Детские игры

Глава 4

Сальваторе Поластро, президент «Дайнэмикс Индастриз Инкорпорэйтед», «Поластро Риэл Эстэйт Инкорпорэйтед», «Комп-Сайенсиз Инкорпорэйтед», а также предводитель «Большого Детройтского Совета Бизонов» — Организации вполне благопристойной, построенной на принципах братства, — как раз закончил торжественную церемонию, посвященную вводу в эксплуатацию нового спортивного комплекса при монастыре Святого Духа и мыл руки, когда кто-то вывернул ему кисть и устроил классический перелом лучевой кости по Коллесу.

Он знал этот хирургический термин, поскольку тремя годами раньше, катаясь на лыжах, заработал аналогичную травму, столкнувшись со встречным лыжником и прокатившись по льду. Тогда в кисти насчитали пять переломов. На сей раз он поплатился кистью, всего-навсего заворачивая кран в мужском туалете спортивного комплекса.

Он успел всего лишь слегка повернуть кран, а потом испытал такую чудовищную боль, что забыл о кране. Он рухнул на колени, чтобы положить на них вывернутую руку. Стоя на коленях, он не чувствовал, что на полу мокро от мыльной воды, зато отчетливо различал запах мыла в раковине, так как именно туда и ткнулся носом.

— У-у-у-у... — простонал он.

— Привет, — послышалось у него за спиной. — Меня зовут Римо. Сейчас мы поговорим.

— У-у-у-у-у, — снова прозвучало из раковины.

— Мне бы хотелось услышать нечто более членораздельное. Из-за вас у меня возникли неприятности. Вам предстоит избавить меня от них. Как вы убили Кауфманна? Кто сделал это по вашему указанию? Это вы все устроили?

— У меня безумно болит рука. Я не могу говорить.

— Но горло у вас, кажется, в порядке. Если вы не поспешите этим воспользоваться, через минуту будет поздно.

Поластро так и не выяснил, что стряслось с его кистью. Он заерзал на мыльном полу, пытаясь разглядеть человека, учинившего ему допрос, однако не увидел ничего, кроме коленных чашечек, двух рук, легкой спортивной рубашки и скучающей физиономии. Поскольку на сломанной кисти не было следов крови, оставалось предположить, что этот человек прибег к какому-то особому инструменту, который не повреждает кожу и кровеносные сосуды. Но в руках у него ничего не было...

Да и вообще, как он сюда проник? Куда смотрели Тони и Вито? Придется разобраться с этими тупоголовыми телохранителями. Паразитируют на хозяине, заплывают жиром, совсем отбились от рук, и в результате первый попавшийся псих делает с тобой все, что ему заблагорассудится!

— Время идет, — напомнил незнакомец.

— В Чикаго, в Комитете по образованию, есть один человек... Он оказывает подобные услуги.

— По части заказных убийств?

— Только в особых случаях. Его услуги стоят дорого. Но я не говорю, что заключал с ним какие-то сделки. В суде это не пройдет. Я сейчас не даю показаний.

— Я не имею отношения к суду. Как этот человек выполняет поручение?

— Не знаю. Поэтому ему и приходится столько платить.

— Его имя?

— Не знаю я его имени!

— Сколько он берет?

— Сто тысяч в виде аванса, еще сто тысяч после выполнения задания.

— И вы утверждаете, что отстегиваете сотни тысяч человеку, которого даже не знаете по имени?

— Да, — пискнул Сальваторе Поластро и тут же заметил, как рука незнакомца медленно тянется к его здоровой кисти. Незаметное движение — и он почувствовал в правой кисти резкую, пронизывающую боль, свидетельствующую о том, что дело вряд ли ограничилось вывихнутым суставом. Он откинулся назад. Кисти, которыми он больше не мог воспользоваться из-за сломанных запястий, бессильно лежали у него на коленях.

— Нужно набрать особый чикагский номер. Потом они сами перезванивают и сообщают, куда направить деньги, а заодно получают наводку.

— Мне нужно имя этого человека!

— Первый звонок принимает некий Уорнер Пелл. Он — заместитель директора специального проекта по успеваемости.

— Что это значит?

— Они не позволяют черномазым и отстающим ученикам мешать другим учиться.

— Насильственными методами?

