Детство в солдатской шинели

ГОЛУБЫЕ ПОГОНЫ

Мелкий, совсем невидимый дождик оседал бусинками на волосы, на грубошерстное детдомовское пальтишко, которое Нина распахнула, пытаясь укрыть блокнотик от влаги.

За высоким забором из колючей проволоки чернели огромные самолеты. По-утиному неуклюже покачиваясь, они выруливали на широкую бетонную полосу. Постояв немного, как бы для того, чтобы глубоко глотнуть воздуха перед броском, самолеты, надсадно урча, разбегались, нехотя отрывались от земли и уходили в хмурое вечернее небо.

Нина рисовала с малых лет. Но когда похоронили маму — перестала. И теперь здесь, в Подмосковье, снова захотелось рисовать. Рисовать эти стремительные, длиннокрылые самолеты и веселых, перекрикивающих гул моторов людей в мешковатых меховых комбинезонах.

Нина сидела у самой проволоки, светлые капельки, напоминавшие слезинки, неподвижно висели на кончиках колючек, отвлекали. Перелезть, что ли? Самолеты хотелось видеть поближе, рассмотреть грозные бомбы. Однажды она уже пролезала под колючкой — ничего сложного: худая, верткая, словно ящерка, раз — и там. И никто не заметил.

— А ну-ка, покажи, что у тебя там? — прогремел над Ниной низкий голос.

Она вжала голову в плечи, самодельный блокнотик, сшитый из тетрадки в клеточку, выпал из ее пальцев.

Военный быстро поднял тетрадочку, полистал.

— Ого! Похоже! — воскликнул он удивленно. — Рисуешь недурственно. Только военные самолеты рисовать не положено. Ты чья будешь?

— Ничья, — прошептала Нина.

— Не понял?

— Нет у меня никого.

— Вот те на. Но ты же где-то живешь, ночуешь?

Нина молчала, ей не хотелось рассказывать о своей тетке, о ее многодетной семье, о тесной комнатке, где Нине не было места. Да и зачем это ему, чужому человеку?

Военный подал ей большую теплую руку, и маленькая ладошка Нины исчезла в ней.

— Почему холодная?

— Я всегда такая.

— Есть хочешь?

Нина молчала.

— Пойдем со мной, — вздохнул военный.

Часовой пристально оглядел Нину, ее приплюснутый, вылинявший беретик, короткое пальтишко, чулки в резинку и неказистые, уже начавшие «просить каши» ботинки.

— Это со мной, — сказал незнакомец командирским голосом.

Вошли в столовую, там еще никого не было. Нина долго мыла руки, села на краешек стула.

— Оля, принеси нам обед, — попросил военный. — Да не гляди ты так — это моя дочка, — засмеялся командир. — Тащи все, что есть в меню!

И тут Нина вдруг поняла, что военный совсем еще молод, что у него веселые, озорные глаза.

— Майор Винницкий, честь имею. А тебя как величают?

— Нина.

— А фамилия, позвольте?

Нина опустила глаза, улыбнулась:

— Чкалова.

— Как-как?

— Чкалова.

— Чудеса, ей богу, прямо дети лейтенанта Шмидта.

— Но я не родственница того знаменитого Чкалова. Я обыкновенная.

— Все равно здорово! Ну что ж, коли так, давай дружить. А друзья всё должны знать друг о друге. Я летчик, летаю на тех вот самолетах, которые ты рисовала. Называются они Ли-2, с такого самолета можно бомбы сбрасывать на головы фашистов, можно продукты, патроны своим выбросить на парашюте. О Гризодубовой слыхала? Да-да, та самая. Наш командир полка…

Нина слушала, но ее отвлекала тонкая бумажка, на которой написано было машинкой: борщ украинский, котлеты, бифштекс с макаронами, яичница, компот из свежих яблок… Нина читала краешком глаза, и у нее все сильнее кружилась голова.

Оля принесла большой поднос, дымящиеся тарелки громоздились друг на дружке.

Майор долго глядел на Нину — как она бережно несла ложку ко рту, как незаметно собрала крошки хлеба и, отвернувшись, бросила в рот.

— Ты, видимо, давно не ела? — спросил Винницкий, когда Нина вытерла губы краешком ладони.

— Я из Ленинграда, — сухо сказала Нина. — Меня вывезли этой зимой. Мама умерла от голода, отец погиб на фронте. Живу у тетки, здесь недалеко, в поселке, но там не до меня, своих едоков хватает.

Теперь майор Винницкий регулярно приводил Нину в столовую, встречал у проходной, там же и прощался. Студено бывало по утрам, когда Нина уходила бесцельно бродить по улицам, иногда рисовала березы, реку, показывала Винницкому. Однажды майор пришел озабоченный, Нина почувствовала это, но спросить не решалась.

— Я улетаю и хочу тебя познакомить с Гризодубовой.

Они пошли к штабу, но там никого не было — комполка провожала самолеты на старте.

Винницкий глянул на часы, показал на заходящее солнце и сказал, чтобы Нина дождалась и все без утайки рассказала Гризодубовой. Ждать пришлось недолго. К штабу подкатила черная лакированная эмка, за рулем сидела женщина в военной форме. Быстро выскочив из машины, она скрылась в темноте коридора. Нина пошла за ней, постучала в дверь кабинета, открыла и сказала:

— Здравствуйте, Валентина Степановна. Это ведь вы?

Гризодубова, крепкая, подтянутая, в черном берете, в кожаной портупее, подняла голову от бумаг, лежавших на столе:

— Здравствуй. Я Валентина Степановна.

Нина большими глазами глядела на посверкивающую звездочку Героя, на орден Ленина, на депутатский значок.

— Я пришла к вам, чтобы вы меня научили летать. Возьмите меня, пожалуйста, в свой полк, — запинаясь проговорила Нина.

— Ну что ты такое говоришь, девочка! У нас не детский сад, а авиация дальнего действия. У меня летчики с такими академиями за плечами…

Не закончив фразу, она стала звонить по телефону:

— Стороженко? Коля, зайди в штаб, у меня тут девочка, кстати, не ясно, какими судьбами проникшая на аэродром, в часть, угости ее летным пайком и проводи.

— Посиди пока, отдохни, — повернулась к Нине. — А то тебя выпусти, ты и спрячешься где-нибудь, знаю я вашего брата.

В кабинет, широко распахнув дверь, вошел полноватый улыбчивый человек.

— Это что за гость? — спросил он, кивнув в сторону Нины.

— Вот пригласи к себе, товарищ полковник, и побеседуй. Летать хочет, видишь ли.

— Сколько тебе лет? — спросил полковник.

— Четырнадцать. Скоро пятнадцать будет.

— Как фамилия?

— Чкалова, — еле слышно промолвила Нина.

— Час от часу не легче! — воскликнула Гризодубова и засмеялась.

— Тебя кто надоумил так говорить?

— Это моя настоящая фамилия. И не смейтесь. Товарищу Валерию Чкалову я никто. Мои родители погибли.

Гризодубова резко встала из-за стола, прошлась по комнате:

— Поговори с ней, Василь Васильич, может, что придумаешь, ты начальник штаба дивизии, у тебя власть.

Бегунов, так звали полковника, сказал Нине, чтобы она подождала его на дворе. Нина помялась, взявшись за дверную ручку, поглядела на Гризодубову.

Валентина Степановна улыбнулась:

— Старшина Стороженко найдет тебя.

В штабе дивизии Нина пробыла долго. В кабинете Бегунова ей стало уютно и покойно.

— Так говоришь, твоя фамилия — Чкалова? Ну что ж, самая летная фамилия, а это совсем неплохо для начала.

— Я думала, что Валентина Степановна другая, — вздохнула Нина. — Она ведь депутат Верховного Совета…

— Ну и что с того, что депутат, — перебил ее Бегунов. — Думаешь, ты первая просишься? К ней и стар и млад идет, а ей нужны летчики! Боевые летчики, ты это понимаешь?

