Дети Снеговика

1976

В Детройте Хэллоуин — это антикульминация, иначе говоря, затишье. Реальная опасность приходит в Ночь дьявола накануне, когда вся городская детвора высыпает на улицу и начинает крушить все подряд, заручившись древним мандатом на вандализм.

Первый настоящий снег в 1976 году выпал к вечеру под Ночь дьявола. Из окна гостиной нам с Брентом было видно, как ветер переплетает косые белые пряди, развешивая в надвигающихся сумерках призрачные сети. Время от времени в поле зрения попадали скученные силуэты подростков, продирающихся сквозь паутину снега.

Поджог еще не стал излюбленным развлечением Ночи дьявола, по крайней мере в пригородах Детройта, но разбой с каждым годом принимал все более угрожающий характер, так что взрослые реагировали соответственно. Мистер Фокс превратил свою дренажную канаву в «лисью нору»[38] и, вооружившись пневматическим ружьем, сидел там, пока не перевалило хорошо за полночь. Отец Кевина Дента устроил на деревьях «мины-ловушки», подпилив нижние ветви почти на всю толщину, чтобы при малейшей нагрузке — скажем, от рулона туалетной бумаги — они с треском обламывались и накрывали стоящих под ними злоумышленников.

Между тем с местных рынков целыми упаковками испарялись яйца. Из ванных комнат улетучивались куски мыла и баллончики с кремом для бритья, а из школьных шкафов — камни размером с кулак. На первых полосах «Вестей» и «Свободной прессы» публиковались передовицы, шельмующие праздник и оплакивающие снижение гражданской ответственности у городской молодежи. К вечеру все те, кто не пошел безобразничать, затаились по домам, и, казалось, весь город лег на дно.

Наша семья проводила Ночь дьявола в полной боевой готовности. Отец обычно эшелонировал маму к окну спальни, выходящему во двор, а нас с Брентом — к большому окну в гостиной. При первых признаках движения нам предписывалось просигналить фонариком на пост отца за парадной дверью, а в мамином случае — просто закричать; тогда отец выскакивал в ночную темень, улюлюкая и подвывая, как демон Скуби-Ду.[39] В дом он возвращался, покатываясь со смеху. Ночь дьявола, казалось, приводила в действие редкостный родительский талант моего отца — способность оживлять мертвое время.

Потом он отводил нас в гараж и там помогал мне доделывать костюмы, в которых мы с Брентом должны были на следующий день идти в школу. Теперь уже я мастерил костюмы сам, а отец большей частью сидел на стиральной машине и вносил предложения. Мама напекла шоколадного печенья и принесла нам на пробу, потом встала в дверях и стала смотреть, как я накладываю последние штрихи. В тот год, после того как мистер Фокс покинул свое укрытие в дренажной канаве и улегся спать, его дом закидали бомбочками с краской, а все машины в квартале задрапировали гирляндами из замерзшего конского навоза.

На следующее утро миссис Джапп устроила в спортзале конкурс костюмов для Хэллоуина. Лавры победителя достались моему брату Бренту, что меня очень порадовало. С его костюмом я провозился дольше, чем со своим, потому что он мне больше нравился. Я пришел в костюме Марка-Птицы. Таких «птиц» оказалось половина мальчишек и довольно много девчонок, правда, моя прическа выглядела более реалистично: идеально уложенная масса аппетитно переплетенных спагетти, украшенная золотистыми блестками, придающими ей такой же мерцающий эффект, как у волос Марка Фидрича во время вечерних игр. Но большая часть спагетти ушла на костюм брата. Я наклеил их на гигантское блюдо из папье-маше, которое укрепил у него на шее, потом набрызгал на них немного красной краски, натянул ему на голову красную купальную шапочку, выдавил на лицо несколько полосок кетчупа — и voilá:[40] ходячая фрикаделька с гарниром готова!

Первое место Брент, я думаю, занял главным образом благодаря тому, что его костюм рассмешил миссис Джапп. На многие костюмы она в тот раз смотрела без улыбки. В моем классе, в частности, наблюдалось заметное увеличение количества шокирующих нарядов. Сегодня, конечно, никто бы и глазом не моргнул при виде подобной экипировки, но тогда самым жутким нам показался костюм пятиклассника Триппа Гардинера, который всегда ходил колядовать с выдолбленной тыквой на голове. И с каждым годом рожица, вырезанная на тыкве, принимала все более зверский вид.