— Не знаю. Не знаю, как он это делает. Он всего лишь заместитель директора. Откуда мне знать, какими методами он пользуется? Это не мое дело. Пожалуйста, мне нужен врач.

— А вы расист, — покачал головой Римо.

— Кто же не расист?

— Таких много.

Тут Поластро увидел входящего в мужской туалет азиата. Это был старик с длинными ногтями и пучками седых волос, обрамляющих его золотистую лысину и спадающих вниз, словно мягкие ленточки.

— Я все слышал, — молвил он. — Любая система, позволяющая держать белых и черных в стороне от серьезных учеников, заслуживает одобрения.

Что здесь делает этот божий одуванчик? И где Тони и Вито? Они что, взяли на себя роль турникетов, пропускающих сюда всех подряд?

— Я знаю, что вы не станете нас обманывать. Уорнер Пелл, вы говорите...

Сальваторе Поластро, почтенный гражданин Детройта, собрался было сказать «да», но тут перед глазами у него потемнело. Очнувшись, он почувствовал сильную боль и обнаружил, что обе его руки упакованы в гипс. Над ним белел потолок, он лежал под легким серым одеялом и несколькими простынями. Он смекнул, что это больничная койка. Рядом болталась черная пластмассовая кнопка на черном шнуре. Он угодил в больницу!

— Черт! — выругался он.

— Вы проснулись, сэр? — спросила медсестра, читавшая журнал.

— Нет, в состоянии комы я обычно разговариваю, — огрызнулся Поластро. — Где мой шофер, где секретарь? Тони! — позвал он. — Вито! Вито, Тони!

— Сэр, вам нельзя волноваться.

— Мне нужны Тони и Вито.

— Они нездоровы.

— В смысле?

— Они не могут сюда явиться.

— Передайте им, что я требую. Смогут!

— Боюсь, что нет, сэр.

— Неужели сбежали?

— Не совсем, сэр. Их обнаружили в багажнике машины неподалеку от спортивного комплекса монастыря Святого Духа. Это случилось вскоре после того, как сестры нашли вас в бессознательном состоянии на полу с переломанными руками.

— Обнаружили? Что значит «обнаружили»? Это здоровенные парни!

— Их запихнули в багажник «фольксвагена» с сильными кровоподтеками и серьезными телесными повреждениями.

— Что вы хотите этим сказать?..

— Что они были избиты до полусмерти, сэр.

— Ясно. Наберите-ка один номер.

— Это запрещено. Я должна дать вам успокоительное.

— Бросьте! Я дам вам десятку.

— Я не собираюсь нарушать священную клятву медицинской сестры из-за какой-то десятидолларовой бумажки.

— Хорошо, сотню!

— Какой звонок — местный или междугородний?

Сестра набрала нужный номер, и Поластро был вынужден посулить ей еще стольник, чтобы она согласилась удалиться из палаты. Прежде чем уйти, та пристроила трубку между плечом и правым ухом Поластро.

— Слушай внимательно, — начал Поластро. — И не отвечай! Говорить буду я. Потом, если хочешь, можешь задать вопросы. Я звоню по обычной линии. У меня сломаны обе кисти, Я лишился двоих лучших людей. За тобой охотятся двое — это настоящие взбесившиеся машины для убийства. Я назвал им твое имя. Пришлось — иначе они бы меня прикончили. Но ты можешь их остановить. Один из них — желтый.

— Мы все понимаем и надеемся совместно с вами выработать оптимальное решение.

— Все хорошо, да?

— Не хорошо и не плохо. Просто существуют ситуации, когда требуются совместные усилия. До свидания.

Поластро позвал сестру и попросил соединить его по телефону с абонентом в городе. На этот раз он позволил ей остаться. Разговор был кратким.

Он требовал прислать четверых ребят — и немедленно! Нет, ему наплевать, состоят они на учете или нет. К черту репутацию! Сейчас ему надо спасать свою шкуру.

— Это обойдется вам в тысячу, — объявила сестра. — Я не знала, что вы из мафии.

— Откуда вам это известно? — спросил Поластро.

— Я знаю. Как и все остальные. Вы ворочаете миллионами.

— Не смешите меня!

— Выкладывайте тысячу долларов, или я расскажу о вас всем, кто захочет меня выслушать.

— Нет, так дело не пойдет.

