Детство и юность Катрин Шаррон

Глава 33

Спор разгорелся сразу после возвращения с похорон матери. Январь в этом 1885 году выдался на редкость холодным. Катрин сидела у очага, время от времени подбрасывая охапку хвороста в гаснущее пламя. Вокруг нее на низеньких стульях разместились женщины. Мариэтта выглядела совсем крошечной в своей траурной накидке с капюшоном. Катрин исподтишка бросала на сводную сестру удивленные взгляды: ее пугало сходство Мариэтты с покойной матерью.

Прямо против очага восседала крестная Фелиси, протянув к огню свои пухлые руки и громко вздыхая. В стороне, чуть отступя от женщин, сидела прямо и неподвижно на самом краешке стула Берта, жена Крестного. Катрин корила себя за неотвязное желание, охватывавшее ее при каждом взгляде на эту робкую маленькую женщину: ей хотелось, чтобы Берта встала со стула, отступила еще дальше в глубину комнаты и запела своим соловьиным голосом песню об умершей матери, об ее мужестве и доброте, любви и страданиях.

Но Берта молчала, и в комнате слышались лишь приглушенные всхлипывания Мариэтты да шумные вздохи Фелиси. Катрин не плакала, не могла плакать. Она с горечью думала о том, что там, на кладбище, мать обрела наконец покой от всех своих мучений.

Мужчины тоже не плакали. Не потому ли, что они думали о том же, что и Катрин? Они сидели позади женщин за длинным дощатым столом. Отец велел Катрин поставить на Стол литровую бутылку сидра, но никто не прикоснулся к ней, кроме Робера.

По левую руку от отца сидел Марциал, похожий на большого паяца, длинный и нескладный, с худым лицом, бледным от бессонных ночей, проведенных у гроба матери. Справа сидел Крестный, одной рукой обнимая отца за плечи. Жан Шаррон неотрывно смотрел на огонь; его тяжелые руки, лежавшие на столе, дрожали.

Примостившись у окна на своем обычном месте, Франсуа стругал ножом обрубок дерева. Орельен и Жюли Лартиг стояли позади Франсуа, наблюдая за его работой. Рядом с ними дядюшка Батист, опираясь плечом о стену, тоже следил ласковым взглядом за ловкими движениями своего любимца.

Только Клотильда и Туанон не могли усидеть на месте. Они сновали по комнате с довольным видом, радуясь неожиданным гостям. Семилетняя Клотильда, с круглым матовым личиком, задумчивыми темными глазами и черными волосами, стянутыми на затылке траурной лентой, напоминала большую куклу, — Катрин всегда хотелось взять ее на руки, приласкать и понянчить, словно малого ребенка. Туанон — худенькая, черненькая и лукавая, — норовила, пользуясь каждым удобным случаем, уцепиться за юбку Клотильды, увлекая ее иной раз за собой на пол.

Разговор начался как раз из-за Туанон. Заметив девочку, которая, как обычно, уселась на пол перед очагом, крестная Фелиси, шумно вздохнув, спросила:

— Мой бедный Шаррон, что вы теперь будете делать с этими двумя крошками?

Мариэтта подняла залитое слезами лицо. Фелиси обернулась, взглянула на отца и повторила, возвысив голос:

— Да, да, что вы с ними будете делать?

Катрин подумала, что толстуха задала свой вопрос без всякого умысла. Но когда Фелиси повторила его, она невольно вздрогнула. Взоры всех присутствующих устремились сначала на Фелиси, потом на обеих девочек.

Клотильда, смущенная общим вниманием, закрыла руками лицо. Отец, казалось, ничего не слышал. Из глубины комнаты послышался хриплый голос дядюшки Батиста:

— Факт, что вы не можете оставаться вот так, с двумя малявками на руках. Ваш Франсуа выздоравливает; через несколько месяцев ему уже не понадобятся костыли. У меня есть кое-что на примете для него, вот увидите. А Кати… ну, Кати может снова наняться куда-нибудь, навык у нее есть… Но эти малявки!..

«Чтоб у него язык отсох, у этого дядюшки Батиста… — подумала обеспокоенная Катрин. — Крестная просто болтливая толстая баба; она сама не знает, что мелет. А он! Надо же было ему поддержать эту глупость! Что мы должны, по-ихнему, сделать с девчонками? Продать их или отвести в лес и оставить там, как Мальчика-с-пальчик и его братьев, на съедение волкам? И в люди их отдать нельзя. Меня-то, правда, отдали, но я была тогда все-таки чуть постарше Клотильды, а самое главное — не бездельничала, как она; я уже пасла свиней и даже коров в Жалада и в Мези… и многому научилась от братьев. Дядюшка Батист хочет, чтобы я снова нанялась служанкой? Ишь какой прыткий! А кто же будет вести хозяйство, кто заменит мать, кто позаботится об отце, о Франсуа, о сестренках? Нет, я лучше буду ходить на поденщину, как мама, а по вечерам прибегать домой, стряпать, стирать, смотреть за девчонками и держать дом в порядке…»

Больше никто не сказал ни слова, никто не пошевелился. Слышно было только потрескивание сырых каштановых сучьев в очаге; затем звякнул стакан в руке Робера. Катрин вздохнула с облегчением. «Пронесло! — подумала она. — Отец, наверное, не слыхал ни Фелиси, ни дядюшку Батиста… А может, считает, что сестренки должны оставаться здесь, с нами, но из деликатности не спорит…»

Но тут Жан Шаррон принялся постукивать пальцем по столу и все повернулись к нему, кроме Берты, неподвижной в своем темном уголке, и Катрин, лихорадочно мешавшей угли в очаге. «Боже мой, что-то он сейчас скажет?» Постукивание это — Катрин знала — означало, что отец колеблется. А вдруг он даст уговорить себя посторонним? К посторонним Катрин причисляла дядюшку Батиста и Фелиси, которую, однако, связывали с Шарронами узы отдаленного родства. И все-таки у них, у этих «посторонних», хватило духу — как будто они договорились обо всем заранее — не оставлять в покое отца.

— Вы с утра до ночи на работе, Катрин — служанкой на дальней ферме, Франсуа не сегодня-завтра — на фарфоровой фабрике… Спрашивается, что будут делать эти малявки целый день одни? — Фелиси вздохнула и добавила: — Когда вы потеряли свою первую жену, Жан, вы были молоды и у вас не было никого, кроме Мариэтты… И ваша свояченица переехала к вам в дом, и вы поженились… А теперь? Теперь вы далеко не юноша; вдовцом вы стали и вдовцом рискуете остаться…

«Полоумная толстуха! — Катрин яростно колотила кочергой по горящим поленьям. — Как смеет она говорить о таких вещах сегодня, в день похорон?»

Жан Шаррон наклонился немного вперед и сощурил глаза, словно стараясь разглядеть что-то в глубине комнаты.

— Да, что же мне делать? — спросил он.

Казалось, он обращался не к Фелиси, не к Мариэтте и не к Крестному — вообще ни к кому из присутствующих. «Он спрашивает у матери», — со страхом подумала Катрин. Отец откинулся назад, вперив глаза в пространство, потом снова наклонился над столом.

— Я могу сказать вам… — откликнулась Фелиси, — могу сказать вам, что надо сделать. Вы должны отдать девочек в сиротский приют при Кармелитском монастыре.

Кочерга выскользнула из рук Катрин и с грохотом упала на дощатый пол.

Все посмотрели на нее. Катрин чувствовала, что должна немедленно, сию же минуту заговорить, вернее, закричать, позвать на помощь: «Отец, вы слышите?

Вам предлагают бросить ваших детей!» Но голос не повиновался ей, и она лишь прошептала еле слышно:

— Папа, я буду заботиться о сестренках, я воспитаю их…

— Что ты там болтаешь?! — громко запротестовала Фелиси, и ее короткие ручки, сложенные на животе, запрыгали. — Дурочка, ты еще не знаешь, что такое дом без матери!

Мариэтта добавила ласково:

— Ты разумна и старательна для своих тринадцати лет, Кати, но две девчонки этого возраста… Ты не представляешь, как тебе будет трудно!

О нет, Катрин хорошо знала, на что идет! А все остальные хотели, как видно, только одного: разрушить, уничтожить ее семью. И они, разумеется, уверены, что поступают правильно! Но глупцы все-таки они, а не Катрин. Им невдомек, что они убивают мать вторично, разлучая ее детей, отнимая их у нее, потому что отдать сестренок в приют — значит отнять их у матери, у ее памяти. Неужели они не видят, что у Катрин хватит ума и сил, чтобы заменить покойную? Даже Мариэтта и та предавала ее, Мариэтта, которая сама осталась когда-то без матери совсем крошкой, и, однако, отец не отдал ее тогда в приют. А Крестный — почему он молчит, почему не скажет: «Отец, вы взяли меня в свой дом, когда мои родители умерли… Вы поступили так ради чужого ребенка, почему же сейчас вы не сделаете то же самое для своих родных детей?» А чего ждет Берта, робкая жена Крестного? Ведь и она тоже сирота…

Почему она не поддержит своего мужа? А Жюли и Орельен, там, у окна, не могут, что ли, сказать свое слово? Ведь Лартиг, их отец, не отдал ни того, ни другого в сиротский приют после смерти жены…

«Странно, — подумала Катрин, — оказывается, здесь, в этой комнате, полно сирот!» Она знала, что сиротство — обычная вещь в нищем пригороде Ла Ганны; редко кто из бедняков доживал здесь до старости. И все-таки… разве можно смириться с мыслью, что Клотильде и Туанон суждено пополнить унылое, черное стадо сирот, опекаемых монахинями, — этих тихих, всегда печальных девочек, которые по четвергам и воскресеньям шествуют парами через весь город к церкви святого Лу?..

И вот, наконец, то, чего так страстно желала и ждала Катрин, свершилось: Крестный заговорил — слишком робко, по мнению Катрин, но все-таки достаточно определенно, чтобы девочка воспряла духом в своей одинокой борьбе.

— В конце концов, — говорил молодой плотник, — Катрин, быть может, и права. Если она считает, что сумеет заменить сестренкам мать, это — выход!

— Выход! — взорвалась Фелиси, и ее двойной подбородок затрясся от возмущения. — Скажите лучше: ребячество! Нет, нет, — повторяла она, мотая головой, — что там говорить! Дом без хозяйки — это не дом.

Отец вдруг встал из-за стола и направился в комнату. Катрин показалось, будто он что-то шепчет на ходу; ей послышалось «Мария… Мария…» Крестный пошел за ним. Скоро они вернулись обратно. Отец был мертвенно-бледен.

— Прошу вас, — сказал он глухо, — прошу вас…

Он сделал приглашающий жест рукой, но не смог закончить фразы.

— Папа, не убивайтесь так, ну, пожалуйста… — умоляюще пролепетала Мариэтта.

— Жена права, — проговорил Робер. Это были первые слова, сказанные им за весь день. Должно быть, он счел уместным дать понять, что тоже, по-своему, принимает участие в семейном горе. И добавил: — Все это так, но Амбруасс — не ближний свет, а в темноте лошадь идет не больно-то быстро…

Слова Робера послужили сигналом; все поднялись с мест и стали прощаться. На улице стоял сильный мороз. Отъезжающие набились в двуколку Робера. Лошади потребовалось немало усилий, чтобы сдвинуть с места перегруженный до отказа экипаж. Двуколка медленно тронулась, скрипя и подпрыгивая на рытвинах и ухабах. Отец и Катрин стояли в дверях, провожая гостей, и слушали, как Робер осыпает лошадь яростной бранью и щелкает кнутом. Когда повозка исчезла за поворотом, отец взял Катрин за руку. Так они стояли, неподвижные и безмолвные, на ледяном ветру. Катрин не решалась ни пошевельнуться, ни заговорить; ей казалось, что от ее маленькой руки исходят сила, тепло и доверие, которые передаются отцу, его измученному, наболевшему сердцу…

Вдруг отец словно очнулся:

— О чем я только думаю! Бог ты мой! Держать тебя на таком холоде раздетой…

Они вернулись в кухню, подошли к догорающему огню. Клотильда и Туанон, обнявшись, дремали в углу. Отец робко прикоснулся пальцами к густым локонам Клотильды, к гладкой черной челке Туанон.

— Что же делать? — спросил он глухо.

Из темного угла, от окошка, донесся голос Франсуа:

— Надо сделать так, как говорит Кати.

Отец устало пожал плечами. Катрин отодвинулась от огня, чтобы никто не увидел ее внезапно залившееся краской лицо. Значит, Франсуа тоже все понял, Франсуа будет защищать ее, он поможет ей выиграть битву! Он тоже считает, что со смертью матери именно она, Катрин, должна взять на себя заботы о доме и семье? Катрин была несказанно изумлена, отыскав в тайниках своего горя неожиданную радость — радость дружбы и единомыслия с братом. Она хорошо понимала, что битва за семью еще не выиграна, что отец колеблется, что завтра он, быть может, сочтет более благоразумным отправить Клотильду и Туанон в приют, но зато теперь она знала, что не будет одинокой ни в этом тяжелом испытании, ни во всех других.

Глава 34

На следующий день Катрин решила посоветоваться с друзьями. Отец рано утром ушел на работу. Франсуа сидел, полусонный, перед своим станком. Время от времени он запускал его ударом ноги, но тут же останавливал и снова погружался в дремоту. Клотильда и Туанон спали как убитые. Катрин убирала в буфет миски, протирала мебель, поглядывая на спящих сестренок. Как завидовала она их беззаботному детскому сну, она, которая уже в восемь лет лишена была такого счастья!

— До чего ж они милы!

Ей захотелось, чтобы брат тоже полюбовался на сестренок. Он по-прежнему сидел за своим станком, устремив безучастный взгляд в пространство.

— Франсуа! Подойди-ка сюда, погляди.

Брат поднялся со стула и, подпрыгивая на своих костылях, словно большой дрозд с подрезанными крыльями, подошел к Катрин.

— Ну что? — спросил он брюзгливо. — Что ты хочешь мне показать?

— Девочек.

— Девчонок? А что с ними такое, с девчонками?

— Посмотри, как они спят, какие они хорошенькие!

— Ну вот еще, новое дело!

Франсуа выглядел плохо в это утро: лицо его осунулось, глаза припухли; завитки густых черных волос свисали на лоб. Рот кривился в хорошо знакомой Катрин гримасе.

«У него болит нога, — подумала она. — Он натрудил ее за эти дни».

Катрин уже жалела, что позвала брата. Она знала, что в такие минуты самое лучшее не трогать его, не замечать его присутствия. Но было уже поздно: Франсуа заговорил.

— Девчонки хорошо делают, что дрыхнут, — цедил сквозь зубы Франсуа. Скоро им не придется так долго нежиться в постели!.. Вчера вечером я зря поддержал тебя, Кати. Мне надо было сперва хорошенько подумать. В самом деле: что делать с девчонками? Отец зарабатывает гроши… А мои веретена… пока есть заказы, все хорошо, но ведь бывает и так, что заказчики не приходят. И потом… как только позволит эта подлюга, — он указал на больную ногу, — я поступаю на фабрику. Ты, конечно, наймешься куда-нибудь служанкой.

Что же тогда будут они делать весь день одни? Ведь вокруг ни единой живой души! Да они одичают совсем!..

Катрин была ошеломлена. Франсуа предавал ее! О, лучше бы он промолчал вчера, лучше бы не внушал ей ложной надежды, тогда она, по крайней мере, знала бы, что ей не на кого рассчитывать. И сегодня, обнаружив, что мнение Франсуа за ночь переменилось, девочка пришла в полное отчаяние. Она закрыла глаза. Ей показалось, что все кончено, что на сей раз ей нанесен последний удар и от их крепкой и большой семьи не остается ничего… ничего… Скоро они станут чужими друг для друга: младшие сестренки уйдут в приют; отец, одинокий и несчастный, будет надрываться целыми днями на работе ради нескольких су; Марциал никогда больше не вернется в дом-на-лугах; Франсуа, как всегда решительный, тоже покинет, как только сможет, родной кров. И, наконец, она, Катрин, наймется служанкой — неважно куда, — раз она не годна ни на что другое…

Катрин заговорила вслух: медленно, равнодушно, словно прощаясь сама с собой. Она вспоминала первые счастливые годы своей жизни, свое преклонение перед отцом; вспоминала о том, Как красива была мать с распущенными по плечам волосами.

Она говорила о болезни Франсуа, о последних часах жизни матери и о том, что эти страшные часы должны были — так ей казалось — навсегда связать воедино четырех детей, присутствовавших при кончине самого дорогого и близкого им человека… Франсуа схватил сестру за руку, встряхнул так сильно, что она вскрикнула, и тут же отпустил ее.

— Прости меня, Кати, я сделал тебе больно… но я только хотел сказать тебе… сказать тебе… — Он был красен как рак и никак не мог найти нужные слова, а быть может, и не решался произнести их вслух. Опустив голову, он торопливо договорил: — Ты права; мне сегодня что-то нездоровится, но ты трижды права — нам ни за что нельзя расставаться друг с другом, нельзя расставаться с девчонками. Сегодня вечером мы оба поговорим об этом с отцом.

Он взглянул на сестру исподлобья, словно ожидая ее одобрения, но Катрин молчала и безучастно смотрела в окно, где под лучами январского солнца ослепительно сверкал и искрился снег. Молчание сестры еще сильнее смутило Франсуа. Он пробормотал:

— Кати, прошу тебя, скажи хоть что-нибудь. Она пожала плечами:

— А что мне сказать? Вчера вечером ты думал и говорил одно, сегодня утром — другое, а сейчас — третье. Не верю я тебе больше! И рассчитывать на твою помощь тоже не могу! Лучше уж обойдусь как-нибудь без тебя. А то, как дойдет до дела, так ты сразу в кусты! И тогда все пропало!