В тот раз Трипп заявился в спортзал с воткнутым в тыкву тесаком. Миссис Ван-Эллис выдернула его, как только увидела. Но это еще что — были затеи и покруче, хотя и не такие рисковые. Джон Гоблин — что совсем не вязалось с его характером — вырядился старой каргой со сморщенными резиновыми губами, перемазанными розовой слизью. А один индеец чиппиуа из третьего класса, которого звали Джеймс Море и которого я почти не знал, пришел в костюме росомахи: он с головы до ног закутался в мех со следами когтей и укусов, а изо рта торчали зубы, больше похожие на затупившиеся лезвия ножей. Миссис Джапп аж содрогнулась, когда его увидела, потом протянула руку потрогать мех, но, покачав головой, отошла.

В тот день она успевала повсюду, командуя нами, управляя, опекая нас в своей миссис-джапповской манере. Казалось, она даже знала, что произойдет, словно чувствовала, как оно надвигается с севера. После конкурса костюмов настал черед обычных предупреждений. Мы и так регулярно получали их на школьных собраниях, но миссис Джапп снова прошлась по всему списку. И снова из полицейского управления Трои прислали громилу офицера Драма, потому что кто-то решил, что его чистой массы в сочетании с жидкими космами, лежащими между крупных лопа— ток, будет достаточно, чтобы вызвать у хулиганья желание с ним идентифицироваться. Как всегда, он предупредил нас о необходимости тщательно проверять упаковки с конфетами.

— Без печати не вскрывать, — проскандировал он нараспев и велел нам несколько раз хором проскандировать это вместе с ним.

Никто не обращал на него особого внимания — даже когда мы скандировали, — пока он вдруг не умолк и глаза его не забегали по рядам детей, словно опознавая трупы.

— Жутко добрый дядя, — сказал Спенсер нам с Терезой и ухмыльнулся.

Следующие пятнадцать минут миссис Джапп объясняла, что нельзя брать яблоки, потому что в них могут быть бритвенные лезвия. Но в этом не было необходимости: Адам Сторк, третьеклассник, который кусанул такое яблоко в прошлом году, снимал бинты и всем показывал свой изрезанный язык.

Тереза сидела между мной и Спенсером, но ее единственным признанием праздника была черно-оранжевая ленточка в волосах вместо обычной черной. За все утро она практически не сказала ни слова. Один раз я мельком взглянул на нее, пока офицер Драм сотрясал воздух своими пустыми тирадами, и засмеялся, увидев, как она сидит на скамейке, выпрямив спину и слегка приоткрыв рот. Ни у кого еще я не видел такого отсутствующего выражения лица.

— Ты прямо как счетчик на парковке — так и хочется опустить в рот монетку, — шепнул я ей, но она не прореагировала.

Как только миссис Джапп выдала нам последние указания, я вытянул шею за спиной Терезы спросить у Спенсера, что мы будем делать вечером, и очень удивился, когда он пригласил меня к себе колядовать. Все внешкольные развлечения мы устраивали у меня дома, и из всех знакомых детей только Тереза рассказывала о своих родителях меньше, чем Спенсер. Он постоянно говорил о своем квартале, называя его «настоящим Детройтом», что бы это ни значило, но никогда не упоминал о родителях.

— Но сначала — настольный хоккей, — предупредил он.

— С прицепом?

Спенсер заулыбался.

— А твоя мама случайно не собирается идти с нами колядовать?

Улыбка сошла с его лица.

— С нее станется, — буркнул он.

— Моя отпускает меня одного с восьми лет.

— Ну и отлично. Все, замолкни.

— А в вашем квартале не опасно?

— Наш квартал даст продристаться вашему.

Я собрался было спросить, не отправит ли его мать нас баиньки раньше времени, как вдруг Тереза сощурила глазки, откинулась назад, втиснувшись между нами, и подбросила свою бомбочку:

— Пожалуй, я приду.

Мы со Спенсером не сразу ее поняли. И даже не были уверены, что она сказала это нам.

— Если будет колядование, то я иду. — На сей раз она улыбнулась, удостоив каждого из нас легким кивком головы.

