрешил.

– Спасибо.

– Ты б перезвонил ему. Все-таки твой детский друг. Сколько вы не виделись-то?

– Давно.

– Вы же у меня здесь росли. Чертенята. Ваша троица была неразлучной. И прилично нас всех помучила.

– Это правда, мама.

– Ванечка Икс, а еще Игорек… Как вы его звали, Джон? Джонсон?

– Да, Джонсон.

– Все хотела тебя спросить, почему вы придумали себе такие странные прозвища?

– Теперь уже никто не помнит.

– И почему перестали видеться? Как-то вдруг?

– Этого тоже никто не помнит. Просто.

– Икс… он… что… говорят, крепко закладывал? В смысле, выпивал?

– Я не знаю, мам. Даже сплетни уже быльем поросли. Это правда было очень давно.

– А Джонсон твой молодец. Опять журнал вон с ним на обложке. И опять открыл новый ресторан.

– Да, он молодец.

– Ладно… Рада, что ты хорошо съездил. Выберись к нам с отцом, мы ведь скучаем.

– Я тебя целую, мама.

– Я тебя тоже, мой мальчик.

Телефонная линия разомкнулась. И даже привычных коротких гудков не последовало – мобильная связь.

Миха снова бросил взгляд на плитку шоколада у края столика, рядом с автоответчиком. Судя по показанию дисплея, за неделю скопилась уйма сообщений. 23, что в сумме дает 5. Привычные цифры, перебравшиеся сюда из детства. Миха дотронулся рукой до виска – перед глазами промелькнуло что-то… Что-то на периферии внутреннего зрения. Неуловленное и… странным образом неприятное.

Мама не совсем права. Неразлучной была не троица. Их было четверо. Еще – Будда. И, конечно, самое странное прозвище – у него. Только тогда, очень давно, взрослые наложили на это негласное табу. И неразлучной стала троица. Миха подумал, что если б дело происходило в романе, конец их дружбы был бы обозначен моментом, когда пропал Будда. Как обычно в книжках. Только на самом деле, все было не так. Они еще дружили несколько лет. Несколько лет почти счастливой до пронзительности мальчишеской дружбы. Как будто ничего не случилось. И вот справляться с этим было самым сложным.

Миха утопил клавишу «messages» автоответчика. Последовал длинный сигнал – сейчас он прослушает оставленные сообщения.

Не менее странными были их игры. Одни Незримые Автобаны Джонсона чего стоили. Или – Темные линии… Миха улыбнулся, но быстрая складка тенью залегла у переносицы: Темные линии – пугало детей-провидцев из фантастических фильмов… Интересно, что бы они все делали, если бы Будда тогда у всех на глазах не сел в поезд? Что бы они потом делали, взрослые, с их табу? Потом, когда выяснилось, что это не совсем игра. Вернее, совсем не игра.

Складка-тень расправилась. Включился автоответчик. Побежали накопленные сообщения. Миха весело проговорил «О-у-у!», услышав голос своей новой знакомой. Смешная… Подумал, что пора заняться эссеистски обоснованной плошкой супа.

Сообщение от Икса оказалось пятым по счету. Странным образом, это не удивило.

– Мих, привет, – прозвучало после нерешительной паузы, и Миха подумал, что человек, сказавший это, то ли смущен, то ли… не очень хотел бы сейчас звонить. – Это Иван Лобачев, если помнишь такого. Ну, в общем… Икс. Я, – говоривший словно бы устало вздохнул, – телефон у матушки твоей взял. Сколько не виделись-то? Да… Я знаю точно – семнадцать лет. Вот. Слушай, тут… – и снова вздох, – дело есть одно. Это… Это очень важно. Ты извини за беспокойство, но… Позвони, в общем. – Икс всегда отличался умением мямлить. – Значит, домашний прежний, но я напомню, и мобильный…

И Икс продиктовал телефоны.

«Если помнишь такого?!» – Миха пожал плечами: надо ж было так отмочить!

Семнадцать лет

Миха подошел к окну, продолжая слушать автоответчик – сугробы исчезали прямо на глазах, снег чернел, и запах, там, на улице…

После школы Икс загремел в армию. И студент второго курса МГУ имени Ломоносова, который еще никому не был тогда известен как «Миха-Лимонад», да и не собирался вытворять ничего лимонадоподобного, пришел к Иксу на проводы. К тому времени от их детской дружбы ничего не осталось. Собственно, и на проводы-то он забежал на часок, торопился на студенческую вечеринку. Тогда тоже была весна. Так же ошалело морем – или арбузами – пах апрельский ветер. И вот, оказывается, прошло семнадцать лет.

Электронное устройство продолжало свою работу, сообщая Михе, кто звонил в его отсутствие. А Миха смотрел на улицу. Роскошный лимузин, BMW седьмой серии, ждал его под домом. Можно сказать, у подъезда. Миха купил себе «Бумер». Именно черный. Что было вызывающе провинциальным, и потому обладало неоспоримым шармом. Миха вдруг вспомнил, как седовласый учитель, правда по другому поводу, сказал однажды, что не только стилевые, но даже вкусовые предпочтения отравлены бациллой постмодерна. Типа, мир остывает; и одним из явных признаков дефицита внутреннего огня является все более нарастающая фальсификация этим миром самого себя. Миха, наверное, так об этом не думал, просто весело – черный… Черный Бумер, вот и вся мечта.

Фю-и-и-ть

Сегодняшняя плошка супа вышла замечательной. Можно сказать, отменной. Миха-Лимонад выловил маленькую осьминожку – pulpitos, как говорят в странах Девы Марии последние из оставшихся хранителей тайного огня («Учитель прав?» – с усмешкой подумал Миха.), – начал не спеша, с наслаждением ее жевать. В этом мире много морей. И где-то там, на затерянных архипелагах, открытых лишь магической географии, переливы гитары, мачете, алчущие безжалостных рук, и босоногие певицы… гитаны с губами цвета окровавленного солнца, танцуют свою меренгу в закатной бронзе влюбленного сердца. Ох-ах… Сердце – единственная проекция подлинности в мире иллюзий. Миха когда-то знал язык, на котором говорит сердце.

Фю-и-и-ть

Сегодняшняя плошка супа вышла замечательной. А последняя запись на автоответчике также оказалась от Икса. После длинного гудка и шершавого молчания (опять на периферии внутреннего зрения промелькнуло что-то явно сулящее, в соответствии с заветом старины Ницше, разладить отношения Михи с его пищеварительным трактом) прозвучало:

– Мих, привет, это снова я, Икс, – теперь паузы стали короче. – Ты б перезвонил все-таки, разговор важный. Извини за беспокойство, правда, не хотел вас дергать…

Паузы стали короче, и в голосе Икса появилось что-то… Нервозность? Нет, не совсем. А Икс тем временем продолжал:

– С Джонсоном пытался связаться, но… Старик, нам необходимо встретиться. Я… – помолчал, словно решаясь. – Я видел кое-что. Это… Честно, долго не хотел звонить. Думал, колбасит меня одного; всяко было, ну и… ты, наверное, и сам знаешь – керосинил крепко. А главное, давно все в прошлом, и точка! Так я себе и говорил. Но… Миха, ты у-м-м… Послушай, ты еще иногда, – Икс словно сглотнул, собираясь выговорить следующее слово, хотя Миха уже и сам понял, каким оно окажется, – вспоминаешь? Только пойми меня правильно, я…

Нет, не совсем нервозность. Даже не страх. Нечто другое, приходящее после страха. И, чего уж скрывать, Миха-Лимонад, известный в детстве как Плюша, очень хорошо знал, чем бы это могло быть. Голос Икса сорвался:

– Я не сумасшедший!.. Или мы все тогда были сумасшедшими. Мне необходимо с тобой увидеться. Потому что это… – И голос Икса зазвучал ровно. С почти безразличной покорностью. – Это снова вернулось.

7. www.deaddrivers.ru

Лейтенант дорожно-патрульной службы Свириденко очень увлекался Интернетом. Иногда он даже подумывал, не поменять ли ему род занятий, да уж больно хлебным был пример старших товарищей по службе. С другой стороны, пример этих молодых интернет-гуру, создавших гуглы и амазоны, был куда более хлебным, роскошным, почти сказочным, и в сравнении с обрушившимся на них золотым дождем эти «Мерседесы»-дачи майоров-сослуживцев, это стояние на раскаленной трассе в сорокаградусный зной или в лютый холод, когда не спасали ни валенки, ни овчинка, выглядели жалким убожеством. Да, молодые гуру Интернета выуживали алмазы королей из неоновой прохлады киберпространства, все это так, но… то у них. И потом – никаких гарантий.

– Никаких гарантий, – пробубнил лейтенант Свириденко, прикидывая, останавливать ли ему «С-3 Ситроен» с барышней за рулем, и решил плюнуть на это дело.

Сейчас он стоял на посту ГАИ МКАД и втягивал легкими ночной весенний воздух в смеси с маслами и отработанными выхлопными газами. В общем-то, жизнь складывалась не так уж плохо, на хлеб с маслом ему хватало, а Интернету он сможет уделить все свободное время, которого тоже пока хватало. Кому-то повезло меньше, – лейтенант поморщился, – намного меньше. На их пикет отбуксировали четыре тачки после сегодняшних аварий, вряд ли хоть какая из них подлежала восстановлению, а в одном случае водитель, так сказать, «склеил глазки» – труп. «Груз-200» – маркировали они в армии; намного меньше.

– Свириденко! – окликнул его старшой, майор Дягилев. – Ворон ловишь?! Не забудь, сегодня проверка.

– Да помню.

– Нам этих твоих интернет-штучек не надо! – И Дягилев кивнул за пост, где на стоянке пикета стояли четыре теперь уже развороченных груды металла.

Лейтенант Свириденко усмехнулся: никаких Интернет-штучек на их пикете пока не происходило, да и вообще…

– Никаких гарантий! – почему-то чуть мечтательно произнес он.

– Чего?

– Э-э…

– Пойди, проверь, как там дела.

– Ладно.

Черный BMW, шикарная семерка, был разворочен в хлам: машину, наверное, несло метров семьдесят, и каждое мгновение она со всех сторон получала удары, пока не смялась в уродливую гармошку. Свириденко покачал головой: как такое вообще возможно на МКАД, где практически исключены лобовые столкновения? И, конечно, невзирая на все подушки, шансы у водителя стремились к нулю, а если еще был непристегнутым, эти подушки его и убили. Так или иначе, водителя из BMW извлекли без признаков жизни.

– Никаких гарантий! – вздохнул Свириденко, и глаза его сузились. – Это ж как надо гнать?!

Он смотрел на останки черного BMW, в сохранившихся глянцевых кусках поверхности которого все еще отражались огни автопотока, и ощущал нечто странное. Мутно-туманное, необоснованное возбуждение (по крайней мере, обоснование явно лежало в туманно-сумеречной зоне) в смеси со все нарастающей тревогой: вот эти искореженные куски железа некоторое время назад убили человека, а теперь… в них осталась жизнь? Или они медленно умирают, засыпают, потеряв внимание тех, для кого были предметом гордости и самоуважения, мечтой, жупелом, целью в жизни, понтами, комфортной респектабельностью и предметом зависти? Где он, рай или ад машин, есть у них свой бог, принимающий ежеминутные кровавые жертвы, или это все стихийно складывающаяся статистика, пустая и механическая, оживляемая лишь нашими фантазиями? И что происходит внутри этого сайта www.deaddrivers.ru, что хотят сообщить его создатели? А вдруг они…

– Вдруг они его сами создали? – пролепетал Свириденко, глядя на развороченный автомобиль. – Тачки?!

Перед глазами почему-то промелькнул кадр американского мультфильма про живые авто. Лейтенант покачал головой. Кошмар, видел бы кто его: сокровенно-торжественно бормочет всякую чушь. Догадки профана; это примерно так же, как выводить из слова «еврей» слово «Европа», что делал в армии один еврейчик, неведомо как туда попавший. Нет, лейтенант Свириденко явно слишком увлекся Интернетом. И…

Странный звук вывел Свириденко из оцепенения внутреннего монолога. Неприятный и пугающий, будто железом по стеклу или…

(опять кадр из мультфильма о жизни автомобилей)

Свириденко, хлопая глазами, уставился на разбитый BMW. Звук явно донесся оттуда. Лейтенант склонил голову: а что здесь, собственно говоря, такого? Вряд ли там что-то… осталось, скорее всего это так называемая память металлов; некая деталь могла попытаться выпрямиться, вот, к примеру, эта сложившаяся передняя стойка; отсюда и скрежет.

– Черный бумер, черный бумер, – вдруг пропел лейтенант и тут же осекся. – Никаких гарантий, – добавил он слабеющим голосом.

Свириденко стоял, все более пристально вглядываясь в BMW, и понимал, что даже не эти кощунственные козлино-шальные нотки, прозвучавшие в голосе (совсем неожиданно, надо отметить) напугали его. Потому что…

– Но этого не может быть, – пролепетали молоденькие губы лейтенанта.

Передняя стойка с левой стороны, пару минут назад скрюченная в бараний рог, теперь была ровной. Или почти ровной. Но, может, это была правая стойка?! Она-то вон все еще торчит и… Глаза Свириденко снова захлопали, а губы, обескровившись, начали неметь: вся левая дверь выглядела по-другому. Как будто авария не была такой страшной или кто-то успел немножко поработать над дверцей. Свириденко замер, отключился от звуков МКАД, слушая тишину, царящую в черной пустоте мертвого BMW. Что-то еле уловимое, какой-то гул, но… нет. Ладно, на фиг все, всякие мультфильмы, нет никакого гула и никакого скрежета. Может, он чего перепутал, лево-право, у Свириденко никогда не было фотографической памяти.

Лейтенант вздохнул. Пропел:

– Эх-ма-а! Ну, никаких гарантий…

Все в порядке, надо просто сделать еще один обход и возвращаться на пост. В принципе, эти воры-шутники… Интересно, как скоро об аварии появится что-то в Интернете?

Лейтенант снова вздохнул, теперь веселее. Фигня все это, мультфильмы… и, конечно, он уж слишком увлекается всей этой писаниной интернет-авторов, как кто-то их прихлопнул, обозвав «словоизвержением мастурбирующих дилетантов». Правда, веселые авторы веб-страниц тут же вопросили строгого критика, мол, он что, онанист-профессионал?

Лейтенант Свириденко хихикнул, успел сделать несколько шагов, сам не замечая, как начал насвистывать незнакомую ему мелодию из старого фильма «My Fair Lady», и тут протяжный металлический стон за спиной заставил его вздрогнуть. Словно темным ветром похолодило лейтенанту спину, и ноги чуть было сами не понесли его прочь. Свириденко смог обуздать мгновенный импульс – все же он человек военный – и обернулся.

Первой мыслью стало, что авария действительно не была такой уж страшной.

(но человек погиб)

Колеса, сход-развал, шаровая, мать твою… Развороченный передний бампер все еще свисал, касаясь земли (совсем недавно весь передок машины «лежал на брюхе»), но стойки… Обе передние стойки были прямыми и какими-то слишком уж… новыми в свете красной прибывающей луны. Неправильно, ненормально новыми, будто происшедшая катастрофа и не коснулась их вовсе. Будто… Лейтенант Свириденко с трудом разлепил ссохшиеся губы:

– Он изменился…

Губы лейтенанта теперь хлюпали, то открывая, то закрывая узкую щелочку, словно у рыбы, выброшенной на песок. Лейтенант Свириденко смотрел на лобовое стекло и чувствовал, как пересыхает его горло. Какой бы плохой ни была фотографическая память, только… Еще совсем недавно скрюченная сеть лобового стекла была зажата меду вмятой крышей, вздыбившимся капотом и бараньим рогом передней стойки. Теперь лобовое стекло находилось там, где ему и положено, но было ровным и чуть выпуклым, только разбитым. Правая половина лица лейтенанта конвульсивно задрожала, хотя Свириденко никогда не жаловался на нервный тик: только что в неверном, лживом свете луны по паутине разбитого лобового стела пробежался серебряный лучик, сверкнули грани, и ячейки паутины стали значительно крупней.

