Девастатор

Глава 1

Веничка Лихачёв по вечерам бегая трусцой. Веничке было тридцать восемь лет, у него начало отрастать аккуратное округлое пузико, что при узких плечах и широковатом тазе создавало эффект и вовсе отвратный. Веничка перестал радоваться тому, что видел в зеркале, а поскольку человек он был системный и упорный и кроме того, любил нравиться людям – всяким людям, жене, дочке-старшекласснице, сотрудницам на работе, проходящим по улице мимо девушкам даже старушкам в метро — Веничка решил вести здоровый образ жизни и вот уже целых две недели вёл. Заставить себя встать утром на полтора часа раньше обычного времени Лихачёв был не в силах, и по этой причине вся спортивная часть здорового образа жизни автоматически перекочевала на вечер. Жил он очень удобно — по московским меркам — на улице Дружбы, неподалеку от китайского посольства. Кругом сплошная зелень и до Воробьевых гор рукой подать. Так что позаниматься гимнастикой и пробежаться было где. А потом вернуться домой к законному стакану ряженки, с медом, чтобы не перегружать желудок на ночь, и к ночному сеансу по видео.

12 сентября 1999 года Веничка Лихачёв вышел, как обычно, ровно в десять часов вечера из обшарпанного подъезда брежневской девятиэтажки и побежал к университетской высотке. У центральной, выходящей на смотровую площадку аллеи он свернул сначала на узкую боковую дорожку, добежал по ней до Университетского проспекта и пересек его, направившись к своему любимому скверику. Пробежал по знакомой аллейке, свернул поддеревья и принялся выполнять гимнастический комплекс.

Упражнялся он примерно минут двадцать. В это время в окрестностях университета народу почитай что и не было вовсе. Прошла какая-то бабушка, едва поспевая за подвизгивавшим от нетерпения при виде очередного дерева песиком. Потом быстрым шагом, чуть ли не бегом пропорхнули две студентки, и Веничка задвигался быстрее, оглядывая из темноты ритмично вспыхивающие под каждым фонарем обтянутые светлыми брючками попки. Потом минут десять никого не было.

Деревья приглушали шум изредка проскакивающих по улице Косыгина машин, пробежал, устало подвывая, троллейбус. Воздух был свеж и прозрачен. Потом стало совсем тихо. Веничка закончил упражнения для пресса и мышц спины и перешел к приседаниям. Картинка пустынной аллеи, скрываясь всякий раз, как Веничка приседал на пятках, за плотной невысокой стенкой стриженного под гоблина кустарника, замелькала отдельными, а впрочем совершенно неразличимыми кадрами. Потом в этом импровизированном стробоскопическом кино появился некий интерес. По другой стороне аллеи шел молодой человек в дешевой синтетической ветровке и легких брюках из того же материала, в белых запачканных грязью кроссовках и, судя по всему, изрядно выпивший. Его то и дело заносило влево, но направление он держал с потешной пьяной сосредоточенностью, ориентируясь, очевидно, по ярко-белой линии бордюра вдоль расположенной в центре аллеи клумбы, поматывая после каждого виража головой, пожимая плечами, выговаривая вслух отдельные, никак не связанные между собой слова — и всякий раз, уходя ниже линии видимости, Веничка уже предвкушал очередной забавный кадр.

Он присел в последний раз, и тут вдруг над аллеей что-то сухо и словно бы не по-живому щелкнуло как электрический разряд, успел подумать Веничка. Была ли вспышка, он ни сразу, ни потом точно вспомнить не мог. Или была вроде как и не вспышка, а даже слегка потемнело, как будто в фонарях ослабло на долю секунды и тут же выправилось напряжение. Но когда Веничка встал, никаких изменений в пейзаже заметно уже не было. За одним исключением. Подвыпивший молодой человек на другой стороне аллеи пропал. То есть совершенно.

Поначалу Лихачёв подумал — а что он, собственно, должен был в такой ситуации подумать? Шел пьяный человек, а потом его не стало. Значит, куда он делся? Ответ простой и однозначный —упал. И лежит, набирается сил для дальнейшей борьбы с земным тяготением. Но, во-первых, парень был не настолько пьян, чтобы упасть и остаться лежать на посыпанной красной гранитной крошкой аллее трупом. Шел он очень целеустремленно, на ногах, пусть не слишком твердо, но все- таки держался. А потому, упав, должен был как минимум выругаться, а как максимум, попытаться вернуться к прямо – ну пусть не очень прямо, но хождению. А во-вторых, даже если бы он упал и решил не вставать, а заночевать, где господь приложил, его должно было быть видно. Чахлые петунии, выпестованные садовниками на клумбе, поднимались от земли от силы сантиметров на пятнадцать и густыми зарослями не видели себя, наверное, даже в самых розовых снах. Плюс два сантиметра беленого известью бордюрчика. Будь молодой человек хоть краснокожий индеец, хоть пластун Второго Терского отдельного казачьего полка, спрятаться ему там было бы негде.

