Дева Баттермира

Репетиция в Песках

Она внимательно наблюдала, как он, чуть прихрамывая и все же сохраняя в поступи грацию хищника, направляется прямиком на запад. И в который раз она задавала себе один и тот же вопрос: глупец он или же настоящий смельчак. Все знали, что Пески — до чрезвычайности опасное место, но этот человек, пренебрегая услугами проводника, в одиночестве бродил по просторам, которые более всего таили в себе угрозу. Он довольно долго интриговал ее своими уединенными прогулками, и на сей раз, желая предупредить его, она решила последовать за ним. Накинув на плечи ярко-розовую ажурную шаль, она вышла из хижины. Ребристая и влажная после недавнего отлива поверхность песков отливала серебром и была тверда, точно штукатурка. Женщина шла быстро, легко, то и дело оглядываясь по сторонам: здесь, в песках, лишь неусыпная осмотрительность могла спасти от неожиданной беды, и она по своему горькому опыту это хорошо знала.

Сразу за фермой она заметила знакомую ей девушку, Сэлли, оставшуюся присматривать за его конем. Почти недвижимая, она стояла словно околдованная видом удаляющегося крепко сложенного джентльмена, который к тому моменту успел далеко отойти от нее по влажному пологому берегу залива. Ее взгляд, полный отчаяния и горечи расставания, непрерывно следовал за ним, точно она провожала в последний путь Спасителя. Но он так ни разу и не оглянулся.

Белое призрачное солнце показалось сквозь гонимые ветром серые облака, отбросив на свинцовую гладь озерных вод зловещее голубоватое отражение. Вот уже несколько часов подряд океанский отлив жадно вбирал в себя воды из устья залива — настало время, когда путешественники, ведомые проводниками, устремлялись на просторы мелководья. Нетерпеливые рыбаки устроили настоящие скачки по Пескам верхом на лошадях и в повозках, сетью собирая богатый улов по отливу; в то время как таким бедняжкам, вроде женщины и девочки, оставалось лишь собирать дары моря вдоль переменчивой кромки прибоя. Еще немного, и величественно обнажающееся дно океана окажется в грубом всевластии человека. Но день за днем каналы, обломки кирпичей, мхи, грязные низины, зыбучие пески и сами изменялись под воздействием чудовищного и непредсказуемого могущества вод.

Он прошел около двух миль и остановился. Из кармана мышиного цвета жакета с высоким стоячим воротником он вытащил бумаги и пристально посмотрел на них. Но, нисколько не торопясь приступать к делу, ради которого проделал такой долгий путь, он внимательно огляделся по сторонам, лишний раз убеждаясь, что остался в полном уединении.

Ему уже не раз доводилось посещать Ланкастерские пески, и все же он по-прежнему не мог привыкнуть к их пространствам. Он видел холм за песчаными грядами и полагал, будто до возвышения около мили, тогда как на самом деле оно находилось раз в пятнадцать дальше. Несколько женщин, низко склонившись, неторопливо двигались по глади песка. Он уже знал, что таким образом они отыскивают съедобных моллюсков, но, прекрасно различая их фигуры на горизонте, он вряд ли мог бы сказать, сколько миль его отделяет от них — две, четыре или шесть.

Пара повозок и группа легких экипажей с двуколками кавалькадой тронулись с того самого места, откуда пришел он сам, — расстояние придавало им таинственности, и на секунду ему привиделись пустыни Востока, о которых он так любил толковать, древняя гармония извечных путешествий, Великий шелковый путь через Самарканд и Катай [1]. Ниже по мелководью залива, как ему казалось, он различал рыбаков, которые, широко расставив ноги, управляли крохотными суденышками, скользя по морю, как по суше, словно повелением Господним [2]. Чуть ближе — и все же на значительном расстоянии — виднелось несколько одиноких сгорбленных фигур. Эти люди, поглощенные монотонной работой, сгребали и перебирали песок в поисках ежедневного улова, но все они находились на достаточном удалении как друг от друга, так и от него. Он чувствовал себя в совершенном уединении и в безопасности там, где еще несколько часов назад царили океанские воды.

Пропустив пару стаканчиков или же будучи в приподнятом настроении, он любил повествовать, как еще тринадцать лет назад «удостоился чести» — более подходящего слова не сыщешь: именно «удостоился чести» лицезреть самого Кембла [3] в роли Кориолана на подмостках «Друри-Лейн». Ему многое удалось почерпнуть из этой постановки. Именно о Кембле он теперь и думал, в точности подражая движениям великого актера во время его выхода на сцену в первом акте. Намеренно кружа на одном месте, как собака, выискивающая удобное место в траве, он словно давал себе возможность ощутить то самое пространство, которое принадлежало единственно ему, защищенное от любого постороннего вторжения. Он воображал, будто именно то же самое проделывал и Кембл на сцене.

Он кружил на месте, а его взгляд рассеянно скользил по природному амфитеатру. Лишь подобное сравнение приходило на ум при виде пышной природы, буйно разросшейся по берегам залива. Она представляла собой готовую внимать аудиторию, чрезвычайно чуткую к любому просвещенному взгляду или голосу. В здешних краях он слыл путешественником по озерам. Для всех, кто впервые посетил Озерный край, вершины его величественных гор казались подлинным венцом земного рая, однако ж эти красоты нисколько не трогали и не волновали нашего героя. Ему же все это представлялось лишь глухой провинцией. В ланкастерской гостинице, где он остановился, не смолкала пустопорожняя болтовня о вновь обретенном рае на этой грешной земле. Художники и поэты, богатые путешественники и представительные молодые люди приходили в восторг от озерного пейзажа. Преследуя собственные цели, он даже с готовностью прогуливался до самого устья залива с некоторыми из них, кто побогаче. Но в конце такой прогулки перед его взором возникало лишь безбрежное и пугающе пустынное пространство, совершенно безлюдное и в лучшем случае оживленное одиноким временным жилищем. Он любил город. Ему подобный ландшафт представлялся мертвым.

Он не смог бы припомнить ни одного названия растения, из тех, что покрывали причудливо взбиравшиеся вверх террасы и известняковые скалы, словно выточенные резцом скульптора, к северу от залива: смолевка обыкновенная, скабиоза, вороний глаз — для него все они были просто низкорослым кустарником. И когда он, вскинув голову и расправив крепкие плечи, взглянул на небо, совсем как Кембл в финале пьесы перед тем, как рухнуть навзничь, то увидел множество птиц: куликов-сорок, кроншнепов, чибисов, черноголовых чаек — однако, не замечая ни малейшей разницы между ними, он отличал одну от другой лишь по размерам. В его понимании — обычные пернатые, однако же служившие приятным украшением небосвода, который сейчас быстро освобождался от облаков, очищаясь до ультрамарина. Он повернул лицо к солнцу, ставшему нестерпимо ярким.

У него перехватило дыхание. Солнечные лучи упали на влажный после отлива песок, ровный и твердый, и все вокруг словно залилось серебром — акры, мили, беспредельные просторы серебра, словно гигантский сказочный щит, брошенный ему под ноги. Ощутив невиданное воодушевление, точно античный герой, он замер на секунду, а затем посмотрел на рукопись, которую держал в руках. Он начал.

Женщина, собиравшая моллюсков, успела преодолеть расстояние, подойдя к нему совсем близко. Она шла по ветру и, будто сетью тщательно просеивая пальцами морскую воду, складывала креветок в заплечную корзину с крышкой. И хотя лето перевалило за вторую половину, вода оставалась холодной, и ее руки почти онемели. Все это время она брела по колено в воде по каналу, который почти скрывал ее склоненную фигуру, но вот она остановилась и выпрямилась, вслушиваясь и улавливая его бормотание на легком ветру, веявшем над Песками, точно песнь моллюска, которая ведет тебя к богатому улову. Она подошла еще ближе…

Привычка, даже самая безобидная, сложившаяся всего за несколько дней, может создать немало неудобств. Впоследствии он написал в своем дневнике, что разговаривал с пустынным заливом «с увлеченностью душевнобольного».

— Я, — снова начал он, обращаясь к небесам, песку и воде, — Александр Август Хоуп, полковник, член парламента от Линлитгошира и младший брат графа Хоуптона. Благоприятная фамилия — Хоуп[4]. Она совершенно отвечает надеждам моего дорогого батюшки. Он полагал, будто она вдохновит меня на самые высокие стремления, если конечно же соответствовать собственной фамилии… отлично, я ни в коей мере не должен об этом забывать! А если к ней к тому же добавить имена двух величайших воинов древности, одного греческого, а другого римского, — и в самом деле превосходно, греческого и римского, — то уж и вовсе звучит как цитата: Александр Август. Ваш покорный слуга, сэр; ваш покорный слуга, мэм; тяни «э-эм», не забывай тянуть гласные — ваш покорный слуга, мэ-э-эм. Затем поклон, не слишком глубокий, вы же младший брат почтенного графа и сами благородного происхождения. Армия, сэр, моя жизнь… непременно домашнее образование — все Хоупы обучались дома… ха!.. именно такое образование и является залогом отличных манер, как любит повторять мой отец… следует мне говорить таким же образом? Это вульгарно? Разве это забавно, я имею в виду, занятно? Я скажу об этом со смехом… именно здесь… ха!.. как мой дорогой старый батюшка… нет, нет… дорогой старый батюшка уже больше ничего никогда не скажет… никогда. С такими именами, как у меня, мне оставалась лишь одна дорога — в армию, и, к счастью, мои наклонности позволили мне последовать по этому пути. Не так уж и плохо. Или мои имена повелели мне… приказали, так-то лучше! Понимаете, военный человек во мне… велит мне вступить в армию, а мои наклонности и старания приносят благословенные плоды. Мне нравятся слово «плоды». Слегка растянем второй слог «плоды-ы»! Служил во Фландрии в 1794 году, бригадным майором Гвардейской пехоты под командованием генерал-майора Джерарда Лейка… затем отступление — предпочитаю об этом даже не вспоминать. Горд лишь тем, что довелось командовать Четырнадцатым пехотным полком во время наступления от Бюрена до Гойлдермасена… Го-ойлдерма-а-сена… в январе 1795-го. Принимал участие в битве, но был тяжело ранен, очень тяжело: нога, грудь; остался хромым, обеспечен пенсией, с 1797-го исполняю формальные обязанности вице-губернатора Тайнемаута и форта Клиф, к тому же вернулся к политике в партии моего большого друга мистера Питта[5].

Человек, который в прошлом играл с Кемблом на одних подмостках, как-то раз сказал ему: «Не переставай играть, говори все, что угодно, но делай это до тех пор, пока оно не станет твоей второй натурой», — именно в этом и заключалась суть. В течение нескончаемо долгого тюремного заключения они проводили за беседами многие часы, дни, месяцы и годы. И все это время он боролся за собственное возрождение, за возможность вернуться к жизни в полной мере, нисколько не утратив при этом интереса к ней. Этот человек как-то сказал ему очень важную вещь — необходимо привыкнуть к звуку своего голоса. Однажды этот новый голос перестанет казаться чужим, затем его просто перестанешь замечать: новые черты характера легко появятся сами собой. И кажется, ему это удавалось.

Он мысленно вернулся к войне с Францией и выразил свою озабоченность военного человека по поводу мирного договора, только что подписанного в Амьене[6]. «Франция воспользуется им, чтобы снова вооружиться, поверьте мне, французы желают войны, и Наполеон Бонапарт в особенности испытывает отвращение к свободно рожденным англичанам. Бони[7] никогда не успокоится до тех пор, пока не обоснуется на английской земле. Помяните мое слово, это не мирный договор, это лишь короткая передышка в военных действиях» — эту фразу он краем уха услышал в одном из судов Лондона и тут же подхватил ее, точно она принадлежала ему самому. Затем он принялся репетировать рассказ о временах своей службы младшим офицером, повествуя о путешествии по всей Европе со своим учителем доктором Джоном Джиллом. «Это случилось в ту пору, когда в Европе всякому было так же свободно, как помещику в собственных угодьях». Он снова произнес вслух фразу, которая нравилась ему, льстила его самолюбию и доставляла огромное наслаждение; его воображение рисовало перед ним рощи, храмы, реки, парки, леса, и все они лежали у его ног, когда он повторял «так же свободно, как помещику в собственных угодьях». После такой фразы следовало сделать паузу, дабы воображение слушателей успело нарисовать блистательную картину угодий Хоуптонов, на которые, собственно, и намекалось. Затем он отправился в Италию — изучать живопись, а после в Египет — изучать пирамиды и бальзамирование, он отлично продумал путешествие до последней детали, к тому же бальзамирование его весьма интересовало. Он не без основания полагал, что одно лишь упоминание о подобном занятии могло бы произвести впечатление на многих его знакомых, в особенности на женщин, которые с молчаливым почтительным трепетом станут относиться к его мастерству и опыту.

Он отработал две версии того времени, которое он, по его словам, провел в Америке. К тому же в запасе у него были неиссякаемые рассказы о Лондоне, полные набожности или же исключительно светские: в зависимости от ситуации и компании. Он рассказывал о своих ранах и страданиях как о незначительных пустяках, упоминал о них достаточно часто, с хорошо отрепетированными меланхолическими интонациями, которые наверняка могли затронуть душу чувствительного собеседника, вызывая доверие и сочувствие. И в такие моменты его ирландский акцент звучал особенно выразительно. Он беспрерывно расхаживал по песку, жестикулируя свободной рукой, все реже и реже заглядывая в записи. И постепенно неустанное повторение заставило его забыть о целях, которые он преследовал. Исподволь, шаг за шагом он перевоплощался в другого человека. Он уже больше не примеривал на себя чужой образ, но все его существо приобретало иные черты. Оставшись наедине со своими видениями, с ощущениями перемен в самом себе, он продолжал страстно произносить заранее заготовленные слова, но теперь, освободившись от воспоминаний, не думая ни о чем другом, в полном уединении, он наконец почувствовал себя свободным на этом пустынном океанском дне.

Женщина, точно зачарованная, следила за ним. Несмотря на присущую ей осторожность, она подходила все ближе и ближе, двигаясь по дну канала до тех пор, пока целые предложения и фразы не стали долетать до ее слуха. Во всех его движениях, наполненных живостью и энергией, чувствовались одновременно и отчаяние и беззаботность. От них веяло свежестью, как от прохладного бриза, и она не могла не отметить этого. Сначала, завидев бумаги в его руке, она было решила, что он приходской священник, готовящий проповедь. И хотя расслышать ей удалось довольно много, ничего иного она и вообразить себе не могла. Она не слишком жаловала церковь, но именно такое предположение в первую очередь пришло ей на ум. Однако для приходского священника он выглядел чересчур мужественным и пылким, к тому же его одежда сильно отличала его как от фанатичного аскета, так и от напыщенного проповедника. Первый при всем своем желании никогда бы не надел такие богатые и красивые высокие ботфорты, украшенные кисточками, тогда как второму и в голову бы не пришло с подобной беспечностью разгуливать в них по соленому морскому песку, который портит подошвы. Но если мужчина, расхаживавший перед ней, не был священником, то она и вовсе терялась в догадках. Его беспрерывный монолог, журчанье воды, птичьи крики, раздававшиеся на просторах, все же успокоили ее, она стала выбираться по стенке канала на песчаные просторы.

— Как ты думаешь, кто я? — спросил он, неожиданно разворачиваясь к ней со стремительностью чибиса.

На секунду замерев от изумления, женщина лишь покачала головой, затем положила руку на ремень корзины и выбралась из канавы; эти простые движения не только придавали ей уверенности, но и помогали преодолеть страх, что незнакомец тотчас увидит ее насквозь.

— Ну, в таком случае кто ты такая? — спросил он, и она обратила внимание, что говорит он совсем не так важно, как принято у аристократов; его голос звучал просто и спокойно. Комедию ломает, отметила она с удовольствием и без всякой благожелательности.

— Я береговую линию обхожу, — ответила она наконец, словно наступившая между ними тишина тяготила ее. Несмотря на его приветливую улыбку, которая смягчала выражение его глаз, ей было тяжело выдержать на себе его пристальный взгляд. Ее голос прозвучал хрипло и слишком низко. — Береговую линию обхожу, — повторила она, — ищу мелкую рыбешку.

— Ты зашла слишком далеко.

— Иногда случается заходить далеко, коль поблизости ничего нет.

— Ты ведь следила за мной, разве не так?

— Так, — поспешно ответила она, не таясь: он видел ее насквозь, и не имело смысла увиливать.

— Тебя кто-нибудь послал?

Она взглянула на него, и ей захотелось успокоить его внезапно возникшие опасения.

— Как тебя зовут?

— Энн Тайсон.

— Зачем же ты следишь за мной, Энн Тайсон?

— Я, — она замолчала, прекрасно понимая, что, лишь тщательно подбирая слова, сумеет убедить его, — беспокоилась за вас.

Она не назвала его «сэр», и всякий раз, припоминая позже их встречу, она думала об этом с удовольствием, лелея воспоминание как память о любимом подарке.

— Пески очень опасны, — продолжала она, — а вы гуляете тут без проводника. Канал Кир, как мы его называем, еще не самое плохое место, но вот дальше… как раз за вами… это канал Кент… там и всадника может смести волной, как пустую ракушку.

— Отчего же ты так тревожишься за меня, Энн?

И вновь наступила недолгая заминка. Отчасти замешательство женщины было вызвано стремлением подыскать нужные слова, ясные и простые, к тому же ей очень хотелось, чтобы этот ужасный местный диалект был как можно менее заметен в ее речи. Отчасти же она понимала, что такая пауза необходима и ему, дабы обрести уверенность в себе. А затем она поведала свою историю. Историю, которую она крайне редко рассказывала кому-либо вообще, однако на сей раз она чувствовала: ее слова окончательно убедят его.

— У меня была дочка — мое единственное дитя. Самое дорогое в моей жизни. Она утонула прямо здесь. Мы нашли ее тело в Песках на следующий день. Просто тогда опустился туман… хуже не придумаешь… и она заблудилась, пока искала моллюсков. Я бродила по берегу, разыскивала ее, а потом прилив подхватил меня и понес в открытое море. В тот день мне невиданно повезло: меня вынесло на песчаную отмель. Ей было всего девять. С того самого времени я и поселилась на побережье и все время начеку. У меня лачуга неподалеку от фермы, где вы оставили коня. Мне все кажется, что, живя здесь, у самого моря, я и к ней поближе.

Он кивнул, сделал несколько шагов ей навстречу и, протянув правую руку, положил ладонь ей на плечо.

— И как же ты живешь?

— Море кормит. Меня называют Старушка Удача: мне всегда перепадает какой-нибудь улов.

Тепло его руки согревало, и эта теплая тяжесть вдруг заставила ее ощутить страстное желание зависеть от кого-нибудь.

— Вряд ли ты старше меня. Ты только притворяешься старой каргой, ведь верно?

— Верно, так безопасней.

— Если твое тело умастить маслами, Энн Тайсон, да нарядить в шелка, ты бы стала ничуть не хуже любой великосветской дамы.

Его черты отличались привлекательностью, загорелое лицо было исхлестано непогодой. Крупный нос, прекрасные зубы, карие поблескивающие глаза и широкие черные брови; он не носил парика, и в его длинных густых волосах седина уже давно преобладала над каштановым цветом, а на левой щеке белел шрам, который образовывал ямочку всякий раз, когда он улыбался. Он жестко прижал свою ладонь к ее плечу, едва не причиняя ей боль; и она слегка отклонилась назад, стремясь как можно лучше рассмотреть его. В ее движениях сквозила неуверенность, однако, давно привыкнув повиноваться тем, кто выше ее по положению, она сознательно сбросила с себя наносный образ старой карги, превратившись в обычную женщину, которую ему удалось разглядеть с первого же взгляда. Он попытался взять ее за руку, и только теперь она обратила внимание, что два средних пальца на его левой руке плотно прижаты к ладони, точно когти хищника. И в этот миг ее неловкое движение разрушило близость, только что появившуюся между ними.

— Старая рана, — объяснил он, вскинув обе руки, а затем безвольно опустив их. — У меня много ран, Энн, и на теле, и в душе. Потому-то я и пришел сюда. Тебе лишь надо исцелить душу и тело, передо мной же возникают такие преграды, которые вряд ли преодолимы.

— Вы разговариваете сами с собой.

— Я лишь хочу изменить свою натуру и стать иным человеком. Ты понимаешь?

— Нет, — призналась она, и ее внезапная усмешка разрушила физическое желание, которое он в ту минуту испытал к ней.

— Ну что ж, может, мне теперь лучше вернуться, пока прилив и пески не поглотили меня?

— Еще есть время.

— Я все равно собрался уходить. Вот. — Он протянул женщине мелкую серебряную монетку. — В благодарность за твое беспокойство.

Ей не хотелось брать деньги, однако она так и не осмелилась отвергнуть его дар. Она взяла серебро, но почувствовала себя униженной.

— Ты привлекательная женщина, Энн Тайсон… Я не забуду своего ангела-хранителя с залива Морекамб.

Он приложил руку к сердцу и поклонился.

Она улыбнулась, но теперь в его манерах проглядывало некоторое нетерпение. И с переменой его настроения молчаливая неосязаемая связь, возникшая было между ними, бесследно испарилась. Скорее всего, он уже и вовсе забыл о ней. Он вновь отвесил женщине небрежный поклон и направился к берегу. Она вернулась к ловле креветок, суетливо возясь в безжалостно холодных потоках воды и стараясь обуздать чувства, которые внезапно он пробудил в ней…

Сумев противостоять одному искушению, он почувствовал за собой право поддаться другому. Ньютон предостерегал его от случайных связей, однако же эти опасения всегда оказывались преувеличенными. Слава Богу, что уже утром им придется расстаться. Ньютон негодовал по поводу расходов, вызванных внезапно возникшей задержкой. Он никак не мог взять в толк: какая необходимость тратить несколько дней в полном одиночестве в Песках? Между тем цель этого уединения заключалась отчасти именно в том, чтобы скрыться от бдительного взгляда Ньютона. Но как бы он мог понять это, если между ними речь шла исключительно о необходимости должным образом отрепетировать роль. И подготовиться следовало весьма тщательно: единожды начав действовать, им уже не представится возможности повернуть назад. На сей раз не должно быть ни единой ошибки: ему и без того достаточно приходилось страдать, слишком часто он проигрывал. К тому же молодые годы уже давно остались позади, и он собирался бросить судьбе последний вызов — все равно что заглянуть в черное жерло готовой выстрелить пушки. Ему вдруг пришло в голову, что Ньютон, которому никогда не доводилось бывать на линии фронта, представления не имел о потребностях души, о воле и воображении, которые приходилось держать на взводе, точно пистолетный курок, дабы поддерживать себя на протяжении многих недель. Эти безумные монологи, обращенные к морю, необъяснимо укрепляли его.

Будь проклят этот Ньютон с его запретами… он заслужил отличную выпивку и, несмотря ни на что, обязательно устроит себе праздник, сохранив его в тайне.

— Он вел себя очень даже спокойно, — заметила она, слегка поглаживая тонкими пальцами мускулистую шею жеребца, покрытую бархатной кожей.

— Это потому, что он доверяет тебе, Сэлли.

— Ага… уж теперь, поди, он меня точно знает.

— Проведи его немного по тропинке, хорошо?

Она развернула коня, и они двинулись вдоль узкой тропинки, с обеих сторон обрамленной зарослями боярышника и платанами, которые лишь местами прорезались пунктиром серебристо-серых березок. После пустынных песков это закрытое со всех сторон местечко представлялось уютным убежищем.

Они шли молча, и конь неторопливо брел между ними. Это была всего четвертая их прогулка к морю, и все же девушка чувствовала, что даже за такое короткое время он успел узнать ее гораздо лучше, чем те, кто годами служил с ней на ферме. Всякий раз, получая от него по шесть пенсов, она была вынуждена отдавать эти деньги своему хозяину, у которого работала служанкой. Однако, рассказывая ему об этом, она не проронила ни единого слова жалобы. Напротив, провести несколько минут с ним рядом представлялось ей настоящим счастьем, которые бы она не променяла ни на какие сокровища мира, в то время как старый болван только и заслуживал жалких шести пенсов.

— Ты знакома с Энн Тайсон? — спросил он, и она кивнула. — Наверное, еще несколько лет назад она была весьма похожа на тебя. Такие же волосы — чуть рыжеватые, как спелый каштан, забранные в пучок на затылке… я заметил, у многих женщин в этом краю именно такой цвет волос… и голубые глаза… тревожный симптом для такого старого человека, как я, правда, Сэлли?

— Да вы ничуточки не стары! Да вы и вовсе не такой, как другие! Вы — самый красивый мужчина из всех, что я видала! И вы такой добрый! — выпалила она короткий панегирик и торопливо отвернулась, вконец смутившись. Вдруг такой богатый, красиво одетый джентльмен проявит нежное чувство к ней, а это ее «другие» прозвучало так, точно у нее и впрямь был некто из совершенно иного круга, который она себе и вообразить-то не могла.

Но даже такой неловкий комплимент ему пришелся по душе.

— Нет, нет, Сэлли. Это ты красавица. Истинная красавица.

Он остановил на ней взгляд, и она, совершенно осмелев, выдержала его. Однако вскоре девушка ощутила всю откровенность этого пристального взора, краска залила ее лицо, и она снова смущенно отвернулась. У нее чересчур широкие верхние скулы, подумал он, представляя, как его пальцы скользят по ее лицу, и тонкий рот излишне широк, точно разрез. Копыта коня приглушенно цокали по пыльной тропинке. Он почувствовал безошибочную неотвратимость невероятного сексуального удовольствия и задохнулся от счастья. Над их головами платаны так и тянулись ветвями друг к другу, как бы стремясь переплестись и превратить тропинку в узорчатую галерею.

— Мне надо очистить башмаки, Сэл, — заметил он, выбрав наконец прогалину. — Ты не откажешься мне помочь?

Она молча кивнула, испуганная, точно зайчонок.

— Мы привяжем его к этим воротам. И сможем присматривать за ним… правда, мальчик?

Пока она привязывала повод, он поглаживал шею коня, и пальцы оставляли следы на бархатистой коже, покрытой испариной.

— Позволь, я помогу тебе, — предложил он, и хотя она была куда проворней его, он подхватил ее на руки и помог перебраться через ворота, а затем они вместе направились в поле.

Больше всего он любил предвкушение. Каждый раз он оттягивал момент до тех пор, пока сладострастное чувство в душе не превращалось в натянутую до звона струну.

— Здесь, — сказал он. Они оказались посреди луга, теплая трава достигала бедер, дневное золотистое солнце приглашало прилечь и понежиться в его ласковых лучах. Сэлли опустилась на колени, сорвала полную горсть травы и стала чистить ему сапоги.

Мужчина неспешно посмотрел на нее сверху вниз, ему уже больше не хотелось медлить: это была их последняя встреча. Рыжие волосы, белая шея, неутомимое молодое тело в поношенном платье с чужого плеча, много-много лет назад полученном от какой-то престарелой грузной благотворительницы. Он был подлинным ценителем женщин, и от предвкушения того, какое истинное удовольствие его ожидает, у него внезапно пересохло в горле.

— Позволь, я помогу тебе, — несколько неловко повторил он, опустившись прямо перед ней. Теперь их лица оказались совсем близко, плотная стена высокой травы скрыла их от любопытных взглядов. Он снова замер. — Ты красавица, Сэл, — повторил он мягко. Она закрыла глаза, чуть раздвинув губы, и мучительное желание, отразившееся на ее лице, было сродни боли. Он легко поцеловал ее в губы, потом еще раз, с трепетной нежностью. Привыкшая только к грубому обращению, к жадным похотливым рукам в полутемных углах и жестокому короткому совокуплению без малейшего удовольствия, она громко застонала от этой соблазнительной ласки.

Он все понимал и осознавал: часть его души всегда оставалась холодна и расчетлива, словно обладала собственным рассудком. Он как бы видел всю сцену со стороны. Эта его часть созерцала, оценивая каждое его действие, и была способна направлять его. Его снедало собственное тщеславие, он искренно полагал, что преподносит этой бедной девушке невиданный дар. Из всего увиденного и услышанного он отчего-то заключил, будто лишь он один во всем мире такой мужчина, которому нравится заниматься любовью и проводить время с женщинами, заботиться о той, кого он страстно желал, и доставлять ей удовольствие. Он единственный, и такого другого мужчины не сыскать.

Брошенные на траву платья послужили им ложем. Когда она обнажилась, перед его взором предстало белое, с мягко обрисованными мускулами гибкое тело. Девушка прильнула к нему, в то время как его пальцы скользили по ее коже, рассеянно, нежно, все больше распаляя желание в ней и до поры пригашая его собственное. Неожиданно он вошел в нее: жестко, но совсем не грубо, и стал двигаться медленно, даже несколько апатично, доставляя ей несказанное удовольствие.

Теперь только он почувствовал себя в своей стихии. Что ему воспетый поэтами земной рай с его лесами и лугами! Он любовался и наслаждался не озерами и не стремительными потоками, но ее губами, сосками, мягкой шелковистостью ее волос, белизной зубов, гладкостью ногтей, бархатистостью и упругостью молодой кожи. Исступленная страсть накатывала волнами, и покровы неизвестной ей доселе любви спадали. Все в этот момент приобретало особое значение: ее плотно сомкнутые веки, палец, скользящий по ребристой гряде позвоночника вниз от шеи, и неожиданное соединение губ, точно переплетение ветвей над тропинкой, когда язык тянется прикоснуться к нежному нёбу. Взлеты и падения прерывистого дыхания заставляли их слиться в единое целое, и их тела двигались в унисон, крепко прижимаясь друг к другу. Именно такой в своих мечтах он рисовал естественную природу. Иногда ему, как сейчас, даже удавалось воплотить свою мечту в жизнь, но всякий раз он желал чего-то большего, и эта неудовлетворенность беспрестанно мучила его.

Затем они на несколько минут погрузились в дрему, лежа рядом, лицом друг к другу, уже истощенные, но по-прежнему ощущая не успевшие оборваться узы. На душе было легко, словно ему отпустили грехи. Сладкий запах травы убаюкивал. Прядка рыжеватых волос прилипла к ее влажному лбу, обнаженное тело казалось совершенно безвольным в полусне. Он проснулся первым и нежно погладил ее по плечу, наслаждаясь ощущением этого легкого прикосновения к ее коже.

— Знаешь, теперь нам следует пожениться.

Этот неожиданный порыв немало удивил его самого. Он даже на секунду усомнился: неужели же он в самом деле произнес подобные слова? Звук его голоса разбудил ее. Она бросила на него взгляд, в котором смешались недоумение и укоризна.

Но слова, произнесенные вслух, словно бы обрели материальность. В воображении он уже видел себя хозяином маленькой фермы на Песках. Здесь, в глухой провинции, он станет вести простой образ жизни, иной раз коротая время за рыбалкой, в то время как юная жена скрашивала бы его досуг. Он бы жил в беззаботности, обретя хоть и крохотный, но уютный семейный очаг. Сэлли будет опекать и обожать его, а ее прекрасное молодое тело и жертвенная готовность повиноваться ему скрасят изъяны такого мезальянса. Он выстроит удобный дом, заполнит его книгами и станет прогуливаться вдоль побережья по вечерам, как сейчас. И тогда он знал бы наверняка, что чувственные удовольствия, даже пресыщение, доступны ему в любой момент.

— Что ты об этом думаешь?

Она резко отстранилась от него, словно намереваясь наброситься и ударить, как разъяренная кошка. Он прекрасно осознавал, что его внешность и аристократичные манеры разительно контрастировали с ее грубой простотой, и это больше всего ее угнетало. Но противостоять и сопротивляться той силе, которая в нем заключалась, она не могла и потому, лишь всхлипнув, отвернулась.

— Другие причиняли тебе боль, разве не правда, Сэлли? — Он взял ее руку и поцеловал тыльную сторону ладони. — Все они причиняли тебе одну лишь боль.

— Когда вы вернетесь?

— Завтра.

Они оделись в полном молчании и неторопливо направились обратно к воротам. Он довольно грузно опустился в седло: в свои годы, потеряв былую легкость, он начал полнеть.

— Для чего вы такое сказали? — наконец вымолвила она через силу.

— Я сказал собственно то, что думал, Сэл.

Ему вдруг пришло на ум, что те, с кем ему доводилось общаться, считают самой прекрасной чертой его характера именно чистосердечность.

Она осталась стоять на обочине тропинки, когда человек, которого она знала под фамилией Хоуп, рысью ускакал прочь. Проводив его взглядом, она снова повернула к морю, на запад, туда, где солнце садилось за заливом прямо в Фернесские холмы — недосягаемая далекая страна, в которой ей никогда не суждено побывать. Сейчас золотой диск солнца, окутанный алой пеленой, медленно опускался за горизонт, и его по-прежнему теплые лучи озаряли ее преображенное лицо.

Мужчина же не терзался ни малейшими сомнениями. Он ни разу не оглянулся. Его мысли уже были далеко, и потому он не обращал внимания на солнце, которое в тот миг преображало песчаные гряды. Мелководье, залитое кровавыми лучами, медленно уступало приливу, и теперь устье залива превратилось в исполинский зев, с жадностью поглощающий океанские воды.

Ощутив невиданный подъем, мужчина без остановки проскакал две мили до самого Ланкастера. Эта простая женщина, с которой он больше никогда не свидится, воодушевила его. Теперь он был совершенно уверен в успехе.

Ньютон стоял в центре комнаты, в полутьме сгущающихся сумерек. С темным мореным дубом, которым были отделаны лучшие апартаменты гостиницы «Королевские дубы», контрастировало только его бледное лицо. Хоуп боялся, что Ньютон, как случалось и раньше, догадается о его проделках и станет ему выговаривать. И как всегда, ему хотелось верить, будто страх его — неоправданная глупость, и он боролся сам с собой, стремясь избавиться от него. Он прекрасно осознавал, что, дойди дело до открытого столкновения, Ньютону не устоять. Этот человек имел над ним власть и влияние лишь в те моменты, когда сам он оказывался слаб. Как сейчас. Он даже нуждался в определенном покровительстве.

— Это моя последняя репетиция, — сказал Хоуп, входя в номер и захлопывая за собой дверь. — Настал мой час.

— Неужели?

— А нельзя ли добавить немного света? — Хоуп дернул за шнурок колокольчика. Откуда-то снизу послышалось едва различимое позвякивание.

Ньютон пристально следил за тем, как его партнер затевает совершенно ненужную суету.

— Ты же не станешь мне лгать, Джон, правда?

— По поводу чего?

— Ты помнишь, мы договорились не оставлять никаких следов. Никаких улик.

— Ты меня обвиняешь? — Его тон неожиданно приобрел воинственность, а перекошенное внезапным гневом лицо потеряло всю привлекательность.

— Ни в коей мере. — Ньютон закрыл тему обсуждения, и без того получив достаточно ясный ответ.

Вошла горничная, и вскоре в комнате появились свечи. Они обедали в гостиной в полном одиночестве. После отменно нафаршированной и прожаренной речной форели им подали пару откормленных молодых уток, целую тарелку крыжовника, сливки, немного овечьего сыра из запасов хозяйки фермы и весьма посредственное пиво, которое варил сам хозяин. В течение всего обеда они едва ли произнесли хотя бы пару слов, однако оба уже настолько хорошо знали друг друга, что подобное молчание нисколько не тяготило их. От еды, как и от многого другого в жизни, Хоуп получал удовольствие, и это приводило его в благожелательное настроение. Он неторопливо раскурил трубку и лишь улыбался в ответ на колкие замечания Ньютона по поводу поданных им блюд.

— Если ты закончил…

Ньютон кивнул, и тогда Хоуп убрал трубку, положил себе на тарелку еще не тронутую утку и принялся шумно поглощать ее с завидным аппетитом. Он получал истинное наслаждение от самых простых вещей, и это чувство наполняло его ощущением превосходства перед тем, кто не умел радоваться жизни.

Когда он бывал в таком настроении, Ньютон не мог его понять. Да и не желал. Пресыщенный покой в глубинах души этого человека — вот чему он несказанно завидовал. Это походило на дар свыше, которому он каждый раз искренне удивлялся.

— Мне было бы куда спокойней поехать с тобой. — Ньютон по-прежнему неохотно мирился с вынужденным расставанием.

— Ты должен сопроводить бумаги. К тому же тебе необходимо заняться недвижимостью в Кенте.

— Здесь нам не будет удачи.

— Ах, оставь, наша удача заключена в нас самих! Разве не так? — Он подался вперед и в порыве чувств взял друга за руку. — Ну же. Мы на правильном пути. Только взгляни на экипаж.

Ньютон никогда не отвергал такой прилив теплоты и симпатии.

— Именно этого я и боюсь. Наша удача может нам изменить.

— Это только начало.

Глаза Хоупа начинали светиться всякий раз, как он вспоминал ту ночь, когда капризная фортуна преподнесла им настоящий сюрприз. Тогда они весьма удачно приобрели прекрасную коляску и четверку лошадей.

— Фортуна сопутствовала и тебе, — сказал он, как бы признавая заслугу Ньютона в такой победе. — Она дала тебе возможность вложить трофеи в хорошее дело.

— Никто из нас не без греха, Джон.

Хоуп уж собрался отстаивать свою невиновность, но в последний момент холодный взгляд заставил его смолчать.

— Я полагаю, будет безопасней, если я стану хранить несессер у себя, — заметил Ньютон.

Оба взглянули на роскошный несессер, в котором лежали два маленьких пистолета, серебряные фляги и бутылочки, ручки, запонки, брелоки, дорогостоящие украшения. Все эти безделицы, столь необходимые дворянину, члену парламента от Линлитгошира, сумел раздобыть именно Ньютон.

— Но мне это необходимо, — произнес Хоуп с наигранным равнодушием. — Без чемодана и без писем… я ничего не могу сделать.

Ньютон не ответил, казалось, его заворожило сверканье серебряных вещиц.

— Я должен обеспечить наше будущее, — продолжал Хоуп безмятежно. — Помни об этом.

— Сколько денег тебе потребуется? — наконец спросил Ньютон.

— Пять гиней вполне сгодится.

Ньютон подошел к несессеру и осторожно, почти благоговейно, приведя в действие секретный механизм, открыл одно из потайных отделений. Кошелек, который он вытащил на свет, казался уже далеко не таким полновесным, каким был еще в Лондоне. Ньютон с любовью погладил золотые монеты и только затем передал их другу.

— Я не оставил следов, — сказал он. — Никаких улик.

Хоуп поежился, а затем поднял бокал с пивом:

— За Америку! За новую жизнь в Новом Свете.

— За Старый, за былые времена, — вернул тост Ньютон. — Я надеюсь, только он нам и поможет попасть туда.

— И снова надежда! — воскликнул его младший друг. — Что я тебе говорил? Ты не можешь это исправить.

На следующий день к мелководью Хест стянулась целая вереница экипажей и колесниц. Им предстояло проделать по пескам семь миль во время низкого отлива во главе с опытным проводником мистером Картером. Уже объявили, что караван трогается, когда великолепно снаряженный экипаж и четверка лошадей, запряженных цугом, подкатили к месту отправки. Энн Тайсон частенько приходила к отбытию: в лихорадке сборов всегда можно было заработать лишнюю пару пенсов. Она стояла чуть поодаль, держась прямо, и пристально смотрела на человека, лицо которого было озарено улыбкой истинного завоевателя. Он сидел на месте кучера, намереваясь самостоятельно править лошадьми.

— Энн Тайсон! — закричал он. — Всего тебе хорошего… и удачи!

Он хлестнул лошадей и направил экипаж в самое начало каравана, бросая вызов проводнику, то и дело подзадоривая его и насмехаясь над ним. И вновь Энн Тайсон подивилась его безрассудству.

Всего в нескольких сотнях ярдов от мелководья Хест, на сенокосном лугу работала Сэлли. Время от времени она пристально вглядывалась в собравшуюся вереницу экипажей, высматривая его, и все ждала, когда же он придет за ней, как и обещал. Она и прежде мечтала прокатиться в прекрасной коляске, запряженной четверкой лошадей, по мелководью залива, и в ее воображении экипаж этот виделся именно таким, какой сейчас возглавлял караван.

Бедная простушка Сэлли, подумала Энн, направившись обратно к линии прибоя. Пожалуй, никто, кроме нее самой, не сумеет объяснить девушке, что есть негодяи, способные с нежной улыбкой на лице надругаться над невинной жертвой.

Красавица

Мэри стоило немалых усилий тайком пробраться к водоему. С раннего детства она знала, что за ней постоянно наблюдают, и лишь компания подружек иногда служила спасением от любопытных взглядов, которые неизменно выделяли ее из толпы и заставляли нервничать. Она изобретала все более хитрые и изощренные способы оградить себя от всеобщего интереса к собственной красоте и хотя бы немного облегчить это бремя, но, несмотря на все ее попытки, ей никогда не удавалось ощутить себя достаточно свободной. Она всегда оказывалась на виду, словно над ней нависло некое проклятье, и ей часто чудилось, будто проклятье это заключалось именно в ее невольной известности.

Даже лучшая подруга Элис взяла в привычку всякий раз приговаривать: «Конечно, ты же у нас Красавица» или «Уж мне бы твою прелесть, так я бы…» Девушке казалось, будто старые узы и добрая дружба притупляют стрелы зависти, однако Мэри чувствовала, что в любой момент их готовы заточить и спустить с тетивы. Поэтому даже с самой давней и близкой подругой она вела себя крайне осторожно.

Работала она в гостинице собственного отца, прислуживая постояльцам, и это представлялось ей настоящей пыткой. Однако никто никогда не слышал от Мэри ни единого слова жалобы, и уж тем более ей бы и на ум не пришло отказываться от своих нехитрых обязанностей. Это весьма затруднило бы жизнь ее родителям и обидело бы их, а на подобное она никогда бы не решилась. Дочернее почтение помогало ей терпеть беспрестанные неудобства, когда на нее откровенно таращились, указывали пальцами, ни на минуту не оставляя в покое. Всегда и всюду ее преследовали постоянные любопытные взгляды, непрерывные пересуды, жадные руки, норовящие обнять ее, — этому не предвиделось конца. Невероятным усилием воли она заставляла себя сдерживать раздражение, не желая доставлять своим мучителям удовольствия. Им и в самом деле незачем было видеть, какую боль они причиняют ей.

И только бродя по вершинам дальних холмов в ненастную погоду, когда поблизости не было ни единой живой души, или прячась в своем укромном убежище, она ощущала себя свободной от унизительной нелепой жизни.

На это местечко, скрытое от посторонних взглядов, она наткнулась случайно вскоре после того, как стала пасти овец. Несколько месяцев она выжидала и наблюдала, не ходит ли туда кто-нибудь другой. Время от времени на холм забредали другие пастухи, дровосеки, нищие, цыгане, детишки частенько вскарабкивались на крутые склоны; но водоем находился слишком высоко и был к тому же совершенно скрыт от глаз. Мэри и сама обнаружила его только потому, что ей пришлось спуститься по каменному карнизу, когда она спасала козленка, застрявшего на выступе скалы. Уже поймав испуганное животное, блеявшее и бившееся в ее руках, она вдруг приметила, что тот самый карниз, на котором она стоит, ведет дальше, окружая скалу. Девушка прошла по нему до следующего выступа и за ним под нависающей скалой увидела водоем.

Его питал источник, скрывавшийся среди камней в глубине небольшой пещерки, наполовину заполненной водой. Тонкая струйка чистейшей воды была настолько скудна, что даже в дождливую погоду скорее капала, нежели сбегала по расселине меж валунов. Разросшийся со всех сторон папоротник обрамлял естественный бассейн, словно нарочно укрывая его от нескромных взглядов. Много раз Мэри пыталась высмотреть это убежище со стороны долины, однако с такого расстояния разглядеть можно было лишь сам холм и ничего более. И маленькая пещерка с ее бассейном стала для девушки благословенным спасением.

Стремясь сохранить тайну своего прибежища во что бы то ни стало, Мэри и словом не обмолвилась о нем ни одной живой душе и всякий раз, отправляясь в холмы, принимала чрезвычайные меры предосторожности. Словно браконьер, спасающийся от егерей, она петляла по холмам, погоняя перед собой стадо и заметая следы. Она намеренно громко подзывала собак, желая обезопасить себя от чужого присутствия. И если только в поле зрения попадался случайный путник, она нарочно вела стадо в противоположную сторону, отвлекая на себя внимание. Когда же кто-нибудь оказывался в опасной близости от пещерки, она смело направлялась прямиком к человеку и уводила его подальше от заветного места с такой же отвагой, с какой жаворонок отвлекает хищника от собственного гнезда.

Стояла середина июля, и, слава Богу, большая часть сена была уже убрана. Люди хорошо помнили, как два ненастных лета подряд на корню сгноили сено и урожай, оставив и следующий год недородным. Три голодных зимы подряд сильно напугали и истощили большинство бедных людей в долине, и даже запасы вполне состоятельных хозяев, таких, как отец Мэри, оказались под угрозой. Девушка заметила, как оживают старые суеверия. И касалось это не только погоды и урожая. Только вчера, закончив скирдовать последний стог сена, косари шумной гурьбой явились в трактир отпраздновать окончание работы, и между ними разгорелся нешуточный спор, кто из жителей долины дольше всех поддерживает огонь в очаге.

По всей Западной Европе в сырых нищих хижинах чадил торфяник, обогревая людей зимой и летом. Поленья в камин подкидывали лишь изредка, да и то только узловатые корни, что не годились на поделки для продажи. Дешевый, грязный торф сильно дымил и разносил запах гари по всему жилищу, так что кристаллики соли проступали на нем точно изморозь. Победил же в споре Хэнкинс из Лортона, которому повезло больше всех: его бабка привезла торфяник из Ирландии, где его добывали вот уж больше ста лет. И славился он дешевизной и отменным качеством. Хэнкинс рассказывал, что в его семье до сих пор сильно суеверие, будто случись очагу потухнуть по вине домочадцев, то души людей, живущих в доме, тотчас же покинут их. После чего разговор пошел о том, как хоронят покойников, и ежели мертвого мужчину или женщину пальцем ткнет убийца, то непременно потечет кровь. Случись такие пересуды долгими темными северными ночами, то все вокруг натерпелись бы страху. Но вот в самый разгар лета, после изнуряющей работы на сенокосе, когда над головой жаркое кобальтовое небо, беседы такие не столь пугали, сколь забавляли.

Весна и лето в том году выдались на редкость хорошими: в свое время пролились обильные дожди, да и сухая, жаркая погода установилась на все время сенокоса, трава не полегла и поднялась вовремя. Урожай тоже обещал уродиться богатым, поскольку зерно налилось в полную силу.

Найдя неподалеку приметный валун, Мэри нарочно положила на него узелок с вязанием, с тем чтобы случайный путник, доведись ему проходить мимо, увидел ее рукоделье и решил, будто пошла она совсем в другую сторону. Сама же, настрого наказав собакам, стерегущим отару, охранять подступы к своему тайному убежищу, она в последний раз внимательно оглядела окрестности, убеждаясь, что поблизости нет ни единой живой души. Только далеко внизу, в самой долине между холмами, на разморенном полуденной жарой поле заметно было едва уловимое оживление. Из дальнего леса доносились мерные удары топора по дереву, где-то поблизости, в траве, звонко журчал неприметный ручей, иссушенный вёдреной погодой. Она неторопливо прошла до самой скалы, от которой начинался карниз, затем склонилась к земле, словно срывая цветы, и ловко скользнула на нагретую палящим июльским солнцем поверхность камня. Пройдя несколько шагов, Мэри обогнула выступ и — вот он, ее бассейн, ее укромное убежище. Она торопливо стянула с себя тяжелое длинное платье и нижнюю рубашку, одним сильным движением швырнув одежду в заросли папоротника, и ступила в прохладно-освежающую прозрачную воду.

Перед тем как окунуться в нее, Мэри несколько секунд пристально всматривалась в зеркальную поверхность воды, ловя в ней свое незамутненное отражение. Сейчас, обнажившись, наедине с собой, она видела, что и в самом деле хорошо сложена. Выросшая на простой деревенской пище, она к тому же много работала на ферме и вдосталь бродила по окрестным холмам. И потому, наверное, ее тело, гибкое и юное, обладало не только немалой выносливостью, но и чувственностью, о которой, однако ж, знала лишь сама Мэри.

Затем она медленно опустилась, с удовольствием ощущая, как миллионы крохотных холодных иголочек впиваются в кожу, бодря и оживляя. От ласкового прикосновения родниковой воды мурашки побежали по телу. Ей нравилось само это ощущение, в такие моменты она воспринимала собственное тело как нечто сказочно прекрасное, готовое дарить ей несказанные наслаждения. Пара гребков — и Мэри оказалась на самой середине водоема, давая возможность прохладной воде окутать ее со всех сторон. Затем она легла на спину лицом к чистому синему небу. Она неторопливо распустила необычайно длинную косу, короной уложенную вокруг головы, и густые волосы поплыли по воде. Они лениво колыхались, будто водоросли, медленно покачивающиеся в струях океанского течения. Распускаясь все больше, они образовывали полукруг, светлый, точно солнечные лучи, похожий на нимб святых. И в переливах мокрых волос, на которые солнце отбрасывало яркие блики, ее лицо стало казаться совсем маленьким и в особенности беззащитным. А бледная кожа и вовсе приобрела мраморный оттенок.

Мэри лишь слегка двигала руками и ногами, стремясь удержаться на плаву, в то время как взор ее был обращен к жаркому чистому небу над головой.

В такие моменты ни о чем не думалось. Она словно бы растворялась в воде.

Ей немало доводилось читать об отшельниках и святых, которые жили в этих краях в стародавние времена. И когда она принялась посещать это уединенное место, ей стало казаться, что она хорошо понимает, какие чувства они испытывали, посвящая все помыслы молитве. В особенности ее поразил святой Кутберт, которого до сей поры так чтили все местные жители. Уйдя от мирской суеты, этот непорочный человек предпочел остаться в полном одиночестве на крохотном островке. Лишь птицы и тюлени нарушали его уединение, а постелью ему служил гроб, из которого, как она помнила, видно было лишь небо. Из ее пещерки с бассейном вид открывался куда более пространный, но Мэри всегда хотелось достигнуть того состояния духовного подъема, которое отличает святых. И она всеми силами стремилась достичь этого. Неподвижно лежа в холодной воде, которая сама по себе защищала ее от внешнего мира и сковывала тело, Мэри иногда достигала состояния невиданного умиротворения, и тогда ей мнилось, будто и она, точно святые отшельники, способна на молитвенный экстаз. Однако все эти безгрешные люди, с детства служившие ей примером, все же оставались недосягаемы. Мэри хорошо понимала, что не способна пойти по их стопам и посвятить свою жизнь молитве. И тогда она, стряхивая с себя наваждение, переворачивалась лицом вниз, и холодная вода освежала ее, избавляя от оцепенения. Затем она снова поворачивалась на спину и смотрела на небо.

Ей вовсе не хотелось думать, будто она какая-то особенная. Она и мысли о том не допускала. Но уже одно то, что в свои годы она оставалась не замужем — это при ее-то красоте, — и в самом деле казалось удивительным. Все ее сверстницы уж давно сыграли свадьбы, а иные и в девичестве не слишком стремились сохранять целомудрие. Уж такие нравы водились в долине — грубые и низменные. Всякий раз, глядя на собственное тело, Мэри хорошо понимала, что это прекрасное сложение дано ей свыше не столько для работы на ферме, сколько для вынашивания ребенка. Да и чувственность, развившаяся с годами, подсказывала ей, что случись ей последовать примеру других девушек, ведших не самый строгий образ жизни, то и она бы могла украдкой предаваться плотским утехам. Ее подружки уж не раз намекали ей на это, всякий раз словно похваляясь перед ней. Однако шутки их были низки и вульгарны, и лишь усилием воли она заставляла себя смеяться вместе с ними, притворяясь, будто их слова и впрямь что-то значат для нее.

Она и понять-то их не могла.

Ей много раз повторяли, будто она вовсе не такая, как другие. Еще будучи девочкой двенадцати лет, ей приходилось слышать постоянные пересуды за своей спиной, и все же с чистосердечностью наивного ребенка она по-прежнему водила дружбу со своими сверстниками. Частенько Мэри первая затевала веселую игру. Повзрослев, она даже принимала участие в тех играх, что уж никак нельзя было назвать невинными. Да и какая же тут невинность, коль девушки играют в прятки с парнями. Одни укрываются в скирдах да на сеновалах, а другие их отыскивают, разгребая сено жадными руками и норовя ухватить визжащую жертву да покрепче прижать к груди. А те, что прячутся, и сами рады выдать себя малейшим движением, а после с озорными криками кидаются в разные стороны, да только стремглав убегать не торопятся — дают парням себя поймать и сорвать заветный поцелуй.

Мэри и самой нравились такие забавы. Она упивалась запахом свежескошенного сена, колким прикосновением стеблей к телу, любила съезжать по крутому склону омета, ощущать пылкие объятия крепких мужских рук. Богатство переживаний пьянило ее, разгоняло кровь, в этой простой игре крылись настоящие хитросплетения взаимных желаний и страстей. И все же, то ли повинуясь собственному инстинкту, то ли голосу свыше, Мэри никогда не позволяла себе заходить дальше этой шумной возни. Даже сама атмосфера всеобщей греховности не могла заставить ее отступить от собственных принципов. Ей нравилось оставаться неуловимой, и всякий раз она находила возможность скрыться, убежать или же просто отговориться некой важной причиной. И это только сильней распаляло всеобщее любопытство. Она обманывала надежды даже того, кого, как ей казалось, она все это время любила. При каждой встрече она остужала его пыл одним лишь строгим взглядом. Сейчас, вспоминая свое легкомысленное поведение, она испытывала жгучий стыд, пылающий точно неугасимые угольки, с которых ветром сдуло серый пепел забвения. В такие минуты щеки ее начинали рдеть, а настроение портилось до конца дня.

Но сейчас внешний мир как будто перестал существовать. Только камень, вода, ясная голубизна чистого неба и она — такая крохотная и беззащитная под этим исполинским небосводом. Тело все больше цепенело в объятьях холодной воды, и уже не думалось ни о чем, и сознание ее сосредоточилось лишь на крохотном островке собственного существования. Солнечные блики, падая на лицо, ласкали кожу, и все же они казались далекими, словно пришедшими из иного мира, в то время как тишина оберегала желанное уединение. Стараясь и вовсе не двигаться, Мэри закрыла глаза, наблюдая за алыми круговоротами крови в веках, пронизанных жаркими лучами. Точно большая птица, она парила, как ястреб, чайка или орел, которые, найдя высшую точку воздушного потока, начинают скользить по нему, подхватываемые ветром. И стороннему путнику кажется, будто ни одно движение не нарушает их покоя, а сами они — лишь крохотные картинки, написанные умелой рукой мастера на полотне небес.

Легкий бриз, пронесшийся над холмом, взъерошил густые заросли папоротника, выгибая листья, затем пробежал по глади маленького бассейна, покрыв поверхность легкой рябью… в лесу к одинокому лесорубу присоединилось еще несколько человек, и по окрестностям стал разноситься мерный перестук их стальных топоров, которые гулко били по древесной коре, и эти удары эхом разносились по всей долине…

Она выбралась из водоема и вытерлась маленьким домотканым полотенцем, которого ей вполне хватало. Мэри нравилось, когда ее кожа сохраняла свежесть и влажность воды. Сейчас ей придется карабкаться по склонам холма, и жаркое летнее солнце высушит тело, опаляя зноем. Именно потому она оставила волосы распущенными, хотя ради удобства всегда заплетала их в косу и укладывала вокруг головы, как и подобает скромной девушке. Одевшись, Мэри вышла из пещерки и внимательно огляделась по сторонам, однако поблизости никого не оказалось, тогда она свистом подозвала собак, сбила отару и, подобрав узелок с вязанием, неторопливо двинулась обратно в долину, погоняя овец и коз перед собой, как это всегда делали опытные пастухи. На ходу она еще успевала вязать, поскольку взяв за правило каждый день исполнять какую-либо работу, она вовсе не намеревалась нарушать его.

Она слышала, что в старые времена местные жители в долинах частенько строили особые заграждения для скота на общественных пастбищах на склонах холмов. Это немало облегчало труд пастухов, не позволяя стадам разбредаться по холмам, к тому же на ночь скот предпочитали оставлять на пастбищах. Однако же совсем недавно мелким фермерам и жителям деревни растолковали, что некогда общественные пастбища, да и просто угодья, испокон веку принадлежавшие общине, теперь стали частной собственностью. Селяне с трудом брали в толк, как такое могло случиться, к тому же им прибавились лишние хлопоты. Мэри и сама с удовольствием оставила бы стадо прямо здесь: дожди, обильно пролившиеся ранней весной, все еще питали часть высокогорных пастбищ. Роднички так и журчали посреди высокой, сочной травы. Да и длинные ежедневные перегоны не давали овцам попастись вволю и набрать вес. Даже легконогих коз можно было бы оставить на вольных лугах, доить прямо на пастбище, а уж сходить пару раз с ведром молока в деревню и вовсе труда не составляло.

Сегодня Мэри возвращалась в деревню как никогда рано, и все оттого, что отцу вечером могла потребоваться ее помощь. Однако девушка не торопилась спускаться в долину, невольно продлевая желанное уединение. И даже собаки, которые обычно подгоняли особо ленивых овец, не давая им надолго задержаться у сочной травки, сегодня были предоставлены сами себе. Ее несказанно радовало уж одно то, что вся отара всякий раз останавливалась пощипать траву, отыскивая ее то среди зарослей кустарника, то по обочине дороги. Мэри нравились козы. Она давно изучила повадки этих грациозных и прекрасных животных и любила наблюдать за их осторожными и одновременно изящными движениями, когда они вскидывали головы, вспарывая воздух острыми рожками, и с удовольствием прислушивалась к мелодичному перезвону их колокольчиков.

Еще не доходя деревни, она заметила молодого работника, который, скорбно подперев щеку рукой, сидел на придорожном валуне. Голова его была повязана тряпкой, а к лицу он прижимал пучок щавелевых листьев. Равнодушная к чужим страданиям отара неторопливо прошествовала дальше.

Мэри тоже совсем уж было прошла мимо, слегка кивнув в знак приветствия, однако юноша, лишь краем глаза заметив оборку женского платья, громко застонал. Девушка невольно остановилась:

— Могу я помочь?

Измученный нестерпимыми ночными болями, он поднял на нее полный страдания невидящий взгляд. Его голова с трудом качнулась, на бледном лице, частично скрытом под листьями щавеля, отразилась немая обреченность.

— Обварился? — И снова юноша отрицательно покачал головой. — Зубы болят?

На сей раз молодой работник кивнул, и пучок щавеля качнулся вверх-вниз, точно ветка дерева, прибитая струями проливного дождя.

— А ты не пробовал перец или уксус?

— Не нужно мне никакого лечения.

Звонкий голос, точно у молодого скворца, и вовсе не вязался со старчески скорбной позой и медленными покачиваниями головы.

— Можно мне посмотреть?

После нескольких дней нестерпимой боли и бесконечных бесплодных попыток облегчить страдания он дошел до полного отчаяния. Ему даже попытались вырезать два гнилых зуба ножом, раскромсав воспаленные десны, однако облегчения такая операция не принесла. После всего этого у него осталось ощущение, будто теперь он сам себе не принадлежит и всякий, кому вздумается, может любоваться его больными зубами. Потому-то, должно быть, просьба Мэри нисколько не смутила его.

— Тебе нужна настойка опия.

— Не стану я принимать черных капель! — Так в округе называлась крепкая настойка опия.

— Должно быть, боль ужасная.

Мэри разглядела два коренных зуба в правой нижней челюсти, желто-черные и сломанные, окруженные воспаленной десной.

— Тебе и в самом деле нужна настойка опия. Сейчас бы она тебе совсем не помешала, — заметила Мэри.

— Не стану я принимать черных капель, — повторил юноша и вдруг уставился на девушку так, словно впервые увидел ее.

Каково же ему было в то мгновение! Он и думать забыл о том отчаянии и жалости к себе, которые испытывал до сего момента.

Сорвав с головы повязку, он с такой резвостью соскочил с валуна, что невольно столкнулся с ней. Мэри рассмеялась и отступила назад. Юноша тоже попытался улыбнуться, но его бледное, с распухшей щекой лицо лишь скривилось на сторону, и девушке усилием воли пришлось удерживать смех, рвавшийся наружу. Она боялась, что это больно заденет его.

— Я вот куда шел, — сказал он и протянул ей рекламный листок, словно оправдываясь перед ней за свое несвоевременное путешествие.

Текст на листке гласил:

— Хочу сходить к нему и ночью же вернуться обратно.

— Ты с копей?

— Да, — ответил он коротко и все же почувствовал необходимость пояснить: — Это только на лето, вот, хотел немного подзаработать. Да только не нравится мне там. Я на ферму пойду, урожай убирать.

Он был необычайно высок, отметила Мэри, и, по-видимому, моложе нее. Работа в сланцевых копях, похоже, была для него непосильной.

— Надо бы тебе как следует почистить рот, — сказала она. — Вернись, и я дам тебе немного соленой воды и парочку бутонов гвоздики, если уж ты отказываешься принимать настойку опия.

— Никаких черных капель, — упрямо повторил он. — У нас там, в копях, есть такие, кто и впрямь с ума сошел от этого зелья, понимаешь? — старался он объяснить ей такой решительный отказ, и пусть настойка считалась всеобщим и действенным средством от боли, он продолжал стоять на своем. — И отец мой говаривал, что уж коль черные капли взяли верх, то, считай, пропащий ты человек.

— Ты сам пропадешь, если не выдернешь зубы.

— А у меня есть немного соли, — с некоторой долей гордости сообщил он, доставая маленький пеньковый мешочек из нагрудного кармана. — Я обязательно рот полощу перед тем, как пить.

Мэри кое-что смыслила в медицине. Ее мать передала ей множество рецептов, да и сама девушка с большой охотой составляла описания настоек да отваров. Однако зубы у юноши находились в том удручающем состоянии, когда лечение, и уж тем более соляные полоскания бесполезны. Их требовалось удалить, и чем быстрее, тем лучше. Девушка прекрасно видела, какие мучения доставляют юноше эти два раскрошенных зуба. И хотя он пытался улыбаться, лицо его беспрестанно морщилось и было серым от боли.

— Ну, тогда не стоит тебе задерживаться, — заметила она, — однако же раз у тебя такой случай, то мистер Саммерс ничем не сможет помочь, иди-ка ты лучше к мистеру Марсу… он хоть и ветеринар, но уж наверняка тебя вылечит.

— Спасибо.

Невзирая на боль, юноша попытался подобрать нужные слова: уж очень ему хотелось подольше задержать девушку да поболтать с ней. Но Мэри уже повернулась и пошла дальше, ее ждали привычные обязанности. И хотя отара брела по дороге очень медленно, ей все же пришлось нагонять ее. Надолго оставлять скот без присмотра Мэри не решалась.

— Меня зовут Ричард Харрисон, — крикнул он ей вслед.

— Попроси его дать тебе специальный порошок для десен, — откликнулась она, на секунду обернувшись, — и продолжай полоскать солью… до тех пор, пока все не заживет.

Она быстро пошла по накатанной, пыльной дороге.

Юноша провожал ее восхищенным взором, сетуя, что судьба-злодейка посмеялась над ним. Он так долго жаждал встретиться с этой девушкой, и вот наконец выпал случай, а он предстал перед ней в таком жалком виде. Он и сам знал, что после каторжной работы на копях его лицо больше похоже на серый череп мертвеца.

— Я еще как-нибудь увижусь с тобой, — крикнул он, набравшись смелости, однако девушка так и не оглянулась. Она удалялась прочь, освещенная слепящими лучами солнца, и ее распущенные волосы мягко колыхал теплый ветерок.

И все же ему удалось повстречаться с ней! Мысль об этом служила ему утешением на пути к Кесвику. Девушка оказалась именно такой, какой ему ее и описывали!

В метрической книге Лортона, что близ Баттермира[8], служащий, в обязанности которого входило вести учет всех новорожденных, сделал следующую запись: «Мэри, дочь Джозефа Робинсона из Баттермира, крещена 19 июня 1778 года».

Ей почти исполнилось четырнадцать, когда капитан Бадворт, предпринимая поездку по живописным озерам, повстречался с ней. Впоследствии он описал свои впечатления в книге «Двухнедельная поездка по Озерному краю», имевшей широкий спрос у путешественников. «У нее густые и длинные, темно-каштановые волосы… безупречный овал лица, большие глаза и полные, алые, точно лепестки роз, губы… она и впрямь похожа на ангела. Если вам, путешественники по Озерному краю, доведется посетить сие мрачное место, то уж наверное вы повстречаете прекрасную Сэлли из Баттермира». Он намеренно назвал ее другим именем, должно быть, желая тем самым оградить девушку от навязчивого любопытства, но многие, вняв его совету, искали встречи с ней. В одночасье дочь ничем не приметного хозяина гостиницы «Рыбка» стала местной достопримечательностью. И бесчисленные путешественники находили ее неотъемлемой частью своего недолгого развлечения: как светские поездки по окрестностям, как «места остановок», рекомендуемые преподобным Вестом, или живописные пейзажи, которые советовал посетить Уильям Джилпин, природные феномены, описанные поэтом Томасом Греем или Поклингтонское[9] чудо близ озера Дервентуотер.

Ее стали величать не иначе как «Мэри из Баттермира», и известность ее росла день ото дня. Стены отцовской гостиницы были до самой крыши исписаны многочисленными комплиментами на латыни, греческом, французском и английском. Последние Мэри приходилось стирать особенно часто. Она стала гордостью не только соседей, что жили с нею рядом и знали ее с рождения, но и всех окрестных долин. Вордсворт писал, что «ей присуща деликатная сдержанность… она совершенно не испорчена всеобщим восхищением и чрезмерным вниманием». В отличие от остальных ее поклонников, Колридж[10] пытался отыскать причины ее деликатности, ума и грации не в ней самой и условиях, которые окружали ее, но в происхождении. Он частенько утверждал, повторяя беспрестанно гулявшие пересуды, будто Джозеф на самом деле был ей лишь «номинальным отцом». Но многие сходились на том мнении, что она — самая красивая девушка в Королевстве.

Спустя шесть лет после их первой встречи капитан Бадворт вернулся, желая откровенно поговорить с ней. Однако он весьма запоздал с предостережениями. К тому времени Мэри уже успела стать взрослой девушкой. И вновь она совершенно очаровала его своими «подлинно ангельскими манерами». Он даже приметил ее кавалера: «весьма прилично одетого молодого человека, полных шести футов росту, розовощекого, точно летний рассвет». Не обошел он вниманием и ее лучшую подругу, тотчас же уговорив ее распустить прекрасные волосы Мэри. «Повинуясь просьбе моей, подруга ее отколола юной красавице чепец, и чудесные шелковистые волны рассыпались по плечам». И лишь налюбовавшись этой красотой, он приступил к делу, ради которого проделал столь долгий путь.

«Взяв ее за руку, я принялся наставлять: твои юные годы и положение в обществе требуют в особенности предельной осмотрительности. Люди иного круга приедут в сей край, да и уже приехали, единственно ради твоей красоты. Но некоторые из них таят в душах своих нечистые помыслы. Весьма хотелось бы надеяться, что и впредь тебе никогда не доведется страдать от них. Но для того-то и надобно всегда опасаться…»

Мэри хоть и ответила ему вполне вежливо, однако тон ее был весьма резок:

— Полагаю, сэр, я всегда вела себя вполне осмотрительно и впредь намерена беречь собственную честь.

Теперь уж минуло четыре года со времени второго приезда капитана Бадворта.

«Кесвик готов»

Приведи-ка мне хозяина!

Оставив Хоупа в его экипаже, мальчишка со всех ног припустил через двор, что прилегал к гостинице «Голова королевы» в Кесвике. Тридцать миль непрерывной езды по Озерному краю от самого Кендала оказались настоящим испытанием. Полковнику пришлось заночевать в этом городишке, и вечером, спустившись в кухню, он вдосталь наслушался местных историй о духах и старых клячах. В иное время, может статься, такие сплетни и возбудили бы его воображение, однако же в тот день все его мысли были заняты лишь несколькими бокалами портвейна. Ему настоятельно требовалось выпить, затем чтобы усталость после долгого путешествия не свалила его с ног, хотя он и боялся, что похмелья ему не избежать. И тогда спасением мог стать только еще один бокал портвейна. Но и против этого Ньютон тоже его предостерегал.

Джордж Вуд вышел неторопливо, всем своим видом демонстрируя, что он не относит себя к числу тех, кого можно подозвать одним лишь кивком. И все же на лице его было то доброжелательное и даже заискивающее выражение, которое откровенно говорило о том, что этот человек прекрасно осознает, в чем заключаются его обязанности и где выгода. Он был почти лыс, и кожа его, загорелая и обветренная, походила на наждак. Солидная комплекция, выдававшая в нем бывшего борца, и выражение лица, свидетельствовашее об истинно северном характере, вызывали уважение и заставляли весьма почтительно относиться к хозяину гостиницы. Единственное, что портило общее впечатление, так это бельмо на глазу. Мальчишка же — а было ему лет одиннадцать — следовал по пятам за хозяином, изредка выглядывая из-за его спины, до чрезвычайности возбужденный видом сверкающего экипажа и прекрасной четверки лошадей, разгоряченных после долгого бега. Завидев своего нового постояльца, хозяин гостиницы прибавил шагу.

— Позови Дэна, — деловито распорядился он, и сухопарый парнишка снова кинулся через двор, с неистовым рвением повинуясь приказу хозяина.

— Джордж Вуд, — представился он. — Я хозяин гостиницы. К вашим услугам, сэр.

Мужчина взглянул на него сверху вниз, на мгновенье задержав взгляд на лице, а затем улыбнулся, открыто и тепло. Слегка успокоившись, Вуд улыбнулся в ответ.

— Лошадей следует почистить должным образом, а затем прикажите отправить их на пастбище на день или, возможно, на два.

Мужчина по-прежнему оставался сидеть на козлах, невольно заставляя Вуда задирать голову и давая тем самым понять, что еще не в полной мере решил для себя, остановиться ли ему в гостинице «Голова королевы».

— Как раз позади гостиницы есть великолепный луг с сочной травой, сэр, мне думается, там им будет вольготно. Мы всех своих лошадей отпускаем туда попастись. — Вуд говорил медленно, с расстановкой: он весьма ценил важных гостей и боялся, что небрежно брошенное грубое словцо или недовольное выражение лица, с каким он частенько отдавал распоряжения собственным слугам, могут отпугнуть богатых постояльцев и заставить их искать приюта в другом месте.

— У вас имеется хорошая свободная комната?

— К вашим услугам великолепная спальня с отдельной гостиной. У меня часто важные господа останавливаются, многие были весьма любезны и находили апартаменты чрезвычайно удобными, сэр. А уж какой стол содержит миссис Вуд, я вам скажу, — лучший во всем Кесвике.

— Премного наслышан об этом, — ответил мужчина, и, словно бы поддразнивая хозяина гостиницы, он выдержал долгую паузу, а затем весьма доброжелательно улыбнулся: — Замечательно. Я останусь.

Мужчина неторопливо, даже с трудом, слез с козел с таким видом, будто его окончательное решение остановиться в гостинице на пару дней было не его собственным, а лишь уступкой настойчивым уговорам. Он спрыгнул на землю рядом с хозяином гостиницы, и только теперь обнаружилось, что оба они одинакового роста. Вблизи бельмо вызывало еще большее отвращение, однако же полковник усилием воли заставил себя держаться достойно. Подобного рода брезгливость не подобала человеку благородного происхождения, к тому же ему могла понадобиться дружба этого человека. Хоуп огляделся по сторонам, окидывая оценивающим взглядом саму гостиницу и многочисленные дворовые постройки.

— А ваш слуга? — поинтересовался Вуд.

Манера речи у вновь прибывшего джентльмена и в самом деле была безупречна.

— Просто ужасно, — ответил он с готовностью. — Мне удалось уговорить его отправиться через Ланкастерские пески. Этот прославленный край… знаете ли, неописуемое великолепие природы соблазнило меня остаться здесь на несколько дней. Правда, при этом пришлось отложить поездку на север… но здесь столько чудес! Истинная красота! Однако старый Петере… видите ли, я унаследовал его от своего отца, я с ним не расстаюсь, но когда мы прибыли сюда, для старого Петерса это стало настоящим потрясением. Исполинские скалы, нависающие над головой, — того и гляди низвергнутся прямо на вас, гигантские водопады… при одном только взгляде на моего старого слугу у меня начинала кружиться голова. Бедный старик, трогательное зрелище! Он наполовину слеп, хромает на одну ногу и страдает слабым кишечником. И при всем при этом я едва сумел отправить его обратно в Лондон с попутным экипажем. В этот совершенно порочный Вавилон, гнойный нарыв на чистом теле нашей благородной страны. И поскольку дальнейшее свое путешествие мне пришлось проделать в одиночестве, то все последние несколько миль я сам управлял экипажем. Могу вас заверить, не такой уж неприятный опыт… свежий воздух! Вокруг прекрасные холмы! Взгорья… вы их так называете?.. Какая природа! Поверите ли, я уж поневоле стал поклонником Озерного края! Такие виды! Вот моя карточка.

Джордж Вуд машинально принял карточку, однако же куда больше он полагался не на документы и рекомендательные письма, а на слова господина, что сейчас стоял перед ним. Сама речь незнакомца совершенно зачаровала его: заключалась в ней некая напевность, едва уловимый ирландский акцент. А уж если что и нравилось Джорджу Вуду больше всего, так это, как он любил говаривать, звучание приятного голоса, что увлекает за собой, точно полноводная река. И сейчас перед ним стоял крупный широкоплечий человек с низкими черными бровями, шрамом на лице и густыми длинными волосами, не прикрытыми напудренным париком, человек, обладавший именно таким голосом.

— Я вас не слишком затрудню, если попрошу не особо распространяться по поводу моего пребывания здесь? — промолвил мужчина, протягивая искалеченную руку. Пожатие его, несмотря на увечье, было весьма крепким и устанавливало некую конфиденциальность между ним и хозяином гостиницы. — На данный момент у меня имеются определенные причины путешествовать инкогнито. Ну, вы меня понимаете.

— Можете всецело на меня положиться, сэр. — Здоровый глаз Вуда светился преданностью.

Двое мужчин обменялись легкими заговорщицкими кивками.

Во двор вбежал уже знакомый мальчишка, а следом вперевалку, неторопливо вошел Дэн, на ходу натягивая рубашку, из волос торчала солома, точно из плохо уложенной крыши хижины.

— Я там, в поле работал, — объявил Дэн сердито. — Не могу же я делать два дела зараз, не знаете, что ли?

— Отведи экипаж джентльмена в конюшню. А затем отпусти лошадей на наш луг. — Вуд в этот момент мог бы сойти за Людовика XIV, обращавшегося к искушенному придворному. Мальчишка же так и переводил восторженный взгляд с одного мужчины на другого, точно трепетная девушка, смущенная избытком внимания. Вуд посмотрел на нового постояльца и затем кивнул.

— Прошу вас, проходите наверх, — предложил он, успокоившись, когда мальчишка взобрался на козлы рядом с Дэном и устремил торжествующий взгляд куда-то вдаль.

— Ты напоминаешь мне обезьянок в джунглях Востока, — произнес приехавший. Однако мальчишка настолько был поглощен собственными чувствами, что даже не отреагировал на его шутливое замечание.

Громадных размеров карету вкатили во внутренний двор, звонко цокали копыта по мостовой, колеса гремели, раздавались распоряжения, звякала упряжь, и сами по себе все эти звуки половине города объявляли о том, что Джордж Вуд поймал в ловушку очень неплохую дичь.

— Я везу с собой в Хоуптон ценные предметы, — заметил джентльмен, когда Дэн заворачивал за угол, — кое-какое столовое серебро, ткани, несколько ящиков вина… не проследите ли вы за тем, чтобы все это отнесли в мою комнату?

— Конечно, сэр. А теперь не отведаете ли немного рома, разбавленного водой?

Отбросив в сторону излишние церемонии, джентльмен с готовностью кивнул, однако в его взоре читалась некоторая рассеянность. Он провожал взглядом экипаж и великолепную четверку лошадей, запряженную цугом. Мысли его вернулись в Ланкастер, к Ньютону. Интересно, как тот отреагирует, когда обнаружит, что Хоуп всю добычу тайком увез с собой?

— Но мне это необходимо, — пробормотал он себе под нос и тут же пожал плечами: и что смог бы сделать теперь Ньютон? Игра продолжается…

Отобедав в собственной гостиной прекрасно запеченной речной форелью и взбитым пудингом, Хоуп собрался отправиться на первую свою прогулку по Кесвику. Было около пяти пополудни, послеобеденная жара уже спала, и те, кто желал прогуляться на свежем воздухе, вышли на улочки городка.

Мальчишка-мартышка — как окрестил его полковник — еще раньше унес его превосходные ботфорты с кисточками и надраил их до иссиня-черного блеска. Три пенса одной серебряной монетой послужили более чем щедрым вознаграждением за старания, и казалось, мальчуган и вовсе проникся безграничной преданностью этому элегантному постояльцу, чей экипаж и лошади своим великолепием потрясли его до глубины души. Никто и ничто в Кесвике не могло вызвать подобного восхищения, к тому же, заехав за угол гостиницы, Дэн даже позволил ему подержаться за поводья.

Хоуп постарался одеться не слишком вызывающе, но все же так, чтобы подчеркнуть свое положение в обществе. Его новые рейтузы, только что отчищенные до кипенной белизны, имели пару карманов с потайными отделениями для часов. На шею он повязал модный галстук из великолепной ткани. Однако же эта деталь туалета служила не столь для красоты, сколь скрывала достаточно болезненный фурункул на шее, давно назревший и готовый прорваться в любой момент. Гордясь собственной внешностью и с тщеславным вниманием относясь к своей физической форме, Хоуп стыдился подобного изъяна и потому старательно скрывал его. Затем он надел прекрасно сшитый темно-зеленый сюртук, черную фетровую шляпу и взял в руки дубовую трость со свинцовым набалдашником.