Тщетно клялся Франсуа сестре, что на этот раз он сдержит обещание. Он даже плюнул на землю и перекрестился, чтобы скрепить свою клятву, но Катрин в то утро так и осталась молчаливой и хмурой. Она одела и умыла сестренок, не обращая внимания на их болтовню, накормила скудным завтраком. Франсуа снова принялся за работу: раскалив в огне проволоку, он выжигал инициалы заказчиц на выточенных веретенах. Клотильда и Туанон, усевшись на пол рядом с его стулом, смотрели, как брат работает. Обычно он не терпел, чтобы сестренки вертелись около станка, следя за его движениями, и, замахнувшись палкой, прогонял прочь. Но в это утро, поглощенный своими размышлениями, он не замечал присутствия девочек., Молчание старших смущало Клотильду и Туанон, и они тоже не раскрывали рта. Вдруг в тишине прозвенел высокий голосок Туанон:

— А когда же вернется мама?

Катрин с Франсуа растерянно переглянулись. Франсуа поскорей извлек из кармана двух деревянных паяцев и сунул игрушки сестренкам. Смешные фигурки вызвали у девочек взрыв восторга, Туанон сразу же забыла про свой вопрос и занялась игрой.

Пока Катрин собирала со стола, Франсуа пробормотал:

— Небось в приюте им не подсунут игрушку, когда они спросят, где мама.

Катрин опасливо покосилась на девочек и приложила палец к губам.

Через некоторое время в дверь постучали. Катрин открыла; на пороге стоял Орельен; нос и щеки его были малиновыми от холода.

— Входи скорей! — крикнула ему Катрин. — А то так и примерзнешь к порогу.

Орельен прищурил глаза, чтобы привыкнуть к полумраку кухни.

— У меня выдалось время до работы, — сказал он, — вот я и подумал…

— Ты правильно сделал, — перебила его Катрин.

Она изо всех сил старалась казаться серьезной, полагая, что не очень-то прилично так откровенно радоваться неожиданному приходу мальчика.

Орельен уселся перед очагом. Вид у него был смущенный. Катрин догадывалась, что он хочет что-то сказать, но не решается.

— Смотри, не опоздай на фабрику, — заметила она.

Он отрицательно помотал головой, потом, решившись, быстро вынул из карманов своей куртки одно за другим шесть яиц, завернутых в обрывки тряпок.

— Я подумал… я подумал, — еле слышно пробормотал он, — что эти яйца… что они…

Франсуа взвесил каждое яйцо на руке, посмотрел их на свет.

— Яйца что надо! — заявил он тоном знатока.

Орельен молчал, все такой же смущенный и неловкий. Катрин раздумывала.

— Но, — сказала она после паузы, — у вас же теперь нет кур. Ты что, купил эти яйца?

— Мне их дали…

— Кто же?

Орельен что-то невнятно пробормотал, вскочил с лавки и заявил, что ему пора уходить, если он не хочет опоздать на работу.

Тщетно Франсуа и Катрин пытались удержать его. Правда, он обещал зайти еще раз в конце дня, после работы, добавив, что вместе с ним, вероятно, придет и Жюли.

Когда Орельен ушел, Катрин взяла яйца и убрала их в ларь.

— Интересно, где он их раздобыл?

— Очень уж вы любопытны, девчонки! — усмехнулся брат. — Ты сделаешь нам из этих яиц великолепную яичницу — вот и всё.

Франсуа подошел к своему станку и снова уселся за него.

— А он тебя крепко любит, Лартиг, — сказал он, с грохотом запустив станок.

Катрин поскорей отвернулась, чтобы брат не заметил румянца, внезапно залившего ее щеки.

После обеда Катрин повела сестренок гулять. Обнаженный зимними ветрами лес вызывал у нее тягостное чувство. Они бродили по опушке, откуда виден был дом-на-лугах. Младшие сестренки не разделяли подавленного настроения старшей и веселились вовсю. Они разыскивали замерзшие лужи и, громко визжа, катались по льду в своих деревянных сабо.

Катрин едва дождалась вечера; ей хотелось, чтобы Орельен и Жюли пришли как можно скорей. Она понимала, что теперь Франсуа на ее стороне, но ей нужны были еще союзники. Она решила сегодня же вечером посоветоваться с Жюли, Орельеном и Франсуа и выработать единый план действий. Брат и сестра Лартиги потеряли мать много лет назад, когда были совсем маленькими; значит, они тоже имели право голоса, и даже больше, чем крестная Фелиси. Так, по крайней мере, утверждал Франсуа.

На дворе уже совсем стемнело, когда Катрин услышала приближающиеся к дому голоса. Не в силах сдержать волнения, она кинулась открывать дверь. Но гости были еще далеко.

«Только бы это оказались они!»

Да, это были они. Жюли шла впереди, закутанная в старую черную шаль, с теплой косынкой на голове. Орельен брел следом, запрятав подбородок в поношенный шерстяной шарф и засунув руки в карманы.

Войдя в дом, Жюли сняла косынку, и Катрин увидела, что волосы ее припудрены тонкой белой пылью. Франсуа удивился.

— О! — сказала Жюли. — Я так спешила к вам, что не успела распустить волосы и вычистить их щеткой. На это ушел бы целый час. В карьерах Марлак мы все похожи на старух — такие белые у нас волосы.

— Разве это работа для девушки? — возмутился Франсуа.

— А почему бы нет? Конечно, работа тяжелая, но лучше быть работницей, чем служанкой. Не люблю я заниматься хозяйством, а особенно стряпней…

— Когда-нибудь счастье обернется и в нашу сторону, — сумрачно заметил Франсуа.

— Хорошо бы! — вздохнула Жюли.

У нее было худое, угловатое лицо и живые глаза. Держалась она очень прямо, носила сабо с толстыми каблуками, чтобы казаться выше, и выпячивала вперед свою плоскую, еще мальчишескую грудь.

— Может, и мне наняться на работу в карьеры? — спросила Катрин.

— В карьеры? — Орельен едва не задохнулся. — Нет, нет, ты слишком слаба для этого, Кати, и потом, ты же не хочешь, чтобы твоих сестренок отдали в приют? Что они будут делать весь день без тебя?

Жюли выпрямилась, покачала головой и снисходительно добавила:

— Чтобы работать в карьерах, милочка моя, надо быть двужильной.

«Что это с ними? — подумала Катрин. — Они, верно, воображают, что у меня в жилах не кровь, а свекольный сок? Как будто я стою меньше, чем эта выдра Жюли?» Но слова Орельена насчет сестренок тронули ее, к тому же работа в карьерах была, наверное, не очень-то веселой.

— Кстати, — спросила она, — вы слышали вчера, что болтала Фелиси о сиротском приюте при монастыре Кармелиток? Ерунда какая-то, верно?

— Конечно, ерунда, — заявила Жюли. — Когда у нас умерла мама, тоже были такие разговоры. Все соседи советовали тогда отцу отдать нас в приют. Но мы с Орельеном сказали папе, что не останемся там ни одного дня, что мы убежим и попросим бродячих цыган увезти нас в своем фургоне или станем попрошайками и даже ворами. И видишь, он оставил нас с собой. А ведь у нас не было старшей сестры, вроде тебя, чтобы присматривать за нами.

— Самое трудное, — застенчиво вставил Орельен, — это заработать деньги.

Если Кати не хочет отдавать девчонок в приют, ей придется ходить только на поденную работу.

— Я уже думала об этом и ничего не придумала, — вздохнула Катрин.

— Не забывай, — сказал Франсуа, — что через несколько месяцев я поступлю на фабрику.

Глаза Жюли сверкнули.

— Еще успеешь туда поступить! — торопливо заговорила она. — Лучше сиди дома и вытачивай свои веретена. Потому что, работая учеником…

— Как только я распрощаюсь с костылями, дядюшка Батист возьмет меня к себе в мастерскую. А он, насколько я понимаю, лучший рабочий на фабрике.

Говорят даже, что другого такого мастера нет во всей Франции… Он научит меня своему ремеслу.

— Это верно, — подтвердил Орельен, — старик — король своего дела, и его работа хорошо оплачивается. — Обернувшись к сестре, он спросил: — Почему ты против того, чтоб Франсуа поступил на фабрику?

— Потому что… потому что… — пробормотала Жюли, и по ее блестящим глазам и нахмуренным бровям видно было, что она сильно рассержена. Она кусала свои красиво очерченные губы; верхняя сложилась в капризную гримаску.-…из-за его здоровья, — закончила она.

— Из-за здоровья ли? — усмехнулся Франсуа, почесывая затылок.

— А из-за чего же еще? — вспыхнув, спросила Жюли. Щеки ее пылали, глаза были полны слез. Катрин уже не раз наблюдала эти внезапные вспышки гнева у подруги, когда, например, какая-нибудь девушка, из Ла Ноайли приходила к Франсуа за веретенами, а он, шутки ради, просил заказчицу взять его под руку и прогуляться с ним вокруг дома.

Желая предотвратить надвигавшуюся грозу и досадуя, что они отвлеклись от цели, Катрин громко сказала:

— Но мы так и не решили, как нам быть с Клотильдой и Туанон…

Сестренки, игравшие около станка Франсуа, услышали свои имена и подбежали к Катрин.

Она попробовала отослать их обратно, сказав, что маленьким нечего вмешиваться в разговоры старших, но девочки заупрямились.

Орельен состроил им уморительную гримасу. Он умел, как никто, в мгновение ока преобразиться в чудовище, в страшилище, в петрушку. Девчонки прыснули со смеху и тоже принялись показывать друг другу языки, косить глазами и расплющивать пальцами носы.

А Орельен, перестав дурачиться, предложил:

— Пусть остаются здесь: надо рассказать им, в чем дело.

— Рассказать им?! — воскликнула ошеломленная Катрин. Орельен нагнулся к девочкам.

— Слушайте меня внимательно, — сказал он.

Клотильда и Туанон думали, что он снова начнет показывать им что-то смешное, и были весьма разочарованы его серьезным видом.

— Слушайте меня внимательно, девочки, — повторил Орельен. — Вы ведь всегда ласковы с вашим папой, верно?

— Угу, — ответила Клотильда.

— Угу, — повторила, как эхо, Туанон.

— Так вот: надо быть с ним еще ласковее. У вашего папы большое горе. Он очень обрадуется, если вы будете его целовать, когда он возвращается с работы; если будете называть его «папочкой»; если скажете, что не хотите с ним расставаться.

Все глядели на девочек. Туанон, по-видимому, находила все это очень смешным, но Клотильда беспокойно озиралась по сторонам.

— Вы поняли, что сказал вам Орельен? — спросила Катрин. — Вы должны быть очень ласковыми с отцом, почаще целовать его и говорить: «Мы не хотим расставаться с вами, папочка!»

Клотильда глубоко вздохнула и спросила:

— А какое у папы горе?

Т уанон, уже усевшаяся, по своему обыкновению, на пол, заявила:

— Мы не станем называть его папочкой, потому что он уже большой.

Орельен был явно раздосадован. Жюли пожимала плечами. Франсуа растерянно раскрывал и закрывал свой нож. Катрин нагнулась, взяла Туанон на руки, притянула к себе Клотильду.

— У папы большое горе, потому что мама была больна, очень больна, вы сами видели. Пришлось унести ее далеко, так далеко, что мы больше ее никогда не увидим…

— Никогда не увидим?! — вскрикнула Клотильда. Катрин вздрогнула, как от удара. Франсуа поспешил к ней на выручку.

— В общем, понимаешь, Клотильда… мы ее, может, и увидим, но только не скоро… И потому, если вы будете чаще целовать отца и говорить ему, что хотите остаться с ним, вы его утешите…

— Только не говорите ему, что это мы научили вас, — добавила Жюли, — а то он перестанет вас любить…

— Ну конечно, мы не хотим расставаться ни с папой, ни с Кати, ни с Франсуа, — серьезно сказала Клотильда. — Да и куда мы денемся?

— Бедняжки, — пробормотала Жюли.

— Значит, вы думаете, что отец не будет упорствовать? — с тревогой спросила Катрин.

— Будь спокойна, — ответил Орельен.

— Но если у нас не хватит денег, чтобы прокормить их, то виновата буду я!..

— Да нет, Кати, не бойся, — продолжал Орельен. — А деньги… если надо, я всегда раздобуду немного…

— Вот еще новости! — удивилась Жюли. — Обещания давать легко, а вот попробуй их выполнить! Где ты их возьмешь, деньги? Твой и мой заработок хозяин отдает на руки отцу. Значит…

— Ну что ж! Буду искать разную случайную работу — собирать одуванчики, грибы, ягоды, колоть дрова соседям — мало ли что! Несколько су всегда можно заработать…

Жюли нахмурила брови: ей, видимо, стало неловко, что она подвергла сомнению слова брата. Желая выглядеть не менее великодушной в глазах Франсуа, она поспешила заявить:

— Это верно! Орельен прав. Я тоже могу подрабатывать: шить, собирать грибы… Мы вдвоем будем помогать вам.

— Так, словно мы с вами братья и сестры, — сказал Франсуа.

— Верно, — подтвердила Жюли.

— И еще раз спасибо за яйца, — добавила Катрин.

— Какие яйца? — удивилась Жюли.

Она внимательно посмотрела на смутившегося брата.

— Орельен принес вам яиц?

— Да, и самых свежих! — ответил Франсуа.

— Ну ладно тебе… пойдем… — пробормотал Орельен, вставая и торопливо направляясь к двери, словно хотел любой ценой прервать неприятный для него разговор. — Нам давно пора идти ужинать…

Вслед за ним поднялась с места и Жюли. Она поцеловала Катрин, затем Франсуа. Орельен отвернулся и поднял щеколду.

Не успели брат и сестра Лартиги уйти, как вернулся с работы отец.

Когда все сели ужинать, Клотильда слезла со своего стула, подошла к отцу, вскарабкалась на лавку рядом с ним, обвила ручонками его худую морщинистую шею и звонко поцеловала в щеку. Жан Шаррон, удивившись, обернулся к дочери и посмотрел на нее с улыбкой. Сколько месяцев Катрин не видела улыбки на его усталом лице!

— Мы не хотим расставаться с вами, папочка! — сказала заученным тоном Клотильда.

Туанон, не желая отстать от сестры, тоже подбежала к отцу и попыталась взобраться на лавку рядом с Клотильдой, но не смогла; тогда, ухватив отца за правую руку, она притянула ее к себе и чмокнула в ладонь.

Улыбка сошла с лица Жана Шаррона; он побледнел, когда Туанон, в свою очередь, объявила:

— Мы не хотим расставаться с вами! Отец крепко прижал к себе обеих дочек.

— Почему ты так говоришь? — спросил он Клотильду. Девочка опустила голову, посмотрела исподлобья на Катрин, потом на Франсуа и ничего не ответила.

— Наверное, кошка съела твой язычок? — спросил отец. — А у тебя, Туанон, тоже съела?

Туанон высунула для доказательства язык и сказала:

— Это Орельен научил нас.

— Вот как! Значит, вас сюда ходят обучать в мое отсутствие? То-то я встретил их обоих сейчас на дороге — Орельена и Жюли… Ну ладно! Завтра я поговорю с Лартигом…

— Нет!

Голос Франсуа прозвучал спокойно, но твердо, и его «нет» словно пригвоздило к месту и отца, и сестренок, и Катрин.

— Нет, — продолжал Франсуа, смягчив тон. — Девчонки плохо поняли. Это мы, — кивком он указал на Катрин, — это мы говорили с Орельеном и Жюли и сказали им, что девчонок отдавать в приют нельзя, потому что это будет сущим несчастьем для всех — и для девчонок, и для нас, и для вас.

Прижав к себе Клотильду и Туанон, отец опустил голову и ссутулился.

— Несчастьем… — отозвался он, и в голосе его не слышалось больше ни гнева, ни раздражения. — Да, да, несчастьем… Я знаю. — Он тяжело вздохнул. Я все спрашиваю себя… все себя спрашиваю…

Вопрос отца не был обращен ни к Катрин, ни к Франсуа; они хорошо понимали это. Однако оба сделали вид, будто решили, что отец ждет совета именно от них, и заговорили торопливо, перебивая друг друга:

— Мы много думали — и Кати, и я…

— Со вчерашнего вечера мы только и думаем об этом…

— Если отдать девочек в приют, крышка всей нашей семье! Я поступаю на фабрику, Кати нанимается служанкой, девчонки в приюте забывают нас, а вы, папа, остаетесь совсем один.

— Так и получится… — заключила Катрин, Она никогда не осмелилась бы сказать отцу то, что сказал Франсуа, хотя он только повторил слова, сказанные ею утром. Катрин надеялась, что Франсуа все-таки удастся убедить отца: она знала, что за время болезни мальчика отец старался не противоречить ему. Но страх с новой силой охватил ее, когда Жан Шаррон, вздохнув, медленно проговорил:

— Лучше было бы для нас всех и для бедной Марии, если бы у меня вообще не было детей…

Он помолчал немного и вдруг спросил:

— А вы вправду считаете, что мы сумеем вырастить девочек?

— Конечно, — ответил Франсуа.

— А ты, Кати, ведь ты слишком молода, чтоб заменить маму. Да, ты еще очень молода… А потом, лет через пять-шесть ты выйдешь замуж, и кто знает… согласится ли твой муж оставить их у себя…

Катрин упрямо опустила голову:

— Я не выйду замуж.

— Не болтай глупостей, — мягко возразил отец.

— Все равно я не расстанусь с девочками…

Клотильда и Туанон слушали весь разговор с серьезными лицами. Этот долгий спор старших об их судьбе вызывал у девочек смутное беспокойство. Они чувствовали, что над ними нависла какая-то угроза.