Был ещё вариант, что он упал через такие же точно, стриженые кусты на другой стороне и отлеживается теперь в засаде. Но тротуар за клумбой был широкий, а шел парень прямо вдоль бордюра и на резкие прыжки с перекатами был явно неспособен.

Лихачёв выбрался из-за кустов и пошел через аллею к тому месту, где в последний раз видел парня. Свет был неяркий, желтоватый, от деревьев по краям аллеи падали густые черные тени, и в воздухе пахло чем-то странным, вроде как озоном после грозы, но кроме озона —хотя какая гроза, не было никакой грозы — был и ещё какой-то запах, не слишком явный, но неотвязный, и Веничка на ходу мучительно соображал, чем это здесь пахнет.

Ещё издалека он заметил на том месте, где пропал молодой человек, тёмное пятно —причем не на земле. То есть на земле, конечно, но не плоское, а вроде как кучу тряпья. У Лихачёва отлегло было от сердца — значит, всё-таки он пьян сильнее, чем кажется. Значит, он всё-таки упал и даже дергаться не стал, чтобы подняться на ноги. Вот, зараза, пьянь подзаборная, а я-то из-за него чуть инфаркт не схлопотал. Но почему же я его с той стороны не заметил? Ведь должен же был...

И тут его словно пробило током. Потому что пятно на утрамбованной гранитной крошке, которое казалось издалека кучей тряпья, и в самом деле оказалось кучей тряпья. Причем даже не тряпья, а обычных, ничуть не испорченных, не обгорелых, не изрешеченных дырами и даже не испачканных вещей —тех самых, в которые был одет пьяный парень.

Ветровка, брюки, рубашка. Белые заляпанные грязью кроссовки. В. кроссовках — носки. Из кармана ветровки торчал бумажник. Веничка вынул его, открыл, автоматически пересчитал лежавшие там десятки — шестьдесят рублей. Ни визиток, ни карточки с фамилией и адресом владельца. Фотография девушки с роскошной перекинутой через плечо на грудь косой — странно, кто сейчас после седьмого класса носит косы?

А парень действительно исчез. Как в воздухе растворился. Веничка заглянул на всякий случай за кусты. Потом спохватился, что в руке у него все ещё зажаты фотография и бумажник покойного. Он почему-то сразу так и подумал —покойного, хотя в голове не умещалось, каким способом человека можно так вот запросто растворить безо всякого следа, да ещё чтобы вещи остались в целости и сохранности. Он сунул было бумажник на место, но потом подумал, огляделся и прямо как был. С бумажником в руках, побежал к подсвеченному прожекторами зданию МГУ звонить в милицию.

У него хватило ума не говорить дежурному сразу обо всем, что он видел. Приняли бы за сумасшедшего или, скорее всего, за телефонного хулигана. Набрал 02, сказал, что нашел бумажник и вещи, назвал себя. Потом добавил, что обнаружил весь набор одежды, вплоть до белья. Разложена она странным образом. Словно человека раздели прямо на аллее, вещи аккуратно разложили, а самого пустили дальше нагишом. Возможно, правонарушители ещё где-то рядом. Приезжайте, пожалуйста, посмотрите и разберитесь.

Веничка перевел дух и вернулся к куче тряпья как раз, когда возле неё остановилась та самая старушка с песиком. Видимо, возвращались с прогулки. Лихачёв подошел и тоже встал рядом.

— Вот, нашел вещи, позвонил в милицию. Сейчас подъедут, —объяснил он старушке свое присутствие. Та осуждающе проворчала что-то по поводу бесстыдства теперешней молодежи и волоком повела за собой любопытного фокстерьера, который все рвался обнюхать кроссовки, а может, и отметиться на них.

Мигалка показалась со стороны Ломоносовского проспекта. Сирену милиционеры не включали, немой маячок приблизился и остановился шагах в пятидесяти. Из машины вылезли двое амбалов-патрульных, озираясь, пошли по аллейке. Лихачёв поднял бумажник, как депутат, голосующий своим удостоверением. Милиционеры приблизились, поглядывая на кучу тряпья.

— Вот, нашел. Так все и лежало, —неуверенно начал Веничка, испытующе глядя на милиционеров. Сказать или не сказать? Интересно, здорово он смахивает на сумасшедшего?

Он подал ближнему патрульному, мордатому рослому сержанту, бумажник:

— Вот это лежало в заднем кармане брюк. Вот здесь. Я отходил позвонить и брал с собой, чтобы не пропало.

