Девочка Лида (Сборник повестей)

I

Девочку с удлиненными зеленовато-серыми глазами и худеньким, бледно-смуглым лицом прозвали Сфинксом. Она выделялась среди подруг и выглядела особенной. И одетой она казалась лучше остальных, несмотря на то что на ней было то же традиционное форменное коричневое платье с черным передником, и обута изящнее, и прическа ее отличалась какою-то особенною красотой и законченностью.

В то время как другие гимназистки шлепали по лужам или утрамбовывали снег на тротуарах, торопясь по утрам в гимназию, смуглая зеленоглазая девочка всегда подъезжала к гимназическому подъезду в шикарной пролетке весною и осенью или в чудесных маленьких санках зимою, запряженных парою крытых сеткой лошадей. И всегда ее сопровождала худая, рыжая, высокая англичанка, переговаривавшаяся с девочкой на своем непонятном для непривычного уха языке.

В классе обычно недолюбливают богатых гимназисток, приезжающих на уроки в своих экипажах. Но Сфинкса просто не могли не любить. Смуглая девочка держала себя настолько корректно и изысканно с подругами, что к ней и придраться было нельзя. Она готова была оказать массу мелких услуг, которые так ценятся подростками. Сфинкс выручала не раз ближайших своих соседок по парте, подсказывая им на уроках. Она помогала подругам писать домашние сочинения по иностранным языкам, которыми, кстати сказать, владела в совершенстве, поправляла арифметические задачи, — и все это делалось ею без всякого усилия, свободно, просто, мило и легко. Училась она лучше всех в классе, хотя ее отдали в гимназию только на последние три года, прямо в пятый класс. Но не замечательная память, не удивительные способности к языкам, не успехи в учении, не невольное уважение подруг привлекали всеобщее внимание к Нине, а нечто совсем иное.

Нина была — Сфинкс. Нина была — загадка. Никто не знал частной, домашней жизни этой девочки, не знали, есть ли у нее родные, не знали, как она проводит время вне классные занятий, какова ее семья. Она держалась в стороне от подруг, на переменах читала толстые английские книжки, в которых никто из соучениц ее не смог бы прочесть ни строки, и никогда не вступала ни с кем в длинные откровенные разговоры.

Словом, Нина Махрова была Сфинкс.

II

Учитель немецкого языка предупредил заранее, еще на прошлом уроке, что классное задание будет не из легких, но что вполне взрослому пятому классу нечего бояться трудной темы, так как каждая из девиц наверное знает, как "Отче наш", Шиллера и его влияние на современников.

Нечего и говорить, что "каждая из девиц" задала изрядного труса; многие о Шиллере успели уже позабыть, так как его проходили в начале года, а теперь уже, слава Богу, подползала весна. Другие же, добросовестно изучив биографию немецкого гения, совсем упустили из виду полюбопытствовать о его влиянии на современников. И немудрено поэтому, что для многих из класса нетрудная, по мнению преподавателя, задача оказалась какою-то китайскою грамотою или чем-либо в этом роде.

Наступил злополучный день. К немецкому уроку многие не явились. Никогда за весь год не насчитывалось столько заболевших в пятом классе, как в это утро. У тех же, которые предпочли явиться в класс, были далеко не спокойные лица в ожидании рокового часа.

Одна Нина Махрова, по-видимому, оставалась спокойной. Ее удлиненные, как у египтянки, глаза сияли обычным тихим светом, на матово-смуглом лице не было ни тени румянца, первого признака волнения, того самого румянца, который украшал разгоряченные лица ее подруг.

— Счастливица! — с плохо скрытой завистью шептали девочки. — Вот счастливица! Что ей письменная работа! Один пустой звук! Подготовлена она прекрасно, языки знает на славу…. Богачка! Известное дело, родители могли дать какое угодно воспитание. Миллионеры. Англичанка одна чего стоит. О чем же ей беспокоиться! Заранее обеспечена пятеркой! Нечего и говорить.

А Сфинкс, и не подозревавшая обо всех этих толках, спокойно сидела на своем месте с раскрытой тетрадкой на пюпитре и готовым к работе пером.

С первым дребезжащим звуком колокольчика в класс вошел учитель.

— Nun, wie geht es? (Ну, как дела?) — шутливо осведомился он у класса.

Девочки дружно промолчали в ответ. Уныние уже успело свить себе прочное гнездо в их молоденьких душах и теперь лишало их возможности встряхнуться и хоть чуточку ожить.

Немец снова добродушно пошутил над молодыми девицами, раньше времени повесившими носики, и, внезапно сделавшись серьезным, громко произнес заданную тему.

Теперь оставалось только писать. Те, кто настрочил с помощью старших сестер свои сочинения дома, чуть-чуть приободрились. Вытащив со всевозможною осторожностью из карманов готовые черновики, они усердно занялись перепиской того, что было заранее уже сфабриковано чьей-нибудь благодетельною рукою. Но не у каждой из девочек имелись дома добрые души, охотно согласившиеся прийти на выручку. Большая часть класса должна была, как говорится, работать на "чистоту".

Рядом со Сфинксом сидела Саша Роговцева, тугодумная и к тому же нерадивая ученица. Языки, особенно немецкий, не давались Саше, и она вела с ними непримиримую, ожесточенную борьбу. Впрочем, борьба эта выражалась довольно странно: Саша предпочитала совсем не учить немецких уроков, за что на нее как манна небесная сыпались единицы… Саша плакала и опять не учила. И опять единицы валились на нее с головокружительной быстротой.

Сейчас Роговцева была уже готова расплакаться самым позорным образом на глазах учителя, посреди урока. О Шиллере у Саши не сохранилось положительно никакого воспоминания. То, что говорилось про него в классе, пролетело бесследно как сон.

Немудрено поэтому, что никакая мысль не приходила ей в голову на эту тему. А рядом Нина писала и писала своим мелким, как бисер, почерком букву за буквой, строку за строкой.

Нина писала, Саша грызла перо и смотрела на соседку злыми, завистливыми глазами. Конечно, получить единицу ей, Саше, совсем не в новинку, но все же как-то совестно подавать учителю белый, чистый, без единой строчки листик. Вот если бы…

— Послушайте! — неожиданно чуть слышным шепотом обратилась к Нине Саша. — Послушайте… Сфинкс, если бы вы захотели мне немного помочь…

Нина подняла голову и взглянула на Сашу так, точно ее только что разбудили от долгого крепкого сна.

— Что?

— Помогите, умоляю, написать сочинение, Сфинкс!

— Помочь нельзя… Дайте я напишу за вас, а вы перепишете…

— Как, все сочинение?

— Так ведь иного выхода нет!

— Ах, спасибо вам, голубушка! Никогда не забуду!

Сфинкс откладывает свой наполовину исписанный листок в сторону, незаметно вынимает из парты новый и пишет, пишет…

Саша Роговцева тревожно следит за тонкой холеной рукой своей соседки с отшлифованными, как зеркало, ногтями. Рука Сфинкса летает как птица. Полстраницы готово… Три четверти… Вся. Теперь только перевернуть и на другой стороне дописать немного. Роговцева считается слабой ученицей, она на дурном счету. Ее классная работа не должна быть слишком длинной, а то не поверят, что она, Саша, писала ее сама. И выражения должны быть самые незамысловатые, простые. Ну вот и готово! Готово как раз в ту самую минуту, когда учитель, господин Шталь, начинает беспокоиться на кафедре, находя подозрительным бесцельное верчение пера в пальцах Роговцевой.

— Вот! Переписывайте, скорее!

И Нина незаметно подсовывает соседке листок. Саша, красная как рак, рассыпается в благодарностях:

— Уж и не знаю, чем отплатить вам, Сфинкс!

— Не требую награды! — шутливо отвечает словами из шиллеровской "Перчатки" девочка, и ее загадочные глаза египтянки смеются.

Роговцева с лихорадочной поспешностью принимается за переписку.

До звонка, возвещающего окончание урока, остается двадцать минут, если верить никелевым часикам, пришпиленным на фартук. Слава Богу, надзирательница вышла из класса. А сам Шталь занялся проверкой уже поданных двумя лучшими ученицами готовых работ. Только бы успеть! Только бы докончить!

Сфинкс тоже торопится. Но без малейшего признака волнения и суеты. Начало ее работы вышло весьма и весьма недурно, а что не придется довести до конца… Что делать!..

Звонок. Сфинкс медленно дописывает последнюю фразу о гении Шиллера, о бессмертных трудах этого великого человека. Господин Шталь ходит по классу и отбирает листки.

У красной как пион Саши поставлена последняя точка. Она без помехи успела переписать все до конца.

— Благодарю вас, — сияя, обращается она к соседке, — вы спасли меня, Сфинкс!

Та смотрит на нее глубоким серьезным взором.

— Как жаль, — говорит она, отчеканивая каждое слово, — как жаль, что причина вашего спасения — ложь и обман.

— Что?

— Ну да, ведь мы преспокойно обманули господина Шталя… А разве это красиво?

Лицо Саши вспыхивает горячим румянцем.

— Ах, Боже мой! — окончательно теряясь, лепечет она… — Но ведь… но ведь все же так делают, кто не может, кто… — И, совсем уже смущенная и потерянная, она смолкает, потупив взор.

— Хотите, я буду заниматься с вами немецким? Тогда вам не придется пользоваться подобного рода услугами, — неожиданно предлагает Сфинкс.

Саша смутилась от неожиданности. Хотела отказаться, но подумала и тихонько прошептала: — Да, если это вас не затруднит.

— В таком случае приходите завтра ко мне от пяти до шести, я свободна. Мой адрес: Морская, восемь. Квартира князя N. И мы вместе приготовим следующий немецкий урок.

III

Теперь уже завидовали не Сфинксу. Теперь предметом зависти была Саша Роговцева. Еще бы! Сама Махрова пригласила ее к себе! Сама неподражаемая Нина Махрова, которая приезжает всегда на уроки в собственном экипаже с англичанкой и одевается с таким изяществом и элегантной простотой. Сам загадочный Сфинкс!

На Сашу Роговцеву стали смотреть с невольным почтением, хотя она была худшею в классе ученицей и не вылезала из двоек и единиц.

Саша Роговцева проникнет в роскошный дом, где живет Нина, приподнимет, как говорится, завесу личной жизни таинственного, загадочного Сфинкса. Счастливица! Счастливица! Как можно было не завидовать ей?

Сама Саша ходила с сияющим лицом, как именинница, и, отводя в переменки ту или иную из подруг, подолгу шушукалась с ними о предстоящем визите к Махровой.

— Наверное, князь ей дядя или дед, — импровизировала Саша, — и обожает "нашу". А "наша" как сыр в масле катается у него. Уж если лошади у нее такие и экипаж, так уж и комнаты, верно, — мое почтение! И лакеи в штиблетах и в красных кафтанах, и целая половина княжеского дома, по всей вероятности, отведена для нее. Наверное, обеды из десяти блюд кушает, а спит под атласным одеялом!

— Ну конечно, — поддакивала слушательница, — и ты, Саша, — счастливица, увидишь все это!

— Увижу, да! Потом приду и все вам расскажу — ничего не забуду, — великодушно обещала Роговцева, чтобы хоть немного утешить подружек.

На следующий же день Саша, вернувшись из гимназии домой, тщательно вымылась, вычистила зубы, аккуратно заплела свои густые волосы в две тугие, аккуратные косички и уже готовилась попросить у матери ради такого торжественного случая свое лучшее, сшитое ей к причастию прошлой весной голубое кашемировое платье. Но мать Саши, болезненная женщина, измученная хлопотами, работою и заботами о своей многочисленной семье, раздраженно прикрикнула на дочь:

— Да что ты, ума рехнулась, что ли! Дам я тебе лучшее платье по гостям трепать! Что к причастию — то нынче не наденешь! Неужели опять новое шить?

— Да ведь куда я иду, мама, поймите, — ухватилась за последнее средство Саша, — ведь в княжеский, дом, к самой Нине Махровой иду!

— Да хоть к самому министру, матушка! Не будет тебе платья, и баста! — окончательно вышла из себя Сашина мать. — Скажите на милость! Отец в поте лица слесарничает, чтобы ребятам дать образование маломальское, а эта… под потолок выросла, а ума не нажила. Дай ей, видите ли, лучшее платье, по улицам трепать в будни. Очень хорошая дочка! Заботливая, нечего сказать! Не ожидала я от тебя этого, Саша! — И на глазах уставшей за день женщины заблестели слезинки.

Саша скрепя сердце подчинилась. Бороться, она знала, было бесполезно. Мать, добрая и чуткая по натуре, была, однако, тверда как камень, где надо было отстаивать интересы семьи. Роговцевы были бедны. Слесарное ремесло давало не много, а тут еще хотелось во что бы то ни стало вывести в люди ребятишек, гимназистку Сашу и десятилетнего реалиста Митюшу, способного мальчугана. Жили, как говорится, в обрез, отказывая себе во всем, откладывая на воспитание ребят по копейкам. Немудрено поэтому, что малейшее проявление невнимания и непонимания со стороны детей раздражало старших.

Саша ушла из дому чуть-чуть надутая из-за того, что мать не дала ей возможности приодеться для визита.

"Княжеский дом — это не шутка. Небось, у горничной там платье лучше моего, и ботинки, наверное, без заплаток", — мысленно рассуждала девочка, шагая по длинному ряду улиц и переулков.

Но вот и княжеский дом на Морской. Красивый щегольской особняк. Львы у подъезда. Швейцар у двери в парадной ливрее.

— Вам к кому? — не совсем любезно осведомился он, бросив подозрительный взгляд на более чем скромный костюм Саши.

— Мне вашу барышню надо повидать… Она звала меня сегодня, — трепещущим голосом, оробев, произнесла девочка.

— Княжну? Ее сиятельство княжна выехали только что с мисс Финч на танцкласс к графине Ростовской, — отчеканил с еще большею важностью швейцар.

— Но как же… ведь она сама мне говорила вчера… чтобы я пришла сегодня к пяти… Готовить немецкие уроки с нею вместе, — шептала окончательно смущенная Саша.

Швейцар пожал плечами.

— Не могу знать, — произнес он равнодушно, — их сиятельство выехамши и…

— Пропустите, пожалуйста, ко мне мою подругу, Федор! — услышала внезапно Саша знакомый голос. Она живо подняла голову и увидела на верхних ступенях широкой, крытой коврами лестницы Сфинкса.

Та была в своем обычном коричневом платье и черном форменном фартуке, в том своем гимназическом костюме, который поражал всех девочек изящной и красивой простотой.

— Здравствуйте, здравствуйте, Роговцева! — приветливо кивая головою, кричала она сверху. — Очень хорошо сделали, что пришли! Поднимайтесь ко мне скорее. Федор, снимите с барышни пальто, — приказала она швейцару таким тоном, которого человек в ливрее ослушаться не посмел.

Через минуту ветхое, на "рыбьем меху" как говорится, пальтишко Саши висело в великолепном княжеском вестибюле, а сама Саша стремительно взбежала по отлогим ступеням на площадку лестницы, откуда навстречу ей сияли загадочные глаза Сфинкса.

IV

— А я думала, что вас нет дома.

— Но почему же? Ведь я сама назначила вам этот час.

— Но… но… этот важный швейцар сказал, что вы уехали на танцкласс к какой-то графине. Он сказал: "Княжна уе…"

— Ха-ха, с каких это пор вы произвели меня в княжны?

И Нина рассмеялась милым тихим смехом.

Потом, взглянув в растерянное и смущенное лицо Саши, расхохоталась снова.

— Ага, понимаю, — догадавшись, проговорила она, — вы считали, что ее сиятельство княжна и я — это… это одно и то же…

— Да! — чистосердечно призналась Саша. — Я думала, что князь N — ваш дядя или дедушка и поэтому прислуга называет вас, княжною.

— Нет, нет, милая Роговцева. Уверяю вас, вы ошиблись! Однако пойдем ко мне, здесь болтать совсем неудобно. Идем.

Она взяла Сашу под руку и повела через анфиладу комнат, обставленных с такой роскошью и вкусом, что у бедной дочери слесаря глаза разбежались при виде всей этой пышной обстановки. Зеркала во всю стену, тяжелые бархатные драпри[1], картины в золоченых рамах, роскошная мебель, мягкие как пух ковры, гобелены, статуэтки, всевозможные затейливые столики, бра на стенах, хрустальные люстры и масса дорогих безделушек — все это поражало на каждом шагу скромную гостью. За двумя-тремя гостиными следовала длинная зала, сверкающая белизною, мраморными колоннами, венецианскими зеркалами, козетками и стульями вдоль стен, с двумя роялями по углам.

Потом столовая в русском вкусе с огромным буфетом в виде крестьянской избы, с вышитыми полотенцами, развешанными по стенам, с резным столом, стульями, табуретами, похожими на красивые игрушки. Рядом с этой комнатой находилась японская гостиная, вся в ширмочках, изящных пуфах, диванчиках и веерах, а за нею начинался длинный коридор с многочисленными дверями по обе стороны.

— Здесь комната княжны Киры, здесь наша классная, а здесь мой уголок, — предупредительно пояснила Нина своей гостье.

Саша Роговцева поторопилась закрыть глаза. Ей хотелось открыть их тогда, когда она будет уже там, в этой комнате, убранной, вероятно, с той же сказочной роскошью, как вся княжеская квартира, той самой комнате, куда мечтала попасть, каждая из ее подруг гимназисток.

И что же?

Она увидела очень светлую, очень просторную спальню в два окна, со скромной узенькой постелью в одном углу, с книжным шкафом в другом. Везде простая мебель с кожаной обивкой, круглый умывальник безукоризненной чистоты и письменный стол у окошка с тюлевыми занавесками и синей шторой.

— Вот и мой уголок… Нравится вам? Не правда ли, здесь очень уютно? Присаживайтесь сюда к столу и будьте как дома! — самым радушным образом с любезной улыбкой обратилась Нина к своей гостье… Но, взглянув на лицо и увидя широко раскрытый рот и изумленно вытаращенные глаза Саши, она не могла снова не рассмеяться.

— Что вы? Что вас так удивляет, а? — допытывалась она.

Но Саша долго не могла ничего ответить, пока не пришла в себя от изумления. Наконец она собралась с духом и произнесла, смущенно краснея под чуть-чуть насмешливым взглядом Нины:

— Знаете… вы… вы… ах, пожалуйста, простите меня… но, но у нас говорили про вас такое… такое… Ну, словом, что вы живете как сказочная принцесса в заколдованном замке… Что вас окружает такая роскошь и что вы купаетесь в ней… И про вашу комнату у нас целые легенды ходят… Говорят, что убранство ее…

— Замок фей? Не правда ли? Да? — с тем же безобидным смехом подхватила Сфинкс.

— Ну да, — согласилась Роговцева все так же смущенно.

— И мне завидуют все? Не правда ли? Да? — Зеленовато-серые глаза Сфинкса сощурились и точно потемнели. — Наверное, говорят: богачка-аристократка, на собственных лошадях ездит, учителя к ней репетировать уроки ходят, англичанка в доме живет. Ведь так, да?

— Да! — призналась Саша, совсем уничтоженная сметливостью подруги.

— Ну так знайте же, Роговцева, что ничего этого нет и в помине. Я окружена роскошью — это правда, но я вовсе не купаюсь в ней. Мой опекун князь N взял меня в этот дом три года тому назад, когда умер мой отец (мать я потеряла давно, в раннем детстве). Приехала я сюда совсем глупенькой провинциалкой и, разумеется, прежде всего испугалась всей этой роскоши, всех этих прекрасных, на ваш, и неуютно-огромных, на мой взгляд, комнат, где, казалось, жутко было даже громко говорить.

Княжна Кира — моего возраста и учится дома. Она несколько капризна и раздражительна, как всякий избалованный с детства ребенок. Меня же девочка эта полюбила, как сестру родную, с первой встречи и требовала, чтобы я присутствовала на ее уроках. Было решено, что я поступлю в гимназию, так как суммы, оставленной мне покойным отцом, было слишком мало для того, чтобы впоследствии я могла бы жить без собственного заработка. Приходилось думать о будущем: готовиться в учительницы, педагогички или в гувернантки. А без гимназического аттестата этого достичь нельзя. Присутствуя на Кириных уроках языков, я научилась болтать по-французски, немецки и английски. К тому же мисс Финч, англичанка Киры, провожая каждое утро Киру в рисовальную школу, где она и другие великосветские девицы занимаются живописью, берет и меня с собою, чтобы отвезти в гимназию, и не отказывается по дороге побеседовать со мною, а это дает такую прекрасную практику языка.

Живу я в такой скромной комнате, несмотря на горячие протесты моего опекуна и его дочери, так как не хочу окружать себя тою роскошью, которой впоследствии буду лишена и к которой очень быстро, к сожалению, привыкает каждая молоденькая особа. Единственную роскошь, которую я себе позволяю, — это мои изящные платья и обувь, но и то только ради княжны Киры… Не хочется смущать девочку перед ее гостями, светскими подругами, чересчур уж скромным нарядом, не подходящим к тону этого дома. Видите теперь, Роговцева, как вы все жестоко ошибались на мой счет. И ошибались тем более, не зная, что в самом недалеком будущем я, должно быть, скорее, чем кто-либо из нашего класса, познакомлюсь со скромной долей труженицы…

— Но почему же? Ведь в доме князя вас так любят?..

— Да, но я им всем чужая и не могу жить на чужой счет. Денег же, оставленных папой, едва хватит на мое образование, на жизнь в доме опекуна, на мой стол, костюмы… словом, на мои расходы, а затем я должна буду искать себе место гувернантки или давать уроки… Чтобы не пользоваться даром услугами князя и княжны. Понимаете меня, Роговцева? Ну а теперь давайте-ка возьмемся за наши немецкие уроки, и так пропустили больше четверти часа с нашей болтовней. И, говоря это, Нина взяла книжку, положила ее перед собою и стала громким, внятным голосом читать немецкий урок.

I

Случилось это в очень тяжелый год. Была холера. В нашем городе все ее боялись: город был большой, и грязи в нем было много, даже слишком.

И вот среди этой грязи в один пасмурный холодный день, на самой грязной, топкой улице появилась девочка лет восьми — десяти. Откуда она явилась? Никто этого не знал, да и узнать не мог, как она очутилась на дощатом поломанном тротуаре подле длиннейшего забора.

Девочка была оборванная, растрепанная, грязная; но сквозь грязь и отрепья можно было разглядеть бледное личико с пухлыми губками и застывшей недоумевающей улыбкой. Но всего необычнее были у девочки глаза — большие, ясные, голубые. И смотрела она этими глазами на всех прямо, не жмурясь и не опуская их. На голове — рваный платочек, из-под платка выбивались длинные, шелковистые космы русых волос, да такие густые, что можно подумать, будто под платком у нее надета шапка.

Прежде всех девочку заметила Трофимовна, одинокая баба, толстая, болтливая и всегда немного пьяная, известная сплетница и пересудчица.

— Ты отколь? — спросила Трофимовна.

Так как все окрестные жители, и старые и малые, были известны Трофимовне наперечет, то понятно, что новое лицо сейчас же бросилось ей в глаза.

— Ты отколь? — повторила свой вопрос Трофимовна.

Но девочка ничего не отвечала, только смотрела на нее во все глаза, а ручонками перебирала остатки чего-то вроде платка, едва покрывавшего ее худенькие плечики.

— Я те спрашиваю? Отколь ты?.. — Трофимовна нагнулась к девочке и смотрела на нее в упор красными слезящимися глазками.

Девочка молчала.

— Да ты говоришь али нет? — усомнилась Трофимовна. — Язык-то есть у тебя али нет?..

Посмотрев на девочку пристально, она вдруг отшатнулась от нее и заторопилась по тротуару прочь, с испугом оглядываясь и крестясь.

"Батюшки светы! — думала она. — Что же я с ней прохлаждаюсь?! Ведь это как есть холера! Господи, спаси и помилуй!.." — И она поторопилась, чтобы скорее всем рассказать про свое открытие.

— Така махонька да худенька, — говорила она, — ровно девочка; а головка большущая-большущая, и во какие космы с головы ползут!.. Как она на меня взглянула!.. Как взглянула глазищами-то! Батюшки-матушки!.. А глазищи большие-большие, так и горят! — рассказывала Трофимовна по пути всем своим соседям — и ближним, и дальним.

А все дивились, расспрашивали:

— Где? Где холера?!

И все бежали, торопясь посмотреть на "холеру". Но "холера" уже исчезла, на тротуаре у длиннейшего забора никого не было. Девочка скрылась.

II

По большой улице, там, где расположились лучшие магазины, мимо "Гостиного двора" проезжала карета. В карете сидела полная барыня.

На самом бойком месте карета вдруг резко остановилась, кучер закричал: "Тпрру!" — и осадил лошадей. Произошла какая-то возня, суматоха; барыня испуганно вскочила и выглянула в опущенное окно кареты.

— Что такое? Что такое? Герасим!

Кучер Герасим кричал рассерженно на кого-то:

— Что те носит, окаянная?! Зря под коней лезешь!

Около кареты собралась толпа прохожих и тоже что-то кричала.

Барыня выскочила из кареты:

— Что такое?.. Что там, Герасим?!

— Девочку задавили!

В это время Герасим с Селифонтием, лакеем, сидевшим на козлах, и несколько прохожих подняли с мостовой девочку и наперебой расспрашивали, где она ушиблась.

Но девочка ничего не отвечала, а только смотрела большими голубыми глазами на окружающих. Она была в грязном обтрепанном платье, густые светло-русые космы выбивались из-под ее платка.

— Селифонтий! — окликнула барыня. — Посади ее в карету! Ах ты, Господи!.. Она с испугу и говорить не может!

Селифонтий хотел было поднять девочку на руки и исполнить приказание барыни, но остановился.

Девочка была вся в грязи. В грязи были ее маленькие, худенькие ножки, руки, лицо, все ее платье.

— Ничего! Ничего!.. Она не запачкает меня! — проговорила барыня и, подобрав платье, влезла в карету. — Посади ее, Селифонтий, в угол… Ах, бедная девочка!.. У нее, должно быть, с испугу и язык отнялся.

Селифонтий обхватил девочку и посадил в карету. Она не издала ни звука, не сопротивлялась и молча сидела в углу кареты, посматривая на всех большими, ясными, кроткими глазами.

Карета тронулась, и народ стал расходиться.

— Ты, верно, через улицу хотела перейти, милая? — расспрашивала барыня. — Да?..

Но девочка молчала и, не опуская глаз, прямо смотрела на барыню.

— Должно быть, она сильно испугалась, — догадалась барыня. — Совсем язык отнялся… Господи, Господи!.. Привезу ее домой, заставлю вымыть… натру спиртом, уложу, напою липовым цветом или бузиной… — И барыня отдалась своим лекарственным соображениям. Временами она обращалась к девочке с вопросами, но девочка продолжала молчать.

Барыня была сердобольная, она не могла без ужаса подумать, что было бы, если бы девочку ушибли или (спаси, Боже!) раздавили лошади.

— А все этот Герасим неосторожный!.. Сколько раз говорила ему!

А Герасим гнал лошадей, и они в десять минут донесли карету до дому.

Это был большой двухэтажный дом с колоннами, со львами на воротах, с большим палисадником, огороженным красивой чугунной решеткой.

III

Графиня была вдова. Муж ее некогда управлял каким-то большим отделением; был он очень знатный барин, жил роскошно, открыто и оставил после себя трех детей.

Старший сын, Лев, был теперь уже студент третьего курса, историк-филолог. Младшего сына, семнадцатилетнего Созонта, все знакомые называли "философом" за его чудачества. Старший брат был красавец, статный, ловкий, с выразительными голубыми глазами и черными курчавыми волосами, а младший, наоборот, был ростом два аршина пять вершков[2], худой, бледный, болезненный юноша, с большой головой клином. На этой голове росли редкие белесоватые волосы, и росли они плохо, так что издали Созонт казался совсем лысым, — тем более что графиня постоянно держала его остриженным под гребенку в надежде, что волосы хоть когда-нибудь да вырастут. Созонт был уже в восьмом классе гимназии и на следующий год должен был стать студентом. Такая разница была не только в наружности братьев, но еще более в их душевном складе.

Старший брат Лев был джентльмен, рыцарь, готовый защищать мечом свою графскую честь, ловкий танцор, блестящий кавалер, виртуозный музыкант.

Философ был тихий и угрюмый разумник, который глубоко задумывался над каждой малостью. У него была не комната, а нора, даже две норы — две большие низенькие залы внизу, за маленьким коридорчиком, — темные, но теплые. Он сам их выбрал, потому что там никто не мешал ему читать и думать, думать и читать. А он читал и думал постоянно, несмотря на все запрещения докторов.

Сестра их — четырнадцатилетняя Люша — была девочка очень миленькая, не очень умная, но бесконечно добрая. Она уродилась в мать: с таким же крохотным лбом, с густыми черными волосами, такой же приветливой улыбкой на пухлых губах и ясными добрыми глазами.

Кроме того, у графини воспитывался еще ее племянник, сирота Шура, сын ее умершей сестры. Графиня очень любила детей и страшно баловала шестилетнего Шуру.

Карета графини остановилась у подъезда, Селифонтий подбежал отворить дверцы, а швейцар почтительно распахнул большие двери подъезда. Любопытный племянник был уже в передней на окне, и его бонна никак не могла уговорить его идти наверх. Он непременно хотел видеть, как тетя высаживается из кареты.

Но прежде тети вдруг высадили какую-то девочку, и любопытство Шуры разгорелось до крайности.

— Это что такое? — допрашивал бонну мальчик.

— Видишь, девочку какую-то привезли, — ответила бонна.

— А как ее зовут?..

И прежде чем бонна успела остановить его, он соскочил с окна и опрометью бросился наверх сообщить, что тетя привезла какую-то девочку-замарашку.

Разумеется, он сообщил об этом сестре Люше и взбудоражил весь дом, так что не только Философ, но даже старший брат Лев решил сойти вниз посмотреть, какого там еще урода привезла сердобольная maman.

В передней около девочки собрались люди: экономка Марья Сергеевна, две камеристки и верхний лакей Флегонт.

— Вы возьмите ее, Марья Сергеевна, и вымойте, — обратилась графиня к экономке. — Видите, какая она грязная. Надо ее осмотреть… С испугу она, бедняжка, даже голос потеряла. Герасим ее чуть не задавил… Сколько раз говорила ему, чтобы ездил осторожнее!

Графиня сбросила свое манто на руки Флегонта и направилась к себе, а Марья Сергеевна с видимой брезгливостью взяла девочку за руку, чтобы увести за собой. Но девочка вдруг выдернула свою грязную ручку из руки экономки и, бросившись вслед уходившей графине, крепко ухватилась за подол ее платья. В это время графиня уже входила во внутренние комнаты. Марья Сергеевна бросилась к девочке и стала отцеплять ее руку от платья графини; но девочка как-то странно, отчаянно замычала и начала отмахиваться от всех правой свободной рукой.

— Душечка!.. Тебя вымоют… — уговаривала графиня, стараясь отцепить руку девочки. — Ведь так нельзя… Нехорошо!..

Но девочка продолжала отчаянно отбиваться и громко мычать, показывая на рот и бормоча:

— Ммм… Нна… Ммм… ммм… ммм.

Тогда только все догадались, что она была глухонемая.

IV

В это самое время сверху сошел граф Лев; прибежали Люша с Шурой, и выполз из своей норы Созонт-Философ.

Люша, едва сбежав сверху и увидав девочку, бросилась к ней, приговаривая:

— Милая!.. Милая!.. Какая славная, хорошая!..

Тут девочка выпустила подол платья графини и уцепилась за Люшу. Она вдруг замычала, забормотала и горько заплакала, припав к груди Люши.

Тут графиня бросилась отцеплять девочку от дочери, и все стали ей помогать. Один только Лев стоял в стороне, с презрением глядя на эту суматоху, и недоумевал: "В холеру впускают в дом уличную девчонку, всю в грязи?!."

А маленький Шура, радуясь бурной возне, прыгал кругом и, указывая на девочку пальчиком, кричал громче всех:

— Чухлашка! Чухлашка! Чухлашка!

С помощью Марьи Сергеевны, камеристок и Созонта удалось наконец оторвать эту "чухлашку" от Люши. Все гурьбой повели ее в комнаты.

Созонт и Лев не пошли вслед за другими.

— Вот! — сказал Лев брату, указывая на удаляющуюся ватагу. — Извольте радоваться, какое благородство — поднять на улице девчонку, из грязи, и, не боясь холерной заразы, привести ее в свою семью! Какой великодушный поступок!

Созонт пожал плечами.

— Она для них игрушка прежде всего… — сказал он.

— Какая игрушка?

— Такая. Они просто благодаря ей любуются своим благородным поступком… А ведь любить ближнего по-настоящему, помогать ему — это для человека самое высшее наслаждение, и в этом великая сила…

— Ну, это опять из твоей философской чепухи, — прервал Философа Лев и, махнув рукой, хотел выйти из комнаты, но Созонт положил руку ему на плечо.

— Постой! — сказал он. — Посмотри и подумай: кто больше всех рад находке уличной девчонки? Малые, простые сердцем ребята. Их искренне тянет к ней.

Лев чуть ли не брезгливо снял руку брата со своего плеча и, полуобернувшись к нему, сказал:

— Ну так что ж?.. Это в порядке вещей: малых и неразумных всегда тянет к неразумному… к тому, что им по плечу, по росту.

И он вышел, а Созонт вслед ему крикнул:

— Да ведь в этом малом и глупом и скрыто великое, настоящее!..

Но Лев отмахнулся от этих слов, как от надоедливой мухи, и быстро взбежал по парадной лестнице к себе наверх, в свою комнату.

Для того чтобы попасть в свою комнату, ему необходимо было пройти несколько парадных зал. И он проходил эти залы всегда с наслаждением. Он считал, что жизнь в таких высоких, изящно убранных комнатах возвышает и облагораживает душу. А каждый человек должен стремиться к совершенству, то есть к свету и красоте.

V

Чухлашку вымыли и переодели. Нашелся целый ворох одежды из старого гардероба Люши, и она сама с любовью занялась туалетом Чухлашки. Камеристка Софи только помогала ей.

Настоящего, христианского имени Чухлашки не удалось узнать. Люша прочла ей целые святцы[3], но Чухлашка отрицательно вертела головой, отчаянно мычала и жестикулировала, а что означали эти жесты — никто не мог понять. Вероятно, ее звали каким-нибудь неполным именем, которого, разумеется, в календаре не было. Так и осталась она для всех Чухлашкой. Люшу она звала "Люлю", и сама Люша звала ее так же — Люлю. Но для всех других она была просто Чухлашка, хотя и была вычищена и одета в дорогое платье.

И никто не смог узнать, кто такая Чухлашка, несмотря на то что графиня имела изрядный вес в городе и по ее слову вся полиция — и земская, и городская — сбилась с ног в поисках, откуда явилась Чухлашка. Догадывались, что она пришла из какой-нибудь дальней деревни. Пробовали расспрашивать ее, даже возили ко всем городским заставам, но ничего не могли узнать. Было только ясно, что девочка не желала указать, откуда она явилась. Вероятно, ее гнездо было все разорено холерой.

К Люше она привязалась накрепко, просто прицепилась к ней, и это очень нравилось Люше. Она не тяготилась нисколько этой привязанностью. Люша очень часто и подолгу смотрела в лицо девочки и любовалась им. И действительно, это было милое, привлекательное личико. Теперь, когда Чухлашку причесали и принарядили, она выглядела просто картинкой.

И всего лучше, красивее были большие голубые глаза девочки — ясные и выразительные. И эта выразительность передалась и тонким бровям, и всем чертам лица, необыкновенно живого, подвижного.

Даже Лев с удовольствием разглядывал ее личико и говорил:

— Sapristi![4] Она непременно должна быть хорошей породы… Или… это исключение из правил. Жаль, право жало, что она глухонемая!.. Но ее непременно надо отдать в школу — в школу глухонемых. И это было общее желание, но только одной Чухлашке не могли об этом сообщить.

— Ты будешь такая же, как и мы! — уговаривала ее Люша. — Тебя выучат читать и писать. — И Люша показывала ей книги, которые были в ее шкафчике, и картинки, которые так любила рассматривать Чухлашка. — Мы будем видеться каждый день, каждый день… Понимаешь?

Но Чухлашка ничего не понимала. Она отгадывала только неуловимые жесты, движения и игру физиономии Люши. Она понимала, что ее хотят увести куда-то далеко от Люши. Чухлашка крепче прижималась к ней и принималась стонать и плакать, сначала тихо, потом сильнее и сильнее, и наконец рыдала в голос. Этот плач раздавался по всем комнатам, производил суматоху в доме, и на него собирались все, даже Созонт и Лев.

— Вот, — говорил Лев, указывая Созонту на плачущую девочку, — вот тебе дитя народа, возмущается просвещением… Оно чувствует инстинктивное отвращение к нему.

— Да!.. — соглашался Созонт. — Ей противно все, что идет из одного разума, а не из сердца… При том "блажении плачущие, яко тии утешатся".

Лев пожал плечами и отвернулся.

"Блаженны не юродивые, — думал он, — а те, которые держатся как можно дальше от них…"

Через полчаса Чухлашка замолкла. Она отцепилась от Люши и уселась в темный угол, за кроватью (это было ее любимое место). Если Люша или кто-нибудь подходил к ней, то она махала обеими руками и отворачивалась.

Она думала. Этот процесс обдумывания, очевидно, давался ей с большим трудом. Она сидела, закрыв лицо руками. Тоненькие жилки на лбу и на висках ее резко выступали вероятно, кровь усиленно притекала к мозгу.

Через час Чухлашка подошла к Люше и с улыбкой закивала ей. Она поняла, вероятно, что ее хотят учить. Сильно жестикулируя, она тыкала в грудь себя и Люшу, указывала на книги и затем махала рукой куда-то вдаль и говорила "фью-ю…".

Все это выглядело смешно, но Люша была рада за девочку. "Она научится теперь читать и писать", — думала она.

VI

На другой день Чухлашку отвезли в школу глухонемых.

Трудно рассказать, сколько стоило хлопот, трудов и возни водворить ее в школу. Но, к счастью, все устроилось и обошлось благодаря одной классной даме, которая отнеслась к Чухлашке с такой же простой сердечной лаской, как и Люша.

— К нам поступают разные субъекты, — говорила классная дама, — но таких дикарей мы еще не видали… Впрочем, лаской с ней можно, кажется, поладить.

В тот день, когда Чухлашку отвезли и устроили в школу, Лев и Созонт опять сцепились.

Такие случайные схватки двух братьев на почве философии происходили чуть не каждый день. Оба были упорны и нетерпимы в своих взглядах, и каждый старался подчинить своему взгляду другого.

На этот раз зачинщиком был Созонт. Схватка произошла за завтраком, который Созонт считал обедом. Он утверждал, что полезнее обедать рано, как обедают простые работники.

— Да простой-то работник обедает хлебом с квасом и луком, — заметил с очевидным пренебрежением Лев.

— И это гораздо здоровее, чем объедаться разными финтифлюшками, — возразил Созонт. — А то цивилизованные эти проквасят дичь и едят мертвечину… Или заплесневевший сыр… Могилятники!.. Не знают, чем раздражить себе вкус… чтобы, видите ли, в нос бросалось…

— Это вкусовые заблуждения, — сказал Лев, — а ты ведь отстаиваешь грубость вкусовых ощущений… Вот что прискорбно! Квашеная капуста… Брр!.. Один запах может отравить здорового человека. Все кислое, соленое, перченое — осуждается современной медициной и гигиеной, от этого отвертывается современный цивилизованный человек…

— Ну нет! — вскричал Созонт. — Где же отвертывается?! Цивилизованный человек любит и кислое, и соленое, и копченое…

— Французская кухня не признает этих вещей. Это наша русская, грубая, мужицкая кухня любит все острое, пряное, жирное, чересчур перченое, кислое… Цивилизованный человек идет к более утонченному… Грубые восточные народы любят яркие цвета, тяжелые жирные кушанья, а цивилизованный человек любит нежные цвета и духи…

Созонт махнул рукой.

— Все это пустяки… — проворчал он, наскоро уплетая довольно жирные макароны с маслом. — Человек должен меньше всего заботиться о том, что ему есть… Вкусно или невкусно то, что он ест, — неважно.

— Ну, брат, ты опять со своей монашеской проповедью… Грубому человеку можно обойтись без всего, к чему привык цивилизованный человек… — И Лев с пренебрежением встал из-за стола, с шумом отодвинул стул и вышел вон, гордо подняв голову.

VII

Прошло три-четыре дня. Графиня и Люша съездили в школу глухонемых, отвезли Чухлашке разных печений и конфет. Чухлашка на все это не обратила почти никакого внимания. Все, что ей привезли, она, не глядя, положила на лавку и не выпускала юбку Люши из рук. Когда же Люша хотела отнять ее руки, чтобы проститься и уехать, то Чухлашка крепко обняла ее и разрыдалась.

Долго пришлось убеждать и уговаривать ее, чтобы она отцепилась от Люши. Наконец обманом удалось освободиться, и Люша с матерью уехали.

Комнаты Люши выходили окнами в сад. Через три дня, очень рано поутру, когда еще было совсем темно на дворе, Люшу разбудил какой-то странный шум. Кто-то бросал землей или песком в окно.

Она вскочила в испуге. Первое ее движение было броситься к матери, спальня которой была рядом; но тотчас же она подумала, что только напрасно разбудит графиню. Может, это идет сильный снег и ветер швыряет его в окно? И действительно, на дворе была сильная вьюга. Люша зажгла свечу и подошла к окну. Она долго присматривалась и вдруг увидела Чухлашку, которая стояла под окном, прикрывая лицо руками!

Зимние рамы были еще не замазаны. Люша накинула на себя одеяло и отворила окно. Холодный воздух ворвался в комнату и чуть не потушил свечу. Но от земли до окна было очень высоко, и Люша опустила за окно стул. Чухлашка схватила стул, поставила на землю и быстро влезла на него. Люша протянула к ней обе руки, и Чухлашка тотчас же цепко ухватилась за них. Люша, не помня себя от волнения, потянула ее изо всех сил, помогая всем корпусом, и с трудом втащила Чухлашку в комнату. Обе упали на пол.

Чухлашка с рыданиями бросилась к Люше и начала целовать ее руки, при этом стараясь по привычке как можно крепче вцепиться в Люшино платье. Ветер дул в открытое окно, словно пытаясь разделить их, но они обе разом бросились и закрыли окно.

У Люши катились слезы из глаз; она старалась понять, как Чухлашка очутилась здесь, под окнами ее комнаты. Платье на Чухлашке было изорвано, лицо бледно и искажено то ли страхом, то ли горем — трудно решить.

Несколько раз Люша принималась расспрашивать ее, но Чухлашка только мычала и плакала. Она крепко обхватила Люшину шею, как бы боясь, что Люшу могут отнять у нее.

Люша сидела в мягком кресле, а Чухлашка у нее на коленях. Она наконец затихла, перестала плакать. Но только Люша попыталась повернуться, она снова мычала и волновалась.

Сквозь полуопущенную штору начал пробиваться слабый утренний свет. При этом свете лицо Чухлашки казалось еще бледнее и мертвеннее…

"А если она умрет?" — подумала Люша, и ей стало жалко эту немую несчастную девочку, которая привязалась к ней всем сердцем, так что слезы опять тихо покатились из ее глаз. Люша крепко поцеловала лобик Чухлашки, а Чухлашка при этом тихо улыбнулась сквозь сон.

Наконец совсем рассвело. Проснулась прислуга, пришла в комнату Люши и удивилась, увидев необычайную картину: барышня спала в кресле, крепко обняв Чухлашку, которая тоже спала, положив голову Люше на грудь.

VIII

Графиня сама поехала в школу, чтобы предупредить, что Чухлашка вернулась домой, и узнать, что случилось в школе.

А в школе не знали, что делать, где искать Чухлашку; и только что собирались послать к графине и дать знать о случившемся, как графиня сама явилась.

Вот что произошло в школе. Там появился новый учитель. Это был высокий господин странного вида, смуглый, черный, весь обросший волосами. Он проповедовал везде и всегда абсолютный порядок и благоразумие, а главное — строгость.

— Умом и строгостью, — говорил он, — можно всего достичь.

Все ученики его страшно боялись и прозвали "Черной Букой". Он никого не бранил, а допекал; когда он начинал с каким-нибудь учеником разговор — разумеется, мимикой, пальцами — и останавливал на лице ученика взгляд своих черных глаз, то бедный ученик весь замирал и ничего не мог понять из того, что говорил ему этот страшный учитель.

И вот этот Черный Бука подошел к Чухлашке и, пристально уставившись на нее, поднял кверху палец. Чухлашка посмотрела своими ясными голубыми глазами на него, посмотрела — и вдруг вскочила, вскрикнула и опрометью бросилась вон из класса. В длинном коридоре, куда она выбежала, никого не было… Она пробежала его весь и бросилась под лестницу, в какой-то чулан, где лежали старые половики и всякая рухлядь. Там, дрожа от страха, зарывшись в половики, она просидела вплоть до ночи. Ее везде искали и не могли найти. Ночью она тихо, крадучись, вышла, пробралась по длинным коридорам и лестницам в швейцарскую, с большим трудом отворила парадную дверь и очутилась на улице.

Вьюга крутила снег и хлестала в лицо Чухлашке, но она как была в одном камлотовом платьице, так и пустилась бежать. Девочка была твердо уверена, что прибежит к Люше. И только она, Люша, стояла теперь в ее воображении и будто магнитом влекла к себе. Но до Люши было неблизко, а спросить никого нельзя, потому что никто не понял бы мычания Чухлашки и ничего бы она не могла расслышать и объяснить. Она просто бежала. Добежит до перекрестка, передохнет, оглянется и снова побежит вперед по той же улице или повернет за угол. Ветер валил ее с ног, снежинки, как иголки, кололи ей лицо и руки; а она все бежала и бежала, пока не перехватывало у нее горло и не подгибались ноги от усталости.

На одной улице она вдруг остановилась перед раскрытыми воротами в длинном заборе, постояла несколько секунд и юркнула во двор. Почему она это сделала? Потому ли, что инстинктивно желала укрыться от вьюги и ветра, или потому, что вспомнила, что так будет ближе пройти к Люше, — но только она попала на широкий двор. Ведь наша память очень капризна и очень часто шутит с нами: прячет то, что нам нужно знать, и выдает то, что навек казалось забытым и потерянным…

Почти весь широкий двор был заставлен поленницами дров. Одна из них была полуразвалена, дрова свалились и рассыпались по земле. Зато другие расположились как бы лесенкой, и Чухлашка по этой лесенке вскарабкалась до самого верха дощатого забора. Но с этого забора надо было теперь как-то спуститься на землю.

Чухлашка не долго думала. Ей опять вспомнилась Люша, она манила ее к себе неудержимо. Чухлашка бросилась через забор прямо вниз. К счастью, у забора вьюга намела высокие сугробы и Чухлашка попала прямо в такой сугроб. Ползком она выбралась из него. Когда она прыгала, то зацепилась платьем то ли за гвоздь, то ли за изломанную доску забора и разорвала платье. Но она об этом не думала.

Чухлашка теперь была вполне убеждена, что она близко, очень близко от Люши. И действительно, пробежав еще одну улицу, она очутилась перед длинным решетчатым знакомым забором, за которым был большой сад. В этом заборе она отыскала лазейку и очутилась в саду того самого большого дома, в котором жила Люша.

IX

— Что?! — говорил с торжеством Лев, обращаясь к Созонту. — Ты видишь, "плоды просвещения" не даются чухлашкам… Они бегут от них.

Созонт пожал плечами:

— Ты делаешь вывод из единичного случая и не замечаешь того, что важнее… Ведь какая у нее энергия! Девочка в одном тоненьком платьице преодолела сильный ветер и мороз и отыскала то, к чему стремилась.

Лев перебил его.

— Это безрассудство, — вскричал он, — глупость, за которую она, вероятно, дорого поплатится!..

И это, к сожалению, была правда.

Когда Люша проснулась и взглянула в лицо Чухлашки, то сразу поняла, что девочка больна. Ее лицо было красно, глаза почти не смотрели, она тяжело дышала, металась и тихо стонала.

Послали тотчас же за доктором. Но доктор не умел говорить с глухонемыми, и Чухлашка постоянно отталкивала его и мычала. С трудом удалось Люше уговорить ее, чтобы она показала язык и дала себя осмотреть… Смерили температуру. Она поднялась выше 40°. Осмотрели горло — в горле обнаружился подозрительный налет.

— Что с ней? — спрашивала графиня доктора. Но доктор не мог сказать ничего определенного.

Он только советовал положить Чухлашку в отдельную комнату, отделить от всех.

— Потому, — сказал он, — что у нее, по всей вероятности, развивается что-нибудь заразное…

Но этот совет не так-то легко было исполнить.

Чухлашку никакими силами нельзя было оторвать от Люши, да и сама Люша никак не желала покинуть больную.

— Мама, — говорила она, — она больна, и ей одной будет хуже…

— Да ведь ты можешь заразиться от нее, — уговаривал ее Лев. — Ведь теперь холерное время… У нее дифтерит!

— У нее нет ни холеры, ни дифтерита, — протестовала Люша.

И сколько ни представляли резонов Люше, как ни уговаривали ее и графиня, и Лев, и даже Созонт, — ничего не помогло.

— Что же, — говорила Люша, — заражусь так заражусь. Значит, так Богу угодно… Без его воли ни один волосок с моей головы не упадет.

— На Бога уповай, а сам не плошай! — возражал Созонт.

— Нет. Выше воли Бога ничего нет, — говорила Люша. — Только надо верить крепко-крепко! Крепко верить!.. — И она сжимала свои руки так, что пальцы хрустели.

Целый день Люша не отходила от больной своей Люлю. Она уложила ее на свою кровать и лежала вместе с ней.

Жар Люлю увеличивался… Губы сохли и трескались. Люше было тяжело и опасно лежать подле нее… Но она лежала. Она надеялась, что жар Люлю переходит к ней и что Люлю делается лучше.

Временами Чухлашка сквозь мычание начинала что-то бормотать, как будто собираясь говорить. Люша придвигала ухо к ее губам, но ничего не могла разобрать — Чухлашка при этом только сильнее сжимала ее руки или платье.

Вечером снова приехал доктор, так как ему хорошо платили за визиты в дом графини. Он опять смерил девочке температуру. Жар не уменьшался, но в горле ничего не оказалось подозрительного. Доктор советовал делать ванны или обертывание в мокрые простыни. Но исполнить все эти советы было крайне трудно.

Крики и стоны Люлю приводили Люшу в исступление; она плакала и Христом Богом умоляла, чтобы девочку оставили в покое.

— Пусть будет что будет, — говорила она. — Не троньте ее. Она лежит покойно. Пусть будет что Богу угодно.

При таком решении сестры Лев просто выходил из себя.

— Ты не понимаешь, что говоришь и что делаешь, — говорил он в сердцах. — Этак всю медицину пришлось бы выбросить за окно… Этак поступают неучи, невежды, мужики, ничего не понимающие в науке и ничего не знающие!

— Лева! — возражала Люша сквозь слезы. — Пусть они ничего не знают, но они чувствуют много! Они живут сердцем…

— Оставь ее, — говорил Созонт, — ты видишь, в каком она состоянии… На нее тоже теперь нужно действовать сердцем, а не убеждением.

И Лев пожимал плечами.

"Все тут просто полоумные! — думал он. — С ними сам оглупеешь или сойдешь с ума". И он уходил к себе наверх.

X

Прошло два дня и две ночи, две бессонные ночи. Люлю отпустила Люшу — отцепилась от нее. Доктор посоветовал прикладывать ей на голову гуттаперчевый мешок с рубленым льдом. И это был единственный совет, который можно было исполнить.

Тотчас же купили мешок, нарубили льду, и Люша сама положила этот холодный компресс на голову Люлю. Компресс постоянно меняли, но жар больной нимало не уменьшался. Она постоянно просила пить, металась и хваталась за голову.

На третий день Люша, которая спала или, правильнее говоря, лежала в той же комнате на кушетке, рано поутру на цыпочках подошла к кровати Люлю и молча наклонилась над ней.

Люлю смотрела во все глаза, при слабом свете ночника они блестели лихорадочным блеском и казались еще больше, чем обычно.

Дыхание ее было тяжело и неровно; но страдания не было на лице Люлю, оно как-то странно преобразилось. Это было лицо не маленькой девочки, а взрослой девушки — страшно худое, осунувшееся. Истрескавшиеся губы она постоянно облизывала.

Люлю протянула дрожащую руку. Люша взяла эту сухую, горячую ручку и почувствовала, что девочка слабо потянула ее к себе. Люша нагнулась. Она хотела поцеловать ее, и вдруг Люлю тихо, но ясно проговорила: "Люблю". Она проговорила это неотчетливо, чуть слышно, так что Люша переспросила ее, и она повторила тверже: "Люблю" — и затем прибавила: "Люш-ш-ш" — и остановилась.

— Ты любишь меня?! — вскричала Люша. — Милая, милая, дорогая!.. Ты можешь говорить! Ты слышишь меня?!

И Люлю тихо-тихо, едва заметно кивнула головой и мигнула своими большими ясными глазами.

Люша, не помня себя от радости, вскочила и с криком "мама! мама!" бросилась к графине.

— Мама, проснись, вставай! Она меня слышит!.. Она говорит… — И Люша заплакала…

Графиня поднялась и как была в одной рубашке вошла к Люше в комнату. Она тихо приблизилась к кровати, на которой лежала Люлю, и девочка, глядя на нее ясными глазами, явственно сказала:

— Люблю!..

Графиня перекрестилась:

— Чудо какое, Господи!!! Глухонемая заговорила!

Эта новость стала известна всему дому. Все поднялись, наскоро оделись и собрались у кровати Люши. Пришли и Лев и Созонт, и камеристка и бонна; привели даже Шуру — и всем Люлю повторяла заветное слово: "Люблю!" Она всем протягивала свою дрожащую руку, хотя рука плохо ее слушалась.

И когда все достаточно надивились и наохались, когда все начали понемногу расходиться, тогда только и графиня и Люша спохватились, что вся эта история может утомить больную.

Лев был последним, кому она подала руку, и теперь лежала, тяжело дыша, как бы в забытьи; только глаза ее были широко открыты и неподвижно устремлены к потолку.

Люша, сидевшая подле на табуретке, наклонилась и спросила:

— Люлю! Ты слышишь меня?

Но Люлю ничего не ответила. Только дыхание ее становилось трудным и хриплым, и все лицо приняло какое-то выражение недоумения и восторга — она чему-то будто дивилась.

Графиня торопливо встала со стула и молча пошла в спальню…

— Скорее!.. Как можно скорее за доктором! — распорядилась шепотом графиня. И тут же чуть слышно прибавила: — Она умирает!..

Эти тихо сказанные слова опять каким-то образом разнеслись по всему дому.

И все постепенно собрались опять в комнате Люши и с ужасом увидели, что девочка действительно умирает.

Только теперь Люша наконец догадалась, поняла то, что от нее скрывали.

Она широко раскрыла глаза и бросилась к умирающей.

— Люлю! — вскричала она. — Люлю! Ты слышишь меня? Слышишь, дорогая моя?! — И вдруг кинулась к матери: — Мама! Мама! Она не умрет… Как же это! Она не может умереть… Нет… нет! Я не хочу… Я так люблю ее… люб… лю… — И она упала в обморок.

Сверху спустился Лев; лицо его было сердито… Но на кого, он и сам не знал. Созонт стоял в углу и тихо плакал. Вдруг он обернулся, подошел к брату и порывисто обхватил его обеими руками.

— Брат! — говорил он, всхлипывая. — Брат!.. Люблю!..

И тут неожиданно что-то поднялось в душе Льва, что-то подступило к горлу. Он обнял брата и вдруг заплакал — совсем как в детстве.

Он ясно понял, ощутил всем сердцем, что это великое чувство — выше всяких "взглядов" и "мнений"…

I

Дом был построен в начале прошлого столетия; тогда он был настолько далек от города, что служил дачной усадьбой. С тех пор все переменилось вокруг него: вырубили рощи, застроили пустыри, появились новые улицы, зазолотились кресты церквей, задымились фабричные трубы по берегам Большой Невки, а рябининский дом оставался неизменным. Деревянный, на каменном фундаменте, окрашенный светло-коричневой краской, с белыми колоннами у фасада и белыми лепными веночками над окнами, он отделялся от набережной забором и палисадником, а позади него тянулся запущенный сад. Сад был такой, что и сейчас трудно было поверить, что он рос в городе: вековые дубы, старые кряжистые березы, тенистые липы, лопухи в человеческий рост, папоротником заросший ручеек, извилинами бегущий по саду и сбегающий прямо в Невку под каменным мостиком. В дальнем углу сада, на возвышении, стояла беседка грибом, и оттуда открывался широкий вид — на огороды, пустыри, полотно железной дороги вдали, и на поля и рощи — уже за городом.

Летом рябининский дом принимал обыкновенный, даже веселый вид добродушного старого гнезда, благодаря зеленеющему саду и по привычке разбиваемому в палисаднике цветнику. По реке мимо дома бегали со свистом пароходы; на дровяных барках иногда пели мужики; проезжали возы, слышались разговоры, смех, крики; но зимой вокруг него все точно вымирало. Старый дом угрюмо закрывал ставни спозаранку, палисадник заметало сугробами снега, и только в одном-двух окнах правой половины сквозь щели ставень виднелся огонь; редкие проезжие и прохожие косились на старый дом с запертыми воротами и думали: "И кому охота жить в такой глуши?"

Однако там жили, и жили безвыездно, несмотря на то что у хозяйки этого дома, Евдокии Даниловны Рябининой, было два больших дома в Петербурге: один на Подьяческой, другой — на Невском. Но она даже и взглянуть на них не ездила; впрочем, она вообще никуда уже не выезжала, за исключением летних дней, когда ее вывозили в палисадник — в кресле на колесиках, так как она не владела ногами. Маленькая, сухая, сморщенная старуха плохо видела, плохо слышала; целыми днями спала, а когда просыпалась, то по большей части мутными глазами глядела в одну точку и, жуя губами, что-то шептала про себя. Иногда это были молитвы, иногда просто воркотня по поводу чего-нибудь случившегося уже лет двадцать назад.

Настоящей хозяйкой в доме считалась и была старшая внучка Евдокии Даниловны, сорокапятилетняя девица Агния Дмитриевна.

Дом Рябининых достался по наследству от отца покойному мужу Евдокии Даниловны, именитому купцу первой гильдии Памфилу Памфиловичу Рябинину; он, отходя в лучший мир, передал его, вместе с двумя другими, сыну своему Дмитрию Памфиловичу. Дмитрий Памфилович вскоре после смерти отца женился и переехал в город, а в старом доме на Выборгской, как почтительный сын, оставил жить привыкшую к дому маменьку. Маменька и рада была, потому что молодая невестка была ей не очень по душе: Дмитрий Памфилович женился на молоденькой цыганке Паше. Паша была красавица, скромница и сделалась отличной женой и хозяйкой; но свекровь не могла забыть, "что взята она не из именитого купечества, а из, прости, Господи, цыганского хора".

Тем не менее молодые Рябинины прожили дружно и мирно около двадцати лет, и было у них уже четверо детей — старшая дочь Агния девятнадцати лет, сын Памфил пятнадцати, десятилетняя Мелитина и грудная еще Евлалия. Когда Паша простудилась и умерла, огорченный вдовец не женился вторично. Он забрал всех дочерей и привез их в старый дом к бабушке, а сам с сыном уехал в Нижний размыкать горе работой.

Несколько лет спустя умер и он, оставив сына продолжать свое дело — большое пароходство в Нижнем. Девицы же так и остались у бабушки, и мало-помалу властная и энергичная Агния, пошедшая в Рябининых и наружностью и характером, совсем сменила дряхлевшую бабушку.

Замуж Агния так и не вышла и до сих пор жила с бабушкой в старом доме, нимало не горюя об этом. Она свысока глядела на мужчин, терпеть не могла детей; как ни странно, она не любила даже собак и кошек, и в доме не было ни одной живой твари, если не считать цепного пса Турки да своевольно существовавших мышей, чей писк и шорох слышен был в долгие зимние вечера в парадных комнатах.

Парадные комнаты были посредине дома: вправо шла половина бабушки и Агнии Дмитриевны, в четыре комнаты левой половины ход из парадных был заперт, и они сообщались с внешним миром посредством черного хода. Две же комнаты в ней стояли пустыми.

Когда-то, в то далекое время, когда еще жив был Памфил Памфилович, комнаты эти предназначались для гостей и редко оставались пустыми. В доме бывало шумное веселье, песни цыган, хлопанье пробок от шампанского, игра на балалайках, стрельба в цель и другие развлечения, в то время как Евдокия Даниловна, запершись у себя в комнате, плакала и зажигала лампадки у всех образов, чтобы разгулявшиеся гости не подожгли дом… Все это давно прошло, миновало, и теперь в комнатах уже стало пахнуть нежилым. Лег на все неуловимый налет времени, потускнели золотые рамы овальных зеркал, повытерлась клеенчатая обивка мебели красного дерева, облупилась кое-где краска; картины и стекла зеркал затянуты были кисеей, а большая часть мебели стояла в чехлах, как в саванах.

Редко кто заглядывал в эти комнаты, кроме прислуги, по обязанности время от времени делающей вид, что убирает их. Разве когда приезжал братец Памфил Дмитриевич из Нижнего, его принимала там Агния, но он недолго оставался. Останавливался же он всегда в гостинице на Морской: "за дальностью расстояния от центра", как он выражался, в рябининском доме ему было неудобно. Когда же являлся отставной полковник, управлявший городскими домами, доставшимися сестрам, или их поверенный, то Агния Дмитриевна, не чинясь, принимала их на своей половине. Там вообще сосредоточилась жизнь. Там была спальня бабушки, небольшая образная, чистая комната, служившая и столовой, спальня Агнии и затем большая комната, где стояли шкафы, сундуки и спала Маринушка — нечто среднее между горничной и экономкой, любимица и ровесница Агнии, тоже старая девица. За бабушкой ходила здоровая, краснощекая племянница Марины, деревенская девушка Лушка. А в черной передней, чтоб не страшно было без мужчины, спал кухонный мужик Слюзин, тощий, хилый человек с бородою в виде мочалы, почти всегда пьяненький, но в пьяном виде тихий и добродушный. Таковы были обитатели правой половины.

Там шла жизнь, там сводили счета, заказывали обеды, постились, служили молебны, поднимали иконы. Пахло там всегда лампадками, постной пищей и камфарным маслом, которым натирались все старухи, когда у них болели зубы, что случалось очень часто. Принимались там и визиты: редкие посещения каких-то отдаленных родственниц, более частые — ближних монашенок, богомолок, батюшки.

Зато на левой половине было тихо как в могиле. Если бы не хлопала иногда дверь да не проходила туда или оттуда бодрая, здоровая старуха лет под шестьдесят, в темном ситцевом платье и черном повойничке, можно было бы подумать, что там никто не живет. Но старушка иногда проходила к Агнии Дмитриевне и, истово поклонившись, говорила: "Пожалуйте нам денег… чай весь вышел". Или: "Пойду в город, надо холстеца купить, рубашечки у нас прохудились".

И на вопрос: "Ну что, как, Антипьевна? Что нового?" — отвечала: "Все то же-с, чему же новому быть-то?"

И, сокрушенно вздохнув, опять скрывалась на левой половине.

Остальная челядь помещалась отдельно, и кухня и службы были во дворе. Там же жил и ночной сторож, который спал целые дни, а ночью, как филин, выходил из своей норы и до рассвета стучал в колотушку, время от времени покрикивая: "Слу-ша-ай!.."

II

Лита была круглая сирота. Она жила у своей бабушки матери покойного отца — в Киеве, в веселом белом домике, где было множество цветов на окнах и на зеленых подставках прямо на полу, а в клетках пели, щелкали и заливались целый день канарейки. Бабушка любила детвору, и потому у Литы постоянно бывали ее школьные подруги. У них шли игры и веселье, разделяемое собачонкой Бобкой, неизвестной породы, но прекрасного характера, и толстым, важным котом Матросом.

Литу любили и баловали, она была живая, бойкая девочка. В свои одиннадцать лет она уже очень много читала, увлекалась сказками, знала такие вещи, как "Ундина" Жуковского и сказки Кота-Мурлыки. Вместе со своей любимой подругой Соней они мечтали сами сделаться писательницами, да и вообще о чем они только не мечтали! Но главная суть детских мечтаний сводилась к тому, чтобы никогда не разлучаться и все делать вместе. Как-то само собою подразумевалось, что всегда так и будет и что всегда они будут жить в двух домиках через дорогу, весною играть то у одной, то у другой в саду под сиренями, а зимою за руку бежать из школы домой, где или у бабушки, или у Сониной мамы ждал их вкусный обед с разными любимыми пончиками или коржиками.

И вдруг все это рухнуло.

Бабушка серьезно заболела.

Раз вечером она позвала к себе Литу и ласково, тихо заговорила с ней прерывавшимся от слабости голосом:

— Литочек мой, деточка моя родненькая!.. Ты уж теперь не маленькая; вот я и хочу тебе сказать: если пришел мне час умереть — не горюй очень и не плачь обо мне, моя рыбка, помни, что мне будет хорошо; авось Господь Бог меня к Себе примет; а ты уж без помощи не останешься.

— Бабушка, бабушка! — вскричала Лита, вне себя от горя и изумления.

Мысль о смерти была еще чужда и страшна ей… Но старушка тихо ее остановила:

— Постой, голубка… Мне что-то трудно говорить, я хочу сказать: я уж обо всем распорядилась; у тебя в Петербурге есть тетки — мамы твоей покойной сестры, — и бабушка та еще жива, хоть и старенькая. К ним тебя Иван Феодорович и отвезет, в случае если мой час настал. Они — твои родные и, Бог даст, тебя не обидят… сироточка ты моя! — И бабушкин голос задрожал и оборвался.

— Бабушка! Миленькая! — страстно закричала Лита. — Не надо умирать! Пожалуйста, родненькая! Не надо! А уж если умрешь, так возьми и меня с собою!

Лита неутешно плакала и умоляла бабушку не умирать; но все ее мольбы были напрасны — в конце зимы бабушка тихо скончалась, точно заснула. И лежала в гробу красивая и улыбалась той счастливой улыбкой, которой часто улыбаются мертвые, точно желая сказать оставшимся, что смерть вовсе не так ужасна… А Лита плакала и не понимала, как бабушка может улыбаться, оставляя ее тут одну.

Много ей пришлось еще плакать после этого…

С горькими слезами простилась она и с Соней, с милым белым домиком, со старой служанкой Варварой, даже Бобку и Матроса расцеловала в грустные морды, — они точно чуяли общую тревогу, — и Иван Феодорович, старый приятель бабушки, повез Литу в чужой, далекий Петербург.

9 марта 1895 года солнце "вступило в знак Овна" в 8 часов 59 минут утра, по сообщению календаря, и началась весна. Но это только по календарю. На самом деле оказалось, что совсем нет никакого солнца. День был серый-серый, и только кое-где поднималось что-то вроде желтоватого тумана. Грязный снег лежал по улицам, а река только немного вздула свой почерневший лед, словно стараясь и еще не находя сил разбить его. Деревья стояли голые, черные, вороны с карканьем летали над ними, и ранняя весна была похожа скорее на позднюю осень — без солнца, без света, без жизни. Так болезненная, надломленная юность кажется иногда старообразной без улыбки, без смеха, без радости.

В такой день дрожащая, заплаканная Лита очутилась в Петербурге. Было только пять часов, а казалось, совсем сумерки.

— Здесь всегда так?.. — со страхом спросила она Ивана Феодоровича, за руку которого держалась, как маленькая.

— Что — так?

— Так темно.

— Ну нет! — успокоил он ее. — Просто сегодня погода плохая.

Лита недоверчиво примолкла. Пока они ехали долго от вокзала по грязным шумным улицам, переезжали какие-то мосты, ехали опять, все дальше, дальше, она молчала и, широко открыв глаза, глядела по сторонам. Как это все было не похоже на веселый красивый Киев, где так много солнца и такие прелестные дома!.. А какой-то будет дом, где она будет жить? И какие у нее тети? И какая бабушка? Похожа ли она на ее бабушку? При мысли о бабушке опять у нее слезы подступили к горлу. Но она решила больше не плакать.

— А там есть дети? — спросила она своего спутника.

— Н-нет… не думаю… твои тетки не замужем… — отвечал он и опять замолчал.

Извозчик наконец подвез их к воротам коричневого дома с белыми колоннами и сказал:

— Вот, барин, этот номер-то, что ли?

— Этот самый! — протерев очки и прочитав надпись на воротах, сказал Иван Феодорович. — Выходи, Литочка, приехали!..

С сильно бьющимся сердцем пошла она за ним по мосткам. Задребезжал колокольчик, залаяла собака, заскрипели ворота, послышались встревоженные голоса, и показались любопытные лица. А через несколько минут Лита уже стояла в жарко натопленной маленькой передней, где пахло постным маслом.

Тощенький мужичок внес ее корзинку и чемоданчик, здоровая девушка бросилась в комнаты, через минуту показалась старая горничная с подвязанными зубами и заговорила:

— Пожалуйста, разденьтесь, Агния Дмитриевна сейчас идут.

Пока раскутывали Литу и снимали шубу со старика, в дверях появилась сухая, костлявая женщина с когда-то рыжеватыми, а теперь наполовину седыми волосами, с широким носом и калмыцкими скулами, в черном шерстяном платье.

— Агния Дмитриевна? — полувопросительно сказал Иван Феодорович, двигаясь к ней навстречу.

— Она самая и есть… — боком подавая руку, сказала Агния. — Верно, господин Левченко?

— Именно-с. Вот доставил вам вашу племянницу, — стараясь быть любезным и подталкивая вперед оробевшую Литу, сказал старик.

— Очень вам благодарна. Это и есть Мелитина? — спросила Агния, хотя, разумеется, другой девочки быть не могло.

Лита сделала ей реверанс, Агния взяла ее за плечо и слегка повернула к свету. Она глядела с минуту на тоненькую бледную темноволосую девочку в траурном платье, потом сухо промолвила:

— Не в Рябининых пошла.

Потом повернулась к Ивану Феодоровичу и сказала:

— Однако пожалуйте чаю с дороги… Маринушка, самовар в большую столовую подай и вели Лушке привезти бабушку!..

Итак, Лита была принята в рябининском доме.

III

За чаем Лита увидела Евдокию Даниловну, у которой ее заставили поцеловать ручку. Евдокия Даниловна совсем не была похожа на ее беленькую бабушку; старуха посмотрела на нее мутными сердитыми глазами и забормотала что-то, что трудно было понять. Прислушиваясь, Лита разобрала:

— Я ей тогда говорила: не бери эту чашечку… чашечка дареная, а она взяла да и упустила из рук-то. И расколола… любимую мою чашечку… говорила я ей!..

Кто, когда, какую чашечку разбил, осталось невыясненным, но никто на ее жалобу и не обратил ни малейшего внимания. Луша поила ее чаем, а Агния Дмитриевна угощала гостя и беседовала с ним. Он сочувственно поглядывал на притихшую девочку и решился спросить Агнию:

— Как же вы решите с барышней?..

Лита насторожилась, поняв, что речь идет о ее судьбе.

— То есть относительно чего это? — сухо спросила Агния.

— Да вот отдадите ее… куда-нибудь?

— Теперь куда же отдавать? Весна на носу… Там вот приедет братец… рассудим… с осени что-нибудь надумаем.

— Конечно, конечно, — поторопился согласиться Иван Феодорович, допил свой стакан и начал прощаться.

— Посидите, что ж вы… — по обязанности удерживала Агния, но сама поднялась с места.

— Благодарю вас, мне еще далеко ехать… Да и устал с дороги, признаться…

— Понятное дело.

— Ну, Литочка, прощай, милая… — обратился старик к девочке. — Будь умницей, оставайся с Богом… — Он взял ее за ручки и наклонился поцеловать. Она вдруг забыла все свое достоинство и, обняв его за шею обеими руками, со слезами и страхом вскричала:

— Иван Феодорович! Не уезжайте! Не оставляйте меня!.. Милый Иван Феодорович!..

— Ну, деточка, ну, милая, что же поделаешь? Надо… нельзя… — смущенно бормотал старик, гладя ее по темной головке и не зная, что ему с ней делать.

В это время раздался сухой и недовольный голос тетки:

— Что это, стыд какой реветь, как малому ребенку! Брось это сию минуту, слышишь!

И бабушка еще сердитее забормотала:

— Вот так, бывало, ревешь-ревешь… где маменька? А откуда ее взять, когда Бог прибрал? Плачь не плачь — ничего не поможет. Уж я ей говорю, говорю, а она все ревет, знай… неслух такая девчонка…

Лита примолкла и, сдерживая рыдания, пошла проводить Ивана Феодоровича. С ним вместе словно навсегда порывалась для нее связь с Киевом, с Соней, с белым домиком…

— Соню… Соню поцелуйте! — вырвалось у нее опять с отчаянием, и она крепко сжала руки и замерла на месте.

Когда дверь захлопнулась за Иваном Феодоровичем, Литой овладело чувство полного одиночества и бесприютности. Она поглядела на остававшихся в передней женщин, поняв, что теперь она всецело в их руках и зависит от них. И нерешительно стояла, ожидая, что с нею сделают…

На ее немой вопрос ответила Агния:

— Маринушка, устрой, матушка, Мелитину в угловой комнате… или постой, там очень холодно… рядом, в полосатой. Там ей будет отлично. Лушка, вези маменьку. А ты, Мелитина, ступай с Маринушкой, она тебе постелит. Не забудь на ночь-то помолиться… Молитвы знаешь? — строго спросила она.

— Знаю… — тихо сказала девочка.

Когда ее называли Мелитиной, ей все казалось, что говорят о ком-то другом. Она не привыкла к этому длинному имени, дома ее всегда звали Литой, Литочкой, а еще чаще — голубенком, рыбкой, птичкой и другими ласковыми именами. А здесь тетя Агния выговаривала так отчетливо и холодно: Ме-ли-ти-на…

— Лампадку ей зажги, а свечей чтобы не жечь позже девяти часов, — распоряжалась Агния. — Ступайте, а я потом приду, посмотрю, все ли в порядке.

Маринушка пошла в полосатую комнату, за нею Лита, за ними Слюзин внес вещи. Полосатой просторная, мрачная комната называлась потому, что обои в ней были темно-коричневые, широкими светло-желтыми полосами, и по этим полосам шли красные и синие цветочки. Полосатым, порядочно выцветшим ситцем была обита и старая, неуклюжая мебель, и ширмы, загораживающие большую деревянную кровать. Окно выходило в сад, одна дверь — налево, в угловую комнату, а другая — направо — была забита, завешена занавеской, и у нее поставлен тяжелый пузатый комод. В углу стоял, как почти во всех комнатах, киот со множеством темных образов, а над диваном висело овальное зеркало.

— Вот вам и комната! — сказала Маринушка. — Только не шумите и не стучите… чтоб там не услыхали! — кивнула она головой на забитую дверь.

— А там что? — с тревожным любопытством спросила Лита.

— Там… да… там тетенька ваша живет, они нездоровы, так их беспокоить не велено.

— Какая тетенька?

— Какая? Такая… — коротко и недовольно ответила старуха. — Пожалуйте-ка ваше белье, я разложу.

Лита почувствовала, что расспрашивать не следует больше, и смиренно принялась разбирать свои вещи.

Каждая вещичка, каждая книжка напоминала ей что-нибудь родное и милое — Соню, дорогую бабушку… Она вынула свою куклу. Для кукол Лита давно считала себя большой и уже не играла со своей Белоснежкой — так они с Соней называли куклу. Но сейчас Белоснежка была единственным существом, напоминавшим ей дом и способным вместе с ней перебирать в памяти все, что было; потому Лита крепко прижала к себе куклу, усевшись на пустой чемоданчик, и опять тихонько заплакала.

В комнату вошла тяжелыми шагами тетя Агния и, увидав плачущую Литу, неодобрительно покачала головой:

— Перестала бы ты плакать, Мелитина, можно подумать, что тебя в тюрьму упрятали. Приехала к родным; а будешь умницей, так никто тебя и не обидит.

Исчерпав этими словами свою родственную нежность, тетя Агния посмотрела, в порядке ли все устроено и развешено, затем прибавила:

— Беспорядка чтоб не было, каждой вещи свое место.

Потом показала Лите, как пройти в комнату, где спала Маринушка, и сказала:

— Если что понадобится — спросишь у Маринушки. Ты как встаешь?

— В восемь часов дома вставала.

— Поздно, поздно! У нас в восемь часов самовар на столе; тебя Маринушка завтра разбудит, а там привыкай сама вставать. Ложишься-то рано. Ну Бог с тобой, да смотри не шуми!

И Агния ушла из комнаты, а за нею, засветив лампадку у киота, ушла и Марина, пожелав Лите спать спокойно.

В столовой большие часы в футляре гулко и густо, как погребальный колокол, сыграли "Коль славен наш Господь в Сионе" и пробили девять ударов, — только девять часов, а и в доме и вокруг него было тихо, как поздней ночью.

Лита безумно боялась оставаться одна — она никогда не спала иначе как рядом с бабушкиной комнатой, причем дверь к ней была открыта настежь; но гордость не позволяла ей здесь признаться в этом. Она подошла к двери в угловую и осторожно приотворила ее — там были закрыты ставни, и на нее глянула зияющая черная пустота… Вся дрожа, она закрыла дверь плотно и изо всех сил напряглась, чтобы сдвинуть с места большой диван и заставить дверь. Двери в столовую она не боялась, потому что туда уходили и оттуда входили люди и за ней не было чего-то неизвестного и пугающего, как за дверью в угловую.

От лампадки в комнате было почти светло, но тени дрожали и перебегали на потолке и на стенах… В окно глядела сумрачная ночь, и черные тени деревьев заслоняли ее; но кто-то подошел и закрыл снаружи ставни. Потом послышался стук колотушки и протяжное: "По-слуши-ва-ай!.. Слу-ша-ай!.."

В трубе завывал ветер.

Лита наконец решилась раздеться и, поеживаясь от холода, улеглась под стеганое одеяло. Она взяла с собою куклу в постель; сейчас даже присутствие этой фарфоровой свидетельницы ее прошлой жизни, которую когда-то целовала и носила Соня, было дорого ей.

Она тихонько плакала и повторяла все молитвы, какие знала. И в эту ночь она в первый раз начала молиться не только готовыми и заученными молитвами, а своими словами, порывами и слезами, прося Бога помочь ей и не оставлять ее навсегда одну…

Она лежала без сна очень долго. Часы отбивали каждую четверть часа и играли "Коль славен наш Господь в Сионе". Под полом скреблись мыши; незнакомая полутемная комната была полна странных, неясных звуков, делающих тишину тревожной и жуткой: словно что-то трещало… сыпалось… как будто кто-то вздыхал…

Неужели это только кажется?

Нет, ясно, яснее…. вздох, почти стон… и словно чьи-то приближающиеся шаги…

Лита с ужасом поднялась на постели, держась руками за сердце, которое билось так, словно хотело выскочить. У нее мелькнула мысль о привидении…

Только потом она сообразила, что шаги слышны за запертой дверью — там, где больная тетушка, — и опять легла, успокаивая себя. Но заснуть она не могла и ворочалась, пока в ставне не вырисовалось красное сердце от солнца, и все это время за стеной она слышала то приближавшиеся, то замиравшие шаги и тихие стоны.

IV

Вернувшись к себе, Агния призадумалась. Как-никак появление в доме нового существа, к тому же не взрослого, сложившегося человека, а двенадцатилетней девочки, неизбежно влекло за собой осложнения и налагало обязанности.

Агнию нельзя было назвать злой женщиной, нисколько. Она только была сухой, черствой, эгоистичной натурой. С самого детства никто ее особенно не любил: мать предпочитала некрасивой девочке хорошенькую Мелитину, свой портрет. В ней развились хмурость и неприветливость, свойственные детям, которых не балуют. Мало-помалу она постаралась приобрести влияние на брата и сестер, которые начали невольно подчиняться ее властному характеру и побаиваться ее; это чувство осталось даже тогда, когда все уже вышли из детства. Ранняя самостоятельность и положение почти хозяйки в доме при выживающей из ума и стареющей матери помогли этому, и так вышло, что никто особенно Агнию не любил, никого и она не любила, если не считать младшей сестры Евлалии, к которой у нее было что-то вроде любви.

Вторая сестра Агнии, Мелитина (мать Литы), рано вышла замуж, без особенного одобрения сестры и брата, за человека небогатого и не за купца, а за простого "чиновника", как с презрением говорили у Рябининых. Молодые, впрочем, уехали сейчас же после свадьбы в Киев, и на руках у Агнии осталась только Евлалия. Евлалия росла красавицей, живой, своенравной и пылкой, и Агния баловала ее и исполняла все прихоти сестры.

И сейчас Агния покачивала головой, вспоминая, как бывало шумно в старом доме, когда съезжались к Евлалии подруги, как звенел ее голос, распевавший песни с утра до вечера; даже бабушка ворчала про себя:

— Ишь, цыганское отродье-то, словно бы сама из хора, прости, Господи!

Но Агния говорила ей:

— Оставьте, бабушка, пускай веселится!..

Вот и довеселилась…

И Агния вздохнула, вспоминая Евлалию, и проговорила:

— Нет уж, довольно и одной… Больше баловства не будет!..

Вошедшей в комнату Марине она сказала:

— Что ж, Бог испытание послал.

Марина понимала свою хозяйку с полуслова и, усаживаясь с обычным вязаньем на стул у притолоки, подтвердила:

— Новую обузу вам, это истинно. Тоже ведь за нее Богу ответ давать!..

Обе повздыхали, потом, как и всегда, Агния взялась за толстую синюю книгу с золотыми буквами и золотым крестом на переплете и, надев очки, принялась за вечернее чтение, чтобы унять свои мысли.

Но, прочтя несколько страниц, она приостановилась и благоговейно подняла глаза к небу, пошептавши краткую молитву. Потом обратилась к Марине:

— Вот, Маринушка! Мы-то так да сяк, а Бог-то вон Он!..

Это красноречивое вступление до того заинтересовало Марину, что она опустила вязанье на колени и, воззрившись на Агнию, превратилась в слух. Она уже привыкла, что за чтением своих книг Агния, найдя что-нибудь особо поучительное, поделится с нею прочитанным и они побеседуют на обычную тему о мудрости и благости Божией.

Агния Дмитриевна читала теперь житие преподобной Макрины и о том, как воспитывала ее мать, благочестивая Эмилия.

"Добродетельная Эмилия, — гласила книга, — не приучая юной отроковицы к излишеству светских манер и не вдыхая в нее охоты к пустым удовольствиям, обучала ее всему, что прилично знать девице, которая должна жить в свете и сделаться хозяйкой.

Женское рукоделие и домонадзирание были ее занятием, а чтение Священного Писания или отеческих сочинений служило ей отдохновением.