— Понимаю, — прошептала Нина, и оба они замолчали.

— Гризодубова — человек не простой, — проговорил Бегунов уже спокойно. — Вот она тебе показалась грозной? Что ж, она и такой бывает, а бывает и удивительно доброй. Она третьи сутки не спит — у нее один экипаж из полета не вернулся. Связь оборвалась. Хорошо, если сел у своих… Но ты с ней подружишься, я заметил, ты ей понравилась, если, конечно, мы возьмем тебя. А для этого я должен знать о тебе, товарищ Чкалова, как можно больше.

— У меня есть метрика. Справка есть из детдома — я ведь не беглая. Похвальная грамота за последний класс сохранилась, за пятый. Может, принести? Я мигом, только чтоб меня назад сюда пропустили.

— Ну, с документами успеется, ты мне лучше своими словами расскажи про свою жизнь. Время у меня сегодня есть, так что давай, подруга.

…Жили Чкаловы в центре Ленинграда в старинном княжеском дворце, перестроенном под жилой дом, у самой Невы, окна выходили на Академию художеств, туда, где стояли загадочные древние сфинксы. Были у Нины мама, папа и трое братьев. Жили они дружно и весело. Нина была самой младшей, и ей отец разрешал в день получки первой открывать пузатый портфель. Чего там только не было! Конфеты в шуршащих серебристых обертках, душистые груши, маленькие оранжевые мандаринчики, орешки в шоколаде, пахнущая дымком тонко нарезанная колбаса. Нина аккуратно раскладывала все это на большом столе в комнате и с нетерпением вглядывалась в новые пакеты. Наконец-то! Вот он, новый альбом, кисточки, коробка с красками! Длинные ресницы Нины затрепетали, она бережно прижала альбом и краски к груди, счастливо улыбаясь.

Нина почти не выпускала альбом из рук. Рисовала сфинксов, которые шевелились под мелким дождиком словно живые, мост через Неву, золотую иглу Петропавловской крепости.

Отец работал инженером, строил дома, любил и знал старую архитектуру, часто гулял с Ниной по своим любимым улицам и рассказывал, рассказывал. Они бродили вдоль Невы, у Зимнего, а затем приходили в свою любимую «Новую Голландию», где пахло морем, смолеными канатами.

Папа с мамой были разные люди. У мамы свой мир — медицина. Лечить людей — вот высшее предназначение женщины на земле. К больным она относилась со всей душой, здоровые ее интересовали мало. И отца она полюбила, когда тот был ранен в боях с Юденичем под Петроградом и попал к ней на госпитальную койку.

Братья учились в институте, были намного старше и всегда баловали Нину, снисходительно глядели на скатерть, замазанную красками, на мраморный широкий подоконник, разрисованный цветными мелками, на купанье Нины в старом фонтане, который шумел у них во дворе.

Первые дни войны показались совсем не страшными, а наоборот, интересными. Взрослые почти перестали опекать Нину, словно отгородились. Все дни Нина пропадала около Академии художеств, рисовала снующие по Неве катера, пыталась нарисовать колонну матросов, прошагавших с песней мимо насторожившихся сфинксов, военный корабль с разноцветными флажками на мачте.

И вдруг словно ночь нашла — уехали, наскоро попрощавшись, братья, одетые в шинели, враз ставшие далекими, чужими. Вскоре ушел добровольцем и отец: ему, старому большевику, красногвардейцу, предложили бронь по возрасту, но он отказался. Мама теперь стала приходить домой поздно: ее больницу превратили в госпиталь, работы прибавилось.

В сентябре Нина впервые услыхала, как воет бомба. Жить стало неуютно и страшно. Когда был налет, дома качались как живые, котелок, в котором булькало варево из крахмала и остатков муки, прыгал по плите. Нина несколько раз заделывала выбитые окна фанерой, когда похолодало, заткнула их подушками братьев. Все чаще и чаще сидела она дома. Чтобы не так хотелось есть, чтобы забыть о холоде, перечитывала «Остров сокровищ», «Дети капитана Гранта». Сначала это отвлекало, но то и дело книжка падала из худых рук, и Нина забывалась в зыбкой дремоте. Город был в кольце. Не стало дров, съедены все домашние припасы. Сто двадцать пять граммов хлеба в день получала Нина. Она то измельчала серый брусочек в крошки и каждый час бережно клала в рот щепотку, то впопыхах жадно съедала сразу, иногда варила из этого хлеба суп.

Мама изредка приносила в кастрюльке похлебку, холодную картофелину, несколько сухариков, бережно завернутых в тряпочку, ругала, плача, Нину за то, что та не протопила печку-времянку разломанным буфетом. Нине ничего не хотелось делать. Укутавшись в одеяла, она изредка пыталась рисовать. Карандаши вываливались, пальцы в перчатках держали их с трудом, поднимать с полу не хотелось. Рисовала булки, яблоки, колбасу, сыр. Рисовала сады, на деревьях росли груши и рогалики, краснощекие мандарины и буханки черного хлеба. Подпись под картинками была одна и та же: «Очень хочется есть». Все реже и реже Нина ходила в столовую при Дворце пионеров, где почти ничего не было, нехотя шла в очередь за хлебом.

Когда начались настоящие морозы, пришла горькая весть: 12 декабря 1941 года в боях у Пулковских высот погиб папа. Нина онемело просидела весь день и ночь, а утром поднялась и побрела по улицам, собрала кое-каких дров, протопила печурку, убрала комнату. Через неделю обзавелась санками, возила воду с Невы, разбирала с соседями деревянный дом, в который попала бомба, подбирала вместе с дворником обессилевших прохожих, проведывала жильцов, отоваривала больным хлебные карточки. Не удивлялась, откуда взялись силы, понимала: папа уже не придет, надо жить по-новому.

Несколько раз Нина ходила на огромное пепелище Бадаевских продуктовых складов — их подожгли фашистские бомбы, ползала на коленях, как многие, собирала из-под снега горелую землю, смешанную с мукой, с зерном, варила на буржуйке эту землю, процеживала через ситечко, ела, оставляла маме. Мама приходила домой все реже, от голода она слегла в своем госпитале, потом болела дома. Немного поправившись, кое-как добралась до своей работы, снова болела. Солнечным, по-весеннему ярким утром потерявшую сознание маму подобрали у оперного театра, увезли домой, и больше она уже не вставала.

Вдвоем с дворником Нина повезла тело матери на кладбище. Санки скользили легко — все улицы были завалены снегом. Может быть, в тот день, может, назавтра Нина написала несколько строчек. Это было ее первое стихотворение:

Дворник и комсомольцы бытового отряда, взломав дверь, вынесли обессилевшую Нину и на тех же санках отвезли в больницу. Оттуда она попала в детдом на улице Демидова. Старая учительница Якубовская — фамилию ее Нина запомнила навсегда — всеми силами старалась отогреть детские души. Но не возвращались к жизни глаза девочки — Нина не хотела глядеть вокруг, читать, рисовать.

Глухой ночью по «Дороге жизни» детдомовцев перебросили через Ладогу, а оттуда повезли в Ивановскую область. Колхозники обогрели блокадных детей, кормили вдоволь хлебом, картошкой, поили молоком. Те, у кого были силы, работали в колхозе, помогали на поле, на ферме. Многие ребята искали родственников, и те приезжали за ними. Нина написала письмо в Подмосковье, тетка откликнулась, позвала к себе.

В июне 1942 года Нина приехала в тесный дом тетки, ей обрадовались, но вскоре Нина стала замечать, а может, ей казалось, что неласково смотрят на нее, когда приходит час садиться за обеденный стол. А потом тетя обнаружила под матрасом у Нины крохотные кусочки черствого хлеба и высмеяла ее при всех за ужином. Хотя Нина и понимала, что прошлое не повторится, все же ничего не могла поделать с собой — недоеденные корочки прятала под матрас, запихивала за щеку перед сном.