Сержант осторожно взял бумажник, внимательно рассмотрел фотокарточку, пересчитал деньги и так же пристально посмотрел на Лихачёва:

— А у вас, случайно, нет с собой документов?

Веничка мысленно похвалил себя за предусмотрительность. Тревожная московская осень 1999 года приучила его брать с собой паспорт даже на вечернюю пробежку. Сержант заглянул в документ, перевернул несколько страниц и вернул Лихачёву со словами:

— Что ж, спасибо, Вениамин Павлович, за помощь. Мы заберём вещи, если Вы не возражаете, и покатаемся тут немножко. Может, владельца встретим, может, тех шутников. Вы тут спортом занимались? Понятно. Рашид, собери барахлишко.

Второй милиционер, раскосый, с острым подбородком, присел на корточки и начал небрежно складывать анорак (Лихачёв только в этот момент вспомнил, как называют такие куртки). Веничке вспомнились теледетективы, в которых эксперты обрисовывают мелом контуры тела, делают снимки, рассматривают место происшествия в лупу. Он с отчаянием подумал: заберут сейчас эти равнодушные мужики последние вещественные доказательства, и этим все закончится. Пропал парень, и искать его не будут. Ну, а ему, Веничке Лихачёву, какое дело до незнакомого пьяного парня? Что, ему больше всех надо? Чего ради выставлять себя на посмешище? Неужели они так ничего и не заподозрят, ни за что не зацепятся?

Рашид скатал в трубочку спортивные брюки. Достав из них модные мужские трусы, он показал их сержанту и хохотнул:

— Андрюх...

Сержант поощрительно гоготнул. Добравшись до обуви, милиционер уже протянул было руку —и вдруг замер в таком положении. Он бросил на Лихачёва какой-то дикий взгляд и спросил, показывая пальцем на торчащие из зашнурованных кроссовок носки:

— А это что, тоже так было?

У того сердце забилось чаще, но он только утвердительно мотнул головой: "Угу".

— Поприкалывались какие-то дураки, — объяснил недоразумение Андрюха.

Но скуластый Рашид не торопился притрагиваться к обуви. Он зачем-то посмотрел по сторонам, потом ещё раз на Лихачёва — и опять, нерешительно, на стоящие перед ним кроссовки. Милиционер был похож на животное, почуявшее близость нечистой силы.

— Андрей, посмотри внимательно, как они расправлены, — сказал он, указывая на резинки носков, прилипшие по окружности к верху обуви.

— А что? — сержант тоже присел.

— Так нельзя рукой расправить. Попробуй, если хочешь.

Андрюха расшнуровал одну из кроссовок, залез внутрь своей толстой ручищей. Как ни старался, достать он её мог только вместе с надетым носком.

— Конечно, у меня вон какая клешня... —неуверенно проговорил он, поглядывая на руки Лихачёва.

— Всё равно. Пусть даже тонкой рукой, — Рашид показал на вторую кроссовку с нетронутым, аккуратно приклеившимся к её внутренней поверхности носком. — Расправляй хоть сто лет, так не получится.

Теперь оба милиционера сидели на корточках возле перепачканной обуви и выжидательно смотрели на Веничку. Тот вздохнул, набрал полную грудь воздуха и произнес:

— Точно, ребята, я Вам не всё сказал. Боялся, не поверите...

Дежурный, длинноносый старший лейтенант со спокойным насмешливым взглядом, небрежно спросил:

— Письменной речью как владеете?

— Сносно, — в тон ему ответил Веничка.

— Тогда опишите всё, как запомнилось.

Лихачёв принял от него листок бумаги и ручку и спросил:

— Не знаю, как начать. Форма есть какая-нибудь?

— Форма, в принципе, свободная. Вы же не на соседа в суд подаете. Начните так: "Я, такой-то такой-то, проживающий там-то и там-то, занимаясь тем-то и тем-то тогда-то и тогда-то, стал свидетелем следующего..."

— Ага, спасибо, — вдохновленный Веничка начал строчить.

Когда он закончил, дежурный перечел его творение и со вздохом спросил:

— Вы отдаете себе отчёт, что следствие — если только оно начнется — отнесется к Вам с некоторым недоверием? Психэкспертизу придется пройти —это уж точно.

— Догадываюсь, —Веничка тоже вздохнул.

— А если к этому отнесутся серьезно и обнаружится, что человек пропал, — Вы же первый будете на подозрении. Я не пугаю вас, господи упаси, ничего подобного. Хотя нам Вы отчетность тоже портите. Думаете, мы его найдем?

— Не знаю.