Да не подумает кто-нибудь, что Эмилия, удалив от своей дочери приманчивые искусства большого света, украшением женского пола почитала невежество: благоразумная мать только предостерегала ее от суетности света. Хотела, чтоб дочь с разумом острым и основательным соединяла набожность просвещенную, для сего удаляла от нее все, не соответствующее этому намерению. Например, она не хотела и слышать, чтоб Макрина обучалась музыке, ибо знала, что это чрезвычайно развлекает мысли девиц и вдыхает в них скуку и отвращение от других занятий, более пристойных их полу и нужных всю жизнь".

"Ох, верно!" — думала про себя, читая эти строки, Агния и вспоминала безумные вальсы, которые разыгрывала когда-то Евлалия на запертом ныне на ключ рояле красного дерева, пылившемся в гостиной…

"Часто матери водят детей своих в театр и другие увеселительные места, отвращающие их от трудолюбия, а между тем сами же оказывают желание приучить их к трудолюбию.

Эмилия не желала в здравую пищу мешать яду: ходить во храм Божий — была единственная прогулка Макрины, утренняя и вечерняя.

Там слушала она поучения духовных пастырей и, чему научалась, обязана была дома повторить пред матерью. В сих упражнениях Макрине минуло двенадцать лет".

Агния торжественно закрыла книгу и взглянула на Марину. С минуту обе помолчали.

— Что скажешь, Маринушка? — нарушила молчание Агния. — Провидение Божеское прямо…

— Да, уж это подлинно… Как по писаному расписали, — подтвердила Марина.

— И думать не о чем. Господи, Владыке! Ты все за нас, все за нас, недостойных! — восклицала Агния, а проснувшаяся маменька забормотала:

— То-то, театр… Я сама ей говорю: не доведут тебя театры-то эти да балы до добра! А ты небось потакаешь… ты все потакаешь… а вышло-то по-моему… Чего хорошего… А все театры да веселье — беса тешат!..

С тех пор для Литы настала новая жизнь, потянулись долгие, однообразные дни, немногим разнившиеся от жития преподобной Макрины, разве в том, что вместо кроткой и мудрой матери Эмилии была не скупившаяся на брань и тычки тетя Агния.

Жизнь Литы шла изо дня в день с однообразием машины: в семь часов она вставала, мылась, молилась, потом шла к тетеньке Агнии; поздравляла с добрым утром, целовала ручку у бабушки, потом у тетеньки, потом молилась в образной, рассматривая бесконечное количество икон, старых, темного письма, в дорогих ризах, перед которыми теплились, как драгоценные камешки, цветные лампадки. Потом возвращалась в комнату к тетеньке, где уже на столе шипел самовар и дымились горячие булки. После чая тетенька занималась с ней — заставляла ее читать и писать, учила вязать и шить. В двенадцать часов обедали. После обеда все отдыхали. В три часа пили чай, после этого Лита читала Агнии вслух "Жития святых", "Благочестивые размышления", "Сокровище духовное, от мира собираемое" и другие душеспасительные книги. В пять часов ужинали и опять отдыхали; в половине восьмого пили чай, а к девяти часам у Литы в комнате гасили огонь.

По субботам закладывали карету и ездили к вечерне, а по вечерам топили баню, и мылся весь дом: сначала хозяйка, потом челядь; после бани пили чай с клюквенной пастилой до седьмого пота и ходили все красные, точно ошпаренные. По воскресеньям ездили к обедне, а к обеду пекли пироги с кашей и сигом. Когда кто-нибудь захварывал, то пил малину и липовый цвет "от лихорадки", горькую траву "от живота", прикладывали капустные листы "от головы" и натирались теплым свиным салом "от груди".

К ужину, большей частью к тете Агнии, приходили какие-нибудь салопницы, монашки, странницы, помогали ей коротать вечерок. Так дни и шли — сегодня как вчера и завтра как сегодня.

Лита мало-помалу затихала и уходила в себя. Из прежней шумливой, бойкой хохотуньи-девочки вырабатывалось молчаливое существо с опущенными глазами, тихое как мышка. Ей внушили строго-настрого три правила, составлявшие венец благовоспитанности, по мнению тети Агнии.

— Никогда не бери ничего без спросу.

— Никогда не входи в комнату, пока не позовут.

— Никогда не суйся разговаривать, пока тебя не спросят.

Лита заучила эти правила и руководствовалась ими; но так как спрашивали ее о чем-нибудь редко, то и разговаривать приходилось ей мало. А так как за исключением определенных часов к тетеньке ее не звали, то она очень много времени проводила одна, предоставленная самой себе. Главным источником развлечения для нее было прежде всего знакомство с домом. Она обошла там все закоулки, заглянула во все чуланчики, боковушки и лесенки; только оставались перед нею запертыми, пугая своей недоступностью и таинственностью, комнаты тети Евлалии. Что там, почему туда никому нельзя ходить, какая это Евлалия — все эти вопросы роились у нее в голове. Она попробовала с ними обратиться к единственному лицу в доме, с которым отваживалась разговаривать, не ожидая вопроса, — к Лушке, когда они как-то остались вдвоем при крепко спящей бабушке. Но Луша могла ей рассказать очень немного, и то, что она рассказала, только увеличило тень загадочности, витавшую над запертыми комнатами левой половины.

— Они, сказывают, красавицы были и веселые такие, и был у них жених, уж должны были на Красной горке свадьбу сыграть. И вот поехали это они раз кататься, жених-то молодой, красивый был — верхом, вишь. Лошадь-то под ними чего-то испугалась, сбесилась да и сбрось его; он это о тумбу головой как ахнется… так и дух вон.

— Умер? — с ужасом, замирая, спросила Лита.

— Вестимо, помер… Часочка два, сказывают, промучился и помер. Ну вот, тетенька-то ваша с тех пор заперлась у себя и никого видеть не хочут.

Лита понять сразу не могла.

— Да почему же?

— Вот потому же… Что коли он помер, так и никого другого ей не надо. И сама вроде как бы померла, потому семь лет сидит без света Божьего, только няньку свою Антипьевну к себе пускает.

— Что ж она там делает? — широко открыв глаза, спросила Лита.

— А Бог их знает! Говорят, плачут да по комнатам ходят, да книжки читают, на портрет его смотрят… вот и все.

— Ведь это же ужасно!.. — воскликнула Лита. Ей казалось непонятным, чудовищным — молодой, красивой вот так запереться и сидеть долгие годы одной, никуда не ходить, никого не видеть, ничего не делать…

— Чего ужасно? — сказала спокойно Лушка. — Я бы на их место с удовольствием… Никто тобой не помыкает, все тебе принесут, все сделают, сиди да лежи, что хочешь!.. Только и заботы!

Для Лушки такое спокойствие казалось недосягаемым идеалом, — до того она уставала возить, поворачивать, кормить капризную бабушку и разговаривать с ней по ночам, когда старухе не спалось.

Но Лите это добровольное затворничество не давало покоя, и мало-помалу мысль об этой странной тетушке взяла в ее пылкой головке верх над всем другим. Теперь, когда она гуляла по саду, уже начинавшему освобождаться от зимнего оцепенения, она со жгучим любопытством глядела на занавешенные окна левой половины. Иногда некоторые окна открывались, и Лита невольно подходила к ним ближе, в надежде, не увидит ли она тетушку; но не видала ничего, кроме силуэта старой Антипьевны, проветривавшей одну комнату за другой. С Антипьевной девочка познакомилась, конечно, как и со всею прислугой. Старушка от затворнической жизни, которую она добровольно делила со своей госпожой, стала очень несловоохотлива. Увидавши Литу, она только поклонилась ей и промолвила:

— Мелитиночкой звать-то?

— Да… — ответила Лита. Ей нравилось круглое, доброе, хоть и отуманенное какой-то грустью лицо старушки. Но она не отважилась с ней разговаривать и, только завидев, всегда смущенно улыбалась и кланялась:

— Здравствуйте, Антипьевна.

Мысли о тетушке непременно вызывали у нее представление о разных сказочных заколдованных царевнах, злых и добрых волшебницах. Сказок она не забывала. Лита очень скучала без чтения, потому что тетя Агния своих душеполезных книг не давала ей с собой. А все книжки, привезенные из дома, она перечитала по нескольку раз. Но как-то раз, когда весь дом спал после обеда, Лита, от скуки заглядывая в разные шкафы и комоды, нашла в диванной незапертый шкаф, набитый разрозненными и растрепанными книгами. Для девочки это был целый клад: это неожиданное открытие дало пищу для молодого жадного ума. Правда, пища эта была не очень полезная, но все же лучше, чем голод… Были тут и "Бедная Лиза" Карамзина, и старые тома "Нивы", и календарь 1875 года, и "Сонник", — но зато нашелся Гоголь, разрозненные тома Пушкина, "Крошка Доррит" Диккенса и другие книги, на которые Лита набросилась с восторгом. Были там и старые учебники; на русской хрестоматии Лита вдруг увидела сделанную детским почерком кривыми буквами надпись: "1870 года 1-го сентября Мелитины Рябининой", и у нее забилось сердце от волнения — детская книга ее матери! Эту книжку она унесла к себе, завернула в чистую белую бумагу, прикрепила бумагу облатками в виде незабудок и надписала, стараясь как можно красивее выводить буквы: "Книга мамочки".

Лита хоть и не помнила матери, но из рассказов бабушки создала образ прелестной молодой женщины, нежной, доброй, хранила о ней память прямо с благоговением, про себя не называя ее иначе как "мамочка". Ей даже мысленно приятно было произносить это ласковое имя, которого не хватало одинокой детской душе.

С находкой книг ей стало житься легче. К ней в доме привыкли, как привыкли бы, вероятно, к котенку или собачке: она никому не мешала. Агния считала, что исполняет по отношению к ней свой долг, и совершенно не интересовалась внутренней жизнью ребенка, да вообще понятие "внутренней жизни" было Агнии чуждо — жизнь сводилась для нее ко сну, еде, расчетам и молитвам.

VI

Становилось все теплее и теплее. В окнах, выходящих во двор, выставили рамы; в саду красная верба покрылась пушистыми шариками и зазеленела травка.

Теперь у Литы появилось новое развлечение, тем более занимательное, что оно было сопряжено с "опасностью" и "риском".

Когда в девять часов дом замирал, Лита надевала калоши, накидывала теплый платок и потихоньку через окно уходила в сад.

Никому никогда не приходило в голову после девяти часов прийти и взглянуть, спит ли она, не разметалась ли, не жарко ли, не холодно ли ей, — у нее убирали свечу, и этим дело кончалось. А ей не спалось. Начитавшись за день книг, наполнявших юную головку целым миром разных картин, вопросов, фантазий, она просто не могла лежать спокойно. А в ставни, в прорези сердечком, смотрела луна, и в саду казалось так чудно… Лита убедилась, что ставень не запирали, а только затворяли. Она открывала окно, оглядывалась и с бьющимся сердцем ставила сначала одну ногу на выступ фундамента, потом другую, потом тихонько спрыгивала на мягкую, чуть влажную землю — и исчезала в саду.

Турки она не боялась — она с ним давно подружилась, принося ему разные лакомые косточки и лаская его, так как очень любила собак и знала, что они не трогают, если их не бояться и не дразнить. Она и теперь всегда относила ему кусок хлеба и гладила по большой голове, а он благодарно лизал ей руки, тихо повизгивал и рвался за нею, пока позволяла цепь.

Свела она дружбу и со старым ночным сторожем, единственным, кто мог бы "донести" на нее; старик твердо помнил, что он должен сторожить дом от воров и разбойников, а раз барышня не принадлежит к их числу, так и пусть гуляет на здоровье. И когда она его, ластясь и конфузясь, попросила: "Мне можно погулять по саду, Арефьич?" — тогда он удивленно ответил: "Твой сад-то, гуляй на здоровье…"

И она не боялась бегать по большим аллеям, освещенным луной, смотреть на узоры и переплеты черных теней на земле и вдыхать пряный запах мокрого листа и молодой травы под мерный стук колотушки Арефьича. Иногда она бежала к старику и говорила:

— Арефьич, можно с тобой походить?

Чего ж, ходи, Господь с тобою! Места всем хватит! — отвечал Арефьич, и они шагали вместе, причем Лита приставала к Арефьичу с разными расспросами: его она тоже не боялась.

Арефьич рад был развлечению в свои длинные ночи и охотно рассказывал Лите все, что знал, пыхтя трубкой и ворча иногда, как старая нянька:

— А ты в воду-то не ступай, видишь — лужа?

Знал Арефьич много, жил он при рябининском доме с незапамятных времен, сперва кухонным мужиком, потом дворником и уж потом, когда ослабел для другой работы, ночным сторожем.

— По ночам-то я все равно не сплю! — объяснял он Лите. — Хоть ты мне целковый заплати — не засну, и шабаш! А попробуй уснуть — сейчас это онменя давить начнет.

— Кто он?.. — спрашивала Лита с интересом.

— Тьфу, тьфу! Не к ночи будь помянут: известно кто — анчутка!

Что такое анчутка, Лита уже смутно знала. В анчутку верил весь рябининский дом, и Марина неоднократно внушала Лите:

— Закрывай, матушка, на ночь все, что есть: и ящики, и комоды… Храни Бог бутылку открытой оставить или там банку с вареньем: сейчас анчутка влезет и все перепортит.

Таким образом Лита освоилась с этим понятием. Арефьич дополнил ее сведения рассказами о том, что надо в конюшне держать козла, а то онвсех лошадей перепортит.

В таких разговорах незаметно проходило время. Иногда они разнообразились воспоминаниями о прошлых годах, о том, как бывало весело в рябининском доме, когда барышни молодые были. Как устраивались здесь катанья с гор, гаданья зимой, летом качели, костры, поездки на лодках — во всем этом Арефьич еще принимал участие. Рассказывал он про мать Литы, Мелитину Дмитриевну, какая она была приветливая и любезная и как, бывало, всегда его звала: "Дяденька Арефьич", и никогда, чтобы криком или тычком, а все так: "Голубчик, Арефьич, пожалуйста да спасибо"…

— А тетиного жениха ты помнишь? — спросила Лита.

— Это Евлалии-то Дмитриевны? Как не помнить. Господи! Еще как обручение-то отпраздновали, пять целковых мне отвалил! Ну и молодец же был! Все, бывало, на гитаре играл и песни пел. Не по-нашему, не по-русскому больше пел, а, бывало, как запоют разом с барышней-то, с Евлалией, хоть и не понимаешь, а так жалко станет, ажно слеза прошибает. Все пели да катались. Ровно два ребенка малых. Да и то: ей-то девятнадцатый годок пошел, а ему-то, пожалуй, годика на три поболе… Да вот не судил Бог…

И опять задумывалась Лита, и сердце горело в ней жалостью к судьбе этих бедных, веселых, счастливых людей, так любивших друг друга.

Уже бледнело небо и высоко-высоко стояла луна, когда она возвращалась к себе и крепко засыпала.

Как-то раз в одну из ночей, когда луна особенно ярко светила над садом, Лита по своему обыкновению бродила по саду. Она взяла у Арефьича колотушку — она иногда забавлялась этим, пока старик курил и полудремал, сидя на лавочке под липой. Эта ночь напоминала ей Киев — так ярка была луна, так ласково голубело высоко над головой темное небо и так проплывали и таяли белые облачка с темно-золотистыми краями мимо полной луны, окруженной точно радужным сиянием.

Невольно взглядывала Лита на блестевшие голубым светом окна левой половины. Лунный свет падал на стекла, и казалось, будто за ними, за этими белыми занавесками, идет какая-то таинственная жизнь, не такая, как во всем доме.

И вдруг одна из занавесок зашевелилась.

У Литы кровь отлила от сердца — так она испугалась. Она невольно отодвинулась в тень кустов сирени, на которой уже набухли почки, и замерла, не сводя глаз с окна. Тут же она сказала себе, что это ей померещилось: ведь все давно спят… Но занавеска опять пошевелилась, затем отдернулась — и распахнулось окно.

В окне стояла женская фигура, тонкая, вся в черном. Голова ее была низко опущена и в тени, Лита видела ясно только две сложенные худые белые руки, на одной из которых блестели два золотых обручальных колечка, и этот блеск приковал к себе все внимание девочки, которая затаила дыхание и боялась шевельнуться.

"Это и есть тетя Евлалия", — подумала она.

Тетушка подалась немного вперед, разомкнув руки и взявшись ими за подоконник, слегка выставилась из окна. Она подняла голову, и луна ярко осветила ее лицо.

Это было прекрасное, тонкое, бледное лицо с казавшимися неимоверно большими темными глазами. Темные волосы, разделенные пробором на две половины, падали двумя тяжелыми косами, как на старинных картинах. Лите вдруг вспомнилась панночка из гоголевской "Майской ночи": верно, и та была такая же бледная, до прозрачности бледная, прекрасная и печальная! Глаза ее были подняты к небу, и в них точно застыли слезы. Она несколько минут, не отрываясь, смотрела на луну, потом всплеснула руками, заломила их, запрокинула голову и с тихим стоном исчезла, как видение, наполнив душу девочки восторгом и страстным сожалением. Лита бросила Арефьичу колотушку и ушла к себе, но долго не спала. И предмет ее дум, получивший внезапно облик живой, бледной красавицы, еще больше стал занимать ее воображение, и она все мечтала о том, что бы могло сделать тетю Евлалию не такой печальной.

VII

Действительно, могло показаться непонятным даже и взрослому и думающему человеку, как это Евлалия Рябинина, богатая невеста, красавица, могла так по доброй воле уйти от мира, хуже, чем в монастырь, потому что в монастыре все-таки есть и живые люди, и дело, и работа, тогда как здесь, кроме своих четырех стен и старой няньки, Евлалия не видела никого и ничего.

Многие толковали об этом, охали, ахали и наконец предоставили Евлалию ее судьбе, решив, что "бедняжка тронулась в уме", и на этом успокоились.

Однако ничего подобного не было: Евлалия совершенно не была помешанной, скорее ее можно было назвать душевнобольной, и нуждалась она в излечении, но не находила его.

Евлалия получила от жизни страшный удар в ту пору, когда она еще недостаточно окрепла, чтобы вынести его стойко и не погнуться под ним, как нежное растение под сильным порывом ветра.

Когда на ее глазах умер трагической смертью жених, за минуту до того смеявшийся и смешивший ее веселыми шутками, она этого сразу даже понять не могла от ужаса. Но когда поняла, что это — смерть, что ее жизнерадостный, милый Володя больше не существует, а кругом по-прежнему ходят люди, сияет солнце и равнодушно смотрит на землю голубое небо, она впала в безумное отчаяние. Полудетская привязанность ее к Володе, с которым они в детстве еще вместе играли, приняла теперь характер поклонения его памяти, тогда как всё и все остальные сделались для нее ужасны.

Будь в это время у нее мать или даже разумный, любящий друг, они бы, вероятно, сумели вывести ее из этого опасного состояния, пробудить в ней желание жить дальше если не для личного счастья, то хоть для других. Но кругом были невежественные, тупые женщины, умевшие только охать, причитать и заказывать панихиды по новопреставленном рабе Божьем Владимире.

Евлалия замкнулась в себе.

В безумии своего отчаяния она решила никогда больше никого не видеть и ни с кем не говорить. Сначала сестра и бабушка пробовали войти к ней и нарушить ее запрет, но она не впустила никого, кроме вынянчившей ее Антипьевны, и заявила, что больше никто ее не увидит.

Мало-помалу, видя, что проходят месяцы, а Евлалия не изменяет своего обета, женщины начали проникаться суеверным благоговением к этому "подвигу" и перестали протестовать… А тем временем одиночество стало для Евлалии привычным и необходимым; она втянулась в него, как-то замерла вся в своем бездействии. Дни, недели, годы тянулись для нее незаметно в мрачных комнатах, всегда закрытых от солнца; извне не проникал к ней шум жизни, и не было никакого толчка, чтобы вывести ее из этого оцепенения на свежий воздух, на солнечный свет.

Портреты Володи, его письма, некоторые книги, которые они читали вместе, составляли все ее общество. С няней она почти не разговаривала и никогда не спрашивала ее о домашних, как будто их не существовало.

В первое время старая Антипьевна, расчесывая темные длинные косы своей "выхоженушки", пробовала уговаривать ее, что не годится так убиваться, что горе от Бога дадено и надо его покорно терпеть. Но Евлалия выслушала ее до конца, потом своим тихим голосом, из которого как-то исчезли все ясные и радостные звуки и который звенел как надорванная струна, сказала ей спокойно:

— Няня, если ты хочешь, чтобы я тебе позволила со мной остаться, ты со мной никогда не разговаривай.

И так это сказала, что старуха побелела и заплакала… Но оставить ее совсем одну не решилась и покорилась воле своей барышни.

Так они жили рядом, почти не обмениваясь словами, и казалось, само время застыло и замерло в этих странных, точно нежилых комнатах.

VIII

Как-то Евлалия по обыкновению лежала у себя в спальне; она отвыкла двигаться и почти всегда лежала, чувствуя разбитость, слабость во всем теле.

В соседнюю комнату няня оставила дверь открытой: она отворила там окно и хотела, чтобы свежий воздух проник и в комнату Евлалии. Сама она вышла зачем-то, и в комнатах было совсем тихо.

Сквозь приотворенную дверь чуть долетал ветерок — теплый весенний ветерок, и робко пробивался луч солнца; в спальне же было совсем темно.

Евлалия лежала на кушетке неподвижно, со скрещенными на груди руками, едва отличавшимися цветом от белой блузы, так что ее можно было принять за мертвую, и прислушивалась к своим постоянным гнетущим мыслям, которые она все эти годы носила в себе.

Вдруг в полной тишине послышался посторонний звук, точно что-то упало в соседней комнате и мягко стукнулось о пол. Евлалия вздрогнула от неожиданности и испуга: это было так необычно, что она поднялась с места и открыла дверь в соседнюю комнату. Долго думать над тем, что это было, ей не пришлось — прямо перед нею на полу лежал букет цветов.

Она невольно наклонилась и подняла его с пола. Это были темные фиалки, еще влажные, чуть слышно пахнущие, перевязанные вместе с молодым папоротником и пучком белых звездочек — тоненьких, как кружево, полевых цветочков. Когда-то фиалки сеяли и сажали в рябининском саду, теперь этого не делали, но они сами разрослись, и каждую весну пробивались из земли их пахучие темно-лиловые кустики. Вид цветов пробудил в Евлалии что-то странное: она прижала к лицу их свежие лепестки, и тонкий, нежный запах показался ей таким сильным, что у нее на минуту как будто голова закружилась и забилось сердце.

Она вдруг поцеловала цветочки, как, бывало, делала когда-то, и этот прежде привычный поцелуй вернул ее к действительности.

Откуда эти цветы?.. Кто их бросил? Няня, верно?

Выбросить цветы у нее не хватило решимости, хоть ей даже досадно стало, что они на минуту развлекли ее.

Нет, она не могла их выбросить. Она налила воды в кружку и, точно конфузясь, поставила их на стол перед портретом умершего жениха.

Когда пришла няня, она сама заговорила с ней:

— Няня, ты мне бросила цветы?

— Какие цветы? — Нянька взглянула с недоумением на букет, потом догадалась: — Это, верно, барышня… То-то я видела, как они вчера в саду собирали цветы. Уж вы не сердитесь на них, ребенок ведь!

В первый раз за все это время Евлалия удивила свою няньку — она не только не рассердилась на нее за многословие, но и сама спросила:

— Кто же это?

— Покойной Мелитины Дмитриевны дочка! — ответила нянька, покрываясь коричневым румянцем от радости и неожиданности. Она хотела продолжать, но Евлалия как будто спохватилась и, круто повернув, ушла в другую комнату и заперлась.

А букеты продолжали летать в окно, и няня, видя, что барышня подбирает их и не сердится, ничего не говорила Лите, а, наоборот, поглядывала на нее с какой-то тайной надеждой.

Букеты менялись: то они были из маленьких лютиков, желтых, как солнце, то из ароматных кистей сирени, потом из душистых ночных фиалок, белых и нежных, как свечечки эльфов. Все, что мог дать расцветший старый сад, все это подбирала Лита, с любовью связывала в пучки и, улучив минуту, когда окно отворялось, подкрадывалась и бросала букет. Она и не подозревала, что в последнее время из другого окна, из щелочки в занавеске, глядели на нее темные, такие же темные, как у нее самой, глаза с выражением не то печали, не то зависти.

Евлалия теперь ждала этих букетов: они вносили разнообразие в ее затворническое существование, то разнообразие, которого, не признаваясь самой себе, она невольно жаждала. И теперь она ловила себя на мысли, что ей не безразлично, какие будут завтра цветы… И что теперь цветет… Она наконец осознала, что теперь лето на дворе, и в воображении ее вставали старый сад и веселые прежние дни.

Как-то ночью ей не спалось. Обыкновенно за стеной было тихо. И вдруг до ее слуха долетело рыдание. За стеной плакала девочка, отчаянно, горько, очевидно, сдерживая рыдания, которые вырывались с воплями и стонами наружу.

Это был памятный для Литы вечер: тетка рассердилась на нее, узнав, что она "бродит по ночам, как домовой, вместо того чтобы спать". Выдал Литу Слюзин, которого июньские белые ночи манили гулять на вольном воздухе; он подглядел, как Лита вылезала из окна, и доложил барышне. Барышня пришла в страшный гнев за такую дерзость и не только накричала на Литу, но несколько раз ударила ее.

Оскорбленная, изумленная Лита, которую дома никто пальцем не трогал, убежала к себе вся дрожа, и тут-то у нее сделался прямо взрыв бурного горя, который она не в силах была сдержать. Отчаяние было так велико, что она забыла даже обычную осторожность и приказ "не шуметь". Она рыдала, кусая подушку и умоляя в голос:

— Бабушка, милая, возьми меня к себе!

Как будто бабушка могла ее услышать!

Нет, бабушка не слыхала ее… Но зато за стеной чутко прислушивалась к рыданиям и воплям девочки бледная красавица, и в первый раз коснувшееся ее уха чужое горе будило в ней замолкшие струны и заставляло дрожать от странного, незнакомого доныне ощущения жалости и сочувствия.

Жизнь врывалась снова в мрачные стены, жизнь властно стучалась к затворнице… и никакие забитые двери не могли помешать ей чувствовать, как рядом страдает и томится юное существо с такими же глазами, как у самой Евлалии, и с такими же темными косами. Наутро она опять удивила няньку, спросив:

— Как ее зовут?

Нянька сразу поняла, о ком речь.

— Мелитиной… Литочкой, — ответила она.

— Как сестру… — прошептала Евлалия, и вдруг на ее глазах блеснули слезы — первые слезы не о своем горе.

IX

В один жаркий летний день Евлалия не получила своего букета.

Она даже сама не предполагала, что это будет для нее так чувствительно; но ей впрямь чего-то не хватало, и, главное, в нее вселилось странное беспокойство: отчего это могло случиться? Что помешало маленькой темноглазой девочке собрать свою дань немого обожания и бросить ее в заветное окно?

Евлалия невольно была встревожена, и взволнованное настроение заставляло ее особенно чутко прислушиваться ко всему, что происходило за стенами. А там что-то действительно происходило, слышались быстрые шаги, хлопанье дверями, разговоры, восклицания…

Евлалия сердилась на свое любопытство и, как бы наказывая себя за него, ни о чем не спрашивала у няни.

Два дня прошло без букетов, подъезжали к дому какие-то экипажи, выехала карета из конюшни, опять хлопали дверями, потом воцарилась тишина. Но в ней точно скрывалось что-то жуткое, беспокойное, а из-за забитой двери доносились до Евлалии то слабые стоны, то тихий, быстрый, прерывистый разговор.

В середине дня в комнату к Евлалии вошла нянька. Лицо ее было не такое, как всегда. За все эти долгие годы ничего не случалось в доме и нечему было отражаться на спокойном лице старушки. Но сейчас по этому лицу Евлалия ясно поняла, что что-то случилось. Няня забыла даже все барышнины приказы и заговорила взволнованно:

— Вот что, барышня, не уехать ли и нам?

Фраза эта была до такой степени необычна и неожиданна, что Евлалия даже растерялась и, невольно вовлеченная в разговор стремительностью нянькиного предложения, спросила изумленно:

— Куда уехать? Что ты такое говоришь?

— Да заболела Литочка. Очень, сказывают, болезнь-то прилипчивая.

— Был доктор? — сама взволновавшись до крайности, спросила Евлалия.

— Был дохтур… велел отделить ее, значит, от всех… Ну, Агния Дмитриевна так испугалась, что взяли бабушку и уехали к матери Таисии гостить. Говорят, все равно теперь весь дом в заразе.

— Да что же у нее такое?

— Дегтярик, что ли, по-ихнему. Страсть прилипчива, не дай Бог скрозь стенки пройдет… А вы-то тут рядом…

— Постой, нянька! Дифтерит… Это ужасно… Да кто же при ней остался?

— Лушку оставили, но она нейдет… Ревет, боится, говорит: ишь какие, сами наутек, а меня на смертыньку! И то: им что до девки? Унести бы свои ноги. А она говорит: я вольная, не покупная, не пойду, и кончено!

— Как же это будет, Боже мой? — вскрикнула Евлалия.

— Доктор обещался завтра с утра сиделку прислать.

— А сейчас? Если что понадобится?.. О, заячьи души! — гневно сказала Евлалия.

Все в ней дрожало. Все ее давнишнее, гнетущее, вдруг сразу уступило место новому, властному чувству — жалости к брошенному, может быть умирающему ребенку. Она крепко стиснула руки, потом быстро и решительно, как в воду бросаются, подошла к двери, ведущей в парадные комнаты, и — повернула ключ в замке.

Антипьевна обмерла и смотрела на нее, еще не соображая хорошенько, в чем дело.

Ключ, заржавевший от долгого неупотребления, несколько времени не поддавался лихорадочной руке Евлалии, и это маленькое сопротивление как будто еще более разожгло ее решимость. Он наконец повернулся со звоном, точно ключ темницы, и двери распахнулись перед Евлалией. На минуту она пошатнулась на пороге — так взволновал ее вид этой комнаты, где она не была семь лет, а все осталось по-старому. Но потом она встряхнула головой и уверенно пошла в комнату Литы.

Нянька кинулась за ней, не зная, благословлять ли ей Бога или приходить в отчаяние. Страх за жизнь своей ненаглядной взял верх, и она крикнула:

— Барышня, голубушка, что вы делаете? Да ведь прилипчиво! Сохрани Бог, заболеете!

— Ну полно, няня! Что мне в жизни? — ответила нетерпеливо Евлалия, и в эту минуту, сама того не зная, она сказала неправду: в нее уже проникло то, ради чего стоит жить и что дает желание жить, — любовь и жалость к другому человеческому существу.

Она вошла в неприютную, холодную, несмотря на жаркий день, комнату — на большой постели лежала Лита, горевшая в жару, разметавшая и сбросившая с себя одеяло. Она что-то бормотала в бреду и смотрела блестящими глазами на цветочки на обоях. Очевидно, она считала их:

— Красненький, синенький… пять, шесть, восемь, тринадцать… сбилась, опять сбилась… восемь, девять, десять…

Но, увидев тетку, она вдруг улыбнулась — не удивилась и не испугалась нисколько, как будто приход ее в эту комнату был самым простым и естественным явлением. Протянув к тетке худые, горячие руки, громко и ясно сказала:

— Милая, милая тетя Евлалия!..

Потом слабо сжала ее руки и затихла, улыбаясь и глядя на нее.

Та села рядом с ней и тоже пристально долго смотрела на больную. Ее заливала волна горячего сострадания к девочке, сердце ее билось.

"Как у нее здесь неприветливо!" — подумала она. И новые мысли забродили в голове: что-то словно упрекало Евлалию за то, что рядом с ней, среди тупых, не любящих никого женщин, томилось вот это юное создание, — томилось, как она, почти в такой же темнице, но не в добровольной, а тягостной для нуждающейся в ласке и свете детской души…

Образ милой сестры вставал перед нею, и в чертах смуглого личика она узнавала Мелитину, узнавала и себя — обе они вышли в мать.

Мелитины уже не было в живых, когда случилось несчастье, подкосившее жизнь Евлалии. Но будь Мелитина жива, она не оставила бы сестру, Евлалия понимала это. Неужели же теперь она даст погибнуть ее ребенку? Ответ был ясен: ни за что.

"Я должна быть теперь при ней… Потом я всегда могу вернуться к прежней жизни", — успокаивала себя Евлалия.

— Здесь сыро и нехорошо… — сказала она стоявшей у порога няньке. — Отнесем ее ко мне. Или, может быть, ты боишься?!. Так ступай, я и одна справлюсь.

— Ну что вы, матушка, коли вам жизни своей не жалко, так неужто ж мне, старой, себя беречь? — покорно ответила нянька.

— Поди же, приготовь у меня постель. Вынь чистое все…

Евлалия распоряжалась, как будто она никогда ничего иного не делала. Она послала няньку, а сама, оставив забывшуюся полусном девочку, вышла во двор и направилась в кухню.

Прислуга перепугалась, как при виде покойника, явившегося из гроба, и повскакала с мест. Евлалия спокойно и властно спросила:

— Кто ездил за доктором?

— Я-с… — вытянулся Слюзин, с которого от страха мгновенно даже хмель слетел.

— Куда?

— Тут недалеко… военный доктор…

— Ступайте и попросите его немедленно опять.

Ей надо было знать, что делать с ребенком.

Агния уехала, не оставив никаких распоряжений никому, кроме Лушки, а та с перепугу убежала из дома к куме, заявив, что не вернется, "хоть бы ее волоком волокли".

Доктор приехал через час и немало удивился, найдя больную в другой обстановке, а рядом с ней — вместо трех исчезнувших бесследно старух — красивую, очень бледную девушку в черном платье, которая отрекомендовалась ему теткой больной.

— Я… не знала, что племянница заболела. Меня… не было… — смущаясь, объяснила она ему. — Но теперь я останусь при ней… скажите мне все, что надо делать.

— Но… вы знаете, что болезнь очень заразительна? — осведомился доктор,

— Я не боюсь! — спокойно ответила Евлалия.

— Вот и отлично! Кто не боится, того зараза не тронет! — улыбнулся доктор, и улыбнулся он такой доброй улыбкой, что Евлалия, сама не заметив как, ответила ему тенью улыбки и подумала: "Какие у него славные глаза".

Доктор назначил лечение и прибавил:

— Сиделку-то я вам все-таки пришлю… Надо будет и ванны делать и вообще… всякую черную работу. Вы-то сами не очень здоровы. А?.. — с сомнением посмотрел он на Евлалию.

— О, я совсем здорова! — смущаясь, ответила она.

— Ну вот… значит, первым делом — компресс, ну и все, как я сказал.

— Я все помню… Так до завтра?

— Непременно-с.

Доктор уехал, а у Евлалии сразу оказались полны руки дел. Надо было посылать в аптеку, распорядиться ванной, устроить компресс, дезинфекцию. Нужно было денег: того, что нашлось у няни, не хватало.

Послали Слюзина в монастырь к Агнии с письмом, которое произвело впечатление разорвавшейся бомбы на Агнию Дмитриевну. Она, кажется, была более испугана и удивлена, чем обрадована, но махнула рукой и послала сестре денег и поклон.

— Бабушка! Слышите? Евлалия-то вышла!

— Ну, вышла и вышла… довольно уж… посидела и будет. Говорила я ей… не стоит запираться… вон погода-то какая… а она не слушала. А вышло-то по-моему.

— Да ведь заразится, боюсь!..

— Помолимся, помолимся, авось Бог и помилует, — ответила старуха. — Закажи молебен Пантелеймону Целителю.

— Денег просит… Я послала: мне что ж, мне ее не надо, у меня все ее цело… — взволнованно продолжала Агния. — Не бесприданница ведь… Да и не свои будет тратить… Из Мелитининых пойдет!.. — сообразила она. — Только бы не заразилась… Экая шальная, прости, Господи! Ведь сказал доктор, сиделку пришлет… Все не по-людски…

— Отслужи, отслужи Пантелеймону, — бормотала старуха.

X

Тем временем в рябининском доме пошло новое, не похожее на прежнее существование. Молодая жизнь боролась с опасной болезнью — боролась мучительно, задыхаясь, с бредом, горячкой и судорогами; упорно и страстно отстаивала ее Евлалия, набросившаяся на деятельность, как умиравший от голода на еду. Толстая, здоровая сиделка и Антипьевна помогали ей, и понемногу болезнь поддавалась лечению.

Изо дня в день приезжал доктор. Лицо его сначала становилось все озабоченнее и озабоченнее, потом прояснилось, и опять на нем стала появляться улыбка, которая так понравилась Евлалии.

"Говорят, по улыбке можно судить о человеке; если так, то доктор, должно быть, очень хороший человек!" — думала Евлалия.

К доктору она сразу почувствовала большое доверие и даже не рассердилась на него, когда он ей как-то сказал:

— Вам, сударыня, самой надо полечиться; извольте-ка у меня попить железа да гуляйте каждый день: ишь, сад-то у вас какой, как будто и не в Петербурге, а вы ведь совсем не гуляете.

— Почему вы думаете? — удивилась Евлалия.

— Да уж вижу… Правда… ведь? Сознайтесь-ка!

— Правда…

— Ну, то-то и есть. А вы извольте гулять, а то я вам не позволю за больной ходить!..

Евлалия должна была обещать доктору, что будет гулять, но не исполнила этого обещания. Ей как-то невозможным казалось сделать этот последний шаг к обычному порядку жизни. То, что она делала для Литы, другое дело, но для себя… Однако доктор не дал ей задумываться.

— Гуляли? — спросил он назавтра, смотря на нее пристально красивыми серыми глазами, в которых светилась мягкая, чуть насмешливая доброта.

— Нет… — опустила она голову.

— Нехорошо, нехорошо. А ну, пожалуйте-ка сюда, покажите мне ваш сад… — усмехаясь, сказал он и, растворив дверь на балкон, шутливо подал Евлалии руку.

Она повиновалась ему почти помимо воли, и, спустясь со ступенек балкона, они вышли в старый сад.

— Благодать-то какая!.. Не воздух, а мед! — сказал доктор.

Евлалия жадно вдыхала аромат сада.

Цвели липы, и их медовый запах густо насыщал все кругом. Старые деревья покрыты были золотистым налетом цветов.

Над ними гудели пчелы; в лучах солнца толклась мошкара; небо было ярко-голубое.

Молча прошли они аллею. Евлалия, как во сне, глядела на кусты красных "сердечек", на полуразвалившиеся качели, от которых остались одни столбы, и вдруг упала на скамью, закрыв лицо руками, и заплакала.

Доктор дал ей выплакаться.

Он понимал, что его "здоровая" пациентка, кажется, больше нуждается в лечении, чем больная, и что в душе у нее что-то творится. И ему было жаль молодое существо не только как врачу, но и как человеку.

Как человек он мог только догадываться о причине ее бледности и печального выражения больших глаз, но как врач он определил малокровие и решил вылечить девушку хотя бы помимо ее воли.

Профессиональное самолюбие заставило его захотеть, чтобы Евлалия стала опять сильной, здоровой и цветущей, как и должно быть в таком возрасте. А к этому прибавилась и симпатия к грустной девушке.

Доктор Зворянцев был еще молодой человек, не так давно потерявший любимую мать. С год тому назад он перевелся из провинции в Петербург, где чувствовал себя очень одиноким. Работы у него было меньше, чем в земстве, и он как-то обрадовался серьезному делу. Но его живо заинтересовала не столько маленькая пациентка, сколько эта бледная, печальная девушка, живущая уединенно в этом старом доме.

— Простите меня, доктор! — не смотря на него, прошептала Евлалия, утирая слезы, когда успокоился взрыв острого горя.

— Полно, полно, чего там! — добродушно возразил ей доктор. — Нервочки у нас пошаливают: я вас заставлю обтираться каждый день мокрой простыней, и все пройдет.

Он действительно начал следить за тем, чтобы она исполняла все его предписания, и они замечательно помогли Евлалии. То есть, в сущности, помогали не столько обтирания и прогулки, сколько наполнившаяся вдруг деятельностью жизнь, страстная нежность выздоравливающей Литы и заботливое внимание и дружеское отношение молодого доктора.

Теперь, каждый раз говоря по привычке "До завтра!", Евлалия произносила эти слова не машинально, как обычные слова прощания. За ними виднелся целый день тихого ожидания и спокойной уверенности в том, что завтра в это же время задребезжит звонок, и Антипьевна впустит его, такого сильного, красивого и спокойного, и опять он повозится с Литой, расцветавшей с его приходом, а потом поведет Евлалию в сад и заставит "делать моцион".

Теперь Евлалия больше не плакала в саду; они с доктором все больше дружились и разговаривали, как будто были знакомы друг с другом давным-давно.

Он ей рассказывал о большом городе на Волге, откуда он был родом, о своем детстве, о своей матери. Она тоже рассказала ему о себе, и наконец даже про последние семь лет…

Когда все это было высказано, она почувствовала себя совсем легко и просто с доктором.

Он задумчиво слушал ее, очевидно, сочувствуя ее горю. А потом сказал ей:

— Да, вот когда мама умерла, я, знаете, сам чуть с ума не сошел. Она для меня всем была. Но… знаете, что спасло меня от полного отчаяния?

— Что?

— Больные мои. Некогда было о себе думать… надо было лечить, ездить. Как раз в то лето холера была; так, знаете, до того доходило, что по три ночи подряд ложиться не приходилось. А как потом доберешься до постели, так мертвым сном заснешь. И вошел в колею.

— Да, у меня не было дела, — промолвила она.

— Не было, зато теперь есть — девочку-то ведь вы же не бросите? — И он пытливо взглянул ей в глаза.

Она помолчала и потом медленно и твердо сказала:

— Не брошу.

Она чувствовала действительно, что бросить Литу ей уже будет невозможно.

Выздоравливающая девочка прямо молилась на нее: вся потребность ласки и любви, бывшие в ней под гнетом, теперь проснулась, и она перенесла их на тетю Евлалию.

И Евлалия непроизвольно поддалась прелести этой робкой и горячей привязанности.

Так отрадно ей было видеть, как при ее появлении исхудавшее личико девочки все освещалось счастливой улыбкой, как тянулись к ней слабые руки и тихий голосок шептал:

— Я уж по тебе соскучилась, тетя Евлалия.

Теперь целые дни проводили они вместе: Лита в большом кресле, обложенная книжками и картинками, которые прислал ей доктор, и Евлалия рядом с ней. Читая девочке вслух и рассказывая всевозможные вещи, она сама точно возродилась. И комнаты казались совсем другими. Солнце заливало их, занавески были подняты, на столе стояли цветы, в открытые окна доносились чириканье птиц, свистки пароходов, звон посуды, смех, говор — все звуки жизни.

Антипьевна с сиделкой распивали нескончаемые чаи с вареньицем и вели уютные разговоры. Старуха словно тоже вознаграждала себя за долгое затворничество и отводила душу с сиделкой.

Когда приходил доктор, то радовались все, и Лита кричала: "Доктор, доктор, что вы так долго?"

Евлалия уже не звала его доктором, а звала Сергеем Петровичем.

За эти полтора месяца ежедневных встреч они больше освоились друг с другом, чем могли бы за годы долгого знакомства.

Все яснее становилось Евлалии, что жизнь еще может быть хороша, вернуться в свое затворничество она бы уже не могла хотя бы ради девочки, доверчиво отдавшей ей свое бесприютное сердечко.

С теплым и грустным чувством, но уже без бурного отчаяния вспоминала она о бедном Володе и понимала, что, в сущности, она любила его как брата, как веселого, милого товарища, не больше, и что только его трагический конец придал ее чувству такую силу…

А теперь она отдавалась новым ощущениям: ей уже хотелось не только самой любить, бесплодно и мучительно, а быть любимой живыми людьми, быть нужной, давать счастье хотя бы вот этой самой Лите, целовавшей ей руки с немым обожанием…

Доктор наблюдал за ней и наконец решил, что настало время заговорить о Лите. "Но умысел другой тут был". Он хотел послать Евлалию на юг, чтобы окончательно укрепить ее силы, но чувствовал, что иным путем с ней ничего не поделаешь: поводом должно было послужить здоровье Литы.

— Жаль мне девочку. Слабенькая она. И мать ведь ее очень молодой умерла!.. Надо бы ее отправить куда-нибудь на юг на плохие месяцы. Начнется эта петербургская осень. Слякоть, туман. Организм слабенький, прямо ни за что поручиться не могу. Бедняжка… вот что значит — матери-то нет! Обидно, обидно, что нельзя этого устроить.

Он искоса посмотрел на Евлалию.

— Почему же нельзя? — к его удовольствию, вспыхнув, возразила Евлалия. — Ведь я же могу с ней поехать! — И перед ней даже не встало никаких сомнений: раз здоровье Литы в ее руках, то святой долг спасать девочку!

XI

Недели через две на вокзале Варшавской железной дороги доктор и Агния Дмитриевна провожали Евлалию и Литу, уезжавших за границу.

Антипьевна ехала с ними. Круглое лицо ее выражало и страх, и радость, и изумление — всё сразу. Она, как наседка цыплят, собирала под свою мантилью разные узелки и корзиночки с тем, что она считала необходимым в путешествии. Можно было подумать, что вместо приличного местечка возле Генуи, где, по совету доктора, они должны были провести зиму, ее везли куда-нибудь в дикую землю, — такие вещи она забрала с собой. Тут было все — начиная с чая и баночек с вареньем и кончая утюгом, фунтом свечей и пузырьком лампадного масла.

Агния Дмитриевна прямо глазам своим не верила. Поездку сестры она не одобряла и находила, что "баловство одно — возить девчонку по заграницам". Довольно было бы поить ее рыбьим жиром. Но тем не менее за сестру она по-своему была рада и привезла ей на вокзал поклон от бабушки и икону Богородицы Одигитрии — помощницы в пути.

— Смотри, Антипьевна, чтобы деньги-то у вас не вытащили! — наставляла она. — То из комнаты не выходили, а то сразу вон куда! Ох, грехи, грехи!

Антипьевна успокаивала ее:

— Не бойтесь, Агния Дмитриевна, я глаз не сомкну, небось не вытащат!..

Тем временем доктор прощался с Евлалией.

— Я рад, что вы едете: эта поездка вам не меньше пользы принесет, чем Лите, — говорил он ей.

— Рады, что я уеду?.. — шутливо переспросила Евлалия. Она еще не привыкла шутить, и улыбка ее была какая-то робкая и светлая, как молодая весна.

— Ну вот! Отлично знаете… — смутился доктор. — Писать-то будете?

— Конечно, милый Сергей Петрович! — отвечала она, глядя на него благодарными глазами.

— Ну то-то… а то ведь я скучать буду! — И у него слегка дрогнул голос, но он постарался улыбкой скрыть подступившее волнение.

— А вы знаете что… приезжайте к нам, когда соскучитесь! — тихо промолвила она, глядя в сторону.

У него глаза заблестели:

— Евлалия Дмитриевна, а если я вас на слове поймаю и приеду к вам на Рождество?

Она порозовела и шепнула:

— Так мы будем очень рады, правда ведь, Лита? — спросила она прижавшуюся к ней Литу.

— Еще бы! — вскричала та.

Доктор наклонился и крепко поцеловал слегка дрожавшую руку Евлалии. И потом опять взглянул ей в глаза, и она тоже посмотрела в мужественные, добрые глаза доктора и поняла, что больше не одна на свете.

Зазвонил звонок.

— Господи, батюшки! Уедут! — закричала Антипьевна и метнулась к вагону. Поднялась суматоха, начались прощальные поцелуи.

— Счастливый путь! Пиши, как доехали!

— Литочка, матушка, держи корзиночку-то… тут пирожки жареные… Господи, никак молоко разбилось!

— Садись же, няня!

— Деньги-то, деньги-то берегите!..

— Смотрите же — до Рождества!

Еще звонок, свистки, еще свисток — и поезд тронулся. Евлалия, обняв Литу, смотрела в окно. Няня крестилась, приговаривая:

— В добрый час!

Агния махала платком, а доктор шел вровень с вагоном, сняв шляпу. Последнее, что Евлалия видела, были его добрые, чудные глаза, а последнее, что она слышала, были его слова, полные доброй надежды: "До свиданья. До Рождества!"

Быстро пошел поезд, и не только Литу — еще одну выздоровевшую от тяжкого недуга больную уносил он на этот раз, — уносил к новой жизни, к солнцу, свету и счастью.

Глава I

— Вы не спешите, осторожней носите. Поспешишь — людей насмешишь! — говорила няня, разгибая на минуту свою старую спину и принимая из рук Любы стопку белья.

Няня стояла на коленях на полу, перед раскрытым чемоданом. Ее голова, туго повязанная поверх седых волос темным платочком, то и дело поднималась и опускалась над ящиком, а милое старое, морщинистое лицо смотрело строго и озабоченно. Няня была сильно занята — она укладывалась.

В сторонке, ближе к стенам, на стульях, на детских кроватях, на столе и на сундуке было разложено и приготовлено к укладыванию белье. Лежали горками простыни, наволочки, сорочки, чулки, панталоны; были приготовлены также платья и теплые вещи. На полу, подле чемодана, стояли два саквояжа, шкатулка и большая плетушка. Видно было по всему, что кого-то собирали в дорогу.

В детской было шумно и весело, так весело, что если бы кто постоял и послушал у закрытой двери, то непременно подумал бы, что в ней справлялся какой-нибудь праздник. Но ничуть не бывало: все веселье состояло для детей в том, что няня позволила им помогать себе. И это было чудо как весело!

Нужно было бегать взад и вперед по комнате к чемодану и от чемодана, разбирать разложенные вещи, носить и подавать няне то, что она спрашивала. При этом позволялось в промежутке повертеться на одной ножке, попрыгать, покружиться мельницей. Няня была в хорошем расположении духа, ни на что не сердилась и, несмотря на веселый гам, напевала какую-то песенку.

Детей в комнате было четверо: старший — Коля, рослый и толстый мальчик; маленькая худенькая темноглазая Лида; розовая, пухлая, как булочка, — Любочка и Жени — трехлетний бутуз.

Жени засунул один палец в рот, другой — за пояс своей рубашонки и в раздумье остановился посреди комнаты. Ему ни за что не хотелось отстать от старших — дело было такое веселое! Подумав, Жени решился оказать всем посильную помощь. Маленькими шажками подошел он к комоду, захватил из нижнего ящика огромную кучу полотенец и носовых платков и, с трудом удерживая все это руками и придерживая подбородком, потащил к чемодану.

— Дети, — предупредила вдруг няня, — не носите зараз помногу и забирайте поаккуратнее, а то вы уж очень мнете белье. Мама нам после спасибо не скажет, когда ей придется все мятое надевать.

Нянин темный платочек на минуту поднялся над чемоданом; она повернулась к детям и как раз увидала Жени. Он медленно, еле передвигая ноги, приближался к ней со своею огромною ношей.

— Ах ты, Женька, Женька!.. — Няня всплеснула руками. — Ну можно ли так, сколько набрал! Клади скорей половину сюда, на сундук!

Но было уже поздно. Не успела няня договорить, как глаза Жени вдруг с испугом уставились на нее. Он ли что зацепил, его ли что-нибудь зацепило, только он покачнулся, ручонки его раздвинулись, белье выпало из них, платки и полотенца разлетелись по сторонам, а сам Жени повалился на пол.

— Вот тебе и на!

Все на минуту сконфуженно смолкли. Няня заговорила сердито:

— Что значит няню не слушаться!.. Сказала я — так нет, ухом не ведет. Набрал столько, что и большому не удержать.

Няня наклонилась и стала подбирать разбросанное белье.

— Что ж ты не встаешь? — обратилась она к Жени.

Жени не поднимался. Он как упал, так со страху и остался на полу. Он боялся няни, думал, что она сердится.

Но няня уже не сердилась, взглянула на малыша и не смогла удержаться — засмеялась, а за ней расхохотались и дети, громче всех, конечно, Лида, известная хохотушка. Впрочем, Женька был и в самом деле пресмешной в эту минуту: толстенький, маленький, круглый как шарик; рубашонка его задралась, волосы упали на лоб, и из-под челки он украдкой посматривал на няню: что она?.. Очень ли недовольна?

— Ну, друг милый, вставай! — сказала няня, поднимая его. — Только больше уж не трогать у меня ничего, а то опять, пожалуй… Не годишься ты в помощники, мал еще.

Она оправила ему рубашонку, пригладила рукой волосы и отвела на середину комнаты.

Жени совсем опечалился. Ему так хотелось помогать старшим. А делать было нечего: если няня раз что сказала, так уж не переменить ни за что. Такая, право!.. Жени вздохнул, поплелся в уголок к креслу, поставил его около чемодана, запряг веревкой стул и повез няню на Кузнецкий мост, на Тверскую и по всем улицам, какие только знал.

— Ну вот и умница, — похвалила его няня и мимоходом погладила по головке.

Укладывание между тем продолжалось своим чередом. Дело шло хорошо и уже подходило к концу. Уложили белье и принялись за платья. Лида с Любой помогали няне и держали за подол юбки, пока няня аккуратно, по швам, складывала их. Коля скалывал, где было нужно, булавками. Платья положили поверх белья, чтобы не так мялись, а еще сверху платьев — теплые вещи, чтобы легче было достать, если сделается холодно в дороге.

— Ах, няня, — сказала Лида, — вот теперь как нам весело помогать тебе, а зато потом ведь будет вдвое скучнее.

— Что так, матушка? — спросила няня.

— Да как же! Все уедут, останемся мы одни…

— Уж и одни!

— Да, конечно, одни! Мама уедет, ты уедешь, Милочка уедет…

— Папа с вами останется, — заметила няня.

— Один только папа и останется! Да ведь он все сидит у себя в кабинете или куда-то уезжает. Ему с нами некогда бывать. Все книжки читает, — прибавила Лида с сожалением.

— А я вот все не пойму, куда это вы едете, няня? — спросила Любочка.

— Лечиться на морские купанья, — ответила за всех поспевавшая Лида.

— На какие купанья? — переспросила Любочка.

— На морские.

— А где это?

— В море.

— А где море?

— Далеко отсюда.

— А что такое за море?

— Такая вода.

— Вода?

— Да, такая большая-большая вода! — пояснила, широко размахнув руками, Лида.

— Няня, правда это? — спросила Люба.

— Правда, Дуся. В море много воды, и мама будет купаться в нем.

— Да ведь и у нас в деревне, в пруду, много воды и купальни есть. Зачем же туда ехать? И у нас можно купаться, как в прошлом году.

— Там, в море, вода не такая, как в пруду; там вода соленая, — пояснила няня.

— Соленая?.. Что ты, няня! Кто это тебе сказал?

— Да уж кто бы ни сказал, а говорю верно. В море вода соленая, — повторила с убеждением няня.

— И если взять в рот, и во рту будет солоно?

— Уж конечно. Ее нельзя пить, никто ее и не пьет. Да как же вы ничего не знаете про море, дети? Разве никогда не слыхали? Папу бы попросили, он бы вам рассказал, а то в книжке бы почитали. Это получше, чем над сказками по вечерам глаза портить.

Лида нахмурила брови. Ей стало досадно за нянино замечание и тем досаднее, чем вернее оно к ней относилось. Ей захотелось как-нибудь вывернуться.

— Кто тебе сказал, что мы не знаем, няня? Я читала про море, я знаю.

— Знаешь? — спросила няня. — Что же ты знаешь?

— Да так, знаю про море… вообще…

Лида старательно припоминала в эту минуту "Сказку о рыбаке и рыбке": "Жил старик со своею старухой у самого синего моря". В другой сказке она читала, что в море есть кит. Но кроме сказок, она про море ничего не читала.

Няня прищурилась и зорко поглядела на Лиду:

— А что же ты давеча рассказать не сумела, когда Люба тебя спросила?

— Как не сумела?! Я ведь говорила: море — вода.

— Что же это значит: вода? Этого мало… Вон и в стакане вода.

— Все равно! Море — вода. Все равно!..

— Нет, не все равно, — серьезно заметила няня.

Но никакой серьезный тон не мог уже подействовать на Лиду. Она забыла, с чего начала, забыла, с кем спорила, и заговорила громко и сердито.

Минутки две-три няня стояла напротив Лиды и смотрела, не перебивая ни полусловом. Потом потеребила себя за кончик платочка, подумала, наконец подошла к Лиде, взяла ее одной рукой за плечо, а другой — похлопала несколько раз поверх юбок.

— Вот тебе! Вот тебе, экая спорщица, крикунья! И не говори впредь…

Но Лида не дала договорить няне. В минуту она повисла у нее на шее, стала теребить и душить ее поцелуями.

— Милая!.. Яблочко, персик!.. Прости, голубонька! Не буду! Ах, что я буду делать без тебя? Я без тебя умру, когда ты уедешь.

Лида все цеплялась за няню, приговаривала и обнимала ее.

— Не умрешь. Бог милостив, а только… Беда мне с тобой, Лида, — промолвила няня. — Ну-тка, пусти меня!

Няня насилу высвободилась из Лидиных объятий и снова подошла к чемодану, а Лида так и осталась на месте.

— Няня! А ты зачем едешь? Ты ведь не больна, тебе не нужно купаться? — спросил няню Коля.

— Я-то не больна, да мама наша больна за двоих. Надо будет там поберечь ее, ходить за ней хорошенько. Кроме меня, никто сделать этого не сумеет, а то она еще пуще расхворается, и пользы не будет никакой.

— Милая няня, ты поезжай, потому что маме нужно. Только мне тебя так жалко, так жалко, просто даже сказать не могу!

Лида подошла к няне сзади и крепко обняла ее обеими руками.

В комнате на минуту все притихло.

Прошло немного времени, и наконец все было увязано, уложено и готово. Чемодан стоял еще раскрытый, но уже набитый так туго, что не оставалось свободного местечка. Саквояжи были тоже почти полны. Одна плетушка стояла пустая: в нее надо было положить чай, сахар, хлеб, пирожки, а все это не было еще приготовлено.

Няня обошла комнату и осмотрела везде, не забыли ли чего дети, не нужно ли еще что-нибудь уложить, но ничего не нашла.

— Ну, детушки, — сказала она, — хорошо, все уложили. Готово, значит! Коля, сбегай-ка, друг милый, вниз, позови Митрия. Сейчас закроем чемодан и завяжем.

Коля побежал, а няня взяла половую щетку и начала подметать и убирать комнату.

Вернулся Коля с Дмитрием, дворником, или, лучше сказать, на Дмитрии, потому что сидел у него на плечах. Дмитрий был высокий, сильный человек; лицо У него было доброе, и сам он был тоже добрый. Дмитрий очень любил детей, особенно маленьких. Он сейчас же подхватил себе на руки Жени и начал бегать с обоими мальчиками по комнате. Лида с Любой пустились догонять их, ловить за ноги, и поднялась такая возня, что няня уши зажала.

Дети всегда радовались приходу Дмитрия. Он непременно приносил что-нибудь с собою: какие-нибудь дудочки, трещотки, волчки либо еще какой-нибудь гостинец. Иногда просто играл с ними, а то сказки рассказывал. Как было его не любить!

— Будет, ребятки! Устал, запыхался совсем! — сказал наконец Дмитрий, когда все набегались до того, что сделались красны как раки, а няня выбилась из сил, унимая шалунов.

— Да полно, полно же вам наконец! — ворчала старушка. — Побегали, и будет. Дети, посидите лучше, отдохните; скоро обедать пойдем. Экой ты, Митрий, — прибавила она, когда дети уселись наконец смирно по стульям. — Тебя за делом позовешь, а ты уж беспременно штуку какую-нибудь учинишь.

Няня с укоризной покачала головой, а Дмитрий ничего не ответил, только усмехнулся да почесал себе затылок.

— Что сделать-то прикажете, Ирина Игнатьевна? Зачем я вам надобен был? — спросил он через минуту.

— А вот чемодан запереть, завязать, — ответила няня. — Мне одной не справиться, сил моих не хватает.

— Извольте-с, с нашим удовольствием. Веревочку только пожалуйте, а то вязать нечем.

— Сейчас, сейчас! Этого добра, веревок-то, у меня много.

Няня открыла верхний ящик своего комода, достала толстую длинную веревку и подала ее Дмитрию.

— Ну теперь, господа, на подмогу ко мне прошу! — обратился он к детям.

— Ты уж опять не придумай чего, Митрюшка, — жалобно начала было няня, но дети уже вскочили и побежали все к чемодану.

Дмитрий действовал проворно: закрыл крышку, потом приподнял чемодан с одной стороны своими сильными руками так легко, как будто это была маленькая шкатулочка, и поддел под него веревку. Дети стали в кружок и во все глаза смотрели, как он управляется.

— Живет, до Китаю доедет! — сказал Дмитрий, разгибаясь и отбрасывая волосы с лица. — Прошу всех господ покорнейше на крышку влезть. Полезайте, ребятки!

Дмитрий взял Жени на руки и посадил на чемодан. Коля, Лида и Люба, цепляясь друг за друга, влезли на него сами и стали давить крышку руками, ногами; Дмитрий "понапер еще маленечко коленкой", няня вставила ключ, замок щелкнул — и чемодан был торжественно заперт.

Через четверть часа в комнате была уже тишина и полный порядок. Саквояжи и завязанный чемодан стояли в сторонке, у стены, а дети мыли руки, причесывались и оправляли платья, потому что пора было идти вниз обедать.

Глава II

Милая мама!.. Какая она была печальная, больная! Щеки худые, бледные, добрые глаза такие печальные, с покрасневшими веками. Видно было, что она плакала, и еще было видно, что у нее сильно болела голова. Однако она приласкала всех детей и старалась улыбаться за столом. Хотела было даже сама донести Жени до зала, но не смогла, едва подняла и сейчас опустила. Впрочем, Жени был порядочный бутуз, и даже няня насилу его поднимала.

Дети смотрели на свою маму, и никогда еще она не казалась им такой доброй, милой и в то же время такой больной. Им сделалось очень жаль ее, жаль расстаться с нею завтра, и они печально и тихо сели за стол.

Пришел из кабинета папа и сел на свое обычное место, на другом конце стола, напротив мамы, и сейчас же заметил, что все были невеселы.

— Что это с вами нынче? — спросил он, посматривая кругом себя. — Ребятишки, что носы повесили?

Никто ему не отвечал, дети молча ели суп.

— Ирина Игнатьевна, — обратился он к няне, — дети, верно, нашалили, и вы их наказали?

— Нет, батюшка, не шалили они, и я не наказывала. Мы вот все наверху у себя убирались, сейчас только вниз сошли, — ответила няня.

— Ну так что с вами? Любаша, а? Ты чего такая? — Папа легонько ущипнул за щеку Любу и незаметно дал сзади маленький подзатыльник своему соседу — Коле.

Дети рассмеялись, развеселились и на время забыли, что завтра надо будет провожать маму; забыли заодно и все наставления, которые делала няня про то, как нужно сидеть за столом.

Лида с Любой принялись воевать из-за хлебной горбушки. Обе очень любили горбушку, и, как на беду, обе сразу ее увидали и вместе схватились за нее. Горбушка от черного хлеба была такая поджаристая, такая вкусная — ни одной не хотелось уступить.

— Я прежде увидала ее, — сказала тихо Лида.

— А я прежде взяла, — ответила Любочка. — Ты еще и не думала, а я уж протянула руку к тарелке.

— Ну так что ж, что ты протянула руку? Ведь ты слышала, я первая сказала: горбушка моя!

— Ничего ты не говорила.

— Нет, сказала!

— Нет, не говорила.

— Сказала, сказала!..

Няня была занята на другом конце стола: она резала Жени говядину и не могла ничего видеть. Тарелка с хлебом ездила между тем по скатерти: Лида старалась захватить горбушку себе, Люба — отнять у нее, и, может быть, дело кончилось бы плохо, как вдруг… горбушка исчезла.

Девочки с изумлением взглянули друг на друга — ни у той, ни у другой ее не было. Лида приподняла край скатерти, поглядела под стол — нет ничего. Не упала ли она как-нибудь на колени? Нет, тоже не видно.

Ах, она у папы!.. Он преспокойно как ни в чем не бывало обмакивал ее в соус. И как это он успел? Никто и не заметил.

— Ну что? — смеясь, спросил папа. — Никому не досталось! Вперед уступайте друг другу или делитесь, а не спорьте так, что недалеко и до драки. Ну вот вам по кусочку. А в другой раз заспорите — все съем, ничего не оставлю.

Девочки присмирели.

— Папа! — начал Коля. — Расскажи нам, пожалуйста, про море. Какое бывает море?

— Море? — повторил папа. — Отчего это тебе вздумалось спросить?

— Да так. Мы нынче с няней обсуждали, куда мама поедет. Люба спросила про море, а няня сказала, нужно тебя попросить рассказать. Расскажи, папа!

— А правда, папа, что в море вода соленая? — перебила Люба.

— Правда.

— А как же это так?

— Долго рассказывать, а теперь некогда: надо есть. Вот после обеда потолкуем, если хотите.

— Ах, конечно, хотим, хотим, папа! — закричали дети. Папа чудесно рассказывал!

— Ну так приходите в диванную после обеда.

Всем сделалось весело после такого приглашения.

За столом, подле мамы, сидел с одной стороны маленький Жени, а с другой — старшая дочь Милочка.

Милочка была высоконькая голубоглазая девочка. Мама брала ее с собой за границу, и Лида заметила, что она от этого стала еще больше важничать.

— Папа, я тоже приду послушать тебя, — сказала Мила. — Я немножко читала, это очень интересно, а ты, верно, хорошо все расскажешь.

— Приходи, приходи, моя умница, — ответил папа.

Обед кончился благополучно. Подали жаркое и к нему огурцы, и хоть Лиде с Любой очень хотелось поспорить за огурчик-двойчатку, однако они, помня давешнюю горбушку, решились уступить его уж лучше Коле, чтобы не было обидно ни той ни другой. Потом был любимый сладкий пирог, а потом все встали из-за стола.

Глава III

Диванная — славная, уютная комната в два окна, глядящих прямо в палисадник. Пол ее весь покрыт старым персидским ковром с мелкими цветочками и пестрыми звездочками, которые было так хорошо считать и рассматривать. Вдоль стен стояли диваны и подле каждого — кресло и столик. С потолка спускалась лампа с абажуром, разрисованным какими-то удивительными узорами и фигурами: на одной стороне кривлялся паяц в огромном колпаке, а кругом летали не то мухи, не то жучки, не то просто какие-то закорючки; на другой был букет цветов и две бабочки. Все это было точно живое, когда лампу зажигали и внутри светил желтый огонек.

Дети очень любили эту комнату. Все после обеда обыкновенно приходили в нее посидеть, так как папа не позволял бегать сразу после еды, говорил, что это вредно для здоровья.

Мама устала от обеда — ей принесли из спальни подушку, и она прилегла отдохнуть на диване. Жени примостился возле мамы, Коля подле Жени, Мила с работой у столика; Любочка взяла себе низенький табурет, а Лида, известная егоза, поместилась прямо на полу, на ковре, и уверяла, что ей так будет отлично, удобнее всех.

Папа ушел к себе в кабинет, и все с нетерпением ждали его и его рассказ: всем хотелось послушать про синее море. Лида стучала от большого нетерпения кулаком по коленке и вспоминала свой давешний спор с няней. Милочка прилежно обшивала кружевами новый воротничок и подымала от работы свои голубые глаза только для того, чтобы время от времени с укоризной взглянуть на сестру; но та ничего не замечала.

Пришел из кабинета папа, придвинул к дивану кресло, закурил сигару и сел. Все головы повернулись к нему. Папа обнял одною рукой Колю за плечи и спросил:

— Про что ты просил меня рассказать, Коля?

— Про море, папа.

— А что это такое — море?

— Море — вода, — ответил Коля, — очень большая вода.

— Большая вода! — повторил, улыбаясь, папа. — Пожалуй… И все-таки — какаяона? Как наш пруд на даче или больше?

— Конечно, больше, папа, — ответил Коля.

— Больше и гораздо больше. Пруд в сравнении с морем так же мал, как стакан воды перед прудом, даже еще меньше. Москва — большой город, наша деревня — тоже большая; таких деревень и городов много, много по всей земле. Кроме городов, есть поля и леса, большие равнины и огромные горы. И все-таки на свете воды больше, чем суши, то есть сухой, твердой земли. Каждое отдельное море также очень велико. Если стать на одном берегу нашего пруда, то другой берег виден хорошо; на нем можно все разглядеть: и деревья, и кусты, и человека, коли он там станет. В море же не то, в море другого берега совсем не видно, и когда люди выезжают в открытое море, то они только и видят под собой воду, а над собой — небо.

— Батюшки! Совсем не видать земли! Да ведь это, должно быть, страшно, папа! — заметила Люба. — Я бы ни за что не поехала.

— А я бы поехала, непременно поехала бы! — закричала по своему обыкновению Лида, но, увидав, что мама поморщилась, продолжала потише, размахивая руками и блестя глазами: — Я бы знаете что сделала? Я бы взяла лодочку маленькую-маленькую, челночок, села бы в нее, взяла весло и уехала бы далеко-далеко, туда, в самое море.

Папа засмеялся:

— Ну, на маленькой лодочке да еще с одним веслом ты бы не далеко уехала.

— Отчего?

— Оттого что на лодочке в море опасно пускаться: как раз водой зальет, будет бросать как щепку. По морю плавают на кораблях, на пароходах; можно и на лодках, только недалеко, у берега.

— А какие бывают корабли, папа?

— Ну, подожди немного. Прежде узнаем хорошенько, какое бывает море, а потом — и какие корабли по морю плавают… Так вот, мы сказали, что море очень большое, больше всякого пруда, всякого озера. Но не одним этим оно отличается, есть еще и другие особенности. Во-первых, вода в море…

— Соленая, — перебил Коля.

— Верно, даже горько-соленая. Если мы возьмем стакан воды и прибавим в нее соли, то вкус ее будет не совсем такой, как вкус настоящей морской воды. В ней есть еще горечь, она горько-соленая. Пить ее нельзя, да и проглотить трудно — такая она неприятная.

— А как же те люди, которые плавают по морю, когда они много дней не могут доплыть до берега?.. Что же они пьют, папа? — спросила Люба.

— Ну а как ты думаешь?

— Они, верно, берут с собой воду. Во всё набирают: во все графины, пузырьки, в чашки, в стаканы…

— Погоди, погоди! — улыбаясь, прервал ее папа. — Нужно было бы слишком много графинов и пузырьков, чтобы набрать воды достаточно для всех людей на корабле. Они поступают проще и не берут так много мелкой посуды. Для этого есть на кораблях особенные огромные бочки, хранилища для воды; в них запасают воду и сохраняют во время плавания. При этом берут с собой побольше других напитков: вина, пива — и при удобном случае пристают к берегу, чтобы набрать свежей воды. А кто знает, как называется, в отличие от соленой морской, обыкновенная вода, которую мы пьем?

— Она называется пресной водой. Так, папа? — ответила Мила.

— Так, дитя мое. Как называется обыкновенная вода? — спросил папа, обращаясь ко всем детям.

— Пресною, — повторили все, кроме Лиды.

— Хорошо. Значит, мы теперь узнали, что море очень большое, что в нем не пресная, а горько-соленая вода. Пойдем дальше, не узнаем ли еще чего-нибудь? Пробовал ли кто-нибудь из вас опускать в пруд палку у берега?

— Я пробовал.

— Ну и что же?

— Моя палка до дна доходила. У берега мало воды, земля видна.

— Ну, а на середине пруда не пробовал?

— На середине нельзя достать; там большим веслом не достанешь — там глубоко.

— Ну вот, так же и в море: у берега мелко, не много воды, а чем дальше от берега, тем становится глубже. Море очень глубоко. Глубина его считается не аршинами, а саженями[5] — где в тысячу, а то и три тысячи и более саженей. — Папа! Да как же могли смерить такую глубину? — спросила Люба.

— Простым шестом, палкой, смерить, конечно, нельзя. Для этого есть особенный снаряд. Сейчас расскажу вам, как он устроен.

Папа докурил сигару и погасил ее в пепельнице. Милочка подняла глаза от работы и с минуту смотрела на него, как бы не решаясь заговорить.

— Позволь мне рассказать, папа, — промолвила она наконец. — Я недавно читала про это в своей новой книжке и, кажется, запомнила.

— Очень рад. Изволь, коли знаешь.

Папа замолчал, а Мила оставила работу, как примерная девочка выпрямилась, оправила платье и, сложив на коленях руки, начала рассказывать очень спокойным и ровным голосом:

— Для того чтобы смерить, как глубоко море, употребляется особенный снаряд, который называется лотом.

Лида не поняла, как называется снаряд, но спрашивать ни за что не хотела.

Зато Коля не церемонился и переспросил Милу:

— Мила, как, ты сказала, называется снаряд-то?

— Лот, — повторила Мила. — Устраивается этот лот очень просто: берут длинную, очень длинную веревку и к ней привязывают гирю. Гиря эта устроена особенным образом: в нижнем конце ее сделано небольшое углубление, которое смазывается салом. Потом, когда корабль плывет по морю, эту гирю опускают в море. Гиря, разумеется, сейчас же уходит вниз и тянет веревку в воду до тех пор, пока сама не дойдет до дна. А как опустится на самое дно, то остановится. Люди наверху сейчас же заметят это: они увидят, что веревка больше не тянется вниз, значит, гиря дошла до дна. Тогда они делают заметку на веревке, на том месте, до которого она была в воде, и потом вытаскивают лот наверх. Вытащат веревку, всю, до самой гири, смерят, сколько намокло в воде, и по веревке узнают, как глубоко море, а по тому, что попадет и прилипнет к салу в углублении гири, узнают, какое у моря дно.

Милочка рассказывала так спокойно, так плавно, будто по книжке читала, нисколько не смущалась и ни разу не запнулась. Во все время рассказа Лида не сводила с нее глаз, но видно было, что не одно внимание заставляло ее смотреть так. Она жадно ловила каждое слово, и с каждым словом ей становилось все грустней. Ей снова вспомнился ее спор с няней…

Да, она совсем не знала ничего такого умного и интересного. Она совсем не умела рассказывать так, как Мила. Правда, она хорошо сказки сказывала, — так хорошо, как никто, даже лучше няни, а уж на что та была мастерица. Но что же сказки!.. Их всякий знает.

Лида опустила голову и подумала, что, кажется, все бы отдала, только бы быть на месте Милы, только бы ей, а не Миле сказал бы папа: "Ай да молодец! Нет, какова у меня дочка!"

Папа ласково смотрел на Милу. Милочка ничего не ответила, только чуть улыбнулась, а Лида обхватила руками колени и уткнулась в них лицом.

— Вот мы сколько узнали теперь про море, — снова начал папа. — А какого цвета оно? Кто знает, какое на вид море?

— Море синее, — поглядев исподлобья, скоро проговорила Лида.

— И если налить воды в стакан, так она тоже синяя будет, папа? — спросила Люба.

— Нет, совсем нет. Она будет прозрачная и бесцветная, как обыкновенная вода, которую мы пьем.

— Так как же это: в море синяя, а в стакане белая?.. Разве это может быть?

— А разве та самая вода, которую ты пьешь, такая же прозрачная в реке и в пруду, как в стакане? В стакане ты все видишь на дне, а в пруду?

— Нет, папа, в пруду ничего не видно.

— А цвет у них одинаковый?

— Нет. В стакане вода светлая, а в пруду темная. Да отчего же это так, папа?

— Оттого, — ответил папа, — что в пруду воды много. Посмотри на стекло в оконной раме: оно белое, прозрачное. Ну а если много таких белых стекол положить одно на другое, что будет?.. Видала ты, как стекольщики носят в своих ящиках стекла? Какие они?

— Зеленые, темные.

— Ну вот, видишь! Положенные одно на другое, они — темные, а между тем каждое отдельное стекло прозрачно и чисто. Так точно и вода в синем глубоком море. Впрочем, чем больше соли в морской воде, тем цвет ее синей, а на севере, в холодных морях, вода кажется зеленоватой. Зависит цвет моря также и от того, что в нем водится очень много всяких мелких, маленьких живых существ. Меняется его цвет и от цвета неба. Море — как зеркало: в хорошую погоду, когда небо голубое, и море бывает синее; в дурную же, когда по небу ходят темные тучи, и море темнеет; а в сильную бурю оно кажется почти черным. Кто не видал моря, тот и представить себе не может, какое оно огромное и великолепное. Чего, чего только нет в нем, в его глубокой соленой воде! Есть такие чудеса, каких не увидать на земле: огромные бело-розовые раковины, целые леса водяных растений и леса из коралловых ветвей — красных, розовых, белых. Каких только рыб не плавает в море! Словно островок, показывается и пускает высоко фонтаны огромный кит, а маленькие летучие рыбки с прозрачными крылышками перелетают низко, над самой водой.

Хорошо море в тихую погоду, когда оно ровное, гладкое, будто зеркало, когда далекие корабли, с распущенными белыми парусами, кажутся белокрылыми птицами на нем. Страшно море в бурю, когда подымаются черные волны, растут выше и выше и падают, разбиваются друг о друга, будто ссорятся; тогда корабли, собрав свои паруса-крылья, кажутся щепками, мелкими пташками среди валов. Хочется им припасть к берегу — и не могут, и относит их ветром, хлещет волнами…

— Ах, бедные корабли! Бедные люди на них! Страшно им как! — заговорили разом Люба и Коля. — Ведь потонут эти корабли, папа? Непременно потонут?!

Папа улыбнулся, хотел сказать что-то, но не сказал. Он посмотрел на Лиду.

Она сидела на полу, упершись локтями в колени, положив на ладонь бледное худое лицо. Темные, широко раскрытые глаза смотрели куда-то в одну точку. Она думала о море, о котором рассказал папа. Оно представлялось ей почерневшим, бушующим, с высокими, грозными волнами, и ей не было страшно. Папа сказал, что по морю не ездят в лодках, а ей все-таки хотелось взять маленькую узкую лодочку — такую, как она видела у старого рыбака на озере, — сесть в нее и поехать туда, далеко, в самую бурю.

— Что с тобой, Лида? — смеясь, сказала вдруг Милочка. — Ты точно спишь с раскрытыми глазами. Проснись, пожалуйста. — И она тронула ее за плечо.

Лида взглянула на всех так, как будто действительно только что проснулась, и начала усердно моргать.

— А ведь ты не сказал нам самого главного, папа, — проговорил Коля. — Я ведь затем тебя и спрашивал про море, что мне хотелось знать: почему мама едет купаться в нем? Почему она не хочет купаться в пруду, у нас в деревне, как в прошлом году?

— Почему? — повторил папа. — Теперь ты уже знаешь, Коля, что в море вода не такая, как в прудах и реках, стало быть, и купаться в ней совсем не то, что в пресной воде. Есть болезни, при которых морское купанье особенно помогает. Соленая вода укрепляет тело, да, кроме того, и воздух близ моря бывает свежий, здоровый, полезный. Вот, Бог даст, поедет на море наша мама и вернется оттуда такая же здоровая и розовая, как прежде была, и ты сам увидишь тогда, насколько полезно действие моря.

Мама лежала на своих подушках бледная, как наволочки, и казалась очень усталой.

— Ну, что будет потом, про то никому не известно, а пока, ребятишки, боюсь, утомили мы с вами маму, заболтались совсем. Ступайте к себе наверх, играйте, — довольно сидеть. В другой раз еще потолкуем о море, а теперь будет.

Папа встал, а за ним поднялись и дети. Все чинно вышли из диванной, осторожно ступая, чтобы не стучать каблуками. Но едва они очутились за дверями, как поднялась возня: Коля ущипнул за руку Любу, та завизжала и бросилась бежать, Коля за ней, Лида за Колей и по дороге сбила с ног Женьку.

Когда все наконец благополучно собрались в детской, то увидали, что няня уже накрывала на стол и расставляла чашки для вечернего молока.

Глава IV

В детской, на хорошеньких новых часах с блестящими медными гирьками, с пастушкой и барашками на картинке, пробило семь. Последний звонкий удар разбудил Лиду.

Лида вскочила на своей постели, раскрыла заспанные глаза и посмотрела кругом.

Все дети еще спали; няни в комнате не было.

Лида подумала, что еще рано, и снова прилегла на подушку; она хотела припомнить свой сон.

Ей снилось, будто она — маленькая птичка с большим носом; будто этот нос все растет, становится длиннее и длиннее, достает до самого синего моря и будто она пьет из него горько-соленую воду. Лида подумала: что, если б у нее в самом деле был такой длинный нос?

Ей показалось это очень смешно, и она громко расхохоталась.

— Чего ты, егоза? — спросила няня, входя и внося кувшин воды для умыванья. — Чему обрадовалась?

Но Лида уже не радовалась: она увидела няню и разом вспомнила, что сегодня няня уезжает, что и мама уезжает. После веселого смеха ей вдруг сделалось совсем грустно, и она медленно стала натягивать чулки и обуваться.

Проснулся Коля и закричал петухом, да так громко, что Жени испугался со сна и заплакал. Няня пригрозила шалуну, подошла к Жениной кроватке и стала его успокаивать.

Разбудили наконец и Любочку, известную соню.

Пошло всеобщее причесывание, умывание, одевание. Только на этот раз не няня помогала детям умываться и одеваться. Няня стояла в стороне и только показывала и рассказывала маминой горничной, толстой Матрене, как что делать, где что взять, куда положить.

Лиде казалось, что Матрена слишком помадит волосы, что она нехорошо заплетает косы — не так, как няня, и больно дергает. Она сердилась и капризничала, так что няня не вытерпела и закричала на нее:

— Постыдись, озорница! Большая девочка, а хуже маленьких! Если ты при мне этак манеришься, так что же без меня-то будет?

Няня отвела Лиду за руку в сторону, сама завязала фартук и пришпилила к косам бант.

— Ах, няня, без тебя все пойдет вдвое хуже, — печальным голосом ответила Лида.

— Вот тебе на!.. Утешила меня, старую, нечего сказать! — заметила, покачав головой, няня.

— Да уж я знаю, без тебя все мои несчастья начнутся. Что же мне делать, если я такая… дурная. Уж я не могу!.. Право, не могу!

— Вздор! — начала было няня, но в эту минуту пришла снизу Милочка и объявила, что мама просит привести детей пить молоко в столовую. Все были уже готовы и вместе с няней отправились по лестнице вниз.

Внизу началась обычная предотъездная суматоха. Дмитрия послали за извозчиками на железную дорогу. Чемодан и саквояжи стали перетаскивать в сени. Молодая, вертлявая горничная Аксюша суетилась, бегала взад и вперед, выносила в переднюю узелки и картонки. Няня, с дорожною мужскою сумкой через плечо, в накрахмаленном белом чепце и новых скрипучих башмаках, расхаживала по комнатам, делала наставления Аксюше и Матрене и осматривала, все ли припасено, не забыто ли что-нибудь.

В столовой все сидели за завтраком.

Мама казалась еще бледнее в дорожном темно-синем платье. Милочка была совсем серьезная, сидя в последний раз на своем обычном месте за самоваром.

— Будьте же добрыми, умными детьми без меня, — говорила тихим, милым голосом мама, обнимая Жени. — Пусть, когда я приеду, мне скажут про вас, что вы были послушными, славными. Папу не беспокойте, не огорчайте. Завтра или послезавтра приедет тетя Катерина Петровна. Пока меня не будет, она будет вам вместо меня.