Спенсер резко подался вперед и боднул ее в лоб, что он делал при каждом удобном случае, если ему давали повод.

— Ды-дых! — выдохнул он, не отнимая своего лица от Терезиного.

Ни одно словцо, ни один жест, принесенные мною из школы, не раздражали моих родителей больше. Мне эта шутка страшно нравилась. Но один взгляд на Терезу убедил меня в том, что пора отодрать от нее Спенсера ради его же безопасности. Я просунул руку между их лбами и отпихнул его назад.

Тереза не разозлилась. Только покраснела. Не помню, чтобы я когда-либо видел, как она краснеет. Но в тот день она действительно покраснела, потом сузила глазки. И в этом снова мелькнуло что-то новое.

— Я тоже переночую. Мой папа видел твою маму, когда она выезжала…

— Мою маму? — переспросил Спенсер, лихо проскочив самую интересную часть разговора. Я был абсолютно уверен, что Тереза сказала, что сегодня она будет ночевать там же, где я. Меня бросило в пот. На правом запястье она носила «браслет дружбы»; темные полоски на нем оттеняли бледность ее кожи.

Тереза не сводила со Спенсера пристального взгляда.

— У тебя очень милая мама, — сказала она.

Я продолжал буксовать на договоренности о ночевке.

Какое-то время мы сидели молча. Миссис Джапп в очередной раз говорила о спасительных домах с нарисованными на окнах ладошками.

— Дети, если кто-нибудь, кто-нибудь, КТО-НИБУДЬ к вам подойдет, — заклинала она, — тотчас же убегайте! Тотчас же!

— Мы можем сыграть в «Убийство в темноте», — прошептал Спенсер.

— В настоящей темноте, — присовокупил я.

Но Тереза уже вернулась к созерцанию того, что было недоступно ни его, ни моему взгляду. Она улыбалась чуть заметной улыбкой человека, стоящего у леера на носу парусника, гонимого ветром в открытое море.

С наступлением сумерек я постучал в двери Дорети. Никто не ответил, так что я остался стоять на крыльце, обдуваемый снежным ветром, задаваясь вопросом, отпустит нас мать Спенсера гулять в такую холодину или нет? Дети уже разгуливали по улице в костюмах Человека-паука,[41] доброй колдуньи Глинды[42] и Марка Фидрича, а их родители или старшие братья плелись в хвосте. Я все еще стоял, глазея на них, как вдруг дверь за моей спиной отворилась.

Я обернулся и замер в изумлении.

— О господи! — пролепетал я заикаясь и, не удержавшись на краю ступеньки, повалился в колючие кусты.

Она была вся обвешана водорослями, щеки выбелены гримом, на губах — фиолетовая помада. Затрудняюсь сказать, что в большей степени делало ее так убедительно похожей на труп — костюм или застывший, бесцельный взгляд. Макаронные изделия, украшавшие мою голову, зацепились за колючки, так что из кустов я вылез изрядно полысевшим.

— Ну и видок, — выговорил я наконец, когда снова взобрался на крыльцо. — Это что, кикимора?

— Утопленница.

— А почему ты не пришла в этом в школу?

— Хотела увидеть, как ты свалишься с крыльца.

Тут за ее спиной появился доктор, сияя, как после недавней «Битвы умов».

— Что, лихо она тебя, а? — спросил он, потрепав дочь по голове — правда легонько, как фрейлина, причесывающая принцессу. Меня-то он трепал по голове совсем с другими чувствами. Но Тереза лишь скорчила физиономию и стала еще больше похожей на покойницу.

Через пять минут доктор загрузил нас в джип, и мы с открытыми бортами покатили в сторону Ферндейла. Я почти всю дорогу молчал, потому что Тереза без всяких объяснений забралась на заднее сиденье и устроилась рядом со мной.

Миновав один квартал, мы свернули с Вудвордского проезда; магазины и уличные фонари тут же утратили свою коридорную монотонность и стали как в нормальном районе. Мы проехали магазин грампластинок с изображением гигантской полосатой зубатки на зеленом навесе и множество витрин с надписями «ЛОМБАРД» и «ОРУЖИЕ» на стекле. Дома выглядели более старыми, чем у нас на окраинах, хотя и необязательно обшарпанными. Попалось два-три покосившихся крыльца, где-то во дворе не росла трава, но в большинстве — дома как дома. На улицах стало меньше огней, но темнота меня не пугала. С первых морозов и до апреля в Детройте всегда было темно, где бы ты ни жил.