— Скажу Вам по секрету: не найдем… А значит, процент раскрываемости снизится. Но дело не в этом. Поймите меня правильно. Я чисто по-человечески обязан предупредить вас, что Вы подвергаете себя риску, скажем, испытать неудобства —и наверняка без всякой пользы для кого бы то ни было.

— А что же Вы предлагаете?

— В первую очередь, хорошенько подумать. Не исключено, что Вам захочется забрать свое заявление.

— Это Вы говорите потому, что Вас там не было, — грустно сказал Веничка. — Вы не представляете себе, как это страшно. А единственный способ избавиться от страха —что-нибудь предпринять.

Дежурный понимающе покивал:

— Дело Ваше. Но и я обязан, со своей стороны, соблюсти все необходимые формальности... Раз уж Вы все понимаете, думаю, Вы не сочтете оскорблением... Прежде всего, старательно подышите вот сюда...

На столе со времени последней уборки уже успел образоваться тонюсенький слой пыли. Ирина провела пальцем по гладкой поверхности, взглянула на него и грустно вздохнула. Не так уж часто за последние три месяца хозяйке маленькой московской квартирки довелось ночевать дома. А времени для уборки, можно сказать, и совсем не оставалось. Вздохнула она все же преувеличенно грустно, рисуясь перед собой и по привычке актерствуя, словно кто-то мог видеть её или слышать её вздохи в этих четырех стенах. Грустить-то было не из-за чего. Начав три месяца назад самостоятельную трудовую жизнь, она неделями пропадала на службе и в командировке. Но у Ирины было ощущение, что именно тогда она и начала жить. А до этого...

Кажется, это были какие-то другие жизни. Глупая и беспомощная сирота из провинции, поверившая в доброту и бескорыстие своей московской тётки. Ещё раньше —детство, родители, ещё не погибшие в автокатастрофе — но это приходило к ней только во сне. Потом студентка — ох, такая же глупая — поверившая в любовь проходимца-фарцовщика. Потом вообще какое- то время жизни не было. Не было больше веры ни в себя, ни в кого-то еще.

А потом был Лесник. Добрый ангел, оказавшийся сотрудником ФСБ. Подобрал её, как дворняжку на улице, вылечил, откормил, отучил от наркотиков и наставил на путь истинный. И вместе с верой в этого человека возвращалась вера в себя.

Тогда ей казалось, что она вновь начала жить. Восстановилась в университете, закончила его с отличием, не раздумывая, выбрала ту дорогу, которую указал ей Лесник: службу в госбезопасности. Но всё это: школа ФСБ в России и тренировочные лагеря в Англии и Африке —оказалось лишь прелюдией к тому, что началось в минувшем июне здесь, в Москве. Началось совершенно неожиданно и произвело на нее, наверное, такое же впечатление, как на героев "Золотого ключика" давным-давно нарисованная на стене дверь, про которую все и думать-то забыли, но которая отворилась — и открыла Ирине новый мир, такой огромный и настоящий, что прежний стал казаться тесным маленьким ящиком, наподобие детского манежика.

Ну, сейчас или никогда. Лейтенант Рубцова переоделась в старенькую клетчатую рубашку и тренировочные брюки, бросила кокетливый взгляд в зеркало и, убедившись, что и в этой одежде выглядит замечательно, принялась за уборку. Усталость после затянувшегося рабочего дня только подгоняла Ирину.

Закончила она ближе к полуночи. Потом приняла ванну, и закутавшись в халатик, устроилась на кухне — пить чай отравами, составленный по рецептам Лесника... Пол и мебель блестели, пахло свежестью, но ощущения домашнего уюта не было. А в ней всегда жила любовь к уюту, желание смастерить себе этакое гнездышко.

Против всякого ожидания, ощущение гнездышка стало появляться на службе. В той самой библиотеке, которую майор Борисов выделил ей в качестве рабочего кабинета. Там, среди полок, забитых в основном периодикой и специальной технической литературой, стоял у окна такой удобный старый письменный стол. Вообще, это было непривычно и здорово: своя квартира, свой кабинет, свой стол. Хотя пару лет назад она не могла бы представить, что изнуряющая многочасовая работа над переводом, а иногда и расшифровкой старинных текстов окажется таким увлекательным делом — для нее-то, с её темпераментом!

Дело было не только в том, что службу пришлось нести в маленьком сплоченном подразделении, состоявшем, не считая её, из четырех мужиков. К тому же сплошь неженатых. Хотя, безусловно, это тонизировало.

Но она могла поклясться, что не только в этом была причина.