– Га-ра-ра-ра-н-нтий, – Свириденко все же удалось сглотнуть. Он потряс головой и быстро зажмурился. Когда его глаза оказались снова открыты, лейтенант дорожно-патрульной службы Свириденко понял три вещи:

1. Авария действительно была очень сильной, с летальным исходом, но разбитый BMW менялся словно… словно оживал после смертельной болезни.

2. Он не просто менялся. Пока тут лейтенант зажмуривал глазки, автомобиль явно чуть выкатился вперед, словно припавшая к земле и готовая к броску бешеная собака. Выкатился от линии трех других разбитых машин и теперь нес в себе угрозу, перекрывая, отрезая путь Свириденко к отступлению.

3. Первых двух пунктов не может быть. Просто не может существовать.

– Никаких гарантий! – выдал против воли Свириденко его беспокойный ум.

Но тут же организованный военный характер лейтенанта заставил его действовать. И первой спасительной мыслью (мозг в то же мгновение дал команду ногам пятиться бочком и обходить разбитый BMW) стала следующая: «Надо немедленно свистать хлопцев, рассказать парням, что за хрень тут творится!» Правда, она же, эта спасительная мысль, стала и последней.

– Сам ты собака бешеная, – услышал лейтенант мощный голос. – Стоять, не двигаться!

Это был безапелляционный приказ, направленный, минуя собственно Свириденко, прямо в мозг, который тут же подчинился: ноги, словно ватные, застыли. Лейтенант, дико озираясь, поискал источник столь странного звука, (успев подумать: он что, разговаривал сам с собою вслух?) но вокруг никого не было. Да и звук вроде шел из ниоткуда, просто был везде, и все тут.

– Если хоть что-то кому-то расскажешь, самое мягкое, что я тебе гарантирую, это психушка! Понял, Свириденко?

Мозг заставил губы раскрыться и покорно произнести:

– Да. – Свириденко похлопал глазами, – наверняка он думал вслух, – и добавил, – так точно!

– А теперь вали отсюда, мудак из мультика!

– Куда? – словно телевизионная кукла вопросил Свириденко.

– На дорогу, служителюшка закона, за взятками. Бабло-то собираешься зарабатывать? Или так и будешь всю жизнь на Билла Гейтса дрочить?

Эта хамоватая речь даже странным образом успокаивала, свидетельствуя о том, что здесь без фокусов не обошлось, но те, кто стоял за ними (уж Свириденко-то знал, что это ребята из www.deaddrivers.ru), могли быть опасными, могущественными и опасными, потому что всегда действовали точно, прямо и не оставляя следов.

Поэтому лейтенант Свириденко предпочел ретироваться и даже подавил услужливую попытку мозга отчеканить: «Слушаюсь, ваше благородие». И как только лейтенант дорожно-патрульной службы скрылся за углом постовой будки, в свисающем переднем бампере BMW что-то зашевелилось.

Примерно через тридцать секунд майор Дягилев спросил у Свириденко:

– Ну чего, как там?

– Все в порядке, – ответил тот.

Дягилев посмотрел на него внимательней:

– А чего такой бледный? Отравился чем?

– Все в порядке, – злобно повторил Свириденко и показал полосатую палочку первому же попавшемуся автомобилю потока.

А еще через час, когда приехал проверяющий – крупнозвездный полковник, – Свириденко снова пришлось пройти за будку пикета, где стояли четыре аварийно-битых автомобиля. И оказалось, что у них проблема. Трое взрослых мужчин – лейтенант, майор и полковник – не обнаружили главного виновника сегодняшнего переполоха: BMW с летальным исходом. На его месте была пустота, черная и объемная, как знак абсолютного, зияющего отсутствия.

– О! – нервно усмехнулся Свириденко. – Спиз… – и осекся: слишком уж высоким был проверяющий.

– Спионерили! – пришел на помощь майор Дягилев, заставший советские времена и обожавший советские анекдоты.

– Ну-ну, – сухо резюмировал проверяющий, – готовьте рапорт. – И совсем уж строго и сухо добавил: – А может быть, и жопы.

Едва сменившись и оказавшись дома, лейтенант Свириденко включил компьютер и быстренько набрал www.deaddriverds.ru.

Новость была уже в Интернете. Все в порядке.

– Спионерили, – ласково улыбаясь мерцающему монитору, проговорил Свириденко.

8. Мама Мия (первая тень)

Понадобилось совсем немного времени, чтобы Миха-Лимонад понял, что это за образ такой мелькает у него на периферии внутреннего зрения. Эти клочья седины в густых черных волосах, и… Он недоверчиво усмехнулся – все еще не обманывают предчувствия. Миха сделал странный жест, словно попытался рассуждать сам с собой, но, придавленный давно забытой тяжестью, все же осел на стул.

– Вот оно как… – Он посмотрел на окно, где внизу, у подъезда, ждал его Бумер. – Старая карга решила вновь напомнить о себе. – Миха перевел взгляд на автоответчик, который показывал, что на сегодня для него сообщений больше нет. – Не забывает данных обещаний.

Миха смотрит: летний кинотеатр в приморском парке, чинары и раскидистые южные сосны, на ветвях которых устроились безбилетники. Парк очерчен белым, словно римским, портиком с балюстрадой, за ним узкая насыпь железной дороги, а дальше – море за семь горизонтов, так и оставшееся самым синим на свете. В воздухе полно огромных южных жуков: тогда для каждого из них было свое название, сейчас Миха их не помнит. Они снова заявились посмотреть фильм с Одри Хепберн, на сей раз – «Римские каникулы». Их четверо, они лучшие друзья, и им по двенадцать лет.

Грегори Пек, нищий журналист, и Одри Хепберн, принцесса, прощаются навсегда. Это на экране. А еще гремит поезд, проходящий в сторону Москвы, придавая моменту дополнительное очарование. У Михи и Будды глаза мокрые, а у Икса нет. Он курит, говорит:

– Все уже, конец. Порыли по парку прошвырнемся.

– Подожди, – останавливает более уравновешенный Джонсон, – еще не все.

Конечно, не все. Впереди самое главное – прощальный взгляд, которым обменяются Грегори Пек и принцесса. Ее прощальный взгляд.

Поезд отгремел, фильм закончился. Мир огромен и великолепен. Нам еще расти и расти, и мы все станем суперстарами.

Там, где железнодорожные пути сворачивают от моря, чтобы обогнуть консервный завод, на невысоком каменном утесе стоит дом, построенный немецкими военнопленными. Окружающие его белые глинобитные домишки обветшали, – городок после землетрясения стал разрастаться в других направлениях, – но этот еще ничего. Словно соленые ветры, несущие колючий песок с пляжей, ему нипочем. Не нужно особого воображения, чтобы представить его мрачным замком, повисшим над пропастью. Миха смотрит: даже сейчас не нужно.

В доме живет Мама Мия, выжившая из ума старуха, над которой потешается весь городок. Потешаются, да, но маленьких детей от нее прячут – с глаз долой. Таких достопримечательностей было, собственно говоря, две – еще древний дед Мардахай. Он тоже на все расспросы либо счастливо улыбался, либо насылал проклятья. Но, в отличие от Мамы Мии, спал, где придется, и лишь зимой, когда курортный городок окутывала ледяная тоска, находил себе кров. Потом старый дервиш Мардахай пропал. Поговаривали, оказался шпионом, мастером конспирации и полковником американской разведки. Его побрали в порту, когда он проводил какие-то измерения. И привет.

С Мамой Мией вышло по-другому. Миха смотрит: совсем по-другому.

– Мама, мне страшно! Кто это?

– Иди ко мне, мой маленький. Не бойся, – Миха тут же оказывается на маминых руках. – Глупая бабка напугала моего мальчика… Плохая, вредная старуха…

Напугала – да, но не только своим видом. Она что-то сказала ему, только Миха не может вспомнить, что. Ему пять лет.

Миха смотрит: детям часто снятся кошмары. Вполне возможно, что первый ему приснился именно тогда.

«Мама Мия, Мама Мия», – звучит ворчливым речитативом. Все вокруг начинают смеяться, Миша-Плюша оборачивается.

– О-о! Мама Мия пожаловала, привет! – говорит кто-то. С такой жадной доброжелательностью разговаривают с малыми детьми, или, как Миха поймет позже, с умалишенными, от которых жди представления. – Чем пугать будешь? Землетрясение, а?!

– Цунами, в натуре.

– Не, эта… как его… торнадо!

Речитатив… Во дворе появилось нечто, какое-то пугало во множестве цветастых, как у цыганки, юбок и в вязаной шерстяной кофте с длинными рукавами. На дворе июльская жара. Кофта вся в дырках, – впрочем, как и юбка, – застегнута на разные пуговицы. Солнечный китайский зонтик, часть спиц сломана, и грибок зонтика раскрыт волною. Котомка из джинсовой ткани; руки грязные, под ногтями чернота. Почти седые волосы торчат в разные стороны, но на макушке сбиты под соломенной шляпкой.

Миха смотрит: такой его память впервые зафиксировала Маму Мию. Три года назад она лишь напугала его, оставшись темным неразгаданным пятном. Сейчас ему восемь.

Речитатив…

– Эй, а где ты взяла такой зонтик? Не продашь?

Вокруг веселье, Миха пытается поддаться общему настроению. Спрашивает:

– А почему она – Мама Мия? Как в песенке «Аббы»?

Он играет в шахматы с отцом Мурадки, дружка-соседа. В свои восемь Плюша уже обыгрывает взрослых мужчин.

– Ну… – Тот отвлекся от партии. У него загорелая шея, пышные усы и печальные глаза; курит папиросы «Казбек» из плоской картонной пачки. – Кинотеатр «Темп» есть? – То ли спрашивает, то ли констатирует он.

– Знаю, – подтверждает Плюша кивком головы.

– Кино такое было. Аргентинское, кубинское…

– Мексиканское, – подсказывает Мурадка.

– Кто его разберет, – отмахивается отец. – Короче, там все так говорили. Ходили в-в-о-о-о-т в таких сомбрерах, – он разводит руки в стороны, – с такими кинжалами…

– Мачете, – снова подсказывает Мурадка.

Отец смотрит на него строго:

– С гитарами, короче, и вот это вот говорили – Мама Мия… – И он переставляет фигуру, делает Мише-Плюше шах. – Вот она и ворчит без конца, как в кино. Так, тебе шах.

Но шахматная партия перестает волновать Миху: с ней все в порядке, до мата строгому Мурадкиному отцу осталось несколько ходов, – он смотрит на старуху.

– Мама Мия, гляди, какой гаечный ключ – велосипедный! Махнешь на шляпку? – предлагает кто-то.

Старуха лыбится беззубым ртом:

– Шляпу мою захотел?! Миллион стоит! У тебя есть миллион?

– А мой ключ – два миллиона! Тебе пригодится: винтики подкрутить, – говоривший вертит ключом у виска.

Все снова смеются. Мурадкин отец вместе со всеми.

Плюша хочет тоже как-то поддеть старуху, влиться в общий лад, но остроумие на сей раз ему изменяет; из-за этого Миха сердится и молчит. Где-то в голове идет совсем другая работа, и память блокирует центры удовольствия и веселья.

Миха смотрит: возможно, про центры удовольствия он выдумал лишь сейчас. Из-за того, что произошло дальше. К превеликому восторгу собравшихся, Мама Мия, полоумная старуха вдруг… запела. Конечно, это не совсем точное определение тому пронзительному визгу, который понесся над двором:

– Я танцев-а-а-ть хочу! – орала старуха, и в обнимку со своим зонтиком исполняла сногсшибательную версию танго. Ей начали хлопать, надо же – с городской сумасшедшей пытались танцевать лезгинку. Только вошли в раж, как веселью был положен конец: Мама Мия подхватила ребенка, младшую Мурадкину сестренку, и начала кружить с ней. Перепуганная девочка даже не пыталась вырваться, а Мама Мия взяла ее чуть ниже талии, и малышка сильно отклонилась назад. Все еще хлопали, когда Миша-Плюша зажмурился: дерево, пирамидальный тополь, и голова девочки – кровавое месиво…

Миха отирает неожиданно выступившие на лбу холодные капельки пота – ничего не случилось. Ребенка у нее уже отобрали. Мурадкина мать:

– Старая дура! Катись отсюда! – Она гонит со двора Маму Мию. – Пошла прочь!

Но в голосе женщины нет беспокойства. Так гонят назойливых бродячих собак, за которыми, конечно, стоит присматривать, чтоб они чего не стащили…

– Эй, детей трогать нельзя! – говорит Мурадкин отец.

Старуха обиженно смотрит по сторонам.

– Давай, иди, иди отсюда.

– Иди подобру-поздорову.

И она идет – подобру-поздорову. Достает из котомки большой кусок серого хлеба, грязные пальцы держат за мякушку, судя по всему свеженадкусанную. Плюша не сводит глаз с приближающейся старухи, ей надо просто пройти мимо.

– Иди-иди, Мама Мия.

Но старуха останавливается. И внезапно протягивает Михе свой хлеб.

– На, – говорит она ласково.

– Не хочу, – отвечает Плюша, как в полусне. – Спасибо.

– На. Вкусно.

– Не хочу, – говорит Миха твердо. И чуть отодвигается. Словно уловив этот жест, Мама Мия наклоняется к мальчику.

– Видел, да?

– Что? – не понимает Плюша.

– Видел, как об дерево?

– Я не… – Плюша замолкает. Он чувствует, как бешено у него начинает колотиться сердце – такое сердцебиение у него впервые в жизни. Мама Мия делает еще шаг, пытается заглянуть мальчику в глаза, словно зовет, зовет куда-то, но Плюша лишь вжимает голову в плечи, отодвигаться от старухи.

– Вкусный хлеб. Вкусный мальчик.

– Отстаньте от меня! – Миха вскакивает. Еще чуть-чуть, и он ударит ее, старую безумную нищенку.

В тени виноградника дремлет огромный пес, доживающий свой век, древний волкодав. Сейчас он открывает глаза и безучастно наблюдает за происходящим.

– Ладно, – слышит Плюша голос Мурадкиного отца, и время снова втискивается в привычные контуры; голос звучит совершенно беззлобно. – Иди отсюда, старая ведьма.

Старуха в капризном замешательстве, ей указывают на выход; старуха начинает хохотать, но на нее уже цыкают всерьез, и городской сумасшедшей ничего не остается, как убраться восвояси.

– Дайте хоть монетку, – говорит она напоследок, – пять копеек на десять копеек…

Ее все выпроваживают, но денег перед выходом дают. Старый волкодав, спавший в тени виноградника, поднимается и трусит за старухой.

– Мишутка, ты чего так перепугался? – доходит до Михи. Добрая Мурадкина мама обнимает его за плечи, и кто бы знал, как ему сейчас нужно это прикосновение. – Ты чего, сынок, а?!

И она вдруг делает что-то странное: откинув рукой Плюшины волосы, три раза плюет ему в лоб.

Ночь. И Миша-Плюша знает, что темный силуэт, отделившийся от стены – это Мама Мия. Сейчас главное – не открывать глаз, но глаза, скорее всего, открываются сами: старуха стоит возле постели. Бледный лунный свет выхватывает из полумрака лицо, которое неожиданно кажется гладким, словно восковым.

– Ты отказался есть мой хлеб, – говорит старуха и отрывает часть себя, кусок правого бока. – Посмотри…

Она протягивает Плюше руку, и это действительно оказывается пахучий серый хлеб. Пахучий, будто только что из печи, но что-то в этом запахе…

– За это ты отдашь мне самое дорогое, – предупреждает Мама Мия. – Сам отдашь.