Когда доктор Дорети сбавил скорость, изучая указатели улиц, я наклонился к Терезе и попросил:

— Расскажи мне о маме Спенсера.

Я приблизился к ней больше, чем хотел, и чуть не ткнулся губами в ее ухо; прядь волос, выбившаяся из-под ее черной ленточки, щекотала мне щеку. Вместо ответа Тереза лишь растянула в улыбку свои фиолетовые губы.

Доктор Дорети подрулил к фасаду двухэтажного кирпично-деревянного дома с непролазной грязью вместо двора. Рейки ограды на верхней веранде покоробились, и крыша стала похожа на сжатую чашечкой ладонь. Во дворе, стратегически размещенные между холмами грязи и снега, впустую протирали шины и ржавели мини-самосвалы и мини-бульдозеры фирмы «Тонка».[43] У них был такой забавный вид, словно они осели под тяжестью возложенной на них задачи. Я показал на них и засмеялся. Тереза тоже. Даже доктор Дорети улыбнулся, хотя я сомневаюсь, что он понял, над чем мы смеялись.

Из дома вышел Спенсер в костюме Толстяка Альберта[44] и красных кроссовках. За ним — его мать, и во второй раз за вечер слова и дыхание узлом связались у меня в горле и так там и застряли. Это была высокая рыжеволосая женщина, очень худая. Высокая белая рыжеволосая женщина. В странном золотистом плаще, отливавшем металлическим блеском.

— Тер-Тер, девочка, хочешь, я куплю тебе такой же плащ? — промурлыкал доктор Дорети скорее самому себе, чем дочери, и помахал рукой в ответ на приветственный жест миссис Франклин.

Тереза уже стояла на улице, я почему-то тоже, хотя совершенно не помнил, как выбрался из машины, — настолько был захвачен потоком собственных мыслей. Может, Спенсера усыновили? Мать на него похожа, и даже очень: та же улыбка, те же скулы, такие высокие, что под глазами образовались впадины.

Доктор остановился на полпути к дому, похлопал Спенсера по плечу и кивнул миссис Франклин.

— Спасибо, что приютили мою дочь, — проговорил он зычным голосом глашатая из фильма о короле Артуре, возвещающего о прибытии королевы.

— Спасибо, что привезли их обоих, — ответила миссис Франклин.

Доктор Дорети кивнул, сделал ручкой, потом повернулся ко мне, и на какую-то секунду мне показалось, что он хочет извиниться, хотя я понятия не имел, за что. Тереза прошла мимо отца, но тот поймал ее, крутанул, поцеловал в лоб и, коснувшись ее припухших от помады губ, сказал:

— Будь умницей.

Она вывернулась из объятий отца и под его пристальным взглядом прошествовала по дорожке в дом Спенсера.

Спенсер был уже в двух шагах от меня, и, когда подошел почти вплотную, я вдруг вышел из ступора. Мне совсем не хотелось подпускать его слишком близко, чтобы он мог повторить свой трюк с «ды-дых», что он, очевидно, и собирался сделать.

— Я тебе сейчас врежу, — пригрозил я, когда его лицо остановилось на полпути к моему. Он улыбался, но совсем не так, как обычно, — его улыбка была испытующей.

— Так ты идешь? — спросил он.

— Вообще-то я хотел поиграть вон с теми тележками, — сказал я, и он на мгновение растерялся, но, вспомнив о «тонкавской» технике, захохотал:

— Еще наиграешься.

— А где твой отец? — спросил я Спенсера, но за него ответила миссис Франклин:

— Я много о тебе наслышана, Мэтти. А мистер Франклин в отъезде. Боюсь, на этот раз его с нами не будет. Идите в дом, дети.

Услышав, что мистер Дорети заводит свой джип, я обернулся и увидел, как он отъезжает.

— У тебя белая мама, — прошептал я.

— А также растопленный камин и настольный хоккей.

— И белая мама.

— У тебя тоже.