А в том, что называлось это подразделение Группа по Расследованию Аномальных Ситуаций и занималось в целях государственной безопасности вещами исключительно неизученными и таинственными. Волей случая и рукой провидения Ирина с первых дней была заброшена в самую гущу событий, которые поначалу представлялись ей бурным неуправляемым потоком, каким-то боевиком пополам с фантастикой. А потом оказалось, что это повседневная грасовская работа. По крайней мере, такое впечатление складывалось, глядя на поведение коллег. Могло показаться, что их в самом деле не потрясло то событие, участницей которого она была: живой контакт с цивилизацией йети, целое селение которых они обнаружили на заброшенных волжских островах...

Но теперь, после нескольких недель общения с загадочными снежными людьми, Ирина многое поняла и многому научилась. Одним из этих новых умений стал астом — граничащее с магией искусство общения мыслеобразами. Этот язык не требовал слов, а в его замысловатой символике Ирина довольно быстро разобралась. С помощью астома можно было даже управлять людьми, внушать им нужные идеи и желания. А ещё гораздо легче стало понимать состояние окружающих. Иногда практически читать мысли.

Это помогло ей почувствовать, что очень большой и не менее симпатичный капитан Ларькин относится ко всем аномальным явлениям с чисто научным интересом, не удивляется чудесам, просто изучает их. Благо, образование ему это позволяет: кандидат медицинских наук, биолог, химик.

Мрачноватый служака, строгий их начальник майор Борисов воспринимает все необычные происшествия с огромной долей скептицизма и недоверия. К очевидцам относится как к взятым в плен "языкам", перепроверяет все факты. В разговоре часто переспрашивает и вообще производит впечатление тугодума. Удостоверившись, что свидетели не лгут и явление действительно имело место, он тут же начинает думать, как с ним бороться. Но в целом ведет себя так, словно раз и навсегда получил приказ ничему сверхъестественному не удивляться.

Язвительный скептик Илюша Большаков, оказывается, давно жил с "окном, приоткрытым в астрал", как он сам выразился в одном из юношеских стихотворений. На данный же момент склад мышления у него был настолько похабный, что он, скорее-всего, прицепился бы к словосочетанию "жил с окном" и заявил по своему обыкновению, что это гнусная клевета. Удивляться чему-либо в принципе он считал неприличным.

Самая непосредственная реакция была всегда у прапорщика Рената Ахмерова. Он с нескрываемым восхищением слушал рассказ Рубцовой и Ларькина об их волжских приключениях. Но и у него, насколько смогла понять Ирина, мироощущение было интуитивно-мистическим, мир он принимал таким, каким он ему являлся, предоставляя разбираться в научно-философских тонкостях своим коллегам.

Служба службой, а дружба? Обычно женщина и без помощи всякого астома умеет выяснить, как к ней относятся окружающие мужчины. Ирине же тем более это было не сложно.

Майор Борисов почти с самого первого дня стал относиться к ней по-отечески благосклонно. Работой, правда, загрузил сверх всякой меры, но и за это Ирина была ему благодарна. Ей нравилось быть нужной. Ведь тексты, которые она переводила и расшифровывала вместе с компьютерщиком Большаковым, были не просто книгами, а древними манускриптами, содержащими крупицы тайных знаний прошлого. В их свете некоторые события современности представлялись совсем по-другому. Было приятно чувствовать себя причастной к этим тайнам и видеть, как открываются одна за другой завесы, хранящие их словно музейные сокровища.

Способностями Ирину Бог не обидел, и она так часто радовала Борисова удачными переводами, что обычно угрюмый Юрий Николаевич уже при одном виде молодой сотрудницы приходил в хорошее настроение.

Виталик Ларькин (после совместной командировки Ирина его про себя по-другому не называла) относился к ней со спокойным и ровным дружелюбием, как к боевой подруге. Дружеское расположение его было до того ровным, что это даже немного раздражало, тем более, что как мужчина он Ирине очень нравился. Непробиваемый мужик. Умен, хладнокровен, ироничен — и всегда весел. Просто беда.

А вот старший лейтенант Большаков, похоже, на неё запал, и всерьез. Да что там — втюрился мальчик по самые уши. Стихи пишет. Это ей то. Филологу по образованию. Не говоря уже обо всем прочем. А так тебе и надо, негодник, не будешь впредь относиться к товарищу по оружию, как к единственной жучке для четырех танкистов. Что, скажешь, не было поначалу такого? Было, и Ирина это почувствовала.

Ренатика она с самого начала поставила на место, решив, что в том курятнике, который этот темпераментный татарчонок развел вокруг себя, она никогда не окажется. Не по Сеньке шапка. Хотя солнышко —оно светит всем, почему бы и прапорщика иногда не порадовать ласковым взглядом? Тем более, что человек нужный, к нему за помощью по техническим вопросам частенько обращается даже Ларькин, а с Ильей так они вообще не разлей вода.