— Вместо тебя, мама? Как это? — удивилась Лида.

— Значит, ее нужно любить и слушаться так же, как меня.

— Ну уж это ни за что, — с негодованием закричала вдруг Лида. — Я ее ни капельки не люблю, не то что как тебя. Я ее совсем не могу любить, она ужасно против…

Мама с таким беспокойством и так печально взглянула на Лиду, что Лида не договорила и опустила голову.

— Поди сюда ко мне, Лида, — позвала ее мама.

Лида медленно подошла.

— Ты знаешь, кто такая Катерина Петровна?

Лида кивнула.

— Катерина Петровна — моя родная сестра, а вам она — тетя родная. Она добрая и хорошая, ее следует любить. Если ты не любишь, что же делать! Верно, после полюбишь. Но слушаться… — Мама на минуту остановилась и продолжала тихим, серьезным голосом: — Слушаться ты ее должна, Лида. Понимаешь, должна.

Лида исподлобья быстро взглянула на маму, еще ниже опустила голову и промолчала.

— Мама, я буду любить тетю Катерину Петровну, коли ты хочешь, — ласково заговорила Любочка, зашла с другой стороны и прижалась к маме розовым личиком.

Мама хотела что-то ответить, но в эту минуту в дверях показалась кумачовая рубаха Дмитрия. Дмитрий объявил, что извозчики дожидаются у крыльца.

Все встали. Вбежала Аксюша и стала подавать маме бурнус, калоши, перчатки, башлык. Няня помогала Милочке. Дмитрий вышел в сени, вместе с извозчиком вынес и положил в пролетку чемодан и мешки.

Дети смирно стояли и во все глаза смотрели на то, что делалось вокруг них.

— Готово-с, барыня. Совсем-с, — сказала Аксюша и застегнула последнюю пуговку на мамином бурнусе.

— Готово, дитятко, — промолвила няня, опуская Миле вуальку на лицо.

— Что, все готово? — спросил папа у Дмитрия.

— Готово-с, — ответил и Дмитрий.

— Ну, а готово — значит, пора. — Папа хотел было идти, но няня вдруг остановила его.

— Присесть-то было бы надо перед путем, — промолвила она очень серьезно.

Папа улыбнулся, однако сел. За ним сели и все: и дети, и Матрена с Аксюшей, и Дмитрий, и кухарка Аннушка, тоже вдруг появившаяся в комнате.

— Половина десятого, не опоздать бы! — сказал папа, поднимаясь со стула. — Прощайтесь скорее. Ребятишки, целуйте маму, да не тормошите слишком. Ну а что же это никто не плачет! Ну, Люба, Коля, ну скорей. Ай-ай! Ай-ай-ай!..

Папа закрыл лицо рукой и сделал вид, будто плачет.

Люба смотрела на него с улыбкой и полными слез глазами, как бы не зная, что делать: смеяться или плакать. Но вдруг взглянула на Лиду и разразилась горькими рыданиями. Жени держался все время за ее юбку, увидал слезы и тоже заревел.

Няня с укоризной махнула на папу рукой, сделала знак Матрене, чтоб она утешила Жени, и повела скорее маму под руку из комнаты.

Сели на извозчиков. В маминой пролетке подняли верх, и маминого, лица уже не видно — видны только ноги да низ юбки. Папа стоит подле, заботливо усаживая маму. Милочка осторожно и ловко влезает в другой экипаж. Аксюша бегает кругом, подправляет, подсовывает то одно, то другое.

С крыльца сходит няня с озабоченным, строгим лицом. Она уже заносит на подножку большую ногу в резиновой калоше, чтобы сесть, но вдруг оглядывается на дом, спускается, подходит к маме и говорит ей что-то. У пролетки опускают верх. Мама поднимается и, опираясь одной рукой на плечо няни, другой крестит детей, собравшихся с Матреной у открытого окна. Видно, что она насилу стоит; слезы текут у нее по бледному лицу и капают на белый башлык. Няня тоже подозрительно моргает, сжимает губы, а ветерок относит ей на глаза концы черной шелковой косыночки, повязанной поверх белого чепца.

Сели. Поехали. На повороте видна еще маленькая ручка Милочки в перчатке; она машет носовым платком. Но вот завернули за угол, ничего не видать…

— Ах мама, милая мама! Ах няня, нянечка, сердце мое!

Лида не плакала, она спрыгнула с окна и, не слушаясь Матрены, побежала одна наверх, в детскую.

Глава V

— Ах, как скучно! Просто сил нет. Ну что это за тоска за такая! Все уехали. Право, я не знаю, что делать от скуки! — И Любаша зевала так, как будто было по крайней мере десять часов вечера.

А было всего только семь, и вечер был прелестный: солнышко садилось, дневной жар уменьшился, повеял ветерок.

— Матрена, поведи нас гулять, пожалуйста, — сказала вдруг Лида.

— Ну куда это еще! — с неудовольствием отозвалась Матрена. — Погуляли поутру — и будет.

— Да что поутру! Поутру гораздо хуже, а теперь… Ты погляди только, как чудно теперь! Пойдем, пожалуйста, Матрена.

— А в самом деле, на улице теперь хорошо, должно быть. Вот бы пойти, — сказал Коля, перевешиваясь в окно.

— Матрена, что ж ты ничего не отвечаешь? Пойдешь ты? — продолжала просительным голосом Лида.

— Ах, да отвяжитесь вы от меня! Куда это еще идти? Темно скоро станет, сейчас спать пора. Вон уж Жени и то спит.

— И не думает он спать!

— Все равно, сказано — не пойду. Нашли время гулять!

Матрена уселась поплотней в свое кресло, сложила руки на животе и закрыла глаза. Видно было, что, если бы не Жени, она бы с удовольствием заснула.

— Няня пошла бы, я знаю, непременно пошла бы! — заговорила нервным голосом Лида. Щеки у нее покраснели; она хотела что-то прибавить еще, но удержалась.

— Ах, какая скука! — снова вздохнула Любочка. — Лида, расскажи нам что-нибудь. Сказочку… А то я, право, не знаю, что делать.

— Что тут рассказывать! Кто теперь сказки сказывает!.. Зимой сказки сказывают, а теперь надо бегать, гулять.

— Да что же делать, когда не хочет она! Ничего, Лида, ведь мы скоро на дачу поедем, там нагуляемся. А теперь расскажи что-нибудь. Голубонька, душечка!

Лида покачала головой.

— Расскажи, Лидуся, расскажи, — приставала Люба. — Ты так отлично рассказываешь, лучше всех.

— Лучше всех, правда, — горячо подтвердил Коля. — Чем так-то сидеть, расскажи, Лида, — прибавил он.

Странная, довольная улыбка мелькнула на губах Лиды.

— Нет, рассказывать я не стану. Я сегодня ничего хорошего не придумаю, я уж знаю. А хотите вот что?.. Хотите, я вам почитаю? — предложила Лида.

— Ну хорошо, почитай. Что же ты почитаешь?

— А вот новую книжку. Здесь одна сказочка есть, такая сказка… Только ты, Коля, уж я знаю, наверное скажешь: "Все глупости".

— Конечно, все сказки — глупости, выдумки, — заметил Коля.

— Ну так что же, что выдумки?! А все-таки чудо как хорошо, — сказала, зажмурившись, Лида. — Сядем к окошку — светлей будет, и солнышко будет видно. Ну слушайте.

— Как называется сказка-то твоя? — спросил Коля.

— "Маруся". Ну, слушайте же!

— Ну слушаем.

Лида вскарабкалась в высокое креслице; дети подсели поближе к ней, поближе к окошку. И Лида начала звонким, неровным голосом.

МАРУСЯ

Сказка

Жил-был на белом свете — только не здесь, а далеко-далеко отсюда, в хорошей, привольной стороне, что Украиной зовется, — жил-был казак по прозванию Невтугай. Хорошо было жить казаку: дал ему Бог жену пригожую, добрую, дал и утеху под старость — малую дочку. Дочку Марусей назвали, и не чаяли в ней души отец с матерью.

Жили все ладно, счастливо. Только, сказывают умные старые люди, не бывает долго никому счастья на свете. Пошла под вечер к озеру за водой молодица, пошла да так и не вернулась домой. Куда сгинула, пропала, никто дознаться не мог. Сказывали, будто нашли в осоке алую ленту, но больше того, как ни искали, ничего не нашли. И осталась сиротою малая дочка, и вдовым остался казак Невтугай.

Погоревал, потужил, да и женился на другой; взял за себя старый жену молодую. Красавица была молодая жена: косы до пят, соболиные брови, карие очи. Гордо и вольно смотрела она этими очами из-под соболиных бровей, и так в первый же день на Марусю взглянула, что у бедной девочки вся душа в пятки ушла.

Невзлюбила красавица-мачеха падчерицу. За что про что, того не сказала, а только так невзлюбила, что всю жизнь ей отравила. Стала бить-колотить, золотую косу ей остригла, всякие платья-наряды отняла. Не было той черной работы, какую бы не сработала Маруся, такого тяжелого труда, что бы не велела ей мачеха делать.

А отец старый глядел, молчал, только седой головой качал. Боялся сам, не вступался, не защищал дочку.

И зачахла, завяла бедняжка, высохла вся как в поле былинка. Куда делось веселье детское, игры-забавы, песни звонкие! Осталась одна песенка заветная; выйдет Маруся на тихое озеро, горько в той песне плачется, что оставила ее мама одну на белом свете, малую, беззащитную сиротинушку.

Вернулась раз Маруся домой, гусей своих с воды пригнала. Мачеха в окно увидала, на порог хаты выскочила, зоркими очами стадо окинула, в минуту всех гусей перечла. Недостает одного гуська. Накинулась она на падчерицу:

— Ах ты, зелье этакое, негодница! Так-то ты мне гусей стережешь!.. Скоро половину стада растеряешь! Ступай вон, девчонка поганая, и нет тебе места в хате, пока не найдешь мне моего гуська.

Ударила мачеха Марусю коленом в спину и вытолкала вон за ворота.

Зарыдала бедная горькими слезами и поплелась назад гуся искать.

А вечер уж потемнел, и ночь сошла на землю. Пала роса. От болота туман-пар поднялся. Пошла Маруся в лес. Мокрая трава босые ей ноги знобила; ветки колючие голые плечи и руки царапали, волосы растрепанные за сучья цеплялись. Все дальше шла Маруся. Вот под ногами болото зачавкало, лес редеть стал, и из-за кустов озеро тихо выглянуло.

Сыро, безлюдно, темно! Как тут гуся найти?!

Постояла-постояла в думе Маруся, да и махнула рукой. Села на кочку под кустик, голову на руки положила и стала перед собою глядеть.

Чудно-хорошо было озеро! Стояло оно ровное, гладкое будто зеркало, и гляделось в него небо синее, а с синего неба Божьи очи — частые звездочки. Месяц молодой серебряный из-за дымчатого облачка выплывал и лучи свои ясные в прозрачных волнах купал. Кругом — ракиты, березы, верба молодая, и все тихо, тихо, не шелохнется ни единый листочек.

Смотрит, смотрит Маруся. И видит она, чего никогда прежде не видала. Из-за густой осоки головою русалка кивает: смеется личико бледное, блестят жемчужные зубы, и волосы зеленые по ветру вьются. И смотрит и слушает Маруся. И слышит она: раздался над водой тихий голос, тихий, жалостный, не то ветер шелестит, не то вода звенит. Расслышала слова:

Моя дочка, моя ясочка,

Ты зачем сюда пришла?

Видно, злая ведьма-мачеха

Тебя с хаты прогнала.

Не встать уж мне, не выплыти:

Пески в воде усыпали всю косу мне, всю русую;

Руки в камыше увязли,

А сердце мне змея-тоска

Сосет, грызет без устали.

Погубила меня

Ведьма-мачеха твоя,

Погубила меня,

Утопила меня.

И забурлило что-то на середине озера, словно бы кто камешек кинул. Маруся к воде потянулась, захотела подняться, привстать и… проснулась.

Смотрит: лежит она у кочки, близ озера. Занимается над водою заря ясная, лучами ей прямо в очи глядит. Вспомнила про гуся Маруся, на ноги поднялась и пошла искать по берегу, по лесу, по полю. Устала, измаялась, нигде не нашла, домой к вечеру воротилась.

Разгневалась, разъярилась мачеха, с кулаками на нее напустилась:

— Ах ты, дрянная девчонка, негодница! Где ты все шаталась, пропадала?

Исколотила ее пуще прежнего и опять прогнала гуся искать.

Пошла снова в лес Маруся. Вечером к озеру, к знакомой кочке прибрела, прилегла, и сама не приметила, как заснула. И услышала снова Маруся песню:

Моя дочка, моя ясочка,

Ты зачем сюда пришла?

Видно, злая ведьма-мачеха

Тебя с хаты прогнала.

Не встать уж мне, не выплыти:

Пески в воде усыпали всю косу мне, всю русую;

Руки в камыше увязли,

А сердце мне змея-тоска

Сосет, грызет без устали.

Погубила меня

Ведьма-мачеха твоя,

Погубила меня,

Утопила меня.

Ближе и внятней раздалась песня, и как будто рыбка закружилась в воде. Вся в тоске встрепенулась Маруся, с кочки неслышно скатилась, к воде спустилась, руками воды коснулась и… очнулась от крепкого сна.

Глядит: занялась зорька ясная и розовым огнем схватила полнеба. Встала на ноги, отряхнулась Маруся и побрела снова по лесу искать гуся.

Долго бродила, всюду ходила. Нет, не нашла. Сердце у нее сжалось. Как идти, как сказать! Опять побьет мачеха. Однако нечего делать, собралась с духом, пошла.

Увидала ее без гуся, из себя вышла ведьма; у ворот встретила и во двор не впустила, крепко избила, назад воротила.

Отошла Маруся, оглянулась назад и увидала своего отца. Стоял старый, кулаком слезы утирал, — жаль было отцу свою дочку.

Вот пропала из очей родимая хата. Не видать отца, не видать мачехи-красавицы у ворот, не видать и вишневого сада. И села родного не видать.

Пошла в чащу, отыскала лесную кочку Маруся, прилегла, протянула ноги босые, израненные, положила под голову руки исцарапанные, на плечо дырявую сорочку натянула и забылась крепким сном.

Все тихо. Но вот опять заслышалась песня:

Моя дочка, моя ясочка,

Ты зачем сюда пришла?

Видно, злая ведьма-мачеха

Тебя с хаты прогнала.

Не встать уж мне, не выплыти:

Пески в воде усыпали всю косу мне, всю русую;

Руки в камыше увязли,

А сердце мне змея-тоска

Сосет, грызет без устали.

Погубила меня

Ведьма-мачеха твоя,

Погубила меня,

Утопила меня.

Ясно, звонко раздалась над водою та песня около берега, около Марусиного уха. Нагнулась Маруся, глядит: из воды на нее другое лицо глядит. Тихо сияют лазурные очи, тихо лепечут бледные губы, протянулись ласковые руки…

— Мама! — крикнула сердцем Маруся, сама потянулась и… скатилась с берега в озеро.

Занялась зоренька ясная, осветила лесную кочку и не увидала на кочке Маруси. Не видала больше мачеха падчерицы, не видал старый батько малой дочки своей.

Давно то было, и быльем поросло Марусино озеро. Заглохло, заросло ракитой кругом, нет к озеру пути человеку. И одни только Божьи пташки поют, перепархивают, в ветках зеленых гнезда вьют, да рыбки серебряные плещутся. А порой в ясную ночь выплывают на берег две русалочки, садятся на лесную кочку и не наглядятся друг на друга. И гусек белый с ними рядом сидит. Нашла гуся Маруся. Утопила его мачеха в озере, нарочно искать заставляла. Посидят, крепко обнявшись, пока светит месяц да звезды сияют, и уплывут на зорьке назад в синие волны.

Недолго жил, скоро помер казак старый, а мачеха злая из села ушла и не воротилась, и что с нею сталось, никому не известно.

* * *

Лида кончила и замолчала над книгой. Слушатели ее не прерывали молчания, будто ждали продолжения.

В детской стемнело. Длинный косой луч заходящего солнца заглянул в последний раз в комнату и осветил детей: внимательные лица Любочки и Коли, стриженую головку Жени и среди них на высоком креслице Лиду, бледную, с потемневшими глазами, с вытянутой вперед худенькою голою рукой, которой она по обыкновению размахивала во время чтения.

Матрена мирно спала и громко храпела в уголке, в своем кресле.

Глава VI

В передней сильно зазвенел колокольчик.

— Барин, должно быть! — сказала Аксюша и опрометью бросилась отворять дверь.

В самом деле приехал папа. Он был не один. С ним вместе вошла в комнату высокая худощавая дама в нарядном черном платье со шлейфом. Она откинула с лица вуаль, сняла шляпку, перчатки и, повернувшись лицом к папе, спросила:

— А где же дети?

— И сам не знаю, — улыбаясь, ответил папа. — В детской, должно быть. Пойдемте теперь в вашу комнату, отдохните с дороги, а потом я вам покажу мое маленькое стадо.

Гостья ничего не ответила, а папа взял ее под руку и повел через коридор в комнату.

В детской между тем поднялась суматоха. Прибежала снизу, вся запыхавшись, Аксюша и взволнованным голосом объявила, что "тетенька изволили приехать".

Матрена вскочила с кресла и как безумная заметалась спросонок. Она схватила банку помады и начала без милосердия мазать стриженые волосы Коле, стащила рубашонку с Жени, стала напяливать через голову другую; закричала на девочек, чтоб они скорей переодевались.

— Зачем это? — возразила Лида. — Совсем не нужно.

— Ну рассказывайте еще! — сердито прикрикнула на нее Матрена. — Надевайте поскорей чистые блузки да фартуки новые возьмите, — там в шкафу висят.

Но Лида отказалась наотрез и принялась уговаривать Любочку:

— Люба! Ведь без тети мы бы не стали переодеваться, ведь так бы остались? Значит, и при тете не нужно. Ведь это значит тетю обманывать. Я не хочу, я не стану переодеваться. Я не хочу тетю обманывать!

Все это было бы, пожалуй, верно, если бы Лидино платье не нуждалось в перемене независимо от тетиного приезда. Короткая ситцевая юбочка была сильно помята, оборка в нескольких местах оторвалась, а белый фартук смахивал на пыльную тряпку.

— Погубить меня, видно, хочешь, — начала, переходя от сердитого к жалобному тону, Матрена. — Хочешь показать тетеньке, что вот, мол, не смотрит няня за нами, в грязи, мол, нас водит.

Лида принялась с жаром уверять, что совсем она этого не хочет показать, что она…

Но тут Любочка увидала через стеклянную дверь папу и громко всем объявила об этом. Лида замолчала на полуслове. Матрена отошла в сторону.

Дверь отворилась. В комнату вошел папа, а за ним приехавшая высокая гостья — тетя Екатерина Петровна.

— Вот это мой мальчуган — первый номер, а это — номер второй, — говорил папа, представляя Колю и Жени. — А это — девчурки. — И он подвел к тете Лиду и Любу.

Катерина Петровна нагнулась и поцеловала в лоб трех старших детей; Жени же она подняла с полу и расцеловала в обе пухлые щечки.

Тетя была худощавая нарядная, с тонкою талией, такая высокая, чуть ли не с папу ростом. Большие глаза смотрели серьезно из-под темных бровей, а маленький рот, показалось Лиде, как будто совсем не умел улыбаться.

— Которая же старшая? Я так давно не видела, забыла совсем. Да неужели же Любочка переросла Лиду? — спросила тихим, необыкновенно ровным голосом тетя.

Голос ее не понравился Лиде.

— Переросла, давно переросла, — отвечал папа. — А Лида у нас вовсе не растет, так и остается малышкой, маленькой обезьянкой.

Папа выдвинул Лиду вперед и поставил посередине комнаты, как раз напротив тети.

Лиде вдруг сделалось ужасно неловко. Она вспомнила свой разговор с мамой и покраснела до ушей. Тетя так пристально смотрела на нее серьезными темными глазами, точно хотела по лицу отгадать, о чем она думала. Лиде захотелось убежать куда-нибудь, спрятаться, а папа как раз взял ее за руку и притянул еще ближе.

— Как вы находите, на кого она похожа? — спросил он тетю.

— Не знаю, право, — отвечала тетя, еще пристальней поглядев на девочку. — На мать не похожа, на вас тоже нет.

— На вас, на тетю похожа. Вы вглядитесь только — портрет.

Катерина Петровна смерила глазами маленькую худенькую фигурку, стоявшую перед ней, покачала головой и ничего не ответила, но Лида вспыхнула пуще прежнего. Ей показалось, что тетя недовольна таким сравнением. Она взглянула на свое замазанное, измятое платье, на свои красные, немытые руки и на тетин длинный шлейф и ее отличные перчатки, и ей стало досадно, зачем она не принарядилась, как приказывала Матрена. Она уже забыла о своей похвальной правдивости и думала только, что, будь она понарядней, тетя, может быть, и не смерила бы ее таким недовольным взглядом.

Лида вырвала свою руку из папиной и убежала в угол, к окну.

Тетя не долго просидела на этот раз в детской, к удовольствию Матрены и Лиды. Она скоро поднялась со своего кресла, обошла комнату, беглым взглядом окинула в ней все предметы, мимоходом провела пальцем по пыльному зеркалу, потрепала по щечке Жени и вышла.

Долго в этот вечер не могла Матрена угомонить своих питомцев. Все ее возгласы: "Тише, дети! Да замолчите ли вы? Спать пора!" — не привели ни к чему. Разговорам не было конца. Едва лишь утомленная приказаниями и упрашиваниями опускала она на подушку голову, как с трех подушек в трех кроватках подымались три головы и начинались новые споры и беседы.

— И ты можешь говорить, что она тебе нравится! — говорила Лида, сдерживая по возможности голос и с гримасой боли прижимая левой рукой правую, которую только что ушибла о железную спинку кровати, размахивая руками во время разговора.

— Да чем же она дурна? — старательным шепотом спрашивала Любочка, с любопытством подняв голову над подушкою. — У нее какое платье отличное!

— Так разве я тебе про платье говорю? Ты послушай только, какой у нее голос.

— Ну какой?

— Такой ровный-ровный, ужасно гадкий! А еще, мне кажется, она злая.

— Почему?

— Так. Она никогда не смеется, не улыбнется даже. Заметила ты, Люба?

— Да, это правда. Только, ты помнишь, мама нам говорила, что она была больна очень. Может быть, у нее и теперь что-нибудь болит, оттого она и не смеется.

— Ну, могла бы улыбнуться хоть разик.

— А какие у нее часы славные — чудо! Золотые, большие, будто у мужчины.

Коля был очень рад, когда мама купила ему подтяжки, как у папы, как у мужчины. Он вообще любил все мужское.

— Все-таки я рада, что она приехала, — сказала Любочка. — Теперь все пойдет хорошо.

— Все пойдет очень гадко, я уж знаю! — чуть не крикнула Лида и даже приподнялась на постели. — По мне, уже или мама с няней пусть будут старшие, или уж никто. С Матреной можно отлично ладить — спит себе целый день, — можно устраивать все, что захочешь. А ей, то есть тете, я, наверное, ни в чем не понравлюсь. Она меня опять не полюбит, как в прошлый свой приезд. Я это уж сегодня заметила.

— Почему?

— Да так, уж я знаю. Так она посмотрела…

Долго еще продолжались разговоры в том же духе, долго еще рассуждали и разбирали по ниточкам новую тетю. Заметили ее строгие глаза, гладкие волосы, чудесный воротничок и черное с камешком кольцо на левой руке.

Для большего удобства Лида перелезла на постель к Любе. Няня никогда не позволяла этого — но ведь няня не позволяла и болтать Бог знает до каких пор ночью.

Матрена уже давно спала. Было половина двенадцатого, когда наконец все смолкло и успокоилось в детской.

Глава VII

Прошло несколько дней, и на всем стало заметно присутствие тети. Все в доме приняло какой-то особенно парадный, необычайно аккуратный вид.

Мама любила чистоту, няня тоже усердно соблюдала порядок; но это было не то: теперь все точно глянцем покрылось, так и блестело, как лакированное. Аксюша бегала с половыми щетками и пыльными тряпками вдвое больше прежнего. Матрена жаловалась, что ей вовсе покою нет, а Лида ворчала:

— Что же это за наказание! Нельзя по полу на коньках ездить; нельзя качаться, повесившись на ручку двери; на диван нельзя с ногами сесть. Все нельзя да нельзя!

Тетя замечала, что для коньков бывает зимой лед, для качанья будут летом качели на даче, а ерзать по мебели в обуви никогда не годится, ни в какое время года, так как мебель от этого портится, да и платье страдает.

Тетя завела строгий порядок в распределении ежедневных занятий. В семь часов дети должны были быть на ногах. Теперь нельзя уже было потянуться, поваляться минутку-другую в теплой постельке, как делалось, бывало, прежде, когда няня с добродушной улыбкой только подходила, похлопывала по спине, поглаживала по животику с обыкновенною своею приговорочкой: "Расти велик, будь счастлив!"

Теперь настали другие времена. Аккуратно с последним ударом семи часов тетя, уже гладко причесанная, одетая в белую пышную блузу, входила в детскую и говорила своим тихим голосом:

— Дети, вставать пора!

И затем не допускалось уже никаких проволочек.

Дети в ту же минуту должны были подыматься и одеваться, причем Матрена им почти не помогала. По окончании туалета все вместе с тетей сходили в столовую вниз.

И это были уже не прежние веселые завтраки в детской, у круглого столика, когда все уписывалось с таким аппетитом, что в хлебной корзинке и в кувшине не оставалось ни крошечки хлеба, ни капельки молока; когда при этом буянили так, что нередко и кувшин и корзинка попадали под столик, а на все замечания, воркотню няни отвечали таким заливистым хохотом, что няня, как ни хмурилась, а и сама не могла утерпеть: переставала ворчать и начинала смеяться.

Теперь папа сидел за столом какой-то серьезный, задумчивый, все говорил, что дел у него очень много. Тетя Катерина Петровна хозяйничала и разливала чай так, что, по выражению Лиды, отбивала у нее охоту попросить себе вторую чашку. Тетя запрещала лазить пальцами в стаканы и кувшин с молоком, резать хлеб с двух сторон ради горбушек и проливать на скатерть все, что только подвертывалось под руку.

Тотчас после утреннего завтрака старшие дети отправлялись в классную, приготовляли тетради и книги, повторяли уроки и поджидали тетю. Тетя не заставляла себя долго ждать. Она умела делать все хоть не спеша, а проворно. Распорядившись по хозяйству, она переодевалась из белой блузы в темное платье и приходила заниматься с детьми.

За время последней болезни мамы дети поотстали немного в занятиях, и тете было с ними немало труда. Она учила их русскому и французскому языкам, священной истории, арифметике и музыке.

Тетя была терпелива, очень терпелива — ей никогда не надоедало объяснять детям непонятные для них слова. Отдавала она приказания и делала выговоры не повышая тона, все тем же ровным, спокойным голосом; она не любила наказывать, а браниться, кажется, даже совсем не умела.

Коля учился прилежно; Люба, когда не ленилась, тоже хорошо отвечала свои коротенькие уроки. Но Лида!.. Недаром Матрена считала ее способной рассердить ангела на небе. Своими постоянными причудами, капризами и выходками она выводила из терпения даже тетю. К несчастью, Лида выказывала обыкновенно все свои недостатки именно тогда, когда гораздо разумнее было бы хорошо вести себя: при гостях, когда в доме появлялось какое-нибудь новое лицо. Тетя Катерина Петровна в самое короткое время познакомилась с различными образчиками Лидиного характера.

Училась Лида, пожалуй, очень хорошо, но только тогда, когда хотела, и по тем предметам, которые любила. Она славно рассказывала священную историю, шутя выучивала всевозможные стихи и басни; была большая охотница до рисования, до всяческих новостей, сказок, рассказов. Но чуть дело подходило к чистописанию, грамматике, еще того хуже — к арифметике, — все круто менялось. Бумага всегда бывала такая шершавая, скверные перья цеплялись за нее, и оттого, верно, вместо буквы "р" выходило "ф", авместо "ф" — такой удивительный знак, которому и название трудно придумать. В диктанте Лида ухитрялась сделать десять ошибок в девяти словах; а когда тетя поправляла ее и говорила, что пять умножить на шесть будет тридцать, а ни в каком случае не двадцать четыре, Лида делала глупые глаза и спрашивала: «Да как же это так?»

Но самые крупные ссоры и большие несчастия случались с Лидой не на уроках. Время с половины десятого до часу дня, определенное для учебных занятий, было, пожалуй, самым благополучным временем. Как бы то ни было, каждый занят был своим делом; тетя сидела подле серьезная, важная, — никому не приходило в голову дурачиться.

Но вот снизу начинало долетать бряцанье ножей и ложек, стук посуды. Вкусный запах крупеника или молочного супа возбуждал аппетит. Дети слышали, как Аксюша подходила к лестнице, как подымалась на первые три ступеньки и наконец звала звонким голосом: "Завтракать подано! Кушать пожалуйте!"

Все бежали вниз завтракать, а после завтрака наступало для детей свободное время. Каждый мог делать что угодно. Коля приносил ящик со столярными инструментами: рубил, пилил, плотничал. Люба устраивалась где-нибудь в уголке со своими куклами и котятами, и едва только Жени замечал это, как сейчас же бросал няньку, бежал к сестре, и они мирно играли вдвоем.

Вначале Лида тоже принималась за какое-нибудь занятие: возилась с куклой, раскрашивала картинки.

Но вот кукла отброшена в сторону, краски отодвинуты. Лида вскочила с места и объявила решительно, что "одной играть — страшная скука, а давайте лучше все вместе играть".

— Хорошо, — согласился Коля. — Только во что?

— В путешественников, — предложила Лида.

— А как это?

— Да это я сама придумала. Я тебе сейчас расскажу: мы будто путешественники и едем по лесу, такой большой-большой дремучий лес; принесем из залы стульев — это и будет лес; и будто на нас нападают разбойники, а мы станем защищаться и тоже на них нападем. Там уж дальше я потом скажу, а теперь поняли? Хорошо?

— Кто же буде? разбойник? — спросила Любочка.

— Коля будет разбойник, а ты, Люба, будешь мама, а Жени будет сын, а я буду муж. Ну, бежим за стульями!

— Да как же? Ведь тетя не позволила передвигать мебель! Она рассердится, — вдруг вспомнил, останавливаясь на бегу, Коля.

— Ничего, ничего, мы потом опять на место поставим… Ничего, говорю я тебе!

— Нет, все-таки… Уж лучше мы без стульев, Лида! — начал было Коля, но Лида не дала договорить Коле:

— Вот ты всегда так! Ты все мне только портишь. Ах, пожалуйста, уж не спорь! Я уж теперь не могу! Я сама потом тете все скажу… Ну, Коля, ну мой голубчик, пожалуйста! Увидишь, как хорошо будет.

Матрена по привычке дремала над чулком в углу, на скамеечке; тетя сидела в своей комнате у рабочего столика и, видно, сильно была занята работой, если не обратила внимания на страшный шум, с которым устраивался дремучий лес. Все стулья из залы были снесены и поставлены на середину комнаты, — лес вырос совсем непроходимый. Из большого кресла вышла телега.

— А вот это будет наша поклажа, — объявила Лида и забрала свои краски и Колины инструменты. — Ты, Коля, будешь отнимать у нас поклажу.

— Лида, можно мне взять Лизу с собой? Она будет моя дочка, — спросила про куклу Люба.

— Можно. Ну, Коля, теперь уходи поскорее в лес на опушку и подкарауливай нас. Скорей! — скомандовала Лида.

Вначале все шло благополучно: Лида в качестве мужа и кучера, сидя на облучке телеги — на спинке кресла, — усердно махала кнутом. Люба настоящею мамашей с семейством, с Жени и Лизой, угнездилась в кресле.

Коля ползком пробирался по лесной опушке.

— Ты, Коля, взвизгни, как нападать будешь. Так нужно! — шепотом учила Лида, не глядя на брата.

Коля напал, взвизгнул; Лида ответила ему отчаянным криком, бросилась на защиту поклажи и крикнула Любе, чтоб она спасалась в лес.

Люба со своими "детками" только что славно устроилась, она уютно примостила их подле себя "на телеге" и покрыла шубкой — старым няниным зеленым платком. Любе очень не хотелось никуда перебираться.

— Ничего, Лида! Я лучше в телеге побуду. Будто бы разбойник…

Но Лида не могла уже ничего слушать.

— Люба, иди скорее! Теперь будет самое интересное. Скорей спасайся, скорей в лес!

Нечего делать — Люба с семейством начала выкарабкиваться из телеги, исполняя приказание, но с первых же шагов запуталась в частых деревьях. Как ни тащила она за руку Жени, тот ничего не понимал, упирался, цеплялся ногами за ножки стульев, падал вместе с Лизой между стульями и вдруг поднял оглушительный рев.

Ах какая досада! Лида только что собиралась ловко отвоевать поклажу! Но было уже не до поклажи. Жени кричал так громко, что тетя каждую минуту могла услышать, прийти… Лида опрометью кинулась на помощь Женьке, но впопыхах свалила всю поклажу — Колины инструменты — и мимоходом, между стульев, наступила каблуком на восковое лицо куклы Лизы.

Мигом игра расстроилась: Коля негодовал; Любочка разразилась горькими рыданиями над бедною Лизой. На общий шум прибежала в комнату испуганная тетя и проснулась Матрена.

— О чем плач? Что случилось?!

— Лидка! Ты все мои пилки растеряла. Я тебя отколочу! — кричал Коля, забыв, что он уже больше не разбойник.

— Ты ей нос раздавила! Ах, ее даже склеить нельзя, бедную мою Лизочку! — плакала Люба.

Матрена вытаскивала из-под стульев растерянного, заплаканного Жени и громко ворчала:

— Что же это за Божеское наказание! Минутки покоя нет. И что за шалунья за такая, выдумщица! Не барышня, а как есть с улицы сорванец!

Тетя не бранила Лиду, а молча смотрела, нахмурив темные брови.

— Я ведь не велела переносить мебель из других комнат. Кто это сделал? — спросила она, показывая на стулья.

— Это лес. Это я для игры придумала, тетя, — отвечала Лида.

— Посмотри, Лида, ты нас всех обидела: меня обидела тем, что не послушалась, наделала такого беспорядка, когда знаешь, что я этого не люблю. Ты испортила вещи Любочке и Коле, заставила плакать маленького брата. Нет, ты, видно, не умеешь играть с другими. Ступай посиди одна в кресле, пока не придумаешь чего-нибудь поумнее этой игры.

Лида стояла беспокойная, сердитая и теребила кончик своего фартука.

— Моя игра была хорошая, это они — глупые, — объяснила она.

— Лида, пойди и сядь в кресло, — повторила тетя.

— Тетя, я не хочу сидеть в кресле, я хочу играть.

— Очень верю; но для этого надо прежде научиться играть с другими, а ты пока умеешь только портить игру другим. Я говорю: пойди и сию минуту садись на место.

Лида исподлобья быстро взглянула на тетины брови, сердито дернула плечом и пошла к окну, к креслу.

Тетя боялась оставить комнату — как бы опять не случилось беды, и присела с работой у столика.

Лида не могла спокойно просидеть и трех минут. Она вертелась, поднималась на месте, наконец нашла себе удобное положение, вытянулась во весь рост в длинном кресле, а ноги положила рядом на стул.

— Лида! Так не сидят маленькие девочки, в особенности наказанные. Кресла сделаны не для того, чтобы валяться в них.

— А няня всегда говорила, что вредно сидеть целый день навытяжку, аршин проглотивши… — не задумываясь, отвечала Лида, не переменяя положения. Ей так хотелось играть! Она думала о том, как отлично можно было устроить эту игру, и совсем не думала про то, с кем и что она говорила.

Тетя подошла к ней, отодвинула из-под ног стул и посадила прямее в кресле.

Приближалось время обеда — новая история: Лида объявила, что ни за что не станет переодеваться к обеду. Она утверждала, будто мама всегда говорила, что всякие платья — страшный вздор, что тот глупый, кто думает о нарядах.

— К тому же вы ведь знаете, я сейчас буду опять такая же мятая, и руки сейчас же запачкаю. Не к чему мне, значит, переодеваться. Не хочу! — твердила она.

Тетино терпение явно подходило к концу.

— Матрена, — сказала она, и даже ее ровный голос звучал уже не так ровно, — ты возьмешь эту большую девочку, сама вымоешь ей руки и переменишь платье, как маленькой. Она не умнее маленького ребенка.

Делать нечего, приходилось делать то, что приказывала тетя.

Много терпенья и уменья нужно было тете, чтобы ладить с Лидой. Может быть, она даже пожалела, что приехала, если бы не утешали ее другие дети. А другие дети и впрямь утешали ее, с ними она ладила отлично.

Все в доме, начиная с кота Васьки и кончая самими же детьми, все любили Любу. Любиного покровительства искала кухарка Аннушка для своих цыплят; к Любе под кровать притаскивала кошка новорожденное семейство, спасаясь от опытов и преследования Лиды; Люба была лучшею няней для Жени, и за это ее особенно жаловала Матрена.

Тете Катерине Петровне случалось нередко пожурить Любу немножко за леность, но вообще тетя постоянно ставила ее в пример старшей сестре и говорила даже, что если бы все маленькие девочки были похожи на Любу, то всем тетенькам, мамам и няням легче жилось бы на свете.

Тетя постоянно жалела об отсутствии своей любимицы и крестницы Милочки, хотя Коля прилежанием и аккуратностью немного напоминал ее. Учился Коля хорошо, и если Лида рассказывала и рисовала лучше него, зато он отлично шел по арифметике, писал красиво и быстро, а главное — никогда не забывал приготовлять уроки, что с Лидой нередко случалось. Коля умел плести корзинки из ивовых прутьев, клеить коробочки, с помощью своих столярных инструментов он мастерил всякие машины, столы и скамейки для Любиных кукол. Последнее время Коля был очень серьезен и занят; сестры шептались между собой, что, верно, он хочет устроить мельницу, или железную дорогу, или самострельную пушку — какую-то машину, одним словом. Коля только усмехался в ответ на все приставания сестер и с особенным старанием прибирал подальше свои гвоздики, винтики, катушки и колесики.

Жени, как самый младший, был баловник и любимец всей семьи. Жени очень хорошо замечал всеобщую к себе слабость и нередко капризничал так, что пугал тетю.

У Жени были Лидины темные глаза; тетя опасалась, как бы он не вырос похожим на Лиду, и приняла его под свое особенное покровительство. Она совсем "пришила его к своим юбкам", как говорила Лида, даже за обедом велела сажать подле себя.

Обедали в пять часов, когда приезжал папа. После обеда дети шли на прогулку с тетей и Матреной; затем Коля и Лида брали урок музыки. В восемь часов пили чай, а в половине десятого дети отправлялись спать.

Беспокойная и озабоченная после бурно проведенного дня, ложилась Лида в постель. "Ведь я не нарочно рассыпала пилочки и раздавила Любину куклу, а тетя меня наказала. А стулья-то? Да ведь я думала их после игры сейчас же на место поставить. Ведь как же было без них устроить лес!"

Лида не вспомнила, как нарочно сердила тетю своими дурными манерами, как упрямилась и не хотела переодеваться. Она уже мечтала о том, что скоро переедут они на дачу и тогда можно будет устроить игру в путешественников в настоящем лесу, с настоящими деревьями. Она так и заснула с этой мыслью и во сне увидала, будто путешествует в какой-то далекой стране, где нет ни Матрены, ни тети.

Любочке долго не спалось. Бедная Лиза с обвязанным лицом лежала подле нее. Неужто куклу нельзя полечить? Бедная Лиза!

Коля устал. Он не доискался одной пилочки — такая тоненькая, верно, в щелочку под пол провалилась. Коля заметил перед сном задумчивое лицо Лиды. Ему стало жалко сестру. "Завтра ей свою машину секретную покажу", — решил он.

Жени ложился спать раньше других. Белокурая головка его едва различима на белой наволочке; он спит безмятежно, пухлые губки чмокают во сне.

Глава VIII

Папа в легком пальто, со шляпой и зонтом в руках, вошел в комнату. Тетя тоже была почти готова: она приколола у зеркала вуаль и стала натягивать перчатки. Никто не знал, куда это они собирались.

— Ну, тетя, так кто же у вас особенно отличился? Кого мы берем с собой? — спросил вдруг папа.

— Папа, что такое? Куда берем? — забросали его вопросами со всех сторон.

— Нет, не скажу. Хочу прежде узнать, кто умницей был. А может, и никто не был? Тогда никого не возьму, — шутил папа.

Тетя снисходительно улыбнулась:

— Они все сегодня учились недурно, и особенных шалостей до сих пор еще не произошло. Коля отлично приготовил задачи. Впрочем, он ведь старший, — прибавила она.

— Отлично приготовил задачи, верно, много занимался? — ласково обратился папа к Коле. — Ну поедем же теперь с нами, покатаешься, отдохнешь. Ступай одевайся живей.

— Папа, да куда же вы едете? — спросила Любочка.

— Едем дачу смотреть.

— Да-а-чу? — жалобно протянула Лида. — Ах, папа!

— Ну что?

— Ах, папа, мне бы так хотелось тоже поехать! Я все время только и думала что о даче. Я придумала…

— Ты бы больше думала о своих уроках и придумала бы поскорей, как получше вести себя, — перебила ее тетя. — Тогда про тебя бы подумали — на дачу тебя взяли. А пока оставайся, да не забудь повторить старые гаммы.

Лида повесила голову.

В комнату вошел Коля, веселый, в новой шапочке, в любимой поддевке. Все вышли на крыльцо, а через минуту стало слышно, как задребезжали по мостовой колеса пролетки.

— Счастливые! — вздохнув, проговорила Лида и бросилась к окну поглядеть, как они будут вдоль улицы ехать.

— Ничего, Лида! Они теперь поедут и найдут дачу, а там и мы переедем. Все сейчас же и переедем! Не огорчайся! — утешала ее Любочка.

— Ты, Люба, ничего не понимаешь. Они ведь дачу-то не сразу наймут, они сперва будут осматривать, в дома заходить.

— Да, ну так что же?

— Ну так это и есть самое лучшее, самое интересное посмотреть всякие дома, как они устроены, какие комнаты, что в них наставлено. Помнишь, в прошлом году? Ах, это мое самое любимое!

Лида от большого огорчения не садилась за фортепиано, как приказывала тетя, а ходила по зале скучная и лениво вертела в руках все, что попадалось на глаза, и чуть не свалила за окно горшки с цветами — то и дело высовывалась поглядеть, не едут ли папа и тетя. Однако гаммы надо же было вытвердить. Тетя сама напомнила, значит, ни за что не забудет, заставит играть непременно.

Лида присела к роялю, но за урок все-таки не принялась.

Ей вдруг вспомнилось, как уже много времени прошло с тех пор, как уехала мама, — много дней, целая неделя… Нет, больше, больше двух недель. Такие сделались долгие скучные дни! Даже играть скучно без няни. А спать-то!.. Эта Матрена такая ленивая, никогда не заправит хорошенько лампадку: она погорит, погорит с вечера, да и погаснет. Лида просыпается, и ей делается страшно в потемках. Лида знает, что бояться нечего; она и не боится, как немножко, подумает, увидит, что кругом все тихо, все спят спокойно. Но только она не любит лежать в потемках. У лампадки такой тоненький, малюсенький огонечек; он так славно выглядывает из-за красного стеклышка и озаряет все кругом таким тихим сиянием. Няня никогда не забывала заправить лампадку!

Что-то они теперь делают?.. Вот она, Лида, сидит за роялем и сейчас гаммы играть будет. А они что делают? Мама, верно, лежит с книжкою на подушках, а няня сидит с чулком где-нибудь в уголке и мурлычет себе втихомолку под нос. Как бы Лиде хотелось увидеть теперь и маму, и няню, и Милу! Лида никак не может припомнить маму. Задумается, зажмурит глаза и все-таки не вспомнит никак. Ей хочется увидеть всю маму, — всю, как она есть, а ей вдруг вместо того вспомнятся мамины новые серьги в ушах под зачесанными волосами, или черная родинка на щеке, или мамина белая рука с зеленым колечком, с голубыми нежными жилками.

А вместо няниного лица Лиде все вспоминаются кончики няниного платка, который она так потешно повязывает рожками кверху. Только зажмурит глаза крепко-прекрепко, думает, вот увидит сейчас нянин портрет, и, как назло, сейчас приходят на ум эти смешные, досадные кончики-рожки, болтаются перед глазами и мешают припомнить нянино старое, похожее на печеное яблоко, милое, милое лицо… А сестра? Мила, верно, теперь чему-нибудь учится. Может быть, на фортепиано играет. Лида тоже сейчас будет учиться играть. Тетя задала ей целую страницу из коричневой старой тетрадки. Все такие трудные ноты, и их так много, точно букашки с длинными хвостиками расселись, как по жердочкам, по линейкам, на всей странице.

Лида положила на пюпитр старую коричневую тетрадку с ободранным корешком, влезла на табурет, расставила по клавишам, как учила тетя, пальчики и хотела уже ударить первую ноту, как вдруг ей пришла новая мысль в голову: отчего это верхние черненькие клавиши такие худенькие, а нижние, белые, напротив, толстые? Отчего направо все ноты так жалобно поют, а на левом конце гудят, будто сердятся? Если поднять крышку рояля, так, верно, все будет видно. Лида видела раз, как настройщик настраивал рояль, только ей хотелось самой, одной посмотреть. Тетя не велела… Ну ничего! Один разик-то можно. Она теперь посмотрит и никогда, никогда больше не будет.

Лида отвинтила и с трудом подняла тяжелую крышку. Она стала смотреть, как каждый раз, когда она прижимала клавишу пальцем, снизу под струнами выскакивала какая-то маленькая беленькая штучка. Вот одна, вот две! Вот она взяла несколько нот рядом, и выскочило несколько белых фигурок. Это было очень забавно! Лида добралась до струн, увидала ключ и хотела было уже приняться за него, как вдруг на часах пробило половину.

Половина которого?

Она подбежала к стене и взглянула на часы. "Батюшки мои! Половина восьмого. Как же быть теперь? Они сию секунду приедут".

Лида захлопнула крышку, влезла на табурет, поскорей развернула тетрадку и принялась разыгрывать гаммы.

Не прошло и четверти часа, как Любочка закричала из другой комнаты: "Едут, едут! Наши приехали!"

Обе девочки выбежали в переднюю встречать.

— Ну что, наняли?

— Наняли. Да еще какую прелесть наняли, Лида! — говорил Коля, скидывая свою поддевку.

— Где же?

— Ты этого места не знаешь. В Нескучном.

— В Нескучном?.. Хорошее имечко. А там есть лес?

— Нет, леса нет, а есть сад большой, большой парк.

— Что же это такое, леса нет! Как же это так, леса нет! — рассердилась и разворчалась Лида; но вдруг просияла.

Папа разговаривал с тетей о том, что недалеко от Нескучного — Воробьевы горы, что можно будет иногда ходить гулять на Воробьевы горы.

Воробьевы горы! Лида никогда не видала никаких гор. Ей всё обещали поездку на Воробьевы горы, но откладывали исполнение обещания, и вот теперь она будет жить близко от них. Лида примирилась даже с тем, что не было леса.

День вышел совсем счастливый. Папа с тетей порешили переехать как можно скорее, как только управятся с укладыванием, а укладываться думали начать завтра же. Тетя устала от поездки, наутро ей предстояло много хлопот, и она сказала Лиде, что прослушает ее гаммы уже на даче.

Лида не ожидала такой удачи. Против всякого обыкновения, она аккуратно сложила старую коричневую тетрадку, бережно опустила нотный пюпитр и даже улыбнулась, поворачивая в замке ключ. Она готова была поцеловать этот ключик при мысли, что пройдет целых три, а может быть, и четыре, пять дней, прежде чем она снова подойдет к роялю, повернет ключик в другую сторону, развернет старую коричневую тетрадку и снова заиграет эти длинные-длинные, похожие одна на другую, несносные гаммы.

Глава IX

Тетя никогда ни на что не жаловалась. Она не любила ныть, как сама говорила. За утренним чаем она, однако, вздохнула и неожиданно произнесла:

— Что за несчастье эта уборка! Сколько времени придется переносить беспорядок! Кажется, нет ничего хуже переездов.

Матрена совсем скисла и только что не плакала.

— И что это за дачи за такие, затеи пустые! — ворчала она. — С одной укладкой-то хлопот не оберешься. Наказание Божеское, прости, Господи!

Пришла из кухни Аннушка-кухарка и объявила тете, что как угодно, а завтрак ей готовить некогда. "Пусть уж дети холодного чего покушают; потому как никоим манером не управиться — посуды убирать уж очень много". У Аннушки тоже было недовольное лицо.

Дети не могли понять этого. Что это с ними? Отчего им невесело? Переезжать, убираться, укладываться — да лучше этого ничего быть не могло! А большие, как нарочно, бывают всегда такие сердитые как раз в это время. Все ворчат и гонят прочь маленьких. Все: "Не ваше дело!" — да: "Убирайтесь с дороги!"

Рано утром поднялась суматоха. Все зашумело, затолкалось, засуетилось, точно в уборку перед большим праздником.

Лида носилась взад и вперед по комнатам, вверх и вниз по лестнице и, помимо всякого обыкновения, никому не мешала, не производила никаких особенных беспорядков. Тетя заметила это и, в виде одобрения, позвала ее помогать себе. Тетя в старом платье, в длинном переднике, с полотенцем в руках стояла на табурете перед буфетом и уставляла на полки дорогую посуду. Лида с сияющей, счастливой улыбкой осторожно выступала на цыпочках, подавала тете со стола тоненькие чашки, десертные тарелочки, цветочные вазы из гостиной. Лида чувствовала, что она хорошая девочка, что она сама будто взрослая, и была очень счастлива.

Коля оказался особенно полезен. Он делал все осторожно и аккуратно, и тетя давала ему очень важные поручения. Вдвоем с Аксюшей он укладывал в корзинку с сеном посуду, которая должна была ехать на дачу.

— Не так, не так! Постой, батюшка! — горячилась Аксюша, вырвала из рук у Коли чайник и запихнула его по-своему в корзинку.

Коля с минуту смотрел спокойно.

— Нет, ты не так сделала, — заметил он. — Ты носик ему нехорошо повернула; он так будет толкаться и расколотится непременно.

Коля вынул чайник, устроил его носиком в угол, где было много сена и мало посуды, старательно укутал его еще сеном сверху, и даже Аксюша согласилась, что и впрямь так надежнее.

Стали нагружать возы. Два ломовых извозчика вместе с Дмитрием вынесли старый диван и другой, новый, тетин. Тетя вынула все из комодов. Аннушка, Аксюша, Матрена потянулись каждая со своими узлами, корзинами, корзиночками, узелками, узелочками.

— Бедные лошади! Митрий, ты не вели много наваливать — им не свезти.

— Ничего, барышня. Шагом пойдем, — ответил извозчик сердобольной Любаше.

— Ну все, кажись! — сказал Дмитрий, утирая рукавом капли пота. — Завязывай, что ли!

Лида свесилась над перилами лестницы и смотрела, как натягивали веревки.

Какие огромные были возы! Какие смешные диваны! Толстые такие, неуклюжие, легли на телегу и подняли кверху тонкие короткие ножки. Вон кровати — тетина, папина — две большие, а подле них, будто детки, все маленькие, мал мала меньше.

— Хорошо ли связали? Смотрите, не растерять бы дорогой чего, — говорил папа, выходя на крыльцо.

— Да уж будьте благонадежны, сударь.

— Ну, с Богом! Трогай!

Аксюша с Дмитрием должны были идти за возами. Аксюша повязала от солнца свой розовый платочек колпачком, на самые брови.

Лошади тронули. Возы чуть-чуть колыхнулись. На солнце ярко заблестел бок самовара; железный ковшик в железном ведерке стал болтаться и тихо позванивать по камешкам мостовой.

— Ну, папа, голубчик, милый! Пожалуйста, едем сегодня, папа! — чуть не со слезами приставала Лида.

— Да ведь ты слышишь, что говорит тетя?.. Нельзя!

— Не то чтобы нельзя, — заметила тетя, — а только поздно теперь, да и беспорядок большой везде. Поедемте, пожалуй, — неожиданно заключила она.

Хорошо, что у папы был аккуратный портной, а то несдобровать бы его пуговицам и отворотам на сюртуке. Лида уцепилась за отвороты, подпрыгнула до самого папиного подбородка, чмокнула его, спрыгнула на пол и три раза обежала вокруг папы.

— Ужасные у тебя манеры, Лида! — заметила, покачав головой, тетя.

Но Лида уже ничего не слыхала. Она летела стремглав по лестнице в детскую и во все горло кричала: "Едем! Мы едем! Едем!"

— Кому же идти за извозчиком? Дмитрия нет, Матрена возится с Женькой.

— Папа, я найму извозчиков, — вызвался Коля.

— Ой ли! Сумеешь? Ну попробуй ступай.

Коля вышел на улицу. В первый раз было у него такое важное поручение. Коле хотелось, чтобы на углу не стояло ни одного знакомого извозчика, чтобы нужно было пройти подальше и поторговаться, как делают большие — няня и тетя…

Коле было очень весело. Он был совсем как большой, когда один, в откинутой пролетке, въезжал во двор, а сестры глядели из окна.

Дорога была отличная, и погода отличная, и извозчики тоже отличные.

— Вот и Нескучное, — сказал папа.

Дети увидали белую каменную ограду, ворота с фигурами на белых столбах и глубокую густую аллею.

— А где же наша дача?

— Дальше, дальше. Извозчик, налево! — командовал Коля. — Стой.

Лошадь остановилась у ворот небольшого деревянного дома. В окне мелькнул розовый платочек Аксюши, и сама она выбежала встречать.

— Чудесно здесь! — весело говорила Аксюша, помогая всем вылезать из пролетки.

Дети мигом рассыпались во все стороны. Дача была удобная, с мезонином; комнат не много, но все просторные, чистые; два балкона и отдельный сад с ягодными и цветочными грядками и решетчатою сквозною загородкой.

Скоро стемнело, нельзя было идти смотреть большой парк.

Хорошо было ложиться спать после хлопотливо проведенного дня. Наскоро поставленные кровати стояли вкривь и вкось по комнате. Кругом громоздились в беспорядке сундуки и разная мебель. Это было чудесно. А завтра опять поставят зеркало в простенок, стулья по стенкам, стол у окна и трогать ничего не велят.

Глава X

— Да ты погоди, матушка! Куда летишь? Нешто можно так в сад идти?! — сказала Матрена, останавливая Лиду.

— А что? — удивилась Лида.

— Как что? Пригладиться, прибраться надо, вот что!

— Шляпки, перчатки наденьте, — заметила тетя.

— Ах, тетя, зачем?

— Затем, что в парк идешь. Парк — не лес и не свой сад.

— Ну, перчатки, я думаю, лишнее, — заметил папа. — А шляпы наденьте — волосы не так растреплются и голову солнцем не будет печь. Идемте!

Папа поднялся с места, и дети — Коля, Лида и Люба — отправились за ним.

— Так вот оно что! Это, значит, каждый раз, как в парк идти, надо причесываться, да приглаживаться, да переодеваться? Покорно благодарю! Я уж лучше дома, в маленьком саду сидеть буду, коли так. Да-с!

— Дома ты не усидишь, а парк приучит тебя к порядку, — сказал папа и легонько провел пальцем по Лидиным надутым губкам.

— Скажи, папа, чей это сад? Чье все Нескучное? — спросил Коля.

— Царское. Оно принадлежит царице. Там дальше мы увидим и дворец ее.

Широкие густые аллеи, лиловые шапки сирени и розовые кусты жимолости по зеленым лужайкам — все это очень понравилось Лиде. Она забыла свою досаду, крикнула Коле, чтобы он догонял ее, и пустилась бежать по дорожке. Бежала, бежала… У этого Коли такие длинные ноги! Вот он совсем близко, сейчас схватит ее. Лида ловко, как котенок, повернулась, согнула спину, юркнула у Коли под самыми руками и полетела через дорожку в траву.

— Лида, куда ты? Лида, Лида, стой!

Что такое?.. Лида обернулась. Коля больше не гнался за нею, он так и остался на краю дорожки, а папа звал ее недовольным голосом.

— Папа! Чего тебе? — Лида медленно шагала в траве.

— Иди сюда! Разве ты не знаешь, что в таких садах нельзя по траве бегать?

— Нельзя?!. Отчего нельзя?

— Оттого что не позволено, а не позволено оттого, что если бы позволяли, то и травы бы совсем не осталось, — всю бы вытоптали. Слишком много народу ходит.

— А почему здесь нет таких дощечек с надписями? — спросил Коля.

— Вероятно, есть, только мы еще не видали, может быть, дальше будут. Как встретим, надобно будет заставить Лиду прочесть.

Но бедной Лиде пришлось оконфузиться еще раз. На краю сиреневой клумбы, близко от края дорожки, скромно выглядывал из травы беленький душистый нарцисс.

— Ах какая чудесная звездочка! — закричала Лида, и не успел папа сообразить, в чем дело, как она уже сорвала цветок.

— Нет, положительно ты дикая девочка, Лида! С тобой ходить нельзя! — с досадою сказал папа. — Ну слыханное ли это дело…

— Папа, я знаю, что нельзя на грядках рвать, а ведь этот не на грядке, ведь он почти что на самой дорожке рос. Он один, сам вырос. Его никто не сеял. Я думала, можно, — всячески оправдывалась Лида. — Папа, ты лучше не сердись, а понюхай, — неожиданно заключила она. — Как пахнет-то… Ах, прелесть!

Папа покачал головой, показывая, что совсем не желает нюхать, но Лида не унималась.

— Нет, ты понюхай непременно! — приставала она. — Пряником пахнет. И сам какой милый!

Лида с утра еще заметила, что папа настроен по-доброму. Она повисла на его руке и не отстала до тех пор, пока папа не наклонил голову низко, до самой ее руки, и не понюхал цветка.

Красивый дворец, с блестевшими на солнце окнами, стоял в зелени, повреди цветов.

Был конец мая. Белые, розовые, лиловые гиацинты пряменько, чинно, как умные дети, выстроились рядами, каждый у своей палочки. Высокие тюльпаны покачивались, а душистые нарциссы подняли к небу бледные, нежные личики и сияли на солнце чистыми снежными лепестками.

— Что это там видно, папа? Вон там, светлое, внизу, между деревьев?

— Это вода, Москва-река, дети.

— Вот бы искупаться!

— При нашей даче купальня есть; только, боюсь, рано еще теперь. Впрочем, нынешняя весна такая теплая, может быть, вода уже и нагрелась.

— Ах, наверно, нагрелась! Пойдем, папа.

— Подожди! Если пойдем, то попоздней, когда вода всего теплее будет. Мы с Колей отправимся, а девочки пусть тетю просят, как тетя захочет.

В цветнике прогуливались дачники. Все были нарядные, несмотря на утро, и Лида долго глядела на маленькую парочку — девочку и мальчика, чинно выступавших впереди своей гувернантки.

"Какие смирные! Вот бы тетя их похвалила! Непременно мне в пример бы поставила", — невольно подумала Лида.

— Взгляни, папа, вон, кажется, дощечка с надписью, — указал Коля.

Все подошли. По приказанию папы Лида прочла вслух:

"Воспрещается в Императорском Нескучном саду ходить по траве, рвать цветы, портить деревья и кусты, ловить птиц и делать всякие неприличные поступки".

— Ну, как вам понравился парк? — спросила тетя, когда все вернулись и сели за стол.

— Мне очень понравился, только я устала, — сказала Люба.

— По-моему, парк отличный, — проговорил с полным ртом Коля, уписывая после прогулки за обе щеки, за себя и за Любу.

— А ты что же, Лида, молчишь?

— Да мне он нисколько не понравился. Ведь это скоро надоест по дорожкам-то прогуливаться, а побежать никуда нельзя, — такая надпись сделана. И сорвать тоже нельзя ничего. Значит, и хлыстика нельзя будет срезать, и дудочки… — совсем уж печально докончила Лида.

— Да что ты, деревенский мальчишка, что ли, скажи на милость! — сказала, пожимая плечами, тетя. — Ну а я так очень довольна, что мы наняли дачу именно здесь. Авось ты хоть сколько-нибудь остепенишься, научишься порядочно держать себя.

— Ах, какая жара! — пропищала Люба.

— Да, очень жарко. Хорошо было бы выкупаться, — сказала тетя.

— Вот и чудесно! Слышишь, папа, тетя сама предлагает! Значит, пойдем? — спросила Лида.

— Значит, пойдете.

Порешили идти, и в пять часов, через два часа после обеда, все, с полотенцами и простынями, двинулись по дороге к купальне. Взяли даже Жени с Матреной.

— Пусть они впереди идут, а мы с тобой подождем, посидим здесь на лавочке, — сказал папа Коле.

— Люба, побежим! Хочешь?

И, не дожидаясь ответа, Лида схватила Любу за руку, закинула назад голову и во всю прыть помчалась по крутой дорожке с горы. Это так отлично — бегать с горы! Точно кто-то подталкивает сзади: скорей, скорей, скорей! В лицо дует ветер, башмаки почти не касаются земли… Напрасно кричали им сверху, что они упадут, что вспотеют перед купанием, — остановиться было уже нельзя. У Лиды слетела шляпа, Люба уронила полотенце… Ух! Они насилу удержались на ногах перед мостиком у купальни.

— Посмотрите, на кого вы теперь похожи! Ты всегда все некстати затеешь! — с неудовольствием обратилась тетя к Лиде, но Лида пропустила упрек мимо ушей и первая влетела в купальню.

В просторной купальне, с лавочками по сторонам, с крутой лесенкой в воду, было прохладно, пахло мокрым бельем. Вода казалась темной, почти черной. Но это казалось, как в море, оттого только, что воды было много. Если же зачерпнуть ее в пригоршню, то она выходила чистая и светлая, чище, чем в деревне, в пруде.

Очень жутко в первый раз влезать в воду! Лида замочила одну ногу, ступила другой, — нет, холодно. Вон даже мурашки по всему телу забегали.

— Да ты голову-то живей мочи! — кричала из воды Матрена.

Лида нагнулась, смочила волосы. Вода стекла по волосам и защекотала, потекла по шее, по голой спине… Нет, уж лучше разом броситься. Бух!

В воде было почти так же тепло, как на воздухе.

Любочка, осторожно держась за перильца и ежась всем телом от свежести, сошла по ступенькам, присела, окунулась и поплыла к Лиде. Обеим стало вдруг очень весело. Лида предложила быть китами, набирать воды в рот и пускать вверх фонтаны; Люба устроила бурю, а Лида была корабль, плыла и тонула; потом из корабля Лида сделалась маленьким-маленьким щеночком, которого будто бы барыня велела утопить, она тонула, и Люба спасала ее. Стали прыгать с лестницы, с третьей ступеньки, потом со второй, с первой, с самой вышины. Лида объявила, что вода — настоящий кипяток, и тетя приложила немало труда, чтобы заставить ее наконец вылезти вон.

Выкупались и папа с Колей, проворно и без шума. Все снова собрались на верхней дорожке. Дети были такие смешные — гладкие-гладкие, точно облизанные. Одна только тетя как будто и не купалась: все так же аккуратно было застегнуто светлое платье, так же красиво зачесаны темные глянцевитые косы.

— Неужели мы сейчас домой пойдем, папа? — жалобно спросила Люба. Она после купанья даже гулять разохотилась.

— Коли хотите, пройдемтесь немного, пожалуй.

— Ну а я отправлюсь, — сказала тетя. — У меня дела много.

Тетя ушла с простынями, с Матреной и Жени, а дети с папой снова спустились к реке, прошли вдоль берега и принялись подниматься по узкой дорожке. Лида вздумала было бежать в гору, но запыхалась; однако смирно идти все-таки не могла, стала пробираться по дорожке на самом краю оврага.

— Смотри ты, коза, — сорвешься, слетишь! — солидно заметил Коля.

— Не беспокойся, пожалуйста, уж не слечу. А коли и слечу, так не беда. Там так отлично.

— Что же там такое? — спросил, заглядывая вниз, Коля.

Глубокий овраг весь зарос соснами, травой, дикою малиной. Сбоку, из-под густых нависших кустов, сочилась вода, падала светлою струйкой и проворно бежала внизу по самому дну оврага.

— Видишь, как бежит? И как журчит славно: жур-жур-журрр… Слышишь, будто разговаривает?

— Да, но все-таки не советую тебе лететь туда: крапивы здесь много, — смеясь, заметил Коля.

Лида, однако ж, забежала вперед, осторожно, держась за ветки, пробралась между цепким малинником и крапивой к ручью, напилась из горсточки, поболтала обеими руками и опять убежала поскорей по дорожке обгонять папу.

Несмотря на купанье, всем скоро сделалось жарко; папа предложил присесть наверху.

— Идите скорее сюда! Здесь лавочка есть! — кричала сверху Лида.

Крутая дорожка оканчивалась узкою площадкой, посыпанной красным песком и густо обсаженной сиренью, жимолостью и акацией. С одной стороны зелени не было и с вышины было видно просторное зеленое поле; Далеко за полем — узенькая темная полоска леса, а на поле близко — широкая блестящая полоса Москвы-реки.

— Вот сюда, в холодок, папа! — звала Лида на лавочку под сиренью.

Все уселись, утомленные, красные. Лида еще раз обежала площадку, заглянула всюду, куда только можно было заглянуть, и наконец примостилась на краю лавочки подле папы.

— Ох, устала! А как жаль, что ты тоже очень устал, папа, — прибавила она через минуту.

— Тебе-то что из этого?

— Да так. Если бы ты не устал, ты бы, верно, рассказал нам теперь что-нибудь.

Лида искоса поглядела на папу. Папа засмеялся:

— Нет, слишком жарко; не идут рассказы на ум. Отложим их до другого раза, а теперь лучше так о чем-нибудь поболтаем.

— Ну хорошо.

Лида уперлась обоими локтями в папино колено, положила на руки подбородок и подняла к папе раскрасневшееся лицо:

— А скажи мне, папа, откуда он течет?

— Кто он, Лида? Я ведь не знаю, про что ты меня спрашиваешь.

— Ручей, папа, — тот, что мы в овраге видели.

— Отчего же не спустилась в овраг, не поглядела сама? — спросил папа.

— Да я спускалась. Я к самому тому месту сходила, откуда он льется, — ничего не видать. Кругом сухо, а он бежит из земли, из-под камешка, и все льется, все льется, будто кто-нибудь подливает.

— Это, верно, вода по трубе из Москвы-реки проведена, — заметил Коля.

— Нет, — возразил папа. — Она сама течет в Москву-реку. Это родник.

— Родник?

— Да, родник… Родником называется вода, которая сама собой родится, льется из-под земли. Люди ее туда не наливают, не проводят по трубам, она сама набирается, сама и течет. Ты видела, как она выходит из земли: вдруг показывается, словно родится из-под травы, из-под кустика, — оттого и называется родником.

— Да как же это делается? Откуда же в землю-то вода попадает, папа? Я никак не пойму, — сказала Лида и еще ближе придвинулась к папе. — Я тоже подумала: верно, ее провели откуда-нибудь.

— Нет, из родников вода льется сама, а в землю попадает она сверху, дождем.

— Дождем, папа?

— Да, дождем, градом или снегом. Дождь падает сверху из тучи и поливает землю. На земле от дождя делается грязь, маленькие и большие лужи. Но какой бы сильный ни пошел дождь, какие бы глубокие ни налились лужи, все-таки земля раньше или позже обсохнет. Что же это делается, когда земля сохнет? Сушит ее, конечно, и солнышко сверху, но много воды уходит и внутрь, в глубину, в самую землю. Видела ты когда-нибудь, что делается с водой, когда тетя поливает цветы?

— Видела. Тетя польет из лейки, вода минуточку постоит и потом сейчас же уйдет вся в землю.

— Так. А не замечала ли, что с нею потом делается?

— Потом она проходит через всю землю в горшке и выливается в дырочку на дне горшка, на поддонник.

— Ну а потом что же?

— Ничего. Она так и стоит на поддоннике.

— Отчего же она дальше не проходит, через поддонник?

— Она не может. Поддонник ведь нарочно ставится.

— Ну так послушай же, что я тебе расскажу, — перебил Лиду папа. — То, что делается с водою в тетиных цветочных горшках, то же самое бывает с дождевою водой на земле. Польет дождик землю, сделается сперва на земле грязно и сыро, а потом вода станет понемножку протекать, пробираться себе сквозь землю, просачиваться все глубже и глубже, так глубоко, как только ей будет возможно.

— Да я думаю, ей это будет всегда возможно, папа. Что же может удержать воду в земле?.. В земле ведь нет тетиных глиняных поддонников! — заметил Коля.

— Поддонников нет, но есть что-то другое, что, как глиняные тарелочки, не пропускает через себя воду.

— Что же это такое, папа?

— Это такая земля — глина… Вы, верно, знаете, что земля бывает не вся одинаковая, а различная, верно, это замечали, когда рылись в саду. Бывает чернозем, черная как уголь земля, — помните, еще к нам в деревне на грядки в огород привозили? Бывает песок, белая, похожая на мел известка и, наконец, глина. Вода через всякую землю может пройти: через песок пройдет, через чернозем пройдет, через известку, а как дошла до глины, так стой, — дальше не может идти.

— Отчего?

— Оттого, что глина не пропускает через себя воду.

— А отчего глина не пропускает через себя воду? — пристала Лида.

— Упрямится. Не пущу, говорит, да и полно. Ни за что не хочет пускать, вот как ты вчера, когда заперла дверь перед самым Любиным носом.

— Ах, папа, какой ты, право! Я тебя ведь в самом деле серьезно спрашиваю: отчего глина не пропускает воду? Скажи! — От нетерпения Лида забарабанила кулаком по папиному колену.

— В самом деле, папа, разве вода не может пройти через глину? Отчего не может? — с любопытством спросил Коля.

— В самом деле не может, друг мой. Оттого не может, что глина не такая, как черная, простая земля; она не рассыпчатая, не рыхлая, а плотная, вязкая, точно тесто. Верно, ты и сам замечал это когда-нибудь?

— Замечал, папа, — припомнил Коля. — Из глины, как из теста, можно разные штуки лепить.

— Да, да! — радостно вступила в разговор Любочка. — Из глины всего можно наделать, всяких бубличков, пирожков. А из песка нельзя. Я пробовала, никак нельзя: песок рассыпается и пирожок так и крошится весь на маленькие кусочки.

— Ну, так вот видишь ты, Лида, глина совсем особенная земля: она лепится, точно тесто, не рассыпается, как песок, как простая земля, и бывает такая вязкая, такая плотная, что вода не может пройти через нее. Глина задерживает воду. Сейчас ты поймешь, что делается с дождевой водой. Дождевая вода долго не остается на земле: она пробирается в глубину, в землю, по чернозему, через песок, по известке, все глубже и глубже, до тех пор пока не встретит где-нибудь глину. Тут уж делать нечего, дальше идти нельзя. Плотная, вязкая глина не пропускает через себя воду, и дождевая вода останавливается над глиной, в глубине под землею. Между тем идет новый дождь, еще раз поливает землю, и новая вода опять просачивается сквозь землю до самого глиняного места. Осенью и летом часто идут дожди; зимой падает и весной тает снег, — много воды пройдет через землю, наберется в глубине над залежами глины, — так много, что тесно ей станет, места не хватит. Как же быть? Вниз, поглубже, уйти нельзя — не пропускает вязкая глина; остается наверх попытаться проникнуть. Вот вода и ищет, нет ли где в земле скважинки, трещинки, чтобы пробраться наверх. Находит она трещинку и пробирается через белую известку, через желтый песок, пестрые камешки и черную землю до тех пор, пока не выйдет на свет и не польется по земле родником и ручьем. Вот вам и весь сказ, вся история родника. Как видите, все делается само собой, очень просто. Поняла ли ты теперь, откуда берется родник, Лида?

— Поняла, папа. А знаешь ли что, папа? — встрепенувшись, объявила вдруг Лида. — Я знаю теперь, отчего он бежит такой резвый, веселый. Он соскучился сидеть под разным песком да черноземом, в потемках; он и рад побегать по травке, по солнышку. Правда ведь, да?

— Не знаю. Я его не спрашивал, — смеясь, сказал папа.

— А скажи, отчего он такой холодный? — спросила Лида. — Я пила горсточкой, подставила руку — такая холодная, студеная вода, холоднее, чем у нас в купальне. Отчего она такая холодная, папа?

— Ну а как бы ты думала?

— Не знаю.

— Подумай хорошенько. Может быть, ты знаешь, отчего летом в прудах и в реках вода бывает теплая, нагревается, а зимой замерзает?

— Про это знаю, конечно. Летом жарко от солнца, вода и делается теплою, а зимой солнце холодное, ничего не греет, и воду тоже не греет.

— Вот по этой причине и в родниках бывает всегда холодная вода. Ее солнце не греет; для нее все равно — зима или лето. Какие бы ни были горячие солнечные лучи, им все-таки не достать, не пробраться к ней через землю. Они пригреют землю сверху, осветят и приголубят все, что на ней живет и растет, а в глубине под землею все останется по-прежнему — холодно и темно. Из холодного темного места родник выбежит светлою холодною струей. Ты, верно, не сходила в самый низ оврага, не пробовала там воду?

— Нет, папа.

— Ну а вот там вода гораздо теплее. Там родник течет уже ручьем по земле; он открыт со всех сторон солнцу, и солнце греет его, как греет все вокруг него, как согрело воду в Москве-реке, в нашей купальне.

— Ах, сегодня солнце было очень горячее! — заметила Люба.

— Глядите, глядите на солнце! — закричала вдруг Лида и вспрыгнула на лавку.

Все обернулись.

Солнце стояло на небе сияющим огненным шаром и медленно, важно опускалось за облако к далекому лесу.

— Однако оно скоро ведь сядет, — заметил папа. — Уж поздно. Который может быть час?

И он вынул из жилета часы.

— Восьмой уже. Пора, детки. Пока что, пока доберемся до дому. Дома нас, верно, уже самовар дожидается.

Все встали с лавки.

Лида уцепилась было за папу, стала просить еще одну секундочку подождать, рассказать ей еще одну только, одну-единственную вещичку. Но папа ничего не захотел рассказывать, подхватил Лиду и потащил, как котенка, с горы.

В воздухе потемнело. Тетя давно уже ждала, сидя за самоваром.

Лида сейчас же заметила, что брови у тети совсем низко и совсем близко к носу. Брови, однако, скоро расправились: Коля подошел к ее креслу, стал рассказывать про родник, про родниковую студеную воду, — и тетя переменила гнев свой на милость.

Глава XI

Тетя не успокоилась, пока не привела всего в полнейший порядок, и жизнь на даче пошла по-городскому, без малейшего изменения. Точно так же вставали все в семь часов; с половины десятого и до завтрака дети так же учились; затем в четыре часа шли с Матреной гулять в большой сад; в пять часов обедали и потом снова гуляли, только уже не с Матреной, а с тетей, изредка с папой, когда у него было время.

Лида не любила послеобеденных прогулок. С ней постоянно что-нибудь приключалось, вызывая тетино неудовольствие и замечания. Не помогали сборы перед гуляньем: переодевание, чистое платьице, даже перчатки. Напрасно тетя заставляла Любочку идти с ней за руку или Колю взять ее под руку — выходило только хуже. Лидина тоненькая вертлявая фигурка казалась еще тоньше и вертлявее рядом с кругленькой фигуркой Любочки или с аккуратным, степенным Колей.

— Настоящая обезьянка, когда прыгает на задних лапках и просит орехов, — замечал папа, а тетя только махала рукой.

В Нескучном дач было мало, а дачников еще меньше, так как не все дома были заняты. По воскресеньям приезжали гуляющие, в будни же мало кого можно было встретить в темных аллеях сада. Маленькая парочка, которую в первый день приезда заметила Лида, постоянно прогуливалась в цветнике и немедленно обратила на себя благосклонное внимание тети.

Раз как-то случилось Лиде на бегу за обручем толкнуть маленькую девочку; Лида пролетела мимо, даже не извинившись, а девочка вежливо посторонилась и сказала "pardon"[6], как будто бы она была виновата. Между собой и с гувернанткой дети говорили всегда по-французски, и Лида смеялась, говоря, что у них только и слышно: "pardon" да "merci"[7].— Совсем нечему смеяться! — строго заметила тетя. — Это, кажется, премилые дети, отлично одеты и держат себя превосходно. А я здесь знаю кого-то, про кого этого сказать никак нельзя и кому не мешало бы брать пример с них, вместо того чтобы смеяться.

— Вот я так и знала, тетя, что вы непременно мне это скажете, — ответила Лида.

— А если знала, тем лучше. Значит, ты сама видишь, как тебе далеко до них. На твоем месте я постаралась бы хоть наполовину быть такой милой, как эта девочка.

Лида замотала головой и вдруг носком башмака подбросила камень так, что он перелетел через всю дорожку. Незнакомая милая девочка, уж конечно, никогда бы не сделала этого.

Случайно дети познакомились между собой.

Жени расхворался, простудился и сидел дома; Матрене нельзя было отлучиться, и тетя отпустила детей на утреннюю прогулку с Аксюшей. Лида обрадовалась. После няни Аксюша была ее любимицей. Аксюша одевалась всегда в розовое платье, голову покрывала розовым платочком, а щеки у нее были розовей и платочка и платья. У нее был громкий, веселый голос, она чудесно пела разные веселые и печальные песни, и Лида слушала ее по целым часам в девичьей у гладильной доски или у рабочего столика.

— Смотри же, Лида, будь умницей, — говорила тетя, осматривая и отпуская детей.

— Да, тетя, — ответила Лида.

Маленькая ватага с розовой Аксюшей во главе вышла за ворота.

Лиде с самого утра было очень весело и хотелось смеяться. А то вдруг захотелось высоко подпрыгнуть, пощекотать кого-нибудь или самой засмеяться погромче и кого-нибудь ущипнуть. Однако она вспомнила свое обещание тете и смирно пошла рядом с Любочкой.

На дорожке, вверху цветника, попались им навстречу "милые дети", как называла их Лида. Дети были без гувернантки, с толстою няней в нарядном чепце. Толстая няня вдруг остановилась, минутку подумала, поглядела на Аксюшу, потом круто повернулась и пошла назад по дорожке, подле Аксюши. Через минуту она спросила Аксюшу, чьи дети с нею, чья она сама. Аксюша ответила, предложила ей тот же вопрос, и вскоре они уже разговаривали между собой, как старые знакомые.

— Присесть бы где, — проговорила толстая няня. Присели.

Дети, все пятеро, остановились на дорожке перед скамейкой, искоса поглядывая друг на друга, и молчали.

Незнакомая девочка была совсем не такая, как Лида и Люба. На ней было пышное кисейное платьице без всякого фартука; шляпка не с широкими полями, как у Лиды с Любой, а с цветами и перьями, совсем не закрывала лица и позволяла разглядеть бледные щеки и черные прищуренные глаза. Мальчик, в какой-то затейливой курточке, был повыше ростом и поплотнее сестры, но она держала его за руку и смотрела как старшая.

— Что же вы, детки? — спросила толстая няня. — Познакомьтесь, поиграйте друг с дружкой, веселей будет. Что розно-то ходить!

Лида, казалось, только и ждала этого приглашения. Она всегда была охотница до новых знакомств, а сегодня ей как-то особенно хотелось, чтобы случилось что-нибудь новое, особенное, необыкновенное.

— Меня зовут Лидой, — объявила она и подошла к детям. — А это мой брат Коля, а вот та девочка — моя сестра Люба. А вас как зовут?

— Зиночкой, — ответила девочка.

— А его? Ведь он ваш брат?

— Да, он мой брат; его Петей зовут.

— Хотите играть во что-нибудь, Зиночка и Петя? — предложил Коля.

— Да, да! Теперь нас много, можно отличную игру устроить. Давайте! Во что хотите?

— Все равно. Мы в фанты умеем играть.

— Ах нет, это ужасная гадость — фанты! Лучше во что-нибудь другое. Во что бы?

— Напрасно вы так говорите про фанты, это очень хорошая игра, — заметила Зиночка. — У нас по воскресеньям даже большие гости играют в фанты. Это иногда может быть очень интересно, уверяю вас.

— Нет, нет, какая это игра — сидеть друг против друга и городить всякий вздор! Это совсем не игра. Хотите в прятки? В прятки — вот это отлично!

Зиночку, казалось, особенно удивили Лидины слова "гадость", "городить вздор". Она пожала плечом так, как это делала в гостиной мамина знакомая, важная дама: наклонила голову немножко набок и сказала:

— Пожалуй, в прятки. Только кто же будет искать?

— А это надо сосчитаться, непременно сосчитаться. Иначе нельзя. Становитесь в кружок, — командовала Лида.

Лиде сделалось совсем весело. Ей еще с утра было хорошо; она так и знала, что нынче выйдет непременно счастливый день. Правда, она не приготовила французского перевода и совсем позабыла про гаммы, но это она еще успеет после прогулки, после обеда. А теперь нужно играть. Это такая чудесная игра — прятки.

Дети стали в кружок. Коля вошел в середину и стал обходить всех, тыкая в каждого пальцем и приговаривая так, чтобы на каждого приходилось по одному слову:

Таня, Ваня, что под нами,

Под железными столбами? -

Стульчик, мальчик,

Сам корольчик.

Слово "корольчик" пришлось на Петю.

— Вы корольчик, вы корольчик! Вам искать, — объявил ему Коля.

— Мне искать? Я не хочу искать, — отказался Петя.

— Нет, нет! Теперь уж нельзя, так по справедливости вышло. Скорее, господа, прячьтесь! А вы, чур, не подглядывать, вы спиной повернитесь! — кричала ему Лида, убегая.

Петя хотел что-то сказать, но не успел открыть рот, как вокруг никого не осталось. Дети все разбежались; Лида утащила за руку медлившую Зиночку.

Нечего делать, Петя пошел и присел на скамейку. Кто это придумал играть?.. Пете не хотелось играть. Нужно будет отыскивать, бегать. Пете не хотелось отыскивать, бегать. Его толстые ножки в светлых узеньких панталончиках не любили быстро передвигаться. Петя прислонился к спинке скамейки, опустил на воротничок пухлые бледные щеки и стал слушать, что говорили между собой няня с Аксюшей.

— Готово, пора!.. Пора! — кричали ему со всех сторон.

Он не слыхал.

— Ах, да пора же! — крикнула что было силы Лида и высунула на минуту из-за куста веселое раскрасневшееся лицо.

Петя не увидал ее. Он встал и медленно пошел по дорожке. Ах, он совсем не умел искать! Он глядел на песок, на дорожку, на небо, он так смешно задирал голову, когда раздвигал кусты, что Люба не утерпела и громко расхохоталась.

— Люба, Люба, что же ты! Молчи, — шепнул, зажимая ей рот, Коля.

Но было уже поздно. Петя уже увидал их.

— Ага, вот вы!

— Хохотунья этакая! Никогда не стану больше прятаться с тобой! — сердито говорил Коля.

Лида выглянула из-за куста: они повернули за угол. Лида выскочила и на цыпочках, красная, высунув язык и едва переводя дух, побежала к скамейке.