Когда спустя двадцать минут в больничную палату вломилось четверо дюжих молодцев, сестра поняла, что имел в виду мистер Поластро. На нее глянули холодные черные глаза, она разглядела на этих лицах девиз: «Мы зарабатываем тем, что раскраиваем головы» — и ей расхотелось требовать большие суммы. Какие деньги! Она с радостью поможет им просто так!

— Дайте ей сотню, — распорядился Поластро, и из толстенной пачки банкнот ей на ладонь перекочевала стодолларовая купюра.

Пока двое молодцов помогали Поластро выбраться из больничной палаты, он объяснил им суть случившегося. Им придется иметь дело с головорезами, о методах которых он не имеет ни малейшего понятия. Значит, надо быть готовыми ко всему: к электронным штучкам, пулям, кулакам, ножам...

— Чем-то они пользуются! — сказал один из молодчиков, удостоенных чести выступать в качестве телохранителей босса. — Не проходят же они сквозь стены!

Все, кроме Поластро, согласились с ним. Поластро же промолвил:

— Надеюсь...

Два верхних этажа одного из принадлежащих ему конторских зданий были свободны, поэтому на случай, если дома, в Гросс-Пойнте, его поджидает опасность, Поластро разместился на этих двух этажах. На лестнице и на крыше была выставлена круглосуточная охрана. Шторы на окнах плотно задернули, чтобы уберечься от снайперов. Пища хранилась и готовилась на верхнем этаже. Специальному человеку было поручено снимать пробу с пищи, которая шла на стол боссу, после чего Поластро держал блюдо при себе на протяжении часа, чтобы удостовериться, что к нему никто больше не притрагивался. По прошествии часа он спрашивал дегустатора о самочувствии. Если все было в порядке, Поластро приступал к трапезе; если же возникали вопросы или хоть малейшее недомогание, то Поластро отвергал блюдо. Покинуть два верхние этажа не мог никто.

Все телефонные провода были обрезаны, чтобы никто в здании не мог никуда позвонить. Исключение было сделано только для аппарата самого Поластро, который он не спускал с коленей.

Так продолжалось ровно 24 часа 31 минуту. В 12.45 пополудни следующего дня охранников отозвали с крыши, шторы были раздвинуты, и здание было покинуто всеми, в том числе и теми, кто нес носилки с телом Сальваторе Поластро, любящего отца Морин и Анны, мужа Консуэлло, президента «Дайнэмикс Индастриз», «Поластро Риэл Эстейт», «Комп-Сайенс» и предводителя «Детройтского совета бизонов».

— Нам его будет так не хватать! — всхлипнул председатель фонда по строительству спортивного комплекса при монастыре Святого Духа.

В некрологе сообщалось, что Поластро скоропостижно скончался от осложнений. Главное осложнение красовалось у почившего чуть выше пояса. Охранникам пришлось потрудиться, отскребывая куски его тела от стен и занавесок. Впрочем, гипсовые кандалы на кистях остались нетронутыми, что позволило представителю больницы утверждать, что «осложнения» не имели отношения к простейшему хирургическому вмешательству, каковое претерпел пациент в больнице.

Убрать Поластро распорядился доктор Харолд В. Смит в призрачной надежде, что это заставит других отказаться от службы заказных убийств, о которой Смит узнал от Римо. Замысел состоял в том, чтобы сделать бессмысленным убийство свидетеля ради того, чтобы избежать тюрьмы, так как в итоге появлялась более серьезная угроза — быть размазанным по стене собственной гостиной. Вообще-то Смит не надеялся, что система сработает, но попробовать все же стоило.

Тем временем Римо с Чиуном прибыли в Чикаго, прихватив с собой только три из четырнадцати сундуков, обычно сопровождавших Чиуна в путешествиях. Предполагалось, что в Чикаго они пробудут недолго, однако Чиун подметил, что планы Римо порой дают сбои.

— Ты хочешь сказать, что меня преследуют неудачи?

— Нет. Порой события оказываются сильнее людей. Когда из-за трудностей меняют направление мыслей и действий, то поступают опрометчиво. Вот это и есть неудача.