Жизнь становилась невыносимой: на работу нигде не брали — мала, в теткином доме она боялась поднять глаза, сказать слово.

…Бегунов вскакивал, садился, вертел в руках пачку «Казбека», хотя и не курил, зачем-то открывал и закрывал тут же форточку. Когда Нина умолкла, он быстро подошел к ней, положил руку на плечо.

— У меня тоже, — выдавил он, — все погибли. При эвакуации… А жить надо, девочка. Надо! И мы с тобой будем жить и бить ненавистную немчуру. Знаешь, как ее лупят наши летчики! Знаешь, как Гризодубова умеет бомбы в цель положить! От Москвы мы немца поперли? Да еще как!

Бегунов разгорячился, раскраснелся. Подошел к окну, распахнул его настежь.

— Что ты умеешь делать? — заговорил он, кинув быстрый взгляд на часы. — Хочешь печатать на машинке? Не очень? Понятно. Может, на метеостанцию — температуру измерять, скорость ветра, можно карты у них чертить, схемы, ты ведь способная к этому?

— Если нельзя летать, то я бы хотела быть радисткой. У меня слух музыкальный.

— Радисткой — дело серьезное. Тут надо подумать…

— Я буду стараться. Очень буду стараться.

— Тут надо подумать, — повторил Бегунов нараспев. — В общем, я поговорю с начальником узла связи дивизии. Все-таки лучше бы тебе на метеостанцию. А может, в санчасть? Слушай, давай в санчасть! Там докторица молоденькая, Таня, она…

— Я очень буду стараться, дядя Вася.

На третий день она увидела у штаба майора Винницкого. Тот улыбнулся, поманил пальцем, они прошли по гулкому коридору, зашли в комнату, где сидели две машинистки. Одна из них с любопытством глянула на Нину, вынула из машинки лист бумаги, подала Винницкому. Майор улыбнулся и передал его Нине. Земля качнулась и поплыла: «Зачислить воспитанницей 1-й бомбардировочной дивизии дальнего действия Чкалову Нину Федоровну…»

Нина не хотела плакать, но слезы сами покатились из глаз. Это были первые слезы после смерти мамы.

…Старшина Стороженко отвел Нину в портняжную мастерскую, к сапожникам — там сняли мерки. Прошла ужасно длинная неделя, наконец в понедельник Стороженко послал ее к парикмахерам, те сделали Нине короткую стрижку «под мальчика». После бани старшина выдал ей небольшую ладную шинельку, гимнастерку, аккуратные сапожки, пилотку со звездой — настоящую летчицкую пилотку с голубым кантом! На гимнастерке голубели петлицы с золотыми крылышками. Нине казалось, что сейчас от счастья у нее остановится сердце, нечем будет дышать.

— Ну вот! — воскликнул Стороженко. — Теперь ты человек военный. Свой парень, одним словом. Пока будешь жить в хозяйственной палатке, там тепло, да и помощник мне требуется…

Стороженко показал Нине дома, где жили летчики, техники, завел ее на метеостанцию, в санчасть, в клуб, где иногда вечерами крутили кино, предупредил, чтобы не ходила на аэродром, на взлетную полосу.

— Матушка увидит — таких чертей всыплет и мне, и тебе.

Нина уже второй раз слышала, как Гризодубову называли Матушкой.

— А мне так хочется провожать летчиков, когда они улетают на задание. Матушка провожает — и мне хочется.

— Фрукт еще не созрел, — сказал непонятно старшина. — Всякому овощу свое время. Поживи, оглядись, примелькайся. А то все сразу хочешь, бисова душа, и в радистки, и на стартовую полосу…

Нина «примелькалась» быстро: вместе со всеми просыпалась по команде «Подъем!», делала зарядку, умывалась в речке, если светило солнышко.

На речке познакомилась она с молодыми летчиками Николаем Слеповым и Георгием Чернопятовым. Пыталась нырять ласточкой, как они, с крутого бережка, делать стойку на руках. Не выходило, но пилоты не смеялись, видя, как терпеливо изо дня в день Нина добивалась своего.

— Уже чуток получше, скоро нас перегонишь, — утешал ее Чернопятов. А Слепов не мог угомониться — уже который раз допекал Нину:

— Все же ты нам не доверяешь, подруга. Но чует мой внутренний барометр, что Чкалов тебе родня. Вот я к тебе все эти дни приглядываюсь — чтоб меня гром ударил, сходство с Валерием Павловичем есть.

Нина захохотала, закинув голову, — смеялась впервые за многие месяцы, а потом с разбегу бросилась ласточкой в реку.

Летчики исчезали дня на три, потом снова появлялись на реке.

— Куда летали? — спрашивала Нина.

— На кудыкину гору, — улыбался Слепов.

— Много будешь знать — скоро состаришься, — подхватывал Чернопятов.

— Очень опасно?

— Пустяки, — махал рукой Слепов.

Однажды под вечер, когда Нина заканчивала переписывать пятую страницу инвентарной складской книги — Стороженко сразу оценил ее красивый крупный почерк, — вдалеке печально заиграл духовой оркестр. Нина, словно подхваченная ветром, выбежала из палатки, догнала небольшую колонну. Первой за гробом шла Гризодубова. Нина пристроилась в хвосте колонны, пошла в ногу, но слезы стали душить ее, летчик, шедший впереди, покосился, мотнул головой назад, дав понять, что Нине надо возвращаться.

Уже позже, глубокой осенью, они пошли на кладбище с Чернопятовым и врачом Таней Черниковой. Тогда там было всего несколько могил. Холмики свежие, не поросшие травой. На одной могиле воткнут пробитый пулями пропеллер.

Нина насобирала красноватых кленовых листьев, Таня и Георгий тихонько говорили о тех, кто погиб и лежит здесь. Потом они укрыли могилки листьями и побрели домой.

С первыми холодами Нина перешла в большой дом, где жили летчики, где жили все женщины-военнослужащие, там ее утром и нашел посыльный из штаба дивизии. Разговор у Бегунова был коротким: Нину могут взять ученицей на дивизионный узел связи.

Через пять минут запыхавшаяся Нина, лихо козырнув, уже представлялась майору Панову. Тот долгим взглядом оглядел Нину, поговорил с ней немного и провел в большую комнату, где работали в наушниках радисты, были тут и мужчины, и женщины. Они сидели согнувшись перед длинными ящиками радиостанций, изредка нежно подправляя круглые колесики настройки. Справа у зашторенного окна сидела худенькая женщина в разглаженной чистой гимнастерке, ее правая рука напряженно лежала на головке телеграфного ключа.

— Твоя учительница Мария Ивановна Батькова, — шепнул майор и тронул радистку за плечо, когда та закончила передавать радиограмму.

— Это Нина Чкалова, сделай из нее человека, Маша.

Мария Ивановна быстро обернулась, указала на табуретку, стоявшую рядышком. Нина подсела к ней и стала смотреть, как быстро вибрировала у радистки рука, выбивая еле слышную дробь. Батькова коснулась последний раз ключа, повернулась к Нине, тихонько заговорила:

— За серьезное дело берешься. Не спасуешь, ведь пройдет много времени, прежде чем тебе доверят боевое дежурство? Хватит ли терпения? Слух у нас нужен особый, если хочешь — нужен талант, наши ошибки дорого стоят.

— Я все одолею, вот увидите.

Началась новая, интересная жизнь. Когда выдавался свободный час, Мария Ивановна рассказывала о задачах узла связи, об устройстве радиостанции.

Улетают за многие сотни километров тяжелые самолеты, пересекают линию фронта, попадают под обстрел немецких зениток, охотятся за ними коршуны-истребители, но самолеты летят вперед: в глубокий немецкий тыл к партизанам или бомбить врага, и всюду за ними тянется невидимая нить радиосвязи. Обо всем сообщает на Большую землю Ли-2: как пролетел над передовой, как отбился от наседавшего «мессера», как вышел в район бомбежки, куда положил бомбы, во сколько часов и минут взял курс на родной аэродром.