— Аксюша, голубушка, спрячь меня!

Никто не умел прятать так, как Аксюша. Она всегда помогала Лиде.

— Куда же я спрячу тебя, матушка ты моя? — сказала, оглядываясь кругом, Аксюша. — Ишь место-то какое гладкое. Как есть некуда.

— Куда-нибудь, куда хочешь, только поскорей. Поскорей только, Аксюша!

Аксюша поднялась с лавки и в недоумении осматривала дорожку. Лида от нетерпения крутила себе пальцы и взрывала ногой песок. Вдали послышались голоса.

— Ах, они сейчас сюда придут! Ах, Аксюша, ради Бога, как же быть! — зашептала Лида в отчаянии. — Аксюша, ты садись, а я к тебе за юбку спрячусь, — придумала она вдруг.

— Нехорошо, Лидочка. Увидит кто…

— Ничего, ничего, только они бы не увидали. Ах, Аксюша, вот они идут! Ах, пожалуйста…

Лида почти насильно усадила Аксюшу и в минуту завернулась вся ее розовой юбкой. Еще немножко — и она бы опоздала. Она почувствовала, как Аксюша придвинулась поближе к толстой няне, как расправила складки на платье, как приставила зонтик к тому месту, где она сидела. Сквозь розовый ситец юбки Лида увидала детей на дорожке, близко. Она вся съежилась, сделалась совсем маленькая-маленькая и притаилась, едва дыша.

Нет, никогда бы Пете не найти Зиночки: она так ловко подобрала белое платьице и завернулась темной мантилькой, что чуть видно было в зелени темную мантильку и черные башмачки. Петя нечаянно наткнулся на нее, а то бы не отыскал ни за что.

— Теперь одной Лиды недостает, — заметил Коля. — Ну, эту вы не скоро найдете — она хорошо прячется.

Петины бледные щеки немножечко покраснели, а волосы вспотели под шляпой.

— Я устал. Я не хочу больше искать, — вдруг сказал Петя.

— Теперь только Лида осталась; она последняя, — говорила, утешая его, Любочка.

— Все равно, я устал. Что это я все один ищу! Я с няней домой пойду.

— Петя, нельзя, — сказала по-французски Зиночка. — Вы говорите, ее очень трудно найти? — прибавила она, обращаясь к Коле. — Так будемте ее все вместе искать. Давайте ему помогать.

— Нет, нельзя! Это не по правилам. Ну, впрочем, что ж, пожалуй, — согласился Коля, глядя на плаксивое выражение лица Пети.

Все рассыпались в разные стороны. Но напрасны были усердные обшариванья кустов, общие поиски за всеми скамеечками по дорожкам, — Лида не находилась нигде. Петя еле волочил ноги и совсем опустил нижнюю губу. Вышел из терпения и самый терпеливый — Коля.

— Что это она точно сквозь землю провалилась! В самом деле устали искать! Лида, где ты? Откликнись. Скажи одно словечко. Скажи: здесь, Лида.

— Зде-есь! — тихонечко и близко пропищал, пропел тоненький-тоненький голосок.

— Батюшки! Да она здесь где-то, — сказала Люба, оглядываясь вокруг. — Аксюша, ты, верно, знаешь, ты ее спрятала?

— И, матушка, Господь над тобой! Мы вот тут с няней разговором занялись. Видом не видали, слыхом не слыхали, — говорила, отмахиваясь обеими руками, Аксюша.

Новые усердные поиски и снова без всякого успеха.

— Да где же это она? Лида, скажи еще раз, где ты?

— Здесь!

Все повернулись как раз в противоположную сторону. Сквозь розовую юбку Лида разглядела — все стояли спиной. Мигом сдернула она широкую шляпу и вынырнула из-за скамьи…

— Здесь! — крикнула она и повисла, подпрыгнув, на спине Коли.

— Как? Что? Откуда?

— Я у Аксюши за юбкой сидела, — заявила, кружась по песку, Лида.

— За юбкой?! — с удивлением переспросила Зиночка. — Как же это? Ведь неловко.

— Ничуть не неловко! Отлично было! А вы никого не нашли, вам опять искать, — заявила Лида, подлетая к Пете.

— Мне искать?.. Опять искать! — начал Петя, и не успела Лида ответить, как губа у него совсем опустилась, глаза наполнились слезами и слезы закапали по щекам.

— Что вы? Что с вами?

— Петя, о чем же вы плачете? — с испугом спросила Любочка.

— Опять искать! — повторял, всхлипывая и сморкаясь, Петя. — Опять искать! Mon Dieu!..[8]Зиночка, сощурившись и пожимая плечом, совсем как мамина знакомая дама, рассуждала с Колей о том, что в прятки играть в саду вовсе неловко, и предлагала свои любимые фанты.

— Посмотрите, ваш Петя плачет, — позвала ее Лида.

Услыхала, испугалась и подбежала толстая няня:

— Батюшки, красавчик мой! Кто вас обидел?

— Петя, что с тобой? — недовольно допрашивала Зиночка. — В саду, того и гляди, пройдет кто-нибудь! Перестань сейчас, как не стыдно! добавила она строго.

Петя никому не отвечал, утирал слезы, всхлипывал и повторял: "Опять искать! Mon Dieu!"

— Ну, послушайте, Петя, ну о чем же вы плачете? — говорил, успокаивая его, Коля. — Ведь Лида не знала. Лида поможет вам теперь спрятаться, а я буду искать вместо вас. Хорошо? — предлагал Коля.

— Я не хочу играть, я домой хочу, — проговорил Петя сквозь слезы.

— Право, я ведь не нарочно, — извинялась Лида.

— Ничего, он всегда такой, он у нас все плачет, — заявила Зиночка, пожимая плечом. — Мы пойдем домой, Петя, — обратилась она к брату, — но ты прежде перестанешь плакать и вытрешь глаза. А то они у тебя будут красные, и мне будет совестно идти с тобой. Раскланяйся хорошенько со всеми, и пойдем.

Петя, все еще всхлипывая и утираясь, обошел поочередно детей. Зиночка любезно протянула всем ручку в перчатке.

— До свидания. Вы ведь каждый день гуляете в парке?

— Да, да, — отвечали дети.

— Ну и мы тоже, — значит, увидимся. Тогда я покажу вам новую игру, меня гувернантка наша выучила. Даже большие гости играли в нее в прошлое воскресенье. А в прятки большие гости не играют никогда.

Зиночка еще раз кивнула головой и пошла по дорожке об руку с братом, а толстая няня, расцеловавшись с Аксюшей, заковыляла уточкой позади.

Папа вернулся из города так рано, обедать подали так скоро, а до обеда о стольких вещах нужно было потолковать, рассудить, что Лиде совсем не осталось времени заглянуть в перевод или присесть за фортепиано, за гаммы. Ну ничего, она еще, верно, после обеда успеет. А то, может быть, тетя и не спросит совсем. Уроки ведь старые. Может быть, ей сегодня во всем выйдет счастливый день.

За обедом Лиде непременно хотелось заговорить при тете про новых знакомых, рассказать ей про "милых детей". Лида знала, что, стоит только кого-нибудь побранить, тетя сейчас же непременно заметит.

— Какой он глупый! Правда, Коля? — спросила Лида за супом.

Коля занялся вкусной косточкой; он доставал вилкой мозг и не слыхал вопроса.

— Правда, он глупый, Коля? — повторила Лида.

— Кого это ты все бранишь, Лидочка? — отозвалась с другого конца стола тетя.

— Я не браню, тетя, а правда он такой, право!.. — затараторила Лида, захлебываясь супом и давясь словами. — Знаете, тот мальчик с девочкой, тетя, которые еще вам так понравились… Он такой толстый, смешной, этот мальчик, глупый, и притом плакса ужасный. А девочка будто большая, а сама маленькая-маленькая, меньше меня, я думаю.

— Что такое? Ничего не понимаю, — с удивлением сказала тетя. — Разве можно кушать и говорить вместе? Съешь прежде свой суп!

Коля управился с косточкой и подробно рассказал тете, как они встретились, познакомились и играли с детьми.

— Зиночка мне понравилась, умница, должно быть. А Петя бледный такой. Может быть, он больной, — заключил Коля.

Лида открыла было рот возражать, но тетя перебила ее.

— Все может быть, и все это прекрасно, — сказала она, — но я очень недовольна тем, что вы знакомитесь без меня. Хорошо, что на этот раз так случилось, дети попались, по-видимому, хорошие; но ведь мало ли кто может встретиться. Я положительно запрещаю вам заводить всякие новые знакомства без моего ведома. Необходимо, чтоб я прежде сама взглянула, не иначе. Надобности никакой нет, вас самих четверо, а от дурного знакомства бывает немало вреда.

Таким нравоучением закончился обед.

После обеда все собрались на прогулку. Вечер теплый, чудесный. Матрена снаряжает поздоровевшего Жени. Люба приготовила обруч, Коля — серсо: они будут играть в парке. Тетя растягивает машинкой коричневые новые перчатки и осторожно, пальчик за пальчиком, засовывает в них руку.

"Что это? И папа идет!.."

Лида совсем разогорчилась. Лидин счастливый день стал разом портиться. Она не успела приготовить французского перевода, не выучила урока музыки. Ее не берут гулять, а оставляют дома учиться. Вот они уходят. Лида расслышала, как зашлепали Матренины башмаки без каблуков, как хлопнула за нею балконная дверь. Они совсем ушли, совсем!..

"Какое это несчастье! Папа все не ходил, не ходил гулять, а вот теперь, как нарочно, пошел именно тогда, когда ей нельзя. Может быть, он там будет что-нибудь рассказывать им, и она не узнает".

— Прощай, Лидуся! — прозвучал под окном ласковый голос Любы.

— Прощай, Лида! Смотри же, исправляйся, не теряй времени, — послышался ровный голос тети, и вся она, в черной кофточке, в новых коричневых перчатках, показалась у раскрытого окна.

Лиде стало еще обиднее. Не то чтоб ей так уж обидно было наказание, — нет, она, пожалуй, знала, что заслужила его, — она много раз уже плохо приготовляла уроки. Но почему это случилось с ней именно сегодня, когда весь день у нее был такой счастливый, когда ей было так весело с самого утра? И еще Лиде всегда не нравилось то, как тетя ее наказывала. Хоть бы она сама посердилась, погорячилась когда-нибудь хоть немножко. Лучше бы побранила ее! А то нет! Как будто ей все равно. Все такая же спокойная, важная. Вот и теперь спокойно сказала: "Прощай, Лида!" — спокойно прошла в своих новых коричневых перчатках. Точно ей ничего, будто ничего не случилось. А вот она, Лида, сидит тут одна. Они там гуляют, а она сидит…

Няня совсем не такая. Няня и сердится, и бранит, а Лида все слушает. А как только няня кончит, не совсем еще кончит, а так, тихонечко бурчит еще себе что-то под нос, Лида на цыпочках подкрадывается, схватывает ее сзади обеими руками за шею и начинает тормошить, теребить, целовать в шею, в душку, в платочек на голове, в оба уха. Няня мотает головой, ворчит, гонит ее от себя, но Лида крепко держится, и все целует. Няня поднимется было с кресла — Лида повиснет у нее на спине, болтает ногами, и няня, позабыв обиду, с чулком в руках, носит ее за спиной по комнате, в шутку предлагая: "Не нужно ли кому горлачиков, горлачей хороших?"

"Милая, милая няня! Что это они не пишут? Всего два письма получили с дороги. Маме нездоровится, няня не умеет писать, а отчего же Мила не пишет? Ведь все говорят, что Мила не ленивая, а что это она, Лида, — ленивая. Нет, она больше не будет ленивая. Она сейчас возьмет свою зеленую французскую книжку и будет учиться. В комнате душно, не пойти ли в сад? Тетя, верно, позволила бы". Лиде кажется, что перевод ее пойдет лучше на любимой лавочке, возле забора, в акациях.

"Эта маленькая девочка добра, но этот мальчик не столь добр".

"Cette petite fille est bonne, mais ce petit garcon…"

"Девочка добрая, а мальчик не добрый, ну что же из того? Ну кому это нужно, кому интересно? Какая глупость! Хоть бы их никогда и не было со всей их добротой!"

Аксюша сказывала, будто вчера новые соседи приехали, наняли дачу рядом. Дача стояла такая пустая, такая сонная, будто спала, зажмурив свои глаза, закрыв наглухо ставнями окна. И сад тоже дремал, втихомолку зарастая травою по всем дорожкам. Любопытно было бы посмотреть, какие они теперь стали, когда хозяева приехали. Проснулись ли дача и сад? Какие-нибудь пять минут не много времени отнимут у перевода, а потом, после, нельзя будет поглядеть, тетя не любит, когда дети торчат у забора.

Дача проснулась, раскрыла веки — тяжелые ставни, и кто-то усердно протирал ей тусклые, заспанные глаза. На подоконнике стояла женщина с подобранной юбкой и мыльной мочалкой отмывала оконные стекла. Другие, вымытые уже, ярко блестели, и вечернее солнышко зайчиком играло в них. Кроме женщины с подобранной юбкой, в доме никого не было видно, и все казалось тихо по-прежнему. В саду тоже…

Лида встала на цыпочки на нижнюю перекладину решетки, просунула голову между двух палок и стала внимательно смотреть в сад.

В саду, на скамье у дорожки, повернувшись к Лиде спиной, сидел мальчик. Жиденькие ветки акации слегка закрывали его, однако Лида свободно могла разглядеть красную, как ягодка, рубашку, темную кудрявую голову над загорелой шеей и две большие ноги в сапогах на толстой подошве. Лица не было видно. Темная кудрявая голова то и дело подымалась и снова наклонялась к коленкам. Лида никак не могла разглядеть, что у него было на коленях: корзина — не корзина, какой-то ящик. Подле на лавке стояла аптечная склянка, две коробочки, лежал мокрый сачок и розовая легкая сетка на длинной палке.

Мальчик поднял вдруг ящик и вместе с ящиком опустился на колени в траву. Сквозь акацию Лида разглядела смуглые щеки и темные быстрые глаза. Мальчик выдвинул крышку деревянного ящика: он оказался совсем пустой, и только на дне для чего-то наклеены были небольшие кусочки нарезанной пробки.

"Что это он думал делать?"

Он открыл маленькую коробку, вынул из нее булавку, совсем особенную булавку, — очень тоненькую и очень длинную, с крохотной круглой головкой. Потом подвинул к себе мокрый сачок, осторожно заглянул в него, запустил руку и вытащил какое-то черное мохнатое создание с целым десятком лапок и усиков, с узеньким длинным хвостом. Некрасивая букашка обвилась вокруг пальца.

Лида никак не могла понять, для чего нужно ловить и брать в руки такую гадость.

Но мальчик и не поморщился. Он взял приготовленную тоненькую булавку, проткнул как раз посередине мохнатое, усатое тельце и приколол букашку на пробочку на дне ящика.

"Так вот оно что!" Лида слыхала когда-то, что для чего-то ловят и сберегают разных козявок; ей не случалось видеть, как это делается. Она совсем высунулась между палками и не спускала глаз с мальчика.

Он снова запустил руку в сачок, и через минуту большой жук с толстым брюшком, с блестящей коричневой спинкой очутился на булавке на дне ящика. Мальчик открыл картонку, достал из нее крошечную божью коровку и другого жучка, поменьше, зеленого, как листик, как изумрудный камешек в серьгах у мамы.

"Бедные!.."

Мохнатая букашка изгибалась, извивалась вокруг булавки некрасивым узеньким тельцем; толстый коричневый жук отчаянно дрыгал задними пушистыми ножками; зеленый жучок трепетал нарядными крылышками и показывал под ними другие, тоже нарядные, нежные и прозрачные; божья коровка сидела как красная пуговка и только жалобно поводила усиками на крохотной черной головке.

"Бедные! Ведь если бы они умели плакать, они бы заплакали. Они бы, пожалуй, закричали, они бы застонали от боли. Конечно бы закричали. Еще бы! Когда палец уколешь — и то больно. Каково же, если насквозь проткнут да посадят еще на булавку! Попробовал бы он сам, этот злой черный мальчик… За что он их мучает?! Злой!"

Смуглый мальчик нимало не подозревал Лидиного негодования и спокойно продолжал свое дело. Кончив с сачком и коробочкой, он приступил к сетке.

Лида вспомнила, что такие сетки продавались в магазине для ловли бабочек. "Неужели же он и бабочку приколет булавкой?.. Нет, это уж было бы слишком!"

Мальчик долго не вынимал руки из сетки, и Лида видела, как что-то трепетало, билось в розовой сетке. Он ловко выдернул руку — в ней была светлая огромная бабочка: черный кантик шел вокруг желтых золотистых крылышек, нежный пушок покрывал брюшко и спинку, два изогнутых усика покачивались на блестящей головке.

«Неужели он не пожалеет и ее?»

Мальчик с минуту смотрел на красавицу бабочку, легонько дул в помятые узорные крылышки.

Лида с беспокойством ждала, что будет дальше.

Он наклонился к коробке с булавками.

"Ах он злой, злой, злой мальчик! Никого-то ему не жалко! Как ему не стыдно!.."

— Послушайте, как вам не стыдно! — закричала вдруг, сама не помня как, Лида…

Мальчик опустил руку, поднял голову и посмотрел кругом.

Лиде вдруг сделалось ужасно стыдно. Она совсем не думала сказать этого, она сама не знала, как это так вышло. Ей захотелось поскорей спрятаться, убежать, но не тут-то было. Решетка крепко держала ее; голова и плечо завязли между двух палок, и она не могла высвободить их никаким образом. Мальчик повернул голову к изгороди и увидал ее.

— Вы, кажется, что-то сказали мне? — спросил он, с удивлением глядя на нее сквозь акацию.

Лида совсем переконфузилась и молчала.

"Ну что же делать! Теперь уж нечего делать! Теперь уж все равно!" решила она про себя и подняла глаза.

— Я хотела вам сказать: зачем вы мучаете бедную бабочку?

Мальчик встал; не выпуская бабочки из рук, он раздвинул акации, подошел к забору прямо к Лиде, хотел было что-то ответить, но ничего не ответил и вдруг громко расхохотался.

— Какая же вы потешная маленькая девочка!

Лида сконфузилась, обиделась и оглядела себя.

Смуглый злой мальчик не переставал смеяться.

"Чему? Что он нашел смешного?.." То, что Лида никак не могла вытащить головы и плеча из решетки и что ей пришлось крепко уцепиться обеими руками за верхнюю перекладину, чтобы совсем не упасть, не повалиться вперед? Или что у нее свалилась на спину шляпа и косы, кажется, совсем расплелись, перепутались, все в паутине и листьях? Платье тоже как-то неловко поднялось, попало в решетку…

Он все улыбался.

Лида крепко дернула плечом, разом высвободилась из западни и даже не поморщилась от боли в ссаженном локте.

— Совсем нечему смеяться! — строго и обиженно заговорила она. — Вам смешно, а вот бедной бабочке так, я думаю, ни крошечки не смешно. Зачем вы ее мучаете? За что?

— Я ее на булавку хочу посадить, — ответил мальчик. — У меня их там много сидит, поглядите-ка.

Он протянул руку за ящиком и поднес его Лиде к забору.

— Я уже видела. Я смотрела, когда вы их насаживали. Бедные! Вон как шевелятся! Что же вы будете потом делать с ними, когда они умрут?

— Буду учиться.

— Учиться?! — с удивлением повторила Лида.

— Да. У меня есть такая книга, "Естественной историей" называется, — веселым, ласковым голосом объяснял мальчик. — В ней говорится про разных зверей, про всяких, какие только бывают на свете, и про этих тоже написано. Я буду читать в книге, а сам стану рассматривать их, какие они на самом деле. Этак гораздо лучше запомнить все, да и учиться веселей, занимательней.

— Да зачем же про букашек учиться? Нас этому тетя не учит. Всякий сам знает…

— А вот и не знаете, — перебил ее мальчик. — Ну, как этого жука зовут, большого того, темного?

— Не знаю.

— Это плавунец — водяной жук; он в воде живет и плавает отлично, оттого так и назван. Глядите, видите у него на задних ножках, будто шерстка, маленькие перышки выросли? Ими он разгребает воду. А вот это бронзовка — красивый зеленый жучок; его вы, верно, в цветниках видели, — он все на цветах, на розах живет. Бабочку зовут мотылек-махаон…

— А вас как зовут? — перебила его Лида.

— Лёвой, — улыбаясь, сказал мальчик.

— А у вас есть сестра?

— Нет.

— А брат?

— Тоже нет.

— А папа есть?

— И папы тоже нет.

— И папы нет?! Так кто же у вас есть?

— Мама есть.

Лида с минуту помолчала.

— А меня Лидой зовут, — объявила она. — У меня есть сестры и два брата, и папа с мамой есть. Только теперь мама уехала за границу лечиться и с нами тетя живет.

— Какой у вас сад славный, — сказал Лева, подошел ближе к забору, схватился за перекладину и совсем забыл свою бабочку. Бабочка шевельнулась в ослабленных пальцах, взмахнула светлыми крылышками и перелетела через забор на сирень, на высокую липу.

— Улетела! Ловите! Ах какая досада!

— Ни за что, ни за что! — закричала и запрыгала Лида. — Вот вам! Не хотели ее отпустить, так она сама улетела. Я очень рада!.. Вот вам-с!

Лида радостно завизжала и даже присела к земле от восторга.

— Какая вы смешная девочка, Лида! — сказал Лева, и ему вдруг сделалось совсем не досадно, а тоже весело и смешно. — Вы, верно, веселая, да? Я тоже веселый. А знаете, вы напрасно обрадовались за бабочку, — заметил он. — Она не далеко улетит и теперь все равно жить уж больше не будет.

— Отчего?

— Оттого, что я все-таки помял ее, стер пыльцу с крылышек, — толковал Лева. — У них ведь, у бабочек, крылья цветною пылью покрыты; они очень нежные, и если хоть немного помять их, то бабочка умирает.

Лева уперся ладонями в перекладину, прыгнул и уселся верхом на заборе.

— Какой вы большой! — глядя на него снизу, заметила Лида.

— Еще бы!.. Я — гимназист.

— Гим-на-зи-ист! — протянула Лида и уставилась еще пристальней, будто надеялась разглядеть что-то особенное в гимназисте.

— Я уже целый год был в гимназии. Как я умею в лапту играть важно!

— А откуда вы все про бабочек знаете? — спросила Лида.

— В своей книге прочел. У меня много книг. Мне мама подарила чудесную книгу.

— С картинками?

— Да, с картинками.

— Ах, покажите мне! Она у вас здесь? Покажите, пожалуйста!

— Хорошо, — согласился Лева. — Сейчас принесу. А то вот что, — прибавил он, — пойдемте-ка лучше к нам. Я вам все покажу, все свои книги и картинки и ящик для аквариума покажу. Я хочу себе здесь на даче аквариум сделать. Пойдемте!

Лева протянул руку. Лида рванулась вперед, но вдруг опомнилась и тотчас же отступила.

— Я вам Жука покажу, не букашку-жука, а большого Жука. У меня собака такая есть, Жуком называется. Он такой черный, лохматый, вот сами увидите.

Лида печально потрясла головой:

— Я бы пошла, только мне нельзя. Мне никак нельзя.

— Отчего нельзя?

— Никак нельзя: тетя не позволит, рассердится. Ведь мы с вами незнакомы. Это, пожалуй, и папа бы не позволил.

— Ну так я к вам приду. Подождите, сейчас принесу только книгу.

Лева прыгнул с забора, побежал было и очень удивился, когда Лида сказала, что и этого тоже никак нельзя.

— Да можно же! Мне мама везде позволила бывать, везде, где я захочу.

Лида подошла ближе к забору и тихим голосом, с печальным видом рассказала про решение тети за обедом.

Как же быть! Переговариваться через забор совсем неудобно. Леве вдруг непременно захотелось показать ей свои картинки, почитать, погулять вместе с этой маленькой, смешной, похожей на мальчика девочкой.

— Это очень жаль! А я бы вам Жука показал. Как же быть, Лида? Разве вы… Хотите, будемте на "ты"? — совершенно неожиданно, перебив самого себя, предложил Лева.

— На "ты"? Хорошо, — согласилась Лида. — Я тоже больше люблю говорить на "ты". Я всем говорю "ты" — и папе, и маме. Только тете не говорю, потому что тетя…

— Лида! Лида! — послышалось вдруг с балкона.

Лида разом остановилась и вздрогнула. Неужели уже так поздно? Неужели они воротились с прогулки?.. Лиде вдруг вспомнилось, что она не повторила перевода, что даже не принималась за музыку. Она пришла на минутку поглядеть дачу и совсем не заметила, как прошли два часа. В голове у Лиды вдруг что-то зашептало: "La petite fille… le petit garcon… la tante… la tante…"[9]. В ушах запели разные ноты: "До, си, соль…" Ей даже сделалось холодно. — Лида! Лида, где ты? — снова раздалось из окошка.

— Лида! Вас, кажется, зовут. Тебя зовут, Лида, — сказал ей Лева.

— Сейчас, сейчас! Ах, это тетя, — зашептала Лида, и невольное отчаяние послышалось в ее шепоте.

— Ты, верно, урока не выучила, боишься?

— Да.

— Она сердится?

— Нет, только она такая… — Лида не договорила.

Ровный голос тети послышался в третий раз.

— Мне надо идти поскорей. Ах, что это я хотела вам сказать?! Ах, забыла! Ну, все равно, после… Ну, прощайте! Ну, прощай, Лева!

— Прощай.

«Какая смешная девочка! На бабочку, на стрекозу похожа. Такая же попрыгунья-стрекоза, позабыла приготовить свои уроки. А отчего она так испугалась? Неужели ее будут наказывать? Ведь она такая худая, и у нее такие маленькие руки…» Лева поглядел на свои широкие ладони с крепкими, гибкими пальцами и подумал, что, если бы он был Лидина тетя, он ее не стал бы наказывать. Он когда и большой вырастет, никого не станет наказывать. Его мама ведь никогда не наказывала.

Лева спрыгнул с забора.

В саду потемнело. В ящике еще шевелились крылышки, лапки и усики. Водяной жук-плавунец дрыгал пушистыми ножками; блестящая бронзовка трепетала нарядными крылышками; божья коровка дрожала, и все жучки, букашки и коровки поднимали кверху, к Леве, головки и усики, будто хотели спросить Леву, чем же они перед ним провинились, за что их так наказал Лева.

Что же это такое? Как же быть? Верно, им в самом деле очень больно? Конечно, больно. Им и всегда было больно, только Лева никогда не думал об этом. Он бы и теперь не подумал, если бы не девочка Лида.

Лева решил подробно расспросить маму. Мама все знает. Мама, наверное, сумеет пособить горю, устроить как-нибудь так, что им не будет так мучительно больно.

Лева направился к дому, а Лида…

Бедная девочка Лида! Боже, как несчастливо кончился Лидин счастливый день!

Лида лежала на постели ничком, закутавшись с головой в простыню, уткнувшись в подушки лицом. Люба крепко спала, Коле ничего не было слышно, но Лида горько плакала.

"Да, она была виновата, она это знала, но все-таки… Разве она ленилась? Нет, она не ленилась. Она пошла поглядеть дачу. А потом, она никогда не видала, как собирают букашек; а потом она заговорилась с этим мальчиком Левой…"

Она играла гаммы целый вечер. Ее позвали чай кушать, а она не пошла. Тетя сказала, что она капризничает, а она не капризничала, ей совсем не хотелось пить чай. Потом она снова играла. Потом тетя пришла ее слушать и сказала, что игра никуда не годится; позвала папу, прослушал и папа и согласился, что точно никуда не годится. А Лиде весь вечер казалось, что по клавишам ползли мохнатые букашки, жуки. На нотах сидела бабочка махаон, заслоняла их желтыми крыльями и мешала смотреть…

Они сказали, что маме напишут, расскажут, какая она ленивая, нехорошая, непослушная девочка. Что же она тогда станет делать? Они непременно, непременно напишут. И няня узнает, и Мила…

Ах, когда же она будет хорошая девочка, не будет лазить по заборам, а будет смирно сидеть и прилежно учиться: "La petite fille… le petit garcon… la tante… la tante…"

Лида еще раз легонечко всхлипнула, повернулась на бочок и заснула.

Глава XII

— Тетя!.. Где тетя?

Коля кричал так громко и вбежал так шумно, что даже удивил всех.

— Что с тобой, Коля? А я думала, что одна Лида умеет производить шум.

Лида, бледная и красноглазая после вчерашних слез, сидела на этот раз очень тихо за тетрадкой у окна, подле Любочки.

— Тетя, письмо! От мамы письмо! — запыхавшись весь, объявил Коля.

Мигом все вскочили и окружили тетино кресло.

"Ее высокоблагородию Екатерине Петровне… в Москву, на дачу…" Лида с Любой три раза успели прочитать адрес, а тетя все еще разглядывала конверт: из какого места послано, какого числа, когда получено в московском почтамте. Наконец она взяла деревянный ножичек и аккуратно подрезала сверху. На колени ей выпали толстое письмо и тоненькая записочка с пунцовой облаткой.

— Нам, нам! Это нам, тетя! — закричали дети.

Коля схватил записку и высоко поднял в руке.

— Тише! Не мешайте читать, — заметила тетя.

— Пойдемте в уголок, я вам прочту, — шепотом предложил Коля.

— Нет, ты опусти письмо, нам не видно. Ты вон большой какой вырос, Коля! Мы тоже хотим смотреть. Ты опусти руку-то! — пищали Лида и Люба.

Лида влезла на стул. Коля наклонился над письмом.

"Ненаглядные мои птички, дорогие мои деточки! — писала мама. — Как же вы живете и каково ведете себя без меня? Что мой Коля? Все ли он такой же пай-мальчик? Может быть, он и за младшими сестрами присматривает, чтобы и они были умницы?.."

"А я-то не присматривал. Надо будет присматривать", — про себя порешил Коля.

"Что Лида…"

— Коля, это мне. Дай, я сама прочту. Я хочу сама, — говорила Лида, вцепившись обеими руками в записку.

— Тише, Лида, ты разорвешь! Да ты и не поймешь ничего.

— Я хочу! Я сама! — Лида не выпускала и тянула к себе тоненькую бумажку.

— Вот и присматривай тут! — заметил, тяжело вздохнув, Коля.

Лида поднесла записку к самому носу и, поминутно запинаясь, захлебываясь от волнения, стала разбирать мамин связный тоненький почерк.

"Что Лида, мо-я сле-за…"

— Коля, как же это — "слеза"? Что же это значит — "слеза"'? — жалобно спросила Лида.

— Ну, ведь говорил я, что не разберешь ничего. Давай уж сюда!.. "Что Лида, моя егоза, а не слеза, моя егоза-попрыгунья? — бойко зачитал Коля. — Не слишком ли она много прыгает, не огорчает ли папу и тетю? Здорова ли моя булочка-Любочка, мой маленький бутуз Жени?"

Мама писала про себя, что ей понемножку становится лучше; что в синем море отлично купаться; что Милаша все такая же умница и утешение ее, а няня все такая же добрая, бережет ее еще больше прежнего.

— Надо отвечать маме. Тетя, можно нам теперь ответить маме? — спросил Коля.

— Можно, — согласилась тетя. — Садитесь и пишите; письмо вам будет вместо урока. Но только вы должны написать хорошенько.

Тетя раздала каждому по пол-листика почтовой бумаги и положила на середину стола конверт с маркой и с готовым, уже написанным адресом.

— Это очень долго — сперва на доске писать, а потом на бумажку опять набело переписывать. Я лучше уж прямо письмо напишу, — объявила Люба.

Ей пришлось скоро раскаяться. Придумывать письмо и одновременно писать было очень трудно. А тут еще, как нарочно, попалась для начала такая трудная буква — большое М.Вышло криво. Люба вытерла гуммиластиком, написала еще раз, — перо зацепилось за взъерошенную бумагу, и вышла клякса. Люба приложила промокательную бумагу, потерла еще немножко и вдруг заметила, что трет уже не по письму, а по своей тарелке. На месте большого М вышла большая дыра.

— Ах, Боже мой! Что же это такое? — зашептала в отчаянии Люба. — Коля! Погляди-ка.

— Ну что тебе? — спросил, неохотно поднимая голову, Коля.

— Вон какая дырка протерлась. Как же мне теперь быть? Коля, ты оставь мне маленький кусочек на твоей бумажке, я у тебя напишу. А то тетя рассердится.

Коля взял в руки испорченный лист. Кроме дыры, он был весь помят и измазан гуммиластиком и чернилами.

— Никуда не годится! Эко тебя, матушка, угораздило! Туда же, прямо набело писать хочет! (Коля уже давно писал прямо набело.) Я не могу дать тебе места; мне самому едва хватит. Я большое письмо напишу, — заявил он, огорчив отказом бедную Любу.

Бедная Люба совсем оторопела. Она готовилась уже было полить злополучный лист поверх клякс и пятен слезами, как вдруг Лида предложила ей свой. Лида в то утро была очень добрая и прилежная. Она тихо сидела, наклонившись над столиком, и усердно выводила буквы по аккуратно разлинованной доске.

— Не бойся, Лида, я теперь не запачкаю. Я скоро кончу, — проговорила Люба.

И действительно, Коля все еще сидел, уткнувши нос, над тетрадкой, Лида все еще грызла и слюнявила свой грифель, в то время как Люба с торжеством положила перо, сладко улыбнулась и двинула стулом.

— Ты кончила, Люба? — спросила тетя.

— Кончила, тетя, — радостно отозвалась Люба.

— Ну, покажи.

Люба осторожно, двумя пальчиками за уголочек поднесла тете чистый листок.

Тетя отчего-то улыбнулась.

На листке круглыми, похожими на самое Любу, буквами было написано:

"Милая мама! Я тебя крепко целую, и никогда меня не забывай.

Твоя Люба".

-Что же ты так мало написала, Люба? Ничего не написала Миле и няне. Разве ты их позабыла?

— Нет. У меня места не было, — ответила, опустив голову, Люба.

— Как места не было? Ведь весь же лист пустой? — с удивлением заметила тетя.

— Это не мой лист. Это Лидин.

— А где же твой?

— На моем дырка. Он испортился, — проговорила Люба чуть слышно.

— То есть это ты его испортила?

Тетя пожурила Любу за неаккуратность, нашла, что занималась она слишком мало, так как было всего половина двенадцатого, и велела принести басни Крылова. Люба уселась на табурет подле тетиного столика и заунывным голосом, с тоскливым видом стала читать вслух, какая бывает "беда, коль пироги начнет печи сапожник" и свою любимую басню про щуку и кота. На этот раз басня Любе совсем не понравилась.

Тетя осталась очень довольна Колиным письмом. Он писал совсем как большой, без линеек, и подробно рассказал маме про свои занятия, про все свое дачное житье-бытье.

— Молодец, Коля, отлично! — сказала, потрепав его по щеке, тетя. — Ну, Лиде я этого не скажу. Ты уже большая девочка, тебе пора бы поскладнее писать.

"Мама, голубонька моя, душечка, скажи няне, — читала тетя в середине Лидиного письма, — что я теперь всегда умею одеваться сама. Я сама застегиваю туфли, дорогая моя, и завязываю шнурки, мама милая, тоже сама. И юбку, мамочка душечка, завязываю тоже сама. А Матрена мне только платье застегивает, потому что у лифа, знаешь, мамочка моя золотая, крючки сзади и я не могу сама руками достать на спине. Матрена очень больно царапается гребенкой по голове, и я скоро научусь причесываться тоже сама…"

— Ты все пишешь о том, что ты делаешь, Лида, а что же не скажешь словечка про то, чего ты не делаешь? — спросила тетя.

Лида покраснела и молчала.

— Что же ты молчишь?

Лида подняла голову. Ей хотелось объяснить: она не написала потому, что знала, что про это уж наверное тетя напишет; но Лида опять ничего не сказала и пошла убирать свои книжки.

Тетя аккуратно сложила две половинки листика вместе со своим листом, мелко исписанным ровным тоненьким почерком. Лида Бог весть чего отдала бы, чтобы прочитать это длинное чистенькое письмо. Как пишут большие друг к другу? О чем написала теперь маме тетя?

Тетя провела мокрым пальцем по нижнему краю конверта, но, верно, на нем было мало клею — один краешек все отставал, как ни прижимала она его платком и ладонью.

— Принеси мне свечку и спички, Коля, а ты, Люба, подай сургуч.

Огонек стеариновой свечки слабо засветился при дневном свете. Очень весело смотреть, когда запечатывают письма. Тетя зажгла сургуч, так что он загорелся синеватым блестящим пламенем, потом опустила сургуч на середину конверта, ловко размазала круглую красненькую лепешечку и приложила печать. Две замысловатые буковки выпукло вышли на сургуче.

Детям было весело думать, что через несколько дней этот самый конвертик с красной сургучной лепешечкой придет к маме и мама сломает лепешечку, сорвет конверт и прочтет все, что они ей написали.

Глава XIII

— Какая досада! — говорил папа за завтраком. — Кажется, дождь будет. А я было думал устроить большую прогулку.

— Когда, папа? Куда? — закидали его вопросами дети.

— Да теперь уже никуда. Видите, какие тучи нависли.

— Ах, если бы на Воробьевы горы! — со вздохом сказала Лида.

— Нет, уж видно, придется до другого раза отложить, а сегодня посидеть дома. Пожалуй, и гроза соберется.

Гроза, однако же, не собралась, и к двум часам небо немножко расчистилось. Идти далеко куда-нибудь было уже поздно; папа предложил побродить хоть по парку. Тетя сказала, что у нее голова болит, и тоже согласилась пойти. Взяли на всякий случай зонты и отправились.

— Сегодня Зиночка с Петей, наверное, не придут, дождя побоятся, — заметил Коля.

Не успел он сказать это, как Зиночка, Петя и толстая няня показались на повороте дорожки. Зиночка, увидев новых знакомых, сейчас же повернула, подошла к ним, поклонилась тете и папе и поздоровалась со всеми детьми. Петя тоже раскланялся, как следовало умному мальчику. Он был все в той же затейливой курточке, но смотрел веселее вчерашнего.

— А мы думали, что вы ни за что не придете, — сказал Коля. — Погода такая…

— Ничего, мы близко живем. Только бы платье не испортилось. Няня с собою зонтик взяла.

— А папа хотел было устроить сегодня большую прогулку, да вот эти тучи противные помешали, — рассказывала Люба.

— Большую прогулку! Куда? — спросила Зиночка.

— Куда-нибудь подальше, не в парк. А вы любите подальше гулять?

— Очень люблю. Мне парк уже надоел.

— А вы ходите подальше гулять? — допрашивала Люба.

— Нет, не ходим. Наша гувернантка больна, а няня никуда не хочет идти, — с неудовольствием отвечала Зиночка.

— Папа, позови их с нами гулять. Пригласи, папа, — говорил Коля, дергая за пальто папу.

Папа обратился к Зиночке и сказал, что если ее папа и мама позволят, то он охотно будет брать ее и брата на прогулки вместе со своими детьми.

Зиночка вежливо поблагодарила, и даже Петя казался довольным.

— А вы умеете хорошо ходить, маленькая барышня? — спросил папа.

— Умею. Мы один раз весь парк обошли.

— Ну, это еще не слишком много. А бегать тоже умеете?

— Тоже умею, — смеясь, отвечала Зиночка.

— А мне что-то не верится.

— Отчего?

— Да так, не верится. Покажите, коли хотите, чтоб я поверил.

— Да как же я одна побегу?

— Зачем одна! Дети, глядите-ка, дорожка какая широкая. Ну-ка, все за руки! Ну, живей! Раз, два, три — марш!

Дети крепко схватились за руки и все впятером пустились вниз по аллее.

Зиночка семенила, ловко перебирая светлыми башмачками; Лида высоко отбрасывала худые ноги; Коля был "коренником", а по обеим сторонам отставали две "пристяжные" — кругленькая Любочка и толстый Петя.

С верхней дорожки прямо навстречу детям спускался мальчик в красной рубашке, круглой шляпе и высоких, до колен, сапогах. Лида сейчас же узнала смуглого Леву. Рядом с ним на длинной цепочке шел черный лохматый Жук.

Лева встал рано. Ему было дано поручение от старой Марины нарвать щавелю к соусу; нужно было почистить площадку перед балконом и выкупаться, — он едва справился к чаю. Погода между тем испортилась, в воздухе потемнело, и далеко идти не хотелось. Лева сел почитать с мамой. В двенадцать часов Марина позвала кушать; соус к обеду вышел отличный. После обеда Лева с Жуком долго лежали на диванчике и наконец порешили идти рыбу удить. Бабочек без солнца никаких не было, а рыба перед дождем, в серенькую погодку, отлично клюет.

— Стойте, стойте! Не могу больше! — говорила, совсем запыхавшись, Зиночка. Люба и Петя давно уже отстали и догоняли остальных.

— Стоп, машина! — сказал Коля и остановил своих разбежавшихся "пристяжных".

В эту самую минуту Лева с Жуком спустились с дорожки как раз напротив детей.

— А, Лида!.. Здравствуй! — радостно сказал Лева. — Куда ты это так бежишь?

— Здравствуй! — могла только выговорить запыхавшаяся Лида и весело подала руку.

— Погляди, вот мой Жук. Видишь, какой? Жук, смирно! — говорил Лев, представляя своего любимца. — А это твои братья и сестры? — спросил он, глядя на детей.

— Да, только не все. Вот это — Коля, мой брат, а вот Люба…

Лида вдруг смолкла. На дорожке послышался голос тети. Голос этот разом напомнил ей что-то, от чего она вдруг побледнела. Ведь тетя не велела знакомиться ни с кем без ее позволения. Как же она теперь увидит Леву?.. Лида поглядела вокруг себя: у детей были удивленные лица; Лева ждал окончания церемонии; за спиной подошли и стали папа и тетя, и Лида представляла, какие глаза должны были быть у тети, когда она отвечала на вежливый поклон Левы.

Наконец Коля прервал общее молчание и на минуту выручил Лиду. Еще с деревни Коля был большой охотник до рыбной ловли; он отлично знал дело, умел выждать рыбу, не торопился и не опаздывал вытаскивать удочки и часто приносил Аннушке карасей к обеду. Но все это бывало в деревне, теперь же, на даче, ему еще ни разу не удалось поудить: тетя боялась отпустить его одного, а пойти было не с кем.

— Что это у вас такое? — спросил Коля, показывая на перекинутую через плечо у Левы веревочную сетку с узким горлышком, натянутым на камышовый кружок.

— А это сетка, рыбу сажать, — отвечал Лева. — Она удобнее, чем ведерко: ее легко носить, а ведерко тяжелое.

— Разве вы идете рыбу удить?

— Да.

— А где же у вас удочка?

— Да вот же она, — объяснил Лева, показывая гладкую толстую палку, которую держал в руке.

— Как же это она такая коротенькая? — с любопытством спросил Коля.

— Она ведь складная. Это мама мне подарила. Хотите, я вам покажу? Пойдемте вон к той лавке. А ты, Лида, не хочешь ли тоже поглядеть?

— Нет, — коротко ответила Лида.

Коля и Лева отошли в сторону, к скамейке, а все остальные молча двинулись вперед по дорожке.

— Это, кажется, сын нашей соседки по даче? Какой славный, здоровый мальчик! — заметил папа.

— Да. Только когда это вы успели познакомиться с ним? — с удивлением спросила тетя.

Лида открыла было рот отвечать, но в эту минуту Зиночка и Петя подошли прощаться. Толстая няня торопила их почему-то домой. Тетя ласково кивнула в ответ на их поклоны, а папа попрощался с Зиночкой за руку и сказал, что верит ей теперь, так как сам видел, что она славно умеет бегать.

Зиночкины бледные щечки зарумянились от удовольствия, и она решила непременно упросить свою маму отпустить ее с новыми знакомыми в далекую прогулку.

Тетя между тем продолжала расспрашивать Лиду.

— Он тебе, кажется, "ты" говорит, этот мальчик? — говорила она.

— Да, тетя.

— Где же и когда ты успела с ним так подружиться?

— Вчера вечером… На заборе, тетя.

Тетя всплеснула руками.

— На каком заборе? — смеясь, спросил папа.

— У нас на заборе, в саду, папа, — начала Лида. Папин смех немножко ободрил ее. Она рассказала папе, как подошла посмотреть дачу, как загляделась на жуков и заговорилась с этим мальчиком, Левой. — Я совсем, совсем позабыла, что тетя не велела знакомиться. Я только потом вспомнила, — заключила Лида и подняла на папу умоляющие глаза.

— Вот и разгадка ее вчерашнего поведения! — начала было тетя.

Ее перебил Коля. Он бежал за руку с Левой. Жук с громким лаем поспевал сзади.

— Тетя, папа! — кричал Коля. — Отпустите меня на рыбную ловлю.

— Я уже сказала тебе раз, что нельзя, Коля.

— Да ведь это одному нельзя, тетя, а я ведь с ним, вдвоем с Левой пойду.

— Ну, вдвоем-то, я думаю, еще опаснее. Как раз будете оба в воде, — заметила, покачав головой, тетя.

— Нет, не беспокойтесь… Мы не станем дурачиться, — серьезно ответил Лева. — А если как-нибудь нечаянно упали бы в воду, так вот Жук вытащит нас, не даст утонуть.

И он потрепал лохматую шею Жука.

— Позвольте, тетя, пожалуйста! — почти сквозь слезы проговорил Коля.

Папа сказал несколько слов по-французски.

— Ну, Бог с тобой, иди уж, — сказала тетя наконец.

Коля не заставил ее повторять два раза.

— Я за удочкой, подождите меня! — крикнул он и пустился стрелой по дорожке.

В ожидании все присели на лавочку. Папа стал ласково беседовать с Левой, расспрашивать, сколько ему лет, где он живет и где учится. Лева отвечал спокойно, весело и сам задавал вопросы папе. Он рассказывал точно большой, говорил разные слова, которых Лида даже не понимала, а смеялся как маленький, громко, как Лида, и, как она, пригибался головою к коленкам. Лева рассказал папе, что учился уже целый год в гимназии, уже экзамен держал и лучше всех отвечал из естественной истории. Он очень любит естественную историю, больше всего другого.

Папа спросил, за что же так любит естественную историю Лева.

— А как же ее не любить! Я ее всегда любил, — отвечал Лева. — Ведь это занимательно очень. Там ведь, знаете, про все рассказано: про всяких зверей, про букашек разных, про деревья, про разную траву. И такое все интересное! Так на них смотреть — ничего не узнаешь. Сами они рассказать не умеют, как мы, как люди. Ну а в естественной истории все это написано, про все их житье-бытье. Мама тоже любит естественную историю; мы с ней все читаем, и она все знает, больше учителя знает.

Лева пустился было рассказывать про новую книжку, которую подарила ему мама, но пришел Коля с удочкой на плече и калошами на сапогах, и оба, вместе с Жуком, отправились по дорожке к реке.

"Ах, счастливые! Счастливые эти мальчики!" — подумала, смотря им вслед, Лида. Она даже и не просилась, — она знала, что ее не отпустят.

Глава XIV

Четыре часа, а Коли все не было. Пошел дождь, сперва мелкий, потом крупный, все чаще, чистый ливень, а его все не было. Хорошо, что тетя ничего не слыхала. Она сказала, что после вчерашних неприятностей с Лидой у нее опять заболела голова, и прилегла отдохнуть в своей комнате.

К пяти часам Коля вернулся наконец — розовый, мокрый, холодный, веселый. Вода так и текла у него по лицу и по платью, а в Левиной сетке трепетали красноперые рыбки. Сестры заранее приготовили ему все переодеться. Матрена поворчала, назвала Колю озорником, непоседой, но от тети ему не досталось. Тетя даже не заметила, что на Коле была другая рубашка и вместо новых черных — старые серые панталоны с заплаткой.

Обед прошел тихо. У тети все еще болела голова, и она сейчас же после обеда снова ушла к себе в комнату. Люба выпросила у Аннушки большую стеклянную банку; Коля налил в нее воду из умывальника, пустил рыбок и поставил на столе в детской.

— Вот это голец, усатый такой; а та крошечная рыбка — верхоплавка, на самом верху всегда плавает. Вон караси, серебряные с красными перышками; у линя же спинка потемнее, и сам он побольше, — толковал и показывал сестрам Коля.

— А тот мальчик, Лева, поймал что-нибудь? — спросила Люба.

— Два карася всего только и поймал; он мне отдал. Он очень уж нетерпеливый, никак дождаться не может, сейчас удочку и выдернет. Так нельзя! Тут уж нужно сидеть смирно, ждать и глаз не спускать с поплавка. А иначе нельзя, — рассуждал Коля.

— А отчего ты не вернулся, как дождь пошел?

— Да я было хотел, а он стал смеяться. Говорит, что я "сахарный, что ли, растаять боюсь". Ну, я и остался. Он такой странный мальчик, этот Лева. Но ничего, славный, должно быть, мне понравился.

Коля наклонился и стал крошить рыбкам корочку белого хлеба.

— Вы так все время и сидели на одном месте, всё удили? — спросила Лида.

— Нет. Я бы, пожалуй, и просидел, — рыба у меня так отлично клевала, — да Лева не захотел. Мы ходили туда, в ту сторону, за парк; почти до того места дошли, где вчера были.

— Где это мы вчера были? — спросила Лида.

— А с папой-то! Разве не помнишь, в болоте? Ах, да ты ведь вчера не была с нами! — сообразил Коля.

Лида огорчилась.

— Вот вы какие, без меня пошли! Куда это вы без меня ходили? Вот вы какие гадкие! — сердито говорила она.

— Лида, ты не сердись. Мы ведь недалеко ходили, — утешала ее Любочка. — Мы только вышли из парка и пошли по лужку. А на лужке росли незабудки. Я захотела нарвать незабудок, побежала за ними да и завязла в болоте.

— Завязла в болоте!.. Ах, Люба! — сказала, завистливо вздохнув, Лида.

— Нет, Лида, не говори, — прервала ее Любочка. — Я вчера так испугалась: хочу одной ногой ступить — вязну, хочу другой — и другая нога тоже уходит. И грязь такая холодная, в башмаки залилась.

— Как же ты выбралась?

— Меня папа за руку вытащил.

— Так ты и не нарвала незабудок?

— Нет, нарвала, только бросила; незабудки завяли, пока мы наверху в парке сидели. Мы ведь потом наверху долго сидели; тетя работала, а папа рассказывал нам про болото.

Лида сделала совсем печальное лицо:

— Вот я так и знала! Как только я не пойду, непременно все самое хорошее случится. Как назло! Коля, что вам папа рассказывал про болото?

— И про болото, и про озеро. Он вчера много рассказывал; его сама тетя просила, — сообщил Коля.

Как тут быть! Папа в другой раз, пожалуй, не захочет рассказывать. И все будут знать, и Коля будет знать, и Люба будет знать, а она, Лида, одна не будет знать ничего про болото.

— Коля! — сказала, подходя, Лида. — Коля, расскажи, что вам вчера говорил папа.

— Да ведь он долго рассказывал. Я всего не упомнил.

— Ну ничего, что вспомнишь. Коля, голубчик, душечка, пожалуйста!

У Лиды было такое ласковое, просительное личико. Коле вдруг вспомнилось письмо мамы.

Мама просила присматривать за младшими сестрами. Тетя больна, ей нужны спокойствие, отдых. Как раз следовало бы теперь приглядеть за детьми, соблюсти тишину и порядок. Правда, Лида сегодня как в воду опущенная, — ну, да ведь ее не поймешь! Нельзя поручиться, что она сейчас же опять на голове не пойдет. Рассказать им разве, в самом деле? Они будут сидеть смирно, слушать.

— Коля, золотой мой, серебряный! — приставала Лида. — Ну!.. Ну миленький!

— Ну хорошо, так и быть! Берите себе стулья, садитесь, — сказал, обращаясь к сестрам, Коля. — Только, чур, у меня ни гу-гу. Тетя больна. Коли станете шуметь, я не стану рассказывать.

Девочки смирно уселись рядком подле брата. Коля, совсем как папа, вытянул ноги и расположился в старом нянином кресле.

— Болото, — откашлявшись, начал Коля, — болото бывает такое сырое, мокрое, и на нем растет густая зеленая-зеленая трава. Если пойти по болоту, так ноги станут вязнуть, а из-под земли выступит вода…

— Коля! Да это я все сама знаю. Я хочу узнать, отчего бывает болото, — перебила Лида.

— Погоди ты! Ты меня не перебивай. Я уж все расскажу сам, как папа… Болото бывает на земле оттого же, отчего бывают родники, — оттого что глина не пропускает через себя воду. Глина не всегда ведь бывает глубоко под землею, иногда она лежит ближе. С неба, из тучи, льется дождик, поливает землю, везде делается грязь, маленькие лужицы и большие лужи. На глине также наливается большая, глубокая лужа. Дождевая вода недолго остается на земле, — она пробирается в глубину, в землю. Только ей это не везде удается: в простую землю она проходит легко, а как дойдет до глины, глина не поддается и не пропускает ее через себя. А вы помните, отчего глина не пропускает через себя воду? — с важностью спросил Коля.

— Помним, помним! Оттого что она плотная, вязкая. Ты уж рассказывай, — ответила Лида.

— Ну так вот, дождевая вода никак не может пробраться сквозь глину, глина ее никуда не пускает, и вода так и остается, так и стоит себе наверху, на земле.

— Значит, ее высушит солнце?

— Не всегда. Иногда вода бывает очень большая, глубокая; да, кроме того, идут новые дожди и все подбавляют новой воды. Как солнце ни старается, сколько ни греет, никак не может высушить всего. Вода все стоит да стоит…

— Ах, теперь я знаю, что дальше будет! — закричала вдруг Лида. — На воде вырастет трава, и выйдет болото. Так, так, так?! Ну, Коля!

Но Коля молчал.

— Что же ты, Коля?

— Да что же! Ты все перебиваешь, кричишь. Этак нельзя ведь рассказывать, — ответил Коля. — Ты говоришь, что знаешь, — ну и рассказывай, коли знаешь. Я тебя перебивать не стану.

Лида посмотрела на Колю и подумала, что он уж слишком важничает. Однако вслух этого не сказала и даже извинилась перед братом.

Лиде непременно хотелось узнать все, что папа рассказывал про болото.

— На чем я остановился? — спросил, потирая себе лоб, Коля. — Ах да!.. Ну так вот, вода все стоит да стоит. Ее печет солнцем, заметает пылью, ветер наносит в нее всякий сор, сухие ветки и листья, разные обломки и остатки. Вода начинает портиться, гнить; на ней показываются зелень, плесень, вырастают разные маленькие травки; потом вырастает густая трава, и потом выходит болото.

"Ну ведь я так же и сказала!" — проговорила про себя Лида.

— Ветер приносит вместе с сором и пылью разные семена от разных цветков и деревьев, — продолжал Коля. — Семена попадают в воду, пускают ростки, и болото зарастает все гуще и гуще, так что наверху совсем даже не видно воды. Только не всякая трава и не всякие цветы могут расти на болоте, точно так же как болотная трава не растет на сухом месте. На болоте вырастает низенький мох, зеленый, серый и бурый, и высокая осока с прямыми долгими листьями. Потом, помнишь, Лида, палочник? У него еще вместо цветов такие славные коричневые шишечки, точно щетки, которыми лампы чистят. Растет иногда и елка, и береза; из цветов — незабудки, кувшинки, а из ягод — наливная красная клюква и морошка, сама желтенькая, а с виду на малину похожа. В болоте и звери водятся.

— Лягушки! — заметила Лида.

— Нет, не одни лягушки, а разные болотные птицы: длинноносые бекасы, и дупеля, и дикие утки. Им хорошо, привольно в болоте: есть где половить лягушек, водяных червей и букашек. За дичью ходят на болото охотники; они надевают высокие болотные сапоги, берут ружье и собаку, да и шагают…

— Да ведь они завязнут! Как же им не страшно? — испугалась за охотников Люба.

— Иногда, верно, и бывает страшно, особенно коли случится в окошко попасть.

— В окошко? — переспросила Лида. — Как это так, Коля, в окошко?

— А это, рассказывал папа, бывают в болоте такие дырки, узкие ямки, — окошками называются. С виду-то они ничего, неглубокие, но чуть ступишь ногой — во все стороны так и расступится жидкая грязь, ямка сделается шире, нога уйдет в нее глубже, и начнет ее точно всасывать, точно втягивать в глубину. Беда, если попасть в такое окошко! Выкарабкаться из него очень трудно. Папа говорил, случалось так, что не только люди, но даже лошади и собаки увязали в болоте, хоть они и бегают получше нашего. Помнишь, Лида, в "Юрии Милославском"?

Лида кивнула головой.

Люба даже зажмурилась от страха, а Коля продолжал:

— Бывает и еще хуже окошка. Бывает в болоте такое место, что если пойти по нему, то все оно станет колыхаться, трястись под ногами, и не только под ногами, а далеко вокруг. Такое место называется трясиной. По трясине очень опасно ходить: в ней так много воды, что она так и выступает, так и чавкает на каждом шагу.

— Коля! А в том болоте, где Люба вчера завязла, была трясина? Оно было большое, это болото? — спросила Лида.

— Бо-ольшое!.. — начала было, разведя руками, Люба, но Коля перебил ее:

— Какое там большое!.. Пустячное!

— А я совсем никогда не видала болота. Только и видела маленькое у нас в деревне, у озера.

— Где это ты у нас в деревне озеро увидала? — спросил Коля.

— Как где? — повторила Лида. — А в роще, под горкой.

— Так то пруд, а не озеро.

— Ну, все одно.

— Нет, не все одно.

Лида хотела было заспорить, но Коля остановил ее:

— Ну что споришь, когда не знаешь! Ведь папа вчера нам рассказывал: совсем не все равно — пруд или озеро. Пруд делают люди: выкапывают где-нибудь яму, а в яму набирается вода. А озеро никто не делает; его не копают, а оно само бывает, как речка, как горка. Поняла теперь, Лида?

— Поняла, поняла! — запела она и вдруг вскочила с места. — Все поняла и больше ничего понимать не хочу. Коля, довольно рассказывать. Надоело.

Лида вспрыгнула на стул, со стула — через Любу, через стол, — на окошко и высунула голову в форточку.

— И мне тоже надоело! — заявила и даже зевнула Любочка.

— Вот неблагодарные! сердито проворчал Коля. — Надоело! Не слушали бы, коли надоело. Разве я вас заставлял слушать? Сами просили!

— Коля, ты не сердись. Ты отлично рассказывал, я все поняла, — кричала Лида из форточки. — А только дождя теперь нет, вот что! — объяснила она.

Дождя, точно, не было. Любу отправили в спальню спросить тетю, можно ли гулять пойти. Тетя сказала, что можно, только в свой маленький садик.

В саду Коля не захотел играть в палочку-постукалочку и в догонялки бегать тоже не захотел. Он заложил руки за спину и стал смирно ходить по дорожке, а сестренкам сказал, что надоели ему все эти глупости.

У тети прошла головная боль. За чаем она ласково спросила детей, что они делали, отчего так тихо сидели после обеда.

— Мы все Колю слушали. Он нам про болото рассказывал, — громогласно объявила Лида.

Матрена усаживала Жени к столу в высокое креслице, услыхала, в чем дело, и вставила от себя похвалу.

— Все время рассказывал, матушка, — проговорила она, обращаясь к тете. — Детей усадил и наказал смирно сидеть. Уж такой у нас умник, такой уж разумник, и сказать невозможно! — не могла нахвалиться Матрена.

Папа поцеловал Колю, и тетя поцеловала и положила в чай две ложки варенья.

Коле сделалось весело. Он отпил из чашки так, что чаю осталось немножко, на донышке, размешал ложкой земляничные ягоды, стал их вылавливать и думать, что ему теперь одного только недоставало.

— Тетя! Вы напишете это маме? Она меня просила. Я для нее это…

— Напишу, друг мой, напишу непременно, — отвечала тетя.

Тетя отдохнула и была очень добрая. Коля попросил позволения отнести Леве рыбную сетку и пригласить Леву к себе. Тетя поморщилась, однако ей было жаль на этот раз огорчать Колю отказом и она согласилась.

В саду около балкона было светло и сухо, а в воздухе стояла такая теплынь, что детям даже позволили снять калоши и кофточки. Чудесно было бегать в тоненьких башмачках, в легкой блузе, с непокрытой головой по песчаной, крепко укатанной широкой дорожке.

Пришел Лева. Коля перестал важничать. Лида опять предложила играть в любимую свою палочку-постукалочку. Коля не сказал на этот раз, что все глупости, и первый погнался за Лидой.

Глава XV

Зиночка нетерпеливо ждала хорошей погоды. Ей непременно хотелось отправиться в далекую прогулку. В гостиной при гостях она все мешала маме разговаривать, все просила заранее позволить, отпустить ее. Матери это скоро надоело, и она сказала, что отпустит ее куда угодно, лишь бы она не приставала и не мешала бы ей. Зиночке только этого и было нужно.

Очень приятно, надев нарядное платье, сидеть с нарядными гостями в гостиной. Но гости все приезжают большие, папины или мамины. А эти большие, надо правду сказать, бывают иногда довольно скучны. Иногда говорят такое, что ничего не поймешь. Переспрашивать, самой заговаривать с ними нельзя — можно только слушать и отвечать, когда спрашивают. А спрашивают они все такое скучное: как здоровье да как уроки идут!

С маленькими бывает гораздо веселее. С маленькими можно поговорить о чем-нибудь интересном. Зиночка расскажет своим новым знакомым, какое ей шьют ко дню рождения новое отличное платье с бантами, с широкими рукавами, как у самой мамы; что папа приготовил сюрпризом маме в подарок пару пони — маленьких лошадок в шарабан. Можно будет и самой побегать в лошадки. Мама, верно, позволит покататься на своих новых пони, но она не любит позволять Зиночке бегать, самой быть лошадкой.

Петя тоже охотно собирается на прогулку. На гулянье всегда берут с собой разные хорошие вещи: паштеты, конфеты и сладкие пирожки. А Петя большой охотник до сладостей и пирожков.

Все дело теперь за хорошей погодой. А хорошая погода, как на беду, не наставала. Люба по целым дням распевала: "Дождик, дождик, перестань"; Лида сердилась, а Коля с Левой ходили в серенькие деньки на рыбную ловлю.

Лева стал ежедневным и любимым гостем в семье. Папа говорил, что ему нравилось смотреть на такого сильного, здорового, бойкого мальчика; Коля любил Леву за рыбную ловлю, и если тетя с Матреной не жаловали громкий голос и Левину веселую повадку, зато Лида объявляла, что Лева лучше Коли, лучше Пети, лучше всех знакомых.

Коля не мог влезть на большой тополь на песчаной дорожке: доберется до толстого сучка на середине дерева, да и боится выше, а сам говорит — голова кружится. А Лева!.. Лева засучит рукава, схватится голыми руками и сильными ногами за ствол — и через минуту уж был таков… сидит на самой верхушке! Сквозь тонкие ветки только и видна его красная рубашка да кудрявая голова, да слышно, как он напевает, посвистывает. Жук лает, бегает вокруг, а Лида думает, что, может быть, она тоже не побоялась бы, полезла бы на верхушку, туда, на тонкие ветки. Но тетя не позволила, совсем не велела ей лазить, сказала: нельзя, — она девочка. Лева знал все про всяких зверьков, про букашек, про птиц. Он рассказывал, как из головастика выходит лягушка, а из некрасивой куколки — пригоженькая, блестящая бабочка. Еще Лева один раз сказал Лиде, что не беда, что она девочка; что, если б он был тетя, он бы позволил ей лазить по деревьям и на рыбную ловлю тоже бы отпустил. А Коля сказал, что, если б его спросили, он бы ни за что не позволил, потому что Лида только бы сорвалась в воду и перепачкала бы свои юбки.

Лева отлично умел узнавать по небу погоду. Посмотрит, как солнце садится, и без ошибки скажет, что будет завтра: дождь, или ветер, или вёдро — ясное время. Много дней подряд огорчал он все общество. Выйдут все на полянку, на лужок против солнышка:

— Ну что, Лева?

— Опять то же, — отвечал Лева. — Видите, в тучу садится — значит, к дождю, а кругом по небу красно — значит, ветрено будет.

Лида топала ногой и сердилась; Зиночка щурилась на солнце и пожимала плечом, а Люба предлагала петь всем вместе, хором: "Дождик, дождик, перестань". Авось он перестанет, послушается.

Дождик наконец-то решился послушаться. Тучи сползлись все к краю неба; солнце садилось светлое, ясное. Лева объявил, что завтра, наверное, день будет хороший.

Целый вечер все то и дело поглядывали на небо. Ничего, небо не хмурилось, и последние тучки уходили куда-то далеко-далеко, к темному лесу.

Одна тетя ни за что не хотела поверить хорошей погоде, говорила, что Левины предсказания — пустяки. Однако велела Аннушке сделать с вечера тесто на ватрушки для завтрашней прогулки.

Глава XVI

Вышла Левина правда.

Ясный розовый луч пробрался через синюю шторку под белый полог и разбудил Лиду.

Она высунулась из-под полога. Матрена еще не открывала окошка, но в комнате сиял яркий свет. Люба сидела на кровати, болтала ногами, отчего-то улыбалась. Жени плескался в тазу, умывался, обливался и смеялся. И Матрена тоже смеялась. И Лиде показалось, что все в комнате чему-то смеется: и умывальник, и зеркало, и окошко. Лида и сама засмеялась…

Ни одного облачка не было в синем небе! Лиде пришлось зажмуриться от яркого солнца. Вышла Левина правда — погода стояла чудесная.

На даче Коля спал в одной комнате с папой. Мальчик прибежал в одних панталонах, с болтавшимися подтяжками, отворил дверь и закричал:

— Лида, Люба, едем! Папа сказал: мы едем! Одевайтесь скорей!

— Едем, едем! — радовалась Лида.

Только куда? Папа с тетей как-то говорили про Кунцево, а Лиде давно-давно хотелось поглядеть на Воробьевы горы. Дай Бог, чтобы на Воробьевы горы!

— Куда же мы, папа, поедем? — спросил Коля.

— В Кунцево, — отвечал папа. Лида повесила голову.

Она готова была уже совсем рассердиться, как в комнату вошли Лева, Зиночка с братом и толстою няней и пожелали всем доброго утра.

На руке у Левы висела корзинка, крепко обвязанная тесемкой.

— Что это у тебя, Лева? — спросил Коля.

— Секрет, — смеясь, отвечал Лева.

— Секрет?!

— Да, этот секрет нам посылает Марина на прогулку, на общую пользу. Нет, нет, нет, теперь не покажу никому! Когда приедем, тогда увидите.

Петя подошел к корзинке, понюхал секрет и сказал, что он славно пахнет.

Напились молока. Пробило одиннадцать часов. Пора было ехать.

У Зиночки с Петей была своя лошадь: они сели втроем с толстой няней. Аксюша привела двух извозчиков. Лиде так хотелось сесть с папой, и с Левой, и с Колей. Она уцепилась было за папин рукав, но тетя взяла ее за руку и приказала садиться с собой и с Матреной в пролетку. Счастливая Любочка уместилась на коленях у папы, рядышком с братом; Лева с секретом взгромоздился на козлы.

— Ну, мала куча, невеличка! — сказал извозчик, трогая свою лошадку, и Лиде слышно было, как все рассмеялись, как смеялись и разговаривали во второй пролетке.

Лида попробовала было забавлять Жени, но Матрена сказала, что нечего его разгуливать, что ему спать время. И точно, Жени скоро заснул, а над ним задремала и Матрена.

С тетей о чем же было разговаривать! С тетей Лида разговаривать не любила. Она принялась расспрашивать извозчика, как зовут его лошадь, и отчего у нее такой коротенький хвост, и отчего лошади, когда бегают, бывают в мыле, а люди никогда не бывают.

Извозчик отвечал очень охотно на все расспросы, но тетя скоро прекратила дружескую беседу, сказав, что нисколько не желает, чтобы Лида перезнакомилась еще и со всеми извозчиками.

Зиночкина статная серая лошадка бойко бежала впереди и остановилась у ворот парка. За ней стали и другие пролетки.

— Что же мы теперь будем делать? — сказала Зина, когда все высадились и пошли по дорожке.

— А вот походим посмотрим парк, — отвечал папа.

— Побежимте, тогда скорей все увидим. Хотите в лошадки? — предложил Коля.

Дети остановились. Коля вынул из кармана длинный шнурок, обмотал вокруг пояса Леве, привязал два конца на руки Лиде и Зиночке, а сам схватился руками в середке.

— А нас-то что же, Коля? — спросила Люба. Петя хотел было уже становиться в пристяжку.

— Куда вас, малышей! — заявил Коля. — Не поспеете, носы разобьете. Задавлю, прочь с дороги! Эй вы, любезненькие! Э-э-эх!

Он свистнул, высоко взмахнул кнутом, и лихая тройка помчалась стрелой по дорожке.

— Малыши! — обиженно проговорила Любочка.

— Сами они малыши! — порешил Петя.

Петя предложил за это съесть все конфеты и ничего никому не оставлять (ему Зиночка, убегая, дала конфеты на сохранение). Убежать самим, сесть за кустик да и съесть все, пока никто не увидел. Петя показал нарядную бонбоньерку. У Любы сделалось вдруг совсем сладко во рту. Петя потащил ее за руку. Люба покачала головой, потом посмотрела на хорошенькую коробочку, лизнула языком нижнюю губу, потом опять покачала головой, выдернула вдруг свою руку, побежала назад и уткнулась лицом в тетину юбку.

Хорошо было в парке! Дождик помыл деревья и кусты, и они стояли нарядные, свежие и трепетали на солнышке зелеными ветками. В траве тихо покачивались колокольчики, клонила кудрявую головку сон-дрема. Кашка показывала румяные щеки, высокая тонкая ромашка тоже подняла вверх свое загорелое личико в чепчике с белой оборочкой. Солнце жарко светило с лазурного неба. Парк был велик; и вскоре все стали жаловаться на жару и усталость.

Папа предложил отдохнуть, пообедать. Лева с Колей отправились разыскивать самоварниц, и скоро все уже сидели в холодке, в бузинной беседке, за столом, на низеньких лавках. Матрена с няней хлопотали у корзин; чужая баба в цветном сарафане принесла молока и посуду; тетя заварила чай.

— Сейчас, верно, Лева секрет свой покажет, — шепнул Петя Любе.

Тетя налила молока в чашки.

Лева встал с места и поставил корзинку на стол.

— Секрет! Секрет! — закричали дети, и все головы повернулись к корзине.

Из нее показался секрет: толстый, круглый, румяный. Поджаристая корочка шла юбочкой, складочками и оборочками к верхушке, а на верхушке сидела шапочка из лапши с кисточкой из зеленой петрушки. Папа взял острый нож, разрезал секрет, и чего только не оказалось в нем под румяной, поджаристою корочкой! Грибы, кусочки мяса и куры, как в гнездышках, лежали в рыхлом, рассыпчатом тесте. У Пети слюнки потекли, и даже тетя сказала Леве, что Марина его — искусница, каких мало.

Лева недолго усидел смирно на лавке. Он отказался от чая, захватил себе кусок паштета и тартинку с телятиной и уселся на траву под деревом. Коля тотчас же собезьянничал — пробрался к нему. Лида поглядела на свое новое платье, которому она так радовалась, надевая поутру. Теперь она ему совсем не была рада. Тетя ни за что не позволит новое платье на траве пачкать. Лиде захотелось, чтобы никто не сидел на траве, коли ей нельзя. Что бы такое придумать?

— Папа! — закричала, по обыкновению, Лида. — Папа, поедем на лодке кататься!

— На лодке! — Лева с Колей мигом вскочили с травы.

— Папа, голубчик, поедем!

— Ну что же, я не прочь! Поедем, — согласился папа. — Только где же мы лодку возьмем?

— Уж это достанем, непременно достанем. Я здесь все знаю. Мы сюда с мамой вдвоем приходили и на лодке катались. Уж мы это все с Колей устроим, — пообещал Лева.

— Ну отправляйтесь, устраивайте и поджидайте нас. Мы сейчас же за вами следом.

Счастливые мальчики ушли вместе, а Лида осталась сидеть в своем новом платье.

Тетя отказалась от катанья, сказала, что и Жени ни за что не отпустит, а пойдет вместе с ним к своей старой знакомой, которая жила в парке на даче и к которой она давно собиралась. Встретиться было назначено опять в беседке у столика. Матрена с няней остались пить чай, а папа с Зиночкой, Лидой, Петей и Любой отправились по дорожке к реке.

У берега в лодке уже поджидали всех Лева и Коля. Лодка была небольшая, она низко сидела в воде, и лодочнику даже не нашлось места.

— Не надо лодочника! Не надо, — кричал Лева. — Я сам умею грести,

— Ну ладно, — сказал папа, — отчаливай!

Лодочник отпихнул их длинным шестом, папа тронул веслом, Лева — другим. Весла опустились, и в воде закипела белая пена; потом они поднялись кверху и заблестели мокрыми боками на солнце.

Лиде было хорошо. Она всегда любила купаться, быть на воде. А тут еще так отлично случилось: тетя не поехала, и Матрена не поехала, а поехали папа, Лева, Петя, Зиночка — много народу. И день вышел такой светлый, радостный, и река такая спокойная… Лиде сделалось совсем хорошо и весело. Все ее смешило: как Петя сосал, причмокивая, конфетку с ликером, как Лева трудился веслами, а Коля сидел с печальным лицом, потому что не умел грести.

— А сама-то ты небось умеешь? — с обидой спросил Коля.

— Умею.

— Ничего ты не умеешь!

— А вот же умею, умею! Лева, дай мне весла. Я покажу!

— Сиди смирно, Лида, ты перевернешь лодку, — заметил папа.

— Пожалуйста! На минутку! — кричала Лида.

Лева не хотел отдавать Лиде весла; а Лида хотела отнять у Левы весла.

— Лева, отдай!

— Не отдам.

— Тише, Лида! — закричал папа.

Но Лида расходилась и ничего уже не слышала. Гадкий Лева упрямился, не хотел уступить, и потому Лида толкнула его под руку, уцепилась за весло, вспрыгнула на лавочку… Вдруг Лида покачнулась так, что насилу на ногах удержалась. Сзади что-то треснуло, что-то тяжело шлепнулось в воду, лодка глубоко зачерпнула воды и плеснула ей водой на чулки…

— Ах, Боже мой! Ах, Зина!..

Лева вдруг оставил оба весла, и не успела Лида схватить их, как он что-то крикнул, сбросил шапку и кинулся в реку.

Лодка, будто живая, закачалась с боку на бок… Папа изо всех сил старался остановить ее, сдержать против течения. Коля съежился весь, как улитка; Петя не донес конфетки до рта; Люба зажмурила глаза, и из-под ресниц у нее текли слезы. Лида стояла одна, высоко на лавочке, с веслом в руке. Она видела, что Зиночки не было в лодке, что на том месте, где она сидела, подломилась тоненькая решетка, что не было Левы… Она ничего не понимала.

— Держи весла вот так, Коля! — сказал папа растерявшемуся Коле и сбросил сюртук.

— Папа, Лева хорошо плавает. Папа, не надо! — просил Коля.

В воде показалась Левина голова и Зиночкино платье.

— Перелезайте все на одну сторону, дети! Ну, Лева!.. Ну, сюда… ближе!.. Вот так, дружок, ну!..

Лодка еще раз наклонилась. Папа принял из воды бесчувственную Зиночку. Лева схватился руками и, подтянувшись, прыгнул через борт.

Все расселись по прежним местам.

— Слава Богу! Слава Богу! — бормотал Коля.

Лида так и стояла, замерев, с веслом высоко на лавочке. Лева высвободил у нее из пальцев весло. Папа приказал ей садиться. Лида послушно села. В голове у нее все еще что-то путалось, и ей было страшно поднять глаза.

Лева отряхнулся, вытер платком лицо, надел шляпу и снова сел к веслам.

— Ничего, она отойдет. Она не могла захлебнуться; она и минуты не была под водой, — говорил Лева, глядя на Зиночку и усердно работая веслами.

— Ее надобно укрыть потеплее. Лида, дай мне сюда плед, Лида! — позвал ее папа.

Лида наконец опомнилась, протянула плед, и подняла голову.

Зиночка лежала на коленях у папы с бледным лицом и закрытыми глазами. Мокрые волосы прядями висели по сторонам, с платья ручьями бежала вода.

"Неужели она захлебнулась? Она будет болеть? Она умрет? Неужели она умрет, оттого что я поспорила, поссорилась с Левой?"

Лида тоскливо поглядела вокруг себя: папа, склонившись над Зиночкой, растирал ей шею и грудь концом суконного пледа; Коля грел руки, Люба подняла свою юбку и натянула коротенький подол, чтобы покрыть ноги в мокрых чулках. Ветер с реки дул Зиночке прямо в лицо. Она шевельнула бледными губами, слабо вздохнула и открыла глаза.

— Ну слава Богу! — радостно воскликнул папа.

Он теплее укутал Зиночку и еще крепче прижал к себе, но Зиночка заворочалась в большом пледе и села на коленях у папы.

— Как ты чувствуешь себя, милочка? — спросил папа.

— Я очень боюсь, — прошептала Зиночка.

— Чего же ты боишься? Не бойся, теперь все прошло, и Лева везет нас домой. А если ты меня пустишь, сама сядешь на лавочку, то я сяду на весла, и мы приедем домой вдвое скорее.

Папа посадил Зиночку между Любой и Колей; она сидела спокойно. Понемногу все пришло в прежний порядок. Лида смотрела, как Коля и Люба утешали и грели Зиночку; как Петя протянул ей недоеденную конфетку; как Лева сильнее прежнего работал веслами и блестел темными веселыми глазами. Все прошло. Всем опять сделалось спокойно и весело, день был все такой же хороший, но Лиде уже не было весело и хорошо.

С Зиночкой случился легкий обморок от испуга. Она сидела, низко нагнувшись к воде, и мыла после конфет липкие пальцы.

Вскоре она согрелась в шерстяном пледе, перестала бояться и даже сама вылезла из лодки и пошла по дорожке.

— Как же я так в парк пойду? — сказала она, вдруг останавливаясь и показывая на свое мокрое платьице.

— Ничего, ничего! Пойдем скорее, — отвечал, беря ее за руку, папа. — Пойдемте, дети, тетю отыскивать.

Велико было тетино изумление, когда она увидала с высокой террасы дачи своей знакомой подходившую маленькую ватагу.

— Что такое? Боже мой! Что с вами случилось?

Папа коротко рассказал ей, в чем дело.

Он не назвал имени Лиды, но Лидино лицо объяснило тете все красноречивее папы. Рассуждать и сердиться было, однако, не время. Тетя и папа принялись извиняться, но добрая старушка, тетина знакомая, радушно предложила всем отдохнуть, посидеть у нее, а сама повела Зиночку к себе в спальню обсушиться и напиться теплого. Кликнули и Леву; вскоре Лева вернулся на террасу в туфлях, шерстяных чулках и фланелевом дамском капоте. Лева выглядел смешно, особенно его большие руки в узеньких дамских рукавчиках. Но Лиде было не до смеха. Коле же Лева совсем не казался смешным, а, наоборот, красивым и сильным. И он бросился на шею Леве:

— Лева, какой ты храбрый!..

— Велика храбрость!

— Конечно, храбрый. Еще бы! Как ты ловко прыгнул.

— Жук бы еще ловчее меня прыгнул, — смеясь, сказал Лева.

Все присели на ступеньках террасы; всем было неловко в чужом, незнакомом доме. Папа читал газету. Тетя вместе с хозяйкой хлопотала около Зиночки и ее платья и не выходила из комнат.

— Мы так и будем все здесь сидеть? — спросила Люба.

— Ходи, коли хочешь, — предложил Коля.

Папа все читал газету.

— Папа! — позвала Люба. — Папа, мы больше никуда не пойдем?

— Вероятно, никуда, — отвечал папа. — Покуда Леве с Зиной нельзя, а когда платье просохнет, пора будет домой.

— Что же нам делать, папа?.. Никогда, никогда не поеду в другой раз в лодке. Если бы не лодка, ничего бы этого не случилось… А скажи, папа, — вдруг вспомнила Люба, — отчего мы туда ехали в лодке медленно, а оттуда скоро? Лева один греб, а все-таки скоро, скорее прежнего!

Коля рассмеялся.

— Какая Люба глупая, ничего не знает! — сказал он Леве.

— А ты, умник, знаешь?

— Знаю, конечно, папа. Оттого что туда мы ехали против течения, вверх по реке: вода нам навстречу текла и мешала. А оттуда лодка плыла вниз по реке, по течению, и течение помогало ей плыть.

— Верно, — сказал папа.

— Отчего же у нас в деревне в пруду все равно куда ехать? — спросила Люба.

— Оттого что в пруду вода не течет; в пруду вода стоит смирно на месте, не помогает и не мешает плыть в какую угодно сторону. А кто знает, где еще стоит, не течет вода?

— В озере, во всех озерах., — сказал Лева.

— Папа, ведь и в болоте тоже? — заметил Коля.

— И в болоте тоже, — ответил папа. — И в пруду, и в болоте, и в озере вода не течет, стоит на одном месте, и потому ее называют стоячей. В реках же и в ручьях вода никогда не останавливается, все бежит, все течет, и про нее говорят, что она текучая вода.

— А откуда течет Москва-река? — снова спросила Люба.

— Издалека.

— Папа! А ведь если бы Лева не вытащил Зиночку, ведь она бы утонула. Ведь Москва-река глубокая?

— Глубокая.

— А отчего она глубокая? Откуда в ней столько воды?

Видно, Любе было очень скучно, если она решилась расспрашивать. Обычно Люба больше любила слушать, как спрашивали и рассуждали другие.

— Поди сюда ко мне, Люба! — Папа посадил Любу себе на колени. — Послушай-ка, что я тебе расскажу: бежит по земле маленький ручеек, бежит и журчит, и встречает вдруг по дороге другой ручеек, такой же светлый, такой же маленький, как он сам. Вот ручейки и сходятся, сливаются, и дальше вместе бегут. Из двух маленьких ручейков выходит ручей побольше, пошире, и его не называют уже ручьем, а зовут речкой. Вода в речке не то что в пруду, — она ни за что не устоит смирно на месте, все бежит вперед. И она встречает по дороге товарищей — другие речки, другие ручьи; всех забирает с собой, наливается глубоко водой и становится сама все больше, все шире, все глубже, и из речки выходит большая река, в которой много воды.

— А куда же течет большая река? — спросил Коля. — Ну а как бы ты думал?

— Не знаю.

— Большие реки в море впадают, — сказал Лева.

— В море, вот как! Значит, если бросить щепку в Москву-реку, она доплывет до моря?

— Затеряется, а так отчего же и не доплыть. Щепка слишком мала, а вон погляди, видишь вон те большие плоты на реке? Если бы захотеть, то можно доплыть на них до самого синего моря.

Дети поднялись с места и смотрели, как медленно двигались по воде широкие длинные плоты.

— Видишь, Люба, как они едут? Люди даже веслами не гребут, а они сами плывут вниз по реке, по течению. Недаром же реку называют живою дорожкою: и едут по ней, и везет она же.