Она подносит руку ко рту и начинает есть свой хлеб, свою собственную плоть, она жует ее и становится все более голодной, ест и чуть ли не давится, и произносит с набитым ртом:

– Или я съем тебя.

Она жует: вкусный хлеб, вкусный мальчик. Жует: сам отдашь! Сам!

Миша-Плюша плачет, кричит и… просыпается. Это всего лишь сон, дурной сон. И кричал он почти беззвучно, а на глазах всего одна слезинка.

Раннее утро, над морем плещется рассвет. Галдят птицы, ветерок в кронах тополей. А потом восходит солнце.

Больше Мише-Плюше не будут сниться кошмары про Маму Мию – эти безобидные детские страхи, над которыми мы все посмеемся, – по крайней мере, в ближайшие четыре года.

Миха смотрит: черная-черная старуха, детские страшилки… Тогда так никто и не сообразил, что землетрясение она предсказала довольно точно. Почти день в день. На рассвете, когда из-за моря вот-вот начнет вставать солнце.

Тогда, да и позднее много о чем никто не сообразил. И если с диких пляжей, где проходили лучшие месяцы Плюшиного детства, и можно было увидеть домик, построенный немецкими военнопленными (например, если случайно обернуться), то легкая тень, вроде бы вставшая над ним, быстренько рассеивалась. В ближайшие четыре года Миха не увидит во сне Маму Мию. Она словно ушла из его головы, став, как и для всех, обычной городской сумасшедшей. Словно ждала чего-то.

Миха-Лимонад смотрит (а что ему остается?): она действительно ждала, когда он затащит сюда, в любимый городок детства, где проходили летние месяцы, своих лучших друзей. Любовь одаривает нас множеством уязвимых мест…

Сам отдашь! Сам!

Она ждала не знакомых здесь еще никому, даже самому Плюше, мальчиков из далекой северной Москвы. Особенно одного из них. Так ждут поспевающего урожая, неторопливо и заботливо ухаживая за каждым колоском, пока не приходит день жатвы.

Когда-то он был богом. И в своей неподвижности наслаждался, наблюдая за полетом бабочек. Потом он собрал ладонями светящуюся пыльцу с их крыльев и образовал сферу.

Красота сферы восхитила его.

Он приблизил уста к переливающейся, искрящейся синевой оболочке сферы и сделал нежный выдох.

И стал Мир.

Море бьется о скалы, и седая пена взлетает так высоко, что почти касается стен немецкого домика, где живет Мама Мия. Четверо мальчишек сидят на берегу и строят планы: им по двенадцать, поэтому планы их очень серьезны и очень бесстрашны.

– Мы сделаем две поджиги, – говорит Будда. – Трубки подходящие нашел.

– И еще возьмем кнут, – добавляет Миха. – У Мурадкиного отца есть – из селения привезли. Я уже договорился.

– Его с собой не берем, – тревожится Икс. Ему, Иксу, делают уколы, 40 штук, а то взбесится, как покусавшие его собаки. – Разболтает! Ваш Мурадка…

– Решили же, – успокаивает его Джонсон. – Слышь, старик, ты чего-то много паришься, мож уколы не помогают? Ой, да у тебя чего-то пена изо рта…

– Да пошли вы! – Икс трет задницу. – Жопа болит… А стрелять чем будем?

Миха и Будда переглядываются.

– Дробь нам в «Охотнике» продадут без проблем… – начинает Миха. – А заряд можно из спичек сделать.

Будда качает головой:

– Не-а… Видели, в магазине «Садовод-любитель» удобрения продаются? Калиевая селитра, сера и добавить древесного угля из любого костра – это и есть порох. Дело в пропорциях.

Будда и Миха снова переглядываются: нехорошо что-то скрывать от своих друзей, но как им скажешь… Особенно Иксу. Даже Миха не вполне уверен, может, Будде просто померещилось. Ну, или… не совсем померещилось.

– Смотрите! – восхищенно говорит Джонсон. – Какая красавица…

Огромная волна врезается в скалу, пенный фонтан воды вметается вверх, и веер брызг все же достигает ближайшей стены дома, построенного немецкими военнопленными. Дома, – и четверо мальчишек теперь в этом уверены, – в котором поселилось зло.

9. Икс читает знаки

Икс проснулся среди ночи. Тьма отступала. От нее остались лишь липкий пот и какие-то бессвязные обрывки: балаганная, вроде бы ярмарочная музыка, но играли на расстроенных инструментах, и монотонный механический голос: «Добро пожаловать в Страну чудес!». Все эти звуки уносил сейчас ветер за окнами.

Икс поднялся, чуть пошатываясь, побрел на кухню. Не включая света, чиркнул спичкой, та отсырела, пришлось воспользоваться еще одной. Закурил. Сделал несколько глубоких затяжек, в голове немного прояснилось. Ему, конечно, стоило быть более внимательным. Да только растерял Икс бдительность за эти несколько относительно счастливых лет. Ну, или, по крайней мере, спокойных лет. Когда всерьез появилась надежда, что все в жизни налаживается. Ему удалось соскочить с Темной линии, и дальше он сможет двигаться по собственному разумению. Такое было ощущение, такая родилась надежда. Оставались лишь сны, плохие сны. Но с этим-то Икс давно научился справляться.

Только… Следовало быть более внимательным. Еще осенью мог бы обо всем догадаться. Осенью, когда всю Москву облепили афишами мюзикла «Mamma Mia». Тогда он и увидел… Осенью. И зимой, бесснежной и темной, как его сны.

Икс заварил крепкого чаю, прежде заклеив огонек индикатора электрочайника непрозрачным скотчем (так, на всякий случай), закутался в плед и придвинул стул к кухонному окну. Свет он включать не стал; более того, вторую подряд сигарету «Ява Золотая» Икс спрятал в «кулачке» – и этот огонек светить не стоит. Может, ни к чему все это, может, так у людей и начинается паранойя, но… береженого Бог бережет. Хотя где уж тут сберечься: если Икс не ошибается, те, от кого он пытается сейчас схорониться, прекрасно видят в темноте. Я прибыл оттуда, детка, из Тьмы, с изнанки, с темной половины, dark side of the moon – не хочешь прогуляться? И незабвенный «Pink Floyd» исполнит нам прощальный марш, потому что твое небо погасло, неба больше нет, а инферно – вот оно, welcome. Так они пели в незабвенном детстве и юности? Икс сглотнул – херня все это. Все в свое время во что-то играли, а потом вырастали из этих штанишек, и все у них складывалось нормально. Никто ни за что платить не должен – все это лживая херня!

Все же Икс поежился, кутаясь в плед, и понял, что выпить ему хочется нестерпимо. Бутылка беленькой – фуфырик, – такая холодная, непочатой ждала в холодильнике с последнего запоя. Но Икс держался. Доставая из холодильника ненавистный кефир или колбасу, он делал вид, что ее (фуфырик) не замечает. Хотя он о ней, конечно же, прекрасно знал, знал, что она рядом, – так, на всякий случай, если вдруг колбаснет. Его и колбаснуло. Только бухло здесь оказалось ни при чем. Более того – запотевший фуфырик беленькой выглядел сейчас спасением. Но Икс все еще надеялся, что ему удастся держаться дальше. И даже заставил себя полюбить кефир. И лошадиные дозы крепкого чаю. Да что там говорить, смешно, но он начал жрать мороженое, как в детстве, и тоже в лошадиных количествах. Сахар, глюкоза, кофеин и бушующий в жилах огонь, адское пламя, кровь, принимающая все эти заменители вместо хрустальной, на длинной ножке, запотевшей и такой вкусной рюмки водки, которая разом смогла бы погасить пожар и вернуть на место голову. Расставить все по своим местам в этом захламленном чердаке. Но Икс держался, хватаясь за эфемерные надежды и наивные оптимизмы (выражение Михи! – и Икс грустно улыбнулся), хотя обида в его сердце была столь же глубокой и хронической, как и бушующий в крови голодный пожар. Икс держался. Пока еще дела обстояли так.

Первые знаки (если это, конечно, были знаки – из захламленного чердака трудно различить) появились осенью. По крайней мере, первые надписи появились именно тогда. Это случилось рано утром, когда, выйдя из подъезда, на глухой стене дома напротив (той самой, куда он сейчас пялится из окна) Икс увидел:

ИКС + МИХА + БУДДА + ДЖОНСОН = ДРУЖБА = НУ, МЫ И ЗАЖГЛИ! = НУ, НАС И ВШТЫРИЛО!

Икс стоял, ощущая на щеках прикосновение холодного колючего ветра и, раскрыв рот, смотрел на надпись.

Надо отметить, к тому времени Икс пребывал в уверенности, что ему удалось справиться с алкоголем. После двухлетней жесткой завязки Икс позволил себе бокал шампанского. С мамой. На Новый год. Это была первая проверка – Икс не запил. 23 февраля бывший десантник Икс все же решил пропустить. Однако на 8 марта они с мамой выпили по паре бокалов вина. До тотальной бухни в день ВДВ в парке Горького все же не дошло, но Икс объявил, что собирается выпить немного водки. За все, что было, за братишек. Мама очень волновалась, но нарезала салатов и сварила холодец. Икс надел голубой берет и вышел к столу. Братишки в это время жгли вовсю, купались в главном фонтане ЦПКИО. В тот вечер парни немножко покрушили обывательские челюсти. Икс выпил ровно три рюмки водки и продолжать не стал. Не рванул жечь к братишкам – просидел остаток вечера у телевизора. Он справился. Мама не могла нарадоваться. Чудовище, если оно и было, либо сдохло, либо впало в летаргический сон. Будить его Икс не собирался.

Ну, нас и вштырило!

А потом пришла осень, прозрачная и свободная от всяческих чудовищ, и в ней было столько солнца, что Икс почувствовал себя почти счастливым.

– Бабье лето! – огляделся Икс, словно впервые пробуя это выражение на вкус, и даже немного ощущая себя той самой бабой, которой жизнь дает взятку в виде этих утешительных прекрасных дней, еще вроде и не тронутых позолотой окончательного угасания.

Темных линий больше не было. Нет, они по-прежнему незримыми автобанами опоясывали землю, но к Иксу это больше не имело отношения. Темные линии оставались в снах, сходились в некоей Стране чудес, куда призывал механический голос. И все это было фальшивкой.

– Черт побери, да я свободен! – с удивлением сказал себе Икс.

Жена ушла давно, еще до «завязки». Все правильно, кто же станет жить с алкоголиком? И потом, эти ранние браки с неверными подружками детства такие непрочные… Но было еще кое-что: бабы до хрена чего чуют. Икс это знал. Они чуют темную линию, даже не подозревая о ее существовании, даже самые безмозглые, и чувствуют тех, кто по ней движется.

Смешно сказать, но еще сравнительно недавно (или целую жизнь назад?!) Иксу сулили неплохую карьеру в интернет-бизнесе. По крайней мере он, абсолютный дилетант, неожиданно обнаружил, что считается весьма перспективным веб-дизайнером. Страстное желание рисовать пробудилось в нем давно, в год, когда пропал Будда, и долгое время было единственной нитью, связывавшей его с друзьями детства. С тремя мальчиками, которые изменили его жизнь и которых он никогда не забудет.

(Они бросили его! Оставили Икса одного!)

Долгие годы беспросветного пьянства, когда вокруг не было ничего, кроме… темной линии, старой подружки, еще одного чудесного дара их солнечного детства.

Талант к живописи, правда, оказался весьма скромным. Вряд ли Икс как художник имел какие-либо шансы. Если бы не новые технологии. М-да… если бы не компьютерные возможности, он, наверное, рисовал бы афиши в провинциальных кинотеатрах. Хотя все это чушь и полная пурга! Пардон, мадам, вы сильно заблуждаетесь: у Икса с детства были золотые руки, он обожал возиться с железками и даже еще сейчас, мог бы стать неплохим автомехаником. В каком-нибудь салоне «Toyota» или BMW. Возможно, это было бы для него лучшим выходом. Возможно, и сейчас еще не поздно. Сейчас, когда кто-то зовет его: «Икс, Икс, проснись!» Зовет, словно шепчет, и еще что-то, смутным, болезненным воспоминанием, про «большую волну, когда Будда»…

Икс встряхнул головой. Он что – чуть не уснул на своем наблюдательном посту? Сигарета, спрятанная за пальцами, истлела, но не погасла – значит прошло не больше минуты. Все же, все же… Икс в три глотка осушил кружку чаю и отправился заваривать следующую, покрепче.

Где-то года за полтора до завязки бедствовавшему и начинавшему сходить с катушек Иксу наконец повезло: он встретил дружка-приятеля и благодаря ему нашел работу в модной дизайнерской студии. Икс выложил свои лучшие произведения. Люди поморщились, но взяли его. «Пока на подпевки», – как выразился дружок-приятель. Они считали его работы несколько мрачноватыми (пардон, мадам, здесь вы снова заблуждаетесь: это лишь темные отсветы, и не приведи вам Господи увидеть лицо подлинной тьмы), но оказалось, что и на это есть спрос. Нашлась своя ниша – немало психов в этом шизеющем шоуобществе хотели поиграть в героев черных горизонтов. Икс стал оформлять людям сайты. Небольшой вначале круг его клиентов медленно и стабильно рос. Кто-то делал софт-порно, Икс выдавал на-гора софт-тьму. «Готический жесткач», как говаривали его работодатели. Замечательная тема для алкоголика, увязшего в своем движении по темной линии: не забывайте делать зарисовки по пути, так сказать, вести с передовой!

Дружка-приятеля Икс, конечно же, встретил в пивнушке. Тот опохмелялся недалеко от его дома в обществе невообразимо огромной дамы, настоящей великанши, прямо женщины-башни. Она не была толстой, просто очень большой – плоское лицо, могучие ляжки и ягодицы, обтянутые летним сарафаном.

– Что смотришь? – сказала женщина-гигант Иксу, которого мучило похмелье. – Присаживайся. Чего, колбасит? – и она хмыкнула низким грудным рыком. – Да не бойся, присаживайся. Считай меня баскетболисткой.

– Ожившей статуей, – хихикнул ее спутник. Она посмотрела на него ласково, и он добавил: – Горной тролльчихой, – поднял указательный палец, – тамошней королевой.

Икс поморгал, провел языком по сухим губам. Подумал, что по-модному одетый кавалер великанши балансирует между радостью растворяющегося похмелья и близким алкогольным нокаутом. Что тот немедленно продемонстрировал: обняв как-то сбоку даму-гиганта (на миг в затуманенной голове Икса промелькнуло, что перед ним нечто вроде дикой версии Мадонны с Младенцем), он восторженно объявил:

– Какая роскошная гора женского мяса!

Королева троллей все так же низко и булькающее загоготала.

Икс присел. Через пять минут они уже стали «не разлей вода». По крайней мере, до конца вечеринки. Напились втроем. Им было очень весело.

Так у Икса появился дружок-приятель.

Так в жизни Икса появилась Люсьен. Кстати, она не была баскетболисткой. Работала бухгалтером в известной IT-компании, в дизайнерскую студию которой уже совсем скоро устроится Икс. А дружок-приятель подвизался там в должности креативного директора. Должность эта, как также совсем скоро поймет Икс, являлась абсолютной фикцией. Только это было неважно. «Мы состоим из наших снов, реальность – из фикций», – говаривал дружок-приятель. Он мог себе позволить доморощенную философию, он не сомневался (в отличие от издерганного Икса) и, как ни странно, в его устах многие вещи выглядели правдиво. А все было просто: головная фирма принадлежала его отцу. Как и контрольный пакет крупного оператора сотовой связи. Как и пакеты, посты и кресла в правлении пары десятков других известных компаний. Отцу и двум старшим братьям – победители всегда правы. Братья выросли в настоящих бизнесменов, надежду и опору стареющего «папашки». А дружок-приятель, как в сказке, – «третий вовсе был дурак».