Несколько полков входило в дивизию, и у каждого полка на связи были свои радисты. Мария Ивановна, а с ней и Нина были закреплены за 101-м полком, которым командовала подполковник Гризодубова. Случались дни, когда по тридцать самолетов во главе с Гризодубовой вылетали в немецкий тыл, и с каждым надо было держать связь. Над лесами, над нолями, через полстраны, заглушаемая помехами, пробивалась в Подмосковье еле слышная морзянка, выбиваемая радистом самолета, затерянного в ночном небе.

Летали ночью — так легче было уйти от истребителей, прокладывали курс подальше от городов, где могли быть зенитки, забирались на три-четыре тысячи метров. В длинную осеннюю ночь успевали иногда слетать дважды. Экипажи возвращались домой, и радисты спешили передать их радиограммы в штаб полка: «Задание выполнил. Иду на базу». Радисты дежурили круглые сутки, работали в три смены, ночная — самая главная, самая ответственная, самая нервная.

Марии Ивановне было не много лет, но за ее хрупкими плечами был большой жизненный опыт. Коренная москвичка, была учительницей, перед войной назначили директором школы. Внешне казалась сухой, молчаливой. Тут крылась своя причина: недавно, тяжело заболев, умер ее маленький сынишка, не успела прийти в себя— получила похоронку на мужа. Батькова замкнулась, ушла с головой в работу, больше ее ничто не занимало. К Нине она привыкала тяжело. Но как-то вдруг заметила, что эта робкая, растерянная девочка с такой же печальной судьбой становится ей с каждым днем ближе, роднее. Оправдался нехитрый расчет Панова: все тепло своей души Батькова стала отдавать Нине. Она водила ее в баню, плакала над Нининой худобой, расчесывала ее колючие густые волосы, учила подшивать накрахмаленный воротничок, следила, все ли съедает Нина в столовой.

За час, за два до смены они приходили на узел связи, садились к учебному столу. Нина надевала наушники, Мария Ивановна медленно выстукивала буквы.

— Одно дело на бумаге — точки, тире, другое — помнить каждую цифру и букву на слух. Помнить как бы автоматически, не раздумывать — тут же, в мгновение записать на бланке радиограммы, ибо за ней уже бежит следующая. Бывают радисты — быстрее пулемета строчат. И надо успеть, а тут еще помехи или слабый сигнал. Мы на курсах под руководством опытных радистов пели про себя буквы, чтоб легче заучить, есть специальные фразы такие. Ну-ка, слушай, что выходит: «тетя Катя», «тетя Катя» — это «ф». Есть еще «дай, дай закурить» — это цифра 7, «я на речку шла» — двойка, «баки текут» — буква «б», «идут танкисты», «и только одна» — много всякого…

В голове у Нины весь день и всю ночь роилась, жужжала морзянка, пищала комариком. Ей и сны начали сниться необыкновенные: важная, с толстой длинной косой идет к речке тетя Катя. Плавно качаются на коромысле большие ведра. И вдруг, откуда ни возьмись, навстречу ей танки — в пыли, в дыму. У переднего с лязгом открывается люк на башне, и усатый белозубый танкист, похожий на Георгия Владимировича Чернопятова, кричит: «Тетя Катя, дай закурить! Баки текут!»

Нина старалась изо всех сил, но пока получалось не ахти как. Буквы путались в голове, схватывало судорогой пальцы, сжимавшие черный, лоснящийся каштанчик ключа.

Батькова, Винницкий, Бегунов были едины в том, что Нине надо ходить в школу. Мария Ивановна как-то съездила в Москву, привезла из дому тетрадки, пенал, перья, чернильницу-непроливайку, несколько учебников, а главное — пионерский галстук.

— Я заходила в школу, здесь, в поселке, договорилась обо всем, тебя берут в шестой класс, Нина. С командованием согласовано, Бегунов так и сказал: война войной, а Нине надо учиться. И учиться хорошо — на тебя все в классе будут смотреть по-особому. «Четверки» и «пятерки» — вот твои пули по немцам.

Нина подшила свежий подворотничок и белые полоски на манжеты гимнастерки, сложила книги и тетради в старенькую летную планшетку, подаренную по такому случаю Винницким, и отправилась в школу.

На первых порах Нине удавалось казаться солидной, немногословной. Еще бы, она не раз слыхала, как хвастались мальчишки ее класса перед шестым «б»:

— А у нас военная девочка!

Щеки у Нины расцветали, она еще прилежнее склонялась над тетрадкой. Записки от мальчишек сыпались к ней и на переменке, и на уроках. Нина была невозмутима, все внимание — учебе.

— Мое сердце отдано авиации, — говорила многозначительно Нина осмелевшим мальчишкам, звавшим ее после уроков то на каток, то в кино. Еще выше поднялся ее авторитет, когда в школьной большой стенгазете появились стихи Нины Чкаловой:

Рядом Нина нарисовала красную конницу, летящую подобно урагану. Пионервожатая, директор школы похвалили Нину, ребята выбрали ее в редколлегию.

Нина всегда училась только отлично, но сейчас ей было трудно. Иногда она приходила в школу после ночного дежурства, бывало, что не успевала сделать домашнее задание. Своим ребятам, даже учителям, даже тетке — к ней она забегала несколько раз — Нина не рассказывала, чем занимается на аэродроме, — так ей приказал Бегунов. Вначале Нине хотелось научить ребят азбуке Морзе, организовать кружок, но Мария Ивановна рассудила по-иному:

— Спешить не надо. Вот когда сама все изучишь, сдашь экзамен на радиста, тогда посмотрим.

Нина вздохнула, надела наушники, стала передавать учебную радиограмму: «Капитану Чернопятову. Я — „Чайка“, как слышите меня, как слышите? Я на речку шла, я на речку шла. Почему не заходите на узел связи? В далекий край товарищ улетает. Почему вы забыли меня, товарищ Слепов? Скорее бы лето. Будем купаться снова. Капитан, капитан, улыбнитесь». Слова складывались сами собой, Нина увлеклась и не заметила, как вторые, контрольные, наушники взяла Мария Ивановна, послушала, усмехнулась и незаметно сняла.

Радиограммы, которые шли в эфир, представляли собой пятизначные колонки цифр или букв, и радисты никогда не знали, что они передают или принимают. Приняв радиограмму, радист отдавал ее шифровальщику, тот быстро находил код и тут же переводил.

Радиограмму немедленно передавали дежурному по связи в штаб.

Однажды на узел связи зашла Гризодубова:

— Ну как, получается?

— Пока не очень, товарищ подполковник, — виновато сказала Нина, поднимаясь с табуретки, но рука Гризодубовой усадила ее на место.

— Молодец, что правду говоришь. Так держать и впредь. Можешь звать меня Валентиной Степановной, — сказала она, улыбнувшись. — Терпение и труд все перетрут. Желаю успеха, чижик, — шепнула она, наклонясь и поправляя на Нине пионерский галстук.

…Нина уже вторую неделю рылась в клубной библиотеке, но кроме статьи о рекордном полете экипажа Гризодубовой на аэроплане «Родина» ничего не нашла. Похожую статью читал в «Известиях» сентябрьским вечером 1938 года отец, усадив, как обычно, Нину к себе на колени.

Отважные летчицы Полина Осипенко, Мария Раскова и командир экипажа Валентина Гризодубова совершили перелет небывалой дальности: Москва — Дальний Восток, пробыв в небе двадцать шесть часов и пролетев без малого шесть тысяч километров. Летчицы доказали, что могут летать не хуже мужчин, что и они обладают волей, смелостью и уменьем. За мужество и высокое мастерство всем троим было присвоено звание Героя Советского Союза. Нина отчетливо помнила фотографию в газете: три подруги стоят, обнявшись, перед самолетом, три первые женщины-героини.