Неторопливо прогуливаясь по улочкам Кесвика, он заметил несколько восхищенных взглядов, брошенных в его сторону, и это весьма польстило его самолюбию. Тем не менее Хоуп в полной мере убедился, что покрой и изысканность его одежды не столь уж исключительны. По крайней мере несколько человек не уступали ему в этом отношении. Например, двое молодых людей атлетического телосложения, облаченные в щегольские костюмы по последней моде, неспешно двигались за группой молодых дам, возглавляемых более старшей — судя по внешнему сходству, их матерью. Или же мужчина в летах, явно продолжавший следовать всем капризам моды, несмотря на то, что давно переступил порог юности.

Прогуливаясь по улицам городка, на который уже начинала опускаться вечерняя прохлада, Хоуп погрузился в счастливые мысли о будущих планах, о семье и деньгах. «Полковник Хоуп, — время от времени напоминал он сам себе мысленно, — ваш покорный слуга, мэм». Он старался нарисовать в своем воображении яркую картину знакомства с некоторыми из этой благополучной публики, представляясь им путешественником по Озерному краю. Родившийся и воспитанный в многолюдном Лондоне, он решил посвятить лето восстановлению здоровья и сил в этом благословенном краю, среди озер и холмов. Кесвик считался одним из лучших курортов — парусные гонки, пикники, танцы, хорошая компания и всевозможные удобства, что может лучше привлечь состоятельных путешественников? И те, кто приезжал сюда, были богаты, очень богаты. К тому же они посещали этот курорт не только ради здоровья и отдыха. На всем белом свете невозможно было сыскать лучшего места, нежели Кесвик, чтобы на несколько месяцев сокрыть от нескромных взоров свою юную дочь и, пока ее девичья честь в безопасности, подыскать для нее удачную партию.

Кесвик импонировал ему во всех отношениях. Еще в юные годы он не раз посещал северные торговые города, и этот отличался той же чистотой и аккуратностью, как и те, что ему доводилось видеть. Кое-где виднелись дома, построенные в весьма недурном вкусе, ни одной церкви поблизости с ее занудными проповедями и наставлениями, зато множество магазинов, гостиницы, конторы… к тому же в городе имелся настоящий музей, во всяком случае, так сказал ему Вуд, и еще парочка достопримечательностей. Но что больше всего понравилось полковнику Хоупу, так это явные признаки развивающейся промышленности. Беспрерывное движение по широкой центральной улице весьма впечатляло: лошади, запряженные в легкие экипажи и двуколки, проносились в оба направления, копытами поднимая пыль. Все вокруг говорило о процветании ремесел: седельщики, кожевники, слесари, каменотесы, ткачи, портные, изготовители шерсти, печатники, торговцы мануфактурным товаром, кузнецы, жестянщики, пивовары, шляпники, пекари, и бакалейщики, и сапожники. И все это складывалось в неразрывную цепь ремесла и торговли. Крепкий запах навоза витал в воздухе, раздавались крики детей, из мастерских и ремесленных дворов доносился шум, который не могли заглушить ни топот несущихся лошадей, ни гомон праздной толпы. Хоуп никогда не отдавал себе в этом отчета, но именно такое вот слияние торговли и ремесла, некая гармония маленького городка давала ему успокоение и оптимизм, помогавший выжить в этом суровом мире. Подобных чувств он не испытывал нигде — ни в деревне с ее простыми нравами, ни в большом городе. Лондон представлялся ему все тем же ульем, наподобие Кесвика, только симфония его звучала гораздо внушительней.

Ром и вино, пары которого все еще не выветрились, подействовали на него умиротворяюще, и, придя в хорошее настроение, он повернул прочь от ремесленных кварталов города, направившись прямиком к озеру Дервентуотер, которое Вуд называл не иначе как Кесвикским озером. Хозяин гостиницы не без основания рассудил, что коль скоро Хоуп путешествует по Озерному краю, то наверняка пожелает прогуляться по берегу.

Он следовал за публикой, которая с нарочитой неторопливостью двигалась в сторону озера, время от времени приветствуя кого-нибудь любезным кивком и тем самым исподволь прокладывая себе путь в это избранное общество сибаритов. Искалеченная нога начала слегка ныть от долгой ходьбы, однако до южной оконечности города оставалось совсем немного, и Хоуп не без основания рассудил, что в этом прославленном краю, куда толпы путешественников приезжали восхищаться дивными красотами, ему и самому не мешало бы прослыть человеком утонченным и страстным поклонником природы. К тому же на ум ему вдруг пришло дивное изречение одного из друзей Кембла: «Если ты сам сумеешь поверить во что-то, то сможешь убедить в этом кого угодно». Возможно, ему понадобится такая вера в «природу», и, может статься, от этого будет многое зависеть.

Хоуп остановился на самой вершине Монашьего утеса, глядя вниз на отвесные скалы, носящие название «Челюсти Борроудейла», и ожидая некоего откровения свыше. Именно о таких дивных пейзажах, как этот, сочиняли бесчисленные стихи великие поэты, их изображали маслом на холсте маститые художники. Налюбовавшись местными достопримечательностями во время своей поездки по этим восхитительным местам, Томас Грей назвал Озерный край «Блаженным долом». А после того, как вышли его путевые заметки, писатели и поэты гурьбой ринулись в эти благословенные Богом места, дабы исследовать и одновременно насладиться божественной гармонией, которая во всей своей красе блистала перед восхищенными взорами. Здесь и в самом деле глаз радовало удивительное сочетание высоких холмов, глубоких долин, синих озер и рек и еще то, неуловимое, что Колридж называл «пространство, вызывающее душевный трепет». Одна из первых великих работ маслом, выставленная в Королевской академии искусств Тернером несколько лет назад, называлась «Утро в Конистонских холмах». Полотно было написано всего в нескольких милях от того места, где сейчас стоял полковник Хоуп, вглядываясь в бескрайний ландшафт. В те годы Тернеру едва минуло двадцать три, именно тогда была выставлена его картина. Однако уже в те дни художник сумел увидеть в этом пейзаже истинный рай: нижнюю часть картины занимал склон, уходящий во тьму, в то время как верхняя часть представляла собой мир света — бесплотного и одновременно олицетворявшего собой саму бесконечность.

Всю центральную часть картины занимают две фигуры — мужчины и женщины — Адама и Евы, окруженные стадами овец, на фоне благословенного Эдемского сада Камбрии. И в то самое время, когда полковник Хоуп, стоя на этом скалистом выступе, называемом Монашьим утесом, любовался окрестностями, Вордсворт уже принялся перерабатывать свою «Прелюдию», в поэтической форме увековечивая неодолимое влияние Озерного края, которое тот оказывал на умы и сердца всех путешественников. А всего в нескольких сотнях ярдов от гостиницы «Голова королевы», в собственной резиденции Грета-Холл другой, не менее выдающийся поэт Колридж исследовал наслаждение, выпадающее на долю всякого, кто вольно или невольно оказывается почитателем сего края, лишь однажды вкусив незабываемых впечатлений, и пищи для ума, даваемой подобными впечатлениями.

В философских воззрениях, искусстве и мыслях людей, весьма мудрых и обладающих немалым влиянием на умы широкой публики, таких, как Грей, Тернер, Колридж и Вордсворт, это маленькое, отрезанное от остального мира провинциальное местечко стало одновременно и объектом исследований, и идеалом. Некоей счастливой Аркадией античных сказаний, где мирная жизнь противостоит любым политическим интригам и где религия, оказавшись совершенно несостоятельной перед лицом великой природы, вынуждена была обратиться к ней, дабы не утратить остатков влияния на души человеческие. Еще совсем недавно было принято полагать, будто природа эта не обладает ничем, кроме беспощадной и необузданной дикости. И многие оставались верны собственному заблуждению.

Включая Хоупа. В течение трех минут он стоял на скале, глядя на раскинувшуюся перед ним панораму. Он в должной мере оценил превосходный пейзаж этих мест: да и сам по себе вечер был прекрасен. Одинокие маленькие лодочки на зеркальной поверхности озера, живописные облака в синем небе, отражение которых плыло по зеркалу вод, легкий бриз, неспешно прогуливающиеся люди, признаки цивилизованной деятельности на острове Поклингтон, — путешественник по Озерному краю о большем и мечтать не мог. Но на этом курорте Хоупа привлекали только люди. Конечно, доведись ему описывать местные красоты, он бы нашел красивые эпитеты, дабы выразить собственный восторг. Но на самом деле впечатлили его лишь водные пространства, да и то с практической точки зрения: он бы не отказался от хорошей рыбалки.

— Уж поверьте, Баркетт станет отличным компаньоном для рыбной ловли. — Джордж Вуд говорил медленно, с расстановкой. Был он уже изрядно пьян и в том благожелательном настроении, которое располагает к неспешной беседе. — Уж Баркетт-то умеет ловить рыбу на крючок.

Полковник мог бы поклясться, что бельмо хозяина гостиницы азартно поблескивает, как и его здоровый глаз. Глядя на него, Хоуп усилием воли заставлял себя унять содрогание.

— Я найму его.

— Я ему свистну утром. Он приглядывает за воротами на Хай-Хилл, где берут плату за проезд. Но Мартин и сам спра вится. Мартин — это его сын. Позвольте, сэр.

И он плеснул непомерно большую порцию портвейна в гигантский стакан гостя.

— Кто у нас тут проживает в окрестностях Кесвика? Что за общество?

— Ну, уж коли говорить о людях вашего круга, сэр, то не так уж и много. Вот, к примеру, капитан Спенс, он живет в Пигми-Холле и мистер Слэк в Дервент-Холле, мистер Поклингтон из Барроу-Каскад, полковник Пичи на острове Викер, мистер Колридж — поэт, пишет для «Морнинг пост», а еще Кроствейт с его знаменитым музеем — такие персоны вас устроят, сэр?

— Не вполне. Не совсем, мистер Вуд. Не в должной мере. Мои комплименты миссис Вуд.

Вот уж кого, а человека из «Морнинг пост» ему надо избегать.

— Почтет за честь, сэр. Ну что ж, Джордж Вуд, теперь выпей и ты. А еще есть леди Гордон, живет неподалеку от Дервентского залива, леди Уильям Гордон и сэр Фредерик Трис Морсхэд в Дервентской резиденции…

— Нет, нет, я так не думаю.

К чему ему супружеская чета? К тому же, как видно, не слишком-то они состоятельны.

— О… понимаю. Чуток познатней, вы ведь именно это имеете в виду? Они должны быть как можно знатней… т-ш-ш-ш… ни слова. Породовитей и чтоб жили неподалеку от города. Конечно, с тех пор, как погибли все Дервентуотеры… — Вуд замолчал, припоминая трагическую историю одной католической семьи, получившей свою фамилию от названия озера. — Казнены, отец и сын, после пятнадцатого и сорок пятого[11]. Останавливались здесь, в «Голове королевы», младший граф, по общим отзывам, был в особенности прекрасным джентльменом.

Верность всегда ценилась высоко, и потому Вуд с новой энергией принялся припоминать:

— Ну, еще есть граф Карлайл там, в Ноуворте, Грэмы в Незерби, Пеннингтоны в Мункастер-Холле, всегда здесь жили, и еще граф Танет в Эпплеби, граф Дерби чуть дальше, в Витерслеке, Флеминги в Ридале и Конистоне, Стрикленды в Сайзере и Лонсдейлы, конечно же в Лоутере, жили здесь еще до правления короля Вильгельма Завоевателя, они были великой силой в стране. Мистер Питт осел здесь в Эпплеби, и все только благодаря Лонсдейлам.

— Я отлично об этом осведомлен, сэр. И в том числе о некоторых из тех, о ком вы упоминали. Но, мистер Вуд, — инкогнито, не забывайте этого слова. — Хоуп выдержал многозначительную паузу. — Мистер Питт — мой добрый друг. Я горжусь тем, что придерживаюсь одних с ним убеждений. А ему требуются свои люди. Поскольку эта амьенская афера вовсе не мирный договор… а всего лишь передышка между военными действиями. За мистера Питта — великого англичанина. — Этот неожиданный тост до такой степени воодушевил мистера Вуда, что он вскочил на ноги.

— И в самом деле, за мистера Питта, сэр! Когда вы в следующий раз свидитесь с ним… скажите ему, что есть еще люди в Кесвике, которые поддерживают его. А еще заверьте его, что коли он снова соберется идти против французов… так и скажите ему… Кесвик готов. — Мистер Вуд стоял, широко расставив ноги, в боевом запале готовый хоть сию минуту кинуться в смертельную схватку с любым французом, осмелившимся посягнуть на священную Англию.

— «Кесвик готов». Будет сделано, мистер Вуд. Он это оценит по достоинству. «Кесвик готов». Я обязательно при разговоре упомяну ваше имя.

Они выпили за премьер-министра, которому, в отличие от всех прочих его предшественников, наверняка бы понравился подобный тост.

— Но вы еще пока не приняли участия в наших планах, мистер Вуд. Уж извините за откровенные слова, вы еще пока не «тепленький», как мы говорим. Вы еще не прощупали оборону противника.

— Противника? Где? Где?

— Фигура речи, мистер Вуд, игра слов, всего лишь игра, черт меня побери! Я бы хотел играть на подмостках, и я повторяю это богохульство, или же я просто преследую Музу… слова, мистер Вуд…

— А у вас нет возможности выступить в парламенте, сэр?

— В парламенте, мистер Вуд, я выступлю только тогда, когда мне будет что сказать. Вот почему я — друг мистера Питта. Вы меня понимаете? Только когда у меня будет что сказать и… все это — лишь средство, мистер Вуд. Я имею в виду, что коль скоро и возьму слово в парламенте, то речь моя пойдет о чем-то прекрасном и благородном. О том, о чем никто, кроме меня одного, и говорить-то не сумеет. О чем я знаю лучше и больше всех прочих. Я имею в виду нечто такое, что тронуло бы до глубины души любого землепашца в этой стране, мистер Вуд. Любого землепашца. И что мои слова заставили бы всю нашу великую нацию изменить путь сквозь бушующий океан истории и совершенно отклониться от того курса, каким она следовала до моих слов. Это в точности как западный ветер, мистер Вуд, зюйд-вест. Как те благодатные вихри, что надувают паруса наших кораблей, плывущих по Китайскому морю… Мои слова, что я жажду произнести на заседании парламента, эти мои слова должны стать судьбоносными… такими, что правят самими ветрами. Но не раньше, чем я сам овладею этими ветрами и сумею ими управлять, мистер Вуд, не раньше. Парламент для меня всего лишь место, где можно продемонстрировать свои твердые убеждения, и только в таком случае я могу рассчитывать на поддержку моего друга мистера Питта. Но пока молчание — золото, ценность которого трудно переоценить. Вы меня понимаете.

— Всей душой. И даже более того: я последую за вами, сэр, поднимаю свой бокал в вашу честь… нет… я провозглашаю за вас тост… совсем как за мистера Питта — великого англичанина.

Они выпили еще по порции портвейна, дополнительно нагрузив печень.

— Все дело в путешественниках, мистер Вуд. Я изо всех стремился найти себе товарища в своем путешествии по Озерному краю. Позвольте заметить, у меня нет ни охоты, ни времени заводить знакомства с нетитулованными мелкопоместными дворянами. Что же касается людей благородного происхождения, то многие из них, как я уже упоминал, могут оказаться знакомы с моим старшим братом, или со мной, или с моим отцом, или с тем и другим одновременно. А у меня нет ни малейшего желания поддерживать семейные отношения во время моего путешествия инкогнито. Семья может погубить любого, вы не находите, мистер Вуд? В то самое время, как мы усердно налегаем на весла в крохотном и утлом суденышке, прокладывая собственный путь по океану, семья из темных глубин прошлого протягивает к нам свои длинные щупальца, оплетает наше суденышко, словно змея, и затягивает в пучину, подобно гигантскому осьминогу. Близкие нам люди даже могут быть настроены весьма и весьма доброжелательно, но мы-то сами как можем судить об этом, мистер Вуд? Мне уж не раз доводилось видеть подобную картину, когда змеиные щупальца опутывают беднягу и увлекают его на самое дно…

Мало-помалу его голос набирал силу. Многие годы подряд прожив в полном одиночестве, что, собственно, и привело его к теперешнему отчаянному положению, Хоуп и сам отдавал себе отчет, насколько трудно ему противостоять тяге к общению. Ньютон наверняка бы обвинил его в чрезвычайной небрежности. Однако сегодня день выдался особенно тяжелым: долгий переезд, прибытие, знакомство с Кесвиком, чему он вовсе не был рад, затем это возлияние. И все же его пьяная лесть позволила ему заполучить самого преданного союзника. Ньютон никогда не понимал, что изредка наступают моменты, когда ты просто вынужден проявлять неумеренность, которая в конечном итоге учит тебя быть куда более снисходительным к собственным недостаткам, и часто, как ни странно, дарует тебе некое вознаграждение за вынужденные лишения. Однако коварный портвейн мало-помалу погружал его в полусонное состояние после долгой дороги, казавшееся Хоупу блаженной роскошью. Но Вуд по-прежнему ничего не мог понять насчет богатых путешественников. Вдаваться в объяснения уже было поздновато. Вскоре хозяин гостиницы и сам догадается, что имел в виду Хоуп. Теперь Джордж Вуд стал его горячим поклонником.

Богатый жизненный опыт подсказывал Хоупу, что завтра, когда он проснется после попойки, его состояние будет не из лучших. И все же, несмотря на последствия, ему надлежало заручиться поддержкой хозяина гостиницы. Случается, что лучшим средством от перепоя оказывается лишняя порция спиртного. Дэн и Мальчишка-мартышка вместе с шестью другими слугами давным-давно улеглись спать на чердаке конюшни, вмещавшей всего лишь три стойла. Служанкам повезло гораздо больше, им были предоставлены кровати в двух мансардах. Среди постояльцев гостиницы, решил Хоуп, нет никого, чье общество представляло бы интерес, хотя один или два были весьма состоятельны. В крайнем случае он мог бы воспользоваться их услугами или кошельками, но не более того. Однако все они уже улеглись спать, удалившись в свои комнаты, как и хозяйка гостиницы, которую мистер Вуд великодушно отпустил после того, как она принесла им вторую бутылку портвейна.

Они сидели на дубовой скамье в маленькой уютной комнатке, торф в камине занялся ярко и быстро, разгоняя мрак и прохладу наступившей ночи. Даже лошади давно спали. Всю эту картину полковник видел как бы со стороны. Эта его способность отрешиться от собственного тела и взглянуть на мир с иной точки зрения могла бы показаться ужасающей, однако сам он чаще всего испытывал от нее истинный восторг. Он «видел» двух мужчин с бокалами портвейна в тихой уютной комнатке в «Голове королевы», расположенной в центре маленького, погруженного в сон городка. Видел он и сам городишко, раскинувшийся на берегах двух озер в ложбине между древними горами, которые, при всем своем величии, представлялись ему лишь крохотными точками на бесконечно огромном лике Земли под бескрайними небесами, раскинувшимися над головой…

— Вы верующий человек, мистер Вуд? — неожиданно для самого себя поинтересовался он.

— При моем деле у меня остается не так уж много свободного времени на религию… конечно, мне прискорбно говорить об этом, сэр, но если уж на то пошло, да, я считаю себя верующим.

— А я вот не представляю себе жизни без религии, — продолжил его высокий гость, и на сей раз речь его отличалась удивительной рассудительностью и благоразумием. С нее словно бы слетел налет праздного многословия, которое до сих пор было так характерно для всех его рассуждений. — Святая Троица утешала меня в темные дни моей жизни. Именно к этому мы все и должны стремиться.

— И то правда. — В некотором замешательстве Джордж Вуд поднял свой бокал, да так и застыл с ним. — Аминь, — пробормотал он наконец, но так и не отхлебнул. — Тут неподалеку был пример чуда творения, вот только помер несколько лет назад, — сказал он, оживившись от мысли, что столь тяжелая для его понимания философская беседа все-таки осталась позади. — Вы никогда не слыхали о человеке по имени Черный Джек?

В этот момент полковник набивал трубку, он лишь отрицательно покачал головой, и Вуд принялся пересказывать ему одну из своих любимых историй. Она была призвана послужить иллюстрацией того, что трактирщик назвал «чудом творения», хотя история его могла бы с тем же успехом служить для десятка-другого иных примеров — «равенства между людьми», «влияния холмистого края» и даже «козней дьявола».

— Черный Джек был негром, слугой в Грэйтвейтской низине, принадлежавшей мистеру Роулинсону. Он просто творил чудеса с лошадьми, хотя в тех местах, откуда он родом, лошадей отродясь не водилось. Вот потому-то Роулинсоны и заплатили за него сущие гроши. Во всяком случае, проработал он так год или два, а после принялся вдруг учиться. Никто так и не разобрал, чего вдруг. Но вскоре оказалось, что умеет он читать и писать, он брал у мистера Роулинсона книги, а после еще принялся учить математику, уж потом сам выучился играть на скрипке. Да не только играть: он и сочинять сам взялся, и у нас тут до сих пор множество песенок поют, что Черный Джек сочинил.

Вы теперь наверняка подумаете, будто это все дело рук мистера Роулинсона, но ничуточки. Слыхал я, что мистер Роулинсон был не слишком-то доволен: уж скажу все как на духу, слыхал я, будто мистер Роулинсон даже палки в колеса вставлял Черному Джеку, а книги ему давал читать и держал его только из-за лошадей. В нашем краю многие бы хотели взять себе Джека, уж больно ценили то, как он с лошадьми управлялся, а мистер Роулинсон был завистливым человеком.

Но Джек все делал сам, вместо письменного стола — ящик из-под кукурузы, а крохотный уголок амбара, где он жил, служил ему и библиотекой, и кабинетом, и всем остальным. Да все знали — что уж там лошади, — он, ко всему прочему, еще и сильным человеком был. Что ему переплыть озеро туда и обратно, не отдохнув ни разу! Он мог побить любого из здешних, я как-то толковал с отличными борцами из Камберленда и Вестморленда, которые с ним сражались, да проиграли. Гордился он своей учебой и радовался ей. И никто в округе так и не смог понять этих его увлечений: мистер Роулинсон и несколько джентльменов как-то позвали его в дом после обеда, чтобы он показал им свои способности, но до меня дошло, они там над ним потешались, а после даже шестипенсовик дали; да только никто из них не мог с ним сравниться, вы понимаете — наши мелкопоместные дворяне никогда ничем таким не интересовались, ни событиями в мире, ни спортом.

Он бы так и продолжал заниматься своими науками многие годы и умер бы знаменитым человеком, да, когда уже был в возрасте, без памяти влюбился в одну местную юную девчушку. Он с ума по ней сходил. Но бедная девушка, хоть и нравился он ей, да только пугалась она его, и ничего она с этим поделать не могла. Когда она подросла и вышла замуж по любви, Джек и вовсе сохнуть стал. Уходил в лес, иногда пропадал там по целым неделям, так и зачах там до смерти, сам себя измучил. В нашем краю его до сих пор помнят, но все его книги и то, что успел написать, забрали и сожгли, должно быть. Только подумайте, сэр, человек, черный, из далекого края, здесь, в холодной чужой стране, и все это сделал своими собственными силами. По мне, так Черный Джек — настоящее чудо. Зубы у него были белые. И он всегда улыбался.

— Должно быть, ему было нестерпимо одиноко, — откликнулся полковник спокойно. — Бедняга Черный Джек.

— Но ведь чудо. — Хозяин гостиницы вернулся к первоначальной теме о религии, желая и дальше развить ее.

— О да, мистер Вуд, и это знак нам всем. Но разве мы его замечаем? Разве мы что-нибудь предпринимаем?

— Вот бы мне представился случай побороться с ним, — произнес хозяин несколько мрачно. А затем добавил, словно бы одно следовало из другого: — Его очень любили все в деревне.

— Это уже кое-что. Ну а теперь, мистер Вуд, дайте мне свечу. Я полагаю, служанки уже давно спят и некому посветить мне, придется самому добираться до постели.

— Да я могу позвать кого-нибудь, сэр. — И хозяин поднялся с заметным усилием.

— Ну что вы, — отозвался мужчина. — Сегодня я пойду один.

— Да нет никакого беспокойства.

— Благодарю вас, мистер Вуд.

— Для меня такая честь наслаждаться вашим обществом.

— Благодарю вас, мистер Вуд.

— Пожалуйста, располагайте мной, всегда готов оказать вам любую услугу, полковник Хоуп.

— Спокойной ночи, мистер Вуд.

Как Хоуп ни старался выспаться той ночью, однако же сон его был весьма неспокоен, то и дело прерываясь, что порой приносило даже некоторое облегчение. Иногда неумеренная ночная выпивка, сопровождающаяся кошмарами и пробуждениями в холодном поту, оборачивалась утром лишь незначительным похмельем. Но две ночи подряд, разделенные лишь несколькими часами вынужденного воздержания, неизменно ввергали его в состояние полной подавленности.

Мучения его не сводились лишь к физическим страданиям. Словно стиснутая обручем гудящая голова; нестерпимая резь в глазах, которая слегка отступила после того, как он долго и отчаянно тер их пальцами. Почки и печень, казалось, были поражены тяжелой болезнью, он был мертвенно-бледен от боли и тяжести в боку, старые раны принялись ныть, точно в них вновь открылось кровотечение. Более всего его беспокоила хромая нога, которую сводила судорога, стоило ему спустить ее с постели. Скрюченные, словно у подагрика, пальцы непереносимо тряслись, изо рта несло, будто из открытой помойной ямы. И поделать с таким плачевным состоянием было нечего. Оставалось лишь зарыться с головой под одеяло и лежать не двигаясь, в надежде, что это возмездие, эта кара Божья за его необузданное возлияние когда-нибудь минет. Где-то в глубине души он осознавал, что заслужил подобное наказание, и потому усилием воли заставлял себя терпеть, сцепив зубы. Смятение охватывало его душу, он погружался в бездну непереносимого страдания. Его мысли то и дело возвращались к двум пистолетам в его несессере. Он уже рисовал в своем воображении, как достанет их, зарядит и приставит к вискам, а затем… на что похожа смерть?

В эту минуту он и вовсе не видел никакого смысла в дальнейшем своем существовании. Испытывая нестерпимую боль, которая завладела всем его телом без остатка, он чувствовал себя беспомощным и ничтожно крохотным, точно камень-голыш на морском берегу в плену переменчиво-капризных волн. Хоуп словно видел себя со стороны: скрюченный на кровати, где он многие часы подряд метался от боли, он являл собой пример совершеннейшей нелепости. Им овладело уныние, а мысли, точно пытаясь разрешить некую запутанную головоломку, неслись по кругу без остановки: зачем ему жить дальше? У него не возникло ни единого порыва подняться с постели и заставить себя двигаться. Вялый, совершенно апатичный, он был как будто парализован тщетностью бытия. Гигантский мир вокруг него продолжал жить по своим законам, и его собственная непричастность к этому важному действию тяжелым грузом ложилась на его душу, словно жерновами перемалывая его сознание.

Что такое его жизнь и в чем ее смысл? Такая невообразимо короткая и мелкая безделица. Бедняга Черный Джек — вот он есть, через миг его не стало. А этот маленький Мальчишка-мартышка, с его неуемной энергией, вскоре он повзрослеет, начнет болеть, состарится, а там, глядишь, и умрет. Хоуп, словно бы цепляясь за последнюю надежду, попытался собрать все свои воспоминания о Сэлли, но и здесь его ждало горькое разочарование. Уже не в первый раз воспоминания о чувственных удовольствиях не приносили облегчения. Единственное, что запечатлелось в памяти, так это торопливое, почти стершееся из памяти совокупление, минутный каприз плоти. Он так и чувствовал на собственных висках холодное прикосновение гладких пистолетных стволов. И в эту же самую минуту на него внезапно снизошло умиротворяющее спокойствие.

Нет смысла жить и никогда не было. Убежденность в этом вдруг охватила его. Хоуп попытался справиться с богохульным озарением, которое проникало все глубже и глубже в его душу, точно погружаясь в зыбкую трясину.

— О Боже! — принялся он молиться. — Позволь мне быть полезным делу Твоему. И стану я служить Тебе во все дни моей жизни. Укажи мне путь, по которому мне следует идти, и я исполню Твою непреходящую волю, во имя Господа нашего Иисуса Христа, аминь. Покажи мне, зачем я пришел на бренную землю сию, о Господи, аминь.

Он вновь и вновь без устали повторял эту импровизированную молитву едва слышным полушепотом, дабы никто из прислуги или гостей в этот суматошный утренний час не смог подслушать. Однако, если бы даже кто и сумел расслышать его слова, обращенные к Господу, то был бы до глубины души тронут той искренностью и человеческой печалью, с какой полковник взывал ко Всевышнему. В ту минуту он лишь жаждал помощи и знамения… в молитве минул час, и монотонные слова наконец убаюкали его, Хоуп погрузился в легкую дрему…

— Чай, два сваренных всмятку яйца, только, пожалуйста, убедись, что они в самом деле сварены всмятку. Еще теплый хлеб, масло и овечий сыр.

Горничная присела в реверансе перед болезненного вида господином, который занимал лучшую комнату в гостинице. Все это утро ей не терпелось поскорее обслужить именитого постояльца. Она даже внешности своей уделила куда больше внимания, нежели обычно: с невероятным тщанием смочила непослушные локоны, натерла щеки, чтобы вызвать румянец, и надела свое лучшее платье. Однако теперь, завидев его, она почувствовала некоторое разочарование.

— Ты выглядишь весьма мило… — Это был вовсе не комплимент, она и в самом деле была привлекательна.

Хоуп ощущал душевное умиротворение, хотя налет меланхолии после неумеренных возлияний стерся еще не полностью. Однако когда он спрашивал ее имя, на него уже накатывала легкая волна похоти.

— Кристина… спасибо, сэр, вы весьма любезны.

— Твое имя произошло от слова «христианин». — Он сел на кровати, спустив ноги на пол, и теперь она заметила его густые темные с проседью волосы. Такие женщины, как эта Кристина или Сэлли, всегда возбуждали его интерес, к тому же эти наивные простушки обычно принимали уловки за чистую монету. — Имя, точно кристалл, сверкающий в лучах солнца, словно ты стоишь рядом с окном, сквозь которое проникают яркие полуденные лучи. Надеюсь, Кристина, мы станем друзьями.

— О нет, не станем, — торжественно пообещала она не столько ему, сколько самой себе, улыбаясь и выходя из комнаты.

Она сама не понимает почему, рассказывала она через несколько минут своей лучшей подруге, но он ей «ужасно неприятен».

Даже такой легкий флирт слегка оживил Хоупа. Он поднялся с постели и подошел к окну. Внутренний двор гостиницы был залит полуденным солнцем, жизнь снаружи так и кипела, и в этой повседневной сутолоке была своя прелесть. Однако прежде необходимо поесть, а перед завтраком сделать гимнастику — он выполнял упражнения неукоснительно каждое утро, невзирая на собственное состояние. За долгие годы не слишком обеспеченной жизни он успел хорошенько усвоить, что судьба человека зачастую зависит от того, насколько он силен. Кесвик же потребует всех его сил.

Охая от боли в мышцах и исходя испариной, Хоуп все же заставил себя закончить упражнения, сосредоточив особое внимание на руках и груди. К тому времени минул полдень. Он уже пробыл в Кесвике целые сутки, и за эти часы всему городу стало известно: в гостинице «Голова королевы» остановился весьма привлекательный полковник благородного происхождения Александр Август Хоуп, младший брат графа Хоуптона, член парламента от Линлитгошира и друг премьер-министра мистера Питта. Он на несколько дней задержится в этом благословенном местечке и по каким-то своим, ему одному известным причинам хотел бы остаться инкогнито.

— Так что ж, полковник, — тихо разговаривал он с самим собой, натягивая узкие белые бриджи. — Каково ваше настроение сегодня? Вы отменно позавтракали? Хорошо ли выспались? Глотнули свежего воздуха, проветрив голову? Великолепно, полковник. — Он втянул живот и с трудом застегнул бриджи. — Вашей легкой жизни, полковник, можно только позавидовать. Вы беззаботны, точно какой-нибудь принц, и если весь мир рухнет в тартарары, вы и не заметите. Однако, полковник, вы мне нравитесь все больше и больше. И даже имя Хоуп начинает звучать весьма привычно. — Он мягко улыбнулся собственным мыслям. В его воображении с удивительной яркостью нарисовалась картина двух разных людей, один из них, новый и еще пока не вполне знакомый, точно бесплотный фантом вошел в другого, того, старого, от которого сам Хоуп мечтал избавиться.

Еще во время своей первой прогулки по Кесвику Хоуп выяснил, что в городишке проживают всего два аптекаря — Мэри Фишер и Джон Хогарт. Он решил, что было бы весьма бестактно без предварительной договоренности нанести визит и попросить настойку опия. Однако мистер Вуд настоятельно рекомендовал местного хирурга доктора Эдмонсона. Мальчишка-мартышка взял карточку полковника Хоупа и со всех ног кинулся к врачу, дабы тот, не мешкая, назначил время визита. Свободное время в очереди пациентов нашлось сразу. Полковника впустил в дом неунывающий горбун-слуга, который беспрестанно подмигивал и радостно улыбался, при этом не произнеся ни единого слова. Возможно, хозяин держал его, дабы оттенить собственные достоинства, поскольку был доктор Эдмонсон весьма привлекательным мужчиной и прекрасно знал об этом. Строгое выражение лица, столь присущее всем докторам, невероятно гармонично сочеталось с его словоохотливостью, даже в некотором смысле говорливостью. Он с поверхностной эрудицией рассуждал о предметах, касающихся всех областей наук, да к тому же беспрерывно пересказывал досужие сплетни.

Он самым непринужденным образом пригласил Хоупа пройти в свой «маленький кабинет», и весь его вид демонстрировал совершенное равнодушие к высокому происхождению благородного гостя, однако эта непринужденность и равнодушие казались наигранными. В то же время Хоуп почувствовал немалое облегчение. По пути к дому хирурга он боялся, что не сумеет найти общего языка с врачом. Он уж давно выяснил для себя, что все снобы подобны слепцам, и стоит только выяснить, к какой области жизни относится их слепота, как обретаешь истинную безопасность в общении с подобными людьми. Ему подумалось, что уж больно скоро доктор Эдмонсон забыл о благородном происхождении полковника Хоупа и его неразрывной связи с семьей Хоуптонов, а в особенности о титуле его старшего брата. И в то же время такое осторожное поведение местного врача весьма льстило полковнику.

Вскоре они уже наслаждались прекрасным хересом.

Весьма небрежно Хоуп упомянул о своих «пустяковых ранениях», между прочим рассказав о тех «мелких стычках», в которых ему довелось принимать участие, и совсем уж было собирался перейти к своей просьбе, когда доктор Эдмонсон и сам озвучил его желание:

— О, без сомнения, вам нужен запас опия.

Хоуп рассеянно кивнул, с полным безразличием глядя в сторону. Он частенько это делал, вот только теперь он рассматривал прекрасной ручной работы медицинский ящик из красного дерева, оснащенный десятком маленьких ящичков с латунными ручками, восхитительный набор инструментов для опытов — тюбики, банки, различной длины трубки. Его взгляд неторопливо скользил по вещам в кабинете, оценивая солидную библиотеку, расставленные повсюду классические бюсты, в этой комнате веяло духом Просвещения.

— Я вижу, вы образованный человек, доктор Эдмонсон.

— Ну что вы, полковник, мои познания весьма скромны. Здесь, в Кесвике, все мы, образованные люди, стараемся держаться вместе. Наверняка вам еще пока не довелось услышать о нашем изобретательном картографе и замечательным основателе музея Питере Кроствейте. А еще о мистере Отли, нашем выдающемся геологе, или же о мистере Поклингтоне, чьи уникальные архитектурные сооружения украшают острова и берега Дервентуотера. В нашем маленьком городке, знаете ли, есть немало людей, которые весьма интересуются последними достижениями и открытиями в самых различных областях науки. Если вам доведется задержаться у нас чуть подольше, нежели вы полагали ранее, я бы с удовольствием представил вас нашему скромному обществу.

Полковник рассеянно отговорился, вскользь упомянув, что он — перелетная птица. Еще пара-тройка дней, и жизнь его потечет по иному руслу, однако красоты здешних мест весьма впечатлили его и оставили свой след в его сердце.

— Жаль, что все так складывается, — ответил доктор, — однако завтра мне необходимо отбыть во Францию. Полагаю, моя поездка займет не менее трех месяцев.

— Верите ли, Лондон почти опустел. Почитатели Наполеона тотчас же после заключения Амьенского мира бросились в Париж, дабы поцеловать землю, по которой ходил их кумир.

— Признаться, меня нисколько не восхищает этот человек, — заметил Эдмонсон. — Более того, некоторые мои друзья придерживаются того мнения, будто это истинный дьявол во плоти. Однако, надо отдать должное, его Метод и Логика заслуживают истинных похвал. Теперь, когда наше правительство подписало мирный договор, мы могли бы кое-чему поучиться у него. Эта страна, сэр, чрезвычайно нуждается в Методе и никогда раньше не пожинала плоды Логики. Вы со мной не согласны?

Посетитель лишь молча кивнул и поднялся, направившись к книжным полкам, словно они неодолимо влекли его. Ему не терпелось поскорее завершить этот никчемный разговор на общие темы и перейти к цели своего визита сюда. Коль скоро доктор Эдмонсон намеревался задержаться во Франции на целых три месяца, то стоило запасти опия как можно больше, иной возможности ему не представится.

— Я вижу, у вас есть «Элементы медицины» Джона Брауна[12].

— Да, действительно, сэр. — Доктор Эдмонсон поднялся. — Подписана самим автором.

Он снял книгу с полки и открыл ее, показывая автограф светила, чье влияние на медицину тех времен было неоспоримо выше влияния всех прочих мировых знаменитостей. Однако же его употребление и поддержка опия вызывали немалые дебаты со стороны его оппонентов.

— Я учился у него в Эдинбурге и был горячим сторонником его учения, в противовес взглядам кулленистов[13] и бруссеистов[14] с их дурацкими пиявками. Я надеюсь повстречать Бруссе в Париже и вызвать его на откровенную дискуссию по данному поводу.

Рассеянно листая книгу, Хоуп обнаружил место, где Браун описывал множество заболеваний и увечий, при которых опий, весьма и весьма облегчал страдания больного.

— Это — моя библия, сэр, — с гордостью произнес Эдмонсон, он даже зачитал несколько строк из перевода Беддо. — Вам правильно посоветовали прийти ко мне, сэр. Опий, который я хочу предложить вам, самый чистый. Настойка здешнего приготовления, ее называют ланкастерскими черными каплями, уж поверьте, очень низкого качества и в некоторых случаях, если употреблять ее не слишком осмотрительно, может нанести немалый вред. Но, если уж говорить откровенно, полковник, представления не имею, как весь этот работный люд на Ланкастерских рудниках, впрочем, как и многие местные жители, смогли бы обходиться без подобного зелья. Вот уж истинно, черные капли — опий для простого народа, настолько он низкопробен. Тот опий, что продаю я, не вызывает ни сонливости, ни излишнего возбуждения. Какое количество капель вы употребляете?

— Не больше пятидесяти за раз, — солгал Хоуп, — я пользуюсь им лишь иногда, во время приступов ревматизма…

— Понимаю… Я обеспечу вас надлежащим запасом. Если уж вам приходится путешествовать, то куда надежней полагаться на давно проверенное средство.

Пока хирург занимался приготовлением опийной настойки, Хоуп, невероятно обрадованный открывшейся перспективой и уверенный, что весьма удачно разыгрывает собственную роль, пустился в пространные описания тех дней, что провел в компании курильщиков опия в Константинополе. Он живописал во всех деталях, как и в котором часу они собираются, какой ритуал ежедневного приема опия проводят. Он отлично представлял себе, насколько эксцентричен доктор Эдмонсон, по какой экзотике тоскует душа хирурга. Длительная война с Францией перекрыла все границы и означала, что у врача не было ни малейшей возможности повидать мир. Завороженный рассказом Хоупа, он даже бросил работу, отправив слугу в трактир за холодной курицей и овсяным печеньем. Ему до чрезвычайности хотелось заручиться дружеским расположением человека, столь искушенного в путешествиях, который способен вести бесконечные рассказы о далеких странах, о которых он — врач из глухого провинциального городка — мог лишь мечтать темными, сырыми зимними вечерами, в холодном северо-западном уголке острова, ведшего войну едва ли не с целым миром.

— Вам следует встретиться с моим другом мистером Колриджем, — в разговоре заметил доктор Эдмонсон. — Я напишу ему записку, и вы ему ее вручите. Загляните к нему в Грета-Холл, ваш хозяин гостиницы проводит вас туда. И не бойтесь потревожить мистера Колриджа: он говорил мне, что подобные вторжения ему лишь в радость.

Столь неожиданное предложение было сделано исключительно ради поддержания интересной беседы с необыкновенным посетителем и уж ни в коем случае не с целью в чем-то превзойти его. Тем не менее доктор Эдмонсон все же позволил себе слегка похвалиться добрым знакомством со столь знаменитым пациентом, «поэтом и метафизиком — мистером Колриджем, который также пишет для газеты «Морнинг пост». Это очередное упоминание о газете прозвучало тревожным звоночком для Хоупа. Список несомненных достоинств мистера Колриджа рос на глазах: «умнейший человек во всем Королевстве, один из самых выдающихся ученых, логикой способный превзойти самого Аристотеля; величайший поэт, единственный из многочисленной лондонской клики». И по мере того, как он рос, Хоуп, продолжая мило улыбаться и вовремя вставлять восхищенные реплики, все больше склонялся к совершенно определенному и категоричному решению никогда и ни при каких обстоятельствах не встречаться с мистером Колриджем.

Надо признать, утром следующего дня доктор Эдмонсон весьма сожалел, что оказался настолько несдержан во время разговора, однако поездка на юг и новые впечатления очень быстро стерли из памяти его досадную оплошность. Стремясь произвести на высокого гостя как можно более благоприятное впечатление, хирург не только расписал все совершенства знаменитого поэта, заодно рассказав о весьма близких отношениях с ним, но также, как бы между прочим, упомянул о неуплаченных долгах, о расписках и счетах, в которых запуталась семья, о долгих приступах меланхолии, которые повергали Колриджа в полное отчаяние и подталкивали к мыслям о самоубийстве и об убийстве жены. Рассказал он и том, что Колридж не раз сожалел о существовании собственных детей, о его бесконечных беспорядочных романах с женщинами, как его круга, так и далеких от него. По мнению доктора Эдмонсона, все это говорило о его безусловной гениальности, которой, несомненно, способствовали частые употребления опия, спасавшие Колриджа как от ревматических болей, так и от прочих неприятностей.

— Уж мы-то, врачи, хорошо знаем души наших друзей, — многозначительно заметил он, — особенно если они к тому же являются и нашими пациентами. Боюсь показаться несколько неосмотрительным, но я всецело полагаюсь на ваше благоразумие. Простите, что рассказываю вам все это, но думаю, что доведись вам провести в обществе мистера Колриджа несколько часов, и он сам доверится вам, я в этом нисколько не сомневаюсь.

Хоуп не собирался выяснять, что из всего сказанного в доме хирурга было правдой, а что — вымыслом болтливого доктора. Полковник вышел на улицу, с удовольствием вдохнув полной грудью свежий воздух Кесвика, и слуга-горбун махал ему вслед.

Все шло своим чередом.

Свадьба в Баттермире

Уже несколько раз за последнюю пару недель, с тех самых пор, как в церкви объявили о помолвке Тома и Элис, Мэри захлестывали самые противоречивые чувства. Но теперь, когда приехал мистер Фентон, она в точности знала, что сумеет пережить любые неприятности. Этот человек, как никто другой, умел ее успокоить, она могла не лукавить с ним и поговорить совершенно откровенно, чего не позволяла себе даже с лучшей подругой. При желании Мэри могла бы и промолчать, и он наверняка понял бы все, едва бросив на нее взгляд. Именно мистер Фентон подарил ей чудесную возможность познакомиться с внешним миром, таким огромным и прекрасным, что лежал за пределами крохотной, затерянной в глуши долины с ее традициями и предрассудками. Не ограничиваясь исполнением прямых обязанностей сельского учителя, мистер Фентон обучал ее рисунку в манере итальянских мастеров, и это был своего рода подарок скромной провинциальной девушке, чье безыскусное очарование кружило ему голову настолько, что временами он оказывал ей знаки внимания, никак не приличествующие скромному сельскому учителю. Душевное смятение, в которое она повергала его, заставило мистера Фентона перебраться в другую школу дальше к северу. И все же он не мог противостоять искушению время от времени наведываться в Баттермир, который он предпочитал всем другим городкам в округе. Еще маленьким мальчиком приехав в это местечко на каникулы, он навсегда влюбился в его красоту. Тем не менее, не в силах лгать самому себе, он прекрасно осознавал, что не одна лишь природа влекла его туда, просто он был не способен слишком долго жить без редких, но таких дорогих ему встреч с Мэри.

Мистер Фентон — младший сын бедного приходского священника, начал преподавать еще будучи студентом и, обладая завидным благоразумием, не рассчитывал на большие доходы от своего нелегкого труда. Уже достигнув среднего возраста, он неожиданно получил весьма крупную сумму от матери одного вполне милого, но глупого мальчика, которого Фентон успешно подготовил к экзаменам в Кембридж. Недолго думая, скромный учитель купил себе ренту. Удача пришла слишком поздно, чтобы заставить его изменить привычную холостяцкую жизнь, но принесла ему уверенность в завтрашнем дне. Служа учителем, он нередко вынужден был подолгу дожидаться платы за работу, порой даже выпрашивать то, что причиталось ему по праву. Весьма щедрые на обещания родители учеников отнюдь не всегда спешили расплатиться за уроки, а если и расплачивались, то без видимой радости. А случалось, что у семьи просто не находилось денег заплатить ему. Получив приличную сумму, мистер Фентон позволил себе небольшую роскошь — лошадь, серебряные часы. К тому же Мэри заметила на нем превосходный коричневый жилет, приличные ботинки для верховой езды и новую фетровую шляпу. Он перестал посещать семьи, где ему отказывались платить — никакой благотворительности. Став достаточно состоятельным человеком, он мог себе позволить тратить по собственному усмотрению не только деньги, но и время.

Мэри взяла под уздцы его лошадь и отвела в конюшню, расположенную позади дома.

Учитель же, ненамного опередив девушку, неторопливо направлялся от гостиницы «Рыбка» к бере гу озера. Дни стояли длинные и светлые, и лето в этом году выдалось на редкость сухое и благоуханное, наводившее скорее на мысли о Средиземноморье, нежели о Северной Англии. Мистер Фентон поднял взгляд, любуясь живописным пространством вод, его взор скользил все дальше и дальше, до самых неприступных скалистых берегов на другой стороне озера, которые создавали ощущение, что долина надежно защищена от опасного и непростого внешнего мира. Все эти холмы оставались девственно нетронутыми, и лишь на вершине двух из них виднелись постройки, возведенные рукой человека. Однако сейчас, в сгущающихся сумерках, они прятались в тени вечернего тумана. Скалы отливали темным багрянцем, и зеркальная поверхность вод отражала их, тогда как все остальное пространство озера было заполнено оранжево-красными, пылающими в предзакатных лучах, облаками, плывущими в темнеющей синеве. И, как не раз случалось прежде, мистер Фентон пожалел, что решил покинуть эти дивные места. Тихая уединенная долина дышала гармонией, и все его существо подсознательно стремилось сюда.

— Послушай-ка. — Он остановился, и Мэри приблизилась, шурша длинной юбкой по высокой траве. — Это ведь оттуда доносится, не так ли?

Он указал на Бертнесский лес, что темнел впереди. Где-то в сумерках, довольно близко, несколько раз прокуковала кукушка, а затем наступила тишина, но они все стояли и ждали, когда же наконец птица снова подаст голос.

Мэри бросила взгляд в противоположную сторону. Эхо разносилось по всей долине и звучало столь чисто и ясно, что девушка при всей своей опытности никак не смогла бы в точности определить, где прячется кукушка.

Оба стояли в молчании, под старым дубом, прислушиваясь ко множеству доносившихся до них звуков. Воды озера мягко шелестели камешками на линии прибоя; чуть дальше раздавались приглушенные всплески водопадов; а за ними шелест низкого камыша, росшего по берегам быстрых речушек, в этот мирный шепот изредка вторгалось блеяние коз и овец. Кукование послышалось снова, и похоже оно было на далекий голос охотничьего рожка. Мэри кивнула и указала в сторону Бертнесского леса. Учитель повернулся к девушке, и они оба застенчиво улыбнулись друг другу.

Мистер Фентон был сдержанным скрытным человеком, но наедине с Мэри его охватывала прямо-таки отчаянная робость. Несмотря на их долгие занятия, проходившие то в школьном классе, то в одной из комнат гостиницы «Рыбка», а частенько и здесь, под старым дубом, мистер Фентон никак не мог преодолеть эту раздражающую его самого застенчивость, вызванную, скорее всего, влечением к собственной ученице, которого он не мог ни побороть, ни выразить. Он справедливо полагал, что и Мэри ощущала невидимый барьер, созданный между ними его любовью, барьер, мешавший им даже прикоснуться друг к другу, так что оставалось лишь примириться с неизбежным, притворяясь, будто его и вовсе не существует.

— Как дела, Мэри? — покровительственно поинтересовался школьный учитель. — Как тебе живется в этом мире?

— Хорошо. — Она всегда так говорила и всегда добавляла: — Спасибо.

Мистер Фентон приосанился, став одного роста с Мэри. Ему было жаль, что за последние годы его волосы весьма поредели, к тому же тощее и изможденное лицо его казалось столь костистым и угловатым, точно его вырубали из цельного куска дерева грубыми ударами топора. Более того, плачевное состояние зубов даже не позволяло ему открыто улыбаться и смеяться на людях. Он думал, а определенная часть его мыслей постоянно была занята Мэри, что этой Красавице, он — скромный сельский учитель — представлялся весьма заурядной, даже, возможно, несколько отталкивающей личностью. Его спасало лишь положение наставника. Он любовался ее открытым и чистым лицом, великолепными волнами густых каштановых волос, ее жестами и манерой держать себя, не осознавая, что эта манера воспроизводила его собственную — деликатную и даже несколько аристократичную. Скромное платье, складками собранное под грудью, облекало прекрасное, чувственное тело, и никакая одежда, даже самая простая и провинциальная, не могла скрыть притягательности и очарования Мэри. Она стала его кумиром. Из всех прочих женщин и девушек мистер Фентон выделял лишь ее одну. Он не просто обучал ее тому, что знал сам. Он беседовал с ней точно с равной, заставляя задумываться о вещах, невыразимо далеких от ее работы в гостинице и в поле, от ежедневных сплетен и злословий, столь привычных для маленького городка. Могло показаться, будто своим отношением он балует ее, однако же Мэри прекрасно понимала, что именно он вдохнул в нее новую жизнь.

Мистер Фентон хотел научить ее тому, что, как ему казалось, могло бы направить ее по истинному пути в жизни, помочь ей найти свое место под солнцем. Однако со временем все дальше и дальше уходил от первоначальной цели, а вскоре он и вовсе оставил ее. Мэри изо всех сил старалась убедить себя, что его отъезд — всего лишь закономерный финал их отношений и что все это время его интерес к ней был естественным интересом учителя к прилежному и способному ученику. Старательно исполняя роль наставника, он стремился раскрыть все ее таланты и продолжал давать ей уроки еще долго после того, как ее образование было окончено.

Их беседа коснулась долины. Вот уж несколько лет мистер Фентон собирал материалы для небольшой научной монографии. Он изучал диалекты и давно бы, наверное, закончил свой труд, если бы не брался за множество мелких дел разом. В этом-то и заключалась его слабость. Мистер Фентон не мог планомерно и постепенно воплощать собственные идеи в жизнь. Он хватался за все одновременно, бросал и снова принимался за дело, однако же при этом чувствовал себя счастливым и беззаботным, точно пчелка на клумбе из роз. Сейчас он рассказывал Мэри о происхождении местных диалектов:

— Я уверяю тебя, Мэри, что если бы твой отец и мать отправились в Исландию или Норвегию, им бы не пришлось учить новый язык. В течение тысячи лет северный говор остался почти неизменным, будучи изолированным от внешнего мира, и ни латинский, ни французский, ни английский нисколько не повлияли на него. Мне удалось доподлинно установить, что его не только не уничтожили, но даже нисколько не исказили. Это имеет огромное значение, поскольку до сих пор с его помощью северные деревеньки не только защищают себя от чужаков, пришедших из внешнего мира, но поддерживают друг с другом тесный контакт. Тебе и самой пришлось изучать северный говор с тех пор, как ты стала помогать отцу в гостинице. Ты ведь знаешь, как немного осталось людей, которые способны его понимать.

Маршрут их неспешной прогулки пролегал по самому берегу озера. Конечно, подготовка к свадьбе прибавила немало хлопот ее отцу, однако же, проработав в гостинице с самого раннего утра, Мэри совершенно не ощущала угрызений совести, дав себе короткий отдых.

Отец и мать Мэри любили мистера Фентона. Будучи значительно старше, чем родители большинства ее подруг — Мэри родилась, когда ее мать уже оставила всякую надежду на это, — они предпочитали, чтобы их дочь проводила время в обществе деликатного Фентона, а не развязных и грубых юнцов из долины.

Они шли по тропинке, старательно держась в шаге друг от друга, будто за ними кто-то мог наблюдать или же оба они придерживались некоего благородного целомудрия, предписанного древними традициями.

Заведя беседу о диалектах и прочих древностях, а заодно пытаясь вызвать Мэри на разговор, мистер Фентон внимательно следил за девушкой, прекрасно осознавая, что она чем-то очень расстроена. Эта догадка весьма удручала его самого, грозя испортить прекрасное настроение, с которым он приехал сюда, однако он старался держать собственные эмоции в узде. И это ему вполне удавалось: годами выработанная привычка скрывать чувства помогла в эту трудную минуту. Спроси он ее напрямую, она бы ни за что не призналась в том, какая печаль завладела ее сердцем. Они медленно двигались по направлению к западным холмам, вершины которых все еще были освещены косыми лучами заходящего солнца, в долине сгущались сумерки, спускалась прохлада. Пару раз мистеру Фентону даже показалось, будто он ошибся: Мэри довольно весело рассмеялась в ответ на его шутку, да и сама пыталась развеселить его. Однако вскоре он понял, что это всего лишь притворство.

Осторожно ступая по мокрым валунам, расположенным цепочкой в шаге друг от друга, они перебрались на другую сторону реки близ Молочного водопада. Временами, когда тропинка начинала сужаться, им приходилось идти друг за другом, и тогда они из вежливости уступали друг другу дорогу и решали, кому идти первым. Им совсем не хотелось, чтобы кто-нибудь наблюдал за ними в такие моменты, и менее всего, когда их руки случайно соприкасались.

Это был нетронутый девственный уголок, с непреодолимой силой привлекавший мистера Фентона в этот край, в долину, к Мэри. Обладая достаточно живым умом, он понимал, что никакого Рая не существует, разве только в человеческом воображении. Имея богатый опыт школьного учителя, он в самом неприглядном виде лицезрел все общество Озерного края. И все же именно этот край был неразрывно связан для него с идеалами целомудрия. А Мэри в ее непосредственной простоте представлялась ему истинным воплощением чистоты и непорочности.

Мистер Фентон прекрасно осознавал, что порой целомудрие происходит не от чистоты душевной, а от отсутствия выбора или воли, недостатка средств или веры. Но это ни в коей мере не касалось Мэри. Мистер Фентон не просто давал ей уроки, но как бы проверял ее нравственные качества, и девушка в самом деле имела редкую способность учиться, не теряя при этом интереса к знаниям и получая от этого немалое удовольствие. Он видел, что и работа в гостинице тоже стала в определенной степени испытанием ее характера. Испытанием порой весьма непростым: уж слишком часто за своей спиной она слышала похотливые смешки и колкие шуточки. Однако Мэри никогда не теряла самообладания и мужества. Она могла бы одним резким ответом пресечь выпады в свой адрес, однако никогда не делала этого, оставаясь всегда доброжелательной и спокойной.

— Я приехал, — заметил мистер Фентон, — поскольку прочитал объявление в газете о бракосочетании. Веришь ли, в отдаленных долинах жители до сих пор предпочитают заранее объявлять о свадьбе. Частенько жених и его друзья разъезжают по окрестным деревням и приглашают на торжество всех подряд. Даже объявление дают в местную газету, правда, это не обязательно, но, безусловно, весьма действенно. В этом случае заранее оговаривается, что во время свадьбы будут проводиться скачки, соревнования бегунов, прыгунов, а еще борьба… заранее готовят призы для победителей. Но за возможность принять участие в подобных состязаниях претендент обязан преподнести молодоженам достаточно весомый подарок. Хорошо организованная свадьба может обеспечить приличным приданым сельскую парочку, — заключил мистер Фентон. — Конечно, мне следовало хоть парой строк предуведомить о своем приезде, однако я не был вполне уверен, что следует это делать.

Оба понимали, что он абсолютно прав: получи Мэри хотя бы одно-единственное послание от мистера Фентона, и за ними станут следить беспрестанно, не давая минуты покоя. И тогда у них не появится ни малейшей возможности остаться наедине в его короткие приезды сюда.

— Полагаю, мы найдем для вас удобное место. — Она украдкой взглянула на своего наставника. — Вероятно, вам придется спать в одной комнате с моим отцом. Вам здесь всегда рады, — продолжала она, — мы скорее согласимся ночевать на сеновале, нежели оставить вас без удобств.

— Мне доставляют удовольствие старые сельские свадьбы, — уже вполне осмелев, сказал он.

У него было такое чувство, будто он с головой нырнул в водоворот. Вместе с тем слова его были чистой правдой. Он собирался делать заметки и беседовать со стариками, всегда готовыми со знанием дела порассуждать по поводу обычаев и традиций.

Однако за этой многословной мишурой крылся совсем иной смысл, который был ясен девушке. Не желаешь ли ты поговорить о свадьбе? Возможно, тебе нужно рассказать кому-нибудь об обуревающих тебя чувствах? В его простых и, казалось бы, совершенно безразличных словах Мэри слышала эти вопросы и испытывала благодарность за то, что с присущей лишь ему деликатностью мистер Фентон давал ей возможность поделиться собственными переживаниями. Однако она переняла от матери гордость, мешавшую ей говорить на подобные темы, а от отца Мэри унаследовала молчаливость. Она не умела верно выразить собственные эмоции и потому пряталась за стеной молчания, которое лишь изредка нарушалось какой-нибудь не слишком затейливой шуткой.

Мистер Фентон остановился недалеко от берега, сделав вид, будто все его внимание приковано к кольцам дыма, поднимавшегося в небо от синевато-серых каменоломен Хонистера.

— В нашей долине свадьбы играются не слишком часто, — заметила она, словно говоря: счастье прошло мимо меня, и что же мне теперь, оставаться одной?

Мистер Фентон воздержался от ответа. Мэри продолжала ему в спину:

— Том и Элис — последняя пара моего возраста.

Том был тем самым молодым человеком, которого Бадворт отметил еще в свой последний приезд, а Элис — лучшая подруга. Все полагали, что Том женится на Мэри: все, включая и саму Мэри, которая теперь боялась задаться вопросом, почему так все случилось.

— Они очень… — Голос мистера Фентона раздался над гладью озера, да так и замер, словно не найдя на этих умиротворенных просторах единственно верных слов утешения.

— Они очень любят друг друга, а я люблю их обоих, — решительно промолвила Мэри. — Я верю, они будут очень счастливы вместе. Отец Тома отдаст им старый дом, тот, что на склоне холма, за полем. Если его обложить камнем из каньона и сланцем из Хонистера, то в нем будет очень уютно. А жители деревни помогут им мебелью. Им не о чем беспокоиться.

А ее участь — в одиночестве ожидать собственной старости и с ужасом ждать, когда всеобщий интерес к ее скромной персоне, такой изнуряюще долгий и назойливый, обернется всеобщим презрением. А мистер Фентон… он так и не решился задать вслух тот единственный вопрос, который больше всего занимал ее и мог бы облегчить ее боль.

— Странно, — продолжала Мэри. Она уже поняла, что и этот нелегкий груз ей придется взвалить на свои плечи. И все же ее наставник сейчас был рядом с ней, и одно это приносило ей облегчение. И пусть он сейчас смотрел совсем в другую сторону, а она с покорным смирением стояла позади него, все же этот вечер, как и сей уютный уголок природы, был достоянием их обоих. Последние лучи солнца гасли в закатном небе. Мистер Фентон так и не обернулся к ней и даже не приободрил ее каким-нибудь поощрительным словом. Неужели он просто не осмеливался этого сделать? Мэри всем своим существом ощущала неуверенность этого уже давно не молодого мужчины. И потому, не желая лицемерить и притворяться, она все же высказала вслух мысль, мучившую ее все последние недели, однако же облекла ее в деликатную форму, стараясь никого не обвинять: — Странно, ведь все ожидали, что Том женится на мне.

Ну вот, наконец-то она решилась произнести это вслух! Она даже ощутила теперь некоторое удивление, словно кошка, которая обнаружила у себя под боком неизвестно откуда взявшегося котенка. Мистер Фентон кивнул, но так и не обернулся к ней. Его жест подтверждал: действительно все так думали.

— Однако я сама никогда не была в этом полностью уверена. — Последнее время Мэри и правда одолевали сильные

сомнения, но она не решалась заговорить с кем-либо о столь важном предмете. Теперь же внутренний порыв оказался настолько силен, что заглушил все доводы рассудка. И, прерывисто дыша, девушка продолжила: — Конечно, я люблю Тома. Очень люблю. Мы знаем друг друга с тех самых пор, как вместе стали бегать по окрестностям. И я всегда нравилась ему.

«Они и в самом деле были самыми красивыми детьми из всех, что мне доводилось видеть», — припомнил Фентон Сияющая, здоровая красота, чистая кожа, глаза, неизменно блестящие от радости, но теперь они выросли и давно переступили черту, за которой оставили наивные детские обещания. Возможность наблюдать их взросление была одной из самых привлекательных черт его профессии.

— Хотя представления не имею, что между нами тогда происходило, — призналась она, — когда мы стали старше, мы по-прежнему оставались друзьями, но что-то нарушилось… словно между нами возникла пропасть. Ничего серьезного, никаких размолвок, мы и слова грубого друг другу не сказали. Нам тогда представлялось, будто и исправлять ничего не придется. А когда Том уехал на целый год к своему дядюшке в Улверстон, у нас появилось время обо всем подумать.

«Я так много занимался с тобой дополнительно, — мыслен но произнес мистер Фентон, — я читал тебе Шекспира и учил его понимать, я стремился поделиться с тобой теми скудными знаниями философии, которые были мне доступны. Но ты считала их настоящим кладезем мудрости, неистощимым источником богатств, точно запасы зерна Иосифа[15] в Египте. Я щеголял перед тобой цитатами на латыни и вызывал твое неподдельное восхищение, когда пытался объяснить тебе вещи, которые и сам-то понимал лишь отчасти. Да, я совершил сей грех, Господи, прости меня за это, ибо я ведал, что творил».

— Но когда он вернулся, то стал далек от меня, будто мы и вовсе росли порознь. Правда, мы оба делали вид, словно все осталось по-прежнему. У нас и разговора не велось ни о чем таком, но как-то само собой сложилось, что в будущем мы обязательно поженимся. Однако Том никогда за мной не ухаживал… во всяком случае, как это принято у нас в округе. — Кровь прихлынула к ее щекам. Но это было лишь смущение от собственной откровенности, а отнюдь не жеманство или сожаление о тайной интрижке, какую частенько молодые девушки затевают на стороне, в тайне от своих родителей, убегая из дому в ночное время в такие вот укромные уголки, чтобы скоротать вечерок или ночку с любимым. — Я стала замечать, что оба мы все чаще приглашаем в нашу компанию Элис во время прогулок. Мы прекрасно проводили время втроем, собирали орехи, травы для пасхального кулича. Конечно, Том всегда оказывал мне особое внимание, но я видела, как Элис всеми силами стремится угодить ему во всем.

Неужели же угрызения совести и желание помочь подруге обрести счастье заставили ее отступить? Фентон прекрасно знал трепетную чувствительность Мэри, он сам воспитывал ее в ней.

— Я же видела, насколько Том сбит с толку такими проявлениями чувств. — Она улыбнулась с неподдельной нежностью, припоминая озадаченное выражение лица жениха, который, казалось, и сейчас стоял перед ее глазами. Тогда он и в самом деле был ошеломлен переменой в своих чувствах. Его любовь, такая долгая и незыблемая, уподобилась капризному потоку, в одночасье повернувшему свои струи от одного берега к другому. — И потому я ощущала себя точно компаньонка, которая становится на пути двух влюбленных. Я выдумывала самые разные предлоги, чтобы оставить их один на один. И чем чаще они оставались наедине, тем яснее для меня становилась картина: их чувства и в самом деле растут. В последнее время Элис распустилась точно весенний бутон, я видела, что дело идет к свадьбе.

Но возможно, все — к лучшему. Мэри вдруг показалось, будто неподвижность Фентона — некий знак, признак того, что она слишком уж злоупотребила его сочувствием, и потому, стремясь завершить этот не слишком приятный разговор, она закончила:

— Знаете, я ведь сама предложила им пожениться. Но, как теперь стало ясно, это было правильное решение. — Мистер Фентон по-прежнему стоял, любуясь озером, но ей выпала удача высказать все, что за многие дни наболело на душе, и теперь она почти физически ощущала, как вместе с навалившейся внезапно усталостью постепенно уходит боль. — И я рада, что вы здесь, мистер Фентон, мне будет очень приятно видеть вас завтра на церемонии.

«Видеть вас завтра на церемонии»? Ее слова повеяли на него освежающе, точно прохладный бриз с озера. Она имела полное право предполагать, что именно за тем он и приехал в Баттермир. Он мог бы спасти ее от тюрьмы, в которую сам же ее и заключил. По крайней мере, скромный учитель сельской школы именно так и думал. Мэри представлялась ему Спящей красавицей, заключенной в этой маленькой долине, где все ее чаяния и стремления сводятся лишь к единственному желанию выжить. Он мог бы стать ее принцем, пробудившим красавицу ото сна. Вероятно, отчасти именно так оно и было. И мистер Фентон испытывал искреннюю благодарность Мэри за подобные чувства.

Он только для того и пришел сюда этим тихим вечером перед свадьбой, чтобы сказать ей все.

Но он так и не обернулся. И более того, некая перемена во всей его фигуре ясно говорила ей, что он ей больше не исповедник. Мэри в точности знала, что в эту самую минуту он размышляет над тем, какие же истинные мысли и чувства скрываются за ее словами. Но теперь девушка нисколько не стыдилась тех чувств, которые высказала. Даже более того, в этом заключалась некая справедливость. Уж если кто и мог выслушать ее откровения, так это мистер Фентон. Между ними и прежде не раз возникали минуты той неподдельной и молчаливой близости, которые были дороги обоим. В особенности это ощущалось в те длинные холодные вечера, когда наставник и его ученица с головой окунались в мир многочисленных книг, освещая страницы лишь тусклым светом свечи. Казалось, решение напрашивалось само собой, им всем бы это принесло немалое облегчение, а уж как горды бы были ее родители! Они бы наверняка поторопились дать свое благословение. Мэри видела, что мистер Фентон любит ее и желал бы сказать ей о том, но по-прежнему не находит в себе мужества.

И в тот момент волна раздражения нахлынула на нее. Ей хотелось крикнуть ему: «Оглянись, посмотри на меня! Посмотри, что ты теряешь! Отбрось страх, сделай шаг вперед! Не медли! А уж об остальном позабочусь я сама. — Это было точно откровение, и Мэри вдруг осознала, сумев признаться самой себе в том, что давно теплилось в ее душе: — Ты дал мне надежду. Ради тебя я бросила Тома, и мы оба знаем об этом. Так чего же ты ждешь? Скажи мне о своей любви, скажи тотчас же. Разве не ради этого ты завел меня сюда, в этот Богом забытый уголок долины?»

Но мистер Фентон продолжал стоять точно соляной столп[16]: неспешно тянулась минута за минутой, и Мэри вдруг поняла, что он не повернется к ней. Она поежилась, усталость тяжестью навалилась на плечи, однако девушка нашла в себе силы и сдержалась.

— У меня еще очень много дел, — как бы невзначай заметила она. — Мне надо возвращаться домой. До утра предстоит столько всего сделать.

Мистер Фентон рассудительно кивнул и только теперь повернулся к ней, но так и не решился посмотреть ей в глаза. Вместо этого взгляд его вознесся к небесам, а указательный палец пронзил воздух, точно перст священника, читающего проповедь с амвона.

— Ну вот, — промолвил он, — я знал, что она снова начнет.

Приглушенный голос кукушки вновь послышался над долиной.

Пробный камень

Что он мог ответить на письмо Ньютона? Этот человек всегда беспокоил его.

«Сижу здесь, в Ланкастере, ровно курица на остывших яйцах, — писал Ньютон тяжелым, каллиграфическим почерком, и все его письмо, достаточно убедительное и в то же время горькое, было полно нескрываемого сарказма и пессимизма. — Вопрос с собственностью в Кенте по сей день так и не удалось решить, отсюда я заключаю, что либо наши планы потерпели полный крах, либо нас раскусили (теперь, по крайней мере, есть причина слегка остудить даже твой неистребимый оптимизм). От тебя я тоже не получил ни единой строчки. Ты мог воспользоваться предоставленной свободой и навсегда затеряться в туманах Шотландии или же нанять лодку до западного острова[17] и скрыться от меня со всем добром — столовым серебром, бельем и прочим. Это мое второе послание послужит предупреждением. Если в самые ближайшие дни я не получу от тебя известий, то обещаю, что автор сего письма без всяких дальнейших предупреждений собственной персоной явится в Кесвик и, если потребуется, силой добьется от своего друга полковника Хоупа встречи. До меня уж и так дошли слухи о том, что сей полковник приехал в эти места некоторое время назад, чтобы выполнить кое-какие дела перед отъездом в другую страну». Затем следовали общепринятые любезности и замысловатая подпись, которую было трудно разобрать.

Приди в голову полковнику идея написать своему компаньону всю правду, как есть, то следующим же дилижансом Ньютон пересек бы Пески и самолично явился бы с визитом к Хоупу. В то время как последний в течение нескольких дней подряд предавался отдыху на рыбалке с Баркеттом. Кроме того, полковник успел посетить Кроствейтскую церковь, слегка приволокнулся за горничной Кристиной, на досуге вечером набросал в дневнике несколько строк о городе, а заодно подытожил не слишком впечатляющие результаты всех своих многочисленных прогулок. Ньютону было бы лучше и вовсе не знать, какая борьба идет в глубинах его души. Новый образ полковника Хоупа не желал втискиваться в отведенные ему узкие рамки, и всякий раз стремление примерить новый характер наталкивалось на неодолимое сопротивление. Он даже был готов смириться и отступить. Однако же этот новый образ привносил в его сознание то умиротворение и покой, какого он уже давно не знал в своей жизни. Это казалось полным безрассудством. Он сам себе напоминал камень, который пустили в полет по глади озера. Он мечтал обрести свободу, сбросить с плеч непомерный груз принуждения и многочисленных обязательств, избавиться от давления и соблазнов, которые преследовали его по пятам. Он и сам бы не сумел объяснить причину, однако подобные помыслы прочно завладели его духом. Всякий раз при одной лишь мысли, что он станет просто человеком, свободным, точно птица, в его душе поднимался безрассудный восторг. И именно эти его переживания сейчас грозили нарушить весь ход их общего дела. Вдребезги разбить стратегию, которую они совместно разработали, дабы выжить в этом жестоком мире. И как бы он ни старался, никак не мог избавиться от дьявола, овладевшего его сознанием. В какой-то мере ему даже нравилось это совершенно никчемное бунтарство…

Это было сродни сумасшествию. Он знал это. Настоящее сумасбродство срывать еще не созревшие плоды, верить, будто сновидения могут воплотиться в реальность; и уж тем более верх легкомыслия — упустить лучший шанс в жизни, даже если это последняя твоя надежда здесь, в Англии.

«Мой дорогой Ньютон, — писал он, — ты правильно делаешь, что распекаешь меня. Я и в самом деле оказался весьма беспечным, но это нисколько не касается наших общих планов». Каяться, быть льстивым, высокопарным — все, что угодно, лишь бы усыпить бдительность Ньютона!

«В Кесвике отменная рыбалка. Я порядочно освоил это древнее занятие, однако здесь нет ни пеструшки, ни окуня, который бы отвечал нашему изысканному вкусу, ни того прекрасного пресноводного лосося, что, по нашему общему мнению, более всего нравится нам. Здесь все больше водится озерная форель, это особенность местной природы, тем не менее поймать ее — немалая удача. (И все же, если смогу, я обязательно поймаю форель.) Никаких щук, и слава Богу! Большое количество мелкой рыбешки, да меня она не интересует. Как и прежде, продолжай посылать письма по здешнему адресу. Если мне доведется отлучиться, я попрошу моего друга мистера Вуда — хозяина гостиницы, того, у которого бельмо на глазу, — придержать их или отправить вслед за мной с голубиной почтой. Я слышал, будто в Баттермире и Грасмире проводятся спортивные соревнования. Я намерен отправиться в один из этих городишек на несколько дней. Не беспокойся, мой друг, в исполнении нашего общего дела я заинтересован не меньше, нежели ты сам, и столь же настойчив. Нам должен достаться хороший улов. Мне повезет в самом ближайшем будущем: я чувствую. Тем временем я воздерживаюсь от возлияний, веду себя солидно и в великолепной физической форме. Напиши мне как можно скорее. Твои письма служат мне залогом нашей дружбы и поддерживают меня». Подписавшись, он добавил: «P.S. Не думай, будто я украл у тебя столовое серебро, белье и прочее. Они здесь приносят мне немалую выгоду. Мистер Вуд доложил мне, что его слуги никогда в жизни не видали подобной красоты. Он поведал мне, что когда они подают все это столовое серебро к обеду у меня в комнате, где оно находится в полной сохранности, то чувствуют себя настоящими пиратами Карибского моря, припрятавшими награбленные трофеи!»

Он пробежал написанное взглядом. Его несколько беспокоил легкий, даже шутливый тон собственного послания. Ньютону он мог прийтись не по вкусу, однако полковник и без того постарался описать ситуацию как можно более полно, выложив компаньону все подробности, которые тому следовало знать. К тому же переписывать письмо Хоупу вовсе не хотелось. И потому он открыл окно и через весь двор окликнул тощего Мальчишку-мартышку, который уже после первой встречи с важным господином стал преданным его слугой.

Хоупу доставляло немалое удовольствие неторопливо ставить свои инициалы на конверте, а затем посыпать его песком, в то время как мальчишка терпеливо ожидал, с интересом наблюдая за каждым действием постояльца. То же самое полковник проделал еще с двумя письмами мистера Вуда, таким образом оказывая вполне ощутимую услугу хозяину гостиницы. Пересылка писем почтой стоила дорого — шиллинг за послание, — но Хоуп, будучи членом парламента, имел право ставить собственную печать или франкировать[18] конверты. Это была завидная привилегия, но, стоит ему попасться на подобном мошенничестве, и суд без малейшего снисхождения приговорит его к смертной казни через повешение.

Двойной комплекс гимнастических упражнений пошел Хоупу на пользу. Он занимался до тех пор, пока не покрылся капельками пота, затем с удовольствием умылся холодной водой из двух кувшинов, которые ему после завтрака принесла Кристина. После чего оделся самым тщательным образом, как обычно придавая огромное значение малейшим деталям. Однако, заглянув в кошелек, он обнаружил, что после многочисленных трат осталось у него всего несколько шиллингов. Этого и следовало ожидать.

— Мистер Вуд, если вас не затруднит, запишите эти расходы на мой счет… На днях я должен получить вполне приличную сумму денег, но вы же сами понимаете, каково это — путешествовать по стране нам, старым солдатам. Благодарю вас… полагаю, десяти фунтов будет вполне достаточно. И уж конечно, мне бы очень хотелось потратить некоторую сумму, дабы вновь насладиться вашим обществом, как в прошлый раз, когда мы так превосходно провели время за содержательной и столь мудрой беседой. — Его звучный голос разносился по крохотному холлу, и вся прислуга, оказавшаяся поблизости, впрочем, как и постояльцы гостиницы, принялась старательно прислушиваться: во сколько хозяин оценит столь красноречивый и лестный комплимент. — Наше с вами… э-э… приключение я мог бы назвать самым захватывающим, увлекательным и полезным для ума из всех, что я когда-либо переживал за всю мою жизнь. А уж можете мне поверить, видывал я немало: и в Лондоне, и в Европе, на борту корабля, на суше… Я весьма благодарен вам, сэр… и, приятного вам дня, мистер Вуд. Кстати, мистер Вуд, ваши письма, я их франкировал… ну что вы! Не стоит благодарностей. Ни в коем случае. С превеликим удовольствием, сэр.

До Колодца друидов, что располагался к востоку от города, пролегал путь в милю. Однако полковник с воодушевлением преодолел это расстояние. Все его мысли более всего занимала сама подготовка к действиям.

