Неаполь и/или Турин: русский очевидец становления нации

Два полюса Рисорджименто

Даже нынешние посетители Апеннинского полуострова удивляются его необыкновенному разнообразию: Италия – не одна страна, их по меньшей мере две, итальянские Юг и Север. Многие «северяне» спокойно констатируют, что никогда не были «ниже Рима» (это условная граница); другие утверждают, что чувствуют себя как дома, скажем, в Швейцарии, но не на Сицилии. Полемика «южан» и «северян» не прекращается, как будто подтверждая крылатую фразу, приписываемую основателю современной нации, премьер-министру графу Кавуру, о том, что «Италию мы сделали, теперь остается сделать итальянцев»[4].

Кроме Юга и Севера, существуют необыкновенные регионы-билингвы – Валь д’Аоста, с франкоязычными жителями; Южный Тироль, с жителями немецкоязычными. Есть и целые компактные анклавы со славянским, греческим, албанским населением. Остров Сардиния не относит себя ни к Северу, ни к Югу.

Во времена Николая Добролюбова лоскутный характер Италии, ее разнородность была еще более явственной: тут существовало более десятка больших и малых государств. Хотя официальное объединение нации приходится на 1860 г. – русский литератор стал свидетелем и описателем того судьбоносного момента, процесс считается законченным лишь десять лет спустя, к 1870 г., ко взятию силой пьемонтскими войсками папского Рима.

Прошло полтора века спустя той эпохи, которая в историографии получила название Рисорджименто («Возрождение»), и современные историки окончательно выделили в ней две главные составляющие: одну можно условно назвать народной, с Гарибальди во главе, другую – правительственной, возглавленной Кавуром. В этих двух течениях есть и географические символы: Неаполь, столица южно-итальянского королевства, взятая после героического похода по Итальянскому Югу отчаянных гарибальдийцев-волонтеров, и Турин, с его министерскими кабинетами и парламентскими кулуарами, где в уютной обстановке готовились договоры, указы, плебисциты, альянсы и проч. Именно северный Турин в итоге стал первой столицей объединенной державы (в настоящее время роль «северной столицы» перехватил Милан).

Добролюбов проницательно выявил два главных очага возрождения нации и, не теряя времени на другие центры Рисорджименто – Рим, Венецию, Милан, Флоренцию, Палермо[5], – сосредоточился как публицист на Неаполе и Турине. Нетрудно догадаться, какому полюсу он отдал свое предпочтение…

Непостижимый Неаполь

Наиболее монументальный итальянский очерк Добролюбова – «Непостижимая странность. (Из неаполитанской истории)».

Удивительна работоспособность и плодовитость автора: в крайне ограниченное время[6] он внимательно изучает европейские, преимущественно французские, источники по истории королевства Обеих Сицилий (до 1816 г. называемого Неаполитанским, но это название оставалось в обиходе и много позднее), предлагая читателю убедительный анализ «загнивания» ретроградного государства и его скоропостижного падения под натиском объединительного движения.

Столица королевства – Неаполь, с его бурной народной жизнью, естественно, привлекала Добролюбова много более, чем буржуазный Турин. В целом он печатно признавался, что Турин ему как город был скучен и он при первой возможности вырывался в другие места. На это накладывалось его идейное отторжение от либерального парламентаризма, торжествовавшего в пьемонтской столице.

Другое дело – Неаполь, с его взрывами народного негодования, наподобие легендарного бунта рыбака Мазаньелло (упомянутого Добролюбовым). Русский литератор, как мы знаем, с увлечением осматривает и всемирно знаменитые достопримечательности – типа Помпей (где встречает «мессинскую барышню» и влюбляется в нее; об этом ниже), но главным образом его занимает политика и колоссальная сенсация на Апеннинах, и не только там, но и во всей Европе: катастрофическое, неожиданное исчезновение большого южно-итальянского королевства, просуществовавшего, пусть и под разными коронами, семь столетий. Именно это событие и названо – в ироническом ключе – «непостижимой странностью».