Кто тогда не знал имен Валерия Чкалова и Валентины Гризодубовой! Эти два имени гремели над нашей молодой страной, как радостный весенний гром. Тысячи мальчишек и девчонок восторгались ими, хотели походить на них, мечтали стать летчиками.

Для Нины будущее было ясным — она будет художником, и поэтому перелет экипажа Гризодубовой стал для нее темой очередной картины. Приветливо сияют в ночном небе звезды, сережкой висит месяц, а под ним распростер крылья серебристый самолет. Внизу земля, светлячки городов, справа на картине ночь светлеет и вот-вот первые лучи солнца вырвутся из-за края земли.

Батькова, узнав, что Нина всерьез интересуется биографией Гризодубовой, направила ее к инженеру полка Милованову, старому летчику, летавшему еще до революции на первых русских самолетах.

— Я много слыхал о ее отце Степане Васильевиче, — Милованов повел разговор с Ниной как с равной. — Был он толковым авиаконструктором, хотя при царе этого не понимали, не оценили его таланта. Да, многим тогда ходу не было, уж я знаю. Самородок он был, самоучка, сам до всего дошел, своим умом постиг. Мотор сам сделал! Понимаешь? Вот и наша Матушка вся в него. Конечно, это отец передал ей любовь к крыльям. От него и характер — пробивная, смелая, перед начальством высоким не выслуживается, своих в обиду не даст никогда. Но крута бывает, уж если расхлябанность или трусость увидит — держись.

— Не все же могут быть смельчаками, — прошептала Нина.

— Это ты брось, милая, в мужчине всегда ценили наперед всего отвагу.

— Так то в мужчине.

— Военную форму надел — значит, воин ты, значит, обязан быть смелым — и точка. Есть у нас тут один летчик, не буду его называть, тоже, как все мы, из гражданской авиации, полетел он на бомбежку, попал под зенитный огонь. То ли прожектора его ослепили, то ли тряхнуло взрывом снаряда, стал бояться. В кабину садится — дрожит как заяц, а сам, между прочим, богатырь, здоровяк. Матушка с ним разговоры вела и так и эдак. Могла бы отчислить — нет, возится. Наконец, села сама к нему в самолет, его рядом посадила на место второго пилота. Полетели они, вдруг снова прожектора, как осьминоги, опутали их своими щупальцами, вокруг рвутся зенитные снаряды, а Матушка улыбается, песню запела. Воспитывать собственным примером — это, брат, не каждый может. А Валентина Степановна может! За это летчики и любят ее как родную, Матушкой зовут. Однажды при бомбежке набросились на самолет Гризодубовой несколько немецких истребителей, летчики — к ней, заслонили собой, ударили из турельных пулеметов, отогнали фашистов. В корень глядел тот, кто назначил ее командиром полка. Где такое было — женщина командует тысячей мужчин! Да еще как командует! Мы в июне сорок второго только сформировались, только начали, а уж сколько сделали. А сколько сделаем!

…В столовой радистки, медсестры, метеорологи сидели своими группками. Если летчики не летали, они тоже приходили на обед вовремя, всегда громкоголосые, шутили с официантками, переговаривались с радистками.

Нина вытягивала шею, искала своих — Слепова, Чернопятова, Лунца. Борис Григорьевич Лунц давно уже обратил внимание на тонконогую девочку в отутюженной гимнастерке с пионерским галстуком.

— Наслышан о твоих рисунках, покажешь? — спросил он однажды без всяких предисловий, подсаживаясь после ужина к столу, где сидели Мария Ивановна, Нина и радистка второй смены Саша Ситникова.

— Покажет, — улыбнулась Мария Ивановна, что бывало с ней редко, — а вы, товарищ капитан, ей про Матушку поведайте, мы ведь, земные черепахи, многого не знаем.

— Понимаете, нам в школе задали написать сочинение на тему «Идет война народная», — бойко начала Нина, — вот я и решила написать целую тетрадь о Валентине Степановне. Но знаю я о ней мало.

— Договорились, — сказал Лунц. — Все расскажу, что знаю и что можно. То, что ты решила написать о Гризодубовой, разумеется, похвально, однако надо будет соблюдать военную тайну. Тут я тебе тоже помогу.

Бориса Григорьевича любили в полку. Ценили его юмор, шутку, сердечное слово, добрые дела. В его душе звучала какая-то особая струна, которая сразу откликалась на чужую беду, боль, обиду. Лунца поразили еще не оттаявшие, печальные глаза этой ленинградской девочки, разучившейся громко смеяться и все пытавшейся согреть руки под мышками при каждом удобном случае. Возможно, ему не так хотелось взглянуть на рисунки юной художницы, хотя о них не раз ему говорили и Жора и Николай, как просто побеседовать с ней, отвлечь от сиротских дум какой-нибудь смешной историей, которых он знал великое множество.

Тогда, в столовой, они засиделись допоздна. Нина слушала Лунца, положив руки под подбородок. Он рассказал о том, как вместе не один раз летали с Валентиной Степановной на бомбежку, о том, что у комполка есть маленький сын, который живет в Москве с бабушкой, и о том, какие песни любит петь украинка Гризодубова. Наконец поведал о геройском подвиге, который совершила летом на родном аэродроме Валентина Степановна:

— Отбомбившись благополучно, мы садились на свое поле. Все сели, все в порядке. Матушка, как всегда, была на стартовой полосе. Собралась уходить и вдруг видит, как, не дотянув до посадочного знака, подломив шасси, высекая яркие искры в ночи, садится Ли-2 соседнего полка. Миг — и самолет загорелся. Не раздумывая Гризодубова побежала к нему. Ей кричали, что сейчас взорвутся бензобаки, боезапас. За Гризодубовой устремились два наших моториста, летчик Виктор Орлов. Они взломали дверь, которую заклинило при посадке, вытащили оглушенный экипаж. Только оттащили людей в сторону, на безопасное расстояние — взрыв под самые тучи. Вот так-то. А рядом ведь стояли мужчины, офицеры того же полка, чей был самолет. Вот в этом поступке — она вся! За такое памятник не грешно поставить. А что, может, когда-нибудь и соорудят. О чем она думала, когда бросилась в огонь? Да у нее сын-кроха, сиротой останется. Какая силища духа, какая воля, какая любовь к ближнему! Вот об этом ты и напиши. Порассуждай о нашем советском характере, попытайся понять, почему так поступают люди. Помнишь легенду про Данко? А это чем не легенда? Слушай, Нина, а может, тебе нарисовать об этом картину?

Лунц угадал мысли Нины. Конечно же, она нарисует, и еще как! Нина чуть прикрыла глаза и увидела зримо: чернильная мрачная ночь, огромные клубы жирного дыма, фигура женщины, несущей раненого. Ее лицо освещают светлая полная луна и сполохи пламени, на фоне которого виден четкий, гордый ее профиль…

Сочинение Нины Чкаловой читали на сборе пионерской дружины школы, рисунок повесили в классе. Последняя строка в сочинении была: «Моя заветная мечта— хоть чем-то быть похожей на нашу Матушку».

Нина была на седьмом небе, ей хотелось рассказать об этом событии всему полку, всем своим на узле связи. Но она представила себя на месте Гризодубовой и поняла— та никому не похвасталась бы. И все же Нина сказала одному человеку — Бегунову. Бегунов всегда справлялся о ее успехах, не переставал повторять:

— Главная твоя задача, Ниночка, — отличная учеба в школе. Не посрами свою дивизию, свой полк.

— А учеба на узле связи?