Дверь на балкон растворилась, и кто-то кликнул Леву в комнаты переодеваться. За разговорами и рассказами время прошло незаметно и не так скучно, как дети опасались. Люба развеселилась и чему-то смеялась с Петей. Одна Лида уныло и смирно сидела, не шевелясь, в своем уголке.

Вернулись на балкон Лева, Зиночка и тетя со своею знакомой. Тетиными стараниями всё понемножку поправилось. Зиночкино кисейное платье было аккуратно выглажено, башмаки высушены, и только перья на шляпе разлохматились и торчали, да вместо пушистых локонов по плечам падали прямые гладкие пряди. Зато Лева смотрел молодцом в своей полотняной рубашке. Она сделалась только свежее, будто из стирки, а темные волосы после купанья рассыпались кудрявыми прядками.

Дети обступили Зиночку, спрашивая, хорошо ли она отдохнула и как себя чувствует.

Зиночка давно уже оправилась и чувствовала себя так, как будто с нею ничего не случилось. Ей очень нравилось, что за нею ухаживают, что все так заботливо расспрашивают ее про здоровье.

Она жалобно наклонила головку набок и сказала:

— Merci, теперь мне немного лучше.

Пора было ехать. Послали за экипажами, за Матреной и няней. Папа с тетей извинялись и усердно благодарили хозяйку. Тетя была совсем расстроена. Кроме всех хлопот и неприятностей, ей нужно было еще самой отвезти Зиночку к ее маме, рассказать, что произошло, и извиниться за испорченный туалет и неприятное приключение. А потом, кто знал, Зиночка могла и заболеть после своего испуга и неожиданного купанья.

Тетя сама села с Петей и Зиночкой. Толстая няня влезла в пролетку рядом сМатреной и посадила Любу себе на колени. Лидино давешнее желание исполнилось: ей пришлось ехать с папой и Левой.

Но, Боже мой, какая это вышла молчаливая, печальная поездка! Лида сползла с папиных коленей, едва отвечала на вопросы Коли и совсем не отвечала, совсем не хотела говорить с Левой. Она стояла, уцепившись за козлы, опустив голову, изредка взглядывая исподлобья. Лева заговаривал с ней, добродушно расспрашивал. Лида молчала, отворачивалась, хмурилась больше прежнего и пряталась за извозчика.

Леве это наскучило; он тоже замолчал.

Папа о чем-то раздумывал.

Глава XVII

Коля не мог понять, что сделалось с Лидой. Все кончилось, все прошло. Даже тетя перестала вспоминать неприятное приключение. С Зиночкой дело обошлось благополучно, без всякой простуды. Волосы ей завили с вечера на папильотки, шляпу надели другую, и на следующий же день она пришла здоровая, завитая и нарядная вместе со своею мамой отдать визит тете и поблагодарить Леву.

Тетя не наказала Лиду. Она только заставила ее подробно рассказать, как было дело, и даже не побранила, но Лида ходила как в воду опущенная. Она ни во что не хотела играть и совсем поссорилась с Левой. Коле это было досадно. Без Лиды было скучно играть, никто не умел придумывать таких новых игр, как Лида, а главное — Лева обиделся и стал реже приходить в гости. После прогулки Коля особенно полюбил Леву; ему во что бы то ни стало хотелось поправить дело.

Коля и Лева отыскали Лиду в саду за кадкой.

— Лида, скажи, чего ты такая? Отчего ты не хочешь играть?

Лида не отвечала.

— Ты за то сердишься, что я тебе не отдал весла, Лида? — спрашивал Лева.

Лида потупилась и упрямо молчала.

— Просто она капризничает. Оставь ее, Коля, раз она такая. Пойдем!

— Куда же мы пойдем?

— Куда-нибудь. Пойдем за реку, в поле, далеко. И Любу с собой возьмем… И Жук тоже пойдет…

Лева смотрел на Лиду. Лида не поднимала глаз.

— Сенокос смотреть пойдем. Так отлично будет!.. Лида!..

Лида не шевелилась.

— Да пойдем скорей! — сказал Лева, сердито дернув плечом, и ушел вместе с Колей.

Лида подняла глаза — в глазах были слезы. Она хотела сказать что-то, но было уже поздно, — мальчики были далеко.

Коля с Левой обошли парк, спустились к реке и не узнали зеленого луга. Высокая трава рядами легла по земле.

— Ишь народу-то сколько! — заметил Лева.

С одной стороны поля косцы широко и мерно размахивали длинными косами, скашивали последнюю траву; посредине бабы гребли с утра скошенное сено, а дальше, в другой стороне, сгребали уже высохшее, готовое, в копны, подымали вилами на возы и отвозили к высокому стогу. Возы скрипели. Бабы пели песни. По полю тянуло медовым сладостным ароматом.

Жук не был в расположении заводить новые знакомства. Он невежливо повернулся хвостом к деревенским собакам, лениво тявкнул и улегся на сено у копны.

— Влезем на копну, Коля! — предложил Лева.

Влезли. Отлично было барахтаться в пушистом сене! Коля перевернулся на спину, на бок, на живот.

— Какое поле-то большое! — сказал он, поглядев кругом.

— А по-моему, не очень!

— А ты зажмурься одним глазком и смотри — будто конца нет!

Лева зажмурил один глаз и все-таки увидал конец.

— Это что за поле! — проговорил он. — Вот коли бы ты степь увидал, — вот это другое дело.

— Степь? — переспросил Коля. — Я никогда не видал степи. Что это такое — степь?

— А это тоже поле, только уж не такое, как это, а большое-большое — ух какое огромное! Не нужно зажмуриваться, и так конца не увидишь. Степь больше всего Нескучного; такая, я думаю, как вся Москва, будет. Да нет, что я говорю, — больше Москвы. Мы с мамой три дня ехали и все-таки не проехали всей степи.

— Что же в ней есть, в степи?

— Трава растет, высокая, чудесная трава, точно лес.

— А еще что есть?

— Больше ничего нет.

— И деревьев нет?

— Никаких. Ни деревьев, ни горок — ровное поле, и все трава, трава. Куда ни поглядишь — всюду ровно, и трава, точно море, зеленое море из травы. Ах как отлично!

— А речки есть?

— Есть, только редко встречаются, да и сами речки-то небольшие. Степные речки всегда небольшие. В степи ведь жарко — их солнцем сушит.

— Лева, в степи, должно быть, скучно?

— Скучно? Ах ты глупый!..

— Да, конечно. Что же там делать в траве? Там кто-нибудь живет?

— Конечно, живет. Казаки живут, ездят по степи; лошадки у них маленькие, такие проворные… Пастухи тоже живут, пасут скот. У них большие стада: коровы, овцы, табуны лошадей, — всего много. Скот пасется, щиплет траву, а пастухи стерегут. А когда съедят всю траву, переходят на другое место. Все так и кочуют с места на место… Ты говоришь, что делать в траве? Да ведь в ней чего-чего только нет! Кузнечики, сверчки, всякое такое зверье. И птицы есть. Куропаток-то сколько! Так и бегают, скоренько так, проворно шныряют в траве со своими детками. А вечером выползут из норок сурки, суслики, станут на задние лапки, да и свищут по всей степи… А скажи, Коля, — вдруг перебил самого себя Лева, — скажи, когда ты будешь большой, что ты будешь делать?

— Как что буду делать? — не поняв, переспросил Коля.

— Ну, когда ты вырастешь большой, как мама, как твой папа, ты кем будешь? Я буду казаком, я в степь уеду. А ты?

— Я… — задумался Коля. — Я на машине буду, на железной дороге ездить.

— Кондуктором будешь?

— Нет, машинистом, таким, который около печи стоит, который кран повертывает, когда паровоз свистит… Я буду ездить, по всем дорогам поеду. Я новую дорогу построю. Я в степь дорогу построю, — размечтался Коля. — Такая длинная-длинная выйдет дорога!

— Ну уж нет-с! Этому не бывать! — горячо вступился Лева.

— Отчего?

— Оттого что ты своей машиной всех куропаток, всех сусликов перепугаешь, — разбегутся. Коли ты выстроишь дорогу, я буду казаком, и приеду с казаками, и всю твою дорогу разрою. Вот что!

— А я не дам, — сказал Коля.

— А я ночью приеду, ты и не увидишь.

— А я… я… — Коля вдруг остановился: ему не захотелось сердить Леву. — Пойдем домой, Лева, — предложил он. — Вон солнце уже село. Пора чай пить.

— Не пойду я к вам чай пить; я домой пойду, — сказал Лева.

— Ну что ты? Почему?

— Так, не хочу.

— Ну, Лева, ну пожалуйста! Пойдем!.. Лева! — мягко начал вдруг Коля. — Лева, ты помирись с Лидой. Ты только не сердись, скажи ей поласковее. Ну что тебе! Ты знаешь, она такая…

— Я сам такой, — объявил Лева и свистнул Жука.

Коле удалось, однако ж, уговорить Леву не уходить домой. Мириться с Лидой он ни за что не хотел, а чай пить согласился, ради Коли. За чайным столом не было Лиды.

— Где же Лида? — спросила тетя. — Я думала, она с вами в саду.

— Нет, мы одни ходили. Мы за реку ходили, тетя, — рассказывал Коля.

— Где же это она может быть? Сходите-ка, ребятки, поищите ее. Верно, где-нибудь в саду сидит, спряталась. Тащите ее чай пить.

Предложение папы пришлось очень не по вкусу Коле. Он только что с аппетитом принялся за чай после прогулки. Так вкусны были поджаристые ватрушки с парным молоком! Коля торопливо допил стакан, Лева захватил ватрушку с собой.

Один Жук ни за что еще не принимался и выбежал бойко и охотно, думая, что идут его покормить.

— Лида, чай пить! — закричал Коля с балкона.

Никто не откликался.

— Лида, где ты? Жук, ищи, ты что стоишь?

Жук поднял лохматую морду, принялся обнюхивать кусты и вдруг побежал вперед по дорожке.

— Может быть, она все там же, за кадкою, — сказал Лева.

Большая кадка с водой для поливки цветов стояла в глубине сада, у ягодных гряд.

— Экая досада! Молоко-то ведь все простынет, — пожалел Коля. — Ну, пойдем поскорей.

Тише!.. — Лева вдруг остановился. — Слышишь?

За высокой кадкой у клубничных гряд слышался тихий плач.

Бедная Лида! Она была совсем несчастна.

Она уже третий день была несчастна, все после той ужасной прогулки. Она хотела быть смирной, хорошей девочкой; это было так трудно — быть смирной, хорошей девочкой. А с Левой она нарочно поссорилась; она никогда, никогда больше не будет дружить с ним, не станет играть. Он во всем виноват, — он не отдал ей весла. А его все хвалят за то, что он храбрый, спас Зиночку. А ее все бранят за то, что она капризница и шалунья. И он тоже сказал, что она капризная, нехорошая девочка…

Они без нее ушли. Взяли с собой Любу, и Жука взяли, и ушли. Они ее тоже звали пойти посмотреть сенокос, только она не пошла. А если б они сейчас пришли звать ее, она бы ведь, пожалуй, пошла. Ах, она бы непременно пошла! Если б они позвали ее!.. Но нет, они не вернутся. Они теперь, верно, уже возвратились с прогулки, сидят и пьют чай. И все про нее забыли. Ну хорошо же! Раз так, она ни за что не выйдет из-за кадки. Она будет всегда сидеть за кадкой, всю ночь просидит и, наверно, умрет с голоду. Она ведь целый день почти ничего не ела, и вчера не ела, а ей так хотелось есть. Она умрет, а они потом придут и станут все о ней сожалеть и плакать… Лида заметила, что и сама плачет. Вон даже передник весь мокрый от слез. Ах, уж лучше бы они теперь за ней пришли! Лучше бы…

Лида вдруг вздрогнула. Черная лохматая голова показалась в темноте из-за грядки.

— Жук! — вскрикнула Лида.

— Я!.. Я!.. — весело залаял Жук.

— Жучок! Милый ты мой Жученька! — рыдала Лида, прижимаясь заплаканным лицом к мохнатой шее Жука.

— Лида, что ты! Лида, что ты тут делаешь? Да о чем же ты плачешь, Лида?

Лева сел на грядку.

— Лева!.. Ты… не… сер…дись! По…миримся… Я… пра…во…

— Ну полно, Лида! — Леве вдруг сделалось очень жалко Лиду, немножко стыдно и одновременно весело. — Ну, помиримся. Я не буду больше сердиться, и ты тоже больше не дуйся.

— Я больше не… бу…ду… — всхлипывала Лида.

— Ну и хорошо, и отлично! О чем же ты плачешь? Не плачь, Лида. Мы теперь уже больше не в ссоре. Ну… — Лева поцеловал Лиду в мокрое лицо. — Какая ты!..

— Я тебя очень люблю, Лева.

— И я тебя тоже, Лида. Больше всех тебя люблю. Правда! Не плачь, Лида, — успокоительно уговаривал Лева. — Не плачь и откуси ватрушки.

Лида понемножку стала успокаиваться. Не выпуская Кука, она прижалась головой к Леве и сунула в рот кусочек ватрушки. Лева тоже откусил для компании.

Положение Жука было самое неловкое. Сдобную ватрушку держали у него как раз перед носом! Он жалобно гавкнул и вздернул нос.

— И тебе, Жучок? Вот тебе! Голубчик, милый, милый Жучок!

Лида сунула кусочек в разинутую пасть собаки.

Ватрушку скоро прикончили.

— Пойдемте же чай пить, — позвал из зарослей Коля.

Давно не пился так приятно вечерний чай.

Из темного уголка тетя будто не заметила, не хотела заметить Лидиных заплаканных глаз. Коля с Левой уступили Лиде последнюю ватрушку, и Лева сказал, что завтра же опять устроит прогулку за реку на поле и упросит тетю отпустить Лиду. Увидите, уж непременно упросит.

А Жука возьмем?

И Жука тоже возьмем.

А Коля возьмет бумажного змея; он ему новый хвост приделал, такой длинный-длинный, из пеньковой веревки от бубликов. Все для Лиды!

Лида была совсем, совсем счастливая после трех своих несчастных дней. У нее болела голова; но зато все любили ее и она сама любила всех…

Вечером свершилось чудо. Прощаясь, Лида вдруг поцеловала тетину руку, чего не делала никогда, как ни приказывала Матрена. Она вся вспыхнула при этом, затем крепко обняла Леву, чмокнула в морду Жука и убежала галопом в детскую.

Глава XVIII

Тетя задумалась над запиской.

— От кого записка?

— Кажется, от Зининой мамы, — шепнул Коля на ушко Лиде.

Коля угадал. Зиночкина мама праздновала свои именины и приглашала тетю и папу с детьми к себе на обед и на вечер. Как быть! Тетя раздумывала, идти ли, а главное — брать ли с собой детей. Тетя решила про себя что-то, написала ответ и ничего не сказала детям. Напрасно Лида следила за тетей любопытным взором — ничего нельзя было прочитать на неизменно спокойном лице тети.

Кончились уроки, кончился и завтрак. Вернулись с прогулки. Пробило три часа.

— Дети! — сказала тетя. — Можете пойти одеваться. Мы сегодня приглашены в гости и не будем обедать дома.

Приглашены в гости! Какое огромное, редкое счастье! Знакомых было не много, детям редко приходилось бывать в гостях, и даже Коля зарделся от радости, надевая пунцовую рубашку поверх бархатных шаровар.

Лида под собой земли не чуяла. Ей казалось, что все должны радоваться вместе с нею.

— Матрена, голубушка, ты знаешь, мы в гости идем! — крикнула она, влетая в детскую.

— Как не знать… Юбки-то, небось, мне гладить пришлось! — сердито отозвалась Матрена.

"Какая она сердитая всегда", — подумала Лида и очень обрадовалась, когда явилась Аксюша помочь одеться.

— Аксюша! Мы платья наденем белые?

— Белые.

— Любимые, Аксюша?

— Любимые, они самые.

— Аксюша! Ведь нынче будет отличный день! Ведь дождь ни за что не пойдет?

— Зачем дождю идти! Не пойдет, — успокоительно отвечала Аксюша.

— Дождь не пойдет, а мы в гости пойдем! В любимых платьях! В гостях будем играть! Много будет гостей!.. — тараторила и кружилась Лида в руках Аксюши.

— Ах, батюшки светы! Да постоишь ли ты минуточку смирно! Дай косы-то дочесать. Вон у Матрены сестрица-то уж готова.

Аксюша взяла в руки белое платьице и готовилась набросить его через голову на Лиду, но Лида вдруг прыгнула ей на шею, прямо на белое платье.

— Аксюша, милая! Я тебе из гостей гостинчика принесу!

— Не надо мне твоего гостинчика, — рассердилась Аксюша. — У, шалунья! Все платье измяла! Постоишь ли смирно? А то и одевать брошу, уйду. У Матрены небось не завертишься.

Лида присмирела.

Аксюша застегнула последнюю пуговку, обдернула, обтряхнула, обдула со всех сторон. Лиде показалось, что нет лучше и наряднее ее и Любы, когда в белом батистовом платье, в синих лентах она проходила мимо большого зеркала в зале к тете в спальню.

Папа не собирался в гости; ему нужно было в город по делу, и он думал даже не ночевать дома.

Зато Лева придет со своею мамой! Леву приглашали особенно усердно. Зиночкина мама не могла забыть, что Лева спас ее дочку, и даже прислала серебряный ошейник Жуку.

Зиночка и Петя жили в большой каменной даче. Швейцар в ливрее отворил дверь и провел гостей по лестнице в залу.

— Здравствуйте! Здравствуйте! — приветливо говорили, встречая и раскланиваясь, хозяева.

— Здравствуйте! А обед еще не подан! — объявил Петя.

Все рассмеялись.

Высокая худая дама в шелковом платье пригласила маленьких гостей в ожидании обеда в детскую к остальным детям.

— Кто эта барыня? — спросила Зиночку шепотом Лида.

— Это Луиза Карловна, наша гувернантка.

Гувернантка Луиза Карловна не понравилась Лиде. "Верно, злая, — подумала Лида. — И юбки шумят, как у Матрены по воскресеньям".

— Какая у вас детская! Совсем не такая, как наша, — удивилась Лида. — У вас розовые занавески, а у нас синие. Зеркало какое большое! А у нас нянино маленькое. А здесь что? — спросила Лида, указывая на притворенную дверь.

— Здесь моя комната, — отвечала Луиза Карловна и встала с места.

Лида подумала, что она, вероятно, хочет показать ей свою комнату, и даже посторонилась от двери, но Луиза Карловна молча подошла к двери, щелкнула ключом и опустила его в карман.

Это очень не понравилось Лиде, и Лида в свою очередь не понравилась Луизе Карловне. Да и кому же могло понравиться, что большая девятилетняя девочка трогает все руками, как маленькая, говорит на весь дом громко и таращит на все глаза, словно дикий зверек.

Лида очень огорчилась, когда увидела, что обедать детей посадили отдельно от взрослых, в другой комнате. А она-то надеялась разглядеть всех гостей, всех нарядных дам в пышных платьях и кавалеров в странных сюртуках! И потом, она собиралась за столом сесть подле Левиной мамы.

Лиде пришлось сидеть около Луизы Карловны — она тоже осталась в этой комнате вместе с маленькими. Лиде казалось, что Луиза Карловна буквально смотрела ей в рот. Лида, улучив момент, тоже загляделась на нее и пролила подливку на скатерть, за что тотчас же получила замечание. Луиза Карловна останавливала детей, не позволяла ни шептаться, ни говорить слишком громко и даже пригрозила прогнать из-за стола одного маленького гостя-шалуна.

— Знаете, Люба, какое сегодня пирожное будет? — спросил Петя, подмигнув своей соседке.

— Ну какое?

— Нет, вы отгадайте.

— Сладкий пирог? — добродушно предположила Люба.

— У, какая вы глупая! Сладкий пирог!.. Кто же делает сладкие пироги по таким дням?! Это для будней хорошо. Ну что еще? Придумайте.

— Вафли? Крем? Оладушки с медом? — перебирала Люба свои любимые кушанья.

— Нет, вы, я вижу, не знаете толку в пирожных. Будет желе полосатое и с фруктами. И для нас особенная формочка будет. Ах, вон уже несут! Глядите, глядите!

Лакей поставил на стол против Луизы Карловны нарядное кушанье.

— Прелесть! — причмокнув, сказал Петя.

— А я не люблю желе, — объявила Лида.

— Отчего?

— Так. По-моему, невкусно, похоже на клей. Ужасная гадость!

— Так за столом про кушанья не говорят! — заметила Луиза Карловна Лиде.

Коля даже покраснел за сестру, а Лева спросил Зиночку на ушко:

— Неужели эта строгая дама останется с нами на целый вечер?

— Да ведь это наша гувернантка. Она теперь всегда с нами. Не бойтесь! После обеда она будет добрее, — с лукавым видом прибавила Зиночка.

После обеда Луиза Карловна устроилась в уголку в кресле, закрыла глаза и перестала обращать внимание на то, что делалось вокруг нее.

— Бегать нельзя! После еды нехорошо бегать. Давайте в какую-нибудь смирную игру, — уговаривал Коля.

— Ну пожалуй, — согласился Лева. — Во что же?

— В черное и белое, — предложил кто-то из маленьких незнакомых гостей.

— Ну хорошо. Тащите стулья, садитесь!

— Барыня прислала сто рублей: что хотите, то купите, черного, белого не покупайте, "да" и "нет" не говорите. Что вы себе купите? — спросил Коля крошечную разодетую девочку.

— Платьице.

— Какого цвета?

— Красненькое.

— Только одно платьице и купите?

— Ах нет, еще…

— Ах "нет"! "Нет"!.. Фант, фант! — кричали дети.

— А вы, Петя? Вы себе, верно, платья не станете покупать? Вы себе, верно, в кондитерской желе купите, как сегодня, розовое?

— Да, да! Розовое, с белыми полосками, — сказал Петя, вспоминая про желе и забыв о правилах игры.

— Фант! С Пети три фанта, — смеясь, говорили кругом.

— Коля! Можно покупать все, что захочешь? — спросила Люба.

— Все, что угодно.

— Я себе лучше собачку куплю. Такую куплю, как Жучок.

— А какой Жучок? Цветом какой?

— Этого нельзя сказать.

— Нет, скажи. Что-нибудь скажи.

— Нет, ни за что не скажу, ведь он черный…

Общий хохот не дал договорить Любе.

Дольше других держалась Зиночка — до тех пор, пока дело не дошло до шляпки: какое у нее будет чудесное белое перо в новой атласной шляпе.

Все попались.

— Ну, теперь разыгрывать фанты! Чей фант вынется, что тому делать?

Всякие были фанты. Были "монахи", "соломинки", Любе пришлось кричать петухом, а Пете три раза обскакать комнату на одной ноге.

Наконец Лева объявил, что уже надоело, что гораздо лучше в жмурки побегать.

— Теперь можно, — согласился Коля.

Принесли чистый платок. Ловить пришлось Лиде.

— Лида! Чур не подглядывать, — убеждал Коля, завязывая ей платок узлом на затылке.

— Нет-нет, Коля! Я по-честному. Видишь?

Лида надвинула себе платок на глаза.

— Ну, где стоишь?

— За воротами.

— Что продаешь?

— Квас.

— Лови три года нас.

Коля закружил Лиду посреди комнаты и отбежал к стенке.

— Три года! Как бы не так!

Лида стремглав пустилась вперед. Плотный платок мешал ей дышать и ничего не давал видеть.

— Огонь! Огонь! — кричали ей отовсюду.

— Лида, ты не бросайся так. Ты себе нос расшибешь, — уговаривал ее Коля.

С Лидой случилось кое-что гораздо хуже. Чья-то большая холодная ладонь попалась ей вдруг в протянутые руки.

— Поймала, поймала! — радостно взвизгнула Лида и повалилась с разбегу головой прямо кому-то в колени.

— Ах, Боже мой! Что это у вас за глупая игра, дети! — недовольным голосом проговорила Луиза Карловна и поднялась с кресла. — Снимите вашу повязку! Разве можно так бегать по комнате?

Лида оторопела, переконфузилась, а Луиза Карловна попросила начать какую-нибудь другую игру.

— Какую же?

— Можно в залу танцевать пойти, — предложила всем Зиночка.

Все согласились, но Лида неохотно пошла с другими. В зале Луиза Карловна принялась сама устанавливать пары: Колю с Зиночкой, Любу с Петей. Лиде она подвела незнакомого ей мальчика.

— Вот и вам кавалер.

— Я с ним не хочу. Я не буду с ним танцевать! — бесцеремонно объявила Лида.

— Лида, как не стыдно?! Ну полно, Лида, — убеждал Коля.

— Ну что же, если ей не хочется, — вступаясь за Лиду, сказал Лева.

Мальчик обиделся, а Луиза Карловна сказала Зиночке по-французски, что в первый раз видит такую невоспитанную особу.

— Мы с тобою, Лида, лучше совсем не будем танцевать. Так посидим лучше, — предложил Лева.

Усидеть на месте оказалось, однако, претрудно. Луиза Карловна играла мастерски: ее пальцы в золотых кольцах так и летали по клавишам и разыгрывали такие веселые польки, такие проворные вальсы, что ноги сами просились танцевать.

В залу пришел лакей и зажег по стенам лампы. Огни ярко осветили пестрые юбочки, резвые ножки и розовые веселые лица.

— Лева! — заявила вдруг Лида. — Лева, не могу я больше сидеть!

Музыка заиграла что-то веселое — скоро, скоро, скоро!..

Вместо ответа Лева схватил Лиду за руки и принялся кружить по комнате не вальсом, а полькой, мельницей, скоро, скоро, скоро… Лидины косы разлетелись, легкое платьице поднялось и задевало за спинки стульев, за головы Пети и Любы. Лева вертел ее все быстрей и быстрей. Все расступились, перестали танцевать и смотрели.

— Дети, что же вы? — спросила, оборачиваясь, Луиза Карловна. — Ах, Боже мой! — вскрикнула она. — Тише! Стойте! Вы ушибетесь, перестаньте сейчас! Какие ужасные дети!

Она насилу поймала за платье и рассадила Лиду и Леву по стульям далеко друг от друга.

Лида даже не могла сердиться. Перед глазами у нее плыли, мелькали стены, мебель, окошки, чьи-то толстые ноги и тоненькие ножки стульев, — голова кружилась. На нее опять напала безумная веселость, которая всегда оканчивалась так печально.

Лакей внес в залу десерт: целый поднос с конфетами, фруктами и другими сластями. Дети всей гурьбой подлетели к столу. На минуту все стихло. Только и слышно было, как рвались конфетные бумажки, щелкали и хрустели орехи.

— Петя, закрой глаза и открой рот, — предложила Люба.

— Зачем?

— Уж увидишь. Закрой и отгадай, что будет во рту.

— Конфетка, мармеладка! — объявил, без ошибки угадав, Петя.

— Ну, теперь ты.

Люба зажмурилась и доверчиво разинула рот.

— Ай, ай! Тьфу! Фи, как гадко! — говорила, выплевывая фантик, Люба. — Петя… у, злой, гадкий! Он мне бумагу в рот сунул, — жаловалась она.

В зале было шумно и весело. Все что-то болтали, чему-то смеялись, перебрасывались конфетами, шелухой и фруктами.

— Еще играть! Опять играть! — крикнула Лида и вскочила с места.

— В соседки!

— В рассмешки, в кухню!

— В рассмешки! Давайте в рассмешки. Я буду рассмеивать, — вызвался Лева.

Посреди комнаты сдвинулся тесный кружок.

— Вы кто будете?

— Ступка.

— А ты?

— Ухват.

— А ты, Лида?

— Сковорода.

— Сковорода, ступка, ухват, помело, кастрюля, чумичка! — говорил, пересчитывая по пальцам, Лева.

— Сударыня! Позвольте узнать, что это у вас такое?

— Ступка, — ответила развеселившаяся, разгоревшаяся Зиночка.

— Ступка! Ну а это? Неужели тоже ступка? — спрашивал Лева, указывая на медальон на шейке у Зиночки.

— Ступка, — выговорила Зиночка чуть слышно.

— Странно! Такая нарядная барышня — и на шее ступка. И здесь ступка?

— Ступ… — не договорила Зиночка и залилась тихим тоненьким смехом.

Петю не пришлось и рассмеивать. Он насилу мог объявить, что он — помело, потом расхохотался, подавился конфеткой и насмешил всех до слез.

— Ну, теперь Лида, — объявил вслух, подходя к ней, Лева.

— Она — хохотунья, она ни за что не удержится, — заметила Зиночка.

— Вы так думаете? А вот увидим.

Лида крепко сжала губы.

— Лидия Васильевна, вы, если я не ошибаюсь, сковорода?

— Сковорода.

— Неужели же сковорода? — жалобно спросил Лева.

— Сковорода! — громко ответила Лида.

— Значит, и вместо лица у вас — сковорода?

Этот плут Лева!.. Он спрашивал так, как будто сейчас готов был заплакать, оттого что у Лиды вместо лица сковорода. Все оставили еду и, смеясь, смотрели на Лиду: удержится ли? У Лиды все жилки задрожали от смеха. Она поджала губы, собрала последние силы и крикнула, чтобы не засмеяться:

— Сковорода!

— Тише! Не кричать! — строго заметила Луиза Карловна.

— Боже мой, Боже мой, везде-то у нее сковорода, — плакал Лева. — И это сковорода?..

— Сковорода! — закричала во весь голос Лида.

— Это ни на что не похоже! Я вам говорю, не кричать! Разве вы не слышите? — сказала, подбегая к ней, Луиза Карловна.

— Сковорода! — выпалила и ей Лида.

И Лева, и Лида, и дети — все разом расхохотались, так и покатились от смеха. Во всей комнате только и слышно было:

— Ха, ха, ха! Сковорода!.. Ха, ха, ха!..

— Что это значит — сковорода? Как вы смеете мне говорить: сковорода? — не понимая, в чем дело, повторяла, горячась, Луиза Карловна.

— Сковорода! — повторила сквозь смех раззадоренная общим весельем Лида.

С первой минуты своего появления Лида не понравилась Луизе Карловне. Затем, как на беду, в продолжение дня им пришлось несколько раз столкнуться; неприятное чувство усиливалось, и, наконец, Луиза Карловна не в состоянии была больше терпеть. Она схватила ужасную девочку за руку, вывела из кружка и посадила отдельно на стул в дальнем углу комнаты.

— Вы не будете больше играть! Вы будете сидеть здесь одна целый вечер!

— Сидеть?!

— Да, сидеть, потому что вы кричите, потому что вы — шалунья. Вы — несносная девочка! Невозможно так кричать! — сердито пояснила Луиза Карловна. — Садитесь.

— Я не буду сидеть! — Лида вдруг вспыхнула и встала с места.

— Не будете?

— Ни за что не буду! Вы меня не можете наказывать, — вы не моя гувернантка. Меня тетя может наказывать, а вас я не хочу слушаться!

Лида покраснела еще больше и повернулась, чтобы уйти.

— Не хотите слушаться?! — удивленно, медленно произнося слова, повторила Луиза Карловна. — Посмотрим, как-то вы не послушаетесь.

Она выпустила Лидину руку и вышла из комнаты. В зале всё разом затихло, замерло.

— Ах, Лида, Лида! Что ты опять наделала! — в отчаянии всплеснул руками Коля.

— Что наделала?.. Да она — настоящая старая злая сковорода! — сердито отозвался Лева.

В комнату вошла Луиза Карловна с тетей.

— Ты таки не могла чем-нибудь не отличиться! — близко подойдя к Лиде, строго и тихо заговорила тетя. — Чужие вынуждены приходить ко мне в гостиную жаловаться на тебя…

— Тетя, ведь мы играли… Она не знает… Я… — начала Лида.

— Не болтай, пожалуйста! — перебила тетя. — Луиза Карловна мне все рассказала: ты ей весь день не давала покоя. Да я и сама вижу, в каком ты виде, — сказала тетя, указывая на растрепавшиеся косы и помятое платьице Лиды. — Скоро мы отправимся домой, а пока нет ли у вас какой-нибудь отдельной комнаты? — спросила она, обращаясь к гувернантке. — Она не умеет вести себя, как другие, не умеет играть с детьми. И пусть сидит одна, коли так.

Лида хотела оправдаться, но что-то крепко сдавило ей горло. Лева и Коля подбежали к тете, о чем-то говорили, упрашивали. Тетя махнула на них рукой; крепко держа Лиду, она пошла за Луизой Карловной по длинному коридору и привела Лиду в длинную полуосвещенную комнату.

— Ты останешься здесь, Лида, — сказала она и подвела ее к стулу. — Я не запру дверь, но ты не должна выходить из комнаты — слышишь? — пока мы за тобой не придем.

— Тетя!..

— Стыдно, Лида! — сказала тетя и затворила за собой дверь.

У Лиды закружилась голова; ей показалось, что она сейчас задохнется. Что же это такое! Ее увели из залы и посадили одну в комнате. Зачем?.. Ее, Лиду, наказали… в чужом доме… при всех гостях, при всех чужих детях! Тетя не захотела даже выслушать, прямо повела и заперла, — заперла в эту длинную темную комнату из-за этой ужасной, старой, злой Луизы Карловны… "Сковорода!" — вспомнила Лида и вдруг расхохоталась, но тотчас же смолкла. Это, однако, ужасно! С ней никогда не случалось ничего более ужасного. Все видели: и Зиночка, и Петя, и другие дети. Придут из гостиной взрослые, и Левина мама спросит: "А где же девочка Лида?" — "Ее наказали, заперли", — скажут ей. Нет, Лида сейчас же побежит в гостиную и все расскажет, при всех гостях, при Левиной маме, все тете расскажет. Она совсем не так виновата! Ее не должны были так наказывать.

Лида рванулась к двери, но вдруг остановилась…

Нет, она не сделает этого. Она по-другому сделает.

Лида крутила свои пальцы так, что они хрустели. Во рту было сладко после конфет, но что-то соленое, горькое подступало высоко, к самому горлу.

Тетя не любит ее. Она Любу любит и других любит, а ее, Лиду, нет. Если бы она любила, она бы выслушала ее, не стала бы верить на слово чужой, злой гувернантке. Тетя и дома слушает больше Матрену, если они обе приходят к ней с жалобами. Все оттого, что не любит. Верно, ее меньше Матрены любит. Конечно!.. Оттого-то ей так и нехорошо. Оттого-то с ней и все беды случаются.

Лида забыла про беды, которые случались при маме и няне, хотя обе крепко любили ее. Безумная мысль промелькнула у нее в голове.

Незачем идти теперь рассказывать все в гостиной. Сегодня ее послушают, а завтра опять та же история. Опять она будет несчастная, потому что ее не любят, потому что не хотят ее слушать. Ну и не нужно их любви, если так. Они ее наказывают, мучают… Ну так не будут больше мучить. Довольно!.. Она знает, что сделает. Она уйдет от них далеко-далеко. Совсем уйдет. Прощайте!

Лида встала.

Куда же она пойдет?.. Куда-нибудь, только подальше, за Москву-реку, за поле, далеко, на Воробьевы горы… Ax да! Вот отлично! На Воробьевы горы, непременно на Воробьевы горы. Ей же так давно хочется увидать Воробьевы горы. Она сейчас же уйдет. Она проберется из дому, ее никто не заметит; они там веселятся, играют себе.

Веселый шум долетел по коридору в приотворенную дверь.

Смеются! Им горя мало, про нее забыли. Прощайте, прощайте!

Лида шагнула вперед, но вдруг повернулась к окошку.

В глубине длинной комнаты в темное окошко смотрела темная, безлунная ночь. У Лиды сжалось сердце.

Из залы донесся взрыв смеха, тоненький голосок Зиночки и Любин веселый хохот.

Нет, нет! Прощайте! Ее здесь никто не любит. Скорей отсюда!.. Прощайте!..

Лида схватилась за ручку двери и лицом к лицу столкнулась с Колей и Левой.

— Лида, вот и мы! Мы, Лида, пробрались, нас никто не увидел. Ты, Лида, не плачь, — говорил Коля, заглядывая ей в лицо.

— Я и не думала плакать. Прощайте! — объявила Лида.

— Как "прощайте"?! Что это значит? Куда ты?

— Я совсем уйду. Я не стану больше жить с вами. Я на Воробьевы горы уйду, там буду жить. Только ты, смотри, не сказывай тете, Коля.

— Да ты бредишь, Лида!

— Нет, не брежу ни капельки. Потому что… Видишь ли, Лева, меня наказали… Я не могу, Лева! — вдруг дрожащим голосом прошептала Лида. — Я не хочу… Я одна…

— Ну полно, Лида!

— Правда, я тоже рассердился бы. Только куда же ты пойдешь? — спросил Лева.

— На Воробьевы горы пойду. Там молочница Устюшка… Я уж как-нибудь…

— Лида, что это ты говоришь! Ты ведь шутишь, Лида? Тетя простит, все будет как прежде. Хочешь, я сейчас пойду попрошу тетю? — уговаривал Коля.

— Не хочу.

— Ты просто с ума сошла! Ведь темно…

— Не беда.

Лева стоял молча.

— Ты в самом деле, взаправду хочешь уйти? — вдруг спросил он.

— В самом деле, взаправду, Лева. Я сейчас уйду.

— Нет, ты сейчас не ходи. Теперь темно, да ты и дороги не знаешь. А завтра утречком рано встанешь и пойдешь себе… И я с тобой пойду, Лида. Так будет лучше. Да, Лида?

Лида молчала.

— Да перестаньте вы!.. Что только придумали! Разве это можно? — убеждал Коля.

Лева дернул его за руку.

— Ну что, Лида?

Лида подняла глаза на окошко: темно!

— А ты меня не обманешь, Лева?

Лева с серьезным лицом быстро протянул руку.

— Лева, кто-то идет! — зашептал, останавливая его, испуганный Коля.

В комнату вошли тетя и Луиза Карловна.

— Лида, пойдем прощаться, домой пора. Вы зачем здесь? — спросила тетя, заметив мальчиков.

Тетя велела идти прощаться в гостиную.

Как улыбнулась Зиночка! Как захихикал Петя! Лида надвинула себе шляпу совсем низко на брови и прошла за тетей в гостиную. В гостиной никто ничего не заметил. Зиночкина мама, как всегда, кивнула ей головой, а Левина мама ласково, как никогда еще, притянула ее близко к себе, сдвинула шляпу с бровей и поцеловала в лоб, в брови, в горевшие нахмуренные глаза.

Что-то будто растаяло в сердце у Лиды, и что-то сладкое, теплое на миг охватило ее.

Но нет, нет! Все-таки она уйдет!..

— Уйду, уйду, — шептала Лида, шагая впереди тети в темноте по дорожке. — Лева, придешь? — спросила она у крыльца Леву, прощаясь.

— Приду, Лида.

Глава XIX

Лида проснулась поздно. Тетя давно уже уехала с Любой и с Колей к обедне в Новодевичий монастырь.

— Вставай, Лидочка! Тебя вон Лева зовет, сколько времени в саду дожидается, — говорила Аксюша.

— Лева?.. Зачем? — спросила Лида, и вдруг все вчерашнее разом припомнилось ей: "сковорода", длинная комната, Воробьевы горы. Из полога над кроватью смотрела Луиза Карловна, улыбались Зиночкины тонкие губки.

Нечему смеяться! Она только заспалась. Она сказала, что уйдет, — и уйдет, убежит непременно.

— Лида, какая погода! — говорил Лева. — Ты погляди только. Такой погоды никогда не бывало. Здорова ты? Хорошо спала?

— Здорова. Ах, в самом деле, какая погода!

— То-то и оно! В такую погоду везде хорошо, всем хорошо, — уверял Лева и смотрел на Лиду — и вдруг увидал, что, несмотря на погоду, Лиде совсем нехорошо, совсем по-вчерашнему, как будто все вчерашние беды и неприятности только сейчас приключились с нею.

— Лида, разве ты не раздумала? — спросил Лева и не договорил.

— Нет, нет, ни за что!

— Лида, а лучше бы…

Но Лида не дала договорить Леве.

— Если только любишь меня, пойдем, а нет, так я и одна пойду, — сказала она и повернулась к двери. — Только как вот с Аксюшей быть?

Аксюша сверху звала Лиду пить молоко.

— Да ты скажи… А то вот что, Лида, ты ей лучше уж ничего не говори. Вот твоя шляпка на гвоздике. Идти так идти! Пойдем, я тебя покормлю. У меня… видишь? — Лева хлопнул себя по оттопыренному карману. — И здесь, в коробке, тоже есть. — На плече мальчика висела небольшая металлическая коробка.

Лида стащила шляпу, схватилась за Левину руку и побежала по лестнице с балкона, по садовой дорожке, за ворота; еще раз послышался голос Аксюши, а потом ничего не стало слышно. Повернули за угол, и дом скоро скрылся из глаз.

— Вот уж и совсем домов не видать, — обернувшись, заметил Лева.

Жук рысью мчался впереди.

Пробежали еще немножко и вышли на просторное поле.

— Пойдем тише, Лида, нам ведь еще далеко идти. Ты совсем запыхалась.

— Нет, я ничего. Лева! — помолчав, сказала Лида.

— Ну что?

— Лева, вот я и убежала!

— Убежала, — рассеянно повторил за ней Лева, видимо думая о другом.

— Лева, я туда больше никогда не вернусь… Когда мама с няней приедут, тогда и вернусь, а раньше не вернусь ни за что. Мне никого не жалко… Папу только жалко, и Колю, и Любу, и Жени жалко. И Аксюшу; еще Митрия жалко. Я потом вернусь. Я папе большое письмо напишу, потому что папа ничего ведь не знает. А теперь ни за что не вернусь, потому что не хочу, не могу, не могу! Пойдем поскорей, Лева.

— Успеем. Нас теперь не догонят. Да и догонять-то некому; Аксюша не догадается. А только куда же мы идем, Лида?

— Как куда? На Воробьевы горы.

— Да, но где ты там будешь, если совсем не вернешься домой?

— Уж где-нибудь. Я, может быть, Устюшу найду. Ты знаешь Устюшу, Лева?

Лева не знал Устюши. Лида давно познакомилась с Устюшей у реки, за садовой оградой; не с одной Устюшей, а с Глашкой косой, с Домашкой и с Дунькой рябой. Матрена проведала про знакомство и тете пожаловалась; тетя рассердилась, приказала не ходить за ограду и Матрене велела не спускать с Лиды глаз. Но за короткое знакомстве Лида все-таки многое узнала. Лида узнала, что все они — Устюшка, и Дунька, и Домашка, и Глашка косая — все они совсем другие, совсем не такие, как она с Любой, как Зиночка, — такие, как нянины внучки в деревне. На них платья и рубашки другие; бегают они босиком и шляпок не носят. Раз в праздник они прибежали в сад и обедали прямо в овраге: съели по такому толстому ломтю черного хлеба с крупной солью, как у Аннушки в кухне, и ничего больше не ели.

Лида это рассказала Аннушке, а Аннушка отвечала:

— Ну что же? В коня и корм. Нешто они барышни?.. Им и черный хлеб всласть, потому они другого, может, и в жисть не видали. Они, матушка, другое дело.

— Другое дело, Аннушка? Значит, они белого хлеба не любят?

— И… не любят, никогда не едали.

— И шляпок и башмаков тоже носить не любят?

— Известное дело, не любят. Какие там башмаки! Были бы лапти.

— Аннушка! Отчего же они не любят? Ведь белый хлеб лучше черного? Отчего у них гадкие платья? Ведь в лаптях больно, Аннушка?

Но тут Аннушка стала пробовать соус к обеду, обварила язык и прогнала Лиду из кухни. Так Лида ничего и не узнала от Аннушки. Лида потом в овраге Устюшу расспросила, и Устюша ей все рассказала.

Устюша сказала, что она и все они — и Домашка, и Дунька, и Глашка — все белый хлеб любят, а только "николы" не едят, и по большим праздникам не едят, разве в Светлое Христово Воскресенье хозяйка к разговеньям испечет. Белый хлеб не в пример вкуснее, слаще черного. И башмаки, как на господах, тоже хорошо, верно, носить, потому что в башмаках, верно, ноге небольно, а так-то, без башмаков да без лаптей, очень больно. Так ногу-то всю и обдерешь по камням. И платье на Лиде лучше ихнего. Устюше хотелось бы такое платье надеть, а Глаша нарядилась бы в розовый сарафан и пошла бы по улице в праздник гулять. А еще всем бы хотелось, чтобы черного хлеба хозяйка давала побольше. А то другой день скажет: "Нетути" — а там и живи как знаешь.

Много рассказала Лиде Устюша. На "Бабушкин курган" в саду повела и "Покойное место" и "Чертов пруд" показала.

— В пруду-то, сказывают, раз бабушка сарафан полоскала и видит, плывет головешка, черная этакая, большенная головешка. И приплыла совсем близко да как учнет ей сарафан пачкать. Не столько она полощет, сколько ей головешка та пачкает. Билась, билась, сердешная, нет, никак головешки отогнать не смогла. На том и осталась, что не отогнала, только белье-то все перепачкала; с тем и воротилась домой. А начальство не велит в пруду белье полоскать, садовый пруд бельем пачкать…

Лида слушала как завороженная.

Устюша жила в работницах у хозяйки-молочницы на Воробьевых горах и каждый день приходила в Нескучное, разносила по дачам молоко.

— Лева! Я как Устюша буду. Я тоже в работницы к хозяйке наймусь, и она меня будет кормить и деньги платить будет. И я буду тоже молоко разносить. Только в Нескучное не пойду, потому что в Нескучном меня тетя увидит; а в другое место пойду, где тетя никогда не гуляет.

— Лида, этого никогда не будет.

— Отчего?

— Да ведь молоко в горлачах, тяжелое. Ты понесешь немножко, да и устанешь и сядешь.

— Ну что же? И посижу немножко, отдохну.

— А хозяйка увидит — побьет.

— Побьет?!.

— Конечно, побьет: взялся за гуж, так уж не говори, что не дюж. Она ведь будет думать, что ты — работница настоящая.

— Ну что же делать!.. А только знаешь, Лева, — улыбаясь, объявила вдруг Лида, — знаешь, она меня, я думаю, ни за что не побьет. Она меня полюбит, уж я знаю. — Лида просияла счастливой улыбкой. — Я знаю, что сделаю: я ей буду вечером разные истории, рассказы рассказывать. Всех их соберу в горницу — Устюшу, и Дуню, и Глашу косую, — и про все им буду рассказывать. Они ничего ведь не знают, вон каким-то глупостям про головешку поверили. А я им все расскажу. Ах как будет отлично!

Лева подумал, что совсем не будет отлично, что хозяйка Лидиных сказок и слушать не станет, пожалуй, ее не полюбит, а прогонит.

"Как тут быть?" — задумался Лева.

Дорога свернула в сторону, и перед глазами внезапно и близко возникли, словно выросли, Воробьевы горы.

— Лева, ведь мы пришли? Ведь это Воробьевы горы? — вдруг вскрикнула Лида.

Лева кивнул.

— Ну, Лева, ну, голубчик, послушай, мы, знаешь что… Мы об этом после, потом, вечером, обо всем потолкуем, — умоляющим голосом начала Лида, уцепившись за Леву. — И к молочнице тоже вечером, после пойдем. Еще успеем. Все это как-нибудь потом, после. А теперь побежим поскорей. Да, Лева? Ты посмотри-ка, Лева… Смотри, смотри!..

Лева поднял голову.

Высокие и неровные, круто от полянки подымались Воробьевы горы. Зеленая трава снизу и доверху покрыла их ковром; березовый лесок покачивал пожелтевшими ветками; с верхушек смотрели деревенские избы, а еще выше, с неба, на избы, на пожелтевший лесок, на зеленую травку, на Лиду с Левой смотрело такое ласковое, теплое, такое ясное солнышко, что Леве тоже вдруг не захотелось ни о чем думать.

— После, потом! — повторил он за Лидой.

Жук с оглушительным лаем несся по тропинке наверх.

— Лева, побежим! — взмолилась Лида, вся дрожа от нетерпения.

— Побежим! Ну, Лида, теперь поспевай знай, держись крепче. Ну, с горки на горку!..

Лида под собою земли не чуяла. Все вчерашнее горе, "сковорода", тетя, молочница, все беды и напасти, и новые планы — всё разом вылетело у нее из головы. "После, потом!.." А теперь она наконец на Воробьевых горах. Вот они, горы!.. Как ей хорошо теперь! Ей еще никогда не было так хорошо, потому что… Лида и сама не знала, почему ей было так хорошо.

Она бежала с горки на горку так, как ей никогда не позволила бы бегать тетя. Шляпа у нее давно болталась по спине на резинке; из кос давно повылетали все ленты и шпильки.

— Лева! Как отлично!

— Отлично! — соглашался Лева, и они снова мчались через кусты, не разбирая тропинок, все выше и выше, высоко, к самому небу.

— Мы взберемся на самую верхушку и сядем, — предложил Лева. — Отдохнем и позавтракаем.

— Не хочу! — отказалась Лида.

— Что же ты будешь делать?

— Все буду бегать, бегать.

— Ну, побежим.

Пришлось, однако же, приостановиться. Лида задохнулась, закашлялась и смирно пошла по тропинке.

— Лева, ведь это не самые высокие горы? Ведь бывают и еще выше?

— Еще бы! Бывают гораздо выше.

— Лева, я бы знаешь что хотела? Я бы хотела взойти на такую высокую гору, на высокую-высокую, выше всего, до самого неба. Поглядеть бы, хорошо ли там, что там наверху.

— Да ты сюда-то вниз погляди, Лида, — сказал Лева.

Внизу текла голубая река и вся Москва виднелась как на ладони.

— Батюшки мои, сколько домов! Церквей-то!..

— А вон наше Нескучное, — проговорил Лева.

— А наверху что, на самой горе?

— Наверху Воробьевка, деревня.

Деревня стояла грязная и пыльная, но Лиде все-таки хотелось непременно пройтись, поглядеть, не встретит ли она где Устюши. Нет, нигде ее не было, хоть Лида и усердно заглядывала в покривившиеся ворота, в убогие крохотные оконца.

За деревней далеко тянулись капустные огороды. Посреди гряд, между плотными круглыми кочнами, высоко, на длинном шесте, торчало огородное чучело. Только, видно, мало задавало оно страху. Два гуся выступали красными лапками по грядке, поросенок взрывал рыльцем землю и уписывал капустные листья.

— Ах вы постылые!

Чумазая девчонка в набойчатом сарафане поднялась из-под загороды и погналась с хворостиной.

— Устя! Устюшка! — крикнула Лида.

— Ась! Кто меня?

— Здравствуй, Устя! Ты меня не узнала?

— Чего не узнать! Узнала. Куда Бог несет?

— Мы к вам, Устя, гулять пришли. Пойдем с нами гулять.

— Как же! Пойдешь тут! На огороде заместо чучела стоять, вишь, заставили. Кшш… вы, чтоб вас! Ууу… — крикнула и сердито замахнулась веткой Устюша.

— Да сегодня ведь воскресенье, — заметил Лева.

— Знамо, не середа.

Устюша подошла к плетню и выставила над плетнем свое опаленное солнцем, веснушчатое худое лицо.

— Тебя, Устя, сторожить хозяйка заставила? — робко спросила Лида.

— Зачем! Своя охотка была! Дай, думаю, праздник пойду погуляю, свиней погоняю, — с хохотом говорила Устюша. — Да что я им, и вправду каторжная досталась?! — крикнула она и стукнула кулаком по забору. — Будни работай и праздник работай! Не хочу работать! Гулять пойду.

Устюша подняла ногу и ухватилась руками за плетень.

— Нет, уж лучше не ходи, Устя, — сказала Лида. — Тебя хозяйка побьет.

— Она меня и так побьет! — равнодушно возразила Устюша. — Я посудину, молока горшок ей разбила, — один ответ!

И Устюша прыгнула с забора.

Лева внимательно разглядывал ее: босые грязные ноги, костлявые плечи, еле прикрытые дырявою сорочкой; жиденькую косичку, трепавшуюся в полинялом платке, и выглядывавшее из платка осунувшееся детское лицо. Много разных настоящих работниц видывал Лева, а такой худой еще не видал. Ему всегда представлялось, как они, верно, есть хотят, все такие худые, что хотелось их покормить. Верно, ее все бьют, а есть не дают… Лева вдруг вспомнил про свои оттопыренные карманы.

— Стойте! — закричал он. — Ступайте за мной, я вас в чудесное место сведу.

Лева с Жуком бежали впереди, Лида с Устюшей поспешали за ними, и вскоре все четверо выбежали на полянку, на опушку березовой рощи.

— Вот сюда, на кочку, сюда, в холодок, — пригласил Лева. — Вон и вода, ручеек. Видишь, Лида? Правда, чудесно?

— Чудесно, чудесно! — закричала Лида и плюхнулась коленками прямо в кочку, в траву.

— Что же это? — усмехаясь, спросила Устюша. — Гулять сказали, а сами садиться?

— Мы только минутку, Устя, — ответил Лева. — Минутку посидим, отдохнем, а там опять пойдем погуляем. Садись, Устя, — подвигаясь, сказал Лева. — Будем обедать.

Лева снял с плеча жестяную коробку и достал два небольших хлебца, густо смазанных маслом и переложенных котлетой.

— Ты, Лида, с утра ничего не ела, так на тебе. А это вот Усте.

— А тебе что же?

— Да ведь я завтракал уже дома; мне не очень есть хочется. Что же ты, Устя? Кушай. Не бойся, я себя не обижу.

Лева вытряс из кармана огурцы и ломоть черного хлеба.

— И вам будет по огурчику, когда съедите котлету.

Все принялись за еду. Лида делилась с Жуком. Лева смотрел, как Устюша ела котлету, как запускала зубы в корку белого хлеба, проворно жевала и слизывала языком крошки и масло с губ. Она откусывала большими кусками: большой кусок во рту упирался в щеку, и длинная худая щека натягивалась, делалась на минутку округлой и толстой. "Что, если это ей часто давать, — думал Лева, — каждый день давать котлету и хлеба, ведь у нее щеки такими и остались бы, сделались бы насовсем толстые и круглые".

— Который тебе год, Устя? — спросил Лева.

— А мне почем знать, — пережевывая большой кусок, ответила Устюша.

— А давно ты в работницах?

— Летошное лето пришла.

— Харчи-то у тебя свои или хозяйские?

— Хозяйские. Харчи хозяйские, и одежа хозяйская, и сама хозяйская, а нонче своя! — крикнула Устюша, вдруг вспрыгнула на ноги и утерла о бока замасленные руки.

Лида хотела что-то сказать, Лева думал Устюшу еще расспросить, но ей не стоялось на месте.

— Уж куда же я вас сведу, уж куда ж я вас поведу! — сулила и торопила она.

Напились в горсточку у ручья и побежали с горы за Устюшей.

Лиде опять сделалось весело. Минутная думка, навеянная Устюшей, вылетела из головы. Лиде надобно бы потолковать с Устюшей, расспросить про хозяйку-молочницу, но уж лучше после, потом… А теперь ей хотелось на все посмотреть, везде побегать, взобраться куда-нибудь потруднее, повыше и закричать громко-громко.

— Лева, ау! — громко кричала Лида.

— Ау! — нарочно басил Лева.

— Ау! — голосила Устюша.

— Гам, гам! — лаял Жук.

И все были радостно возбуждены; и Жук лаял, заливаясь громче прежнего; то и дело смех и лай раскатывались по лесочку.

Никто не замечал времени, хоть время и шло своим чередом. Устюша повела в такие места, которых не знал даже Лева, — к оврагу, к колдобине. Есть было больше нечего, Левины карманы давно опустели. Они угощались щавелем, анисом, закусывали запоздалою малиной. Устюша откопала сладкие корешки, нарвала огуречной травки; она показала травку от порезов, отыскала сонное зелье. Лева не терял времени даром и набивал свою жестянку всяким добром: мохом, травой и цветами.

— Эх, жалко, не захватил я крючка и сачка с собой, — пожалел Лева. — Погляди, Лида, вон малюсенький белый комочек, вон там, на травинке в воде: это кокон водолюба-жука, он туда в паутинку яички свои завернул.

— Тебе надоть, что ль? — спросила Устюша, и не успел Лева ответить, как она уже влезла босыми ногами в ручей.

— Устя! Зачем, не нужно! Осторожно, не оступись, Устя, — колдобина глубокая.

Но Усте не впервой, видно, приходилось бывать в колдобине, и колдобина была знакома ей, как родимая хата. Она бегала, кружилась в воде.

— И я тоже полезу к ней, — решила Лида.

— Поймала, поймала! — крикнула вдруг Устюша. — Гляди-тко, во какого поймала! — И она показала в пальцах черного большого жука.

— Батюшки! Да это сам водолюб! Он, он самый! Давай его сюда, давай, Устя! Вылезай из воды. А ты, Лида, погляди водолюба, но в воду не лезь.

Все присели на корточки глядеть водолюба.

Лида теперь уже не боялась жуков и букашек и не считала их гадкими. Только лягушек не жаловала, потому что лягушки все лупоглазые, холодные и склизкие. Лида сама словила для Левы жужелицу и даже погладила ее пальцем по черной спинке.

— У, какой большой! И круглый, черный, как чернослив. Где же у него мордочка-то, не видать?

— А вон морда; где усы, там и морда, — пояснила Устюша.

— Это редкий жук, — объявил Лева. — Такого большого жука редко можно найти, мне еще не случалось. Да и ловить-то их очень трудно: они ведь весь день в воде и выплывают из воды только вечером.

— Вечером! — повторила Лида. — А разве теперь вечер?

Все огляделись. Теперь был уже вечер. Солнце закатывалось за горкой; месяц показывал бледные рожки; на поляне было еще светло, но под деревьями уже темнело, и над водой спускался легкий туман.

На минуту все стихли.

— Эко дело-то какое! Пора мне, — вздохнув, сказала Устюша и почесала в затылке.

— Куда пора?

— Восвояси. Время. Хозяйка хватится корову доить.

— Ну что ты, Устя! Рано!

Лида огорчилась. Как же быть! А она только что думала разуться, лезть в воду вместе с Устюшей — ловить плавунца и водолюба. Она уж и туфли стащила.

— Устя, останься, — попросила Лида.

— Говорю, нельзя. Изобьет. Корову надо доить. Ну, прощайте, — повернувшись, сказала Устюша.

— Зачем прощаться! Нам тоже пора, вместе и пойдем, — предложил Лева. — Скоро и совсем стемнеет.

У Лиды екнуло сердце. Она застегнула туфли и пошла. "Не потом, значит, не после, а теперь, сейчас. Теперь, сейчас надо толковать с молочницей, советоваться с Устюшей".

— Тут ведь прямо, близехонько в гору, — говорил Лева, показывая дорогу.

— Устя! — начала Лида.

Но Устя не слушала. Она раздумывала, с какой стороны ловчей подобраться: с огорода ль, будто ни в чем не бывало, или под плетень, по задам да прямо в коровник.

Вышли на капустные огороды. По дороге медленно двигался экипаж. Извозчик шел рядом с лошадью, а рядом с извозчиком шагал человек в долгополой поддевке.

— Лида, ведь это Дмитрий, — приглядевшись, сказал Лева. — Дмитрий! — окликнул его Лева.

— Батюшки светы, да никак они! — вскрикнул Дмитрий. — Они и взаправду. Ах, радости! Ах ты ж озорница, ну озорница! — И Дмитрий подхватил Лиду на руки.

Ты за нами приехал, Дмитрий? Да как же ты узнал, тебе кто сказал? — расспрашивал Лева.

— Кто сказал! Сказал Коля — на Воробьевы горы, а Воробьевы-то горы велики. Ведь с утра целый день езжу. Ах ты ж, бедовая твоя голова! — сказал Дмитрий и поставил Лиду в пролетку.

Лида вовсе оторопела. Все вышло так нежданно-негаданно. Устюши не стало, откуда-то взялся Дмитрий. Все точно во сне было. Дмитрий влез сам, сел рядом с Левой, а Лиду посадил себе на колени. Жук поместился в ногах.

— Ехать, что ли? — спросил извозчик.

— Трогай, да поживей. Чай времени-то уж много. Деревней ступай, ближе будет.

Извозчик поехал деревней. По деревне толпился народ, был воскресный праздничный вечер. Сквозь веселые песни заслышался Лиде знакомый голос и плач. Что это?..

Подле крайней избы в открытом хлеве увидали они Устюшу.

— Эх, горемычная! — пожалел Лева.

Лида вздрогнула, рванулась вперед. Сильная рука крепче прежнего охватила ее.

— Сиди, сиди, матушка. Погуляла денек, теперь будет. Тетенька-то уж как беспокоились, — толковал Дмитрий. — Так даже больны приключились. Погоди, попадет вот ужо тебе, озорница!

Лида притихла на коленях у Дмитрия. Она не думала, о чем говорил Дмитрий, не думала о тете; она о чем-то совсем другом задумалась крепко.

Измученная лошадь еле плелась по дороге. Все молчали. Темнело. В темноте блеснули освещенные окна.

— Вот и приехали! — промолвил Дмитрий.

Приехали! Куда приехали? Приехали домой, к тете.

Лида вдруг встрепенулась, будто проснулась. Она только теперь поняла все, что случилось. Что же теперь с нею сделают? Что скажет тетя? Что расскажет тете она, Лида? Лиде вдруг сделалось холодно. Она крепко прижалась к Дмитриевой поддевке.

— Что, небось испугалась? То-то! А ты повинись, виновата, мол, скажи. Побранят, побранят, да и простят, — утешал ее Дмитрий.

Господи! Что же это с нею будет!

В комнатах тихо. Дети, видно, ушли уже в детскую. Дмитрий отворил дверь с гостиную. В гостиной горела лампа. Тетя сидела одна перед столом на диване. За колпаком, в темноте, тетиного лица не было видно; видны были только тонкие, крепко сжатые губы.

— Кто там? — спросила тетя.

Лида не шевелилась.

— Кто пришел?

Лида хотела сказать что-то, но промолчала.

Тетя вдруг встала и сняла колпак с лампы.

Яркий свет разлился по комнате, осветил тетю и Лиду. Лида крепко сцепила пальцы рук. Пусть бы тетя ее наказала, побранила, прибила, только бы поскорей! Только бы не было так тихо; скорей сказал бы кто-нибудь хоть словечко. Но тетя, как всегда, молчала и пристально смотрела на Лиду.

— Подойди ко мне, Лида. Где ты была?

— На Воробьевых горах была, — прошептала Лида и подняла глаза.

— Тебя привез Дмитрий?

— Да.

Тетя подошла к Лиде ближе, сняла шляпу, дотронулась рукою до кос; подняла юбку и внимательно рассмотрела оторванные оборки, загрязнившийся мокрый подол. Лиде казалось, что конца не будет осмотру. Тетя нагибалась к ботинкам, к чулкам.

— Все сырое, — сказала будто про себя тетя. — Ты сейчас отправишься в детскую и попросишь Матрену натереть тебе ноги вином. Сейчас же ложись в постель. Я пришлю тебе в постель теплого.

Тетя отошла за ключами к столу.

Лида оторопела. "Что же это? Ничего больше? Ослышалась она, или все это сон?" Она не двигалась с места.

— Что же ты? Ступай поскорей.

Лида не шевелилась. Тетя взяла ее за руку и вывела в дверь.

— Белье не забудь переменить, — сказала тетя ей вслед.

Лида поплелась в детскую.

Глава XX

Август месяц стоял пасмурный и ненастный. Мелкий, будто осенний, дождь сеялся частыми капельками, наливал по дорожкам лужи и тихонечко стучался в стекло: тук, тук, тук! Ветер выл в трубах. Везде было темно, сыро и скучно.

Люба откусила голову картонному Петрушке и не придумала еще, что сделать с ногами.

Зато Жени устроил отличную игру. Взял карточку от лото, наложил чурочек, деревянных кирпичиков, поднял на голову и пошел расхаживать по комнате:

— Арбузы, дыни, лимоны хорошие!

— Эй, разносчик! Почем арбузы? — спрашивала Матрена.

— Три рубля.

— Ой, дорого! Что ты, батюшка, разорить хочешь? Уступи по знакомству.

— Ну, три копейки, — уступал, не задумываясь, сговорчивый разносчик.

— Ах, Женька! Ну разве можно так, за три копейки арбуз! Не отдавай, рубль проси, — вступилась Люба.

— Опоздали, сударыня, — объявила Матрена. — По рукам уже ударили. Вот и денежки, извольте получить.

Матрена выкладывала из кармана три семечки-денежки, а Жени в полном удовольствии шел дальше продавать:

— Яблоки, груши хорошие!

Коля с Левой сидели у окна, у круглого столика. На столе лежали тетради. Лева старательно выводил карандашом по бумаге.

— Что это ты делаешь, Лева? — спросила, заглядывая ему через плечо, Люба.

— А вот паука нарисовать хочу. Это крестовик будет, большой лесной паук. Видишь, вот у него брюшко, голова с грудью; а это лапки, восемь мохнатых лапок, по четыре с обеих сторон, — толковал и рисовал Лева. — На голове глаз тоже восемь, он отлично видит.

— А это что за пятнышки, точечки ты сделал на брюшке? — спрашивала Люба.

— Это паутинные бородавки, малюсенькие такие шишечки с дырочками. Через дырочки паук выпускает из себя паутину.

— А зачем он это делает, Лева? Только комнаты портит.

— Затем, что в паутину он мух ловит, — отвечал Лева, — и мух, и мошек себе в пищу. Иногда паук изловит муху больше себя. Так-то ему ни за что бы не справиться, а попалась муха в паутину, он и начинает обхаживать вокруг нее, и все выпускает нитки, и все затягивает муху липкою паутиной по крыльям, по лапкам. Запутает поплотней, запеленает так, что муха шевельнуться не может, и тогда подходит, убивает и кормится — сосет кровь.

— Фу, гадкий! Терпеть не могу пауков! — объявила Люба.

— За что? Мух они убивают потому, что им есть хочется, а между собой, друг с другом, они даже очень добрые, и детей своих очень любят.

— Любят? — с удивлением повторила Люба.

— Да. Ты погляди, — рассказывал Лева, — погляди на моего паука: это — мать. Видишь, у нее в передних лапках маленький клубочек; в паутинном клубочке спрятаны яички. Мать ни за что никому не уступит клубочка; она скорей позволит оторвать у себя все лапки. Она носится с ним, бережет и защищает его как умеет. Когда же из яичек выходят детки, она таскает их на спине и заботится о них, приносит им еду и очень их любит.

— А я их все-таки не люблю, — настаивала Люба, — никто пауков не любит.

— Напрасно ты это думаешь. В деревне пауки в большом даже почете. Они переводят мух в избах, а кроме того, по паутине может крестьянин узнавать, какая будет погода: коли паук развесил паутину к холодной стене, к окошку, — будет вёдро, а перешел потеплее, поближе к печке, — так и знай, жди дождя.

— А твой паук что думает? Где он сделает себе паутину? — спросил Коля, заглянув в тетрадь.

— А мой крестовик вон какую сетку раскинул, — говорил, рисуя, Лева. — И сам в середине сидит и лапки поджал; это значит — будет хорошая погода. А правда, Коля, тетя ваша собиралась на Воробьевы горы, как будет хорошая погода?

— Правда.

Лида вздохнула.

Трудно было узнать Лиду; она простудилась, сидела бледная, кашляла. Тетя так ничего и не сказала ей в тот странный вечер, не бранила и не наказала. Она ее и потом не бранила.

Наутро Лиду призвали в кабинет к папе и при папе заставили рассказать, как все было.

Ах как Лиде не хотелось рассказывать!

Ах как ей было стыдно! Всякий раз, как она думала умолчать про что-нибудь, увернуться, тетя тотчас угадывала, будто в сердце у Лиды читала, — она подымала на Лиду темные проницательные глаза, и Лида подробно говорила всю правду. Это длилось очень долго и было хуже всякого наказания!

А затем все пошло по-старому. Тетя была все такая же. Папа реже стал бывать дома, а когда бывал, то был добрый и серьезный, как всегда. Из-за больших дождей Лева чаще прежнего приходил в гости и еще крепче подружился с Лидой. Про старое никто не поминал, не расспрашивал, но Лида ходила сама не своя, все задумывалась. О чем она думала, она бы, пожалуй, и сама не сказала, не сумела бы. Приходили ей в голову разные невеселые мысли, и она сильнее прежнего ожидала маму и няню.

Лида не хотела даже Левиного паука поглядеть.

— Муху, муху нарисовал! Глядите, он теперь муху нарисовал! — радостно закричала Люба и захлопала в ладоши.

— И мне! Покажите и мне мушку! Где мушка? — подбегая, кричал Жени.

— Вот, Жени, гляди! Влезай на табурет. Вот какая, с крылышками! Он ее поймает в паутину, Лева?

— Да, непременно. Вон, видишь, все это идет паутина, вокруг, сеткой! — объяснял, бойко размахивая карандашом, Лева.

Сетка вышла удивительная, огромная, из толстой черной паутины, — никакой мухе не вырваться из нее. Лева в последний раз послюнил карандаш, провел последнюю толстую черную черту и закрутил ее винтом вокруг мухи.

— Теперь кончено, поймана! Сейчас паук подползет и убьет ее.

— Ах она бедная муха!

— Бедная мушка! Я ее люблю, — объявил Жени.

— Лева, ты теперь про муху нам расскажи, — просила Люба.

— Ишь какая! Нарисовал — так мало, еще расскажи.

— Конечно, расскажи. Про паука рассказывал ведь.

— Ну и будет с тебя.

— А я хочу про муху послушать. Расскажи, Лева… Ну ты расскажи, Коля.

— Я не знаю, — отказался Коля.

— Ну Лида. Лида знает. Ах да, ведь Лида про Муху Горюху знает, — вспомнила вдруг Люба и обрадовалась. — Вот чудесно! Расскажи, Лида! Расскажи, — просила, ласкаясь и приставая, Люба.

Лиде совсем не хотелось рассказывать.

— Право, не хочется…

— Ну пожалуйста! — умоляла Люба.

— Да я позабыла, совсем позабыла. Даже как начинается, позабыла.

— Неправда, неправда, все врешь! Все знаешь. Ну хорошо, я тебе, пожалуй, начало-то припомню. Ну, "ехал мужик"…

— Ехал мужик… — повторила Лида.

— И потерял рукавицу…

— И потерял рукавицу…

— Ах, Лида! Да что же ты? Ты уж теперь дальше сама рассказывай. — Люба вышла из терпения. — Ну, "мужик поехал"…

— Поехал… — повторила Лида; но, видно, сказка не шла ей на ум. — Коля! Тетя непременно хочет на Воробьевы горы поехать? — беспокойно спросила она Колю.

— Да, Лида. Тетя папе давеча говорила. А что ты? Тебе разве не хочется?

— Ах, Коля, мне так не хочется! Лучше в какое-нибудь другое место, лучше опять в Кунцево.

— Ну вот еще, опять туда! Это скучно. И Зиночка с Петей на Воробьевы горы поедут, а в Кунцево во второй раз ни за что не поедут. Я тоже не хочу в Кунцево. А ты, Лева? — спросил Коля.

— А мне все равно, — отвечал Лева.

— А ты, Люба?

— Я лучше на Воробьевы горы.

— И я! И я лучше на Воробьевы горы, — вставил свое словцо Жени.

— Ну вот видишь, нас сколько, все на Воробьевы горы. А тебя не поймешь, прежде сама ведь хотела.

Да, прежде! А теперь Коля и представить себе не мог, как не хотелось Лиде ехать. Зиночку пригласили — значит, и Луиза Карловна поедет, и Петя.

— Ну, Лида, дальше, — снова приставала со своей сказкой Люба, — сказывай дальше. Ну, "мужик проехал, увидала рукавицу Муха Горюха…" Ну, Лида!

Но Лида наотрез отказалась. Люба расстроилась, а Мухе Горюхе так и не пришлось горевать в этот вечер.

Глава XXI

Тетя всегда исполняла свои обещания. Еще в Москве, перед отъездом на дачу, пообещала она детям съездить на Воробьевы горы и теперь решила отправиться туда в первый же ясный день.

Ясные дни наступили, последние летние теплые денечки. Дети слышали, как с вечера папа приказывал Дмитрию заказать в городе шестиместную коляску. Аннушка напекла ватрушек, пампушек; запасли по грибы корзинки и пригласили Зиночку с Петей. Жаль только, что папе нельзя было ехать. С августа начались у папы занятия в городе; он часто уезжал из дома и редко бывал с детьми.

Лева вздумал было упрямиться: вдруг не захотел ехать. Насилу его уговорили. Он неохотно уселся в коляску подле Матрены с Жени, рядышком с Колей. На переднем месте сидели тетя, Лида и Люба. Жука некуда было взять; тетя ни за что не позволила посадить его в ноги. Бедный Жук лаял, бегал вокруг коляски; Аксюша увела его в комнаты, а Лева совсем нахмурился и даже не захотел поиграть с Жени.

— Бедный Жучок! Не взяли Жучка, — приговаривала Люба.

— Ничего, он дома нас подождет, — заметил Коля.

— Ишь ты, какой добрый! А если тебя бы дома оставили?

— Я — другое дело. Я ведь не Жучок.

— А я Жучок, я Жучок! — вдруг объявил Жени. — Лева, я Жучок!

Но Лева не обращал никакого внимания.

— Я Жучок, я буду лаять. Гав, гав! — залаял Жени.

— Полно, батюшка! Нешто можно так? — унимала Матрена. — Жучок — собачка.

— Я тоже собачка.

Жени не на шутку вообразил себя собачкой: вставал на четвереньки, ерзал на коленях у Матрены и Левы и лаял на всю коляску.

— Довольно, перестань, Жени! — заметила тетя.

Жени как будто и не слышал.

— Слышишь, Жени? Сейчас садись смирно!

— Я Жучок, я собачка! — И Жени залаял еще громче прежнего.

— Ну, я вижу, он в самом деле не умнее собачки. Нечего ему, значит, с нами сидеть. Пусть сидит где все собачки сидят. Пусти его, Матрена! — строго приказала тетя.

Матрена спустила Жени с колен, но он не унимался. Тетя притянула его к себе, покрыла своей черной шалью. Жени уже не было весело, он уже охрип кричать, а все-таки хорохорился, высовывал из-под черной шали раскрасневшееся лицо и лаял, и кричал, что он собачка Жучок.

Тете так-таки и пришлось ехать с Жучком.

"Ведь экий клятой! Видно, в сестрицу пошел", — заметила про себя Матрена.

Тетя подумала то же самое, но пожалела сказать Лиде: так смирно сидела в своей новой шляпке девочка, сложив на коленях руки в перчатках.

Ехать на Воробьевы горы было совсем не то, что идти. Быстро проехали по ровной дороге, и вскоре совсем близко показались горы. Они стояли по-прежнему высокие и зеленые; березовый лесок, как и тогда, шумел кудрявыми ветками; солнце все так же светило с ясного неба, но Лида будто ничего не замечала.

Луиза Карловна вышла из коляски вместе с Петей и Зиночкой. Лошадей отправили в деревню наверх, а сами пошли по лесной тропинке. Матрена оглядела лесочек и объявила, что в "березняке беспременно родятся березовики, а пожалуй, что и белые грибы есть".

— Я совсем не умею искать грибы, — пожаловалась Зиночка.

— Ну, пойдемте со мной, я вас поучу. Я вам грибное местечко сыщу, — сказал Коля. — Я уж сразу вижу, какое место грибное, какое нет. Пойдемте дальше, здесь вы ничего не найдете.

— А вот и нашла, — вдруг вскрикнула и наклонилась Зиночка.

— Да это ж поганка, — смеясь, сказал Коля. — Вы поглядите: видите, какая у нее дрянная тонкая ножка? У хороших грибов корешки всегда толстенькие; разве только опенки те вот тонконогие, да они всегда кучками растут. — И Коля прочитал Зиночке целую лекцию о грибах.

Матрена правду сказала: под березками так и сидели подберезовики, сыроежки, белянки; розовые волнушки выглядывали из-под листьев пушистыми краешками, а красные рыжики прятались в елках, как в гнездышках, под зеленым мхом.

— Батюшки мои! Белый гриб, белый гриб нашел! Я первый нашел! — крикнул и присел к земле Коля.

— Где? Где? Кто нашел белый гриб?

Все разом сбежались со всех сторон.

— Я. Нет, господа, чур уж здесь не искать. Здесь мое место, — говорил Коля, отстраняя всех руками. — Ах, вот еще, еще! — Коля, не жалея рук, разрывал мшистую кочку.

— Покажи, Коля. Дай мне в руке подержать! Дай понюхать первый белый грибок, — просила Лида.

— Ну что тут нюхать! Гриб грибом и пахнет.

— Нет, мне хочется. Он травкой пахнет, мхом, болотом пахнет. Какой милый! — говорила, любуясь грибом, Лида.

Вскоре пошли белые грибы и подосиновики. Лида сама отыскала целую семью, мамашу и деток. Люба пришла помогать и даже пожалела выкапывать их из земли.

— Поглядите, Зина, вот вам настоящий гриб, — говорил Коля, показывая крупный белый гриб. — Он всем грибам царь. Это мой любимый гриб.

— А мой любименький — подосиновик и еще волнушки, — сказала Лида.

— Вот дрянь-то нашла!

— Нет, не дрянь, Коля. Чем же дрянь?

— Конечно, дрянь. Вот белый — гриб, все из него можно сделать: сушить, варить, жарить — на все годится. А твои что?

— И мои можно жарить. А зато у твоего белого гриба шапочка темная, будто старая, будто он ее уже сносил. А у подосиновичка — красненькая, будто к празднику нарядился. А волнушки такие розовые, пушистенькие, будто цветочки сидят! А еще лисички хорошие тоже, желтые такие, сморщенные, смешные старушки.

Лида на минутку развеселилась. Она любила собирать грибы. Она не жалела выкапывать их, как Люба; напротив, ей казалось еще, что сами грибы рады, что она их заметила и срывает, что им хорошо лежать у нее в круглой корзинке. Лида не была здесь с Левой, и ничто не напоминало ей прежней прогулки; Луиза Карловна с тетей отстали далеко позади.

Лида стащила перчатки и весело бегала по лесу.

— Лева! кричала она. — Много ты набрал? Батюшки мои, сколько! Больше меня. Смотрите, Лева больше всех набрал!

Больше всех набрала Матрена; она уже наложила полнехонькое лукошко и брала без корешков одни шапочки. Все снова разбрелись по разным сторонам. Под руководством Коли Зиночка уже начинала отличать хорошие грибы от поганок и без жалости давила ногой мухоморы. Лида сердилась: за что их давить? Они такие веселые, красные, будто смеются! Чем же они виноваты? Пусть себе растут на солнышке да радуются.

Пете скоро надоело бродить по лесу; он уцепился за юбку Луизы Карловны и звал идти отдохнуть. Жени тоже с трудом переваливался в траве на коротких ножках. Корзины были почти полны. Тетя порешила идти в деревню отдыхать и полдничать. Деревня разом напомнила Лиде огороды, горемыку Устюшу, все прежнее. На душе у нее сделалось тоскливо, и она смирно шла рядом с другими.

Экипажи ждали у лучшей избы, с крытым широким крыльцом, прямо над высокой горой. Матрена позвала детей в избу пить молоко. Все разместились по лавкам вокруг стола. С широкого крыльца было отлично смотреть вниз на город, на Москву-реку и на горы.

— Так вот какие бывают горы, — проговорила Люба, рассматривая через перильца раскинувшийся внизу пейзаж.

— Здесь очень красиво, — степенно заметила Зиночка и прищурилась, чтобы разглядеть лучше.

— Тетя, а те горы, где вы жили, красивые? — спросил Коля.

— Гораздо красивее, друг мой.

— И они очень высокие? Гораздо выше Воробьевых гор, тетя?

— Да, в Швейцарии горы несравненно выше. Там такие высокие горы, что если стать у подошвы, то не увидишь вершины, и нужно несколько дней, чтобы добраться до нее.

— У "подошвы"! Какое странное слово, тетя! — перебил Коля.

— Подошвой называется самый низ горы, — растолковала тетя. — Вот когда мы подъехали, то были внизу, у подошвы Воробьевых гор; а теперь мы взобрались наверх, на вершину; а для того чтобы попасть на вершину, мы прошли по боку горы, по склону.

— Тетя, а вам нравятся горы? Вот Лева не любит гор, он всего больше степь любит. А вы что любите, тетя?

— Я люблю горы, — сказала тетя. — В горах больше разнообразия: они идут не сплошь, и среди них попадаются ровные места — небольшие и неширокие равнины. Верно, ты заметил это и здесь, на Воробьевых горах?

— Нет, тетя, я ничего не заметил; я кругом не смотрел, а все только грибы собирал.

— Ну так вот, погоди, напьемся чаю и пойдем еще погуляем. Грибов набрали довольно, а теперь ты постарайся рассмотреть хорошенько горы, — посоветовала Коле тетя.

Дети выпили молоко; тетя с Луизой Карловной кончили чай. Все снова стали собираться в поход.

— А что же десерт и пирожное? Когда же десерт будем есть? — спросил Петя.

— Потом, когда вернемся. Теперь, после молока, нехорошо есть фрукты, — ответила тетя.

Пете это очень не понравилось. Он сказал, что устал и не пойдет больше гулять. Жени заигрался с Тютькой, пестрой дворняжкой; всех троих оставили в избе под присмотром Матрены.

— Ну, дети, теперь больше не будем останавливаться собирать грибы, — сказала тетя. — Просто пройдемся немного, прогуляемся, да и домой пора. Теперь не то что весною — скоро темнеет.

Тетя говорила верно: солнце стояло совсем низко на небе, сбоку, и ярко светило последними прощальными лучами.

Дети смирно шли по тропинкам впереди старших. Как не похожа была эта прогулка на прежнюю прогулку Левы и Лиды! Леве все вспоминалась та прежняя веселая прогулка. Вот здесь они бежали втроем взапуски; вот здесь катались в овражке; а на это дерево влезал он, Лева, и Лида за ним полезла и юбку себе разорвала. Очень грустно было вспоминать это!

Все вышли на ту самую полянку, на которой Устюша изловила тогда в колдобине водолюба.

— Посмотри, Коля, — сказала тетя, — вот тебе и полянка посреди гор. С одной стороны горы и с другого бока тоже горы, а между ними ровное низкое место. Такое место между гор называют долиной. С гор в долину стекает вода и течет ручьем по долине. Видишь, вот и здесь бежит ручеек.

Из долины все поднялись на гору и пошли по верху крутого оврага. Тетя рассказывала, что в больших горах бывают ямы и овраги еще круче и еще глубже этого, — такие, что в них и дна не достать; такие овраги называются пропастями. Еще тетя рассказывала, как по склонам гор растет лес, густой, непроходимый бор; как раскапывают высокие горы и находят в них глубоко в земле золото, серебро, железо, медь и драгоценные камни.

Лиде не нравилось, как рассказывала тетя; она больше любила, как рассказывал папа. Тетя говорила про все понемножку, а Лиде хотелось послушать побольше про темный, дремучий бор: есть ли там разбойники, и какие там бывают лютые звери. И еще ей хотелось узнать, как именно раскапывают горы, и кто их копает, и как находят в них золото: маленькими кусочками или блестящими желтыми большими кусками. Лида заглянула в овраг. "Какой глубокий! А каковы же должны быть те пропасти, про которые говорила тетя! Что у них там глубоко-глубоко, на самом дне? Верно, змеи сидят в темноте?"