Клотильда, стоявшая на лавке, перегнулась через плечо отца и схватила за руку Туанон, сидевшую с другой стороны.

— Не бойся, Туанон, когда я выйду замуж, я сделаю, как Кати: я не расстанусь с тобой!

Жан Шаррон не смог сдержать улыбки. Это была уже вторая улыбка за сегодняшний вечер, и Катрин подумала, что, может, улыбки эти повлияют на решение отца сильнее, чем все рассуждения и доводы Фелиси и дядюшки Батиста.

Она знала, что отец увидится на днях с крестной и толстуха, разумеется, не упустит случая снова завести разговор о сиротском приюте. Нет, совсем не потому, что крестная — злая женщина, просто она думает, что так будет лучше для всех.

Отец действительно встретился с Фелиси и после разговора с ней уже готов был идти к начальнице монастырского приюта.

Он попросил Катрин и Франсуа не заводить больше разговора на эту тему в присутствии Клотильды и Туанон. Чтобы возобновить дискуссию, приходилось дожидаться, пока сестренки улягутся спать.

Каждый вечер Катрин со страхом ожидала этого часа. Ей было мучительно стыдно противоречить отцу, сознательно причинять ему боль и пугать, рисуя в самых черных красках будущее девочек, если он будет упорствовать в своем намерении «бросить» их. Катрин приходила в отчаяние от этих трудных разговоров, но она прекрасно понимала, что они — единственное ее оружие.

— Кто говорит, что я бросаю их? — спрашивал отец. Он понуро сидел перед очагом, сцепив руки и опираясь локтями на колени. И вздыхал: — А что, если в один прекрасный день мы не сможем накормить их и одеть? И позже, когда они подрастут… вдруг они… вдруг они свернут на дурную дорогу?..

— На дурную дорогу? Что это значит? — спрашивала Катрин.

Отец разводил руками:

— Да ничего. Ничего это не значит… Ну, понимаешь ли… ты же видела в Ла Ганне молодых парней и девчонок, которые попрошайничают, воруют или пьют…

— Но тогда все мы… и я, и Франсуа… и Марциал тоже… все мы могли бы, как вы говорите…

Когда отец не знал, что ответить, он обычно поднимался с лавки и заявлял, что пора спать.

На следующий вечер обсуждение возобновлялось.

Однажды отец заявил, что был у начальницы приюта и снова увидится с ней через два дня, чтобы окончательно решить вопрос о девочках; начальница, которой он рассказал о сопротивлении старших детей, сама посоветовала ему еще раз хорошенько все обдумать и обсудить.

Катрин снова собрала свой военный совет. Было решено, что Орельен на фабрике поговорит с дядюшкой Батистом от имени Франсуа и попросит старика вмешаться и помочь им.

Этот маневр принес свои плоды. Вечером Жан Шаррон рассказал, что случайно встретил на дороге дядюшку Батиста. В действительности же старик намеренно оказался на его пути.

— Он толковал со мной довольно долго, — сказал отец, — и уверял, что Франсуа со временем получит хорошее место на фабрике, а может, и ты, Кати…

Поэтому он считает, что можно смело оставить Клотильду и Туанон дома…

Жан Шаррон умолк и задумчиво поглядел на сына и старшую дочь…

— Видите, теперь уже не я, а дети решают все в этом доме!..

— Ну что вы, папа! — слабо запротестовала Катрин.

В этот вечер, когда все улеглись спать, она бесшумно встала с постели, подошла к спящим сестренкам, поцеловала их в лоб и на цыпочках вернулась к себе. Проходя мимо кровати отца, она на минутку остановилась, прислушалась к его сонному, немного хриплому дыханию и улыбнулась в темноте.

Глава 35

Итак, решено: Клотильда и Туанон остаются в доме-на-лугах. Теперь надо было подумать о том, как и где заработать хоть немного денег. Катрин отправилась к крестной разузнать, не может ли Фелиси найти для своей крестницы какую-нибудь поденную работу.

Нет, Фелиси не была злой женщиной. Она считала, что поступает разумно, советуя отцу отдать младших дочек в монастырский приют, но раз вопрос этот отпал, толстуха готова была всячески помочь Шарронам. Первым делом она уговорила своих хозяев пригласить Катрин на временную работу. «Господа мои, говорила крестная, — конечно, изрядные скупердяи». Скупые, но чванные супруги Малавернь считали, что для поддержания собственного престижа им следует иметь не менее двух прислуг: кухарку — в данном случае Фелиси — и горничную.

Горничная как раз уехала на несколько недель к родным в деревню, и Фелиси сумела доказать госпоже Малавернь, что ей одной нипочем не управиться и у плиты и в комнатах; ввиду этого она позволяет себе рекомендовать барыне свою маленькую крестницу взамен временно отсутствующей горничной.

— Чванные-то они чванные, — рассказывала девочке Фелиси, — но, видать, не больно состоятельные, потому-то и вынуждены экономить на всем и, разумеется, в первую очередь на моем жалованье… Они и печи-то зимой топят только для видимости, лишь бы люди не сказали, что они живут, как скотина, в нетопленном помещении.

— Однако, мадам Фелиси, — говорил, ухмыляясь, дядюшка Батист, когда они встречались в доме-на-лугах, — однако, глядя на вас, нельзя подумать, что вы питаетесь одним хлебом и водой, а декабрь и январь проводите на морозе.

— Что вы хотите, — скромно отвечала Фелиси, вздыхая так, что ее щеки, подбородок, грудь, живот, невольно вздрагивали, — кухарка у плиты, как у Христа за пазухой, уж едой и теплом она не обижена.

Работая бок о бок с Фелиси, Катрин имела случай убедиться в справедливости этих слов. Малаверни платили девочке немного, но ела она столько, сколько хотела, а вечером, уходя домой, всегда уносила с собой какую-нибудь еду, которую крестная посылала для остальных обитателей дома-на-лугах.

— Ах, крестная, — испуганно шептала Катрин, — это нехорошо… Что, если они вдруг придут к нам и обыщут дом?

— Дурочка, только за те деньги, которые они экономят на тебе, можно купить в десять раз больше, чем ты уносишь отсюда.

Заработок отца, жалованье Катрин у Малаверней, деньги, вырученные Франсуа от продажи своих веретен, плюс «дары природы» («светское» выражение, употребляемое Фелиси для обозначения съестных припасов, которые она совала в карманы своей крестницы) — всего этого с грехом пополам хватало на жизнь.

Орельен продолжал время от времени приносить то яйца, то немного овощей, то голубя, а иногда даже несколько су. Он смущенно клал свои приношения на край стола и просил Катрин и Франсуа ничего не говорить о них его отцу и сестре.

— Как он умудряется добывать все это? — недоумевала Катрин.

— Э, — отзывался Франсуа, — он подрабатывает где придется. Какое тебе до этого дело? Во всяком случае, он — настоящий друг!

Катрин знала, что горничная Малаверней скоро вернется, и тогда ей надо будет подыскивать новое место. Она припоминала богатые дома, в которые ходила работать покойная мать. Среди них был один, о котором она не хотела бы думать, и, тем не менее, думала все время. Это был дом на Городской площади — массивное здание из серого гранита, крытое синим шифером.

«Дворец» — так мысленно окрестила Катрин эту тяжеловесную, лишенную грации постройку, где жила прекрасная Эмильенна Дезарриж.

В конце концов Катрин все же набралась смелости и спросила у Фелиси, где бы ей найти другую работу к моменту возвращения горничной. Потом, сделав безразличное лицо, добавила:

— Мама ходила иногда к Дезаррижам и однажды взяла меня с собой.

Кухарка — кажется, ее зовут мадам Пурпайль — была очень приветлива с нами.

— Мадам Пурпайль! — воскликнула Фелиси, воздев к небу свои короткие жирные руки. — Вот женщина, которой повезло в Жизни! Она у них не просто кухарка, но настоящая начальница, Которую беспрекословно слушаются все в доме, включая самих господ! Эти Дезаррижи — тоже порядочные гордецы — вечно на охоте или в разъездах, но, надо признать, совсем не скареды, не чета господам Малавернь! Леонард Дезарриж — самый крупный торговец лошадьми во всей округе. У него даже свой конный завод в окрестностях Ла Ноайли.

Фелиси не умолкала ни на минуту, комментируя удачу, выпавшую на долю ее «коллеги». Катрин пыталась снова свернуть разговор на Дезаррижей, в частности на Эмильенну, но безуспешно.

— Что ты там говоришь, Кати? Ты спрашиваешь про Эмильенну? Про эту кривляку и жеманницу, которая воображает о себе невесть что?!

— О! — воскликнула Катрин, оскорбленная в своих лучших чувствах.

А Фелиси уже снова распространялась насчет госпожи Пурпайль.

— Говорят, она скоро выйдет замуж? — тихо спросила Катрин.

— Кто? Мадам Пурпайль? Она вдова и, если верить ей, чувствует себя превосходно в своем вдовьем положении.

— Я не о мадам Пурпайль спрашиваю…

— А о ком же?

— Эмильенна…

— Опять ты со своей ломакой! Честное слово, ты напоминаешь мне этих молодых господ с Верха, которые только и толкуют о ней с утра до вечера. Не знаю уж, чем она их приворожила! Ну, всегда хорошо одета — это верно, и личико беленькое, и глаза бархатные, все так, но, в конце концов, мало ли в Ла Ноайли других красивых девушек?.. Замуж? Ну нет, вряд ли это будет легко и просто… Мадам Пурпайль — я даже могу похвастаться этим — доверяет мне такие вещи, которые не стала бы рассказывать другим…

И Фелиси снова перескочила на своего конька. Катрин не смела прервать ее еще раз. Вдруг крестная остановилась и спросила:

— А за каким чертом я тебе все это рассказываю?

— Вы говорили, что у мадам Пурпайль есть опасения насчет замужества Эмильенны…

— Ах да, опасения… Это слишком сильно сказано… Но, понимаешь ли…

Увы! Надо же было в эту минуту, чтобы какой-то соус подгорел на дне кастрюли, или молоко убежало через край, или энергично зазвонил звонок, соединявший кухню с господскими комнатами, напоминая Фелиси о том, что госпожа Малавернь ждет свой шоколад, — словом, Катрин так и не узнала, что же препятствует браку такой красивой, богатой и знатной девушки, как Эмильенна Дезарриж.

Глава 36

Однажды утром Фелиси встретила крестницу невнятной воркотней, хмуря густые брови. За долгие часы, проведенные рядом с крестной у плиты, Катрин уже достаточно изучила ее нрав, но никак не могла приноровиться к причудам толстухи. Впрочем, причуды эти были всего лишь своеобразной игрой, которая, по расчетам этой доброй женщины, должна была производить определенное впечатление на окружающих.

Раскритиковав в пух и прах своих скупердяев-господ и торжественно заявив, что надо быть последней дурой, оставаясь хоть на час в этом доме и в этом городе, крестная, наконец, смягчилась и выложила свою новость.

Она беседовала о Катрин с могущественной госпожой Пурпайль. И вот дело сделано. Завтра утром Катрин может явиться от имени крестной в дом Дезаррижей. Там кухарка-директриса, как величала иногда Фелиси госпожу Пурпайль, примет девочку и поручит ей всякую мелкую подсобную работу.

Госпожа Пурпайль встретила Катрин приветливо. Она показалась девочке еще ниже и толще, чем в прошлый раз. «Словно три больших яблока, поставленные друг на друга», — подумала Катрин. Эта кругленькая особа находилась в непрестанном движении. Ее резкие жесты и пронзительный голос лишний раз подтверждали характеристику, данную ей Фелиси, подчеркивая ее власть над домом и его обитателями. Матильда, краснощекая горничная в криво надетом белом фартуке, держалась с кухаркой тише воды, ниже травы, но Катрин сразу приметила, что в отместку за вынужденную покорность Матильда всячески старается — и не безуспешно! — разжечь вражду между всемогущей кухаркой и мадемуазель Рашёль, дамой-компаньонкой госпожи Дезарриж.

В полуподвальном помещении, где располагалось царство госпожи Пурпайль — огромная кухня, вымощенная красно-черными плитками, — дама-компаньонка никогда не появлялась. Но благодаря пространным речам кухарки и даже ее красноречивому молчанию соперница эта как бы незримо присутствовала в кухне. По словам госпожи Пурпайль, мадемуазель Рашёль, не ударяя палец о палец, ухитрялась получать у господ кров, пищу и золотые луидоры, причитавшиеся ей по Должности.

— Эта дылда так же похожа на даму-компаньонку, как я на епископа. Да я ни за какие деньги не согласилась бы составить ей компанию. И вообще она здесь ни с кем не водит компании, кроме этой дурехи Матильды. Представляю, какие мерзости изрекает по моему адресу мадемуазель Рашёль! Что касается барыни, то либо у нее приступ меланхолии, и тогда она запирается в своей комнате, приказывает закрыть ставни, задернуть занавеси и целый день лежит в постели, либо вдруг все меняется: каждый день званые обеды, прогулки, охота-без роздыха, без передышки; все мечутся, суетятся до одури… И если уж кто действительно нужен в этом тарараме, так это я: следить за всем, выполнять все распоряжения, жарить, парить, варить, печь, содержать в порядке дом, но отнюдь не мадемуазель Рашель! Ее держат просто так, для мебели, как говорится. Лет десять назад барин пригласил Рашель на эту должность по рекомендации священников, потому что уже тогда здоровье барыни и припадки ее дурного настроения внушали беспокойство. И с тех пор ее держат здесь для декорума.

— Для чего? — переспросила Катрин.

— Ну, для видимости, если тебе так понятнее. Но я все болтаю и болтаю и рассказываю вещи, которые тебе совсем не полагается знать, — по счастью, ты в них ничего не смыслишь! — а работа стоит. Ну-ка, сбегай, посмотри, собирается ли Матильда снять наконец белье с веревок. Спроси ее — это будет сегодня или завтра?

Катрин со всех ног бежала через парк; она не любила задерживаться перед конюшнями, где на дверях красовались охотничьи трофеи Дезаррижей. Лишь добежав до голубого кедра, она останавливалась и переводила дыхание. Здесь, под низко опущенными пушистыми ветвями, она могла бы стоять часами, наблюдая за фасадом дома, увитым огненными плетьми дикого винограда.

Катрин жадно вглядывалась в окна второго этажа, где, по ее предположению, должны были находиться комнаты Эмильенны и ее брата. Но все окна были закрыты, занавеси задернуты, жалюзи опущены. Огромный дом казался погруженным в глубокий сон, и маленькая служанка, разочарованная и недоумевающая, продолжала свой путь через парк. В конце парка, за живой изгородью, начинался огород, где Матильда лениво снимала с веревок простыни и не торопясь складывала их в корзину.

— Живей, Матильда, поторапливайтесь! Мадам Пурпайль ждет вас.

— Да что там у нее, пожар, что ли? Меня задержала на целых полчаса мадемуазель Рашель: я помогала ей убирать белье в шкаф.

— А как она выглядит, мадемуазель Рашель?

— Как? Женщина, как и все другие. Ты ее разве не видела? Ах, да… Она же не показывается внизу. «Дама-компаньонка, — говорит она, — должна соблюдать дистанцию». Ее ни за какие блага на свете не заставишь спуститься к нам, в помещение для прислуги. Вот это-то и бесит мадам Пурпайль… Мадемуазель Рашель выходит из дому только к мессе по утрам, а вечером — к исповеди. — Матильда пригладила ладонью свои растрепанные волосы. — Ну ладно…

Помоги-ка мне, Кати, поскорей собрать и сложить это треклятое белье!

Вечно закрытые ставни и тишина, царившая в доме, возбуждали любопытство Катрин. В один прекрасный день, набравшись смелости, она спросила об этом у Матильды. Горничная прыснула со смеху.

— Дурочка, разве ты не знаешь, что барыня, барышня и молодой барин укатили в Убежище?

Катрин уже слышала однажды такое название. Ей представлялось, что убежище — это лесное логово, где, как в сказках, скрываются разбойники. В этом разбойничьем логове, думалось ей, находится, наверное, и сам грозный охотник, который прибивает к дверям конюшни лапы убитых им зверей. Нет, что ни говори, а новые хозяева Катрин — люди с большими странностями.

Теперь Катрин приходилось поспевать на работу в два дома: в особняк Дезаррижей и в дом Малаверней, где владычествовала Фелиси. Иногда, улучив подходящую минуту, девочка пыталась вытянуть у крестной кое-какие сведения о тайнах и загадках, с которыми она то и дело сталкивалась на своей новой работе.

— Скажите, крестная, Дезаррижи, случайно, не занимаются разбоем?

— Как ты говоришь?! — переспросила Фелиси, и в голосе ее прозвучали одновременно удивление и восторг. Не дав Катрин времени повторить свой вопрос, крестная сама спросила девочку: — Это мадам Пурпайль тебе сказала?

— Нет, что вы!

— Так в чем же дело? Ты что-нибудь слышала? Или видела? Они что, убили кого-нибудь? Может, папаша Дезарриж нападает на одиноких путешественников и грабит их? А выкуп с них он берет?

Катрин ужаснулась этим жутким предположениям. Неужели она угадала правильно?

— Я не знаю, я ничего не знаю, — торопливо ответила она. Фелиси досадливо поморщилась.

— Но, в таком случае, что ты тут плетешь со своими разбойниками?

— Это насчет убежища…

— Убежища? Какого такого убежища?

— Ну, того, где они сейчас находятся: барыня, ее дочка и сын. Матильда, горничная, мне об этом сказала.

Фелиси всплеснула своими короткими ручками и уронила их на живот.