Где-то с полчаса, пока не стало по-ночному темно, мы в подвале играли в пневматический хоккей, в то время как миссис Франклин, насвистывая незнакомую мне мелодию, готовила для нас раскладушки и спальники: две в одном конце комнаты и одну в другом. Со Спенсером она не разговаривала. А он ее словно не замечал. Стол с хоккейной коробкой уютно поскрипывал и посапывал под клацанье клюшек о шайбу.

Миссис Франклин на несколько минут исчезла наверху, а когда вернулась, на ней снова был золотистый плащ плюс такие же золотистые сапожки и ослепительно белый шарф. Спенсер оторвался от хоккея, проигрывая Терезе, увидел мать и застонал.

— Теперь-то, мам, тебя точно никто не заметит!

Я бы засмеялся, если бы Спенсер засмеялся первым, но он не шутил. Он злился.

— Считай, что это мой маскарадный костюм, — сказала миссис Франклин, задрав ножку и взмахнув рукой на манер одной из девушек, рекламирующих призы в телеигре «Верная цена».[45]

— А как насчет остальных трехсот шестидесяти четырех дней в году? — огрызнулся Спенсер.

— А представь, каково тебе будет, если твоя мамочка в ведьминском наряде поведет твоих друзей колядовать, а тебя запрет одного в комнате, — проговорила она мягко. — Жду вас наверху.

Тереза плюхнулась на одну из раскладушек, ее патологически бледное лицо под белым гримом стало еще мертвее.

— За что ты так взъелся на маму? — спросил я у Спенсера.

— Задолбала, — отрезал Спенсер. — Ладно, пошли.

Мы забрали из кухни бумажные пакеты и нагнали миссис Франклин у входной двери. Она не заговаривала с нами, пока мы не прошли мимо «тонкавских» машин и не остановились на тротуаре. Там она тронула Спенсера за руку и сказала:

— На углу Лонгвью и Сосновой. Через пятнадцать минут. Идет?

— Идет, — буркнул он и порысил к центру квартала.

Мы с Терезой стояли, не зная, что делать. Миссис Франклин вглядывалась в ветви обледенелых дубов и что-то мурлыкала себе под нос. Похоже, ей потребовалось время, чтобы нас заметить. Наконец она сказала:

— Бегите, дети. Встретимся там, где я ему сказала!

Мы почти догнали Спенсера, как вдруг из-за сосны с воплями выскочили два старшеклассника в кожаных куртках и резиновых масках зомби. Эффект был бы убойным, если бы один из них, преградив нам путь, не вытаращился на Терезу со словами:

— Господи Иисусе, это еще что за чучундра?

Тут к нам подошел Спенсер и, хлопнув одного из ребят по спине, сказал:

— Эй, Могила!

— Спенс! — воскликнул зомби, не переставая таращиться на Терезу. — Прикольные у тебя друзья — перепугали нас до усеру.

— А то я не знаю! — ответил он, кокетливо поглаживая себя по необъятному бутафорскому пузу. — Некогда нам тут с вами лясы точить. Надо успеть за угощением.

Мы оставили зомби у сосны и двинулись дальше. Окна с красными отпечатками ладоней встречались все реже, стало меньше деревьев, меньше полей нетронутого снега, а значит, и меньше белизны, отражавшей лунный свет. Спенсер, похоже, знал здесь всю малышню и всех старшеклассников, попадавшихся нам на пути. С некоторыми он нас знакомил, но чаще просто тащил нас за собой, не задерживаясь ни на минуту. У меня было такое чувство, что меня ведут в хороводе по незнакомой, населенной чужими призраками стране, которая оказалась гораздо дальше от моей, чем я ожидал.

Под красным фонарем на крыльце у первого дома сидел какой-то человек в лохмотьях с миской сладостей на коленях. Я не догадался, что это обычное пугало, пока мы, подпихивая друг друга, не подошли достаточно близко, чтобы дотянуться до миски и, ухватив по горсти «Трех мушкетеров», не отскочили назад.

До угла Лонгвью и Сосновой мы дошли, опоздав на минуту, и мать Спенсера начинала закипать.

— Угол Озерной и Драйдена, — сказала она сыну. — Через пятнадцать минут. Если опоздаете, я вызываю полицию. Ясно?