Этот маленький шаг вперед должен был принести ему немалые дивиденды. Общество, которое столь интересовало его и знакомства с которым он искал в своих многочисленных и длительных прогулках по улицам Кесвика, по берегам озера и в садах, самым неожиданным образом обнаружилось здесь, в мистическом кругу пятидесяти древних каменных колонн Кастерлинга. В самом его центре Хоуп увидел молодую, прелестную леди, которую покровительственно обнимал за талию джентльмен гораздо старше ее по возрасту. И вся его поза выдавала родительскую любовь и благоговение перед молодой девушкой, по-видимому осознававшей, что за нею исподволь наблюдают и восхищаются ею, и державшейся точно истинная красавица. Впрочем, она таковой и была. Хоуп стукнул тростью, привлекая внимание компании, и вступил на сцену: пять других групп стояли по периметру ее, словно уступая главную роль паре, занявшей это центральное место. Некоторые цитировали каких-то авторов, мужчины что-то обсуждали, женщины же стояли либо склонив головы и вслушиваясь в слова своих кавалеров, либо же с напускной скромностью задавали вопросы относительно высказываний ученых и их переводчиков. Полковник без малейшего труда классифицировал это общество с той же точностью, с какой геолог определил бы название кристалла, едва завидев его в расщелине скалы. Несколько секунд его взгляд рассеянно скользил по вершинам гор, которые со своей высоты взирали на этот нетронутый островок древней цивилизации. Ему уже доводилось читать Хатчинсона, и он чувствовал себя в достаточной мере подготовленным к любым разговорам.

Выглядеть отрешенно — помни Друри-Лейн, прошептал он самому себе и подбодрил себя своими любимыми словами, которые всегда являлись для него стимулом и руководством к действию: «Вперед, мальчик, вперед!» Красивый джентльмен в ботфортах, который с задумчивым, сосредоточенным видом, медленно меряя шагами дернистую поляну, пройдет до самой центральной точки круга, ни разу так и не подняв взгляда от земли и поддерживая рукою голову, будто та была чрезвычайно тяжела от удручающих дум, должен произвести впечатление на окружающих.

Он едва не налетел на парочку, однако, весьма вовремя замерев на месте, казалось, на секунду задохнулся, хватая ртом воздух, точно рыба, волею капризной стихии выброшенная на берег из самых глубин океана. Он удивленно и растерянно взирал на окружавший его земной мир, в который вернулся мгновеньем раньше, а затем со свойственной лишь светским людям торопливостью овладел собой.

— Умоляю простить меня, сэр, мэм. — И это «э» прозвучало весьма изысканно: уж он ли не репетировал?

Сам тон, обращение, его костюм, легкий поклон, золотые часы на цепочке, серебряные кисточки ботфортов, — пожилой мужчина, что стоял, обняв молодую леди, тотчас же оценил все эти внешние признаки.

— Ну что вы, право, вздор. Это место неизменно навевает глубокие размышления.

Хоуп бросил на мужчину испытующий взгляд, на секунду пристально всмотревшись в его глаза, точно на короткое мгновение между ними возникла некая прочная связь, а затем довольно громко, привлекая внимание всей компании, отрекомендовался:

— Полковник Хоуп, сэр.

Пожилой мужчина широко улыбнулся, обнажая вполне еще крепкую, но уже весьма поредевшую шеренгу зубов.

— Полковник Мур, сэр. И моя подопечная, мисс д'Арси.

Хоуп отвесил ей куда более изящный поклон, пробормотав

какой-то неразборчивый комплимент и поспешно заверив, что отныне он ее покорный слуга, однако же по-прежнему не спуская пристального взгляда с ее опекуна. После этого он выпрямился и совершенно бесцеремонно окинул ее оценивающим взглядом, который тем не менее в немалой степени польстил ее самолюбию. Затем Хоуп улыбнулся, и шрам на лице волшебным образом преобразился в очаровательную ямочку, он красноречивым жестом прижал руку к сердцу и резким движением головы — конечно же шляпа при этом слетела наземь — разметал роскошные длинные волосы по плечам, настоящая грива! При этом он дышал столь тяжело и с надрывом, точно красота ее пронзила его бедное сердце, нанеся смертельную рану. И сколь бы малочувствительны ни оказались те, кому предназначался этот спектакль, у них не возникло ни капли сомнения, будто полковник Хоуп и в самом деле сражен очарованием юной леди.

Впрочем, играть сию роль Хоупу было нисколько не трудно, оттого что девушка и в самом деле была прелестна.

Испугавшись, что опекун сию же минуту заведет нескончаемые армейские разговоры, поддерживать которые Хоуп не имел ни малейшего намерения, он взмахнул рукой в сторону остальных.

— В истинной красоте всегда заключается некое таинство, — произнес он важно. С его стороны заявление могло бы показаться чересчур бесцеремонным, однако же он был вполне доволен тем, как с помощью нехитрого ухищрения весьма ловко поймал на удочку комплимента саму мисс д'Арси, у которой при одном лишь упоминании слова «красота» кровь прилила к лицу. И именно это заставило его почувствовать некоторое облегчение.

— Я полагаю, мистер Хатчинсон, — заметил полковник Мур, поднимая с земли плоский, в кожаном переплете томик, что обронил Хоуп во время «столкновения», — в должной мере дает нам представление и о том и о другом.

— Поистине сей автор и в самом деле великий авторитет, сэр. — Уже одно то, что Хатчинсон оказался темой разговора, дало Хоупу немалый козырь. — Однако даже он не способен поведать всего. — Он выдержал красноречивую паузу. — Впрочем, чего уж там, я — не ученый, — здесь он весьма и весьма рисковал, — и все же у нас, солдат, временами проявляется научное любопытство. — При этих словах полковник Мур благосклонно кивнул, и Хоуп всем своим существом ощущал, что настал момент сказать весомый комплимент, который бы закрепил его нынешний успех. — И в самом деле, следует заметить: самые великие воины — Иисус Навин, Давид, Александр и Август Цезарь, в честь которых мне даровали мое первое и второе христианские имена, и, без всякого сомнения, несравненный Альфред[19] — единственный наш король, которого мы величаем Великим, а еще Эдуард[20] — мы можем продолжить этот список вплоть до сегодняшних дней… все они были учеными в какой-то мере. Мой же ум от природы лишь в малой степени склонен к размышлениям, на большее я и не претендую. — Такую фразу следовало произносить особым тоном. Хоуп видел, что слова его произвели впечатление на собравшихся, однако же он всем своим видом давал понять, что впечатлен собственной тирадой не менее всех прочих. Он даже сделал многозначительную паузу, дабы насладиться молчаливыми одобрением в свой адрес. — Но когда я увидел эти камни, то размышления мои унесли меня далеко отсюда… в тот самый момент я так неловко налетел на вас… — Он мягко рассмеялся над собственной неосторожностью и снова воззрился на мисс д'Арси, которая, уже вполне успев побороть смущение, теперь в полной мере обратила свой интерес на неожиданного нового знакомца. — Мои мысли унесли меня в Египет. Поверите ли, в Египет!

Он помолчал и даже подумал завершить свою речь драматическим проходом по кругу, однако передумал. В голову ему пришла идея куда более заманчивая. Полковник Мур уже успел проявить свою благосклонность, однако же легкой добычей его никак нельзя было назвать.

— Все мы, кто почитаем Господа нашего и ищем спасения через Сына Божия, должны довольствоваться уже имеющимися объяснениями Книги Бытия о смысле жизни и значении смерти. — Такой неожиданный поворот в разговоре принес свои плоды: искра торжественности вскользь осветила лица обоих. Хоуп по собственному опыту давно знал, что именно такое настроение делает человека наиболее слабым и уязвимым, стоит лишь правильно разыграть карту. — А эти камни — совершенная неожиданность в столь замечательном и привычном краю. Признаюсь, я прибыл сюда отнюдь не ради удовольствий цивилизации, но дабы пополнить багаж знаний и насладиться видами Природы. Но это место… оно показалось мне смутно знакомым, словно я бывал тут раньше, и эта мысль с такой силою захватила меня, что все едва не закончилось столь грубым столкновением с вами! — Он кожей чувствовал то облегчение, которое они испытали при его словах. — А затем словно пелена спала с глаз — Египет! Признаюсь, подобное сравнение могло бы показаться совершенно далеким от истины, отнюдь не в том смысле, что это совершенно иная страна, но по сути своей… и все же это именно так, как я и подумал. Египет! Уже в чине полковника мне доводилось бывать там… в связи с некоторыми форс-мажорными обстоятельствами. Но, несмотря на крайнюю занятость, у меня выдалось время осмотреть великие пирамиды, сфинксов, надгробия, памятники странным зверям, возведенные прямо среди пустыни. Роскошь и изысканность. Полагаю, многое утеряно за долгие столетия, однако в далекие темные доисторические времена монументы имели много общего между собой. — Он снова помолчал, на полшага приблизился к паре, стоявшей в кругу, и добавил спокойно, извиняющимся тоном, обращаясь к мисс д'Арси: — Если не считать того, что все они сооружены из камня и их окружает полная таинственность. — И уже конфиденциальным тоном закончил: — Их объединяют человеческие жертвоприношения.

— Поклонение животным, — поддакнул полковник Мур.

— Жертвенное заклание невинных… девственниц. — Он еле слышно произнес последнее слово, дабы не оскорблять слух чопорного общества.

— Бог. — Полковник Мур вступил в разговор, воспользовавшись возможностью поправить. — Они имели богов на все случаи жизни, насколько я понимаю. Бог дождя, бог ветра, бог луны… — Он повернулся к мисс д'Арси. — Видите, насколько проще приходится нам. Наша вера — истинна, и мы — сама простота.

— Уж, верно, вы и в самом деле знаете, об чем толкуете! — воскликнул Хоуп. — Какая мудрость! Мы — истинны, как вы изволили заметить, именно потому, что мы просты.

Пожилой полковник испытующе взглянул на собеседника. Хоуп применил этот проверенный маневр, дабы хитростью вовлечь мисс д'Арси в молчаливый заговор против ее же опекуна, чтобы добиться дальнейшего сближения, однако вместе с тем отдать должное «такому приятному пожилому джентльмену». Он даже полагал, что ему это вполне удалось. И все же оставались некоторые сомнения: уж слишком мисс д'Арси была предана полковнику Муру.

— Но я излишне назойлив, — внезапно произнес он. — Пожалуйста, примите мои извинения.

Он слегка повернулся, намереваясь уйти и тем самым как бы предупреждая их попытки — если бы таковые и были — остановить его. Однако полковник Мур, прекрасно разгадавший его маневры, нисколько не препятствовал его уходу.

— Вы остановились в здешних краях? — Вопрос прозвучал в равной степени вежливо и дружески.

— В Кесвике. — Хоуп обернулся, по-прежнему продолжая свое горделивое отступление, правда теперь слегка замедлив шаг. — В гостинице «Голова королевы».

— Я оставлю вам свою визитную карточку, — сказал полковник Мур, вполне довольный тем, что столь неуместная случайная встреча приобрела неожиданно приемлемый финал.

— Почту за честь… сэр, мэм… — Ох уж это преувеличенное «э-э»!

Хоуп прошел через поляну к одному из самых больших камней и, приблизившись, принялся оглядывать его белую поверхность самым тщательным образом, пока полковник и его подопечная покидали поле.

Теперь ему следует запастись терпением.

Отобедав в три часа пополудни, Хоуп отправился рыбачить с Баркеттом и его дочерью. Он провел на озере весь остаток дня, пока солнечный свет не начал меркнуть, однако полной темноты дожидаться не стал. Уж слишком поздно здесь, на севере, наступала ночь.

К десяти часам ему в комнаты подали ужин: холодное блюдо и пинту пива. С удовольствием отведав и того и другого, он написал Ньютону вполне оптимистичное письмо, не без бахвальства упоминая собственные заслуги: «Должно быть, у нее не менее десяти тысяч фунтов годового дохода… а командует ею хитрый старый дурень… он бы нисколько меня не удивил, если бы… однако я убежден, что все пройдет самым наилучшим образом… терпение и еще раз терпение… пожалуйста, продолжай писать письма полковнику высокорожденному А. А. Хоупу, члену парламента». Он франкировал письмо и немедленно отправил его с Мальчишкой-мартышкой.

И все же, завершив это письмо, он по-прежнему ощущал некоторое волнение.

Затем он выдавил фурункул на шее. Конечно, надо было дать ему назреть еще пару дней, но Хоуп и без того уже довольно долго терпел, каждый день наблюдая за ним. Полковник тщательно следил за своим здоровьем и полагал, что если неправильно обращаться с гнойником, тот может породить и другие, как буйно разросшийся платан. Фурункул набух так, что все «плохое», как, бывало, говаривала матушка, собралось в вулканического вида головке. Однако когда полковник ловкими движениями пальцев осторожно ощупал его, то сию же минуту стало ясно, что гнойник не вполне созрел. Уж в чем в чем, а в этом Хоуп и впрямь был знаток. Страдая от фурункулов все двенадцать месяцев в году, принужденный всякое время вдыхать гнойную вонь, сейчас он отлично понимал, что коль вскрыть нарыв прямо теперь, немедля, то воспаление уйдет вглубь и уж тогда одним гнойником не отделаешься. И тем не менее, приказав принести ему кипятку и тщательно прокалив самый острый нож над пламенем свечи, он взялся за рискованное дело. Наградой послужило немедленное чувство облегчения; быстрый надрез и последующее врачевание заняло у него приблизительно полчаса.

Кристина зашла забрать кувшин и исходящую паром лохань. Он не предпринял ни единой попытки пофлиртовать с ней, впрочем, как и она с ним. В ином настроении он, наверное, постарался бы приложить немалые усилия, стремясь преодолеть ее равнодушие — чересчур показное и даже оскорбительное. Однако теперь он был ей в некоторой степени благодарен за такую холодность — ведь не всякий же день ему обязательно волочиться за любой доступной женщиной.

Он откровенно забавлялся, наблюдая за тем, с каким усилием она заставляет себя казаться невозмутимой, вынося из комнаты лохань с гноем и кровью.

— Вам что-нибудь еще будет угодно, сэр?

«Как он отвратителен, — подумала она, — вышагивает тут в своей расстегнутой рубахе, точно конюх в подпитии…»

— Нет, благодарю, Кристина. Мне надо как следует поспать после прогулок по горам на свежем воздухе.

— В таком случае спокойной ночи… сэр. — Эта короткая заминка прозвучала некоей уступкой.

Несмотря ни на что, он чувствовал себя вполне бодро. Однако провести еще один вечер в компании мистера Вуда ему казалось совсем уж немыслимым. И первого вечера, который они провели за фамильярной беседой с глазу на глаз, вполне довольно. Она и без того обеспечит ему немалый кредит доверия, которым придется воспользоваться при малейшем случае. Кроме того, Хоуп ощущал, что несколько взвинчен и настроен весьма воинственно. Как бы в таком состоянии не совершить непоправимой оплошности.

После изнуряюще жаркого сухого июльского дня наступил вечер, не принесший долгожданной прохлады. Даже старожилы не могли припомнить такого теплого лета. На вересковых пустошах случались пожары.

Хоуп порывисто распахнул все окна в комнате и выглянул во двор, взор его устремился через всю панораму города, туда, где в сумеречных просторах высился Скиддау — высеченное из камня еще в доисторические времена изображение гигантского зверя, покоившегося на лапах и с поднятой головой. Воздух был наполнен звуками, разносившимися по всей долине. Перезвон упряжи и колокольчиков на шеях коз, шумная сутолока многочисленной компании, собиравшейся на берегу, всплески озера, откликнувшегося приливом на появление полной луны, лай собак, мычание коров, блеяние овец, ржание лошадей… И все эти ночные шумы и крики говорили о том, что сегодняшняя ночь в городе и его окрестностях будет весьма беспокойной. Но именно такого вот беспокойства, даже более того — хаоса, Хоупу и не хватало. Он жаждал этого.

Полковник открыл дверь и позвал прислугу. Однако на сей раз на зов его пришла не Кристина, а совсем другая девушка. Он велел ей принести еще воды. Ей трижды пришлось сбегать с парой тяжелых кадушек, пока широкая низкая ванна, высотой по бедро, не оказалась заполнена теплой водой. И каждый раз Хоуп все сильней ощущал в себе возрастающее желание.

— Через десять минут можешь вернуться сюда с ромом…

— Джоанна.

— Твое имя будет все время вертеться у меня на языке, — он насмешливо и одновременно весьма двусмысленно облизнул губы, заставив ее рассмеяться, — пока я буду принимать вечернюю ванну…

— Мистер Вуд сказывал, что отродясь ни видал таких чистюль, как вы.

— Ну, если это и порок, то он угоден Господу, Джоанна… А ты ведь не местная, верно?

— Да уж само собой. Из Лондона я. На лето приехала, помогать.

— И как тебе нравится в Кесвике?

Она тряхнула головой. Это нехитрое движение привлекло его внимание к гриве рыжевато-каштановых волос, и, воспользовавшись моментом, Хоуп уже с интересом оглядел девушку. Его взгляд скользнул ниже по изнуренному лицу, хранившему тем не менее проказливое выражение; грудям, вполне крепкими и упругим, хотя и небольшим; и по ее ладной фигуре, которая, как он догадывался, сохраняла весьма приличные формы благодаря постоянному физическому труду на свежем воздухе.

— И сколько же тебе лет, Джоанна?

— Семнадцать.

— Ну, что ж, тогда принеси мне рому. Минут через десять.

Забравшись в ванну, он принялся тереть себя с яростным остервенением, а затем, не вытираясь, натянул на голое мокрое тело льняной халат, получая удовольствие от ощущения ткани на влажной коже. Затем он расставил и зажег все свечи. Такой простой девушке, как Джоанна, комната его могла бы показаться настоящей сокровищницей Аладдина — прекрасная одежда, сверкание столового серебра, груда белья, превосходный несессер, несколько пар обуви, шляпы, книги, футляры для часов, шелка, сияние гиней[21] на письменном столе. Он подошел к окну, вглядываясь во тьму ночи, и даже не обернулся, когда она вошла.

— Поставь на письменный стол, Джоанна. — Ох уж этот соблазн для бедной служанки — горка гиней! Тех самых гиней, что еще совсем недавно являлись собственностью ее хозяина, мистера Вуда. — И будь любезна, убери ванну.

Ей едва хватило сил поставить медную ванну на подставку и утащить ее вон из комнаты. Затем Джоанна вернулась, заперев за собой дверь. Хоуп только теперь обернулся к ней, закрыв окно.

— Возьми гинею со стола, Джоанна. И подай мне рому. Гинея для тебя.

Девушка изо всех сил старалась сдержаться и ничем не выдать торопливости, однако же в результате все ее движения стали медленны, чересчур медленны. Сначала она налила в бокал рому из бутылки, затем взяла гинею, и Хоупу даже показалось, будто она рассмотрела монетку хорошенько, словно бы проверяя — он даже улыбнулся, — затем неторопливо положила ее в карман платья и только после этого поднесла ему бокал с ромом.

— Тебе нравится ром, Джоанна?

Она кивнула и сделала маленький глоток, Хоуп склонился к ней, она поднесла бокал к его губам, и полковник осушил его до дна. Джоанна уронила бокал на целый ворох белья, который еще недавно выгрузили из кареты. Затем Хоуп ловко поддел рукой подол ее платья и задрал его чуть выше талии, она тут же принялась суетливо, рывками стягивать одеяние через голову. Он отступил на шаг и воззрился на нее. Джоанна скинула платье, затем нижнюю рубаху, и тогда он подхватил ее на руки, легко удерживая ее стройное молодое тело, а она обхватила его торс ногами.

Держа ее на вытянутых руках, он двинулся к постели. Плотно сжав тонкие губы, она боялась выдать себя хотя бы малейшим звуком. Сомкнув ноги вокруг него, она все сильней и сильней прижимала его к своей груди. Хоуп хотел было назвать ее по имени, но никак не мог его вспомнить. Ему страстно хотелось одарить ее нежностью и лаской. Он гордился тем, с каким искусством и мастерством умел доставить женщинам наслаждение, и все его прежние пассии были очень благодарны ему за его старания. Но в отличие от всех прочих эта худая девушка с крепким телом ничего такого не желала. Она корчилась и изгибалась под ним в спазмах неудовлетворенной страсти, которая, казалось, поглотила все ее существо без остатка, так и не пробудив истинной чувственности. Даже ощутив, что он уже кончил, она продолжала неистово прижиматься к нему, вскидываясь и изгибаясь с энергичными стонами, и это вызывало в нем лишь что-то похожее на жалость. Хоуп постарался ее приласкать, однако она с неожиданной яростью отбросила прочь его руки, точно он причинил ей боль, и теперь никакие извинения не способны были загладить его вину. Как он и предполагал, она не смогла дать ему ни нежности, ни теплоты. Девушка лишь на мгновенье отстранилась от него, а затем снова вцепилась в него крепкими руками, пытаясь вновь заняться любовью. Однако Хоуп уже был не в настроении, он довольно жестко и с усилием отстранил ее разгоряченное тело от себя, она цеплялась за него, точно слепая, и ее истомленное лицо озарялось светом свечей.

Все обернулось совсем не так, как ему хотелось.

И все же он сам мысленно пообещал себе, что ни в коем случае не станет обращаться с ней плохо. Она лишь удовлетворяла свою похоть с ним, как он в свое время проделывал то же самое с другими. При всем том она могла бы проявить хоть чуточку больше теплоты к нему. Некоторое время Хоуп лежал рядом с ней, делая вид, будто все прошло самым лучшим образом, и когда она внезапно, одним неуловимым движением выскользнула из постели, натянув платье, он поблагодарил ее, пожелав спокойной ночи. Она же не ответила ему ни слова.

В душе его воцарилась опустошенность.

В полном одиночестве, при свете свечей, он недвижно лежал на своей кровати в гостинице «Голова королевы». Он прекрасно знал, что сам всему виной. Но осознание этой истины было лишено смысла, ибо исправить он ничего не мог. К тому же все его молитвы и покаяние перед Господом казались ему и вовсе бессмысленными, поскольку он и в будущем намеревался грешить, как грешил прежде. Он не сомневался, что если душа его и существует на самом деле, самое место ей в аду…

В былые времена он мог бы рассказать, как его отца прилюдно отстегали хлыстом перед воротами города и заковали в колодки только за то, что тот незаконным образом выловил лосося, и еще велели молиться за здоровье Лорда Н, чья милость спасла беднягу от заслуженного повешенья. Еще он мог бы поведать, как его мать, не вынеся такого унижения, собрала скудные пожитки и покинула дом, забрав с собой троих малолетних детей. И это паломничество в никуда стало для всей их семьи настоящим испытанием и кошмаром. Он не уставал благодарить Господа за то, что тогда ему уже минуло девять и он сумел сбежать, начав заботиться о себе сам.

Он поднялся и широко распахнул окно, впуская в комнату свежий ночной воздух. Городской шум постепенно затихал, но именно сейчас Хоупу хотелось услышать привычные звуки людской суеты, которые, точно надежный товарищ, сумели бы отвлечь его от мрачных мыслей.

На секунду у него даже возникло желание выйти на улицу, присоединившись к любителям лунных ночей. Сейчас небо казалось даже живописней, нежели вечером, во время заката. Над горами нависла яркая гигантская, величественная луна, будто бы оказывая честь своим визитом и всему этому краю, и маленькому городку. Дома отбрасывали на землю отчетливые черные тени; на гребнях дальних холмов Хоуп видел белые линии новых стен, которые паутиной окутывали все высокогорье; откуда-то с самого берега озера до его слуха донесся одинокий вскрик, резкий, точно пистолетный выстрел.

Именно такой «Хоуп» больше всего и беспокоил его. Он нашел зеркало, по обе стороны от него поставил зажженные свечи и, как был, совершенной нагой, сел перед ним, вглядываясь в собственное отражение. Капельки пота постепенно высыхали под порывами ночного ветра, проникавшего через открытое окно. Александр Август! Какой тяжелый груз надежд возложил отец на его плечи, назвав сына такими именами! Почтенный! Кем почитаемый и за что? Это «почтенный» открывает все двери. Будучи «почтенным», он осмеливался приблизиться к мисс д'Арси, которая и взгляда бы не бросила в сторону какого-нибудь торговца или ремесленника, и уж ни за что бы не обратила внимания на обычного человека, чем бы он там ни занимался и каким бы праведным при этом ни был. Имея чин полковника и исполняя обязанности члена парламента, он никому не позволит встать у себя на пути. Все эти титулы, точно шутовские погремушки, передававшиеся по наследству, купленные или добытые противозаконным путем, не требовали ни добродетелей, ни талантов, однако в немалой степени приветствовались и находили одобрение в обществе… Он и сам жаждал принадлежать этому аристократическому кругу, править, получать взятки, обогащаться, укреплять собственное положение среди той маленькой части дворянства, которая сумела избежать революции, — он хотел находиться на самой вершине. И не испытывал на этот счет ни малейших сомнений…

И еще, этой лихорадочной ночью… он пристально вглядывался в крупную, красивой формы голову, он смотрел на нее до тех пор, пока она не превратилась в какой-то незнакомый предмет. Будто бы вырубленная из камня, она смотрела на него с другого конца комнаты, и этот совершенно бесплотный образ в зеркале вдруг стал более живым и настоящим, нежели его собственная плоть. Почему наслаждение женским телом не приносило ему ни малейшего облегчения? И отчего его совершенно не радовали собственные амбиции, планы на будущее, размышления о здоровье и успехе?

И именно этот самый Хоуп вмешался в его мысли и чувства. Он не мог выносить избалованного и изнеженного младшего сына графа Хоуптона. Он презирал ту легкость, с какой фортуна теперь предоставляла ему возможности одну за другой, те самые возможности, о которых человек низкого происхождения и мечтать бы не смел. Но он был связан с Хоупом и должен быть терпимым к нему. Потерять полковника значило гораздо больше, нежели потерять самого себя: все равно что упустить единственный внезапно подвернувшийся ему шанс начать жить той самой жизнью, к которой он так страстно стремился все это время.

— Но для самого себя я всегда буду называться Джоном, — прошептал он зеркалу. — Для себя самого я по-прежнему останусь Джоном, просто Джоном, простым Джоном, Джоном, как меня назвали при крещении. Доброе английское имя — Джон…

Полковник Мур оставил свою карточку, и на следующее утро, ровно в одиннадцать часов Хоуп прибыл в арендованную виллу на побережье озера. Ему сообщили, что мистер и миссис Мур отправились вместе с мисс д'Арси по каким-то непредвиденным делам и не вернутся по крайней мере в течение ближайших двух недель, однако даже такой отдаленный срок оставался под вопросом.

Шишка фурункула беспрерывно ныла: он не до конца сумел ее вычистить. Хоуп решился на весьма болезненную и неприятную уксусную припарку.

Гостиница «Рыбка»

Баттермир располагался в девяти милях от Кесвика по верховой дороге и в четырнадцати по дороге для карет — обе крутые и трудные для проезда.

Гостиница «Рыбка», на сей момент переполненная в связи со свадьбой Тома и Элис, находилась между озером Краммокуотер и прилегающим к нему озером Баттермир. Гостиница представляла собой группу строений, конюшен, коровников и дворовых построек. Иногда это заведение еще называли «Озерная форель», из-за его вывески, на которой, хотя и весьма топорно, однако же вполне точно была изображена именно эта рыбка. Она водилась в здешних краях, и все же поймать ее можно было лишь в самых глубоких озерах — озеро Баттермир относилось именно к их числу, — но благодаря своему удивительно нежному вкусу приобрела немалую популярность в качестве модного деликатеса среди лондонских гурманов.

Гостиница располагалась именно в том живописном месте, в каком и следовало находиться заведениям подобного толка. Доведись самому Господу Богу путешествовать по долине, так и он бы, наверное, остановился отдохнуть именно на том самом месте, где находилась «Рыбка». Уж не говоря о том, что из ее окон открывались прелестнейшие виды на всю долину, она к тому же имела и множество иных преимуществ. Так, она со всех сторон была окружена пойменными лугами, сочными и зелеными всякое лето, поскольку питались они влагой с соседних водопадов и бурных чистых ручейков, бегущих с холмов. И сладкое разнотравье их навевало безмятежность и умиротворение.

Джозеф Робинсон не уставал благословлять удачу, которая позволила ему жениться на будущей наследнице столь прекрасного местечка. Собственной энергией и неусыпными стараниями он довольно быстро превратил бывшую пивную в уютный и такой милый приют для путешественников — один из лучших в стране и, как ему хотелось верить, даже во всем мире. Работа на фермерских землях, прилегавших к гостинице «Рыбка», никогда не доставляли ему такого удовольствия и счастья. Будучи родом из Кокермаута, что раскинулся всего в десяти милях от Баттермира, Джозеф Робинсон считал себя исконно городским жителем, и ему недоставало ни терпения, ни опыта заниматься столь кропотливым и тяжелым сельским трудом. И вскоре соседи оставили его в покое, смирившись с тем, что земли вокруг гостиницы остаются в совершенном запустении. Без хорошего дохода, который он получал от гостиницы, Робинсон уж верно и вовсе погряз бы в долгах. Но с тех пор, как Мэри повзрослела, именно она стала управляться со всеми делами. А уж без нее…

Каждую пятницу ранним утром она относила немного еды для Китти Доусон. Мэри была рада возможности вырваться из гостиницы. На самом деле она лишь находила предлог остаться в полном одиночестве. Отец же такие прогулки не одобрял.

— Это вовсе не значит, будто он против, — устало втолковывала ей мать, как обычно поддерживая мужа и стараясь объяснить дочери суть дела.

— Я знаю.

— Просто он сильно беспокоится, когда ты уходишь. Он всегда беспокоится.

— Я знаю. — Он и в самом деле за нее переживал.

Она и без того прекрасно знала об его тревогах. Однако ж она также твердо знала, что тот нежный и добрый человек, который прячется в нем, с воодушевлением воина стал бы сражаться за ее счастье, и в ее жизни бывали моменты, когда он делался и впрямь самоотверженно заботлив. И потому она стоически сносила выпады и мелочную опеку со стороны другого жившего в нем человека.

— И не стоит волноваться, Мэри, — промолвила мать ставшие такими привычными за последние несколько дней слова. Глаза ее светились заботой. Ее «девочке» вот уже двадцать четыре года, а мужа как не было, так и нет — вот в чем дело. — Вот увидишь, все еще обернется самым лучшим образом. Уж можешь поверить, тебе это не принесло бы ничего хорошего. — Женщина огляделась по сторонам, убеждаясь, что Джозефа поблизости нет и, стало быть, разговор их подслушать он не сможет, хотя еще совсем недавно она видела, как он уходил на озеро удить рыбу. — Все это… — добавила она, бросая неодобрительный взгляд в сторону гостиничного зала, — все это…

— Я ненадолго.

— Такая девушка, как ты…

— Мама, ты сама вышла замуж поздно, тебе тогда было гораздо больше лет, чем мне теперь.

— Но меня-то не считали красавицей. — Уж что верно, то верно, однако, несмотря на свое рябое лицо, она многого добилась в жизни. Впрочем, она и сама прекрасно понимала, что ее руки стали просить не столько из любви, сколько по расчету. — И кроме того, мой отец был настоящим тираном.

Он желал иметь только одну дочь, да и то для услужения в доме.

Казалось, она забыла о том, что и ее дочь могла бы ожидать подобная участь.

— Я всегда хожу навестить Китти по пятницам.

— Но ты уходила только вчера… о Боже. — Она схватилась за сердце. Несмотря на все лечение, боль временами давала о себе знать. Доктор Лазенби из Нортона настоятельно рекомендовал почаще давать себе отдых, хотя, работая на ферме, в гостинице, да к тому же с утра до вечера проводя в заботах о муже и дочке, выкроить время для передышки было весьма трудно.

Мэри помогла матери сесть на стул, принесла ей нюхательную соль, затем стакан имбирного вина и позвала со двора Энни, которая с таким усердием принялась суетиться вокруг больной, что миссис Робинсон поневоле ощутила себя сначала избалованным ребенком, затем наступило некоторое облегчение, и в конце концов горячая забота о ее здоровье совершенно смутила ее.

— Подите прочь. Подумаешь — боль! Уже почти прошла. Ведь правда, Дэмсон? Правда… Дэмсон… да?

Кошку по кличке Дэмсон когда-то научили «выговаривать» некоторые слова, и теперь по команде она могла промурлыкать нечто весьма похожее на «да». Мэри налила ей блюдце молока.

Девушка, как никогда прежде, ощущала себя виноватой. Да, ей нравилось проводить время за стенами родного дома, и уж тем более — подальше от деревеньки. Однако подобную мрачную угнетенность, которая сейчас тяжким бременем легла ей на плечи, Мэри испытывала весьма редко.

Перламутрово-серые, полупрозрачные облака стремительно неслись по небосводу, повинуясь силе ветра, и когда солнечные лучи пробивались сквозь эту завесу, ослепительные блики играли на поверхности озера и на пенистых перекатах ручьев, сбегавших по склонам холмов.

Выбравшись за пределы Баттермира, Мэри остановилась, внимательно оглядев окрестности. Ей очень хотелось ощутить теплоту и нежность к этому маленькому мирку, затаившемуся в глубокой долине, среди высоких холмов. К ее родному дому, в котором, как признавал мистер Фентон, таилось истинное очарование волшебной сказки. Однако эти размышления нисколько не помогали. Она все никак не могла выкинуть из головы воспоминания о последнем разговоре со своим бывшим учителем. В их общении там, в укромном уголке на берегу озера, заключалось нечто тревожное, не дававшее ей покоя. Она, сама того не осознавая, пыталась вынудить его против воли сделать ей сердечное признание. А он, прекрасно видя это, повел себя благородно, проявив истинную доброту и даже виду не подав. А ведь за свою неумеренную дерзость она могла бы получить достаточно резкую отповедь, какой вполне заслуживала. Именно в таком свете она сейчас видела все происшедшее в тот вечер. И мысли о своем поведении лишь прибавляли ей смятения. Боль — вот что она испытывала теперь, как в тот раз, когда Том, везший на телеге сено из-за дальнего леса, сказал ей, будто бы она никогда его по-настоящему и не любила. Должно быть, дьявол бродил поблизости и, улучив момент, запустил в нее свои когти, поселив в душе тревогу и сомнения, избавиться от которых не помогали даже беспрестанные молитвы. Казалось бы, у нее нет причин роптать. И все же сейчас ее одолевали зависть, сожаления, стыд. Никакое июльское солнце не могло бы сравниться с тем нестерпимым жаром, что жег ее изнутри, однако Мэри даже самой себе стеснялась признаться в такой слабости. Она не понимала причины подобных чувств. Ей все равно не избежать замужества. Рано или поздно это должно будет случиться. А если нет? Если ей не суждено создать семью? В чем же тут позор? Она никогда раньше не придавала особого значения этому событию, так стоит ли беспокоиться об этом и впредь?

Такие размышления и короткая передышка на некоторое время успокоили ее тревоги и даже подарили несколько минут облегчения. Однако вскоре Мэри снова принялась мучить себя сожалениями о прошлом. Она торопливо шла сквозь лес, раскинувшийся по склонам и вершинам высоких холмов. Ей не терпелось повидаться с Китти, и корзинка ее сегодня была загружена товаром, как никогда. Впрочем, товар этот, по понятиям ее отца, был и вовсе бросовым, о котором и беспокоиться-то не приходилось.

Лес подействовал на Мэри успокаивающе: звуки, со всех сторон долетавшие до ее слуха, отвлекали от мрачных мыслей. Трели птиц, журчание ручейков, шорох заячьих и лисьих лап в траве, но кроме того, откуда-то издали доносился равномерный стук топора и множество самых разных свидетельств обитания в этих краях других диких существ, скрывавшихся в подлеске. Мэри взлетела на холм с такой легкостью, с какой несется парусник под напором попутного ветра.

Шагая по тропинке, она обращала внимание на почти первозданную природу, что подступала к ней со всех сторон, — зеленый дятел, сверканье красного падуба, горчичная желтизна, вздымавшиеся вокруг хвойные деревья, ветер, в разных деревьях шуршавший по-разному, заячьи следы, барсучьи норы, еще не созревшая черная смородина, еловые шишки, отборные, крупные, — в самый раз для топки камина, беспрерывные переливы дрозда, коноплянки, зяблика. Если бы кто-нибудь сказал Мэри, что все ее познания в области природы и в самом деле являются драгоценными «знаниями», она бы отнеслась к подобному замечанию в лучшем случае как к неумелой лести или насмешке. Однако она своими глазами видела, как множество людей, пусть и не таких выдающихся, как Колридж, приезжая сюда, в едином порыве бросались заниматься естествознанием: коллекционировать, классифицировать, составлять каталоги, и с гордостью находили растения, которые, как до недавнего времени утверждали ученые, не произрастали в этом краю. Однако ж все это многообразие природы было давно знакомо Мэри. Мистер Отли, занимавшийся геологией и проживавший в Кесвике, прослеживал происхождение жизни по камням, кристаллам, граптолитам и трилобитам, залегавшим в холмах Озерного края и насчитывающим многие миллионы лет, с большей легкостью, нежели по древним рукописям, сохранившимся в жарких пустынях Среднего Востока в течение пары тысяч лет.

Великолепие и изысканность природы не оставили равнодушными выдающихся английских живописцев. Тернер, Констебль, Райт из Дерби, Гейнсборо — все они приезжали сюда, иногда их путь пролегал всего в нескольких ярдах от тех мест, по которым сейчас ступала нога Мэри. И всех их влекла сюда та необычайная и непредсказуемая череда перемен, которая происходила в природе, всесильных и таинственных, точно приливы и отливы.

Отец Мэри, уроженец Кокермаута, в свое время знавал нескольких моряков и потому, наверное, проявлял безудержный интерес к флоту Ее Величества и «нашим морякам». Его неизбывный патриотизм и верность военно-морским силам стала для него сродни страсти и неисчерпаемой темой разговоров в пивной. Нельсон и поныне оставался для него гением на все времена. Однако в большей степени Джозеф все же отдавал предпочтение местным новостям, особенно когда в течение долгого времени темой городских сплетен оставался мятеж на корабле с участием человека из Кокермаута — Флетчера Кристиана. Джозеф следил за этим делом с таким самозабвенным интересом, какого даже не смог бы объяснить самому себе. Он сделался настоящим специалистом по плодам хлебного дерева. Он жадно впитывал любого рода сведения, желая узнать побольше о привычках и поведении людей Океании. Он пытался понять и объяснить те чудеса навигации, что совершил адмирал Блай[22] после мятежа. Часами он размышлял о значимости всего, что случилось с Блаем.

Он стал невообразимо занудлив, однако ж блистал поистине энциклопедическими знаниями, превратившись в источник сведений по данному вопросу. Более всего на свете его увлекали размышления по поводу того, каким бы образом мог поступить Флетчер Кристиан в дальнейшем — а что, если бы он двинулся в Австралию? Америку? Обратно в Англию? В таких рассуждениях имелись некие скрытые мотивы. Его семья обладала достаточной властью и могла спрятать беглеца, спасая его от неминуемой виселицы, «если бы он только посмел показаться на побережье Альбиона снова». Это была любимая фраза Джозефа, которую он подхватил у точильщика, чей страстный интерес к адмиралу Блаю, команде «Баунти» и самому мятежу, не уступал интересу Джозефа. Дня не проходило, чтобы они не затеяли жаркую словесную баталию в пивной «Бык» в Нортоне. И всякий раз точильщик вынужден был уступать своему оппоненту под давлением многочисленных доводов. Однако, словно возмещая свои поражения, он самым неожиданным образом нашел там кое-какие заказы для себя и принялся затачивать затупившиеся ножи и ножницы всем желающим, и единожды к нему даже обратился сам викарий Кокермаута, который спокон веку недолюбливал Джозефа.

Из всех этих многочисленных слухов и досужих домыслов Джозеф все же сумел вынести для себя много замечательного и полезного, например, что Блай с честью справился с тяжелым испытанием. Адмирал, не на шутку озабоченный здоровьем своей команды, дабы справиться с болезнями и цингой, которая угрожала матросам, всякий день раздавал им фрукты и с целью укрепления духа завел на корабле скрипача, заставляя матросов отплясывать. Джозеф не только усвоил этот полезный опыт, но и пропагандировал его везде и всюду, не забывая применять на практике. Конечно, физических упражнений на ферме всем работникам и без того за глаза хватало. С фруктами же дело обстояло не слишком обнадеживающе. Зачастую они добавлялись в пойло крупному рогатому скоту и свиньям, в особенности после Рождества, дабы дать подкормку животным. Сами же работники употребляли их исключительно в качестве добавки к нищенскому столу, когда другие продукты заканчивались. Однако Джозеф ввел фрукты в обязательный ежедневный рацион, заставляя свою жену и дочь хрустеть яблоками и грушами с такой же завидной регулярностью, что и читать «Отче наш».

Мэри ловко поддергивала подол тяжелого платья, проворно взбираясь по крутой, извилистой лесной тропинке, пригодной разве только для горных коз. Как утверждал Вордсворт, все очарование девушки, привыкшей к постоянным физическим упражнениям, к простой диете и живительно чистому горному воздуху, напоенному морской прохладой, происходило именно от того самого места, в котором она родилась, от людей, с какими доводилось ей общаться, и от того простого образа жизни, который она вела, и именно эту жизнь он считал основой романтизма.

— Ты всегда так замечательно выглядишь, — заметила Китти, она и раньше, бывало, частенько такое говаривала. Однако Мэри, как и прежде, не обратила на ее слова ни капли внимания: пусть и не совсем, но она уже давно привыкла к комплиментам в свой адрес. — Твои щеки, Мэри, точно дикие розы: этакие розовые лепестки — дунешь, и улетят.

Гармония самого леса, по которому Мэри шла, та радость, что она испытала во время своей прогулки, пошли на пользу ее здоровью и в самом деле обнаружили в ее характере самые прекрасные черты, какими девушка обладала. Однако такой незамысловатый комплимент вызвал на губах Мэри лишь легкую улыбку, и слава Богу, поблизости не было ни единой живой души, и никто не мог подслушать их разговор, — впрочем, что с того? Китти всегда считалась сумасшедшей.

Хижину, в которой она сейчас жила, выстроил какой-то дровосек больше трех лет назад, и, надо заметить, сделал он это на совесть. С того самого времени у деревьев, что росли вокруг хижины, были аккуратно подрезаны ветви, и теперь они создавали зеленый шатер над ее жилищем. Стоял он особняком среди множества пней, которые точно каменные ступени некоей террасы взбирались вверх по склону холма до самого порога избушки. Мэри опустилась на один из таких пней, Китти — на другой. Мэри вручила женщине свой сверток с едой и угощениями. Радостно кивнув, Китти с благодарностью приняла его. Она тут же принялась рыться в подарках, надеясь, что ее покровительница сумела тайком принести ей пакетик табаку.

— О, добрая Мэри, благословенная Мэри, Мария, дева Мария, ты такая славная девушка!

Мэри невольно поморщилась. Пожалуй, не стоило с такой страстью благодарить ее за какой-то скромный пакетик табаку, взятого из запасов отца. Китти вытащила глиняную трубку и набила ее бережно и умело.

— Мы тебе памятник поставим, Мэри.

— Пожалуйста, Китти. Кури свою трубку и радуйся. А уж после мы поговорим.

Китти сделала с десяток осторожных затяжек, а затем мягко придавила подушечкой указательного пальца тлеющий табак.

— Приберегу, — объявила она. — До тех времен, когда похолодает. Хорошая ты девушка, Мэри. Хорошая девушка.

Каждые несколько лет Китти приходилось со всем своим скудным скарбом перебираться из одной хижины в другую. Дровосеки никогда не разрушали те временные жилища, которые строили для себя на весь сезон рубки деревьев. В сущности, такая бережливость отнюдь не была свойственна Людям подобного толка, и их стремление оставить после себя дом объяснялось гораздо проще: существовало некое, весьма устойчивое суеверие среди дровосеков, предписывающее водить дружбу с деревьями, а стало быть, не разрушать дома, которые на всю весну, лето и осень служили убежищем для шести человек. Вот потому-то эти заброшенные жилища давали приют бродягам и попрошайкам, которые так и рыскали по всему краю в поисках поживы и пристанища.

Вот уж более пятидесяти лет Китти кочевала из одного такого жилища в другое, всякий раз обосновываясь неподалеку от этого леса. Мэри с детских лет знала ее историю, которую другие давно забыли: уж очень далеко в лесу жила Китти все это время, оберегая собственное уединение, не всякий отваживался забредать так высоко на холмы. Будучи маленьким ребенком, Мэри частенько с другими ребятишками дразнила несчастную женщину. Ей даже доставляло некоторое удовольствие звонко выкрикивать «ведьма», а затем с визгом пускаться наутек вместе с остальными, когда Китти бросалась за ними в погоню. Тогда они походили на стайку маленьких чертят, которые кидаются врассыпную, завидев Вельзевула. А затем Мэри поняла, кем на самом деле была эта женщина: нищенка, загнанная в ловушку собственного несчастья и безумия, окончательно запутавшаяся и потерянная. Узнав же ее историю, полную горя и боли, Мэри была тронута до глубины души, и гораздо позже, принявшись пасти коз, она частенько на склонах холмов сталкивалась с Китти, и всякий раз эта женщина служила ей напоминанием о той нелепой трагедии, что случилась с нею в далеком прошлом. И вот вновь, глядя, как Китти старательно и бережно заворачивает трубку в листья букового дерева, Мэри припомнила эту историю.

Отец Китти работал дровосеком, родился он более девяноста лет назад, в правление королевы Анны[23], как раз за долиной в Ламплу, в деревушке, названной так в честь одного из самых жестоких баронов, который силой оружия завладел здешними землями. Со времен его правления весь этот край был погружен в сон темных предрассудков и закоснелого суеверия. Еще до недавнего времени, уже в конце просвещенного восемнадцатого века, эпохи Разума, соперничающей с античностью, в Ламплу все еще жили старые женщины, убежденные, что с помощью наговоров можно кого угодно свести в могилу или напугать до смерти. Мать Китти считалась такой колдуньей: всегда одетая в мрачное черное платье, она владела множеством заклинаний, умела врачевать самые разные болезни, ожоги; влиять на погоду, к тому же знала различные гадания и умела лечить животных.

Наверное, именно потому отец Китти с радостью пропадал в лесах со своей артелью, единственным утешением и отрадой для него была маленькая Китти, к которой он питал самые теплые и сердечные чувства. Счастливое в своей наивности дитя, прекрасная любимица леса, она и внешне напоминала маленькую фею. Когда ей исполнилось шестнадцать, она встретила Уильяма, который был на четыре года старше ее и только-только закончил обучение в Лондоне. Жил он в деревеньке, близ Баттермира, работал плотником и каждую неделю захаживал к ее отцу за древесиной. Они полюбили друг друга. Родители с обеих сторон были рады такому выбору и лишь попросили подождать, пока Китти не исполнится восемнадцать. Влюбленные согласились.

Гибель его была фантастической. Как-то раз в середине лета, после долгой работы с раннего утра, он позавтракал и лег вздремнуть, прислонившись головой к валуну. И когда внезапно разразилась гроза, именно в этот валун попала молния. От удара камень — как утверждали местные жители — перевернулся и сломал Уильяму шею.

С того самого дня Китти не желала покидать лес.

Сначала отец пытался ее увещевать, однако она, оставаясь совершенно непреклонной, словно бы ожесточилась против мира. И как ни следили за ней родители, Китти снова и снова убегала в лес, как только выпадала малейшая возможность. Им и самим стало невмоготу видеть ее заплаканное личико да слышать беспрестанные рыдания. И наконец они отпустили ее. Мать сочла, что горе повредило рассудок дочери, и теперь, не видя ее, даже испытала некоторое облегчение. Но вот отец, не пережив горя, свалился от какой-то совсем уж пустяковой болезни, с которой прежде справился бы в два счета. С тех самых пор Китти осталась жить в лесу. Далеко в холмах, вверх по долине от Баттермира и Лортона, она никогда далеко не уходила от того злополучного валуна, что послужил причиной смерти ее нареченного.

Когда Мэри исполнилось пятнадцать, отец взвалил на ее плечи целый ряд обязанностей по работе в гостинице, и именно тогда капитан Бадворт, сам того не ведая, принес девушке немало неприятностей своей изданной книгой. Мэри, желавшая найти уединение, стала регулярно, каждую пятницу, рано утром, навещать несчастную женщину. Мистер Фентон одобрял подобную благотворительность, к тому же мать тоже поддерживала дочь в этой христианской добродетели. Почти десять лет; около пятисот визитов; и все это время, стараясь быть вежливой и учтивой, Мэри так и не решилась задать те вопросы, которые не давали ей покоя. Какой он был? Как сильно они любили друг друга? Что Китти почувствовала, когда увидела его мертвым? А не задумывалась ли она над тем, что такая глубокая печаль, поселившаяся в ее израненном сердце, уж слишком безутешна, ни одна память не способна вынести такое?

Лицо пожилой женщины, внешне схожей с цыганкой, было смугло и гладко, точно покрыто глянцевым лаком. Она сидела перед своим вигвамом, с заросшей дерном крышей, как невесть откуда взявшаяся скво. Густая грива каштановых волос, заплетенная в небрежную косу, была сложена на затылке и кое-как завязана бечевкой. Большие глаза цвета незабудок смотрели на Мэри только в те короткие мгновения, когда Китти думала, будто за ней никто не наблюдает. Все же остальное время взор ее был устремлен в пустоту. Ее маленькое, сухое тело, такое ловкое и приспособленное к жизни среди сурового леса, била мелкая дрожь. Всякий раз Китти не могла сдержать волнения, когда ощущала неподдельный интерес со стороны другого человека, тем более, что ей редко доводилось оставаться в компании приятных людей. Время от времени она улыбалась Мэри, обнажая при этом несколько редких, сгнивших до черноты зубов, которые, однако же, нисколько не уменьшали очарования ее чисто девичьей застенчивости. Эта улыбка совершенно покоряла Мэри. И в самом деле, здесь, с Китти, на краю леса, она чувствовала такое облегчение, забывая о собственных бедах, что купалась в этом чувстве, точно в своем тайном водоеме на холме.

Беседовали они о деревьях. О них Китти знала все, как, впрочем, и о живности, водившейся в здешних краях. Китти с воодушевлением рассказывала о новых берлогах, о лисице, которая укусила за ухо щенка, о сове, схватившей крысу. Поведала она и о том, что слышала вой волка, хотя уже давно было известно: последнего волка в Англии убили несколько лет назад в сорока милях к югу, рядом с заливом.

Одного лишь присутствия Мэри было довольно старой женщине, о большем она и не мечтала. Она ничего не желала слышать ни о каких деревенских сплетнях и новостях. Мэри лишь однажды упомянула о Томе, догадываясь, что его столь нежданная женитьба не вызовет никакого интереса у Китти. Сторонний наблюдатель, питая даже самые искренние симпатии к этому несчастному существу, тем не менее наверняка назвал бы ее старой каргой. Однако ж Мэри знала ее куда лучше всех прочих. В ее представлении голос Китти звучал столь же естественно и гармонично, как журчание стремительного потока, шелест ветра, как те звуки, что носились над долиной по ночам. И все же, несмотря на все свои странности, Китти была обычной женщиной, когда-то, в стародавние времена, молодой и красивой, как сама Мэри. У нее был избранник, а затем случилось несчастье, и она, потеряв любимого, нашла в себе силы жить дальше, сохраняя в душе верность своему суженому. Эта одетая в лохмотья старуха пробуждала созвучные струны в душе юной подруги.

— Ты берешь для нее табак из моих запасов, ведь так? — Этими не слишком приветливыми словами отец встретил Мэри по возвращении. Девушка тут же во всем созналась. Джозеф хотел уж было по привычке отругать ее, но на сей раз сдержался. Он и без того с каждым годом все больше опасался, что его сокровище вскорости ускользнет от него. Свадьба Элис стала для него самой неожиданной и желанной отсрочкой.

— Она всю свою жизнь терпела сплошные невзгоды, — заявила Мэри в ответ. Ее недомолвки выводили его из себя и даже пугали.

— К нам прибыл прекрасный молодой джентльмен со своей леди, приехали они в легком экипаже и сейчас отдыхают в гостиной, пьют чай. — Он помолчал, его снедали муки совести от того, что он вот так беззастенчиво выставляет ее на всеобщее обозрение. — Ты не могла бы сходить и узнать, не угодно ли им чего-нибудь еще? Я не без основания полагаю, что они прибыли сюда с такой поспешностью, дабы полюбоваться на Красавицу. — И он улыбнулся с мягкой хитрецой, которая давным-давно уже перестала действовать на Мэри. Однако на сей раз она вдруг ощутила щемящий стыд.

Она подчинилась, испытывая в душе отвращение. С каждым днем Мэри все больше и больше ненавидела ту роль, которую ей уготовили, груз, который невыразимой тяжестью ложился ей на плечи, ведь для приезжих она превратилась в достопримечательность, выброшенную на берег и задыхающуюся Рыбку.

Конец путешествия

Его меланхолия была жестокой и удручающей. В те времена существовали личности, которые пестовали собственную меланхолию, дабы придать себе весомую значимость. Однако хотя Джон Август даже пытался подтрунивать над собой, надеясь, что его уныние именно такого свойства, на него и в самом деле навалилось настоящее отчаяние от безысходности. Он пытался заглушить его смесью вина и опия, но и это обычно весьма действенное средство нисколько не помогало.

Он попробовал проследить причины теперешнего приступа, который, как и все предыдущие, казался ему самым ужасным и безнадежным. Может статься, что, вычислив причину и вскрыв ее, он сумеет начать процесс излечения. На сей раз ему пришлось заглянуть глубоко в прошлое и восстановить события своей поездки, вплоть до того злосчастного вечера, когда он флиртовал со служанкой в гостинице. Он напрочь изгнал ее имя из собственной памяти и запретил его вспоминать. Холодная ведьма, решил он для себя, ведьма, которая никогда не познает пресыщения в этом мире. Она будто бы заронила в него зерно безучастия, и этот жесточайший приступ меланхолии наступил как искупление за тяжкий грех.

Ему хватило сил задумать бегство. Дочь Баркетта запряжет для него лошадь, и он отправится верхом на восточное побережье Дервентуотера в Лодор на плавучую пристань. Ее отец сядет на весла и переправит его через озеро, и уж там они закинут пару удочек, чтобы легкая поклевка подняла ему настроение.

Джон Август прекрасно знал, от чего пытается бежать. Опьяненный наркотиками и вином, он мучился кошмарами, в которых видел беззвучно вопящие лица; перекошенные от боли рты; и все его существо пронизывало осознание унижения и желания одновременно. Он нес ответственность за собственные грехи, за слабости, и в то же самое время он сам был жертвой, закланной — ради чего? Кого заклали на этом монументальном каменном алтаре близ Кесвика? Когда человеческая жизнь была столь короткой и не стоила и гроша ломаного, что мог испытывать человек, кроме страстной жажды жизни, с жадностью впитывая в себя каждое мгновенье своего бытия? Однако на сей раз меланхолия, не отступившая даже во сне, обрушилась на него с холодным свистом гильотины, и он заставил себя проснуться, чтобы эта свистящая сталь не рассекла дрожащую, исходящую холодным потом плоть.

Дочь Баркетта сидела на жеребце с грациозностью истинной леди, сошедшей с гобелена. И Хоуп чувствовал, как его тело возжелало соединиться с нею. Он должен был жениться на такой вот женщине — красивой, будничной, покорной, такой же чувственной, как залитый солнцем лес; возможно, он даже сделает ей предложение. Он мог бы рыбачить с мистером Баркеттом — они уже успели поймать в сеть прекрасную щуку и двух пеструшек. Он мог бы бросить все эти грандиозные планы, отказаться от фантастических амбиций и остаться тем, кем он был от рождения: жизнерадостным сибаритом, любимым и любящим человеком, нашедшим в жизни свое место под солнцем. Он не торопясь помог девушке спуститься, прекрасно осознавая, каковы планы Баркетта на его счет, и вполне замечая поощрительное внимание старого хитреца. Пальцы полковника сомкнулись на затянутой в корсет талии, в то время как полуоткрытая грудь девушки вскользь коснулась его груди, а бедро небрежно задело его ногу. В сию же секунду он словно бы увидел крохотный просвет в нависших над головой тучах его страданий, однако насладиться этим светом ему не довелось. Его путь пролегал в ином направлении. Он забрал у нее лошадь и отправился один.

Он ехал верхом в долину Борроудейл, устье которой открывалось всего в паре миль от Кесвика. И хотя Хоуп прожил в этом краю не больше недели, ему казалось, будто все здесь знакомо ему с рождения. Однако Борроудейл изумил его. Хоуп намеренно выбрал этот, самый достопримечательный, окружной путь до Баттермира именно оттого, что был весьма наслышан о богатых марганцевых рудниках в долине Борроудейл. Разработку руд здесь разрешалось вести всего раз в семь лет, дабы оградить залежи от быстрого истощения и должным образом контролировать продажу этого уникального минерала, который применялся во множестве областей, начиная от пороха для ружей и заканчивая красками. Джордж Вуд намекал, и довольно откровенно, насчет «парней», которые знают, как миновать охрану и проникнуть на рудники ночью. Он дал понять, что существуют оживленные тропы, проложенные контрабандистами через самые высокие горы, и ведут они прямиком к побережью, где руду переправляют в Ирландию или обратно в Ливерпуль и Суонси. Джона возбуждала сама мысль о возможной наживе, и исходя из таких соображений он приговорил благородного Александра Августа к обязательной поездке по туристическим местам Озерного края — в Челюсти Борроудейла. Он рысью миновал Лодорские водопады, не испытывая ни малейшего желания остановиться и полюбоваться на них.

Он хотел поскорее покончить с этой долиной. Частенько выглядывая из окна гостиницы «Голова королевы», да и прогуливаясь по Кесвику, он проникся любовью к пастбищам Скиддау, заросшим папоротником. Здесь же, в Борроудейле, вся поверхность долины была покрыта вулканическими камнями. Путешественники не заглядывали сюда. Разве только какие-нибудь геологи. Однако сам Хоуп едва не остановился, завороженный картиной, свидетельствовавшей о столкновении двух стихий. Они словно обрушились друг на друга в яростной схватке, оставляя за собой вздыбленные, зазубренные волны, прорезавшие трещинами гладкий камень. Раскаленная лава сотен извержений словно в печи переплавила всю эту долину и разбросала по ее поверхности каменные глыбы, свисавшие с крутых скал. Они опасно громоздились даже на тропинке, которая, неуверенно петляя, врезалась в склоны холмов, протискиваясь между несколькими хижинами. Эти строения едва ли можно было бы назвать домами. Ветхие, они нависали над шатким, наскоро залатанным мостиком шириной всего в две пяди, который пересекал поток, питавший озеро. Та часть его сознания, что принадлежала Александру Августу, соблазнялась идеей заехать в деревню и слегка отдохнуть. Поселение это выглядело вполне живописно, несмотря на хмурые серые небеса над головой: над печными трубами клубился дым, соломенные крыши, козы, гуси, обыденная магия деревенской суеты. Но для Джона эта живописная прелесть означала лишь осознанное примирение с беспросветной нищетой, убогие, горькие зимы, скудное питание, болезни, ревматизм и в лучшем случае унизительное, жалкое существование. Он стиснул зубы и рысью направился дальше.

Он миновал Боудер-Стоун. Все ему говорили, что он должен обязательно остановиться и осмотреть эту «ужасную скалу», балансирующую на крошечном пятачке земли высоко над долиной, как дамоклов меч. Но пейзажи, равно как и местные достопримечательности, занимали его лишь в тех случаях, когда существовали некие определенные резоны.

Прямиком направляясь к Челюстям Борроудейла, Хоуп пустил галопом прекрасного коня, которого любезно оседлал для него мистер Вуд, с недавних пор ставший ему добрым другом.

В Роствейте он приметил заведение, которое, по его предположению, могло оказаться местной гостиницей.

Время близилось к полудню, он устал, и о завтраке — холодной ветчине и пиве — остались одни воспоминания. Оказавшись после дневного, хоть и сумрачного, света в темноте кухни, он сию же минуту угодил ногой в какие-то кастрюли и сковороды, которыми был сплошь уставлен выложенный плиткой пол. Грохот посуды всполошил женщину, она неожиданно появилась из боковой двери и довольно резко отчитала его.

— Мне просто стало любопытно, мэм, — сказал Август, прикладывая руку к сердцу и склоняя не покрытую париком голову, — не мог бы путешественник найти здесь немного пищи и питья.

— У нас тута нету никакого питья, окромя пива, — заявила женщина с обескураживающей прямотой.

Она явно была не в настроении принимать гостей. Кроме прочих обязанностей по дому, ей почти все утро пришлось простоять в холодном пруду с жестким, каменистым дном, пытаясь привлечь к своим босым ногам пиявок. Однако же за все это время присосалась только парочка, да и то совсем уж мелких.

— Я был бы рад отведать вашего пива.

— Чево-то не шибко его тута любят, — ответила она, как он успел заметить, упорствуя в собственной честности. — Но нам больше и предложить-то нечего, уж извиняйте. И нечего путешественникам останавливаться в таком месте, тут одни только попрошайки и бродят. — После такого не слишком щедрого объяснения она с облегчением перенесла свой немалый вес с одной ноги на другую.

— Ну а еда-то у вас сыщется?

— Приехали вы уж больно в плохое время. Вот только приготовилась отмывать кастрюли, чтобы фрукты приготовить, сами видали.

— А, так это все ваши кастрюли?

— Да я тута в округе и на время посуду беру. Своих-то не хватает. Нечего фрукты переводить понапрасну. Коли не возражаете, — предложила она, — у меня тута маленько вареных фруктов как раз.

— Мне особенно нравятся фрукты.

— Да у нас все на бутылки только и уходит. А уж коль они нам не нужны, так после свиньям скармливаем.

— Понятно. Так что ж, есть только пиво… которое, — он вскинул руку, — я все-таки рискну, и?.. — Он замолчал, женщина далеко не сразу ответила ему, и это повисшее между ними молчание казалось совсем уж оскорбительным.

— Можете хлеба кусок взять.

— Хлеба… Великолепно!

— Мы его уж два дня как испекли. Вам его в молоке размягчить придется. А еще у нас есть малость козьего сыра.

— Пища богов.

— Да только не тута. У нас все овцы переболели зеленой заразой, да говорят, будто наш сыр это не слишком портит.

Он обнаружил, что от всего этого разговора и обмена репликами по поводу пищи у него разыгрался волчий аппетит. Даже желудок слегка разболелся. Все это время сидя на лошади, постоянно погруженный в собственные мысли, Хоуп не слишком обращал внимание на подобные неудобства, но теперь он ощутил настоящий голод.

— Пива, хлеба и козьего сыра… с удовольствием. — Он очень постарался, чтобы реплика его хотя бы немного напоминала требование.

Долю секунды женщина колебалась, неясная фигура в глубинах кухни, различимая в темноте только по пухлому коричневому домашнему чепцу и по неопрятному на вид переднику из дерюги, закрывавшему ее с толстой шеи до самых ног точно гигантских размеров детский слюнявчик; ей явно было тяжело признать собственное поражение.

— Ну, вам тогда придется посидеть среди кастрюль. Я их только что выставила, извиняйте.

— Я поем снаружи, — сказал он едва слышно, но все же достаточно твердо. — Свежий воздух… — Он на секунду замолчал. — В конце концов, в нем нектар самого края, аромат гор… вкушать простую пищу на свежем воздухе, обозревая такую дивную природу… о большем и мечтать не приходится.

— Я тогда мужа своего пришлю, — сказала она раздраженно и вышла вон, сломленная его упорством, и остановилась лишь на мгновение, чтобы с исступлением почесать ногу.

Эта маленькая перепалка развеселила его. Ощутив это движение в своей душе, он уже готов был отринуть прочь всю свою меланхолию и в конечном итоге вовсе избавиться от болезненных ее приступов.

К его удивлению, вскоре к нему и в самом деле вышел хозяин с заказом и остался с ним, не погнушавшись предложенным пивом. Пиво было вполне приемлемым, вымоченный хлеб превосходен, а козий сыр — просто объедение. Некогда Джон провел много месяцев на столь скудной диете, что после нее даже такая простая сельская пища могла бы показаться настоящим деликатесом, достойным высокородного члена парламента, посетившего здешние края.

Серый сумрак пасмурного утра сменился светом дня, и кое-где сквозь облака даже стали пробиваться солнечные лучи. Хозяин уселся на лестнице специально чуть ниже Хоупа. Он понимал, что перед ним один из тех людей, которые ожидают к себе почтительного отношения. Он намеревался наказать жену за то, что она впустила незнакомца в такой неурочный час, однако все это могло и подождать.

— Женщины, уж коль заняты каким делом, так и вовсе от рук отбиваются, — заметил он, уставившись через маленький, грязный двор фермы — вдвое меньше, чем в гостинице «Рыбка», — на сломанную дверь конюшни. — Нету с ними никакого сладу.

Его гость издал лишь какой-то невнятный звук, с полным ртом он не мог произнести ни одного членораздельного слова.

Казалось, хозяин пустился в подобные объяснения по поводу поведения его жены только из желания каким-то образом извиниться перед высокородным гостем. И, посчитав свой долг перед джентльменом выполненным, он совсем уж было собрался вернуться к привычным обязанностям, когда ненароком заданный вопрос о рудниках заставил его помедлить. В ответ он принялся рассказывать истории о богатствах и контрабанде: весь город об этом толкует, упомянул он. Но уж коль говорить честно, то люди в Борроудейле таковы, что даже и не станут соваться во всякое там жульничество и мошенничество, во всяком случае, не те, которых он знает в Борроудейле, а он там родился — как и его жена, тоже оттуда родом, как и их родители…

— А вы знаете о борроудейлской кукушке? — спросил он, неожиданно, впервые за все время беседы вдруг обернувшись к Хоупу. Этот джентльмен, вдруг оказавшийся на пороге его дома, представлялся ему человеком весьма важным. Может статься, он из правительства, если судить по тем вопросам, которые он задает. К ним и раньше заезжали представители власти, и хозяина ничуть не удивило, что теперь сюда прислали человека с положением повыше. В конце концов, нелегальная торговля касалась непосредственно и его, и хотя приходилось тщательно таиться, приносила немалую выгоду.

Нет, заверил джентльмен, вздохнув, когда одолел последний кусок козьего сыра, ничего такого о Борроудейлской кукушке он не слыхал. Он в этом краю недавно.

— Ну, это лишь наглядный вам пример того, какие мы тут все простые люди в округе, — заметил хозяин. — Недавно эта кукушка наделала у нас тут жуткого шума. Должно быть, глотка у нее, что у твоей вороны, потому как кукушка эта целую неделю летала по всей долине из конца в конец и куковала целыми ночами. Всех собак всполошила, а собаки всполошили овец, и коз, и коров. Весь Борроудейл от самого Лодора до Ситоллера и обратно гудел, точно улей. Все кинулись ее ловить; да только птица-то смышленая оказалась: подходить позволяла близко, а поймать себя не давала. А однажды сорвалась да улетела. Видали, будто она направлялась от долины к Кесвику. Так они ей встречу приготовили и решили растянуть большую сеть поперек устья долины, чтоб уж она никогда больше вернуться не сумела. День и ночь они над сетью работали, покуда не закончили и не сбросили ее с Замковых утесов — вы, должно быть, проезжали их, так вот сеть протянулась между скал да на другую сторону. Вот так…

— И?..

— Получилось. — Он помолчал. — Сеть не дает ей сюда ходу, — заявил хозяин торжественно. — Никогда больше не слышал ее голоса с того самого дня и по сию пору. Правда, сеть спустили через несколько недель, но держат ее под рукой, ну, вы понимаете. Да только с тех пор она больше уже не нужна. —

Он поднялся и тут же слегка присел, разминая мышцы. — Вот такие люди у нас в Борроудейле. Ничего мы не знаем, что творится за пределами долины. А эти рудники, их открывают каждые шесть или семь лет, берут оттуда все, что хотят, а затем снова закрывают. Больше ничего мы об этом не знаем.

Джон прекрасно чувствовал, когда ему лгут, но еще лучше он осознавал, что лишь даром теряет время. Он только отметил для себя, что сведения Джорджа Вуда оказались совершенно правдивыми. Затем заплатил по счету — к немалому облегчению хозяина — и отправился по дороге, однако отчего-то не обратно в Кесвик, как можно было бы ожидать от правительственного чиновника.

Хоуп направил коня к ущелью Хонистер — пустынному и заброшенному месту, однако именно такая безлюдность более всего и была мила сейчас его сердцу. Ничто не радовало глаз, ничто не поражало воображения. Взгляд лишь рассеянно скользил по серым голым скалам, отвесно спускавшимся прямо к узкой дороге, по которой водили в основном вьючных лошадей, да и то не слишком часто. Он почувствовал себя совершенно отрешенным от остального мира и остановился ненадолго, давая себе отдых. Он выбрался из седла и сел на валун, прислонившись спиной к нависающему склону холма. Его конь, со спущенными поводьями, которые Хоуп петлей закинул на выступ скалы, шумно втягивал воздух ноздрями, обнюхивая дерн.

Он физически ощущал, как меланхолия с каждой секундой все больше заполняет его душу, весь пейзаж, что сейчас лежал перед его взором, приобретая форму, структуру самих скал. Он словно видел со стороны собственное «я», как видел сейчас голые осыпи — застывший каскад расколотых камней, покоившихся на твердой основе, ожидавших лишь малейшего импульса, готовых в любую минуту лавиной сорваться с места в опасном стремительном движении.

Подняв голову, он заметил несколько фигур на дальних скалах. И ему подумалось, будто люди эти разрабатывают богатые залежи графита и марганца, тогда как они всего лишь рубили кайлами сланец в Хонистерских каменоломнях. Как Джон уже успел узнать, каждый человек нарубал полтонны сланца и нагружал его на салазки, которые сам же и вытягивал из открытой штольни и дальше по опасной узкой тропинке, прорезанной в склонах холмов. Переваливая через вершину холма, салазки с грузом устремлялись вниз, набирая скорость по мере того, как склон становился круче. Рудокопу приходилось бежать, поскольку полтонны сланца угрожали нагнать его и раздавить. Его путь лежал до разгрузочной платформы, располагавшейся у самого подножия холма. Рудокоп добирался до нее, едва не падая от изнеможения. После чего, уже с пустыми салазками на спине, он медленно карабкался обратно вверх по крутому склону, чтобы снова войти в сочащуюся водой сланцевую штольню и сызнова начать этот изнуряющий процесс.

На окраине Кесвика Хоуп заметил людей, возводивших гигантскую каменную дамбу. Она представляла собой высокую стену, сложенную из одних лишь булыжников, не скрепленных известковым раствором. Стена эта окружала даже самые отдаленные взгорья — достойное применение той выгоде, которую крестьяне получили за удачно проданное зерно, благодаря войне поднявшемуся в цене. Он обратил внимание и на людей, работавших в лесу, — загорелых до черноты дровосеков, рубивших деревья в рощице. Они, как и многие прочие, вроде работников в высокогорных рудниках, были заложниками промышленного развития сего края. Они стремились селиться поблизости от работы, выстраивая себе ветхие хижины, покрытые дерном, или шалаши. Эти временные жилища были разбросаны по округе во множестве, и обитатели их, совершенно оторванные от общества всю неделю, лишь в короткий субботний вечер обретали некое отдохновение и малую толику удовольствий.

Перед Хоупом во всей красе развернулся рабочий пейзаж. Прямо под ним, по дну долины шатались бродяги, попрошайки, составлявшие шестую часть местных жителей, всеми покинутые и отчаявшиеся. Они бродили по этому краю, олицетворяя собой полную противоположность тем людям, что были заперты в шахтах, связанные по рукам и ногам собственными обязательствами. Хоуп ощущал себя единственной личностью, обладающей хотя бы подобием свободы воли. И уж коль скоро ему предоставлялась свобода ехать по собственным делам, то он с готовностью воспользовался ею, отринув прочь все сомнения.

Хоуп больше часа вел коня под уздцы, а затем взобрался в седло и неторопливо, осторожно направил его вниз по крутой тропинке к Баттермиру, в который он вступил с четким ощущением, будто однажды ему уже доводилось бывать здесь. Милые очертания городка, крутые уступы скал на юге, безмятежность озера, пышные луга подарили ему чувство возвращения домой. Уж здесь-то я в полной безопасности, подумал он: эта мысль, посещавшая его столь редко, пронзила его с такой отчетливостью, что Хоуп невольно огляделся по сторонам, точно злодей в мелодраме, приглядываясь, не подслушивает ли его какой-нибудь случайный прохожий. Здесь я в совершенной безопасности, повторил он сам себе. И снова он огляделся по сторонам, на сей раз отыскивая взглядом дьявола, соблазнявшего его сердце столь сладостными и милыми надеждами. Но дьявола поблизости не было. Лишь неспешно прогуливавшиеся путешественники из высшего общества, лишь овцы и козы на холмах, только голые скалы.

— Здесь мне ничто не угрожает, — сказал он в третий раз, и на сей раз уже вслух.

В то время как он медленно въезжал в пределы Баттермира, небо над головой стало местами высвобождаться от облаков, проглядывая синевой. В душе своей Хоуп ощутил невиданный доселе прилив умиротворения, на сей раз ему удалось справиться с меланхолией, очиститься от скверны. На короткое время он словно бы стал самим собой, в сердце его проснулось все самое лучшее, что в нем было прежде. Не запятнанный грехами, неожесточенный, он сам себе казался плавучим островом на озере Дервентуотер, год за годом погружавшимся в пучину, и все же временами выходящим из глубин целым и невредимым.

В дверном проеме гостиницы «Рыбка» он увидел Мэри, которая смотрела прямо на него, внимательно следя за тем, как он приближается к ней на коне. Она даже не мигала, не отрывая пристального взора от незнакомца. Солнце светило Хоупу в спину, и он, подъехав ближе, как и намеревался, направил коня прямо к девушке. Он увидел ее вблизи и почувствовал — лишь однажды ему доводилось пережить подобное — ошеломляющее головокружение, точно его бренное тело падало в бездонную пропасть. Она испытала то же самое.

Он остановился, спешился, приложил руку к сердцу и представился:

— Александр Август Хоуп, — он помолчал, — ваш покорный слуга.

Три совершенно никчемных слова, которые заставили слегка порозоветь ее щеки.

— Добрый вечер.

Она не поклонилась, не улыбнулась, и хотя слова ее прозвучали весьма холодно, однако глаза, подумалось ему, впитали в себя все лучшее, что могло содержать в себе солнце.

Хауз-Пойнт

Ливень припустил перед самым рассветом, барабаня по крыше с такой силой, что Хоуп тотчас же проснулся, вырвавшись из объятий короткого, тревожного сна, который так долго не приходил вчера вечером. Грохот по крыше совершенно сбил полковника с толку, темнота напугала; он позвал Мэри. Девушка услышала его и сразу узнала его голос, и все же не стала торопиться. Он снова позвал, едва не срываясь на рыдания; она выбралась из постели, надела платье и стала спускаться вниз по лестнице со своей мансарды. Он был единственным их постояльцем, и конечно же отец предоставил ему «большую комнату», которую зимой занимал сам. Мэри совершенно бесшумно ступала по полу босыми ногами, и слышать ее он не мог, ей удалось подойти к самой его двери, и только теперь она разобрала невнятное бормотание, доносившееся из комнаты. Несколько удивившись, она решила, что он молится. Барабанная дробь дождя служила завораживающим аккомпанементом его приглушенным словам. Она стояла под его дверью до тех пор, пока он не замолк, затем подождала еще немного, и лишь убедившись окончательно, что гость успокоился, Мэри вернулась в свою спальню с посудным шкафом, которая находилась рядом с комнаткой для прислуги.

Ее комната имела одно преимущество — окно, которое сейчас было открыто. Она высунулась из него, с удовольствием ощущая, как дождь заструился по ее лицу, шее и плечам; она собрала волосы на затылке, чтобы они не промокли, но вскоре они сами собой распустились, и на сей раз Мэри не стала их прятать — пусть уж мокнут. Ее рассеянный взор устремился через северную часть озера на Бертнесский лес, откуда доносился любимый ею шелест дождевых капель по листьям. Даже фермеры были рады такому ливню — короткому и сильному. Мэри он принес особенное облегчение. Вечер оказался чересчур нервным, а физическое притяжение таким, что ей пришлось прикладывать немалые усилия, дабы преодолеть его и скрыть душевный порыв от посторонних глаз. Дождь словно дал возможность распуститься ее чувствам, а наступившая прохлада доставляла удовольствие, как холодные объятия воды в ее тайном бассейне.

Проснувшись в страхе, Хоуп постепенно успокоился, и вскоре его мысли вернулись к ярким воспоминаниям о радости, что ему довелось испытать этим вечером. Неистовый ливень перешел в тихий шелест дождя, успокаивая, как звучание хорала в соборе города, где он провел часть своего детства. Именно Мэри вызвала давно забытые ощущения детства; и одно из них — умиротворяющий покой, напоминающий объятия матери, когда он за стенами родного дома был надежно защищен от неистовства внешнего мира. Вчера он искусно разыграл свое восхищение ее дивной красотой, да, вчера ему это удалось на славу, с удовольствием подумал он, весьма естественно, будто он вовсе и не играл хорошо отрепетированную роль. Никаких умышленных взглядов, неожиданных обращений, никаких уловок, но лишь изысканная учтивость умудренного жизненным опытом джентльмена и никаких коварных просьб подать ему в комнату разогретые в очаге камни или посветить в коридоре. Наоборот, он всем видом стремился показать, что почтет за счастье и вовсе избавить ее от обязанностей прислуживать ему, не докучать ей, хотя он, как, вероятно, и сама Мэри, осознавал свое глубокое сродство с ней.

Весь остаток позднего вечера он провел в гостиной в довольно приятной компании ее отца, который, желая доставить удовольствие такому общительному и благородному гостю, принялся хвастаться. Гостю было крайне интересно. Словно невзначай Хоуп подтолкнул хозяина гостиницы к разговору о его собственности: рогатом скоте, гостинице, полях, овцах, козах, домашней птице, а также о рыбной ловле. Теперь, утопая в мягких пуховых перинах, Хоуп размышлял, что за все последние прожитые годы для Джона такое приданое могло бы стать самым желанным и более чем приемлемым. Мэри была единственным ребенком в семье, а стало быть, отец наверняка намеревался отдать за ней все. Прекрасная жизнь! Гостиница, доходы от рудника, истории длинными зимними вечерами, рыбалка летом, знакомство с некоторыми научными идеями в отношении сельского хозяйства, о которых он уже не раз слышал, но был уверен, что они еще не проникли в древний крошечный мирок этой долины… Хоуп лежал на перинах из гусиного пуха, глядя на стропила над головой, слушая, как проливной дождь смывает с него один за другим слои бесконечных амбиций, похоти, злобы, боли, мстительности… Это именно то место, которому он мог бы принадлежать всей душой… И Мэри… Уже соскальзывая в сон, он вдруг с невероятной ясностью увидел ее образ таким, каким он запечатлелся в его памяти в первые минуты их знакомства.