— Если бы ты умела писать, деточка, тебя, наверное, наняли бы в альманах сочинять рассказы… рассказы о разбойниках. Убежище — это название загородного дома твоих господ — запомни это раз и навсегда! — нет, даже не дома, а замка… замка в окрестностях Ла Ноайли, родового поместья госпожи Дезарриж. Она родилась там, понимаешь?

Фелиси подбоченилась и смерила Катрин подозрительным взглядом:

— Но о чем же тогда говорит с тобой мадам Пурпайль? Она не доверяет тебе, что ли? Может, ты недостаточно предупредительна с ней? — Крестная сделала строгое лицо. — Смотри, Кати, не забывай, что ты — моя крестница и что рекомендовала тебя в этот дом я!

Катрин стала уверять толстуху, что она никогда не забывает об этом, но что госпожа Пурпайль не говорит ни о чем другом, кроме дамы-компаньонки.

— Да, уж она у нее, как бельмо на глазу! — усмехнулась Фелиси.

Катрин не поняла, о каком бельме идет речь, но осторожности ради сочла за благо не спрашивать.

— Что касается меня, — продолжала крестная, — то должна сказать тебе, что никто в этом доме не омрачает подобным образом моего существования…

Катрин подумала, что Фелиси часто употребляет в своих речах странные и красивые слова, которым она, должно быть, научилась, прослужив всю жизнь в богатых домах Ла Ноайли.

— Теперь закончим разговор о твоих хозяевах, потому что надо же тебе, в конце концов, знать, в какой дом ты попала. Когда я говорю «попала», это вовсе не значит, что дом плохой. Совсем наоборот, совсем наоборот! Так вот, когда-то, в стародавние времена, предки госпожи Дезарриж были самыми важными господами во всей округе, и фабрика, Королевская фабрика, принадлежала им: они были ее основателями…

— Фарфоровая фабрика, где работают дядюшка Батист и Орельен?

— Ну да, фарфоровая фабрика — она ведь одна во всей Ла Ноайли, другой нет.

— А почему ее называют Королевской фабрикой, если она принадлежала семье мадемуазель Эмильенны?

— На этот счет, милочка моя, я тебе ничего сказать не могу. Я столько же училась в школе, сколько и ты. Спроси у старого Батиста, может, он знает.

Убежище, разбойники, фабрика, король — все это вихрем вертелось в голове Катрин. Фелиси была безусловно права, когда говорила: «дом, в который ты попала», потому что у Катрин было такое ощущение, будто она перенеслась на другую планету, где жизнь течет совсем по-иному, чем в том мире, в котором жила она и ее близкие.

— Одним словом, — заключила Фелиси, вооружившись ножом и собираясь чистить картошку, — род госпожи Дезарриж был когда-то всем, а теперь стал ничем. Они все еще кичатся своей знатностью, но сундуки в этой семье пусты…

Дом без хозяев по-прежнему стоял тихий и безмолвный; мало шума, мало работы.

— Пока что ты делаешь всего понемногу, Кати, а в общем, ничего, — шутила госпожа Пурпайль, быстро проникшаяся симпатией к своей юной подчиненной, и задумчиво добавляла: — Надо бы придумать тебе какое-нибудь определенное занятие что ли?

Катрин чинила белье, училась гладить, попробовала вышивать, но безуспешно.

Однажды под вечер госпожа Пурпайль подошла к девочке, сидевшей с шитьем у окна, и предложила показать ей дом. Катрин не пришлось долго упрашивать.

— Понимаешь, Кати, Рашель отправилась на исповедь, Матильду я услала с поручениями в город, а барин вернется из Лиможа только завтра утром. Надо же, чтобы ты имела представление о доме, где работаешь.

Госпожа Пурпайль набросила на плечи коричневую шерстяную шаль и вынула из комода звенящую связку ключей. Потом завязала шаль узлом на груди.

— Сделай, как я, Кати, закутайся хорошенько. На кухне у нас тепло, но наверху, когда там никто не живет, мы не топим.

Они поднялись по каменным ступенькам в вестибюль, где Катрин увидела знакомую ей широкую лестницу с двумя пролетами. Госпожа Пурпайль открывала одну за другой скрипучие Двери. За ними виднелись полутемные комнаты, уставленные мебелью в полотняных чехлах; кое-где луч солнца пробивался сквозь щель в ставне и ложился ярким пятном на стену или на чей-то портрет с торжественным и грустным лицом. Затхлый запах непроветренного помещения царил повсюду.

Очутившись на площадке второго этажа, Катрин бросила боязливый взгляд на гобелен, так напугавший ее в день первого посещения. Она скорее угадала, чем увидела: охотники в старинных костюмах, лошади, сказочный зверь, пронзенный стрелами… В коридоре послышалось громкое мяуканье.

— Ну, разумеется, это мосье Фару, — с усмешкой сказала кухарка. — Когда дамы-компаньонки нет дома, он бродит повсюду как неприкаянный.

Черный кот внезапно возник из тьмы и хотел потереться об юбку госпожи Пурпайль.

— Сгинь, сатана! — вскричала кухарка, отскакивая назад, словно прикосновение кота обожгло ее.

Они двинулись дальше по коридору.

«Увижу ли я залу для танцев?!» — с волнением спрашивала себя Катрин. Во всем доме ее интересовала только эта зала да еще, пожалуй, комната Эмильенны. Они вошли в залу, но госпожа Пурпайль назвала ее непонятным для Катрин словом:

— Вот библиотека!

— А я думала… — пробормотала девочка.

— Что ты думала?

Кухарка указала рукой на стеклянные витрины шкафов, заполненных книгами в темных, с золотом, переплетах.

— Богатая библиотека, а? Правда, эти книги — все, что барыня принесла мужу в приданое. Некоторые уверяют, что такая библиотека — целое состояние, но я не очень-то им верю.

«Значит, — думала Катрин, — эта большая, полутемная комната, казавшаяся мне дворцовой залой, такое же обыкновенное помещение, как и другие». Даже гипсовые головы на шкафах сегодня выглядели вполне безобидно. Как могла она вообразить, будто это отрубленные головы врагов грозного хозяина дома?

Катрин с трудом скрывала свое разочарование. Девочке хотелось попросить госпожу Пурпайль не показывать ей больше дом. Лучше уж спуститься вниз, в полуподвальное помещение для слуг; там, по крайней мере, ничто не испортит ее первого волшебного впечатления от хозяйских апартаментов…

Но кухарка уже шествовала дальше. Мимоходом она то поправляла чехол на мебели, то проводила пальцем по деревянной обшивке стен, готовая тут же разразиться гневом против Матильды, если обнаружит где-нибудь следы пыли.

Они быстро прошли комнату госпожи Дезарриж, потом заглянули в спальню хозяина дома. В комнате Эмильенны Катрин постаралась задержаться подольше.

Это было небольшое помещение на втором этаже, с окном, выходящим в сад.

Стены были оклеены голубыми обоями с нарисованными на них белыми фигурками; кровать, туалетный столик и шкаф были также бело-голубого цвета.

Катрин осторожно присела на пуф перед туалетным столиком, заглянула в зеркало и одной рукой стала поправлять свои светлые косы.

Стоявшая позади госпожа Пурпайль так и покатилась со смеху.

— Посмотрите на эту кокетку! Еще девчонка, а уже строит из себя барышню… Впрочем, скажу тебе по секрету: ты очень мила со своими карими глазками!

Катрин вспыхнула от слов кухарки, но в полумраке комнаты ее отражение в зеркале лишь слабо порозовело. «Неужели я красивая? — с волнением подумала девочка и еще ближе придвинулась к зеркалу. — Разве это красиво, когда глаза карие?»

Она рассматривала в зеркале свой маленький прямой нос, круглый подбородок, завитки светло-каштановых волос вокруг чистого высокого лба и не могла, поверить, что все эти черты, вместе взятые, делают ее лицо красивым.

— Ну хватит! Налюбовалась! — улыбнулась госпожа Пурпайль. — Пора идти вниз. Мадемуазель Рашель сейчас вернется.

Катрин встала, украдкой погладила пальцем гребенки и головные щетки, разложенные в строгом порядке на туалетном столике. На языке у нее вертелся вопрос, который она долго не решалась задать. Не удержавшись, она спросила:

— Если мадемуазель Рашель ничего не делает для барыни, она, во всяком случае, могла бы стать компаньонкой мадемуазель Эмильенны…

Госпожа Пурпайль скрестила на груди пухлые руки и, приоткрыв рот, издала нечто вроде свиста, словно проколотый мяч, из которого выходит воздух. Потом, покачав головой, она шумно вздохнула и заявила:

— Золотые твои слова, Кати! Платить даром деньги этой ханже Рашели — сущее безобразие! Но только… только…

Кухарка умолкла, прошлась по комнате и наконец остановилась перед Катрин:

— Только, дитя мое, сразу видно, что ты плохо знаешь нашу барышню. Чтоб она терпела рядом с собой эту Рашель? Да никогда в жизни! Раз или два дама-компаньонка пробовала сопровождать мадемуазель Эмильенну, но больше она на это не решится — будь покойна! Барышня то бежала со всех ног вперед так, что Рашель не могла за ней угнаться, то, наоборот, прохаживалась битый час перед какой-нибудь парикмахерской или бистро до тех пор, пока сидящие там мужчины, бросив свои бритвы и стаканы, не высыпали на порог и не начинали отпускать шуточки по адресу Рашели и нашей молодой ветреницы…

— Но… если бы… если бы у барышни была другая компаньонка, не мадемуазель Рашель, неужели она и с ней стала бы обращаться так же?

— Насчет этого ничего не скажу, но, сдается мне, что это дело трудное… А почему ты спрашиваешь? У тебя есть кто-нибудь на примете?

— Нет, что вы! — печально ответила Катрин и отвернулась, будто здесь, в полумраке, госпожа Пурпайль могла заметить ее смущение.

Глава 37

Стать компаньонкой барышни! Катрин хорошо понимала, что эта должность не из легких, а для нее и вовсе непосильная. На такое место требовалась совсем иная особа, чем маленькая крестьянка, какой она была. Прежде всего нужно говорить по-французски, а Катрин, как и вся ее родня, изъяснялась лишь на местном наречии. Компаньонка должна обладать хорошими манерами, одеваться по-городскому, знать множество вещей и, самое главное, быть намного старше.

К тому же Катрин сознавала, что, если ее желание вдруг осуществится, она не сможет больше заботиться об отце, Франсуа и сестренках. Правда, благодаря ее заработкам у Малаверней и Дезаррижей, а также тем «дарам природы», которыми Фелиси по-прежнему набивала ее карманы, жаловаться на голод в доме-на-лугах не приходилось. Правда и то, что, придя домой, Катрин не ложилась спать, пока все домашние дела не были переделаны. И все же она была недовольна собой, считая, что не имеет права строить на будущее планы, которые могли бы разлучить ее с родными.

Мысли Катрин об этом будущем невольно раздваивались, словно у нее, когда она вырастет, будет не одна, а целых две разных жизни. Ради той, которую она хотела посвятить семье, Катрин всячески старалась экономить на хозяйстве. Эти сбережения, а также те несколько су, которые Орельен приносил ей по воскресеньям, она прятала в тайничке, устроенном под одним из кирпичей очага. И в то же время, желая приобрести знания, которые помогли бы ей в один прекрасный день занять столь желанное место компаньонки Эмильенны, она много и усердно шила, штопала и вязала — гораздо больше, чем требовали того ее семейные обязанности.

— Ты испортишь себе глаза, — говорил сестре Франсуа.

Однажды Катрин услышала от госпожи Пурпайль, что дама-компаньонка должна быть искусной рукодельницей. Девочка тут же решила научиться вышивать.

Каждое утро по дороге в Ла Ноайль она проходила мимо дома дорожного смотрителя Англара. Там, у окошка с раздвинутыми занавесками, сидела белокурая Амели Англар, робко улыбавшаяся Катрин. Окно было низкое, и Катрин видела рукоделье, над которым трудились тонкие пальчики Амели. Это были вышивки, кружева, ажурная строчка. Катрин всегда испытывала желание замедлить шаг и полюбоваться этими изящными вещичками, но времени у нее было в обрез, а опаздывать на работу, возбуждая недовольство Фелиси, она не хотела. К тому же Катрин помнила, что родители Амели когда-то запрещали дочери играть с ребятишками Ла Ганны. Поэтому она не задерживалась у окошка Амели и лишь дружески кивала в ответ на застенчивую улыбку вышивальщицы.

Так, задолго до их знакомства, между девочками уже зародилась тайная обоюдная симпатия.

Когда госпожа Пурпайль заявила во всеуслышание, что дама-компаньонка должна быть искусной рукодельницей, Катрин сразу подумала об Амели и решила переговорить с ней, не откладывая дела в долгий ящик.

На следующее утро она встала раньше обычного. Франсуа, подняв голову с подушки, удивленно спросил сестру: чего это ей не спится? Катрин ничего не ответила и, торопясь разделаться с утренними делами, разбудила сестренок. Не слушая их рева и крика, она умыла полусонных девочек, одела их, причесала, заставила быстро проглотить утреннюю похлебку, наскоро ополоснула миски и убежала.

Утро было ясное, но холодное. Зима в этом году упорствовала, не желая сдаваться. Поднимаясь вверх по улочке Ла Ганны, Катрин волновалась: только бы Амели оказалась у окошка, только бы не было дома ни ее матери, ни отца…

К счастью, Амели уже сидела у окошка и была одна. Она подняла глаза от вышивания и, как обычно, улыбнулась. Катрин остановилась. Юная вышивальщица замерла в недоумении: брови ее были высоко подняты, на полуоткрытых губах еще блуждала улыбка, но голубые глаза смотрели серьезно и вопросительно.

Катрин не знала, что делать дальше. Наконец она подняла руку и постучала пальцем по стеклу. Амели отбросила работу в сторону, порывисто поднялась со стула и с просиявшим лицом распахнула окошко.

— Доброе утро, — сказала она негромко. Щеки ее порозовели от смущения.

— Я, наверно, помешала… — извиняющимся тоном начала Катрин.

— Нет, нет, что вы…

В полной растерянности Амели нервно стиснула руки.

Ее волнение и робость передались Катрин; она вдруг забыла, с какой целью затеяла этот разговор. Еле справившись с собой, она наконец пробормотала:

— Вы так красиво вышиваете, что я сказала себе: «Когда-нибудь утром я попрошу мадемуазель Англар показать мне свое рукоделье». Но вы, наверное, сочтете меня назойливой…

— Нет, нет, нисколько! Только я совсем не такая уж искусная рукодельница, как вам кажется… Да что же вы стоите на холоде? Входите, пожалуйста, в дом.

Катрин невольно бросила опасливый взгляд в глубину комнаты:

— А что скажут ваши родители?

— Их сегодня утром нет дома. Отец на работе, а мама ушла на рынок. К тому же они были бы очень рады видеть вас.

Успокоенная этими словами, Катрин вошла в дом, сбросила сабо и осторожно сунула ноги в войлочные туфли, стоявшие у порога.

— Когда-то ваши родители не разрешали вам водиться с нами.

Амели покраснела до корней волос.

— О! Это только потому, что в нашем пригороде живут всякие люди…пробормотала она. — Они сквернословят, попрошайничают, воруют… Вот отец и держал меня на расстоянии от них. Он ведь государственный служащий, а это, понимаете ли, обязывает…

Бормоча свои объяснения, Амели смущалась все больше и больше. Наконец, вся красная, она с трудом закончила:

— Но мои родители хорошо знают, что вы и вся ваша семья совсем не похожи на этих несчастных… Вы люди честные, трудолюбивые, воспитанные…

Мы слышали о ваших несчастьях и всегда сочувствовали вам…

Амели была, конечно, сама доброта, и ее симпатия — безусловно искренней. Но сочувствие дорожного смотрителя и его супруги семейным бедам Шарронов вовсе не обрадовало Катрин.

— Э! — махнула она рукой. — Вот я и мои братья всегда играли на улице с другими детьми, но не стали ни ворами, ни разбойниками, и Лартиги тоже…

Амели опустила глаза и улыбнулась, и эта улыбка сразу рассеяла тень недоверия между обеими девочками.

— Орельен Лартиг — это разбойник наоборот.

— Разбойник наоборот? — удивилась Катрин.

— Ну да, потому что разбойники отнимают у людей вещи, а Орельен оделяет ими людей.

Катрин подумала было, что Амели имеет в виду яйца или медные су, которые Орельен приносил по воскресеньям в дом-на-лугах. Но откуда Амели могла знать об этом?

А та тем временем продолжала:

— Однажды — это было давно — вы стояли на улице, как раз напротив моего окна, и грызли горбушку черного хлеба. Орельен подошел, вырвал у вас из рук горбушку и протянул взамен баранку. Я все видела из окна. Орельен не сводил с вас глаз. Он глядел на вас так серьезно и был похож — только не смейтесь! — был похож на ангела с церковного витража… на смуглого ангела, который смотрит из угла картины на маленькую святую деву… С этого дня я всегда мечтала стать вашей подругой, вашей и Орельена…

Они уселись у окошка, Амели достала свои работы и стала показывать их Катрин. Та пришла в восторг при виде вышивок.

— Не такое уж это хитрое дело! — заметила Амели. — Для вышивания нужно прежде всего терпение…

Катрин вздохнула:

— Я, наверное, никогда не смогла бы научиться так красиво вышивать!

В порыве энтузиазма Амели предложила:

— Хотите, я вас научу? Уверена, что вы быстро все усвоите!

Катрин с трудом удалось скрыть свою радость: как удачно все получилось!

Ей даже не пришлось просить Амели об услуге! Но вежливость, согласно канонам Ла Ганны, требовала, чтобы Катрин ни в коем случае не выказывала своих чувств.