— Что-то я не совсем понимаю, папочка, — отозвался Римо, приготовившийся выслушать очередную нотацию из серии «А что я говорил, сынок?» после гибели Кауфманна: ведь Чиун предупреждал, что спасти свидетеля не удастся. — Разве в расположении воинской части ты не отчитывал меня за то, что я все время повторяю одну и ту же ошибку? Помнишь сказочку про рис, дырявый забор и дохлого пса?

— Ты никогда меня не слушаешь. Я отчитывал тебя не за это. Я пытался объяснить тебе, что этот человек — не жилец. Я вовсе не имел в виду, что тебе следует измениться. Если крестьянин десять лет подряд выращивает рис и однажды урожай оказывается плохим, разве это означает, что ему следует перестать сажать рис?

— Он должен разобраться, почему случился недород, — сказал Римо.

— Это было бы хорошо, но вовсе не обязательно, — возразил Чиун. — Он должен продолжать сажать рис тем же способом, который позволял столько лет выращивать хороший урожай.

— Ошибаешься, — заупрямился Римо. — Важно понять, в чем был допущен промах.

— Как хочешь, — неожиданно уступил Чиун.

— И еще одно, — сказал Римо. — Почему сегодня ты не брюзжишь, как обычно?

— Не брюзжу? — удивился Чиун. — Если не ошибаюсь, это слово означает упрекать, высмеивать, предаваться бесконечной унизительной болтовне?

— Совершенно верно, — подтвердил Римо, наблюдая, как дюжий таксист запихивает сундуки Чиуна в багажное отделение и в багажник на крыше. Чикагский воздух был так насыщен сажей, что, казалось, его можно раскладывать по тарелкам. Один из недостатков интенсивного пользования органами чувств заключался в том, что в таком воздухе нужда в них попросту пропадала. Дыша чикагским воздухом, можно было отказаться от еды.

— Так ты говоришь, что я брюзжу? — не отставал Чиун.

— Ну, да. Иногда.

— Брюзжу?

— Да.

— Брюзжу!..

— Да.

— Это я-то, взявший огрызок свиного уха, вознесший его на высоты, где не бывало ни одно свиное рыло, наделивший его силой и чувствами, о которых даже не подозревали его сородичи! И после этого я — брюзга. Я неистово прославляю его, а он спешит выложить наши тайны шарлатану, несущему чушь об умственных волнах и дыхании. Я дарую ему мудрость, а он пренебрегает ею! Я лелею его, я окружаю его любовью, а он, источая гнилостный дух, жалуется, что я брюзжу. Я, видите ли, брюзга!

— Ты сказал что-то про любовь, папочка?

— Я лишь воспользовался лживым языком белых. Я ведь брюзга. Вот я и брюзжу.

Чиун поинтересовался у шофера, который с трудом продирался сквозь пробки, забившие центр Чикаго, слышал ли тот хоть малейшее брюзжание.

— Кто из нас двоих, по-вашему, брюзга? Только честно!

— Белый парень, — отозвался шофер.

— Как тебе это удалось? — спросил Римо, не заметивший, чтобы Чиун передал шоферу деньги или надавил ему на чувствительные места.

— Я доверяю честности нашего славного водителя. Не все люди на Западе бесчестные, неблагодарные нытики. Значит, я брюзжу, кхе-кхе...

Существовало великое множество причин, по которым Чиун никак не мог брюзжать. Римо ознакомился со всеми из них по очереди, пока они ехали к зданию Комитета по образованию; последняя состояла в том, что не Чиун проморгал Кауфманна, не Чиун предлагал нелепые соотношения за и против, не Чиун тратил понапрасну время в армейском расположении. Почему не Чиун? Потому что Чиун — не брюзга.

— Слушай, папочка, я что-то беспокоюсь. Смитти говорил, что нам не надо соваться в Чикаго, пока он не разузнает побольше об этом типе. Вдруг я опять поступаю неверно?

Это был редкий случай, когда Мастер Синанджу повысил голос:

— Кого я учил — тебя или твоего Смита? Кто знает, что правильно, а что нет, — какой-то император, которых полно, как собак нерезаных, или Мастер, выпестованный школой Синанджу? Ты великолепен, дурень ты этакий, только сам еще этого не понимаешь.

— Великолепен?

— Не слушай меня. Я ведь брюзга, — отмахнулся Чиун. — Но вот что тебе надобно знать: там, в гарнизоне, ты потерпел поражение, потому что действовал по указке этого доморощенного императора. Но теперь тебя ждет успех, потому что ты делаешь то, что должен делать, то, чему я тебя научил. Даже камень, лежащий на одном месте, подвергается опасности. Другое дело — когда он катится вперед. Действуй!