Иронией проникнута вся первая часть статьи, где обильно цитируются тексты, приписывающие неаполитанскому народу благонамеренность, консерватизм, безоговорочную преданность трону и Церкви. Представленное затем досье на ретроградное неаполитанское правительство, с воинствующей цензурой и политическими репрессиями, было явно мотивировано и собственным опытом автора в России. Как и многим тогдашним русским диссидентам, республиканцам, социалистам и прочим, многим неаполитанцам пришлось оставить родину: «Неаполь теперь не в Неаполе, а в Турине», – констатирует Добролюбов.

В целом весь очерк не может не удивить своей повышенной эмоциональностью – казалось бы, какое дело русскому путешественнику до неаполитанских проблем? Уверены, что правы и первые читатели этого текста, и позднейшие его исследователи: Добролюбов, писавший о королевстве Обеих Сицилий, думал о России, и мечтал о ее коренном изменении – в сторону интеллектуальной и личной свободы, в сторону просвещения и освобождения народа (напомним, что статья писалась, когда в России еще существовало крепостное право).

Что предполагал сказать автор в последней части статьи, которую не стал писать, так как уже вторая ее часть, с обличениями бурбонского режима, была запрещена бдительной отечественной цензурой?

Конечно, он должен был объяснить читателю «непостижимую странность» неаполитанской истории. Во-первых, вероятно, он высказался бы о природном стремлении человека (и народа) к свободе, которая существует всегда, пусть подспудно и при внешне лояльном поведении даже по отношению к репрессивному правлению. Во-вторых, и думается, это стало бы главным, Добролюбов вывел бы образ народного вожака, Гарибальди, способного зажечь сердца людей и привести их к новой жизни, со сброшенными оковами деспотизма. Полагаем, что Добролюбов стремился передать своему читателю послание, что и вроде бы сверхмонархическое русское общество в одночасье может отринуть многовековой престол. Это – много позднее – показала и отечественная история, когда в феврале 1917 г. в течение нескольких дней пало самодержавие.

Профессор Чезаре Де Микелис, переводчик итальянской публицистики Добролюбова[7], так отозвался о его неаполитанском очерке: «Перед нами – самое главное историческое занятие Добролюбова в отношении итальянской ситуации, в смысле представления читателю ситуации, приведшей к революции 1860 года <…>. Впервые автор отводит взгляд от фактов последних лет, чтобы обратить свое внимание на прошлое (пусть и не далекое) Италии. Этот очерк написан в жанре откровенного парадокса: разрешение этого парадокса, которое должно было быть написано во второй части[8], никогда не появилось. Однако несложно догадаться о его главных положениях. Автор противопоставляет ошеломительные успехи Гарибальди (о котором нигде пока прямо не говорится) убеждениям, разделяемым как либералами, так и реакционерами, в политической и экономической отсталости масс королевства Обеих Сицилии, и как следствие – в стабильности бурбонского правления. Обильно цитируя и либералов, и реакционеров, едкое и парадоксальное перо Добролюбова разоблачает их абстрактные тезисы. <…> С редкой точностью и проницательностью представлены главные аспекты неаполитанской ситуации: жестокое и мелочное правление, мало заинтересованный в политических переменах плебс, коррумпированный интригующий клир. В нескольких строках, оставшихся от второй части, появляется взрывчатая персона Гарибальди. Внимание Добролюбова смещается на политический стержень революции, который кавуристы всей Европы приписывали мудрым маневрам Кавура. Странно, но читая страницы этого молодого русского интеллектуала, мы узнаем современное мифотворчество о Рисорджименто – ради только и этого чтение данной статьи весьма полезно»[9].

Проповеди перед дворцами и хижинами

Следующая неаполитанская статья, в стиле, близком к памфлету, посвящена харизматическому священнику и оратору Алессандро Гавацци, имя которого Добролюбов русифицирует как Александр[10]. Нетрудно понять, чем привлек этот итальянский патриот русского публициста: Гавацци был истинным революционером, верным сподвижником Гарибальди, остроумным полемистом, желавшим, при верности христианству, реформировать Церковь и поставить ее на службу народу и объединенной нации. Думается, что религиозная тематика была интересна Добролюбову из-за его собственного «семинарского багажа»; не могли не понравиться ему задиристость и остроумие проповедника.