— Что вы! Ведь это отнимет у вас уйму времени! Спасибо, большое спасибо, но, уверяю вас, я была бы очень бестолковой ученицей…

Повинуясь все тем же законам деревенской вежливости, Амели настаивала:

— Бестолковой ученицей? Лучше не говорите мне таких слов! Я с великим удовольствием научу вас тому немногому, что сама знаю… Конечно, если вам не будет скучно…

— Скучно? Мне? Да я была бы просто счастлива! Но я не смею принять ваше предложение…

У Катрин оставалось еще полчаса свободного времени, и они решили начать обучение немедленно. Вооружившись иголкой, Катрин принялась за дело под бдительным оком Амели.

Теперь Катрин ежедневно заходила в домик дорожного смотрителя. Госпожа Англар встречала ее приветливо. Что касается самого смотрителя, то его редко можно было застать дома; он с утра до ночи пропадал на своих дорогах. Если же случайно господин Англар оказывался на месте, он был любезен с Катрин, расспрашивал девочку об ее отце, сестренках и Франсуа.

— Я иногда встречаю господина Шаррона на стройке, где-нибудь поблизости от дороги, — говорил смотритель. — Передавайте ему, пожалуйста, привет, мадемуазель Шаррон!

«Господин Шаррон», «мадемуазель Шаррон»! Англары были людьми крайне церемонными, ничего не скажешь! Их обращение слегка охлаждало чувства Катрин, но одновременно льстило ей.

Уроки рукоделья не всегда проходили гладко: иголка частенько впивалась в неловкий палец, а к концу занятий в глазах ученицы начинало рябить — так пристально вглядывалась она в свою работу. Но не беда! С каждым днем руки Катрин становились уверенней, и с каждым днем крепла дружба между ученицей и учительницей.

Через некоторое время госпожа Англар пригласила Катрин навестить их в воскресенье вместе с сестренками.

Клотильда и Туанон, которые никогда и ни к кому не ходили в гости, запрыгали от радости, когда старшая сестра объявила, что возьмет их с собой к Англарам. Но у дверей дома дорожного смотрителя девочек внезапно обуял такой страх, что невозможно было уговорить их войти. Катрин пришлось чуть ли не силой втаскивать сестренок в дверь. Очутившись в доме, Клотильда и Туанон уцепились за юбку Катрин и долго не отпускали ее. Не помогли ни улыбки, ни ласковые слова хозяев: девчонки упорно не раскрывали рта. Но, в конце концов, они все же освоились с новой обстановкой, чему немало способствовали блестящие, натертые воском полы, по которым можно было кататься в войлочных туфлях, как по льду.

— Скажи, Кати, — спросила Клотильда, когда они возвращались под вечер домой, — почему пол у этих людей покрыт льдом, как на нашем пруду? А ведь печка у них натоплена и в комнате тепло!

Катрин долго не решалась пригласить Амели к себе. Наконец, когда холода кончились и солнце стало пригревать по-весеннему, она набралась храбрости и предложила Амели прийти посидеть на солнышке у дома-на-лугах.

Амели явилась к Шарронам в воскресенье после полудня. Жюли и Орельен уже были там. Из дому вынесли скамью и поставили у порога; отец сел на нее вместе с Жюли и Катрин. Мальчики устроились прямо на земле, чуть подальше.

Клотильда и Туанон гонялись друг за другом по лугу.

Свернув на тропинку, ведущую к дому-на-лугах, и увидев перед собой столь многочисленное общество, Амели смутилась почти так же сильно, как некогда Клотильда и Туанон в доме дорожного смотрителя. Все семейство Шарронов и Лартиги наблюдали, как неловко и стесненно идет по тропинке белокурая и розовощекая девочка с большими синими глазами.

— Очень миленькая, — вполголоса сказал Франсуа.

Жюли, сидевшая на скамейке, услышала слова мальчика и пробормотала сквозь зубы:

— Ну уж и миленькая! Вид у нее довольно-таки нескладный: сразу заметно, что еще девчонка!

На самом деле между Жюли, Катрин и Амели не было большой разницы в возрасте. Жюли была лишь на год или два старше их. Но пышная прическа, перетянутая до отказа талия и вызывающее выражение лица придавали ей вид взрослой девицы, в то время как Катрин и Амели выглядели еще девочками.

Отец, Катрин и Орельен поднялись с места, чтобы встретить Амели.

Протягивая руку Орельену, Амели вспыхнула и опустила глаза. Катрин заметила ее смущение и вспомнила, как ее новая подруга сравнила однажды Орельена со смуглым ангелом на цветном витраже церкви святого Лу. «А ведь Амели права, — подумала девочка, — Орельен и вправду красив». Катрин знала мальчика так давно, что уже не обращала внимания на его внешность. Теперь, взглянув на своего старого приятеля глазами Амели, Катрин захотела посмотреть таким же взглядом на отца и на брата. Тщательно выбритый, одетый в чистую рубашку, отец показался ей чуточку похожим на прежнего, молодого, каким он был во времена их жизни на ферме. Правда, волосы его поседели, но сегодня он выглядел не таким сгорбленным, а лицо его — не таким изможденным.

Что касается Франсуа, то он расцветал буквально с каждым днем: широкоплечий и стройный, с крутыми завитками черных волос и энергичными, быстрыми движениями. Кто бы мог подумать, что он только что оправился от тяжелой болезни, которая целых семь лет держала его прикованным к стулу?

Клотильда и Туанон подбежали к Амели. Девочки уже не раз бывали в доме дорожного смотрителя и теперь чувствовали себя с Амели друзьями.

Клотильда схватила гостью за руку и потащила к дверям дома.

— Оставь! Оставь ее сейчас же! — рассердилась Катрин, но сестренка продолжала тянуть Амели за собой. Она привела ее в кухню и сказала:

— Смотри: у нас на полу нет льда, как у вас!

Это заявление вызвало общий смех и рассеяло неловкость первых минут знакомства. Послеполуденное время пролетело быстро. Катрин и Амели не успели даже заняться рукодельем. Когда Амели собралась уходить, Шарроны взяли с нее слово, что она придет еще раз. Катрин и Орельен проводили гостью до поворота дороги, ведущей в Ла Ноайль. Здесь все трое остановились. Внезапно Амели схватила Катрин и Орельена за руки и крепко сжала их.

— Я так счастлива! — воскликнула она.

И, отпустив руки своих новых друзей, девочка бросилась бегом по дороге.

Катрин и Орельен долго следили глазами за Амели, поднимавшейся вверх по узкой улочке Ла Ганны. Она шла быстро, не оборачиваясь.

— Славная она, — сказала Катрин.

— Да, — ответил Орельен, — но чудная все-таки… Такая тихоня, а ты видела, как она схватила нас за руки. — Он вдруг рассмеялся. — А в тот день, помнишь, когда я дал тебе баранку на улице перед их домом, она стояла у окна и все видела.

Теперь Амели часто приходила по воскресеньям в дом-на-лугах. Все усаживались под одевающимися в зелень деревьями. Иногда Шарронов навещали и другие гости. Появлялась, пыхтя и отдуваясь, крестная Фелиси и уже с порога принималась ругать на чем свет стоит всех знатных господ с Верха, в том числе и своих хозяев. Если дядюшка Батист находился тут же, он неизменно поддразнивал толстуху.

— Эге! — говорил он. — У вас такой цветущий вид, мадам Фелиси, что вам, знаете ли, просто грех жаловаться. Глядя на вас, нипочем не подумаешь, что ваши господа держат вас на пище святого Антония.

Фелиси делала возмущенное лицо, краснела, взмахивала своими короткими руками, что-то гневно бормотала, угрожающе указывая пальцем на озорника, и вдруг разражалась смехом. Даже Жан Шаррон не мог устоять против общего веселья. Но вечером, когда гости уходили, он снова становился грустным.

Обняв Катрин за плечи, он притягивал ее к себе и неловко целовал в лоб:

— Ты у нас молодец, Кати! Что бы с нами было без тебя! Иногда по воскресеньям появлялся Марциал, старший брат.

Он любил поболтать с Франсуа, вспоминая проказы и шалости, которые они устраивали в детстве.

— Да уж, — говорил он, потирая руки, — каких только веселых штук мы с тобой не вытворяли!

Франсуа, который раньше верховодил, теперь обращался с Марциалом уважительно, зная, что того скоро должны призвать на военную службу.

— Повезло тебе, — говорил он грустно, — здорово повезло тебе, Марциал! А мне вот никогда не посчастливится быть солдатом.

— Эге-ге, — отвечал старший брат, — Вот уж счастье, без которого я вполне мог бы обойтись!

Но потихоньку от всех Марциал признавался Катрин: да, он очень рад, что будет солдатом, — по крайней мере, удастся повидать белый свет.

Изредка по воскресеньям в дом-на-лугах приходил Крестный со своей маленькой женой, все такой же тихой и робкой. Катрин всегда радовалась их приходу, и, однако, с тревогой ждала появления молодого плотника, потому что с ним отец всякий раз предавался воспоминаниям о матери, о тех счастливых годах, когда они жили в Жалада и приняли в свою семью, как родного сына, маленького сироту Фредерика Леруа.

После ухода Крестного отец на несколько дней замыкался в молчании. По ночам Катрин слышала, как он ворочается в постели с боку на бок, разговаривает с кем-то вполголоса и тяжело вздыхает.

На эти воскресные сборища Орельен приходил обычно первым, а если опаздывал, то уходил последним. Улучив подходящий момент, он делал украдкой знак Катрин. Они шли на кухню, и мальчик проворно доставал из карманов яйца, яблоки или каштаны. Однажды он даже принес цыпленка, тщательно спрятав его под полой куртки. Предупреждая недоуменный вопрос Катрин, Орельен пояснил, что приобрел его на те деньги, которые он зарабатывает в свободное время, помогая убирать дрова в сарай или подсобляя лавочникам в дни наплыва покупателей.

— Но послушай-ка, Орельен, — говорила ему Катрин, — ты все-таки нам не брат и даже не родственник. Для чего же ты это делаешь?

Орельен задумывался, тонкая морщинка прорезывалась между бровями на его чистом лбу, и вместо ответа невнятно бормотал:

— Просто так… потому что…

— Перестань, пожалуйста… Лучше отдыхай после работы или покупай что-нибудь для себя на эти деньги…

— Вы, значит, теперь совсем не нуждаетесь?

— Что ты! Конечно, нуждаемся.

— Ну, вот видишь.

— Ты ужасно упрямый.

— Как осел, который пятится назад, — говорил он, улыбаясь. Ты все-таки должен подумать о будущем, Орельен, о том дне, когда ты захочешь жениться.

Ну, вот еще выдумала!

— Ничего не «вот»! Для того чтобы жениться, нужны деньги. Знаешь что, Орельен? Тебе надо жениться на Амели Англар.

— На Амели?..

Орельен побледнел и вдруг, нагнувшись, стал тереть рукой коленку.

— Стукнулся об стол… Больно как, черт возьми! Катрин, однако, не слышала никакого удара.

— Она тебя любит, Амели! Она мне сказала… Орельен равнодушно пожал плечами.

Тогда на ком же ты женишься, Орельен, если не хочешь взять в жены Амели?

Он пристально посмотрел на Катрин, приоткрыл было рот и вдруг отвернулся:

— Не знаю…

Он встал, быстро вышел из кухни и подсел к Франсуа, расположившемуся на траве перед домом.

«Ну что ж, — подумала Катрин, — в конце концов, мое дело было дать Орельену хороший совет. Если он не желает ему следовать, тем хуже для него!»

Удостоверившись, что никто не видит ее со двора, девочка подняла кирпич в очаге и положила в тайничок монеты, которые принес Орельен. Кучка медяков понемногу росла. «Когда-то я наберу нужную сумму? — подумала Катрин. — Я даже не знаю, сколько это может стоить». Ей вдруг показалось, что все ее усилия просто смешны; никогда не сумеет она накопить достаточно денег, чтобы осуществить задуманное. «Ну ладно, — вздохнула она, — я, конечно, не скажу ни слова отцу, но я попрошу Франсуа, Мариэтту, Крестного и, может быть, Фелиси помочь мне. Все вместе мы уж как-нибудь соберем эти деньги».

Подойдя к Амели, которая играла на лужайке с Клотильдой и Туанон, Катрин предупредила подругу, что завтра утром не зайдет к ней, как обычно, потому что у нее срочное дело в городе. Амели натянуто улыбнулась, пытаясь скрыть свое огорчение. Она теперь и дня не могла прожить без Катрин.

Когда солнце склонилось к закату, гости Шарронов стали расходиться.

Амели поцеловала на прощание Катрин и грустно спросила:

— Значит, до вторника?

Видя опечаленное лицо подруги, Катрин уже готова была предложить Амели сопровождать ее завтра утром, но тут же опомнилась. «Нет, — решила она. — Я должна быть там одна!» — Да, Амели, до вторника.

Глава 38

На следующее утро, проходя мимо дома Англаров, Катрин ускорила шаг; с облегчением заметила она, что Амели не сидит, как обычно, у окошка. Миновав Городскую площадь, девочка очутилась перед церковью святого Лу. Поравнявшись с папертью, она увидела, как из дверей храма вышла монахиня, а за ней процессия девочек, одетых во все черное. Катрин остановилась поодаль и печально смотрела на это молчаливое шествие сирот, свернувших вслед за монахиней в узкую улочку.

«Клотильда и Туанон тоже могли оказаться среди этих несчастных крошек у ранней обедни в это холодное утро. Какие они бледненькие и как мало в них жизни! Они похожи на маленьких старушек!»

Проводив глазами унылую колонну сирот, Катрин заторопилась дальше.

Сегодня утром, проснувшись, она не без труда убедила себя, что нужно выполнить решение, принятое накануне. При одной мысли о нем ее охватывал страх. Но если вид воспитанниц монастырского приюта и омрачил ее настроение, он вместе с тем укрепил ее волю, сознание своего долга и своих сил в борьбе за жизнь.

Оставив позади последние дома Ла Ноайли, Катрин вышла на дорогу, которая вела к холмам Ланзака. За ветхими постройками, сложенными из камней древних крепостных стен, между лесистыми холмами простирался длинный прямоугольник кладбища, обнесенный высокой гранитной оградой. Катрин остановилась перед заржавленной калиткой. Она слышала, как отчаянно колотится ее сердце. На мгновение девочке захотелось повернуть обратно. Нет, никогда не хватит у нее мужества открыть калитку! Теперь Катрин горько жалела, что не взяла с собой Амели. Она уже готова была уйти, но в эту минуту увидала вдали, на повороте дороги, мчавшийся во весь опор экипаж. Это придало ей решимости: глубоко вздохнув, она толкнула калитку и вошла. Пока Катрин слышала грохот экипажа, она не ощущала своего одиночества и торопливо шла по дорожке между могилами, направляясь к дальней части кладбища. Но едва шум колес и стук копыт замерли в отдалении, она почувствовала, как молчание мертвых обступает ее со всех сторон.

Катрин шла, прижав руки к груди, как человек, который хочет проскользнуть незаметно, не привлекая к себе внимания. Не поворачивая головы, не замедляя шага, она бросала беглые взгляды на могильные памятники, окаймлявшие дорожку: грузные монументы из мрамора и гранита.

В конце дорожки, там, где она сбегала по откосу вниз, начиналось кладбище бедняков. И здесь, в этом царстве смерти, верхняя часть кладбища была отведена богачам, а нижняя — жителям Ла Ганны и других пригородов.

В нижней части кладбища не было ни мраморных монументов, ни статуй.

Кое-где встречались еще простые гранитные плиты, но над большинством могил возвышались одни деревянные кресты, украшенные бедными веночками. Еще дальше, у самой стены, могилы не были отмечены даже такими скромными пометами. Лишь продолговатые холмики земли, с воткнутыми в них низенькими, посеревшими от времени крестиками, указывали место погребения.

Как найти среди этих земляных холмиков могилу матери? Как узнать ее среди одинаковых, словно борозды в поле, глинистых насыпей? В день похорон Катрин постаралась заметить место, где лежит мать, но теперь никак не могла вспомнить, был ли то третий или четвертый холмик, начиная от стены. Она опустилась на колени возле дорожки, в промежутке между этими двумя холмиками, и, беззвучно шевеля губами, обратилась к матери: «Мама, не сердитесь на меня за то, что я, может, стою на коленях не у вашей могилы. В свое время вы хотели послать меня в школу, но не смогли этого сделать, и теперь я не умею прочитать на кресте ваше имя. Я не приходила к вам ни разу с тех пор, как вас положили сюда, в эту землю, но вы знаете, что я боюсь ходить одна по кладбищу, боюсь этой длинной дороги мимо чужих могил. Но я все время думаю о вас, вспоминаю вас каждый день… И вот что я пришла вам сказать: я не хочу, чтобы вы лежали под безымянной земляной насыпью. Мы не смогли заплатить за место, чтоб оно принадлежало нам, и чтоб вы лежали здесь спокойно до скончания века. Такие неоплаченные могилы — Орельен объяснил мне это — время от времени раскапывают и сваливают старые гробы в общую яму. Я не хочу, чтобы с вами поступили так же. Я не хочу, чтобы вы затерялись в общей яме, среди других умерших!»

Обе могилы, перед которыми Катрин стояла на коленях, были голы: ни венка, ни букета, ни искусственного цветочка. На холмике справа, у подножия креста, лежала кучка гладких белых камешков. Катрин сосчитала их: было девять. Она знала, что у бедняков существует обычай отмечать таким образом каждое посещение могилы близких. Но кому принадлежали эти девять камней? Кто приходил сюда так часто? А может быть, камни лежали не на могиле матери, а на чужой?