— Это тоже надо, но это успеется. Тут учеба долгая, кропотливая. Сама понимаешь, пока боевое дежурство мы тебе не можем поручить. Вот подрастешь, повзрослеешь…

— Конечно, мне до Маши Микашенович как до звезд, но многое я уже могу. Азбуку выучила, могу передавать, правда, медленно пока, принимаю радиограммы с самолетов.

— Знаю, все знаю, но признайся, ошибки бывают?

— Бывают, — горестно ответила Нина.

— Печалиться так уж не стоит, мне Батькова сказала четко: из Чкаловой толк будет, но попозже.

— Я буду стараться.

Вечером Нина достала свой заветный блокнот, записала новое стихотворение:

Наступили холода, а Нина, ловя снежинки на ходу, бегала в гимнастерке. То отнесет бумаги в штаб дивизии, которые переписывала по просьбе Бегунова своим четким почерком, то забежит к механикам поглядеть, как устроен мотор самолета, изредка заглядывала к Николаю Стороженко. И однажды на сквозняке простудилась, положили ее с температурой в санчасть. Таня Черникова опасалась, что воспаление легких, но обошлось. Вскоре Нина уже помогала ей резать бинты, крутить тампоны, кипятить инструмент, мыла полы в палатах. Однажды ночью захлопали тревожно двери, застучали сапоги, громко заговорили, срываясь на крик. Дежурная сестра побежала за Таней, в палату внесли на брезентовых носилках стонущего летчика. Его раздели, рана в боку была страшной. Таня сделала укол, и раненого тут же понесли в операционную. Потом принесли назад— тихого, спокойного. Утром он пришел в себя и стал звать командира своего экипажа. Нина смачивала ему воспаленные губы холодным чаем, а он не унимался.

— Здесь командир, здесь, нас вместе несли. Посмотри, сестрица. Скажи, что с ним, сестренка? Погляди пойди.

Нина заглянула в соседнюю палату, в операционную— никого. В холодном коридоре тоже пусто, в конце его, там, где была кладовка, висел брезентовый полог, Нина откинула его и обмерла — на тонком полосатом матрасике лежал мертвый летчик в комбинезоне, в унтах.

Она отошла на цыпочках, прижалась лбом к холодному оконному стеклу, закрыла глаза и стояла так долго-долго, пока не прошла противная мелкая дрожь в ногах. Нина вошла в палату, опустилась на колени у кровати раненого.

— Дядя, он жив, он велел передать вам боевой привет, — вырвалось у нее само собой, — говорит, что еще не раз полетит с вами громить фашистов.

С того дня Нина твердо решила провожать самолеты. Как только будет вечером свободная минута, она побежит на стартовую полосу. И пусть ее там увидит комполка, пусть выругает, она найдет что сказать в ответ.

Вскоре после госпиталя Нина была в наряде на кухне. Мыла посуду, чистила картошку до одурения, носила воду, одним словом, помогала поварам. Утром она увидела Гризодубову, которая пришла по обыкновению спять пробу: командир полка завтракает первым — должен знать, как кормят его подчиненных.

— Разрешите обратиться, товарищ подполковник? — сказала Нина.

— Доброе утро, чижик. Как живется? Садись чай пить.

Нина знала: если Гризодубова называет чижиком — значит, хорошее настроение.

— Позавчера с Батьковой принимала ваши радиограммы. Приняла без единой ошибки, — с гордостью доложила Нина.

— Старательная девчушка, не гнушается никакой работы, — вставил главный повар. — Нам бы такую на все время.

— У нее свои ночные смены есть, ребята, не менее ответственные, тут у вас еще можно пересолить, недосолить, а там, брат, на узле связи… Слушаю тебя, Нина.

— Можно мне иногда провожать наши самолеты, там, на полосе? Всегда ведь женщины провожали мужчин, шедших в бой. У меня друзья есть: Слепов, Лунц, Чернопятов, вас, товарищ подполковник… Валентина Степановна, хочу провожать…

Гризодубова отложила ложку, глотнула крепкого чая из кружки:

— Что провожать, чижик! Лучше встречать! Провожаешь — закрадывается невольно печаль: прилетит ли? А тут радость — прилетели! Ну это ты, когда повзрослеешь, когда полюбишь кого-то, тогда поймешь. Ну, а коль твердо надумала — приходи. Только не суйся под винты. Соблюдай правила, на старших поглядывай — как они, так и ты.

…Планы фашистов о быстротечной войне на Востоке провалились. Гитлеровцы обломали зубы о несокрушимую оборону Ленинграда, битые, мороженые, откатились от Москвы, вот-вот сомкнутся стальные клещи у Сталинграда, туда бомбить окруженные войска немцев летали самолеты дивизии. Плохи были дела гитлеровцев и на оккупированной территории. Повсюду возникали партизанские отряды. В Брянских лесах, в Белоруссии, на Украине действовали целые партизанские бригады. Командовали ими известные люди: Ковпак, Сабуров, Заслонов, Федоров, Козлов…

На первых порах партизаны сами обеспечивали себя оружием, не гнушались и трофейным, но этого было мало. Не хватало мин, гранат, толовых шашек, медикаментов, сковывали маневренность отрядов раненые. Центральный штаб партизанского движения, находившийся в Москве, возложил на авиацию дальнего действия ответственнейшее задание — помогать партизанам.

К концу 1942 года полеты в партизанские края стали привычным делом. Летчики сбрасывали грузы на парашютах, а если был в лесу оборудован мало-мальски приличный аэродром — садились и попадали прямо в объятия партизан. Боеприпасы быстро выгружали, вносили двадцать — двадцать пять раненых, и самолет взмывал в небо, уступая место следующему.

— Да, не забыть нам первую посадку в Брянских лесах, — рассказывал Нине и Марии Ивановне Чернопятов. — Ночь кромешная, прошли пару раз над квадратом — ничего. Потом вдруг зажглись сигнальные костры. Что там у них за поляна, что приготовили для посадки — неясно. Сажусь — бросает на кочках, но все благополучно. Выходим из самолета, а к нам бегут сотни людей. Как нас там обнимали! Дедок один подбежал, плачет: «Наши прилетели, родненькие, кровные». Щупает куртку мою, обнимает. Мне слово сказать надо — не могу, горло сжало, молчу, папиросами угощаю, «Казбек» у меня был. Все спрашивают, как Москва, как там на Большой земле. Мы не успевали отвечать, да тут и слова нужны какие-то особенные — ведь мы же почти из столицы прилетели! У меня газета была, «Правда», я им отдал — что тут было! «И мне, и мне, в наш отряд выделите!» Стали мы потом газеты возить, журналы… Время пролетело как один миг, а нам спешить надо, пока темно. В самолете всюду раненые, больше, чем положено. А как объяснить, что нельзя всех взять — перегрузка, самолет не взлетит. Не дай вам бог, девочки, видеть глаза тех, кого пришлось высаживать. Взлетели еле-еле, так и казалось, что сосны задену крылом…

Нина осталась верна первой дружбе — никого так не ждала она из полета, как Жору Чернопятова и Колю Слепова — так их запросто звали в полку.

…За окнами теплой комнаты узла связи летит косой пушистый снег. На исходе ночи, когда больше всего хочется спать, Мария Ивановна и Нина вслушивались в эфир. Шумело, потрескивало, пищало в наушниках. Нина дублировала Батькову, сидела с ней рядом за ее радиостанцией.

— Мария Ивановна, товарищ сержант, слышите, слышите? Это Жорин бортрадист. Я уже узнаю его. Он, точно он, записываю.

Радиограмма была очень коротенькой, и это встревожило Нину. Она толкнула Вадима Пожидаева, дремавшего на стуле, тот мигом принялся за расшифровку.

— Ну что там, Вадимчик, миленький? — торопила Нина, пряча, как всегда, руки под мышки. Вадим был очень молод и не обижался на такое обращение Нины.

— Танцуй, пионерка, да получше, чем вчера.

Нина смущается, достает белый кружевной платочек, вскидывает руку, делает плавно проходочку, плывет вокруг Вадима.