В этот самый момент таксист, предвкушая щедрые чаевые, ибо с полным основанием полагал, что на рынке чаевых ложь оплачивается лучше, нежели правда, заметил вслух, что азиат, пожалуй, и впрямь немного брюзга. Впрочем, распространяться на эту тему он не стал, поскольку у него появилось куда более насущная задача — убрать голову из треугольного окошка в передней дверце. Его нос оказался совсем близко от зеркала бокового обзора; когда он пытался втянуть голову обратно в салон, этому маневру мешали уши. При этом он никак не мог понять: каким образом его голова очутилась в окошке? Стоило ему обмолвиться насчет брюзжания, и уже мгновение спустя он был не в силах сладить с застрявшими в оконном проеме ушами. Главное — уши: пройдут они, пройдет и вся голова, и все будет замечательно. Этого ему сейчас хотелось больше всего на свете. Он слышал, как азиат советует белому парню верить самому себе; потом, когда азиат на мгновение прервал свой стрекот, таксист взмолился:

— Вы бы помогли мне — как бы это сказать? — вернуться в салон.

— Вы просите о помощи брюзгу?

— Никакой вы не брюзга, — сдался таксист.

Через секунду его ушам сделалось тепло, голова вернулась в салон, и, что самое удивительное, оконная рама даже не погнулась.

Ну конечно, сэр, как можно было назвать вас брюзгой, сэр, да, сэр, поразительно, что люди в наши дни не желают прислушиваться к добрым советам.

Чиун придерживался того же мнения. Даже слуги, занятые в сфере транспорта, если найти к ним соответствующий подход, способны прийти к правильным выводам.

В Чикагском комитете по образованию царила суматоха. Сотрудники сновали туда-сюда, кое-кто на ходу отдавал отрывистые команды. У всех были встревоженные лица. Люди задавали друг другу вопросы.

— Что случилось? — спросил кто-то.

Ему ответили сразу несколько человек:

— Уорнер Пелл... За рабочим столом.

— Что с ним?

— Умер.

— Не может быть!

— Увы.

— Боже мой! Не может быть!

Стоило отойти на несколько шагов, как началось то же самое:

— Что произошло?

— Уорнер Пелл...

— Что с ним?

И так далее.

Римо присоединился к одной из групп.

— Вы говорите, что Уорнер Пелл умер?

— Да, — подтвердила женщина с мясистым лицом и большими украшенными искусственными бриллиантами очками, болтающимися на ее необъятной груди; трудно было себе представить, что эти две бесформенные глыбы, с трудом умещающиеся в бюстгальтере, лет десять или двадцать тому назад вскармливали младенцев.

— Как это произошло? — спросил Римо.

— Его застрелили.

— Где?

— Там, в том конце коридора. Убийство в Комитете по образованию! Здесь не больше порядка, чем в самой захудалой школе! Боже, что дальше-то будет?

— Вот именно, — подхватил кто-то.

Римо заметил в противоположном конце коридора две фигуры в синей форме. У него сохранилось удостоверение сотрудника министерства юстиции, которым он не преминул воспользоваться.

Полицейские кивком головы пригласили Римо пройти в кабинет. Он сразу же почувствовал: здесь что-то не так. Причем дело было не в каком-то явном проявлении недружелюбия, а в чем-то совсем ином. Обычно, если человек не пытается сознательно контролировать себя, его мысли и чувства так или иначе прорываются наружу. У одних это выражается во внезапном хохоте, как у героев Кэри Гранта, у других — менее явно: у них как бы застывает лицо. Один из полицейских отвернулся от Римо и что-то шепнул напарнику. Тот, естественно, не оглянулся на Римо, но плечи его многозначительно приподнялись.

На двери кабинета висела табличка:

"Специальная программа повышения успеваемости

УОРНЕР ПЕЛЛ.

заместитель директора по координации"

Пелл уже ничего не координировал. Одна его рука была откинута на валик дивана, голова запрокинута назад. Киото несколько раз выстрелил ему под подбородок. Мертвые глаза уставились в потолок. Полицейский фотограф сделал снимок, и кабинет озарила вспышка. Перед Пеллом стоял низенький стул.