— Лева, как ты думаешь, есть здесь в овраге змеи? — спросила Лида.

— Змеи? Я думаю, нет, — отвечал Коля.

Вместо ответа Лева решил самолично исследовать этот вопрос и стал спускаться в овраг.

— Почему ты думаешь, что нет змей, Коля? А может быть, есть. Правда, этот овраг неглубокий, в нем, пожалуй, их и нет, а вот зато в пропасти уж, я думаю, наверное, есть. В пропасти, верно, много змей сидит в темноте, глаза у них зеленые и светятся. Знаешь, может быть, в пропасти сам Змей Горыныч сидит, — таинственным шепотом сообщила Лида.

— Ах, Лида, какая ты глупая! Да ведь это сказка.

— Сказка… — повторила Лида. — Коля, а если бы это была правда? Если бы напал бы на нас Змей Горыныч? Что бы ты тогда сделал, Коля?

— Экий вздор! Ну какой змей будет нападать на тебя, глупая! У нас больших змей даже не водится.

— Да, да! Ну а все-таки, а если бы они водились? Если бы Змей Горыныч вдруг выполз из пропасти и напал, ведь он бы нас к себе в пропасть, в свой дом утащил? Как ты думаешь, Коля?

— Ах, Лида, не приставай, ты такая смешная! Ведь этого не может быть, так что же толковать по-пустому. Вот и Лева! Ну что, Лева, нашел ли ты змея?

Лева ничего не нашел, только испачкал свои панталоны.

Тетя кликнула детей и приказала идти впереди. Все направились по дороге в деревню. Луиза Карловна завела французский разговор с Лидой. Лида неохотно разговаривала по-французски и совсем не хотела разговаривать с Луизой Карловной. Она поскорей ответила на вопрос, отбежала далеко вперед всех и первая подошла к избе.

Матрена с Жени сидели у ворот на завалинке, беседовали с хозяйкой и с Тютькой. Лида взошла на крыльцо.

Петя не ожидал никого так скоро. Он спокойно уместился в уголку подле корзинки с десертом и даже не заметил, как вошла Лида.

— Петя, что вы это там делаете?

— Я… ничего… я ничего… не делаю, — заикаясь отвечал Петя и торопливо захлопнул корзинку.

— Так вот почему вы с нами гулять не пошли, — сказала Лида, заглянув в корзинку.

— Я ничего не брал. Ничего, — повторял Петя.

— Ах, Петя! Ведь я видела!

— Вы видели, Лида?

— Да, видела.

— Лида! — вдруг переменив голос, жалобно начал Петя. — Лида, пожалуйста, не говорите никому, что вы видели.

— Да нечего будет говорить: все сами увидят.

— Нет, никто не увидит. Я ведь немножко взял и все опять как было сложил. Пожалуйста, не говорите, Лида, — просил Петя.

Лида молчала.

Не любила она Петю. Не могла она позабыть, как тогда на бале, на празднике, Петя хихикал, как при всех насмехался над нею.

— Пожалуйста, Лида, — умолял Петя.

— А ведь вы меня не пожалели тогда, помните, Петя? — начала было Лида.

Но Петя ничего не помнил. Он поднял к Лиде такое жалкое, умоляющее лицо, что Лида пожалела Петю и поспешила его успокоить:

— Ну полно, не бойтесь! Я никому не скажу.

— Ни за что не скажете? — приставал Петя.

— Ни за что! — серьезно ответила Лида.

Лида в порыве принялась даже завязывать веревкой корзину, чтобы совсем ничего не было заметно.

На крыльцо вбежали дети, взошли тетя и Луиза Карловна.

— Теперь самое лучшее будет — десерт будем есть, — сказала Зиночка. — Коля, каких мне папа конфет купил, прелесть! Вот вы увидите, какую я вам конфетку дам! — И она поцеловала себе кончики пальцев.

Тетя выложила на поднос яблоки, виноград, сливы. Луиза Карловна достала из корзины бонбоньерку и передала ее Зиночке.

— Что это! Ее кто-то трогал, развертывал, — заметила Зиночка. — Ах, кто-то съел конфету, самую лучшую мою, большую конфету съел! Кто же это сделал?

Все молчали. Зиночка поглядела на Лиду, и Лида вдруг почувствовала, что покраснела. Ей сделалось страшно. Ведь если она будет краснеть, все непременно подумают, что это она сделала. Лида разом вся вспыхнула.

— Это, верно, Лида, — сказала Зиночка. — Поглядите, какая она красная.

Все обернулись к Лиде.

— Это ты сделала, Лида? — спросила тетя.

— Нет, тетя.

— А я видела, как вы с корзиной что-то делали, когда мы вошли, — заметила Зина.

— Что ты делала с корзиной, Лида? — строго спросила тетя.

— Я ее веревкой завязывала.

— Зачем же ее было завязывать? Ведь она была уже завязана. Кто ее развязал?

— Я не развязывала, тетя, — отвечала Лида и подняла на нее беспокойные блестящие глаза.

— А я думаю, кто завязывал, тот и развязывал, — заметила Луиза Карловна.

Лида опустила голову. Что ей было делать? Она сказала Пете: "Ни за что не скажу". Неужели Петя ее не выручит?!

Но Петя молчал, и тетя сказала печально:

— Ну, Лида, этого я от тебя не ожидала. Это для меня новость.

Зиночка стала подносить всем конфеты и прошла мимо Лиды.

— Вам, верно, больше не хочется — вы уже покушали, — сказала она, обращаясь к Лиде.

Лида будто окаменела. Она не могла даже подняться с места, чтобы уйти. Только этого недоставало! Что это был за ужасный день!

Коля и Люба с жалостью и беспокойством смотрели на Лиду. Лева наотрез отказался от Зиночкиных конфет. Петя вытащил из кармана платок обтереть сладкий рот; вдруг из платка вывалился кусочек конфеты в скомканной нарядной бумажке.

— Вот кто ел конфету! — горячо закричал Лева, вскочив с места. — Смотрите, смотрите сюда, Зина! Вот она, ваша конфета, в кармане у Пети!

Все повернулись к Пете. Петя закрылся платком и заплакал. На платке были пятна и прилипшие кусочки конфеты не оставалось никакого сомнения.

Лида вскочила, выбежала из-за стола и уткнулась в угол, лицом к стенке.

Всем сделалось неприятно и неловко. Все молчали, никто не хотел дотрагиваться до десерта.

Тетя сказала Лиде, что очень рада, что это не она сделала.

Зиночка подошла извиняться. Луиза Карловна подвела за руку Петю просить прощения. Все обступили Лиду, просили ее не сердиться.

Лида подняла разгоряченное, больное лицо, — она ни на кого не сердилась. У нее только болела голова, и ей хотелось домой. Ей хотелось уехать из этого места, с Воробьевых гор. Ей так хотелось, чтобы поскорее кончился этот длинный, бесконечный, мучительный день.

Тетя приказала детям собираться и велела подавать лошадей. Зиночка и Петя целовали Лиду; Луиза Карловна дружелюбно протянула ей руку:

— Прощайте! До свидания!

— Прощайте!

Лида поскорей распрощалась со всеми и села в коляску между Левой и Колей.

Лошади тронулись шагом по улице. В деревне был праздник. Люди разгуливали по дороге и мешали проехать. Коляска медленно подвигалась вперед и наконец поравнялась с капустными огородами.

— Лида, погляди! — сказал Лева. Лида обернулась и увидала Устюшу.

Устюша стояла на гряде посреди огорода и не шевелясь смотрела перед собой на дорогу. Заходящее солнце огненным лучом осветило на минуту ее бледное худое лицо; ветер разнес темные лохмотья и взмахнул темным платком…

— Эх, горемыка!

Лошади подхватили коляску, пронесли мимо огородов и покатили по пустой ровной дороге.

Лева крепко задумался. Эта девочка напоминала ему какое-то страшное, жалкое, замученное насекомое. Беспокойные мысли шевелились в нем при виде ее. Не было на них ответов в любимой естественной истории, и не знал он, к кому обратиться за ответом.

Он поднял было голову, хотел спросить что-то, но не спросил и снова задумался.

Лиде все казалось, что лошади медленно двигаются по дороге. Ей хотелось поскорей уехать отсюда, поскорее быть дома. Ехали молча. Солнце садилось; в воздухе начинало темнеть. Большая звезда загорелась над лесом.

Лева решил, что пора прощаться с Лидой:

— Прощай, Лида! Больше уж не придется нам гулять вместе. Завтра в Москву еду, в гимназию.

— Лева, ты мне письмо напишешь?

— Напишу.

— Большое письмо, Лева?

— Хорошо, напишу большое. И ты мне напиши непременно. Ты, Лида, напиши, когда твоя мама вернется. Я тогда попрошу свою маму, и она к вам приедет и познакомится с твоей мамой, и мы тогда и в Москве будем знакомы, будем вместе гулять. Да, Лида?

— Да, да, непременно!

Лида замолчала. У нее сильно болела голова, и вся она была будто больная.

Что это так медленно едут лошади! Кажется, никогда не доедут до дома… Но вот и знакомые места, поворот, улица, знакомые дачи. Вот и дом блеснул освещенными окнами. "Что это значит? Почему освещены все окошки? Дома один папа, а свет и в гостиной, и в зале, в передней, даже в мезонине, наверху в детской. Зачем приказал папа засветить везде лампы?"

Внезапная мысль мелькнула в голове Лиды, и сердце неровно забилось.

Лошади стали перед воротами.

Лида быстро и крепко обняла Леву, соскочила с подножки и побежала одна к воротам.

— Грибки позабыла! Кошелку-то захвати! — кричала ей вслед Матрена.

Лида ничего не слыхала. Замирая и вздрагивая от волнения, бежала она по дощечкам от ворот к крыльцу. В голове шумело, и сердце стучало так, что больно было в груди.

Парадная дверь не заперта. Отворила дверь в переднюю, — в передней беспорядок, сундуки, дорожные вещи. В светлой зале мелькнуло светлое платье…

— Мама! Няня!.. — пронесся по всему дому рыдающий крик.

В каких объятиях очутилась Лида! Какие родные, нежные руки обхватили ее больную головку! Какие поцелуи покрыли лицо!

— Няня, где ты?

Лида повисла на шее няни.

Несчастливый, мучительный день закончился полным счастьем. Сколько было радости и слез, смеху и поцелуев и общего гвалта, про то не рассказать. Мама вернулась неожиданно; даже папа не ожидал ее. Даже с тетиного лица весь вечер не сходила улыбка.

Давно, три месяца, не было такого уютного чайного стола. Тетя тотчас же уступила Милочке место за самоваром, и Мила хозяйничала неторопливо и искусно, будто маленькая тетя. Доели недоеденный на прогулке десерт. Разгулявшийся Женька залез в высокое креслице подле мамы и все ловил поцеловать мамин пальчик.

Один только папа расслышал, как большие часы в зале пробили одиннадцать. Пора было спать. Мама устала с дороги, а дети — после прогулки.

— Никто не устал, папа, право, — пищали дети.

Но папа ничего не захотел слушать и велел Дмитрию гасить лампы.

В доме стало темно и тихо. Внизу давно улеглись спать взрослые, и часы пробили половину после двенадцати, а наверху в детской еще не все спали.

Старая няня сидела в своем старом кресле.

На коленях у няни, завернувшись в ее кофточку, босая и в одной рубашонке, сидела Лида.

Лида что-то рассказывала няне, что-то шептала, потом умолкала, потом снова рассказывала и снова умолкала. Им было хорошо молчать вместе.

Няня не забыла зажечь лампадку. Длинный огненный язычок выглядывал из-за красного стеклышка и освещал комнату, спящие головки детей по подушкам, седую голову няни… Лида крепко прижалась к няне беспокойной, бедовой головушкой. Кончились ли теперь, надолго ли прошли все ее беспокойства и беды?..

I

Познакомились они еще детьми.

Леве было четырнадцать, а Иринке семь лет.

Вот как они встретились.

— Дарья Михайловна! — спросил однажды Лева у своей учительницы гимнастики. — У вас сколько детей?

— Да всего одна только Иринка; стойте прямо, Левочка!

— Только одна, а сколько ей?

— В прошлом месяце семь минуло, да будет вам болтать-то, смотрите, опять левое плечо опустили, возьмите палку!

— А хорошая она у вас, Иринка? — немного погодя спросил Лева.

— О своих трудно судить; кажется, хорошая, мы ее все Черным Жуком называем!

— Черным Жуком, как странно, почему же Черным Жуком?

— Полезайте на лестницу, Левочка, потом поговорим.

Мальчик взобрался на лестницу, но, очевидно, сегодня он не был расположен заниматься гимнастикой.

— А что, Черный Жук тоже делает гимнастику?

— Тоже делает.

— А Иринка послушная?

— О да, очень послушная и, главное, на редкость правдивый, открытый ребенок!

Дарья Михайловна долго крепилась, стараясь оставаться сдержанной во время урока, но, по-видимому, Лева задел ее чувствительную струнку, и кончилось тем, что она увлеклась-таки расспросами мальчика и начала подробно описывать свою Иринку; а Лева, совсем не по правилам, свесился с лестницы одним боком и теперь с большим интересом, внимательно слушал ее.

— Недавно, знаете, просто смех с девчонкой! — говорила Дарья Михайловна. — Одна знакомая дама жаловалась при ней на свою дочь, что та потихоньку какую-то книгу прочла; Иринка была ужасно возмущена; степенно так сложила ручки, лицо серьезное, и покачивает эдак головкой: "Какая же, мама, она нечестная, какая нечестная!" И говорит так это важно, знаете, мы даже все удивились.

— Нечестная, нечестная! — повторил несколько раз в раздумье Лева. Мальчик был сам чрезвычайно правдив, и этот маленький рассказ про Иринку очень заинтересовал его.

— Приведите ее когда-нибудь к нам, Дарья Михайловна!

— Хорошо, когда-нибудь приведу, да только что она будет делать, ведь у вас маленьких в доме нет.

— Я сам займусь с нею, мою коллекцию бабочек покажу, непременно приведите!..

С тех пор Лева постоянно расспрашивал про Иринку, и каждый раз, когда Дарья Михайловна приходила на урок гимнастики, он прежде всего осведомлялся:

— Как Черный Жук поживает? — И затем посылал ей то коробочку, то какую-нибудь картинку, а то и просто пару леденцов, бережно завернутых в бумажку.

— Непременно передайте, Дарья Михайловна, вы скажите ей, что от меня, только не забудьте, пожалуйста!

И Дарья Михайловна очень добросовестно исполняла поручения мальчика и искренно благодарила его за внимание к своей маленькой дочурке.

Скоро и Иринка уже знала, что у мамы есть ученик Лева Субботин, который посылает ей приветы и всегда расспрашивает о ней.

Девочка в свою очередь начала посылать ему картинки, но только за неимением готовых она рисовала их сама на больших листах белой бумаги.

При этом Иринка крепко захватывала тонкими пальчиками малюсенький кусочек карандаша (другого не было), поминутно слюнила его и затем принималась энергично рисовать, глубоко убежденная, что у нее выходит прекрасная картина, содержание которой вполне ясно для всех.

А содержание это обычно бывало очень сложным, так как Иринка обладала неисчерпаемой фантазией.

— Ты только скажи ему, мамочка, чтобы он не боялся, — убеждала она, — это очень страшная картина! Вот тут, видишь, лес, дремучий-дремучий лес, а над ним луна и звезды светят! А вот тут маленькие мальчик и девочка сидят под деревом, и они заблудились, и им ужасно страшно, а из-за дерева на них волк глядит, и он их съесть хочет! Видишь, мамочка, какие у него злые глаза, так и горят, так и горят!

Для большего эффекта девочка ставила в этом месте две огромные черные точки, изображавшие глаза голодного волка. Но затем, впрочем, оказывалось, что злому волку не удалось съесть бедных детей; его вовремя убивает добрая волшебница, после чего она возвращает мальчика и девочку папе и маме. За неимением, однако, места на бумаге, оба родителя были изображены только небольшими крестиками в самом углу листа, сбоку; но девочка была убеждена, что фигуры их прекрасны, хотя и немножко маловаты.

— Знаешь, это оттого, мамочка, что уже больше места не было, — серьезно объясняла она, — а на другой стороне нельзя же было рисовать!

Дарья Михайловна передавала эти сложные картины Леве, и мальчик каждый раз долго смеялся, разглядывая со всех сторон произведения Иринки, и по ошибке нередко поворачивал их вверх ногами.

— Не так, не так, Левочка! — улыбалась Дарья Михайловна. — Ведь это звезды, кружочки-то, а вы картину вниз головой поворачиваете!

И она в подробностях принималась рассказывать содержание рисунка, что всегда особенно забавляло мальчика.

Однако, несмотря на просьбы своего ученика, Дарья Михайловна почему-то медлила приводить Иринку к Субботиным.

"Ну зачем по урокам за собою ребенка таскать! — думала она. — Да и что мой Жучок будет делать у них, тут все взрослые".

Знакомство детей состоялось совсем случайно.

Лева был страшный любитель всякого спорта, но в особенности он гордился своим умением кататься на коньках. И когда стройный, красивый мальчик несся голландским шагом по льду, то нередко случалось, что прохожие невольно останавливались у катка, а маленькие гимназистки и гимназисты принимались громко и с жаром аплодировать ему.

— Молодец! Чудно! Прелесть! — раздавались их восторженные восклицания, но Лева, самоуверенно заложив руки в карманы и слегка покачиваясь, гордо проносился мимо них, совершенно равнодушный ко всем этим шумным овациям.

Лева казался гораздо старше своих лет, но, в сущности, он находился еще в том периоде, когда мальчики почему-то презрительно и даже отчасти враждебно относятся к девочкам-подросткам; разумеется, впоследствии это настроение меняется и бывшие враги нередко становятся лучшими друзьями, но для Левы это время еще не наступило, а потому неудивительно, что мальчик более был увлечен самим катаньем, чем восторженными похвалами своих юных поклонников и поклонниц.

К тому же Лева вовсе не был тщеславен.

Однажды он почему-то не пошел в гимназию и явился на каток несколько ранее, чем всегда.

Гимназисты и гимназистки обыкновенно собирались сюда только по окончании дневных занятий, и на этот раз каток был совершенно пустой.

"Вот чудно-то, никто мешать не будет", — с удовольствием подумал мальчик и, быстро надев коньки, помчался по ровной поверхности льда. Лева и не заметил, что около одного из больших кресел возилась какая-то маленькая девочка, испуганно цепляясь за него и всеми силами стараясь удержаться на ногах.

Но, очевидно, она в первый раз надела коньки и совсем не умела справляться с ними.

Слабые, тоненькие ножки девочки разъезжались в разные стороны, и бедный ребенок каждую минуту готов был расплакаться.

— Брось кресло, говорят, брось, Иринка! — сердилась нянька. — Ведь сказывала тебе соседская барышня, что этак никогда не научишься бегать!

И нянька силою отодвинула кресло.

Маленькая девочка внезапно очутилась на льду без всякой опоры, растопырила руки, инстинктивно стараясь сохранить равновесие, и с ужасом озиралась по сторонам.

Но никто не приходил на помощь, нянька далеко отодвинула кресло, сама же она по-прежнему не решалась сделать ни шагу вперед, и кончилось тем, что бедняжка принялась громко и жалобно всхлипывать.

Лева только теперь заметил ее тоненькую фигурку в белом салопике и, услыхав плач девочки, тотчас же подкатил к ней.

— Ты о чем это?! — спросил он ласково.

— Боюсь! — тихонько ответила девочка. — Нянька кресло отняла… я боюсь.

— Не бойся, я поддержу тебя. Хочешь, будем кататься вместе? Давай руку!

Но девочка не трогалась с места и продолжала дрожать.

— Боюсь! — повторила она еще тише. — Очень боюсь!

— Экая ты трусишка, право! — засмеялся Лева и, не долго думая, крепко обнял за талию девочку, в другую руку захватил обе ее холодные дрожащие ручонки и начал осторожно увлекать ее за собою по льду.

— Вот так, сперва одной, потом другой ногой! — терпеливо учил он маленькую незнакомку.

Девочка долгое время трусила, непривычные к движению по льду ноги то и дело подкашивались и разъезжались в стороны, но она чувствовала сильную, уверенную руку мальчика, слышала его ласковый голос, и понемногу ее страх начал проходить, и она невольно стала усваивать указания Левы. Сперва, конечно, очень неумело и неловко, поминутно рискую упасть, но затем все лучше и лучше, все с большей и большей уверенностью.

— Э, да я вижу, ты совсем молодец! — смеялся Лева. — Хочешь, еще один круг сделаем, не устала?

— Еще! — коротко ответила девочка. По-видимому, она начинала входить во вкус.

На этот раз маленькая незнакомка сама уцепилась обеими ручками за руку Левы и послушно последовала за ним.

Но разговаривать со своим учителем она еще не решалась, и только по временам, когда ей особенно удавалось какое-нибудь движение, девочка принималась тихонько смеяться и доверчиво поднимала к Леве свое смуглое, раскрасневшееся личико.

— Ну, будет с тебя на сегодня! — объявил наконец Лева.

Они только что во второй раз прокатились вокруг катка и теперь подъезжали к тому месту, где их ожидала няня.

— На первый раз довольно, а то завтра станут ножки болеть. Прощай, малыш!

— Да-да, и нам пора, пойдем, Иринка! — торопила нянька. — Скоро маменька к обеду придут!

— Как вы сказали, — Иринка? — быстро переспросил Лева. — Тебя Иринкой зовут, малышка?

— Иринкой.

— А твою маму как зовут?

Ребенок с удивлением вскинул на него свои большие глаза:

— Мою маму мамой зовут!

— Ах какая же ты глупенькая! Как зовут вашу барыню? — спросил мальчик, обращаясь к прислуге.

— Дарьей Михайловной.

— Дарьей Михайловной? А, так это ты, значит, Черный Жук? — радостно засмеялся Лева, очень довольный своим новым знакомством. — Ну а я Лева, ученик твоей мамы, Лева Субботин, тот самый, которому ты такие чудные картинки присылала. Смотри же, ты мне еще нарисуй, я их — все на память сберегу, хорошо?

— Хорошо!

Девочка смотрела на него большими удивленными глазами; по-видимому, ее поразила эта неожиданная встреча, а раскрасневшееся личико ее так и сияло от удовольствия.

— А то вот что, — продолжал Лева, — хочешь, давай вместе кататься, я тебя учить буду, приходи сюда с няней каждый день, так… около четырех часов?

— Ты лучше няне скажи когда, я часов не знаю, — созналась Иринка. — А то вдруг мы опоздаем, а ты и уйдешь!

— Ну хорошо, я няне скажу!

И, нагнувшись к девочке, Лева хотел чмокнуть ее в щеку, но Иринка приподнялась на цыпочки, обвила руками его голову и сама крепко поцеловала Леву.

— До завтра, Черный Жук! — засмеялся мальчик и, ловко повернув на одной ноге, помчался вперед, огибая большой круг по самой рамке катка.

Иринка неохотно следовала за нянькой, то и дело оборачиваясь и провожая глазами удаляющуюся фигуру мальчика.

В воображении ее создавалась теперь уже новая, чудная картина. Она сейчас дома нарисует ее: всюду лед, лед, только лед… бесконечное белое пространство, а посреди него, как большая черная птица, летит Лева, тот самый Лева, для которого она уже давно рисовала свои лучшие картины, сочиняла свои лучшие сказки.

На другой день, когда Лева пришел в условленный час на каток, Иринка уже ждала его.

Девочка сидела в большом кресле, а сторож прилаживал хорошенькие никелированные коньки к ее высоким сапожкам.

— Подождите, я лучше сам, — проговорил мальчик, отстраняя сторожа и быстро опускаясь перед нею на колени. Он заботливо осмотрел коньки, подтянул левый ремешок, поправил шнуровку и затем весело объявил: — Ну, теперь все в порядке, едем, Черный Жук, молодец, что не опоздала!

Иринка не спускала с него своих блестящих глаз, но все еще немного стеснялась и не решалась вступать в разговор.

На этот раз урок был гораздо успешнее, девочка почти не трусила, и Леве не пришлось таскать ее за собою; Иринка кое-как сама держалась на ногах и старательно копировала все движения, которые показывал ей Лева.

Вообще под руководством мальчика дело шло необычайно успешно, и с каждым днем Иринка становилась все увереннее и отважнее.

Оказалось, что девочка вовсе не такая трусиха, как сначала думал Лева, и вскоре сам учитель смог гордиться успехами своей маленькой ученицы.

Не прошло и трех недель, а Иринка уже могла свободно следовать за Левой голландским шагом; так же как и он, слегка покачиваясь, девочка преуморительно откидывала при этом свои маленькие ножки, обутые в белые гамаши.

Лева не держал уже ее за талию, они катались взявшись за руки, и прохожие теперь невольно заглядывались на эту пару: высокого, стройного мальчика и его маленькую спутницу, так легко и изящно летевшую за ним.

Пока Иринка училась кататься, Лева нарочно приходил на каток несколько раньше, прямо из гимназии, не заходя домой.

Каток в это время был совершенно пуст, и им никто не мешал. Девочка больше всего любила кататься вдвоем, наедине с Левой.

В эти дни Иринка бывала особенно весела.

Порою, шутя, она вдруг нарочно выдергивала у мальчика руку и быстро неслась вперед, делая вид, что хочет убежать от него.

Разумеется, Лева сейчас же настигал ее, так как все еще боялся далеко отпускать свою ученицу.

К счастью детей, зима в этом году стояла очень хорошая, и тихая ясная погода как нельзя лучше благоприятствовала урокам на льду.

Иногда, впрочем, несмотря на яркое солнышко, выпадал легкий, пушистый снежок, и маленькие елочки у изгороди катка становились мохнатыми и загорались сотнями разноцветных огней, а Иринка в своем светлом костюме напоминала Снегурочку.

— Смотри, — говорила девочка Леве, она уже совсем освоилась со своим учителем и больше не стеснялась его. — Смотри, какое все белое вокруг нас: и деревья, и крыши, и мы оба; ты прищурь глаза, правда, совсем как в сказке про Деда Мороза? Лед так и блестит, точно дорога к солнцу, а мы с тобою, как две птицы, летим, летим, все вперед, все вперед…

Девочка, прищурив глаза и широко раскинув руки, быстро неслась по льду, действительно воображая, что она в царстве Деда Мороза несется по блестящей серебряной дороге прямо к солнцу. Рассудительный Лева очень боялся такого настроения у маленькой Иринки, так как при этом она совершенно забывала всякую осторожность и совсем не смотрела себе под ноги.

Обыкновенно кончалось тем, что мальчик крепко схватывал ее за руку и больше не отпускал от себя.

А Иринка с пылающим лицом продолжала на ходу сбивчиво рассказывать ему свои удивительные сказки про Деда Мороза, и дорогу к солнцу, и маленькую Снегурочку…

Фантазия Иринки была неисчерпаема, и когда у нее недоставало готовых историй, она сочиняла их сама и с самым серьезным видом рассказывала Леве, о чем, например, сидя на крыше, сегодня спорили маленькие воробушки, про что думает в своей клетке ее канарейка.

— Ну, а о чем мечтает вон та ворона на заборе, может быть, ты и это знаешь? — пошутил однажды Лева, указывая на большую черную птицу неподалеку от них, желая озадачить девочку.

Но Иринка не задумалась над ответом.

— Ох, у нее очень дурной характер, у этой вороны! — серьезно объявила маленькая выдумщица. — Она со всеми птицами перессорилась и теперь завидует нам, потому что осталась одна и ее никто не любит!

Словно в ответ на эти слова, ворона пронзительно закаркала и, тяжело хлопая крыльями, поднялась с забора и улетела.

— Ты видишь, ты видишь, как она рассердилась! — тихонько заметила Иринка. — Это оттого, что мы догадались, а ей это ужасно неприятно!

Но Иринке, к сожалению, не всегда удавалось кататься с Левой вдвоем; иногда он запаздывал, и тогда на каток собиралась молодежь — гимназисты и гимназистки, его отзывали, нужно было каждую минуту раскланиваться, и все это им обоим очень надоедало.

II

Уездный городок Вельск, где жила семья Левы, был очень небольшой, и, разумеется, все местное маленькое общество отлично знало друг друга.

Гимназистки-подростки, восхищавшиеся Левой Субботиным как главным танцором и спортсменом в их кружке, были теперь крайне возмущены его дружбой с Иринкой.

— Нечего сказать, нашел себе компанию! — презрительно поджимала губки хорошенькая Милочка Назимова, слывшая первой красавицей среди подруг по гимназии. — Терпеть не могу эту Чернушку, даром что маленькая и все молчит, а посмотрите, как она смело глядит в глаза! Чертенок этакий!

Сама Милочка была довольно полной блондинкой, почти одних лет с Левой, с прелестными ямочками на пухлых розовых щеках и с васильковыми глазами. Она ужасно возмущалась тем, что Лева не обращал на нее никакого внимания.

Милочка и на коньках-то начала бегать, главным образом, чтобы иметь случай ежедневно встречаться с Субботиным, и в душе надеялась, что он будет учить ее; но перспектива учить тяжеловесную и не особенно ловкую Милочку нисколько не прельщала Леву; он предпочитал по-прежнему отмеривать голландским шагом каток вместе с Иринкой и оставался совершенно равнодушным ко всем улыбкам своей хорошенькой поклонницы. Зачастую она нарочно притворялась, что ужасно боится, то и дело вскрикивала и подзывала Субботина на помощь…

Это страшно надоедало и Леве и Иринке; темные глаза ее становились совсем черными и мрачно устремлялись на Милочку.

— Какая противная девчонка! — не утерпела она однажды. — Я не хочу больше, чтобы ты катался с нею!

Мальчик с удивлением поглядел на Иринку; он никогда еще не видал ее такою сердитой.

— Что с тобою, Черный Жук, почему я не должен кататься с Милочкой? Она наша знакомая и бывает у нас, ее мама обидится, если я буду невежлив с нею.

Иринка ничего не ответила, но только стала ужасно молчалива, и всякий раз теперь, когда Лева болтал с Назимовой, девочка отходила в сторону и ждала поодаль.

Однажды был праздник; дети в гимназию не пошли, а так как на дворе стояла ясная и довольно мягкая погода, то понятно, что вся молодежь собралась на катке, где к тому же в этот день ожидалась музыка.

Лева тоже пришел.

Милочка уже ждала его. Ради праздника она надела бархатную голубую шапочку, отделанную белым пухом, на шею повязала такой же голубой шелковый шарфик, выпросила у матери пару новеньких светлых перчаток и была уверена, что на этот раз затмит всех подруг изяществом.

Милочка уже несколько раз пробегала мимо Левы, грациозно наклоняя голову и посылая ему самые очаровательные улыбки, но Лева и не думал следовать за нею.

Он оставался у эстрады, где играла музыка, медленно прилаживая свои коньки и нетерпеливо поглядывая на улицу в ожидании Иринки.

Почему-то она сегодня немного запоздала, а мальчик так привык к своему маленькому другу, что ему явно не хватало его.

Милочка наконец не вытерпела.

— Кого вы тут поджидаете, Левочка? — насмешливо спросила она. — Уж не вашу ли Чернушку?

— Да, я жду Иру, что-то долго нет ее сегодня, — откровенно ответил мальчик.

— Ну, вот тоже охота ждать ее, не пропадет она, ваша Ира, сделаем лучше один тур со мною, вы еще не хвалили меня за успехи!

Лева неохотно подал ей руку, и они быстро помчались вперед…

— Ну что, разве не удобнее кататься с ровесниками? — спросила немного погодя Милочка, нагибаясь к нему и всеми силами стараясь обратить внимание Субботина на ее голубую бархатную шапочку. — Правда ведь, гораздо удобнее?!

— Пожалуй, удобнее, — равнодушно согласился Лева, — но зато Ира лучше вас всех катается и при этом умеет бегать голландским шагом, чего ни одна из вас не умеет.

Самолюбивая Милочка даже покраснела с досады и сердито закусила губки. "Противный, противный цыганенок!" — мысленно возмущалась она. Ну почему Лева предпочитал эту девчонку? Милочка была готова отколотить бедную Иринку.

А "цыганенок", словно нарочно, как раз появилась в эту минуту у входа, и девочка уже издали делала знаки Леве, призывая его помочь ей надеть коньки, так как она привыкла, что он всегда это делал.

— А вот и Черный Жук! — обрадовался Субботин. — А я-то горевал, что она не придет сегодня!

И, не обращая более внимания на Милочку, Лева быстро покатил навстречу своему маленькому другу.

Милочка Назимова видела, как радостно повисла у него на шее Иринка, как затем он бережно усадил ее в кресло, а сам стал на колени и начал прилаживать ей коньки… и Милочке стало еще досаднее. С этой минуты она уже окончательно невзлюбила "чернушку".

А между тем на катке становилось все оживленнее и оживленнее, музыка так и гремела, молодежь разбрелась попарно в разные стороны и теперь, взявшись за руки, весело неслась под звуки вальса по гладкому, блестящему льду.

Присутствие на катке военного оркестра, разумеется, увеличивало удовольствие катающихся. Иринка, очень музыкальная от природы, невольно старалась двигаться в такт музыке.

Субботин сегодня никак не мог угодить ей.

— Ты спешишь, Лева, не так, не так! Слышишь, как тихонько играет музыка, не делай таких больших шагов!

Девочка сильно раскраснелась от быстрого бега, белый капор ее съехал назад, и вся она так и сияла от удовольствия.

Иринка была прехорошенькая, и даже Лева, в общем очень мало обращавший внимание на внешность, сегодня не мог не любоваться девочкой.

— А вы, кажется, по обыкновению, неразлучны со своей дамой? — поддразнивали его более взрослые девушки.

— Чернушка, чем это ты приворожила так нашего Левочку?!

— А посмотрите-ка, как она голландским шагом махает! Небось ни одной из вас не угнаться за ней! — посмеивался Лева. — Даром что маленькая, а вас, больших, за пояс заткнет! Вот она какая, Чернушка-то моя!

И Лева с гордостью наставника указывал на свою ученицу.

А Иринка в пуховом капоре и белом пальто, как маленькая Снегурочка, грациозно неслась вперед, нисколько не обращая внимания на насмешливые взоры вокруг и только радуясь, что может угодить Леве.

— Иринка, у тебя капор сейчас свалится! — крикнула ей вдогонку Милочка, когда девочка пробегала мимо нее. — Давай я тебе поправлю!

Иринка остановилась и доверчиво наклонила голову.

Милочка делала вид, что поправляет капор, но при этом, как бы нечаянно, так сильно ущипнула девочку за ухо, что бедная Иринка едва не вскрикнула от боли и обиды. У нее даже слезы выступили на глаза. Однако она ничего не сказала и только, вспыхнув, мрачно посмотрела на Милочку.

— Ах, прости, пожалуйста, я, кажется, нечаянно твои волосы задела! — с самым невинным видом заметила Назимова и, быстро отойдя от девочки, покатила дальше.

Но Иринка отлично чувствовала, что это вовсе было не нечаянно с ее стороны, и, затаив обиду в маленьком сердце, решила в свою очередь отомстить ей.

Случай не замедлил представиться.

У самой изгороди катка была сложена довольно большая куча рыхлого, свежего снега. Иринка выждала момент, когда Назимова, щеголявшая своим умением кататься, грациозно пробегала мимо нее; не долго думая, девочка ловко толкнула ее, и Милочка со всех ног полетела в снег.

Грузная и неповоротливая, она сердито барахталась на льду и, не имея опоры, никак не могла подняться, а Иринка спокойно стояла тут же, но и не думала помогать ей.

К счастью Милочки, скоро другие подоспели ей на выручку и кое-как общими усилиями помогли встать на ноги. Назимова, впрочем, нисколько не ушиблась, но только, Боже, как испачкался и на что стал похож теперь ее чудный костюм! Голубая бархатная шапочка покрылась густым слоем мокрого снега, волосы растрепались и развились, а новые светлые перчатки совсем промокли.

Хуже всего, однако, было, конечно, сознание, что она, Милочка, так некрасиво упала и теперь выглядела такой смешной в глазах всех.

— Это вот, вот кто виноват! — кричала она, стряхивая снег со своей шубки и сердито показывая на Иринку.

Но Иринка стояла на месте все с тем же невозмутимым спокойствием и, по-видимому, даже не считала нужным оправдываться или опровергать обвинения.

Лева, который перед тем заболтался с товарищами немного поодаль, теперь, услыхав сердитые возгласы Милочки, также подоспел к их маленькой группе — узнать, в чем дело.

— Иринка, неужели ты действительно толкнула ее?! — спросил он недовольным тоном.

— Да!

— Нарочно?

— Нарочно!

— Но зачем, зачем, скажи на милость?! — возмущался мальчик. — Разве ты не понимаешь, что Мила могла сильно разбиться?

Иринка ничего не ответила, только холодно посмотрела на него, и в темных больших ее глазах не видно было ни единой искры раскаяния.

— Фу, какая ты нехорошая девочка! — рассердился Лева. — Я и не знал, что ты такая злая! Говори сейчас, зачем ты это сделала?!

Но Иринка вместо ответа повернулась к нему спиной и молча покатила вперед.

— Нет, матушка, шалишь, не уйдешь, не уйдешь, изволь раньше сказать, зачем ты это сделала?! — решительно воскликнул Лева, нагоняя девочку и сердито хватая ее за руку. — Говори сейчас!

— Хотела так! — коротко ответила Иринка и, вырвав у него руку, быстро направилась к выходу.

Лева с удивлением посмотрел ей вслед, однако удерживать не стал.

"Ну что ж! — думал он с досадой. — Пусть она бегает, если хочет! Небось соскучится и опять придет!"

Но Иринка не пришла, и Леве Субботину стало самому скучно без нее; немного погодя он отправился отыскивать девочку в толпе катающихся.

Леве было неприятно теперь, что он так резко обошелся с ребенком, даже не узнав хорошенько, в чем дело.

"Нужно было расспросить ее как следует, — думал Лева. — Непременно расспросить…"

Но, увы, расспрашивать было некого; Иринка уже ушла домой, впервые не попрощавшись с ним!

— Левочка, о чем вы мечтаете тут?! — неожиданно раздался около него голосок Назимовой. — Давайте вальсировать вместе!

Милочка была теперь особенно нежно к нему настроена, так как считала его своим рыцарем. Разве он не заступился за нее, не возмущался поступком этой противной девчонки, даже больше того — он совсем рассорился с Чернушкой, и все ради нее, ради Милочки.

— Давайте вальсировать, Левочка! "По синим волнам Дуная" — такой упоительный, такой чудесный вальс!

Мила Назимова уже успела немного оправиться после своего недавнего падения в снег. Она кое-как отчистила бархатную шапочку, снова пригладила прическу и отыскала в кармане другие перчатки.

Милочка тянула немного в нос, стараясь казаться томной и таинственной…

— Вы не находите?

— Может быть, вальс-то и упоительный, кто его знает! — равнодушно ответил Лева. — Я в этом мало, признаться, понимаю, но зато лететь вверх тормашками вовсе не упоительно и не поэтично, а вы, кажется, уже испытали это сегодня, так зачем же еще раз повторять? — усмехнулся Лева.

— Но почему же непременно вверх тормашками?! — обиженно проговорила Милочка, возмутившись прозаичностью своего рыцаря.

— Да где же вам вальсировать под музыку, когда вы еще еле на ногах держитесь! — Он холодно поклонился и направился к выходу.

— Куда же вы, Левочка, неужели домой уже?!

— Да, домой, надоело что-то, да и обедать пора!

Лева был не в духе и сам хорошенько не понимал, чт о, собственно, так сильно раздражало его.

Как ни смешно, быть может, для его возраста, но случайная размолвка с Черным Жуком была очень неприятна Субботину, и теперь среди веселящейся компании на катке ему недоставало его маленького друга.

"Какая противная эта Милочка! — почему-то подумал Лева совершенно неожиданно для себя, и вдруг решил еще более неожиданно: — А это хорошо, впрочем, что Иринка ей подножку дала!"

III

Ни на другой, ни на третий день Иринка не появилась на катке.

Лева уже начал беспокоиться, здорова ли она.

Как нарочно, у Дарьи Михайловны разболелись зубы, и она также последние два дня не приходила на гимнастику, так что мальчику и спросить было некого, как поживает Черный Жук.

"Быть может, впрочем, Иринка теперь пораньше приходит, пока на катке никого нет?!" — подумал он и однажды нарочно забежал туда прямо из гимназии, не заходя домой.

Но каток был совершенно пуст, и нигде не белел знакомый маленький капор.

Лева пробежался раза два взад и вперед, и ему сделалось скучно.

Огромная черная ворона сидела на шесте у самого входа на каток и, точно смеясь над ним или предвещая что-то недоброе, громко каркала на своем непонятном языке.

Лева невольно вспомнил, как несколько дней тому назад они бегали тут вместе с Иринкой, и на изгороди сидела вот такая же большая черная ворона, и Иринка пресерьезно уверяла его, что у нее очень, очень дурной характер и что она завидует им.

"Должно быть, и у этой дурной характер! — подумал Лева, и ему стало еще грустнее. — Вот что! — внезапно обрадовался мальчик. — Надо зайти к ней, а кстати, я узнаю заодно, как поживает Дарья Михайловна. Удивительно, право, как это мне раньше не пришло в голову?!"

Лева закинул за спину коньки и, очень довольный своим решением, быстро направился к соседней улице, где жила Дарья Михайловна Фомина, его учительница гимнастики.

Он застал Иринку одну в гостиной за круглым столом.

Девочка что-то писала на доске, серьезно выводя большие печатные буквы.

При его появлении она вскрикнула от неожиданности и густо покраснела, однако поздоровалась с ним довольно сдержанно и не кинулась к нему на шею, как бывало прежде.

"Должно быть, все еще сердится!" — подумал мальчик.

— Ты чего это исчезла, сударыня? — начал Лева, усаживаясь рядом и заглядывая в ее доску.

Но девочка быстро отодвинула доску и ни за что не хотела показать ему свое писание.

Однако мальчик все-таки успел прочесть первое слово крупным детским почерком: "Лева". Он улыбнулся, и ему захотелось расцеловать девочку, но она держалась сегодня почему-то ужасно чинно.

— Ну, говори скорей, Черный Жук, ты чего запропала и на каток не приходишь? — снова спросил Лева.

Иринка продолжала сидеть опустив голову, но упорно молчала.

— Ты думаешь, мне очень весело кататься там одному? Я даже начал бояться, что ты нездорова, и пришел справиться, как видишь!

Иринка быстро вскинула на него большие глаза, но сейчас же опять опустила их.

— Ты это о маме пришел справляться! — заметила она тихонько.

— Ну да, и о маме, конечно, — согласился Лева. — Но и о тебе тоже! Когда же ты теперь придешь на каток?

— Я не приду больше, катайся с Милочкой. Я злая, нехорошая девочка, ты сам сказал! — При этом воспоминании у Иринки задрожал голосок, она, видимо, боялась расплакаться и повернулась спиной.

— Ах какая же ты злопамятная, — засмеялся мальчик. — Ну давай мириться, когда так, Черный Жук. Я готов самым смиренным и почтительным образом просить у вас извинения, прелестная девица, только позвольте вашу лапку и перестаньте гневаться!

Иринка повернула к нему свое улыбающееся личико и звонко рассмеялась.

— Ну, слава Богу, наконец-то! — обрадовался Лева. — А теперь, Черный Жук, так и быть, сознайся-ка мне, почему ты в тот раз толкнула Милочку?

— Тебе жаль ее?! — быстро спросила Иринка.

— Да нет, нисколько, ведь с нею ровно ничего не случилось, она только так смешно барахталась в снегу!

— Как медведь, — нахмурилась Иринка.

— Ты не любишь ее, Черный Жук! За что?

— Не-на-ви-жу!! — страстно проговорила девочка и для большей убедительности даже руками взмахнула в воздухе.

Лева с удивлением смотрел на нее:

— Но почему же, почему ты так ненавидишь ее?!

— Она злая, злая, как та черная ворона на катке, — помнишь? — и тоже завидует нам, потому что мы вместе катаемся.

Иринка с возмущением поведала Леве, как противная Милочка больно ущипнула ее за ухо и сделала вид, что это случайно.

— Но это неправда! Я знаю! — горячилась девочка. — Совсем не случайно, у меня потом долго болело даже!..

Лева рассердился:

— Отчего же ты мне тогда не сказала этого?!

— Я думала, ты не поверишь, ты так жалел ее!

— Глупая девчонка! — не то шутя, не то серьезно воскликнул Субботин и слегка притянул ее к себе. — Ну, покажи, которое ухо?!

— Вот это!

— Бедное, бедное ухо!

Он не мог представить, как можно было нарочно причинять боль такому крошечному ушку, и в эту минуту он и сам готов был искренно ненавидеть Милочку.

Мир был окончательно заключен между детьми, и они условились на другой же день снова встретиться на катке; Лева даже обещал приходить теперь пораньше, прямо из гимназии, чтобы им никто не мешал.

— А ворона пусть сидит и завидует! — лукаво заключила Иринка и многозначительно посмотрела на мальчика.

"Ну разумеется, пусть себе завидует!" — думал и Лева, возвращаясь домой, и на этот раз в наилучшем настроении.

Для учеников частной гимназии, где занимался Субботин, наступило трудное время: приходилось сдавать за вторую четверть перед Рождественскими каникулами, и Лева учился с утра до вечера.

Он считался одним из лучших учеников и хотел получить хорошие отметки. Теперь ему некогда было ходить на каток; прямо из гимназии мальчик спешил домой, чтобы поскорей опять усесться за книги.

— Противные, гадкие книги! — сердилась Иринка. Без Левы она тоже не ходила на каток — и очень скучала.

— Мама, много еще осталось Леве книг выучить? — спрашивала она то и дело у матери.

— Много, девочка!

— А он закончит когда-нибудь?

— Ну разумеется, закончит — наступит елка, и Лева будет свободен!

— И я увижу его?

— Увидишь, увидишь, — утешала мать, и Иринка понуря голову снова принималась за свои рисунки для Левы и ежедневно заполняла ими все карманы Дарьи Михайловны.

Однажды, впрочем, она не ограничилась только рисунками, но прибавила к ним еще и маленькое письмо.

Иринка выпросила у матери несколько копеек, купила красивую почтовую бумагу и большими печатными буквами написала:

"МИЛЫЙ ЛЕВА, И Я ОЧЕНЬ ДАЖЕ СКУЧАЮ И ОЧЕНЬ ЦЕЛУЮ ТЕБЯ.

ЧЕРНЫЙ ЖУК".

Лева был тронут. Он положил письмо себе на стол и велел передать Иринке, что искренно благодарит ее и сохранит письмо на память.

Однажды Дарье Михайловне нужно было зачем-то послать к Субботиным. Она отправила к ним кухарку и предложила Иринке идти вместе с нею.

— Пройдись немного, Жучок, погода хорошая, а кстати, может быть, и Леву застанешь!

Иринка ничего не ответила, только вся вспыхнула от удовольствия и, видимо волнуясь, принялась сейчас же натягивать свои гамаши.

— От кого? — спросил Лева, выходя в полутемную переднюю, когда ему подали записку его учительницы.

— Лева! — прозвучал около него тоненький знакомый голосок.

Лева быстро нагнулся:

— Как, неужто это ты, Черный Жук? Дайте лампу скорее, почему тут темно? Иди-ка, иди на свет, малыш, я сто лет не видал тебя!

Иринка еще ни разу не была у Субботиных.

Мальчик ужасно обрадовался. Он потащил ее к себе в комнату, и на столе у Левы на самом видном месте она заметила свое письмо.

— Видишь, как я берегу его! — улыбнулся Лева. — Ну, а теперь раздевайся, ты должна немного посидеть у меня, мы давно не видались, поди скажи своей прислуге, что я вечером сам отведу тебя домой. Ладно?

Иринка с восторгом побежала раздеваться в переднюю и там очень гордо заявила кухарке, что она остается по просьбе молодого барина, который обещал вечером сам проводить ее домой, — пусть мама не беспокоится.

Когда Иринка минуту спустя вернулась обратно в комнату Левы, она застала его уже за письменным столом с какой-то книгой.

Мальчик опустил голову на руки и что-то серьезно, вполголоса твердил про себя. Иринка тихо уселась на ближайший стул, сложила руки и молча, не спуская глаз, следила за Левой. Некоторое время он продолжал читать, даже не замечая ее присутствия.

— Однако где же это Черный Жук? — спохватился наконец Лева, вспомнив про свою маленькую гостью.

Мальчик оглянулся.

— А, ты тут, а я и не слыхал, как ты вошла, что ты там делаешь в темноте? Иди же сюда, поближе к лампе!

— Я боялась мешать тебе! — робко проговорила Иринка, подходя к столу.

— Ты мне не будешь мешать, садись вот тут, а я тебе дам картинки разглядывать.

— Нет, дай мне лучше бумагу и карандаш, я рисовать буду! А ты учись, учись, Лева, не теряй время, пожалуйста! — очень серьезно прибавила девочка, степенно усаживаясь за стол рядом с ним.

Мальчик положил перед нею несколько листов белой бумаги и сам очинил карандаш.

Иринка была чрезвычайно довольна, и когда часом позднее их пришли звать пить чай, то оба приятеля никак не ожидали, что уже так поздно; они и не заметили, как пролетело время, и Лева даже находил, что ему было гораздо веселее и приятнее учить уроки в присутствии Иринки.

— Вот как, и ты, Чернушка, явилась? — ласково улыбнулась ребенку Прасковья Андреевна, бабушка Левы, разливавшая чай у самовара. — Ну, садись, садись, гостьей будешь! — Старушка очень любила девочку, которую знала еще грудным ребенком и не раз видела, навещая свою приятельницу Дарью Михайловну.

Но мать Левы, Надежда Григорьевна, слегка поморщилась и казалась недовольной:

— Не понимаю я, право, к чему это Дарья Михайловна посылает ребенка именно теперь, когда Лева так занят, ведь понятно, я думаю, что присутствие девочки может только мешать ему!

Она говорила по-французски, но чуткая Иринка сразу поняла, что речь идет о ней, и большими беспокойными глазами следила за говорившей.

— Разумеется, мешать! — подтвердила Лиза, сестра Левы, на год старше его, которой почему-то всегда доставляло удовольствие дразнить младшего брата.

— Пожалуйста, замолчи! — вспылил мальчик. — Нисколько, нисколько не мешает даже, Иринка будто муха, ее и не слыхать вовсе, а вот ты действительно мешаешь, когда то и дело врываешься ко мне по пустякам: то за книгой, то за чернилами — или начинаешь рядом в комнате петь свои цыганские романсы, да еще все время детонируешь и врешь! Мальчик ушел к себе сильно раздосадованный; он даже второго стакана не допил.

В качестве младшего сына и любимца бабушки Лева считался баловнем в семье, и ему дозволялось очень многое, чего не разрешалось другим.

— Ну почему вы придираетесь к Левочке? — тотчас же недовольным тоном заметила Прасковья Андреевна. — Разве недостаточно, что ребенок весь исхудал и побледнел и целыми днями сидит за книгами? Что же тут такого, в самом деле, если ему доставляет удовольствие присутствие этой милой крошки? Не понимаю, право! — И старушка ласково наклонилась к девочке: — Иринушка, еще сухарик вот этот возьми, сладенький, да давай чашку, я тебе еще налью!

Но девочка молча поцеловала бабушку и, также оставив недопитую чашку, быстро побежала вслед за Левой в его комнату; она боялась, что ее задержат за чаем, а потом, может быть, и вовсе больше не пустят к нему; за столом же у Субботиных Иринке было как-то не по себе: тут сидело столько чужих, посторонних людей — и все они, за исключением только бабушки, как ей казалось, холодно и недружелюбно смотрели на нее.

В седьмом часу Лева, как обещал, отправился провожать Иринку домой.

Вечер был морозный, но тихий.

Маленькие фонарики тускло горели на улицах, но сверху на них смотрело звездное небо, и луна ярко освещала снежную дорогу, по которой теперь весело и бодро шли за руку дети, как два товарища, отдыхавшие после дневной серьезной работы.

— Я не совсем еще окончила мою картину! — серьезно заявила Иринка. — Ты спрячь ее, пожалуйста, я как-нибудь опять приду и тогда дорисую ее!

— Да, непременно приходи! — так же серьезно соглашался мальчик. — Мне с тобою как-то веселее, да и полезно потом немножко пройтись, я тебя буду сам домой отводить, хорошо?

Иринка в знак согласия только тихонько пожала его руку, и дети условились встречаться теперь каждый день в определенный час.

Иринка будет приходить к Леве.

Однако на другой день мальчик напрасно прождал ее. Он уже с утра освободил для девочки целый угол письменного стола, придвинул к нему большое удобное кресло с высокой подушкой для сиденья, разложил ее неоконченную картину и снова отточил карандаш.

Но, увы, Иринка не пришла!

В четвертом часу Леву позвали в столовую, мальчик вышел в комнату сильно не в духе и казался пасмурным и недовольным.

Как назло, за чаем у Субботиных сидели гости и, между прочим, Милочка с матерью, по-видимому уже давно ожидавшая случая поболтать с Левой.

Но Лева был положительно нелюбезен сегодня. Он уселся у самовара, поближе к бабушке, уткнулся в свой стакан и еле-еле отвечал на вопросы и шутки Милочки.

Надежда Григорьевна несколько раз строго взглянула на сына, но мальчик делал вид, что не замечает красноречивых взглядов матери, и продолжал по-прежнему упорно отворачиваться от гостьи.

Ему все время вспоминалось бедное пострадавшее ушко Чернушки, и румяная, хорошенькая Милочка была в эту минуту неимоверно противна Леве.

— Отчего это наш Левочка такой хмурый сидит? — кокетливо допытывалась Милочка.

— Его пассия изменила ему на сегодня! — громко расхохоталась Лиза, и они принялись смеяться и дразнить мальчика.

Лева сердито отодвинул стул и направился к себе.

— Куда ты? — закричала ему вслед бабушка.

— Голова болит! — коротко ответил мальчик. — Пойду пройдусь!

— Знаем мы, знаем, отчего у него вдруг так голова разболелась и куда он идет теперь! — смеялась Лиза, и Лева еще долго слышал за собою резкий голос сестры и насмешливое хихиканье Милочки, но мальчику было все равно; у него действительно немного болела голова, и он с удовольствием вышел на улицу.

"Пойду навещу Иринку, — сейчас же надумал Лева. — Здоров ли мой Черный Жук?"

И он быстро повернул на знакомую улицу, где жила Дарья Михайловна Фомина.

Лева застал свою учительницу за какой-то работой у большого круглого стола в гостиной.

Как тихо и уютно показалось мальчику в этой мирной комнатке с белыми занавесками, старинным широким диваном, маленьким пианино в углу и большим круглым столом, у которого работала теперь Дарья Михайловна. Низенькая лампа под розовым абажуром мягко освещала всю комнату, в печке весело трещал огонь, а на ковре, У ног матери, играла Иринка, расставляя какие-то кубики и, конечно, воображая при этом, что у нее выходит роскошный замок.

Лева сейчас же присел рядом с нею на ковер и начал показывать девочке, как нужно строить необычайно высокую и красивую башню.

Иринка никак не ожидала его прихода, зная, насколько он занят, а потому появление мальчика было для нее настоящим сюрпризом.

Оказалось, что Дарья Михайловна не хотела пускать ее к Субботиным, боясь, что присутствие Иринки будет мешать занятиям Левы.

— Уверяю вас, что нисколько не будет мешать, Дарья Михайловна, нисколько! — горячо убеждал ее мальчик. — Но если вы мне не верите, то я попрошу бабушку написать вам, и вот увидите, что она подтвердит мои слова.

Прасковья Андреевна, впрочем, всегда подтверждала все, о чем только ни просил ее Лева, а потому неудивительно, что на другой день она уже с утра писала Дарье Михайловне:

«Душечка, пришлите к нам вашу милую крошку, мы все очень ее полюбили, и при ней Лева как-то меньше хандрит и веселее учится…»

Иринка с торжествующим видом глядела на мать.

— А что, мамуся, — с гордостью проговорила она, — ты теперь сама убедилась, что при мне он лучше учится!

И, полная собственного достоинства, девочка в тот же день отправилась с нянькой к Субботиным.

IV

Но вот наконец это трудное и скучное время прошло: зачеты были сданы, и, к чести Левы нужно сознаться, сданы блестяще.

Всякий раз, когда мальчик приносил хороший балл, Иринка с торжеством летела к Левиной бабушке и уже издали кричала ей: "Бабуся, бабуся, а у нас опять пятерка!" — и шумно бросалась в объятия старушки.

Гимназистов распустили за неделю до праздников, и Лева начал серьезно обдумывать теперь, какой бы сюрприз приготовить для Иринки.

Он решил устроить маленькую елку и попросил у бабушки денег.

— Неужели тебя еще интересует такой вздор, как устройство елок; ведь ты теперь уже большой мальчик! Милочка будет смеяться над тобою! — возмущалась Лиза.

— Ну и пусть себе смеется! — презрительно пожимал плечами Лева. — Можешь передать ей, что мне в высшей степени безразлично, что обо мне думает эта глупая девчонка!

И Лева продолжал очень серьезно совещаться с бабушкой относительно покупок всевозможных сластей и необходимых украшений для елки.

Увы, мальчику не удалось устроить задуманный им сюрприз для маленького Жучка. Перед самым праздником Лева сильно простудился, у него разболелось горло, и перепуганная Прасковья Андреевна быстро уложила его в постель.

Разумеется, Иринку не стали пускать к нему, несмотря на все слезы и горячие мольбы девочки разрешить ей ухаживать за Левой.

Дарья Михайловна, желая как-нибудь утешить ребенка, в свою очередь устроила для нее маленькую елочку, но девочка все время оставалась печальной и даже как будто осунулась и немного побледнела за последние дни.

— Уж и ты не расхварываешься ли у меня? — озабоченно говорила Дарья Михайловна, щупая лоб дочери; но Иринка была здорова, она просто скучала по Леве.

За три дня до Нового года мальчику стало легче, горло его перестало болеть, и старшим братьям и Лизе разрешено было входить в его комнату.

Однако это нисколько не радовало больного.

— Ах, они только шумят и надоедают мне! — жаловался Лева, немного капризничая после болезни. — Бабушка, пошлите за Ирой, я хочу с ней повидаться, ведь теперь уже нет опасности для нее?

— Ну вот еще что придумал, к чему это ребенка тащить сюда! ворчала Надежда Григорьевна, не любившая маленьких детей. — Неужели и без того у нас мало кутерьмы перед праздниками? Целыми днями толчея стоит!..

— Так что ж, матушка, пусть у вас и стоит толчея! — сухо заметила бабушка. — А Жучок посидит у Левы, и тут девочка никому не помешает! Да и, кроме того, мальчику после болезни нужен покой, а весь этот шум только раздражает его, и я даже очень рада, если около него побудет Ирочка, она такой тихий и кроткий ребенок!

И бабушка после завтрака сама заехала за ней к Дарье Михайловне.

— Будьте спокойны, душечка, — говорила она, — опасности никакой больше нет, он только еще немного слаб и не должен вставать с постели, но доктор решительно всех пускает к нему!

И вот, к великой радости своей, Иринка наконец водворилась у постели больного.

Девочка прицепила себе на грудь большой крест, вырезанный из красной бумаги, повязала голову белой косынкой, надела большой передник и серьезно уверяла всех, что теперь она Левина "милосердная сестра"!

Ее и называли все в доме "милосердной сестрой", и скоро оказалось, что она не только никому не мешает, но даже, напротив того, чрезвычайно полезна всем.

Никто лучше ее не угождал больному, когда мальчик начинал хандрить и беспрестанно требовал то одного, то другого.

Девочка умела исполнять его желания со свойственной ей кротостью и спокойствием и нисколько не раздражала его. Она подавала лекарство, приносила питье, укрывала ноги, если он жаловался, что ему холодно, тихонько гладила его голову, когда он не мог заснуть, и скоро сделалась необходимой своему больному другу.

Все же остальные в доме, и в особенности шумливая Лиза, ужасно раздражали его, и мальчик был рад, когда около него оставались только бабушка и Жучок.

Теперь и Надежда Григорьевна переменила свое мнение об Иринке и сама начала просить Дарью Михайловну почаще и подольше оставлять у них девочку, а накануне Нового года было решено даже, что Иринка придет к ним с утра и останется ночевать у Субботиных.

В этот день Лева был как-то особенно раздражителен и капризен.

Мальчик страшно скучал. Вечером ожидалось много гостей, предполагалось устроить танцы, гадание, petits jeux[10], а он должен был лежать один в своей комнате и не мог даже выйти к ужину, чтобы встретить Новый год со всеми. — Мы придем в двенадцать часов поздравлять тебя с шампанским! — в виде утешения говорили ему старшие братья. — Доктор и тебе разрешил выпить один бокал!

Но это мало утешало мальчика, и он продолжал хандрить и капризничать.

В десятом часу вечера Иринку отправили спать. Ее уложили в комнате бабушки, рядом с Левиной.

— Ты только постучи немножко в стенку, если тебе что понадобится! — убеждала девочка. — А я уж услышу!

Она еще раз заботливо поправила одеяло больного и осмотрела столик около его постели, где были приготовлены на ночь питье, лекарство и коробочка с облатками от кашля.

Иринка ушла, и Лева остался один.

Спать ему не хотелось; он лежал с открытыми глазами и невольно прислушивался к оживленному говору в доме.

Прислуга гремела посудой в столовой, приготовляя все к ужину, молодежь громко болтала и смеялась в гостиной, а рядом в зале раздавались веселые звуки рояля.

Весь этот праздничный шум глухо доносился теперь по коридору в отдаленную комнату Левы, где, напротив, царила полная тишина, и сегодня, среди этой удручающей тишины, мальчик чувствовал себя почему-то особенно одиноким.

"Хоть бы кто по коридору прошел!" — думал Лева.

Словно в ответ на это желание около его двери послышались осторожные шаги…

На минуту бабушка тихонько заглянула в его комнату, но, убедившись, что мальчик лежит спокойно, она решила, что он заснул, и медленно направилась дальше.

— Бабушка! — нетерпеливо окликнул ее вслед Лева, но старушка не слыхала его голоса, и скоро шаги ее совсем затихли в конце коридора.

"Ну, шабаш, значит! Теперь до двенадцати часов уже никто больше не придет ко мне!" — печально подумал Лева, и ему стало даже немного жутко.

Засуетившаяся прислуга, должно быть, позабыла опустить у него темные шторы, и теперь в окна смотрела морозная звездная ночь, и лунный свет, проникая широкими серебристыми полосами в спальню мальчика, придавал нечто призрачное всей обстановке этой просторной комнаты.

Лева попробовал было заснуть и, закрыв глаза, повернулся даже на другой бок, но заснуть он не мог; как нарочно, сегодня ему лезли в голову самые невероятные ужасы и разные, давно позабытые, старые истории.

Мальчику почему-то все вспоминалась теперь одна сказочка бабушки, которую Прасковья Андреевна прежде часто рассказывала внуку.

"Однажды под Новый год, вот в такую же морозную, лунную ночь, к одному больному мальчику является маленькая фея… Мальчик слышит легкий шум ее шагов, слышит шелест ее одежды, но сама фея так прозрачна и так светла, что он сначала принимает ее только за бледный луч месяца. Волшебная гостья, однако, тихонько подходит к его кроватке и склоняется над изголовьем ребенка.

— Кто ты?! — спрашивает очарованный мальчик.

— Я сказка! — отвечает фея и кладет свою нежную ручку на горячий лоб больного. — Ты закрой глаза и слушай! Я буду рассказывать тебе разные чудные истории до тех пор, пока ты не уснешь, и тогда мы полетим вместе с тобою в мои волшебные страны, где зимою горит яркое солнышко, цветут фиалки и распускаются белые розы…"

"Белые розы… белые розы…" — машинально повторял про себя Лева; веки его понемногу смыкались, он начинал дремать…

Внезапно легкий шум в коридоре заставил мальчика снова очнуться. Лева быстро открыл глаза и насторожился: ему почудилось, что он слышит чьи-то осторожные шаги…

Затаив дыхание, мальчик неподвижно смотрел на белую дверь своей комнаты, освещенную луною, и ему казалось, кто-то стоит за нею и тихонько дергает ее ручку…

"Тьфу ты, Господи, неужели у меня опять лихорадка начинается и я брежу?" — подумал Лева и приподнялся на подушке.

В эту минуту дверь действительно неслышно отворилась и на пороге показалась маленькая фигурка, вся в белом…

— Лева, Лева, ты спишь? — послышался тихий, нерешительный шепот. Маленькая фигурка в белом стояла теперь в полосе лунного света и походила на волшебную героиню бабушкиной сказки.

— Ах, Иринка, как ты напугала меня! — с облегчением вздохнул Лева, и ему стало ужасно смешно. "Какой же я дурак, однако!" — подумал он и вдруг весело расхохотался. — Ну иди, иди сюда, Черный Жук, побудь со мною! — Мальчик был очень доволен, что теперь не один. — Только как же это ты не спишь, ведь уже поздно, должно быть? Верно, и тебе немножко страшно одной в комнате, Жучок, так, что ли, признавайся?

— Нет, мне не было страшно, я нарочно не спала! — проговорила девочка. — В мою комнату тоже светила луна, и окна казались совсем-совсем голубыми, а стекла замерзли, знаешь, и на них такие странные, такие чудные рисунки! Ну вот, я смотрела да смотрела и длинные сказки про себя сочиняла. Хочешь, расскажу тебе?

— Ну полно, Иринка, какие теперь сказки, тебе спать пора!

— Нет-нет, я уже сказала, что нарочно не спала. Я все ждала, когда в коридоре станет совсем тихо и все уйдут к гостям; у них там весело, музыка, — верно, танцевать будут… а ты тут один, Левочка… Я и решила, что приду к тебе и мы будем вместе Новый год встречать! Хочешь?!

— Ах ты мой славный, добрый Жучок! — Мальчик был искренно тронут. — Ну давай вместе встречать Новый год тогда; не беда, если ты один день ляжешь немного позднее, а мне, признаться, тоже не спалось, да такая скука, такая тоска брала!.. Я рад, что ты пришла, Иришка, спасибо тебе! Полезай скорей на кровать, тут холодно в комнате! Однако в чем это мы, матушка? Никак босиком? Ах, глупая, глупая девчонка, долго ли простудиться!

— Да ты не бойся! успокаивала Иринка. — Самой-то мне не холодно, разве только ногам немножко… Я, видишь, закуталась в свой белый пуховый халат, а вот туфель-то я никак и не могла найти в темноте!

— Ну, скорей, скорей полезай сюда! — торопил Лева, приподымая девочку с пола.

Он усадил ее к себе на кровать и укрыл ноги краем одеяла.

Иринка, все еще под впечатлением своих сказок, глядела вокруг широко раскрытыми глазами, и в воображении ее вставали все новые чудные картины.

— Вон и у тебя на окнах такие же красивые узоры, — задумчиво проговорила девочка. — Точно кружево тонкое. Ты разве никогда не сочиняешь сказок?

— Ну вот еще что выдумала, конечно, никогда! — засмеялся Лева. — И что тут хорошего в замерзлых стеклах? Даже и смотреть-то на них холодно!

— Ах какой ты смешной! — удивлялась Иринка. — Да смотри же, смотри, что за прелесть, и как блестит все! Точно замок серебряный! А вон там, на горе, видишь? — указывала девочка. — Видишь, там Снегурочка стоит, и она плачет горько, горько плачет! Дед Мороз ее домой не пускает… — таинственно и почти шепотом проговорила Иринка, низко склоняясь над Левой. — Но ты не бойся, не бойся! — все так же тихо продолжала девочка, — У Снегурочки есть жених, прекрасный молодой принц, и он приедет за ней на белом коне, и кафтан на принце будет тоже белый. Но по дороге перед ним вырастет хорошенькая белая елочка, и принц захочет сначала объехать ее, но вдруг окажется… это уже вовсе и не елочка, а…

— А мой Черный Жук дорогой! — весело засмеялся Лева и, обхватив девочку обеими руками, крепко прижал к себе.

С минуту дети сидели молча.

Тихо было в их комнате. Только из столовой по-прежнему доносился отдаленный говор гостей да звуки вальса…

Но вот звуки замолкли… казалось, в столовой вдруг наступила полная тишина…

"Бум, бум, бум!.." — торжественно и протяжно раздался бой старинных больших часов…

— Десять, одиннадцать, двенадцать!.. — медленно считал про себя Лева. И вдруг громкое, радостное "ура" огласило весь дом и понеслось по коридору в их комнату, зазвенели бокалы, задвигались стулья, и снова заиграла музыка, но на этот раз еще торжественнее, еще веселее…

— Новый год!.. — тихонько прошептала Иринка, быстро приподнимая голову. — Они там чокаются теперь, и нам пора с тобой! — Девочка быстро достала из кармана своего халата небольшой белый узелок. — Ты не думай, я ведь не с пустыми руками к тебе пришла, — проговорила она с таинственной и немного лукавой улыбкой. — Смотри-ка, это я еще с елки для тебя берегла! — Иринка с гордостью принялась развязывать узелок, где у нее бережно сохранялись с десяток золотых орехов, несколько пряников и немного пастилы и мармеладу.

Девочка очень аккуратно разложила все эти сокровища на постели перед собою и теперь с торжествующим видом глядела на Леву.

— Ну, давай есть, Левочка! — весело предложила она, поудобнее усаживаясь на кровати. — Ты что хочешь? Выбирай сам! Или нет, постой, я лучше попробую раньше и скажу тебе, что вкуснее.

Девочка откусила маленький кусочек мятного пряника и немного пастилы.

— Пастила лучше! — решила она. — Мягче, ты бери пастилу, а я буду есть пряники!

Леве стало совсем весело, и он теперь послушно исполнял все, что ему приказывала девочка. Она ужасно занимала его.

"Этакий смешной Жучок, право! — внутренне потешался мальчик. — Чего-чего не придумает только!"

— А ты знаешь, я ведь уже гадала в этом году! — не без важности проговорила Иринка. — И представь, как странно, все совпало, как взаправду, все верно мне вышло!

— Вот как, и что же вышло-то? — еле удерживаясь от смеха, спросил Лева.

— А вот, видишь ли, няня моя имена спрашивала у извозчиков, ну и я тоже спросила у одного, и представь, он мне сказал: "Лева!"

— Как, неужели "Лева", так прямо и сказал: "Лева"?! — удивился мальчик.

— Нет, не совсем так, он не сказал прямо "Лева", а сказал "Леонтий", но няня говорит, что это то же самое и все равно что Лева!

— А ты разве так убеждена, что твой жених будет непременно называться Леонтием? — весело расхохотался мальчик.

— Ну конечно же, я ведь на тебе женюсь! — совершенно спокойно и с полной уверенностью проговорила Иринка.

— А, вот как, на мне?! — засмеялся Лева. — Ну что ж, на мне так на мне, будем знать! Решено, значит, моя невеста! — И он церемонно поднес к губам ее маленькую смуглую ручку. — А теперь, Черный Жук, — шутливо продолжал мальчик, — для такого торжественного момента следовало бы нам и чокнуться с тобою; как жаль, право, что у нас тут шампанского нет!

— Ах, Господи, да что ж это я! — спохватилась Иринка. — Чуть не позабыла совсем! Погоди, погоди, Левочка, ведь и у нас есть шампанское, ты увидишь! — И девочка принялась озабоченно шарить в карманах своего халата.

Оказалось, что она действительно захватила с собою два небольших игрушечных бокала и такой же маленький граненый графинчик с настоящим сладким белым вином, которое она выпросила у бабушки.

Иринка осторожно разлила вино по бокалам, и оба, жених и невеста, преважно чокнулись теперь, поздравляя друг друга с Новым годом.

— Однако что же нам пожелать себе в будущем Новом году? — спросил Лева.

— А пожелай, чтобы я поскорее на тебе женилась! — серьезно проговорила Иринка.

В эту минуту в противоположном конце коридора послышались торопливые шаги и сдержанный говор приближающихся молодых людей.

Братья сдержали слово и с бокалами в руках спешили в комнату Левы, чтобы поздравить его с Новым годом.

— Сюда идут! — тихонько шепнула Иринка. — Прощай, я теперь побегу к себе, а то меня забранят, что я так долго не сплю да еще без туфель, босиком бегаю!

Девочка снова обняла Леву и, быстро соскользнув на пол, скрылась неслышно за дверью, как настоящая маленькая волшебница.

— Покойной ночи, мой Жучок! — ласково прошептал ей вслед мальчик и, повернувшись на бок, спиною к двери, сделал вид, что спит.

Лева уже встретил свой Новый год и больше не хотел ни с кем чокаться!

V

Прошло два года.

Казалось бы, два года — не ахти какой долгий срок, а между тем много воды утекло за это время и в семье Субботиных произошли серьезные перемены.

Старое бабушкино гнездо почти совсем опустело.

Трое сыновей Надежды Григорьевны окончили гимназию и укатили в Петербург, чтобы поступить в университет, две старшие дочери вышли замуж, и дома оставались только Лиза да Лева.

Лева, впрочем, также кончал гимназию в этом году и также, разумеется, стремился в университет.

Надежда Григорьевна все чаще и чаще поговаривала теперь о том, чтобы к осени всей семьей перебраться в Петербург, и Лиза горячо поддерживала ее в этом намерении.

— Господи! — вздыхала девушка. — Скоро ли мы наконец выберемся из этого захолустья; мне просто до смерти надоел наш противный муравейник!

Но Лева не разделял мнения сестры; ему жаль было расставаться со своим маленьким родным городком, где прошло его счастливое детство, и сердце мальчика каждый раз болезненно сжималось, когда Лиза нарочно принималась с восторгом говорить при нем об их скором отъезде в Петербург.

Лева знал, что, уезжая из Вельска, они покинут на долгие годы не только родные места, но также и самых дорогих, самых близких ему людей.

Бабушка и Дарья Михайловна с Иринкой не могли следовать за ними в Петербург.

Бабушку не пускал доктор, уверяя, что петербургский климат будет для нее вреден, а Дарья Михайловна не имела материальной возможности оставить тот город, где с годами у нее сложился довольно большой круг учеников.

Однако более самого Левы сожалела об этом отъезде маленькая Иринка.

С течением времени дружба девочки и Левы не только не остыла, но стала еще глубже, еще горячее.

Благодаря расположению бабушки Иринка теперь постоянно бывала в семье Субботиных, считаясь у них почти родною, и посторонние нередко действительно принимали ее за младшую сестру Левы.

В свою очередь и юноша очень искренно привязался к ней.

Сильный и мужественный по натуре, он в то же время обладал очень нежной душою.

Лева любил детей, как любил вообще все маленькое, слабое, все, что нуждалось в его покровительстве, защите.

Несмотря на внешность почти взрослого молодого человека, Лева оставался в душе все тем же наивным, добродушным мальчиком, в сердце которого старая бабушка и маленькая Иринка по-прежнему занимали самое первое место.

Иринка почти не изменилась за эти два года; она осталась такою же хрупкой и маленькой. Короткие волнистые волосы девочки по-прежнему ниспадали беспорядочными прядями на смуглый лоб, и темные глаза казались по-прежнему чересчур большими для ее худенького и тонкого личика.

— Не черный, а пучеглазый твой Жук! — нарочно говорила Лиза, чтобы позлить Леву, и искренне удивлялась, как это он мог находить прелестной эту Чернушку, если у них постоянно бывала в доме хорошенькая Милочка Назимова.

Милочке минуло шестнадцать лет, она уже перешла в седьмой класс гимназии и, нужно сознаться, действительно очень похорошела за последние два года.

Золотистая коса ее стала еще гуще, еще красивее. Девочка сильно похудела, отчего казалась теперь гораздо выше и стройнее, и, к великой радости своей, начала носить платья почти длинные и высокую модную прическу, как у взрослых барышень.

Милочка слыла первою красавицей в их маленьком городке, она по-прежнему оставалась неравнодушной к Леве и искренне ненавидела пучеглазую Чернушку, так привязавшую к себе мальчика.

Все это, разумеется, нисколько не занимало Леву, да вряд ли он даже и замечал улыбки и красноречивые взгляды хорошенькой Милочки.

Серьезный и искренний по натуре, он предпочитал иметь дело с такими же простыми и искренними людьми, как и он сам, и неестественная, изломанная Назимова вызывала у него всегда только презрительную улыбку.

Впрочем, за последнее время Лева, кроме своих домашних и Иринки, вообще никого не видел и нигде не бывал.

Сейчас же после Пасхи у гимназистов начались выпускные экзамены, и юноша более, нежели когда-нибудь, прилежно готовился в своем кабинете, выходя оттуда только к завтраку и к обеду.

В первых числах мая как Субботины, так и Назимовы обыкновенно переезжали на дачу, в село Муриловку, живописное маленькое местечко неподалеку от города. Обе семьи имели там свои собственные большие, удобные дачи, и, к немалому удовольствию Лизы, Милочка могла летом почти все время проводить у них.

Дарья Михайловна также перебиралась весною за город, и также в Муриловку, но только немного позднее, когда оканчивались ее занятия.

У нее, конечно, не было своей дачи, и она занимала только маленький крестьянский домик в конце села, над оврагом, почти у самой опушки леса.

Домик этот стоял совсем одиноко, и Дарья Михайловна, избегавшая всякого шума и суеты, очень любила свой тихий, заброшенный уголок.

В глубине оврага струилась небольшая, но очень быстрая речка Черная.

Извилистые берега ее почти сплошь заросли высокой травой и густыми плакучими ивами, отчего вода в ней казалась всегда совсем темной.

В жаркую летнюю пору тут было хорошо и прохладно.

Тяжелые зеленые ветви, точно в истоме, низко склонялись над водой, а под ними тихо шумела осока, и пели кузнечики, и весело журчала темная речка…

Маленькая Иринка, сидя наверху в своем палисаднике, иногда часами прислушивалась к этим звукам, и ей казалось, что трава и плакучие ивы тихонько переговариваются с речкою и рассказывают друг другу длинные чудные сказки.

Впрочем, и над оврагом, около самой хатки Дарьи Михайловны, было также очень хорошо.

Небольшой палисадник у крыльца оканчивался за домом зеленой лужайкой, откуда узенькая тропинка вела прямо вниз к речке.

Посреди этой лужайки стояла обособленно группа из трех молодых березок, а под ними Лева сам пристроил для Иринки низенькую скамейку из зеленого дерна.

Кусты высокого белого тмина окружали эту скамейку почти со всех сторон и окончательно скрывали собою Иринку, когда девочка играла там со своею куклой или усаживалась плести венки.

Вся лужайка была усеяна полевыми цветами, и у ног Иринки всюду пестрели одуванчики, анютины глазки, желтый цикорий, колокольчики, дикая гвоздика, незабудки… но больше всего тут было ромашки и белого тмина, отчего вся лужайка казалась тоже белой. Это особенно нравилось Иринке.

— Смотри, Лева! — говорила она юноше, слегка прищуривая глаза. — Смотри, точно мы с тобою в саду у Снегурочки, а вокруг нас все снег, снег, снег!.. Правда?

— Да, да, правда!.. — машинально соглашался Лева, зачастую не отрываясь даже от своей книги и еле слушая, что болтала около него Чернушка.

Но Иринка и не требовала большого внимания; она была кротким, тихим ребенком, привыкшим к одиночеству, и ей доставляло удовольствие уже одно присутствие Левы: все же она могла, хоть изредка, поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями…

С этих пор дети прозвали свою лужайку "Садом Снегурочки"; но это название было известно только им двоим и держалось в тайне.

И Лева и Иринка очень ревниво охраняли свой тихий уголок под сенью белых березок, и в "Сад Снегурочки" никто из посторонних не допускался.

Лева даже отыскал новый, кратчайший путь, который вел от дачи Субботиных прямо лесом к оврагу. Правда, этот путь был не из особенно удобных: приходилось дорогою два раза перелезать довольно высокий плетень и один раз перепрыгивать через небольшое болотце. Но Лева был силен и ловок и не смущался такими ничтожными неудобствами.

Зато теперь ему не нужно было проходить мимо знакомых дач, по большой дороге, где он всегда мог встретить Милочку Назимову.

— Куда ты, Лева, по такой жаре? — заботливо спрашивала бабушка, когда он сразу же после завтрака забирал свои книги и направлялся в лес. — Неужели тебе не нравится в нашем саду, смотри сколько тени! Читай себе спокойно!

— Да как же, посидишь тут спокойно! — хмурился Лева. — Разве вы не знаете, бабушка, что у Лизы с утра до вечера гости и что приходится целыми днями с ними из пустого в порожнее переливать!!! Много тут начитаешь, нечего сказать! Нет уж, спасибо, с меня и одного воскресенья довольно!

По воскресеньям Надежда Григорьевна не позволяла детям расходиться в разные стороны. Все члены семьи должны были проводить этот день вместе, и волей-неволей Леве приходилось сидеть дома и, к немалой досаде своей, занимать молоденьких подруг Лизы.

— Пожалуйста, бабушка, если кто будет спрашивать обо мне, то не говорите, что я пошел в лес, направо… — добавлял он скороговоркой, и с этими словами Лева быстро исчезал за калиткой сада.

Он спешил к оврагу.

А наверху, в "Саду Снегурочки", его давно уже ожидала Иринка.

Девочке не позволялось сходить вниз одной, речка была быстрая, и Дарья Михайловна, да и сам Лева боялись, что она упадет в воду.

Иринка с куклой обыкновенно усаживалась на свою дерновую скамейку и начинала нетерпеливо прислушиваться к знакомым шагам внизу.

Она ждала…

Но вот в конце лужайки, у спуска, появлялся сначала околышек гимназической фуражки, потом кусочек белого кителя, потом…

— Лева! — радостно вскрикивала девочка, срываясь с места и бросая в сторону куклу. — Лева, Лева!

И она неслась навстречу своему другу.

Иринка каждый раз с одинаковым восторгом встречала его, словно после долгой разлуки.

— Тише, тише, Жучок, не свались! — улыбался Лева.

Он быстро подхватывал ее за талию и, смеясь, несколько раз высоко-высоко поднимал над головою.

— Еще, еще, Лева! — с восторгом кричала Иринка, размахивая руками в воздухе, как крыльями. — Улечу, улечу, улечу!!

— Ну как же, так я и дам тебе улететь! — шутил Лева, усаживал малышку себе на плечи и так нес до их любимого места под белыми березками.

Девочка снова усаживалась со своими игрушками на скамеечку, и Лева с наслаждением растягивался у ее ног под сенью деревьев, доставал из кармана книгу и совсем погружался в свое любимое чтение.

Иринка никогда не мешала ему, только изредка, когда уж чересчур надоедало молчать, она робко и осторожно спрашивала у него:

— А что, Лева, это очень ученая книга, тебе нельзя мешать?

— Очень, очень ученая! — серьезно отвечал мальчик, увлеченный романом Достоевского. — Нельзя мешать, детка.