Самому Добролюбову не довелось услышать речи Гавацци, которые тот читал перед народными собраниями на разных площадках Неаполя (чаще всего перед опустевшим Королевским дворцом, откуда недавно бежали Бурбоны, но иногда и в городских трущобах): он воспользовался их стенограммами, которые с необыкновенной быстротой печатались в форме, как бы теперь сказали, «самиздата» – то есть вне каких-либо традиционных издательств и типографий.

В отличие от Добролюбова, отца Гавацци довелось услышать другому русскому публицисту, Льву Ильичу Мечникову (брату Нобелевского лауреата), побывавшему осенью 1860 г. в постбурбонском Неаполе. Вот составленный им портрет: «Протеснившись к передним рядам, я увидал на паперти знакомую мне оригинальную фигуру падре Джованни Гавацци. Он был в обыкновенном своем костюме: поповская сутана нараспашку, под ней гарибадьдийская красная рубашка, ботфорты со шпорами, но его черная курчавая голова была не покрыта. Падре Гавацци был хорошо известен целому Неаполю, его знали даже и в окрестностях. Маленький, коренастый, с желтым как померанец, грубым, но красивым лицом и с курчавой черной бородою, в костюме, описанном мною выше, и к которому порой он прибавлял кавалерийскую саблю, то верхом гарцевал он по улицам Казерты или Неаполя, то, куря сигару, расхаживал между застрельщиками в аванпостных перестрелках»[11].

Однако и не увидев вживую Гавацци, Добролюбов очень точно выбрал эту фигуру для своего очерка. Монах-барнабит, Гавацци настолько увлекся итальянским патриотическим делом, что оставил стены своего монастыря в Болонье и отправился проповедовать обновление и объединение страны. Следует сказать, что Орден барнабитов, куда Гавацци вступил 16-летним юношей, был и остается одним из самых передовых в Католической церкви: именно к барнабитам поступил и наш соотечественник граф Григорий Шувалов, тоже увлекшийся итальянским Рисорджименто (и католицизмом)[12]. Выпускник Болонского, старейшего в Европе университета, Гавацци стал преподавателем литературы в одном колледже в Неаполе (барнабиты занимаются обучением юношества), но, будучи отстраненным от преподавания за свое свободомыслие, начал путь «странствующего» проповедника. Странствовать по Италии ему пришлось вынужденно, так как его зажигательные проповеди встретили резкую оппозицию в консервативном стане. Участник римской революции 1848–1849 гг., Гавацци после ее поражения бежал в Англию, но в 1860 г. вернулся в Италию – как капеллан гарибальдийского войска. Именно после побед Гарибальди он прочитал серию проповедей, привлекших внимание Добролюбова, перед неаполитанским народом.

Скорей всего, для своего блестящего очерка Добролюбов пользовался французским изданием «Sermons du рёге Gavazzi» («Проповеди отца Гавацци»), под редакцией Феликса Морнана (Paris, 1861), с которым нам удалось ознакомиться. Редкий случай, но Добролюбов в данном случае не указывает на источник, сообщая лишь, что «Несколько месяцев тому назад некоторые проповеди Гавацци напечатаны по стенографической записи». Думается, что автор не указал данную французскую книгу, так как это снижало бы «академичность» перевода – ведь в науке полагается переводить по языку оригинала. На французский источник, по нашему мнению, указывают некоторые детали – название спектакля, который прервал Гавацци, дано по-французски («La Bataille des Dames»[13]); Гарибальди неожиданно именуется Иосифом, а не Джузеппе, вероятно, под влиянием французского написания Joseph. Из французской публикации автор переписал итальянские слова: про жителей трущоб Largo Barracche, в Испанских кварталах, написано, как во французской книге, baracchani — а надо barracchisti; неаполитанская крепость Sant-Elmo на французский лад называется Sent-Elmo и т. д.