Эта первая вечеринка стала будто матрицей их дальнейших взаимоотношений и, как множество последующих, помнилась смутно.

– Пиво – отстой! – заявил дружок-приятель. – Заснем.

– Да, лучше выпить беленькой, – поддержала Люсьен.

– Заметьте, граф, дама хочет водочки! И мы, как потомки древних северных воинов, кшатриев, не вправе ей отказать…

Великанша разулыбалась, ей почему-то нравился его треп.

– …отказать в, не побоюсь этого слова, метафизическом напитке русской души, квинтэссенции и агенте нашей загадочной Земли-Матушки.

Он весело перевел дух, хотя Икс смотрел на него оторопело, и добавил:

– Эх, водочка, водочка! Ласковый пиздец, который подкрадывается незаметно.

– Точно подмечено, – не без тоски сказал Икс.

– Аминь, уроды! – сказала Люсьен.

Икс тут же пригласил всех в гости, благо мама была на даче, на шести сотках, куда Икс так и не доехал.

– Видите ли, граф, бытовое пьянство – первый шаг к алкоголизму, – пожурил дружок-приятель. И потащил всех в ресторан. Икс запротестовал: давно был не при деньгах. Люсьен пихнула его в бок:

– Будь спок! – шепнула она. Кулак у нее действительно оказался каменный – не зря королева троллей. – С баблом порядок. А с похмела надо хорошо пожрать.

В ресторане Икс танцевал. Впервые за много лет. Они втроем лихо отплясывали лезгинку в обществе изумленных кавказцев.

– Хачи обалдели от Люсьен! – хвалился дружок-приятель. – Она пьяная в сопли, а двигается, как лань. Ну… правда, очень большая.

«Хачи» действительно обалдели от Люсьен. Их глаза были печальны. Но мужественные сердца бились в предвкушении роскоши. Видимо, гора женского мяса действовала на них несколько иначе, чем на утомленных жителей мегаполиса. Да и вообще вся их троица смотрелась нелепо и странно: ну что общего может быть у румяного, уже чуть оплывшего креативного директора с наклонностями метросексуала, асоциального маргинала, явно люмпен-алкаша и женщины-башни? Катастрофа, которая с ними произошла, не читалась на их довольных лицах. Правда, пресловутые северные воины спали в обоих кавалерах мертвым сном и были не в состоянии оценить достоинств великанши; спали, да еще пьяно похрапывали.

Потом Люсьен расчувствовалась. Заявила, что у нее есть своя песня. Лет двадцать назад, когда она не была такой большой, а просто очень высокой, некий юноша, ставший впоследствии известным, посвятил ей песню. Лучшую на свете.

– Ну все, граф, началось! – закатил глаза дружок-приятель. – Графиня вплывает в последнюю стадию: плач Ярославны под трек номер пять. Здравствуй, бред!

– Зачем так говорить? – обиделась Люсьен. – Эта песня – все, что у меня есть.

– У тебя еще есть я! – парировал дружок-приятель.

Великанша, печальная королева троллей, пожав плечами, извлекла из сумочки CD, и там под пятым номером действительно значилось: «Колыбельная для Люсьен».

– Видишь? – говорит дружок-приятель. – Пребывает в уверенности, что это про нее.

– Пожалуйста, – попросила Люсьен, – пусть поставят. И хорош на меня наезжать.

Иксу показалось, что она сказала: «не надо меня обижать», но, наверное, это было бы слишком. В смысле – слишком личным.

– Трек номер пять, – объявил дружок-приятель, забрав пластинку и направляясь к музыкантам. – Воспоминание о первом оргазме.

– Вали отсюда! – сентиментально ухмыляется Люсьен. – Че-е, завидно?

– Это было землетрясение! Прикинь: гора кончала…

– Говорю ж: завидно!

Дружок-приятель хоть периодически и подначивал великаншу, но почему-то выполнял все ее капризы. Природу их взаимоотношений Икс поймет намного позже, когда будет уже ничего не исправить.

Трек номер пять зазвучал. Это странно, но на какое-то время в ресторане стало тише. Словно люди перестали разговаривать, словно все захотели, чтобы женщина-гигант послушала столь важную для нее песенку. Песенку-колыбельную, способную утешить.

«Спи-и-и, Люсьен, – полился из динамиков чувственный баритон Александра Ф. Скляра, – Спи-и-и, засни, забудь про свою беду».

Песня оказалась красивой и действительно юношеской. Там было еще что-то про Млечный путь и что-то про звезду. Люсьен сидела с мокрыми глазами.

Потом они двинулись дальше.

«Show me the way to the next whisky bar», – говорит информированный и незамолкающий дружок-приятель.

Боулинг оказался ошибкой. Люсьен чуть не разнесла кегельбан-автомат, и их вежливо попросили вон.

«Свиньи!», – говорит Люсьен…

Дальше смутно: еще несколько заведений, и везде звучит колыбельная для Люсьен.

Лестница в полутемном подъезде. Короткое просветление: Икс обнаруживает, что они все же бухают на его кухне – привет, бытовое пьянство! Не только бухают, оказывается, еще и рассматривают его работы – привет тебе, Тьма! Дружок-приятель рассуждает про писсуар и про Марселя Дюшана. Мол, после него художник перестал интерпретировать мир, а начал творить его, объявил себя богом. И сам попал в эту западню, оказавшись дряхлеющим демиургом, творящим в предсмертных галлюцинаторных конвульсиях. Икс думает, что такой херни в жизни не слышал. У Люсьен стеклянный взгляд и застывшая улыбка человека с перебитым позвоночником. Они пытаются дотащить великаншу в комнату Икса и уложить в постель; она вырубилась, отправилась в свое горное королевство, исчезнувшее задолго до ее рождения. Дружок-приятель заботливо укрывает даму-гиганта пледом. Когда раздается первый храп, он склоняется над великаншей и то ли шутливо, то ли печально пропевает ей утешительную песню:

– Спи-и-и, Люсьен. Спи-и-и, засни-и. Забудь про свою пизду.

На кухне горит свет, ночь за окном, запотевшая рюмка водки.

Икс просыпается: оказывается, он вырубился под боком у Люсьен. Дружок-приятель храпит в комнате мамы. Икс снова проваливается в беспокойный сон и словно сокращается в размере, становится маленьким. Щенком в логове волчицы, слепым сосунком рядом с огромной матерью. Нет, эта гора живой плоти много больше, она тянется в разные стороны, как горные хребты, она огромный дракон, и Икс спит под ее защитой. Потому что вокруг – Мир мертвых. Икс прижимается ближе к Люсьен и дрожит. Мертвые пока не знают о нем, они еще не обрели имя, но уже скоро, скоро… Что-то, звучащее странным, почти равнодушным зовом, зовом без надежд и обещаний (только ты все равно откликаешься и идешь) даст им имя.

Икс сиротливо всхлипывает: почему все так вышло? Почему мир вокруг умер? А как же?.. Что сталось с солнцем наших обещаний? Почему так бессмысленно?..

Волна еле уловимого, бесцветного вздоха проходит по выстроившимся друг за другом в унылые бесконечные линии мертвым. Печаль этого места загорается темной надеждой. Вот и все. Икс съеживается в маленький комочек. Он не должен оборачиваться. Не должен. Не должен! Что-то уже совсем рядом. Что-то…

Икс просыпается в холодном поту. Звонил телефон.

– Долго спишь! – раздается в трубке абсолютно бодрый голос. – Ты где должен быть? На десять договаривались.

– А-а? – отвечает Икс.

Это дружок-приятель. В доме нет никаких гостей. Все чисто, прибрано. Потом выяснилось – стараниями Люсьен.

– Так, быстро, – продолжает дружок-приятель, – смочил морду, побрился и приехал!

– Куда? – не помнит Икс. Голову словно сжало тисками.

– Ко мне в контору! – раздался понимающий смешок. – Расслабься, старик, у тебя сегодня трудоустройство. И не пей ничего по дороге.

– А-а, – говорит Икс. Это звучит как согласие.

Икс получил работу. Начал выдавать на гора софт-тьму. Жесткая рука нищеты ослабила хватку. А потом у Икса появился растущий круг собственных клиентов. Он смог себе позволить новый телевизор и стиральную машину для мамы. Он смог позволить себе робкие планы на будущее.

Вскоре они с дружком-приятелем совсем сблизились. Самым простым и естественным образом: на корпоративных вечеринках они напивались быстрее всех. И отправлялись догуливать дальше, иногда прихватив с собой Люсьен. Гнули свое до утра. Наверное, даже в самых эксцентричных клубах Москвы они по-прежнему представляли собой весьма странную троицу. Их везде узнавали; в некоторых заведениях они умудрились попасть в «стоп-лист». Проставлялся всегда дружок-приятель.

– Хоть бы кто из вас, што ль, трахнул меня! – жаловалась великанша. И они ржали – это давно уже превратилось в форму речи, хотя для Люсьен это все же было чем-то вроде бессмысленной мантры-надежды.

Но какие могут быть надежды у трех алкоголиков? Кто, мы?! О нет, только не мы! Мы – веселые пьяницы. Смотрите: все вокруг смеются! Это все мы: женщина-башня, художник-извращенец и директор-маргинал. Или как-то так.

Работы Икса становились все мрачнее и шизофреничней; он вытягивал что-то такое нутряное из пожеланий заказчиков, что даже они порой смущались. Но всегда исправно платили: все окей, то, что надо! Вперед, Икс, мочи по темной линии, и привет тебе, Тьма – лучшая подружка!

Икс функционировал на автопилоте. Правда, работу ни разу не срывал. Иногда ее результаты оказывались сюрпризом даже для него: он узнавал о них одновременно с заказчиком, удивленно пялясь на экран. Что-то приближалось. Что-то очень плохое. Но пока они с дружком-приятелем, бахвалясь, называли себя единственными деятелями инет-индустрии, предпочитающими «синьку». Их коллеги («эти продвинутые козлоебы!») сидели, кто на наркоте, кто на киберпространстве, кто на экстриме. И все были помешаны на бабках. И на сексе. Так что алкоголиками, пожалуй, действительно были лишь они.

Их поведение все больше раздражало коллег («этих гламурных козлоебов!»): два красноглазых чуда в мутном облаке перегара, немедленно заполнявшее все пространство. Но дружок-приятель пока еще прикрывал тылы, пока еще баланс влияния и клиентуры был на их стороне. Его послушать, так, к примеру, Модильяни без абсента и шагу не мог ступить.

«Лобачев не Модильяни! – резонно отвечали ему, не стесняясь присутствия Икса. – А уж ваш Терминатор из бухгалтерии (эти обожравшиеся гламурина суки звали Люсьен „Терминатором“) и подавно. Вы пугаете приличных людей.

– Пошли они в жопу! – возмущался дружок-приятель. – Я директор или где?

Но что-то приближалось. Шаг за шагом. И капля за каплей. Кто-то из клиентов, шокированных работой Икса, хоть и оплатил заказ, предпочел тут же обратиться в другое агентство.

Кап

Где у людей с чувством меры порядок.

Кап-кап

Пополз слух о реноме студии. Прикрывать тылы становилось все сложнее.

В минуты прояснения Икс и сам подумывал, что пора остановиться. Хоть число клиентов вроде бы росло (по крайней мере, все еще не убывало), грань извлечения наружу их темных изъянов становилась все более размытой. Но не было тормозов. На темных линиях (может быть, незримые автобаны Джонсона и были другими, но для Икса они выглядели именно так) не работают стоп-краны. Лишь ярость оголенным нервом лилово светится в темноте. А потом, в минуты прояснения Иксу не особо работалось. Источник его вдохновения был другим. И называть его не хотелось даже самому себе.

Ну, мы и зажгли!

Конец пришел неожиданно и быстро. Во вторник, после обеда.

Ну, нас и вштырило!

Эта певичка считалась суперпроектом. Она пришла к нему вся в черном, с огромными нарисованными кругами вокруг глаз. Икс обалдело смотрел на новую звезду российской эстрады. Из всех коллег (включая дружка-приятеля) он был единственным, кто даже не догадывался о ее существовании. Икс все еще слушал «Кисс» и «Металлику». Ну и, конечно, «Роллинг Стоунз».

«Один из ее треков, – пояснил дружок-приятель, – называется „Литания Сатане“, другой, к примеру, „Нарисуй Иштар черным“. Ничего не напоминает? Как видишь, подруга полностью убила свой мозг. Вот и выдай им чего-нибудь такого.

– А чего они хотят?

– Чтоб ты переплюнул себя, – ухмыльнулся дружок-приятель. – Граф, они хотят страха и ужаса.

Эта «Черная Иштар» даже в студию заявилась в обществе своего продюсера и телохранителя. Про последнего Икс подумал, что тот – совсем уж отмороженный мудак (мотоциклист-сектант из кино). Ну на хрена ли всю дорогу угрожающе пялиться?! Однако дамочка вела себя не вызывающе, скорее с раскованным напором, видимо, роль инфернальной дивы стала ей давно привычна.

Икс выслушал визитеров. Покивал. Прощаясь, она протянула ему руку. Икс ее пожал. И увидел.

Идея пришла Иксу моментально. Он подумал, что справится с работой довольно быстро. Так оно и получилось. Никаких мучительных исканий или хотя бы легкой лихорадки. Все вышло само собой.

К утру вторника продукт был готов. А во вторник после обеда все было кончено.

Когда Икс показал свою работу, в студии воцарилась полная тишина. Даже дружок-приятель присвистнул.

– Мрак, – сказал он. – Иштар будет довольна. – А потом склонился к Иксу и тихо добавил, – Граф, по-моему, крышу-то пора чинить.

Там было от чего присвистнуть.

– Сон разума порождает чудовищ! – Ухмыльнулся кто-то, прежде других пришедший в себя.

– Не-а. – Дружок-приятель задумчиво покачал головой. – Гойя был не прав. Эта фраза позитивистского рационального века. Мудак он, короче. Здесь… блин, белочка… Поздравляю, граф, здесь полностью снята цензура мозга.

Икс провел языком по сухим губам: он вдруг почувствовал бесконечную усталость, в том числе и от непрекращающегося трепа дружка-приятеля. Темная линия шла сквозь него и утопала в экране монитора. В том месте, где на переднем плане в левом нижнем углу находилась некая композиционно-декоративная деталь. И пугала она больше изображенных для Черной Иштар чудовищ. Это был ребенок. Голый рубенсовский младенец из фотошопа. И глазки его были невинны. Почти. Лишь в одном с трудом улавливался красноватый отсвет. И именно в эту облизанную языками багрянца бездонную воронку уходила темная линия. Дитя явно не принадлежало Миру по сию Сторону. Возможно, поэтому обнаженную его попку венчал то ли поросячий, то ли крысиный хвостик. Хвост, странным образом, даже успокаивал, словно отгораживал дитя от всех остальных, тех, что могут родиться у вас.

– Жесткач! – проговорил еще кто-то. – Лобачев, вы с Иштар прямо созданы друг для друга. Встретились два одиночества. – Но в голосе, помимо иронии, сквозило что-то еще: сухая похвала вперемешку с брезгливостью. – Поздравляю, мистер Босх! Вы создали великое произведение искусства.

Но два одиночества встретились, увы, на мгновение, и то лишь на великом произведении искусства, созданном Иксом. В действительности все вышло иначе. Когда суперпроект Иштар в прежнем составе явился за заказом, Икс с опозданием понял, что совершил огромную ошибку.

– Как быстро вы справились! – комплиментарно улыбнулась Иштар.

– Поглядим, – с сомнением в голосе произнес продюсер.