И девочка покорно смолкала и снова принималась за свою куклу, или шла собирать цветы, или просто молча смотрела в синее небо, где носились легкие, прозрачные облачка, и в воображении ее рисовались самые причудливые, самые фантастические картины.

Тихо и незаметно летело время в "Саду Снегурочки", тихо клонился день, и когда в шестом часу Леве необходимо было спешить домой к обеду, он всегда уходил неохотно.

— Пойдем со мной, Черный Жук! — нередко говорил юноша. — Скажи своей маме, что после обеда я тебя сам домой отведу!

Впрочем, Лева не всегда только читал в присутствии Иринки. Иногда он брал ее с собою кататься на лодке, и они вместе удили рыбу, а то уходили в соседнюю рощу за грибами или забирались в самую чащу леса и там разыскивали разные виды мха, интересовавшие Леву.

Он страстно любил природу и с увлечением занимался ботаникой; разумеется, Иринка помогала ему сушить цветы и составлять его будущий гербарий.

Если дорога в лесу оказывалась почему-нибудь неудобной или вела через болото, то мальчик сажал девочку себе на плечи, и оба таким образом спокойно продолжали свой путь.

В лесу они разыскивали какой-нибудь тенистый уголок и усаживались там для отдыха.

Случалось, однако, что утомленная Иринка сладко засыпала, и Лева приносил ее тогда сонную домой, где бережно сдавал с рук на руки Дарье Михайловне.

— Нет, даже удивительно, бабушка, до чего глуп этот Лева! — говорила Лиза. — Ну что за удовольствие он находит всюду таскать за собою этого пучеглазого цыганенка?! Точно нянька возится с ней; право, Дарья Михайловна должна быть очень благодарна ему!

— Иринка тихий ребенок, ее нельзя не любить! — недовольным тоном замечала бабушка. — К тому же она никогда не мешает Леве заниматься делом, не то что вы с Милочкой, две вертушки, целыми днями готовы торчать перед зеркалом или висеть на заборе! Лева вам не товарищ, Лева умный, серьезный мальчик! — И бабушка нетерпеливо поправляла очки и, не желая дальше продолжать разговор, сердито удалялась из комнаты.

Так протекали эти два последних лета, пока Лева был в шестом и седьмом классах гимназии.

Чудное то было время для Иринки, оставившее навсегда неизгладимый след в ее маленьком любящем сердце.

Но вот Лева перешел в восьмой класс и собирался весною сдавать последние, выпускные экзамены.

В этом году он уже не мог, как бывало прежде, переезжать в начале мая со всеми остальными на дачу; занятия его задерживали в городе до конца месяца, и на время экзаменов он переехал к одному товарищу, семья которого жила летом в городе.

Раза два в неделю он посылал теперь коротенькие записки в Муриловку, чаще всего к бабушке, сообщая домашним о ходе своих занятий.

Однако, несмотря на всю краткость этих посланий, он никогда не забывал упоминать в них о маленькой Иринке, и бабушка с особенным удовольствием передавала каждый раз его поклоны девочке.

Иринка ужасно гордилась этим и, в свою очередь, обыкновенно приписывала ему несколько слов в конце писем бабушки.

"Ты приезжай скорей, Лева, — постоянно умоляла она. — Я очень соскучилась, все жду да жду, и очень целую, и затем твой

Черный Жук".

Впрочем, юноша и сам изрядно скучал. Его тянуло на свежий воздух, в Муриловку, на дачу, и в одном из писем к бабушке он откровенно сознавался:

«Вы не поверите, бабушка, до чего мне осточертели эти экзамены и что тут за духота у нас в городе! Счастливые! Как, должно быть, хорошо теперь в Муриловке; в палисаднике у Иринки сирень распустилась; когда я приеду, она уже отцветет… Я не дождусь, когда буду с вами на даче! Как-то мой Черный Жук поживает? Вы давно мне ничего о ней не пишете. Представьте, бабушка, я ведь серьезно соскучился по Иринке. Какой славный Жучок, положительно мне недостает ее! Как жаль, что она не может по-прежнему сидеть вот тут у моего стола и рисовать свои бесконечные картины! Я часто думаю об этом, и иногда мне даже кажется, что при ней мне было бы не так скучно заниматься!»

— Хорош, нечего сказать, вот глупый-то мальчишка! — возмущалась Лиза. — Соскучился по Иринке, а о нас даже и не спрашивает. Надеюсь, бабушка, что вы не покажете этого письма вашей Чернушке! Она и так-то уж Бог знает что о себе думает, а теперь и совсем зазнается!

— Лишь бы вы-то только с вашей Милочкой не зазнавались, вертушки! — рассердилась бабушка. — А Иринку уж оставьте в покое, пожалуйста, это не ваша забота! — И старушка, всегда готовая горячо защищать свою любимицу, разумеется, в тот же день показала ей письмо Левы и даже сама прочла его, заранее радуясь удовольствию девочки.

И бабушка не ошиблась. Иринка от волнения даже слегка побледнела и с широко раскрытыми глазами молча и чуть ли не с благоговением слушала бабушку.

— Бабуся, милая бабусенька! — начала она затем робко. — Отдайте мне этот листочек, ну хоть не весь, знаете, а только тот маленький кусочек, где все такое хорошее про меня написано, я его с собою возьму, бабуся! — И девочка смотрела на старушку такими умоляющими ласковыми глазами, что Прасковья Андреевна решительно не в состоянии была в чем бы то ни было отказать ей в эту минуту.

Иринка с торжествующим видом ушла домой, унося в кармане письмо Левы.

Ах, как она ждала, как она ждала его!

Но об этом знали только три белые березки в "Саду Снегурочки" да дерновая скамейка под ними.

VI

Но вот наконец и настал счастливый, столь давно ожидаемый день — день окончания экзаменов. Лева уже заблаговременно послал телеграмму в Муриловку, сообщая домашним, что он вернется в четверг к обеду поездом, который приезжает в шестом часу вечера.

В Муриловке между тем шли оживленные приготовления к приему младшего сына.

Надежда Григорьевна заказала его любимый обед и приготовила ему в подарок большие золотые часы с его монограммой и такой же золотой цепочкой, а бабушка накупила ему массу интересных книг, все любимых авторов Левы: Тургенева, Достоевского, Толстого… и между прочим несколько прекрасных ботанических атласов с чудными раскрашенными рисунками.

Прасковья Андреевна старательно уложила их в Левиной комнате на большом письменном столе и сама позаботилась, чтобы эта комната выглядела как можно уютнее, недаром Лиза уверяла всех, что бабушка перетащила туда всю лучшую мебель.

Иринка нарисовала ему синим карандашом большую картину, изображавшую "Сад Снегурочки" и себя, сидящую с Левой под белыми березками.

По просьбе девочки бабушка приколола ее булавками над письменным столом внука.

Иринка уже с утра начала волноваться, то и дело спрашивая свою няньку, который час.

Она нарядилась в новое розовое кисейное платье, собрала огромный букет полевых цветов и сияющая, с раскрасневшимися от ожидания щеками вошла в шестом часу в комнату Дарьи Михайловны.

— Мама, как, разве, ты в этом капоте пойдешь к Субботиным? — удивилась девочка.

— Зачем мне идти к ним?

Дарья Михайловна спокойно продолжала свое шитье.

— Как зачем? Да ведь сегодня в шесть часов Лева приезжает!

— Ах да, сегодня, а я и забыла совсем! — спохватилась Дарья Михайловна. — Ну что же, можно будет, пожалуй, вечерком зайти на минуту, а то, знаешь что, ты лучше завтра утром навестишь его, когда няня пойдет за провизией, она и сведет тебя. Лева, поди, устанет с дороги, и ему совсем не до нас будет; к тому же он так давно не видал своих, и наверное его мама и бабушка захотят первое время побыть с ним наедине, к чему тут посторонним соваться!

Дарья Михайловна только теперь подняла голову и посмотрела на девочку.

— Это ты для него так нарядилась? — спросила она с улыбкой.

Но Иринка ничего не ответила.

Слова матери ее глубоко огорчили; на глаза девочки навернулись крупные слезы, и, боясь тут же расплакаться, она круто повернулась и быстро выбежала из комнаты.

Дарья Михайловна перестала улыбаться и задумчиво и немного печально посмотрела вслед убегавшей девочке.

"Что же будет, когда Субботины уедут в Петербург?" — подумала она, и в первый раз обеспокоилась за свою маленькую Иринку; инстинкт матери подсказал ей, что девочка нелегко перенесет эту разлуку, перенесет ли?!

Дарья Михайловна снова нагнулась над шитьем, но рука ее теперь немного дрожала.

"Бедная, бедная моя Чернушка!"

Почтовый поезд остановился на станции Д** ровно в половине шестого вечера.

От станции до села Муриловка оставалось всего восемь верст.

Лева сложил в первый попавшийся тарантас свой легонький чемодан, быстро вскочил в экипаж и велел кучеру ехать как можно скорее, обещая ему полтинник на чай.

Он спешил домой, ему не терпелось поскорее увидеть своих, и юноша уже заранее боялся, что его задержат по дороге, у дачи Назимовых.

"Как бы это мне сделать, чтобы незаметно проехать мимо их дачи?" — думал Лева, поглубже нахлобучивая на лоб фуражку и, несмотря на жару, высоко приподнимая воротник гимназического пальто.

Однако ему не удалось проехать незамеченным.

Около палисадника Назимовых уже собралось маленькое общество, и все присутствующие с нетерпением поглядывали на большую дорогу.

Тут была сама Екатерина Петровна Назимова, Милочка, разряженная в голубое платье, с большим пунцовым розаном на груди, Кокочка Замятин, молодой офицер, ее двоюродный брат, приехавший погостить к ним на дачу, и, наконец, Лиза, которой никогда не сиделось дома.

Все они немного скучали в Муриловке и потому давно уже поджидали Леву, невольно радуясь всякому новому лицу в их уединенной деревенской жизни.

— Едет, едет!! — весело закричал наконец Кокочка, указывая на облачко пыли вдали, на большой дороге, и еле заметный пока тарантас Левы.

— Вы увидите, что на этот раз я не ошибаюсь, mesdames! Это он, наверное он, гимназическое пальто… фуражка…

— Да, да, Николай Александрович прав, это Лева! — воскликнула Лиза и тихонько толкнула подругу.

Милочка оправила на груди свою пунцовую розу и в выжидающей позе грациозно облокотилась на забор палисадника.

Еще минута — и Лева действительно подъехал к даче Назимовых.

"Эх, не удалось-таки! — с досадой подумал он. — Я так и знал, впрочем. Наверное, весь день дежурили у калитки…"

А между тем маленькое общество уже спешило к нему навстречу, обступая со всех сторон его тарантас.

— Здравствуйте, здравствуйте, наконец-то! — раздавались вокруг него радостные восклицания. — Добро пожаловать, как экзамены? Поздравляем с успехом!..

Делать нечего, Леве пришлось вылезать из экипажа и раскланиваться, здороваться, пожимать руки, благодарить.

Милочка отколола от груди свой большой пунцовый розан и непременно желала вдеть его в петлицу Субботину.

— Это я для вас, Левочка, для вас сорвала! — говорила она, опуская глазки и жеманясь. — Самый лучший, самый большой цветок из нашего сада!

— Очень благодарен, но зачем же… — немного сухо процедил Лева и, чувствуя на себе насмешливые взгляды Кокочки, немного покраснел и сконфузился. — Зачем же, вы бы лучше его моей сестре дали, к ее белому платье он скорее пойдет, чем к моей старой, пыльной тужурке.

Однако Милочка настаивала, и опять-таки волей-неволей пришлось разыгрывать галантного кавалера и, слегка нагнувшись перед девушкой, покорно выжидать, пока она медленно вдевала свой пунцовый розан в петлицу его дорожной тужурки.

"Воображаю, как я хорош в эту минуту! — внутренне злился Лева, чувствуя себя смешным. — Настоящий кулич пасхальный!" И сознание, что Кокочка и Лиза также, вероятно, находят его смешным, еще более сердило юношу.

— Однако домой пора! — проговорил он, быстро выпрямляясь и решительно отходя от Милочки.

— Лиза, ведь ты со мною, конечно? Едем! А то к обеду опоздаем, бабушка и мама уже, вероятно, ждут нас!

Лиза неохотно последовала за братом: ей было гораздо веселее у Назимовых, особенно с тех пор, как к ним приехал гостить молодой и веселый Кокочка Замятин.

— Вы, разумеется, зайдете к нам вечерком? — любезно проговорила она, обращаясь к подруге и молодому офицеру.

— Ну уж не знаю, право, не лучше ли будет до завтра отложить наш визит? — ломалась Милочка, кокетливо поглядывая на Леву. — Ваш брат, кажется, очень устал сегодня, и ему, вероятно, не до гостей!

Она надеялась, что Лева начнет упрашивать ее, но Лева и не подумал об этом.

— О да, я ужасно устал! — поспешил он согласиться. — И сегодня нам впору вместе с курами спать залечь!

"Вот урод-то! — сердито подумала Лиза. — Хоть бы уж из вежливости промолчал!"

Она бросила красноречивый взгляд в сторону Замятина и с недовольным лицом направилась к тарантасу.

— Какой ты невежа, Лева! — начала Лиза укоризненно, как только они немного отъехали. — Неужели ты не мог из учтивости пригласить их?

— Ах, отстань ты от меня, ради Бога, с этой кривлякой! рассердился Лева. — Очень-то мне нужно весь вечер возиться с нею! Во-первых, я действительно устал, а во-вторых, я вовсе не желаю занимать посторонних в первый же день моего приезда; ты ведь знаешь, как давно я не видел бабушку и маму!

— Скажите пожалуйста, какие сентиментальности! — презрительно проговорила Лиза, пожимая плечами, и хотела еще что-то прибавить, но в эту минуту тарантас уже подъехал к даче Субботиных. На крыльце стояли Надежда Григорьевна и бабушка.

— Господи, да никак ты еще вырос за это время! — весело воскликнула Надежда Григорьевна, обнимая сына.

— Ах нет, нет, это только кажется, потому что он так осунулся и похудел! — уверяла бабушка, тревожными глазами оглядывая с ног до головы своего любимца.

Юноша переходил из объятий в объятия, но, по-видимому, ему еще кого-то недоставало, кого-то он искал глазами, с удивлением и с беспокойством оглядываясь кругом.

— Бабушка! — проговорил Лева тихонько. — А где же Иринка, почему ее нет с вами?

Но Прасковья Андреевна расплачивалась в эту минуту с кучером и не слыхала его вопроса.

— Пойдемте обедать! — громко позвала Надежда Григорьевна. — Лева, должно быть, ужасно проголодался.

— Да, да, это правда! — согласился юноша. — Но позвольте мне раньше немного помыться и сбросить эту пыльную тужурку, я прямо умираю от жары! Бабушка, где вы устроили мою комнату в этом году? Отведите меня, пожалуйста.

Леве хотелось улучить минутку, чтобы остаться наедине с Прасковьей Андреевной.

Отсутствие Иринки начинало серьезно беспокоить его.

— Пойдем, пойдем! — охотно согласилась старушка, гордившаяся комнатой для внука.

— Ах какая прелесть! — воскликнул Лева, останавливаясь на пороге и с удовольствием оглядывая свою уютную комнату с кисейными занавесками, белоснежной постелью и широким турецким диваном. — Какая прелесть, бабушка, вот где хорошо-то будет мне отдыхать теперь! А это что?

В простенке между двух окон, над письменным столом, висел большой лист бумаги, густо исчерченный синим карандашом.

Лева быстро подошел к столу.

"А!.. Ну, слава Богу, значит, здорова!" — подумал юноша и с ласковой улыбкой принялся разглядывать знакомые ему размашистые фигуры.

Леве, разумеется, не нужно было называть автора этого чудного произведения.

— Бабушка, но почему ее нет? — спросил он наконец. — Разве Иринка не знала, что я должен был приехать сегодня?

— Разумеется, знала, я и сама, признаться, немного дивлюсь! — ответила старушка. — Ведь вон она тебе эту картину в подарок приготовила; вчера чуть ли не целый час работала над нею в моей комнате, а потом все хлопотала, чтобы я непременно ее на самое видное место повесила, и даже сама для этого две булавки принесла. Так ты уж, пожалуйста, не бросай этот лист до ее прихода, а то Иринка обидится и подумает, что я не хотела исполнить ее просьбу.

— Да что вы, что вы, бабушка! — даже возмутился Лева. — Пусть он, пожалуй, всегда висит тут! Милый Жучок! Но почему ее нет?

— Должно быть, Дарья Михайловна не пустила, ты ведь знаешь, какая она чудачка: наверное, решила, что посторонние сегодня помешают.

Лева сменил тужурку на белый китель и отправился с бабушкой в столовую.

За обедом он все время рассказывал домашним подробности о своих экзаменах и казался страшно доволен, что наконец вернулся к себе.

За кофе, который прислуга принесла на балкон, Леве были торжественно переданы подарки. Он сейчас же надел подаренные золотые часы и начал с увлечением рассматривать купленные бабушкой книги. Прекрасные ботанические атласы также имели большой успех.

"Ну, этим мы будем вместе с Иринкой наслаждаться! — подумал Лева, и ему вдруг стало ужасно скучно без своего маленького Жучка. — Хорошо бы повидаться с нею!"

— О чем ты так задумался, Лева? — ласково спросила бабушка, положив руку на его плечо.

— А вот мы сейчас развеселим его! — засмеялась Лиза и с сияющим лицом выбежала в сад.

На большой дороге уже виднелись голубое платье Милочки и высокая, сухощавая фигура Кокочки Замятина в белом кителе.

— Бабушка! — тихонько проговорил Лева, прижимая к губам руку старушки. — Вы не рассердитесь, если я на часочек уйду теперь?

— В овраг?

— Да, в овраг!

— Ну, беги, беги, там рады будут! — улыбнулась Прасковья Андреевна. — Да смотри только по дороге с гостями не повстречайся — задержат; пройди лучше через мою комнату, она во двор выходит.

Лева еще раз прижал к губам руку бабушки и быстро прошел в ее комнату.

Летний жаркий день медленно догорал, заходящее солнце золотило верхушки деревьев, и в его розовых лучах и небо, и речка, и «Сад Снегурочки» — все казалось розовым.

Иринка сидела на своей дерновой скамейке, окруженная высоким тмином, и в сиянии этой вечерней зари сама походила немного на большой полевой цветок.

Девочка сидела печальная, уронив руки на колени; у ног ее валялся большой букет белых ромашек, сорванных для Левы, которые ей так и не удалось преподнести ему.

Другие встретили Леву и теперь, вероятно, сидят с ним и разговаривают… Милочка, Замятин, только ее, Иринки, там нет, она посторонняя, сказала мама… помешать может.

Крупные слезы навернулись на глаза девочки и повисли на длинных ресницах.

Но, Боже, что это? Уж не показалось ли ей?… Чьи-то быстрые шаги… неужели сюда? Да, сюда… шаги приближаются… И вдруг в конце лужайки промелькнула знакомая гимназическая фуражка!..

— Ау! Черный Жук, где ты?

— Лева! — слабо вскрикнула Иринка и почувствовала вдруг, что не может бежать — ноги не слушаются. — Лева!

Лева уже стоял около нее.

— Иринка, ты плачешь? О чем? — Он с беспокойством вглядывался в личико девочки, мокрое от слез. — Жучок мой, о чем?

— Нет, нет, я не плачу, это только так… — силилась скрыть свое волнение Иринка. — Я, видишь ли, хотела встретить тебя и большой букет приготовила, а мама… мама… сказала что я помешаю… я посторонняя…

И вдруг, не выдержав долее, девочка расплакалась.

— Ну полно, полно, Жучок! — утешал Лева. — Я все время скучал по моей Иринке и видишь, не вытерпел и сам пришел за тобой. Пойдем к нам, ты мне поможешь мои вещи разобрать. А в чемодане у меня есть и для тебя кое-что, я привез тебе в подарок сказки Андерсена и уж знаю, что угожу тебе этой книгой! Ну, перестань же, перестань плакать, а то я буду думать, что ты вовсе и не рада меня видеть!

Иринка перестала плакать и на минуту устремила на него все еще влажные, но уже радостные глаза.

— Лева! — сказала она вдруг серьезно. — Ты похудел и такой бледный стал, ведь это пройдет, ты поправишься, Лева?!

"Точь-в-точь как бабушка!" — невольно подумал Субботин и крепко прижал к губам смуглые маленькие ручки.

— Разумеется, поправлюсь, Черный Жучок, будем вместе в лесу гулять, рыбу ловить, вот я и поправлюсь; а теперь пойдем к твоей маме и объявим ей, что, несмотря на ее запрещение, я все-таки увожу тебя или, вернее, даже уношу с собой.

И Лева по старой привычке высоко-высоко поднял над головою развеселившуюся девочку и затем, смеясь, осторожно усадил к себе на плечи.

— Ну, едем, значит! Держись крепче, Черный Жучок! А букет-то, где же букет твой!? — внезапно вспомнил юноша и остановился… — Ведь ты его для меня собирала. Я хочу букет с собой взять!..

— Вон он там, у скамейки валяется!.. — указала Иринка и покраснела. — Я его с досады на землю бросила!

— Ну уж это совсем, совсем нехорошо, сударыня! Подарок мой да вдруг на землю швырять! — шутя ворчал Лева и бережно поднял цветы. — Извольте теперь, сударыня, эти цветы сами нести в наказание, а я понесу вас.

Иринка звонко засмеялась и высоко подняла свой букет над головою Левы.

Оба друга направились к Дарье Михайловне.

VII

Между тем на балконе у Субботиных собралось целое маленькое общество: Милочка Назимова, Кокочка и еще несколько молодых людей и девушек, знакомых Лизы.

Кокочка стоял в дверях балкона и, сильно жестикулируя, что-то напевал своим красивым баритоном, должно быть, что-то смешное, так как голос его то и дело заглушался взрывами веселого хохота.

"Ах как скучно!" — подумал Лева, подходя к даче вместе с Иринкой.

Юноша надеялся, что Назимовы из деликатности долго не останутся и к тому времени, как он вернется, их уже не будет, а между тем оказывалось, что еще и новые гости подоспели.

— Иринка, пойдем ко мне! — предложил он. — Нужно наши цветы в воду поставить!

Они прошли в его комнату задним крыльцом, минуя гостей.

Лева достал в кухне большую кружку воды, сам подровнял и подрезал букет и затем торжественно поставил его у себя на письменном столе, под картиною Иринки.

— А я-то и не поблагодарил тебя за нее! — проговорил Лева с улыбкой, нагибаясь к девочке.

Иринка подняла к нему свое счастливое личико, и Субботину в первый раз бросилось в глаза, как прелестно было оно — смуглое, тонкое, с такими большими лучистыми глазами:

"Какой красавицей, однако, обещает сделаться со временем моя Чернушка! — с гордостью подумал юноша, и ему вдруг стало досадно, что она и на самом деле не его родная сестра. — Вот ведь уедем теперь… расстанемся навсегда, быть может… что-то с нею будет потом?.." — Черный Жук, ты скорее учись, — проговорил он совсем неожиданно. — Зимою мы переписываться будем! Хорошо?

Но девочка не слыхала его вопроса, она была занята другим.

— Цветок, какой чудный цветок! Кто тебе дал?! — с удивлением воскликнула Иринка, увидев на ковре пунцовую розу Милочки и теперь бережно поднимая ее с пола.

— Ах, это Назимова вздумала награждать меня, когда я давеча проезжал мимо их сада… — равнодушно ответил Лева. — Сунь его в воду, голубка, и пойдем, мама и бабушка ждут нас.

— Мил… — начала было Иринка и вдруг остановилась.

— Ну да, Милочка, оставь это, идем же!

Но девочка не двигалась с места и, опустив ресницы, продолжала мрачно вертеть цветок.

— Поставь же в воду, говорят тебе, Иринка, и идем скорей!

— Я не стану! — проговорила она наконец, сердито швыряя розу на стол.

— Черный Жук, а Черный Жук, да никак ты сердишься?! — расхохотался юноша. — Ну о чем тут говорить, не хочешь опускать в воду цветок — и не надо, и я не хочу, значит, брось его опять на пол, если желаешь, и пойдем. — Лева направился к двери.

— Тебе не жаль его? — спросила Иринка.

— Ни чуточки даже, ты ведь видишь, он валялся на полу, я совсем и забыл о нем; должно быть, давеча из петлицы выпал, когда я к обеду переодевался!

— Из петлицы? Значит, она тебе в петлицу вдела его?

— Ну да, в петлицу, так что же? Чудачка ты этакая, право!

— А если так, то и я в петлицу хочу! — быстро проговорила девочка и, выдернув из своего букета одну ромашку и немного куриной слепоты, приподнялась на цыпочки и начала старательно продевать их в петлицу Левы.

— Мне не достать, ты такой высокий, сядь на стул, — приказала Иринка.

— Извольте, извольте, сударыня, могу и сесть и даже на колени встать, если желаете! — смеялся юноша и шутя опустился на одно колено.

Иринка с большой важностью засунула в петлицу пучок куриной слепоты и затем, видимо очень довольная, объявила, что теперь они могут идти к бабушке.

На балконе гости уже давно поджидали Субботина.

— А вот и наш принц-невидимка, mesdames! — весело проговорила Лиза, увидев брата.

— Где это вы так долго пропадали, принц-невидимка? — напустилась на него Милочка. — Нечего сказать, хорош тоже, не успел приехать, как и сбежал сейчас!

— Где пропадал, еще спрашиваешь, — дразнила Лиза, — известно где, разве не видишь Чернушку, даму сердца его?!

— Это она, должно быть, наградила вас такой изящной бутоньеркой? — насмешливо кинула Назимова.

— А где же пунцовая роза Милочки? — недовольным тоном спросила Лиза.

— Моя дама сердца не разрешает мне носить других цветов, кроме тех, которые она сама собирает для меня! — с напускной важностью ответил Лева. — А потому, как видите, mesdames, я, вероятно, буду вынужден в течение всего лета носить куриную слепоту! — И, тихонько обняв Иринку, Лева ласково притянул ее к себе.

Девочка с гордостью смотрела на окружающих, и счастливая, торжествующая улыбка не сходила с ее лица.

Зато Милочка вся вспыхнула от досады, и на минуту хорошенькое личико девушки утратило свое обычно выражение вербного херувима.

"Однако и неземные создания, по-видимому, тоже умеют злиться!" — внутренне радовался Лева, очень довольный, что ему удалось рассердить Назимову.

— Ай, ай, ай! Кузиночка! — принялся дразнить ее Замятин… — А я и не подозревал, что у вас такая хорошенькая соперница!

Кокочка в первый раз видел Иринку.

— Скажите, пожалуйста, где это наш принц-невидимка такую красавицу выискал? Настоящая цыганочка, да и только. Глазищи-то, глазищи одни чего стоят, у-у-у-у какие! — восторгался Кокочка и, наклоняясь к девочке, старался насильно притянуть ее к себе. — Цыганочка, вы позволите мне расцеловать ваши прелестные глазки, надеюсь, что ваш принц будет менее строг, чем вы на этот раз, и не вызовет меня на дуэль?!

Жесткие рыжие усики уже касались нежной ее щеки, но Иринка так резко и с таким явным отвращением вырвалась от него, что Кокочка даже опешил немного, а окружающие невольно расхохотались, глядя на его смущенный и раздосадованный вид.

— Ну, на этот раз вам не повезло, Замятин! — не без злорадства усмехнулся Лева.

— Фиаско полное!!

— Что ж это ты, Иринка, право, так немилостиво отнеслась к молодому человеку? — шутил Субботин. — Разве он не нравится тебе? Смотри, какие у него красивые усики!

— Как у рыжего таракана… — сердито пробормотала девочка и, увидав входившую на балкон бабушку, со всех ног кинулась ей навстречу, уткнулась в ее платье и вдруг громко заплакала.

— Противный, противный… как он смел… — всхлипывала она, полная негодования. — Таракан рыжий, противный, я ненавижу его, противный!!.

— Да что с тобою, кто посмел обидеть мою Иринку? — заволновалась бабушка, крепко прижимая к себе черную головку ребенка. — Кто посмел, уж я его, я ж его!.. — Бабушка обвела недовольным взглядом присутствующих. — Что случилось? — спросила она, обращаясь к Леве. — В чем дело?

Лева казался смущенным и не знал, что сказать.

Он злился и на Кокочку, и на себя. Ему было досадно теперь, что он сразу же не оборвал его, но ведь кто же мог подумать, что Иринка так обидится и так близко примет к сердцу глупую выходку этого болвана.

Кокочка также казался сконфуженным и смущенно покручивал свои рыжие усики.

Скорее всех нашлась Лиза:

— Ах, бабушка, что случилось, да ничего особенного. Не понимаю, как вы можете придавать такое значение капризам этой девчонки. Просто Николай Александрович немного пошутил и хотел поцеловать ее — вот и все, а ваша недотрога, видите ли, обиделась и нашла нужным разреветься! Ее не жалеть, а выбранить следует!

— Может быть, и следует, да только не ее! — сухо ответила бабушка и, обняв девочку, увела ее с балкона к себе в комнату.

— Господа, не будем больше думать об этой глупой истории и поедемте лучше кататься на лодках, — быстро предложила Лиза, желая изменить немного общее настроение. — Смотрите, какой чудный вечер!

Предложение хозяйки было принято с большим воодушевлением, и маленькое общество начало оживленно собираться на прогулку.

— Вы с нами теперь или опять исчезнете, принц-невидимка? — спросила Милочка, кокетливо наклоняясь к Леве.

Она решила на первый раз быть великодушной и простить ему маленький инцидент с ее розою. Не станет же она в самом деле соперничать с какой-нибудь глупенькой девчонкой.

— Неужели опять исчезнете?

— Опять исчезну! — спокойно ответил Лева. — Я должен Ирину отвести домой.

— Ну, это глупости! — вмешалась Лиза. — Это может сделать и Аннушка!

— Нет, я обещал Дарье Михайловне и должен сам отвести ее! Впрочем, вы идите вперед на пристань, господа, я постараюсь нагнать вас! — нарочно хитрил Субботин, чтобы как-нибудь отделаться и отлично понимая, что иначе от него не отстанут.

Лева поднял соломенную шляпу Иринки, которую она оставила на стуле около него, и отправился разыскивать девочку.

Она сидела в столовой и вместе с бабушкой внимательно рассматривала его новые ботанические атласы.

— Мне нужно сказать тебе пару слов! — несколько сухо проговорила Прасковья Андреевна. — Пойдем в мою комнату!

— Вы, разумеется, меня бранить будете? — сейчас же начал Лева, как только они остались одни.

— Да, разумеется! Скажи, пожалуйста, как это могло случиться, чтобы при тебе так обидели ребенка? — с укором проговорила бабушка.

— Ах, вы только не сердитесь, не сердитесь, я и сам на себя злюсь теперь! искренне сознался Лева. — Но, право же, мне и в голову не могло прийти, что Иринка так странно отнесется к этой глупой шутке Кокочки!

— Иринка очень чуткая и чистая натура, — серьезно проговорила Прасковья Андреевна. — Ее инстинктивно отталкивает и возмущает всякая пошлость, а тебе, как старшему другу и нареченному брату ее, следовало бы ограждать девочку от таких впечатлений. Этот ребенок так трогательно и безоговорочно предан тебе, что, право, заслуживает немного большего к себе внимания!

Юноша молча и почтительно поцеловал руку бабушки, и оба почувствовали, что они поняли друг друга и что между ними снова заключен мир.

Лева пошел провожать Иринку. Девочка уже успела позабыть свои недавние слезы и теперь, следуя за ним по дороге, без умолку болтала.

— Ах какие чудные картинки тебе купила бабушка! — говорила она с восторгом. — И столько цветов там! И такие все красивые! Я таких никогда и не видала еще, верно, не растут у нас. Ты мне должен все прочесть о них, и я еще хочу знать, как они называются! Хорошо?

— Хорошо, хорошо…

Юноша почти не слушал, что она говорила. Он все еще находился под впечатлением последнего разговора с бабушкой и чувствовал свою вину перед девочкой.

Иринка вдруг замолкла и остановилась.

— Лева, ты о чем думаешь? — спросила она неожиданно. — Ты отчего такой?

Большие темные глаза с тревогою устремились на юношу.

— Какой такой?

— Да вот такой… ну, такой скучный, знаешь! — не умея выразиться, пояснила девочка, разводя руками — Ты, может быть, сердишься, Лева? — И она тихонько потянула его за рукав.

— Я сержусь на тебя, Жучок мой, — да за что же, за что? — удивился Лева.

— А вот за то, что я плакала тогда… ты не любишь, когда я плачу…

Девочка покраснела и опустила ресницы; но вдруг, сразу изменив тон, она заговорила быстро, горячо, с негодованием:

— Ты не сердись, Лева, я не могла, не могла, ах, он такой противный, противный… и потом, как он смел, ведь я не его невеста, не его ведь, правда? Как он смел?..

Но Лева молчал, не зная, что сказать, и его снова и еще с большей силой охватило прежнее неприятное чувство вины.

— Ты сердишься, Лева? — спросила она, и в голосе девочки послышались слезы; Иринка робко подняла к нему свое опечаленное личико. — Ну, если ты сердишься, Лева, то в другой раз объясню… в другой раз… — Она не договорила.

— В другой раз я шею сломаю тому, кто осмелится тебя обидеть при мне! — неожиданно вырвалось у Левы, и при этом он так крепко сжал ручку Иринки, что ей даже немного больно сделалось; но она ничего не сказала, только слегка потерла покрасневшие пальцы и сейчас же опять вложила руку в большую сильную ладонь своего друга.

Лева свернул с большой дороги на соседнее поле, откуда узенькая межа спускалась вниз, прямо к речке; после пыльной дороги тут было прохладно и хорошо.

Легкий туман белою дымкой стоял над полем, и во влажном воздухе пахло свежей травою, кашкой и медом.

Иринка почему-то замолкла.

Лева тоже молчал, и все молчало кругом; и лес, и зеленое поле, и тихое небо над ними с бирюзовою далью… все, все смолкло…

Даже речка перестала журчать, словно утомленная дневным жаром, и теперь, неподвижная и прозрачная, сверкала как зеркало среди густой зелени.

Местами в ней все еще отражались багровые облака, но вечерняя заря медленно угасала, и вдали у леса речка уже бледнела, постепенно совсем теряясь в синеватом тумане вечерних сумерек.

Охваченные прелестью наступающей ночи, Лева и Иринка невольно замедляли шаги, подходя к оврагу. Девочка задумчиво любовалась догорающим небом.

А над опушкой деревьев уже выступал молодой месяц, и вдруг целая сеть золотистых нитей заискрилась и засверкала у леса, покрывая блестящей рябью почерневшую речку…

— Лева, как ты думаешь, — тихонько спросила девочка, — у месяца серебряные или золотые лучи?..

— Право, уж не знаю, какие лучи у месяца, — ответил Лева, — но я знаю одно, что ты у меня золотой, золотой Жучок!

И, приподняв девочку, юноша горячо и крепко прижал ее к себе…

В этот вечер Субботин не пошел кататься на лодках, и молодежь напрасно прождала его у пристани.

Проводив Иринку, он сейчас же вернулся домой. Когда Лева входил к себе, то в открытое окно к нему смотрел тот же молодой месяц и в комнате пахло полевыми цветами…

"Милый, милый Жучок!" — еще раз подумал юноша, уже засыпая, ему казалось, что чей-то нежный голосок тихонько спрашивает: "Как ты думаешь, у месяца серебряные или золотые лучи?"

VIII

Для Иринки наступило теперь счастливое время: снова возобновились ее любимые прогулки в дальний лес с Левой, катанье с ним на лодке, уженье рыбы, собирание и сушка цветов для его гербария и, наконец, в жаркие дни, когда не хотелось никуда уходить далеко, совместное чтение Андерсена в "Саду Снегурочки", под сенью белых березок.

Девочка страстно увлекалась этими сказками и готова была часами слушать, когда Лева ей читал.

Субботин зачастую даже раскаивался теперь, что купил эту книгу, до того она возбуждала и без того уж чересчур развитое воображение ребенка.

Девочка представляла себя то маленькой русалкой, то воздушным эльфом, то ледяной королевой, но более всех ей все-таки нравилась русалочка, так беззаветно полюбившая принца и готовая ценой собственной жизни спасти его от смерти…

Лева вынужден был несколько раз перечитать ей эту сказку, и потом Иринка долгое время видела ее во сне, причем принцем был всегда Лева, а она — маленькой бедной русалочкой.

При свидании девочка каждый раз подробно рассказывала эти сны Субботину и очень сердилась, когда рассудительный Лева серьезно убеждал ее, что все это глупости и что она так плохо спит только потому, что ее чересчур поздно укладывают.

— Здоровые люди никогда снов не видят! — уверял он. — Тебе следует вечером пораньше пить молоко и пораньше спать ложиться, и тогда все будет хорошо.

"Угораздило меня подарить ей эти дурацкие сказки! ругал теперь сам себя юноша. — Девчонка и во сне и наяву только и бредит ими!" И он перестал читать Андерсена, предпочитая рассказывать ей почаще что-нибудь из естественной истории.

Субботин частенько поражался странной мечтательности и чересчур пылкому воображению ребенка.

— Ну, Иринка понесла свою ахинею! — не раз смеялся Лева, когда девочка, увлекаемая своею фантазией, уносилась невесть в какие неведомые страны и, конечно, напрасно старалась и его увлечь за собою.

— Ну как же ты не понимаешь?! — возмущалась Иринка. — Да ты только послушай, послушай, Лева!

— Чего тут не понимать, матушка, отлично все понимаю! Говорю тебе, ахинею несешь! Принц на коне, а конь на осле, а осел на солнце, а солнце на луне!… Черт знает, что ты тут мелешь! — вышучивал ее нарочно Лева. — Пойдем лучше, глупыш, червей копать, я сегодня после обеда собираюсь рыбу ловить, говорят, в нашей речке окуней развелось много!

Девочка обижалась, но все-таки шла копать червей и затем отправлялась вместе с ним на речку.

У Иринки также была своя маленькая удочка, и она закидывала ее около удочки Левы.

Субботин со страстью любителя внимательно следил за поплавком, а Иринка смотрела в воду, и ее больше интересовали маленькие черные колюшки, мириадами игравшие на поверхности речки. "Как это им не холодно целый день в воде, и куда это они все спешат так? — с удивлением думала девочка. — Бегут, бегут!.."

— Лева, куда это они так бегут? — неожиданно прерывая молчание, спрашивала Иринка.

— Ах, не мешай, пожалуйста, только рыбу спугнула! — нетерпеливо отвечал Лева и снова закидывал свою удочку.

Иринка замолкала и принималась опять глядеть на колюшек, а июньское солнце ярко освещало речку, и вода в ней казалась совсем золотою и местами так блестела, что было больно даже смотреть на нее.

"Должно быть, у маленьких гномов в горах все так блестит!" — думала девочка, вспоминая сказку о подземном царстве карликов, где дома и улицы были из чистого золота, а деревья из драгоценных камней.

Девочке очень хотелось бы поговорить об этих интересных гномах с Левой, но Лева сказок не любил, он ничего хорошего не любил. Лева совсем не понимает ее, такой уж он, Лева.

Девочка тихонько вздыхала, на этот раз очень недовольная своим другом.

Впрочем, размолвки бывали между ними довольно редки и обыкновенно быстро оканчивались по первому ласковому слову юноши.

Однажды, придя к ней со своими книгами еще до завтрака, Лева с удивлением заметил, что девочка все утро возится с каким-то небольшим ручным зеркалом.

— Уж не на себя ли ты так любуешься, Черный Жук?! — начал дразнить ее Лева.

Иринка ничего не ответила. Она была слишком занята.

Девочка стояла посреди лужайки, окруженная высокой травой, и, опрокинув зеркало себе на грудь, молча, очень серьезно направляла его на небо.

— Смотри, смотри, Лева! — воскликнула она вдруг с восторженным оживлением, медленно подходя к тому месту, где он читал на траве. — Смотри! — И девочка указывала на отражение в зеркале.

— Видишь, видишь, это мир падает, и облака меня обнимают, и я на небе!

— Ну, мир-то, пожалуй, еще не падает! — спокойно усмехнулся прозаический Лева. — А вот ты, наверное, кувырнешься, сударыня, если будешь на ходу смотреть в зеркало! Брось, пожалуйста, эту глупую затею, Иринка, и отнеси поскорее зеркало к маме!

Девочка обиделась:

— Какой, право, этот Лева, ничего-то не понимает!

Она совсем неожиданно сделала чудное открытие: все небо как будто сразу опрокинулось вниз, и ей казалось, что она по облакам ходит, а Лева и не посмотрел даже и называет все это глупой затеей. Какой, право, Лева!

Иринка, однако, послушно отнесла зеркало на место, но затем, вернувшись обратно, нарочно повернулась спиною к молодому человеку и уселась довольно далеко от него.

— Сударыня, вы сердитесь? — Лева, заметив, что девочка обиделась, отломил длинную ветку тмина и начал тихонько щекотать ею сзади смуглую шейку Иринки. — Пожалуйте сюда, сударыня!

Но Иринка отодвинулась еще дальше.

— Говорят тебе, иди сюда, Черный Жук, и принеси мне твоей куриной слепоты в петлицу!

Углы губ ее слегка вздрагивали, ей очень хотелось улыбнуться, однако она все еще выдерживала характер и продолжала неподвижно сидеть спиною к юноше.

— Ах ты так, ну хорошо же, хорошо же, если так! — в свою очередь делая вид, что серьезно сердится, объявил Субботин. — В таком случае я сейчас же отправляюсь к Назимовым и буду просить у Милочки какого-нибудь цветочка из ее сада, может быть, она будет подобрее ко мне!

Лева медленно собрал свои книги и начал разыскивать в траве фуражку…

Но Иринка моментально загородила ему путь.

— Левочка, Левочка! — взмолилась Иринка испуганно. — Не буду, не буду больше, Лева, только не уходи, не уходи! — И две смуглые руки крепко обняли Леву за шею.

Лева швырнул обратно свою фуражку и с явной охотой уселся на старое место.

— Ну, если не будешь, то так и быть уж, на этот раз остаюсь! — объявил он серьезно. — Поди-ка да собери поскорее большой букет в мою комнату, а я пока немного почитаю еще, хотелось бы до обеда закончить эту книгу. Ты ведь не станешь мешать мне, Черный Жучок?

IX

Да, для Иринки наступило счастливое, хорошее время, но только, увы, как все хорошее, это время неслось неимоверно быстро.

Давно ли, казалось, окончились экзамены у Левы и он приехал на дачу, а между тем золотая весна с ее белыми ночами и бирюзовым небом уже давно отлетела. Наступили более темные вечера, и лето в Муриловке было в полном разгаре.

Но Иринка, беспечная, как все дети, не задумывалась о будущем и была несказанно счастлива.

Лева по-прежнему почти все время проводил с нею. Над ними сияло горячее июльское солнце, у ног расстилался целый ковер полевых цветов, и девочке казалось, что этому чудному лету не будет конца. Теперь, когда Лева был с нею, мысль о его близком отъезде уже не волновала девочку.

"Ведь это еще так не скоро будет! — думала Иринка. — Только осенью, когда холодно станет и все цветы завянут".

Но в семье Субботиных, очевидно, думали иначе и все чаще и чаще теперь поговаривали о предстоящем отъезде.

Впрочем, пока говорили об этом только бабушка и Надежда Григорьевна, так как молодежи совсем не до того было.

К концу сезона дачная жизнь в Муриловке значительно оживлялась.

Приезжие к этому времени уже успевали перезнакомиться между собою и устраивали совместно всевозможные любительские концерты, спектакли и даже базары с благотворительной целью, причем местная молодежь принимала, разумеется, самое деятельное участие во всех этих хлопотах.

Теперь и Лиза уже больше не жаловалась на их скучный дачный муравейник; она совсем завертелась и среди всей этой кутерьмы, казалось, окончательно позабыла о своем близком отъезде в Петербург.

Разумеется, Назимова и Кокочка всегда были с нею, благодаря чему в доме Субботиных стояла все время такая страшная сутолока, что Лева уже с раннего утра забирал свои книги и спешил поскорее уйти к Иринке, в знакомый нам тихий уголок над оврагом.

В этом году было решено между дачниками устроить большой благотворительный базар в пользу приходской церковной школы, о которой особенно хлопотал сельский священник отец Гаврила.

Базар был назначен на шестое июля, в день рождения Иринки, и должен был состояться в три часа дня на небольшой лужайке за оградою церкви.

Эти хлопоты сильно занимали и волновали все местное маленькое общество Муриловки.

Для большего эффекта решено было устроить на лужайке фантастические киоски, причем продавцы и продавщицы должны были явиться в костюмах.

Оставалось теперь решить, кто и чем будет торговать и в каком костюме.

Вопрос не только сложный, но и щекотливый, так как участвовать в продаже желали почти все молодые и даже не совсем молодые дамы, а между тем приходилось выбирать среди них наиболее подходящих и интересных.

Назимова и Лиза, как самые хорошенькие, были назначены продавать цветы, шампанское и конфетти.

Кокочка вызвался помогать им.

Среди молодежи закипела работа; многие семьи даже выписали своих портных из города. Уборные и будуары дам превратились в настоящие склады всевозможных лент, кружев и кисеи.

Молодые люди то и дело летали в город за покупкой необходимого материала для устройства и украшения разных киосков и палаток, и всем было ужасно весело, и в глубине души каждый старался отличиться и перещеголять другого.

К немалому удивлению Лизы и Милочки, Лева также пожелал принять участие в устройстве базара и объявил, что он и сам будет продавать и даже для этой цели уже придумал себе совсем необыкновенный киоск, о котором, впрочем, заранее никому не скажет.

— Ах нет, Левочка, мне, мне вы непременно должны сказать, ну, хоть по секрету, на ушко, на ушко!.. — кокетничала Назимова.

— Не слушай его, он, наверно, все врет, только чтобы подразнить нас! — уверяла Лиза. — Где такому увальню раскачаться! Да и продавать-то ведь разрешено только в костюмах, а уж он, конечно, не станет возиться с этим!

— А вот и ошибаешься, матушка! — смеялся Лева. — Обязательно в костюме буду продавать, у меня и костюм уже готов, только ты-то вот ничего о нем не узнаешь!

— Левочка, давайте продавать вместе! — приставала Назимова. — Я буду Ундиной, вся в бледно-голубом, и распущу волосы, а вы будете рыцарем, в средневековом костюме, — это так пойдет вам.

Но Лева серьезно уверял, что в таком случае он предпочел бы сам быть Ундиной и даже мог бы для этой цели нарочно заказать себе парик из пакли, — этим он ужасно изводил Милочку.

Раздразнив таким образом вконец обеих барышень, Лева обыкновенно спокойно уходил вместе с Иринкой в комнату бабушки, и там втроем они начинали о чем-то долго и таинственно совещаться, после чего Иринка появлялась в столовой с сияющим личиком и загадочно поглядывала то на Лизу, то на Милочку…

Все это ужасно интриговало обеих девушек, особенно с тех пор, как они заметили, что Лева действительно несколько раз съездил в город и всякий раз возвращался оттуда с разными пакетами, которые все так же таинственно складывал в комнате бабушки.

"Что бы там могло быть и какой такой костюм придумал себе Лева?" — ломали голову подруги, однако им так и не удалось узнать, в чем дело; Лева и Иринка только молча посмеивались, а бабушка категорически объявила всем: "Много будете знать, скоро состаритесь!"

Но вот наконец наступил и знаменательный день шестого июля, день открытия базара в пользу муриловской школы.

Молодежь еще накануне собралась за церковной оградой, чтобы там на месте все устроить для следующего дня.

Левы, однако, между ними не было; и пока все остальные суетились и хлопотали на лужайке, устанавливая свои столики и украшая разноцветными флагами и гирляндами киоски, юноша как ни в чем не бывало преспокойно зачитывался своим Достоевским в "Саду Снегурочки".

Зато на другой день Лева проснулся чуть свет и уже с восходом солнца тихонько вышел из дому в сопровождении своего дворника Ивана и знакомого столяра.

Все вместе они направились к церковной ограде и там втроем, трудясь не покладая рук, что-то долго устраивали.

Юноша вернулся к себе только к десяти часам, когда в доме уже все отпили утренний чай и самовар давно остыл.

Он казался усталым и вошел в столовую раскрасневшийся, запыленный, в измятой рубахе и с засученными снизу брюками.

— О Боже, в каком ты виде, откуда вы, принц-невидимка?! — изумилась Лиза. — Бабушка, я не понимаю, как это вы позволяете ему являться к столу таким растрепой!

Лиза сидела вся в папильотках, в хорошенькой розовой matinee и прилежно подшивала кружева к батистовому передничку своего костюма цветочницы.

Серые глаза девушки с презрительным возмущением оглядывали небрежный костюм брата.

— Бабушка, я безумно устал и страшно есть хочу! — не обращая на нее внимания, объявил Лева.

По-видимому, бабушка находила своего любимца всегда одинаково прекрасным, так как вместо ожидаемого Лизой строгого выговора она заботливо усадила внука в свое мягкое кресло, велела поскорее заварить ему свежего кофе и затем все время старательно подливала в его стакан самые густые пенки.

— Прямо возмутительно, до чего у нас балуют этого противного мальчишку! — обрушилась Лиза. — Подумаешь, какое несчастье, он устал, видите ли! Мы с Милочкой за последние дни еще и не так уставали, просто с ног сбились, можно сказать, а вот нам никогда такой чести не было!

— То вы, а то я! Большая разница, матушка! — наставительно замечал Лева, поддразнивая ее и в то же время с аппетитом уплетая горячие булочки и крендельки, которые ему подсовывала бабушка.

Лиза хотела что-то ответить, но передумала — сегодня не следовало слишком сердить брата, сегодня у нее были виды на него.

После базара был назначен танцевальный вечер у Субботиных, и Лева еще заранее должен был обещать Лизе взять на себя обязанность дирижера; в этом отношении ее брат не имел себе равных, и даже великолепный Кокочка далеко уступал ему в искусстве дирижировать танцами.

Девушка поэтому благоразумно замолчала и, собрав свою работу, направилась в спальню; однако перед уходом она не вытерпела и уже в дверях несколько сухо заметила брату:

— Пожалуйста, не засиживайся за кофе и не вздумай потом бежать в овраг; помни, что к часу распорядители уже должны быть на месте и в костюмах.

— Ладно, ладно, сама-то не запаздывай только, тебе ведь еще локоны закрутить надо! — смеялся Лева и снова подал бабушке свой пустой стакан, уже третий.

Маленькая Иринка также волновалась в этот день с самого утра.

Шестое июля был день ее рождения, а потому для нее знаменательный день!

Дарья Михайловна обыкновенно еще с вечера, когда девочка засыпала, тихонько ставила около ее кроватки маленький столик и раскладывала на нем подарки.

Иринка просыпалась, разумеется, очень рано и сейчас же с восторгом принималась рассматривать свои новые игрушки.

На этот раз ее ожидала особая радость: одна богатая пациентка ее матери привезла из-за границы в подарок девочке прекрасную фарфоровую куклу, и Дарья Михайловна нарочно приберегла ее, чтобы подарить эту куклу в день рождения дочери.

Иринка была бесконечно счастлива и целое утро не расставалась с нею. Сейчас же после чая она убежала к своей любимой скамеечке под белыми березками и там, завернув новую куклу в какую-то розовую тряпку, принялась нежно убаюкивать и укачивать ее, тихонько напевая над нею.

Утро было ветреное. Верхушки берез тревожно раскачивались над головою девочки, у ног ее во все стороны беспокойно метались полевые цветы, белый тмин низко склонялся над дерновой скамейкой… Иринка вдруг замолкла и, закрыв глаза, начала внимательно прислушиваться…

Ей казалось в эту минуту, что тысяча разных голосов раздается вокруг нее, словно весь сад, все листья и цветы разом заговорили, заспорили, застонали…

"О чем это они?! — думала девочка. — Не то плачут, не то смеются?!."

— Как, вы все еще не одеты, сударыня? — раздался неожиданно над нею веселый знакомый голос. — Ты о чем же это думаешь, Иринка, ведь к часу нам необходимо уже на базаре быть?!

Лева стоял над нею и с улыбкою смотрел на замечтавшуюся девочку.

— Лева, закрой глаза, вот так, и прислушайся. Как ты думаешь, о чем они говорят? — вместо ответа спросила девочка.

— Как "говорят", кто говорит, да ты про что это, матушка? — изумился Лева.

— Да вот цветы, — задумчиво указала девочка, — И ромашка, и анютины глазки, и колокольчики… ты послушай только, и увидишь — точно все спорят, жалуются, спешат куда-то!.. Правда? Ты послушай!..

— Чудишь, ваше благородие, вот что я доложу-с вам, — засмеялся юноша. — Эх ты, фантазерка моя, фантазерка неисправимая! Ну ладно, ладно, впрочем, пусть твои цветы ссорятся и бранятся сколько им угодно, а ты иди одеваться, сударыня, а то мы и правда опоздаем с тобою и нам попадет от Лизы!

Субботин явно торопился.

Иринка послушно встала и направилась к дому, но в душе она немного обиделась и не без горечи теперь думала: «Какой, право, Лева, самых простых вещей не понимает, и не знаешь даже, как объяснить ему!»

Ей казалось таким простым, что цветы могли разговаривать и даже спорить и ссориться между собою, а вот Лева не понимал этого.

Но зато Лева отлично понимал и чувствовал, когда его маленький друг был недоволен им.

Он сейчас же заметил, что Иринка обиделась, а между тем сегодня было ее рожденье, и в этот день Субботин менее чем когда-нибудь желал бы огорчить свою Чернушку.

— Иринка! — закричал он обиженным голосом. — А что же здороваться-то не надо сегодня?

Девочка замедлила шаги и нерешительно оглянулась, но, заметив, что Лева слегка присел и широко раскинул руки, она быстро кинулась назад и, как всегда, радостно повисла у него на шее.

— Левочка, Левочка, что ты! Как же не надо, Левочка! — Иринка крепко прижалась к нему. — Ты не сердись, Левочка, это я только так, знаешь, так!.. А посмотри-ка на мою новую куклу, это мне мама сегодня подарила; видишь, какая чудная! Ты должен также поздороваться с нею, поцелуй мою Надю, я ее Надей назвала!

Субботину не понравилась кукла, он нашел, что эта новая Надя до смешного напоминала румяную Милочку, но, разумеется, ничего не сказал и, чтобы не огорчать ребенка, слегка прикоснулся губами к фарфоровому улыбающемуся лицу.

— Ну а теперь марш, сударыня, одеваться! — скомандовал он смеясь, и оба друга весело направились к дому.

X

Маленькая лужайка за оградою церкви пестрела разноцветными флагами и гирляндами из зелени и живых цветов; всюду виднелись красивые палатки, фантастические киоски, и молодые девушки в нарядных костюмах торопливо разбирали и развешивали в них свои товары.

Распорядители явились первыми, и теперь каждый был занят устройством своего столика.

Хорошенькая Лиза, в кокетливом костюме французской цветочницы, старательно раскладывала на большом подносе, обвитом дубовыми листьями, бутоньерки из роз и махровой гвоздики, а рядом с нею Милочка, изображавшая Ундину, с распущенными волосами и в целом облаке голубого газа, поспешно устанавливала бокалы для шампанского и вынимала розовые и сиреневые пакетики с конфетти.

Несколько взрослых гимназистов и два правоведа[11] суетились около нее, в качестве помощников и распорядителей. Но сегодня Милочка еле удостаивала вниманием своих несчастных поклонников. Она считала себя верхом совершенства в костюме Ундины и нисколько не сомневалась, что на празднике будет центром всеобщего внимания. Только вот Левы почему-то до сих пор не было! Интересно, однако, чем это он торговать собирается?!Милочка нетерпеливо оглядывалась по сторонам, но вдруг нахмурилась и с досадой обернулась к Лизе:

— Смотри-ка, Лизочка, вон там, направо, а ведь мы и не видали еще этой палатки, это что-то новое, наверное, твой брат устроил?!

— Да, это он устроил сегодня рано утром, — подтвердил Кокочка, стоявший неподалеку от них. — Мне его дворник сказал, и смотрите, mesdames, как коварно задумано, ай да Лева, молодец Лева, вы увидите, что он еще нас всех за пояс заткнет сегодня и прекрасно торговать будет; на такие вещи всегда большой спрос!

Неподалеку от них стояла хорошенькая, довольно высокая палатка, связанная из зеленого тростника, с боковой дверью и большим отверстием спереди в виде окна. Вся палатка была снизу доверху увешана разноцветными пряниками и производила действительно очень оригинальное впечатление.

— Фи! — поморщилась Милочка. — Охота ему торговать пряниками и коврижками, точно простой мужик-лоточник! Кроме уличных мальчишек, наверно, никто и не пойдет к нему! Как жаль, Лиза, что Левочка такой упрямый и не захотел в костюме рыцаря торговать у нашего столика! Он бы мог помогать мне разливать шампанское!

Милочке казалось, что состоять при ней в качестве помощника и разливать шампанское — большая честь.

Но более практичная Лиза сразу поняла, что в данном случае могло быть даже выгоднее торговать пряниками, чем цветами и шампанским, и потому уже заранее завидовала возможному успеху брата.

— Интересно, однако, какой же он костюм выберет для этого? не унималась любопытная Милочка. — Ведь, по условию, можно продавать только в костюме!

— Ах, почем же я знаю, душка! — нетерпеливо оборвала Лиза. — Да и не все ли равно нам, — должно быть, какую-нибудь рубаху у дворника Ивана возьмет, какой тут костюм нужен, чтобы торговать коврижками!

Девушка презрительно отвернулась и от нечего делать принялась снова переставлять вазы с цветами на своем столике.

Между тем любопытная публика стекалась со всех сторон на базар, местные жители и приезжие спешили сюда целыми семьями, и скоро небольшая лужайка за оградою церкви покрылась многочисленной праздничной толпою обывателей, дачниц и дачников села Муриловка. Детей собралось особенно много; для них была устроена верховая езда на маленьких пони вдоль берега речки и, кроме того, поставлено несколько бочек с отрубями, где были зарыты разные небольшие дешевые игрушки.

Воспитанники приходской церковной школы также присутствовали на базаре и теперь, разгуливая попарно на лужайке, не без любопытства разглядывали красивые киоски, где так заманчиво для них были выставлены всевозможные вкусные вещи: торты, пирожки, испанская земляника, мороженое…

Но больше всего их интриговал пряничный домик.

"Какие чудесные коврижки висят! — с восхищением думали дети. — Но только почему же это окно домика задернуто красною занавеской и там никто не торгует?!"

— А вот подождите, сейчас и торговать будут, сейчас придут! — с улыбкою уверял дворник Иван, стороживший палатку Левы. — Должно, задержались маленько.

— Господа! — громко раздалось в эту минуту на лужайке. — Смотрите, смотрите, Волк, Волк идет! Волк и Красная Шапочка с ним!

Дети шумною и веселою гурьбой бросились в ту сторону, тесно обступая оригинальную парочку, которая только что появилась на базаре и теперь с трудом пробиралась в толпе к пряничному домику.

Костюм молодого человека, изображавшего Волка, был, впрочем, очень несложен: он ограничивался одним головным убором в виде большой волчьей морды с оскаленною пастью. Но зато хорошенькая спутница его была прелестно одета и представляла маленькую сказочную героиню.

Смуглую головку девочки украшала кокетливая красная бархатная шапочка, из-под которой живописно выбивались непокорные пряди вьющихся темных волос; миниатюрный черный атласный лиф, белоснежная кисейная рубашка, кружевной передничек и пунцовая шелковая юбочка довершали этот костюм. На ногах — красные сафьяновые туфельки, а в руках она несла соломенную корзиночку с завтраком для больной бабушки.

Маленькая Иринка действительно была прелестна в новом костюме, и недаром на нее были обращены восхищенные взоры всей публики.

— Дай ручку, иди к нам, Красная Шапочка, улыбнись хоть разочек… подними свои чудные глазки!.. — раздавалось то и дело вокруг нее.

Но Иринка ни на кого не смотрела; она застенчиво опустила длинные ресницы и, вся красная от смущения, крепко ухватившись за руку Левы, почти со страхом, молча следовала за ним среди этой шумной толпы чужих людей.

— У-у-у-у, Волк-то, Волк какой страшный, он съест, съест тебя, Красная Шапочка! — смеялись дети. — Смотри, как он зубы скалит, иди лучше к нам!

Красная Шапочка, однако, так доверчиво прижималась к свирепому Волку, и он в свою очередь с такой нежностью глядел на свою маленькую спутницу, что, вопреки ужасам старой сказочки, на этот раз было вполне ясно для всех, что между ними были самые хорошие, можно сказать, даже приятельские отношения.

Лева довел Иринку до их пряничного домика, дворник Иван раскрыл перед нею боковую дверь палатки, и вот наконец-то красная занавесь у окна взвилась кверху, и в окне, обрамленном зеленою рамкою тростника, появилась смуглая головка Красной Шапочки.

— А, так, значит, вот кто будет продавать!

— Господа! — кричали обрадованные дети. — Красная Шапочка будет торговать коврижками, марш к ней за пряниками!

И скоро веселая толпа ребятишек всевозможных возрастов с шумом обступила ее палатку со всех сторон.

Лева остался снаружи, чтобы руководить торговлей и помогать Иринке, которая с непривычки страшно конфузилась и терялась.

Однако, благодаря присутствию молодого человека и его ласковому, спокойному голосу, девочка понемногу оправилась и скоро в свою очередь начала улыбаться, глядя на веселые, довольные лица окружавших ее детей.

В пряничном домике торговля шла очень бойко.

Лева нарочно назначил довольно низкие цены, доступные для всех, и не прошло и получаса, как у них уже весь наличный товар был продан, и пришлось прибегать к запасным ящикам, отставленным Иваном про всякий случай в сторонку.

— Молодец, Иринка! — весело шепнул ей Лева. — Представь-ка, мы уже на целые двадцать пять рублей наторговали с тобою!

— Правда, Лева, на двадцать пять рублей? А это разве очень много? Сколько копеек? — деловито и также шепотом переспросила девочка, еле поспевая протягивать в окно палатки пряники и коврижки.

— Много, много! — улыбнулся Лева. — Потом скажу, теперь некогда, смотри, вон там карапуз в красной рубашонке, он уже давно у тебя мятную рыбку просит, передай ему поскорей!

— Рыбку, рыбку мне, и самую большую! — кричал белокурый мальчик лет трех, тщетно стараясь приподняться на толстеньких ножках и дотянуться до окна. — Красная Шапочка, рыбку мне поскорей!

Иринка выбрала самую большую мятную рыбку и, перегнувшись в окно, протянула малышу.

Ей было ужасно весело.

Она никак не ожидала, что все пойдет так легко и удачно.

Отправляясь на базар вместе с Левой, она страшно боялась, что не сумеет справиться с делом и окажется в глазах своего друга неловкой и нелепой. Этого она боялась больше всего. И вдруг такой неожиданный успех, торговать оказалось просто и легко: нужно только поживее протягивать в окно желаемые пряники.

Все же остальное делал сам Лева; он получал деньги и давал сдачу, а Иринке оставалось только опускать в маленький ящик серебряные и медные монеты.

Между тем в соседнем киоске, разукрашенном сверху донизу разными флагами и пестрыми лентами, где продавали Лиза и Милочка, торговля шла далеко не так успешно.

Правда, несколько знакомых молодых людей из любезности купили себе по хорошенькой бутоньерке в петлицу, а Кокочка Замятин даже выбрал две самые большие, лучшие розы и тут же очень галантно преподнес их Лизе. Но больше покупателей не было.

Остальная публика равнодушно проходила мимо хорошенькой цветочницы и еще более равнодушно отнеслась к продаваемому рядом шампанскому.

Дачницы и дачники Муриловки в этот жаркий день предпочитали уютно усесться с семьей за самоварчиком и попросту напиться чайку с тортом и пирожками, которые по сходной цене продавались тут же, по соседству с пряничным домиком.

Лиза завистливо поглядывала в сторону брата и с досады успела перессориться со всеми, не исключая даже и Кокочки Замятина.

Милочка также была не в духе, несмотря на эффектный костюм Ундины, который, впрочем, некоторые дамы находили чересчур театральным. Ей еще не удалось продать ни одного бокала шампанского.

Один из ее поклонников, гимназист шестого класса, попробовал было прицениться и спросил, сколько стоит бокал. Но, узнав, что сдачи не дают, очевидно, передумал и спрятал обратно свою трехрублевку.

Такая досада, право!

Милочка после этого даже перестала говорить с ним, нахал этакий!

— Не унывайте, очаровательная Ундина! — утешал ее чахоточный правовед, которому строго-настрого были запрещены все спиртные напитки. — Вы увидите, что настоящая торговля начнется позднее!

— Когда все уйдут, должно быть? — сердилась Милочка. — Не на вас ли прикажете рассчитывать в таком случае?

Обиженный правовед собрался было ответить ей колкостью, но в эту минуту среди публики обнаружилось какое-то странное волнение, и, позабыв о Милочке, молодой человек вместе с остальными распорядителями поспешно кинулся к церковной ограде.

Хорошенькие продавщицы также почему-то заволновались и начали старательно оправлять свои столики, выдвигая наперед самые изящные и красивые вещи, назначенные к продаже.

Некоторые из них даже не преминули при этом украдкой взглянуть на себя в карманное зеркальце и как бы беспричинно сунуть себе в волосы две-три живые розы.

Их было так много, этих роз, под рукою!

Милочка также приколола две водяные лилии к своим золотистым локонам и теперь, полная ожидания, в мечтательной позе Ундины, так и застыла у своего столика.

— Муриловский барин, Муриловский барин идет! — раздавалось теперь возбужденно в толпе.

— Где, где? Вы не ошибаетесь? — спрашивали друг у друга присутствующие.

— Действительно, разве он? Ведь, говорили, не будет, он за границей!

— Нет, нет, он самый, третьего дня приехал и сейчас идет сюда!

— Вон видите, у церковной ограды, кажется, его батюшка задержал!..

Воспитанники сельской школы под предводительством своего учителя выстроились в ряд и, по-видимому, также кого-то ожидали теперь, нетерпеливо поглядывая по сторонам.

У входа на базар показалась небольшая группа мужчин.

Сам батюшка, отец Гаврила, в новой парадной рясе, за ним несколько молодых людей, распорядителей, с пестрыми бантиками в петлицах, а впереди всех высокая, статная фигура какого-то господина в сером, с тросточкой в руках и в мягкой, тоже серой, фетровой шляпе с широкими полями.

Господин шел медленно, слегка сгорбившись, и казался усталым и рассеянным.

Его красивое, благородное лицо имело отпечаток затаенной грусти, а темные прекрасные глаза оставались серьезными даже и тогда, когда он любезно разговаривал с молодежью и приветливо раскланивался с окружающими.

Владимир Павлович Стегнев, или Муриловский барин, как его чаще привыкли называть в селе, был одним из наиболее крупных местных помещиков и славился своим богатством, роскошной усадьбой и очень щедрой благотворительностью.

Естественно, что присутствие его на благотворительном базаре в пользу приходской школы было особенно желательным как для отца Гаврилы, радевшего об этой школе, так и для всех устроителей праздника. Но продавщицы радовались приходу щедрого помещика не только поэтому.

Муриловский барин был богат и еще далеко не стар. Правда, прекрасные глаза его глядели всегда сурово, а на висках и в темной шелковистой бороде уже начали появляться серебристые нити, но ведь это зависело не столько от его лет, сколько от пережитого им глубокого горя, а это делало Муриловского барина еще более привлекательным в глазах молодых девушек. Года три тому назад Стегнев перенес очень тяжелую утрату: в течение двух месяцев он поочередно схоронил и молодую, нежно любимую им жену, и маленькую красавицу дочь, девочку лет восьми, погибшую от дифтерита. С тех пор богатый помещик никогда не оставался слишком долго в своей роскошной усадьбе и большую часть года проводил за границей. Когда же возвращался домой, то избегал веселых собраний, редко показывался в обществе и только по просьбе отца Гаврилы, его приятеля, иногда соглашался появляться на благотворительных базарах, где, разумеется, его встречали всегда с радостью, как самого желанного гостя.

Стегнев считался попечителем приходской школы и вместе с отцом Гаврилой принимал самое деятельное и живое участие в устройстве и усовершенствовании этой школы.

Но в этом году устроители праздника не рассчитывали на его приход. Пронесся слух, что он еще не возвращался из-за границы, и потому внезапное появление его теперь на базаре произвело всеобщую сенсацию.

Муриловский барин был тут же встречен воспитанниками школы громким, дружным приветствием. Он ласково кивнул в сторону детей, любезно поздоровался с учителем и затем в сопровождении отца Гаврилы и распорядителей праздника медленно направился далее по лужайке, рассматривая на ходу разные палатки и киоски.

Но временами из вежливости он останавливался то у одного, то у другого столика, покупал без разбора все, что ему предлагали, массу всяких ненужных безделушек и затем шел далее все с тою же приветливой, но несколько рассеянной улыбкой.

Как ему надоели, в сущности, эти базары! Сколько раз он уже видел эти киоски в русском, японском, неаполитанском стилях!..

Муриловский барин направился теперь как раз к палатке, где продавали Лиза и Милочка Назимова.

Обе девушки, невольно немного волнуясь, еще издали следили за ним и, разумеется, приготовились с самой очаровательной улыбкой встретить у себя важного гостя.

Милочка только не знала хорошенько, следует ли ей при этом закинуть волосы за спину или предоставить им ниспадать длинными локонами на грудь и что лучше оставаться ли ей несколько отрешенной, томной и мечтательной или, напротив того, держаться более кокетливо и развязно?

Как жаль, что она не успела заранее посоветоваться об этом с Лизой!

— А вот тут, Владимир Павлович, наши главные участницы… — предупредительно начал было Кокочка Замятин, в качестве распорядителя стараясь направить богатого помещика к киоску Лизы и Милочки.

Но в эту минуту взрыв веселого детского хохота и густая, шумная толпа ребятишек, обступивших пряничный домик, невольно обратили на себя внимание Муриловского барина.

Стегнев обожал детей.

— Ну, а там что? — спросил он, обращаясь к священнику.

— А там Красная Шапочка с Серым Волком пряниками торгуют, Владимир Павлович, — засмеялся отец Гаврила, хорошо знакомый с Прасковьей Андреевной и очень любивший и Леву и маленькую Иринку.

— Вот как, Красная Шапочка с Серым Волком? — улыбнулся Стегнев, которому эта мысль, очевидно, показалась оригинальной. — Ну что ж, нужно пойти полюбоваться на Красную Шапочку, раз это так интересно!

И он, минуя киоск молодых девушек, круто повернул в сторону и направился к пряничному домику.

Замятин следовал за ним с вытянутой физиономией, предчувствуя, как ему попадет теперь от Лизы и в особенности от Милочки. Но чем же он виноват? Противный Субботин, чтоб ему пусто было с его пряниками и этой черномазой девчонкой!

Кокочка совсем позабыл, что еще недавно он сам находил Чернушку красавицей, но после сцены на балконе с его неудавшимся поцелуем Замятин невзлюбил маленькую Иринку, осмелившуюся так дерзко сравнить его великолепные усики с тараканьими.

Воспитанники школы при виде Стегнева и священника вежливо отступили назад, и Лева поспешил навстречу дорогим гостям, почтительно пропуская вперед отца Гаврилу и Муриловского барина.

— Ну, этот Серый Волк не из особенно грозных! — шутил помещик, которому открытое, располагающее лицо юноши очень понравилось. — Ну, а где же ваша Красная Шапочка, господин Волк? — продолжал он с улыбкой. — Ведите нас к ней поскорей, мы тоже пришли за пряниками!

У окошка палатки по-прежнему сидела маленькая Иринка, которая, увидав подходившего священника, еще издали принялась весело кивать ему.

— Ну что, много наторговала, шалунья? — проговорил отец Гаврила, останавливаясь около нее и ласково потрепав девочку за щечку. — Довольна ли ты, моя козочка?

Муриловский барин стоял рядом с ним и молча, не отрывая внимательного взора, следил за каждым движением девочки.

Он казался взволнованным, и на лице барина не осталось и следа от прежней скуки…

— Боже… что это, уж не сон ли!.. — Стегнев невольно провел рукою по лбу.

Перед ним, словно живой, воскресал образ его маленькой покойной Марины.

Сходство было разительное: те же большие лучистые глаза, те же вьющиеся, как смоль черные волосы, горячий румянец на смуглом личике и, наконец, эта ласковая, тихая улыбка с маленькой ямочкой на левой щеке.

— О Господи! — вырвалось из груди Владимира Павловича. Он едва владел собою.

Лева и священник с удивлением смотрели на помещика.

— Вам, кажется, нездоровится, Владимир Павлович? — заботливо обратился к нему отец Гаврила. — Сегодня жарко очень, не хотите ли чего-нибудь холодненького, освежиться?

— Может быть, бокал шампанского? — поспешил предложить Кокочка.

Но Муриловский барин отказался, он объявил, что от жары у него действительно слегка закружилась голова, но что это случается с ним и ему ничего не нужно, кроме возможности немного посидеть и отдохнуть около Красной Шапочки.

Лева поспешил вынести два стула — для помещика и для отца Гаврилы.

— Ну а теперь, моя маленькая красавица, я бы также желал получить от тебя пряник! — ласково проговорил Стегнев, обращаясь к Иринке. Голос его еще слегка дрожал, но он уже успел овладеть собою и казался спокойным. — Только с одним условием, Красная Шапочка, — продолжал помещик, — я бы хотел, чтобы ты сама выбрала для меня этот пряник по своему собственному вкусу.

Иринка густо покраснела. До сих пор ей приходилось иметь дело только с детьми, теперь же к ней обращался совсем чужой господин, да еще такой важный, серьезный…

"Но он все-таки добрый, должно быть! — подумала девочка. — Какие у него хорошие глаза, только ужасно грустные!" И ей стало почему-то немножко жаль его. "Нужно будет для него получше выбрать, если уж он так любит пряники", — решила девочка.

И Иринка принялась озабоченно пересматривать оставшийся у нее товар, стараясь как можно добросовестнее исполнить просьбу помещика.

— Вот этот! — проговорила она наконец с убеждением, протягивая Стегневу большого, розового мятного коня. — Этот самый хороший!

Дело в том, что он ей самой нравился больше всех и она даже хотела по окончании базара попросить у Левы одну такую розовую лошадку для себя.

Муриловский барин с признательной улыбкой принял мятного коня из рук девочки и, вынув радужную сторублевую бумажку, положил ее перед Красной Шапочкой на окно.

"Какая смешная картинка, разве такие бывают деньги?" — подумала Иринка. По ее мнению, настоящими деньгами могли быть только серебряные и медные монетки.

Но Лева быстро схватил бумажку и, возвращая ее Стегневу, почтительно проговорил:

— Простите, Владимир Павлович, но эта сумма чересчур велика, наша касса недостаточно богата, чтобы разменять такие крупные деньги.

— Зачем же менять, сдачи не требуется! — спокойно возразил помещик, отдавая обратно бумажку, и затем любезно добавил, обращаясь в сторону Красной Шапочки: — Я только что получил такого славного коня и из таких прелестных ручек, что, право, эта сумма мне вовсе не кажется чересчур большой!

— Вот видишь, Лева! — укоризненно заметила Иринка. — Я всегда говорила, что розовые лошадки — самые чудесные пряники, а ты все не верил!

Наивность Иринки невольно рассмешила присутствующих, но Муриловский барин казался совсем очарованным девочкой и не спускал с нее глаз.

— Послушайте! — проговорил он поспешно, обращаясь к Субботину. — Насколько я могу судить, мне кажется, торговля у вас идет очень удачно, я почти не вижу больше наличного товара, неужели вы все уже продали?

— Нет, у нас осталось еще несколько запасных ящиков с пряниками! — ответил Лева.

— Ну вот и прекрасно! — обрадовался помещик. — В таком случае я беру все, что у вас осталось, и заплачу за это отдельно, а теперь прикажите, пожалуйста, выкатить сюда какой-нибудь небольшой столик, мы поставим на него нашу маленькую Красную Шапочку, и я попрошу ее раздать от моего имени оставшиеся пряники крестьянским детям и ученикам приходской школы. Идет?!

Разумеется, все были согласны. Субботин ликовал.

Дворник Иван мигом раздобыл где-то у церковного сторожа небольшой деревянный стол и, казалось, сам радовался не менее Левы успеху маленькой барышни.

— Вот только бы скатерочку каку призанять где! — нерешительно проговорил Иван. — Стол-то, вишь ты, больно корявый попался!

— На что скатерочку? — усмехнулся Муриловский барин. — Мы его лучше цветами застелим! Ведь, наверное, тут где-нибудь можно будет цветов достать?!

— Конечно, конечно, как не достать? — засуетился Кокочка. — Пожалуйста, я сам провожу вас, Владимир Павлович, вот тут рядом, в соседнем киоске… наши главные устроительницы базара…

Стегнев нехотя следовал за ним, рассеянно слушая болтовню молодого человека, — казалось, ему жалко было расставаться с пряничным домиком.

Однако, увидав, сколько еще оставалось непроданных чудных цветов в киоске Лизы, он обрадовался и даже как будто немного повеселел. Муриловский барин скупил все, что было лучшего там; он выбрал самые большие и красивые розы и всю махровую бледно-розовую гвоздику. Но несмотря на такую щедрость помещика, хорошенькая цветочница чувствовала себя немного разочарованной.

Разве сама по себе она не заслужила хотя бы некоторого внимания? А между тем Муриловский барин даже и не взглянул на нее. Он был все время так занят выбором цветов, казался таким озабоченным… так спешил… Интересно бы узнать, для кого это ему понадобилось столько роз?

Милочка Назимова еще более возмущалась. Она ожидала, что Стегнев непременно попросит у нее бокал шампанского и, вероятно, даже пожелает, чтобы она предварительно немного отпила из этого бокала, а затем уже, конечно, подсядет к ее столику и рассыплется в комплиментах по адресу прелестной Ундины. А между тем ожидания ее нисколько не оправдались. Муриловский барин самым прозаическим образом попросил себе стакан сельтерской воды, заявив, что у него после шампанского смертельно болит голова, он, казалось, вовсе не заметил ее оригинального костюма.

"Урод, тюфяк, медведь этакий!" — мысленно награждала его Назимова самыми любезными эпитетами. Досада ее не имела границ.

Разве легко было, в самом деле, перенести такую неудачу на глазах у всех ее знакомых молодых людей!

Вот уж положительно ей не везло на этот раз! А тут, как нарочно, чахоточный правовед не спускал с нее своих насмешливых, золотушных глаз, и взгляд его, казалось, говорил: "Да, не везет, не везет вам что-то сегодня, прелестная Ундина".

Милочка готова была расплакаться от злости, и только мысль о предстоящем бале еще немного утешала ее. Она надеялась, что котильон будет танцевать с Левой, и тогда… О, тогда наконец!..

— Барышня, позвольте мне несколько пакетиков с конфетти? — любезно обратился к ней Муриловский барин.

Желая оставаться корректным по отношению к главным участницам базара, как ему говорили, Стегнев не захотел покидать киоска Лизы, не купив также чего-нибудь и у ее подруги. Он набрал целую массу конфетти, и затем, нагруженный всеми своими покупками, с большою охапкой махровой гвоздики и чайных роз, помещик быстро направился обратно к пряничному домику.

Там уже ожидали его.

Лева поднял на руки Иринку и поставил ее на стол, а Муриловский барин сложил у ног Красной Шапочки все свои цветы и пакетики с конфетти.

Девочка от восторга даже не знала, что сказать. Широко раскрыв глаза, она неподвижно стояла посреди стола, боясь, как бы не помять чудные цветы.

Неужели все эти алые и чайные розы принадлежали ей, ей одной?!

Стегнев любовался восторгом девочки. Казалось, в эту минуту он был не менее счастлив самой Красной Шапочки. Какою трогательной лаской светилось теперь печальное, серьезное лицо этого чужого человека!

Иринка подняла на него лучистые глаза и вдруг, поддавшись невольному порыву своего маленького благодарного сердца, закинула обе руки за шею Муриловского барина и крепко поцеловала его.

"Что это, неужели ему опять дурно?" — с тревогою подумал отец Гаврила, заметив, как внезапно побледнело смуглое лицо Стегнева.

Впрочем, это продолжалось только минуту.

— Hommage a la plus belle![12] — с шутливой улыбкой проговорил Муриловский барин, почтительно поднося к губам маленькую ручку ребенка, и вдруг, словно вспомнив неожиданно о каком-то спешном деле, наскоро распрощался с окружающими и быстро направился к выходу… — Что с ним?

Лева с удивлением взглянул на священника.

Но старик с тихою грустью провожал глазами удаляющуюся высокую фигуру помещика. Он понял наконец, в чем дело. Боже мой, как это ему раньше не пришло в голову!

— Ах, Левушка, Левушка! — проговорил отец Гаврила печально. — Да ведь наша маленькая Иринка — живой портрет его покойной дочери, а он безумно любил ее.

Между тем десятки загорелых детских рук шумно тянулись теперь к стоящей на столе девочке.

— Красная Шапочка, мне, мне пряник! — кричали почти все разом толпившиеся вокруг нее дети.

Лева поспешил на помощь, стараясь, по возможности, водворить порядок и помогая Иринке наделять ребятишек оставшимися пряниками и коврижками. После пряников последовала раздача розовых и сиреневых пакетиков с конфетти.

Дети начали с восторгом осыпать им друг друга и Красную Шапочку; Лева снял Иринку со стола и снабдил ее конфетти. Началась общая возня, в которой Иринка с наслаждением принимала самое живое участие, и, вероятно, этот веселый праздник еще бы долго не кончался, если бы снова не поднялся сильный ветер и на небе не показались большие черные тучи.

Публика начала поспешно расходиться.

Лиза и Милочка, боявшиеся за свои костюмы, также собирались домой. Замятин вызвался провожать их. Обе подруги были не в духе; праздник, по их мнению, прошел вяло и неудачно, а тут еще начал накрапывать дождь и они рисковали испортить свои костюмы.

— Возьмите и Иринку с собой, — попросил Лева, которому нужно было сдавать кассу священнику и потому некогда было самому проводить девочку домой.

Девушки, высоко приподняв подолы своих платьев, молча и с кислыми физиономиями возвращались с базара; а впереди всех, сияющая и радостная, бодро шла Иринка с огромным букетом в руках.

— Прощай, Красная Шапочка. Что за милый ребенок, вот душка-то! — то и дело раздавалось позади нее, а это еще более раздражало Лизу и Милочку.

"Эта противная Чернушка была прямо-таки царицею дня сегодня. Муриловский барин не только накупил у нее пряников за баснословную цену и засыпал ее цветами, но на прощание еще изволил поцеловать ей ручку, а при этом громогласно заявил: "Hommage a la plus belle!" Каково! Воображаю, как теперь зазнается эта глупая девчонка!", — с досадою думала Лиза, и ей вдруг захотелось чем-нибудь рассердить Чернушку, сорвать злобу на ней.

Как нарочно, в эту минуту Иринка взобралась как можно выше на соседний холмик у большой дороги и, еще раз обернувшись назад, посылала оттуда воздушные поцелуи Леве, надеясь, что он увидит ее на этом возвышении.