Очерк о Гавацци также был переведен на итальянский Чезаре Де Микелисом. Переводчик поставил перед собой интересную задачу найти оригинальные итальянские тексты, которые – в отличие от французских изданий – никогда не были собраны под одной обложкой. Ему удалось найти отдельные брошюры, отпечатанные сразу же после прочтения проповедей в Неаполе и сохранившиеся в Библиотеке Новой и Новейшей истории в Риме (Biblioteca di Storia moderna e contemporanea). Де Микелис предпринял решительный, но обоснованный ход: вместо того, чтобы переводить русский текст, он просто вставил фрагменты итальянского оригинала, несмотря на ряд неизбежных нестыковок. Повторим, что цельнокупного итальянского издания неаполитанских проповедей падре Гавации не существовало, и теперь благодаря Добролюбову, они – через его русский очерк – по сути дела были впервые собраны вместе и опубликованы, пусть и не целиком, но в самых важных их частях.

После окончания гарибальдийской эпопеи отец Гавацци не остался не у дел: всё более отдаляясь от папства, пусть поначалу и недоверчиво относясь к протестантизму, он в 1870 г. все-таки учреждает Свободную Евангелическую Итальянскую Церковь (Chiesa Libera Evangelica Italiana), существующую до сих пор. Оценка Добролюбовым деятельности Гавацци, внимательный и остроумный анализ его проповедей до сих пор считается ценным для итальянцев, и современные о нем исследования цитируют давний очерк русского автора[14].

Туринская говорильня

Объединение страны – Рисорджименто – возглавило Савойское королевство, в обиходе часто называемое просто Пьемонтом, и Турин, пьемонтская столица, стал в 1860 г. столицей новой европейской державы. На заседаниях парламента, ставшего теперь из савойского итальянским, ковалась новая государственность: за этим процессом следила вся Европа. Его наблюдал и Добролюбов – прямо на «месте события», но в отличие от либеральных аналитиков он не «аплодировал» пьемонтскому лидеру графу Камилло Бенсо[15] Кавуру.

Со страниц очерка русского литератора встает мелкотравчатый, корыстолюбивый политик, главным намерением которого было ввести Рисорджименто в спокойное буржуазное русло под эгидой Савойской династии. Добролюбов отрицал у него даже общенациональный патриотизм, утверждая, что у Кавура на первом плане изначально стоял «Север» – Пьемонт, а объединение с «Югом» появилось лишь по ходу дела. Публицисту Кавур был явно и физически неприятен: грузный, потирающий свои руки, с саркастическими ухмылками, с «хриплым и металлическим» голосом. В желчных выражениях он представил одного из «отцов нации», статуями которого уставлены все итальянские города, с переименованными в честь него центральными улицами и площадями. Да и весь увиденный парламент русский критик иронично прозвал говорильней, якобы вслед русификатору адмиралу Шишкову.

Критика Кавура и кавуризма была беспощадной: даже редакция «Современника» была вынуждена смягчать выражения автора («поповское», к примеру, менялось на «клерикальное») и даже убирать некоторые иронические пассажи (подсчет Добролюбовым резкую иронию лысых парламентариев и пр.). Не случайно, что отечественный либеральный стан выступил с резкой критикой туринского очерка. Так, в апрельском номере «Отечественных записок» (1861) политический обозреватель журнала Николай Альбертики сравнивал его с помоями и нечистотами, которыми обливают «благородные» идеи. В газете «Русская речь» (1861, № 28) писательница Евгения Тур в заметке «Нечто о невежестве в нашей литературе» подчеркивала то, что в Европе, в отличие от России, полемика ведется благородно, указывая на Добролюбова: «В какой степени прилично литературным деятелям хвататься за подобный способ просвещения публики?». Корреспондент «Русского вестника» Борис Чичерин восклицал: «Не могу без удивления подумать о тех молодых людях, которые, как Добролюбов, приехавши в Турин и видя воочию это беспримерное движение, не только не испытывали на себе неудержимого к нему сочувствия, но с остервенением ополчились на Кавура и на его деятельность».