Катрин захотелось тоже оставить камень в память своего посещения. Она поднялась с колен, сделала несколько шагов по дорожке, отыскала подходящий камешек и вернулась обратно. Теперь на могиле лежало десять камешков. Катрин снова опустилась на колени между насыпями, Потом встала, отряхнула землю со своей юбки.

«Мама, я должна уйти, иначе я опоздаю к Фелиси, в дом Малаверней. Но я обещаю вам, что приду снова и принесу вам самый красивый камешек, белый, словно фарфор».

Катрин смотрела на оба могильных холмика, на серые кресты. Теперь, когда она не разговаривала больше с матерью, девочка с новой силой ощутила свое одиночество. Вокруг нее не было ни души, она стояла здесь одна, совсем одна. Где же ее мама? Где она? Катрин вдруг разрыдалась и бросилась бегом к воротам кладбища.

Вечером, когда сестренки заснули и Франсуа тоже улегся в постель, Катрин рассказала отцу о своем посещении кладбища: о том, как она не смогла узнать могилу матери, о девяти белых камешках на одном из холмиков. Отец молча обнял девочку и прижал к себе. Катрин не шевелилась, закрыв глаза и удерживая дыхание. Она чувствовала себя почти счастливой в этом общем для них горе.

Жан Шаррон осторожно разжал руки и отпустил дочку. Тыльной стороной ладони он потер покрасневшие глаза.

— Могила матери, — сказал он тихо, — та, на которой лежат девять белых камней.

Он подумал немного и спросил:

— Ты хорошо посчитала: их девять?

— Да.

— Девять, а не семь?

— Нет, девять.

— Я положил только семь. Мне удалось побывать там лишь семь раз — я хорошо запомнил.

— Кто же положил еще два камня?

— Не знаю… Может, Фелиси?

— Ну нет! Она давно проболталась бы. К тому же она боится ходить одна по кладбищу. Она говорила как-то при мне своей барыне…

— Может, Мариэтта? Нет, она не могла бы приехать из Амбруасса и не зайти к нам. А ферма, где работает Марциал, слишком далеко, и хозяева не очень-то охотно отпускают его.

— Значит, — сказала Катрин, — это Крестный. Кроме него, больше некому.

— Ты, наверное, права, дочка. После смерти Марии он приходил к нам два раза. Это, конечно, его камешки. Он так любил мать! Он, верно, заходит к ней на могилу в те дни, когда навещает дом-на-лугах…

Отец помолчал и сделал неопределенный жест рукой.

— Как подумаю только, — начал он снова, — что Крестный хотел жениться на Мариэтте! Он не говорил нам ни слова, но это было видно всякому. А она предпочла Робера…

Катрин вспомнилась сцена из далекого детства: ссора Крестного с Робером, их драка возле риги.

— Мариэтта сделала глупость, — сказала она.

— Ты тоже так думаешь?

Неизведанная доселе гордость овладела Катрин. Впервые в жизни отец разговаривал с ней как со взрослой — так же, как прежде с матерью! Отныне она становилась в глазах отца не старшей сестрой Клотильды и Туанон, а взрослой девушкой, с которой можно разговаривать как с равной о делах и заботах мужчин и женщин.

Отец поднялся с лавки, поцеловал Катрин.

— Спокойной ночи, дочка, — сказал он. — Смотри не вздумай повторить ошибку Мариэтты, когда придет твое время.

Катрин вспыхнула. Отец явно забегает вперед. Она все-таки еще не в том возрасте, когда выходят замуж! Но как могла Мариэтта предпочесть угрюмого, злобного, грубого Робера Крестному, такому сердечному и доброму, который так ласково разговаривал, так весело смеялся, был таким чутким и предупредительным? Неужели и она, Катрин, может ошибиться, «когда придет ее время», как сказал отец? Сейчас это кажется просто немыслимым, невозможным.

Хорошо бы выйти замуж за человека, похожего на Крестного или на отца. Но найдет ли она такого? Франсуа, ясное дело, женится на Жюли Лартиг; они уже сейчас неразлучны. Амели… Амели, конечно, думает об Орельене: он ей нравится. Но почему Орельен был так смущен и недоволен, когда Катрин заговорила с ним о женитьбе на Амели?

Глава 39

Весна с каждым днем вступала в свои права. Деревья оделись густой листвой. Птицы на все лады пробовали свои голоса вокруг дома-на-лугах. В парке Дезаррижей садовники приводили в порядок клумбы и аллеи. Однажды днем, войдя в полуподвальные владения госпожи Пурпайль, Катрин заметила необычное оживление на кухне и в людской. Девочке трудно было бы объяснить, по каким признакам она определила, что в доме происходит или уже произошло нечто новое, но она была уверена, что догадка ее правильна. Госпожа Пурпайль, заметно взволнованная, едва отвечала на вопросы Катрин, суетилась сильней обычного у плиты и, не переставая, пилила Матильду. На очередное замечание кухарки горничная досадливо возразила: — Да нет же, ничуточки мы не опаздываем. Клемент привезет их не раньше ночи. Вы прекрасно знаете, что когда барыня покидает Убежище, она всячески тянет со сборами, с обедом, с переодеваньем, словно не в силах расстаться с братцем.

— Откуда ты это взяла, глупая? — проворчала госпожа Пурпайль.

— Кучер рассказывал… Он говорит, что лошади устают стоять в упряжи перед крыльцом, дожидаясь, пока господа соберутся ехать.

— Клемент такой же олух, как и ты. Ну, а тебя, моя милочка, просто лень обуяла. Имей в виду, что все здесь должно быть готово задолго до их приезда.

Пусть будет лучше так, чем наоборот! Понятно?

Матильда, опустив голову, мяла в руках оборку своего белого фартука.

— Оставь передник в покое и, поди, затопи камин в барыниной комнате.

Матильда повернулась, чтобы идти; госпожа Пурпайль крикнула ей вдогонку:

— Не забудь поставить возле камина корзиночку с сосновыми шишками!

Обернувшись к Катрин, сидевшей у окна с шитьем, госпожа Пурпайль распорядилась:

— А ты, Кати, оставь пока белье, есть срочная работа. Видишь, там в углу, около раковины, я сложила всю обувь наших путешественниц. Пересмотри эти башмаки: все ли они в порядке?

«Значит, вот в чем дело: они возвращаются, они с минуты на минуту должны быть тут! Я услышу их голоса, а может, даже увижу их… увижу Эмильенну… Если не сегодня, то завтра или послезавтра… Это уж точно!»

Присев на корточки возле раковины, Катрин принялась разбирать ворох дамской обуви, сложенный госпожой Пурпайль. Здесь были кожаные ботинки для улицы, меховые сапожки, бальные туфельки, легкие как пух домашние туфли без каблуков и задников. Девочка осторожно перебирала эти чудеса сапожного мастерства, словно боясь нечаянно повредить их. Самые маленькие ботинки Катрин подолгу держала в руках, уверенная, что они принадлежат Эмильенне, и была ужасно довольна, обнаружив, что на высоком ботинке из белого шевро не хватает одной пуговицы. Она показала ботинок госпоже Пурпайль.

— Ах, спасибо тебе, дитя мое! Видишь, я была права, не доверяя этой разине Матильде. Несколько дней назад я велела ей внимательно просмотреть всю обувь. Возьми в верхнем ящике вон того шкафчика шкатулку: ты найдешь там пуговицы для ботинок, возьми белую. Там же лежат иголка и нитки. Подумать только: новые шевровые ботинки барышни…

Катрин принялась за работу. Иголка скользила порой по гладкой коже, один раз даже уколола ее в палец. Наконец Катрин поставила на пол белый ботинок с пришитой пуговицей.

Послеполуденное время тянулось долго. Девочка снова взялась за шитье.

— Между нами говоря, Матильда права, — призналась госпожа Пурпайль. Каждый раз, когда они возвращаются из Убежища, мы ждем их до поздней ночи.

Скоро пришлось зажечь свечу.

— Кати, — сказала кухарка, — ты сегодня достаточно потрудилась. Можешь идти домой. Мы обойдемся и без твоей помощи, когда они приедут.

Катрин сколько могла тянула время, делая вид, будто заканчивает работу.

Ей совсем не хотелось уходить до приезда господ. Но госпожа Пурпайль снова напомнила девочке, что ей давно пора возвращаться в дом-на-лугах, и Катрин скрепя сердце надела свою грубошерстную коричневую накидку, сунула ноги в сабо и попрощалась.

Подойдя к воротам, она вдруг услышала за оградой щелканье кнута, стук колес и цоканье лошадиных копыт о мостовую. Катрин кинулась обратно, укрылась под густыми, низко свисающими ветвями голубого кедра. Не успела она спрятаться, как из дверей кухни выскочила Матильда с фонарем в руках и побежала к воротам. В доме, за окнами первого и второго этажа, замелькали огоньки; должно быть, госпожа Пурпайль и мадемуазель Рашель несли из комнаты в комнату зажженные канделябры. Ворота заскрипели, поворачиваясь на тугих петлях, экипаж въехал в аллею, обогнул здание и остановился у крыльца.

Клемент, кучер, соскочил с козел. Матильда с фонарем в руках подошла к нему.

Парадные двери распахнулись. Высокий, широкоплечий и грузный мужчина вышел на крыльцо в сопровождении госпожи Пурпайль и приказчика из конторы («Наверное, сам барин», — подумала Катрин), спустился по ступенькам и, подойдя к экипажу, протянул руку к открытой дверце. Стройная, гибкая женщина, закутанная вуалью, появилась в проеме дверцы, томно оперлась на протянутую мужчиной руку и осторожно поставив ногу на подножку, сошла на землю. Катрин показалось, что грузный мужчина, низко склонившись, поцеловал руку даме с вуалью. А из экипажа выглядывало уже другое лицо. Катрин узнала Эмильенну Дезарриж. Клемент приблизился к дверце, желая помочь барышне, но Эмильенна, отстранив его руку, легко спрыгнула на землю.

Вся группа, столпившись у экипажа, ждала. Наконец из дверцы высунулась взъерошенная голова с бледным лицом и вытаращенными глазами, и брат Эмильенны, Ксавье, не торопясь вылез из экипажа.

Господа, окруженные слугами, поднялись на крыльцо. Отдельные слова, обрывки фраз, веселый смех, восклицания, отнесенные ветром в сторону, долетали до Катрин, притаившейся в своем убежище. Наконец все вошли в дом, и госпожа Пурпайль закрыла за ними тяжелую двустворчатую дверь.

Катрин выбралась из своей засады и убежала.

Катрин надеялась, что уже на следующее утро встретит свою молодую хозяйку, но прошел день, за ним много других, а ей все никак не удавалось увидеть Эмильенну. Теперь, после возвращения господ, работы в доме хватало на всех: целыми днями стирали, стряпали, гладили, шили… Катрин не выходила из полуподвала и не видела никого, кроме госпожи Пурпайль, Матильды, Клемента и многочисленных служащих господина Дезарриж.

Во второй половине дня, около четырех часов, Матильда относила наверх поднос с полдником для барыни и ее детей. Иногда госпожа Пурпаиль делала это сама — в тех случаях, когда хотела похвалиться особенно удачным пирожным или кремом собственного изобретения. Катрин с нетерпением поджидала случая, когда судьба улыбнется ей — кухарка и горничная будут заняты неотложными делами, и госпожа Пурпайль скажет: «Ну-ка, Кати, отнеси наверх поднос с угощеньем для господ». Но судьба не спешила осуществить ее желание.

Глава 40

Наконец долгожданный момент наступил. Это случилось около четырех часов, в теплый и солнечный апрельский день, тихий и безветренный.

Матильда, которую госпожа Пурпайль услала за покупками в город, не возвращалась. Когда на кухне, возле плиты, зазвенел нетерпеливый и требовательный звонок, кухарка воздела к небу свои короткие пухлые руки.

— Господа требуют полдник, — воскликнула она, — а эта разиня Матильда и не думает появляться!.. И у меня, как на грех, разыгрался ревматизм!..

Госпожа Пурпайль внимательно поглядела на Катрин, взвесила на руке уставленный дорогой фарфоровой посудой поднос, поколебалась еще немного и, наконец, решилась доверить его девочке:

— А ты не грохнешь все это наземь?

Катрин поднялась по лестнице, держа перед собой поднос, словно святыню.

Там, у дверей комнаты, уже стояла Эмильенна: волосы ее были слегка растрепаны, глаза в полумраке коридора казались еще темней и больше. На ней была пышная зеленая юбка, собранная в талии, и белая гипюровая блузка; в руке она держала раскрытую книгу. Барышня сама сняла с низенького столика перед камином несколько фарфоровых безделушек, чтобы Катрин могла поставить туда поднос. Она показалась девочке ниже ростом, чем в прошлый раз, и вид у нее был не такой надменный и строгий. И Катрин вновь подумала, что никогда в жизни не приходилось ей видеть существа более прекрасного.

Певучий голос произнес позади Катрин что-то по-французски, но она не поняла ни слова. Обернувшись, девочка увидела, что на кровати под балдахином, опираясь локтем о вышитые подушки, полулежит дама в розовом пеньюаре, в которой она скорее угадала, чем узнала, госпожу Дезарриж. Дама повторила свой вопрос по-французски, и Катрин снова не поняла, о чем идет речь. Тогда, улыбнувшись, дама спросила на местном наречии:

— Как тебя зовут?

Катрин ответила, но так тихо, что никто не расслышал ее. Дама засмеялась:

— Не бойся, говори громче.

Катрин повторила свое имя и добавила:

— Мадам Пурпайль послала меня, потому что… потому что ее ривма… ревма…

Она никак не могла вспомнить незнакомое слово.

Теперь уже смеялись трое: дама, лежащая в постели, Эмильенна, все еще стоявшая рядом, у стены, и толстый мальчик, которого Катрин сразу не заметила.

— Да, да, у мадам Пурпайль ревматизм, — проговорила наконец дама, перестав смеяться.

Катрин, красная как рак, с трудом сдерживала слезы. Ну конечно, она зела себя, как последняя идиотка, и вот они смеются над ней. И это все, что принес ей долгожданный день!

— Эмильенна, предложи тартинку с вареньем этому ребенку, — приказала дама. — Подойди сюда, Катрин.

Девочка, низко опустив голову, приблизилась к кровати.

— Ближе, ближе, — потребовала дама.

Ока протянула руку и кончиками пальцев потрепала Катрин по щеке, — Оказывается, от меня скрыли существование этой молодой особы!

Никто не смеялся больше над Катрин. Госпожа Дезарриж, Эмильенна и ее брат принялись за еду. Время от времени хозяйка задавала девочке новый вопрос. Где она живет?.. В доме-на-лугах?.. Какое очаровательное название!

Наверное, это дом, утопающий в зелени и цветах, не правда ли?

«Какие только глупости не приходят в голову этим богачам! Они, верно, думают, что бедняков на свете не существует!» А есть ли у нее братья и сестры? — спрашивали Катрин снова. А ее мать, чем она занимается? Умерла?

Тень грусти скользнула по лицу дамы. Но кто же тогда заботится о младших сестренках? Не лучше ли поместить их в приют? Дама хорошо знакома с настоятельницей монастыря Кармелиток, и, если Катрин с отцом пожелают, она замолвит словечко монахине.

Застенчивость с Катрин как рукой сняло. Нет, нет, ее младшие сестренки не пойдут в сиротский приют! Катрин уже воспротивилась этому однажды: она достаточно взрослая и может сама позаботиться о девочках.

— Гм, — задумчиво протянула дама, высоко подняв свои красиво очерченные брови, — ты уверена? Ты действительно уверена в этом?

Катрин инстинктивно отодвинулась от кровати, словно ей снова предстояло защищать свое решение, защищать Клотильду и Туанон от опасной доброжелательности дамы в розовом пеньюаре. Вдруг маленькая твердая рука схватила ее за кисть.

— Я уверена, что Катрин права! — пылко воскликнула Эмильенна. — На ее месте я поступила бы точно так же!

Эмильенна взяла ее за руку! Эмильенна назвала ее по имени! Эмильенна выступила на ее стороне, в ее защиту! «Она заодно со мной!»

Словно уловив симпатию, зарождавшуюся между дочерью и маленькой служанкой, госпожа Дезарриж поспешила отослать Катрин обратно.

«Знать бы, когда я снова ее увижу!» — грустно думала девочка, спускаясь по каменной лестнице в полуподвал.

Вопреки опасениям Катрин, ждать ей пришлось недолго. На следующий же день госпожа Пурпайль приказала девочке отнести наверх полдник. Матильда, находившаяся тут же, изумленно посмотрела сначала на кухарку, потом на Катрин и процедила сквозь зубы:

— Но я же здесь!

— А вчера тебя не было! — отрезала кухарка. — И барыня сама распорядилась прислать полдник с Кати.

— Вот так раз! Вот тебе и на! — повторяла горничная, задыхаясь от возмущения.

Так у Катрин появилась новая обязанность. Но девочка никак не могла освоиться с этой неожиданной честью и по-прежнему держала перед собой поднос, словно священник чашу с причастием. Так, по крайней мере, говорила ей с насмешкой Матильда.