— Ты поставишь себя в более глупое положение, чем меня.

— Меня уже ничто не может поставить в глупое положение, — ответила миссис Франклин.

Мы поспешили дальше. В ушах у меня все еще стоял скрип стола под хоккейной коробкой, перемежавшийся с хрустом снега под башмаками, и было как-то странно, тоскливо-странно входить в этот новый, но уютный ритм. Я приобщился к целому миру, о котором ничего не знал, но мне хотя бы перестало действовать на нервы, что рядом со мной шел не один друг, а двое. Именно тогда мне впервые в жизни захотелось уехать из дома и поселиться где-нибудь в другом месте, и, я думаю, это и было началом моих мытарств. Не началом всех треволнений и, разумеется, не концом, а, пожалуй, местом отдохновения, этакой пристанью, где я на некоторое время ощутил твердую почву под ногами и почувствовал себя защищенным.

С миссис Франклин мы пересекались еще два раза. Конечным пунктом назначения был дом без ставней, на крыльцовых балках которого болтались, подергиваясь на ветру, веселые бумажные скелеты, больше похожие на чечеточников, чем на висельников, несмотря на проволочные петли, затянутые на их шеях. В кресле-качалке с одним полозом покоилась тыквина в седом парике и картонных очках. Рядом лежала старинная книга в кожаном переплете, на корешке которой было написано незнакомое мне слово GRIMOIRE.[46]

Спенсер не стал ни горланить, ни требовать угощения — он даже не позвонил в звонок, а просто подошел, распахнул дверь и окликнул:

— Эй!

— Очень мило, — сказал я.

— Замолкни! — рявкнул Спенсер.

Я услышал за спиной шаги и, обернувшись, увидел миссис Франклин. Она поднялась на нижнюю ступеньку крыльца и остановилась в ожидании.

— Ау! — пропел Спенсер в открытую дверь. — Ау-у!

Наконец-то он стал вести себя как тот Спенсер, которого я знаю по школе, — разговаривая нарочито громким голосом Толстяка Альберта и озаряя все вокруг своим смехом, словно прожектором.

В дверях показались двое обитателей дома, они стояли так тесно прижавшись друг к другу, как будто их кто-то связал. Оба старые, черные, сморщенные, почти лысые. Остатки волос были совсем белые.

— Так, так, — сказала женщина, лучезарно улыбаясь Спенсеру.

Она достала что-то из-за двери и вытянула перед собой. Это было блюдо с домашним шоколадным печеньем, еще дымящимся. Я улыбнулся, кивнул, вспомнил об Адаме Сторке, отступил на шаг назад, задел один из бумажных скелетов и пустился с ним в пляс.

— Прямо как маленький, — фыркнула Тереза.

Она не проронила ни слова с тех пор, как мы покинули дом Спенсера, и вот теперь прошмыгнула мимо меня и сцапала печенинку.

И тут Спенсер сделал то, чего я не позволил бы себе никогда в жизни, считая это неудобным даже по отношению к родственникам. Он взял и погладил Терезу Дорети по руке, когда она надкусывала печенье.

— Ешь давай! — бросил он мне через плечо.

Я взял одно, стянув перчатку. На ощупь оно было как человеческая рука — теплое, плотное и мягкое.

— Поднимайтесь, — сказала женщина. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, что она обращается к матери Спенсера.

— Спасибо, все нормально, — ответила миссис Франклин, стоявшая позади нас.

— Вас не спрашивают, как ваши дела, — вступил мужчина. Его голос был больше похож на шепот, но при этом шипел и потрескивал, как что-то мокрое на огне. — Вас просят подняться.

— А то мы натравим на вас Монстра, — пригрозила старуха.

Спенсер засмеялся, а миссис Франклин чертыхнулась. Но все-таки поднялась на крыльцо, скользнула мимо нас и взяла печенье.

— Если бы Монстр был дома, вы бы не сказали со мной и двух слов, — улыбнулась она.

Какое-то время прошло в молчании. Мы со Спенсером и Терезой удалились в темный угол крыльца и стояли там, глядя на снег, на улицу и друг на друга.

— Дед с бабкой? — спросила Тереза, не переставая жевать печенье.

— Вроде того, — ответил Спенсер. — Родители сводного брата моего отца.