Сегодня утром Ирине довелось присутствовать при утренней церемонии майора Борисова: изучении сводки аномальных происшествий на Земле за истекшие сутки. Компьютерная сеть со страшненьким именем "Вампир" непрерывно собирала эти данные, считывая их с телетайпов информационных агентств, сообщений спутников, с компьютеров силовых министерств России и стран СНГ, и ещё бог знает откуда. Вся эта информация по неведомым Ирине каналам стекалась сюда, в большаковский "бункер", упорядочивалась и отсортировывалась, и каждое утро Илюша приходил к майору на доклад с папочкой для бумаг, которую он именовал на английский манер "файлом". Как говаривал сам Большаков: "с утра Юрий Николаевич занимается с-водкой".

Минувшее утро было исключением только в том смысле, что кроме Большакова майор пригласил и всех остальных грасовцев. По всем признакам, намечалось совещание. Борисов обожал совещания, а его "пацаны" говорили, что с появлением Ирины он стал проводить их чаще. Однако начало было традиционным: майор быстро просмотрел сводку, сделал несколько пометок карандашом и вернул Илье со словами:

— Что-то много сегодня... То ли день нехороший, то ли твоя машина некритично отнеслась к информации. А что сам скажешь?

Большаков, уже свыкшийся с ролью штатного авгура, с глубокомысленным видом поводил рукой над бумагой. Дела, на которые его интуиция указывала как на перспективные, не всегда удавалось раскрутить до конца, но уже если он сказал "нонсенс" — значит, ничего сверхъестественного там и близко не было.

— Номера второй, с четвертого по шестой и девятый — явный нонсенс, — уверенно заявил Илья. — Восьмой —воскрешение из мертвых —не наш профиль...

— А напрасно, —вмешался Ларькин. —Может, сделаем исключение, займемся?

Но Юрий Николаевич отрицательно покачал головой, и прения завершились.

— Некогда, — вполголоса объяснил майор своему заместителю.

Тем временем Ирина мысленно сотворила на письменном столе; за которым они все сидели, маленькую точную копию Ильи. Затем быстрыми мазками воображаемой кисти дорисовала этой фигурке платок, ярко накрашенные губы, большие золотые серьги, монисто... И вот уже на столе сидела, раскладывая карты, цыганка в цветастой юбке и большаковских очках.

Кроме Ильи эту мысленную скульптуру мог увидеть только Ларькин, с которым Ирина усердно занималась астомом все лето. Большаков освоил язык мыслеобразов на удивление быстро, за неделю-другую, и продвинулся даже дальше, научив, в свою очередь, Ирину передавать сами мысли, минуя как зрительный образ, так и словесно-знаковые коды. Это был "язык смыслов", до которого Илья додумался сам, но научить ему он смог только Рубцову.

Большаков заметил цыганку и, пригорюнившись, уставился на неё. Рядом с цыганкой появилась маленькая копия Ирины — но тоже карикатурно искаженная — этакая провинциалочка с наивно вытаращенными глазками, овца овцой. Цыганка бросила карты, подбежала к дурочке и стала что-то беззвучно говорить ей, размахивая флаконами из набора импортной косметики. Ирина закусила губу: старлей явно намекал на тот случай, когда он разыграл её в первый же день службы, прикинувшись бродячим коммивояжером. "Впаривая" ей вот такой же наборчик, он похитил все её документы. Как она тогда обтекала потом вот в этом кабинете... Посвящение в разведчики... Ладно, забудем.

— Илья, не отвлекайся... Так, а номер один? — вернул их к обыденной жизни голос майора.

— Номер один? Подумаешь, эка невидаль — экстрасенс! Мы ведь занимаемся совершенно не изученными явлениями, по возможности —новыми, а это?

— Ну, тогда подкорректируй программу, а то, что она такую ерунду гонит. Время идёт, требования меняются.

— Есть подкорректировать программу.

— Остались дела номер три и семь.

— Ничего ободряющего сказать не могу. То есть увы, придется работать. Эти дела имеют смысл.

— Ну-ка, — майор опять потянул к себе сводку и просмотрел её ещё раз. По наблюдениям Ирины, читал Борисов гораздо быстрее, чем соображал.

— Донского монстра мы отложим, —сказал он наконец. — Тем более, что появляется он, судя по информации, только в купальный сезон...

— Да, а в этом году Илья-пророк уже давно в воду...э-э-э... как говорится, — подхватил Ларькин. Он даже не взглянул на Большакова, но тот откликнулся мгновенно, с традиционной обидой в голосе.

— И опять клевета и наветы. Причем конкретно данный — я бы сказал, уже ветхий навет. Старо, господин ротмистр.