Во время позднего завтрака ему прислуживала сама миссис Робинсон, и пока он чистил яйцо, успел разузнать у этой простодушной женщины, что муж ее отправился в Лортон с козьим сыром и запеченной в горшочках форелью для торговцев, которые заглядывали туда по средам. Мэри же ушла на холмы с отарой овец и коз, сказала она, возможно, по дороге в Баттермир или же по направлению к горе Робинсон.

— Робинсон? — Хоуп уловил знакомое имя и почувствовал, что появился шанс ввернуть в разговор комплимент. И уж коли дома не оказалось дочери, то стоило бы проявить учтивость по отношению к матери… несмотря на ее довольно театральную привычку упирать руки в бока… — В честь вас была названа гора?

— О, название существовало еще задолго до нас, сэр, хотя многие спрашивают, не назвали ли ее в честь Мэри.

— В самом деле? Неужели Мэри так знаменита?

— О да! — И хотя миссис Робинсон с полным пониманием относилась к стремлению дочери скромно держаться в тени, она более всех других гордилась красотой Мэри. Стоило только высокородному члену парламента проявить малейший интерес, как она тут же перечислила победы Мэри, упомянув обо всем, что было написано о ней в печати и сказано на людях. Ему даже принесли экземпляр первой книги Бадворта, затем он просмотрел все лестные заметки в газетах. После чего Хоупа повели к бару и показали стены, расписанные многочисленными комплиментами на латыни, греческом и французском, а также одним или двумя на английском. Так же, как и ее муж, который считал своим долгом противопоставить высоко-родности неожиданного гостя собственное состояние, она противопоставляла ему славу единственной дочери; и все это было проделано с совершенной невинностью, с неподдельной скромностью.

Хоуп выразил свое искреннее восхищение: чувство близкого и реального осуществления мечты всецело завладело Джоном. Ее необычайное благородство находило в нем отклик, как и ее одиночество…

— Ну так теперь я и вовсе уверился, что этот холм назван именно в вашу честь, если и не как дань должному, то уж как знак благодарности. — Он любил эту фразу и замечал, что, ненароком брошенная в разговоре, она поднимала его репутацию на недосягаемую высоту. — Верите ли, я и думать не смел, что вступил в пределы столь прославленного дома, — продолжал он, готовый предаться легкомысленной болтовне с миссис Робинсон.

Его собеседница обратилась к кошке, и та в ответ произнесла: «Нет!» Совершенно отчетливо. Миссис Робинсон подняла ее на руки и зарылась лицом в теплый мех.

— Удивительная кошка, — промолвил совершенно пораженный Хоуп.

— Это Дэмсон, — ответила миссис Робинсон, словно представляя их друг другу.

Вошла Энни; ее деревянные башмаки раздражающе клацали по каменным плитам.

— Разве не настало время тут все убирать?

Энни явно была настроена решительно.

— Я как раз заканчиваю. — Он сделал последний глоток пива: к тому моменту, когда он отставил кружку, Энни уже с нарочитым шумом собирала грязные тарелки большими красными руками. — Полагаю, мне надо последовать примеру мистера Робинсона и отправиться…

— В Лортон, — отрывисто бросила Энни. — В такое-то время дня вы его точно встретите, когда он станет возвращаться.

Меньше всего его заботило неодобрение Энни: однако же ее присутствие угнетало, и он покинул гостиницу куда более поспешно, чем намеревался.

Уже наступила середина утра, и дождь давно прекратился, расчистив небо от туч и омыв холмы свежими потоками, весь ландшафт сверкал капельками дождя в лучах солнца, тропинка под ногами быстро высыхала. Казалось, будто кроме скал, тянувшихся вдоль берега озера Краммокуотер, в этом краю и вовсе ничего не осталось. И Хоуп, который предполагал совершить короткую и легкую прогулку, вскоре весьма пожалел, что не оседлал лошадь. Подобный холмистый ландшафт был крайне изнурителен для прогулок, к тому же голые склоны навевали изрядную скуку, и раненая нога очень скоро начала беспокоить его. В конце концов он встретил полуголого мальчишку, весьма подозрительного вида, который достаточно ясно объяснил Хоупу, что до Лортона еще далеко и скоро до него не доберешься. Полковник повернул на запад, вниз к гостинице на озере Лоусуотер. Как он сам писал Ньютону: «Я, возможно, сумею поймать прекрасную форель».

Самая именитая часть благородного общества разместилась в столовой, однако хозяин оказался чересчур суетливым и навязчивым, беспрерывно нарушая то самое уединение, к которому, судя по его же объяснениям, высокие гости стремились и за которое, собственно, и были заплачены немалые деньги. Появление вновь прибывшего невольно вызвало их раздражение, но его вежливое высокомерие, его платье и намеренная самоуверенность только раздразнили их любопытство. Он же демонстративно достал подписанную ему лично книгу и с самым сосредоточенным видом принялся ее читать, маленькими глотками потягивая принесенный бренди с водой. И все же, когда он удостоил общество своим вниманием и поздоровался со всеми, в его тоне и голосе звучало немалое дружелюбие, сию же минуту завоевавшее неподдельную их симпатию. Последовало короткое знакомство, Хоуп вручил визитную карточку каждому, тем самым вызвав неослабевающее уважение и внимание к своей персоне.

Джон Август подмечал все эти мелкие детали с извращенным удовольствием. Самым небрежным образом он тут же дал всем понять, что он холост, человек состоятельный, друг премьер-министра, и в благожелательной манере обрисовал перспективу благополучного вложения капиталов в брачное дело. Как Хоуп того и ожидал, такое его замечание, сделанное словно бы между прочим, сию же минуту возымело совершенно определенное действие, как меткий выстрел из ружья. И хотя последний пункт — насчет капиталов — был обозначен лишь пунктиром, однако же очевидность его не вызывала никакого сомнения, и мисс Скелтон посчитала себя уже обрученной.

Она не обладала ни привлекательностью, ни аристократизмом мисс д'Арси, но некоторые ее черты компенсировали разницу в изысканности платья. Тем временем завязалась весьма оживленная беседа между незваным гостем и мужской частью этой маленькой компании, которая, хоть и не слишком охотно, все же приняла полковника в свое аристократическое общество. Все они словно бы нашли свое благословенное пристанище в гостинице на берегу озера. Отец мисс Скелтон во всем подчинялся советам собственной дочери, мать расточала ей комплименты, ее многочисленные друзья воздавали ей должное и поддерживали ее. Исключение составлял разве только священник, преподобный Николсон, который, как Хоуп рассудил, был до крайности влюблен в нее, однако слишком беден и потому не смел чересчур явственно ухаживать за ней и в то же время отличался излишней честностью, которая не позволяла ему предъявлять какие-либо претензии на руку и сердце прелестницы.

В характере Джона Августа была черта, которую он, как правило, стремился обуздывать, — сочувствие к жертвам. Однако на сей раз он смог совершенно свободно отдаться симпатии, поскольку не имел никаких тайных умыслов в отношении мисс Скелтон. Эта девушка, подумал он, как и все прочие из ее круга, теперь была против собственной воли выставлена на общественный аукцион. Говоря иначе, она играла роль ощипанного и тщательно подготовленного к жарке гуся. Если лакомство так никому и не придется по вкусу, она станет изгоем, предметом насмешек, старой девой, нуждающейся в покровительстве. Сейчас она походила и на рабыню на помосте, ожидавшую, когда за нее дадут подходящую цену. А если обратиться к рыбалке, то девушка представилась Хоупу приманкой: нежная, грациозно кружащаяся, лакомый кусочек, насаженный на «крючок» — собственность, составляющую приданое. Мисс Скелтон служила отличной приманкой, но рыба-то, как мысленно назвал себя Хоуп, нацелилась совсем на иную наживку.

Он внезапно вспомнил свое такое короткое, формальное и ни к чему не обязывающее общение с Мэри. И хотя это мимолетное знакомство ему и вовсе ничего не обещало, при одной только мысли о мисс Скелтон и ее тесном мирке в душе полковника неожиданно и мгновенно вспыхнуло отвращение. Он столь неучтиво и поспешно распрощался со всей компанией, что после его ухода им осталось лишь теряться в догадках, что же могло задеть такого важного господина.

Порывисто, широким шагом он вышел вон из гостиницы.

— Пожили бы они без денег… бедняки… стали бы воровать одежду… пусть бы поголодали… а еще отхлестать хлыстами… вот тогда и посмотреть, какие на них рубцы красоваться будут… общественная проституция… «отведайте чаю»… сколько несчастных было до смерти замучено непосильным трудом ради их чая… разве можно это сравнивать… вот уж истинно, прав был Пейн…[24] французы правы… да здравствуют французы!., а ее бы посадить в Маршалси[25] и не кормить недельку… вот тогда посмотрим, куда девается вся ее хваленая красота…

Перед его взором так и стояла картина, столь часто виденная им в его странствиях, — сотни, тысячи бездомных, попрошаек, женщин и детей, бредущих по дорогам самого богатого в мире острова, словно души грешников, обреченные на вечные скитания…

Когда он добрался до перевала Хауз-Пойнт, перед ним предстал как на ладони городок, в котором жила Мэри, — Баттермир. И в тот же миг он почувствовал, как душа его начинает парить словно птица. Пораженный Хоуп невольно замер на месте, задержав дыхание. Он и вспомнить не мог, когда в последний раз ощущал подобное целомудренное счастье.

Он как бы «увидел» себя со стороны — этакая карикатурная копия фатоватого путешественника по Озерному краю, его нелепая одежда вовсе не подходила для такой узкой и опасной тропинки, с двух сторон зажатой в тиски скал и нагромождений камней. Однако это его нисколько не беспокоило. Его чувства внезапно очистились от яда мстительности, презрения, ненависти к самому себе, зависти и алчности, которая ввергала его в дьявольский круговорот порочных мыслей.

Неужели именно Мэри позволила ему приобщиться к этому источнику наслаждения? Не только она.

— Бог обитает здесь, — произнес он вслух, — Бог и Смерть.

Подлинное откровение: он склонился перед ним. Он избран, как Павел[26], и, как Павлу, ему предстоит служение. Он как будто впал в некий транс, произнося слова, которые ему не принадлежали; он погрузился в океан счастья, он ощутил себя заново крещенным, и нужные слова, обращенные к Богу, родились сами собой.

— Бог и Смерть, — повторил он, — и ничего более даже знать не стоит.

Он вдохнул полной грудью, стремясь наполнить легкие этим упоительным, живительным воздухом. Хоупу мнилось, будто каким-то волшебным образом он сможет унести с собой хотя бы малую его частицу, дабы навсегда запечатлеть в своей памяти воспоминание о прекрасной минуте. Вот так полковник и стоял посреди перевала, боясь хотя бы единым движением нарушить удивительную магию озарения. Минуло несколько минут, а он все смотрел на маленькую долину, затерявшуюся среди высоких холмов, словно перед ним лежали те самые сокровища, которых он так жаждал всю свою жизнь.

Джозеф Робинсон рассказывал, будто Мерлину[27] случалось бывать в этих краях. Хоупу вдруг показалось, что сам он — Мерлин, незримо вернувшийся в своем волшебном плаще, и теперь он разыскивает женщину, которая бы заманила его в ловушку и навсегда удержала в безопасности. Это было прекрасное, ни с чем не сравнимое чувство, волшебное и сказочное! Мэри? Какие чувства питал он к ней? Хоуп настолько привык к развращенным и продажным женщинам, к мимолетным удовольствиям и бесконечному торгу, что давно забыл о существовании прекрасного мира вокруг. Но, может статься, он еще сумеет обрести в этой долине все, о чем мечтал: внезапную, бескорыстную привязанность, дружбу и даже пылкую страсть на многие, многие годы… Он был способен на все!

— Время у вас есть?

С одной стороны, Хоуп даже обрадовался такому внезапному вмешательству — он с суеверным ужасом осознал, что если вдруг по собственной воле решит уйти из этого чудесного места, то прекрасное состояние покинет его, и тогда он станет точно человек без тени. Вопрос повторился, правда, на сей раз уже в более вежливой форме.

— Время у вас есть, сэр?

Даже имей я его сколь угодно, подумал Хоуп, однако подобный вопрос, относительно времени, звучит просто неприлично…

— И что ты намерен с ним делать? — надменно поинтересовался Хоуп, давая отпор подобной наглости.

Харрисон захлопнул рот, будто ему со всего маху врезали в челюсть. «Будь проклята эта щегольская одежда!» — мысленно выругался Хоуп. В его теперешнем обличье, ему следует весьма и весьма тщательно следить за словами, ибо любая, необдуманно брошенная фраза может нанести собеседнику незаслуженную обиду. Он достал из кармашка золотые часы и уже куда более доброжелательно сообщил:

— Двадцать пять минут третьего.

Молодой человек кивнул и собрался было отправиться дальше своим путем, однако Джону хотелось во что бы то ни стало сгладить свое высокомерие.

— Тяжело работать в каменоломнях?

— А вы-то почем знаете, что я там работаю?

— Пыль на одежде: если бы ты работал на ферме, то был бы заляпан грязью.

— Вскорости я уже на ферму вернусь, слава Господу.

— Я собирался покурить, — солгал Хоуп. — Не хочешь ли попробовать моего табачку? — Он протянул кожаный кисет. Молодой человек глянул на него так, словно мешочек мог его укусить.

— Да я и сам подумывал посмолить, — сказал он, не отрывая пристального взгляда от кисета, — коль выдастся свободная минутка.

— И что, выдалась?

Молодой человек кивнул и взял кисет. Старательно обтерев шероховатую глиняную трубку о собственные штаны, парень осторожно набрал в нее табаку, правда, надо отдать ему должное, из чистой вежливости взял совсем чуть-чуть.

— Набей дополна, — предложил Хоуп. — Нам тут двоим за глаза хватит. Нет ничего лучше неторопливой беседы за хорошей трубкой. Сделай одолжение, набей трубку. — Благожелательность полковника и в самом деле возымела действие: молодой человек зачерпнул табак полной мерой. — Мы можем присесть на камни, — Хоуп указал на выступающий плоский валун, — и полюбоваться озером.

— Я не из тех, кто любуется всем этим, — заметил Харри-сон, и в душе Хоуп ощутил неподдельную симпатию к этому парню.

— А как же красота природы? — воскликнул он, играя и одновременно слегка высмеивая свою роль путешественника по Озерному краю.

— Я больше смотрю на другую красоту, — ответил молодой человек и удобно расположился на камне, спиной опершись на дернистый склон.

— Так вот почему ты предпринял такое путешествие?

— Можно и так сказать.

— Женщины — источник всех наших деяний, — заключил Хоуп, лихорадочно делая одну затяжку за другой и завидуя, с какой легкостью и быстротой молодой человек раскурил свою трубку и теперь неспешно попыхивал ею в свое удовольствие.

— Ничего такого я не знаю, — послышался ответ.

Хоупу снова пришлось самым тщательным образом раскурить трубку, озираясь по сторонам и ловя ветер, но день был на редкость спокойным. Харрисон по-прежнему не спускал внимательного взгляда со странного джентльмена, однако же заметил две лодки на поверхности озера — в одной, судя по бурным всплескам, поймали щуку. Еще он улавливал доносившийся со стороны леса перестук топоров, приметил стада на берегу озера Краммокуотер со стороны Скейл-Форс и даже пару ласточек, порхавших над водой. Все это и множество других впечатлений сложились в его сознании в единую впечатляющую картину мира, в которой Хоупу, все еще сражавшемуся со своей нераскуренной трубкой, не было места.

— И куда же ты направляешься?

— Домой.

— А где находится твой дом?

— Вон там… местечко называется Калдбек. — Молодой человек помолчал, а затем, словно расщедрившись, добавил еще одно предложение: — За Кесвиком, это окраина Карлайла.

— Карлайла… — Трубка Хоупа снова потухла, и он решил оставить ее в покое.

— Самый лучший табачок, который я курил с тех пор, как мне выдрали зубы, — заметил молодой человек уже более весело. — Совсем не мог курить, сильно боялся, что вовсе раскрошатся. С того дня у моего рта словно новая жизнь началась. Два настоящих мучителя — нижние задние. — Он пошире разинул

рот, и стало ясно, что ему не терпится рассказать о своих зубах, но Хоуп был настроен на более философские темы.

— Тебе нравится твоя работа на руднике?

— Каменоломня? Да никому бы не понравилась. Неграм на плантациях и того лучше. — Вынутая было трубка снова отправилась в рот, и, как успел заметить Хоуп, она продолжала исправно дымить.

— Вот почему ты направляешься домой?

— Да можно и так сказать.

— Я согласен с тобой, в нашей стране и правда существует рабство. И многие другие бы согласились. Мой друг Том Пейн… Меня даже ранило, — он поднял искалеченную руку, — когда я сражался на его стороне за свободу наших американских братьев… он писал и сражался за свободу Америки во Франции и здесь, в своей родной стране. Где же он до сих пор сеет свои семена? Здесь! Здесь, на родине. Кто может считать себя свободным в этой стране после судебных разбирательств по поводу государственной измены[28], за которую упекают за решетку и оставляют гнить…

Молодой человек наблюдал за ним весьма настороженно, ожидая лишь подходящего момента улизнуть. Только джентльмену и пристало рассуждать по поводу правосудия, Франции и Тома Пейна. Если Харрисону и приходило в голову разглагольствовать на подобные темы, то уж он-то со всем тщанием следил за тем, чтобы никого поблизости не оказалось. Доведись ему хоть раз кивнуть в знак одобрения подобных крамольных идей, и на его голову обрушатся все невзгоды мира. Постепенно его настороженность переросла в беспокойство — он с самого начала должен был заподозрить неладное: не слишком богато одетый джентльмен предлагает ему набить трубку отменным табаком прямо посреди дороги… его беспокойство стало медленно, но верно перерастать в панику, он быстро загасил трубку. Теперь джентльмен принялся нападать на мистера Питта, обозвав его исчадьем ада, страшней самого дьявола. Затем начал костерить парламент, который оказался слишком уж безвольным и не оказал премьер-министру никакого сопротивления. И в конечном итоге разбушевался по поводу законов, конституции, короля, правда, надо признать, ярость эта была столь прекрасной и красноречивой, что выдавала в нем хорошего оратора…

— Боже, храни короля! — пробормотал молодой человек как заклинание, вскочив на ноги. — Только это я и могу вам сказать. — И повторил, чтобы услышали все в округе — овцы, козы, ласточки, лодки и облака: — Боже, храни короля! А теперь я пойду своим путем, сэр, и спасибо вам, премного благодарен.

— А обратно ты пойдешь этим же путем?

— Никогда, — торопливо ответил Харрисон, и конечно же солгал. Именно для того он и направлялся сейчас с рудника на ферму отца, чтобы узнать, когда же ему родители разрешат вернуться в родной дом и что он сможет предложить Мэри.

Джон Август с тоской провожал взглядом торопливо удаляющуюся фигуру парня и испытывал настоящую эйфорию от доселе незнакомых чувств, убежденный, что судьба на сей раз столкнула его с одним из радикалов, перед которым он мог без малейших опасений раскрыть потаенные мысли. Что касается его собственных разговоров, мысли, внезапно приходящие ему в голову, как правило, начинали жить самостоятельно, помимо его воли.

Неторопливым, прогулочным шагом Хоуп преодолел несколько сот ярдов и только тут заставил себя еще раз хорошенько вспомнить весь свой разговор. Он только теперь уловил встревоженность молодого человека, он припомнил свои крамольные рассуждения, напыщенные и многословные, он ощутил страх парня из каменоломни перед ним. Ему захотелось вернуться и поговорить с ним более убедительно. Но если он примется гоняться за молодым человеком, то наверняка будет только хуже.

Так или иначе он выкинул из головы этот разговор с такой же легкостью, с какой выбросил бы обратно в озеро попавшую на крючок мелкую рыбешку. Теперь, пройдя очищение, он, точно драгоценный сосуд непорочной невинности, мог предложить себя Мэри.

Однако в гостинице ее не оказалось, на лугах тоже, и когда он окольными путями разузнал, где же она может находиться, то неверно истолковал полученные объяснения и отправился по совершенно другой тропинке. Мимо водопада, вверх по склону холма, который оказался на удивление крутым и тяжелым. Взобравшись на холм, он мог разглядеть сразу три озера — Лоусуотер, Краммокуотер и Баттермир, — выстроившиеся в цепочку на дне долины, словно гигантские голубые баржи, готовые к буксировке к далеким берегам; он рассмотрел временные жилища дровосеков и заметил стада, спускавшиеся с высотных пастбищ, однако Мэри словно избегала его.

Даже прислуживая ему — а он по-прежнему оставался единственным гостем, — она продолжала сторониться его на протяжении всего вечера. Расторопно и вежливо исполняя свои обязанности, Мэри оставалась вне пределов его досягаемости, и такое равнодушие с ее стороны нельзя было объяснить ни желанием подразнить его, ни внезапно угаснувшим интересом к его персоне. Просто девушка была полностью поглощена своими делами. И это вызывало у него тем большее недоумение, что он совершенно отчетливо ощущал, какой отклик в ее сердце нашли его чувства к ней.

Но даже ее отчужденность не нарушила новизны и надежды на дальнейшее развитие отношений, которая поселилась в его душе на перевале Хауз-Пойнт. Никогда больше не согласится он на пару с Ньютоном разрабатывать коварные планы и идти по этому скользкому пути. Помимо этих планов существовала иная жизнь, и доведись ему воспользоваться предоставленным ему временем, он бы спокойно прожил жизнь, неделю за неделей, наслаждаясь каждым днем как единственным в жизни и последним. Он бы позволил этому миру прийти к нему, а не бросаться на него с кулаками, точно стремясь выиграть рукопашную схватку.

Он даже позволил себе некоторую вольность и выпил стаканчик портера с мистером Джозефом Робинсоном. Затем полковник мило потолковал с хозяином гостиницы, заодно выслушав его рассуждения по поводу битвы у Нила[29]. Мэри давным-давно ушла в свою комнату, однако Хоуп знал, и это слегка успокаивало его, что она находилась где-то поблизости. Он мог позвать ее в любую минуту, но ему хотелось бы удостовериться, что на сей раз он наверняка найдет с ней общий язык. Он понимал, каких усилий и какого внимания это потребует, и в то же время в его сознании зрела мысль — мысль недопустимая и совершенно неприемлемая, — что весь остаток жизни он желал бы прожить именно здесь, с этой девушкой, в совершенной безопасности. Это была его единственная зримая и реальная надежда воплотить в жизнь откровение, сошедшее на него на перевале Хауз-Пойнт.

Бертнесский лес

В течение следующих двух дней Мэри продолжала избегать его. Когда он выходил в столовую, она отправлялась на маслобойню; если же он принимался бродить по полям рядом с домом, она исчезала в Бертнесском лесу на берегу озера. Однако стоило ему только пойти прогуляться по лесу, как она убегала от него на холмы, и Хоуп прекрасно осознавал, что нет никакого резона преследовать ее до самых вершин, впрочем, как и действовать чересчур открыто.

Она пыталась убедить себя, будто он — всего лишь очередной праздный аристократ, искатель приключений; за последние десять лет работы в «Рыбке», под бдительным надзором общественного ока, несколько подобных джентльменов уже успело одарить ее своим вниманием. Иногда это были люди его типа, иногда — не столь воспитанные. Обычно ей удавалось переносить такого рода навязчивый интерес довольно стойко. Однако в последнее время ее способность противостоять ему стала иссякать.

На третий вечер его пребывания в гостинице парочка сыновей одного из мелкопоместных дворян, не отличавшихся примерным поведением, оказалась в «Рыбке». Изрядно подвыпившие после празднования, закончившегося охотой на белок, они явились в гостиницу. Правда, им и раньше доводилось бывать здесь, но обычно Мэри не стоило труда урезонивать этих испорченных щенков, которые устраивали шум и суматоху и, по ее разумению, несмотря на все старания их родителей, вели себя предосудительно и весьма безнравственно. Но в тот вечер их шумное веселье причиняло ей почти физическую боль, и если бы не вмешательство полковника Хоупа, она бы наверняка разразилась слезами.

Наверняка зная, что они никогда не бывали в Германии, он вполне учтиво поинтересовался, не доводилось ли им путешествовать по этой стране. А затем принялся в красках описывать собственное обучение в тех краях в старинном университете Гейдельберга, сразу же целиком завладев вниманием двух дворянчиков-выпивох. С мастерством опытного рассказчика он направил разговор не на изучение работ классиков, философии, немецкого языка и метафизики, но на светские дуэли, их правила и установленные обычаи, схватки один на один туманными рассветами — схватки на шпагах насмерть… Его собственный шрам, сказал он… получен в особо жестокой дуэли… последний успех из трех… в первых двух случаях ему невероятно повезло, и он легко одержал победу… и не будет ли молодая хозяйка сего дома так добра и не принесет ли ему и его друзьям бутылочку прекраснейшего портера из запасов ее батюшки?.. (Мэри вышла, но остановилась за дверью) прекрасное создание, продолжил он, когда она удалилась (голос его стал так тих, что ничего больше она уже различить не смогла)… совершенный образец врожденного аристократизма, они согласны? Скромность, какую и представить-то себе невозможно, разве не так? И он, Александр Август Хоуп, полковник, к вашим услугам, джентльмены, не станет больше терпеть никаких бранных слов в ее присутствии, СЛЫШАЛИ ОНИ ЭТО?

Они заметили крепкий кулак, словно невзначай высунувшийся из-под рукава шелковой рубашки, и это заставило их вспомнить о хороших манерах. По возвращении она поняла, что обязана этим именно ему, но побоялась слишком откровенно и открыто поблагодарить за такую любезность. Демонстрация чистосердечной признательности могла быть истолкована неверно.

И несмотря на это, она изо всех сил старалась держаться от него на достаточном расстоянии. Он смущал ее одним уж тем, что совершенно не походил на искателя приключений. Он не бросал косых взглядов в ее сторону, не позволял себе двусмысленностей, и уж тем более не распускал руки, и все же, вопреки всем ее стараниям, их пути постоянно пересекались самым непостижимым образом. Хоуп и в самом деле казался настоящим джентльменом, Мэри могла судить об этом уже по тому, как воодушевились при его появлении все мало-мальски приличные семейства в долине, точно гончие, почуявшие в порыве ветра запах оленя. Его предупредительность по отношению к ней внешне не выходила за рамки приличий. Казалось, он не преследует никаких целей. Он проходил пешком до перевала Хауз-Пойнт дважды в день, но все остальное время… он написал одно или два письма и даже удостоил ее отца любезности, франкировав одно из его посланий. Полковник терпеливо дожидался, когда у хозяина гостиницы появился свободный день, дабы вдвоем отправиться половить озерную форель, в то же время отвергая многочисленные приглашения, сыпавшиеся на него со всех сторон. И все же, когда мистер Скелтон и его дочь, на удивление всем, сделали длинный крюк в один из своих визитов из Лортона, чтобы заглянуть в «Рыбку», полковник повел себя с безупречной доброжелательностью.

Однако от проницательного взгляда Мэри не ускользнуло, что Хоуп был рад их отъезду гораздо более, чем присутствию. Тем не менее, он обещал Скелтонам в самое ближайшее время взглянуть на земли вокруг озера Лоусуотер и заявил, что природная красота сего края немало поразила его воображение и в будущем он намерен здесь поселиться… услышав такое откровенное заявление, мисс Скелтон радостно захлопала в ладоши и даже слегка покраснела от удовольствия. На самом деле только преподобный Николсон и умел удерживать внимание мудрого и элегантного полковника Хоупа. Более всего времени они посвящали дружеским беседам, с увлечением, как казалось со стороны, обсуждая важнейшие духовные вопросы — силу молитвы, пребывание Господа во Гробе, даты сотворения мира, значение лиц Святой Троицы.

Мэри в немалой степени смущало чувство, что полковник совершенно не таков, каким хотел бы казаться, с невиданным энтузиазмом предаваясь обсуждению теологических вопросов. Но даже сам преподобный Николсон убедил ее в том, будто энтузиазм полковника отличался совершенной «искренностью, как и духовные искания и набожность большинства людей, с которыми ему доводилось встречаться».

Смущало ее и другое: Хоуп отличался невиданным тщеславием. Точно против собственной воли, он каким-то непостижимым образом умудрялся воздействовать на других одним своим присутствием. Он продолжал избегать путешественников, однако если же кто-то все-таки навязывал ему свое общество, полковник вел себя благожелательно и приветливо, точно старый друг. Он отличался красноречием и эрудицией образованного человека, однако, как успела заметить Мэри, с ее отцом он вел беседы на темы пустячные и обыденные, как, например, о лудильщике. И эта его многоликость настораживала девушку. Она прекрасно видела, что этот человек в своей жизни прошел немало неправедных дорог и теперь сам словно заблудился на греховном пути, которым следовал до сего дня. Мэри всеми силами стремилась остаться в стороне. Умудренная житейским опытом, искушенная общественным вниманием, она стремилась не угодить в ловушку, в которую он пытался ее вовлечь.

Более того, случись этому важному джентльмену приехать в иное время, наверное, все думы девушки только и были бы обращены к его персоне. Однако теперь у Мэри появились собственные мотивы избегать полковника. Тот самый молодой человек, что страдал от ужасной зубной боли — Харрисон, — неожиданно отыскал ее. Сбивчиво и путано, однако решительно и со страстью, он заверил Мэри, что в самое ближайшее время намерен отправиться на ферму отца, выяснить дальнейшие перспективы, а затем вернуться и… на этом его выводы иссякли, но цель не оставляла ни малейших сомнений.

Да, конечно, он прекрасно понимает, что он — всего лишь обычный сын фермера, а она — знаменитая Красавица, слухи о которой ходят по всей стране. Она столь чудесна, что ни один мужчина, даже из тех, кто обитает во временных жилищах на холмах, не посмел бы сказать ни единого плохого слова о ней. Но ему никто, кроме нее, не нужен, и уж коль скоро ей надо подумать, то он согласен ждать столько, сколько ей захочется.

Это совершенно искреннее, открытое заявление неожиданно нашло отклик в ее душе. Он был симпатичным и честным малым. Теперь, когда опухоль на его лице спала, Мэри разглядела в нем серьезную уравновешенность, и это более всего понравилось ей. Когда он только начал свою речь, девушке захотелось немедленно прервать его и прогнать или же самой поскорее сбежать от него. Однако его решительность вынудила ее выслушать его предложение до конца, и когда он повернулся и направился прочь, Мэри долго смотрела ему вслед, сама удивляясь, что это его предложение, за которым стоял тщательно разработанный план, отнюдь не неприятно ей.

Мэри немедленно отправилась к Китти, в душе надеясь: а вдруг та и в самом деле окажется ведьмой и сможет разрешить задачки, которые ей никак не давали покоя. Но старая женщина, едва почувствовав смятение юной подруги, принялась рассказывать о лесе, животных, ночах, впрочем, как всегда. Затем Мэри пошла к своему бассейну, однако по непонятной ей причине всякое желание понежиться в прохладной воде прошло. Она лишь торопливо вымылась, надеясь, что пройдет совсем немного времени и запутанный клубок проблем, который завязался вокруг нее, сам собой распутается.

На следующий день Хоуп и Джозеф Робинсон отправились ловить озерную форель. Мэри, которой в ту пору как раз довелось оказаться рядом с конюшнями, с любопытством прислушивалась к любимым рассуждениям своего отца, пока они оба со знанием дела перебирали удочки. Ночью пронеслась настоящая буря, но теперь озеро было спокойным.

Она улыбнулась, услышав, как отец завел старую песню: он был бы счастлив служить учителем. Он и ей довольно часто твердил о том же самом. Всегда в жизни родителей наступает такой момент, когда они начинают перекладывать собственные несбывшиеся надежды на плечи своих детей. Конечно, он очень надеялся, что в дальнейшем мистер Фентон посодействует тому, чтобы Мэри стала школьной учительницей. Ну, само собой, преподавать ей придется только по утрам, поскольку в остальное время дня она ему нужна в гостинице.

— Озерная форель — это что-то вроде лосося, — продолжал далее мистер Робинсон, — но выловить ее можно только в пресной воде. И насколько я знаю, только в глубокой воде: она ловится вверх по реке, в Конистоне, а мы ловим ее здесь, но больше всего ее ниже по течению, в Виндермире.

— Это можно изменить, — мимоходом вставил Хоуп. — Почему бы озерной форели из Баттермира не вытеснить с рынка форель из Виндермира?

— Я частенько думал об этом, — заметил мистер Робинсон, — но разве одному человеку под силу справиться, полковник Хоуп? Требуется компаньон для такого дела. У меня все для этого есть. — Мэри видела, как отец протянул руку к гостю, словно бы намереваясь стряхнуть с его одежды пыль: сейчас в ее отце заговорил собственник.

— Она всегда держится в глубокой воде?

— Всегда. Мы думаем, это потому, что там она находит больше пищи. Не так-то легко эту рыбу выследить. Понимаете, никогда не знаешь в точности, в какое время она пойдет на нерест. Ниже по течению, в Виндермире, рыбаки используют специальные сети, похожие на те, какими ловят и всех остальных рыб: щук, окуня, пеструшку, но здесь, у нас, в Баттермире, мы применяем особые снасти, чтобы поймать озерную форель. — Наступила пауза, и Мэри представила себе, как они перебирают снасти для рыбной ловли.

— И насколько большими бывают рыбины?

— Я видал и по десять, и по двенадцать дюймов длиной, почти три четверти фунта весом. Но вы за большими не слишком гоняйтесь: чем больше форель, тем она старше и тем хуже она на тарелке. Восемь дюймов — в самой раз. А, вот он. Вот ваш отвес.

Ясеневая удочка…

— Лучшая. Посмотрите-ка на эти четыре кольца… а на колокольчик? Леса около семидесяти футов в длину, а удилище должно быть вот такого размера… более фунта весом. Ну-ка возьмите в руки. У нас тут шесть боковых лесок, которые выбираются… разные по длине, видите… со спиннингами… это приманка… и все с крючками. Я соорудил эту снасть своими руками из кусочков медных монет.

— Очень остроумно.

— Таким образом, вы идете по глубокой воде, таща за собой эти снасти, пока не зазвенит колокольчик. Если вам повезет, то вы поймаете по рыбине на каждую из боковых лесок.

— Думаю, теперь я все понял, мистер Робинсон.

Мэри едва не рассмеялась вслух над совершенно серьезным тоном Хоупа. Если бы ее отец велел ему тут же взять снасти в руки и закинуть лесу в воду, она бы нисколько не была удивлена.

— Когда-то соленая форель была очень популярна, мне рассказывали, что Генрих Восьмой приказывал подавать ее целыми бочонками, а потом еще были пироги с озерной форелью… некоторые из них весом в три или даже четыре стоуна[30]. Теперь ее все больше готовят в горшках. Мэри тоже умеет. Просто удивительно, сколько за нее платят в это время года.

— Возможно, вам следовало бы позволять своей дочери готовить ее куда больше. «Ваттермирская форель». Вы могли бы доставлять ее в Кесвик и рассылать ее отсюда по всей Англии.

— Мне бы потребовался агент.

— Стоит только свистнуть, и агенты набегут, — заметил Хоуп. — Путешествия по Озерному краю уже выходят из моды. Куда бы вы ни отправились, всюду висят картины с пейзажами озер и гравюры с изображениями озер и истории с описаниями посещений тех же самых озер, теперь здесь люди строят особняки; и уж коли возник интерес, мистер Робинсон, то всегда открывается пространство для торговли.

— У нас тут в «Рыбке» побывал не один знаменитый писатель, — подтвердил Робинсон. — Вы, должно быть, слыхали о «Бродяге» капитана Бадворта?

Хоуп кивнул, его воображение уже захватил план развивающегося торгового предприятия.

— Вы могли бы делать специальные горшочки… изысканные горшочки для дворянства, вручную расписанные рисунками озер, которые придали бы им особенную ценность… а на горшках достаточно больших размеров вы могли бы написать «Рыбка»… нет, «Озерная форель — Баттермир, сердце знаменитого Озерного края». Я могу поискать кофейни, которые бы с удовольствием заказали огромное количество… если то, что я пробовал вчера вечером, можно взять за образец…

— Да уж, так и есть, можете положиться на мое слово…

— Ну, тогда через несколько месяцев у вас здесь будет свое бурно развивающееся торговое дело, мистер Робинсон. Один или парочка местных парнишек помогут вам ловить форель, Мэри может ее готовить и укладывать в горшочки… вам придется выставлять свои горшочки на продажу, но вся округа полна людей, которые бы могли на вас работать. Или на вашу дочь.

— Я полагаю, — произнес Джозеф Робинсон довольно сухо, желая остановить полет его фантазии, — что моя дочь и так в достаточной мере загружена работой.

— И сколько еще это будет продолжаться, мистер Робинсон? — Хоуп не удержался и слегка сболтнул лишнего. — Сколько?

Мэри пошла прочь.

Забравшись выше Бертнесского леса, она увидела озеро и принялась наблюдать за двумя мужчинами, которые рыбачили все утро напролет…

Что привлекло такого важного джентльмена в столь одинокое, заброшенное местечко? Создавалось впечатление, будто он дорожил своим затворничеством, однако его манеры исключали это, хотя он всеми силами стремился избежать компании местного мелкопоместного дворянства, которое, по мнению Мэри, было вполне достойно его общества. Возможно, он восстанавливал душевное спокойствие после утери великой любви — это, по крайней мере, придавало какой-то смысл бесцельности его поступков. Самое важное, думала девушка, пытаясь разобраться в его характере, что по мере того, как проходят дни, полковник, похоже, обретает твердость, обретает самого себя.

Теперь, куда бы Джон Август ни направился, чем бы ни занимался, ему казалось, будто Мэри неотступно наблюдает за ним, и он старался никогда об этом не забывать. И все же, если быть откровенным, притворяться ему не приходилось. Внезапно он обнаружил — и это походило на откровение свыше, — что если ему доводилось руководствоваться собственными потаенными желаниями и если они совершенно отвечали тем целям, которые он ставил перед собой, то во всех своих действиях он находил лишь простоту и радость. Хоуп неустанно переделывал собственную натуру. Когда-то, в силу обстоятельств, он словно бы возвел в душе своей плотину, что наглухо отделяла его от его собственного детства, от лучшей части его самого. С момента строительства этой плотины все его земное существо стало жестоким, злобным и греховным. Однако теперь в этой плотине появилась брешь. Вода из родника, об истоках которого он давным-давно забыл, утерянная энергия юных и понапрасну растраченных лет хлынула в его тело, сознание и дух, и теперь Хоуп, вдруг вновь обретя целеустремленность, смотрел на окружающий его мир с удивительным ощущением собственной правоты. Налегая на весла — он просто не мог сидеть сложа руки и ждать, когда зазвенит колокольчик на снастях, — Джон снова ощутил себя мальчишкой. Ему еще только предстояло стать личностью, которой он так и не стал. Он едва сдерживал в груди крик восторга. И ее отдаленность, и даже ее настороженность по отношению к нему тоже являлись частью вновь обретенной им невинности.

Ему предоставлялась последняя возможность обрести здесь, в этой долине, рядом с Мэри такой долгожданный и желанный покой… именно о том он и думал, медленно и с силой налегая на весла. Казалось, что он близок к состоянию умиротворенности, как никогда. И сегодня ночью в своем дневнике он попытается выразить то счастье, которое охватило его.

В тот самый день, когда полковник Хоуп отрекомендовался во дворе гостиницы «Голова королевы» в Кесвике, Колридж, всего в каких-то ста ярдах от этого места, как раз писал письмо, содержавшее такую мысль: «Я всегда находил, что гибкий и беспокойный склад ума предпочтительней, нежели сколь угодно глубокие впечатления, доставляющие удовольствие».

В тот день, когда Джон Август отправился ловить озерную форель в Баттермире с мистером Робинсоном, а Мэри поднялась на вершину холма над лесом, чтобы оттуда наблюдать за ними двоими, Колридж проезжал как раз между ними. Согласно Де Куинси[31], Колридж имел «самый широкий и многообъемлющий ум, самый утонченный и всесторонне развитый, который когда-либо существовал в истории человечества». Его возраст приближался к тридцати. Окончательно измученный постылой женитьбой, заядлый курильщик опия, он страдал от еженощной бессонницы, страдал от постоянных фурункулов, от ночных кошмаров и безнадежного положения. Его все чаще посещала навязчивая мысль убить собственную жену и детей, а затем покончить жизнь самоубийством. Однако христианское благочестие всякий раз брало верх над отчаянием, и в конечном итоге ему пришлось отказаться от подобного намерения. Но под влиянием чар этого лета, 1802 года, он вновь обрел неожиданный и необычный прилив энергии и счастья, которые, будто по воле Господа, случайно совпали с появлением в этих краях Хоупа. Возможно, это случилось отчасти потому, что его кумир и друг Вордсворт, который относился к нему точно к собственному рабу, покинул край. Отправившись во Францию и поселившись там со своей любовницей и дочерью, Вордсворт в дальнейшем намеревался вернуться в Англию, дабы сочетаться браком с предметом своей первой, еще детской любви.

Может статься, после долгих мучений, которые едва не окончились фатальной трагедией, Колридж вдруг открыл для себя, что его брак — весьма терпим. Однако после восьми дней настоящей бури страстей и беспрерывных, безудержных хождений по холмам и по берегам озер он выбрал минутку, устроился на одном из валунов крутого склона самой высокой горы Англии и написал пламенное письмо женщине, которую он желал бы назвать своей возлюбленной. Или же, вполне вероятно, Колридж, как и Хоуп, неожиданно обрел иной путь к счастью. «Уж коли мое воображение или сердце должны обогатиться, — писал он, — я должен оставаться в одиночестве».

Какие бы причины ни привели великого поэта в гостиницу «Рыбка», в которой он уж не раз останавливался до сего дня, ему так и не удалось разыскать Мэри. Эта девушка восхищала его с тех самых пор, как он познакомился с нею. Но в тот день судьба таинственным образом разделила эту троицу. Мэри так и осталась среди холмов, в полном смятении от переполнявших ее чувств, старательно пытаясь возвести вокруг себя редут недоступности. Джон Август весь день провел на озере, вытягивая озерную форель из холодных глубин, он словно бы заново переживал давно забытую, умершую когда-то целомудренность.

И хотя этим троим не довелось встретиться в тот день, однако они, сами того не подозревая, оказались частями одной головоломки: они создавали некую таинственную симметрию, они были обречены впутаться в один из значительных общественных скандалов эпохи романтизма.

Таким образом, Колридж проехал мимо, и в его дневнике появилась еще одна запись, полная безудержной радости и восторженности.

Едва вернувшись в гостиницу после рыбалки, Джон Август предоставил мистеру Робинсону и его слуге-мальчишке отнести снасти и довольно приличное количество свежепойманной рыбы на кухню, а сам отправился на перевал Хауз-Пойнт. Ему не терпелось вновь посетить то место, где на него снизошло озарение, и еще раз обрести уверенность в себе…

Первый момент чудесного озарения наделил полковника незабываемым опытом. Теперь уже он не боялся покинуть заветное место в страхе, что его дивный дар оставит его навсегда. Он знал: стоит ему лишь вернуться на перевал и остановиться в точности в том самом месте, где свершилось чудо, и озарение повторится. И вся буря его неуемных страстей и сомнений унесется прочь, оставив в его душе лишь умиротворенность и покой. Хоуп был уверен, что прекрасные чувства, посетившие его сердце в первый раз, вновь вернутся к нему. Так и случилось.

Хоуп огляделся по сторонам, и лишь убедившись окончательно, что остался в совершенном одиночестве, опустился на колени: его глаза закрылись, ладони сомкнулись в радостном возбуждении.

— О Господи, — со страстным чистосердечием молился он, — я знаю, сколь бездонна греховность моя, сколь недостоин я пред очами Твоими, каким злым и жадным был я и остаюсь таковым и останусь навсегда. Но я благодарю Тебя за то, что Ты даровал мне этот взгляд на жизнь. Истинный взгляд. Позволь мне сохранить его. Пожалуйста, помоги мне придерживаться его в дальнейшем. Пожалуйста, о Господи, зная слабость мою, помоги мне остаться верным этому. — Его искренность переросла в мольбу. — Я никогда не знал себя так хорошо, как теперь. Я почти верю, что способен быть именно таким. Пожалуйста, Господи, если это Твоя воля, позволь мне…

Приближающийся топот копыт одинокой лошади и скрип легкой повозки заставили его вскочить на ноги. Он торопливо отошел прочь от места, на котором мгновение назад молился, и устремил взгляд на Краммокуотер. Повозка вывернула из-за скал, довольно неловко, и стала подниматься по склону, попав в поле его видимости.

Пожилой джентльмен в старомодной одежде — в тяжелом парике, в длиннополом жилете, старомодных башмаках на пряжках — сидел в повозке с девушкой, которая могла оказаться его внучкой. С ловкостью, делавшей честь его возрасту, пожилой человек остановил взмыленную лошадь и поприветствовал Джона Августа, который, к своему облегчению, обнаружил, что странный незнакомец не проявляет лично к нему никакого интереса.

— Мне нужна помощь, сэр, — торопливо промолвил старик, — у меня нет другого выбора, кроме как положиться на ваше милосердие.

Пока он говорил, встревоженная молодая женщина обернулась назад, потом к случайному встречному и снова назад, словно ее преследовали разбойники. Как успел заметить Хоуп, девушка была весьма привлекательна, только, на его вкус, лицо ее отличалось излишней худобой.

Хоуп ждал. Пронзительный взгляд на удивление ярких серых глаз пожилого мужчины заставили полковника слушать. Джон Август в точности знал, что столкнуться ему довелось с честным человеком, и чувствовал себя весьма польщенным, ибо этот внезапный случай как нельзя лучше соответствовал его нынешнему состоянию.

— У меня нет времени пересказывать вам все наши приключения и несчастья. Вы просто должны поверить, что мы невиновны! — Сила убежденности, с какой прозвучало это неожиданное требование, произвела на Хоупа впечатление. Наступило короткое молчание. — Но нам требуется укрыться где-нибудь… всего на несколько часов… и еще нам нужно… спрятать эту коляску. Не могли бы вы?..

Тут энергия пожилого человека иссякла, а девушка разрыдалась, всецело завладев его вниманием. Он нежно обнял ее, и, как позже станет описывать Хоуп, ему показалось, будто трепетные апрельские цветы распустились среди сугробов декабря. Именно это чувство заставило Джона Августа принять горячее участие в их судьбе.

Направив пару прямиком в гостиницу «Рыбка», он забрал у них повозку на подъезде к деревне и погнал ее через луга к краю Бертнесского леса, на ходу позвав мальчишку-поваренка, чтобы он принес овса.

Когда он вернулся, ему тотчас же предложили чаю, без которого, по словам пожилого джентльмена, не обходилось ни одно его путешествие. О драматическом инциденте на перевале больше не упоминалось. Мэри вошла в гостиную узнать, хорошо ли обслужили гостей и не нуждаются ли они в чем-либо. Однако Хоуп совершенно прозрачно намекнул ей на некоторую странность в поведении этой пары, и девушке поневоле пришлось остаться, чтобы понаблюдать за вновь приехавшими. Странность заключалась отнюдь не в той предупредительности, с какой пожилой джентльмен относился к своей юной спутнице. Общеизвестно, сколь страстными и любящими бывают мужчины в возрасте по отношению к молоденьким женщинам. Необычным казалось ее трепетное отношение к нему, ее нежное воркование, и именно это заставило Хоупа и Мэри ощутить некую связь между собой, точно они вдруг сделались заговорщиками, покрывавшими чужую тайну. И взгляды, которые они бросали друг на друга, были столь многозначительными, что струны их сердец затрепетали в унисон, ломая барьеры отчужденности. О лучшем Джон Август и мечтать не смел. Он увидел в этом вознаграждение за то благодеяние, которое оказал странствующей паре.

Быстро приближающийся топот четверки лошадей взорвал тишину. Снаружи очень громкий и задиристый голос потребовал хозяина гостиницы.

Лицо пожилого джентльмена покрыла бледность, скрыть которую не сумели даже нелепые пятна густых румян на щеках.

— Все кончено! — воскликнула девушка.

— Пожалуйста, — произнес мужчина, — подайте вон ту шаль!

Он указал на большую шаль шотландской расцветки, которую миссис Робинсон использовала для украшения спинки стула. Мэри сдернула ее и вручила ему. Он накинул ее на плечи молодой женщины, которая едва не потеряла сознание от страха.

— Отведите ее к окну, пожалуйста, — подгонял он Мэри шепотом, в то время как в соседней комнате послышались быстрые шаги. — И не позволяйте ей оборачиваться.

— А вы, сэр, — произнес пожилой мужчина громко, обращаясь к Хоупу, — не желаете ли еще одну чашечку чаю?

Чайник уже завис в воздухе, когда лысый мужчина среднего возраста стремительно, словно разъяренный бык, ворвался в комнату. Его лицо от быстрой езды приобрело морковный цвет, длинный зеленый плащ сбился, пальцы были унизаны аляповатыми перстнями. Едва переступив порог, он немедленно потребовал на протяжном ланкаширском наречии:

— Кто-нибудь видел коляску? С молодоженами в ней? Ну?

Пожилой мужчина взглянул на него снизу вверх, сделав неопределенный жест рукой, в которой держал чайник, с выражением притворного внимания на лице. Хоуп, даже не поставив чашку с чаем на стол, поднялся на ноги и надменно выпрямился во весь рост. Ни в едином его жесте не было и намека на испуг, и вошедший сию же минуту это почувствовал.

— Мы изволим наслаждаться чаем, сэр. — Последнее слово он будто выплюнул сквозь зубы, кривя губы в презрительной, высокомерной усмешке. — А леди мирно наслаждаются видами окрестностей озера.

Одеяние, самообладание и невозмутимость Хоупа заставили похожего на быка джентьмена потупить взгляд:

— Прошу простить. Меня обманули и ограбили самым ужасным образом. Пожалуйста, простите, леди.

Мэри обернулась и благосклонно кивнула, принимая его извинения.

— И все же, — продолжал человек с отчаянием, — не видели ли вы поблизости прекрасную молодую женщину? Возможно, она не столь уж родовита… однако настоящая леди… сопровождать ее должен молодой мерзавец… проклятый вор, которому место на виселице.

— Я не видел, — промолвил пожилой джентльмен, наливая себе чаю.

Хоуп покачал головой и опустился на стул, осторожно, словно все его внимание было поглощено чаинками в чашке.

— Ну, тогда они снова от меня ускользнули! Однако я встретил человека на дороге, которая поворачивает к другой деревне… Я преследовал их через горы от самого Кесвика, а вы сами знаете, дорога там раздваивается… так вот, человек этот поклялся, что они свернули именно сюда.

— Возможно, — заметил Хоуп, даже не подняв взгляда от чашки, — он лжет. Или же ваш юный мерзавец заплатил ему, чтобы он солгал.

— Вот это точно! Будь я проклят, если это не так! Доведись мне только встретить его снова… прощайте, сэр, сэр, мэм, прошу покорно простить, ужасные преступления свершаются вокруг, настали черные дни для всех нас… ваш покорный слуга!

Когда затих стук запряженной четверкой кареты, Мэри и молодая девушка отвернулись от окна и Хоуп вытащил свою трубку.

— Я никогда не смогу отблагодарить вас в должной мере, — сказал пожилой джентльмен. — Но, в конце концов, вы заслуживаете хотя бы объяснений.

Он взглянул на девушку и протянул ей руку, она взяла ее и держала до тех пор, пока он не поведал слушателям всю историю.

— Я закончил ученичество всего неделю назад, — начал он. Хоуп и Мэри недоуменно переглянулись, однако не возразили ни слова, посчитав такое заявление престарелого господина неумелой шуткой. — Мой отец хоть и был благородного происхождения, но не мог устоять перед азартной игрой и оставил после смерти меня и мою мать без единого пенни, когда мне едва минуло тринадцать. Родственников по материнской линии у нас не осталось, и помочь нам было некому, а его семья нас и знать не желала. И хотя подразумевается, что жизнь молодого дворянина должна протекать в приятном времяпровождении, меня сия судьба миновала. Мне посчастливилось попасть в ученичество к плотнику в Кендале. Год или около того назад я отправился в Кертмел выполнить кое-какую работу в доме этого исчадия ада, которого вы только что видели. Он владел несколькими предприятиями в округе — катушечной фабрикой, заводом по производству пороха, мануфактурой… на всех его предприятиях обычно работают женщины и дети… поверите ли, вот уж истинно кому не повезло оказаться наемными работниками, столь суровы условия труда и столь ничтожно жалованье. У него есть сын — полное ничтожество, бездельник, ожидавший лишь того времени, когда вот эта молодая леди войдет в возраст, чтобы жениться на ней. Она находилась под опекой этого чудовища, она сирота и наследница целого состояния. И эта леди благосклонно одарила меня своей любовью.

Тут он снял с себя нелепый парик, вытащил из кармана витиевато украшенного старомодного жакета платок с желтоватыми кружевами и старательно вытер лицо, представ перед изумленными собеседниками совершенно юным человеком.

— Джордж Шелборн, сэр, мэм… и Кэтрин Ходж.

Они представились друг другу, причем Хоуп с самоуверенным видом собственника, вступившего в права наследования, взял на себя труд представить Мэри, так же как и сам Шелборн говорил за Кэтрин.

— Мы решили, что единственный способ избежать ненавистной свадьбы — это скрыться и пожениться в Гретна-Грин[32], потому что, едва ее опекуну стали известны мои чувства к его подопечной, он разорвал договор со мной, а затем объявил, что свадьба его сына с Кэтрин состоится в день ее двадцать первого дня рождения — через две недели. Я просто принужден был принять меры. Эти вещи мы раздобыли в ломбарде в Кендале; румяна нам дала наша знакомая миссис Шарлотта Дине, актриса; повозку одолжил мой друг, чей отец — владелец весьма известной во всем городе конторы по изготовлению карет и повозок. Я знал, что мне потребуется маскировка, поскольку форы у нас было не более двух часов, в лучшем случае. Но и такой форы у нас, к сожалению, не оказалось. Уж слишком хороша его четверка лошадей, нам бы ее никогда не перегнать. Оглянувшись там, на вершине холма, и увидев, как его карета въезжает в долину, я уже решил, что план мой провалился и вскорости нас непременно схватят. Но благодаря вам, сэр, — он подался вперед и обеими руками сжал ладонь Хоупа, — благодаря вам теперь я верю, что мы в полной безопасности.

Драматичность его повествования сблизила их, завязалась оживленная беседа. Трогательность и невинность их чувств взволновала Хоупа до глубины души. Он искренне завидовал этому джентльмену, из морщинистого старца внезапно превратившемуся в юношу. Он и его спутница обменивались такими знаками страстной любви, не заметить которые было просто невозможно. Полковник поймал взгляд Мэри, и ему на ум вдруг пришел вопрос: неужто она думает сейчас о том же самом, что и он?

— Через час будет подан обед, покорнейше прошу принять мое приглашение, — предложил Джордж и обратился к миссис Робинсон, которая недавно вошла в комнату и все это время стояла в дверном проеме, внимательно вслушиваясь в рассказ юноши. Теперь же она с готовностью сделала шаг вперед, возвращаясь к обязанностям гостеприимной хозяйки. — Пожалуйста, позвольте похитить вашу дочь на сегодняшний вечер, чтобы она могла составить нам компанию. Ее помощь трудно переоценить.

Принесли канделябры, и, высунув от усердия язык, Энни внесла в столовую большое блюдо. Мэри нашла тигровые лилии, а Хоупу вручили подарок от мистера Робинсона — шесть бутылок отличного кларета, две из которых были куплены еще сегодня вечером. И хотя погода стояла вполне теплая, в камине разожгли огонь, который оживлял атмосферу вечера и придавал столовой веселый вид. И когда все четверо снова собрались за столом, маленькая комнатка в «Рыбке», как заявил Хоуп, придя в самое приятное расположение духа, могла бы «сделать честь самой лучшей гостинице, хоть всю страну пройди вдоль и поперек».

Сбросив личину старца, Джордж немедленно переоделся во вполне пристойное платье торговца, две-три дополняющие костюм детали свидетельствовали о его вкусе и хорошем происхождении. Кэтрин, при свете свечей уже не казавшаяся такой худенькой, была одета в голубое платье, которое делало ее еще более юной. Хоуп поменял шейный платок и надел свой лучший черный сюртук превосходного покроя. Но именно яркая красота Мэри заставила присутствующих восхищенно затаить дыхание. Она надела простое платье из грубого домотканого полотна, однако же отороченное белыми кружевами великолепной работы. Длинные распущенные волосы струились по плечам и спине, точно каскады темной воды, мягко переливаясь в мерцающем свете свечей, ее лицо светилось безмятежностью и счастьем, которое тронуло всех до глубины души.

Главным блюдом торжественного обеда стал голец, пойманный Хоупом утром, и полковник был горд тем, с каким уважением отнеслись к его труду, ведь поймать эту прекрасную, изысканно-вкусную рыбу оказалось не так-то легко. Кроме того, были поданы телячьи котлеты, капуста, горох и картошка, петрушка и сливочное масло, овсяные лепешки, чашки засахаренного крыжовника с густыми взбитыми сливками и различного вида сыры в качестве закуски к кларету.

Разговор шел общий. Мужчины не пожелали, чтобы дамы оставили их наедине друг с другом. И хотя обеих дам не слишком интересовали все эти «мужские» темы, вроде политики, войны, а также экономики страны, которой в особенности досталось от Джона Августа, однако же и они на равных принимали участие в беседе. Мэри заметила, с какой поспешностью Кэтрин оспорила обобщения Джорджа, сославшись на то, что все его рассуждения исходят лишь из частной ситуации. В свою очередь сама Мэри не слишком внимательно следила за словами Хоупа. Джордж не боялся выказать республиканские взгляды относительно чего бы то ни было, и Хоуп невольно пытался соперничать с ним.

И через некоторое время, по мере того как вечерняя беседа шла своим чередом, поднялась луна, вино стало подходить к концу, принесли новые свечи, подложили еще поленья в огонь, тени подрагивали на стенах. Мэри стало казаться, будто она для Хоупа значит ничуть не меньше, нежели Кэтрин для Джорджа. Человек, называвший себя Джоном, все дольше и дольше задерживал свой взгляд на ней, и взгляд его с каждым разом становился все более уверенным, и она сама больше не отводила взор и даже осмеливалась открыто смотреть на него.

— Вы утверждаете, будто у нас никаких свобод, — ответил Хоуп на достаточно красноречивое заявление Джорджа, — но я даже и помыслить не могу о тех временах, когда бы мы в большей степени, нежели теперь, могли воспользоваться именно такой свободой, какой бы желали для себя. Существуют люди, которые заключены в тюрьмы уже более десяти лет, и вот они-то вправе требовать себе свободу; люди, пустившиеся воевать за море; люди, отправившиеся продолжать борьбу в Европу, — на них открыта настоящая охота, их арестовывают и бросают в тюрьмы, но их идеи услышаны. И когда великий и радикальный Чарлз Джеймс Фокс[33] станет премьер-министром этой страны, чего я жду с огромным нетерпением, все они наконец обретут свободу, а вместе с ними и их идеи.

Однако Джордж Шелборн совсем не был уверен, стоит ли ему пить за вигов, которые, как он не без основания указал, прислуживают Наполеону. И все же, из чистой вежливости пробормотав невнятное согласие, он отхлебнул из бокала. Всю оставшуюся часть тщательно продуманной речи Хоуп обратил к Мэри, во взгляде которой некоторая настороженность смешивалась с мечтательностью.

— Свобода — это главное для любого свободного и истинного существа, — изрек он. — Мы должны прожить свои земные жизни в повиновении Господу нашему, но также в служении тем великим возможностям, которые Он нам дарует. Нельзя сковывать себя предрассудками, связанными с социальным положением, богатством или образованием, все это — устои, созданные людьми. Но надо неустанно стремиться совершенствовать себя и добиваться чего-то в жизни, ибо именно в этом слава Его и величие, и сердца наши чувствуют это. Прожив долгую жизнь, много раз спасаясь от смерти, пережив множество драм, которые едва не стали трагедиями, одно лишь могу сказать с полной уверенностью: главное для меня теперь — это свобода выбора. Впрочем, как и вся моя жизнь в целом, которую Господь даровал мне. И я хочу прожить ее согласно моим собственным воззрениям, Мэри, и коль на то будет воля Божья, делать то, что более всего желал бы в этой жизни, до самой смерти моей.

Страстность, с какой сия речь была произнесена, окончательно покорила слушателей. Джордж повернулся к Кэтрин, поцеловал ее руки и, казалось, готов был не спускать с нее взгляда весь остаток вечера, если не всю оставшуюся жизнь. Мэри слегка склонила голову, и Хоуп отвернулся от нее, мелкими глотками потягивая кларет, больше ничего он сделать не мог.

Тишина царила две или три минуты, и нарушила ее миссис Робинсон, которая вошла с новыми свечами, с усердием гостеприимной хозяйки предложив выпить еще немного портвейна.

— Песню! — воскликнул Джордж, который не желал, чтобы такой чудесный вечер заканчивался подобным образом. — Кто подарит нам песню?

Хоуп с радостью воспользовался приглашением, стремясь развеять те чары, которые навел на всех своей пламенной речью. Он вдруг ощутил, что его поведение могло привести к совершенно непредсказуемым последствиям, и потому он поспешно вызвался спеть.

— «Жалобы холостяка», — объявил он.

Миссис Робинсон позвала Энни: Джозеф отправился в Кокермаут с большим уловом озерной форели и должен был заночевать у своей сестры. Будь он дома, он вряд ли одобрил бы равноправное участие Мэри в необычной вечеринке.

Хоуп неожиданно оказался обладателем вполне приятного баритона, к тому же весьма музыкальным, однако слова звучали с явственным ирландским акцентом:

Наградой ему были аплодисменты и шутливые выражения сочувствия, затем продолжил Джордж:

Пока Джордж переводил дух, попивая непривычный для него спиртной напиток, Кэтрин и Мэри дуэтом исполнили песню «Жалобы влюбленного». Миссис Робинсон пропела трогательную балладу о смерти пары влюбленных в Скафельде; Энни тоже затянула горестную песнь, но сию же секунду смутилась и убежала прочь под пронзительное мяуканье Дэмсон: «Не-ет, не-ет». Весьма успешно подтвердив свою славу трезвенника, Джордж завершил поэтический вечер, зачитав наизусть стихотворение «Застенчивый поклонник». По его словам, этот поэтический шедевр был написан «величайшим поэтом Камберленда и Вестморленда, человеком, который живет среди нас сегодня, нашим собственным Робертом Бернсом — Робертом Андерсоном из Карлайла…».

Часом позже Джон Август уже гулял по берегу между Берт-несским лесом и озером. Он отправился подышать свежим воздухом, в то время как Мэри вернулась к своим хозяйственным обязанностям. Душевный порыв заставил зайти его гораздо дальше, нежели он намеревался. И теперь, гуляя по линии прибоя и слегка успокоившись, он размышлял над своим поведением и пришел к выводу, что поддался эмоциям и теперь принужден будет каким-то образом разрешить те трудности, которые возникли в их с Мэри отношениях.

Нисколько не сомневаясь в собственных чувствах, Хоуп прекрасно осознавал, что предметом его любви — совершенно бескорыстной и чистой, насколько это позволял его характер и прошлое, — могла быть только Мэри. Именно эта скромная, провинциальная девушка стала тем неотъемлемым компонентом некоей волшебной алхимической реакции, которая даровала ему свободу и обещала благоденствие и покой в маленьком, укромном уголке. Именно Мэри, столь же одинокая, как и он сам — Хоуп прекрасно это чувствовал, — могла бы стать для него близкой, впрочем, как и он для нее. Он прекрасно осознавал, сколь неистово и горько чувство разочарования в Мэри. Ее природная чувственность оставалась под спудом, к тому же она страстно желала вырваться из тисков привычной жизни, из той ловушки, которую уготовила ей судьба, оказаться далеко за пределами этого края, дабы не страдать и не играть навязанную ей от рождения ненавистную роль. И в той жизни, которую он намеревался избрать для себя в ближайшем будущем — простую и естественную жизнь на природе — и которой он отдался бы со всей страстью и удовольствием, Мэри стала бы самым очевидным и естественным выбором.

Тогда почему же он медлит? Казалось, он совершенно не был привязан к тому образу жизни, который вел теперь. Он мог уехать куда угодно. Он мог сбежать от Ньютона.

Время от времени Хоуп останавливался, внимательно вслушиваясь в неутомимый плеск воды и шелест легкого ветерка в кронах деревьев. Иногда до него долетали шорохи и звуки леса. Полковник никогда бы не смог отчетливо определить их, однако они помогали увериться в одиночестве, в котором он сейчас нуждался более всего. Ему и в голову не могло прийти, что все это время всего в десятке ярдов от него крадется Китти. Зная, что именно он оказался предметом тревог и волнений ее юной подруги, старая женщина тенью следовала за ним, точно совесть.

Прилив чувств, заставивший Хоупа отправиться на эту ночную прогулку в лес и подстегивавший его принять скорое решение, наконец принял вполне отчетливые формы. Однако эта внезапная отчетливость и простота вовсе не понравилась полковнику.

«Ты должен оставить ее в покое, — сказал он самому себе. — Ты ничего не сможешь ей дать, кроме несчастий и страданий. Беги из этого края! Это будет лучшее, что ты можешь сделать для нее. Ты должен уехать отсюда завтра же — и не назад, к Ньютону с его прежними планами на будущее, а куда-нибудь еще, подальше отсюда — прочь, в Америку, без пенса в кармане, разве это имеет какое-нибудь значение? Другие поступают именно так. Но ты должен оставить эту женщину в покое».

Однако, еще целый час гуляя по берегу озера, Хоуп словно проверял собственную решимость следовать тому пути, который внезапно открылся перед ним. Он в точности знал, что совершенно прав. И более того, полковник чувствовал, что душа его еще не безнадежно погрязла в грехах. Господь предоставил ему возможность идти праведным путем, и следовало воспользоваться этим малым шансом. Он еще сможет найти в жизни свою, лучшую дорогу, однако доведись ему поддаться искушению и ступить на путь греха, путь широкий и легкий, и в конце этого пути его ждет ад.

Возвращался Хоуп прямиком через теплые, залитые лунным светом луга, лишь ненадолго остановившись перед гостиницей. Все его размышления на обратном пути только укрепили решимость покинуть Мэри. Это праведное благодеяние согревало его душу, как хороший глоток бренди согревает тело в промозглую погоду.

Он и помыслить не мог, что Мэри, испытывая к нему те же самые чувства, отлично понимала, насколько невозможна настоящая любовь между ними, и потому отвергала ее. Она не без основания полагала, что Хоуп слишком далек от нее, она никогда не будет чувствовать себя покойно рядом с ним. Он для нее навсегда останется чем-то вроде опекуна, а себя она станет считать удочеренной сиротой, его собственностью; ни тем ни другим ей быть не хотелось. Заслышав, как он возвращается,

Мэри едва не выглянула в окно, однако усилием воли сдержала порыв. И даже когда он, уснув, привычно застонал, мучимый во сне ужасными кошмарами, девушка не спустилась, чтобы постоять у двери его комнаты.

Она поднимется рано на рассвете и уйдет из дому задолго до того, как он проснется. Для матери она сумеет найти благовидный предлог, например, повидаться с кузиной из Уайт-хейвена. Не так уж часто Мэри выпадает свободный день, и потому мать вряд ли станет возражать. А к тому времени, как она вернется, Хоуп уже уедет. Ужин, разговоры, песни, завидная любовь между Джорджем и Кэтрин станут всего лишь воспоминаниями, счастливыми, но такими далекими, за гранью ее реальной жизни, так же как линия прибоя отделяет поверхность озера от вершин холмов.

В долину

Следующим утром, расплачиваясь по своему весьма скромному счету, Хоуп свято верил, что он один лишь в ответе за расставание, чувство, что он совершает доброе и справедливое дело, наполняло его сердце удивительной чистотой и решимостью. Он оставил прощальную записку для Джорджа, всеми силами удерживая себя от встречи с Мэри, пообещал — хотя и лгал — вернуться и торопливым галопом направился к перевалу Хауз-Пойнт. Здесь он спешился и принялся страстно молиться, взывая к тому ангелу, который осенил его душу. Хоуп молил не оставлять его и в будущем, дабы тот огонь праведности и благожелательности ко всему человечеству никогда не угас в душе его. О, если бы только сию же минуту ему попался на пути попрошайка! Он мог бы дать ему целый шиллинг! Хоуп молился о том, чтобы эти прекрасные чувства никогда не ослабевали и «с сего дня я мог начать новую и праведную жизнь, о Господи, во славу Твою и во имя Твое». И стоило ему лишь произнести имя Господа, как ему послышался тревожный набат.

Полковник миновал перевал и выбрался из долины уже днем, когда готова была разразиться гроза. Он кипел от желания действовать. Джордж Вуд все еще держал его комнаты. И снова Мальчишка-мартышка вместе со своим болезненного вида и необычно симпатичным маленьким другом Артли с гордым видом уводил прочь лошадь. Дэн, конюх, снова отсутствовал, доложив, что «укрощает новую упрямую лошадь».

Вуд препроводил Хоупа в его комнаты, с такой осторожностью неся на полусогнутых руках драгоценный несессер, вверенный его заботам, точно это был королевский скипетр. Они быстро обменялись любезностями — хотя, по мнению нетерпеливого Хоупа, это затянулось слишком надолго — но в конце концов хозяин оставил его в одиночестве. С жуликоватым проворством он проверил все кармашки, ящички и секретные места своего несессера, обнаружив все в целости и сохранности. Его дожидалось письмо от Ньютона, но он был не в настроении читать его. Он метался по комнате, точно охваченная паникой летучая мышь.

На его звонок явилась Кристина.

— А, Кристина. — Он пристально посмотрел на нее, но никаких изменений не заметил, и кроме того, она его уже больше не интересовала. — Мне бы хотелось немного пива, Кристина, и хлеба, возможно, с сыром.

Она присела в легком поклоне и повернулась, собираясь уйти, но обернулась к нему, когда он добавил:

— А другая служанка… Джоанна? Я… она… она хотела у меня кое-что узнать, теперь у меня появилась свободная минутка кое-что рассказать ей.

— Джоанну, сэр, — с удовольствием принялась докладывать Кристина, улыбаясь его жалкой уловке, — мистер Вуд попросил уйти, потому как кое-какие вещи стали пропадать. Мы-то ее поймать на том не смогли, да и она ни в чем не созналась, но мистер Вуд знал… мы все тут знали… вот она и ушла.

Хоуп даже не пытался скрыть собственное разочарование. Кристина молчала целую минуту, словно давая ему возможность в полной мере пережить услышанное.

— Так у нее нашли целую гинею, у этой Джоанны… если это ее настоящее имя, в чем мы очень сомневаемся… — Кристина с многозначительным видом выдержала паузу. — Она сказала, вроде как вы сами дали ей ее, сэр. Думается мне, мистер Вуд еще спросит у вас об этом. Она клялась, что это вы дали. Да только если это неправда, тогда конечно же ее высекут плетьми и отправят в тюрьму, а то и хуже.

Последние слова хищной птицей зависли в тишине.

— Я и в самом деле мог дать ей гинею или даже две, в тот момент поздней ночью на меня просто нашла блажь. В конце концов, здешние виды кому хочешь вскружат голову. — Он сполна получил от Кристины и разозлился. — Какие бы у нее там ни были недостатки, я считал ее самой милой и старательной горничной, очень преданной своему делу — куда более преданной, нежели большинство девушек, ты не находишь?

Кристина вспыхнула от злости, но прикусила язычок: она не могла рисковать работой.

— Сейчас она находится в «Двух псах», — сказала она, — это таверна по дороге в Айреби.

Без единого слова, одним лишь кивком он поблагодарил ее за эти сведения. Едва заморив червячка, он тут же снова отправился в путь, словно его против собственной воли влекло в таверну, к Джоанне. Он отыскал девушку, отправился с ней в поля и с неистовой страстью занялся с ней любовью, которая, как казалось, утолила ее вожделение и избавила его от сумасшествия, терзавшего его сознание точно гнойный нарыв. На обратном пути он слегка отклонился от дороги и заглянул в Кроствейтскую церковь, и там, предавшись молитве, он наконец ощутил, что излечился от своего недуга. Ему подумалось, что Мэри теперь уж окончательно изгнана из памяти и забыта навсегда. Для мисс д'Арси он был полковником Хоупом; для Мэри на какой-то момент он стал Августом; для него самого с его новым «я» — всего лишь Джоном; находясь рядом с Джоанной, он и вовсе не имел имени и при этом переживал короткие мгновения непостижимого наслаждения.

Он прибыл обратно как раз вовремя, избежав запоздалой грозы. Письмо от Ньютона содержало два срочных сообщения:

Хоуп порвал письмо. Ньютон никогда не отпустит его. Неужели это единственный образ жизни, который доступен ему? Неужели он вынужден действовать только таким образом?.. Он рассеянно прожевал обильный и чересчур жирный обед, выпил пива больше, чем следовало, и принял немного опия, запив его бренди, разбавленным водой. Почти тотчас же погрузившись в сон, Хоуп почувствовал, как его истерзанным разумом вновь безраздельно овладевают ночные кошмары, более всего похожие на окровавленные женские рты.

Он поднялся с постели в пять часов и решил отправиться в Грасмир этим же вечером.

— Я возьму свою коляску, мистер Вуд, — объявил он, — но если бы я мог оставить здесь свое столовое серебро и белье, я был бы весьма вам признателен. Поскольку я непременно намерен вернуться в «Голову королевы». Но я возьму с собой свой несессер и конечно же мою одежду, если пришлете…

Беседа велась в небольшом зале, который служил общей гостиной для всех постояльцев. И Хоуп намеренно говорил громко, дабы как можно больше любопытных ушей могли услышать его весьма приватный разговор с хозяином гостиницы. Приняв подобное решение, он и в самом деле воспрял духом. Хоуп словно чувствовал дыхание свежего воздуха, овевавшего его на перевале Хауз-Пойнт. Комедия, которую он разыграл, была призвана лишний раз подчеркнуть важность его собственной персоны. Джордж Вуд в должной мере оценил подобное доверие.

— Нам так жаль, сэр, уж так жаль… Кристина!., живо наверх, в комнату джентльмена!., но конечно же… где Дэн? Отправляйся в загон и оторви его от этих лошадей… куплены на ярмарке в Ростли, сэр, и ужасно дикие… счет? Нет… и слышать ничего не желаю, сэр… вот когда совсем соберетесь нас покинуть, мы только надеемся, что это еще не скоро случится… вот тогда и потолкуем по поводу счета.

Он держал себя так, как в его представлении хозяева гостиниц в больших городах ведут себя со своими высокородными гостями. Он тщательно осматривал лошадиную сбрую, спускаемые вниз несессер, обувь, одежду и бумаги, старательно разложив и заперев у себя столовое серебро, белье и два объемистых сундучка. Стараниями мистера Вуда сборы растянулись невероятно, но вот час отъезда настал. Усердие хозяина гостиницы, с такой помпезностью дирижировавшего своим «оркестром», нельзя было не заметить.

Хоуп отправил за Баркеттом; когда тот явился в сопровождении дочери, он отвел их в тихий уголок двора.

— У меня есть для вас предложение, — сказал он Баркетту и, уже начав говорить, взглянул на этого человека так, будто впервые видел его.

Приземистый, кривоногий, с крепкой фигурой, с узкими глазками, отбивавшими всякую охоту заглядывать в них во второй раз. Не спасало даже вполне доброжелательное выражение лица и белая кожа, что было совсем странно, ввиду его постоянной работы на свежем воздухе. Эту бледность мистер Баркетт передал по наследству и своей дочери, которая имела весьма худощавое и даже отчасти костлявое телосложение. Хоуп сделал вывод, что может доверять этому человеку в той мере, в какой сам Баркетт будет уверен в оплате, прекрасно осознавая при этом, что такая оплата должна быть выражена не только в наличности.

— Вы можете взять с собой вашу дочь, — добавил он.

Он уже успел узнать о тайном сговоре между отцом и дочерью, они явно стремились заманить его в любовную ловушку. При этом нежелание Баркетта выполнять обязанности прислуги было вполне очевидным.

— У меня есть слуга, — продолжал он, — Петере, но его пришлось отправить в Лондон. Я не смею оскорбить вас предложением стать моим слугой, Баркетт, но тем не менее мне бы хотелось воспользоваться услугами хорошего человека, который бы мог вести коляску до самого Грасмира, порыбачить со мной несколько дней и был бы готов исполнить кое-какие мои поручения… около недели, насколько я полагаю. Уверен, что у нас не возникнет разногласий по поводу оплаты.

Баркетт чувствовал, что наступил его час. Он уже получил от Хоупа некоторую сумму за совместную рыбалку, однако же не считал ее вполне достаточной. Зато общество полковника обеспечивало ему известную значительность. Конечно, у него имелась своя постоянная работа, но в его отсутствие с нею мог справиться и сын. Что касается Сильвии, то на единственную дочь у него были свои планы. Могло статься, между нею и высокородным дворянином завяжутся романтические отношения. Случись такое, он хотел оказаться рядом и видеть развитие событий собственными глазами, независимо от того, закончится ли это счастливо или же все их прожекты потерпят крах. Он высказал несколько собственных требований и согласился.