Римо предъявил документы.

— Вы знаете, чья это работа?

Детектив в мятой белой рубахе и с такой же мятой физиономией сказал:

— Нет.

— Как он был убит?

— Стреляли из оружия 25-го калибра, прямо под подбородок.

— Значит, убийца был ниже его?

— Значит, так, — согласился детектив.

Опять стреляли снизу. Так же, как и в случае с Кауфманном.

— Кто-нибудь видел убийцу?

— Нет. Пелл беседовал с каким-то трудным ребенком. Ребенок так потрясен, что не в состоянии вымолвить ни слова.

— Может быть, он и стрелял? Сколько ему лет?

— Ребенок? Господи, да ему десяти нет! Ну, вы из министерства юстиции даете! Подозревать девятилетнего пацана!

— Я думал, ему лет пятнадцать-шестнадцать...

— Да нет, он совсем еще молокосос.

В приемной убитого белая женщина с мелко завитыми волосами в стиле «афро» и возмущенным взором, способным смутить тропический ураган, потребовала объяснений: с какой стати полицейские нарушают заведенный в учреждении порядок? Если бы не почти траурное одеяние и не широченный пояс с медной пряжкой, годной для защиты иностранного посольства, а не дамского пупка, женщину можно было бы счесть привлекательной. Ей было лет тридцать с небольшим, однако, взглянув на ее рот, ей можно было дать все пятьдесят. К тому же она обладала оглушительным голосом.

Рядом с ней понуро стоял девятилетний мальчуган, ожидая распоряжений.

— Я — мисс Кауфперсон, и мне хотелось бы знать, что здесь делает полиция без моего разрешения.

— Произошло убийство, леди.

— Я вам не леди. Я — женщина. Кто вы такой? — обратилась она к Римо. — Я вас не знаю.

— Я вас тоже не знаю, — парировал Римо.

— Я — директор-координатор, занимаюсь вопросами мотивации в учебном процессе.

— Видимо, она работает с умственно отсталыми, — предположил один из детективов.

— Нет, — возразил другой, — умственно отсталыми занимался Пелл.

— Что значит «мотивация в учебном процессе»? — спросил Римо, глядя, как двое полицейских из коридора загораживают собой дверной проем. Они уже держали наготове револьверы. Ничего, он проскочит мимо них, да так, чтобы они не выстрелили — иначе, не ровен час, ранят кого-нибудь в приемной, еще зацепят мальчишку, стоящего рядом с этой Кауфперсон.

— Название «мотивация в учебном процессе» говорит само за себя. Мы целенаправленно влияем на неуспевающих учеников, побуждая их более полно задействовать свои потенциал.

— А, значит, она работает с лентяями, — буркнул детектив.

И тут один из полицейских в дверях начал действовать. Встав между мисс Кауфперсон и Римо, он направил револьвер на Римо и гаркнул:

— Ну-ка, не двигаться! Это подозреваемый, выдающий себя за агента министерства юстиции, сержант. Тот самый. У него смешное имя.

От Римо требовалось исполнить цирковой номер. Ему нужно было, чтобы все револьверы — и патрульных, и детективов — оставались направленными на него и при этом ни в кого, тем более в него самого, не выстрелили. Поэтому он шмыгнул одному из детективов за спину и вытолкнул его на середину приемной, чтобы тот, падая, выбил у одного из полицейских револьвер; второго детектива он отпихнул в угол, а сам метнулся, перепрыгивая через падающие тела, ко второму полицейскому, чей револьвер был готов к стрельбе. Тычок указательным пальцем — и револьвер вывалился из сжатого кулака. Со стороны могло показаться, что несколько человек внезапно начали валиться друг на друга, и лишь один, худощавый, спокойно пробирается между ними.

Ни один из примененных Римо приемов не отличался экзотичностью; это были всего-навсего толчки. Вся суть заключалась в том, что для тренированного человека время движется медленнее. Он уже миновал последнего полицейского и собирался выйти за дверь, когда что-то впилось ему в поясницу. Он знал, что это никак не может быть пулей из револьвера, выпущенной одним из полицейских, поскольку тогда удар оказался бы гораздо сильнее. Он оглянулся. В него никто не целился. Мисс Кауфперсон вообще пропала в мешанине рук. Однако кто-то все-таки выстрелил в него — в этом не приходилось сомневаться. Он порадовался, что не пострадал мальчуган. Прочь из здания! В тело Римо только что вонзился посторонний предмет. Скоро он почувствует боль.