— Летит твой цыган, никуда не делся. Задание выполнил полностью! — кричит, улыбаясь, Пожидаев и уходит с радиограммой к дежурному по связи.

Батькова, поняв Нину без слов, кивает головой, та мигом накидывает шинель и бежит на полосу.

Буравя мощными фарами ночь, медленно надвигаясь из темноты, заштрихованной косым снегом, садится самолет. Подруливает санитарный автобус, из самолета выносят раненых, больных. В дверях появляется Чернопятов.

— Георгий Владимыч! Я здесь! С благополучным возвращением, товарищ капитан!

Чернопятов подхватил Нину на руки, потом бережно опустил на бетонку, прикрыл полой меховой куртки.

— Поглядим, какое благополучие, — хмыкнул Чернопятов, подходя к правому крылу, где светлели рваные пробоины.

— Ого, сколько! — выдохнула Нина, нежно погладив зияющие раны.

— Еле отбились от «мессеров», думал, уже не видать мне тебя, моя добрая фея. Все время в полете вспоминал: на приеме сидит наша Ниночка, держит ушки на макушке.

— Сидела, глаз не смыкала. Я первая вас поймала, товарищ капитан, когда вы сообщали, что пересекли линию фронта. Плохая слышимость была, но я нащупала.

— Легко сказать, пересекли. Подлетели к передовой — откуда ни возьмись, прожектора, мы ведь обходим стороной города, станции, идем, так сказать, тихой сапой. Нащупали, вцепились как клещи, повели. Вот и «букетики» расцвели вокруг. Неужели достанут! Ныряю резко вниз и вправо. Вдруг рядом с кабиной лента трассирующих снарядов, да еще с моей стороны. Красиво летят, но спасибо — не надо! Снова скольжу вправо, наконец темнота — вырвались, ушли. Глянул на своих ребят — повеселели. Бортрадист на радостях отстучал тебе радиограмму…

Чернопятов давно понял, чем ему близка эта тихая девочка, так наивно искавшая среди летчиков надежное, крепкое отцовское плечо. Похожими судьбами наделила их жизнь: он, Чернопятов, тоже сирота, тоже воспитывался в детдоме, тоже, когда был мальчуганом, мечтал до слез встретить сильного, красивого, смелого человека, который стал бы для него братом, отцом.

…Устанавливалась хорошая погода, летчики радовались: можно сделать больше рейсов к партизанам.

Нина дежурила в ту ночь, когда от Слепова поступила радиограмма, что везет он полный самолет партизанских детей. Несколько радисток, работники санчасти, офицеры, дежурившие на командном пункте, во главе с Гризодубовой поспешили на разгрузочную площадку. Самолет сел на бетонку, подрулил, сразу же распахнулась дверь. Первым выскочил в одной гимнастерке Слепов, приставил лесенку, за ним спустились второй пилот, бортрадист — тоже без меховых курток. Стрелок и штурман подавали им детей, укутанных в теплую одежду летчиков. Метался снег, сек лицо. Все бросились к детям, брали бережно на руки, несли бегом в землянку неподалеку. Нина тоже подхватила крохотную кашляющую девочку в рваной долго-полой фуфайке и летних парусиновых туфельках.

— На высоте летели, спасались от зениток, — ежась от холода, кричал Слепов. — Тысячи на три забрались, холодина жуткая, градусов под тридцать, все с себя сняли. Вот заболею, товарищ комполка, слягу в санчасть, если сию минуту не выдадут положенных сто грамм для сугреву.

— Да уж выдадут, не бойся, — отвечала ему в тон Гризодубова.

— Как же вы так, Николай Игнатьич! — забеспокоилась Нина.

— Мои летчики сделаны из стали, чижик! — крикнула Гризодубова, набрасывая свою куртку на широкие плечи Слепова.

Отзвенела капель, зазеленела вокруг бетонки трава, наступило лето. Нина отлично закончила шестой класс. В честь этого события тайком ото всех Слепов дал ей дважды выстрелить из пистолета в старое толстое дерево, а Лунц купил где-то кулек розовых подушечек с повидлом, пять бутылок лимонада и предложил отпраздновать успех Нины в столовой после ужина.

В тот вечер Борис Григорьевич был в ударе. Рассказывал о знаменитом Ковпаке, к которому летал десятки раз — возил тол, медикаменты, автоматы и даже настоящие пушки, после чего среди немцев пошли слухи, что с ними воюют не партизаны, а регулярные части Красной Армии, выброшенные с самолета, потому так успешно и проходят операции красных.

Фронт отходил на запад, перебазировался поближе к передовой и 101-й полк. В немецком тылу рождались все новые и новые партизанские отряды — работы у летчиков прибавилось. Все чаще и чаще зачитывала Гризодубова перед строем указы о награждении пилотов, штурманов, стрелков, техников орденами и медалями. Обычным делом стали красочные «молнии», нарядно оформленные поздравления награжденным, которые рисовала Нина. Она видела, что это очень нравилось награжденным, нравилось Гризодубовой, и старалась изо всех сил.

Пришла новая зима. Однажды Нина прямо из школы прибежала на узел связи — глаза ее лучились, щеки разрумянились. Не говоря ни слова, Нина сбросила шинель, одернула гимнастерку, повернулась к Батьковой — над левым карманом алел новенький комсомольский значок.

…У Нины все дни приподнятое настроение — скоро будет освобожден ее родной героический город, самолеты все чаще летают к партизанам Ленинградской области. Как Нине хотелось пролететь над городом на Неве, хоть краешком глаза увидеть свою улицу, свой дом. Уцелел ли?

Снятие блокады Ленинграда, удачные бои за Красное Село, за которые полку было присвоено наименование «Красносельский», отмечали все вместе в столовой. Одна песня сменяла другую. Матушка села за пианино, ударила по клавишам. Пели «Землянку», «Темную ночь», «В далекий край товарищ улетает». Штурман Алексей Буланов, который славился на всю дивизию своей храбростью и своим чудесным голосом, запевал:

Это была любимая песня летчиков, настоящий гимн советской авиации.

…Наши уже вышли к государственной границе. Самолеты дивизии начали летать к партизанам Югославии, Чехословакии, бомбили вражескую оборону, помогая нашим войскам освобождать Прибалтику, Польшу.

Наступил последний год войны. Под Варшавой светлым весенним днем Нина, как обычно, пришла на дежурство, она уже давно сдала экзамены, и ей доверили боевую работу. Батькова сидела у рации с заплаканными глазами.

— Слепова сбили, — прошептала она. — Погиб наш Слепушка.

Все закружилось перед Ниной, она, обмякнув, опустилась на табуретку, не мигая глядела на шкалу радиостанции, затем схватила наушники, ее быстрые топкие пальцы коснулись ручек настройки, стала, затаив дыхание, вслушиваться в эфир. Так просидела она полсмены. К утру Нина достала свою заветную тетрадку.

Стихотворные строчки расплывались, слезы застилали глаза. Нина бросила карандаш, уткнулись в тетрадку, беззвучно зарыдала. Днем ушла в лес, где заливались птицы, расцвели вездесущие желтые одуванчики, которые скоро поседеют и полетят по всему свету. Она нарвала огромный букет, шепча привязавшиеся слова старинного романса, который часто мурлыкал Слепов: «Желтые розы — эмблема печали…».

…В День Победы Нина выпросила у повара поднос с горячими пирожками, выбежала на улицу и стала угощать варшавских ребятишек, у которых были такие знакомые, голодные глаза.