Так что через пару часов Баркетт уже правил коляской, запряженной четверкой, которая с трудом преодолевала крутой подъем к вершине Данмейл-Рейз. Хоуп и Сильвия шли следом, стараясь сберечь силы лошадей, однако, как отметил для себя Баркетт, двое пассажиров — не такой уж непосильный груз для четверки ездовых. Казалось, гроза омыла холмы и само небо, и свежесть дня, перевалившего за вторую половину, была особенно привлекательна. Энергично шагая следом за коляской, джентльмен нередко брал девушку за руку, а иногда, на особо трудных участках, даже помогал ей, придерживая ее за талию. Сильвия принимала его помощь с такой готовностью, какую человек, менее тщеславный, нежели Джон Август, посчитал бы весьма подозрительной.

Они остановились рядом с отдыхавшими лошадьми и взглянули вниз, на долину, где располагался Грасмир. Пред ними расстилался пейзаж, описанный великими поэтами и названный ими истинным раем. Художники изображали его в своих картинах как драгоценный камень в оправе девственной природы. Маленькое овальной формы озерцо, кольцом зажатое со всех сторон невысокими горами, казалось грезой наяву.

— Она похожа на миску, на дне которой осталась ложка супа, — заметил Хоуп.

И они направились вниз, к деревне.

Хоуп один сел в коляску. Сильвии же предстояло идти пешком, однако Баркетт оправдывал Хоупа тем, что тот, проявив истинное благородство, дал возможность юной простолюдинке хотя бы ненадолго поменять обстановку.

Хотя гостиница «Лебедь» была лишена той простоты, которой обладала «Голова королевы», не прошло и минуты, как слуги, конюхи и горничные уже суетились вокруг. Они так и старались хоть одним глазком взглянуть на «благородного члена парламента», «младшего брата самого графа», который так внезапно и неожиданно решил остановиться у них в этот поздний час. К тому же важный господин — «еще и полковник» — потребовал всего самого лучшего, как для себя, так и для своего («временный из Кесвика») слуги и его («бледновато выглядит») дочери.

Мистер и миссис Крамп, которые до сего момента безмятежно царили в «Лебеде» благодаря своему социальному превосходству, быстро перешли из состояния легкого раздражения к искренней радости, когда суетящиеся слуги принялись передавать им все подробности о происхождении нового гостя, о его одежде, речах и манерах. Миссис Крамп тут же попыталась поскорее повстречаться с вновь прибывшим джентльменом. Сначала она робко пробралась в гостиную, затем таким же путем прошлась до конюшен, и уж затем отправилась прогуляться по дороге, ведущей к деревне и озеру. Лучшего способа побыстрее встретиться с господином ей в голову не пришло, однако, потерпев фиаско, она вынуждена была умерить свое нетерпение до утра.

На следующий день мужчины встретились лишь в половине одиннадцатого утра, обменявшись любезными приветствиями. Мистер Крамп как раз устанавливал свои карманные часы по уинстерским ходикам, когда «ваш покорный слуга, сэр», Александр Август Хоуп, полковник, член парламента от Линлитгошира, младший брат графа Хоуптона взялся за дело. Крамп капитулировал сразу же, подхватив разговор, и принялся объяснять, как он повстречался с мистером Ньютоном, или как его там — Уилсон? — торговым агентом благородного джентльмена, в Престоне, ведь так, дорогая? Или в Ланкастере? Верно я говорю, моя милая? — его меньше всего заботило то, в каком конкретно городе произошла их встреча, больше всего ему хотелось представить полковнику свою миниатюрную, изящно сложенную жену, которая сопровождала его повсюду. Крамп был по натуре добрым человеком, и в результате временами жена помыкала им, точно собственным рабом. Однако при малейшем проявлении твердости она безоговорочно ему повиновалась.

— Миссис Крамп, полагаю, — галантно произнес Хоуп, он вдруг сделал шаг назад, словно его внезапно посетила потрясающая мысль. — Миссис Крамп, — повторил он, неохотно выпуская ее руку из своих нежных пальцев. — Простите меня… какое удивительное сходство… да нет, помилуйте, быть того не может… но какое сверхъестественное сходство… в самом деле… вполне, вполне… — Он словно бы на несколько мгновений лишился дара речи.

Мистеру Крампу стало явно не по себе; миссис Крамп качнулась назад на носочках, всем своим видом давая понять, насколько она разочарована таким поведением. Однако звание полковника, его связи по-прежнему интересовали ее и делали необходимым их знакомство.

— Помилуйте, да я просто обязан сказать, теперь, коли уж я начал. Как вы полагаете?

— О да, — ответила чета Крампов хором, демонстрируя вполне привычную преданность друг другу и внезапное единодушие.

— Хотя, впрочем, не стоит, — размышлял Хоуп вслух. — Слишком рано что-либо предполагать.

— Нет, нет! — вскричала миссис Крамп.

— Нет, — задумчивым эхом откликнулся мистер Крамп.

— Просто, — сказал Хоуп, глядя мимо миссис Крамп на рощу, цвет которой постоянно менялся под лучами солнца и гонимыми ветром облаками, — просто, да я просто уверен, что вам уже об этом говорили…

Об этом — о чем? — мысленно вскричала миссис Крамп, подаваясь вперед и кренясь, словно Пизанская башня. Хоуп не торопился говорить, с сомнением растягивая слова, а его новые собеседники уже готовы были потерять терпение.

— Что вам присуще удивительное сходство с одним моим очень добрым другом — Матильдой, младшей сестрой принцессы из династии Гогенцоллернов[34].

Миссис Крамп подалась назад и вспыхнула, на ее лице отразилось удовольствие, смешанное со смущением. Мистер Крамп тут же попросил Хоупа повторить полное имя особы, на которую так похожа его супруга, дабы он мог записать его и запомнить. Сам он не слишком гоняется за титулами, но он был уверен, что друзьям жены будет весьма интересен сей факт. Хоуп понял, что одним ударом завоевал симпатию обоих: правда, надо отдать должное Ньютону, он подготовил почву, но само исполнение, актерское мастерство были его заслугой. Великий Кембл гордился бы им: он и сам был более чем горд самим собой.

— Моя карточка, сэр, — сказал Крамп, и Хоуп прочел:

— И как она поживает? — поинтересовалась миссис Крамп, пока Хоуп изучал содержимое карточки. Он озадаченно взглянул на женщину.

— Матильда, младшая сестра принцессы Гогенцоллерн, — торопливо подсказала ему миссис Крамп. — С ней… все в порядке?

— Когда я покидал дворец, — рассудительно ответил Хоуп, заодно воспользовавшись возможностью обменяться карточками, — обе принцессы, поскольку и сама Матильда удостоена подобного титула…

— Конечно, — пробормотала миссис Крамп и оглянулась, осматривая гостиную в поисках того, кто посмел бы бросить ей вызов в данном вопросе.

— …обе были вполне здоровы.

— Вполне? — эхом отозвалась миссис Крамп с легкой долей зависти.

— С тем самым естественным румянцем на лице, — продолжал Хоуп, решив, что подобная неумеренность в данном случае весьма к месту, — который я заметил у вас, мэм.

Он прижал руку к груди и поклонился. Миссис Крамп лишь слегка присела в реверансе, после чего лицо ее приняло озабоченное выражение.

— Ваша рука, сэр, — произнесла она трагическим тоном. Хоуп взглянул на свои скрюченные пальцы.

— Резаная рана, мэм, порез сухожилия, причуда войны. — Он провел пальцем по шраму, и миссис Крамп тихонько вскрикнула.

Мистер Крамп прочел карточку Хоупа несколько раз и весьма впечатлился написанным.

— Я надеюсь, сэр, — произнес он, — что можем помочь вам, если вы намерены задержаться в этом краю. Я и моя жена, мы отлично знаем здешние места…

— Люди здесь такие естественные, — прошептала миссис Крамп, — такие простые, — она огляделась по сторонам, но в пределах слышимости не было ни одной живой души. — Невинные, — сказала она громко.

— В действительности мы здесь, — продолжал мистер Крамп, которого даже не задело то, что жена столь бесцеремонно перебила его, на самом деле при данных обстоятельствах ему даже грезилось, будто ее замечания придают вескость всем его заявлениям, — строим дом…

— Солидный дом, — добавила миссис Крамп, тем самым заранее отметая любые ошибки.

— Вполне солидный дом, — поправил ее мистер Крамп скромно, — поскольку намерены жить здесь, неподалеку.

— Наша дочь, — начала миссис Крамп, в качестве объяснения.

Хоуп улыбнулся.

— Возможно, вы встретитесь с нашей дочерью завтра? — предложил Крамп. Набравшись храбрости и тщательно взвешивая каждое слово, он вслух высказал тайные планы, которые он и миссис Крамп вынашивали до сего момента. — И в самом деле, мы могли бы представить вас друг другу.

Миссис Крамп рассмеялась.

Вот и доверяйся после этого Ньютону, подумал Хоуп, пропустил самое важное — у них еще и дочь имеется.

— Я намерен слегка прогуляться по деревне, — заявил Хоуп, как ему казалось довольно ловко обходя предмет разговора.

— Так что ж, — подхватила миссис Крамп, — мы тоже.

Казалось, подобное совпадение желаний поразило ее, словно было не чем иным, нежели самым очевидным доказательством Божественного провидения.

— Тогда давайте… — начал было Хоуп.

— С огромным удовольствием, — откликнулся Крамп торопливо.

— Я только отдам распоряжение горничной принести мою шаль, — сказала миссис Крамп, выразив просьбу в весьма деликатной манере.

Хоуп был очень рад пройтись по милой маленькой деревеньке. Между ними завязалась вполне обыденная, совершенно невинная беседа, в ходе которой быстро выяснилось, что мистер Джон Грегори Крамп из Ливерпуля был и в самом деле очень состоятельным человеком. И состояние это не ограничивалось лишь землями и той суммой, что перешла ему в наследство. Он собственным трудом умножал свои капиталы, занимаясь торговлей. В скором времени, если не на следующей неделе, то, по крайней мере, к концу месяца, в порт Ливерпуля должен был прийти груз цейлонского чая, индийского джута, ирландского угля. Мистер Крамп не без основания считался большим знатоком завозимого в страну товара, который он распродавал с большим или меньшим успехом. Та небрежность, с какой он упомянул о своей торговле, объяснялась тем, что его жена терпеть не могла долгих разговоров на эту тему, считая ее вульгарной. Но, несмотря на это, ей доставило удовольствие отметить, что разговор об их состоянии нашел у их нового знакомого почтительный отклик.

Мистер Крамп действительно отличался чрезвычайными способностями и прозорливостью, умел управлять людьми и в равной степени слыл успешным торговцем и преуспевающим адвокатом, чьи слабости сводились к чрезмерному обожанию жены и слепой любви к дочери. Он чувствовал, что ради знакомства с титулованной особой ему придется слегка поступиться собственной гордостью. И все это лишь ради жены, которая жаждала вступить в аристократическое общество Британии, которое, как ей мнилось, отличалось особой изысканностью разговоров, моды и вкусов. «Высокородный» не произвел на мистера Крампа ни малейшего впечатления; младший брат графа не покорил его нисколько. Торговец прекрасно осознавал, что аристократ, с такой легкостью заговаривающий с третьим сословием, точно с равным, просто отдает дань вежливости. Мистер Крамп нисколько не одобрял членство Хоупа в парламенте: ему уже доводилось знавать нескольких политиков, и он не доверял ни одному из них.

Как выразился сам мистер Крамп, доверие для него являлось столпом, на котором зиждилось его торговое дело, впрочем, как и вся его жизнь. Он безоговорочно верил капитанам своих кораблей. Он доверял партнерам по торговле на Востоке, в Индийском океане, и дальше, за Атлантикой, на далеком африканском побережье. Своим служащим, компаньонам в Ливерпуле, своему банку, строителям, плотникам — всем, кто обеспечивал его мебелью и одеждой. Мистер Крамп с уверенностью ступал по этой грешной земле, доверяя всем им. На самом деле первоначальный источник его гигантского, стремящегося к бесконечности капитала был осквернен обманом, эксплуатацией работников, жестокостью, угнетением, убийствами и множеством других порочных поступков. Однако, доведись ему услышать подобное заявление из чьих бы то ни было уст, мистер Крамп в первую очередь изумился бы, затем возмутился и наконец с пренебрежением отмел бы такую откровенную напраслину. Он был честным торговцем, чьи способности, а также таланты других, с кем он имел дело, включая благословенный Господом Британский флот, сделали его достаточно богатым, теперь он мог удовлетворить любой свой каприз.

Миссис Крамп выбрала Озерный край не только из соображений комфорта, но и из сентиментальности. Уж она-то точно имела практическую жилку, хотя сейчас всеми силами старалась скрыть ее. Миссис Крамп всячески стремилась проникнуть в высшее общество в самом Ливерпуле, но все ее попытки потерпели крах. Оставалось неясным, то ли мистер Крамп проявлял излишнюю осторожность, то ли просто был чересчур упрям, в то время как миссис Крамп оказывалась либо слишком назойливой, либо не в меру кокетливой. Ответные приглашения тоже особого успеха не принесли: частенько, к стыду миссис Крамп, ее приглашения холодно отклонялись, и те, ради кого она с такой готовностью шла на разумные расходы, просто манкировали ее балами. Озерный край, который она пару раз посещала еще до замужества и путешествовала по нему с друзьями, казался золотым и доступным уголком для знати. И кроме того, как она выяснила, он стал довольно моден! Книги, гравюры, статьи, пародии, художественные полотна, стихи принесли ему немало славы. Многие желали отправиться на Озера, и к тому же война с Францией не давала возможности иностранцам приезжать сюда на отдых. Они прибыли в Грасмир в полной убежденности, что уж здесь-то их ждет настоящий эдем, но сразу же столкнулись с весьма неприятной действительностью — никто не желал, чтобы они строили дом в такой райской деревушке. Это стало причиной настоящей бури, которая день ото дня набирала силу.

Они уже подошли к берегу озера напротив отмели Аллан, когда мистер Крамп закончил рассказывать о своих бедах. И полковник Александр Август Хоуп, член парламента, выразил искреннее сожаление по поводу этого столь удручающего факта, а также оказался весьма любезен, предложив помощь в решении данного затруднения, каковая тут же была принята несчастным торговцем с выражением самых сердечных благодарностей. Полковник Хоуп и представить себе не может, заверил мистер Крамп, схватив руку благодетеля и с невероятным энтузиазмом принявшись ее трясти, каким благодеянием является для них такая поддержка. Эмоции торговца были абсолютно искренни. Его и в самом деле поразила та волна негодования, которую вызвал он сам. Более всего возмущалась группа поэтов, приехавших в долину совсем недавно. Однако мистер Крамп не праздновал труса и продолжал с завидным упорством добиваться своего, не собираясь отказываться от задуманного; он был решительно настроен построить в этом райском уголке собственное гнездо, приезжать в него на лето и наслаждаться счастьем с женой и дочерью. Поддержка полковника Хоупа могла оказаться весьма своевременной. Миссис Крамп выразила благодарность красноречивым молчанием, однако одарив Хоупа взглядом, который, как он заметил, ясно свидетельствовал о том, что его благородство поразило леди в самое сердце.

На этой эмоциональной волне они и расстались, пообещав друг другу встретиться позже во время обеда, или чая, или ужина… и не забудьте о нашей дочери и о нашей лодке, уж ею вы можете пользоваться всякий раз, как вам вздумается порыбачить, и до скорой встречи, полковник Хоуп, до скорой встречи… только местные жители называют эти холмы взгорьями…

Хоуп вынужден был покинуть их. Проведя менее часа в компании этих субъектов, Хоуп едва не дошел до точки кипения. Он не разрабатывал тактику и стратегию общения с теми, кто и сам с готовностью капитулировал перед ним. Собственный успех впечатлил Хоупа, хотелось его закрепить. Но хотя полковник прочесывал склоны холмов по берегам озера с особым тщанием, никого более так и не выловил.

Он отыскал Баркетта с Сильвией и отправился на озеро половить рыбу. Лодка Крампов была великолепна: недавно выструганная, более подходящая для пикника, нежели для рыбалки, на удивление удобная и крайне легкая в управлении. Баркетт обратил внимание, что за деньги даже от такой посудины можно добиться немалой скорости, поскольку вручную сработанные весла были сделаны на совесть, да и уключины имели весьма продуманную конструкцию.

Сильвия насаживала приманку. Баркетт греб. Хоуп управлял рулем. Они поймали четыре форели. И все это время Хоуп мечтал о большом состоянии.

То, что Баркетт сидел на веслах, Сильвия прикрепляла наживку, а сам он управлял, весьма нравилось ему. Но гораздо больше он желал иметь собственную отличную лодку и средства, позволяющие содержать эту лодку, а также породистых лошадей, превосходные коляски, великолепную одежду. Одним словом — Состояние. Если иногда, в моменты отчаянного сумасшествия, Хоуп жаждал общения с женщинами, то гораздо чаще все его стремления и желания устремлялись к богатству. Этот зов имел такую силу, что никогда не смолкал в его сознании, точно нытье уличного попрошайки, которое преследует тебя повсюду, куда бы ты ни шел. Это был голос древней и неискоренимой жажды.

Имей он состояние мистера Крампа… после встречи с торговцем мечты о деньгах совершенно вытеснили из его сознания мысли о каких бы то ни было плотских утехах.

За весь оставшийся день он холодно и отчужденно обменялся кое с кем парой дежурных любезностей, предпочитая иллюзорные фантазии действительности. К тому же Хоуп хотел подготовиться к встрече с дочерью.

Его продолжали мучить кошмары, и борьба Джона Августа, которую, как он думал, ему удалось разрешить в Баттермире, снова начала напоминать о себе. Возможно, новое возвращение Августа сулило ему еще большее смятение, нежели раньше, и полковник боялся заснуть. Облегчение принес опий, добавленный в бренди.

Раньше он верил лишь в плотскую любовь, однако все его романы сводились лишь к коротким интрижкам, никаких постоянных связей, но случалось, и такие короткие связи являлись ключом для всех будущих возможностей.

Лежа в постели и прислушиваясь к тихим шорохам уснувшей гостиницы, он интуитивно ощущал, что Сильвия была для него совершенно доступна, возможно, она тоже не спала в этот самый момент. Однако он усилием воли выбросил из головы эту мысль: последний лучик добродетели, которая снизошла на него на перевале Хауз-Пойнт. Важней было другое: Хоупа беспокоил ее отец. Полковник был почти уверен, что хитрая лиса использует Сильвию в качестве наживки, чтобы поймать на крючок богатый улов. Более того, утром прибудет дочь Крампа. Все эти соображения подталкивали его к отказу от требований плоти. Он накажет свою похоть: он задушит и уничтожит греховное стремление, он сломит его…

Однако уж поздно ночью он проснулся от собственного крика. В жутком кошмаре ему привиделось, как неуловимые, ужасные существа, выбравшиеся из-под гигантских, заросших мхом валунов, поползли по его ногам, впившись в белую кожу, и принялись влажными ртами высасывать его кровь, а прямо над его лицом свисали веревки, снасти, сети и гигантская провисшая паутина завязанных и покрытых сплошными узлами конопляных лесок. Неспешно покачиваясь, они опускаются все ниже, стремясь захватить его в ловушку, откуда-то доносится детский плач. И куда бы он ни посмотрел, всюду жадные женские рты и никаких других черт, только рты, мясистые, багровые, точно слива, языки, зубы, белые, как пена на падающей воде, и руки, крючковатые, с черными ногтями. Они ползут к нему по одежде, по груди, по лицу — и вновь детские крики, — разрывая кожу на его голове до самого черепа…

Он поднялся, подошел к туалетному столику и плеснул водой из таза на лицо и грудь, чувствуя, как холодные струйки успокаивающей прохладой стекают по разгоряченной коже. Он высунул голову в окно, пытаясь успокоить разгулявшиеся нервы, и даже постарался разобраться в ночных звуках. Кроме сов, он ничего больше различить не сумел, и собственное невежество привело его в смятение. Ему захотелось убраться подальше от этого места, от этой долины, из этого края, из страны, из собственной одежды, и вообще из удушающе ядовитой, связывающей по рукам и ногам Англии…

— Наша дочь, — представил мистер Крамп скромно. Миссис Крамп стояла на заднем плане и слегка покачивала головой.

Хоуп улыбнулся и снова улыбнулся.

— Как поживаете? — произнес он и протянул руку.

— Хорошо, благодарю вас, сэр, — ответила она и присела в хорошо разученном книксене.

Он подумал, что ей, должно быть, около шести.

Позже, этим же днем он вытянул из благодарного мистера Крампа чек на пятьдесят фунтов, объяснив свою просьбу тем, что его старший брат «граф» и сам он взялись за реорганизацию управления банком. Конечно, в свое время он обязательно разрешит все эти проблемы, однако лучше всего сделать это по приезде в Ливерпуль, а пока у него возникли некоторые затруднения.

— Сущность моего затруднения, мистер Крамп, как и вашего, — этот поистине райский уголок. — Он театрально огляделся по сторонам, выражая совершенную беспомощность. Они как раз неспешно направлялись к Элтеруотеру. — Поверите ли, мистер Крамп, это можно сравнить только лишь с пагубной привычкой. Хуже табака или даже алкоголя. Может статься, правительству следовало бы предпринять кое-какие меры, возможно, моему другу мистеру Питту стоило бы ввести налог на природу, как его отец ввел налог на джин.

Мистер Крамп сконцентрировал внимание на этом замечании, стремясь запомнить его, а затем слово в слово передать жене. Возможно, употребить его где-нибудь еще. Он бы обязательно упомянул первоисточник — плагиат никогда не прельщал его, — однако ему всегда было так трудно поддерживать вежливую беседу, уж слишком скуден был список тем, о которых он имел хоть какое-нибудь понятие. Цифры, факты, тоннаж, хранение продуктов, перевозка по морю, продажа, коммерция, соединившая континенты, — все, что было романтичного и дорогого в его торговле, невероятным образом кружило ему голову и оставалось его единственным удовольствием в этой непростой жизни. Но подобные разговоры выходили за рамки светских бесед.

— Пришел, увидел и был побежден, если перефразировать великого Цезаря, — произнес Хоуп.

Любопытно, но его весьма интенсивные физические упражнения вовсе не облегчали прогулки по сельской местности, и теперь, преодолевая легкий подъем, он задыхался.

Полковник продолжил, надеясь, что мистер Крамп не так уж часто слышит подобные тривиальные остроты:

— Меня впечатляют контрасты. Когда я был в Египте, я думал, будто вся страна — это лишь солнце и пустыня, бездонные небеса и голый песок и что во всем свете не сыскать ничего более царственного. Я понял, почему пирамиды такие гигантские и величественные. Просто в тех краях нет ничего примечательного. Люди вынуждены были возводить монументы и памятники, и все это, насколько я понимаю, лишь ради того, чтобы разнообразить природный ландшафт. Однако здесь природа и сама позаботилась о пейзаже и о памятниках, здесь их великое множество. Как говорят поэты: «Он не мог сочинить ни одной строчки, и потому он остановился и посмотрел вниз, на гладь озера, предавшись унынию, но в то же время разумом постигнув, что картина сия по силе своей не уступает двустишию, сочиненному пиитом».

Мистер Крамп выразил согласие сдержанным кивком, тоже глядя вниз. Хоуп еще несколько минут стоял на месте, давая отдых ногам и восстанавливая дыхание.

— В здешних местах мне особенно нравятся люди, — заметил мистер Крамп, воспринимая молчание полковника как явное неодобрение. Торговец и сам прекрасно понимал, что ему не мешало бы получше следить за беседой и поддерживать ее. — В городах люди теперь все больше занятые или уставшие. Убогие души или же несчастные и пустые, у них и времени-то не находится на такое вот умиротворенное созерцание всего сущего. А ведь оно именно и является лучшей частью нашей жизни и нисколько не зависит от общественного положения или же от происхождения. Оно доступно как самому бедному крестьянину в такой вот отдаленной провинции, так и важному джентльмену, который занимается большой политикой. И я убежден — или в достаточной мере был убежден в том раньше, — что подобное блаженство зависит от влияния места, в котором рожден человек и в котором он прожил всю свою жизнь…

Поскольку мистер Крамп отклонился от той темы, что придумала для него жена, Джон Август предложил вернуться к разговору, невольно подслушанному в конюшне этим утром.

Оказывается, недавно в этой райской долине случилось удручающее событие. Беда произошла с местным жителем, которого в долине многие знали. С молодых лет будучи хорошим работником, он в свое время выучился на каменщика, женился, как только закончил обучение, девушку взял из соседнего Райдела, и у них было пятеро детишек. Война самым жестоким образом вторглась в их семейное счастье, и временами он был принужден жить в холмах, присоединяясь к группам рабочих, которые строили ограждения вокруг пастбищ. Однако такая жизнь вдали от семьи не слишком его радовала, а уж домочадцы тем более страдали от такой разлуки, но, несмотря на все его усилия, даже этого заработка не хватало на семерых. И все же он умудрялся с огромной экономией вести скромный, но достойный образ жизни. Затем он заболел и несколько месяцев подряд и вовсе не мог работать — траты на лекарства, рост долгов, его совершенная беспомощность. Ему пришлось вернуться к работе, как только он поднялся на ноги, но бесконечные испытания превратили его, как выразился человек с конюшни, «в ходячего скелета». Все в Грасмире восхищались его независимостью, он не признавал никакой жалости и отвергал любую благотворительность, даже если она исходила от членов прихода. Люди побогаче с нежностью рассказывали о довольно худых, но все же красивых, здоровых детях, таких спокойных и послушных. А родители продолжали бороться… На прошлой неделе их обоих обнаружили в постели мертвыми. Создавалось такое впечатление, что в своем стремлении накормить детей они отказывали себе в еде и питались травой.

Сбор средств для сирот шел полным ходом.

— Скажите, — на Хоупа вдруг нахлынули собственные горькие воспоминания, и, стремясь побыстрей избавиться от них, он проявил несдержанную бестактность, прервав своего собеседника тем надменным тоном, который был присущ аристократам, осознающим свое привилегированное положение, — как вам удается управлять делом?

Крамп не мог поверить в удачу. Он начал рассказ нерешительно, словно стремясь убедиться, что не надоедает своему знакомому, но, видя на лице полковника выражение неподдельного интереса, какое ему уже доводилось видеть раньше, он с легкостью заскользил по волнам красноречия, словно мощный парусник, поймавший попутный ветер.

Хоуп предоставил мистеру Крампу такую возможность, поскольку ему требовалось кое над чем подумать.

В прошлом ему доводилось оказываться в опасных ситуациях. Он связался с Ньютоном, которого боялся и которому на самом деле никогда не доверял. Он получил отсрочку на неопределенный срок, но уж лучше оставаться пессимистом, нежели питать беспочвенные иллюзии. Ему требовались деньги, большие деньги — как можно больше и скорее. И сейчас он разгуливал с человеком, нажившим свое состояние на торговле с Левантом[35], и его состояние почти наверняка позволило бы Хоупу найти дорожку к удаче.

Короче, почему бы не убить мистера Крампа и не жениться на миссис Крамп? Конечно, выждав приличествующий период времени.

Об этом и думать было тяжело. Хоуп огляделся. Проделать подобное прямо сейчас, на этом самом месте, невозможно. Однако Хоуп много слышал о камнепадах в этом краю, о неустойчивой вероломной земле и понимал, что несчастный случай вполне возможен. К тому же мистер Крамп атлетизмом не отличался и, насколько Хоуп мог судить, не обладал никакой особой силой, скрывая под превосходной одеждой изнеженное тело.

И какова будет потеря? Неужели же через пару лет миссис Крамп будет с ним менее счастлива, нежели со своим мужем теперь? Неужели же его дочь станет вечно убиваться по отцу, если Хоуп все время будет находиться рядом и одним своим присутствием вытравит память о нем? Есть ли у мистера Крампа родители, братья и сестры? Могло статься, он со своим характером изрядно надоел им, однако, случись с ним несчастье, они наверняка обнаружат в нем те замечательные качества, которых раньше и вовсе не видели. Да и самому мистеру Крампу куда как лучше предстать перед Судом Божьим именно сейчас, после долгих лет, полных трудов праведных. А позже, когда он уйдет в отставку — вполне ожидаемо, — дела пойдут уже не так хорошо, и, вероятней всего, большие и маленькие неприятности сделают его совсем не тем человеком, каким он является сейчас. Он уже не будет столь счастлив, ощутит собственную бесполезность, и вся его энергия истощится на многочисленные мелочи, он утратит именно те качества, которые ныне могли бы послужить основанием для отпущения его грехов.

Хоуп вдруг вспомнил, что совсем неподалеку есть подходящее местечко, Баркетт указывал его, когда они рыбачили на Дервентуотере — голая скала, вырываясь на простор из зарослей леса, серым монолитом нависала над долиной. От него и требуется-то немного. Надо просто прогуляться по тем лесам, поближе подойти к самому краю, чтобы посмотреть вниз и насладиться ощущениями настоящего путешественника по Озерному краю. А затем мистер Крамп оступается, Джон ловит его, пытаясь помочь, но рука предательски соскальзывает, и торговец летит вниз, вниз, вниз и падает прямо на одно из самых любимых путешественниками мест.

Хоуп улыбнулся про себя: губы сами собой растягивались все шире, и, всеми силами стремясь скрыть истинные чувства, он повернулся к мистеру Крампу, точно улыбка эта была обращена ему. Подобная реакция подбодрила торговца. Рассказывая о том, как его отец, основывая дело, принялся торговать рабами, он прекрасно осознавал, что тема эта весьма щекотлива. Он даже почувствовал немалое облегчение, однако не слишком удивился, что этот наследник аристократического рода, английский военный проявил мягкость и терпимость в подобного рода вопросах. Здесь неподалеку жил человек по фамилии Кларксон, ходячее проклятье, если дело касалось сей темы. И мистер Крамп боялся, что Хоуп может оказаться одним из тех скучающих и лицемерных молодых людей, которые находят весьма остроумным насмехаться над устоями старого общества. Он воспользовался одобрением Хоупа и даже рискнул порассуждать на тему прибылей, которые потоком текли от продажи негров. Теперь — увы! — это стало неэкономично.

Хоуп же в воображении рисовал себе скрюченное тело Крампа на вулканических камнях, мертвого, но не изломанного, не кровоточащего. Художник, живший внутри Торговца и ставший Мучеником. Он был просто обречен сбросить с себя оковы меркантильности и обрести дух красоты, свободы, романтики и природы. Хоуп с охотой представлял себе трогательную картину того, как он утешает миссис Крамп. Он станет всячески поддерживать ее память о погибшем муже, восхваляя его, высоко оценивая его заслуги, припоминая «остроты», повторяя любимые комментарии, а затем в комнату войдет дочь, вся исключительно в черном, и он скажет, он вынужден будет сказать, невзирая на обязательные слезы матери, что ребенок — вылитый отец. И дабы успокоить ее рыдания, он не забудет уверить ее, будто и ей самой необходимо жить дальше ради дочери, которая через несколько лет сама станет матерью. Всецело погрузившись в сладостные мечтания, Хоуп даже не заметил, как мистер Крамп остановился, чтобы рассмотреть какую-то деталь пейзажа: сам он прошел еще несколько ярдов вперед и только тогда обратил внимание, что спутника рядом нет.

— Ваши размышления, — остановившись и оглянувшись, крикнул Хоуп торговцу, который пребывал в совершенном замешательстве от такого поведения полковника, — возродили мои собственные. Поверите ли, случается, меня посещают те великие мысли, что, словно брошенные опытной рукою семена, произрастают сами собой. И каждая из них способна дать свой росток, обрести свою жизнь, и, признаться, мой разум совершенно поглотили те великие идеи морали и коммерции, которые вы затронули в своей проникновенной речи.

О большем мистер Крамп и мечтать не мог, и все же он так и не ответил, несмотря на все расчеты Хоупа. На самом же деле до торговца с большим трудом дошла суть комплимента, высказанного полковником. Хоуп вернулся и остановился рядом с Крампом, теперь, когда ему не было никакого смысла притворяться и разыгрывать из себя пытливого и застенчивого исследователя жизни, его лицо стало холодным и жестким. И Хоупу вдруг пришло на ум, что именно таким Крамп и был в сущности: холодным, расчетливым и жестким, и с той же суровостью он вел все свои торговые дела. И вряд ли он стал бы слишком деликатничать с капитаном, у которого наличие груза не совпадало с накладными.

— Посмотрите на это.

Хоуп взглянул на цветы. «Розовато-лиловые?» — подумал он, пытаясь подобрать подходящий цвет.

— Вот на эту бабочку, — произнес Крамп раздраженно.

Бабочка. Она легко перепархивала с одного цветка на другой. Хоуп пристально посмотрел на ее красные крылышки с черными пятнами. «Большая бабочка, — подумал он, — и у нее очень простая жизнь».

— Здесь, в долине, живет один человек, — произнес Крамп с горечью, повернув мрачное лицо к полковнику, заставив того пересмотреть свою идею по поводу смерти торговца. Крамп явно не из тех, кто безропотно устремится к собственной гибели. — Он пишет о бабочках и цветах и птичках, которыми так восхищаются все эти простые люди.

Крамп помолчал, на мгновение взглянул на Хоупа, ожидая одобрения, а затем вдруг с невероятной сноровкой поймал бабочку и раздавил ее.

— Моя жена обожает стихи этого писаки, — проговорил Крамп, бросая останки насекомого на землю. — Хотя человек этот — истинное проклятье мое! Он и его друзья будут насмехаться надо мной и выживут меня из долины раньше, чем я дострою мой дом. Но я возьму верх над ними! Какими бы поэтами они ни были!

Хоуп вернулся в Грасмир в еще более задумчивом состоянии, чем покинул его.

Назавтра, после дневной рыбалки, ему в голову пришла блестящая идея, каким образом можно назначить свидание с Сильвией ночью за конюшнями. А отужинать он собирался с семейством Крампов. Однако непосредственно перед трапезой у него оставался целый час свободного времени, который надо было чем-то занять: он позвал горничную, велев ей принести ему пива. Он пытался затеять легкую болтовню, но девушка, похоже, так и не уловила его тонких намеков, поглощенная тем, чтобы не пролить пиво, и удалилась.

Он велел подать еще пива, но теперь горничная была занята. Хоуп, льстя собственному самолюбию, всегда воображал, будто любая женщина может показаться привлекательной, если мужчина знает, какими глазами на нее смотреть. Однако он вынужден был признать, что данная горничная в «Лебеде» была совершенно несоблазнительна: чересчур высокая, нескладная, с прилизанными, жидкими волосами, да к тому же с безобразной бородавкой на носу.

Как далек он теперь от того просветления, которое посетило его на перевале Хауз-Пойнт! Сидя спиной к окну и с грустью рассматривая голые стены и изголовье кровати, Хоуп неторопливо потягивал пиво и с горечью размышлял, как низко он пал и как быстро это случилось. Неужели Хауз-Пойнт был лишь сном? Или же он спит сейчас? Жизнь представилась ему совершенно бессмысленной — он уже привык к этому, — но теперь, похоже, она лишилась последнего содержания. И хотя сегодня утром он всего лишь дал волю своему воображению, однако замышлял он не что-нибудь, а убийство. Никто не может поручиться, что при известных обстоятельствах или в крайней степени отчаяния он — кто знает — совершил бы… убийство? Несмотря на весь ужас, который при этом охватывал его душу, Хоуп не отбрасывал подобной возможности как выхода из отчаянного положения. Конечно, никто даже и не догадывался о той буре, которая сейчас бушевала в его душе, однако муками совести Хоуп не терзался. Стыд, казалось, окончательно покинул его, и потому, должно быть, похоть снова всколыхнулась в нем.

Ему следует отправиться в Баттермир, найти Мэри, рассказать ей чистую правду, насколько это возможно, а затем жениться на ней. Хоуп был уверен, что только тогда он сможет вести образ жизни свободный от беспрерывных обязательств, без зависти, бесплодных желаний и боли… Но Сильвия станет ждать его ночью в оговоренном месте, да к тому же еще и Крамп, с которым назначена встреча. Он стал спускаться по лестнице, но остановился, заслышав голоса.

— Позвольте представиться — полковник Мур, миссис Мур и мисс Амариллис д'Арси, наша подопечная.

— Весьма польщен, сэр. — Второй голос явно принадлежал мистеру Крампу, и сейчас он источал крайнюю учтивость.

Хоуп подслушал все сказанные любезности и вступил в комнату, изображая на лице скуку, которая моментально сменилась живейшим интересом при виде мисс д'Арси. Второй лакомый кусочек!

Объяснения, смех, приглашения стать гостями мистера Крампа за ужином, принято, полное удовольствие, полное согласие. Миссис Крамп, как оказалось — к ее крайнему удовлетворению, — была знакома с матушкой бедной мисс д'Арси, такой тонкой, милой дамой.

— И ваш отец… если мне будет позволено сказать о нем несколько слов… был человеком, которым все мы восхищались…

— Все мы, — заметил мистер Крамп, рискнув перебить свою жену, кивая головой чуточку более оживленно, нежели того требовал характер беседы.

— Уверена, муж подтвердит, что все мы уважали его отнюдь не за то состояние, которое он имел… хотя я слышала, как мой муж много раз говорил, будто богатство мистера д'Арси было столь огромным, что султаны и паши Востока и то проявляли интерес, но уважали мы его не за это, совсем не за это, все мы, кто знал его…

— Моя жена никогда не встречалась с ним, — перебил ее мистер Крамп, стараясь помочь.

Супруга одарила его таким красноречивым взглядом, что сомневаться не приходилось: в следующий раз он дважды подумает, прежде чем станет обрывать ее на полуслове.

— Его репутация, его имя, его… — Миссис Крамп замолчала, не зная, какие еще подобрать слова, поскольку легкомысленно взялась за непосильную для себя задачу, и повторила: — Его репутация… каким хорошим человеком он был, таким замечательным человеком… о, моя дорогая!

Мисс д'Арси разразилась слезами. Миссис Крамп и миссис Мур обступили девушку, стремясь утешить, однако от Хоупа не укрылось, что слезы несчастной сироты были весьма скупы. Тем не менее все присутствующие сочли своим долгом разделить личное несчастье мисс д'Арси и утешить ее подобающим образом.

Ужин стал настоящим триумфом миссис Крамп, что выпадало на ее долю крайне редко, и ее бы весьма задело, если бы кто-то заметил, будто немалая заслуга в том принадлежит заказанному мистером Крампом прекрасному кларету, который лился точно родниковая вода из источника. Это было, как она время от времени повторяла, «истинное единение сердец и умов».

Войдя в столовую, Хоуп направился прямо к мисс д'Арси и дал ей понять, насколько его потрясло самообладание, с каким она выдержала совершенно неделикатное замечание миссис Крамп. Да, без сомнения, та продемонстрировала крайнюю степень бесчувствия в своем порыве воздать должное славному имени батюшки мисс д'Арси, однако, несмотря ни на что, ради гармонии в их маленькой компании необходимо отнестись к ней снисходительно, если и вовсе не простить ее. Мисс д'Арси приняла комплимент, оценила легкую насмешку над миссис Крамп и адресовала Хоупу улыбку, полную молчаливого восхищения, что его весьма насторожило.

Хоупу даже удалось закрепить успех в доверительной беседе с полковником Натаниэлем Монтгомери Муром. До того, как приехать сюда, он, его жена и мисс д'Арси предприняли поездку в Дамфрис. Правда, подобающего общества там они не нашли, разве только компанию генерал-майора Джерарда Лейка, «который поведал мне о вашем мужестве в Гойлдер… Гойлд…».

— Гойлдермасен, — старательно произнес Хоуп.

— В четырнадцатом пехотном, — невозмутимо продолжил полковник Мур, не признавая никаких поправок. — Сказал, что вы командовали им, как истинный англичанин, сэр, и сражались, как римский полководец. Ничего, кроме самых высших похвал в ваш адрес, я от него не слышал, сэр. Я заверил его, что был бы горд познакомиться с вами… и я действительно горд. И раны, сэр… вы перенесли их очень стойко: нога — генерал-майор Лейк рассказал мне — в особенности сильно пострадала.

— О, сэр! — едва слышно воскликнула миссис Крамп, закатывая глаза и оседая на стул, и на секунду показалось, что перед зрителями разыгрывается второй акт спектакля, который начался выходом на сцену юной мисс д'Арси.

— Окна! — выкрикнул полковник Мур и ринулся мимо застывшей от неожиданности хозяйки, чтобы распахнуть окна, которые внезапно захлопнулись. Он с треском рвал на себя рамы, они не поддавались. Посыпались советы со стороны Хоупа, со стороны хозяина гостиницы, сопровождающиеся скрежетом ручек и звяканьем щеколд, — все это слегка затмило то маленькое представление, которое, вероятно, намеревалась устроить миссис Крамп, и когда общество наконец снова уселось за стол, ей хватило ума не возвращать разговор в прежнее русло.

Вся эта комедия воодушевила Хоупа. Энергия вернулась к нему, а с ней и прежние планы. Мисс д'Арси была ставкой в игре, он прекрасно это понимал. Но игра не будет простой — ну что ж, чем сложнее испытание, тем партия интересней! Все эти разговоры миссис Крамп о безмерном богатстве отца девушки, которое наследница наверняка получит по достижении совершеннолетия, решительно перечеркивали тот вздор, который лез ему в голову до сих пор. Теперь он окончательно отбросил мысль жениться на дочери хозяина гостиницы в Баттермире. Это была лишь мимолетная слабость, рожденная отчаянием. На самом деле Хоупу требовались подмостки, роль и аудитория. Вот почему он отправился на север; вот почему он выучил свою роль (да благословит Господь генерал-майора Лейка из Дамфриса!); это был его великий шанс. «О Господи, — молился он мысленно, — если это правда, что Ты возлюбил даже самых худших из грешников и позволил Сыну Твоему ввести разбойника в Царствие Твое, вспомни меня на перевале Хауз-Пойнт, помни, как я стремился повиноваться воле Твоей и как я спас эту невинную девушку, и помоги мне здесь, ибо я клянусь, что, если мне удастся совершить все задуманное мною, я стану вести жизнь праведную, исполняя долг христианский до самой смерти своей. Но для этого мне нужно состояние. О Господи, я признаюсь: без него я — ничто; только позволь ему попасть в мои руки, и я стану славой имени Твоего».

Он поднял взгляд, как делал это Кембл, и одарил пятерых сотрапезников улыбкой, заставившей их высоко оценить его величественную простоту и неподдельную открытость.

— Боль, — начал он, — является одним из самых странных феноменов на земле. Я был там, где люди страдали от такой невыносимой боли, которая убила бы любого из нас здесь, — он кивнул мистеру Крампу, — но эти люди не только не поддавались ей, но, кажется, даже умели не замечать ее. — Тут он кивнул полковнику Муру, который невольно выпрямил спину. Полковник тяжело вздохнул, выражая сочувственное понимание. — Я говорю не только об армии… хотя, вероятно, полковник Мур знает даже лучше, чем я: акты героизма, которые вам доводилось видеть, всегда совершаются перед лицом боли — ранения, резаные раны, оторванные конечности… — он взглянул на миссис Крамп, она слегка отшатнулась назад, — разрубленные артерии, пробитые головы, — на миссис Мур это не произвело особого впечатления, — и все эти рваные раны и физические увечья человеческое тело получает в ходе военных действий, — мисс д'Арси кивнула; она была явно заинтригована, — но я сейчас говорю об индийцах, неграх и мусульманах, которые сами причиняют себе ужасные страдания.

Он поднял бокал с кларетом, отпил из него и перешел к рассказу, который, как он уже успел убедиться на опыте, неизменно имел успех. Хоуп знал наверняка, что все его рассуждения за столом создадут впечатление о нем как о человеке, успевшем попутешествовать за свою нелегкую жизнь. И к тому же прослыть личностью любознательной, этаким аристократичным пиратом, который наконец-то вернулся домой, чтобы жить ради более важных, более утонченных вещей.

— В Индии существует секта, которая ест битое стекло, — начал он неожиданно. — Мне доводилось их видеть собственными глазами. Это часть их религии, религии, над которой я не могу насмехаться, поскольку она содержит в себе множество элементов, сходных с нашей собственной, хотя ей и недостает истинности христианства. На одном из своих грандиозных празднеств они проводят ритуал изгнания злого духа. Сначала выходят барабанщики… должен заметить, что ни одной женщине не дозволено принимать участие в этом ритуале, и дамы, присутствующие здесь, возможно, согласятся со мной, что подобный запрет — лишь счастливая фортуна для слабого пола. Барабаны эти весьма необычны — размерами от гигантских до крохотных, словно чашечки. Они производят звуки и ритмы, без сомнения, варварские, но тем не менее неодолимые. В самом деле, могу заверить, чем больше они играют, тем больше гипнотизируют тебя. И постепенно сознание твое сливается с этими звуками и ударами, и совсем скоро ты ловишь себя на том, что и сам, точно туземцы, раскачиваешься в такт барабанной дроби. Они жуют наркотические растения и пьют свое довольно отвратительное пиво или спирт… мне только однажды довелось сделать единственный глоток. Но, даже не распробовав вкуса, я просто выплюнул это немедленно, затем выходят танцоры… на головах которых красуются уборы из перьев экзотических птиц, тела их сплошь покрыты замысловатыми знаками и каракулями — посланиями их богам, я полагаю… затем они начинают топать ногами по земле в тот момент, когда барабанный бой подходит к апогею, — все это, как и барабанный бой, весьма сильно воздействует на людей.

Он поймал подходящий ритм:

— Барабаны бьют все быстрее, все быстрее вертятся танцоры, мятущиеся факелы освещают на их телах письмена и капли пота… они начинают разбивать маленькие бутылочки какой-то священной жидкости, и первый наносит себе рану разбитым стеклом… и, кажется, без всякого ущерба для себя, на них даже не появилось крови… а затем они начинают есть это битое стекло. Могу поклясться. Они запихивают в рот стекло, одновременно вихрем кружась в свете факелов, их тени так и пляшут на лицах. Затем они жевали это стекло и глотали его… обязательно показывая разинутые рты… высовывая языки, чтобы продемонстрировать, что языки не порезаны или же что рот пуст. После я спрашивал, сколько молодых людей — они почти все были молодыми — умерло от последствий, и мне ответили: ни одного. Битое стекло убивает злых духов внутри них и делает их сильней. Я спросил…

Позже, ночью, в своей комнате он вспомнил Сильвию. Однако такое свидание могло оказаться слишком рискованным, даже более чем рискованным. Сейчас Хоуп прекрасно осознавал, что эта девушка — всего лишь приманка в ловушке, которую расставили в надежде поймать его и которой ему все же так удачно удалось миновать. Ее можно было оставить и на потом, уж Сильвия-то подождет. Он вытащил трубку и налил себе еще немного бренди.

За окном луна поднималась над холмами, отражаясь в глади круглого озера. Хоуп возблагодарил судьбу, открывшую перед ним новые возможности. Уж если говорить откровенно, представление сегодня удалось на славу.

Предложение

— Харрисон из Калдбека?

— Верно, — решительно подтвердил молодой человек.

— Знавал я неких Харрисонов в Уитопе.

— Кузены.

— И еще одного-двоих в Кокермауте.

— Я слыхал, мать говорила, вроде мы им родней доводимся.

— Ни один из них ничегошеньки собой не представляет, — произнес пожилой мужчина не слишком доброжелательно.

Наступило короткое молчание.

— Родственников не выбирают, — прозвучал окончательный вердикт.

— А вы там, случайно, не занимаетесь разведением скота? — попытался зайти с другой стороны пожилой мужчина. — В окрестностях Калдбека не так уж и много фермерских хозяйств, верно? Тут ни акра ровной земли на много миль в округе.

— Мы управляемся, — последовал ответ. Они оба стояли на маленьком заднем крылечке гостиницы: Ричард Харрисон смотрел на неухоженные луга Джозефа Робинсона критическим взглядом, и Робинсона это обижало.

— Настоящий фермер получает хороший урожай только в низинах, — проговорил он.

— Бывает, и не получает, — заключил его более молодой собеседник, все еще не отрывая взгляда от дальних лугов. Ответ задел Джозефа Робинсона за живое. Только этого ему не хватало! Что-то не в меру шустрый этот парень с северных холмов!

— А тебе, как я погляжу, до всего дело есть, так? — поинтересовался Джозеф, однако в голосе его звучали нотки сомнения.

— Как сказать, — ответил Ричард, по-прежнему не удостаивая взглядом пожилого мужчину.

В то время в Камберленде и Вестморленде с каждым днем возрастал интерес к борьбе, впрочем, как и остальным светским развлечениям. Такие превосходные борцы, как Джордж Вуд из «Головы королевы» в Кесвике, могли заработать двадцать пять гиней за один лишь день величайших соревнований, которые ежегодно устраивались в Озерном крае. И конечно же доход станет еще больше, если он сам вложит деньги. Некоторые поговаривали, что спорт этот пришел в Англию от скандинавов, другие утверждали, будто первыми были римляне, которые в конечном итоге завоевали этот край и держали его в повиновении несколько столетий, в качестве наследия оставив после себя нечто большее, нежели кучки камней. А один энтузиаст даже написал научный трактат, проследив истоки спорта непосредственно до той самой ночи, когда Иаков боролся с Богом[36].

Борьба эта представляла собой весьма специфическое зрелище. Двое мужчин, одетые в длиннополые одеяния, пожимали друг другу руки, а затем принимали стойку, согнувшись словно в глубоком поклоне. Удерживая такое положение, они клали головы друг другу на плечи, щека к щеке, точно лошади, почувствовавшие обоюдную симпатию. Их задача заключалась в том, чтобы захватить противника руками и повалить его. Поскольку такой захват являлся весьма важной частью борьбы, то противники мешали друг другу всеми доступными способами, но уж коли дело удавалось, то тут-то и начиналось самое интересное. Два борца принимались толкать и пихать друг друга, тянуть на себя, пританцовывая и топчась на месте, переминаясь с ноги на ногу, а то и подскакивая. Некоторым даже удавалось развернуть противника, ударить его или швырнуть на землю. Проигрывал тот, кто оказывался либо поверженным, либо размыкал руки, сведенные в замок на спине противника. При этом всякий бой обязательно начинался с рукопожатия.

Сейчас два борца сошлись на заднем крыльце гостиницы в словесном поединке. Один был в свое время отличным борцом (многие из местных знаменитостей, например Джордж Вуд или сам он, становились хозяевами гостиниц), Харрисон же относился к числу борцов молодых, которые пока не вкусили славы. Он еще только являлся претендентом на почести и призовые деньги. Так вот Харрисон из Калдбека и Робинсон из Баттермира кружили друг вокруг друга в словесной баталии, пытаясь уловить противника. Казалось, Робинсону вот-вот удастся замкнуть спину противника в ловкий захват. Но куда там! Харрисон изворотливо уклонялся. Пожилому человеку не терпелось дать ему бой, он жаждал помериться силами, хотя и осознавал, что сейчас он уже далеко не в той физической форме, в какой был когда-то много лет назад. Но Харрисон оказался хитрым парнем. Как только Робинсон бросался вперед, в надежде одолеть его, тот всякий раз уклонялся и отскакивал, разрывая захват и не давая возможности старому борцу закрепиться. Однако молодому человеку все время приходилось держать ухо востро: в свое время Робинсон одерживал победы над весьма выдающимися противниками.

— Ты хоть представляешь, какие у тебя шансы сегодня? — спросил Робинсон, решив, что разговор по поводу фермерского хозяйства, в отличие от самого хозяйства, увы, никакого прибытка ему не принесет.

— Тут есть парочка неуклюжих верзил, — ответил Харрисон. — Их, пожалуй, еще можно брать в расчет.

— Мне поставить на тебя деньги?

— Я избегаю ставок, — сказал Харрисон, — играю наверняка.

Робинсон кивнул. При случае он отвечал абсолютно так же.

Харрисон прибыл на соревнования предыдущим вечером, выпил пару кружек пива в «Рыбке», похвалив небывалое умение хозяина варить этот хмельной напиток, а затем отправился спать на ночь в амбар. Для толпы, которая весь вечер заседала в пивной, он, казалось, ничем не отличался от другого молодого претендента, прибывшего на соревнования. Однако что касается собственных интересов, то тут уж Робинсон проявлял невиданную бдительность даже в мелочах. Уж он-то своим опытным взглядом сразу заприметил, чего надо этому парню. Ясно, что ему хотелось завоевать сердце Мэри.

Более всего его встревожило то, что кандидатуру Харрисона, похоже, приняли благосклонно. Мэри весьма любезно побеседовала с ним и даже в какой-то момент потрепала его по щеке. Робинсон был удивлен и слегка обеспокоен таким нетипичным жестом с ее стороны. Он дал себе труд отыскать молодого человека утром и вызвать его на откровенный разговор. Как ему представлялось, проделал он это довольно хитро, но Харрисон тут же сообразил, что его оценивают, и казалось, будто это даже доставляет ему удовольствие.

— Ты после соревнований отправишься обратно домой? — спросил Робинсон.

— Могу остаться на денек-другой.

— А что, у тебя тут дело какое-то?

— Да кое-что возникло неожиданно.

Робинсон уже узнал все, что хотел, и более ничего слышать не желал.

— Ну, тогда я тебя еще увижу, — отозвался он, — только мы все будем очень заняты, дел полно в такое время года. Работы столько предстоит, что на болтовню времени не останется.

— Ну, так я вас и не держу, — заверил Харрисон, весело кивнув, и пошел прочь. «Больно уж парень развязный, — подумал Робинсон, — чересчур». Он разочарованно прищелкнул языком, причем громко, специально, чтобы молодой человек услышал.

Как только Харрисон завернул за угол, он с облегчением вдохнул, набрав полную грудь воздуха, и привалился спиной к стене. Все это время он держался на одной лишь отваге. Он боялся, что Робинсон раскусит его и затеет собственную игру. Харрисон никогда не был мастаком вести беседы, да к тому же стоило лишь хозяину гостиницы почувствовать его скрытый страх, и уж тогда бы Робинсон точно постарался испортить все дело.

Он так и не сумел увидеть Мэри хотя бы краем глаза. В прошлый раз они принялись обсуждать его больные зубы, она задавала множество вопросов, но все они свидетельствовали лишь о простом сочувствии, хотя она даже прикоснулась к его щеке, желая удостовериться, что флюс прошел окончательно. В этот самый момент Харрисону стало уже не до флюса и не до зубов, и все же Мэри заставила его во всех подробностях описать симптомы и саму операцию. Тогда-то она и сказала, что обязательно придет на соревнования.

Харрисон вернулся сюда для того, чтобы сделать ей предложение.

Он не мог себе позволить слишком часто и надолго отлучаться с фермы. Ему разрешили отправиться на соревнования лишь потому, что рассчитывали на те деньги, которые он мог получить в качестве наградных, случись ему победить. Уж они-то в хозяйстве точно лишними не будут. Еще пока никто и нигде не мог с такой легкостью и так быстро заработать несколько гиней.

Борцовский турнир должен был стать центральным событием этого дня. Несколько забитых до отказа экипажей прибыли из Кесвика и Кокермаута, а затем еще больше народу из самого Баттермира. Пара мелкопоместных дворянчиков из здешних мест собиралась принять участие в борьбе, а несколько джентльменов решили оспорить первенство на скачках. Еще были запланированы соревнования по прыжкам в длину и высоту, однако они привлекали зрителей куда меньше.

Остаток утра Харрисон провел весьма приятно. Он знал многих борцов, которые собирались выступать сегодня, и потому большую часть времени он толковал с ними о том о сем, поболтал с торговцами вразнос, с лудильщиками, цыганами и комедиантами. С этими хоть общаться было весело, в отличие от фермерских жен, которые продавали всякую снедь, только что сбитое масло, например, и были нагружены корзинами с яйцами, овощами и домашней птицей, кроликами, пирогами из дичи, запеченной озерной форелью в горшочках. Несколько человек с каменоломни взяли редкий выходной, и встреча оказалась куда более радушной, нежели Харрисон мог ожидать. Правда, парень предполагал, что они наверняка заподозрят его в ловком обмане: притворившись, будто у него болят зубы, он поторопился отделаться от грубой и грязной работы. В этом и в самом деле заключалась доля правды. Харрисон не собирался раскрывать им истинные причины своего бегства. Он знал: ему нужно как можно тверже и как можно быстрее встать на ноги, прибрав к рукам землю, чтобы затем жениться на Мэри. Однако он ни словом не упомянул об этом в разговоре.

С середины утра «Рыбка» была переполнена народом, столы расставлены по всему двору, ни одной свободной комнаты. Мэри любила такие дни. Ей нравилось чувствовать вокруг всеобщую радость. Ей нравились эти люди. Многих она отлично знала, многие знали ее с самого раннего детства, когда известность непреодолимым барьером еще не отделила ее от остальных. Среди праздничной толпы она переставала ощущать себя одинокой. Мэри становилась обычной дочкой хозяина гостиницы, которая прислуживает за столом, это давало ей чувство единения с другими и приносило огромное облегчение. В такие дни она любила работать вместе с отцом, который лишь отдавал ей распоряжения, не изводя мелочной опекой.

Сам Джозеф рассматривал борцовские соревнования как собственную величайшую битву, наподобие морской баталии. Гостиница превращалась в корабль, долина — в безбрежный океан с множеством лодок и пиратских судов. Время от времени сигналили корабли, раздували паруса вражеские фрегаты, иногда неподалеку появлялся богатый галеон, который необходимо было догнать и взять на абордаж. Властью капитана он изгнал миссис Робинсон на нижние палубы и ограничил ее обязанности кухней, из которой с раннего утра вплоть до полуночи непрерывным потоком поступало съестное. Мэри исполняла роль старпома, и они работали вместе на удивление слаженно.

В такие дни требовались все его таланты — его способности к расчетам, его решительность, терпение, дружелюбие, стойкость и более всего умение вести превосходно оснащенный, свежевыкрашенный и вычищенный до блеска корабль-гостиницу по непредсказуемо бурным волнам этого дня.

Джозеф знал всех своих союзников. Подобно Нельсону, он был превосходно осведомлен, на кого в первую очередь можно положиться. Каждому соседу по Баттермиру и старым противникам по борцовским соревнованиям он обязательно ставил по кружечке пива за счет заведения в качестве первого угощения. А потом Джозеф просил их всех о маленьком одолжении, так, пустяк, иногда даже и ненужный. Однако в течение всего дня соревнований все они оставались при нем, точно верная команда, готовая вступить в бой, стоит лишь капитану отдать команду или, как он сам любил говаривать, поднять флаг на флагманском корабле.

Особых сложностей Робинсон не ожидал, большинство людей с холмов прибыли сюда поразвлечься. И хотя кое-кому со стороны могло бы показаться, что люди эти грубы и шумны, на самом деле они отличались терпимостью и мягкостью. И все же Джозеф знал, что следует быть готовым и к неприятностям. Уж кому-кому, а цыганам и лудильщикам он никогда не доверял, не говоря уже о разнообразных бродягах, пьяницах и так далее.

Мэри давно успела изучить все распоряжения отца, иногда успевая предвосхитить их. Она не гнушалась никакой, даже самой грязной работой, она без напоминаний бралась за швабру, надраивая палубы после горлопанов, которые целыми компаниями поднимались на борт, а затем уже изрядно навеселе покидали корабль. Несколько раз у Джозефа даже выдалась пара свободных минут, и он позволил себе постоять снаружи перед гостиницей или же обозреть свой корабль с высоты главной палубы. Он, точно великий флотоводец, спокойно стоял и продумывал стратегию и тактику дальнейших действий, оставаясь совершенно спокойным и невозмутимым посреди бушующего шторма. И в какой-то момент он понял, что и соседи по Баттермиру, и даже его жена в полной мере сумели оценить его старания.

День оказался достаточно солнечным, быстрый ветер гнал легкие светлые облачка на восток, солнце грело, но не пекло, и земля под ногами была суха.

Несколько минут Китти Доусон рассматривала праздничную долину с высоты голой скалы. С того места, где она сидела, перед ней открывался восхитительный, первозданный пейзаж, испортить который не могли ни суматошная суета в гостинице «Рыбка», ни оживленная работа на близлежащем поле, ни хаотичное движение праздничной толпы, разодетой самым причудливым образом — от столичных новомодных нарядов до изношенных лохмотьев. Озеро оставалось невозмутимо спокойным, крутые холмы хранили глубокое молчание и казались еще более безлюдными, нежели обычно. И белесым облакам, неторопливо проплывавшим по синеве небес и отбрасывавшим легкие скользящие тени на равнины, долины, озера и леса, не было ни малейшего дела до суетливого и шумного праздника, выплеснувшегося за пределы Баттермира. Китти выкурила целый кисет табаку и, как это случалось и прежде, решила не спускаться в долину. В конце концов, те новости, что ей следует знать, и сами долетят до ее ушей. И чем дольше она смотрела вниз, сквозь сизые завитки табачного дыма, тем больше ей казалось, будто толпа людей, собравшихся на праздник, сливается с первозданными красками древнего пейзажа. Полуприкрыв веки, Китти смотрела на эту веселую, шумливую толпу, пока все не растворилось и не исчезло окончательно…

Джозеф Робинсон прекрасно знал, как надо вести дела, однако он не в меньшей степени гордился своей любовью к спорту, а это означало, что он взваливал на свои плечи немалую ответственность. Он был вынужден брать на себя судейство борцовских соревнований, которые обычно становились главной темой обсуждения во всей долине на следующие несколько недель. В полдень корабль Робинсона лег в дрейф, бросил якорь, и капитан повел Мэри к спортивной площадке, расположенной в нескольких сотнях футов от гостиницы. Такое церемонное шествие доставляло ей удовольствие, она забывала о собственной красоте, но другие замечали ее, и толпа невольно раздавалась в стороны, освобождая место и давая им пройти. Джозеф вошел в круг, чтобы посоветоваться с другими опытными судьями соревнований. Мэри воспользовалась возможностью, стараясь оглядеться по сторонам и присмотреться к сельской ярмарке.

Ричард Харрисон подошел к ней, когда она стояла перед коробейником, чей короб ломился от товара, в том числе и целого вороха разноцветных лент: красных, синих, желтых, зеленых.

— Назови твой любимый цвет, — попросил он.

Мэри улыбнулась, но отрицательно покачала головой: она не желала взваливать на себя никаких обязательств. Молодой человек по достоинству оценил ее жест, однако все же купил изумрудно-зеленую ленту, которую и вручил ей. Мэри не могла не принять этот маленький подарок и, к своему удивлению, вдруг ощутила, что сделала это не без удовольствия. Избавившись от безобразного флюса, за несколько дней окрепший от работы на ферме у отца, молодой человек теперь показался девушке вполне привлекательным и, более того, совсем взрослым — перед ней стоял хорошо сложенный мужчина. Да и вид у него сейчас был весьма решительный. Приблизительно того же роста, что и Том, но совсем другой внешне. Харрисон был белокур, густые волосы отливали рыжиной, на бледном лице выделялись лишь светло-голубые глаза.

Джозеф заметил, как Мэри вместе с этим Харрисоном из Калдбека двинулась к рингу, видно желая его подбодрить во время боя, и самые мрачные предчувствия закрались в его душу, совершенно лишив выдержки. Она не может, не имеет права бросить его ради этого мальчишки! Джозеф встревожился еще больше, когда парень взял из ее рук зеленую ленту и запросто повязал себе на пояс.

— Я возьму ее только на время, как залог удачи, — чуть сбивчиво произнес Ричард, беря ленту из рук Мэри.

Ей не хватило духа отказать ему в этой скромной просьбе.

Соревнования начались — схватки следовали одна за другой, порой заканчиваясь нокаутами. Когда выявилась лидирующая пара — Том и Ричард, — Мэри пошла прочь, испытывая острое желание остаться в одиночестве.

На берегу озера никого не было: легкий ветерок морщил поверхность вод и доносил до нее слабые отголоски шумящей вдали толпы.

Этот человек по имени Хоуп, подумала она неожиданно, что он делает сейчас, в этот самый момент?

Вернувшись после недолгого уединения, Мэри даже удивилась тем чувствам, которые всколыхнулись в ее душе. Воспоминания заставили ее вернуться в ту самую комнату, где они так замечательно вчетвером провели вечер. Она чувствовала себя польщенной, будучи принятой в такое общество, ей потребовалась немалая отвага, чтобы составить компанию бравому полковнику, и это было для нее совершенно новое, неизведанное чувство. Но в то же время это короткое счастье пугало ее. Оно словно бы связывало Мэри крепкими, неодолимыми цепями, приковывало к незабываемым переживаниям. И наверное, именно потому она на следующий же день сбежала от всего этого. Но полковник так ни разу и не справился о ней, те пустые вопросы, которые он задал ее матери поутру, ничего не значили. Теперь тот вечер, его многозначительные взгляды, ее уверенность в его чувствах к ней — все это следовало раз и навсегда выбросить из головы. Тут с ринга донесся громкий крик, и Мэри поторопилась вернуться на соревнования.

Она пришла вовремя, и как раз в момент, когда на ринге находился один из тех молодых людей, что донимали ее в гостинице, пока полковник Хоуп не заставил их замолчать. После этого случая юный джентльмен не раз искал повода устроить скандал, и, как рассказывали потом Мэри, Харрисон из Калдбека заставил юнца пожалеть о своих грязных замыслах. Схватка началась несколько неудачно для Ричарда, он пропустил бросок, однако очень скоро сумел сделать ловкий захват и провел великолепный прием: вскинул противника, оторвав его от земли, перевернул в воздухе и с силой швырнул спиной о землю. Третьего броска не понадобилось, проигравший с позором ретировался с поля боя.

Финальная схватка проводилась между Харрисоном и Томом, и тут уж все симпатии толпы были на стороне местного претендента. Элис отыскала в толпе Мэри, и они вдвоем с живейшим интересом наблюдали за тем, как два сильных, высоких и прекрасно сложенных человека кружили друг вокруг друга. Каждый провел по удачному броску, и потребовалось немало времени до решающего броска Тома.

Харрисон тут же пожал руку победителю и огляделся по сторонам, ища взглядом Мэри, а затем тряхнул головой. Заметив этот жест, Джордж энергично двинулся к своей дочери и сопроводил ее обратно на корабль. Остаток дня и вечер прошли в хлопотах, и два юных создания так и не нашли минутки остаться наедине.

Харрисон задержался в Баттермире до утра. Завидев Мэри, которая погнала стадо овец из деревни на пастбища, он двинулся следом за ней. Со своего крыльца Джозеф мрачно наблюдал за этой картиной. Он чувствовал себя уставшим и изможденным: ночь прошла в воспоминаниях, и в ознаменование старых побед пришлось открыть несколько бочек.

После ярмарки деревня постепенно возвращалась к прежней мирной жизни. В такие минуты Мэри остро чувствовала, насколько дорога ей эта жизнь. Провинциальное местечко, низкие, недавно отремонтированные каменные здания ферм и несколько саманных хижин, ощущение покоя, исходящее от озера. Это была ее родная долина, Мэри шла по ней, стремясь вернуть себе привычное состояние ума и чувств. Хлопотливое утро всколыхнуло в ней настроение, которое она стремилась преодолеть.

Мэри сделала слабую попытку ускользнуть, но Харрисон преградил ей дорогу, усевшись на придорожный валун, как и в тот, первый раз, когда она только познакомилась с ним. Стоило ей остановиться, и овцы и козы колышущейся волной обступили его со всех сторон. Он протянул ей зеленую ленточку:

— Я забыл вернуть ее тебе.

— Теперь вернул.

Оба улыбнулись этой простой уловке. Мэри взяла ленточку, не дав взамен никаких обещаний, но все же задержавшись на пару минут.

— Ты ведь догадываешься, почему я на самом деле пришел сюда, — сказал он.

Она не ответила. Его слова, точно легкая пощечина, совершенно сбили ее с толку, и если за минуту до этой встречи Мэри уже была готова забыть свои сомнения и тревоги, то теперь они вернулись вновь.

Ей хотелось, чтобы он замолчал. Да, он ей нравился. Уже несколько месяцев… год или два…

— Ты знаешь, о чем я хочу сказать…

И только теперь он осмелился посмотреть ей прямо в лицо. Однако взгляд его был жалким, и в нем девушка, точно в зеркале, увидела всю свою дальнейшую жизнь с ним. Да, ее ждала вполне благопристойная жизнь: маленькая ферма высоко в северных холмах, ферма, которая со временем либо частично, либо полностью перейдет ему, несколько детишек, полные забот и работы, но при этом спокойные дни. Ей предстояла жизнь, по которой она всегда тосковала, — простая и обычная жизнь вдали от этой изнеженной долины, место, где она сможет начать все сначала.

Но в эту минуту сама мысль о том, чтобы покинуть долину— ее дом, ее привычные занятия, — о том, что ее не будет здесь, когда — если — он вернется… эта мысль обожгла ее. Такого ей до сих пор испытывать не доводилось. Человек этот был аристократом, богачом, братом графа, членом парламента, полковником — то, что он в течение пары прошедших дней оказывал ей любезное внимание, ровным счетом ничего не значило. Его учтивость она могла принять как должное и выбросить из головы. Но мысли о нем все никак не желали ее покидать… и еще Харрисон. Он и в самом деле был прекрасным человеком, в глубине души ей даже захотелось ответить ему взаимностью. Неожиданно волна слабости навалилась на нее, нахлынули воспоминания обо всех невзгодах ее жизни в гостинице, о ее возрасте, обо всех обидах, что ей пришлось претерпеть, и еще о том, что все это время она остается в одиночестве…

— Так что?..

Он хотел, чтобы она согласилась уйти вместе с ним, сделав решительный первый шаг на длинном пути к женитьбе.

Мэри вдруг пришло в голову, что именно его честность более всего и заслуживает ее любви. Уж этот человек никогда не станет топтать ее достоинство. Он всегда выслушает, — и это будет совместная жизнь двух равноправных людей. Харрисон улыбнулся и похлопал себя по вылеченному лицу.

— И я дам тебе выдрать мой следующий больной зуб, — сказал он и поднялся с валуна, протянув к ней руки.

Верительные грамоты

Он поцеловал ее руку, осторожно, слегка коснувшись губами, отступил назад и пристально смотрел на нее до тех пор, пока она не улыбнулась ему в ответ. Я принимаю ваше предложение, — ответила она.

Держа ее левую руку в своей, он взмахнул другой и обвел ею весь пейзаж перед ними: озера Бассентвейт и Дервентуотер, долину, Кесвик, Катбелс, Ньюленд, словно предлагал всю эту идиллическую красоту ей в подарок.

— Только время, — произнес он, старательно воспроизводя отрепетированную интонацию, — может дать мне возможность доказать вам, насколько для меня важен ваш положительный ответ. Только время, — он помолчал и еще раз поцеловал ее руку, — и наша великая любовь.

Мисс д'Арси снова улыбнулась: она стояла чуть выше его на склоне холма Латригфелл, и его элегантная, изящная фигура нравилась ей куда больше, нежели она могла ожидать.

— Мне бы хотелось сыграть свадьбу как можно быстрее, — сказал он внезапно, так, словно его чувства застали его врасплох и смешали все мысли, — и здесь… именно здесь, в том краю, где мы повстречались.

— Мне бы тоже этого очень хотелось, — протянула она. Не могу себе даже вообразить лучшего места для свадьбы.

Деланое равнодушие давалось ей с большим трудом: в конце концов она обретала свободу.

— Там, — Хоуп указал по направлению к Кроствейтской церкви, скромно видневшейся внизу, — куда приходили святые, где им поклонялись более тысячи лет.

Она кивнула и продолжила с тем же спокойствием, с каким принимала все, что он говорил до сих пор:

— Полковник Мур захочет написать письма конечно же. Но когда мы получим ответы…

Хоуп замер в немом вопросе, взгляд отрешенный, совершенно загадочный, и именно этот его взгляд заставил ее подумать, что ей самой придется искать выход из нелегкой ситуации. Мисс д'Арси — Амариллис — хранила молчание столь же решительно, как и он. Она не ощущала ни малейшей доли страха.

Хоуп испытывал к ней смешанные чувства: отчасти уважение, отчасти сексуальное влечение, однако ни то ни другое не было особенно сильным, сейчас же его отношение к ней стало перерастать в довольно сильную неприязнь.

— Покорнейше прошу меня простить, — вынужден был произнести он.

Она дала себе время подумать перед тем, как ответить ему:

— Мы обсуждали… полковник, миссис Мур и я… возможность подобного, — она, словно бы из скромности, оставила пробел вместо слова «предложение», — и конечно же, — она еле слышно хихикнула, — у нас на этот счет имелись свои планы.

— Неужели это было столь очевидно? — спросил Хоуп, продолжая улыбаться как ни в чем не бывало.

— Я никогда в этом не сомневалась, — призналась Амариллис с такой решительностью, что он совершенно ей не поверил. — За те две недели, которые мы прожили в Грасмире, мистер Мур успел полностью увериться, что вы в самом деле сделаете…

Насмешливый взгляд Хоупа подтолкнул ее к дальнейшим откровениям.

— Он полагал, что вы — слишком уж блестящая партия, — промолвила она задумчиво и слегка в нос. — Само собой разумеется, он не произнес этого вслух, и случись мне его в этом обвинить, он бы стал все отрицать, но… мой отец… ваш брат граф… Видите ли, мой отец был совершенно убежден, что с нашей фамилией, а она, как вы понимаете, французского происхождения, нам неминуемо следовало бы переехать в другую страну, как это сделали многие лучшие семьи во время Завоевания…[37] и полковник Мур слышал…

Она слегка замялась, и Хоуп счел, что ее стыдливость была совершенно искренна.

— Да?

— Из его разговоров в Дамфрисе… я поняла, что вы… в Вене… были… были помолвлены с… я полагаю, вы упоминали имя в разговоре с миссис Крамп.

Такое заявление не на шутку встревожило полковника, он даже не сразу нашелся, как потактичней и поубедительней ответить на такой выпад. Мысленно он приговорил мягкосердечную миссис Крамп к медленному насаживанию на вертел. Чрезмерная фамильярность этой дурно воспитанной женщины грозила превратить все его комплименты в предмет сплетен. И уж он-то отлично понимал, что если бы мисс д'Арси была настроена не столь решительно, подобные разговоры могли бы в немалой степени помешать его дальнейшим планам. Он с многозначительным видом выдержал солидную паузу, затем отвернулся, сделал пару шагов в сторону, однако не слишком удаляясь от мисс д'Арси, дабы не выглядеть смешным, и только тогда издал тяжелый, надрывный вздох, начав пространные объяснения.

— Между нами действительно существовало определенное соглашение, и я свободно могу признать это, — заметил он, храбро бросая ей эти слова, в то время как взгляд его был устремлен на долину, словно на уплывающую вдаль мечту. — На самом деле то было время… больших событий, Амариллис… но сейчас все мои мысли заняты лишь вами одною. Несколько дней, проведенных рядом с вами, похожи на этот благословенный край, что сейчас лежит перед моим взором, — новый рай, чарующее местечко, такое богатое само по себе, что ничего другого здесь и не требуется. Любые мысли о других, любые воспоминания, любые встречи или расчеты просто исчезают — как темные тени, тающие под лучами яркого солнца. Да, в Вене, одна леди… Я не стану называть ее имени, но самым решительным образом заверяю вас, что если мне и доводилось вести разговор с бедной миссис Крамп, то посвящен он был совершенно иным темам, а отнюдь не данной леди. Однако же, вполне очевидно, в память миссис Крамп запало мое упоминание об этой особе, и она поспешила истолковать его как вполне конфиденциальное признание. Впрочем, теперь я могу признаться: тогда, в Вене, эта особа, некоторым образом связанная с королевской семьей, питала ко мне известную привязанность, которая не находила во мне взаимности, но от которой весьма сложно было избавиться. Поверите ли, моим единственным избавлением стал отъезд из города, однако я не мог сделать это так быстро, как бы того желал, поскольку у меня еще имелись обязанности в армии, и они требовали моего присутствия. Слухи тем не менее множились, и, дабы сохранить собственную честь и честь особы королевских кровей, я ничего не мог предпринять, решительно ничего, мне лишь оставалось переносить это…

Мисс д'Арси подошла к нему и положила руку ему на плечо жестом собственницы. Он даже не отреагировал на это, и его неподвижность была полна внутреннего отторжения. По-прежнему испытывая к ней одну лишь неприязнь, он все же умело контролировал собственные чувства.

— Письма?.. — невнятно пробормотал он наконец, его взгляд по-прежнему был прикован к пейзажу, она, словно ощущая собственную вину, убрала руку с его плеча.

— Пожалуйста… позвольте полковнику Муру поговорить с вами по поводу этого.

Хоуп взглянул вниз, туда, где ниже по склону холма совершенно бесцельно прогуливались полковник и миссис Мур, боясь даже взгляд бросить в сторону пары на самом гребне холма. Хоуп улыбнулся самому себе. По мере того как игра близилась к счастливой развязке, странности все множились. Он повернулся к Амариллис и наградил ее самой обаятельной улыбкой, на какую был способен.

— Я так понимаю, что меня испытывают? Постараюсь отнестись к этому как к развлечению, — заметил он. — За мной станут шпионить!

Его улыбка стала жесткой, и мисс д'Арси, которая до сего момента не чувствовала никакой злой силы в этом человеке, ощутила, как ее охватывают сомнения. Выражение его лица говорило о том, что она легковесная, вероломная, незрелая и куда как ниже его по происхождению и социальному статусу.

Миссис Мур похлопала мужа по руке с самодовольством.

— У нее все получилось! — сказала она. — Он взял ее за руку. Не смотри.

Полковник Мур мог бы поклясться, что жена его смотрит в противоположную сторону, и потому немало удивился: и как это она умудряется все подмечать? Это оставалось для мистера Мура совершенной загадкой. Впрочем, он и без того был склонен рассматривать любую женщину как Вечную Загадку.

По поводу этих писем Хоуп не испытывал ни малейшей тревоги.