Пока он шагал к двери, спина у него разболелась так, словно в нее воткнули раскаленную кочергу. Усилием воли он замедлил дыхание, а следовательно, и кровообращение. К такси он приближался медленно, потому что слабеющий ток крови все больше затруднял его движения.

— Я ранен, — сообщил он, падая на заднее сиденье машины и окончательно перекрывая рукой доступ крови к ране.

— Идиот! — вспылил Чиун, отбрасывая руку Римо и засовывая ему под рубаху свою. Другой рукой он сделал жест, приказывающий водителю трогаться с места, и поживее.

В обычной ситуации водитель попросил бы беглецов не впутывать его в свои темные дела, однако он уже набрался ума-разума и предпочел не спорить с Мастером Синанджу.

— Идиот, — повторил Чиун. — Как тебя угораздило вернуться раненым? Как ты посмел это допустить?

— Не знаю. Я употребил простенький прием. А потом вдруг — боль в спине.

— Простенький прием! Боль в спине! Ты что, спал? Что ты делал?

— Я же говорю — я употребил простенький прием. А ранение поверхностное.

— Ладно, спасибо и на этом, — проворчал Чиун, добавив по-корейски, что Римо на редкость неблагодарный тип, раз позволяет каким-то подонкам уничтожить то, что сделал из него Чиун, Рискуя своей жизнью, Римо попросту глумится над высшими ценностями Синанджу.

— Я это запомню, папочка, — проговорил Римо с вымученной улыбкой.

— Имей в виду, речь идет не о жизни какого-то никчемного белого. Я-то надеялся, что отучил тебя от глупой отваги, которой бравирует Запад и из-за которой люди забывают про полезнейшее чувство — страх.

— Ладно, ладно. Хватит брюзжать. Я понятия не имею, откуда в меня выстрелили.

— Неведение еще хуже, чем отвага.

— Я не знаю, как это произошло. — Перейдя на корейский, чтобы его не понял шофер, Римо поведал в подробностях о своих действиях в кабинете Уорнера Пелла и о поведении остальных людей, находившихся там.

— А что там делал ребенок? — спросил Чиун.

— Мальчишка? Кажется, ничего.

— Когда ты выбивал из рук полицейских револьверы, то думал о револьверах. Поэтому они и не причинили тебе вреда.

— Один все-таки причинил.

— Чей?

— Не знаю.

— Значит, выстрел был произведен не из револьвера полицейского. Это совершенно точно. Человек, глядящий на меч, может погибнуть от камня, человек, глядящий на меч и на камень, может погибнуть от дубины. Но тот, кто полностью использует органы чувств, никогда не погибнет от предметов, на которые смотрит.

— Я — Мастер Синанджу. Я полностью использую органы чувств.

— В теле есть орган, именуемый дробилкой.

— Ты имеешь в виду аппендикс?

— Мы называем его дробилкой. Когда-то давно этот орган дробил грубую пищу. Потом человек стал питаться злаками, и этот орган перестал работать. Если бы человеку пришлось теперь съесть рыбу со всей чешуей, он бы поранил себе внутренности, потому что дробилка не работает, хотя она и есть в организме.

— К чему ты клонишь? Я нуждаюсь в твоих байках еще меньше, чем в перитоните.

— Ты всегда нуждался в моих байках, потому что они помогают тебе понять, что к чему.

— Какое отношение имеет мой аппендикс ко всему остальному?

— Ясное ясно и так. Неясное — тем более.

— Ну да, — поморщился Римо. — Рыбья чешуя. В меня вонзилась рыбья чешуя. А я-то думал, что схлопотал в спину пулю! Надеюсь, это не был крючок с червяком?

— Высмеивая меня, ты признаешь, что случившееся выше твоего понимания.

— Скорее, за пределами его.

— Не стоит объяснять загадки вселенной жабе.

— И все-таки попробуй. Если бы мы перешли на английский, ты, наверное, перестал бы говорить загадками.

Боль отпускала Римо по мере того, как рука Чиуна массировала нервные окончания вокруг раны.