Иногда госпожа Дезарриж целый день лежала в постели непричесанная, ссутулившаяся. Никто не разговаривал в эти дни, никто не улыбался. Катрин тихонько ставила на столик свой поднос и молча удалялась, бросая на Эмильенну печальный взгляд. А на следующий день в глазах хозяйки уже сияло солнце, в комнате звенел смех, слышались шутки, восклицания, оживленная болтовня. Катрин оставляли в комнате, угощали, расспрашивали. Часто госпожа Дезарриж заставляла девочку принести к ней в комнату свою работу и шить, сидя у ее постели. Но вот наступил день, когда барыня распорядилась закрыть в своей комнате ставни, задернуть занавески на окнах. Катрин велено было доставить поднос с полдником в комнату Эмильенны на втором этаже. Эмильенна казалась рассеянной и задумчивой; время от времени она глубоко вздыхала, перевертывая страницу книги или втыкая иголку в свое рукоделье. Затем, отложив в сторону книгу и вышиванье, оборачивалась к окошку, за которым виднелась верхушка голубого кедра, чуть покачивающаяся в ясном апрельском небе.

— Мама никогда не привыкнет к жизни в Ла Ноайли, — говорила Эмильенна и, помолчав, добавляла: — Должно быть, это у нас в крови. Дедушка, мамин отец, был точно такого же нрава: утром весел, полон сил, энергии и всяческих замыслов, а вечером — пришибленный, словно больная собака.

Катрин задавала себе вопрос: для кого говорит все это Эмильенна? Для самой себя? Или для брата, который слушал, приоткрыв рот, и глядел на сестру своими выпуклыми, ничего не выражавшими глазами? Или для нее, Катрин?

Девочке так хотелось верить, что именно к ней были обращены признания Эмильенны; это внезапное доверие и радовало и пугало ее. Оказывается, можно быть и красивой, и богатой, и знатной — и, несмотря на это, страдать, как все прочие люди, и даже чего-то опасаться… Эмильенна говорит, что это у них в крови… Что можно сделать, чтобы помочь ей? Катрин не могла найти ответа на этот вопрос.

Не зная, что предпринять, девочка принялась рассказывать о себе, о своей жизни, о своих родных, словно рассказ об испытаниях и горестях, выпавших на ее долю, мог принести Эмильенне утешение, подбодрить ее.

Молодая барышня молча смотрела на Катрин, но слушала ли она ее? Глаза Эмильенны были устремлены вдаль, мимо маленькой служанки. Внезапно в них сверкнул огонек, и, прервав Катрин, Эмильенна заговорила:

— Я все припоминаю, все припоминаю… Я уверена, что видела тебя раньше, но не помню, когда и где…

Катрин низко склонила голову над шитьем. Слова барышни причиняли ей боль. Значит, барышня ничего не помнит? Она смотрит на вас своими распрекрасными глазами, но не видит вас, не узнает!

— Никак не припомню… — начала снова Эмильенна.

Она ждала, что Катрин придет к ней на помощь, подскажет ей, но девочка упорно молчала, не поднимая глаз от работы.

— А я помню, — проговорил вдруг своим тягучим голосом Ксавье; сидя у низенького столика, он рассеянно перелистывал стопку иллюстрированных журналов.

Эмильенна и Катрин разом обернулись к нему. И было чему удивиться!

Ксавье вдруг вмешивается в разговор, да еще утверждает, будто помнит вещи, изгладившиеся из памяти сестры! Катрин привыкла видеть его безмолвным и апатичным. Он оживлялся лишь при виде подноса с полдником.

Катрин окинула критическим взглядом круглое бледное лицо молодого барина, уже оттененное светлым пушком, его выпуклые глаза и мягкий, безвольный рот. «Болтает невесть что!» — решила девочка, убежденная, что Ксавье вообще не способен чем-либо интересоваться.

— Это было в день какого-то бала, — монотонно продолжал между тем Ксавье, — в библиотеке. Наверное, года два назад. Мы вдруг услышали звуки арфы и рояля. Когда мы вошли в залу, Катрин стояла у рояля и нажимала пальцем на клавиши. Услыхав твой голос, она перепугалась насмерть и стояла как вкопанная. Потом кинулась к дверям и выбежала из залы. А на пороге остановилась и что-то крикнула… кажется, так: «Я сестра… я сестра…»

— Я сестра Обена.

Слова сорвались с губ Катрин помимо ее воли, и она тут же горько раскаялась, что закончила фразу, начатую Ксавье. Ни за что на свете не должна была она произносить здесь это имя! Но она выдала его, она предала брата, и теперь ничто не поможет изгладить это слово из памяти Эмильенны.

Барышня переспросила:

— Как ты сказала?

Пришлось повторить имя умершего брата, пришлось рассказать о его судьбе, о его жизни вдали от семьи, на ферме Мариэтты в Амбруассе.

— Амбруасс? — проговорила задумчиво Эмильенна. — Мы иногда охотимся в тех краях, там большие леса…

Сдвинув тонкие брови, она мучительно силилась что-то припомнить.

«Что у нее, совсем памяти нет, что ли?»

Катрин хотелось крикнуть: «Зачем вы притворяетесь, будто не помните Обена? Обена, которого вы назвали красивым?» Но вместо этого она рассказала о смерти Обена.

— Сколько ему было лет, когда это случилось?

— Четырнадцать.

— Ах, значит, он был еще мальчиком! — сказала Эмильенна.

— Нет, Обен был рослый и сильный парень, на вид ему можно было дать лет шестнадцать-семнадцать.

Катрин принялась описывать наружность Обена, поглядывая исподтишка на Эмильенну. Она старалась уловить на лице девушки хоть тень смущения, которое выдало бы ее и доказало, что прекрасная амазонка помнит встречу в лесу и лишь прикидывается забывчивой. Но ни один мускул не шевельнулся на матово-белом, обычно таком подвижном и изменчивом лице, губы не дрогнули, ресницы не опустились. Видно было, что барышня растрогана печальной судьбой крестьянского мальчика, жалеет его, и только. Катрин едва не закончила свой рассказ словами: «Вы же знаете его: вы спросили у него дорогу на полянке, где он собирал хворост». Неужели Эмильенна так равнодушна к людям, так легко забывает тех, кто встретился на ее жизненном пути?

Припадок меланхолии госпожи Дезарриж затянулся. Катрин носила теперь полдник в комнату Эмильенны. Она надеялась, что разговор об Обене больше не возобновится. Иногда, если погода позволяла, девочка отправлялась со своим подносом в парк, под сень голубого кедра. И здесь однажды, снова нарушив свое привычное молчание, Ксавье вдруг сказал:

— Знаешь, Эмильенна, мне кажется, что брат Катрин Обен… мне кажется, что ты его знала…

— Я?..

Эмильенна казалась глубоко изумленной. Катрин поспешно встала со стула и сказала, что должна идти помогать госпоже Пурпайль. Но Эмильенна удержала ее за передник: — Не уходи! Ты слышишь, что говорит мой брат?

Еще бы она не слышала! Но каким образом этот молчальник Ксавье мог знать такие вещи? Откуда ему было известно, что его сестра встретила Обена в лесу? Теперь, глядя на него, можно было подумать, что он не проронил ни слова. Рассеянно уставившись в пространство, он жевал шоколадное пирожное.

— Объясни, пожалуйста, что ты хотел сказать, — приказала Эмильенна.

Ксавье продолжал неторопливо жевать; затем облизал по очереди, один за другим, все десять пальцев. Темные глаза Эмильенны загорелись гневом при виде подобной медлительности. Наконец Ксавье решился:

— Ты вернулась однажды с охоты в Амбруасском лесу и рассказала, что заблудилась. Выехав на поляну, ты увидела там юношу с вязанкой хвороста. Ты спросила у него дорогу, и он объяснил тебе. Уезжая, ты захотела узнать, как его зовут… И он ответил, но ты плохо расслышала имя, потому что он произнес его совсем тихо: Овен, Опен… — ты так и не поняла…

Кровь прилила к бледным щекам Эмильенны. Она повторила:

— Обен… Обен… — и, повернув голову к Катрин, неподвижно стоявшей перед ней, спросила:

— Ты думаешь, это был твой брат?

Катрин молча кивнула головой.

— Но ведь Амбруасский лес велик, там много полян и вырубок, и не один дровосек собирает там хворост.

Тогда Катрин повторила то, что рассказал ей когда-то Обен о своей встрече с прекрасной амазонкой.

— Он был так счастлив, мой брат, когда вы поцеловали его!

Щеки Эмильенны по-прежнему пылали огнем, и от этого несвойственного ей румянца глаза ее блестели еще ярче. Лицо напряглось и стало жестким.

— Когда я… Но это же ложь!..

Эмильенна произнесла эти слова негромко, но так резко, что они отозвались в ушах Катрин как крик… «Она смеет называть моего брата лжецом!»

— Он мне так сказал, — ответила она. — Обен мечтал жениться на вас, когда станет взрослым…

Смех Эмильенны хлестнул Катрин, словно удар бича.

— У твоего брата было слишком богатое воображение! — сказала она холодно и насмешливо.

Катрин показалось, что земля уходит у нее из-под ног. Это было уж слишком! Так оскорбить память ее умершего брата!

— Извините, барышня, — тихо проговорила девочка, — мадам Пурпайль ждет меня.

Она круто повернулась и быстро зашагала к дому. На повороте аллеи Катрин бросила последний взгляд на молодых господ. Ксавье взял с подноса еще одно пирожное и с невозмутимым видом сунул его в рот. Эмильенна порывисто нагнулась, сорвала с клумбы цветок и стала покусывать кончик стебля.

Глава 41

На следующий день Катрин замотала кисть левой руки полотняной тряпкой.

— Я вывихнула руку, — объяснила она.

Когда пришло время идти наверх, девочка показала госпоже Пурпайль свою перевязанную кисть и сказала, что ей не удержать поднос. Матильда долго ломалась и брюзжала, прежде чем выполнить распоряжение кухарки заменить Катрин.

— Заменить Кати! Заменить Кати! Это она заменяла меня! С какой стати я должна теперь делать эту работу за нее?

Не переставая ворчать, горничная с нескрываемым торжеством взяла поднос и отправилась с ним к голубому кедру. Так продолжалось три дня. Утром четвертого дня, когда Катрин шла через парк, к огороду, кто-то выскочил на аллею за ее спиной. Сердце у девочки ёкнуло, но она не обернулась. Через минуту позади послышались быстрые легкие шаги, и Эмильенна поравнялась с ней.

— Доброе утро, барышня, — сказала Катрин, не замедляя шаг.

Эмильенна шла рядом с ней, не отставая.

— Кати, почему ты на меня сердишься? Скажи: почему?

— Отчего бы мне на вас сердиться?

Катрин остановилась и посмотрела молодой хозяйке прямо в глаза.

Эмильенна вдруг порывисто обняла ее и поцеловала в лоб.

— Не надо сердиться на меня за тот раз, Кати… Я не сразу вспомнила…

У меня вообще плохая память… И потом, ты понимаешь, я не хотела говорить при Ксавье…

Проводив Катрин до ограды фруктового сада, Эмильенна взяла с нее обещание, что та снова будет приходить наверх.

— Да разве Матильда мне уступит?

— Матильду я беру на себя.

И Катрин стала опять подавать хозяевам полдник — то в комнату Эмильенны, то в сад, где с наступлением теплых дней господа проводили все больше времени.

По воскресеньям Катрин не могла удержаться, чтобы не рассказать домашним об Эмильенне и ее семье.

— Тебе-то какой в том прок? — ворчливо спрашивал Франсуа. — Легче тебе, что ли, жить оттого, что у твоей красавицы целых два десятка платьев и столько же ботинок?.. В нашем супе от этого не прибавится сала, а твои сабо останутся такими же стоптанными, как были.

— Франсуа прав, — подхватывал Орельен. — Люди с Верха — это люди с Верха.

Пусть похваляются, сколько душе угодно, своими нарядами, своим городским говором и прочими штучками.

Обычно спокойный и сдержанный, Орельен произнес эти слова с горечью, удивившей Катрин.

— Но есть же среди них и хорошие люди, — возразила она, — они помогают бедным, подают милостыню…

Орельен внезапно покраснел до ушей; его серые глаза потемнели.

Сдавленным голосом он ответил:

— Ах, милостыня! Ну, она им ничего не стоит, милостыня! А вот тем, кто ее принимает, обходится недешево…

— Не понимаю…

— Извини меня, Кати! В самом деле, нечего об этом и говорить. Извини, пожалуйста!

Потом, когда Орельен передал Катрин, как всегда украдкой, свой обычный воскресный дар, она спросила, не следует ли ей оскорбиться, принимая от него милостыню.

— Не говори так, Кати, — умоляюще сказал мальчик. — Это совсем не милостыня, ты сама прекрасно знаешь…

— Скоро я расскажу тебе, Орельен, на что пойдут эти деньги.

— Какое мне дело? Это твои деньги. Не думай никогда, что я дал тебе их.

Жан Шаррон, напротив, был всегда на стороне Катрин, когда та превозносила до небес добродетели Дезаррижей.

— Оставьте девочку в покое, — говорил он с сердцем, — она правильно делает, что хвалит своих господ, раз они добры к ней.

Если дядюшка Батист присутствовал при разговоре, он принимался насвистывать с насмешливым видом.

— Добрые господа и молочные реки с кисельными берегами — это из одной и той же сказки, — говорил он, язвительно усмехаясь.

Все смеялись, кроме Катрин. «Значит, они всегда будут ненавидеть Эмильенну», — думала она. Даже подруга Катрин, кроткая Амели Англар, и та упрекала ее в явном пристрастии к господской дочке.

— Эти люди — одна спесь, — говорила она, — вот увидишь, Кати! Когда ты им больше не понадобишься, они укажут тебе на дверь и никогда не вспомнят, что были с тобой знакомы.

Однажды, сидя напротив Эмильенны в тени голубого кедра, Катрин сказала:

— Если бы Обен не упал с сеновала и не разбился насмерть, что с ним стало бы? Может, на него, как на моего отца, обрушились бы разные беды, и он, как отец, уже не был бы больше ни красивым, ни сильным… — Понизив голос, она продолжала: — Он, конечно, скоро бы понял, что жениться на вас ему невозможно… Наверное, для него лучше было умереть молодым…

Эмильенна побледнела, губы ее задрожали. Она схватила руку Катрин и с силой стиснула ее:

— Замолчи! Замолчи сейчас же!

— Мне больно, барышня!

Эмильенна разжала пальцы.

— Прости, пожалуйста, Кати… Но ты сделала мне куда больнее…

Эмильенна долго молчала, покусывая травинки. Катрин не решалась прервать ее молчание. Наконец барышня, не поднимая глаз, сказала негромко:

— Он был красив, твой брат… Я теперь ясно припоминаю его лицо, серые глаза, густые волосы и широкие плечи. Он показался мне старше, чем я. Было что-то застенчивое, серьезное и гордое в его взгляде. Он был в тысячу раз красивее и благороднее всех этих щелкоперов и щеголей Ла Ноайли, которые мечтают жениться на мне из-за наследства… Я это знаю. О, я предпочла бы твоего брата всем этим олухам, но как могла бы я это сделать? Когда-то, во времена революции, одна из моих прабабок убежала из дому и вышла замуж за крестьянина…

Превозмогая волнение, Катрин спросила:

— Если бы сейчас была революция, вы, может, тоже ушли бы с ним из дому?

— Да, но сейчас нет больше революции.

«Нет больше революции», — повторяла про себя Катрин. Она не очень ясно понимала значение этого слова. Ей приходилось слышать его неоднократно из уст дядюшки Батиста, который произносил его торжественно и значительно, то повышая, то, наоборот, понижая голос. На страницах журналов и альманахов, которые читал Франсуа, это слово тоже попадалось. Картинки, иллюстрировавшие текст, изображали объятые пламенем замки, развалины крепостных стен, усеянные толпами людей в красных колпаках, с пиками наперевес идущих на приступ… Отныне к этим образам в сознании Катрин прибавилась картина бегства двух молодых людей; парня в крестьянской одежде и девушки в кружевном платье, — картина счастливой любви, ставшей возможной благодаря революции.

Глава 42

На всю жизнь запомнились Катрин дни, проведенные в особняке Дезаррижей.

Однако дни эти, переполнявшие ее радостью, не мешали девочке думать о семье и о той цели, которую она перед собой поставила. И однажды вечером, когда сестренки улеглись спать, Катрин подошла к отцу:

— Папа, мне надо сказать вам что-то по секрету.

— По секрету?

Жан Шаррон сидел на низеньком стуле, вытянув длинные ноги перед очагом.

И хотя на улице стояла жара и очаг последнее время разжигали лишь для того, чтобы сварить похлебку, в золе всегда оставались два-три тлеющих уголька, на которые отец смотрел неподвижным, отсутствующим взглядом. Катрин приходилось по нескольку раз окликать его и даже дергать за рукав, напоминая о том, что время позднее и пора ложиться спать. Но сегодня слова дочери сразу же вывели его из оцепенения.

— По секрету? — повторил он удивленно, высоко подняв кустистые светлые брови.

Франсуа, строгавший кусок дерева при неверном свете коптилки, положил на место инструменты и украдкой сделал сестре ободряющий знак. Катрин помолчала минуту, собираясь с духом, и тихо начала:

— Вы знаете, папа, когда хоронили маму…

— Что? — переспросил отец. — Говори громче, я ничего не слышу!

Катрин попыталась возвысить голос, но не могла. Она заговорила почти так же тихо:

— Маму похоронили на кладбище для бедных…

Отец беспомощно развел руками и бессильно уронил их на колени.

— Иначе нельзя было, Кати…

— На кладбище для бедных могилы никому не принадлежат. Проходит время, старые гробы выкапывают и выбрасывают в общую яму…

— Зачем говорить об этом?

— Потому что я подумала: нельзя допустить, чтоб с нашей мамой поступили так. Надо сохранить ее могилу.

— А где взять деньги для этого, Кати?

