Девочка из Аушвица. Реальная история надежды, любви и потери

Первые часы в Аушвице Сара Лейбовиц

Две очереди, из мужчин и из женщин, двигались вперед, постепенно отдаляясь от нас. Я осталась на платформе с другими девушками, которых вывели из строя. Кажется, не больше одного процента из приехавших оказались справа вместе со мной. Я не знала, хорошо это или плохо. И надеялась, что позднее мы еще встретимся.

Вокруг нас с сиротливым видом лежали узлы и чемоданы, выброшенные из вагонов. Нам велели построиться в колонну по пятеро. Мы стояли и ждали. Я изголодалась, хотела в туалет, была вся грязная и напуганная. Внезапно я увидела отца. Он стоял вместе с мужчинами, которых вывели из общего строя, неподалеку от меня. Я вырвалась из колонны и бросилась к нему. У него оказалась бутылка воды, и он дал мне попить. Из нашего тюка он вытащил немного хлеба и смальца (гусиного жира), который дала ему сестра, Фейге Соломон, мать Шони, когда он вылезал из поезда. Он обмакнул два кусочка хлеба в смалец и дал их мне. Я немного подкрепилась.

Я вернулась на свое место в женской колонне. Нас повели прочь; мы прошли пешком около двух километров. Лагерь казался мне огромным, и в тот момент я еще не знала его названия.

Сначала нам тяжело было идти в колонне по пять. Постоянно кто-нибудь сбивался и переходил в другой ряд, но когда мы поняли, что за это наказывают жестоким ударом, мы быстро научились ходить по пятеро и не выбиваться из своих рядов.

Мы дошли до бани. Поскольку я немного поела и попила, то чувствовала себя чуть лучше, чем по приезде. Я не очень беспокоилась, что с нами сделают что-то плохое, потому что по-прежнему не могла представить, что мы оказались на фабрике смерти, главной задачей которой является уничтожение целого народа – такое осознание было слишком сложным и тягостным для разума юной девушки. Но как старшая дочь я беспокоилась о своей семье в целом, о моей сестре Рахили с ее раненой ногой и брате Йозефе-Шаломе, который куда-то исчез.

Нам приказали раздеться. Сказали, что каждому выделят шкафчик, куда можно будет сложить одежду и пожитки. У шкафчиков были номера, и нам велели запомнить их и местоположение шкафчика. Все мои пожитки на тот момент состояли из носильных вещей – трех рубашек, зеленого свитера, который я сама связала, юбки, носков и туфель. На мне не было украшений, поскольку все наши драгоценности отобрали еще в Мукачевском гетто.

Женщины, которые нами командовали, сами были заключенными, еврейками из Словакии, и провели в Аушвице уже два или три года. Они были жестоки, но поначалу разговаривали с нами вежливо.

Нас оставили стоять в одном белье; мы смущенно поглядывали друг на друга. В этот момент жестокая сторона наших распорядительниц взяла верх, и они начали бить нас, крича, что мы должны раздеться догола. Мне показалось, что небо рушится мне на голову. В нашей семье мы всегда соблюдали приличия, и я ни разу никого не видела голым. Я была в шоке.

Когда мы полностью разделись, нам велели по очереди подходить к пятерым или шестерым женщинам, которые стригли заключенным волосы. Когда настала моя очередь, я оказалась перед одной из них – они все тоже были еврейками. Эта женщина, давно уже находившаяся в Аушвице, начала сбривать мне волосы электрической машинкой. Как любая девочка-подросток я много внимания уделяла своим волосам. Они были темные и прямые, до плеч, и я носила их на косой пробор. В те времена в моде были кудри, поэтому каждый вечер я накручивала свои волосы на папильотки и молилась о том, чтобы проснуться утром с кудрявой головой. У моей сестры Рахили были светлые волосы с природными кудряшками, и она отстригла себе челку. В гетто мы с Рахилью были вынуждены, с огромным сожалением, расстаться со своими длинными волосами и сделать короткие стрижки, потому что гетто кишело вшами. Но теперь эта женщина собиралась обрить меня налысо. Лысая? Я? Я поглядела направо, потом налево и поняла, что налысо бреют нас всех.

В электрической машинке села батарейка, и она перестала работать еще до того, как меня добрили. Женщина взяла большие ножницы и начала грубо состригать остатки. Она несколько раз порезала мне кожу, и на ней остались царапины. Потом у нас обрили волосы с других частей тела. Мы остались голыми, бритыми и униженными.

Дальше нас погнали в следующую комнату, где под потолком проходили трубы с дырочками, подключенные к водяному баку, – так выглядел лагерный душ. Бак подогревался, поэтому вода была горячей, но спустя несколько минут вода в баке закончилась. Нам сказали, что за следующим баком уже пошли, но почти два часа мы стояли голые, дрожа от холода, в ожидании воды. Наконец подвесили новый бак, и на нас полилась горячая вода. Нам раздали бруски мыла, от которых шел отвратительный запах. Командирша сказала нам, что мыло называется RJF – аббревиатура от reine (чистый) judische (еврейский) fett (жир). Женщины вокруг меня не поняли, о чем она говорит. Я тоже не понимала. Они делают мыло из людей? Они сошли с ума?

Мы все намылились этим мылом. Нас вынудили это сделать[3].

Когда с душем было покончено, мы остались стоять и сохнуть на ветру, без полотенец. Каждая получила серое платье, сделанное из ткани, похожей на мешковину. Все платья были одинакового размера, из одного куска ткани, без швов и пояса. Поскольку я была невысокой, мое платье тащилось по полу. Еще мне выдали ботинки, которые оказались мне велики. В огромном платье и ботинках не по размеру я едва могла ходить.