— Так ее отец записал в своем завещании, — невозмутимо произнес Джордж Мур. Двое мужчин сидели в маленькой гостиной, которую полковник Мур использовал для таких вот особых случаев. — И к тому же об этом… — подбирая подходящее слово, полковник сделал легкий жест правой рукой, заодно воспользовавшись благоприятным моментом и подхватив бокал с кларетом, — Амариллис говорила мне еще раньше. Она предпочла бы, чтобы я пренебрег рекомендательными письмами. Я думаю, она боится, что это может вас задеть. Но конечно же я обязан исполнить последнее желание ее отца. Вы меня поймете, здесь и вопроса возникнуть не может. Ее состояние, вы же понимаете, оно очень большое. — Он кивнул почти грустно, так, словно тяжесть ее богатства непосильным грузом давила на его плечи. — Очень большое, — повторил он печально.

Хоуп прекрасно понимал нежелание полковника расставаться с этим состоянием. Его требовалось переубедить, но как? В том-то и заключалась истинная проблема. Хоупу легко удалось внушить мисс д'Арси неловкое ощущение, будто она оскорбила младшего брата графа и ей может быть отказано во вступлении в высший свет, ради которого отец растил ее. Сработает ли это сейчас?

— Вы даже не поинтересовались размерами ее состояния, — констатировал полковник Мур, своим тоном давая понять, что Хоуп напрасно допустил подобную оплошность.

Хоуп улыбнулся и, повторяя жест полковника, поднял бокал кларета. При этом он сделал лишь крошечный глоток, но это время было необходимо ему для правильного начала.

Полковник Мур поднялся, прошелся до двери, стремясь убедиться, что они и в самом деле остались один на один, и только после этого, вернувшись в кресло, объявил, каково на самом деле состояние его подопечной. Мистер д'Арси был очень, очень богатым и очень практичным человеком. Хоуп продолжал улыбаться.

— Так вот письма…

— Это ничего не стоит уладить. Вы мне предоставите несколько записок, три или четыре фамилии и адреса. Я пишу им и прилагаю к своему письму вашу записку. Ну и как только они ответят, вы с Амариллис можете пожениться в тот же миг! — Его воодушевление было вызвано признаками замешательства на лице Хоупа.

— Я никогда не смог бы согласиться на подобное, — произнес тот, улыбка соскользнула с его губ, и напряженная тишина повисла между ними.

Ощущения полковника Мура были двойственными. Отчасти это было удовольствие по поводу возможности и дальше удерживать подле себя свою подопечную. Однако он заставил себя сосредоточиться на деле.

— Сэр, боюсь, что это своего рода условие. Возможно, в вашем случае, и я это отлично понимаю, оно может оказаться ненужным и утомительным, а может быть, и хуже… но я все объясню вам, я объясню вашим поручителям особенности сложившихся условий. Все обязательства лягут исключительно на меня, и можете мне довериться, полковник Хоуп, я не причиню вреда ни репутации Амариллис, ни вашей. Моя жена и я полагаем, что это самый удачный выбор. Такой брак как нельзя лучше отвечает интересам Амариллис, и она заверила нас, что с вами она станет вполне счастлива…

Перед глазами Хоупа внезапно возникло ее миловидное личико. Однако оно вызывало в нем лишь устойчивое отвращение. Хоуп понимал, насколько девушка расчетлива в своем стремлении обрести свободу, хотя бы посредством замужества.

— Но мы обязаны… — Полковник снова потянулся к бокалу.

— Я понимаю, — заверил его Хоуп. — Все дело в моей щепетильности. Это не критика в ваш адрес, нет! У вас есть свои обязательства, и как солдат солдата… но мне трудно справиться с этим проклятым отвращением. — По его губам скользнула улыбка теплая и дружелюбная, и полковник Мур воочию увидел облако очарования, которым Хоуп окутал Амариллис. — Возможно, я смогу преодолеть его со временем… но во всем этом слишком много… уж простите меня… от рынка, от аукциона, от торгового предприятия… И конечно же я — совершенно земной человек. Когда вы встретитесь с моим братом… а я в том нисколько не сомневаюсь, он подтвердит, что даже по его понятиям я весьма и весьма заинтересован в приумножении капиталов семьи. Могу вас заверить, во время своих посещений Египта, Турции и Нового Света я, что называется, вкладывал капиталы в некоторые приобретения, в недвижимость… — Хоуп хитро прищурился, на мгновение вообразив себя опытным и успешным коммерсантом, но тут же отогнал от себя эти мечтания и заключил с нажимом: — Нет, я совершенно приземленный человек, но, если вы соблаговолите понять все до конца, сэр, существует чувство собственного достоинства. Чувство, которое временами может мешать даже сокровенным интересам человека. Мне незачем повторять, насколько я преисполнен уважения к Амариллис, насколько прекрасной я нахожу ее, насколько редкостной… как мужчина мужчине, я могу вас заверить… да вы и сами должны были бы догадаться… что я уже несколько раз едва не женился. Амариллис — первая девушка, которой я сделал предложение, и я верю, что она станет последней. Но боюсь, что… эти письма…

Полковник Мур испытывал невиданные муки совести. Хоуп казался вполне благовидным и убедительным; сам он — своей лучшей частью души — конечно, тоже был бы задет подобным требованием усопшего коммерсанта, каким бы богатым он ни был и какой бы древней фамилией ни обладал. К тому же это было еще одним свидетельством того, что Хоуп не слишком интересовался огромным приданым его воспитанницы.

— Если бы это было моим личным решением, тогда, само собой разумеется, я бы никогда не посмел на этом настаивать.

— Я понимаю. — Хоуп импульсивно поднялся и обеими руками крепко сжал правую ладонь полковника Мура. — Пожалуйста, поверьте мне, это мое упрямство… вы ведете себя весьма достойно, весьма. Я понимаю, что подвергаю опасности единственный свой шанс стать по-настоящему счастливым. Однако мы знаем, оба знаем, что иногда наступают времена, когда необходимо смело, лицом к лицу встретить величайшую опасность и уметь поставить на карту все, иначе этот слабый, но такой настойчивый голос внутри не даст нам избежать наших обязанностей перед самими собой. Я очень опасаюсь, сэр, что… — Хоуп внезапно замолчал, словно чувства, переполнившие его, не дали договорить. Полковник Мур, взволнованный и в полном смятении, собрался было подняться, рискуя наткнуться на собеседника, но Хоуп удержал его на месте.

— Возможно, мы сможем поговорить об этом завтра, — заключил Хоуп и оставил подвыпившего и впавшего в уныние полковника Мура в одиночестве.

Душу Хоупа переполняло негодование. Да как этот человек вообще посмел потребовать от него каких-то рекомендательных писем, словно он какой-нибудь парвеню из колоний, чье происхождение необходимо проследить с самого начала, настолько оно подозрительно! Его положение было на порядок выше, чем у полковника Мура: семья Хоупов из Хоуптона была куда как более знатной, нежели Муры, откуда бы они ни происходили! Мисс д'Арси могла быть девушкой с замечательным наследством, но существовали и другие, и деньги были отнюдь не самым главным.

Он с удовольствием представил себе, насколько трудно придется полковнику Муру, когда тот примется объяснять мисс д'Арси причины своей неудачи. Ведь опекуну конечно же следовало очень постараться и объясниться с полковником Хоупом, убедить, достичь компромисса и джентльменского соглашения — а что в точности ответил на претензии полковник Хоуп? И когда он теперь вернется? И что теперь следует делать?

Мужчина, называвший себя полковником Хоупом, быстрым решительным шагом доведенного до крайнего отчаяния человека спустился по главной улице Кесвика, что вела по крутому склону холма. Ее то и дело неторопливо пересекали коровы, по ней разгуливали праздношатающиеся. День уже давно перевалил за вторую половину. Они перешли к переговорам сразу после праздничного обеда, который состоялся в два тридцать. Ради этого знаменательного события миссис Мур до блеска надраила свое столовое серебро. Он отведал разнообразных лакомств, выпил превосходного вина и теперь, несмотря на все неприятности, чувствовал небывалое воодушевление и жажду жизни. Король городка, заточенного среди высоких холмов, направлялся в таверну — к своей Джоанне.

Уж с ее-то стороны ему точно ничто не угрожало. Вздумай она предъявить ему хоть малейшие претензии, ей никто не поверит. А сам он был весьма сдержан по самым благоразумным причинам. В конце концов, он может просто отказаться и обвинить ее в даче ложных показаний. Его платье, титул, манеры и репутация прочно защищали его. Он никогда не станет неудачливым, грязным, сморщенным старикашкой, которого могут вышвырнуть на улицу за кражу какого-нибудь яйца. Хоуп бросил мелкую серебряную монету жалобно ноющему заключенному.

По словам довольно спесивого хозяина таверны, весьма обрадованного появлением подвыпившего дворянина, Джоанна ушла куда-то в поля. Что она там делает? Хитрый взгляд стал ему ответом.

Вспышка гнева обожгла Хоупа. Да она просто обязана оставаться здесь и служить ему, когда бы он того ни пожелал, только так, и никак иначе!

Он направился за таверну, выбрав тропинку, по которой уже ходил с ней. Он прекрасно понимал, что она не станет держать в тайне место их встреч, и это ужасно злило его.

И тут эта парочка попалась ему на глаза, они шли навстречу: Джоанна и ее очередной пылкий любовник. Судя по платью и манерам, какой-то лудильщик, несколько вялый после занятий любовью, подумалось Хоупу, но явно гордый своими успехами на этом поприще. У нее же на лице была написана пресыщенность, она даже не потрудилась должным образом зашнуровать платье.

Хоуп готов был перерезать им глотки.

Он дал им пройти мимо, сделав вид, будто едва узнал их. В попытке притвориться, что случайно выбрал эту тропинку для своей послеобеденной прогулки, Хоуп принялся рассматривать Скиддау, и их журчащий смех слился с его страстным желанием, чтобы смех этот захлебнулся в крови. Он продолжал идти неторопливо, усилием воли сдерживая бурю раздиравших его страстей. Он явственно ощутил, что Джоанна презирает его.

— Боже мой, во что я превратился? — воскликнул он, неожиданно осознав, насколько жалким и смешным он должен был им показаться. Хоуп бесцельно направился в лес, его окружали деревья, породы которых он не мог определить, и уж тем более ему нисколько не доставляло удовольствия любоваться ими. Он отыскал церковь Святого Кентигерна близ Кроствейта.

Эту церквушку он посещал уже трижды. Первый раз — только ради того, чтобы на его персону обратили внимание. Второй раз он уже дал себе труд оценить проповедь, которую затем обсуждал с викарием. И помощник приходского священника был весьма впечатлен необычайной набожностью гостя. А в третий раз Хоуп приходил сюда, как сейчас, ища утешения и одиночества.

Он вступил в церковь точно в прибежище. Начищенная до блеска щеколда громко звякнула за его спиной. Запах цветов и воска. Мирно танцующие пылинки в лучах солнца, падающих из окон. Зло покинуло его душу, стоило ему войти сюда. Он нашел себе местечко чуть позади короткого нефа и был слегка разочарован, увидев через несколько скамей впереди себя коленопреклоненную фигуру, мужчина самозабвенно молился. Хоуп совсем уж было собрался покинуть церковь и подождать снаружи, пока это святое место не окажется полностью в его распоряжении, когда человек поднялся с колен, склонился перед алтарем и, повернувшись, заметил нового посетителя.

То был Николсон, молодой священник, которого Хоуп встречал в Лортонской долине: скромный, безутешный воздыхатель мисс Скелтон, зарабатывавший крохи, однако даже короткие беседы с ним всякий раз превращались для беспокойного полковника в мгновения умиротворенности и утешения.

— Я всегда заглядываю сюда, когда оказываюсь в Кесвике. — Николсон был достаточно умен и прекрасно понимал, что сейчас вольно или невольно вторгается в частную жизнь. — Я полагаю, вам тоже нравится эта церковь?

— Вы правы.

— Вы знаете о нашем святом Кентигерне? — Николсон желал немного пообщаться с человеком, имевшим, по его понятиям, возможность с легкостью сорвать цветок, которым ему самому приходится любоваться только издали. Его восхищала та сила, которая заключалась в богатых одеждах, в титуле, социальном положении, военной службе. Стремясь хоть каким-нибудь образом уравнять себя с такими людьми, он постарался как можно подробней припомнить историю святого, в честь которого некогда воздвигли эту церковь.

— Его жизнь была поистине выдающейся, — начал священник, и, внимательно вглядываясь в его черты, Хоуп только теперь как следует разглядел это еще молодое худое лицо с покатым лбом, шишковатым носом и прилизанными черными волосами. — Но нельзя заблуждаться на сей счет, ни один великий муж не был выдающимся с момента своего рождения. Впрочем, как и злые люди. Послушайте только, что говорят о Наполеоне? — Николсон осторожно осмотрелся по сторонам, опасаясь, что одно упоминание этого порождения дьявола может осквернить святыню. — Мать Кентигерна была королевского рода, звали ее Дениу, и она всей душой предана была Пресвятой Богородице. Это случилось через столетие или чуть больше после того, как римляне покинули эти края — им так и не удалось слишком сильно повлиять на здешний уклад, — они построили свои стены, и гарнизоны, и дороги и оставили в покое дикие племена с холмов. В те времена на нашем острове существовало несколько королевств, и Дениу была обещана в жены соседнему королю. А так как она желала сохранить целомудрие, то наотрез отказала жениху. Ее отверженный поклонник устроил ей ловушку. Он опоил ее, а затем изнасиловал. Когда же отец ее увидел свидетельство сего греха, он приговорил ее к смерти. Ее привязали к колесу повозки и спустили с вершины самого высокого и крутого холма во всей округе. Но она горячо молилась и дала обет, что если ей суждено остаться в живых, то плод чрева ее будет посвящен служению Христу. Повозка развернулась на полном ходу, передок вонзился в землю, остановив ее, и девушка была спасена.

В незамысловатом рассказе Николсона сквозила наивность, присущая детям из этой маленькой долины, в обществе которых Николсон проводил немало времени. Размышляя об этом, Хоуп отвлекся от собственных мрачных дум и переживаний, с какими он явился в стены святилища. Нехитрый рассказ даже заинтересовал его, и полковник едва не захлопал в ладоши, услышав о чудесном спасении девушки. Выражение его лица весьма воодушевило Николсона.

— Но ее отец по-прежнему намеревался расправиться с ней. Он посадил ее в открытую лодку, без весел, в устье реки Аберлесси, которая, как утверждают хроники, называлась тогда Пастью зловония, поскольку тысячи гниющих рыбин валялись на песке по ее берегам. И снова молодая женщина принялась молиться, три дня и три ночи ее утлое суденышко носилось по волнам холодных, северных морей, до тех пор, пока ее лодку не прибило к песчаному берегу Куллеросса, к северу от залива Солуэй-Ферт. Она была слаба и больна, но первая ее молитва была не о ней самой, а о ее еще не родившемся ребенке, которого она намеревалась посвятить служению Христу.

Она брела по пустынному берегу, продуваемому морозными северными ветрами, но один такой порыв раздул уже затухший было костер, который разжег на берегу какой-то рыбак. Она бросила в огонь собранный ею на берегу хворост. И здесь, возле костра, она родила Кентигерна — случилось это приблизительно в пятьсот восемнадцатом году, — и именно этот костер, словно Вифлеемская звезда, указал дорогу пастухам, которые пришли и позаботились о мальчике, чья мать, исполнив свой трудный долг перед Господом, скончалась.

Хоуп ощутил приступ сентиментальной грусти, он так и видел эту мужественную юную деву, на пустынном берегу отдавшую Богу душу после тяжелых родов. Николсон не мог рассказывать эту печальную историю без душевного волнения, и сейчас он чувствовал, что такой человек, как Хоуп, тоже тронут до глубины души.

— Поблизости жил один старый отшельник по имени Серван, он-то и взял себе этого ребенка, и много лет спустя мальчик стал его самым дорогим другом, его Мин Гу, или Мунго. Вы обнаружите множество церквей, посвященных святому Мунго, это ласкательное прозвище Кентигерна. Мы знаем, мальчик и в самом деле был очень благочестивым, чувствительным и непоколебимым в вере. Он отправился в монастырь. Подобно отроку Самуилу[38] снимал нагар с монастырских ламп и поддерживал в них огонь. Нам известно, что он был объектом зависти и постоянных насмешек со стороны своих сверстников и что даже в эти годы он уже обладал даром исцеления — воскресив малиновку, которую жестоко убили его товарищи по учебе.

— Дар исцеления, — повторил Хоуп, — и дар совершать чудеса?

— Да… и хотя он жаждал вести созерцательный образ жизни, но судьба заставила его выйти в мир и одарила саном епископа в Стратклайде, в Глазго, когда ему было всего двадцать пять лет от роду. На этом поприще он сражался во имя Христово на протяжении десяти лет. Его миссию можно сравнить разве только с подвигом отважных миссионеров, которые в наши дни отправляются в самые дикие уголки Африки, поскольку языческий король Моркен был его врагом и завидовал славе Кентигерна, хотя в конце концов оставил его в покое. Кентигерн всей своей жизнью подавал пример подвижничества: он всегда путешествовал только пешком, во всем придерживался умеренности, каждое утро купался в холодной воде, даже зимой, ночью ложился в каменный гроб, и пепел служил ему матрасом. И при этом он был деятелен, его приходы росли, церкви строились по всей стране, и всегда в одной руке он держал простой жезл священника, а в другой — псалтырь.

Николсон продолжил рассказ о том, как умер король Моркен и как его дети поклялись убить Кентигерна. Однако к тому времени святой отправился на юг в Карлайл, а затем его путь лежал в самое сердце Озерного края, поскольку, как он слышал, люди на холмах по-прежнему исповедуют язычество. Но, придя в сей край, он обнаружил множество церквей и учрежденных миссий. И тогда он вошел в воды Дервентуотера, по шею погрузившись в озеро, прочитал псалмы, а затем отправился в Уэльс. Богатое воображение Хоупа нарисовало перед его взором картину столь живописную, точно он собственными глазами видел этого отшельника, миссионера, священника, не страшащегося владык земных, истинного посланца Божия, целителя и чудотворца. И полковник почувствовал, словно одно это помогает ему самому очиститься от грехов. «О Господи! — мысленно восклицал он, по мере того, как молодой священник рассказывал о новых и новых чудесах и духовной славе святого Кентигерна. — Освободи меня от злых помыслов и злых деяний, от этой безнравственной жизни…» Эта мысленная молитва постепенно все больше захватывала внимание Хоупа, и когда Николсон наконец замолчал, то заметил, что слушатель, глубоко уйдя в собственные размышления, даже не заметил окончания рассказа.

И словно выстрел в мертвой тишине церкви, наступившей на короткое мгновенье, прозвучал вопрос Хоупа:

— Как вы сумели стать таким? Как вам это удалось?

Николсон улыбнулся, растерянно разведя ладони: жест полного бессилия. Однако решительный взгляд Хоупа говорил лишь о том, что полковник желает получить правдивый, быстрый и полезный ответ. И все же Николсон ответил, отводя взгляд:

— Это благодать Божия.

— И чем вы заслужили такое?

— Все в руках Господа.

— Но есть же такое, что вы можете сделать.

— Храни свою веру и веруй в Него.

— Вы можете безропотно верить и не получать взамен ничего, — ответил Хоуп. — Но если хочешь определенности, что же тогда делать?

— Нет ничего определенного в нашей жизни, кроме смерти, конечно.

— Все определено, — заметил Хоуп. — Все, что мы делаем, — определено. Он знает, какой вы есть человек. Почему Он позволяет нам совершать такое?

— Он послал к нам Сына своего единородного ради нашего спасения.

— И в чем же мы свободны? И как мы можем быть свободны, если только не сражаемся за свободу и не нарушаем одну или более из Его Заповедей?

— Неисповедимы пути Господни, — произнес Николсон, обескураженный страстным ответом.

— Почему? Почему Его деяния настолько таинственны? А как же те из нас, кто не обладает святостью и кто не целитель и не служит Господу или не такой, как вы, и не такие, как те, кому легко исполнять службу Господню… почему Он так таинственно ускользает от нас? Что мы сделали?

— Это первородный грех… — начал было Николсон.

— До моего рождения? В этом дело? Так если я не имел шанса еще до того, как родился, то какой же шанс представится мне в течение жизни? Нет. В Нем нет тайны. В Нем все ясно. Есть те, кто остаются с Ним, те, кто отвергает Его, и те, кто не идут ни по тому, ни по другому пути и которые вынуждены тратить жизнь в мучениях беспрерывных сомнений.

— А разве это не присуще всем нам?

— Нет. Большинство скептиков либо полагают, будто снискали благодать, или же не заботятся ни о чем, кроме как о дне сегодняшнем. И я это понимаю. Временами я тоже… — Хоуп усилием воли сдержал порыв отчаяния. — Временами мне тоже хотелось думать так же.

— Но вы преодолели это, — торжественно произнес Николсон. — Вы вновь обрели Его.

Хоупа трясло, он вдруг испугался, что наговорил лишнего. Ему было трудно дышать. Он словно со стороны увидел плотного, прилично одетого джентльмена, едва не задыхающегося от волнения, и бледного священнослужителя со светлыми глазами в этой древней церкви, сама атмосфера которой была проникнута святостью. Он увидел себя совершенно нагим, исхлестанным бичом, во власянице, смиренным перед лицом несправедливости, стойким перед наказанием, чистым, как освященная вода у алтаря.

— Я остановился в «Голове королевы», — только и сумел произнести он. — Пожалуйста, приходите ко мне позже, вечером, — тогда мы сможем поговорить побольше.

Он почти выбежал из церкви, разговор с Николсоном лишь вновь возродил муки совести, которые стали терзать его с новой силой. Священник же подумал про себя, что сейчас ему довелось поговорить с самым религиозным человеком, какого ему до сих пор случалось встречать.

Хоуп быстрым шагом направился к Кесвику, удаляясь от стоявшей особняком церкви. Этот маленький городишко теперь представлялся полковнику ловушкой, в которую заманили его — ничего не подозревающую жертву, оставив в душе ощущение, будто ему подрезали крылья…

Мисс д'Арси находилась с мистером Муром в гостиной, где еще совсем недавно Хоуп разговаривал с полковником. Теперь это казалось таким давним событием, — и еще более давним представлялось его собственное предложение руки и сердца, точно праздник, который стерся из памяти через пару дней, заполненных обыденными заботами. Джордж Вуд со всеми возможными почестями препроводил его в гостиную: еще бы, высшее сословие встречалось с великим богатством, дабы в переговорах породить союз этих двух незыблемых институтов, и это значимое событие происходило не где-нибудь, а в гостинице Джорджа Вуда.

Хмурое состояние духа Хоупа весьма благотворно подействовало на миссис Мур, которая очень скоро перестала корчить из себя классную даму. Ни ей, ни полковнику Муру еще ни разу не доводилось видеть этого любезного джентльмена в столь сильном унынии, и это состояние разительно отличалось от того, в каком они привыкли его видеть. Амариллис красовалась в платье, которое только сегодня в полдень прибыло из Лондона. Перешитое и подогнанное по фигуре, отутюженное, работу закончили к назначенному часу, и все дело удалось довести до конца только благодаря тираническим замашкам мисс д'Арси. После того как Хоуп все же сделал ей предложение, она ощутила легкую тень, нависшую над ней. Она даже собиралась сказать Августу, что он заставил ее немало ждать. В течение двух недель в Грасмире он постоянно следовал за ней — вежливый, но настойчивый. Она же кокетничала с ним. Хоупу даже пришлось отправиться обратно в Кесвик вместе с ней, хотя первоначально он ничего подобного делать не намеревался. Она отчаянно с ним заигрывала. Он взял ее с собой в поездку по самым красивым местам в этом краю; устроил для нее настоящий салют над гладью озера, чтобы послушать эхо, которое металось между холмами. Договорился, чтобы музей открыли специально ради их приезда. Она бездумно проводила время. Ей доставляло истинное удовольствие то показное внимание, которое прилюдно ей дарил такой важный воздыхатель. Правда, он слишком медлил с предложением руки и сердца, но все же оно прозвучало — и почти вовремя.

Ее новое платье было сшито по самой последней моде, чудовищно дорогое и изысканно украшенное перьями.

Платье это предназначалось для прогулок, к нему прилагалась соломенная шляпка, завязывавшаяся под подбородком кружевной косынкой. Муслиновая ткань была по плечам украшена ручной работы вышивкой. Такой же узор украшал и подол платья. Корсет, затягивавший достаточно крупную грудь, был обрамлен светло-желтым шелковым шарфом. Сиреневые перчатки, полусапожки из кожи козленка, — сидя на стуле в комнате сельской гостиницы, она выглядела так, словно позировала живописцу Гейнсборо.

И снова порыв неприязни захлестнул Хоупа. Он овладел его душой с не меньшей силой, чем прилив благочестия в церкви Святого Кентигерна.

— Не желаете ли чаю? — спросила она робко.

Он покачал головой. Даже ее застенчивость казалась ему притворной. Вот вам и товар: добро пожаловать на торги, аукцион начинается. Он не испытывал к ней ни малейшей симпатии.

Но он должен быть очень осторожен. Ему нужно, чтобы она продолжала играть в свою игру.

— Пожалуйста, — попросила она теперь уже с неподдельной тревогой, что доставило Хоупу удовольствие, — не присядете ли вы и не позволите ли мне с вами поговорить?

— Конечно. — Его ответ прозвучал беспечно.

И снова она почувствовала замешательство.

— Мой отец, — начала она и замолчала, и неприязнь Хоупа к ней обострилась: она использовала имя умершего человека, чтобы вызвать сочувствие к себе. Он кивнул и, собираясь сесть, опустил изувеченную руку ей на плечо. — Мой бедный отец был бы так горд мной сегодня. — Она искала его взгляд, пытаясь понять его настроение. Хоуп ответил ей вкрадчивой улыбкой. — Он бы восхищался вами… очень. Как и я. Он был бы так счастлив, что его дочь… его единственный ребенок… — Снова тщательно просчитанная пауза, которая заставила Хоупа сопротивляться ее чарам с удвоенной силой. — Приняла и была так горда принять предложение такого выдающегося человека, как вы, сэр. — Она сделала особое ударение на слове «принять». — И конечно же он должен был позаботиться о замечательной партии для меня. Я уверена, что… ваше имя… и все, что с вами связано… но в завещании сказано совершенно определенно, и полковник Мур… — послышались нотки негодования, — это человек, который обязательно доведет до конца дело с письмами.

Хоуп был очарователен. Он разделял ее чувства. Он вздыхал следом за ней, закатывал глаза, словно искал у высших сил помощи против злодейки-судьбы, но не более того.

Она так и не посмела спросить у него, остается ли в силе его предложение. Он прекрасно понимал, что ее снедает беспокойство, но не сделал ни малейшей попытки утишить его.

Хоуп покинул ее через полчаса и отправился на берег озера искать Баркетта. Полковник намеревался часок-другой посвятить рыбалке, но нетерпение в нем клокотало с такой силой, что он не смог его заглушить даже физической нагрузкой, и тогда он повернул в сторону, в поля, которые привели его прямиком к Портинскейлу. На лице Баркетта было написано явное разочарование: с самого приезда в Грасмир он искусно, как ему казалось, расставил ловушку, стараясь завлечь рыбку соблазнительной приманкой. Он полагал, что улов уже у него в руках, но все сорвалось, и старый хитрец оказался в полном замешательстве. Он и его дочка вели себя тише воды ниже травы: им не терпелось поскорее занять новое высокое положение. В воображении они уже рисовали себе самые заманчивые картины, и вдруг такая осечка! Хоуп догадывался обо всем этом и в глубине души злорадствовал.

Спокойная прогулка через холмы слегка успокоила его нервы. Что же теперь делать? Полковник Мур явно не относился к числу тех людей, которые с легкостью отказываются от своих принципов, а у Амариллис не хватит духу противостоять воле отца. И все же необходимо было найти выход из положения.

Район этот непосредственно прилегал к границе с Шотландией, и в большой степени именно это послужило причиной, по какой Хоуп остановил свой выбор на нем. Сразу за границей, в деревеньке Гретна-Грин, можно всего за полчаса зарегистрировать брак, это наверняка уже сделали Джордж и Кэтрин. Разрешение, плата, быстрая церемония — и все закончено. Теперь единственной надеждой оставалось уговорить Амариллис пересечь вместе с ним границу.

Сначала надо дать разрастись ее страхам: заставить ее прийти к мысли, что брак с ним — для нее настоящая награда, самая выгодная партия этого сезона. Может случиться, он бросит ее, и тогда уже она не сможет притворяться, будто их знакомства никогда не было, более того, подобный разрыв немало повредит ее репутации. Если же ее страхи начнут развеиваться, то верх в ней возьмет расчетливость, и тогда Хоуп не представлял себе, каким образом сумеет справиться с ситуацией. Ему следует постоянно поддерживать ее тревогу. Но если она только в конечном итоге убежит вместе с ним через границу… И снова его затопила волна антипатии к ней. Вспомнить только ее неблагодарность по отношению к опекуну. Хоуп шел вдоль северного берега Дервентуотер, не обращая никакого внимания на красоту озера, от которой перехватывало дыхание. Он шел все дальше и дальше, до самого Борроудейла, и размышлял: она просто никогда не носила в своем сердце настоящую любовь. Никогда ей не доводилось, да и вряд ли доведется, жертвовать или рисковать чем-либо ради другого. И как он вообще мог вообразить, будто способен увлечься женщиной вроде нее?

Однако же следовало найти способ жениться на ней. В своем последнем письме Ньютон снова грозился приехать к нему. На сей раз оказалось гораздо сложнее отговорить его от такого шага. Хоуп написал уклончивый ответ, франкировал письмо и поручил Джорджу Буду отправить его, но он сомневался, что сумеет и дальше удерживать своего сообщника на расстоянии. Хоупа нисколько не страшили угрозы Ньютона. Времени у полковника в запасе оставалось вполне достаточно: уж в этом-то Ньютон прав. Отсюда, с севера, ему куда легче было контролировать обстановку, все проблемы Хоупа были связаны с одним лишь Лондоном. Ньютон был зловещей личностью. Именно Ньютон совершил убийство. Хоуп склонил голову набок: не было никакой надобности так жестоко убивать этих двух болванов слуг; но Ньютон даже внимания не обратил на его протесты. Никаких свидетелей. Горла обоих располосованы от уха до уха. Хоуп мог бы откупиться от Ньютона частью приданого Амариллис — он должен убедиться, что Ньютон представления не имеет о реальном его размере, — а затем можно будет отделаться от этого опасного типа.

Как случалось и раньше, Хоуп постепенно успокоился, размышляя о собственных перспективах на богатое, спокойное и вполне достижимое будущее…

К тому времени, как он вернулся в гостиницу, уже стемнело. Вуд встретил его в дверях.

— Тут к вам священник пришел, сэр.

К этому моменту Вуд стал воспринимать себя как наперсника и одновременно покровителя уважаемого гостя. Он стал особой, приближенной к настоящему аристократу, благородному полковнику, члену парламента, — мог ли он когда-либо мечтать о подобном! Более того, джентльмен оказался порядочным сверх всякой похвалы. Когда он вернулся из Грасмира, то первым делом — вопреки настоятельным протестам Джорджа Вуда — выплатил заем и полностью погасил задолженность по гостиничному счету. Ни один джентльмен до сих пор ни разу так не поступал. Такого поведения Вуд мог ожидать только от своих партнеров по торговому делу. Этот же джентльмен понимал, что невероятно трудно вести непрерывную торговлю с большими неоплаченными долгами. Буду приятно было думать, будто в таком необычно благородном поведении проглядывается дружеское отношение. И отношение это просматривалось даже в том, с какой готовностью джентльмен франкировал письма Вуда, в его категорическом отказе возложить какую-либо вину на эту грязнулю Джоанну, в его чистой привязанности к Мальчишке-мартышке (которого теперь все только так и называли), в его мелких комплиментах миссис Вуд. И потому для встречи гостя со священником была создана самая подходящая обстановка.

Задняя гостиная, подумал Хоуп, когда вошел в нее уже в третий раз за этот день, похожа на маленький театр: акт первый — полковник Мур; акт второй — Амариллис; акт третий…

— Преподобный… Николсон. — Хоуп прекрасно помнил, что приглашал священника заглянуть к нему вечерком.

Весьма сконфуженный тем, что вынужден был ожидать джентльмена… словно навязывается… робко, хотя это никак не могло зависеть от окружающей обстановки, он с огромной благодарностью принял предложение выпить кларета, заранее зная, что вино отличное, и сделав ему комплимент… и все же представления не имея, о чем завести разговор… еще раньше, в маленькой церквушке Святого Кентигерна на холме он почувствовал, как возрастает их взаимная симпатия.

Выложив тощий набор местных слухов и новостей из Баттермира, Николсон с увлечением заговорил о плане мистера Скелтона построить большой каменный особняк в этой местности. Однако его увлеченность связана была не столько с проблемами мистера Скелтона, сколько с мисс Скелтон. Затем священник сообщил кое-какие подробности о соревнованиях по борьбе, ненароком упомянув о Мэри из Баттермира и молодом человеке из северного округа, который для того только и преодолел тридцать или пятьдесят миль, чтобы увидеться с нею и открыть свои чувства.

— А что говорят по поводу ее чувств к нему?

Николсон, мозг которого туманился от выпитого кларета, совсем смешался. Откуда ему было знать… какое дело этому джентльмену до события такой ничтожной важности? Но он постарался на славу. Хоуп больше к этой теме не возвращался, однако обнаружил, что кларет на удивление быстро подошел к концу, и поднялся к себе в комнату. Мысли исступленно бились в его голове, словно отыскивая лазейку для осуществления новых планов.

Хоуп написал решительное письмо Ньютону и затем порвал его на клочки и сжег. Затем он наспех набросал несколько страниц в своем журнале, не испытав при этом обычного спасительного облегчения.

Желая наказать себя, он выполнил двойную норму упражнений и занимался до тех пор, пока не разболелись руки, в мышцах живота не начались спазмы, пока ноги не стали мокрыми, а голова закружилась. Он умылся холодной водой, которая тем не менее не давала долгожданной прохлады. Острая ревность копьем пронзила его сердце.

На следующее утро на рассвете карета, запряженная четверкой блистающих чистотой лошадей, ждала его. Мальчишка-мартышка, сумевший отыскать приличную одежду, сидел на козлах. Драгоценный несессер, перешедший ему по наследству, вполне красноречивое доказательство его богатого существования, поместили в коляску со всеми предосторожностями, точно ковчег, алтарь, талисман и удостоверение личности одновременно. Сам Джордж Вуд вышел из гостиницы на дорогу, следя за тем, как полковник уезжает прочь по пустынной в столь ранний час улице через прохладный, туманный город, через долину Ньюленд, и прямиком до Баттермира. И сердце Хоупа тяжело колотилось в груди, гоня его обратно, к ней, пока не стало слишком поздно.

Дом

Долина, озеро и сам Баттермир были покрыты клочковатым одеялом перламутрового тумана. Он вступил в него точно в магические чертоги. Лошади замедлили шаг, осторожно ступая вниз по крутому склону. Мальчишка-мартышка выглядел важно и слегка испуганно, когда большая карета скользила сквозь матовую пелену тумана, словно торжественный кортеж сквозь сон. Хоуп, теперь снова ставший Джоном Августом, лелеял в душе надежды на дорогую его сердцу жизнь. От перевала Хауз-Пойнт смотреть дальше уже будет не на что. Он направится прямиком к гостинице.

Деревушка казалась ему бесплотной, призрачной, и топот несущихся вскачь лошадей и поскрипывание кареты, обычно такие звонкие и веселые, теперь, в этой покрытой саваном долине, навевали меланхолию. А Хоуп рисовал в своем воображении яркие солнечные лучи и радостные приветствия, счастливое возвращение блудного сына и Марию — Мэри — во всей ее славе.

Но Мэри в гостинице не оказалось. Она отправилась в Ламплу со своим отцом и должна была вернуться только во второй половине дня. В какой-то момент Хоуп даже подумал, а не развернуть ли ему коляску и не погнать ли обратно, вернувшись к таким ясным и вполне реальным планам, которые он строил в Кесвике. Он остудил свое нетерпение, и вскоре Мальчишка-мартышка с важным видом устраивал на отдых в конюшне четырех лошадей, в то время как их хозяин уселся за роскошную трапезу, устроенную миссис Робинсон. Энни со всем усердием прислуживала ему, и за всем этим наблюдала Дэмсон, внося собственный вклад в праздничный обед редкими «да», «нет», «хорошо» или «день».

Даже с головой окунувшись в эту спокойную и до легкости милую семейную жизнь, Хоуп так и не сумел стряхнуть с себя ощущение тревоги. Она поселилась внутри его, точно маленькая змея, отравляя сомнениями и впрыскивая все новые и новые порции ядовитого отчаяния ему в кровь. Страх завладел всем его существом и мыслями, отвлекая от внешнего мира, и Хоуп провел туманный день в полном упадке духа и сил. Короткая прогулка к берегу озера и та утомила его. Он выпил бренди с опием и без сновидений проспал в главной спальне вторую половину дня.

Хоуп проснулся лишь к вечеру, когда туман исчез, яркое небо синело над головой, листья деревьев влажно поблескивали после полуденного ливня, который нисколько не потревожил крепкий сон. Он услышал голос Мэри.

Его звук пронзил его сердце, и Хоуп понял, что это его единственный шанс. Возможно, его жертвенное стремление покинуть девушку и было продиктовано внутренним благородством, однако он переоценил свои возможности. Попытка взять на абордаж мисс д'Арси означала битву, которую тот, другой, прежний Хоуп желал бы поскорее выиграть. Но ему недоставало мужества завершить начатое. К тому же намерения полковника Мура могли иметь роковые последствия. Но дело заключалось не в этом! И конечно же не в Джоанне. Ему хотелось думать, что именно рассказ Николсона о святом Кентигерне поселил в его сердце смятение. Да, существовали люди, которые находили в жизни цели и придерживались их. Они слышали глас Господень так же ясно, как сейчас он слышал голос Мэри, который словно бы поглощал его отчаяние так же верно, как ясный день поглощает непроглядную ночь.

С некоторой долей жертвенного самоуничижения, присущего монахам-отшельникам, Хоуп принялся неторопливо готовиться к этой «случайной» встрече, с упоением предугадывая события. Он не спеша оделся, как подобает джентльмену, тщательно побрился, а затем медленно спустился на несколько лестничных пролетов в гостиную, где находилась Мэри. Она повернулась к нему поздороваться, и на лице ее он ясно увидел любовь.

Позже тем же вечером они наедине гуляли по берегу озера, напротив Бертнесского леса: она бы никогда не повела его по той самой тропинке, по которой ходила с Фентоном.

Мэри хранила молчание, которое окутывало ее точно тайный покровитель.

— Я бы никогда не смогла на это пойти, — наконец произнесла она. — Этого просто нереально.

Хоуп был внимателен. Не дав девушке опомниться, он атаковал ее внезапным предложением. Конечно же ей требовалось время.

— Вы хотите, чтобы это свершилось? — спросил он совершенно спокойно. Он до сих пор так ни разу и не упомянул о том молодом человеке, о котором рассказывал ему священник. Она тоже. И тогда он предположил, что это могло быть всего лишь досужими слухами. Они находились за озером на открытом участке всего в нескольких сотнях ярдов от деревни, и шли они, соблюдая безопасную дистанцию между собой, его спокойный вопрос еще больше увеличил ее.

— Почему вы спрашиваете меня об этом? — спросила она.

Сейчас, глядя на нее с близкого расстояния, он видел ее лицо, на которое падала тень, гладкие волосы поблескивали в серебристом свете луны, его напряжение, сдерживаемое лишь силой воли, походило на натянутую тетиву лука, готового отправить стрелу в смертельный полет.

— Я люблю вас, Мэри, — ответил он серьезно, и слова его звучали с подкупающей искренностью. — Я хочу, чтобы мы поженились. Я хочу провести с вами весь остаток своей жизни.

— Здесь?

— Если вы того желаете.

— А если я скажу, что желаю этого?

— Тогда здесь.

— И что же вы будете здесь делать? — К его удивлению, ее тон стал жестче. — Вам здесь нечем заняться. Днем рыбалка с моим отцом, утро вы будете проводить с преподобным Николсоном… но что еще вы можете найти для себя в этой долине, кроме полей и общества, которого вы так избегаете… того самого общества, которое станет смеяться, если вы женитесь на мне.

— И пусть себе смеются.

— Они станут смеяться надо мной.

— А ваши друзья, Том, Элис, ваши друзья…

— О… — А теперь вдруг легкое презрение? Он не мог быть в этом полностью уверен. — Они подумают, будто вы для меня — великолепная партия. Они до красноты отобьют себе ладоши, а потом станут удивляться, как и я сама, что же мы будем делать друг с другом после свадьбы.

— Мне нравится здесь, Мэри, и ради нас самих нам стоит жить именно здесь.

— Вам нравится проводить здесь всего день или два, любуясь красотами наших знаменитых озер, это для вас просто маленькое приключение. Но вы никогда не сможете привыкнуть к той скуке, которая здесь царит. Она едва не сводит меня с ума зимой, а ведь у меня гостиница и книги и я здесь родилась и воспитывалась. Вы захотите общаться со своими друзьями, а ваш парламент… как же все это? Вы рады порассуждать о политике при малейшей возможности, хотя иногда я задаюсь вопросом: на чьей вы стороне — то вы за мистера Питта, то за мистера Фокса; а временами мне кажется, что вы готовы устроить им обоим хорошую взбучку и мечтаете, чтобы из Франции привезли гильотину. До тех пор, пока вы не войдете в местное общество, которое всегда, всегда будет относиться ко мне как к достопримечательности этой долины, и это любопытство удвоится после… вашей женитьбы на мне… так вот, до тех пор, пока вы не вступите в местное общество, вам придется довольствоваться общением лишь с фермерами да путниками, у которых нет ни образования, ни намерения заводить подобные беседы.

— Вы говорите, что мы должны остаться здесь?

— Мы? — Она помолчала. — Мы… не смогли бы здесь остаться.

Теперь некоторое время молчание хранил Хоуп, но наконец, с усилием, о котором она даже и не подозревала, он все же произнес:

— Отлично. Мы можем уехать куда-нибудь еще. Но, — продолжал он, — мне бы хотелось, чтобы это место напоминало этот край. Если это не может быть деревушка в этом графстве, тогда мы можем отправиться, например, в холмы Уэльса, где жизнь в долинах по-прежнему уединенная и невинная. Я устал, Мэри.

— И женитьба станет отдыхом? — Даже в сумерках он сумел различить ее улыбку.

— Для меня это станет отдыхом от множества вещей, — произнес он. — Итак?..

Она нетерпеливо повернула назад. Они уже добрались до деревьев, а ей хотелось оставаться на открытом участке береговой линии. Позади нее он видел серебристую зыбь озера, черную стену Бертнесского леса, темный пурпур холмов, небо, пронизанное лучами, пробивавшими облака, белые от лунного света.

— Вы можете… — Мэри запнулась: почему она с такой страстью отталкивает от себя собственное счастье? Более всего на свете сейчас она желала, чтобы он взял ее за руки, прикоснулся к ней, приласкал ее. Ее тянуло к этому человеку неодолимо, и именно потому меньше всего ей хотелось стоять так близко к нему.

— После всех своих путешествий вы могли подумать, будто эта долина — гавань, так что вы спутали меня с этим местом и свои чувства к этому краю с чувствами ко мне. Такое иногда случается.

С таким правдивым советчиком, как она, подумалось Хоупу, он, без сомнения, будет в полной безопасности. Она пробуждает в нем только самые лучшие инстинкты, вдохновляя только на самые прекрасные мысли. Это местечко и она сама были единым целым, но вдвоем они могли бы отыскать и другое место, и она сумела бы сделать его их собственным.

— Почему бы нам завтра же не отправиться в Шотландию? — спросил он настойчиво. — Там мы могли бы пожениться немедленно и покончить с этим. То, о чем вы говорите, это проблемы будущего. Чем дольше мы ждем, тем больше они будут разрастаться. Давай поженимся, Мэри, и оставим этот край его жителям!

— Я не поеду на телеге в Гретна-Грин и не собираюсь выходить замуж в кузнице! — решительно заявила она.

— Вот даже как?

— Почему вы хотите сделать это? — Ее смущение усиливалось и росло, становясь заметным, точно ночной туман, поднимавшийся от земли. — Вы желаете жениться на мне? Да вы едва меня знаете.

— Я уже сказал вам. Я вас люблю.

— Но откуда вам знать?

— Вам известно.

— Откуда? Я думаю, вы уже бывали влюблены… несколько раз, я полагаю. Что вам подсказывает, что это…?

— Я знаю… а вы?

— Возможно… если только это то самое… но что, если это нечто иное, а вы поставите на кон все… а окажется, что это совсем другое?

Наивность ее упорства покорила его. Да, словно пастушка из античной Аркадии. Именно так и стоило проживать жизнь.

— Мы можем быть уверенными только в смерти, — повторил он важно, — что касается остального, то мы просто должны полагаться на собственную веру.

Она в это тоже верила.

Казалось, свет сгустился между ними, словно материализованная страсть, и теперь, когда глаза окончательно привыкли к ночному сумраку, они совершенно отчетливо видели друг друга.

— А как же ваша?.. — Она запнулась и замолчала.

— Моя семья? Вы видите, я могу читать ваши мысли. Мой брат — единственный из всей семьи, за кого я беспокоюсь… — Ему весьма нравилась эта фраза: должно быть, он где-то прочел ее? — Из всей семьи только о нем. — Повторяя это, он намекал на раскол, раны, древнее разделение и линию боевых действий в настоящем. — Без сомнения, он бы подумал, что вы — лучшая женщина в мире. Но если говорить откровенно, даже его мнение на сей счет мне безразлично. Вы должны понять, Мэри, независимо от того, примете вы мое предложение или же отвергнете его… — Он помолчал и продолжил: — Пожалуйста, не делайте этого! Пусть на это уйдет столько времени, сколько вам захочется, но, ради Бога, Мэри, не отвергайте меня…

Его голос внезапно стал хриплым, изменился даже выговор. Мэри тотчас же заметила это, и впервые у нее возникло желание успокоить его, заверить: да, он любим и она позаботится о нем.

— А вы не станете меня стыдиться? — спросила она.

— Как вы можете спрашивать такое?

Она набралась мужества:

— Вы сказали, что хотите жениться на мне и жить здесь, хотя я нахожу это совершенно неприемлемым, или же поселиться в каком-нибудь отдаленном местечке в Шотландии, которое бы походило на здешние края, на Баттермир. Но вы ни разу не заговорили о городе или о вашем поместье, вы не говорили, что возьмете меня…

— В общество? Но именно от общества я и пытаюсь избавиться.

— В конце концов, прежде, чем отказываться, мне стоило бы узнать, каково оно, — возразила Мэри.

— Так и будет. Со временем. Когда мы найдем для себя местечко и построим там гнездышко.

— Такое место, как это?

— Этот край — вы сами. Почему вы отделяете себя от него? Вы выросли в этом местечке.

Она тоже верила в это.

— Но вы… ваши путешествия, ваша политика… они для вас что-нибудь значат?

Вопрос оказался трудным, и Хоуп задумался.

— Мэри. — Он впервые начал предложение с ее имени, это звучало как заклинание.

Он остановился в сочной влажной траве, замочившей росой его блестящие башмаки; и она, после некоторого замешательства, тоже была вынуждена остановиться.

— Мэри, — повторил он, — мы едва знакомы. Хотя, если позволите заметить, есть множество иных способов узнать друг друга, хотя бы даже сегодня вечером, и они лучше тех, какими нам приходилось пользоваться до сего дня. Перед нами открылись потрясающие возможности, и более того, возможности эти таковы, что мы никак не можем в них ошибиться. — В его тоне зазвучала нескрываемая чувственность, и она вспыхнула, но ее румянец не был виден в полутьме. — Но вот чего вы и в самом деле не знаете обо мне, так это того, каким я был в том мире, из которого, как вы представляете, я пришел: армия, Лондон, Вена, Египет, Индия, парламент, поместье моего брата, княжьи дворы по всей Европе… как вы можете судить о моей жизни там? Я расскажу вам, если вы меня попросите. Я даю клятву, Мэри, что согласно своему сердцу и чести я отвечу правдиво на любой вопрос, который вы зададите, даже если ответ может повредить мне в ваших глазах. В этом я могу поклясться.

Собственная искренность разгорячила его, на челе выступили капельки пота, несмотря на свежесть прохладного позднего вечера в конце лета.

— Я хочу обрести свободу. Вы должны понять силу моего желания — быть свободным от всего этого. Я уже прожил большую часть жизни и наконец могу судить, что более всего ценно для меня: свобода, простота, жизнь с единственной женщиной, которую любишь по-настоящему, и еще видеть, как разрастается мир вокруг нее и меня. Я слишком много времени тратил на роскошные одежды, на грандиозные рауты, ассамблеи, на карнавалы жизни, которая проживается на глазах у публики. Я хочу, чтобы за мной никто не наблюдал, желаю спрятаться от других людей: все это я вижу возможным только в вас и в этом местечке, но больше — в вас.

Он взял ее за руку и крепко сжал.

— Мэри… вы правы, что мои идеи противоречат самим себе… почему? Потому что внутри моего сознания разыгралась настоящая буря, когда я сражался за право отринуть от себя старые и связывающие по рукам путы расчетливости. Жизнь в обществе наложила их на меня, сбивая с единственно верного пути сквозь бушующий океан существования. Однажды, на войне, меня завербовали в шпионы… это случилось в Голландии… там-то я и получил этот маленький шрам… тогда мне и дали имя Джон. Конечно, это было сделано из соображений безопасности. Однако само это имя и тот факт, что я оставался просто Джоном, куда бы я ни отправлялся в эти опасные недели разведки, подарили мне, и это самое любопытное, чувство умиротворения и свободы, какой я не ощущал никогда раньше и чувствую только сейчас, рядом с вами. Пожалуйста, Мэри, пусть я буду известен вам под именем Джон, называйте меня этим именем, когда мы остаемся один на один, позвольте мне стать таким человеком, каким мне хочется быть… не таким, каким делает меня мое наследство или судьба, но тем, кем я сам себя делаю. Понимаете, Мэри, благодаря вам я могу быть человеком, которым всегда жаждал быть. О Господи, Мэри, помогите мне стать таким человеком!

Ее потрясла его страсть и необычное признание.

Теперь между ними возникли живые нити любовного влечения: сознание Хоупа поразила мысль, что это полное сумасшествие, что он, в лучшей поре своей жизни, и они оба жаждали пережить удовольствие, такое общедоступное и такое тривиальное, с одной точки зрения, и такое таинственное и чудесное — с другой. И вот они стоят рядом, так и не прикоснувшись друг к другу, в своей страсти желающие одного: чтобы непреодолимый барьер возник между ними прямо на ровной глади травы. Мэри сама себя надежно заперла в чертогах целомудрия и осторожности, а он готов был принести себя в жертву подобно средневековому рыцарю.

Плеск воды на берегу озера прозвучал насмешкой.

Ветер прошелестел по лесу точно приглушенный стон непостижимого удовольствия.

И в течение долгой минуты они стояли друг напротив друга, оба одного роста, совершенно неподвижно.

А затем…

— Я должна идти, — сказала она. — Я должна идти!

Он наблюдал, как она быстро удаляется, а потом принимается бежать вдоль берега озера, вверх по склону, который вел прямиком к деревне, и он выдохнул весь воздух из легких, словно бы избавляясь от всей тяжести и напряжения, которое накопилось в его теле.

Он был дома.

Выбор

— Мой дорогой друг! — Полковник Мур не скрывал возмущения. — Мы уже думали, будто вы покинули нас всех в Кесвике. Был полдень следующего дня, и Хоуп только поднялся с постели после целой ночи мучительного кошмара. Ему привиделась бездонная тюремная камера с гладкими черными стенами, над головой свисают петли цепей и веревки, попорченные крысами, а на него, бледного, полуживого от ужаса, неотвратимо надвигается гигантская машина, готовая раздавить, сломить его, медленно распороть его сухожилия, отделив от костей. Он кричал, надеясь, что придет Мэри, но она так и не появилась.

Он с секунду смотрел на свежее лицо, на тщательно припудренный парик полковника, словно не узнавая его. Восприняв это как преднамеренное оскорбление, полковник больше не стеснялся в выражениях гнева.

Вошла Мэри с чаем. Хоуп еще не виделся с ней сегодня утром, и ее появление совершенно изменило все его чувства. Она излечит его, в этом сомневаться не приходилось. Он просто улыбнулся ей, и она ответила на его улыбку — сдержанно, но ответила. Полковник Мур посчитал это общепринятым гостиничным флиртом.

— Мисс д'Арси, — объявил он, нанося удар в самое чувствительное место, — отправилась на прогулку к озеру с моей женой. Я уверен, мы могли бы рассчитывать на более сердечный прием, в особенности с вашей стороны, сэр. Мисс д'Арси была весьма удивлена вашим необъявленным отъездом, и это после нескольких недель такого настойчивого внимания, ничего не скажешь — настоящий образчик поклонника.

Хоуп наблюдал за Мэри, но ее руки даже не дрогнули, да и выражение лица никак не выдало ее чувств. Тем не менее он понимал, что выдает ее само это безразличие. Но как она держится! Вместе их никто не сумел бы остановить — они могли бы изменить мир. Он бы забрал ее с собой в Америку, и там они бы покорили весь континент. Кто смог бы противостоять им? Кто бы стал задавать им лишние вопросы? Или разнюхивать, откуда они родом, выведывать подробности их прошлой жизни и занятий, интересоваться их убеждениями? Она совершенно не подходила для его прежнего мира, но являлась средством найти и завоевать новый.

Мэри вышла из комнаты, не замечая его неуместно радостного взгляда.

Молчание Хоупа Мур воспринял как осуждение собственной безапелляционной решительности. Эта его черта, которая на войне считалась настоящей добродетелью, создавала немалые сложности в обществе.

— Я встретил весьма порядочного человека по фамилии Ньютон, — заметил Мур.

Хоуп сразу же встревожился.

— Вы знакомы с ним?

— Ньютон?..

— Адвокат из Честера… того же круга, что и вы сами, член парламента, уехал оттуда из-за подлецов, с которыми ему приходилось иметь дело… никаких обид, мой дорогой друг… В разговоре всплыло ваше имя… уж и вспомнить не могу, каким образом… и… (простите мне все эти осложнения с завещанием мистера д'Арси, но я и в самом деле чувствую себя обязанным исполнять его волю, вы же знаете, я действительно обязан)… одним словом, в разговоре я спросил его, а не знает ли он такого полковника Хоупа? Он ответил, да, знает, хотя, возможно, полковник и не помнит его. А как бы вы описали его? Я воспользовался представившейся мне возможностью — уж соблаговолите простить меня — спросил его… о вашей внешности, о ваших манерах… такого рода вещах. И что же… хотя я нисколько не был удивлен, он свел все к тому, что вы и есть «тот самый»… самый что ни на есть подходящий: вы — именно тот, кого я сейчас вижу перед собой.

— Мне приятно это слышать.

— И мысли не имел вас обидеть… это завещание мой тяжкий крест, вы же знаете.

Хоуп кивнул и собрался было заказать бренди, но ему совсем не хотелось звать в комнату Мэри. Он вытащил трубку, намереваясь, в нарушение собственных правил, выкурить ее утром, а заодно потомить полковника. Подумать только — он принялся шпионить за Хоупом! Он положил трубку обратно в мешочек, явно демонстрируя свое неудовольствие.

Мур сдержался и больше уже не стал возвращаться к этой теме. Он все еще переживал их последний разговор в Кесвике. Даже эта не вызывающая сомнений и такая своевременная рекомендация от человека по фамилии Ньютон не вполне притушила его подозрительность. Два письма, отправленных этим утром, должны были прояснить дело: они в точности не следовали требованиям завещания, однако отвечали его духу.

И что важнее, они должны были утишить нетерпение Амариллис, которая совершенно ясно дала понять, что из-за каких-то там бумажек не намерена упустить великолепную партию.

— Я думаю, нам следовало бы присоединиться к дамам, — заметил Хоуп после короткого молчания, самим тоном давая понять, что Мур ни в коем случае не должен ими пренебрегать. И снова Мур почувствовал себя одураченным.

Хоуп оставил полковника дожидаться в гостиной, отправившись на кухню, где наткнулся на Мэри и ее мать, едва не до смерти напугав ее своим появлением, точно сам Юпитер спустился в ее скромное прибежище.

— Мэри, — позвал он. Она стояла к нему спиной. — Мэри, — повторил он терпеливо и мягко.

Она резко обернулась к нему, ее взгляд был полон осуждения.

— Я все могу объяснить, и это не имеет никакого отношения к тому, что я говорил вам прошлой ночью. Вы согласитесь со мной, когда я позже расскажу вам, впрочем, именно так я и намеревался сделать. Я знаю полковника Мура уже некоторое время… с той поры, как служил в армии, и стоило мне лишь приехать в этот благословенный край и столкнуться с ним, как он принялся докучать мне своей опекой. Было бы крайне невежливо с моей стороны не уделить бедной девушке свободный день, но это и все: добрый день, миссис Робинсон.

Последняя присела в реверансе, смущенная прямым и в то же время весьма мудреным, с ее точки зрения, обращением Хоупа к ее дочери, которая по-прежнему продолжала хранить молчание. Он кивнул и вышел из дома в серое, сухое утро; озеро лежало перед его взором столь же свинцово-серое, как и тучи.

— Мисс д'Арси… какая радость!

— Полковник Хоуп.

— И миссис Мур! Прекрасное утро, не правда ли?

И опять этот ирландский выговор, подумал Мур: сплошное кривлянье!

Обе женщины, подметил мысленно Хоуп, подгребли к нему, точно маленькие резвые плоскодонки на пруду.

Мисс д'Арси вскоре сумела уединиться с ним, и снова полковник Мур отметил, как ловко его обвели вокруг пальца, однако ему удалось выместить свою злость на жене, сделав ей замечание по поводу ее платья:

— Невероятно неподходящий выбор для такого провинциального места, как это!

Хоуп решил препроводить Амариллис прямо к тому месту, где прошлой ночью между ним и Мэри состоялся такой важный разговор. Девушка шла рядом, опершись на его руку и доверительно склонившись к плечу, хотя никакой доверительности между ними до сих пор так и не возникло. Отчасти выбор Хоупа был обоснован желанием снова посетить этот уединенный уголок, где, как на перевале Хауз-Пойнт, возрождался его дух; отчасти жестоким, хотя и неосознанным пренебрежением к состоятельной молодой сироте.

Он с придирчивостью сурового судьи отметил ее банальные замечания по поводу самого озера, леса, «милого сельского очарования», которым были «преисполнены» сырые, грязные, маленькие перенаселенные домишки. Хоуп был уже столь прочно привязан к этому краю, что воспринимал его как дар свыше: эта долина принадлежала и будет принадлежать ему, и неумеренные излияния чувств лишь раздражали его. Для его привязанности слов не требовалось. Здесь царили мир, рыбалка, друзья, Мэри и безопасность.

— Ку-ку! — воскликнула Амариллис, затем замолчала, вслушиваясь в эхо, и звук ее голоса все-таки родил один отклик. Хоуп ощущал, как мрачность завладевает его душой.

— Я понимаю ваш гнев, — сказала она, — нет… я думала об этом… я думала об этом с тех пор, как мы расстались. Я весьма сожалею… в самом деле… что вас попросили подвергнуться такому унижению. Я не в полной мере понимала… до тех пор, пока сама не стала размышлять об этом, насколько нестерпимым было ваше положение. Насколько невыносимым! Я… конечно же, — она отвела в сторону взгляд и покраснела, — ни разу не заглядывала в это завещание до сего момента. У меня не было ни малейшей возможности предвидеть такой поворот. Но я должна была бы понять. Я виновата уже тем, что мне недостает воображения, чтобы понять ваши чувства. И поверьте мне, сэр, я очень винила себя в последние несколько часов.

Ее слова и в самом деле заставили Хоупа поверить. Она никогда раньше не говорила столь убедительно. Более того, ему раньше никогда не доводилось наблюдать в ней подобную страстность. Этот порыв придал ей особую миловидность, особую привлекательность ее красоте. Пока она говорила, все ее тело напряглось, и Хоуп забавлялся, наблюдая за тем, как довольно большая грудь поднималась мягко и соблазнительно, по мере того, как она с чувством высказывала свои аргументы. Он привлек ее к себе и сжал ее руку в нежном прощении. Она остановилась, сделала полшага назад и посмотрела прямо на него. За ее спиной озеро, лес, холмы; ее лицо сияло в утренних лучах солнца.

— Я стану вам хорошей женой… если ваше предложение остается в силе.

Ее прямота не оставила ему возможности отступления. Кроме того, искреннее безрассудство всегда захватывало его, словно порыв свежего ветра. Сейчас она ему нравилась гораздо больше, чем когда-либо прежде. Но ему следовало контролировать свои чувства и особенно слова, которые должны были приблизить момент, способный подарить ему целый мир.

— Ничего не изменилось, — сказал он.

— Даже несмотря на эту проблему с письмами?

— Через неделю все забудется.

— И мы здесь обвенчаемся. — Она огляделась по сторонам и указала на крохотную церковь Баттермира, которая стояла точно игрушка на скалистом выступе.

— Кесвик, — задумчиво начал Хоуп, — куда больше… — Он выразил свою мысль тоном и жестом. Амариллис поняла и кивнула.

Полковник Мур был не особенно счастлив, увидев, как парочка неторопливо на глазах у всей деревни возвращается в гостиницу «Рыбка», олицетворяя собой взаимную гармонию.

Они выпили чаю в гостиной, прислуживала им Энни.

— Это именно здесь живет Дева Баттермира? — Миссис Мур была большой любительницей достопримечательностей.

— Она ушла со своими овцами, — заметила Энни, к собственному удивлению не обнаружив на столике с подносом ни единого пятнышка. — На вершины холмов.

— Пастушка, — сказала Амариллис. — Прямо как в древности!

— Это ведь ее я видел сегодня утром, не так ли, полковник? — Вопрос Мура походил на выпад.

— Совершенно верно.

— Говоря откровенно, не могу понять причины всех этих восторгов.

— Мне рассказывали, она восхитительно грациозна, — заметила миссис Мур. — А ее волосы… о ее волосах написаны целые поэмы.

— Ее волосы, — повторил Мур уныло. — Волос я не заметил.

— Она очень знаменита, — парировала Амариллис, потягивая мелкими глотками чай, — с театральной чопорностью, подумалось Хоупу. Он молча выжидал благоприятного момента сменить тему разговора.

— Я завидую ей, — продолжала Амариллис, приятно удивляя Хоупа. — Мне бы хотелось, чтобы поэты сочиняли поэмы о моих волосах. Ваш друг мистер Колридж может это сделать? — спросила она у Мура, оставившего ее вопрос без внимания.

— Нет никакого сравнения, — объявил Мур сухо, — между такой леди, как вы, и деревенской девушкой, которой посчастливилось попасться на глаза одному или двум искателям приключений и писателям.

Хоуп улыбнулся:

— Вы утверждаете, что Великой Красоте обязательно требуется подобающее воспитание?

— Конечно.

— Как и великим дарованиям, уму, очарованию?..

— Всему, кроме животной силы, — заметил Мур. — Нельзя ожидать, чтобы низшие слои общества обладали подобными качествами. Их жизнь к этому не располагает. В целом вы обнаружите, что они мелки, уродливы, невежественны, вонючи и грубы; но как сказал в своей проповеди епископ Ландаффский, в том и заключена мудрость Господня, что он создал богатых и бедных. Если бы они не знали свое место, мы бы не знали свое.

— Мудрость Господня, — отвечал Хоуп, — и в самом деле за пределами нашего понимания.

— Я никогда не сомневался в этом, сэр, — ответил Мур весьма воинственно.

— Следует ли нам стремиться познать это?

— Если только мы священнослужители. Всем же остальным остается лишь следовать своему пути.

— И еще, — Хоуп без всякой необходимости помешал ложечкой чай, и глубокая задумчивость на его лице сменилась легким негодованием, что весьма раздосадовало полковника Мура, — тот ли это самый Бог Нового Завета, Отец Иисуса Христа? Или же это Бог Иегова из Ветхого Завета. Бог, внушающий ужас и трепет. Именно он разделил людей и допускал несправедливости, жестокие кровопролития… войны, землетрясения, наводнения, массовые убийства, голод, эпидемии — это ли Он, Бог нашего времени? Или же мы больше жаждем милосердного Спасителя из галилейской деревушки… возможно, из деревушки, которая чем-то напоминает вот эту, полковник. Он со своими последователями и друзьями — простыми людьми, полковник, людьми, которых вы сегодня нашли бы повсюду в этих долинах, — был призван изменить мир… какое мужество! — изменить саму природу человека и вместо жестоких законов Иеговы дать ему Нагорную проповедь и притчи, заставить человека подставить вторую щеку и любить ближнего своего… даже если это простой человек? Мне на ум приходит несколько таких имен из Нового Завета… Каиафа, например. Уж он-то как нельзя более кстати соответствует нашей теме… но разве не через мировоззрение и надежды этих самых апостолов, вышедших из простых людей, нам надлежит постигать Его и стремиться к Нему?

Ответом ему было молчание. Мур прекрасно понимал, чего добивается этот щеголь, и решил без пощады и малейших угрызений совести противостоять этому опасному хамелеону. Миссис Мур не на шутку боялась любых религиозных разговоров, кроме воскресных проповедей викария. Амариллис была вполне тронута тем, что сказал Хоуп. На нее совершенно не произвело впечатления то, как Хоуп поддразнивал ее опекуна по поводу «бедности». Однако она никак не могла взять в толк, почему вдруг полковник, который получал немалые преимущества от системы и наслаждался этими привилегиями совершенно открыто, ударился вдруг в эдакое салонное республиканство. А вот его религиозные убеждения, чувствовала она, были гораздо более искренними, и ей хотелось лучше понять их.

— Слишком длинные разглагольствования о религии лишь портят ее, — с нарочитой мрачностью заявил полковник Мур в конце концов.

Миссис Мур кивнула.

Хоуп взглянул на Амариллис.

— Я понимаю, как нам следует проживать наши жизни, — начала она довольно робко, однако, ободренная невысказанной поддержкой Хоупа, продолжила: — Но иногда я не понимаю, как нам исполнять законы, написанные для столь разных людей в разные времена.

— Вот здравый комментарий, — заметил Хоуп, хлопнув ладонью по колену, словно аплодируя ее словам. — Весьма здравый.

— Мне бы хотелось увидеть и изучить другие народы, — продолжала она, ловко сменив опасную тему. — Озера конечно же самый красивый край в Англии, но мне бы хотелось побывать за границей.

Хоуп отметил ее тактику и одобрил ее. Он уже в достаточной мере встряхнул их своими разговорами о религии. Такие люди никогда не сумеют ничего понять в Вере. Впрочем, им это и не требуется в той мере, в какой нужно ему, подумал Хоуп, и они никогда не жаждут веры так, как он. Они прокляты, как сказали бы напыщенные проповедники, — а он сам? Сам он был тем грешником, которого станут прощать и до семи и до семижды семидесяти раз, ибо Господь жил в его душе. Понимание, которое снисходило к нему очень редко, заставляло его смотреть на Амариллис с большей добротой, чем обычно. Он видел, что она очень красивая молодая девушка, прекрасно одетая — он так и пожирал взглядом ее одежду, оборки, кружева, складки, скрывавшие тайные прелести, — и рассуждающая гораздо умнее, нежели следовало молодой леди.

— Путешествие! — подхватил он. Его внезапно ослепила и обрадовала идея, которая была способна разрешить все — все! — его проблемы. — Конечно!

Все свое внимание Хоуп перенес на мисс д'Арси, и, как в Грасмире, когда в течение двух недель он сопровождал ее всюду, составляя ей компанию в ее неторопливых прогулках по окрестностям, устраивал неожиданные пикники и экскурсии в Виндермир, чтобы прокатиться на лодке под луной, она снова подпала под его власть и восхваляла свою решимость отправиться за ним следом в Баттермир и отыскать его. Она и без того едва не потеряла этого многообещающего поклонника; случись такое по вине полковника Мура, ему бы уже никогда не стать для нее тем добрым опекуном, которому она до сих пор щедро дарила свою любовь и уважение.

— Я очень мало путешествовала, — заметила она, и ее прямой взгляд так и приглашал его взять ее в кругосветное путешествие.

— Да, — пробормотал он, все еще до такой степени поглощенный своей новой идеей, что почти перестал воспринимать действительность.

— Путешествие никак невозможно. — Орудийный залп полковника Мура разнес все мечтания, заставив Хоупа вернуться к реальности. — Франция просто использует время, чтобы перегруппировать войска. Этот договор — совсем не мирный договор: это лишь перерыв в военных действиях, не более того.

Он глянул в сторону Хоупа, ожидая одобрения и чувствуя по поведению Амариллис, что ему бы лучше позаботиться о мире в собственной семье и о своем мирном договоре.

— Я так не думаю, — возразил Хоуп, — хотя я слышал, как употребляли подобную фразу… и употребляли ее люди из высшего света, как вы сами. Но могу предположить, что французы желают мира не меньше, чем англичане. И, как вы понимаете, они не могут вторгнуться в нашу страну, поскольку она расположена на острове. Бонапарт — армейский человек, мистер Мур… вы должны это признать, а мы — морская нация, как сказал бы вам хозяин этой самой гостиницы, если бы ему предоставили такую возможность.

Мура несколько задела подобная ссылка на обычного содержателя гостиницы: на сей раз этот чуждый условностей дворянин испытал нечто вроде светского снобизма и возмутился.

— Не вижу, каким образом хозяин гостиницы мог бы принять участие в нашей беседе, — заметил он, ему представлялось, будто он вполне справился с собой и сумел сдержать собственный гнев.

— Мистер Робинсон весьма необычный содержатель гостиницы.

— И тем не менее, — настаивал Мур. Таков был его приговор.

— Он приводит примеры горячей любви англичан к своему морскому флоту и искусству мореплавания, — живо продолжал Хоуп, вновь обретя уверенность в себе. Теперь он знал наверняка: на досуге он сможет вернуться к своей идее. — Мы — остров, который может дать фору всей Европе в вопросе мореходства, и слава Богу! Море — это наша дорога и наша защита. Если мы забудем об этом, вот тогда мы наверняка проиграем, но, как сказал бы вам Джозеф Робинсон, мы об этом не забываем: мы — нация мореплавателей, моряков, рыбаков, навигаторов; мы живем на море, мы и независимость свою имеем только благодаря морю, и никогда Бонапарт не сумеет это преодолеть.

— Наш морской флот полон предателей, — заволновался Мур, сам не понимая отчего. Что это за неожиданный гимн морю? — Вы только посмотрите, что они сделали в Спитхеде и Норе[39]. Посмотрите только на эти банды воров и убийц в порту Тилбери — республиканцы, мятежники, предатели, устроившие блокаду этой стране и своему же собственному народу во время войны! Флот показал себя во всем блеске, сэр, но не просите меня восхищаться ими. Они мятежники. Они желают низвергнуть нашего короля и конституцию. Они — отбросы, и когда мы с ними разделаемся, то большую часть из них перевешаем. Хотя повешенье для них — слишком мягкий приговор!

— Я говорила о путешествии, — заметила Амариллис решительно, одарив своего попечителя очаровательным и в то же время жестким, как сталь, взглядом. Такой весьма интересный, но сугубо мужской разговор совершенно не соответствовал ее планам.

— А я говорил, — сказал Хоуп, радуясь возможности позлить полковника, — что мирный договор дает вам такую возможность. Поскольку конечно же вы гораздо моложе меня… — По его губам скользнула озорная улыбка, от которой Мура внутренне передернуло, а Амариллис почувствовала, как все ее существо затрепетало от удовольствия. Уж она-то сумела уловить смысл завуалированного комплимента, который Хоуп высказал в ее адрес. — Война ограничивает возможности вашей молодости, тогда как та же самая война позволила мне попутешествовать по Европе и даже по Востоку. Путешествия стали моей навязчивой идеей. Я чувствовал — и все еще чувствую, — что нет прекрасней жизни, нежели увидеть как можно больше на этом славном шарике.

— Но это же так утомительно, разве нет? — Миссис Мур так и ждала возможности внести свой вклад в разговор, она слишком долго молчала и тем более была очень разочарована, что замечание ее не возымело практически никакого действия.

— Я бы отправился в путешествие, — заметил Хоуп. — Я бы еще раз проехался по старым местам — вас бы это весьма заинтриговало… а затем… что еще более заманчиво… мы могли бы найти новые места для путешествий, где никто из нас ни разу не бывал…

Амариллис улыбалась с радостью и облегчением. Он наконец открыто заговорил о том, что они и дальше останутся вместе, будут путешествовать вдвоем и проведут жизнь тоже вместе! Ее миссия все же увенчалась успехом. Она захлопала в ладоши, словно радуясь лишь словам Хоупа.

— Существуют такие романтичные места, которые даже представить себе невозможно, — заметила она. — Например, древний Шелковый путь до Самарканда, — мы никогда бы не смогли отправиться туда, ведь верно?

— Вот это было бы путешествие, — заметил Хоуп, — вот это было бы приключением. Оно бы потребовало мужества и выносливости и такой силы и воли, которыми, вероятно, вы не обладаете.

— Возможно, мы… — пауза, деликатная, конфиденциальная, торжественная пауза, недоговоренность о двух решающих письмах, — сумеем разрешить нашу проблему к обоюдному удовольствию?

— Без сомнения. А тем временем… Рейн, Альпы, Доломиты, Тоскана, Афины, Нил…

— Европа снова будет в огне войны к Рождеству, — заметил Мур.

— Тогда давайте отправимся как можно раньше, — предложил Хоуп весело, — пусть птичка вылетит из клетки и повеселится в садах мира.

Сейчас он был, как никогда, в ударе, и никто не мог противостоять ему. Даже с полковника Мура слегка слетела спесь. Хоуп пришел в самое доброе расположение духа и даже снизошел до объяснений: он только потому и отправился в Баттермир, что надеялся присмотреть для себя участок земли поблизости. Все это успокоило Амариллис окончательно, и при расставании он уж представлялся ей самым прекрасным человеком из всех, с кем ей когда-либо доводилось иметь дело. Он помахал им вслед и устроил рядом с кучером Мальчишку-мартышку, который вез тайное письмо для Ньютона.

Хоуп отправился на прогулку по своим любимым тропинкам к озеру. Для отдыха он выбрал место, которое бы позволяло ему видеть, как Мэри возвращается. Ему обязательно следует добиться от нее откровенного признания, подумал Хоуп.

Эта новая ошеломляющая идея — это озарение — теперь, точно зверек, выскользнувший из-под камня на свет Божий, грелась в жарких лучах его мечтаний. Конечно же это решило бы все его проблемы! Сумеет ли он постоянно держать мисс д'Арси где-нибудь за границей, а Мэри дома, при этом владея обеими? Можно ли этого добиться? А почему же нет?

Хоуп безуспешно разыскивал Мэри весь остаток дня. Казалось, будто долина специально укрывает девушку от него. Хорошо, он даст ей время.

Ньютон

Хоуп нередко замечал, что его ложь оборачивалась правдой. Бывали случаи, когда он лгал вполне осознанно, дабы обман самым невероятным образом превратился в реальность. Юношей он частенько хвастался перед сверстниками атлетическими достижениями и вскорости обнаруживал, что действительно начинает делать успехи, будто хвастовство мистическим образом помогало ему. Окрыленный этим открытием, он принялся похваляться своими несуществующими достижениями, используя ложь как стимул, как талисман, как цель. На этом пути ему доводилось обжигаться столь же часто, сколь и получать вознаграждения.

Он убедил Амариллис, будто ему придется задержаться в Баттермире в связи с покупкой земель. Когда же он проснулся на следующее утро, то обнаружил, что Мэри уже ушла и ее родители представления не имели, на какое пастбище она погнала отару. Он приказал седлать коня и отправился верхом разыскивать мистера Скелтона или пастора, а также порасспросить насчет цен на землю и перспектив приобретения собственности по соседству.

Мэри наблюдала, как он ехал вверх по долине, видела, как он задержался на перевале Хауз-Пойнт, и в очередной раз удивилась: чем же так привлекало его это место?

— Как ты думаешь, почему он туда ездит?

— Неужто в самом деле ездит? — Китти даже не взглянула в ту сторону.

— Я видела, как всякий раз он пробирается туда украдкой… он полагает, будто этого никто не замечает.

— И что же он там делает? — спросила Кити.

— Просто стоит. Кажется, однажды я видела, как он опускался на колени… Том рассказывал, что тоже это видел.

— Неужели он такой религиозный?

— Он очень много рассуждает об этом.

— Правда?

— Пожалуй, да, — промолвила Мэри, немного подумав. — По крайней мере, мне так кажется.

Пока Мэри смотрела в другую сторону, старой женщине представилась великолепная, редкая возможность как следует рассмотреть свою юную подругу. Китти наверняка знала, что дети из этой долины станут выдумывать, будто Мэри настоящая ведьма, как и она сама — Китти. Еще будучи маленьким ребенком, Китти, случалось, сначала поддразнивала пожилых женщин, а затем опрометью кидалась прочь, и нередко тихая, беззлобная брань старух преследовала ее. Но в этот момент ей и в самом деле хотелось стать могущественной ведьмой, и сейчас это ее желание было в особенности сильно потому, что она мечтала, превратившись в ласточку, порхать над головой всадника на перевале Хауз-Пойнт, и, оставаясь незамеченной, получше рассмотреть его лицо. Она желала превратиться в мягкий гусиный пух, которым была набита его подушка, чтобы ночью, пока он спит, разузнать все его секреты. Ей хотелось бы стать частью его самого и проверить, истинны ли его чувства к Мэри. Или же стать странствующим монахом, который, попавшись на пути, заставил бы его сойти с великолепного коня и на исповеди открыть все его потаенные помыслы. Или накинуть на Мэри магическое шелковое покрывало, да так и оставить ее здесь — сидеть обхватив колени и неотрывно смотреть на медленно уезжавшего прочь мужчину, — и пусть бы девушка скрывалась в лесу до тех пор, пока не обнаружатся подлинные его намерения.