Не знаю почему, но у меня тут же исчезло ощущение покоя, не покидавшее меня на протяжении всего вечера. Исчезло легко и быстро, как птичка, вспорхнувшая с телеграфного провода.

— Монстра? — переспросил я.

Спенсер хмыкнул.

— Да. Это мой дядя. Сводный брат отца. Он не любит мою мать, потому что она белая. Он вообще ничего не любит. Настоящий сухарь.

Все это время миссис Франклин спокойно беседовала со старухой, и, судя по тому, как опустились ее плечи под золотистым плащом, она немного расслабилась.

— Сынок, — окликнула вдруг бабка Спенсера, и тот моментально очутился у входной двери.

Я увидел, как старуха расплющила губы, наклоняясь к нему, чтобы поцеловать. Старик нагнулся в унисон с ней, и они разом поцеловали Спенсера в обе щеки.

— Забери это с собой, — сказала она, протягивая внуку блюдо с остатками печенья. — И слушайся маму.

Миссис Франклин фыркнула и зашагала вниз по ступеням, стряхивая снег со своих рыжих волос. Вызывающе дерзкая и печальная, она вдруг напомнила мне мисс Эйр.

— Может, когда в следующий раз Монстр уедет отдыхать, вы пригласите нас всех на обед, — сказала она.

— Вы же знаете, что это невежливо, — мягко сказала старуха. — Спокойной ночи, Сьюзен.

— Спокойной ночи. Идемте, дети.

Мы не сделали и пяти шагов, как из темноты в конце улицы вынырнули несколько полицейских машин и с визгом понеслись в нашу сторону. Красно-синие огни мигалок заметались в воздухе, как сотни полинявших светлячков. Когда машины затормозили, из них тут же высыпали копы.

— Все по домам! — кричали они, размахивая ночными полицейскими дубинками. — Держитесь подальше от кустов и деревьев и не выходите на улицу. Просьба всем расходиться по домам, немедленно!

Миссис Франклин остановилась как вкопанная и, дождавшись нас, обняла Спенсера за плечи.

— Мэм, сейчас же уведите детей домой, — сказал один из копов. Он был похож на шкипера из телесериала «Остров Гиллигана»[47] — такой же грузный, белый, надутый, краснощекий.

— Почему? Что происходит?

— Львы, — сказал он и побежал.

— Так я и думала, — буркнула миссис Франклин. — Я знала, что рано или поздно это случится. Черт бы их побрал.

Дома у Франклинов мы распластались на зеленом мохнатом ковре в гостиной Спенсера и стали смотреть новости. На экране все гонялись за львами. Каким-то образом три зверя перепрыгнули через стену Детройтского зоопарка рядом с домом Спенсера. Одного копы уже поймали, но два других еще разгуливали на свободе, шастая по задним дворам с качелями и бельевыми веревками, которые, должно быть, больше напоминали им джунгли, чем стилизованная среда, созданная для них в зоопарке.

— О господи, да это же прямо у нашего дома! — воскликнул Спенсер.

Мы ринулись к окнам и увидели несколько выездных телевизионных бригад. Один оператор ползал между «тонкавскими» машинками во дворе Спенсера, наводя камеру на живую изгородь и припорошенную снегом траву. Вид у него был испуганный.

Через некоторое время, когда мать Спенсера вышла на кухню принести нам молока, мы рванули к входной двери, приоткрыли ее и на счет «три» выскочили на крыльцо.

— Слышите? — спросила Тереза, но все, что я услышал, это гудение проводов за голыми деревьями.

— А ну, быстро сюда! — донесся сзади голос миссис Франклин, и мы поспешили в дом.

В итоге мы отправились в подвал играть в хоккей и в «Убийство в темноте». Было начало второго, когда миссис Франклин вышла к нам с недоеденным печеньем в руке, в ночной рубашке, такой же переливчатой, как плащ, и велела нам укладываться спать. Но только к двум тридцати, судя по светящимся цифрам настенных часов, мы перестали шептаться о диких зверях, которые вынюхивали нас, притаившись в кустах. Окончательно мы угомонились лишь перед самым рассветом и засопели в своих спальниках, прислушиваясь к хрусту веток за окном и к глухим похоронным звукам самого города, опасно накренившегося в сторону страха.