— Загадками? Для болвана, сидящего в темноте, самая большая загадка — свеча! Куда девается темнота? Дело тут вовсе не в свече, а в болване.

Чиун умолк, словно воды в рот набрал. Римо принялся его тормошить, и в итоге Чиун сдался.

— Какое из чувств, не нужных тебе в тот момент, было отключено?

— Никакое.

— Ошибаешься. Оно отключилось так незаметно, что ты этого даже не заподозрил.

— Чувство?..

— Ты смотрел на револьверы. А на что ты не смотрел? На то, что не представляло для тебя опасности, верно? А что не представляло для тебя опасности? Неужели ты не знаешь, что не представляло для тебя опасности? Подумай.

Римо пожал плечами.

— Стол не представлял для тебя опасности?

— Абсолютно.

— А стена?

— Ты знаешь, что я всегда наблюдаю за стенами. Входя в комнату, я, подобно тебе, никогда не забываю о стенах.

— Правильно. Но к столу это не относится. Теперь мы оба знаем, что многие стены таят в себе ловушки. А столы — нет. Вот ты и не посмотрел на стол. Что за люди находились в комнате?

— Двое патрульных полицейских, двое детективов, дама по фамилии Кауфперсон и труп. Не хочешь ли ты сказать, что в меня выстрелил труп?

Чиун вздохнул.

— Нам повезло, бесконечно повезло, что ты остался жив. Ты тоже вполне мог стать трупом.

— Кто это сделал? Ну, говори же наконец!

— Я все время говорил об этом и сейчас повторю: то, что ты ничего не заметил, показывает, насколько опасны эти убийцы. Они незаметны. Ты смотришь на них, но не видишь.

— Так кто же это, черт возьми? Кто?!

— Ребенок, — сказал Чиун. — Вспомни всех погибших. Разве в доме, где погиб Кауфманн, не было детей? Были. А где, как не на детской площадке, в присутствии ребятни, был убит еще один свидетель? Если твои незрячие глаза до сих пор не видят очевидного, зададимся вопросом: как были убиты эти люди? Либо с помощью бомбы, которую способен бросить или подложить маленький ребенок, либо с помощью пули, выпущенной из мелкокалиберного оружия. Под каким углом вошли пули в тела жертв? Под подбородок, снизу вверх — только так и может стрелять ребенок. Ребенку нетрудно спрятать маленький пистолет, ребенка охранник в лучшем случае попробует отогнать, но уж никак не станет от него защищаться. Ребенка, в отличие от взрослого, не принимают всерьез. И ты не принял всерьез ребенка, который в тебя выстрелил.

— Ну и ну, — сказал Римо.

Чиун принялся рассматривать чикагские улицы, по которым несся автомобиль.

— Ну и ну... — повторил Римо.

— Смешно вы лепечете, ребята, — обратился к ним водитель такси. — По-китайски, что ли?

— Нет, — откликнулся Чиун. — Это такой язык.

— Какой язык?

— Такой, — сказал Чиун.

— Японский?

— Нет. Японский есть японский, а язык есть язык.

Вывод напрашивался сам собой: все белые — тупицы, подобно китайцам или африканцам. Или южным корейцам, как, впрочем, и северным, живущим в Пхеньяне. Глупцы! Только в Синанджу умеют видеть подлинный свет истины — исключая, естественно, безмозглых рыбаков, дровосеков и прочую деревенщину, находящуюся на иждивении у Мастеров Синанджу.

Действуя методом исключения, Чиун пришел к выводу, что весь мир делится на Мастеров Синанджу — единственных, кто чего-то стоит, — и всех остальных людей, совершенно никчемных.

Однако даже не все Мастера совершенны. В эпоху правления династии Тан был, например, Мастер, который предался обжорству и лени, предпочитая, чтобы работу выполняли за него другие. Впрочем, рассказам о предках не всегда можно верить, потому что дядюшки и тетушки имеют склонность живописать достижения родни с некоторыми отступлениями от истины.

Даже предшественник Чиуна, его учитель, был не без греха.

В конце концов Чиуна посетила печальная мысль: в мире существует только один человек, чьи знания, мудрость и сила по-настоящему достойны восхищения.

Но как этому человеку предупредить своего ученика, Римо, что он может оказаться беззащитным?