Но Китти в точности знала, что Мэри влюблена в него, и это очень удручало старую женщину.

— Почему я такая нерешительная? — промолвила Мэри, не ожидая получить ответ: средством не сойти с ума от одиночества для девушки служило само присутствие ее подруги. — У меня не было ни минуты покоя с тех пор, как он вернулся. — Даже в присутствии Китти она не осмеливалась вымолвить «замужество», ведь стоило лишь произнести заветное слово вслух, как удача могла отвернуться от нее. — Что ему может быть нужно от меня? Я же вижу: ему просто хочется поразвлечься… я знаю, и ты думаешь так же, как и я… мне много раз доводилось сталкиваться с подобным. А разве на сей раз это не так? Какую же выгоду он может получить от… — Слово «замужество» она так и не произнесла. — От меня…

— Мне понравился этот парень с северных холмов, — произнесла Китти, всхлипнув в наступившей тишине. — Я спустилась из леса, чтобы посмотреть на него в последний раз, перед тем как он уедет. Он мне понравился. Он и тебе нравится.

— Да.

— Ну, так выходи за него замуж, Мэри, выходи. Пора бы тебе замуж. — Китти подалась вперед, сильнее сжав пустую трубку в уголке рта, и каждое движение было лишь отражением ее собственного страха — а вдруг ей просто не хватит сил и желания повлиять на свою взволнованную юную подругу, над которой и в самом деле нависла опасность. — Выходи за него, Мэри.

— Я не люблю его, — проговорила Мэри и не стала добавлять, что этим самым утром написала Харрисону письмо, в котором просила больше никогда не возвращаться.

Конечно, это был мимолетный порыв, но она нисколько не жалела о нем. Хотя Мэри не хотелось видеть Хоупа до тех пор, пока она не разберется в собственных мыслях, которые пришли в полное смятение после появления мисс д'Арси, девушка была абсолютно уверена, что не питает никакой любви к Харрисону. Она никогда бы не стала заставлять его тратить на нее свое свободное время и думать о ней, как никогда бы не пришло ей в голову держать его в качестве запасного варианта. Как только она точно поймет, что не выйдет за него, ей сразу же следует сказать ему об этом.

Уже отослав письмо, Мэри вспомнила о мистере Фентоне, живущем неподалеку от Харрисона, и сразу же написала послание ему. Его здравый смысл мог бы сослужить ей сейчас немалую службу. Однако она так его и не отослала, просто спрятала письмо, и посыльный отправился в Кесвик без него. Когда совсем рассвело, Мэри осознала, что так и не отошлет его. Эта часть ее жизни совершенно не касалась ее старого учителя. В свое время мистер Фентон использовал ее для собственного развлечения. И рассчитывал на ее скромную благодарность! Она разорвет письмо к нему…

Хоуп очень обрадовался случайной встрече с преподобным Николсоном. В этот великолепный день, на пустой, залитой солнцем дороге, он был весьма не прочь завести дружескую беседу. Он сошел с лошади, поприветствовал священника с благосклонностью старого друга, и вместе они неторопливым шагом направились к церкви в Лортоне.

— Мистер Скелтон все еще в этих краях?

Николсои с радостной готовностью поведал, что мистер Скелтон по-прежнему живет на старом месте, и не один, а с дочерью, и вдруг сообразил, какая заманчивая перспектива открывается перед ним. Конечно же сначала он проводит полковника до церкви, а затем составит ему компанию и направит свои стопы прямиком в маленькую гостиницу, где в полдень непременно окажется семейство Скелтонов.

Против обыкновения Хоуп не хотел входить в церковь, интуиция ему подсказывала, что лучше отложить это удовольствие до поры до времени. Николсон в некотором замешательстве бродил среди могил, высказав вслух замечание по поводу долгой жизни, которую кое-кому довелось прожить, однако, как с улыбкой заметил про себя Хоуп, число тех, на чью долю выпал чересчур короткий век, ничуть не уступало количеству долгожителей.

— Складывается впечатление, — сказал он, — что в Лортоне уж коли ты достиг трехлетнего возраста, то наверняка доживешь и до восьмидесяти трех. Однако трехлетний ребенок еще не способен стать вашим прихожаном.

В ответ на его реплику преподобный Николсон принялся живо рассуждать о нищете и невежестве, царящих в этом крае, о нехватке лекарств и хорошей еды в конце зимы, о суевериях и вредных привычках… При обычных обстоятельствах Хоуп с большим энтузиазмом поддержал бы разговор. Это была одна из тех тем, на которую он мог говорить весьма красноречиво. Но на сей раз он предпочел перейти к вопросу, который зрел в его сознании все время, пока они с преподобным Николсоном шли до церкви.

— Сколько потребуется времени, чтобы получить специальное разрешение на брак? — поинтересовался он. — Насколько быстро вы сможете его получить?

Эти вопросы стали неожиданностью даже для самого Хоупа, но, задав их, он почувствовал себя уверенней и спокойней. Николсон был обескуражен не менее своего собеседника: он так и замер на месте, и всю оставшуюся жизнь он описывал и пересказывал этот момент с трепетным благоговением. Хоуп ободряюще улыбнулся тощему, нервному священнику, в своей черной одежде напоминающему кладбищенский указатель. Холмы отчетливо просматривались на фоне неба; мужчины, женщины и животные неторопливо пересекали луга, как тут было заведено еще с незапамятных времен, и Хоуп вдруг почувствовал неимоверную усталость от этой жесткой почвы под ногами.

Николсон с трудом подавил в себе возрастающее любопытство, сумев удержаться в рамках вежливости.

— Две недели, — ответил он наконец. — Дело обстоит так, что здесь или в любом другом месте процедура все равно займет две недели или чуть больше. Но если бы вы отправились в Уайтхейвен, если бы там у вас был кто-то, к кому можно обратиться…. — Он замолчал, чтобы дать время Хоупу осознать все величие этого английского порта.

Николсон поистине гордился торговой мощью Уайтхейве-на: множество кораблей, торговцы, шум и гам, деньги, толпы людей вызывали у него неизменное восхищение, чего никогда не удостаивался Озерный край. По мнению Николсона, в Уайтхейвене заключалось будущее всего мира. Мисс Скелтон не выносила этого места.

— Уайт-хейвен, — по частям повторил Хоуп.

Когда он произносил их, волна умиротворенности разлилась по его телу — какие слова!

— … то, может быть, обошлось бы неделей, — рискнул предположить Николсон.

Хоуп кивнул и торопливо отвернулся, чтобы не выдать нахлынувших на него чувств.

Он пальцами перебрал монеты у себя в карманах. Три гинеи и немного мелочи. Он остался должен Джорджу Буду приличную сумму, к тому же еще предстояло платить по счетам в гостинице «Рыбка». Он бы с удовольствием отложил эти выплаты: его долг в Грасмире тоже был внушительным… если вернуться туда в самом ближайшем будущем, то еще пятьдесят фунтов у мистера Крампа выпросить можно. Но Крамп — это такая карта, разыгрывать которую следует весьма осторожно; в самое скорое время торговец должен получить бумаги, уличающие кое-кого. Мур? Это было бы неплохой игрой. Мур смог бы отказать. И эта мысль развеселила его еще больше. Когда он повернулся к священнику, на его открытой ладони лежало три гинеи.

— Возьмите это для бедных прихожан, — предложил он Николсону, — или поступите с этими деньгами, как сочтете нужным.

Благодарность Николсона только еще больше улучшила расположение духа Хоупа. К тому времени, когда они со священником вернулись в маленькую гостиницу, полковника переполняло нетерпение.

Что касается страхов мисс Скелтон, то они выражались в игривом и в то же время непрекращающемся перечислении всех благ и выгод, которые сулил брак с приходским священником. Николсон, несмотря на все преграды, продолжал свои ухаживания, и Хоуп искренне полагал, что тот получает удовольствие уже от одной только эфемерной надежды добиться ее руки, даже если холодное и отчужденное отношение к нему молодой женщины станет причинять ему и вовсе нестерпимую боль. Когда Хоуп со Скелтоном наконец-то вышли на улицу покурить, мисс Скелтон пришла в негодование от того, что ее оставили наедине с серьезным и печальным Николсоном, который все время чего-то ожидал от нее. В течение последующих нескольких дней мисс Скелтон во всех подробностях в своем дневнике описывала эту встречу с Хоупом, который то ли пытался заставить ее ревновать, то ли испытывал ее. А преподобный Николсон все эти дни сплетал короткие минуты их общения в бесконечную нить сладостных и в то же время несбыточных надежд.

— Для таких отдаленных мест, как эти, земля в здешних долинах не такая уж дешевая, как вам могло показаться, — заметил мистер Скелтон. — Большая ее часть принадлежит дворянству, и вам, сэр, нет никакой надобности объяснять, насколько наши аристократы дорожат своею поместной землей. Были ли за всю историю мира более прочные семьи? В этих краях есть семьи — взять хотя бы семью Лоутерсов, хороший пример, — которые заложили основу своего благополучия еще за сто пятьдесят лет до Завоевания и все еще приумножают свое богатство.

— Они всеми силами стараются сохранить свои права на наследование, не так ли? — поинтересовался Хоуп.

— Да, и в этом отношении весьма упрямы, — заметил Скелтон.

— А не знаете ли вы, как можно заставить их передумать?

— Вам придется встать как можно раньше, — задумчиво сказал Скелтон, пытаясь показать, что и сам он встает с первыми петухами и что конечно же этот серьезный вопрос не стоит обсуждать вот так, походя, попыхивая трубкой: хитрый план Хоупа развивался полным ходом и, конечно, был под контролем.

— Полагаю, — заметил Хоуп, — хитрость заключается в том, чтобы в первую очередь забрать у них общественные земли[40].

Это несколько подорвало бы их хозяйство и сломило бы их непримиримый дух.

— Именно. — Скелтон кивнул, одобряя подобную рассудительность.

— А затем, если вам улыбнется удача, они просто вынуждены будут продать земли.

— Именно таким образом я и приобрел те земли, что лежат дальше, в верховьях долины. Старая добрая семья Фостеров владела ими испокон веку… но она просто не могла выжить. Очень набожные и приличные люди. Но им пришлось продать земли.

— Продать или умереть от голода…

— Боюсь, что так и есть. Закон жизни, полковник…

— И много было претендентов на их владения?

Скелтон с заговорщицким видом щелкнул себя по носу и громко, отрывисто расхохотался.

— Нас даже можно считать неплохой перспективой для тех фермеров, которые умирают с голода, не так ли?

— Не обязательно, сэр. — Скелтон не понял скрытого смысла, заключенного в вопросе, который был задан со столь невинным видом. — Сам я накупил земель вполне достаточно и, в отличие от ваших пэров, был бы не прочь продать лишние акры.

Первую попытку прицениться Хоуп сделал, а затем, отговорившись неотложными делами, наотрез отказался остаться и обмыть сделку. После короткого разговора с мисс Скелтон он уехал, первую милю его сопровождал преподобный Николсон, чье общество полковнику с каждым разом нравилось все больше.

— Итак, понадобится неделя на получение разрешения, — сказал он, взбираясь на коня.

— В Уайтхейвене, — подтвердил Николсон. — Только в Уайтхейвене.

Хоуп оставил его стоять посреди сельской дороги. Преподобный Николсон так смотрел вслед уезжавшему новому другу, словно тот стал для него настоящим сосудом — вместилищем всех его удач и надежд, — брошенным в открытый океан с берега Уайтхейвена.

Мэри отыскала Элис, ей хотелось довериться подруге, но когда она наконец привела ее в уединенное местечко — обе они все это время безустанно вязали, нисколько не утомляясь от привычной работы, — она вдруг почувствовала, что растеряла все слова. Чувства, которые она в тот момент испытывала, были слишком сложны и глубоки, чтобы выразить их словами. Ей не хотелось выглядеть кокетливой, растерянной или же сконфуженной, в любом случае это могло показаться глупым.

Но Элис знала Мэри, как себя самое. Она прекрасно сознавала все последствия такого внезапного вторжения Хоупа в жизнь ее подруги. Она не шпионила за ними, однако все замечала. Некоторое время они работали в полном молчании, лишь изредка обмениваясь привычными деревенскими новостями, вокруг них неторопливо бродили овцы и козы, позванивая колокольчиками. Лениво брехали собаки, которые пытались собрать в группу разбредавшихся по лугу животных, воздух благоухал ароматами трав, легкие облака медленно скользили по небу, компания путешественников с шумом направлялась к берегу озера.

— А что, Харрисон больше так и не возвращался?

Мэри отрицательно покачала головой и с явным облегчением поняла, насколько хорошо Элис понимает сложившуюся ситуацию.

— Больше ни разу?

— Нет.

— А что предлагал тебе полковник?

Возможно, именно спокойная уверенность Элис придала Мэри твердую решимость: она даже несколько позавидовала подруге.

— Он…

— Нет! — Элис даже перестала вязать. — Брак?

Мэри зажмурилась и кивнула.

Несколько секунд Элис хранила почтительное молчание.

— Брак?

— Да.

— О… Мэри!

Она поднялась, сделала всего несколько шагов и обняла подругу, и только в этих спасительных объятиях Мэри дала волю собственным переживаниям и позволила себе разрыдаться. Элис всегда была весьма чувствительна к сильным проявлениям эмоций, и потому слезы подруги не оставили ее безучастной, она тоже расплакалась. Но слезы ее были слезами восторга, изумления и радости за свою подругу, которая, как казалось, теперь уж наверняка сумеет вырваться из этой безрадостной монотонной жизни в сельской провинции в великий мир роскошных карет и визитных карточек, новых шелковых платьев и собственных слуг.

— Ты заслужила это, Мэри, — промолвила она, а затем повторила, точно ее слова служили благословением: — Ты заслужила это, заслужила…

Мэри решительно покачала головой, вытерла слезы, взглянула на Элис и затем, вместо того, чтобы заговорить о переполнявших ее чувствах, вновь разрыдалась, видя, каким веселым и радостным стало простоватое широкое лицо ее подруги, которая была счастлива от одной мысли, что она — Мэри — заслужила прекрасное будущее.

Когда же ей наконец удалось справиться с собственными чувствами, она сказала:

— Но следует ли мне?..

Элис так и застыла, не в силах дать ответ.

— Должна ли я? — настаивала Мэри, вытирая мокрые от слез щеки, но уже гораздо более спокойно: — Следует ли мне… выходить за него?

Элис даже не могла найти подходящих слов для ответа. Она отлично знала Мэри и сразу же поняла, что речь идет не о возможной ошибке и не о лживых обещаниях, которым могла бы безоговорочно поверить наивная девушка. Тогда что же могло послужить препятствием для такого дивного подарка судьбы?

— Должно быть, странно это звучит, Элис, но я и до сих пор никак не могу разобрать, что он за человек.

Вся тяжесть размышлений и строго охраняемая тайна, сама сущность опасности, нависшей над Мэри, тут же предстала перед Элис.

— Все в округе будут очень рады, — медленно прошептала Элис с таким видом, будто овцы и козы, пасшиеся вокруг, могли подслушать и разнести слухи по всей деревне. Некая отчужденность появилась в ее тоне, и Мэри с неудовольствием отметила эту перемену. Она тряхнула головой, точно бы сбрасывая с себя тонкие ниточки невидимой паутины.

— Пожалуйста, никому не говори.

— Не скажу, — заверила Элис, поспешно скрещивая пальцы.

— Никаких скрещенных пальцев. Поклянись.

— Я не могу поклясться.

— Ты должна. — Резкость совсем не была свойственна Мэри и потому немало напугала Элис. — Поклянись на этом.

Она передала Элис экземпляр «Похищения локона» — одну из тех книг, что давал ей когда-то мистер Фентон, аккуратный, маленький экземпляр, который легко носить с собой. Элис отшатнулась от книги так, точно это была святая Библия из самого Иерусалима.

— Клянись!

Мэри вскочила на ноги, вспомнив те детские драки, когда она, доведенная до отчаяния, атакуемая со всех сторон, поворачивалась лицом к своим мучителям и давала им отпор с удивительным ожесточением, именно эти образы возникли у Элис в мозгу, когда она неуверенно протянула руку…

— Обе руки!

Элис протянула другую руку.

— Клянись!

— Я клянусь.

— И пусть Господь покарает тебя немотой и глухотой, Элис, если ты нарушишь данное мне слово. А теперь сплюнь!

Почувствовав некоторое облегчение, Элис сплюнула.

Мэри мгновенно отбросила гнев, с такой же легкостью, с какой сбрасывала с головы накидку, и снова опустилась рядом с подругой, держа в руках неизменное вязание. Несколько секунд Элис хранила молчание, слегка уязвленная, однако же долго таить в душе обиду она не могла.

— И где же вы поженитесь?

— Это ты тоже сохранишь в тайне? — Да.

— Он хочет, чтобы мы немедленно отправились в Гретна-Гринн, — заметила Мэри с наигранным весельем. Ей хотелось проверить себя: какие чувства она испытает, когда Элис отреагирует на подобное заявление.

— О, Мэри!

— Как ты полагаешь, стоит ли мне так поступать?

— О, Мэри! — Укоризненный тон не требовал никаких комментариев. — Надеюсь, ты не отказала ему?

— Отказала.

— О, Мэри! — Эти три слога на сей раз прозвучали совершенно по-иному, с явной долей горечи.

— На самом деле я еще не ответила ему и даже не решила, выйду ли я за него замуж.

— Мэри! — Теперь в обращении прозвучала неподдельная тревога.

— Несмотря на все, что я о нем знаю, он может отказаться от меня в любой момент. В озере и без того полно рыбы.

— Но если он желает на тебе жениться, — промолвила Элис, медленно, но с нажимом, — должно быть, он уже много размышлял об этом. Не станет же он винить тебя в том, что ты весьма осторожна. Мне думается, отказ раздразнит его. Он вернется.

Отчасти это было сродни безумию, отчасти робким предвидением, основанным на очевидных признаках, но Мэри чувствовала, что он и впрямь обязательно вернется. Но временами она страстно желала, чтобы он навсегда покинул ее.

— Но так ли сильно я сама желаю его возвращения? — спросила она совершенно спокойно, даже строго, точно рассуждая сама с собой.

Однако Элис тут же постаралась развеять все эти страхи и сомнения:

— Ты должна! Не будь глупышкой! Подумай обо всем, что он способен дать тебе. Подумай, какое будущее открывается перед тобой, Мэри… О, если бы не моя беременность, ты могла бы взять меня в поездку, хотя бы ненадолго. Веришь ли, из меня бы вышла отличная горничная! Мне это по душе!

При таких словах еще большее замешательство охватило Мэри. Ей совсем не хотелось думать «обо всем, что он способен дать ей», и даже сама мысль об этом была ей неприятна. В конце концов, о таких вещах Мэри задумывалась меньше всего, ей страстно хотелось избежать какого бы то ни было злословия в их адрес, и все же она понимала, что этого не избежать. Она понимала со всевозрастающим унынием, что та ноша, которую ей приходилось нести на своих плечах все эти долгие годы, — ничто в сравнении с тем, что возложат на нее, когда прославят ее на весь свет охотницей за богатыми женихами. В достаточной ли мере Джон чувствителен? Сумеет ли он понять это? Она улыбнулась самой себе, ее воображение услужливо нарисовало в памяти его портрет, отчетливо и ясно, она увидела загадочную улыбку с ямочками на щеках и вдруг явственно осознала, что все это совершенно не коснется его. И Элис будет исполнять при ней обязанности горничной?

— Я никогда бы не позволила тебе стать моей горничной!

— Но я бы отлично справилась с обязанностями.

— Не притворяйся, будто ты не поняла, Элис. Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

— Это позволило бы мне ненадолго покинуть Баттермир. Подумай об этом.

— А что на это скажет Том?

Мэри ощутила некоторое удовольствие, поддразнивая замужнюю подругу. До сих пор между ними существовал невидимый барьер, точно между рыцарем и его дамой, которых на ложе разделяет меч.

— Конечно, он станет скучать по мне и ни за что не согласится отпускать, — немного помедлив с ответом, задумчиво заметила Элис, — но, — она на секунду замолчала, — я буду ворчать и изводить его, пока он не согласится. Уж это я смогу, уверена. — Она кивнула подруге, точно мудрая сова, и обобщила свой непродолжительный семейный опыт: — Ворчание — хороший способ заставить мужчину сделать то, что тебе хочется. Кроме того, он же знает: мы подруги и мне хорошо с тобой. Я одинаково сильно люблю вас обоих. Вряд ли он станет сильно возражать.

— Ну, тогда ты согласишься поехать со мной?

— Я отправлюсь с тобой хоть на край света, подруга.

— В качестве компаньонки. Если и поедешь, то только как компаньонка.

Элис улыбнулась и тряхнула головой. Она уже видела однажды свою подругу в шелковом платье. Это случилось прошлым летом, когда миссис Спеддинг вдруг взбрело в голову подарить его Мэри. Тогда, глядя на нее, никто не отличил бы ее от благородной леди. Однако сама Мэри всякий раз с ужасом вспоминала этот момент своей жизни. Она чувствовала себя в этом платье скованно и стесненно, ей не хватало воздуху, а руки и ноги налились такой тяжестью, будто были не из плоти и крови, но из гранита. И через несколько минут девушка совершенно разнервничалась, чувствуя себя неповоротливой гусыней, которую случайно запустили в дом. В приличном обществе, где все леди, с детства привыкшие к подобным нарядам, вели себя естественно, непринужденно и даже изысканно, Мэри вдруг стало за себя столь нестерпимо стыдно, что она поторопилась поскорее снять с себя этот нежданный подарок. И теперь Элис, мгновенно ощутив перемену в настроении подруги, решилась заговорить совсем на иную тему. Ей казалось, будто слова ее, сказанные от всего сердца и убедительные, окажут влияние на мнение подруги.

— Но ведь он такой красивый! — промолвила Элис. — И даже если он не сможет дать тебе всего того, что обещает, он все равно самый красивый джентльмен. У него такие густые волосы и такие длинные… а еще в них проглядывает изысканная седина. А этот шрам! Меня прямо-таки в дрожь бросает всякий раз, как я подумаю о нем. Да только когда полковник улыбается, кажется, будто даже и это его увечье украшает его. Он такой сильный и ничегошеньки не боится… и никакой тебе манерности, без малейших капризов… не похож он на тех, кто требователен лишь ко всем прочим, себя же балует и потакает всем своим прихотям. Уж веришь ли, когда он со мной заговаривает, так, могу поклясться, обращается ко мне как к самой прекрасной герцогине в Англии. И это отнюдь не мимолетная прихоть, он столь деликатен, что когда задает мне вопрос, то сам же и помогает мне на него ответить. Вот возьми ты хотя бы преподобного Николсона. Уж мне ли не знать, какой он славный и порядочный человек. Но всякий раз, как заговоришь с ним, так он стоит перед тобой, с ноги на ногу только переминается и начинает вдаваться в ужасно длинные объяснения, в которых я все равно никогда ничего не смогу понять. С ним трудно. А вот полковник Хоуп…

Слова подруги целебным бальзамом пролились на истерзанную душу Мэри, в какое-то мгновенье она даже ощутила облегчение, но именно этот прилив умиротворения, словно ослепив ее, лишил способности размышлять здраво и рассудительно, взвешивая события на весах логики. Нелестное и довольно резкое замечание Элис в адрес преподобного Николсона должно было бы вызвать у Мэри по крайней мере возмущение, но она настолько была погружена в собственные чувства и мысли, что даже не обратила на него внимания. Она упустила момент и не сделала замечания Элис, однако сейчас ей совсем не хотелось ссориться или спорить с подругой. Одно лишь ее присутствие воодушевляло Мэри и поддерживало, точно спокойные холодные воды ее тайного бассейна на холме.

В нескольких сотнях ярдов через долину Джозеф Робинсон вышел за живую изгородь на дорогу, точно разбойник, выслеживающий будущую жертву, и полковник немедленно осадил лошадь, заставив ее сдать назад и чуть в сторону, чтобы не мешать проезду на дороге. Хоуп обратился к нему уверенно и достаточно резко, а Робинсон лишь стоял и наблюдал.

— Ну что ж, хозяин, в чем дело? Мой кошелек или жизнь?

— Не претендую ни на то, ни на другое, сэр, — откликнулся Робинсон, отвешивая поклон в знак извинения за то, что столь неожиданно вышел из-за изгороди.

Хоуп спешился. Прекрасно зная людей, он по самому тону Робинсона почувствовал, насколько раздражен отец Мэри.

— Рад видеть вас в таком одиноком местечке, — заметил он, протягивая руку и ответив на по-крестьянски грубое рукопожатие хозяина гостиницы. — Я чувствую себя виноватым, что не нашел времени поговорить с вами раньше.

Робинсон ничего не ответил.

— Насчет вашей дочери, — добавил Хоуп так, словно речь шла о чем-то, не требующем пояснений. Однако настороженное и озадаченное выражение лица Робинсона говорило об обратном. Пояснения требовались! Если нет, то зачем бы хозяину гостиницы подкарауливать его здесь, в таком месте? Уж чего-чего, а хитрости этому человеку не занимать.

— Хотелось бы мне думать, что я заручусь вашим согласием, — сказал Хоуп, делая шаг в сторону, — оказывая знаки внимания вашей дочери.

— Знаки внимания?

В самом деле растерянность или же ловушка? Хоуп не думал, что родители имеют сколько-нибудь серьезное влияние на девушку, и потому оказался не готов к такому разговору.

— Я нахожу вашу дочь необыкновенно привлекательной девушкой.

— Все графство находит ее привлекательной, — парировал отец, словно оправдываясь, однако в тоне его звучала гордость.

— Более того…

Хоуп смешался: этому бочкообразному хозяину гостиницы с головой, напоминающей утиное яйцо, просто посчастливилось стать отцом такой красавицы, как Мэри. И какое он имеет право подкарауливать его на дороге, да еще добиваться откровенных признаний?

— Вы говорите, что желаете официально ухаживать за моей дочерью, сэр?

И вдруг, испугавшись, что слишком много себе позволяет, Робинсон перевел взгляд на холмы, за спину полковника. Точно сейчас его заботил не ответ на заданный им самим вопрос, а передвижения овец по холму.

Неужели человеку необходимо быть настолько прямолинейным?

— Да, — без малейшего стеснения ответил Хоуп.

— Будете ли вы, сэр, достаточно откровенны? — Теперь Робинсон следил взглядом за овцами еще внимательней.

— Конечно! — Даже заносчивый тон Хоупа не смог смутить хозяина гостиницы, который стоял на земле обеими ногами.

— В таком случае я вынужден воспринимать это, сэр…

Отбившаяся от стада овца была, по-видимому, у самой вершины холма: взгляд Робинсона двигался именно в том направлении, и Хоупу стало немного не по себе. Неужели к ним кто-то приближается? Не следует ли в таком случае хозяину гостиницы предупредить его?

— Я вынужден понимать так, что ежели она ответит на ваши чувства, то вы конечно же предпримете следующий шаг, который и подобает в таких случаях?

— Вы имеете в виду женитьбу? — Хоупу не терпелось поскорее покончить со всем этим. Однако ничего поделать он не мог. Ему следовало получше подготовиться к такому разговору. Но его застали врасплох.

— Именно.

— Мой ответ вполне положителен.

— Это значит… да?

— Именно так.

— В таком случае, — заметил Робинсон, взгляд которого, поднимаясь все выше и выше, остановился на небесном своде, точно у овцы выросли крылья и она воспарила в воздух, присоединившись к небесной отаре, — я дам вам мое согласие.

Он протянул руку, и Хоуп пожал ее, но на сей раз лишь слегка.

Взгляд Робинсона вернулся на грешную землю, и он флегматично объявил:

— Я отправился искать вас, поскольку хочу сказать, что мистер Ньютон здесь и с нетерпением желает вас видеть.

Хоуп почувствовал себя в западне.

— Вы меня извините, если я отправлюсь немедленно?

Когда Робинсон открыл рот, дабы достойно ответить, Хоуп уже сидел в седле.

Пожилой человек проводил пристальным взглядом удалявшегося от него галопом джентльмена, а затем еще некоторое время стоял совершенно неподвижно. Ему требовалось время, чтобы все хорошенько обдумать. Он направился к водопаду, где строил ступеньки, чтобы туристам было легче карабкаться на вершину холма. Даже Колридж с похвалой отозвался о ступеньках, выложенных мистером Робинсоном. Робинсон шел очень медленно, в глубокой задумчивости. В конечном итоге он теряет ее, мысль об этом отдавалась погребальным звоном у него в ушах.

Мэри видела, как Джон — так она теперь про себя называла этого человека — и другой джентльмен быстрым шагом удалялись от гостиницы. Она поняла, что они прекрасно знают друг друга, что их дело не терпело отлагательств и к тому же требовало приватности и что оно, казалось, беспокоило Джона. Мужчины взяли лодку, и Хоуп принялся грести на середину озера.

— Давать за меня поручительство в Кесвике не было ни малейшей необходимости, — заметил Хоуп коротко.

Он огляделся по сторонам. Впереди, на середине озера находились рыбаки, он направил лодку чуть вбок, к лесу, а затем отпустил весла. Он не намеревался давать Ньютону ни малейшей возможности оказать на него давление.

— Возможно, я бы и не приехал, — парировал Ньютон таким тоном, словно сама поездка сюда унизила его, — но правда заключается в том, что я должен деньги всему Ланкастеру, мне перестали давать в кредит. Я не осмелился занимать денег у кого бы то ни было, дабы не вызывать ни малейших подозрений, мое положение становилось день ото дня отчаянней. Если бы я обнаружил свое истинное положение, это не принесло бы добра ни одному из нас.

— Очень хорошо. Очень хорошо. — Хоупу не терпелось поскорее окончить этот невыносимый разговор, он внезапно ощутил подавленность и уныние. Ньютон был настоящим проклятьем. — И чего же ты теперь желаешь, приехав сюда?

— Мисс д'Арси кажется мне вполне достойным объектом внимания. Впечатляющее состояние. И кажется, тебе удалось завоевать ее сердце?

— Да. И что? Есть еще полковник Мур… он точно пиявка присосался к ней… и он никогда не выпустит ее из своих лап, сколько бы я ни обхаживал его.

— А есть ли у тебя какой-нибудь план, как можно увезти ее за границу?

Хоуп смотрел в другую сторону. Как могло случиться, что Ньютон стал до такой степени ненавистен ему? Он был его союзником. Именно он всегда высказывал самые здравые суждения, касавшиеся их общего дела. Если уж говорить начистоту, то именно Ньютон улаживал большинство проблем, но все это теперь казалось совершенно несущественным. Время от времени Хоупу даже удавалось его запугать, в особенности когда он делал это совершенно ненамеренно, когда неожиданный порыв раздражительности одолевал его, но Ньютон оставался вдохновителем и холодным исполнителем. И теперь, наедине с ним, Хоуп вдруг осознал, насколько далеко он зашел и что все это время он ходил по лезвию ножа.

— Почему бы нам не ограничиться тем, что мы планировали раньше?

— Потому что этого недостаточно, — ответил Ньютон. — Даже чемодан…

— Он все еще у меня. Я покажу его тебе позже, коль скоро ты мне не веришь…

— Нет, нет… единственное, в чем помогло бы нам все это, так это в переезде в Новый Свет, однако неприятности, которые мы испытывали в Старом, будут продолжать нас преследовать и там. — Тонкие черты худощавого лица Ньютона заострились еще больше. — Новый Свет станет для нас таким же, как этот. Те, кто имеет власть, будут править, а те, у кого власти нет, станут падать перед ними ниц, валяться в грязи, их будут попирать ногами, и им останется только умолять… помни об этом, Джон, умолять, бегать, точно крысы по сточным канавам и трястись там, пока не минует опасность. Новый Свет кишит людьми вроде нас, и осмелюсь утверждать, что там даже хуже, нежели здесь, поскольку мир там весьма жесток. Мы и сами достаточно жестоки и в полной мере подходим такому миру, разве нет? Но насколько лучше, легче и счастливей нам бы жилось, Джон, если бы мы с тобой сумели прибрать к рукам состояние этой милой малышки. — Теперь Ньютон отбросил всякую маскировку. — Мы заключили договор, Джон; если ты сожалеешь об этом, можешь сожалеть и дальше, но не совершай ошибки и не пытайся расторгнуть его. Я буду стоять за твоей спиной до тех пор, пока мы не добьемся успеха, Джон, либо до тех пор, пока не проиграем. Ты же не думал нарушать его, верно, Джон?

Хоуп почувствовал, как мороз пробирает его, словно с озера дохнуло леденящим бризом. Он невольно поежился.

Ньютон заметил это, но никак не отреагировал. Теперь он смотрел на своего сообщника взглядом, в котором, казалось, таилась угроза.

— Ведь не думал, верно, Джон?

— Зачем тебе обязательно надо было его убивать?

— Я уже приводил тебе свои доводы, да к тому же им никогда не удастся напасть на след. Твой несессер — единственная улика, но его мы приобрели в совершенно ином месте. Никакой связи. Ты не должен беспокоиться, Джон, разве я когда-нибудь предавал тебя?

Ньютон наклонился вперед и скорее даже не похлопал, а погладил друга по колену. И Хоупа, более сильного, более высокого, более представительного, нежели Ньютон, — казалось, успокоил этот жест примирения.

— Ты слишком долго находился в одиночестве. Или же в обществе тех, кто не понимал тебя, — мягко произнес Ньютон.

Хоуп чувствовал, как изящная рука деликатно поглаживает его дорогую одежду, а затем ее прикосновение стало более жестким, ритмичным. Он закрыл глаза и вообразил себе темные своды тюрем с гравюр Пиранези, преследовавшие его точно ночной кошмар, свисающую с виселицы веревочную петлю и эшафот, сухих, будто лишенных плоти людей, которых ему доводилось знавать в былые времена. Мир был полон зла, жесток, несправедлив, безжалостен, пуст, порочен, и Ньютон отлично это знал. Хоуп вдруг подумал: да, его приятель настолько уверен в собственных знаниях, что истина предстает перед ним даже здесь, на этом мирном озере, над которым в лучах солнца так и мерцает марево водяной пыли точно благословение Божье. А Ньютон все продолжал говорить об этом одиночестве, о том, что все его покинули, о страхах и каждый раз прикасался к Хоупу, прекрасно осознавая, насколько важны такие прикосновения для его друга и насколько Александру Августу необходимо ощущение этой близкости, насколько сильна потребность снова почувствовать уверенность в собственной правоте.

И по мере того, как Ньютон продолжал негромко и монотонно бормотать слова утешения, более похожие на заклинания, из глубин памяти Хоупа вдруг, словно луч солнца, возникло видение перевала Хауз-Пойнт. Но зловещие доводы Ньютона тут же окутали черной дымкой эту картину и светлый образ Мэри. Сейчас, когда эта прекрасная девушка — он видел это своим внутренним взором — находилась совсем рядом с ним, охраняя его душу от зла, даже она, как и он сам, была совершенно бессильна перед жизненным опытом и беспощадным упорством порочного человека, который в нем, Хоупе, видел лишь инструмент для осуществления собственных далеко идущих планов. И именно его — Александра Августа — он в самую последнюю очередь посвятил в свои греховные замыслы. Его дьявольская способность подчинять себе людей проистекала из слабости человеческой воли, из той мимолетной симпатии, которую многие испытывали к нему, из чувства порядочности и рамок вежливости, кои были приняты в приличном обществе, из угрызений совести, что столь знакомы натурам чистосердечным. Он брал порочное, чужеродное и в то же время занятное существо, трудился над ним, лепил его, заставляя проявлять волю, ставить цели. Его же цель, казалось, заключалась в ином: заставить человека меняться, работать над собой, и этот процесс временами бывал куда как приятней и соблазнительней, нежели сама цель. И сейчас этот страшный человек точно так же, как и прочих, лепил своего друга. Но по мере того, как лодка продолжала скользить по глади озера, Хоуп, вслушиваясь во вкрадчивые увещевания Ньютона, по-прежнему находил в своем сознании уголок, который сохранял верность Мэри…

Заключенный

Где-то глубоко, в лабиринтах сознания Хоупа таился полузабытый кошмар, который, стоило ему воскреснуть, обжигал душу болью и страхом. Он был связан с Америкой. Хоуп как-то слышал об излюбленной казни индейцев. Привязав пленного к двум лошадям за ноги, они гнали скакунов в разные стороны, и те, в безумном неистовстве, разрывали человека надвое. Самому ему никогда не доводилось видеть столь варварской казни, однако же он много раз слышал о ней, и всякий раз, как ему казалось, палачи избирали все новый и более мучительный способ убить жертву. Кровавая картина, точно иголка, всаженная в нерв, заставляла его метаться на постели в попытках отогнать ужасное видение. Проснувшись той ночью, он зубами вцепился себе в руку, заглушая рвущийся из груди крик.

Он так и не нашел в себе мужества вновь сомкнуть веки и погрузиться в сон. Вместо этого Хоуп раздвинул шторы, впуская в комнату яркую, пронизанную серебристым свечением ночь. Несмотря на теплые сумерки, его трясло крупной дрожью, и тогда он накинул на плечи бутылочного цвета пальто и уселся у окна. И все же страх не отпускал, кровавая картина ночного кошмара продолжала стоять перед глазами его, и вскоре, когда Хоупу наскучило любоваться серебристыми тенями холмов и озера, чтобы отогнать сон, он взял несколько листков бумаги и принялся писать. Записи были для него чем-то большим, нежели простое утешение, временами они казались единственным способом существования.

Он уже давно понял, что письменные рассуждения о боли могут облегчить саму боль.

В комнате было достаточно светло, и страницу он видел прекрасно, к тому же Хоуп давно привык писать при скудном свете: много раз ему приходилось делать записи в кромешной тьме, старательно измеряя ширину страницы большим и указательным пальцами.

Он также знал на собственном опыте, что перо и бумага помогают освободиться от страха перед тем, кого ты боишься более всего. На страницах дневника можно было подчинить себе даже Ньютона.

Когда Ньютон вышел из тюрьмы, Хоупу оставалось еще шесть с половиной лет отбывать приговор. Именно тогда с ним произошло нечто настолько необъяснимое и невероятное, что рассудок и вовсе отказывался поверить в такое. Однако это случилось на самом деле, и та абсолютная простота, какой отличалось неприметное на первый взгляд событие, доказывало его реальность.

Однажды он подошел к окну и устремил свой взор вдаль: через тюремный двор, поверх стены, что его окружала; через всю улицу, прилегавшую к Скарборо. В окне противоположного дома он увидел молодую, просто одетую, но красивую и приятную женщину, в глазах которой, как ему показалось, светился редкостный ум. Их взгляды встретились, и в ту же минуту некая сила словно бы хлынула в его душу. Хоуп почувствовал, как между ними возникает крепкая, нерушимая связь, способная преодолеть пространство и преграды. И сила эта вдруг стала вытеснять из его сердца то влияние, какое всегда имел над ним Ньютон. Он впитывал ее всей душой, усилием воли стремясь сохранить ее в себе, наложить на нее заклятье, цепляясь за нее, как утопающий хватается за соломинку. В течение получаса они неотрывно смотрели друг на друга, кажется, даже не моргая, пока женщина наконец не отвернулась от него.

На следующий день в тот же самый час он снова стоял у окна; несколько минут неистового напряжения — и женщина вновь стояла напротив. «И вновь одной лишь силой духа удерживал я ее; я знал, сколь необходимы мне эти узы: вся моя жизнь заключалась в этом взгляде». На третий день — то же. В течение недель, месяцев он продолжал обмениваться взглядом с незнакомой ему женщиной, изредка пропуская день или два. Хоуп ощущал, что создавшаяся между ними связь сулит ему нечто важное. И через год, будто бы требовалось именно двенадцать месяцев, чтобы проверить силу этой безмолвной связи, стали приходить первые подарки. И наконец несколько слов, написанных четким, крупным почерком. Именно тогда в ясном и светлом взоре женщины он ощутил присутствие духа и помощь. «На которые я ответил столь же кратко. Но важны были не слова — оковы чувств, но наши взгляды».

Незыблемые узы, шесть с лишним лет подряд.

Ему удалось повидаться с Мэри следующим утром один на один, без Ньютона.

— Он — адвокат из Честера, приехал, чтобы вернуть меня обратно к делам. Мне придется уехать.

— На сколько? — Мэри склонила голову; слова прозвучали гортанно, и это возбуждало его.

— Я не знаю, — сказал он и добавил правдиво и достаточно жестко: — Навсегда, если у Ньютона свои планы.

— А вы?

— Возможно, ничто больше не удерживает меня здесь.

— Мне нужно время.

— Ну, тогда меня может удержать только время, которое вам необходимо.

— Когда вы вернетесь?

Он вдруг подумал, насколько же эта девушка горда. Она произнесла свой вопрос столь натянуто и неохотно, будто ее ничто не интересовало, и все же его было трудно обмануть: чуткий слух уловил в ее тоне мольбу.

— Когда мне вернуться? Как бы вам хотелось?

— Когда вы сами того пожелаете.

Ее ответ был явной уступкой; она сама предоставляла ему полную свободу толковать его так, как ему вздумается. Слова ее были сухи и покойны, но взгляд! Он говорил совсем иное: «возвращайтесь скорее», он молил, ясно и недвусмысленно. Хоуп покинул девушку, испытывая истинное ликование от того, в какое смятение вверг ее.

Ньютон и Хоуп покинули «Рыбку». Мэри даже не вышла их провожать.

Они заглянули в «Голову королевы», но только затем, чтобы Хоуп успел оставить письмо для мисс д'Арси. Пока Хоуп попивал винцо с Джорджем Вудом, Ньютон растворился где-то среди шумных ярмарочных улиц. Уж кому, как не ему, знать, сколь нежелательна может быть демонстрация близости с благородным полковником, которого вокруге знали, казалось, буквально все. И потому, дабы не подвергать дальнейшие свои планы ни малейшей опасности, Ньютон сел в коляску только на окраине города.

В нескольких милях к югу от Эмблсайда они отобедали, а затем отправились в мастерскую Уильяма Грина, который, как ни странно, слыл и приличным художником, и прекрасным коммерсантом. В хорошую погоду он обычно занимался своими делами вне дома; когда же погода портилась, он проводил дни в мастерской, беседуя с клиентами и продавая картины. Ради самых дорогих клиентов он даже соглашался несколько нарушить привычный ход событий и отправиться с ними на прогулку, что, впрочем, ему было весьма по душе. Он, как знаток местных красот, показывал всем дивные виды и достопримечательности, а затем, уже после прогулки, за чашечкой чаю в своей мастерской обсуждал достоинства Озерного края. Его пейзажи пользовались немалым спросом, и потому он зарабатывал ими себе на безбедную жизнь, так же как городской художник нередко обеспечивает себя писанием портретов. Хоуп хотел было даже купить у него маленькую акварель, дабы окупить то беспокойство, которое они доставили мистеру Грину, однако Ньютон отговорил его.

Чем дальше на юг они удалялись, тем более беззаботным казался Ньютон. Он вдруг стал завзятым любителем достопримечательностей. Он все время заглядывал в своего Хатчинсона[41] и выискивал восхитительные виды. Проведя довольно длительное время в Баттермире, Хоуп уж считал себя почти коренным жителем этого края и старался всеми силами остудить энтузиазм Ньютона, наслаждаясь при этом чувством собственного превосходства.

И все же Хоуп грустил. Он по-прежнему оставался лишь игрушкой в руках Ньютона. По мере того как они продвигались на юг к Картмелу, Ньютон все больше расхваливал Америку с ее невероятными и неограниченными возможностями, живописал великое будущее, рассказывал об успехах, которых они добьются собственными силами. Он при малейшей возможности беззастенчиво хвастался собственным умом, одобрял план с мисс д'Арси, пытался окутать их откровенную аферу покровом благообразия и забросал своего вполне учтивого, но погруженного в задумчивость товарища комплиментами. Хоуп же чувствовал, как некий план все больше овладевает его сознанием, приобретает более определенные очертания. Они подъехали к северным границам вероломного залива Моркамб, и Хоуп бросил отстраненный взгляд поверх песков, что погубили столько жизней и увлекли в море множество тел, не оставив ни единого следа.

Обо всем этом он написал в своем дневнике:

Назначая день

Его терзала лихорадка больше двух недель, и все это время Ньютон ухаживал за ним. В моменты улучшения он не прочь был немного пройтись, хотя его охватывала паника при одной только мысли, что они отправятся в сторону залива или Песков; он готов был гулять только по самой кромке берега, там, где пролегает дорога для повозок и карет, и никогда не выходил из гостиницы, если надвигался прилив с его несущейся на берег ревущей стеной холодной воды. По настоянию Ньютона и под его диктовку он писал письма Амариллис, объясняя, почему не может приехать, заверяя ее в своей преданности, обещая вернуться и отговаривая ее от попыток навестить его здесь, так далеко на юге, и в такую ужасную погоду, которая установилась в последнее время. В тайне от Ньютона он написал записку Мэри, даже не упомянув о своей болезни (поскольку прекрасно знал, что она немедленно приедет ухаживать за ним), но пообещав вернуться.

Он делал короткие записи у себя в дневнике, но только в одном месте упомянул о своем «отвращении к Ньютону, хотя я стараюсь не проявлять его слишком уж очевидно, особенно после того, как он был так добр ко мне».

Ньютон казался даже более счастливым, нежели прежде. Теперь все его время и силы занимала забота о друге. Он собственными руками создавал уют в гостиничном номере, сам приправлял ромовый пунш специями, следил за тем, чтобы пища Хоупа была полезной и укрепляющей. Ньютон с нетерпением дожидался того момента, когда тело друга, в котором, по его выражению, было нечто от быка, вновь нальется энергией, а сознание окончательно избавится от всего иллюзорного и «поэтического», что привело его здоровье в столь удручающее состояние. Разговоры их были вялыми и часто обрывались на полуслове.

— Неужели же положение в обществе здесь, на этой грешной земле, это все? — спросил Хоуп как-то раз поздним вечером; дрова в камине гудели, пламя свечей колыхалось на сквозняке, который буквально пронизывал гостиницу. — Неужели только к этому мы и способны стремиться? Даже больше, чем к богатству? Больше, нежели к любви или к христианскому образу жизни?

— Христианский образ жизни, — повторил Ньютон, — это прекрасно для доброго христианина. Но даже его поддерживает общественное положение и богатство. Имея богатство, он может позволить себе благотворительность — как ты по отношению к мальчишкам и попрошайкам Кесвика, когда прогуливаешься вдоль по улице, разбрасывая монетки, точно сеятель зерно. Имея положение в обществе, ты можешь привносить справедливость в этот несправедливый мир. Ты можешь судить о том, какую жизнь ведет человек, и оберегать эту самую жизнь, можешь исправлять несправедливости и служить примером для других. Я еще пока ни разу не встречался с человеком, будь то священнослужитель или же мирянин, который бы не считал, что Господь наш поступил весьма мудро, создав богатых и бедных, и уж коли разделил так людей, то очевидно, что всякому хочется быть в числе богатых. И в определенном смысле иметь положение в обществе значит быть богаче, чем иметь деньги. А вот того, кто имеет и то и другое, как ты, например, — Ньютон улыбнулся и протянул руку, слегка коснувшись своего друга, которого все еще сотрясала лихорадка, — да еще с твоей достойной Плантагенетов[42] внешностью, с твоим умом, с твоим дьявольским красноречием и обаянием, ничто не сможет остановить на пути к вершинам.

— И именно этого ты мне желаешь?

— Я — твой друг.

Упрек Ньютона больно задел самолюбие больного, и тот пустился в объяснения:

— Но мы же знаем, что Уильям Питт распродавал титулы, точно пьяный ирландский лудильщик на лошадиной ярмарке. Мы знаем, что всякие работорговцы, люди самого низкого происхождения и самых низких занятий, как в стране, так и за ее пределами, теперь чванятся перед самими собою своими орденскими лентами и горностаевыми мехами; их жены нередко выкуплены с пастбищ, принадлежавших каким-нибудь старым аристократам, сами по себе они не более чем клика мясников, которой дворянство было пожаловано только за кровавую резню или же за трусливое раболепие. И тем не менее они уверенно смотрят в будущее и, в конце концов, сведут историю Англии к переплетению воровства и подхалимства. Почему мы должны склоняться перед этим?

— Мы должны, — возразил Ньютон. — Проявляя щедрость по отношению к беднякам в Кесвике, ты должен быть очень щедрым, поскольку являешься младшим братом графа Хоуптона. Когда ты из вежливости желаешь доброго дня обществу маленького городка, твое приветствие должно быть изысканным, таким, с которым я никогда не сумею ни к кому обратиться, поскольку опять же — твой старший брат граф Хоуптон. Когда ты проявляешь благосклонность по отношению к таким людям, как Вуд, ты приобретаешь отнюдь не друга в его лице, а скорее раба, исключительно потому, что он не может испытывать дружеских чувств к человеку благородного происхождения, к герцогам и графам, возможно, даже членам королевского двора, — этот мир для него куда более чужд, нежели Америка, и так же далек, как Млечный Путь. Мы преклоняемся перед высоким положением в обществе. Мы страстно желаем его. Почему? Потому что на самом деле мы нищие, несчастные, жалкие, слабые существа и мы жаждем почитания. Мир, в который всем нам суждено перейти в свое время, слишком хорош, и для многих он — все, на что они надеются, и они смиренны во имя той, вечной жизни. Но если блага мира сего тоже достижимы, мы смиряемся и унижаемся ради них. Все мы — дно. Это наше природное состояние. Когда мы претендуем на что-либо другое, мы начинаем возвеличивать идолов или же мелких божков. Мы возводим храмы или же разрушаем их, сажаем на трон королей, а когда их низвергают, нам приходится довольствоваться своим положением, хотя мы прекрасно знаем его истинную цену. Мы готовы пресмыкаться и терпеть унижения, мы позволяем, чтобы нам напоминали, в какой грязи мы копошимся здесь, внизу, ползая по ней на брюхе вместо того, чтобы взглянуть на вышестоящих и понять, что те, кем мы жаждем стать, ничуть не лучше, а может, и хуже той самой грязи, которой являемся мы, но мы на дне и продолжаем смотреть на все снизу вверх и по-прежнему желаем вскарабкаться повыше.

Рассуждения Ньютона плавно переросли в обличительную речь, настолько резкую, что Джон, зябко кутаясь в просторное бутылочного цвета пальто, маленькими глотками потягивая горячий ромовый пунш и стараясь согреться от ярко пылавшего огня в камине, чувствовал, как мурашки холодной волной покрывают его тело с ног до головы.

— Неужели же в нас не может быть ничего хорошего? — спросил он.

— Порой кое-кто из нас пытается помочь другому, — заметил Ньютон, а затем, точно кобра, уставился на своего друга пронзительным взглядом, и оба сразу вспомнили злосчастную прогулку по Пескам. — Но даже в таком случае злые и пагубные мысли не могут быть до конца подавлены. — Он помолчал. — Или могут? — прошептал он. — Могут?

Джон покачал головой: никогда его в этом не убедить.

— Есть люди, которые работают ради других. Есть люди — взять хотя бы Тома Пейна, — которые жертвуют своими жизнями, чтобы спасти других, которые жаждут подарить людям свободу, которые сражаются за права людей…

— Они жаждут власти! — резко перебил его Ньютон. — Они видят новый мир, где общественное положение значит куда меньше, чем могущество грубой толпы, и они всеми силами стремятся организовать эту толпу в мощную силу, обещая всем равное положение. Они даже не обращают внимания на абсурдность того, что мир, где у всех одинаковые привилегии, просто найдет другие названия для старых чинов, и общественная иерархия снова будет восстановлена. Все эти Пейны и Робеспьеры прекрасно это осознавали и хотели стать основоположниками нового порядка.

— Так что же, каждый старается только ради себя самого?

— Каждый. — Ньютон помолчал. — Но временами, особенно в такие времена, как наши, Джон, два человека могут находить удовольствие в общении друг с другом, и это принесет им покой.

— А любовь, — сказал Джон, поигрывая картой, которую время от времени брал в руки, — разве она не предполагает, что человек без остатка отдает себя кому-то другому?

— Любовь мужчины к женщине? — На лице Ньютона отразилось презрение.

— Или женщины к мужчине.

— Женщины смотрят на мужчин только как на кормильцев или защитников. Или, как эта твоя мисс д'Арси, на элегантные и роскошные украшения, которые они могут себе позволить, и надеются… ха!.. что это позволит им войти в высшие круги общества, откуда они смогли бы сверху вниз взирать на своих бывших подруг. Все это пустое, Джон. Жизнь этой земли — это жизнь самого убогого, нищенского тела на ней; остальное все — лишь суета сует и отвратительная ветреность — и «любовь» больше всего. В земном существовании бренного тела нет ничего величественного.

— Что, если любовь подарит тебе тот самый «покой», о котором ты говорил? — спросил Джон, проявляя внезапное упрямство. — Я знаю по собственному опыту, — продолжил он, и теперь уж он говорил истинную правду, — что более всего на свете я желал бы умиротворенности. Хотелось бы мне обрести некое спокойствие, ощущение удобства, без той толпы завистников и интриганов, жадных, тянущих свои руки и желающих завладеть тем, чего у меня нет. Хотелось бы находиться там, где меня нет, делать то, чего мне никогда не доведется делать, — и что, если все это может дать мне любовь?

— Так может показаться, — признал Ньютон, — мне уже доводилось слышать о подобном, да и я и сам видел такое. И в результате ты останешься в большей печали, в большей тревоге и более одиноким, чем был до этого.

— И что же тогда делать?

— Взять поводья в руки и пытаться подчинить себе мир, как мы и сделаем, — весело откликнулся Ньютон. — Делать в игре самые высокие ставки во имя Положения, во имя Богатства, и при том испытывать чувства, которые окажутся внове для тебя, хотя, вероятно, сначала они могли бы показаться опасны и порочны. И загнать самое жизнь в землю!

Джон поднял свой бокал, и Ньютон выпил из своего с показной веселостью.

— Мы должны что-нибудь продать, — предложил он.

Когда Джон окончательно выздоровел, они решили продолжить путешествие и снова вернуться в Озерный край. Следовало в ближайшее время оплатить счет в гостинице, и благодаря расточительности Ньютона счет этот составил более восьми фунтов. После всего этого у них на руках оставалось меньше пяти фунтов наличными.

— Мы навестим Крампа в Грасмире, — предложил Джон, в подобного рода авантюрах ему не было равных, и одна лишь перспектива того, что он снова вернется к сражению, благотворно влияла на его здоровье. И поскольку Ньютон при этом недовольно поморщился, он стал настаивать на своем.

— Крампа может не оказаться там. И нам в скором времени самим придется снова платить Крампу.

— А Вуд?

— Вуд — крестьянин. Он может подождать.

— Крамп — человек дела. Он станет ждать только в известных пределах. А Мур — полковник.

— Но ты же не занимал у него денег.

— Я намерен это сделать.

— Кому еще ты должен?

— Различным торговцам в Кесвике.

И кое-где еще. Отцу Мэри он и то задолжал довольно приличную сумму.

— Мы должны продать серебро и белье.

— И кто же даст нам хорошую цену за эти вещи в такой глуши?

— Но не можем же мы продать карету. Это поставило бы нас в безвыходное положение. Так же, как чемодан с вещами. К тому же это было чересчур опасно. — Джона развеселило, что Ньютон тревожится по поводу невозможности что-либо продать. Ему самому это казалось лишь маленьким недоразумением.

— Сначала мы одолжим денег у Крампа, — сказал он.

Так они и поступили днем позже, в Грасмире, и как раз вовремя, поскольку мистер Крамп уже совсем было собрался без малейшего сожаления покинуть Озерный край и сесть на корабль до Ливерпуля, чтобы присмотреть за своим торговым делом. Миссис Крамп намеревалась остаться и поселиться по соседству. Мистер Крамп с большой охотой согласился дать Александру Августу кредит, на самом деле уже второй, при этом совершенно не оговаривая суммы, и на любых условиях. Уж он-то прекрасно понимал, насколько неудобно джентльмену остаться на мели в такой глухой провинции, как Озерный край. Однако ж сам Хоуп подозревал, что такое рвение торговца вызвано не намерением услужить доброму другу, а скорее меркантильными соображениями. Данная взаем сумма скорее напоминала взятку, дабы обеспечить в дальнейшем приятную компанию миссис Крамп, которая, не сойдясь характером с местными дворянам, более всего нуждалась в ней. Но к великому разочарованию коммерсанта, присутствие двух джентльменов за столом во время чая оказалось единственной выгодой, которую он успел получить. Немедленно после этого двое мужчин распрощались. Мистеру Ньютону следовало ехать.

Ньютон, вынужденный составить компанию Хоупу до самого Кесвика, только теперь осознал, сколь велики траты любого путешествующего джентльмена, если он, конечно, желает сохранить свое реноме.

— Мне необходимо довести дело до конца как можно быстрее, — сказал Джон. — Если понадобится, я увезу ее в Шотландию. Но как только я сделаю ей предложение и, что еще важней, едва эта новость достигнет полковника Мура, он тотчас же установит за мной ежеминутную слежку. Я с самого начала полагал, что дело окажется куда более сложным, нежели мы надеялись. Я представления не имел, сколь утомительной и скучной окажется эта роль путешественника по Озерному краю, от которого Александр Август уже давно устал. Мур спустит всех своих легавых с поводка. Я и так слишком долго умудрялся водить всех за нос; я избегал приглашений под малейшим благовидным предлогом; я посещал церковь, но не модную церковь, где собирается все общество города, и только в те часы, когда в ней нет прихожан. Я наотрез отказывался от прогулок по озеру в определенное время и предотвращал какие бы то ни было комментарии в свой адрес, если мог, но… мне нужны письма, и мне необходима свобода, чтобы передвигаться достаточно быстро, и, говоря откровенно, Ньютон, ты отнимаешь слишком много моего драгоценного времени. — Он помолчал. Ньютон, чье настроение стало резко портиться по мере того, как у Хоупа оно поднималось, теперь снова впал в тревожную настороженность, присущую разве только монстрам, которая при других обстоятельствах не на шутку напугала бы его друга. Но здесь Хоуп чувствовал свое превосходство, и он потянулся обеими руками и, ухватив Ньютона за костистые худые плечи, крепким мужским движением встряхнул его. — Ты — настоящий оратор, к которому прислушивается аудитория, Ньютон. С тобой гораздо интересней, чем с кем бы то ни было еще, и я не могу избегать тебя. Во мне весьма сильна склонность подчиняться тебе, когда ты находишься рядом со мной. Без сомнения, иногда я предпочитаю идти своим путем, несмотря ни на что. Знаю, это вызывает даже некоторое восхищение, но в такие тревожные времена, как теперешние, мне бы захотелось каждый свой шаг оговаривать с тобой, а это требует времени. Чего у нас, к сожалению, нет. И вот о чем следует высказать особое мнение, помни: Мур — наш непримиримый враг, и когда все будет сделано, мы уже будем далеко отсюда, и вот уж тогда мы не станем расставаться.

Ньютон наконец дал себя убедить.

Он отправился в весьма скромную гостиницу в Кендале и там остался.

Хоуп въехал прямо во двор «Головы королевы», издавая как можно больше шума. К его полному удовольствию, конюхи, горничные, Мальчишка-мартышка и Вуд собственной персоной со своим бельмом вскоре танцевали по булыжникам замощенного двора, радушно встречая вернувшегося домой благородного джентльмена, словно он был сыном великой династии, вернувшегося к родным пенатам, дабы вступить в права наследования.

Да и в самом деле нечто подобное заключалось в нем, когда он важно вышагивал на прогулку к озеру, разбрасывая мелкие монетки, приветствуя всех, кто попадался на пути, легкой улыбкой, неожиданно вернувшись к своему величайшему «я», которое заполнило маленькие улочки, воодушевленный ощущением радости бытия. Люди улавливали небывалый подъем при виде этого самоуверенного джентльмена, прекрасно одетого, здорового и находившегося на вершине мира. Он сам выбирал кого приветствовать и кого одаривать своей милостью, и сам он, в свою очередь, испытывал подъем, словно бы паря в воздухе, как воздушный пузырек, видя, какое удовольствие доставляет им одно лишь его появление. Возможно, думал он, мое главное предназначение в жизни таково: в приподнятом настроении бодро шагать по округе и приветствовать людей.

— А, — воскликнул полковник Мур, пытаясь изобразить веселость, — вот и наш веселый транжира.

— Ну, если только не считать, каких трудов мне стоило извлечь на свет божий всю мою веселость после стольких пилюль и порошков, — охотно откликнулся Хоуп, отвесив едва заметный поклон в ответ на театрально-преувеличенный жест Мура.

Все это время мисс д'Арси требовала к себе особого внимания, сочувствия и сострадания, ее то и дело приходилось успокаивать, и полковнику Муру это вовсе не нравилось. Но теперь — и это после всех его решений! — он вдруг чувствовал, что над ним вновь взял верх человек, которого он просто не способен понять.

Ситуация весьма тревожила его; будучи опекуном, он нес за Амариллис ответственность, и потому он даже попытался объяснить жене собственные мысли и опасения. Но стоило Хоупу показаться на горизонте, как обе женщины принялись умолять его заболеть вновь, дабы они своими неусыпными заботами могли скрасить его существование. И тогда полковнику Муру пришлось вновь напомнить супруге весь ход событий, которые отнюдь не нравились ему.

— Факт заключается в том, что во время своей службы я встречал людей всех типов. И мужчинам, с которыми мне доводилось воевать на полях сражений, никогда бы не позволил войти в мое общество здесь, дома. Так и должно быть. Война — для воинов, общество же — для тех, кто принадлежит ему. Но этот полковник Хоуп — уж простите меня, моя дорогая, — я никак не могу определить, кто же он таков. Он выглядит словно воин, и все же в нем присутствует некая дикость, а ведь такая служба, какую имел он когда-то — я припоминаю, это были дипломатические поручения в Вене, — должна была бы придать его манерам немного изысканности. Он принадлежит неизвестному типу людей и всегда говорит именно то, чего вы желали бы услышать. Однако, верите ли, для старого солдата это знак предостережения. — И даже то, что его жена вслед за тем высказала совершенно противоположные убеждения, нисколько не повлиял на мнение полковника Мура. Но более всего огорчения ему доставил иной факт. Амариллис, едва встретившись с Александром Августом, не преминула передать ему не самые лестные отзывы опекуна о его персоне. И теперь полковник Мур не спускал глаз с этого субъекта. Без сомнения, он самым тщательным образом продумал свое поведение, и речь, и даже позы. И его речь — единственное, что в ней тревожило, так это беглость и плавность, — она была с мягким ирландским акцентом, который усиливался, когда Хоуп желал быть особенно привлекательным. И чем больше он очаровывал двух женщин, тем менее он нравился полковнику Муру.

И Мур решил положить этому конец.

— Я подумывал отправиться в путешествие в поместье вашего брата в Хоуптон, — объявил он.

Его жену, похоже, такое заявление весьма изумило, однако ей достало ума промолчать.

Интуитивно ощутив, что в словах опекуна кроется либо еще одно затруднение, либо новое оскорбление, Амариллис вспыхнула.

Хоуп улыбнулся, и все же его голубые глаза оставались такими холодными, что Мур едва сумел сдержать себя, когда его едва не передернуло от отвращения.

— Можем ли мы осведомиться о цели этого путешествия?

Глаза Амариллис метали громы и молнии, однако она сохраняла благоразумное молчание.

— Я подумал, — сказал Мур, стараясь не обращать внимания на то недовольство, которое исходило от его подопечной, — что мне удастся познакомиться с графом, вашим братом, чтобы заверить его в… пристойности… — в этом сражении он явно не мог рассчитывать ни на чью помощь, — нрава семейства и тех обстоятельств, при которых… — ему с трудом давались слова, и потому он на одном дыхании закончил: —…вы заключите брак.

— Но нам бы никогда и в голову не пришло сомневаться, — заметил Хоуп учтиво и незамедлительно. — Он и в мыслях не мог бы допустить ни малейшего сомнения, что женщина, которая с таким благородством приняла мое предложение и намерена выйти за меня замуж, во всех отношениях достойна этого. — И поскольку Мур уже готов был сдаться, Хоуп продолжал наступать: — Но позвольте предположить, что сей визит смутил бы его. И уж наверняка это застало бы его врасплох. Это перевернуло бы его взгляды на мир самым радикальным образом. Это даже поразило бы его. — Каждое новое предложение звучало как оскорбление и разносилось по комнате, к непростительному стыду двух дам, чьи головы сейчас были низко опущены. — Ну а уж коли вы желаете любыми средствами свести знакомство с моим братом — а выяснили ли вы, что он в точности пребывает в поместье? — и уж коли вы настроены столь решительно поехать и довести до конца ваше оригинальное предприятие, в таком случае я напишу ему письмо, дабы он принял вас в своем доме. Иначе бедняга — он весьма строго придерживается формальностей — не будет знать, как ему себя вести. Он всегда весьма корректен в подобного рода вопросах. Мне бы не хотелось видеть, да и сама мысль об том совершенно несносна, как вам откажут в визите или, того хуже, заставят ждать, но так и не примут или же, самое худшее, примут, но при этом, не имея ни малейшего представления о предмете визита и значении такой необычной встречи, беседа ваша окажется для него совершенно несвоевременна. А такое вполне может случиться, коли взять в расчет, что брат мой пока не поставлен в известность о моих дальнейших планах. Найдется ли у вас перо, чернила и бумага?

Наступила напряженная тишина.

Миссис Мур самым неожиданным образом продемонстрировала сердечный приступ, который, как и во многих других случаях раньше, оказывался весьма кстати.

Амариллис побежала за нюхательной солью.

Полковник нервно барабанил по облицовке камина и с почтительного расстояния давал распоряжения своей жене.

Хоуп открыл окно.

Опасный момент миновал, и когда миссис Мур окончательно полегчало, все четверо вышли на прогулку, направившись на берег озера; полковник и его жена отстали на пару десятков шагов. И влюбленная парочка, направившись к Монашьему утесу, приветливо раскланивалась и здоровалась с другими путешественниками.

Улыбка Хоупа была неотразима, да и мисс д'Арси отвечала весьма благожелательно, сжимая его руку и то и дело бросая на него нежные взгляды, которые заставляли его мечтать о скорой женитьбе. Он уж и вовсе забыл, до какой степени неприятным этот брак казался ему еще совсем недавно, и пока они гуляли между огромными вязами и березами и смотрели с берега вниз, на гладь озерных вод в заливе Челюсти Борроу-дейла, он слушал ее планы по поводу их свадьбы. Он вполне рассудительно отвечал на ее вопрос о том, куда бы им поехать во время их медового месяца. «В Шотландию, — сказал он не задумываясь, — в Хоуптон конечно же!» При этом ее личико лучилось радостью; он даже слегка поспорил с ней по поводу некоторых деталей процедуры и организации свадьбы, однако глубины его сознания были полностью заняты подсчитыванием того богатства, которое в скором времени должно было попасть ему в руки, и он уже в своих фантазиях нашел им должное применение. Богатство можно было обратить во власть, скорее всего ту самую власть, о которой он грезил всегда, — вести свободный образ жизни гедониста, при котором он мог бы ни в чем себе не отказывать. Амариллис д'Арси была ключом к этому сокровищу.

Он задержался на несколько дней и изо всех сил постарался вести себя безупречным кавалером. Вскоре привезли свадебное платье, полковник Мур решил не посещать Хоуптон, оставалось лишь назначить день свадьбы.

Хоуп получил письмо от Мэри.

Он отправился повидаться с Амариллис.

— Последнее короткое изгнание из прекрасного царства вашей любви, — сказал он, наверняка зная, как ей нравится временами цветистость его фраз. К тому же это облегчало решение многих проблем.

Баркетту, который помогал Мальчишке-мартышке запрячь лошадей, Александр Август сказал:

— Последняя поездка на рыбалку.

И добавил, что ради хорошей физической разминки сам станет управлять лошадьми все пятнадцать миль до Баттермира.

Лортонская церковь, второе октября 1802 года

Именно об этом он и мечтал.

Лишь одну короткую фразу успела шепнуть ему на ухо Мэри, едва он переступил порог гостиной. Она встретила его на окраине деревни и повела к северу, к перевалу Хауз-Пойнт. Хоуп и сам прекрасно понимал, отчего она стремилась обойти стороной открытое пространство пастбища рядом с озером, куда он сначала предложил ей пойти. По крайней мере, в одном он точно был убежден: он понимает Мэри и ценит ее только ему одному известным образом, не доступным никому другому. Для нее в этом крылось нечто таинственное и неизведанное, такое же гигантское, как континент, со всех сторон омытый бушующими водами океана, таковой ей теперь представлялась ее жизнь. Весь ее характер проистекал от умиротворенности и благоденствия того самого места, в котором она родилась и выросла, от того окружения, кое, само не подозревая, оказывало на нее влияние и исподволь воспитывало. И Хоупу весьма нравился результат этой кропотливой работы.

Да, вот так ему и мечталось: она уводит его все дальше от тихой, беззаботной деревушки, все дальше, по направлению к Лортону.

Она шла на полшага впереди него, Хоуп о чем-то спрашивал ее, и хотя она отвечала ему вполне вежливо, но все же предпочитала отмалчиваться. Он был счастлив уж одним тем, что все сложилось как есть. И сколь сильно ни пылало его сердце, ему не хотелось надоедать ей, и более того — Хоуп желал понравиться этой девушке. Привыкшая всякий день разгуливать по крутым склонам холмов, Мэри шла быстро, однако по мере того, как туман густел все больше, раненая нога Хоупа начинала ныть. Собирался дождь.

На перевале Хауз-Пойнт он попросил ее остановиться, чтобы осмотреть пейзаж. Он уж успел заметить, что Мэри слегка похудела. К тому же прекрасное лицо ее покрывала бледность, и это очень шло ей. Хоуп и сам любил заглядывать в зеркало и отметил, что после болезни тоже похудел. Его внешность от этого лишь выиграла. Вся его фигура приобрела изысканное изящество, и теперь уж он старался есть гораздо меньше, все с большим неистовством отдаваясь физическим упражнениям, к тому же натирая щеки специальными маслами, дабы избавиться от румянца и придать своему лицу благородную бледность.

Вскоре они уже шли, не говоря ни слова. Мэри была настолько погружена в себя, что ее ответы на его редкие вопросы походили на стрелы, выпущенные неумелой рукой ребенка из детского лука, они либо так и не достигали цели, либо и вовсе летели в иную сторону. Ее сосредоточенность поражала и интриговала его.

Было все еще сыро, время от времени припускал мелкий, моросящий дождик, холмы багровели в туманной измороси, листья деревьев, все еще зеленые, допевали свою лебединую песню, дожидаясь, когда холодные ветра осени выпьют их последние силы и уже пожелтевшими сбросят на землю. Любители Озерного края по большей части уже разъехались, и дорога была пустынна, за исключением повозки с осликом, едущей на каменоломню, бродяги да женщины с двумя маленькими детьми, один из которых был еще грудным. Женщина рассказала, как пешком пришла из Ньюкасла, зная лишь имя человека, которого без вести пропавший в море муж называл своим братом и который работал на каменоломне Онистера. Сама она, истощенная и умирающая от голода, все же была полна решимости и надежды найти деверя. Ей представлялось, будто он окажется настоящим братом ее дорогого мужа, способным почувствовать ответственность и взять на воспитание своего племянника (слабому, хилому мальчику было от силы четыре) и племянницу (тут она с благоговением показала на блаженно спящую малышку, что лежала у нее на руках). «А что до меня, — продолжала она, — так мне надеяться не на что. Если дети будут пристроены, то уж я — то найду в себе силы встать на ноги, пойти работать или, коли Господь уж вовсе отвернулся от меня, упасть и умереть. Тогда это не будет иметь значения».

Растрогавшись до слез рассказом женщины, Мэри сказала, чтобы она зашла в «Рыбку», где ее обязательно накормят и где она сможет отдохнуть вместе с детьми. Чтобы мистер Робинсон ей поверил, Мэри в качестве доказательства дала ей браслет, который потом следовало отнести ее матери. Хоуп же дал женщине шиллинг, мальчику шесть пенсов, а девочку наградил поцелуем.

— Как мы можем думать лишь о самих себе, — сказала Мэри, глядя на оборванную женщину, устремившуюся к Баттермиру, — когда вокруг нас происходит такое?

Хоуп мог бы придумать целый десяток ответов, однако вслух не предложил ни одного. Ему даже подумалось, что в таком великодушии Мэри есть нечто святое и любые слова оказались бы не к месту.

Она привела его в церковный дворик в Нортоне, где они укрылись от дождя под крыльцом церкви. Капли воды искрились на их накидках. Сняв их и отряхнувшись, путешественники перевели дух, выпив немного рома с молоком, который Хоуп предусмотрительно приготовил перед отъездом.

— Я не хочу входить, — решительно сообщила Мэри в тот момент, когда Хоуп встал с лавочки у крыльца, на которой они сидели лицом к лицу словно просители. — Я не хочу входить, пока.

Он сел обратно, взглянув на нее, хотя она вновь, как на перевале Хауз-Пойнт, смотрела куда-то в сторону. Возможно, именно этот мягкий климат и частые теплые дожди придавали такой нежный и чистый цвет лицам местных красавиц, подумал он. Или же подобным свойством обладает только Мэри? Нет, нигде он более не встречал столько милых сельских девушек, независимых и чистых. Но в Мэри, в ней все это возводилось в высшую степень… в Мэри… Подобные умозаключения развлекали его, хотя он продолжал сохранять молчание, которое стало еще более напряженным, когда она предприняла попытку заговорить.

— Я слышала, — начала она, по-прежнему не глядя на него, — что… что вы оказывали внимание мисс д'Арси в Кесвике. Я слышала также, что вы с ней обручены. Могу я знать правду?

И все?

О Мэри, Мэри! Разве мог он измерить всю степень признательности, какую он испытывал к ней за ее искренность? И мог ли оценить то значение, какое она имела для него?

Он медлил, театрально затягивая паузу, но его продуманная тактика осталась незамеченной — девушку волновала лишь правда. Поняв, что этот прием так и не возымел на нее никого действия — в тот момент она и без того довела его чувствительность до предела, — он, словно бы устыдившись, прикусил губу и решил сменить тактику. Он все спланировал заранее. Один только печальный тон ее письма (в котором прямо ни единым словом не упоминалось о мисс д'Арси) подготовил его к обвинениям в свой адрес.

«Это всего лишь приманка, — скажет он. — Мисс д'Арси была только поводом вернуть вас!» По дороге до долины Ньюленд он даже отрепетировал, как он это скажет. Мэри, конечно, спросит, правда ли, что он ухаживал за мисс д'Арси. Да, конечно, он во всем сознается сразу, ничего не отвергая. Она помедлит, смирится, опечалится, а потом, точно рыцарь на белом коне, он бросится в атаку в тот самый момент, когда она более всего будет уязвима: «Мисс д'Арси была лишь приманкой. Я использовал ее только для того, чтобы вернуть вас. Разве вы не понимаете? Ваш отказ и холодность заставили меня прибегнуть к этой жестокой уловке. Я знаю, что по отношению к мисс д'Арси я поступил в высшей степени непростительно, но все это только ради вас — это вы толкнули меня на такую жестокость! А теперь, Мэри, дайте мне обещание, которое я хочу…»

Но все его репетиции оказались бесполезны. Столкнувшись с ее недоуменным и честным вопросом, его хитрости разрушились сами собой.

Он принялся размышлять о том, как в сложившихся обстоятельствах ответить ей, не слишком сильно искажая правду.

— Да, это правда, я действительно, как это принято говорить, «ухаживал» за мисс д'Арси, хотя и не был с ней помолвлен… уж это неправда. Никакого разговора о свадьбе даже не велось. Но я действительно, и в этом я совершенно свободно и честно сознаюсь, находился в ее обществе, сопровождал ее, выражал ей свое восхищение, и в конечном счете согласно общественным сплетням, которые так и ходят по округе, мое поведение вполне могло бы расцениваться как ухаживания.

— Именно так, — ответила Мэри, посмотрев прямо на него. — Именно так и говорят.

— Почему вы отвергаете меня, Мэри?

— Я уже называла вам свои причины.

— Я ответил на них.

— Я не понимаю, почему человек с таким положением в обществе, как ваше… вы же можете выбирать из всего на свете!., почему же вам вдруг захотелось ухаживать за сельской девушкой?

— Вы мне не поверили?

— Вопрос не в том, верю я вам или нет.

— А в чем же тогда?

— Это кажется совершенно невозможным или неправильным.

— Но именно это я и предлагал.

— Я знаю, — она смотрела на него с болью, словно бы ища чего-то, — но чувствую, что в этом заключается что-то неправильное. Почему вы делаете это?

— Я уже сказал вам почему. — Он помолчал. — Любовь.

— О, «любовь»! Она может прийти и уйти. Как, кажется, это уже однажды произошло с вами в Кесвике.

— Вы ревновали? — Да.

— Так я вам не безразличен?

— Я никогда этого и не отрицала.

— Тогда почему же вы отвергаете меня?

— Отчего же вы так говорите? Что вы имеете в виду? Когда я отвергала вас?

Хоуп бросил взгляд вдаль, на церковную дорожку, которая вела к старым воротам, и мимо них, дальше, на пустые поля, серое небо, на мелко моросящий дождик и глубоко вдохнул: такие моменты были настоящими минутами наивысшего на слаждения всего его существования. Она принадлежала ему: настаивать на своем, но нежно, нежно, а затем…

— Я пришел к вам, Мэри, со всем, что имею. Это было совсем не так просто для меня. Было нелегко обнаружить, что наступил конец поискам всей мой жизни, поискам второй своей половины, женщины, которую бы я мог любить и уважать, дожив с нею до конца дней моих в отдаленной, маленькой, уединенной долине Баттермира. — Он улыбнулся, тем самым вызывая ответную улыбку у нее. — Я признаюсь, я мог быть не слишком учтив, — он вскинул руку, точно пытаясь отразить все ее возражения, — но я был потрясен, захвачен врасплох этим неожиданным открытием.