Телохранитель-мотоциклист по-прежнему глядел исподлобья волком.

Икс раскрыл работу. Делая заключительный щелчок мышкой, он почувствовал, что вот то плохое, чье неотвратимое приближение висело в воздухе, наконец пришло.

Иштар долго и молча смотрела на экран монитора, лицо ее сделалось очень бледным. Все также молчали, словно ожидали рецензии царствующей особы, готовые немедленно порвать в клочья или же вознести до небес.

А Икс уже знал, что все кончено. Темными линиями не пользуются бесплатно. Цена будет выставлена, самым неожиданным и беспощадным образом. И в самый неподходящий момент.

Иксу вдруг стало очень холодно. А еще через мгновение посиневшие губы Иштар задрожали. Она что-то прошептала, только никто не понял, что, словно обессиленные слова застряли в ее пересохшем рту.

Икс обернулся к ней на крутящемся кресле. Он хотел сказать: «Я теперь все знаю. Но уже поздно. И мне очень жаль тебя». Но произнес лишь то, что в нормальных условиях должен был бы сказать нормальный дизайнер своему клиенту.

– Ну как вам? – Голос Икса оказался бесцветным. Шанс был упущен. И теперь между ними рождалась лишь молния гнева.

– Мерзкая тварь! – выдавила Иштар. – Ублюдок!

Икс попытался изобразить на своем лице смущенное недоумение. Молчание вокруг стало густым и вязким, как куски сахарной ваты. И тут же наэлектризовалось.

– Больная скотина! – Голос Иштар начал подниматься до визга, коим она ублажала своих поклонников, и сорвался в истерику. – Подлый выродок! Что, недоебок, хуишко некуда пристроить? Не дает никто?! Да я разнесу вашу контору недоносков! К вам ногой больше никто не ступит! Мерзкая закомплексованная тварь!

Время для Икса остановилось: он сидел, слушал Иштар и думал, что ненависть заставляет ее браниться самыми больными для нее словами.

Никто не ожидал, что свою угрозу разнести контору Иштар реализует в прямом смысле. Она схватила пепельницу и запустила в экран монитора Икса, где страхом и лиловой ненавистью светилась ее карнавальная жизнь. И… промахнулась. Он привстал, чтобы поднять пепельницу, и успел подумать, что этот промах так же метафоричен, как и все остальное (черная богиня швыряла свою молнию гнева всего-то метров с двух); у нас прямо праздник печальных метафор. И тут между ним и Иштар вдруг оказался бешеный сектант-телохранитель. Что взбрело ему в голову? Что Икс запустит пепельницу обратно в Иштар? Он схватил Икса за грудки и боднул головой. Видимо, первая реакция Икса была правильной – парень оказался редкостным мудаком. Затем он сунул Иксу под горло локоть и начал его душить. Это уже стало походить на фарс. Все замолчали. Даже Иштар на миг прекратила визжать, только Икс хрипел, и ему было больно. Пока в поле его зрения не попала одна единственная красная роза. Цветок стоял в очень красивой зеленой бутылке из-под какого-то редкого абсента. Берясь рукой за бутылку, Икс вдруг вспомнил Будду и как тот говорил ему, что алая Роза является одним из высших алхимических символов. Работа в пурпуре… Икс улыбнулся дальнему воспоминанию и с этой эмоцией, абсолютно лишенной какой-либо злобы, обрушил бутылку на голову мотоциклиста-маньяка. Хватка ослабла, в следующую секунду кожаный сектант со стеклянными глазами куклы-дебила осел на пол. Икс постоял, отряхивая с себя капли воды и стекла; затем его посетила вполне неуместная догадка:

– Да ты, наверное, пидор? – спросил он мотоциклиста, мычавшего на полу, и, не оборачиваясь, направился к двери.

– Вань… Лобачев! – позвал дружок-приятель.

Икс затворил за собой дверь. Как говорится: дверь входная, она же выходная. Икс спустился на лифте, вышел на улицу и, ни к кому не обращаясь, произнес:

– Все. Пора завязывать.

Через пару часов позвонил дружок-приятель. Голос его был сух – так они никогда не разговаривали.

– Ты что, сошел с ума? – начал тот.

– В чем дело? – отмахнулся Икс. – Этот кретин чуть не придушил меня.

– Я не об этом. Ты на хрена сплетни разносишь?

– Чего?

– На хрена распространяешь сплетни?! Про ребенка?

– Какие…

– Она закатила истерику! Обещала нас ославить на весь свет. Ты что, сдурел?! Или алкоголь ваще мозгов лишил? Она ж звезда, мать твою!

– Я не разношу никаких сплетен, – устало проговорил Икс. – Я видел-то ее всего два раза в жизни.

– Чего ты мне фигню гонишь?! – дружок-приятель начинал сердиться. – Значит, в Инете посмотрел. Эти ее проблемы с ребенком… На хера всякую лабуду повторять, творец херов? Без этого нельзя было обойтись?

– Послушай… это просто совпадение!

– Да?! А то, что у нас теперь огромные проблемы, это тоже совпадение? Меня отец выеб по самые уши – докатились до бульварщины, до желтых слухов.

– Что я могу тебе сказать, если ты не хочешь мне верить?

Что в действительности Икс мог сказать дружку-приятелю? Про темную линию? Про то, как он увидел? Еще в их первую с Иштар встречу: смутный образ, лилово светившийся в темноте ее страха; но самое главное – сегодня, когда было уже поздно и ничего не исправить.

Это не было сплетней. Это была правда. Та правда, которую теперь знал Икс. Он видел; темные линии не проходят мимо подобных вещей. И ему было очень ее жаль. Потому что у грозной инфернальной дивы некоторое время назад действительно родился ребенок. Мертвый. И копчик его продолжался еще на несколько атавистических позвонков, переходя в хвостик, вполне себе поросячий или крысиный. Уж что за кару придумала себе Иштар, неведомо, но сокровенное ее снов мучительно звало этого ребенка, желая его воскресить, оживить любой ценой, и умыть своим теплом, и согреть своими слезами. Мертвый… С крысиным или поросячьим хвостиком.

А еще Икс знал, что года три назад (может, и поболее), когда еще не было Великой Черной Иштар, а была лишь Маша Баранова из города Дзержинска, где зашкаливали все счетчики Гейгера, а в затонах из рыбьей икры вылуплялись двухголовые мальки, залетевшая Маша решила рожать, невзирая на несносные условия жизни. И тот, первый младенец, также оказался мертворожденным.

Но что из этого Икс мог сказать дружку-приятелю? Что ему очень жаль Баранову Машу? Или что много лет назад у него был друг, который не верил, не принимал силу темных линий и нашего радикального одиночества, – может, потому что был еще ребенком, – и звали его Буддой. И что он, может быть, единственный на всей земле смог бы ее утешить. Взять за руку и утешить эту несчастную бессмысленную Иштар. Да только и его поглотила Тьма, древняя и неувядающая, из материнского лона которой и выходят все темные линии. Его – первым.

– У нас проблемы, граф, – смягчаясь, проговорил дружок-приятель, только Икс услышал его голос оттуда, издалека. – Настаивают на твоем увольнении.

Икс молчал. Затем, никак не прореагировав на последние слова, он произнес:

– Знаешь, я завязываю. Бросаю пить. Все. Точка.

Теперь пришла пора помолчать дружку-приятелю. Наконец он заговорил.

– Они хотят тебя уволить, – повторил он, и, не дождавшись реакции, добавил: – Наверное, я тебя понимаю.

Они попрощались, так и не сказав друг другу чего-то важного. Да и что могут сказать друг другу люди, когда один из них по той или иной причине покидает карнавал?

Икс потерял работу, дружок-приятель так и не смог его прикрыть. Не смог, или не захотел.

В каком-то смысле рано или поздно это все равно бы случилось. Примерно через год после «завязки» Икс снова мог бы рисовать лишь афишки для провинциальных кинотеатров – источник его вдохновения полностью иссяк. Он, конечно, набил себе руку, но какие там инфернальные бездны и даже какая там софт-тьма?! У него с трудом выходили слащавые работки для халтуры, которую время от времени подкидывала Люсьен. Икс постепенно начал соскакивать с темной линии; вечно терзавшее беспокойство покидало его вместе со злым и яростным вдохновением. И это было замечательно.

С дружком-приятелем после увольнения они виделись лишь раз: не пивший Икс больше не представлял для того интереса; солдаты, выбывшие из карнавала, числятся без вести пропавшими. А Икс вдруг почувствовал, что его жизнь начала потихоньку налаживаться. Конечно, о прежнем шике не могло быть и речи: поясок пришлось подтянуть, и очень туго. Икс работал дома, за гроши делал сайты для начинающих дилетантов, но рад был и этим крохам. С Люсьен они иногда созванивались; как-то сходили в кино, пару раз Икс ее опохмелял. Сам-то он пил безалкогольное пиво. А Люсьен рассказывала, что дружок-приятель нашел себе нового собутыльника, но тот оказался занудой, и все это лишь бледная тень их веселой троицы. Икс слушал, понимающе кивал, но реанимировать бледную тень ему вовсе не улыбалось.

А потом пришла та солнечная осень, когда Икс почувствовал себя свободным. И от темных линий, и от алкогольного пожара. Почти свободным и почти счастливым.

В ноябре на мобильном телефоне высветился номер, который эти два года его не беспокоил. Икс улыбнулся, вовсе не предчувствуя никакой катастрофы, и нажал клавишу соединения. Закончив говорить, Икс молча и не спеша оделся, спустился в магазин и купил бутылку водки. 0.7 литра. Затем нашел в холодильнике какую-то снедь, крабовые палочки. Разлил водку в две рюмки, поверх одной положил кусочек черного хлеба.

– Майор ФСБ на «Лексусе», – проговорил Икс.

В их детстве были короткие анекдоты. «Колобок повесился». Или, к примеру, «еврей – дворник». Вот теперь добавился новый: «майор ФСБ на «Лексусе».

– Люсьен больше нет, – сообщил дружок-приятель.

– Как нет?

– Ее сбила машина. Вчера похоронили. Я подумал, для тебя это важно.

Икс стоял, прижав телефон к уху, и молча смотрел в окно. Потом спросил:

– Как это произошло?

– Она пьяная в говно переходила дорогу. Ленинградский проспект, рядом с подземным переходом. Ее сбил майор ФСБ на «Лексусе». Эта сука вышел из машины и перевернул Люсьен ногой. Ногой, понимаешь?! И хотел соскочить. Его остановили какие-то хачи из палаток, торговцы цветами. Записали номера, подняли хай. Ногой… Я засужу эту суку! Я его на британский флаг порву! Чего ты молчишь?! Я к тебе сейчас приеду.

– Приезжай.

Так после двухлетнего перерыва начался осенний запой Икса. Они помянули Люсьен. Даже пошли в тот первый ресторан, где когда-то танцевали с изумленными кавказцами. Странно, будто и не было этих двух лет, и Люсьен где-то здесь, рядом…

Икс потряс головой и сжал кулаки: все не так, уже давно не так. Вот оно, наше радикальное одиночество, приходим одни и уходим по одному, и водка-матушка здесь не помощь, а лишь ветхий костыль, как и все привязанности, дружбы, любимые работы и другие несостоявшиеся любови; а в конечном счете там, где холод, – все по одному.

– Майор ФСБ на «Лексусе»! – не унимался дружок-приятель, когда прошла первая горечь и они взялись за вторую бутылку. – Я этого так не оставлю! Как были кэгэбэшные суки… Совсем от наглости башню сорвало – людей для них нет! Беспредел – не, блядь, у них это госидеология. Создали, сучары, откатную экономику и жируют. Гламуриновое ханство. Батя говорит, никакого от них покоя.

– Может, и создали, – сказал Икс. – Гламуриновое ханство, забавно… Только мы в это время бухали. И Люсьен не вернуть.

– Вань… – Голос дружка-приятеля задрожал; казалось, еще чуть-чуть – и он расплачется. – Она была мне как сестра. Только с ней я чувствовал себя спокойно. Никого кроме нее-то и не было, ни одного живого существа! И теперь я один. Мне так сиротливо! И я так тоскую по ней! Я эту суку…

– Перестань себя жалеть, – сказал Икс и вдруг улыбнулся. – Надо было все-таки трахнуть ее. Ведь она просила.

– Просила, – поддержал дружок-приятель, удивленно хлопая глазами.

– Поди, поставь колыбельную.

– Чего?

– Для нее. В последний раз. Иди, колыбельную. А я пока разолью.

Дружок-приятель поднялся и, направляясь к музыкантам, сказал:

– Я б очень много отдал, чтоб сейчас ее трахнуть.

Икс смотрел ему вслед. А потом разлил водки. В две рюмки. Третья так и стояла, прикрытая кусочком черного хлеба.

Сп-и-и, Люсьен, сп-и-и, засни,

Забудь про свою пизду.

В тихий плес Млечный путь

Случайно уронит звезду.

Прощай, Королева Троллей! Может, ты наконец обрела свое горное королевство, где женщины-башни обретают свои бессмысленные мантры-надежды. Все может быть – ведь для чего-то существуют надежды…

Утром тринадцатого дня запоя Икс вышел из своего подъезда в палатку за опохмелом и на стене дома напротив увидел:

Икс + Миха + Будда + Джонсон = Дружба

Ниже была приписка:

= Ну, мы и зажгли! = Ну нас и вштырило!

Икс в изумлении пялился на стену: пикантность момента заключалась в том, что почерк подозрительно смахивал на его собственный; не совсем, конечно, но сходство было. Только Икс никогда не увлекался граффити на стенах. И если это его рука, но он совершено не помнил, как, а главное, зачем он это сделал.

Икс вдруг с ужасом почувствовал, что все возвращается. И если он сейчас же не завяжет пить, его накроет по полной. Он не совсем отдавал себе отчет в том, что имеется в виду. Возможно, белая горячка, а возможно, кое-что и похуже.

Икс дошел до палатки. Ночная продавщица спала за кассой. Она даже не успела удивиться, когда вместо привычной беленькой Икс попросил кефира, мороженого и кока-колы.

Икс прекратил пьянку. Странно, но ему удалось это сделать без особого труда. Только надписи не исчезли. И это оказалось лишь началом.

10. Маленький Будда (сбежавший мальчик)

Что же видит Миха-Лимонад?

А видит он, как на его глазах совершенно не связанные, далекие друг от друга события, произошедшие в разное время и в разных местах, снова начинают складываться в цепочку, которая привела их к домику Мамы Мии в ту ночь. С прежней неумолимостью складываться в роковой, единственно возможный вектор. Но Миха знает кое-что, доставшееся ему в наследство от детских друзей, и потому, как и другие несуществующие фантазии, оставляющее крупицу надежды – тогда так ему говорил Будда. А именно – это все вранье про единственно возможный, безальтернативный вектор. Иногда остается тонкое место, – его еще называют «слабое звено» (и ты можешь слышать, как волны неведомого тайного моря накатывают на свободный берег), – через которое можно выйти за пределы неумолимого круга. И нащупавший это тонкое звено навсегда получает огромную власть и невиданное могущество – он получает самого себя.

С Джонсоном их троица познакомилась в последнюю очередь. Это был рослый мальчик с шапкой курчавых, как у негритенка, волос. Он приехал из ГДР, из Веймара – городка Гете и Шиллера, где его отец играл на флейте в оркестре Группы советских войск в Германии. ГСВГ сокращенно. Забавно, но много позже Икс после учебки в Псковской десантной дивизии отправился служить именно туда. Флейта тоже была забавной – piccolo, флейта-малышка, и когда они пытались в нее дуть, выходил лишь сухой звук фюить.