Однако Добролюбов своей критики не смягчал, даже после преждевременной кончины Кавура в июне 1861 г. (политику было всего 50 лет). В очерке «Жизнь и смерть графа Камилло Бензо Кавура» автор, переступая античный завет «О мертвых либо хорошо, либо ничего», безжалостным пером выписывает политический портрет итальянского премьер-министра. Многие штрихи уже появились в предыдущем антикавуровском очерке «Два графа», где автор как будто бы противопоставляет, следуя параллельным жизнеописаниям Плутарха, двух аристократов, пьемонтского и французского, но в действительности это – остроумный полемический прием. Оба они, как едко поясняет автор, «дружны с такими же графами, как они, но в случае нужды дружатся даже и с людьми менее высокого благородства, лишь бы то были не враги порядка. Оба любят законность и умеренную свободу, с сохранением благотворного влияния аристократии; но оба ненавидят безумную анархию, стремящуюся попрать исторические предания и изменить начала, на которых уже столько веков покоится благоденствие человеческих обществ». Развивая параллель, Добролюбов делает основной вывод: «Для того чтобы свобода не была уж слишком свободна, оба графа готовы на всё».

Любопытно, что такой резко критический подход русского свидетеля Рисорджименто оказался весьма актуальным в Италии в конце 1940-х гг.: нация, после фиаско фашистской и монархической идеологии, искала новые идейные ориентиры и многих итальянцев привлекали марксистские теории классовой борьбы, диктатуры пролетариаты и вообще народовластия – в пику «кавуризму», половинчатому буржуазному парламентаризму. Те годы были отмечены высочайшим престижем Итальянской компартии (ИКП), которая вышла победителем в бескомпромиссной борьбе с фашизмом и нацизмом. ИКП ориентировалась на советскую систему ценностей, став на десятилетия верным их проводником для итальянской культуры. Таким образом в 1947 г. во флорентийском альманахе «Societa» появляется перевод очерка Добролюбова «Из Турина», выполненный Грациэллой Гандольфи (Gandolfi), в замужестве Лерманн (Lehrmann). Характерно, что первой на итальянском вышла публицистика Добролюбова, а не его классические литературоведческие очерки (позднее будут переведены и они). Полагаем, что итальянской публике было непросто воспринять этот текст, и первые печатные отклики на туринскую статью Добролюбова появились также в «левой» прессе. Обширную рецензию посвятил ей сотрудник газеты ИКП «Unita» Гастоне Манакорде, который уловил новаторский подход Добролюбова к процессу объединения, назвав свою рецензию «Una visione nuova del Risorgimento Italiano» («Новое видение итальянского Рисорджименто»)[16]. Манакорде предварил свой анализ ремаркой «о мимолетном опыте молодого русского писателя Николая Добролюбова, который приехал в Италию на несколько недель в 1861 году[17], чтобы вылечить угрожавшую ему чахотку, которая свела его в могилу в том же году».

Рецензент делает следующее резюме: «Добролюбов прибыл в Турин в то время, когда начинал свою работу первый итальянский парламент, избранный несколькими днями ранее в только что объединенной стране. Он был поражен, когда понял все условия итальянской ситуации: практически неоспоримую диктатуру Кавура и “умеренных”[18], ничтожность и непоследовательность оппозиции, а также то, как доминирующая партия проводила выборы и как она осуществляла свое преобладание в парламенте. И наряду с этим – положение страны: проблема гарибальдийцев (ветеранов того времени), ожидания Юга. Быстрый и совершенный анализ, который и сегодня заставляет читать его как свежую и блестящую журналистскую корреспонденцию и в то же время как абсолютно оригинальное историческое откровение. В трудах современных ему итальянцев нет ничего, что могло бы сравниться с этими страницами (курсив наш. – М.Т.)».

Мракобесие австрийца и благие намерения француза

Итальянское Рисорджименто, подробно описанное Добролюбовым-публицистом, неожиданно нашло отражение в его творчестве через особую литературную игру – смесь пародии, сатиры, прозрачной мистификации. Склонный к псевдонимам, как и из-за цензурных прещений, так и согласно литературной моде (Козьма Прутков!), Добролюбов охотно обращается к ономастическим личинам – так, очерк «Два графа» был подписан именем Кондратия Щелухина (впрочем, в данном случае, это было вынужденным приемом, так как в целом этот достаточно серьезный текст во избежание проблем с цензурой был отправлен не в «Современник», а в его сатирическое приложение «Свисток», получив там соответствующий атрибут, авторство «Кондратия Шелухина»). Добролюбов развивает игру с этой личиной: в своем репортаже «Из Турина» он ссылается на текст «своего друга Кондратия Шелухина».