Теперь он говорил с завораживающей искренностью, и боль Мэри, и то напряжение, какое она испытывала все эти дни, и решительность, заставившая ее прийти сюда, к церкви, и посмотреть в лицо правде, вдруг покинули ее. А вместо того душу посетило умиротворение, точно после очищения после грехов. «Полно вам, — хотела сказать она, — нет надобности продолжать: я верю». Но, чувствуя это, она по-прежнему следила за нитью его монолога, который струился словами, и даже ее совершенная готовность сдаться не могла более оградить ее от влияния этого человека.

— И еще признаюсь, я оказался в замешательстве. Несмотря ни на что, я… таков, каков я есть. На первый взгляд я совсем не кажусь каким-нибудь особенным, но конечно же тот выбор, что сделало мое сердце… он вполне отвечает мне, и уж поверьте, станет благоприятным для вас. До сего дня мне не доводилось попадать в столь щекотливую ситуацию. Мне следовало сблизиться с вашим отцом куда ближе… ну что ж, разумеется, это мое упущение, каюсь, и я непременно сделаю это, как мы все того желаем. Если бы наши жизни можно было прожить заново, я б с первого же дня нашего знакомства заручился его доброй дружбой, но, признаться, я был в некотором замешательстве. Именно о вас я больше всего хотел разузнать, именно с вами мне более всего хотелось познакомиться поближе. Верите ли, за всю мою многоопытную жизнь мне ни разу не доводилось встречаться с подобными вам людьми, вот почему с самого начала меня охватывало непреодолимое смущение. Я всеми силами стремился узнать вас, но в то же самое время — и я признаю это, но также хорошо вижу, что это было не самое лучшее решение, — мне более ничего не оставалось делать, как только скомпрометировать вас. Если бы я воспитывался в этой долине рядом с вами, я бы знал о вас все, что мне следовало знать: будь вы женщиной того типа, к какому принадлежит мисс д'Арси, женщиной расчетливой, и тогда бы я знал о вас все. Однако же вы по-прежнему оставались для меня полной загадкой.

Он помолчал.

— Тем не менее я был потрясен тем, что испытал к вам, я был счастлив слепо идти вперед и просить вашей руки. Однако был отвергнут. Что я сделал? Неужели же я ошибся в собственных чувствах, ошибся в ваших чувствах, был ли я груб и вел себя оскорбительно там, где, как мне казалось, я был достаточно прям, неужели же я поторопился? Я чувствовал себя несчастным и решил, что единственный способ спасти положение — это оставить вас в покое. Вы либо напишете мне, либо забудете меня. Но я сам не смог забыть вас. И именно потому я вернулся в Баттермир, а не вы приехали ко мне в Кесвик. И именно я, не вы, явился с визитом, дабы попытаться восстановить то, что между нами могло возникнуть. Да, меня вынудили находиться в обществе мисс д'Арси, да, я гулял с нею и беседовал и сопровождал ее на две, только на две встречи в этом великом общественном водовороте горного городка, и, да, теперь я уверен, но только теперь, что я все же вышел за рамки пристойности. Но, Мэри, это была, если позволите мне так выразиться, не совсем моя вина. Некие узы связывали меня с вами. Я пытался покинуть край и уехать как можно дальше на юг, и ради чего? Чтобы свалиться в лихорадке?

— Я вижу, что вы были больны. — Это был единственный раз, когда она перебила его.

— И как только я поправился после болезни, я бросился назад, на север, притворяясь, будто меня влечет домой, в Хоуптон, но все это долгое путешествие я отчетливо понимал, что мне обязательно необходимо будет остановиться в Озерном крае, рядом с вами, только лишь для того, чтобы быть рядом. И еще, я уже никогда бы не осмелился вновь приехать в Баттермир без приглашения. Я не осмелюсь, правда. — И в эту минуту его глаза наполнились слезами, как последние капли переполняют чашу, они хлынули по щекам — горькое свидетельство его истинных чувств. — Я оказался слабым, я не способен выносить неразделенную любовь. Вся моя страсть требует взаимности. Я страшился ехать сюда. Что, если я вновь окажусь отвергнут? Что тогда? Вы можете вообразить, будто я глуп… я и сам думаю, что глуп. Я совершенно не способен понять, что случилось со мною. Старый солдат, мужчина, который сражался во время революций, стойко вынес все превратности судьбы и Божью кару, познал жизнь в самых худших ее проявлениях… но в каком-то смысле я даже и помыслить не мог, что вся моя жизнь зависит от этой любви к вам. Ко мне словно бы вернулась душа, окрыленная, чистая, избавившаяся от прежних грехов, от одной любви лишь ставшая совершенной. Как же я мог приехать и равнодушно взирать на то, как моей любви наносит смертельную рану одно лишь ваше отсутствие и нежелание говорить со мною или как ее убивает еще один отказ? Мисс д'Арси была не более чем слабое утешение, и я никогда не прощу себя за это, хотя я уверен, что никакого вреда ей не нанес, как и не задел ее чести, но, Мэри, разве вы не понимаете? — Сам Хоуп в ту минуту был совершенно не способен осознать, что слезы, обильно катившиеся из его глаз, были настоящими, и это дало ему живительное ощущение отпущения греха.

Мэри взяла его за руку. Он страстно стиснул ее ладони и прижал их к своим щекам, чтобы она сумела почувствовать влагу его слез. Он привлек ее к себе, и она села рядом, продолжая утешать его. Однако в сию же минуту Хоуп обнял девушку, привлекая ее к себе, и она, отдавшись мимолетному порыву, уступила ему без малейших колебаний. Его крепкие руки слепо и даже беспомощно скользили по ее телу, которое, казалось, откликнулось мгновенно, и Мэри чувствовала, что сходит с ума от страсти, по мере того, как его объятия превращаются в ласки. Он поцеловал ее в губы, сначала нежно, словно прикосновение шелковой паутинки, а затем значительно крепче, и вскоре уж страсть совершенно завладела ими, их тела переплелись в неистовом влечении.

Она мне уступит, понял он той крохотной частичкой сознания, которая сохраняла здравый смысл и которая до конца не была захвачена переплетением их чувств и тел…

Преподобный Николсон открыл дверь церкви, взглянул на них, отвел взгляд, снова посмотрел на парочку и почувствовал, как лицо заливается краской.

— Добрый день, — произнес Хоуп. — Сегодня есть служба?

— Нет… не сегодня, — ответил Николсон после некоторого колебания, — я раскладывал подушечки для молитвы, — добавил он, словно бы оправдываясь перед ними за то, что он вышел из собственной церкви. — Мисс Скелтон — кузина мистера Скелтона, — незамужняя дама в летах, она состоит в моем приходе… была так любезна подарить нам новый набор, чтобы отметить заключение мирного договора с Францией и…

Он замолчал, когда Мэри довольно неожиданно рассмеялась. Сначала он оскорбился, но смех ее был настолько чист, настолько невинен, такой замечательный и счастливый, что его настроение тут же радикально сменилось, и он сам рассмеялся вслед за девушкой. Лишь пару секунд Хоупу удавалось удерживать серьезный настрой, а затем заразительный смех охватил и его, и вот он уже второй раз принялся вытирать слезы с лица.

— Мистер Николсон, — сказал он, когда смех затих, — именно вас-то я и искал. Как замечательно, что вы нам встретились!

Это вызвало короткий смущенный возглас, вслед за которым священник изобразил сосредоточенное внимание, словно бы говоря: я к вашим услугам.

— Возможно, Мэри, — обратился Хоуп к девушке, все еще держа ее за руку, как заметил преподобный Николсон, с особой бережностью, — вы позволите перемолвиться с преподобным Николсоном парой слов наедине? Будет ли это приличным?

Мэри посмотрела ему в лицо и нашла в его взгляде лишь бесконечную преданность.

— Да, конечно, — ответила она.

— И я могу говорить?..

— Я тоже могу сказать, — заверила она, улыбнувшись.

В другой раз такое вмешательство в мужской разговор могло бы вызвать раздражение и досаду у Хоупа, но не теперь. Его вдруг охватило неподдельное ликование от одной лишь мысли, что слабая женщина, вопреки традициям и обычаям, готова разделать с ним груз тех забот, что пали на его плечи.

— Она редкая женщина, — произнес он несколько смущенно, даже робко, словно только обнаружив это.

— Все в этой округе уже много лет назад утвердились в подобной мысли, — заметил Николсон, который теперь, почувствовав, какую роль ему отвели, успокоился окончательно. — Могу ли я предположить, что вы намерены… — Но мысль об этом была чересчур смела для него, его откровенное замешательство совершенно очевидно свидетельствовало о том, сколь невероятно подобное событие. Мэри залилась легким румянцем и ответила достаточно твердо:

— Полковник Хоуп просил моей руки, и после долгого и тщательного обдумывания и помня его предостережения по поводу различных трудностей, которые ожидают нас обоих, я с готовностью приняла его предложение.

Ком застрял у Хоупа в горле. Он будет хранить это сокровище и свяжет себя с чистой девушкой, непритязательной, скромницей, полной жизненных сил — без всяких сомнений, настоящей славой этого мира!

— Мы бы хотели поскорей пожениться, — сказал он, — как можно скорей.

— И тихо, — добавила Мэри. Хоуп и не смел надеяться на подобное понимание с ее стороны. Он и сам хотел просить ее об этом, однако долго размышлял над тем, как и какими словами высказать собственную мысль, но, так ни к чему и не придя, вовсе бросил эту затею. — Все должно быть сделано тихо, — повторила Мэри. — У полковника Хоупа много проблем, которые ему надлежит уладить за границей… с его семьей, я имею в виду, и, без сомнения, множество иных дел… — Хоупу вдруг почудилось, будто девушка эта, словно ощутив его собственные желания, недвусмысленно намекает ему на то, что ему надлежит как можно скорее порвать со всеми обязательствами перед мисс д'Арси. Казалось, она совершенно отчетливо осознает, что тем самым дает ему возможность повести себя как подобает истинному джентльмену. — До самого дня свадьбы мы будем все хранить в секрете.

— Особое разрешение?

— Если это будет быстрее, — сказал Хоуп.

— Тогда в Уайтхейвене?

— Я не стану выходить замуж в Уайтхейвене, — отозвалась Мэри. — Я выйду замуж здесь или же не выйду вовсе. — Она повернулась к Хоупу. — Когда мы поженимся, вы будете вольны распоряжаться мною, хотя предполагаю, что вы позволите мне сохранить некоторую самостоятельность. Однако закон дает вам такое право. Но до тех пор я могу действовать по своему усмотрению. И я выйду замуж только в Лортонской церкви. — Возражать не имело ни малейшего смысла.

— Так оно и будет. И, Мэри, обещаю, вы никогда не потеряете свою свободу. Я не стану тиранично подавлять ваши желания.

Превосходное сравнение, чуточку отдававшее политикой, подумал он. Хоуп вдруг обратил внимание, что речь их стала на удивление цветистой и вычурной, точно оба они соревновались в красноречии перед приходским священником, стремясь произвести на него неизгладимое впечатление. Однако причиной тому было не скрытое позерство, а скорее смущение застигнутых врасплох влюбленных, которые всеми силами пытались сохранить самообладание. При этом преподобный тоже был немало обескуражен, обнаружив обнимающуюся парочку у дверей собственной церкви, и весь его вид говорил лишь о замешательстве.

— Мы с вами отправимся в Уайтхейвен получить специальное разрешение, — сказал Николсон. — Я бы поехал один, но если вы отправитесь со мной… вам с вашими связями и влиянием удастся поторопить события.

— Мы поедем завтра, — согласился Хоуп. — Позвольте предложить вам завтрак в гостинице «Рыбка» и хорошую лошадь до Уайтхейвена.

Преподобный Николсон мог бы отговориться, оправдавшись длинным списком неотложных дел, кои ждали своего разрешения в тот день. Однако он посчитал высшим грехом столь грубо разрушать воодушевление, какое нахлынуло на Хоупа. Николсон согласился, и вторую половину дня ему пришлось хлопотать с удвоенным усердием, дабы успеть уладить все дела до отъезда. Его так и подмывало поделиться своей тайной с кем-нибудь, однако ж он со стойкостью истинного служителя веры не поддался этому искушению, посчитав этот соблазн не иначе как испытанием Божьим — испытанием его характера и веры. И даже встретив на дороге мисс Скелтон, которая, объезжая нового пони, пронеслась мимо и забрызгала священника грязью с ног до головы, так и не окликнул ее и не промолвил ни единого словечка. Тайна его была сродни некой власти, которую бы он мог использовать во благо себе. Он довольно долго размышлял об этом, и на сон грядущий принявшись молиться, заодно обратился к Господу с просьбой, чтобы предстоящая женитьба между двумя такими энергичными и незаурядными людьми принесла лишь счастье и радость и еще больше прославила имя Господне.

Этим же вечером они объяснили все родителям Мэри — как оказалось, объяснять пришлось несколько раз кряду, с тем чтобы миссис Робинсон окончательно и без малейших сомнений убедилась в их намерениях. Однако внезапное заявление влюбленных столь сильно подействовало на мистера Робинсона, что первые полчаса он и вовсе лишь качал головой и время от времени повторял: «Ох, Мэри», или же «Да кто бы мог поверить!», или «Кто, как не она, достоин этого», а чаще всего: «Нам следует поднять флаг, ведь верно? Следует поднять флаг. И выпить рома».

Когда же миссис Робинсон окончательно и бесповоротно смирилась с новостью, она расплакалась, и ее безутешные рыдания, звучавшие в этом доме крайне редко, весь вечер оглашали гостиницу, и ничто, даже настойчивый кошачий крик «нет» не мог остановить их.

— Ни о чем таком мы в нашей семье и слыхом не слыхивали. — Ей в голову пришла эта мысль, и она ухватилась за нее; время от времени она бросала почти умоляющие взгляды на своего будущего зятя и говорила: — Мы уважаемые люди, понимаете, сэр.

После прерванного упоения этих коротких и страстных, но так ничем и не закончившихся объятий Хоуп лишь желал поскорее увидеть Мэри один на один, нагую, в постели.

Однако все внимание и забота Мэри была направлена лишь на родителей, которые, казалось, за один лишь недолгий вечер заметно состарились и впали в тот унылый ступор, какой присущ людям мрачным и склонным к депрессиям. Их приходилось то и дело тормошить и понукать. И хотя Хоуп искренне восхищался той любовью, какую Мэри проявляла к своим родителям, его мучила нестерпимая ревность. Сама мысль, что все ее внимание поглощено не им одним, но кем-то другим, не давала ему покоя. Выразив желание пройтись по улице и подышать свежим воздухом, он покинул гостиную.

Едва выйдя из дома и вдохнув свежего вечернего воздуха, Хоуп осознал, сколь необходимо ему было развеяться. Он тщательно раскурил трубку и неторопливо направился прямиком к лесу. Дождь уже закончился, но воздух по-прежнему был пронизан сыростью, почти осязаемая пелена водяной взвеси висела над землей, и ее хотелось разогнать руками.

Он вернется через несколько минут и предложит родителям сто фунтов, взятых из банка Тивертона, чтобы выкупить все их закладные и продать землю с гостиницей. Это могло бы послужить вполне приемлемой страховкой. По его представлению, Джозеф Робинсон был настоящей хитрой лисой. Несмотря на разыгранное перед домочадцами потрясение, от внимания этого старого пройдохи нисколько не укрылось желание Хоупа заключить «тихий сельский брак» без «излишнего роскошества, которое при иных обстоятельствах избежать было бы весьма затруднительно». Банковский чек на сто фунтов из банка Тивертона мог бы послужить вполне весомым аргументом.

Хоуп категорически отказывался рассматривать иные возможности.

Он поддерживал в себе — без особого труда — высший накал невероятного чувственного сладострастия, страстное сексуальное влечение, доходящее до исступления, и бесконечную нежность, которую оставили в нем недолгие объятия Мэри. Так удар молнии оставляет неизгладимый след на камне.

Но из своего богатого жизненного опыта он уже знал наверное, что все чувственные удовольствия, какими бы сильными они ни были, весьма быстро изглаживались из памяти, оставляя лишь пустоту и далекие, иллюзорные воспоминания. И всегда эти чувства носили столь разный характер, что и сравнивать-то их не представлялось возможным. Размышляя именно об этом, Хоуп уходил все дальше, пока не добрался до Бертнесского леса, и ноги сами машинально несли его по знакомой тропинке, идя по которой он постепенно погружался в состояние умиротворения. Поистине Мэри станет самой совершенной женщиной, которую ему когда-либо доводилось любить. Помимо красоты ее лица и ее грации, пленивших его, он угадывал под одеждой прелести и достоинства ее тела, — и это пленяло его еще сильнее. Она была невинна. И он знал, что это обстоятельство потребует от него немало терпения и деликатности. Но Хоуп был к этому готов. Теперь он знал в точности, что она жаждала любви, жаждала ее страстно и сильно, всей душою, и долго таила от него свои истинные чувства. Ему представилось, будто он — иссохшее и благодарное ложе реки, что принимает в свои объятия стремительный и чистый поток вод, исторгнутых из озера. Он рисовал в своем воображении, как волны плещутся в его берегах, питают собою луга и несутся нескончаемым потоком к океану, безбрежному и бесконечному, как миг самой сладострастной вспышки, что ослепляет своей яркостью и дарует наслаждение. И этот короткий миг страсти представился Хоупу вдруг самой вечностью, когда мир вокруг перестает существовать вовсе или же становится тождественным твоей собственной личности. И только в этот миг можно ощутить прикосновение к бессмертию, и крик, что с яростной силой рвется из груди, уносится в бесконечность, множась эхом, и становится кульминацией, апогеем любви, глубину и мощь которой ты не в состоянии постичь.

Он попытался сравнить ее с другими женщинами, которых у него было великое множество, но не смог. Он вызывал в своем воображении прекрасное ложе любви, торопливые, полные страсти объятия, опасные, тайные удовольствия — но едва он, казалось, достигал цели, они упархивали прочь, точно светлячки от протянутой руки. Он и в самом деле обладал множеством женщин. Они были самыми разными: изысканно одетые в гостиных днем; раздетые в собственных домах по ночам, когда мужья беззаботно храпели в соседних комнатах. Случалось ему заводить романы с женщинами, что жили за высокими зелеными изгородями, в аллеях, в многоквартирных домах, случалось заниматься любовью на людях, когда пышные юбки его избранницы стыдливо прикрывали колени. Иногда это происходило верхом на лошади, в каретах, в тюрьмах, на полях сражений, в госпиталях. Он видел женщин, которые пугали его, причиняли ему боль или насмехались над ним. Ему доводилось сталкиваться с женщинами, которые платили ему, или с теми, кому он платил сам, — и тех и других он ненавидел и никогда не искал их общества, а затевал с ними флирт лишь из жалости к ним. Бывали у него женщины уродливые, жирные, тощие, высокие, маленькие, низкого происхождения, богатые, беззубые (пару раз), аристократки, черные, индианки, волосатые, одноногие (в Роттердаме), сумасшедшие и несколько по-настоящему милых, красивых и удивительно чутких женщин. Крайне редко и только в безвыходном положении он занимался любовью с женщинами, преследуя меркантильные цели, а не удовлетворение страсти. И Хоуп гордился этим. И даже в таких случаях он неизменно старался доставить женщинам удовольствие, и они испытывали к нему некую благодарность.

Но все это в прошлом.

И что у него осталось? Он продолжал размышлять, попыхивая трубкой, и вдруг обнаружил, что даже его необузданное воображение не способно нарисовать ничего, кроме отдельных фрагментов. Очертание белого бедра, прелесть совершенной груди с розовыми сосками, юбку, нижнюю сорочку, чулки, волосы, рот — все мелькало перед его мысленным взором, словно в калейдоскопе. Он же жаждал увидеть всю девушку целиком, услышать ее имя, осознать ее место в своей жизни.

Когда он вернулся, то обнаружил, что замешкался куда сильнее, чем думал. Миссис Робинсон и Мэри уже легли спать. Мистер Робинсон развел огонь в камине и открыл бутылочку портера, которую припрятал до такого вот выдающегося случая и которую намеревался выпить до дна. Хоуп же мечтал оказаться в постели — в постели Мэри, или в своей постели с Мэри, или с Мэри где-нибудь еще, но только не в гостиной «Рыбки» с печальным хозяином, оплакивающим собственную дочь так, словно он потерял ее в море.

— Она всегда была такой умелой, с самого раннего детства, помогала мне по дому, к ней даже птички с деревьев слетались, да и матери служила утешением…

Но уединиться ему не дали. В теперешней ситуации ему надлежало вести себя крайне осмотрительно и как можно более учтиво, особенно сегодня ночью, демонстрируя благородство своего характера и положения.

Это была разумная жертва. Хоуп никогда в жизни не откладывал на неопределенный срок доступные удовольствия, и уж тем более не видел в этом никакой заслуги. А сейчас, после того как они, по выражению Робинсона, «взяли курс» на портер и — держите меня, ребята! — прикончили вторую бутылку, он утешался тем, что их первая ночь с Мэри будет нелегкой для нее, и, таким образом, чем трезвей он будет и чем лучше продумает линию своего поведения с ней, тем удачней и длинней будет их совместный опыт в постели.

А затем сквозь пьяный дурман прорвалась еще одна счастливая мысль: она наверняка захочет убедиться в искренности его чувств, дабы обрести уверенность в нем, и для того ей понадобится последнее, самое веское и весомое доказательство. И таким доказательством станет разрешение на брак.

Наутро с отчетливым ощущением, что голова его превратилась в тыкву, он в сопровождении заговорщицки улыбающегося преподобного Николсона направился в Уайтхейвен.

Мэри наблюдала за их отъездом и, что было совершенно ей несвойственно, пустилась бежать через поле, чтобы взглянуть, как они скачут по направлению к портовому городу. Поездка должна была занять у них не меньше двух дней. И она пообещала, что за эти два дня успеет подготовить свадебное платье, а также упаковать вещи. Он намеревался повезти ее «в Шотландию конечно же» — Хоуп объявил об этом с величественным высокомерием, точно оно служило свидетельством его любви к ней. «Прямо в поместье Хоуптон, где, как вы того и заслуживаете, вас примут точно истинную леди».

Но именно этого визита в поместье Мэри боялась более всего. Неторопливо возвращаясь через поля по влажной траве, достигавшей ее колен, девушка размышляла над тем, какую цену ей предстоит заплатить за этот брак. Она боялась вступать в мир своего будущего мужа. Невхожая в светское общество, она все же представляла себе, каково оно. Мэри знала, что люди этого круга бывают благородными, чуткими и великодушными, но она также понимала, что чужаков низкого происхождения вроде нее, провинциальной сельской простушки, могут в одночасье растерзать на кусочки, словно вылетевшую из безопасной клетки канарейку, на которую набрасывается стая ворон. Мэри не на шутку боялась этого и желала, чтобы Хоуп взял на себя решение этой проблемы.

Заботило ее и иное: весь привычный уклад жизни был нарушен. Отец одарил ее взглядом, в котором смешалось изумление и упрек; мать все утро избегала ее, по-видимому не понимая, как справиться с этим новым и пугающим поворотом в их жизни.

Почему она не поспешила поделиться своим счастьем с Элис, что непременно сделала бы, будь Хоуп человеком иного происхождения? Почему ей совсем не хотелось поднимать всю долину ради собственной свадьбы? Приглашать на праздник лучшего скрипача во всей округе, украшать пирожные и завязывать ленты на букетах, звать подружек невесты и молодых людей верхом на конях, которые бы целый день гарцевали по долине, делая это событие поистине незабываемым? Она бы сделала это для Тома, она бы сделала это для Харрисона. Почему она не направилась в Бертнесский лес рассказать обо всем Китти? Да потому, что Китти — Мэри в этом не сомневалась — не будет счастлива за нее, и девушка опасалась потока ее мрачных предчувствий. И потому, чувствуя себя более одинокой, чем прежде, Мэри отправилась к своему тайному убежищу — бассейну, столько раз служившему ей местом успокоения и утешения. Проводя пальцами по воде, она следила за тем, как расходящаяся рябь ломает зеркальную поверхность, и ей казалось, будто, всматриваясь в глубину, она может предсказать будущую тайну.

Быстрый ветер, шуршавший травой на вершине холма, морщил гладь воды, даже когда Мэри и вовсе не прикасалась к поверхности, невозможно было разглядеть ни одного отчетливого отражения. Мэри решила не купаться, и чувство вины перед самой собой охватило ее, будто она не сдала какой-то важный экзамен…

Но следующим вечером, когда вернулся Хоуп, размахивая долгожданным разрешением, как флагом, когда он показал документ Мэри и в порыве чувств поцеловал бумагу, когда он быстро и жадно проглотил поданный ужин и прямиком направился в свою комнату, девушка уже ощущала лишь новое для нее чувство счастья от того, что отныне ей предстоит повсюду следовать за ним и делить с ним ложе.

Однажды решившись, она уж и помыслить не могла, что кто-то станет у нее на пути.

Сначала она лежала на кровати, неестественно вытянувшись, напряженная и робеющая. Но он, опытной рукою продолжая ее ласкать, с нежностью и трепетом прикасаясь к ней, заставил Мэри ощутить уверенность и успокоиться. Он ласкал ее грудь, пока соски не затвердели, и его пальцы, скользя по обнаженному телу, заставили ее испытывать доселе ей неведомое страстное и неистовое желание.

Ее волосы раскинулись по всей постели, точно шелковое покрывало, оттенявшее белизну ее тела в темноте ночи. А затем она повернулась к нему и сама обняла его. Их объятия были столь тесными, что они словно бы слились в единое целое. С первым же толчком он проник в нее до самого конца, и у нее перехватило дыхание. Ощущение связи, соединяющей их, поглотило ее сознание без остатка. Закрытые глаза придавали ей жертвенный вид, но вот она широко распахнула их, и в них светилось неподдельное счастье. Она улыбалась — и это был ее первый, робкий ответ на ту любовь, которую он ей дарил. Мэри притянула его к себе, сначала несмело, неуверенно, но затем все сильней и сильней отдаваясь овладевавшему ею желанию. Она так же исступленно желала его, как он — ее.

Тем не менее он стремился сохранить хотя бы частичку рассудка, полагая, что поначалу необходимо сдерживать свою страсть. Он усилием воли заставил себя слегка отстраниться от нее, но ее улыбка, движения ее рук, ее обнаженное тело — все в ней молило о любви. Мэри продолжала улыбаться ему, заставляя его действовать решительней.

Он двигался медленно и размеренно, но в какой-то момент прочел на лице ее некий смутный намек на бушевавшие в ней эмоции. И словно отдавшись порыву, он стал двигаться все быстрее, пока его крик и ее сладостный стон не слились в едином аккорде.

Утомленные, они отдыхали, прижавшись друг к другу, ее длинные волосы разметались по груди, на которой покоилась его голова, и Хоупу хотелось, чтобы это наслаждение длилось вечно. А Мэри вдруг подумала, что теперь, только теперь, после страстной ночи любви, она стала равной ему.

В течение ночи они пробуждались несколько раз и вновь сплетались в страстных объятиях. И с каждым разом Мэри утрачивала девичью робость и стыдливость, приобретая взамен присущие зрелой женщине смелость и решительность. Капли дождя, точно камешки, барабанили по стеклу, и темнота, поселившаяся в комнате, вселяла в молодую женщину уверенность в собственных силах и привлекательности. Она словно бы высвобождала из потаенных глубин души те чувства и страсти, которые всегда присутствовали в ней, но, скрытые покровами приличия, не смели проявить себя. Теперь она раскрылась, из незрелого бутона превратившись в трепетный, прекрасный цветок. Ей хотелось касаться его, ласкать его тело, обнимать его. И под утро, усталая и потная после целой ночи любви, Мэри лежала рядом со своим будущим мужем и думала о том, что, наверное, ничего лучше в ее жизни никогда не будет. И когда он с восходом солнца открыл глаза, они вновь слились в едином порыве, он вошел в нее легко и быстро, и на сей раз, словно перестав ощущать собственное тело, отдавался наслаждению целиком. И Мэри тоже отдалась блаженству без стеснения, забыв обо всем, для нее вдруг открылся новый неведомый мир, и она с готовностью погрузилась в него…

Неделю спустя, второго октября 1802 года, Мэри Робинсон и полковник дворянин Александр Август Хоуп были обвенчаны преподобным Николсоном в приходской церкви Лортона. На обратном пути до гостиницы «Рыбка» в Баттермире прекрасную карету новобрачных тащили четверо молодых людей из деревни, которые выпрягли из нее лошадей. За бракосочетанием последовал местный праздник, хотя дело обошлось без наиболее шумных соревнований и игр. Все признали, что невеста изумительно красива — женщина, которая и без того отличалась изяществом и грацией, теперь стала просто ослепительной. Веселье и танцы длились до самой полуночи, и все были готовы отплясывать до утра, однако невеста с женихом ровно в двенадцать удалились в спальню, поскольку утром им предстояло отправиться в поместье брата жениха, графа Хоуптона, в Шотландию…

Именно Мэри хотела побыстрее лечь в постель. Семь дней и ночей, которые они провели вместе до свадьбы, сделали ее ненасытной. Ей пламенно хотелось его тела, его ласк. Хотелось, чтобы он так же страстно желал ее; каждый раз глядя на него, она рисовала в воображении своем, как прикасается к нему; а он в свою очередь не мог, притрагиваясь к ней, не ощущать желания обладать ею вновь и вновь. Они в буквальном смысле лучились вожделением, которое должно было бы их истощить, но на самом деле лишь постоянно наполняло новой силой. Их обоюдное счастье было столь велико, что все окружающие видели, насколько далеки они от внешнего мира. Стремление наслаждаться друг другом заключало их в некое незримое кольцо, заставляя их с равнодушием взирать на человечество, на мир и Вселенную.

В небесах сияла луна. Портьеры оставались раздвинутыми. Она спала, а он смотрел на нее, обнаженную, ее волосы спадали до самой талии. Он принялся осторожно переплетать пряди ее волос, распределяя их и на ее теле, в свете луны бледном, точно мрамор. Ее лицо таинственно, подумал он, как у Джоконды. Это лучшее, что у него было в жизни. Пожалуйста, Господи, позволь ему запомнить этот момент. Она проснулась, улыбнулась и раскрыла объятия, приглашая его овладеть ею вновь.

В Шотландию

Наутро они покинули долину довольно поздно. Мальчишка-мартышка сидел на козлах, держа поводья с таким видом, будто он — любимый раб императора, собирающегося совершить триумфальный въезд в пределы Рима. Хоуп послал за ним несколько дней назад. Джордж Вуд с огромной радостью одолжил мальчишку, ведь по мере того, как ночи становились все длинней и погода портилась, в делах наступало затишье, к тому же Мэри была его любимицей, и он был счастлив ей услужить. Сначала Хоуп подумывал, не взять ли на эту работу Баркетта, все-таки надлежало иметь хорошего, опытного кучера, способного справиться с лошадьми на тех оживленных дорогах, по которым им предстояло передвигаться до самого Карлайла. Затем еще предстоял долгий путь до высокогорья в Шотландии. Однако какие-то смутные подозрения в отношении Баркетта заставили Хоупа отказаться от такой, на первый взгляд подходящей кандидатуры. Возможно, в нем присутствовала некоторая мрачность, плохо скрытое негодование или же возникло ощущение, что Баркетт — охотник, а сам он — дичь? Хоуп не мог бы определить в точности, но он прислушивался к предупреждению собственной интуиции. На оживленных дорогах он собирался лично управлять каретой: лошади были очень послушны.

Мэри выкроила для Мальчишки-мартышки бутылочного цвета жакет — пародию на элегантный сюртук Хоупа, — и отыскала несколько медных пуговиц у отца в ящике среди ненужного хлама, старые пуговицы от мундира морского капитана, которые она старательно пришила к одежде, отчасти для пользы дела, отчасти просто ради красоты. Нашлись и вполне приличные бриджи взамен старых, в заплатах и без пуговиц, штанов мальчишки. У сапожника из Нортона, которому Хоуп отправил свои башмаки для починки, обнаружилась пара маленьких ботинок, валявшаяся у него уже много лет, и он охотно продал ее всего за несколько шиллингов. Кроме того, Мэри сумела соорудить замечательный, алого цвета, шейный платок из старого носового, и на этом экипировка Мальчишки-мартышки была завершена.

Мальчишка-мартышка был настолько счастлив, что почти забыл о новобрачных, сидевших в карете с наглухо задернутыми шторками. Они провели это утро так же, как и предыдущую ночь, пока оба они не достигли того божественного состояния сексуального насыщения, когда наслаждение начинает существовать как бы само по себе, возрождаясь вновь и вновь. Время от времени мальчишка притормаживал перед указательным столбом и громко читал надпись. В случаях, когда он не мог разобраться сам, он запрашивал срочной помощи. Однако по большей части он насвистывал, оглядывая округу с высоты своих козел. Поскольку дорога была крайне плохая, четверка лошадей двигалась шагом, лишь изредка переходя на рысь. Проезжая по долинам, он то и дело махал рукой мужчинам и женщинам, собиравшим урожай на полях, громко приветствовал людей с серпами, которые подрезали живую изгородь у дороги, движения его головы напоминали движения прыгающего по лужайке дрозда. Бродягам он бросал презрительные замечания, а вот нагруженных поклажей лошадей и мулов с седоками встречал молчанием, стараясь управлять своей большой каретой так, чтобы не вызвать и тени критики в свой адрес. К каретам поменьше он относился с веселым пренебрежением, гордясь собой, ведь ему ни разу не доводилось управлять такой восхитительной четверкой лошадей, впряженных в карету, которую накануне он целый день полировал. К тому же он на совесть отдраил упряжь, а в карете сидел его хозяин и его молодая жена, и они отправились в путешествие по стране, да к тому же по знаменитым местам. Мог ли он мечтать о подобном еще неделю назад, играя с мальчишками в салочки вокруг кесвикской ратуши!

Боготворя полковника Хоупа, Мальчишка-мартышка представлял себе, как спасает его супругу от грозящих ей жутких опасностей — тигра, которого он застрелит в тот самый момент, когда когти уже вонзятся в ее нежную кожу, или разбойников, — и все время был начеку, особенно в окрестностях Кокермаута. Этот город был известен жителям Кесвика необузданным нравом своих обитателей и мрачной, непредсказуемой природой происходящих в нем событий. Мальчишка-мартышка слыхал, что в кошмарном Кокермауте рождались телята с тремя головами, женщины бились в странных припадках и падали, задыхаясь, прямо посреди дороги; разбойничьи шайки врывались в город, наводя ужас на мирных прихожан. Он был рад, что у полковника Хоупа целых два пистолета — он видел их в этом великолепном большом несессере, — а у него самого был припасен довольно толстый прут боярышника, и уж коли какие-нибудь разбойники вздумают сунуться к нему… К счастью, этот день оказался скуден на грабителей, и мальчишка прогнал свою зашторенную карету через Кокермаут без всяких приключений. Не знай он в точности, как обстоит дело, то наверняка бы подумал, будто это такой же приятный маленький городок, как Кесвик.

Через несколько миль полковник Хоуп поднял шторку и велел ему посмотреть, нет ли поблизости гостиницы. Мальчишка принялся изучать окрестности, точно заправский стрелок в поисках дичи.

Мэри и Хоуп плыли по волнам наслаждения всю дорогу, пока наконец карета не остановилась у гостиницы в небольшой деревеньке под названием Милсгейт. Влюбленные выбрались из своего мирного прибежища на колесах, немало позабавившись видом все еще чинно восседающего на козлах Мальчишки-мартышки с его многочисленными медными пуговицами. Шуточки местных жителей отнюдь не испортили ему настроения, ибо он воспринял их как знак дружеского расположения.

Они заказали самую лучшую еду, какую только гостиница могла предоставить, — постного, сухого цыпленка в качестве основного блюда и какой-то гарнир, тоже не слишком аппетитный. Трапезу слегка скрасила бутылочка превосходного кларета, ящик которого Хоуп прихватил с собой. Его вручил ему сам Джордж Вуд. Такой подарок оказался как нельзя более кстати и был принят с подобающей благодарностью.

За пару дней до бракосочетания деньги закончились. Хоуп уже и так был должен мистеру Робинсону, и долг этот все возрастал, по мере того как продолжались приготовления к свадьбе. Александр Август клятвенно обещал возместить свою часть затрат на празднество в самом ближайшем будущем. К тому же накопилось множество счетов за всякие приятные мелочи, в которых Хоуп не мог, да и не желал себе отказывать. Многочисленные выезды на рыбалку, содержание лошадей в конюшне, деньги, великодушно дарованные преподобному Никол сону…

Хоуп тогда решил написать письмо полковнику Муру. Он передал свои самые наилучшие пожелания мисс д'Арси, выразил надежду, что с ней все в порядке, сообщил, что жаждет поскорее увидеться с ней и весьма сожалеет, что ему приходится отлучиться на десять дней в Шотландию, дабы «поставить точку в деле, которое всех нас касается самым непосредственным образом». Поскольку он не намеревался задерживаться в этих краях надолго, — но «вы, сэр, понимаете, что дни превращаются в недели, когда после долгих поисков наконец находишь ту, с которой желал бы провести остаток дней», — то ему и в голову не пришло уладить должным образом финансовые дела. «Я вкладываю в письмо чек на тридцать фунтов для передачи в собственные руки мистеру Крампу в Ливерпуле», — адрес он тоже вложил. «Не будете ли вы так любезны уплатить за меня по счету в гостинице «Голова королевы» — я не переношу даже пустячных неуплаченных счетов — и отправить с нарочным небольшую сумму в гостиницу «Рыбка» в Баттермире?» Комплименты и рассуждения по поводу погоды завершили письмо.

В день свадьбы в гостинице «Рыбка» появился Джордж Вуд — он все равно собирался в Баттермир на рыбалку, ведь дела в это время года шли не слишком хорошо. Он привез с собой не только сдачу с тех тридцати фунтов, которые были предназначены мистеру Крампу, но еще и десять гиней от полковника Мура «на случай, если вам доведется столкнуться с непредвиденными расходами по пути в Шотландию». Мисс д'Арси вложила и свое короткое, но нежное послание. Без малейших сомнений, заключил Хоуп, именно ей он должен был быть благодарен за лишние десять гиней. Это заставило его не на шутку задуматься о том, что, вероятно, он недооценил ее характер, и в самом деле, если бы не его свадьба… Но он тут же отогнал все эти фривольные мысли.

И вот тогда-то Вуд помимо денег от полковника Мура вручил Хоупу целый ящик прекрасного кларета в качестве «знака крайнего уважения». И не только. Хоуп провел немало часов в беседах с мистером Вудом, чье происхождение, род деятельности и бельмо не давали ему доступа в приличное общество. А Хоупа такое общение с Вудом не тяготило, а даже развлекало. Сам же мистер Вуд был совершенно очарован полковником Хоупом. Ему никогда доселе не доводилось встречать джентльмена, столь открытого и дружелюбного. Конечно, Джордж Вуд прибыл тогда в Баттермир главным образом ради рыбалки, однако сыграл свою роль и тот факт, что там находился полковник Хоуп. Когда полковник Мур оплатил счета Хоупа, Вуд вдруг испугался, что больше никогда не увидит этого джентльмена. Отсюда и его неожиданное путешествие, отсюда и поистине королевский подарок.

Хоуп со своей стороны проявил такое невиданное радушие, которого Вуд не смел и ожидать. Он расчувствовался едва ли не до слез. Полковник Хоуп, будучи весьма возбужден, что, впрочем, вполне объяснялось предсвадебной лихорадкой, повлек мистера Вуда к мистеру и миссис Робинсон и представил его: «Мой добрый друг Джордж Вуд, который оказал мне так много услуг и чье гостеприимство я бы лично порекомендовал даже самому паше Багдада».

Сама женитьба и невеста только упрочили высокое мнение Джорджа Вуда о полковнике Хоупе. «Только настоящий, истый джентльмен, — объяснял он несколько дней спустя в гостинице «Голова королевы» нескольким своим самым близким и старым друзьям, которые, несмотря на холодную погоду, раз в неделю выбирались к нему, чтобы перекинуться в покер за горячим пуншем да посудачить по поводу накопившихся за неделю городских новостей, — мог это выдержать. Нет, она была безупречна. Вам никогда не доводилось видеть, чтобы женщина в день своей свадьбы выглядела так прекрасно. Все мы знаем Мэри. Все мы ее видели. Все мы ею гордимся, и она себя хорошо блюла и никогда не теряла головы, мы это тоже отлично знаем. Но жаль, что нет здесь миссис Вуд. Вот она бы вам описала все это как следует — платье на невесте… и эти волосы, о которых так много в книжках писали, вот в чем дело… как водится, были и цветы… в свой свадебный день полковник Хоуп привел меня на праздник так, словно я был… ну, я не смею сказать, как собственного брата… но точно сержанта или, точнее, как капрала… словно я вместе с ним на пару прошел сквозь огонь, воду и медные трубы. Это был поистине великий день для меня, и я поздравил их обоих».

Таким образом, у Хоупа оказалось немного наличности и небольшой запас превосходного вина, к которому приходилось прибегать всякий раз, когда в местных трактирах и гостиницах невозможно было получить что-нибудь сносное.

Уже ближе к вечеру они оказались в Карлайле, и Мэри выразила желание задержаться там ненадолго. Еще раньше Хоуп пообещал, что купит ей подходящие платья и прочие изысканные вещицы, необходимые для ее представления в поместье Хоуптонов. Она подумала, что для этих целей как раз подошел бы Карлайл, но Хоуп заявил, что это чересчур маленький городишко: он бы гораздо лучше сумел одеть ее в Эдинбурге. «Это поистине великий город. В Эдинбурге ты сможешь найти модные модели гораздо быстрей, нежели в самом Лондоне, и те платья, что я куплю тебе, будут полностью соответствовать шотландскому представлению о моде». Итак, они отправятся в Эдинбург, а затем — в Хоуптон.

Мэри же Карлайл показался городом достаточно большим, и она с интересом смотрела из окна кареты на полуразрушенный замок. «Ему уже несколько столетий, — ответил на ее вопрос Хоуп. — Король Артур построил здесь замок… а до того здесь возвели крепость римляне, а еще раньше друиды». Она упросила его разрешить Мальчишке-мартышке направить карету мимо кафедрального собора, к древнему распятию на средневековой ратуше, обросшей со всех сторон торговцами, коробейниками, сапожниками, точно гигантский корабль ракушками. Улицы в центре города были заполнены лошадьми и повозками, крики уличных торговцев разносились в воздухе, группа актеров зазывала этим вечером на представление, даваемое в честь местной знаменитости миссис Шарлотты Дине. Из зала суда вышла процессия, возглавляемая судьей, чья суровость настолько не вязалась с общей атмосферой, что Мэри невольно поежилась. Пронеслись мимо многолюдные узкие улочки, и юный кучер попытался круто развернуть лошадей, чтобы выехать на дорогу, ведущую в Шотландию.

Лошади, однако, не желали трогаться с места, так что Хоупу пришлось выбраться из кареты и взять их под уздцы. Потом он позвал Мэри:

— Мэри! Мэри! Выходи к нам!

Мальчишка спрыгнул с козел, пытаясь всеми силами изобразить, как он старательно помогает госпоже, хотя Мэри и без посторонней помощи легко забралась бы на козлы. Мальчик, оправдывая собственное прозвище, сноровисто, точно обезьянка, вскарабкался следом за ней, не желая остаться в стороне, и Хоуп повел лошадей через Шотландские ворота. Роскошный экипаж, властный вид Хоупа, красота Мэри и даже комичная внешность мальчишки со стариковским лицом в куртке, усеянной медными пуговицами, привлекали любопытные взгляды встречных.

Миновав Шотландские ворота, они за полуразрушенной городской стеной наконец обнаружили причину городского оживления — огромная ярмарка растянулась до самого моста и дальше по всей территории, что называлась Песками, рядом с рекой Эден.

Хоуп не стал противиться желанию Мэри, и они двинулись вдоль торговых рядов. Хоуп оставил маленького кучера приглядывать за каретой, торжественно вручив несколько пенсов на яблоки для лошадей и всякую мелочь для него самого, после чего карету обступили коробейники.

Несмотря на наступивший вечер, было еще вполне светло — солнце только что склонилось к западу, стены замка раскинули по земле длинные темные тени. Вскоре зажгли огни, осветившие бурлящую толпу вокруг них. Мэри вдруг представилось, что они карабкаются вверх под струями водопада, преодолевая напор воды. Она держала Хоупа под руку, радуясь его силе и житейскому опыту, а ему, в свою очередь, был приятен груз лежащей на нем ответственности. И вот Хоуп повернулся к ней и голосом, наполовину заглушаемым криками толпы, произнес:

— Никогда в жизни я не был так счастлив, как последнюю неделю. Ни единого дня, ни единой ночи, ни одного момента не потрачено напрасно, ни одного пустого мгновенья. В них заключено жизни более, нежели я вообще мог себе представить. Спасибо тебе.

И он церемонно поцеловал ей руку.

Мэри в ответном порыве хотела обнять его и, наверное, сделала бы это прямо на глазах у публики, если бы он неожиданно не указал ей на акробатов, прыгавших сквозь огненные обручи.

Неподалеку от них разыгрывалась сцена повешения. Рядом с виселицей играл небольшой оркестр, фокусник держал веревку, туго затянутую на шее его помощницы. Громкий бубен и крики помощницы привлекали все больше зевак: «Она избежала повешенья! Спешите видеть чудесное избавление от смерти! Посмотрите на женщину, которая способна бросить вызов петле!» Мэри нашла это представление чересчур зловещим. Она предпочла любоваться силачами, танцовщицами — из Индии, из Нового Света — собаками, которые ходили на задних лапах, попугаями и ручными белыми крысами. А всего более ее заинтересовало совсем иное, тихое зрелище: многочисленные лотки с одеждой, обувью, шелками, безделушками, гребешками и расческами; она пришла в полное восхищение от одной пары перчаток сиреневого цвета, обшитых по контуру каждого пальца белой тесьмой, с вышивкой на тыльной стороне перчатки.

— Они тебе нравятся?

Мэри лишь молча улыбнулась.

— Они будут твоими.

Два шиллинга и шесть пенсов. Он даже не стал торговаться.

Он настоял, чтобы она немедленно надела их, хотя Мэри боялась испортить покупку и чувствовала неловкость, считая, что вынудила мужа сделать ей первый подарок. Они вернулись к Мальчишке-мартышке, который был цел и невредим, хоть и волновался за своих господ.

Они проехали еще восемь или девять миль по болотистым низинам до Лонгтауна, который, хоть и располагался на английской стороне границы, представлял собой истинное преддверие Шотландии. Почти всю дорогу лошадьми управлял Хоуп, а Мэри, не пожелавшая ехать внутри кареты, сидела рядом и позволила Мальчишке-мартышке немного поспать, привалившись к ней. Однако, подъезжая к городу, Хоуп все же заставил ее разбудить маленького кучера.

— Он никогда нам не простит, если при въезде в город мы разрешим ему спать, будто малому ребенку, — сказал он, и Мэри отметила теплоту в его голосе.

Мальчик проснулся мгновенно и подхватил поводья с таким видом, точно всего минуту назад отдал их хозяину, и принялся щелкать языком, понукая лошадей, размахивать кнутом, которым он уже управлялся точно заправский кучер. Он громко окликал мальчишек и конюхов из гостиницы «Оружие Грэхемов» и весьма шумно, привлекая всеобщее внимание, въехал во двор.

Был девятый час вечера, они все изрядно устали. Хоуп занял лучшие комнаты в гостинице, и пока Мэри распаковывала вещи — он сообщил ей, что они остановятся на два или три дня в ожидании писем, в которых будут согласованы последние договоренности, — он написал Ньютону.

Он откладывал это занятие уже неделю, и даже теперь, после всех ночей, проведенных с Мэри, писать ему было крайне тяжело. Однако же усилием воли Хоуп в конце концов заставил себя сочинить краткое послание, в котором он просто объяснял, что женился на женщине, которую любит, что желал бы прожить с ней весь остаток жизни, и выражал надежду, что Ньютон понимает его поступок, и потому он остановится в гостинице «Оружие Грэхемов», ожидая ответа, дабы к обоюдному удовлетворению уладить все их совместные дела.

Закончив письмо, он франкировал его: «А. Хоуп: свободно от оплаты», и позвонил, вызвав горничную — миниатюрную юную черноволосую кокетку с круглыми глазами и вкрадчивыми манерами. Да, уж она-то понимает, что такое важное письмо необходимо отправить немедленно, рано поутру, и это все, сэр? Да. Сам он, игривым тоном сказал он ей, и его жена завтра встанут поздно после такого долгого и тяжелого путешествия. На что она, как и следовало ожидать, заговорщицки захихикала. Он дал ей шесть пенсов.

Он слышал шаги Мэри в соседней комнате, однако письмо взвинтило ему нервы. Хоуп нисколько не лгал себе: он получил то, что хотел, и он жизни не пожалеет, чтобы удержать свое счастье. Он и Ньютону написал истинную правду — еще до вчерашнего дня он и думать не смел, что способен на подобное. А теперь он обязан сказать правду и Мэри.

В их спальне горели свечи. Она стояла у постели, обнаженная, с волосами, рассыпавшимися по спине до самых бедер, словно Венера Боттичелли.

Джордж Вуд рассчитывал задержаться в Баттермире на пару или тройку дней. Однако событие, свидетелем и даже участником которого он стал, представлялось ему столь важным, а роль глашатая настолько значимой, что, забыв о рыбалке, он без малейших колебаний оседлал лошадь на следующее после свадьбы утро (как назло, очень подходящее для ловли форели), щедро заплатил хозяйке за постой и к полудню вернулся в Кесвик, неся с собой потрясающую новость.

К середине дня все подробности — зачастую весьма преувеличенные — стали известны всему городку, и Вуд без устали пересказывал их каждому, кто под каким-либо предлогом заглядывал к нему в гостиницу «Голова королевы». Женщин интересовали наряды, блюда свадебного обеда и свадебное путешествие; мужчины расспрашивали, как выглядел жених, и по какой такой причине он так поступил, и присутствовали ли на свадьбе его старший брат или кто-нибудь из его ближайших родственников или близких друзей. Некоторые женщины буквально изводили несчастного Вуда, ведь он не в состоянии был припомнить цвет дамской шляпки или то, каким образом были уложены знаменитые волосы Мэри; мужчины же недвусмысленно давали понять, что вернутся чуть позже и уж тогда, за выпивкой, постараются как следует до всего докопаться.

Полковнику Муру выпала обязанность сообщить новость жене и Амариллис. Он хорошо знал, какой удар нанесет им, ведь еще вчера вечером из Манчестера прибыл портной и обе женщины намеревались весь день провести в заточении, колдуя над булавками и выкройками.

Мур узнал о свадьбе от мистера Джорджа Ботта, сборщика и распространителя всех местных слухов, человека, чья информация о городских делах была настолько полной, что он мог заменить собой целую газету. И все-таки даже слова мистера Ботта не убедили его до конца, и Мур едва не бегом устремился к гостинице «Голова королевы», где Вуда в буквальном смысле осаждала толпа любопытных.

Местные жители ликовали: Мэри была всеобщей любимицей, их девочкой, хорошо воспитанной, никогда не задиравшей носа, да к тому же воспеваемой известными поэтами. То, что она покорила сердце такого прекрасного и великодушного человека — а в этом, к вящему раздражению полковника Мура, сходились все, — просто чудо для самой Мэри, а поскольку все они были близко связаны, то и для них самих. Мур поманил Вуда пальцем, отзывая в сторону, и выудил из трактирщика необходимое ему признание.

Выйдя обратно на улицу, он почувствовал, что задыхается. Он окольным путем проследовал к озеру и, убедившись в том, что остался один, набрал полные легкие воздуха и с шумом выдохнул, преисполненный мстительного удовольствия. Его подозрения подтвердились! Он был прав! Сознание этого переполняло его, заставляя содрогаться. Он был прав! Хоупа стоило подозревать. Ему, Муру, подсказывал это инстинкт, который не подводил его еще со времен военной службы. Эта недостойная мужчины, льстивая манера речи, это красноречие, совершенно нехарактерное для старого солдата, эта какая-то женская насмешливость и странное раболепие в его беспрерывных комплиментах — все, что так раздражало его и о чем он так долго вынужден был молчать, теперь взорвалось настоящим залпом ничем не сдерживаемого возмущения. Через несколько минут его мысли перекинулись на жену и воспитанницу, которые станут страдать от подобной подлости и лживости.

Затем он вспомнил, что у него на руках оказалась записка Хоупа с чеком на тридцать фунтов для мистера Крампа, которого он так и не встретил, и, возможно, того и на свете не существовало! В нетерпении он быстрым шагом пустился обратно. Он переведет чек сегодня днем. Он также напишет графу Хоуптону, если не ради того, чтобы сделать ему выговор за слабости его брата, то, по крайней мере, чтобы привлечь внимание к тому горю, которое его младший брат причинил молодой женщине, чьи родители умерли, когда она была трагически… и так далее. Мур подумал, что сделать это следует, только достаточно успокоившись. Он даже пожалел, что у него нет личного секретаря, которому бы он смог надиктовать все те возмущенные фразы, что переполняли его, когда он подпрыгивающей походкой вошел в дом и бросился вверх по лестнице в гостиную жены. При этом он не только не испытывал ни малейшей неловкости, но, напротив, даже почувствовал облегчение, застав в комнате Амариллис, миссис Мур, портного с малорослым подмастерьем и двух горничных. Булавки зажаты в зубах, всюду зеркала, загромождающие комнату, по всему полу отрезы ткани, кружева и оборки, наспех сделанные наброски и в центре Амариллис, точно статуя, вся в складках ткани и ликующая.

— Дамы, — приветствовал жену и подопечную полковник Мур, глубоко уверенный в правильности своего военного плана, и добавил: — Я должен попросить всех, кроме моей жены и мисс д'Арси, удалиться.

Какое-то мгновение понадобилось, чтобы возмущенные возгласы обеих поименованных дам застряли в горле, когда им удалось как следует рассмотреть выражение лица полковника Мура.

Амариллис немедленно связала это с собой, зная прекрасно, что, какой бы новость ни была, ничего хорошего ей ждать не приходится. Она заставила себя отложить в сторону лекала и отрезы ткани и любезно проводила из комнаты горничных и портных, которые едва ли не столкнулись в дверях и гадали, то ли это глобальная эвакуация, то ли незначительное отступление. Когда они все вышли, она остановилась (миссис Мур продолжала сидеть), держась за спинку стула и повернувшись к своему опекуну:

— Итак?

— Он женился, — сказал Мур, и помимо его воли эти слова прозвучали жестко, даже насмешливо. Амариллис отшатнулась, словно от удара хлыстом по лицу.

— Когда вы узнали об этом?

— Джордж Вуд рассказал мне. Это стало сенсацией для всего города.

Голос его звучал грубо, и он не мог себя заставить одним простым предложением объяснить полностью всю сложность сложившейся ситуации. В конце концов, она заставила его страдать несколько недель подряд. И более того, она бросила вызов непререкаемости его авторитета, унижала его перед собственной женой, перед Хоупом.

— Есть какие-нибудь подробности?

Амариллис с такой силой стиснула пальцы, что костяшки побелели, это бросилось в глаза миссис Мур. Ее саму новость настолько оглушила, что несчастная женщина была не в состоянии смотреть ни на мужа, ни на воспитанницу. Все свое внимание она сконцентрировала на этих побелевших костяшках пальцев.

— Сдается мне, Вуд знает многое, что хотелось бы знать другим и без чего, мои дорогие, мы бы обошлись с превеликим удовольствием.

И все же роковые слова до сих пор не прозвучали, и Амариллис нашла в себе силы улыбнуться.

— Я была бы вам весьма признательна и благодарна, сэр, если бы вы перестали щадить мои чувства и рассказали мне все, что знаете сами… — Она готова была идти до конца.

Мур колебался.

Однако сомнения полковника объяснялись вовсе не сочувствием к подопечной. В течение последних недель она вела себя таким образом, что ни жалости, ни сострадания к ней он отнюдь не испытывал, однако он вдруг обнаружил, что новость эта буквально разрывает его. Ему очень хотелось поделиться ею с кем-нибудь. Он просто должен это сделать.

Стремясь привлечь внимание к собственной особе, он затянул паузу, разыграв сомнения, и тишина повисла в комнате еще на несколько невыносимых секунд, а затем…

— Это дочь хозяина гостиницы! Эта служаночка с кухни. Та самая, что зовется «Красавицей» по их извращенным представлениям. Именно на ней-то он и женился, и теперь они направляются в Шотландию!

Миссис Мур только покачала головой, ей явно требовалось время осознать все это.

Амариллис еще больше побледнела, скулы выступили отчетливей.

— Вы в этом уверены?

— Вуд присутствовал на свадебном обеде. Он все это мне описал. Из Уайтхейвена прислали специальное разрешение.

Тем самым он предвосхитил ее следующий вопрос. Ответ на него мог бы в определенной мере успокоить ее, ведь скорость, с какой было получено согласие на объявление их мужем и женой, вызывала подозрения…

— Особое разрешение, — повторил Мур с некоторой долей злорадства, которое не могло укрыться от внимания Амариллис; девушка прекрасно понимала, что теперь он волен насмехаться над ней сколько угодно.

— Она привлекательная женщина, — промолвила она.

— Она обычная служаночка, — парировал Мур язвительно.

— Все местные жители только и говорят о ее красоте и добродетели.

— Людское мнение невежественно, пристрастно, и нечего брать его в расчет.

— Должно быть, полковник Хоуп разделяет всеобщее мнение.

— Хоуп поступил весьма дурно, весьма дурно. — Вовремя уловив, куда дует ветер, Мур заверил: — Будь он здесь, ему бы пришлось ответить за свой неблаговидный поступок.

— Полагаю, мы и так слишком часто заставляли его отвечать.

— Мы были весьма осмотрительны. И, как вы могли убедиться, не без основания.

— Вы оскорбили его. И вот вам результат — я потеряла его.

Амариллис была в полном отчаянии, однако ей совсем не хотелось, чтобы полковник Мур видел ее слезы.

— Вам посчастливилось избавиться от него, — заметил Мур довольно резко. — Ни один джентльмен не поступил бы так. Ни один джентльмен не сбежал бы и не женился бы на служанке, несмотря на все ухищрения с ее стороны. Вы не дали ему ни малейшего повода сомневаться в вас. Я действовал, смею заметить, весьма добросовестно, в соответствии с инструкциями и желаниями вашего батюшки, но все случившееся лишь доказывает, насколько он был прав, включив дополнительную статью в свое завещание.

— Эти доказательства стоили мне мужчины, которого я желала бы видеть собственным мужем.

— Желай он стать вашим мужем, он бы лишь подождал еще немного.

Это справедливое заявление переполнило чашу ее терпения.

Присев в книксене, словно марионетка, Амариллис стремительно удалилась из комнаты, отрез материи по-прежнему свисал с ее плеч, пальцы рук были судорожно сжаты.

Мур повернулся и взглянул на жену, ожидая от нее каких-нибудь комментариев по поводу только что разыгравшейся сцены, самой новости, поведения Амариллис, этого мерзавца Хоупа, по поводу его собственного великого и мудрого предвидения!

Но она лишь разрыдалась и отмахнулась от него.

Сразу за Лонгтауном, чуть западнее, раскинулись болотистые равнинные земли, простиравшиеся до самого залива Солуэй-Ферт, а к востоку от городка тянулись сплошные леса; большинство этих земель принадлежало роду Грэхемов, которые были участниками самых кровавых сражений на протяжении трехсотлетней истории пограничных войн. Для тех, кто любил охоту на диких зверей и дичь, кто жаждал поймать на крючок лосося или форель, эти места были истинным раем, но мало кто посещал их ради менее кровожадных забав. Века национальной, клановой и семейной вражды оставили их безлюдными. Они так и назывались — Пустоши. Сражения и междоусобицы, возможно, самые длительные на свете, потребовали множество жизней и рек крови. В этом краю находилось всего несколько ничем не примечательных поселений.

Жителями их были кочевые некогда фермеры, пасшие стада на вершинах холмов, а самыми высокими зданиями были укрепленные церкви, четырехугольные башни и замки. Только самые мощные каменные твердыни были способны сохранить собственные земли вокруг в неприкосновенности, и осталось их совсем немного. Остальные же представляли собой лишь скопление убогих хижин, лепившихся друг к другу там и сям посреди пропитанной кровью земли. Это был край, где зимовали ирландские цыгане, и чувствовали себя распрекрасно. Где обитающие в уединенных долинах семьи — все эти Амстронги, Эллиоты, Робинсоны, Грэхемы, Скотты и Дугласы, Хетеренгтоны, Никсоны, и Джонстоуны, и Максвеллы — по сию пору отправляли своих сыновей, едва те достигали одиннадцати лет, мстить соседям за малейший намек на оскорбление, будь то реальный или же надуманный, и те, пролив кровь, возвращались домой героями. Суровый край кровосмесительных раздоров, край, где не смотрят прямо в глаза. Бесплодный край, где ветер, уныло завывая, проносится над топями, ероша жесткий низкий кустарник, откуда неожиданно появляются вооруженные всадники.

Однако ж Мэри чувствовала себя здесь точно в раю.

Заботливая, чувствительная, внимательная женщина, обезоруженная и преображенная взаимной любовью. Это был для нее мир новых ощущений, и все, что до сих пор ей довелось пережить в жизни, осталось в прошлом, как старая, покинутая страна. Настоящее слишком много значило для нее, а прошлое, не имея ни малейшей опоры, рухнуло, и она ехала по этим землям, точно по волшебному королевству, где с неба падают яства, а песок под ногами переливается алмазами. Она пребывала в заколдованном замке, и как дама из старинной легенды, она в сопровождении Мальчишки-мартышки, который следовал за ней как паж, ступала по окропленным кровью полям сражений, словно по россыпям золота.

Хоуп переждал целые сутки, мастерски разыграв недовольство подобной задержкой, а затем объявил, что ему следует съездить в Дамфрис, дабы самому убедиться, что брат его находится в поместье. И еще ему надо взять немного денег — ему так неловко ощущать нехватку наличных, — переписать завещание, а адвокат его как раз находится в Дамфрисе. Эту последнюю новость он выложил точно дар, трагически понизив голос. Мэри же была тронута такой его щедрой преданностью гораздо больше, нежели он ожидал.

Он взял с собой человека из гостиничной челяди, объяснив Мальчишке-мартышке, что ему надо остаться в качестве сопровождающего его молодой жены. Слово «сопровождающий» слегка успокоило мальчика и скрасило расставание.

Ньютон торопливо прочел письмо, отложил его и закончил завтрак. Затем он покинул свое не слишком роскошное жилище и направился по улицам цветущего Кендала, прокладывая путь сквозь толпу в направлении реки. Он брел в одиночестве по берегу, пока не оказался за городом.

Ему требовалось полное уединение, и он уходил все дальше, за холмы, на которых когда-то были построены первые поселения и замки, и наконец нашел безопасное уединенное местечко. Это была расщелина между двумя невысокими продолговатыми холмами, по которым бы не прошел ни один жнец, ни один пастух не попался бы в поле зрения, ни единый дымок, никакие детские крики не выдали бы близкого жилища; затем он прочел письмо снова. И спустя несколько часов, когда потрясение немного улеглось, он решился написать ответ.

На обратном пути из Дамфриса Хоупа застало ненастье: деревья трещали и гнулись, лошади устали, из леса доносились выстрелы, точно там шла настоящая война. Хоуп решил, что ему лучше пройти пешком до Лонгтауна мили три или четыре. Молодой кучер не слишком удивился: в течение всего путешествия его временный хозяин проявлял изрядную эксцентричность. Он непременно желал посетить место, где заключалось столько тайных и запрещенных законом браков. В окрестностях Гретна-Грин Хоуп приметил стоявшую особняком величественную скалу, называемую Локмейбен-Стоун и служившую в свое время неким «камнем перемирия». Об этом ему поведал один из местных жителей, который отправился сопровождать богатого и вольнодумного дворянина к самому берегу Солуэй-Ферт.

— Это тогда было, — принялся рассказывать провожатый Хоупа, глядя снизу вверх на гигантскую скалу, покрытую лишайником и побитую непогодой, — когда все кланы сошлися у этого самого камня. Англичане вона откуда пришли, — не оборачиваясь, он ткнул большим пальцем через плечо, однако же Хоуп проследил за направлением и разглядел почти на самом горизонте фигурки рыбаков с их неизменными сетями, — а наши вон с той стороны, ну и давай спорить, кто чего за скот должен. Ну и вот, выбрали там одного парня, и по двенадцать мужчин с каждой стороны пошли к нему судиться. Ну, так вот, судились-рядились, ну и все ж таки договорились между собой, так уж и на следующий год дела пошли. Вот так все и наладилось, ну, если вы смекаете, о чем я говорю.

Хоуп был вполне удовлетворен.

— Да вы только посмотрите на это место, — с негодованием произнес он, — никому дела до него нет. Словно оно и не значит ничего. Место, где был заключен мир, где была установлена справедливость и свершилось правосудие, кто его посещает? Лишь единицы? — Его спутник согласно закивал. — Единицы? — И снова грустный кивок. Хоуп, нащупывая в кармане шестипенсовик, отыскал только шиллинг и подумал, что у того вряд ли найдется сдача. — Это самое впечатляющее место из всех, что мне доводилось видеть с тех пор, как я отправился на север, в провинцию. Спасибо вам.

Он бросил серебряную монетку своему провожатому, и тот, поймав ее обеими руками, отвесил Хоупу последний, самый низкий поклон.

Когда Хоуп вылез из кареты, черкнув записку «дорогой жене» и объявив лонгтаунскому кучеру, что предпочитает пройтись пешком, чтобы слегка поразмять ноги да протрясти задок, тот лишь ухмыльнулся, представляя, как будет рассказывать приятелям о чудачествах своего седока, и с ветерком погнал пустую карету по дороге. Девушка, за которой он ухаживал, работала на ферме на въезде в Лонгтаун, и, быть может, ему посчастливится найти ее где-нибудь на подворье, уговорить выйти и, если все сложится удачно, прокатить в этой прекрасной карете. А если еще и Боженька закроет глаза на его маленький грешок, то он заберется к ней в карету…

Переступая с ноги на ногу, Хоуп терпеливо ждал, когда карета, тяжело громыхая, скроется из виду. И даже после этого несколько минут стоял неподвижно, прислушиваясь к гневным порывам ветра в ветвях деревьев. В такие минуты он в особенности остро чувствовал близость к природе. Порывы ветра, бившие в лицо, дождь, хлеставший по щекам, лишь усиливали в нем ощущение жизни. Да и тучи в небе были именно такие, какие больше всего нравились ему: массивные, серые, с белыми отливами и даже с серебристыми нитями, стремительно бегущие по небосводу, словно спасаясь от гнева Божьего. Вскоре стало смеркаться, сквозь густые ветви деревьев и без того скудный свет с трудом освещал размытую дождем дорогу, всю в ямах, колеях и колдобинах. Но постепенно оживление сменилось опустошенностью, с которой Хоуп отчаянно боролся последние сутки. По мере того как безрадостное настроение овладевало им, шаги его замедлялись, неистовство природы, еще совсем недавно радовавшее его, представилось ему вдруг тягостным, невнятным и бесконечным стоном оскорбленного целомудрия. Деревья раскачивались, скрипуче протестуя против напора ветра, тучи, светлые на фоне мрачных холмов, показались ему олицетворением его собственных пороков и опасений. Внезапно тело его словно бы налилось свинцом, и, выйдя на берег реки, он решил отдохнуть.

Опустошенность нахлынула гигантской волной и накрыла Хоупа. Его голова бессильно упала на грудь.

Ради всего святого, зачем он жил на этой земле?

Неужели же он и впрямь законченный злодей? Без малейшей надежды искупить собственные грехи? На самом деле Господь прощал грешников гораздо худших, нежели он, но все они раскаялись… А раскаялся ли он сам? Как нашли они в себе силы свернуть с широкой дороги порока и ступить на тернистый путь праведности, ведущий к Господу? Как же он сам может очиститься и ступить на этот праведный путь, если причиняет боль единственному, самому дорогому ему существу на свете? Как сам он может избавиться от зла, если продолжает разрушать жизнь женщины, ради которой ему более всего хотелось стать хорошим?

— Можешь ли Ты вразумить меня? — бормотал он, а затем, словно в его душе была незаживающая рана, воскликнул: — Можешь? — Он возвысил голос, стараясь перекричать нарастающий гул ветра. — Откроешь ли Ты мне, как сделать это? Умоляю Тебя! Я сделаю все, чего бы Ты ни потребовал от меня, только подскажи, как мне сделать это: сказать правду, не причинить боль Мэри и сохранить ее любовь. Если я ее потеряю, я конченый человек. Я должен ее сохранить. Она — моя последняя надежда. Возможно, единственная надежда. Но если только я расскажу ей правду, я причиню ей ужасную боль… и Ты знаешь это. А это значит потерять ее, потерять ее любовь. Ты же знаешь, какое она невинное дитя. Ты все знаешь о Мэри — Марии. Твою мать звали так же. Вероятно, и ее заботам вверяли овец в Святой земле… Я бывал там. Мне так жаль, я слышал множество рассказов, и рассказы эти повествовали об овцах, о колокольчиках, что звенят на их шеях, о козах, о бесплодных холмах и как рождались притчи во время долгого дневного перехода из Иерусалима до Иерихона. Но так уж случилось. Я лишь хочу, чтобы Ты понял меня… нет, я жажду помощи Твоей. Возможно, Ты не желаешь, чтобы вошел я в Царствие Твое. Но именно Ты сказал, что возрадуешься более всего, когда грешник раскается и обратится в веру Твою… Ты так сказал — и я верую в это. А еще Ты сказал: «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас!» Я пришел, обремененный невыносимой ношей, и в этом правда. Я буду сидеть здесь до тех самых пор, пока не получу ответа. Почему все должно быть лишь одним испытанием? Но не важно. Именно это является испытанием? Я расскажу Мэри правду, причиню ей боль, потеряю ее, докажу Тебе, что я достоин веры Твоей, и тогда… Что? Я заставлю ее страдать. Я останусь в одиночестве. И я снова впаду перед Тобой в грех, не пройдет и полдня. Дозволено ли мне говорить с Тобой так? Дозволено ли мне говорить с Тобой вообще? До сего дня Ты всегда отвечал на призывы мои. О да. В Скарборо, будь благословенно имя Твое, о Господи, ибо я есть лишь тленная плоть. И в тот раз, когда я направлялся в Америку, в такую же ночь, как эта, но только в безбрежном море, и тогда я молился, и Ты спас мой корабль, вынес его на сушу в полной безопасности. И теперь мне снова надо говорить с Тобой, потому что никто, никто другой на всей этой грешной земле, не выслушает меня и не поймет, как Ты… но Ты ведь понимаешь меня?

Хоуп тяжело опустился на колени в вязкую грязь. Он молитвенно сложил ладони перед собой и поднял лицо навстречу дождю, видя лишь облака, гонимые ветром, который жалобно завывал в кронах скрипящих деревьев.

— Мне нужен знак. Мне надо знать, что делать. Я буду ждать здесь, в этих покинутых людьми местах, где, как Тебе видно с небес, вот уже многие столетия идет братоубийственная война, и лишь Тебе в бесконечной мудрости Твоей ведом смысл такой вражды. Я буду стоять здесь, коленопреклоненный, до тех пор, пока ты не дашь мне знать, что делать дальше. Но если только Ты найдешь меня достойным… а ведь я могу быть достоин! Если Ты дашь мне знак, я стану стараться и бороться за милость Твою, как крестоносец с мечом в руках… если только будет воля Твоя, чтобы я оказался среди паствы Твоей, открой мне, как я могу, раз уж я обязан это сделать, рассказать Мэри правду, не причинив ей боль и не потеряв ее.

Он стоял на коленях до тех пор, пока его ноги не свело судорогой и сам он не уподобился пропитавшейся водой статуе. В темноте наступившей ночи ни одна повозка, ни один всадник не проехали мимо по дороге. Холод, все это время пронизывавший ноги, теперь сковал и руки, струи дождя заливались в поднятые рукава, спазмы боли стали сводить пальцы, но он так и не расцепил их и даже не поменял своей молитвенной позы.

— Пожалуйста, Господи, — временами бормотал он горестно в порывах завывающего ветра. — Пожалуйста!

В час ночи встревоженная Мэри заставила слуг подняться с теплых постелей, запрячь коляску, взять фонари и отправиться на его поиски… Она добралась до него вовремя, он лежал на краю дороги, свернувшись калачиком, будто маленький ребенок, пытающийся согреться.

Лихорадка длилась недолго, но была очень жестокой. Мэри знала, насколько он силен, но и ее саму никак нельзя было назвать женщиной слабой, и все же ей не раз пришлось посылать за помощью в первый день, когда он рвался подняться с постели и отправиться на перевал Хауз-Пойнт. Она никак не могла взять в толк почему, но он стремился именно на Хауз-Пойнт. Он промок до нитки и промерз до костей, она объяснила окружающим, что его ударило упавшей веткой, кровоподтек скрывался под его роскошными темными волосами, синяк был небольшой, но он потерял сознание и остался лежать на дороге, а уж потом проливной дождь довершил дело.

Она знала, что это — чистейшая ложь. Не было никакого кровоподтека, а его колени, и она видела это собственными глазами, были испачканы грязью, словно он стоял на них. Но должна же она была дать какое-то благовидное объяснение произошедшему.

И без того любимый, теперь он стал центром всеобщего внимания. О состоянии здоровья полковника справлялся то один, то другой каждые несколько минут, в «Оружии Грэхемов» ходили только в мягких тапочках все тридцать шесть часов, что длился этот жесточайший приступ лихорадки. Мэри казалось, будто болезнь его подобна дьяволу, который завладел его телом и доставляет ему несказанные страдания.

— Пожалуйста, Господи! — шептал он. — Забери его. Исторгни его из меня!

«Пожалуйста, Господи!» — Эти слова повторялись с такой мольбой, так долго, настойчиво, гневно, терпеливо, горестно, что Мэри больше не могла это слышать. Она чувствовала, как пламя сжигает все ее существо. Было такое впечатление, будто он молит о помощи, которая так и не пришла, а сама она не может ее даровать ему. Она страдала от собственной беспомощности.

И когда наконец хлынул пот и судороги стали отступать, он принялся бормотать нечто неразборчивое. Мэри отослала подальше востроглазую горничную, заявив, что ей лучше самой присмотреть за больным, что все подходит к концу, что схватка с лихорадкой была жестокой, но, к счастью, короткой. Однако сама она была очень взволнована его бредом.

Он бормотал: «Моя настоящая семья гораздо выше, чем Хоупы, Мэри. Мы происходим от королей. Так говорила моя матушка, а она никогда не лгала. Мы из рода Плантагенетов, говорила моя мать, и, будучи королевских кровей, мы должны были жить как короли. Она очень хотела, чтобы я стал королем. Плантагенетов обманули, предали и уничтожили, но они еще вернутся, и при них королевство снова станет лучшим во всем мире…» Он говорил еще что-то, совершенно несвязные обрывки фраз: «дети должны жить во что бы то ни стало… ничего нельзя сделать, если ты не чувствуешь… Ньютон, это такой человек… разве тебе этого не достаточно, разве тебе этого не достаточно?» Он погружался в дрему и вновь просыпался и снова бредил, и так тянулось следующие двенадцать часов. И, слушая его нескончаемый бред, Мэри вдруг стала распознавать что-то — некие ключи к шифру таинственного послания.

Крепкий мясной бульон, каша, яйца, взбитые с маслом и молоком, ром, тонкие ломтики оленины, нежная забота, которой раньше ему видеть не доводилось, и через пару дней он встал с постели, начал прогуливаться, а на четвертый или пятый день почувствовал себя до такой степени хорошо, что приказал оседлать лошадей и отправился с Мэри на прогулку до самого Локмейбен-Стоуна. Там он вкратце объяснил ей историческую значимость этого утеса, а затем, несмотря на все ее протесты, насладился ее любовью, нетерпеливо, на открытом месте, прижимая ее к «камню перемирия». Ей это совсем не понравилось.

Вернувшись, он узнал, что на его имя пришло письмо.

Он прочел его прямо на пороге и чрезвычайно развеселился.

— Нам предстоит снова вернуться в Баттермир, — объявил он, махнув письмом, точно белым флагом, означавшим капитуляцию. — Мой брат отправил мне кредит в Кесвик, и он указывает, — он заглянул в текст письма, словно ища подтверждение своим словам, — что он запер дом в поместье Хоуптон на несколько дней, пока предпримет поездку за границу, что называется, воспользовался мирной передышкой, вот как! Собирается наладить дело во Франции… гляди-ка, у него все еще дело во Франции! А мы тем временем можем отправиться на юг, так он предлагает, и остановиться у него в Лондоне… ты только представь, в Лондоне! Мэри, Лондон — величайший город мира, собор Святого Павла, Смитфилд, Ковент-Гарден, Друри-Лейн, правление директоров Английского банка, Темза…

Его голос доносился до нее издалека, голова у нее кружилась и казалась пустой, однако Мэри держала себя в руках. Крик так и рвался наружу, но, стиснув зубы, она молчала. Все ее существо пронизывал ужас, и все же она заставляла себя улыбаться, продолжала кивать, в то время как муж ее все говорил и говорил, излагая собственные планы и блестящие перспективы. Ее охватило ощущение, словно сердце ее разрывается надвое. Ибо теперь она знала, что он лжет, и более того, она вдруг поняла, что он, должно быть, всегда лгал ей.