Джонсон рассказывал про ГДР удивительные вещи. Джинсы, жвачка и продуктовое изобилие – это все ерунда, рок-концерты и порнуха с офигенной музычкой по телевизору, в общем-то, тоже. Были истории и круче, намного круче. Например, про незримые автобаны.

Получалось так, что все автобаны в ГДР – скоростные трассы с уложенными вместо асфальта бетонными плитами – построил еще Гитлер. В тридцатые годы у них все очень бурно развивалось. Народный автомобиль, фатерланд, арийский дух и т. д и т. п. Но это знают все. Так же, как и то, что верхушка Третьего рейха всерьез увлекалась черной магией. Черная – не черная, а вот поговаривали, что Гитлеру, возможно, не только силами самой передовой в то время техники удалось построить тайные, сокрытые автобаны. И вот тут уже дельце выглядело поинтересней. Кстати, поэтому Германия и могла так быстро перебрасывать войска с одного фронта на другой. Так вот: тайные, незримые потому, что они пролегали как бы не совсем в нашей реальности. Это были древние пути, оставшиеся с легендарных времен, и пробудить их на какое-то время удалось не без помощи навербованных рейхом тибетских лам. Дело происходило в середине тридцатых, еще до всех лагерей и печей Освенцима, половина мира пребывала от Гитлера в восторге, и ламы, видевшие в нем альтернативу западному механицизму, не были исключением. Потом все рухнуло, Высшие Неизвестные (Джонсон так их и называл) отвернулись от Тысячелетнего рейха; западная цивилизация победила, и магия ушла. Но в ГДР, как бы «законсервированной» стране, ее отблески еще оставались. И время от времени кто-то натыкался на тайные автобаны. В основном – склонные к фантазии эксцентрики, ну и, конечно, дети. По словам Джонсона, он один раз был там, в этом странном месте. Вот тут-то Икс недоверчиво ухмыльнулся, да и Миха тоже. К тому же Джонсон не смог им поведать ничего конкретного: то ли день был жаркий, то ли еще что, но он вроде как схватил солнечный удар. И перед тем как отключиться, примерно пару мгновений Джонсон в переливах раскаленного воздуха наблюдал нечто весьма и весьма его напугавшее. Он видел разбитые немецкие танки времен Второй мировой войны, должно быть, «тигры», но не то чтобы они были поломаны, а будто… разлагались, словно туши гигантских животных. И вот прямо сквозь них (в этом месте Джонсон то ли смущенно, то ли боязливо опускал глаза) шли какие-то воины, только… очень древние воины, в броне, с мечами и копьями, на которых развевались ленты. Наподобие легионов с картинки из учебника истории. И многие из них дули во флейты. Потом Джонсон очнулся на лужайке, у него ничего не болело, и больше он никогда он не видел тайных автобанов.

– Ну, это ты словил реального глюка, – протянул Икс.

– Не знаю, – Джонсон лишь пожал плечами. Повисла пауза, которую не знали как прервать: либо у Джонсона чересчур богатое воображение, либо… И тогда заговорил Будда:

– Не-а, не глюк, – Будда задумчиво покачал головой. – Флейты Пана… Это был не глюк. Еще древние греки ходили в бой с флейтами, потому что звук флейты отгоняет злых демонов – хтонические порождения первобытного Хаоса.

– Чего?!

– Эллины считали, что звук флейты упорядочивает мир, вызывает благосклонность богов и отгоняет демонов первобытной тьмы.

И хоть в школе Будда считался фантазером и трусишкой, Джонсон посмотрел на него с благодарностью. Признаться, история с незримыми автобанами запросто могла лишить его заслуженного авторитета человека, повидавшего мир.

Потом родители Джонсона развелись; от них с матерью ушел отец, и Джонсон ему этого не простил. Однако от отца осталась флейта piccolo, флейта-малышка, и сейчас, вспоминая, Миха видит, что Джонсон, целиком оставаясь на стороне матери, все же всегда таскал флейту с собой.

Кто знает, может, в ту ночь, когда они отправились в домик Мамы Мии, она действительно смогла бы им помочь. Поэтому Миха смотрит. Смотрит очень внимательно.

В отличие от Джонсона, Икс был полной безотцовщиной. Еще когда его папаша был жив, отношения у них сложились крайне паршивые – Иксу частенько от него доставалось. Да и матери тоже. Но когда его папаша помер, Икс плакал, как маленький ребенок. Да и кем может быть мальчик в одиннадцать лет?

Смерть отца Икса была странной и нелепой. Он погиб, задохнувшись угарным газом. Зашел в свой гараж, уселся за руль стареньких «Жигулей» – «копейки» – и включил зажигание. Почему он не выезжал и чего делал там, в гараже, так никто и не узнает. Поговаривали, что был пьян. Также про депрессию. А мужики – про сварливую жену. В любом случае, что-то, возможно, ветер, закрыло дверь гаража. И все. Он даже ничего не понял, просто уснул. Были похороны, потом поминки, собравшие соседей. Даже рассеянный Михин отец, к тому времени молодой профессор, был на поминках в пролетарской семье Икса, ведь дети дружили. Возможно, именно из-за того, что произошло в семьях Икса и Джонсона, им позволили на следующий год поехать вместе, – взрослые иногда сжаливаются над детьми, для этого нужно, чтобы кто-то заболел или кто-то умер: пусть четыре друга проведут летние каникулы у моря. Пусть уж едут вместе, коли так неразлучны.

Отца Икса похоронили, стояла осень. А в разгар следующего лета Будда снова его увидел.

Фюить.

О том, что их дружок Будда, как говорится «вундеркинд», они догадывались уже тогда. Им всем было по двенадцать, но Будда без труда перескочил на класс вперед, а потом приезжала какая-то комиссия, и пополз слух, что к четырнадцати годам Будда станет самым юным студентом университета. Некоторые его знания выходили за рамки энциклопедических и повергали в шок ученых мужей. Раз, играя магнитами, Будда нафантазировал целую теорию о силовых магнитных линиях Земли, – ими опоясана вся планета, – которые определяют поведение всего живого. По ним проложены дороги, а в точках их пересечения людьми построены счастливые города. По ним, к примеру, движутся киты, выбрасывающиеся на берег, если он оказывается на пути следования. Бородатые физики в вязаных кофтах озадачено переглядывались: все это, конечно, могло сойти за милые детские бредни, если бы к подобным выводам не пришла только что (и мальчик просто не мог об этом знать) какая-то именитая австралийка, почетный член нескольких академий, всколыхнувшая своими изысканиями весь научный мир. В другой раз он прилично смутил гуманитариев – ту же профессуру МГУ, изложив, что называется, «на пальцах» основы дзен-буддизма. Но это оказалось лишь преамбулой: Будда объявил все существующее в мире, не только людей, растения и животных, а буквально все – живым! Минералы и льды, металлы с их памятью, моря и камни, планеты и звезды – живым, да еще взаимосвязанным.

– Анимистическое сознание, – сухо проскрипела какая-то дама.

Но Будда так увлекся, его голос звучал столь завораживающе, что на даму не обратили внимания: древние не только знали об этом, они жили совершенно в другом космосе – живом, гармонически связанном. А мы нашим невежеством, технократической наукой, превратившей мир в механизм, почти его убили. Живой космос древних для нас почти потерян.

Была тишина – не многовато ли для двенадцатилетнего ребенка? Сухие покашливания…

А Будда уже перешел к рассказу о Последних Людях, помнящих об этой взаимосвязи. О «королевском искусстве», или «веселой науке», как он обозвал алхимию. По его словам, все настоящие короли древности и даже Средневековья – Хлодвиг, Фридрих Барбаросса, Ричард Львиное Сердце, – были великими магами. Лечили прикосновением, могли превращать свинец в золото и вообще далеко продвинулись в алхимической работе, оставив после себя немало тематических манускриптов. Этим магическим даром (заметим: тогда, в эпоху полноценного мира, никому, в отличие от более поздних времен, не взбрело бы в голову считать этот дар проклятьем) короли обладали от рождения. Собственно поэтому, а не из-за мнимой элитарности занятия, алхимия – «королевское» искусство.

Снова тишина, покашливание…

– Довольно сложно представить Ричарда Львиное Сердце за написанием эзотерического трактата, – говорит человек с колючей бородкой и колючим же взглядом, чуть прикрытым беглой скользкой улыбкой. – Если только в перерывах между крестовыми походами и бесконечными пирушками.

Короткий смешок – это дама с анимистическим сознанием.

А вот тут интересно: Будда совершенно не понимает, о чем речь, и вовсе не парирует неуклюжую шутку. Профессура делает выдох, приходит в себя – все же дело-то имеем с ребенком… Даже колючебородому немного стыдно. А Будда тем временем говорит следующее: доверие не силе магии, а силе арифметического большинства – это передача ключей мира в руки механизма.

– Что ты имеешь в виду, малыш? – снисходительно вопрошает анимистическая дама.

И Будда с веселой улыбкой проказника, выкинувшего тот еще финт, делает сногсшибательный, но абсолютно практичный социологический вывод: крушение мира королей и переход к современным формам управления обществом было вызвано именно этим – короли утратили магические способности, – а вовсе не развитием производства или борьбой народных масс. И опять покашливание, только несколько иного рода: советская система стояла тогда во всей своей силе. И за подобную точку зрения можно было угодить не в МГУ, а кой куда подальше. Но не сажать же, в самом деле, в психушку двенадцатилетнего фантазера.

В комиссиях, следовавших одна за другой, были и настоящие жулики и спекулянты: много позже в книге крупнейшего в стране авторитета по буддизму Миха обнаружил много мыслей своего друга Будды, изложенных почти дословно его чудесным простым языком.

Вместе с тем Будда оставался самым обычным мальчиком, худеньким, с длинными светлыми волосами, может быть, немного мечтательным, и, как поймет потом Миха, его миролюбие никак не было связано с трусостью. Хотя кое-чего Будда боялся очень сильно. Он боялся высоты. И даже на обычной пожарной лестнице у него частенько кружилась голова, что и являлось предметом постоянных насмешек.

Как только мальчики оказались на море, Будда сразу попросил Миху научить его прыгать с пирса в воду. Прыжки с головокружительной высоты портового причала – дело весьма рисковое, и даже местные не всегда решались на прыжок с самой высокой сваи. Плюша здесь был вне конкуренции. Он любил море, любил ощущение полета, которое дарит прыжок, и чувство бессмертия, присущее детям, к двенадцати годам еще его не покинуло. Да, в порту Миха был номер один; чувствуя уважение местных сверстников, свой бесспорный авторитет, Плюша поклялся себе по возвращении домой записаться в секцию бокса, чтобы покончить с московскими обидчиками.

Так он и поступил. Только тем летом всех ждала несколько иная инициация.

Первый же прыжок Будды со сваи оказался полным провалом и крушением всяческих надежд. Это несмотря на долгие тренировки с Михой на двухметровом камне, именуемом, видимо за сходство с головой уродливого великана, Башкой. На Башке у Будды выходило хорошо, а здесь он в последний момент испугался, его бросило в воздухе, он не сумел сгруппироваться и вошел в воду плашмя. Кто-то даже закричал от страха, да и Миха не брался предположить, насколько сильно Будда отбил спину и ноги. Когда он показался на поверхности, вид у него был до того несчастный, что Плюша решил немедленно прекратить дальнейшие упражнения. Превозмогая боль, Будда выполз на берег. Те части тела, которыми он ударился о воду, покраснели так, что, казалось, дотронься – обожжешься. В глазах Будды стояли слезы, но губы были плотно сжаты. Все вокруг уже смеялись:

– Это тебе не умничать, москвич!

– Ну, ты и шарахнул, прыгуля!

Плюше было жаль Будду, и, конечно, стоило его утешить, но, признаться, плюхнулся он действительно нелепо и, в общем-то, смешно. Ну не его стезя – прыжки, что ж тут поделать. И потом страх высоты – это врожденное…

– Ладно, – начал Плюша, не очень представляя, что скажет дальше. Будда упрямый, и надо подыскать какую-то корректную форму его отговорить, еще один такой прыжочек его просто добьет, – знаешь… тоже велика заслуга мочить со сваи…

– Я буду прыгать, – произнес Будда.

И тогда Плюша, глядя Будде в глаза, говорит – против своей воли – нечто кошмарное. Будто кто околдовал, ведь сказать он хотел совсем другое:

– Тогда, ты должен повторить немедленно. Иначе уже никогда не прыгнешь.

Теоретически это было верно, но совершенно недопустимо в данных обстоятельствах. Миха готов был проклясть свой бестолковый язык.

– Знаю, – кивнул Будда. – Пойдем, скажешь мне все еще раз по дороге.

Вторичное появление Будды на свае вызвало неподдельный интерес: надо же, московский умник решился на повтор! У кого-то в глазах любопытствующий огонек приобрел слегка кровожадный оттенок – закончиться подобное зрелище могло чем угодно.

– Послушай, – Плюша хотел, чтобы его голос звучал как можно внятней и спокойней. – Думай о прыжке… Только о прыжке. Тело сгруппировано, ноги сведены вместе. Ты летишь. Ты входишь в воду… Думай. А теперь ты вытянутая струна. Пружина… Начинаешь падать вниз. Ровно. И когда угол между тобой и водой станет примерно сорок пять градусов, просто оттолкнись от края ногами. Просто толкнись. И лети. Доверься прыжку. И воде.

Будда замер. А потом его тело повторило все, о чем рассказывал Миха. Это невероятно – до мельчайших деталей. Именно прыжок Будды позже помог Плюше понять, как легендарные полководцы древности выигрывали сражения еще до начала битвы. Или проигрывали их. А тогда получился один из самых красивых прыжков за день – Будда вошел в воду ровно, почти без брызг.

Михе показалось, что стало как будто тише. Потом кто-то присвистнул:

– Неплохо для москвича.

Будда вынырнул довольный, улыбающийся. Миха сделал ему два кулака с поднятыми вверх большими пальцами – во! – и Будда моргнул в ответ.

(Миха смотрит: действительно, фотография – великое дело)

– А вы что думаете! – весело вскричал Джонсон. – С лохами дело имеете?!

И с разбегу неуклюжей бомбочкой полетел в воду. Все рассмеялись. Джонсон был веселый, его полюбили сразу; ему не было необходимости доказывать что-либо ни себе, ни другим. Общее веселье достигло апогея, когда до Михи дошел голос: «Эй, смотрите, москвич-то чудит…»

Миха обернулся: Будда забрался на фонарный столб над самой высокой сваей, что увеличивало высоту прыжка еще метров на пять.

– Слезай оттуда на хрен, расшибешься! – произнес тот же голос.

– Будда, совсем рехнулся?! – это уже Икс.

– Э-э… слезай, дело нешуточное…

– Там стоять негде… сорвешься, можно об сваю башкой… и капец!

Миха подошел к фонарному столбу:

– Ты чего, с ума сошел?!

– Не беспокойтесь, – Будда держался рукой за изгиб фонаря, одна его нога с трудом умещалась на крохотном ржавом приступочке – петле для накидной лестницы, другая болталась в воздухе. – Ща-а, только пристрою вторую ногу…

У Плюши все внутри похолодело: Будда мог сорваться в любой момент – все эти полуржавые железные сооружения в порту обветшали от времени и были крайне ненадежны. Сердце Плюши заколотилось с необычайной силой, как это уже было с ним однажды… когда? Четыре года назад? Вон он срывается, свая, и голова о сваю… Миха крепко сжал кулаки, выдохнул, – он уже не перепуганный ребенок, – и проговорил ровным спокойным голосом:

– Будда, не валяй дурака! Это очень опасно.

А Будда смотрел вниз, глаза его были широко раскрыты и стали темными и далекими, как отражающаяся в них темная неспокойная вода; в глазах мальчика застыл металлический лик абсолютного страха.

– Я… сейчас… схожу… за лестницей, – Миха старался четко интонировать каждое слово. – Спокойно. Не двигайся.