Апогея игра достигает в необыкновенной для европейской литературы поэзии некоего барда Якова Хама (явный перевертыш фамилии Хомякова = Хам, Яков), написанных на «австрийском языке», как указывалось в «Свистке». Это ссылка на не существующий язык сразу вовлекала читателя в атмосферу иронического саморазоблачения, усиленную также и именем «переводчика» с австрийского – Конрад Лилиеншвагер: тут Добролюбов отсылал читателя к второстепенному, но весьма плодовитому поэту Михаилу Розенгейму, типичному представителю либеральной поэзии 1860-х гг.: вместо роз — лилии, вместо дяди (нем.: Oheim) – зять (Schwager). Реальный Розенгейм, наряду с вымышленным Лилиеншвагером, присутствовал и в редакционной преамбуле, написанной всё тем же Добролюбовым.

Архиреакционный австриец Яков Хам дважды появляется в «Свистке» – первый раз сразу после окончания очередного этапа Рисорджименто, который в итальянской историографии называют Второй войной за независимость Италии. Эти четыре стихотворения, вероятно, написаны залпом, так как имеют хорошо продуманную драматургию и отражают «четыре фазиса» (выражение из преамбулы) той войны: 1) изменение баланса сил на Апеннинском полуострове спустя сорок лет после Венского конгресса, вызванного ростом патриотического движения итальянцев («неблагодарного народа», согласно поэту); 2) альянс Пьемонта и Франции, с соответствующим напряжением между Австрией и Францией («страной разврата, отчизной бунтов и крамол»); 3) выступление в итальянские земли австрийского войска, воодушевленного воспоминаниями о победах в предыдущем походе 1848 г., в Первую войну за независимость Италии; 4) бесславное окончание новой войны для австрийцев, теперь неуклюже маскирующихся под миротворцев.

Второй цикл стихов Якова Хама – исключительно неаполитанский: в нем бард восхищается косностью и реакционностью неаполитанских Бурбонов, их решительностью при подавлении народных выступлений на Сицилии (это перекликается с темой очерка «Непостижимая странность», где антибурбонская критика дана прямо в лоб), славит половинчатые и запоздалые реформы короля Франциска II и обличает флибустьера Гарибальди. В этой части неаполитанского цикла литературная игра неожиданно усложняется, приобретая новые гротескные грани – австрийский менестрель вдруг слагает оду в честь «демона отваги, грозного воителя», то есть того же Гарибальди, – с тем, чтобы вскоре раскаяться в своем ослеплении и вновь восславить Франциска. Думается, что и эти семь неаполитанских стихотворений написаны единовременно, а даты под ними автор ставил вымышленные, стараясь согласовать их с упомянутыми историческими фактами.

В пару к австрийскому мракобесу Добролюбов создал образ «благонамеренного француза», с псевдонимом Станислав де Канард. И здесь перед нами – ономастическая игра с саморазоблачением, так как для русского читателя той эпохи, владевшего французским, фамилия Канард была «прозрачной», ибо обозначала «утку», в том числе и газетную. В данном тексте публицистика автора уходит за границы Апеннинского полуострова: он разоблачает корыстные намерения т. н. Второй Французской империи, связанной с именем «императора французов» Наполеона III. Пародийное письмо де Канарда имеет подзаголовок: «О необходимости посылки французских войск в Рим и далее для восстановления порядка в Италии». Добролюбов оказался провидцем: если его «благонамеренный француз» в конце 1860 г. только размышлял о желательности экспедиции французской армии в Италию против тамошней революционной гидры, то спустя семь лет именно это и произошло: в 1867 г. Наполеон III действительно выслал на Апеннины войско, разбившее гарибальдийцев в битве под Ментаной. Несмотря на сложные отношения императора с Ватиканом, именно французский гарнизон поддерживал престол папы Римского, и лишь поражение Франции от Пруссии в 1870 г. позволило савойскому королю полноценно завершить Рисорджименто, заняв Рим.