— Я экономила все эти месяцы, как могла, и Франсуа тоже… и Орельен помог нам… и, кроме того, я говорила с Фелиси, с Мариэттой, с Марциалом, с Крестным и даже с дядюшкой Батистом…

Жан Шаррон испуганно затряс головой:

— Боже мой, они, наверное, подумали, что это я тебя научил. Ах, как нехорошо, как некрасиво получилось! Ты не должна была этого делать.

— Они не подумали ничего плохого, папа. Я сразу же предупредила их, что вы ничего не должны знать… Ведь вы все равно не разрешили бы мне поговорить с ними. И они сказали мне, что я права, что им тоже грустно оттого, что мамина могила не оплачена, но сами они никогда не осмелились бы заговорить с вами. У каждого в отдельности не хватало денег, и я очень хорошо сделала, придумав все это.

— Да, да, они, конечно, славные, отзывчивые люди, но все-таки это может их стеснить… Когда-то я имел возможность принимать их всех у себя, и принимать неплохо… А нынче они берут на себя заботу о моей бедной покойнице…

— Но, папа, — возразил Франсуа, — ведь мы, Катрин и я, тоже вносим свою долю. А Мариэтта, Марциал и Крестный — ваши дети. Значит, это все равно, что вы сами…

— Вы так думаете, вы так думаете… Ну, а Фелиси, а Орельен, а дядюшка Батист… Нет, нет, не могу! Вы прекрасно понимаете, что я не могу принять от них деньги…

Франсуа снова перебил отца:

— Вы обидите их насмерть, папа. Фелиси нам родственница, не забывайте этого. И Орельен, я знаю, огорчится. Ну, а дядюшка Батист не столько обидится, сколько рассердится и уж наверняка не захочет помочь мне устроиться на фабрику…

— Орельен приносит каждую неделю по нескольку су… вот уже много месяцев… Послушайте, папа, — голос Катрин дрогнул, — скажите нам «да»…

Деньги собраны, все хлопоты берет на себя Крестный… но, конечно, последнее слово за вами…

— Последнее… последнее… — повторял отец, покачивая головой; казалось, он сам не слышит, что говорит.

Катрин и Франсуа тревожно переглядывались. Отец словно забыл об их присутствии. Носком деревянного сабо он упорно ворошил золу, выискивая в груде пепла последнюю тлеющую головешку. Катрин не решалась возобновить разговор. «Мне не надо было брать деньги у Орельена, — думала она. — Отец не может согласиться именно из-за него да еще из-за дядюшки Батиста. Это Франсуа настоял, чтобы я поговорила со стариком… Но должен же он понять, что деньги Мариэтты, Крестного, Марциала, Фелиси и даже дядюшки Батиста — это не милостыня, это знак их глубокого уважения и любви к маме…»

Катрин шумно вздохнула, откашлялась; Франсуа постукивал рукояткой ножа о стол. Напрасные усилия: отец не пошевельнулся. Оробевшие дети не рискнули даже пожелать ему спокойной ночи и молча улеглись спать.

На следующий день вечером, за ужином, разговаривали только Клотильда и Туанон. Обычно, если они болтали слишком громко, Катрин приказывала сестренкам замолчать. Но сегодня никто не обращал внимания на их болтовню, и девочки, разумеется, не преминули этим воспользоваться. Они не умолкали ни на минуту, смеялись, ссорились, капризничали. Старшая сестра видела все, но не останавливала их. «Здоровые, крепкие девчонки с отменным аппетитом, думала она, — настоящие маленькие чертенята! А если бы отец не послушал меня, они были бы теперь тихими, бледными сиротками из монастырского приюта… Так почему же отец не хочет согласиться со мной и на этот раз?»

Катрин убрала со стола, вымыла посуду, поставила ее в буфет и уложила спать расходившихся сестренок. Из спальни долго доносились их возня, визг, приглушенные взрывы смеха. Когда в доме наконец наступила тишина, отец негромко спросил:

— Они уснули?

Катрин на цыпочках подошла к постели, бросила взгляд на спящих девочек:

— Посмотрите на них, папа.

Отец поднялся со стула, приблизился к кровати. Улыбка осветила его худое, усталое лицо.

— Да, хороши… Ты была права тогда, Кати… Если бы мы отдали их в приют…

Он вернулся в кухню и уселся на свое место перед очагом.

— Что я должен сделать для того, чтобы… для того, о чем вы говорили вчера?..

Прежде чем ответить, Катрин бросила быстрый взгляд на брата. Тот чуть заметно кивнул ей.

— Вам надо повидать церковного сторожа, папа. Он уже знает обо всем…

Сторож сказал, что вы должны поставить два креста вместо подписи на бумаге, которую он вам даст. А Крестный оформит все остальное и внесет деньги. Они уже у него.

Глава 43

Две недели спустя Катрин случайно обнаружила, откуда берутся медные су, которые Орельен вручает ей тайком каждое воскресенье. Теперь, когда могила матери была оплачена и покрыта вытесанной из серого гранита плитой с ее именем, Катрин решила не принимать больше от Орельена его приношений.

— Не надо давать мне денег, — говорила ему она. — Яйца и овощи, которые ты приносишь, стоят дорого. И это просто глупо. Ты видишь, что теперь я сама могу прокормить и сестренок и Франсуа. Ты добрый, Орельен, но лучше побереги эти деньги для себя: они нужны вам не меньше, чем нам. Зачем тратить их на ерунду?

— Да они мне ничего не стоят, Кати: поработаешь маленько вечером, после фабрики, — вот и все. Хозяева расплачиваются со мной яйцами или овощами. А иногда деньгами. На что они мне? Лучше буду отдавать их тебе.

— Нет, нет, спасибо! Ты уже помог мне собрать деньги на мамину могилу, а теперь хватит. Теперь копи, деньги для себя.

Но Орельен заупрямился, и Катрин поняла, что своим отказом крепко обидит друга. И девочка по-прежнему брала у него Деньги и складывала их в тайничок под кирпичом очага. Она дала себе слово не трогать эти деньги и когда-нибудь, при случае, вернуть их Орельену.

Однажды вечером, в конце мая, Катрин задержалась на работе дольше обычного. У господ был званый обед, и госпожа Пурпайль заявила, что нуждается в ее помощи. Девочка старалась изо всех сил.

— Вот уж кто умеет работать! — приговаривала толстуха, раскрасневшаяся от жары и волнения. — Не то что ты, дражайшая моя Матильда!

Горничная бросала на Катрин яростные взгляды. С того дня, как девочка стала носить господам полдник, Матильда затаила злобу против Катрин.

Временами она даже изрекала по ее адресу туманные угрозы: «Ничего, скоро всему этому придет конец — мадемуазель Рашель обещала мне». Катрин не обращала внимания на эти враждебные выходки и прилагала все усилия, чтобы делать свое дело как можно лучше и быстрее! Госпожа Пурпайль, явно благоволившая к маленькой служанке, не раз говорила ей: «Матильда не столь зла, сколь глупа, Кати. Если бы не эта змея Рашель, которая вечно ее подзуживает, Матильда при ее лени была бы только рада, что избавилась от лишних хлопот».

Около девяти часов госпожа Пурпайль поблагодарила Катрин за помощь и сказала, что теперь управится сама. Катрин надела свои сабо и попрощалась.

Проходя по саду, благоухавшему сиренью, жасмином и розами, девочка замедлила шаг. Из распахнутых настежь окон парадных комнат доносились громкие, оживленные голоса, смех, звон посуды. Катрин ужасно хотелось заглянуть хоть одним глазком в столовую, чтобы узнать, кто так громко говорит и весело смеется.

Со стороны конюшен послышался скрип гравия под чьими-то тяжелыми шагами. «Это Клемент», — подумала Катрин и бросилась к воротам, опасаясь, что кучер заметит ее и насплетничает Матильде: «Маленькая Шаррон подслушивала под окнами в саду».

На улице было еще светло. Вдоль всей Городской площади пышно цвели акации. Вокруг беседки для оркестра прогуливались, заложив руки за спину, несколько пожилых горожан. За оградами садов и парков звенели молодые, веселые голоса. Женский голос крикнул: «А ну, дети, пора спать!» Ласка, прозвучавшая в этом мягком голосе, наполнила сердце Катрин острой тоской.

За Городской площадью на пути Катрин не встречались больше богатые особняки с высокими фасадами, узорными решетками и каменными оградами. Но и здесь, в тишине весеннего вечера, сидели у окошек или на крылечках домов лавочники, ремесленники, прачки, швеи, которым Катрин, проходя, желала доброго вечера, а они отвечали приветливой улыбкой. Весенний воздух был так мягок, последние лучи уходящего дня так теплы, что Катрин невольно замедлила шаг. Ей не хотелось спешить, и она решила идти окольной дорогой, по узкой улочке, выходившей прямо к церкви святого Лу. Уже издали она увидела богомольцев, выходивших поодиночке из дверей храма. Черная колонна воспитанниц монастырского приюта появилась на паперти; одна монахиня возглавляла безмолвное шествие, другая замыкала его. У. самого входа в церковь стоял, сгорбившись и протянув руку, мальчик-нищий. Кое-кто из проходивших мимо верующих, клал ему на ладонь медную монетку; другие отворачивались, делая вид, будто не замечают протянутой руки. В такие мгновения Катрин страдала за нищего. «Как ему, должно быть, стыдно, когда они шагают мимо и не замечают его!» Толстая дама остановилась у входа, вытащила из-под пышной верхней юбки кошелек, достала монету и положила ее на ладонь мальчика. «Но ему, может, еще стыднее, когда подают…»

Вдруг Катрин вздрогнула и замерла на месте. Бессознательным движением она запахнула на груди косынку, словно струя ледяного ветра внезапно пронизала ее до мозга костей. И хотя в теплом воздухе не ощущалось ни малейшего движения, и вечерняя свежесть ближних полей не долетала сюда, девочка почувствовала, как смертельный холод охватывает ее с головы до ног: в молодом нищем она вдруг узнала Орельена! «Нет, нет, не может этого быть!

Орельен давно спит в своей лачуге или помогает какому-нибудь огороднику пропалывать грядки. Орельен слишком горд, чтобы просить милостыню!»

Медленно, как во сне, Катрин двинулась дальше. Теперь верующие выходили из церкви целыми группами и то и дело заслоняли от нее нищего. Подойдя к паперти, Катрин подумала: «Хоть бы его там уже не было!» Но нет, он стоял на месте, стоял согнувшись, словно у него был горб, и все так же униженно протягивал руку. Чувствуя, что не в силах пройти мимо, Катрин прислонилась к стене у дверей какого-то дома. Отсюда, никем не замеченная, она могла наблюдать за тем, что происходило у входа в храм.

Да, сомнений больше нет: это действительно Орельен, это он просит милостыню, тот самый Орельен, который краснеет от гнева, когда говорит о милосердии богачей! Орельен, который каждое воскресенье приносит ей медные су! Катрин словно оцепенела от изумления, раскаяния, гнева, печали и странного чувства, которое не могла ни понять, ни назвать. Была ли то тревога? Или смутное восхищение? Пожалуй, и то и другое, но сплетенные так тесно, что разъединить их было невозможно. «Стыдно!.. Ах, как мне стыдно — и за него… и за себя!»

Последние прихожане выходили из церковных дверей; одна из женщин вернулась назад и подала Орельену милостыню.

Катрин показалось, что она слышит его униженное «спасибо». Как он должен ненавидеть этих благодетелей!

Нищий подождал еще минуту, но больше никто не появлялся в дверях храма.

Тогда он выпрямился и провел рукой по лицу.

Перед Катрин снова стоял прежний Орельен, такой, каким она знала его столько лет: прямой, стройный, серьезный. Он спустился с паперти, остановился, пошарил рукой в кармане, достал собранные монеты, пересчитал их, снова засунул в карман и пошел не спеша по улице. Когда он поравнялся с дверью, за которой пряталась Катрин, девочка окликнула его. Он вздрогнул, как от удара, и побледнел.

— Я заходила сюда по поручению хозяев, — сказала она. Орельен помолчал минуту, еще не опомнившись от неожиданности, и пробормотал:

— А я решил прогуляться перед сном; погода уж больно хороша.

Они шли рядом по улице и молчали. «Сказать ему, что я видела?» — думала Катрин. Но если она скажет, решится ли Орельен показаться ей когда-нибудь на глаза? А если не скажет, то ложь эта всегда будет стоять между ними, как стена, и тогда… тогда им лучше совсем не видеться. Дойдя до Ла Ганны, Орельен спросил:

— Ты только что вышла из тех дверей, когда окликнула меня?

— Да. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так. И долго ты пробыла у этих людей?

— Не знаю. Точно не знаю.

— Народ уже выходил из церкви?

— Нет еще.

В сгущавшихся сумерках Катрин показалось, что лицо ее спутника теряет понемногу свое напряженное выражение. Он торопливо заговорил о работе на фабрике, о Жюли, которая с каждым днем становится кокетливее, о соседях по Ла Ганне…

Катрин не мешала ему говорить: она просто не слушала его. Скоро они расстанутся, думала девочка, и если она не соберется с духом и не скажет Орельену правду, дружбе их придет конец… У поворота на тропинку, которая вела к дому-на-лугах, они распрощались.

— До воскресенья, Кати!

— До воскресенья.

В это воскресенье она ни за что не возьмет деньги, которые он захочет ей отдать. Но если она промолчит сегодня, Орельен будет каждый вечер, до самого воскресенья, стоять на паперти с протянутой рукой. И в этом будет ее, только ее вина!

Сделав несколько шагов по тропинке, Катрин вдруг обернулась:

— Орельен!

Но крик застрял у нее в горле. Орельен, конечно, ничего не услышал.

Катрин побежала обратно. Она спотыкалась о камни, колючие ветви кустарников хлестали ее по лицу и рукам. Ее удивляло, что она никак не может догнать Орельена; наверно, он тоже бросился бежать от того места, где они расстались. Катрин остановилась, снова крикнула. Далеко впереди послышался голос Орельена. Она снова кинулась вперед. Теперь она отчетливо слышала, как он кричит: «Я иду! Я сейчас!» И внезапно Орельен возник перед Ней. Оба запыхались от быстрого бега и тяжело дышали.

— Что случилось? Ты напугала меня, Кати. Ты ушиблась?

Что сказать ему теперь? Позвать человека обратно ночью для того, чтобы заявить: «Я видела, как ты просил милостыню у церковных дверей», бессмысленно, грубо, жестоко. Она сказала:

— Я видела, как ты просил милостыню у церковных дверей.

На тропинке, окаймленной с обеих сторон высокими живыми изгородями, царила темнота. От этого Катрин было легче говорить: ей казалось, что и для Орельена так лучше — мрак скрывал его унижение. Но голос его, когда он заговорил, звучал глухо и хрипло:

— Я знал, что когда-нибудь попадусь, но никогда не думал, что ты первая увидишь меня…

— Мне известно, что все наши бывшие соседи по Ла Ганне ходят собирать милостыню, но ты! Отец запрещал нам попрошайничать даже тогда, когда дома нечего было есть.

Орельен молчал. Она угадывала в темноте очертания его фигуры. «Пусть он скажет хоть слово, пусть выругается, пусть рассердится — все, что угодно, только бы не молчал. Боже мой, а вдруг он плачет, плачет беззвучно? Орельен, Орельен, я не хотела быть жестокой, я не хотела оскорбить тебя! Скажи хоть слово!»

Но язык отказывается повиноваться ей, она не может даже протянуть к нему руку… Вдруг Орельен поворачивается и большими шагами уходит прочь.

Опомнившись, девочка бросается за ним:

— Орельен, Орельен!

Голос вернулся к ней, но слишком поздно.

— Орельен! Не уходи! Подожди меня! Не сердись!

В ответ он лишь ускоряет шаг. Катрин трудно бежать в потемках в своих тяжелых деревянных сабо.

— Орельен, я знаю, ты делал это для того, чтоб помочь мне… чтоб я не отдавала сестренок в приют… Орельен, не уходи так, подожди…

Споткнувшись о камень, Катрин падает и стукается лбом о дерево. Удар так силен, что в голове у нее помутилось. Придя в себя, она чувствует, как две дрожащие руки берут ее за плечи, поднимают с земли; чье-то лицо склоняется над ней, смутно белея в темноте.

— Кати, ты ушиблась? Ну и болван я, Кати! Где у тебя болит?

Нет, нет, ей совсем не больно, она не замечает даже боли от ссадины на лбу. Орельен вернулся! Орельен не сердится на нее! Орельен ее друг! Он берет ее за руку и бережно ведет по тропинке к дому-на-лугах. Время от времени он снова спрашивает ее с тревогой:

— Ты ушиблась? Тебе больно?

Чтобы успокоить его, она крепко сжимает ему руку. По правде сказать, она даже рада этой царапине на лбу, этой боли. Теперь, думает она, мы квиты.

Никогда больше не станут они говорить об этом вечере. Но когда на пороге дома он желает ей спокойной ночи, она не может удержаться от вопроса:

— А эти яйца, эти овощи, эти цыплята, которые ты мне приносил?..

Секунду он колеблется, потом говорит с вызовом:

— Я их воровал.

— Ты их… — Катрин ошеломлена не столько этой новостью, сколько горделивым тоном признания.

Она не решается повторить «воровал» и заканчивает:

— …ты их брал?

— Ты хочешь, чтобы я больше их тебе не приносил? — спрашивает Орельен уже мягче.

— Да, не надо. Не надо ничего больше брать…

И, боясь, что Орельену снова почудится упрек в ее словах, Катрин придвигается к нему вплотную и, обняв рукой за шею, крепко целует в обе щеки: сначала в правую, потом в левую. Он поворачивается и, не говоря ни слова, уходит.

Катрин стоит на пороге дома и прислушивается к удаляющимся шагам. Через минуту до нее долетает его голос. Орельен поет, уходя по тропинке в ночную темноту.