— Настолько старо, что уже стало народной приметой...

— Прекратить треп, — сказал майор. — Остаётся этот исчезновенец. Дело поручается капитану Ларькину, он старший группы. А в группу, кроме него, будут входить лейтенант Рубцова и старший лейтенант Большаков. Прошу отнестись серьезно.

Тут с лицом Борисова вдруг стали происходить странные вещи: нос заострился и загнулся хищным крючком, изо рта навстречу друг другу выползли две пары клыков, седеющая шевелюра почернела. Волосы удлиннились и легли на майорские плечи длинными прядями. Густые брови нависли над глазами, в которых засветились кроваво-красные огоньки. Весь этот кошмар можно было видеть невооруженным глазом, хотя глюки наводили явно из астома. Чьего это было ума дело, Ирина так и не поняла. Скорее всего, Илья. Хотя, поднатужившись, такое мог сделать и Виталик. Оба сидели как ни в чем не бывало, временами с приличествующим интересом поглядывая на начальника. Впрочем, творение могло быть коллективным. Ирина не удержалась и внесла свою лепту: приделала майору крылышки. Черные, формой —как у летучей мыши, общим размахом метра в четыре. Майор расправил крылья, задев ими стены кабинета, и аккуратно сложил их за спиной. Настоящий демон, медный загар ему очень к лицу. Не хватало какой-то мелочи.

— Исчезновение человека средь бела дня в центре Москвы... —говорил Юрий Николаевич.

— Вечером, — прошелестело с той стороны, где сидел Илья.

— Средь бела вечера, —с каменным лицом поправился Борисов, дернув крылом. — Но в центре столицы!

— Немного юго-западней... — послышалось со стороны Ларькина.

— Вот я и говорю! —повысил голос майор, и красные огоньки в его глазах разгорелись, как угли. — Надо отнестись серьезно. Дело относится к категории "дельта". А вы веселитесь. Я не понимаю, что смешного.

— Как же не смешно. Куда же он теперь — без штанов, без денег? — пробормотал Илья.

— Я бы тебе сказал, куда в таком виде отправляли людей те же фашисты. Но при дамах не буду. Смешно ему! Это страшно, а не смешно, — прорычал демон Борисов.

Впрочем, он знал, что в работе на его озорников можно положиться, и ворчал больше для вида. Спросив разрешения у Ирины, майор закурил, и, когда он выпускал дым из ноздрей, Рубцова поняла, чего ему не хватало для полноты образа. Коллеги тоже оценили удачный штрих: животом и грудной клеткой она почувствовала то удовольствие, которое излучали Виталий и Илья. А изумление, что доносилось от Ахмерова, было смешано со страхом: прапорщик никак не мог привыкнуть к шуткам продвинутых по астому товарищей. У Ирины всё не находилось времени заняться с ним как следует, хотя Ренат был, в общем, не настолько безнадежен, как Борисов.

Юрий Николаевич был наглухо закрыт для астома. Ирина, подстегиваемая профессиональным самолюбием, долго билась, пытаясь пробудить в нем хоть какие-то ассоциативные связи, но тщетно. В этой твердокаменной непроницаемости ей виделись одновременно и недостаток, и сила Борисова. Управлять им, пытаться внушить что-либо тоже было совершенно невозможно.

— А нам с Ренатом предстоит командировка, — вполголоса проговорил майор. —Ренат, слыхал? Что ты уставился на меня, как на тень отца Гамлета?

— Хорошо, — выдавил из себя зачарованно глядевший на начальника Ахмеров.

— Но это не донской монстр? — спросил Ларькин.

— Нет, пришла беда, откель не ждали. В Татарию поедем. Посему Ахмеров мне там будет нужнее всех, — майор на глазах терял свой устрашающий облик: заинтригованные новостью шутники все настроились на серьёзный лад.

— Начальство озадачило? —понимающе кивнул Виталий.

— Не совсем. Скорее, братская помощь дружественному отделу. Да ты, вероятно, знаешь заказчика. Некто Тимашов, подполковник. Он у вас наверняка появлялся.

— Знаю, —снова кивнул Ларькин. ГРАС существовал без малого два года, его сотрудники раньше служили в разных отделах.