В «письме» де Канарда автор остроумно применяет интересный трюк: расставляет, якобы в переводном тексте, французские слова, «отсылая» к первоисточнику.

Встречи на итальянской земле

Российское правительство настороженно относилось к Рисорджименто, радикально менявшему геополитическую карту Европу. Даже изменение статуса Виктора-Эммануила II, ставшего из савойского монарха итальянским, поначалу в Петербурге воспринималось отрицательно – что говорить о флибустьере Гарибальди? Непосредственное участие россиян в гарибальдийском движении никоим образом не допускалось, и Добролюбов в своих публикациях не упоминает о соотечественниках, участниках Рисорджименто.

Самым интересным из них был уже упомянутый Лев Мечников. Встречались ли эти русские юноши, увлеченные итальянским революционным вихрем? Полагаем, что да. Известно, что в феврале 1861 г. Добролюбов провел две недели во Флоренции, где в то же время жил и Мечников: было бы странно, если бы они не встретились. В столице Тосканы тогда же пребывал отставной офицер российской армии, друг Мечникова, Алексей фон Фрикен, сменивший военную карьеру на искусствоведческую, а позже, в мае 1861 г., Добролюбов сообщает Чернышевскому, что фон Фрикен оказался ему полезен своими знакомствами в Италии. Вероятно, Мечников именно через Добролюбова вышел на «Современник», где публикует свои записки гарибальдийца (скрывшись за инициалом М).

В целом встречи Николая Александровича на итальянской земле и его маршруты еще ждут своего внимательного исследователя. В настоящий момент внимание обращено лишь на одну встречу, но необыкновенно значительную для Добролюбова – знакомство с юной сицилианкой Ильдегондой Фиокки[19]. Об этом написано и в предисловии Г.А. Дмитриевской к нашему сборнику, об этом – и сохранившийся эпистолярий, связанный с помолвкой русского литератора и опубликованный нами в самом конце книги.

* * *

Выявленные нами итальянские тексты Н.А. Добролюбова мы расположили не в хронологическом порядке их написания, а концептуально. В первой части нами дана публицистика, которая в свою очередь разделены на секции, в соответствии с проблематикой Рисорджименто: сначала даны «неаполитанские» тексты, затем – «туринские».

Вторая часть сборника – поэзия, в лирической части которой русский литератор выражает свою преображенную Италией душу и новые, личные надежды, в то время как сатирические стихи, под личиной австрийского барда, продолжают многие сюжеты публицистики.

Для нашей публикации мы воспользовались образцовым 9-томным изданием сочинений Н.А. Добролюбова (М.-Л.: Художественная литература, 1961–1964), составив, однако, новые комментарии – при этом удалось уточнить итальянскую и, шире, европейскую фактуру (имена, исторические обстоятельства, библиографические источники и проч.). Уточнены названия использованных автором книг. Исправлены искаженные иностранные слова, топонимы и имена (некоторые описки и опечатки были неизбежны – наборщики в России могли ошибаться, читая рукописи автора, который, будучи в Италии, не мог вычитывать гранки и пр.). При этом мы оставляли авторское, русифицированное написание некоторых имен: Антоний, Густав вместо итальянских Антонио, Густаво и т. п.

Для общего названия сборника – «Дети Везувия» – мы взяли приведенные Добролюбовым слова одного из его итальянских героев, падре Гавацци, с которыми этот проповедник обращался к своим неаполитанским слушателям. Нам кажется, что это название соответствует и единственному фотопортрету автора, сделанному в Италии (в неаполитанской студии французского фотографа Жана Грийе) на фоне везувианского задника, а также и его влюбленность в итальянскую девушку: молодые люди познакомились под сенью знаменитого вулкана, на экскурсии в Помпеях.

Благодарю за сотрудничество и ценную помощь Государственный литературно-мемориальный музей Н.А. Добролюбова (Нижний Новгород) и лично заместителя директора музея Галину Алексеевну Дмитриевскую.

Михаил Талалай, Милан

Загрузка...