Закончилась война, можно подводить итоги. Летчики полка совершили тысячи вылетов, доставили партизанам более полутора тысяч тонн оружия и взрывчатки, вывезли четыре тысячи человек — раненых партизан и детей. Неоценимую помощь оказали партизанам других стран. Много раз дивизия упоминалась в приказах Верховного Главнокомандующего. В штабе машинистки с утра до вечера размножали замечательный документ, подписанный командиром авиасоединения гвардии генерал-майором авиации В. Картаковым. Вместе со всеми он был торжественно вручен и Нине:

«Воспитаннице 1-й бомбардировочной авиационной Сталинградской Краснознаменной дивизии дальнего действия Чкаловой Нине Федоровне. Приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина всему личному составу нашего соединения, в том числе и Вам, объявлены благодарности…». Дальше шли названия операций, в которых отличилась дивизия: прорыв блокады Ленинграда, освобождение Минска, Риги, Клайпеды, овладение городами Данциг, Кенигсберг, наконец — взятие Берлина.

Нина Чкалова после сдачи экзаменов на классного радиста. Зима 1943 года.

На летном поле под Варшавой перестали гудеть самолеты, вокруг воцарилась мирная тишина. Но прошло немного дней, и ясным теплым утром взревел первый прогреваемый мотор — полк собирался улетать домой, на Родину. Обменивались адресами, фотографировались на память при орденах. На груди у Нины засверкала медаль «За победу над Германией».

Расставания, расставания, крепкие объятия. И вдруг — невероятная радость. Кто принес эту весть, Нина не знала, но в памяти отпечаталось, как бросали вверх фуражки, стреляли, салютуя, из пистолетов:

— Живой, живой Коля Слепов! Жив Николай Игнатьевич!

Подбитый зенитным снарядом самолет покинул на парашютах весь экипаж… и попал прямо в лапы немецких солдат. Фашисты бросили летчиков в концлагерь. Они пытались бежать, по ним стреляли, пустили овчарок, догнали, истязали. Слепов чудом остался жив.

— Жив, жив, — твердила, бродя бесцельно по аэродрому, раскачиваясь из стороны в сторону, пряча холодные руки под мышки, Нина.

Друзья разлетелись во все концы страны. Нина возвратилась в Ленинград, поступила в Высшее художественно-промышленное училище имени Мухиной. Окончив его, вышла замуж, приехала в Петрозаводск. Она никогда не теряла из поля зрения однополчан, переписывалась с Бегуновым, Слеповым, Гризодубовой. В мае 1963 года Матушка решила собрать ветеранов 101-го гвардейского бомбардировочного авиационного Красносельского Краснознаменного полка. Нина Федоровна Сухопрудская в счастливом волнении помчалась в Москву.

Какая это была встреча! Огромный букет Матушке, дочерний поцелуй Бегунову, сердечные объятия Батьковой. Со слезами радости бросилась она к Слепову.

А вот и Герой Советского Союза Борис Григорьевич Лунц. Рядом с ним — знаменитый воздушный стрелок Константин Сергеевич Сархош, который привел в полк двух сыновей, Бориса и Руслана, и они были добрыми друзьями Нины. За ними идет Павел Иванович Борисов, смельчак и умница, Слава Орлов — любимец полка…

Среди гостей прославленные партизанские командиры Ковпак, Сабуров. Сидор Артемьевич Ковпак хорошо запомнился ей по одной военной встрече. Быстрый, говорливый, он шел в обнимку со своим «личным извозчиком» Борисом Лунцем, и Нина постеснялась подбежать, как обычно, к Борису Григорьевичу, чтобы поздравить с прибытием на родной аэродром. Они шли по ночному летному полю — оба в коротких полушубках, крепкие, в каком-то фантастическом глубоком лунном сиянии.

Нина стояла позади Гризодубовой. Ковпак подошел к Матушке, шутливо отрапортовал о благополучном перелете. Потом, уже серьезно, поблагодарил за огромную помощь партизанам, церемонно поцеловал руку. Нина не спускала глаз с Ковпака, ловила его слова, и ей не верилось, что этот веселый, внешне беззаботный дедушка и есть тот самый знаменитый партизанский генерал, чье имя наводит ужас на фашистов…

Валентина Степановна Гризодубова открыла встречу, поздравила собравшихся с восемнадцатой годовщиной великой Победы, предложила минутой молчания почтить павших однополчан.

Потом полковник Гризодубова стала вызывать на сцену каждого, и тот докладывал о своих мирных делах.

— Валентин Ковалев, заслуженный летчик-испытатель СССР. За установление мировых рекордов удостоен звания Героя Советского Союза. Здоровье отличное, готов к новым рекордам.

— Руслан Сархош. Учительствую в средней школе. Частенько рассказываю о наших ратных делах юным следопытам.

— Борис Лунц. Испытываю новую летную технику. Заслуженный летчик-испытатель СССР.

— Нина Сухопрудская-Чкалова. Художник-дизайнер, воспитываю двоих сыновей. Храню как святыню свои голубые погоны…

Один за другим поднимались на сцену летчики, погрузневшие, поседевшие. Последним шел Герой Советского Союза Алексей Буланов. Еще не дойдя до сцены, он начинает песню, все подхватывают. Комок подступил к горлу, но Нина встряхивает копной густых каштановых волос и поет вместе со всеми:

Н. Ф. Сухопрудской (Чкаловой) пишут десятки сынов полка со всех концов страны.

Все дни недели у Нины Федоровны расписаны далеко вперед. С радостью выполняет она данное однополчанами поручение: идет к ребятам в школы, в ПТУ, в речное училище. Каждую неделю — встречи с пионерами, комсомольцами Петрозаводска. Воспитанница легендарной Гризодубовой с увлечением рассказывает о своей сегодняшней работе художника-оформителя в республиканской юношеской библиотеке, о боевых годах, о дружбе и взаимовыручке, о сердечности ежегодных встреч однополчан в Москве, о великой, неугасающей силе фронтового братства. Нина Федоровна рассказывает, как однажды в ее семью пришла беда: в автомобильную катастрофу попал младший сын Димка, понадобились редкие лекарства. Боевые друзья во главе с Гризодубовой тут же пришли на помощь, и назавтра с пилотом рейсового самолета Москва — Петрозаводск были доставлены необходимые медикаменты.

— От самой Гризодубовой, — сказал гордо пилот. — Такое поручение каждый летчик, гражданский или военный, выполнит без слов.

Она рассказывает ребятам о своем детстве в солдатской шинели, о той заботе, какой ее окружили взрослые, читает стихи, написанные на войне, вспоминает храбрых летчиков, верных друзей. Эта тема неизменно притягивает и волнует ребят. И тогда Нина Федоровна рассказывает о музее «Юные защитники Родины», который создала на общественных началах в Курске фронтовичка Клара Александровна Рябова. Вместе со своими помощниками — школьниками она разыскала более тысячи сынов и дочерей полков. Разыскала и сдружила их между собой. И вот идут теперь письма в Петрозаводск из Киева — от бывшего юного пехотинца Виталия Бровко, из Донбасса — от разведчицы Адели Литвиненко, из Рязани — от артиллериста Гены Мусихииа, из Полтавской области — от разведчика Коли Печененко, из Москвы — от летчика-космонавта Владимира Шаталова, тоже бывшего воспитанника воинской части, а ныне командира символического сводного полка, в который входят сыны и дочери полков, дивизий, живущие в разных уголках нашей страны.

В музее сотни фотографий детей в военных гимнастерках, в солдатских шинелях, их фронтовые записки, дневники, воспоминания, личные вещи, аккуратно написанные биографии.

Нина Федоровна несколько раз ездила в Курск, организовала там уголок сынов полка, живущих в Карелии — а их здесь около десяти человек, — написала стихотворение и подарила его музею:

Да, взрослыми глазами смотрели дети на мир в грозовые дни. И был в этих глазах весь ужас войны, но была и вера в наше правое дело, вера в Победу.

Прежде времени они стали солдатами, вместе со старшими громили ненавистный фашизм. Но всегда чувствовали любовь и заботу Родины. Теперь, взрослыми, они все силы отдают борьбе за счастливое детство, за мирное небо для всех людей на земле.