Ирине вдруг вспомнился телефонный звонок, раздавшийся в кабинете Борисова накануне выходных. Вообще-то его телефон пробуждался от спячки крайне редко. Прямо сказать, почти никогда и не звонил, потому что борисовский номер был известен двоим-троим. Информация стекалась к Борисову другими путями, а от него она и вовсе не должна была никому поступать. Рубцова тогда принесла майору очередной расшифрованный текст, и тот приветливым жестом предложил ей сесть, но Ирина не спешила воспользоваться его приглашением. У неё было ощущение, что очень скоро её так же приветливо выпроводят. Так и вышло: Борисов едва успел, как он это делал, на пятой скорости, прочесть манускрипт, как раздался тот самый звонок, и майор сотрудницу отпустил. Почему этот эпизод вспомнился Ирине в связи с татарским делом, она не могла бы объяснить. Обострение интуиции. Вот только на те выходные Борисов отправился на охоту, а оставшийся в штабе дежурить Ларькин сказал Ирине недоуменно:

— Как-то он необычно подробно инструктировал меня на прощание. Словно опасался, что может не вернуться в понедельник.

— Слава Богу, —Борисов вывернулся благополучно, однако он был "слегка озадачен".

— Так вот... Взрыв на стоянке свежеизготовленных "КамАЗов". Там много у них неясностей, но нас пригласили разобраться с физикой взрыва. Не могут они понять, что там рвануло. Остатки детонировавшего вещества на месте отсутствуют. Предлагается изучить площадку на предмет... аномальности, — Борисов чуть запнулся, он не любил это слово. — ещё и поэтому мне нужен будет там именно Ренат. Инспектирование надо будет делать всерьез. Понял?

Прапорщик важно кивнул.

"Что же это за дружественный отдел, которого Юрий; Николаевич настолько опасается?"— подумала Ирина. После совещания она спросила у Виталия, где работает подполковник Тимашов.

— Твой коллега по борьбе с терроризмом, — был ответ.

Теперь стало более-менее понятно, почему Тимашов обратился к майору за помощью. По старой памяти. Борисов сам работал в антитеррористическом отделе с момента его создания. А до этого он занимался, насколько ей было известно, больше самим терроризмом, чем борьбой с ним. Служил в спецвойсках КГБ, прошёл Анголу, Афганистан, другие горячие точки. Уже было принял под командование батальон спецназа, когда из-за конфликтов с руководством его неожиданно перевели в отдел науки. Глядя на его толстые, казавшиеся от этого короткими, пальцы рук, Ирина ловила себя на мысли, сколько же на них крови. Но в душе она была рада, что с Борисовым ничего не случилось. Он сумел как-то разом заполнить ту пустоту, которая существовала в её душе после гибели родителей. Какое-то время за маму и за отца был Лесник, это верно. Спас, возродил, выходил... и использовал. Как пешку, как инструмент. Она была ему безгранично предана, но не могла этого не чувствовать.

К тому же, Лесник теперь далеко — хотя и не в географическом смысле. Он здесь, в Москве, но далеко. А Борисов всегда рядом и производит впечатление человека, который уже прошел свою "тропу войны" и начал думать о душе. А потому особенно внимателен к подрастающему поколению, в том числе и к ней, Ирине Рубцовой. Она нашла своего отца-командира и довольно неожиданно для себя самой почувствовала, как он ей дорог.

Ночью ей приснился Большаков. Они шли по морю, аки посуху. Ветер приятно холодил кожу, которую поджаривало утреннее солнце. Волны подбрасывали их вверх и сбивали с ног, но каким-то чудом ей удавалось сохранить вертикальное положение. Илюша был необычно красив —наверное, таким он хотел бы себя видеть. Клип, безусловно, подбросил ей Илья —в последнее время он продвинулся настолько, что научился программировать сны. Слава Богу, у него хватало такта не надоедать ей каждую ночь — и Ирина могла смотреть и собственные сновидения. Тогда ей нередко снился Ларькин.

"Непонятно всё-таки, почему Юрий Николаевич опасается старого боевого товарища," —это первое, о чем подумала Ирина, проснувшись утром. Видимо, эта мысль всерьез её беспокоила, раз прорвалась через навеянные грезы.

И был ещё один неприятный момент. Товарищи по работе оказались настолько симпатичными ребятами, что она очень редко вспоминала — сознание стремилось избавиться от этих мыслей, — зачем Лесник устроил её в ГРАС. Она должна была информировать его (и тех, кто за ним стоял) о том, чем занималось данное подразделение. Надо ли объяснять разведчику, что информация — это оружие? Нужно ли быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что Лесник, очевидно, работает на того самого Тимашова? А значит, и она...

Рубцова понимала, что играет пусть не первую, но уже далеко не последнюю скрипку в ГРАСе. Ей нравилось чувствовать себя единственной женщиной в этом старом особняке в Хлебниковом переулке, заваленном антикварной мебелью и уютно обсаженном деревцами. Нравились её мужички, хозяйкой которых она уже себя ощущала. Она не испытывала ни малейшего желания им вредить и "сдавать" их кому бы то ни было. Даже самому близкому другу.