Сгустившаяся под ними тишина стала липкой, почти физически ощутимой.

А потом произошло что-то странное. Будда улыбнулся и поглядел не на воду, а куда-то вдаль, и страха больше не было.

– Не беспокойтесь. Теперь я умею летать.

Тишину, вернув все звуки, разрезал пароходный гудок.

– Он че, обкурился? – спросил кто-то с истерическим смешком. – Летун!..

– Слышь… – кто-то другой попытался урезонить то ли Будду, то ли говорившего, – тут не до шуток!

– Не будь придурком, слезь! Мы тебя подстрахуем.

Но Миха почему-то знал, что Будда уже не ответит. Он взглянул на него, и тут случилась вторая странность: голоса вновь куда-то удалились, и Плюша с удивлением обнаружил, что он, по-детски зажав кулачки со скрещенными пальцами, наверное, молится. В первый раз в жизни. Чтобы все кончилось хорошо. Что он теперь находится там, рядом с Буддой, на крохотном приступочке, и молится. Потому что Будда решил прыгать, и все уже случилось. Молится неведомо кому, кто примет их остервенелое мужество, отличит его от просто ребячества и поможет Будде. Потому что тот только что справился с самым большим страхом своей жизни.

И за секунду до того, как пристроить на приступок вторую ногу, Будда сказал:

– Миха, спасибо!

И толкнулся. И полетел. Только тогда Плюша позволил себе на короткий миг зажмуриться. А когда открыл глаза, увидел Будду. Увидел мальчика, застывшего в самом красивом прыжке, исполненном когда-либо в этом порту. Потому что тело Будды косой ласточкой перечеркнуло солнце – так уж вышло. Так уж вышло, что на короткий миг солнце одарило его сияющим ореолом.

Это был взрыв.

Все кричали, свистели и аплодировали, как на лучшем в мире цирковом представлении. Помогали Будде выбраться из воды, хлопали по плечам, выражая восторг и респект.

– Чертов придурок! – негромко хмыкнул Миха.

– Да, это было круто! – согласился Джонсон. – Знаешь, как в кино… Я горжусь, что он наш друг.

– Ну ты даешь! – Икс с уважением глядел на приближающегося Будду.

– Я теперь прыгну оттуда, когда вернемся в Москву! – возбужденно закричал Будда.

– Откуда? – Джонсон потер нос. – В смысле… с Крымского, что ль?

– Да.

– Ну-ну.

– Точно: совсем рехнулся, – снова хмыкнул Миха.

А потом их с Буддой взгляды встретились, и оба рассмеялись. Оба были счастливы в ту минуту.

В тени портовых акаций, спасаясь от нестерпимого солнца, лежали собаки, огромные волкодавы. Вот кто-то прошел мимо, и собаки лениво завиляли обрубками хвостов. Все, кроме одной. Та, замерев нелепым каменным изваянием, оставалась неподвижной. И не сводила мутных, налитых кровью глаз с мальчиков, играющих на причале.

Миха вдруг обернулся, рассеяно посмотрел по сторонам и ничего не увидел. Лишь холодок зябкой волной пробежал по спине. Но в этот радостный солнечный день Миха отмахнулся от него – к чему какие-то тревоги, когда так все хорошо?

Собака лежала неподвижно. И если бы кто-то, к примеру, сам Миха, захотел вглядеться в непроницаемую морду зверя, он увидел бы, как совсем чуть-чуть подрагивала верхняя губа волкодава, обнажая изогнутый страшный желтый клык.

Собака продолжала смотреть. Время жатвы приближалось.

11. Кутанские собаки

Идея сделать поджиги – самодельное огнестрельное оружие – пришла им в голову, когда «выслеживание» Тани, городской блудницы, привело их к дому Мамы Мии, и Икса покусали собаки.

Тем летом неприятности сыпались на Икса как из рога изобилия. В первый же день, несмотря на увещевания Михи, он сгорел на солнце. Советская система, запустившая человека в космос, не разменивалась на такие мелочи, как производство солнечных кремов и масел. И человек сгорел. Стал красным, как свежесваренный рак. Спасать Икса пришлось, обмазывая его густым слоем кислого молока. Как же он вонял!.. Затем на пляже у Икса украли одежду, любимую майку с индейским вождем в полном оперении, привезенную Джонсоном из ГДР и подаренную ему на день рождения. В довершение ко всему Икса покусали кутанские собаки, и ему пришлось делать 40 уколов от бешенства. Единственное, что успокаивало, – уколы были несовместимы с алкоголем, и Иксу пришлось отказаться от идеи выпить портвейна с какими-то местными ханурями.

– Ну вот, хоть от этого вздора его не придется отговаривать, – подвел итог Миха.

– Не, блин, если в этом году на землю упадет метеорит, – злился Джонсон по большей части из-за майки, – он грохнет по башке именно Икса. Лучше б я ее себе оставил. А Икса пристрелил.

Икс вышел из медпункта и процедил сквозь зубы:

– Из-за этой суки у меня теперь и пузо, и жопа болят.

Мальчики весело переглянулись:

– Ты про Таню? – поинтересовался Миха, – Или… Маму Мию?

– Про обеих! – отрезал Икс.

Миха промолчал. В общем-то, смешного мало. В домике Мамы Мии случилось еще кое-что, и Буда видел там не только утонувшую девочку. Но… Миха дернул головой и сделал странный жест рукой, словно отмахиваясь от чего-то.

– Спалить там все на хер! – предложил Икс. – Только фотку эту вашу забрать, и спалить!

Миха кисло усмехнулся: нехорошо, конечно, скрывать что-то от друзей, но, с другой стороны, как им скажешь?! Особенно Иксу.

– Мы должны вернуться, – проговорил Будда. – Только теперь вооруженными.

– Знаю – значит, вооружен? – иронично поинтересовался Джонсон, наверное, намекая на повышенную склонность Будды к метафорам.

– Не-а, – Будда покачал головой. – Мы сделаем настоящее оружие. По крайней мере от собак.

И снова Миха почувствовал волну холода в спине, как тогда в порту. Собаки – не самая грозная опасность, поджидающая их в немецком домике. Повисло молчание. Множество вопросов витало в воздухе, но никто не решался сформулировать главный. Миха зябко передернул плечами, посмотрел на Будду и наконец сказал:

– Знаешь, не то чтобы я не хотел туда больше возвращаться, но… кажется, мне страшно.

– Я знаю. – Будда помолчал. Затем кивнул и чуть виновато улыбнулся. – Мне тоже.

Почему собак прозвали кутанскими, Миха не знает до сих пор.

…Это были огромные псы, пастушьи волкодавы. Еще щенкам чабаны, как тут называли пастухов, обрезали им уши и обрубали хвосты, чтобы росли злее и чтобы волк не ухватил. На бескрайних пастбищах с высокой, по пояс, сочной травой, в долинах и на склонах гор, они помогали пасти и оберегали отары овец. В городских легендах-страшилках рассказывали о детях, растерзанных кутанскими собаками, которые подчинялись лишь пастуху на лошади и удару его кнута. Сама фигура пастуха таким образом приобретала демонический характер, и черные чабаны – всадники ночи были персонажами местного фольклора.

На самом же деле люди были не особо добры к своим верным помощникам. Старых и увечных, потрепанных волком собак изгоняли из отары – надо было кормить молодых и сильных, надо было беречь свое стадо. И несчастные животные сбивались в стаи, дичали, бродили по окраинам городка, наведываясь на помойки в поисках пропитания. Людей они боялись как огня. Достаточно было ребенку сделать вид, будто он поднимает с земли камень, и собаки бросались врассыпную. Правда, говорят, иногда в стаях рождались щенки. Щенки волкодава, никогда не слышавшие свиста и страшного удара кнута. Но много всего говорят, а слухами земля полнится. В любом случае к двенадцати годам Миха знал о кутанских собаках, что это хоть и «здоровущие», но безобидные дворняги, и не раз видел, как какой-нибудь пес, ошалев от ужаса, под хохот дворовых хулиганов уносился прочь, с привязанной под обрубком хвоста гирляндой консервных банок.

…Гулящая, шлюшка, трахальщица, проститутка – как только язык не смаковал все это, какие только эпитеты для подступающего взросления не легитимизировал образ местной блудницы Тани. Так что в беседе со старшими спокойно и деловито, как рукопожатие, можно было обронить: «Да она, вроде как, гулящая», – и продолжать беседу, как ни в чем не бывало.

До того дня, когда они увидели Таню в домике Мамы Мии, две картинки запечатлелись в Плюшиной голове. Таня во дворе с ребенком на руках в какой-то хламиде, похожей на ночную рубашку. И совсем другая Таня: в обтягивающей кожаной юбочке, шелковых чулках, с сумочкой и в туфлях на высоком каблуке – вышагивает по приморскому парку, и ее веселый низкий смех остужает слишком уж горячих поклонников. «Тигровая лилия» – прозвал ее кто-то из местных начитанных фантазеров. Как же тревожны и соблазнительны были ее обтянутые легкомысленным нарядом крепкие бедра, какие неведомые радости сулили ее игриво покачивающиеся ягодицы. И конечно, «выслеживание» Тани, «Тигровой лилии», вышедшей на бесконечный поиск своих эфемерных женихов, стало одним из любимых развлечений местных мальчишек.

До сих пор Миха-Лимонад затруднялся определить социальный статус Тани. Незамужняя, она жила с матерью и растила чернявенького ребенка. Говорили, что ее мать, никогда не появляющаяся на публике без сногсшибательного макияжа а-ля кабуки с нарисованным густо-красным бантиком губ, выкидывала по молодости кренделя похлеще Тани, выплясывая твист со стилягами, влюбляя в себя бесконечную череду романтиков-шестидесятников и сероглазых храбрых альпинистов. Но все поддерживали с обеими женщинами добрососедские отношения. Их никто не осуждал, скорее им симпатизировали за простую доброту и отзывчивость, и степенные семейные дамы, следящие, чтоб у их дочерей юбки никогда не поднимались выше колен, с удовольствием соглашались посидеть с Таниным малышом. Кроме тех случаев, когда она отправлялась в свои путешествия в поисках быстрой и неверной любви. Таня уходила, а ее мать появлялась во дворе, покачивая ребенка и угощая всех семечками.

Сейчас по «Радио классик» Миха-Лимонад услышал, что на аукционе в Лондоне было выставлено платье Одри Хепберн со стартовой ценой 130 тысяч фунтов стерлингов. Знаменитое платье-колокол, в котором она была в «Завтраке у „Тиффани“.

Одри Хепберн – последнее звено в цепочке. Трудно сказать, что из увиденного в немецком домике потрясло их больше всего. Но несомненно: фотография Одри, большая, в рамочке, перед которой было сооружено нечто наподобие алтаря, окончательно убедила их, что Мама Мия – не полоумная нищенка-старуха, вовсе не старуха и никогда ею не была.

Кстати, средства, вырученные от продажи платья-колокола, шли на благотворительные цели в Индию, страну, где примерно 2500 лет назад появился на свет принц Сидхартха Гаутама Будда.

– Матерь Божия! – говорит Плюша, не очень представляя себе, что имеет в виду. Просто так выражала удивление или негодование тетя Эмма, интеллигентная мамина подруга, блондинка. Любопытно, но еще некоторое время назад Плюша, выросший в неругающемся доме, пребывал в уверенности, что «эта сука» – одно из названий для блондинок. Именно так с видом начитанного паиньки-льстеца он, не скрывая восторга, обозвал тетю Эмму – «Мама, вот и наша сука пришла!»; результатом оказался ступор всех присутствующих, выяснение отношений между взрослыми и разбитая сервизная чашка – китайский фарфор – выпавшая из рук матери. Хвала Иксу – он объяснил Плюше, как обстоят дела. Ох и ржали тогда над ним!

– Они что, идут туда? – Плюша не сводит глаз с Тани и ее спутника. – К Маме Мии?!

– Срань Господня! – поддерживает его более красноречивый Джонсон. – Охренеть можно!

Закатное солнце отражается во множестве железнодорожных путей, окрашивая золотом даль за станцией, где городок взбирается в гору. Вечер прогнал остатки жары. Совсем скоро сюда опустится ночь, – южные сумерки коротки, – бархатная, пахнущая морским бризом, пропитанная обещаниями, первыми робкими поцелуями, стрекотом цикад и звуками летнего кинотеатра. Они еще не знают, что совсем скоро сегодняшний день расколется на две части, и в одной будет яркое солнечное пятно, где останется прыжок Будды, сделавший всех героями, а в другой появится нечто новое: вместе с этой ночью в их жизнь придет Тьма, почти не узнанная, почти безобидная.

Сегодня Таня оказалась на редкость привередливой, долго решая с выбором кавалера. Местные говорили, что Таня может и с двумя, и с тремя, а раз было даже с одиннадцатью, – с толпой! – но сейчас было по-другому, и возможно, все это лишь слухи.

Обхватив себя руками за плечи, с кем-то из товарок, она шла по приморскому парку, и ягодицы девушек, слегка прикрытые узкими мини-юбочками, колыхались как-то особенно весело.

Наконец выбор был сделан, и дамы расстались. Таня, взяв молодого человека за руку, быстро повела его по отдыхающему от зноя асфальту. Так быстро, словно оба вдруг куда-то заспешили. Миха узнал парня – борец, член сборной, местный чемпион и местная легенда; невысокий, широкоплечий, он обладал легкой кошачьей походкой и печальными глазами человека, не знающего жалости. Они не целовались и даже не говорили, просто очень быстро шли, и такая лаконичная целеустремленность еще больше интриговала. Пара любовников прошла через парк и добралась до самой пустынной его части, но и этого им оказалось мало. Борец, подняв Таню на руки (девушка, словно обессилев, на миг прильнула к нему), помог своей подруге перевалить через белый парапет римского портика, очерчивавшего парк, и оба спрыгнули на гальку железнодорожной насыпи. Зачем? Ведь дальше начиналась дикая территория, не к морю же в камни они собирались?!. Темнело очень быстро. И если в стороне заката рельсы еще ловили прощальный луч уходившего за горы солнца, то на востоке небо набухло чернотой подступавшей ночи. Они и не собирались к морю; последнюю тропинку вниз они уже прошли, а дальше начинались утесы с крутыми обрывами, и лишь пенные волны иногда прикрывали торчавшие из воды камни, острые, как бритва. Таня оступилась на своих высоких каблучках, сбросила туфли и старалась шагать по шпалам, а потом – свернула… И Миха увидел, куда она вела своего спутника. Тогда Плюша и обронил свою «матерь Божию».

Они шли в немецкий домик. К городской сумасшедшей, прозванной Мамой Мией.

Возможно, было еще не поздно повернуть обратно. И это оказалось бы единственно верным. Господи, это было бы здорово! Но увы: нам не суждено знать дни и события, которые перевернут и изменят нашу жизнь. Поэтому юные шпионы лихо перемахнули через парапет римского портика, стараясь ступать бесшумно по гравию железнодорожной насыпи, и устремились туда, в темноту, где мрачным готическим (или почти готическим!) замком висел над морем дом. В темноту, где по дому бродила сумасшедшая хозяйка с растрепанными волосами, которую дети, в основном всякая бестолковая мелочь, почитали за ведьму. Ну, а если еще чуть-чуть фантазии, то немецкий домик и впрямь превращался в замок злой колдуньи, у которой Таня была в услужении, и которая в этот самый миг смотрела в черные зеркала, поджидая очередную жертву. Так что – прощай, борец! Арривидерчи, наш ясноглазый чемпион!!! Заманили тебя, душка, чтоб сожрать твою тушку…

Миха-Лимонад проводит языком по губам, ставшим неожиданно сухими: такая была игра? Или им все-таки хотелось узнать, подсмотреть, как и где Таня делает это? Невзирая на предупреждение Мурадки, между прочим отказавшегося идти с ними под тем предлогом, что борец начистит рожи всем без разбора.

Сейчас трудно сказать, скорее всего понемножку и того, и другого. У любой игры есть правила, но они вовсе не объясняют чего-то главного, что получают вступившие в игру. Тем более что данные правила в любом случае требовали идти до конца. Не бояться же побоев жестокого борца, местной легенды и чемпиона?! Или крутых обрывов и неведомых трещин в скалах?! Глупых слухов и почти неощутимой занозы в сердце? Или – темноты.

Наверное, существовала еще одна причина, возможно, самая главная. Она действительно очень напугала его в детстве, старая безумная карга – нищенка Мама Мия. И сейчас храбрым индейским лазутчиком подбираясь к немецкому домику, Миха, похоже, хотел посмеяться над детскими страхами. Миха-Плюша: хвала твоему безрассудству и позор гордыне! Это она имела в виду, когда прошипела: «Сам отдашь! Сам!». Ты сам привел к ней своих друзей?!

Миха-Лимонад снова проводит языком по губам и касается пальцем правого виска: а что он тогда мог им сказать? Троим таким же храбрым индейским лазутчикам, как и он сам? Что он боится? Про детские кошмары, сны или голову ребенка, раскалывающуюся о ствол пирамидального тополя? Да его подняли бы на смех! А может, нет? Вот что, оказывается, до сих пор не дает ему покоя: старая карга все очень верно рассчитала, наградив его позорно скрываемым, теперь уже почти забытым чувством вины.

Сам отдашь! Сам!

Но так ли это? Вранье – одно из самых действенных оружий старой карги. Вранье и подтасовка. Да еще спекулятивная игра на том, что ты любишь больше всего и перед чем беззащитен. Миха смотрит… Как хрупок и прекрасен был тот момент, где все сплелось: дружба, верность, любопытство, подступающее взросление и самое главное – абсолютное неприятие червоточины, существующей в мире. Именно от нее, от червоточины они собирались сберечь хрупкую красоту, до боли, до искусанных в кровь губ, с детским максимализмом не принимая иного порядка вещей.

Тьма, из которой вышла червоточина, тьма – их новая подружка – поглотила этот континент детства.

Но так ли это? Согласны ль мы с подобной географией? И причем тут, в конце концов, детство?

В домике Мамы Мии уже зажгли свет – горящие тускло-желтым электричеством оконца были единственным признаком человеческого жилья.

Странно, но Миха не раз ходил по той дорожке – на рыбалку к Черным камням, на Башку, где учились прыгать начинающие и где в маленькой бухте прятался дикий пляжик с золотым песком – и совершенно не обращал внимания на немецкий дом. Можно сказать, он и дом игнорировали существование друг друга. Вероятно потому, что основная тропа шла чуть выше, или потому, что Миха никогда не оказывался здесь после наступления темноты. Сейчас все изменилось. Как только Миха впустил в себя мысль о доме и его безумной хозяйке, все изменилось. Участившееся сердцебиение говорило об этом. Перепончатые крылья летучих мышей чертили небо над головой, но слух, какой-то другой слух, улавливал грозные вибрации в безобидных полетах маленьких чудовищ. И Миха вдруг отчетливо почувствовал темную линию, по которой они сейчас шли (магнитные линии Будды? только вовсе не счастливые?), не догадываясь, что идут они совсем не ради игры или запретной забавы, и вообще не по своей воле. Словно что-то пробудилось во чреве строения, оставленного военнопленными, стряхнуло с сонных глаз комья влажной земли, и дом ожил. И заметил Миху.

Но все это, конечно, разыгравшееся воображение. Летучие мыши обитали здесь всегда, так же, как и хищные ночные птицы – одна из них только что стремглав бросилась вниз, в кустарник, чтобы разодрать крысу или другого неосторожного грызуна. Просто воображение, вот же, рядом, идут друзья, а впереди Таня – они с борцом уже вовсю лапают друг друга. И низкий, с хрипотцой Танин смех выводит мальчиков, подобных Плюше, из страны детских кошмаров, суля совершенно иные приключения.

И Плюша успокоился. И позволил этому низкому смеху вести себя дальше.

Желтые окна немецкого дома были задернуты занавесками, ветхими и пыльными. За ними угадывались какие-то силуэты и приглушенные голоса. Когда Таня постучала, один из силуэтов двинулся к окну, оно раскрылось, и Плюша увидел Маму Мию. Вот так все просто и произошло. Старуха совсем не изменилась. Даже кокетливая соломенная шляпка была та же, как и дешевый китайский веер, которым она всегда обмахивалась в полуденный зной.

Миха видит, как старуха пялится в темноту, близоруко щурясь, и слышит ее знакомый монотонный речитатив (и что-то внутри него говорит: «Ну, привет, Мама Мия»):

– Мама мия, мама мия! – причмокивание, невнятное бормотание. – Зачем стучишься, если тебя нет? Зачем?! Мама мия… Не пора мне, водонос!

Таня усмехнулась, вышла от парадного на свет:

– Это я, Мама Мия. Пустишь?

– А, это ты, Шамхат… Проходи, открыто. У бабки всегда открыто, мама мия…. А у меня гости, Шамхат. У-у! – Она грозит куда-то в небо кулаком. – Огонь-вода, огонь-вода… Мама мия!

Старуха еще какое-то время строго смотрит в темноту, – и Плюше кажется, что холодок ее взгляда легким дуновением проходит по его лицу, но только он не знает, плакать ему или смеяться, – потом затворяет окно и задергивает шторы.

– Как она тебя назвала? – Плюша слышит удивленный голос борца. – Шайс… че? Шайсхан?

– Как она меня только не зовет! – весело откликается Таня. – Вечно путает с кем-то… Совсем из ума выжила!

И они заходят в дом. Дверь за ними со скрипом закрывается. Но пружина еще какое-то время водит ее в разные стороны.

– Жестка-а-ч, – оторопело говорит Джонсон. – Она же совсем психованная!

И это снимает остатки напряжения. Все смеются. И даже Плюша. И Будда. Потом он говорит:

– Интересно, что ж за гости могут быть у такой чокнутой?

– Там бордель! – предполагает Икс, и глаза его горят нетерпением. – В каждой комнате. Бабка со всех берет деньги и прикидывается чокнутой, чтоб менты не накрыли. Порыли, посмотрим!

Теперь уже все оторопело глядят на Икса. Затем Джонсон, словно переведя дух, интересуется:

– Монсеньор, а вы дрочить не пробовали? Не-а?! Зрря-зря, очень помогает.

И снова все смеются. И даже Икс.

– Тихо вы, не орите! – предупреждает Плюша. Они прячутся в тени тучи; вышла луна, еще белая и совсем молодая. И Миха, конечно же, прав: стало тихо, на море штиль, прибой почти не слышен, лишь цикады трещат в кустах.

Немецкий домик о двух этажах ясно вычерчивается в бледном лунном свете. Верхний заброшен, старуха туда никогда не поднимается, но и окна первого этажа начинаются высоко, даже взрослый человек не в состоянии в них заглянуть. Есть еще подвал – по одному наполовину утопленному в землю окошку с каждой стороны дома. Над подвальными окошками косые свесы от дождя, на них можно забраться, держась за водосточные трубы по углам. Водостоки вроде бы из жести, но до сих пор не ржавые.

И Миха храбро предлагает:

– Ну что, полезли на окна?

Плюше открывается полутемная комната – в углу тускло светит керосиновая лампа, и его глаза сразу выхватывают то, зачем они сюда пришли. В Плюшиных фантазиях это выглядело иначе, и он разочарован – как-то все нелепо, совсем не красиво и, в общем-то, смешно. Но понимание и разочарование придут позже, а пока Миха лишь смотрит. Они с Джонсоном с трудом примостились на узеньком, почти обвалившемся козырьке над подвальным окном с фасадной стороны дома. Юным следопытам, – и в последний раз Плюша назовет их всех так, – пришлось разъединиться (Икс занял окно со стороны моря, и ему открылся самый лучший вид; а Будда пробрался на полуразвалившуюся веранду, явно более позднюю пристройку, продукт местных архитектурных предпочтений), и все увиденное они будут потом сопоставлять. И только одно они поняли вместе и сразу: Икс оказался не прав – это не был бордель. Хотя двенадцатилетним мальчишкам удалось узнать, как и где Таня делает это, борделем дом не был. Честно говоря, ни в тот вечер, ни много позже они так и не смогли дать точное определение тому, чем же являлся дом Мамы Мии.

Плюша видит полутемную комнату и чувствует рядом дыхание Джонсона. Плюше кажется, что дыхание это становится неровным, на самом деле он ошибается. Уже минуло время, когда Таня и борец торопливо сбрасывали с себя одежды, и когда борец с неведомой Плюше грубостью (Таней-то она воспринималась как ласка) взял ее за волосы и прижал к своей крепкой груди, а затем к животу, принуждая девушку встать перед ним на колени, Плюша не совсем понимает, чего он от нее хочет, но большой эрудит и эротоман из ГДР Джонсон шепчет:

– Вау! Минет… Я-я, натюрлишь!

– Что? – откликается Плюша.

– Минет, – поясняет великий порнограф. – Я ж тебе рассказывал – это когда она у него в рот берет.

Джонсон затихает, Миха тоже. Вряд ли им неловко, они скорее считают себя героями и все еще надеются получить приз, суперзрелище – за смелость.

Потом Джонсон говорит:

– Ой… Все, начинается! Сейчас будут пилиться.

– Что? – словно звуковой болванчик повторяет Плюша, наблюдая, как борец поднял девушку и разворачивает к себе спиной.

– Трахаться, – терпеливо говорит порнограф. – Я-я, их шприцен… Слушай, а у нее, оказывается, животик… Хм… – Короткий смешок. – А жопа ничего! Да, такая… ум!

В голосе Джонсона веселье, словно подобное он видел уже не раз.

– Жирная больно! – с храбрым равнодушием пытается говорить Плюша. И хотя он здесь абсолютный неофит, ему это удается. По крайней мере, ни восторга, ни даже простого возбуждения от секса взрослых он не испытывает. – Великовата, на мой взгляд. Прям – жопень!

– Да, – соглашается профессионал и ценитель Джонсон. – Мне тоже больше нравятся маленькие и выпуклые попки. Такие, знаешь, негритянские.

– Угу, – кивает Плюша. Про негритянские девичьи попки он слышит впервые, но и ему вдруг становится весело. А парочка начинает вести себя все громче. Таня стонет и вот уже кричит в полный голос, кусает собственную руку, видимо, пытаясь приглушить крик. И мальчики переглядываются.

– Почему она так орет? – интересуется Плюша.

– Экстаз! – Джонсон пожимает плечами, будто это слово все и объясняет. – Она в экстазе, видишь ли…

– А-а, – протягивает Миха, будто теперь ему все действительно понятно.

«Да! Да-а-а… Хорошо. Так. Та-а-а-к! Еще! – кричит Таня. – Еще… Да. Да-а!»

И они снова переглядываются. Парочка любовников выглядит все более по-дурацки, и мальчики еле сдерживают смех. Еще чуть-чуть, и оба будут ржать, как сумасшедшие.

Михин взгляд уже почти равнодушно скользит по комнате, довольно просторной, и если бы не рухлядь-диван, облюбованный парочкой, лишенной обстановки. Хотя, возможно, Плюша просто чего-то не видит: керосиновая лампа в дальнем углу – единственный источник света в помещении. Керосиновая лампа привлекает Плюшино внимание, а за ней… Но прежде здесь, у двери, в темноте. Конечно, не видит! Взгляд мгновенно возвращается, и Миха чувствует, как у него начинают холодеть колени: прямо здесь, за стеклом, в темноте, огромное и совсем рядом…

Плюша чуть не вскрикнул, отшатнувшись от окна. Черная волна ужаса накатывает на него, почти выдавливая из легких отчаянный вопль. Плюша чуть не начал орать в полный голос.

…Икс, в отличие от своих друзей, не сторонник маленьких выпуклых и негритянских. Большая задница, за которую можно взяться широко разведенными в стороны руками – его мечта. И вот Танина в самый раз. Икс вовсе не разделяет веселья Джонсона и Плюши. Припав к окну, он с открытым ртом пялится в темноту. Что такое отроческая гиперсексуальность ему пришлось узнать чуть раньше своих друзей, и теперь он ее узник. На Икса тоже накатывают волны, но не из тех, что заставили похолодеть Плюшины колени. И перевозбужденное сердце бешено колотится не из-за страха. Икс смотрит на девушку его мечты. И сглатывает сладостные комья, бесконечным потоком бомбардирующие горло. Девушка его мечты… Это не важно, что сейчас с ней борец. Не беда. Икс постарается, и на него обратят внимание. Он постарается, и когда-нибудь ему перепадет. Будет и на его улице праздник, Икс дождется! Разница в возрасте? Не смешите!.. На крайняк Икс обратится за советом к Михе, как ему закадрить Таню. Миха – известный мастер на всякие выдумки, чего-нибудь подскажет. Точняк!

Потом Икс понимает, что боковым зрением давно уже заметил что-то типа иконки в углу комнаты. У бабушки Икса в деревне тоже такая стоит. Только перед этой вместо свечки или лампады почему-то керосиновая лампа. Икс не раз видел, как некоторые, войдя к бабушке в дом, первым делом поворачивались к иконе с поклоном и накладывали на себя крест. Хотя в городе, где Икс проводит девять месяцев из двенадцати, все по-другому. Сплошные атеисты. В городе Бога вроде как и нет. И все равно про керосиновые лампы перед иконами прежде слышать не приходилось. Но… нет, это никакая не икона. Икс с новым интересом вглядывается в мерцание фитилька в углу. Вовсе не икона! Ну и дела… Ни хрена себе! И то ли это пламя дрожит, то ли…

В углу, за керосиновой лампой, Икс видит фотографию какой-то бабы – удивительно, что он заметил ее только сейчас, – и, оторопелый, не может подобрать правильного слова. Дело в том, что баба… голая. И… Это… это… какой-то…

«Мультфильм! – неожиданной подсказкой всплывает у него в голове шальной голос. – Какой-то мультфильм».

– Мультфильм, мать его… – шепотом произносит Икс.

…Будда тоже смотрит в комнату, он неподвижен, и его глаза широко раскрыты, даже не мигают. Только Будда смотрит в другую комнату, где Мама Мия принимает своих гостей. Дверь, куда ушли борец с Таней, приоткрывалась, Будда видел их и обратил внимание на фотографию, но… Сейчас время словно перестало для него существовать. Как только Будда увидел гостей Мамы Мии, оно перестало существовать. Они сидели за столом, на который с электрической лампочки под потолком падал желтый свет, и говорили. Просто болтали о своих делах. А Будда узнал их. И не перепутал бы ни с кем. Хотя выглядели они не совсем так, как принято о них думать. Мальчик был бледен и не отводил взгляда от происходящего в гостиной Мамы Мии. И хоть больше всего на свете ему хотелось бежать отсюда, он стоял, смотрел и слушал язык, который прежде никогда не слышал, но сейчас узнал.

…Миха все же не вскрикнул. А еще через пару секунд понял, почему любовники безразличны к тому, что так его напугало. У дверей, во мраке, Плюша увидел огромную собаку. А потом ветерок на пару секунд приоткрыл дверь, пропуская сюда чуть больше света, и мальчик догадался, что застывшее грозным стражем кошмарное животное не живое. Миха провел рукой перед глазами – это даже не чучело, каких полно в зоологическом музее. Не огромная игрушка, а нечто похожее на муляж, ширпотребовскую скульптуру вроде тех зверюшек или девушек с веслом, которыми уставлен весь приморский парк. Бабка совсем рехнулась, если вздумала затащить сюда этот бред.