Ей было так весело сегодня, в день ее рожденья! Как чудно прошел весь этот день, и как она благодарна Леве!

— Пожалуйста, не кривляйся! — сердито одернула ее Лиза. — Нам некогда ждать тебя, и оставь, наконец, в покое несчастного Леву; воображаю, как ты надоела ему за целый день; положительно, надо удивляться его терпению! Словно нянька возится с тобой целый день!

— Ах, но ведь Левочка такой добрый, такой милый! — не без умысла протянула Милочка. — Разумеется, ему было бы гораздо веселее с нами, у нашего столика, он даже говорил нам об этом, — соврала она. — Но ведь в таком случае кто бы стал заниматься с Чернушкой, а бабушка так балует ее, нужно же ведь исполнить прихоть старушки!

— Это неправда, неправда! — воскликнула Иринка, сверкая глазами и с возмущением останавливаясь перед Милочкой. — Лева сам хотел, чтобы я продавала, и сам придумал для меня костюм Красной Шапочки, бабушка совсем не просила его об этом!

— Ты так думаешь?! — насмешливо кинула Милочка. — А что, если мне Лева говорил совсем иное?!

На минуту голубые глаза девушки злобно задержались на Иринкином личике.

— Право, мне кажется, — продолжала она, — ты способна вообразить, что бедному Левочке может доставить удовольствие возиться с такой маленькой глупой девчонкой!

Иринка бросила в ее сторону негодующий взгляд, но не прибавила больше ни слова и, гордо отвернувшись, быстро пошла по дороге вперед.

Кокочка находил эту маленькую сценку очень забавной, и ему тоже захотелось немного подразнить Чернушку. И то сказать, уж больно тут все носятся с нею!

— Кузиночка, а вы не заметили, как Лева все время смотрел в нашу сторону?! — проговорил он нарочно громко. — Вы какую кадриль танцуете с ним?

— Он просил меня оставить для него котильон, как наиболее продолжительный танец, — опять соврала Назимова. — Вероятно, это будет наш последний бал в Муриловке, а перед отъездом нам нужно еще так много… так много сказать друг другу!..

Замятин и Милочка рассчитывали, что Иринка опять рассердится и повернет к ним свое негодующее, пылающее личико, но ребенок, казалось, даже и не слыхал их.

Молча, с поникшей головой, возвращалась теперь домой Красная Шапочка. Все ее недавнее оживление потухло.

"Так, значит, вот что, Лева только из жалости так много возился с нею на базаре, чтобы угодить бабушке, а теперь, отправив ее домой, вероятно, даже рад, что отделался от нее, и, конечно, не дождется вечера, когда он будет танцевать и веселиться с большими, с этой противной злюкой Милочкой".

Непрошеные слезы обиды так и навертывались ей на глаза, но из гордости Иринка ни за что не хотела показать, что она плачет, и усердно закрывала лицо огромным букетом Муриловского барина. Не умея лгать сама, бедная девочка всему поверила и теперь желала только одного — как бы ей поскорей добраться домой и там на воле хорошенько выплакаться.

Ах, если бы мама догадалась и послала за нею кухарку к Субботиным!

XI

— Ну что же, моя ласточка, как удался базар?! — ласково встретила ее на балконе бабушка, с нетерпением поджидавшая свою любимицу.

Старушка была уверена, что Иринка с восторгом кинется ей навстречу и начнет рассказывать обо всем случившемся, а между тем ребенок стоял молча перед нею и выглядел таким печальным и бледным, что бабушка даже испугалась:

— Да что с тобою, ты здорова?

Вместо ответа Иринка порывисто бросилась на шею старушке и, спрятав личико у нее на плече, горько и жалобно разрыдалась.

Чудный букет махровой гвоздики и чайных роз выпал из рук девочки на пол, но она уже не думала о нем.

Бабушка совсем растерялась:

— Иринка, говори же, здорова ты, что опять случилось с тобою?

— Ах, Господи, бабушка, как скучно, ну вот опять: что случилось да что случилось! — с досадой воскликнула Лиза, вошедшая вслед за Иринкой на балкон. — Да говорю вам, одни ломанья только! Выругайте ее хоть раз хорошенько! Право, даже противно, до чего вы с Левой избаловали ее; скоро никому в доме проходу не будет от ее капризов.

Бабушка начала догадываться, в чем дело, и строго взглянула на Лизу.

— Опять, значит, дразнили ребенка.

В эту минуту у калитки сада показались несколько разодетых молодых дам и молодых людей, и хозяйка дома должна была поспешить навстречу своим гостям.

— Мы с тобою еще после поговорим об этом! — сухо заметила Прасковья Андреевна, обращаясь к Лизе, и, взяв Иринку за руку, быстро отвела ее к себе в комнату. — Посиди тут! — ласково проговорила она. — Успокойся немножко, я сейчас вернусь к тебе, и ты тогда мне подробно расскажешь, что с тобою случилось, хорошо?

Прасковья Андреевна ушла, и Иринка осталась одна в ее спальне.

— Ну что, небось рада теперь, маленькая сплетница! — с сердцем кинула ей Лиза, заглядывая в комнату. — Смотри же, не забудь в подробностях рассказать бабушке, как тебя тут все мучают и обижают. Должно быть, приятно сознавать, что из-за тебя вечно делают замечания другим?!

Лиза сердито захлопнула за собою дверь и, стараясь придать своему лицу как можно более приветливое и любезное выражение, быстро побежала за бабушкой встречать гостей.

Наконец-то Иринка осталась совсем одна! Слава Богу. О нет, Лиза напрасно думает, ей вовсе не надо, чтобы из-за нее бранили других, она не сплетница, да и зачем, разве это могло утешить ее теперь, когда ее горе столь велико! Нет, она никому не скажет о нем, никому!

"И Лева тоже ничего не узнает, вот только бы успеть уйти домой до него!" — думала девочка. Ах какая досада, право, что мама не присылает за нею кухарку! Она, конечно, решила, что, как всегда, Лева сам проводит ее. Но Иринка вовсе не желает этого, пусть он веселится с большими, она не станет надоедать ему. Иринка ничего не боится, она и сама дойдет домой, если так, ей никого не нужно!

При мысли, что ей не нужно и Левы, слезы снова навернулись на глаза девочки, но она гордо смахнула их рукой и, приотворив дверь, тихонько выбежала из комнаты.

Теперь оставалось только решить, каким образом лучше всего добежать домой, чтобы ее никто не заметил. Большою дорогою разве? Это проще всего, конечно, но там она, наверное, сейчас же наткнется на самого Леву; значит, остается лесом, той лесной тропинкой, где она так часто ходила вместе с ним!

При этом воспоминании Иринке опять захотелось плакать, но она удержалась.

Лесом так лесом, ведь она ничего не боится!

Девочка по задворкам тихонько проскользнула к калитке, которая вела на знакомую тропинку через ржаное поле в лес.

Однако ей не удалось убежать совершенно незамеченною для всех; маленький Бобик, любимый мопс бабушки, увидал, как она проходила по двору, и, вероятно благоразумно решив, что в такой поздний час детям совсем не следует бегать одним по лесу, припустил за нею.

Иринка сначала шла очень бодро; дорога была ей хорошо знакома, и она быстро достигла леса, но тут ей стало вдруг почему-то ужасно страшно.

"А если теперь настоящий волк выскочит навстречу?!"

Однако что это, о Боже! Она вдруг почувствовала, что земля под нею становится все более и более бугристой, топкой, кое-где даже как будто просачивается вода и ноги начинают понемногу вязнуть и погружаться во что-то мягкое, холодное…

"Болото! — с ужасом вспомнила Иринка. — То самое болото, через которое Лева уже столько раз благополучно переносил ее на руках".

Но теперь под влиянием последних дождей оно сделалось широким, и маленькая Иринка прекрасно сознавала, что самой ей никак не перескочить через него.

Как быть? В лесу становилось и холодно, и темно, и страшно, назад она идти не решалась… Бедная девочка опустилась на траву под большою сосною и горько заплакала. Ей почему-то казалось, что она никогда уже не выберется из этого леса, так и погибнет тут, и не видать ей больше ни мамы, ни бабушки, ни Левы!

— Ах, Лева, Лева! — всхлипывала Иринка. Это ради него она умрет…

А он, наверное, теперь с большими веселится… с Милочкой какой-то длинный котильон танцует… и не знает, что его бедную Иринку скоро волки съедят!

Горькие слезы неудержимо лились из глаз.

Маленький Бобик, не зная, чем утешить ее, принялся жалобно визжать и лаять.

Иринка только теперь заметила его и, несмотря на свое горе, ужасно обрадовалась ему.

Все же она была не одна в лесу, хоть кто-то немножко жалел и любил ее.

— Бобик, милый Бобик! — радостно позвала его девочка. — Иди, иди сюда, мы теперь с тобою вместе погибнем!

Но мопс почему-то вдруг быстро рванулся с места и кинулся в сторону.

— А, Бобик! Ты как сюда попал?! — послышался знакомый голос. — Значит, я не ошибся, это ты так жалобно визжал и лаял тут, с кем ты?

— Лева! — громко воскликнула Иринка и вдруг, позабыв все свои обиды и недавние слезы, кинулась ему навстречу.

— Наконец-то! Слава Богу! Ах как ты меня напугала, Иринка! — Лева был ужасно рад.

Он вернулся домой почти тотчас же после того, как девочка убежала в лес.

Бабушка, задержавшаяся с гостями, не успела переговорить с Иринкой. Она наскоро передала Леве, в чем дело, и послала его к себе в спальню, думая, что девочка все еще ждет ее; но Иринки не было там, и никто не видел, как и куда она ушла.

Лева обошел весь сад, заглянул в свою комнату и, нигде не найдя девочку, начал серьезно беспокоиться, и решил отправиться к Дарье Михайловне, чтобы узнать, в чем дело.

Лиза рассердилась:

— Ах, Господи, да когда же ты бросишь наконец возиться с этой девчонкой?! Ну ушла, и слава Богу, чего тебе еще? Целый дом гостей, сейчас подают чай, после чая собираются танцевать, а ты опять уходишь!

Но Лева только холодно взглянул на сестру и, отыскав свою фуражку, быстро отправился в лес, нисколько не обращая внимания на воркотню и недовольство Лизы, бессердечный эгоизм которой глубоко возмущал юношу.

Он спешил в овраг кратчайшим путем, через ржаное поле и лес, и тут, благодаря Бобику, совершенно случайно наткнулся на Иринку. Ну, слава Богу! Лева действительно был искренне рад. Какое счастье, что он нашел ее! Что бы сказала Дарья Михайловна, если бы он вдруг явился теперь без нее.

При одной этой мысли Лева пришел в ужас. Но он не хотел обнаруживать своей радости перед девочкой. По его мнению, Иринка заслуживала строгого выговора, а потому Субботин старался казаться как можно строже и серьезнее.

— Это еще что за новая фантазия, сударыня? — проговорил он сурово, недовольным тоном. — Кто позволил тебе убегать без меня домой да еще лесом, в такую пору?! Ты, должно быть, и не подумала, как мы все будем тревожиться о тебе?

— Кто "все"? — резко спросила девочка.

В эту минуту темные тучи над лесом слегка рассеялись и полный месяц разом озарил всю небольшую лесную прогалину на краю болота, где стояли теперь Лева и Иринка.

— Кто "все"? — Темные глаза девочки пристально и вызывающе смотрели на Леву.

— Как кто? Ну, мама, бабушка… я, наконец…

— Мама и бабушка да, это правда! — Иринка виновато опустила голову.

— Ну а я-то что же, меня-то ты забыла? — Леве даже стало немножко обидно.

— Тебе… тебе все равно!… — тихонько проговорила Иринка и вдруг заплакала.

Лева с удивлением смотрел на девочку, но, вдруг вспомнив, что ему говорила бабушка, тоже начал смутно догадываться, в чем дело.

— Ирина! — проговорил он серьезно. — Расскажи мне подробно все, что случилось после того, как мы расстались с тобой на базаре?!

Но Иринка стояла, молча опустив голову.

— Пойдем домой, Лева! — проговорила она наконец тихо, каким-то измученным голосом. — Я устала… и мама ждет нас!

Девочка действительно еле держалась на ногах.

Лева быстро нагнулся, чтобы взять ее на руки.

"Все равно завтра узнаю, в чем дело! — решил он. — Бедняжка и вправду совсем измучилась сегодня! А я-то еще собирался бранить ее".

Молодой человек чувствовал в эту минуту безграничную нежность к этому беспомощному существу.

— Хорошо, пойдем домой, коли так! — согласился он. — Полезай скорей ко мне на плечи!

Но девочка опять тихонько отстранилась от него.

— Не надо! — проговорила она решительно. — Я пойду сама, тут близко!

— И через болото пойдешь сама? — усмехнулся Лева.

С минуту Иринка колебалась.

— Ну хорошо! — проговорила она наконец. — Через болото перенеси меня, но больше я не пойду лесом!

— Скажите, пожалуйста, почему же это вдруг такая немилость?

Лева старался шутить, но непривычный тон девочки начинал серьезно задевать его.

— Я не хочу, чтобы ты носил меня, я буду сама ходить!

— Ну хорошо, хорошо, ходи сама! — согласился опять Лева, не желая противоречить. — Только в другой раз, а сегодня ты устала, и я донесу тебя на руках!

Он, как перышко, поднял ее с земли и в два прыжка очутился по ту сторону болота.

— Ну вот и спасибо, а теперь спусти меня, я пойду сама! — снова и на этот раз еще решительнее заявила Иринка.

Это было уже слишком. Лева наконец не выдержал.

Нет, он не станет откладывать, он еще сегодня узнает, он должен узнать, в чем дело. Субботин никогда и не предполагал, что он так близко к сердцу примет странное настроение этого ребенка.

— Ирина! — проговорил он резко, спуская девочку на землю. — Я хочу знать, что случилось, сейчас же хочу знать, понимаешь! И если действительно ты меня любишь и считаешь своим другом и братом, то ты должна мне по-прежнему все откровенно рассказать! Иначе я никогда больше не приду в "Сад Снегурочки" и не стану даже говорить с тобою!

Последняя угроза оказала действие. Иринка опять заплакала.

— Но, Лева… я… я… не могу тебе все рассказывать, я не должна… — сквозь слезы жалобным голосом всхлипывала девочка. — Лиза будет сердиться, она говорит, что я маленькая сплетница, что мне приятно когда из-за меня бранят других!

— Лиза дура!.. — невольно вырвалось у Субботина; теперь он уже не сомневался более, в чем дело; опять, значит, эта злючка раздразнила бедного Жучка!

Лева был страшно зол. Но странно, чем больше злился и волновался Лева, тем спокойнее и веселее становилось на душе у девочки.

Леве уже не нужно было оправдываться и убеждать ее; теперь, когда Иринка была с ним, слышала его голос, смотрела в его открытое лицо, она верила ему без слов.

Девочка инстинктивно понимала теперь, что все, что ей говорили о нем, была неправда и что она не могла надоесть ему, потому что по-прежнему оставалась его маленьким другом, его дорогим Жучком.

Разумеется, кончилось тем, что Иринка совершенно искренне и откровенно все рассказала Субботину: как сильно ее огорчили слова Милочки и Лизы, когда они возвращались с базара, как она собиралась потом нарочно ничего не говорить об этом даже ему и бабушке, чтобы не заслужить названия маленькой сплетницы, и, наконец, как она решилась уйти одна домой, не желая долее надоедать и мешать ему веселиться с большими!

Лева шел рядом с нею, молча слушая наивную исповедь ребенка.

Но в душе его кипело самое искреннее негодование, и суровая складка пролегла между темных бровей.

Нежное любящее сердце Левы не могло постигнуть жестокости девушек по отношению к этому маленькому доверчивому существу. Как он жалел теперь, что отпустил Иринку одну! Какой бы это был счастливый день для нее, день ее рожденья! Он так заботился об этом, так радовался ее успеху, ее детскому веселью!

Лева знал, что скоро уезжает, и ему с бабушкой особенно хотелось еще раз порадовать девочку и хорошенько отпраздновать это последнее рожденье, проведенное вместе.

И вот теперь все было отравлено, и вместо радости бедная девочка испытала незаслуженное горе и пролила много слез.

"Черт знает что такое!" — возмущался Субботин. Нет, он этого не простит! Они еще пожалеют о своей жестокости, сегодня же пожалеют!

— Ирина! — проговорил он серьезно, и голос его звучал странно, почти торжественно. — Выслушай меня внимательно и обдумай хорошенько мои слова. Я требую от тебя одного обещания, с тем чтобы впоследствии ты никогда больше не забывала о нем!

Они подошли в эту минуту к оврагу, как раз в том месте у речки, где когда-то, в начале лета, оба с восхищением любовались последними лучами вечерней зари.

Теперь над ними расстилалось звездное небо, и полная луна заливала фосфорическим светом речку и овраг и белые стены маленького домика Дарьи Михайловны.

Лева остановился и, взяв обе руки Ирины, глядел на нее любящим взором.

— Ирина! — проговорил он тихо. — Обещай мне, что с этих пор ты никогда больше не будешь ничего скрывать от меня и не станешь слушать других, если они будут утверждать, что ты надоедаешь мне. Я смотрю на тебя как на родную; для меня ты — моя маленькая нареченная сестренка, и ты должна верить мне, Ирина! Обещаешь?

Лева нагнулся к девочке, стараясь поближе заглянуть в ее милое заплаканное личико:

— Обещаешь?

Вместо ответа Иринка обвила руками голову Левы, крепко и горячо прильнула к нему губами.

Много лет спустя Лева все еще помнил и эту тихую лунную ночь, и этот горячий порыв ребенка, так беззаветно, навсегда подарившего ему свое любящее сердце

Силы между тем совсем изменяли бедной девочке, утомленной всеми волнениями дня и поздним часом; она еле держалась на ногах.

Лева взял ее на руки. Иринка не противилась больше; она приникла головой к его плечу и сейчас же закрыла глаза. Недавние слезы еще дрожали на ее длинных ресницах, но на душе ребенка уже было по-прежнему светло и отрадно.

— Лева! — проговорила она со счастливой улыбкой, почти засыпая. — Как хорошо, как хорошо было на базаре… вот только розы… розы мои… я, кажется, их у бабушки забыла… Лева, собери их, пожалуйста…

Вечером Лиза, разодетая в бальное платье, с гирляндою живых цветов в волосах, торопливо вошла в спальню бабушки.

Старая горничная поправляла в углу лампадку, и, кроме нее, в комнате никого не было.

— Аннушка! — нетерпеливо спросила девушка. — Мне говорили, что Лева вернулся, ты не видала его?!

— Как же, как же, он тут был, только не сейчас, а, почитай, уже минут двадцать тому назад!

— Минут двадцать, что же он тут делал?

— Да вот, все с какими-то цветами возился, кружку требовал, а сам за водой ходил, чтобы, значит, посвежее были..

— Ну а потом?

— Ну а потом к себе ушел и двери запер.

— Дверь запер?

Лиза всплеснула руками и, подобрав подол своего бального платья, поспешно кинулась в комнату брата.

Увы, Аннушка была права. Дверь была закрыта, и сквозь щель ее огня уже не было видно.

— Лева, Лева, да никак ты с ума сошел! — сердито стучалась к нему Лиза. — Неужели ты уже разделся и лег? Это чистейшее безобразие, зала полна народу, все ждут, начали танцевать… а дирижера нет! Отвечай сейчас, скоро ли ты придешь и что мне сказать гостям?

— Скажи им, что я извиняюсь, что мне нездоровится и я совсем не приду! — послышался за дверью решительный ответ Левы.

Ни угрозы, ни просьбы Лизы не могли повлиять на его решение; он остался непоколебим и в этот вечер к гостям не вышел.

Роль дирижера пришлось волей-неволей взять на себя Кокочке Замятину; но бал прошел вяло, и молодой офицер напрасно выбивался из сил, стараясь оживить танцы; он не обладал в этом отношении талантом Левы, и отсутствие молодого хозяина оказалось гораздо более ощутимым, чем могла ожидать этого даже сама Лиза.

XII

Прошло несколько дней.

Погода на дворе стояла все время дождливая и пасмурная; нельзя было ни кататься на лодках, ни устраивать веселых пикников, и молодежь поневоле сидела дома и смертельно скучала.

Летом в дурную погоду почему-то бывает всегда особенно тоскливо на дачах, а тем более людям праздным и не умеющим заняться никаким делом.

Лиза и Милочка целыми днями бесцельно слонялись по комнатам, то приваливаясь на кровать под предлогом головной боли, то забираясь с ногами на кушетку с каким-нибудь романом, который, однако, так и не раскрывался, то, наконец, принимаясь за вышиванье, но в результате по всем углам валялись только мотки шелка и наперстки.

От нечего делать они придирались к прислуге, дразнили Бобика и, пользуясь отсутствием Левы, который по делам уехал на несколько дней в город, отчаянно изводили Иринку. Девушки все еще не могли простить ей недавнего успеха на базаре и их неудавшегося танцевального вечера из-за отсутствия Левы.

Но, к немалому удивлению и досаде Лизы и Милочки, девочка с некоторых пор относилась очень холодно ко всем их придиркам и намекам о Леве.

Последний разговор с ним в лесу произвел на Иринку глубокое впечатление. Девочка обещала не слушать, когда другие будут нарочно дурно отзываться о нем, и она действительно больше никого не слушала, и это новое, столь необычное поведение еще более подзадоривало и раздражало обеих подруг.

Не желая с ними ссориться, Иринка обыкновенно отмалчивалась или убегала в комнату к бабушке.

— Беги, беги, маленькая сплетница! — кричали ей тогда вслед Лиза и Милочка. — Беги к бабушке и постарайся хорошенько нажаловаться ей на нас!

Кончилось тем, что девочка почти совсем перестала бывать у Субботиных и только изредка, по утрам, и то ненадолго, прибегала повидаться с бабушкой, пока Лиза еще спала.

— Ты что-то загордилась, моя девочка? — шутя укоряла ее Прасковья Андреевна, не подозревая, в чем дело. — С тех пор как Лева уехал, и не показываешься больше; совсем позабыла меня, старуху!

Иринка краснела, опускала глаза и затем принималась горячо целовать и обнимать бабушку, однако ни разу не проговорилась о том, что заставляло ее теперь так редко бывать у Субботиных.

Впрочем, Иринке и дома не было скучно. Маленькая дачка Дарьи Михайловны состояла из трех небольших, светлых и чистеньких комнат; тут было тепло и уютно.

Девочка, сидя на полу в детской, где были отведен большой угол для ее куклы, целыми днями с наслаждением возилась со своей Надей. Она теперь почти не расставалась с нею и даже на ночь пробовала сначала укладывать ее с собою. Но Дарья Михайловна запретила это делать, боясь, что во сне она нечаянно может уронить и сломать дорогую куклу. Иринка устроила для нее кроватку около своей постели и каждый день вечером, ложась спать, раздевала и укладывала свою куклу и при этом никогда не забывала попрощаться с нею, покрывая поцелуями румяные и вечно улыбающиеся глазки хорошенькой Нади.

Бабушка и Дарья Михайловна надарили ей всяких лоскутков, и в дождливую погоду Иринка все время проводила в своем углу, тихонько играя с куклой и старательно работая над ее приданым.

Однажды, в один из таких пасмурных, сереньких деньков, когда с самого утра беспрерывно моросил мелкий дождь, у калитки их палисадника показалась высокая фигура Замятина, а за ним Лиза и Милочка.

Бабушка послала Лизу к Дарье Михайловне, чтобы пригласить ее и Иринку назавтра к ней на шоколад по случаю ее именин.

Иринка, как всегда, сидела в своем углу и тихонько играла с Надей. Она только что закутала ее в голубой кашемир и, распустив белокурые волосы куклы, старательно заплетала их в две косы и перевязывала голубою ленточкою.

— Иринка, иди сюда! — окликнула ее Дарья Михайловна. — Гости пришли, бабушка нас завтра к себе на именины зовет!

Иринка с куклою в руках весело вбежала в столовую, где сидели гости, но, увидев Лизу и Милочку, инстинктивно попятилась назад.

— Что же ты не поздороваешься как следует? — рассердилась Дарья Михайловна. — Разве учтиво стоять таким истуканом?

— Ах, Дарья Михайловна, не браните ее, мы уже привыкли к этому! — протянула своим слащавым голоском Милочка. — Ириночка не очень-то балует нас своим вниманием, а за последнее время так почему-то даже и совсем разлюбила нас! Правда, Чернушка?

Милочка с самой обворожительной улыбкой смотрела теперь на девочку.

— Правда! — ответила Иринка совсем искренне, и ее темные глаза вызывающе уставились на Милочку.

Всем сделалось немного неловко, Милочка сильно покраснела, а Дарья Михайловна с удивлением глядела на свою Иринку, совершенно не понимая, в чем дело.

Увы, как и многие матери, Дарья Михайловна слишком мало вникала в душевное состояние Иринки, считая, вероятно, излишним серьезно относиться к детским настроениям, а потому она часто и не подозревала о том, что происходило в душе ее дочери.

Вечно занятая делом и удрученная всякого рода материальными заботами, она не имела возможности подолгу заниматься с Иринкой, и нередко случалось, что даже Лева и бабушка гораздо лучше нее понимали и знали, что могло радовать или огорчать девочку.

— Можешь убираться к себе в детскую, если не умеешь быть вежливой! — строго обратилась она к девочке. — Право, мне даже совестно за тебя! На месте Лизочки я бы никогда не пришла по такой погоде, чтобы приглашать тебя!

— Я к бабушке пойду на именины, а вовсе не к ней! — угрюмо ответила Иринка.

— Ты ни к кому не пойдешь, если будешь продолжать в таком духе! — еще строже заметила Дарья Михайловна, положительно не понимая, что сталось с ее кроткой Иринкой. — Теперь я сама вижу, что Лизочка действительно была права, утверждая, что бабушка и Лева ужасно избаловали тебя, ты совсем испортилась!

Обе подруги ликовали. Наконец-то Чернушку выругали, поделом ей!

Иринка собралась уходить к себе, но Милочка задержала ее.

— А у тебя новая кукла, Чернушка, — ласково проговорила она. При чужих Милочка всегда была ласкова. — Что ж это ты не похвастаешься нам? Какая нарядная, кто тебе подарил? Дай-ка ее сюда!

Иринка не двигалась с места и еще крепче прижала к себе свою Надю.

Как нарочно, в эту минуту Дарью Михайловну зачем-то отозвали на кухню.

— А я так догадываюсь, кто ее подарил Чернушке! — засмеялся Кокочка, пользуясь отсутствием Дарьи Михайловны. — Mesdames, неужели вы не замечаете, кого напоминает эта прелестная кукла в таком фантастическом голубом одеянии и с этой распущенной золотистой косой? Не замечаете?!!

— Ундина, Ундина! — воскликнула Лиза, угадав тайную мысль Кокочки, и вдруг громко расхохоталась.

— Ну понятно, Ундина! — подтвердил Замятин, очень довольный своей выдумкой. — Как понятно и то, что ее подарил Чернушке Лева. Разумеется, он выбрал эту красавицу нарочно и только потому, что она напоминала ему знакомые черты! Вы понимаете, что я хочу сказать, кузиночка? Зна-ко-мы-е черты! — значительно протянул Кокочка, кивая в сторону Милочки.

— Эту куклу мне подарила мама, а вовсе не Лева! — послышался негодующий, звенящий голосок. — И Лева никогда не находил ее красавицей, он даже раз сказал мне, что у нее очень глупое лицо, только потом добавил, что, верно, это оттого, что она еще маленькая, а у маленьких детей иногда бывают такие лица… Но теперь, теперь… — Девочка вдруг запнулась, она в первый раз критически взглянула на свою Надю. О Боже, как она прежде не замечала этого! Рыжий таракан был прав! Эти светлые волосы, эти противные голубые глаза, это улыбающееся румяное лицо… Да, да, рыжий таракан был прав!

Иринка почти с отвращением глядела теперь на свою красивую куклу. Нет, она не станет больше любить ее… не станет, не станет!

— Теперь, — проговорила она решительно, — я и сама вижу, что она глупая. Лева говорил правду, и я больше не буду играть с нею!

Девочка пренебрежительно швырнула куклу на стол и молча, вся бледная, со сжатыми губами и потемневшими глазами, вышла из комнаты.

— Иринка, ты свою куклу на столе в столовой забыла! — несколько минут спустя, когда ушли гости, заметила ей Дарья Михайловна, входя в детскую. — Пожалуйста, чтобы этого не было в другой раз! — прибавила она недовольным тоном. — Если ты будешь так швырять свои игрушки и так мало дорожить ими, то я лучше подарю эту куклу Машутке, вероятно, она будет больше беречь ее!

Дарья Михайловна положила куклу на кровать девочки и, захватив свой зонтик и шляпу, вышла из комнаты. Иринка осталась одна.

Девочка подошла к постели и сосредоточенно всмотрелась в свою куклу…

"Нет, все так… так, она не ошибается!.." — Улыбающееся, румяное лицо куклы по-прежнему сохраняло выражение вербного херувима и безмятежно глядело лазурными глазками.

— Машутка! — проговорила вдруг девочка, резко отворяя дверь в кухню. — Машутка, иди сюда!

Машутка была дочерью кухарки, четырехлетняя толстенькая кубышка, отличавшаяся необычайными разрушительными способностями, вследствие чего она вечно ходила заплаканная, так как ее постоянно кто-нибудь за что-нибудь бранил.

— Машутка, иди сюда!

Машутка выбросила осколки только что разбитой ею чашки и, очень довольная, что на этот раз матери не оказалось на кухне, заспешила на коротеньких ножках к Иринке.

— Машутка, возьми Надю, ты можешь играть с нею! — решительно проговорила Иринка, передавая куклу ребенку. — Только унеси ее поскорее отсюда, я не хочу ее больше видеть!

— А мамка не выпорет? — усомнился ребенок, не веря своему счастью и не осмеливаясь дотронуться до нарядной куклы, предмета ее давнего и тайного вожделения.

— Не выпорет, не выпорет, — успокаивала Иринка. — Я скажу, что сама дала, бери скорей и уходи!

— Машутка сломает Надю, Иринка не выпорет Машутку? — снова спросила кубышка.

— Нет, нет, ничего тебе не будет, только уходи, пожалуйста!

Иринка чуть не насильно сунула куклу в руки Машутке и, осторожно отстранив девочку, быстро захлопнула перед нею дверь своей комнаты.

Ей стало вдруг невыразимо тяжело; она бросилась на постель, где только что лежала ее Надя, уткнулась в подушку и горько заплакала.

Машутка постояла с минуту перед закрытой дверью детской, но, убедившись, что действительно никто не собирается отнимать у нее куклу, крепко схватила ее обеими руками и, очень довольная таким неожиданным чудным подарком, быстро ретировалась с ним за печку.

Девочка благоразумно решила, что в этом укромном уголке ее все-таки не так-то легко найдут, а потому, если и выпорют (в чем она, впрочем, нисколько не сомневалась), то выпорют не сейчас, а до тех пор она еще успеет насладиться новой игрушкой.

Несколькими минутами позднее Ульяна, Машуткина мать, вернувшись из прачечной, была очень удивлена, не найдя в кухне своей дочери.

"Видно, притомилась и заснула где-нибудь в углу", — решила Ульяна и спокойно принялась чистить к ужину рыбу.

Но Машутка и не думала спать: она по-прежнему сидела за печкой и была поглощена своим новым занятием. Неразлучный товарищ ее, Васька, большой серый кот, свернулся клубочком у ног девочки и тихонько мурлыкал, но сегодня ей было не до него, она была занята очень серьезным делом.

На коленях у Машутки лежала красавица Надя, и девочка, вооружившись толстою шпилькой, которую нашла тут же за печкой, самым старательным образом выковыривала глаза несчастной кукле — Машутка никак не могла понять, как это Надя сама подымает и опускает веки.

— Наверное, там внутри кто-нибудь ей глазки за веревочку тянет! Нужно бы посмотреть, что там у нее внутри.

Она была убеждена, что для этого ей стоит только проковырять малюсенькую-малюсенькую дырочку, и тогда она сразу поймет, в чем дело, и увидит, что скрывается внутри куклы.

— Вот подожди, подожди, сам увидишь! — деловито замечала она, обращаясь к коту, но Василий не выражал ни малейшего любопытства. Умудренный долгим опытом, старый кот заранее предвидел, чем все это кончится, и был прав: новая затея девочки окончилась весьма плачевно — она так долго и так усердно сверлила голову куклы, что наконец оба глаза провалились внутрь головки и красавица Надя ослепла.

Машутка была поражена.

Она никак не ожидала такого результата и серьезно перепугалась.

"Ну, значит, порки не миновать!" — подумала она.

Вместо прежних голубых глаз два больших темных отверстия зловеще смотрели на не в меру любознательную Машутку.

Она попробовала просунуть внутрь толстенький дрожащий пальчик, надеясь как-нибудь подцепить провалившиеся глаза куклы и снова водворить их на место, но, разумеется, ничего не вышло.

Машутка растерянно поглядела на Ваську, потом на куклу, потом опять на Ваську и вдруг громко и отчаянно разревелась. Все равно уж, если пропадать, так лучше разом, пусть слышат!

— Ах, батюшки, да никак это моя Машутка за печкой! — удивилась Ульяна. — И где ее только, прости Господи, нелегкая носит, в самый-то что ни на есть грязный и темный угол затесалась! Не я буду, коли девчонка там опять чего-нибудь не нашкодила, недаром так долго молчала!

Ульяна довольно бесцеремонно вытащила из-за печки измазанную сажей и копотью Машутку и только открыла рот, чтобы как следует отчитать грязнулю, как из рук девочки выпала на пол изувеченная кукла Иринки, не менее грязная, чем сама Машутка.

Ульяна так и ахнула.

В эту минуту она, наверное, перепугалась не менее самой Машутки.

— Ох ты доля, доля моя несчастная! — завопила в отчаянии кухарка. — Пропала моя головушка, что-то теперь нам от барыни будет?! Не дите ты мне родное, а убыток один, как есть убыток!

Машутка принялась реветь еще громче.

— Чего орешь без памяти?! — накинулась на нее Ульяна. — Я те заткну глотку, вот подожди у меня, будешь знать, как чужие игрушки таскать да портить!

И кухарка, быстро выдернув из веника несколько сухих прутьев березы, приподняла сзади рубашонку бедной кубышки и собиралась уже на этот раз серьезно и как следует отстегать ее. Но тут дверь в кухню из детской отворилась и на пороге показалась бледная, взволнованная Иринка.

— Ульяна, не трогай Машутку! — громко проговорила она. — Она не виновата, я сама дала ей Надю!

— Сама? — усомнилась кухарка, недоверчиво покачав головой. — Да полно вам, барышня, ни в жисть не поверю, что сама, да нешто возможно такую-то куклу да вдруг ей давать! Известное дело, вечная вы заступница, только балуете дрянную девчонку, выпороть ее следует, тогда бы и помнила впредь, как чужие вещи таскать.

Кухарка опять было принялась за розги.

Но Машутка со всех ног бросилась к Иринке, уцепилась за ее платье и начала жалобно всхлипывать.

Иринка заслонила собою ребенка и еще раз громко и отчетливо повторила:

— Машутка говорит правду, она не виновата, я сама дала куклу!

— Ты дала сама? — послышался вдруг строгий голос за нею, и Дарья Михайловна, незаметно вошедшая в кухню, теперь с изумлением остановилась перед девочкой.

— Да, сама! — тихонько повторила Иринка, краснея.

Дарья Михайловна положительно больше не узнавала ее.

— Ульяна! — проговорила она серьезно. — Я не позволяю бить Машутку, она маленькая и действительно ни в чем не виновата. Наказана будет одна Иринка!

Дарья Михайловна подняла с полу несчастную куклу и, полная искреннего негодования, вышла из кухни.

Иринка с виноватым видом медленно последовала за нею.

Было решено, что в наказание она не пойдет на другой день на шоколад к Субботиным.

— Можешь сидеть одна дома, если ты такая скверная девчонка! — объявила Дарья Михайловна и, очень недовольная дочерью, ушла к себе в комнату.

Иринка покорно выслушала приговор матери.

"Да, я злая, злая, я скверная!" — мысленно в отчаянии повторяла девочка, стараясь не глядеть в ту сторону, где лежала теперь искалеченная Надя.

Дарья Михайловна положила куклу на диван.

Иринка взяла свой шерстяной платок и тихонько прикрыла им куклу.

Взглянуть на нее она не решалась.

Что значили все угрозы и жестокие слова матери по сравнению с теми укорами совести, которые внутренне испытывала сама девочка; Иринке казалось, что она совершила преступление, и она несказанно, глубоко страдала.

Всю ночь изувеченная кукла не давала покоя девочке; то ей снилось, что она лежит тут же рядом с нею и жалобно плачет, то ей казалось, что кукла сбросила с себя шерстяной платок и теперь украдкой насмешливо поглядывает на нее лазурными глазками.

Девочка в волнении бросалась к дивану, но на нем по-прежнему неподвижно лежала слепая Надя, а вместо глаз у нее были две большие черные дыры.

Иринка громко бредила и металась во сне.

Дарья Михайловна несколько раз ночью подходила к ее постели и с беспокойством щупала лоб: нет ли жару?

Теперь она уже досадовала на себя и сожалела о своей недавней строгости.

— Стоило, право, из-за куклы подымать такую кутерьму, ишь ведь как разгорячилась, бедняжка! Это все потому, верно, что я ее завтра не хотела на именины к бабушке брать!

И Дарья Михайловна решила, что непременно простит Иринку и возьмет ее с собой.

Но, к удивлению матери, Иринка, хотя и извинилась за сломанную куклу и за то, что она была такою злою и скверною девочкой, но тем не менее сама отказалась идти на именины к бабушке и объявила, что желает остаться дома.

— Ну ладно, ладно, уж полно тебе грустить-то! — уговаривала теперь девочку сама Дарья Михайловна. — Мало что было да прошло, и поминать не следует, пойдем-ка лучше со мной к бабушке, она, наверное, ждет нас.

Но девочка так настойчиво отказывалась и был у нее при этом такой мрачный, убитый вид, что Дарья Михайловна не стала более уговаривать ее и отправилась на именины одна.

До именин ли было бедной Иринке? Она знала, что сегодня из города должен был вернуться Лева, а как она покажется ему после того, что случилось, как сознается ему в своей вине?! Лева, конечно, сейчас же заметит, что у нее заплаканные глаза, но что подумает он, когда узнает, какая она злая, скверная девочка? Будет ли он еще любить ее после этого? Наверное, нет!

Иринка в сотый раз задавала себе эти вопросы и, не находя ответа, сидела бледная, с потухшими глазами в своей детской, а рядом с нею на диване лежала прикрытая шерстяным платком слепая кукла, и Иринка по-прежнему не решалась смотреть в ее сторону.

XIII

У Субботиных между тем набралось довольно много народу.

Бабушка велела накрыть на балконе. По случаю ее именин длинный обеденный стол был уставлен сегодня всевозможными тортами и печеньями, а посредине стояла большая ваза с шоколадом, и Аннушка в парадном белом переднике и белом чепчике разносила его гостям.

Милочка Назимова, как самая близкая подруга Лизы, разумеется, пришла одной из первых. Вся в белом, с пучком розовой гвоздики в волосах, она казалась сегодня особенно интересной; рядом с нею сидел Кокочка Замятин, а около него Лиза, в ярко-пунцовой блузке и с красными маками в темной косе.

Молодежь весело и оживленно болтала между собою, и с общего согласия было решено сейчас же после шоколада отправиться кататься на лодках — благо погода совсем разгулялась и дождя не предвиделось.

Самой последней пришла Дарья Михайловна. Она казалась расстроенной.

— А где же Иринка? — сейчас же заметил Лева.

— Надеюсь, она здорова? — с участием спросила в свою очередь бабушка.

— Здорова-то здорова… — нерешительно проговорила Дарья Михайловна, усаживаясь между Левой и бабушкой. — Да только…

— Да только что? — нетерпеливо перебил Лева.

— Да уж не знаю, как и сказать, право, странная она у меня со вчерашнего дня, не пойму ее.

— И вы поэтому решили оставить ее одну и не взяли к нам? — нахмурился молодой человек.

— Ну да, поэтому, то есть нет, не поэтому, я сначала было решила… Да вы не злитесь, пожалуйста, Левочка, дайте досказать по порядку!..

— Ну что ж, говорите, говорите, слушаем-с!.. — Субботин нетерпеливо барабанил по столу кончиком чайной ложечки. — Слушаем-с, слушаем-с!

— Ну так вот… — начала Дарья Михайловна. — У нас, видите ли, вчера целая драма разыгралась!

— Когда вчера? — почему-то полюбопытствовала Лиза.

— Да, кажется, сейчас же после того, как вы все ушли!

Лиза и Милочка быстро и значительно переглянулись. Это, однако, не ускользнуло от Левы.

— Вы говорите все, кто же все, Дарья Михайловна? — еще более хмурясь, переспросил юноша, и черные глаза его пытливо остановились на сестре. — Ты там была, Лиза, с кем?

— Ах, оставь, пожалуйста, эти инквизиторские взгляды! — вспылила вдруг Лиза, неизвестно почему. — Что за допросы такие! Меня бабушка послала туда пригласить Дарью Михайловну на сегодня.

— А нам с Кокочкой было скучно, и мы пошли провожать ее! — слегка жеманясь, протянула Милочка с самой очаровательной улыбкой.

— И ради развлечения, вероятно от скуки, принялись дразнить маленького ребенка! — угрюмо добавил Лева, бесцеремонно отворачиваясь.

— Ах, ничего подобного! — быстро вступилась Дарья Михайловна. — Да не сердитесь вы, ради Бога, уверяю вас, никто и не думал обижать Иринку. Дайте мне досказать по порядку!..

— В самом деле, дай же досказать, Лева! — проговорила бабушка и тут же тихонько шепнула ему: — Будь полюбезнее с гостями, мой друг, ведь так нельзя, наконец, ты хозяин.

Лева замолчал, но не стал любезнее и, угрюмо опустив голову, продолжал по-прежнему тихонько барабанить по столу ложечкой.

— Ну так вот, — снова начала Дарья Михайловна. — На прошлой неделе я подарила на рождение Иринке прекрасную, дорогую куклу; мне ее одна моя пациентка из Парижа привезла. Разумеется, Иринка никогда такой чудной куклы не имела и вначале казалась очень довольна ею, можно сказать, не расставалась со своей Надей (она ее Надей назвала). И вот вдруг почему-то вчера сразу разлюбила ее, понимаете — сразу! И я даже представить себе не могу — почему?

— Зато, может быть, ты с Милочкой могла бы объяснить нам почему! — не утерпел Лева, обращаясь к сестре.

Лиза густо покраснела.

— Я не понимаю твоего вопроса! — презрительно ответила она. — Уверяю тебя, что нам с Милочкой совершенно безразлично, любит или не любит свою куклу твоя Иринка.

— Ну что же, что же дальше, однако, душечка, продолжайте, пожалуйста! — вмешалась Прасковья Андреевна, желая предупредить новую вспышку между братом и сестрою.

— Вчера, после вашего ухода, господа, — принялась снова рассказывать Дарья Михайловна, — нахожу я эту самую куклу брошенною на столе в столовой. Меня, признаться, немного рассердило невнимание девочки к своим вещам и удивило отчасти, так как, в сущности, это вовсе не похоже на Иринку.

— Это правда. Иринка замечательно аккуратный ребенок! — подтвердила бабушка.

— Ну вот, господа, взяла я эту куклу и говорю Иринке так строго, знаете: "Сударыня, мол, если вы не умеете беречь ваших игрушек, то, пожалуй, лучше будет мне эту куклу нашей Машутке подарить!" И что же, как бы вы думали? Возвращаюсь я вечером с практики и узнаю, что моя Иринка уж и сама отдала свою Надю Машутке, ну а та, конечно (ведь вы знаете нашу Машутку), сейчас же распорядилась с ней по-свойски, и смотрю, кукла уже без глаз!

— Ай да Машутка! Молодец Машутка! Вот и прекрасно! — совершенно неожиданно для всех воскликнул Лева и даже как будто повеселел.

— Как так прекрасно?!

Бабушка и Дарья Михайловна с недоумением смотрели на него.

— Такую-то дорогую куклу и вдруг сломать, и это, по-твоему, прекрасно! — воскликнула с деланным пафосом Лиза.

— Ах как жаль, как жаль, право, а мы с кузеном еще вчера только так любовались ее белокурыми волосами и голубыми глазками! — лицемерно протянула Милочка и кокетливо перебросила через плечо золотистую прядь своих длинных волос.

— Не знаю уж, право, чем вы там любовались с кузеном! — резко проговорил Лева. — А по-моему, так у этой куклы всегда была необычайно глупая физиономия, и я давно желал, чтобы она как можно скорее разбилась. Разумеется, Иринка, как умная девочка с тонким вкусом, не могла под конец не заметить этого, а потому прекрасно сделала, что отдала ее. При первой же встрече с Машуткой непременно что-нибудь подарю ей! Славная девочка!

Лева был груб и чувствовал, что бабушка недовольна им, но он не мог сдерживаться, так как теперь для него совершенно ясно было настроение бедной Иринки.

И эту маленькую радость, значит, нужно было отравить ребенку!

— Однако, кузиночка, — рассмеялся довольно бестактно Замятин, — нужно сознаться, что наш принц-невидимка не особенно любезный кавалер! Вы, кажется, только что сказали, что восхищались голубыми глазками этой куклы, а она между тем после этого… после этого… — Кокочка из вежливости не докончил.

Милочка густо покраснела. Она метнула злобный взгляд в сторону Замятина и, пожимая плечами, небрежно заметила:

— Мне кажется, мы уже давно привыкли к такого рода любезностям со стороны Левочки, а потому ему было бы трудно теперь удивить кого-нибудь из нас в этом отношении!

— Ах, простите, пожалуйста, Людмила Сергеевна! — очень сухо и церемонно проговорил Лева, наклоняясь к девушке через стол. — Я ведь, разумеется, никак не мог предположить, что вы находили сходство между собою и этою несчастною куклой! Извините меня в таком случае за мою невольную бестактность! — Субботин холодно смотрел на Милочку.

— Однако почему же вы все-таки не взяли Иринку с собою? — снова обратился он к Дарье Михайловне.

— Я полагаю, мой друг, понятно почему! — наставительно заметила Лиза. — Вероятно, вы на этот раз в виде наказания оставили ее дома, Дарья Михайловна? He правда ли? И прекрасно сделали в таком случае! — добавила она авторитетно. — Вам следует быть построже с Иринкой, она ужасно избаловалась за последнее время!

— Можешь быть покойна! — язвительно оборвал ее Лева. — С этих пор Дарья Михайловна будет, конечно, всегда обращаться к тебе за педагогическими советами. — Молодой человек был страшно возмущен и с досады даже побледнел немного. — Значит, вы попросту наказали Иринку? — повернулся он к Дарье Михайловне с негодованием.

— Ах, Господи, да умоляю вас, не злитесь так, Левочка, ну да, наказала, то есть нет, я только хотела наказать, но потом раздумала… — немного путаясь, стала оправдываться Дарья Михайловна, которая и без того уже с самого утра чувствовала себя почему-то виноватой. — Понимаете, только хотела!.. Но Иринка так плохо спала всю ночь и так бредила, что я испугалась за нее и сейчас же утром предложила ей идти вместе со мной. Но, представьте, она сама отказалась, и я никак не могла уговорить ее, вот ведь какая упрямая девочка, так и осталась одна дома. Да бледная, хмурая такая сегодня, молчит все, просто не знаешь, как и быть с нею, я и решила лучше не принуждать ее, пусть остается, если хочет!

— Это вы напрасно, душечка, напрасно! — укоризненно заметила бабушка. — Вам бы не следовало оставлять ребенка одного в таком настроении!

— Бабушка, позвольте, я сейчас сбегаю за Иринкой и приведу ее сюда? — предложил Лева, которому уже давно не сиделось на месте.

— Да, да, голубчик, — согласилась бабушка. — Я и то хотела предложить тебе, приведи-ка ты ее сюда поскорее, мне тоже недостает сегодня моей Иринки!

— Ах, бабушка, да куда же вы усылаете его, ведь мы собирались на лодках кататься! — воскликнула Лиза.

— Разве вы не понимаете, милая барышня, что наш принц соскучился без своей дамы сердца? — решил подразнить ее Замятин.

— Но, может быть, ему просто захотелось в куколки поиграть, — в свою очередь язвила Милочка.

— А почему бы и нет, вот именно в куколки, — с вызывающим видом обратился к ней Лева. — Уверяю вас, Людмила Сергеевна, что иногда фарфоровые куклы бывают куда интереснее живых; положим, те и другие одинаково глупы, но зато первые, по крайней мере, только глупы, между тем как вторые часто и злы к тому же!

Лева отыскал свою фуражку и, не прощаясь, быстро вышел из комнаты.

Иринка сидела на низенькой скамеечке около кровати и, печально опустив голову, по-прежнему думала все одну и ту же свою неотступную, грустную думу.

Девочке представлялась столовая бабушки, наполненная народом. Много, много собралось там гостей сегодня, и Лева тоже с ними.

Но вот входит мама.

"А где же Иринка?" спрашивает бабушка, но мама молчит, ей совестно за свою Иринку, а Лева ничего не спрашивает, он уже догадывается, что Иринка наказана и что она злая, гадкая девочка!..

И наконец мама рассказывает правду! И все гости и Лева сразу узнают, почему она сидит одна дома, и Лева уже больше не любит ее и теперь больше не придет к ней! Никогда, никогда!

Иринка так увлеклась, что последнее слово произнесла вслух трагическим тоном:

— Никогда!!!

— То есть что, собственно, "никогда"? — неожиданно раздался над ее головой знакомый голос.

Иринка испуганно подняла голову. В дверях детской стоял Лева и с насмешливой улыбкой смотрел на девочку.

— Что "никогда"? — повторил он. — Позвольте полюбопытствовать, сударыня: почему это вы не соблаговолили явиться сегодня на именины к нам?

"Почему, почему! — думала девочка. — Разве это легко сказать — почему?! Лева, очевидно, еще ничего не знает, он по-прежнему шутит с нею, но когда он узнает… тогда…" О, ей было совсем не до шуток теперь!

Иринка опустила голову на руки и горько заплакала. Худенькие плечики девочки вздрагивали под ситцевым красным передничком. Лева с нежностью глядел на плачущего ребенка, и его сердце было переполнено самым искренним возмущением против тех, кто осмелился незаслуженно обидеть его дорогого Жучка.

"Жестокие, бессердечные!" — думал юноша, но старался казаться веселым. Прежде всего ему хотелось поддержать и успокоить девочку.

— Иринка! — проговорил он. — Если ты будешь так плакать, то кончится тем, что и я заплачу, а тогда и Машутка, пожалуй, заревет, и у нас в комнате будет настоящий потоп!

— Ах, ты ведь еще не знаешь, ничего не знаешь, Лева! — сквозь слезы проговорила девочка. Ей, право, было не до шуток!

— Извините, пожалуйста, сударыня, я прекрасно все знаю и даже нарочно пришел, чтобы с вами переговорить об этом!

Иринка подняла к нему испуганное, заплаканное лицо.

— Ты знаешь? Что ты знаешь?

— Я все знаю! — делая ударение на слове "все", объявил Лева. Он нарочно забегал вперед, желая как можно скорее избавить ребенка от необходимости неприятных признаний. — Я все знаю! — повторил он. — Я знаю, что ты отдала свою куклу Машутке, что Машутка, как и следовало ожидать, сейчас же выколола ей глаза и что твоя Надя временно ослепла!

— Не временно, а совсем, навсегда ослепла! И это я нарочно, нарочно сделала, ты не знаешь! — Иринка опять заплакала.

Лева чувствовал, что нужно переменить тон.

— Ирина! — проговорил он решительно. — Я сейчас же уйду, если ты не перестанешь плакать. Терпеть не могу слез! И затем встань, пожалуйста; невозможно говорить с человеком о деле, когда он сидит где-то под ногами, поворачивается спиной и к тому же еще все время ревет!

Иринка вытащила носовой платок и принялась усердно тереть глаза.

— Ну вот и прекрасно, давно бы так. А теперь иди сюда и изволь слушать! — все так же серьезно продолжал Лева. — Сейчас будет разбираться твое дело, ты подсудимая, а я судья.

Судья уселся в кресло и посадил подсудимую к себе на колени.

— Прежде всего, — начал он важно, обнимая девочку, — ты заслуживаешь строгого выговора за то, что осмелилась предпринять такой серьезный шаг, не посоветовавшись раньше со мною, твоим старшим товарищем и другом!

У подсудимой немного отлегло от сердца, и она виновато просунула свою ручку в руку судьи.

— Во-вторых, — продолжал судья, — я нахожу твой поступок крайне легкомысленным, так как существует много других более благоразумных способов отделаться от тех вещей, которые нам почему-нибудь надоели. Допустим, например, что тебе перестала нравиться твоя новая кукла, чему я вполне сочувствую, между прочим, так как она и мне никогда не нравилась; оба мы не любим светлых волос и голубых глаз, но ведь это еще не значит, что светлые волосы и голубые глаза некрасивы, это только вопрос вкуса, Черный Жук, и то, что не нравится нам, может легко понравиться кому-нибудь другому. Почему бы не подарить ее какой-нибудь бедной девочке, только, разумеется, постарше и поумнее Машутки. Стой! — воскликнул он неожиданно. — Мне пришла сейчас блестящая мысль: представь себе, что твоя Надя отправилась гулять по сырой погоде, промочила себе ноги и сразу ослепла, что случается иногда при сильной простуде, и вот я везу ее в игрушечный магазин, то бишь в лечебницу для глазных больных, а дня через два она возвращается к тебе опять совершенно такою же, какой была прежде?! И после этого мы отдаем ее от твоего имени в городскую больницу для хронически больных детей. Идет?

— Ох, Лева! — с облегчением воскликнула девочка, поднимая к нему счастливое, благодарное лицо. Иринке даже не верилось, что ее горе можно было так легко и скоро уладить. Милый, милый Лева, как она любит его!

Девочка крепко прижалась к Леве; она почувствовала, как что-то тяжелое отлегло у нее от сердца, и в эту минуту она была бесконечно благодарна своему другу.

— Ну вот, значит, и сговорились! — весело воскликнул Субботин, очень довольный, что девочка опять стала улыбаться. — Тащи ее скорее сюда, твою Надю, сейчас посмотрим, в чем дело!

Иринка пошла за куклой. Она осторожно откинула платок и теперь в первый раз решилась взглянуть на свою Надю вблизи.

О Боже, неужели это ее прежняя любимица, когда-то такая красивая, такая нарядная! Волосы всклокочены, лицо и платье испачканы сажей, а вместо глаз два глубоких темных отверстия.

Иринка вдруг позабыла о своей бывшей ненависти к кукле и о ее сходстве с Милочкой; в эту минуту перед нею лежал лишь ребенок, искалеченный и больной благодаря ей.

Девочка опустилась на колени около дивана, обвила обеими руками изуродованную голову своей Нади и горько заплакала.

— Ах, а я ведь так любила, так любила ее! — приговаривала Иринка сквозь слезы, и сердце ее переполняло раскаяние и бесконечная жалость к истерзанной кукле.

Лева вернулся к себе таким взбешенным, каким его давно уже не видели домашние. Он сейчас же прошел в комнату к бабушке и там о чем-то долго и горячо говорил с нею.

В результате оба они на другой день поехали в город и вернулись оттуда только к обеду с длинной большой картонкой в руках.

— Уж опять не новый ли костюм для твоей Чернушки? — усмехнулась Лиза.

— Нет, новый костюм "болотной ведьмы" для твоей Милочки! — огрызнулся Лева. — Ты послезавтра, кстати, приглашена на шоколад к Назимовым, так можешь ей передать это от меня!

— Бабушка, слышите, он опять не желает идти к Назимовым! — заволновалась Лиза. — А там танцевать собираются днем! Скажите ему, что это невежливо, наконец, ведь сама Екатерина Петровна приглашала его! Противный мальчишка! — С досады Лиза даже покраснела.

— Ах, матушка, оставь ты нас, пожалуйста, в покое с твоими Назимовыми! — неожиданно разгневалась бабушка. — Удивляешь ты меня, право, со своей Милочкой! Да неужели эта пустоголовая девица все еще не могла заметить, до какой степени ее кривлянья противны Леве и как мало он желает бывать у них? Решительно не вижу основания приневоливать его к этому. Да послезавтра оно было бы и невозможно, так как в этот день у нас у самих гостья к трем часам на шоколад приглашена!

— Вот как! — удивилась Лиза. — Что же это за важная особа такая, для которой назначают отдельный прием и без нас?

— Очень даже важная! — спокойно ответил Лева. — Мы послезавтра к трем часам к себе Иринку на шоколад ждем!

XIV

— Бабушка, вы уж этак как-нибудь поторжественнее, знаете! — хлопотал Лева в назначенный день перед приходом Иринки. — Нужно, чтобы она видела, что мы ее действительно как настоящую гостью принимаем!

— Да уж успокойся, успокойся, пожалуйста! — смеялась бабушка. — Останется довольна твоя Иринка, я, кажется, ничего не забыла!

— Вы где велели накрыть?

— Да на балконе, как в тот раз.

— И шоколад будет?

— И шоколад будет, и ее любимый миндальный торт, и сладкие пирожки с яблоками, и дыня, и конфеты! Ну что, доволен, ничего не забыла? — Прасковья Андреевна с ласковой улыбкой смотрела на своего любимца. — А вот и гостья дорогая, легка на помине! — воскликнула старушка. — Иди скорей, встречай свою Иринку!

За решеткой сада показалось розовое кисейное платьице и белый передник девочки.

Иринка осторожно отворила калитку сада и с беспокойством заглянула на балкон, но, убедившись, что там, кроме Левы и бабушки, никого не было, радостно кинулась к ним навстречу.

— Бабуся, бабуся, ведь вы никого больше не ждете сегодня? Лева обещался, что мы только втроем будем, это правда, только втроем? — Девочка нежно прижалась к старушке.

— Ну нет, не совсем втроем, — таинственно усмехнулась бабушка. — Будет и еще одна особа с нами.

Личико Иринки невольно вытянулось. "Господи, неужели Милочка?" — подумала она с испугом.

— А кто, бабуся?

— Увидишь потом, нечего любопытствовать заранее, мы ее тебе за шоколадом представим, ну, иди пока в комнату Левы, а я велю Аннушке все приготовить тут.

Проходя по балкону мимо накрытого стола, Иринка не могла не заметить, как парадно он был сервирован и сколько на нем стояло вкусных вещей. Только вот таинственный четвертый прибор сильно смущал и беспокоил ее. Для кого-то он предназначался сегодня?

— Иринка, мне нужно кое-что показать тебе, — проговорил Лева, как только она вошла в его комнату. — Посмотри-ка!

Молодой человек вынул из комода длинную картонку и поставил ее перед девочкой.

Иринка подняла крышку и, к великому удивлению своему и радости, увидела в ней свою старую куклу Надю. Кукла глядела на нее смеющимися лазурными глазами, и румяное лицо ее более прежнего напоминало краснощекого вербного херувима. Но голубого одеяния, напоминавшего Ундину, на ней уже не было. Его заменило простое, темно-коричневое платье, какие носят сестры милосердия в больницах. Светлые волосы Нади были прикрыты белым чепцом, белая пелеринка и белый передник с большим красным крестом на груди довершали новый костюм куклы.

— Иринка! — проговорил Лева, внимательно наблюдая за девочкой. — Помнишь, мы решили с тобою несколько дней тому назад, когда твоя Надя поправится, пожертвовать ее в детскую городскую больницу? Ты не передумала?

— Конечно, нет, Лева! — живо воскликнула Иринка Теперь, когда она убедилась, что ее Надя по-прежнему хороша и здорова, тяжесть спала с ее сердца, но зато к ней вернулась и ее прежняя странная антипатия к этой смеющейся, красивой кукле.

— Отдай ее, отдай, Лева! — проговорила она настойчиво, быстро закрыв крышку картонки, в которой лежала теперь ее прежняя любимица в новом одеянии сестры милосердия.

Лева казался очень довольным.

— Ну и прекрасно, коли так, прекрасно! — весело проговорил он. — А теперь, Черный Жук, пойдем шоколад пить, нас бабушка на балконе, верно, уже давно ждет!

Иринка доверчиво повисла у него на руке, но, перед тем как войти на балкон, однако, не удержалась и на ходу еще раз тихонько спросила:

— Лева, скажи мне по секрету, а кто у вас будет за шоколадом?

— Ах какая ты любопытная! — расхохотался юноша. — Ну, так и быть, уж изволь, скажу: одна молодая особа. Ты ее еще не знаешь, но сейчас познакомишься и, как я надеюсь, даже скоро и подружишься. Бабушка! — громко проговорил он, входя на балкон. — Иринка сгорает от нетерпения познакомиться с нашею новой гостьей, представьте их, пожалуйста, друг другу!

Смущенная девочка застенчиво следовала за ним и теперь нерешительно остановилась в дверях.

Но что это?

Внезапно яркий румянец залил ее смуглое лицо и даже шею.

Девочка неподвижно, в немом восторге смотрела перед собой.

За столом перед четвертым прибором сидела прелестная большая кукла с длинными черными локонами и темными глазами. На ней был костюм Красной Шапочки, а на коленях лежал букет чайных роз и розовой махровой гвоздики.

Стоит ли говорить, как счастлива была Иринка?

Радости девочки не было границ: она то принималась целовать куклу, то бросалась в объятия Левы и бабушки, то зарывала нос в чайные розы и, наконец, от счастья совсем растерялась.

— Смотри, смотри, Лева, у нее ведь черные волосы и темные глаза, как у тебя! — повторяла Иринка с восхищением.

— И как у тебя! — улыбался Лева.

— Она будет нашей дочкой! — объявила девочка. — Но как же мы назовем ее, Лева? Ты должен придумать для нее самое-самое хорошее имя!

Лева тихонько откинул со лба девочки непокорные черные кудри и, невольно любуясь оживленным ее видом, проговорил серьезно:

— Мы назовем ее Иринкой, нашей Иринкой, Черным Жучком, это самое хорошее имя!

XV

В семье Субботиных начали серьезно готовиться к отъезду.

Несмотря на пасмурную, довольно дождливую погоду, конец июля и первая половина августа пролетели совсем незаметно для маленькой Иринки. И она очень удивилась, когда ей сказали, что лето уже прошло и что скоро наступит осень, та холодная, темная осень, которой она всегда так боялась и про которую почему-то совсем забыла.

С каждым днем Муриловка все более и более пустела: приезжие спешили обратно в город, знакомые разъезжались, и по большой дороге с утра до вечера тянулись возы, загроможденные имуществом дачников.

Какое грустное время!

Иринка сидела печально на дерновой скамейке в "Саду Снегурочки" и старательно укутывала в пуховый платок свою новую куклу, а у ног ее летали желтые листья березок, и осенний ветер с каждым новым порывом относил их все дальше и дальше от родимых деревьев.

В последнее время девочка нередко оставалась одна.

Дворник Иван раздобыл где-то парусную лодку для своего молодого барина, и теперь они часто проводили вместе целые дни на воде, несмотря на пасмурную и иногда даже ненастную погоду. Лева страшно увлекся этим новым для него спортом.

Вместе с Иваном он нередко с утра уезжал на дальнее озеро, под названием Чертово, очень глубокое и очень бурное, а так как эти прогулки считались небезопасными, то, несмотря на все просьбы и мольбы Иринки, Лева никогда не соглашался брать ее с собой.

— Сиди дома, малыш, еще какая-нибудь щука проглотит, — отшучивался он.

И бедная девочка послушно оставалась дома, тихонько поверяя свое горе новой любимице, черноглазой Иринке.

Однажды, почти перед самым отъездом своим в Петербург, Лева заранее обещал девочке в случае хорошей погоды зайти за нею после завтрака, с тем чтобы вместе отправиться в лес и там в последний раз попрощаться со всеми их любимыми местами.

Иринка была ужасно рада: она так давно не гуляла с Левой. И вечером, засыпая, она все время поглядывала в окно своей детской.

"Ну, слава Богу! — думала Иринка. — Уж если звезды, то, значит, небо чистое и завтра будет хорошая погода!"

Но назавтра все небо заволокло темными тучами, и с самого утра уже начал моросить мелкий дождь.

Лева забежал только на минуту предупредить, чтобы его не ждали, так как, пользуясь ветреной погодой, он уезжал с Иваном на Чертово озеро.

Иринка была очень огорчена, ей даже плакать захотелось, но, зная, как сердится на это Лева, она делала неимоверные усилия, чтобы удержаться от слез.

Дарья Михайловна, не любившая лодок и боявшаяся за Леву, также была недовольна.

— И куда это вас только несет, Левочка, по такой погоде! Смотрите-ка, что на дворе делается, хороший хозяин собаку не выпустит, а вы на озеро собираетесь! Не понимаю я, право, вашу маму и бабушку, о чем они только думают, мало ли бывало несчастий на этом проклятом озере, каждое лето кто-нибудь да тонет!

— Полно вам каркать-то, Дарья Михайловна! — смеялся Лева. — Волков бояться — в лес не ходить!

И молодой человек, наскоро попрощавшись с Иринкой, бодро выбежал из дому, направляясь к речке, где его уже поджидал Иван с парусной лодкой.

Иринка незаметно проскользнула в сени и со всех ног бросилась за ним.

— Лева, подожди, подожди, — громко кричала она на ходу, боясь, что не успеет нагнать его.

Но тоненький голосок ее относило ветром в сторону, и молодой человек ничего не слышал.

— Барин, а барин, смотрите-ка, это, кажись, маленькая барышня бежит за вами! — проговорил Иван, стоявший внизу у берега и издали заметивший тоненькую фигурку, спускавшуюся в овраг.

Лева быстро обернулся.

В эту минуту запыхавшаяся Иринка уже почти настигла его.

— Иринка, иди сейчас же домой! — проговорил Субботин недовольным тоном, подходя к девочке. — Как ты смела выбежать по такой погоде, марш домой сейчас!

Но Иринка крепко ухватилась за его рукав и всеми силами старалась оттащить его от берега.

— Лева! Не уезжай, не уезжай! — повторяла она с возрастающим ужасом. — Ты потонешь, непременно потонешь. Мама говорит — если такая погода, всегда тонут!

— Перестань говорить глупости, Иринка, я не люблю этого! — рассердился Лева, довольно резко высвобождая свою руку. — Я не маленькая девочка, чтобы всего бояться и вечно сидеть около мамы. Ступай домой, говорят тебе, ты вся промокнешь и еще простудишься, ступай сейчас, или я серьезно рассержусь на тебя!

Молодой человек вскочил в лодку и начал отчаливать. Однако в последнюю минуту ему стало немножко жаль девочку.

— Постараюсь вернуться к восьми часам и тогда забегу к тебе чай пить! — крикнул он ей на прощанье, и лодка, слегка покачиваясь, быстро понеслась вниз по течению, постепенно превращаясь на горизонте в небольшую черную точку, над которой широко раздувался белый парус.

Иринка стояла на берегу, пока эта маленькая точка совсем не скрылась из глаз.

— Постараюсь вернуться к восьми часам, к восьми часам!.. — машинально повторяла девочка, медленно возвращаясь домой.

Она не замечала, как ветер рвал ее волосы, как промокли ноги, как вымокло платье…

— Ты что это у меня сегодня такая скучная, — несколько раз спрашивала у нее Дарья Михайловна, с удивлением глядя на девочку, неподвижно сидевшую у окна и почему-то сегодня не игравшую даже со своею любимой куклой. — Болит, что ли, где? Отчего не играешь с Иринкой?

— Я сейчас буду играть, ничего не болит! — вяло отвечала девочка и для виду брала куклу и начинала укачивать ее, но уже минуту спустя снова забывала о ней, по-прежнему задумчиво глядя в окно, откуда виднелась светлая полоска воды Чертова озера.

— Мама, скоро ли будет восемь часов? — то и дело спрашивала девочка, как только немного стемнело и прислуга внесла зажженную лампу в их маленькую столовую.

— Да что с тобой, устала ты, что ли, спать хочешь? — удивлялась Дарья Михайловна. — Здорова ли?

— Ах нет, мама, я не хочу спать, я здорова, пойдем гулять, пойдем на речку!

Иринка беспокоилась, она так и рвалась из дому, и чем более приближался назначенный час, тем тревожнее и тревожнее она становилась.

— Да что вы, барышня! Какая тут речка! — возмутилась кухарка. — Нешто не видите, что за ненастье стоит! В кухне чуть всю раму не сорвало с петель, еле успела закрыть окно. Вот ветрище-то, давно такого не было. Ну уж выбрал же времечко молодой барин для прогулок на Чертовом озере. Сейчас только наш хозяин оттуда домой вернулся, кого-то отвозил на ту сторону; так, говорит, еле домой добрался, не думал, что и живой останется, чуть его лодку не перевернуло, и даже парус сломался. Как-то наш молодой барин теперь домой доберется, поди, маменька ихняя и бабушка сокрушаются, долго ли до греха-то, и то сказать?!

Как нарочно, в эту минуту от Субботиных прибежала перепуганная прислуга, справляясь, не тут ли молодой барин и не вернулся ли он с прогулки?

— Старая барыня, дескать, очень беспокоятся и велели спросить, не у них ли сидит Лев Павлович?

Дарья Михайловна и сама страшно перепугалась.

— Да нет же, нет, голубушка! — воскликнула она с тревогою. — Мы сейчас только что говорили о нем и тоже ужасно беспокоимся! Нужно бы лодку встречную послать за ним!

— Надежда Григорьевна уже послали, да только старая барыня все надеялись, что, может, они у вас сидят!

— Ах ты, Господи, какое несчастье! — засуетилась Дарья Михайловна. — Нужно будет мне пойти к Прасковье Андреевне; в такую минуту не следует оставлять бабушку одну! А ты раздевайся поскорей, Иринушка, и ложись в постель. Будь умница, не волнуйся понапрасну и постарайся заснуть. Бог милостив, ничего не случится с Левой, он такой ловкий у нас и так хорошо научился управлять парусом. Ульяна, уложи барышню!

Дарья Михайловна перекрестила Иринку, накинула на себя непромокаемый плащ и вслед за прислугой Субботиных отправилась к бабушке.

Кухарка приготовила девочке постель, помогла ей раздеться и, убедившись, что все в порядке, ушла к себе на кухню.

Маленькая Машутка уже давно спала, раскинувшись на постели матери. Ульяна прикрыла ее стареньким ситцевым одеялом и, достав с полки кусок полотна, собралась было немного пошить в ожидании барыни, но, утомленная дневною работою, она не в силах оказалась долго сидеть: глаза так и слипались от сна.

Ульяна свернула полотно, помолилась на образ в углу кухни, убавила немного огонь в маленькой стенной лампе и улеглась рядом с Машуткой.

"Хоть спать-то по-настоящему я и не буду, — решила она, — а все-таки подремать немного не мешает, авось услышу, когда барыня вернется!"

Но не прошло и пяти минут, как она уже спала не менее крепко, чем Машутка, и громкий храп ее монотонно раздавался из кухни.

Иринка с широко раскрытыми глазами лежала в постели и невольно прислушивалась к этому храпу. Она не могла заснуть, ее возбужденное воображение рисовало перед ней самые ужасные картины.

Ей казалось, что она уже никогда больше не увидит Леву и что он непременно погибнет в эту ненастную ночь.

"Правда, мама говорит, что Лева прекрасно научился управлять парусом, но что, если этот парус сломается, как сломался парус у хозяина, и лодку его захлестнет водой! Конечно, Лева отлично плавает, но разве он в силах будет доплыть до берега, и к тому же эта ужасная буря, эта темнота, ветер!.."

Девочка в смертельной тоске прислушивалась к завываниям ветра в трубе, и мучительная уверенность, что Лева непременно погибнет, все сильнее и сильнее охватывала ее маленькую душу.

В эту минуту Иринке показалось, что она слышит чьи-то торопливые шаги на дворе, кто-то громко разговаривал там, как будто звал кого-то…

— А вдруг это Лева! — обрадовалась девочка. — Он ведь хотел зайти!

Иринка быстро вскочила с постели, зажгла свечу и начала одеваться на скорую руку, как умела. Увы, шаги на дворе затихли, и опять ее окружила та же зловещая ночная тишина, нарушаемая только воем ветра в трубе да храпом кухарки за стеною.

Иринка решила не ложиться и ждать. Но чего? Девочка не могла бы ответить, но предчувствие близкого страшного несчастья не давало ей покоя.

Вот, вот… сейчас это будет, сейчас!., она узнает!..

Внезапно громкий стук в наружную дверь в сенях заставил ее вздрогнуть и разбудил кухарку.

— Кто там?.. — спросила Ульяна, лениво слезая с кровати. — Вы, что ли, барыня?!

— Я, хозяин, отворяй скорей! — послышался снаружи нетерпеливый мужской голос. — Отворяй, говорят, чего завалилась спозаранку, огня надоть, фонарь задуло ветром!

Ульяна неохотно отворила дверь в холодные сени и протянула вошедшему коробочку со спичками.

— На что тебе огонь-то? — поинтересовалась она, зевая и запахивая потеплее на груди шерстяной платок.

— Да вот, слышь, на речке несчастье случилось, говорят, утонул кто-то, кажись, тело-то вытащили, наши молодые откачивать побежали, ну вот и я туда же, а парнишку своего за фельдшером в село послал.

— Ах ты, Боже мой, Боже мой, грех-то какой! — разохалась кухарка. — Уж не барчук ли наш потонул-то?

— Как барчук! Какой барчук?!!

— Да субботинский барин-то!

— Да нешто он не вернулся еще?!

— Не вернулся!..

Хозяин быстро схватил свой фонарь и, не слушая, что кричала ему вслед кухарка, опрометью кинулся к речке.

Лева был общим любимцем в Муриловке, его знали все местные крестьяне, и все по первому зову были готовы лететь на помощь молодому барину.

Иринка все слышала.

Ее детская отделялась от кухни только тонкой дощатой перегородкой, и девочка не упустила ни одного слова из того, что говорил кухарке их дачный хозяин.

Она не заплакала и даже не вскрикнула, а только сразу как-то похолодела, словно окаменела вся.

Удар был чересчур силен. С минуту она стояла неподвижно, и ее большие глаза, полные ужаса, почти бессознательно смотрели в темную ночь…

"Кто-то потонул там… вытащили… откачивать побежали…"

Эти отрывочные слова смутно проносились в уме, и вдруг она поняла, что этот кто-то был он, что это егопобежали откачивать, и ей ясно представилось бледное закоченевшее лицо Левы.

"А что, если он еще жив, если еще спасти можно?" Она слышала, в таких случаях оттирают чем-то… чем только? Спиртом, кажется?!.

Девочка схватила с комода матери маленький флакончик с одеколоном и в одном платьице, как была, быстро отворила входную дверь и, не обращая внимания на холод и ветер, со всех ног пустилась бежать в овраг. Тропинка к речке была ей хорошо знакома, она могла бы легко найти ее, несмотря ни на какую темень, но сегодня ноги почему-то совсем не повиновались ей, они так сильно дрожали и все скользили… скользили…

Иринка уже несколько раз спотыкалась и падала, но девочка делала страшные усилия над собою и, крепко сжимая в руках маленький флакон с одеколоном, всякий раз снова подымалась с мокрой земли и опять бежала…

Ax, только бы ей поспеть, только бы поспеть, она спасет его, спасет! Какие ноги, право, зачем они так дрожат… и еще слабость эта… неужели она опять упадет!

Девочка с ужасом чувствовала, что тогда уже больше не встанет, силы совсем изменяли ей!

Но вот и речка наконец-то!

В темноте Иринка с трудом различила силуэты каких-то движущихся фигур с фонарями, но сильный ветер то и дело задувал огонь, и девочка не могла ясно различить их лица.

Эти люди несут что-то… носилки, кажется…

— Осторожнее! — раздается громкий голос дворника Ивана. — Тут не пройти, вода, берите больше влево, на село, сейчас фельдшер придет!

— Качать, братцы, что ли?! — нерешительно спрашивает кто-то в толпе.

— Не надо качать, не приказано! — раздается снова тот же громкий голос дворника. — Фельдшера ждут!

Темные фигуры с носилками медленно приближались к девочке… Иринка знала теперь, кого несут эти черные люди.

— Лева, Лева, я тут, я спасу тебя! — закричала девочка в отчаянии, но буря заглушила ее голос, и Иринка в изнеможении опустилась на мокрую, холодную землю… Черные фигуры прошли мимо нее и исчезли во мраке ночи…

Между тем над оврагом появлялись все новые и новые фигуры: несмотря на поздний час, весть о несчастии на речке, по-видимому, уже успела облететь деревню, и крестьяне спешили на помощь.

— Братцы, куда? Что случилось? — торопливо остановил носилки какой-то приземистый старичок в широком непромокаемом плаще и с большим саквояжем в руках. — Что случилось!

— А вот и фельдшер, слава Богу!

Из толпы отделилась фигура Левы Субботина и направилась к нему.

— Василий Кондратьевич, как хорошо, что вы поспешили, спасибо, голубчик! Тут больной; должно быть, рыбак из соседней деревни. Беднягу чуть не захлестнуло на Чертовом озере, да, по счастью, мы подоспели на парусной лодке, и нам с Иваном удалось спасти его. У бедняги рана на голове, вероятно, сильный ушиб.

— Ну, счастлив же ваш Бог, Лев Павлович! — приветливо улыбнулся фельдшер. — Нечего сказать, выбрали тоже погодку для прогулок по Чертову озеру! А я, признаться, испугался: тут распустили слух, что с вами случилось несчастье! Не хотите ли рому глоточек? Чай, продрогли? А со мною бутылочка в кармане!

— Нет, нет, спасибо, мне ничего не надо, я рад, что могу сдать вам на руки больного! Бегу домой — воображаю, какой там переполох подняли из-за меня!

По приказанию фельдшера крестьяне осторожно опустили носилки на землю. Василий Кондратьевич раскрыл свой саквояж и при свете фонаря начал тщательно осматривать и перевязывать рану больного, которая, к счастью, оказалась не особенно серьезной.

— Ну, скорей, скорей, Иван, идем… — торопил между тем Лева дворника, помогая ему скатывать парус и привязывать лодку к берегу. — Скорее, Иван, воображаю, как беспокоятся дома!

— Темень-то какая, ни зги не видать! — ворчал Иван. — Да уж правду сказал Василий Кондратьевич, счастлив наш Бог с тобою, Лев Павлович, признаться, я не думал, что вернемся сегодня!

Дворник зажег фонарь и пошел вперед.

— Я светить буду, а ты ступай за мной, барин! — приказал он.

Лева с трудом начал взбираться по скользкой тропинке в гору.

Внезапно дворник остановился и, всматриваясь, нагнулся к земле…

— Ну что же ты, братец мой, застрял, двигайся! — сердился Субботин. Молодой человек был не в духе, он чувствовал себя виноватым и страшно спешил домой. — Двигайся, Иван, этак мы и до завтра не дойдем!

Но дворник продолжал что-то внимательно разглядывать у своих ног на земле.

— Барин, а барин! — испуганно проговорил он наконец. — С нами крестная сила, да никак кто-то лежит… помер, кажись… только махонький совсем, дитё словно!..

В мгновение ока Лева уже был около него, куда и усталость исчезла!

— Фонарь! — крикнул он не своим голосом, быстро опускаясь на землю там, где указывал дворник. — Фонарь!

Но Леве уже не нужно было света; он и в темноте почувствовал, кому принадлежали эти похолодевшие руки, это маленькая курчавая головка.

Увы, предчувствие не обмануло его.

Глухой стон, полный отчаяния, вырвался из его груди.

Перепуганный дворник склонился над барином, стараясь при свете фонаря рассмотреть мертвое тело, — и вдруг с ужасом отшатнулся назад, фонарь чуть не выпал из рук Ивана.

— С нами крестная сила! — прошептали побелевшие губы дворника.

На земле лежала ничком похолодевшая и бесчувственная Иринка, все еще судорожно сжимая в закоченевшей руке маленький флакон с одеколоном, который она захватила с собою.

XVI

Прошло семь дней, целая неделя со времени той ужасной ночи, над Муриловкой снова расстилалось ясное голубое небо, и осеннее солнышко золотило верхушки обнаженных березок и осыпающийся пожелтелый тмин в "Саду Снегурочки".

В маленьком домике над оврагом царила глубокая, почти мертвая тишина. Шторы на окнах были опущены, все ходили на цыпочках, говорили шепотом…

Каждый день, около двух часов, перед садиком останавливался тарантас местного врача, и каждый раз врач отъезжал в нем обратно все с тем же пасмурным и озабоченным лицом.

— Господи, хоть бы разочек попросил закусить! — сокрушалась Ульяна. — Только бы рюмочку, одну только рюмочку пропустил!

За местным врачом Муриловки водилась одна странная, маленькая примета: в тех домах, где он просил закусить и "пропускал рюмочку", близкие уже могли быть уверены, что опасность миновала и дело идет на поправку. Но в маленьком домике над оврагом доктор ничего не просил и, выходя из комнаты больной, каждый раз сухо и быстро откланивался.

Дарья Михайловна безнадежно протягивала ему руку и даже ничего не спрашивала. Зачем? Разве она не знала, что может услышать только один ответ: никогда больше не поправится ее маленькая Иринка, никогда больше не увидит она ее тихой улыбки, не услышит ее веселого смеха.

Разве мог хрупкий организм девочки перенести все, что ему пришлось выстрадать в ту ужасную ночь, когда Лева принес Иринку домой без чувств, закоченевшую от стужи?

Взаимными усилиями Дарьи Михайловны и Левы удалось отогреть и привести ее в чувство, но сознание к девочке так и не вернулось.

Иринка лежала с широко раскрытыми глазами, но никого не узнавала.

К утру у девочки сильно поднялась температура, она стонала, хваталась за голову и, видимо, очень страдала.

Лева в ту же ночь сам помчался верст за десять, в соседнее село, за местным врачом.

— Нервная горячка на почве сильного душевного потрясения! — объявил доктор, внимательно осмотрев девочку. — Надежды мало… пока только лед на голову и полный покой, а там увидим!..

Но вот прошла уже почти целая неделя с тех пор, а состояние ребенка не улучшилось.

Иринка стала только немного спокойнее, не так часто хваталась за голову, не так сильно металась, но по-прежнему никого из близких не узнавала и все бредила, бредила, бредила…

Ах, этот бред, этот ужасный бред, — он больше всего надрывал сердце несчастной Дарьи Михайловны!

Девочка почти все время что-то тихонько бормотала про себя и как-то странно при этом перебирала дрожащими пальчиками; иногда она даже улыбалась, но вдруг снова принималась стонать и звать к себе то маму, то бабушку, то Леву, чаще всего Леву.

— Иринка, милая, да я тут, тут, жив твой Лева, дитенок мой дорогой, успокойся, я тут с тобой! — с отчаяньем повторял юноша, низко наклоняясь к девочке, но она не слыхала его, а если и слыхала, то не понимала, и ее широко раскрытые глаза ничего не видели.

— Ах, Левочка, я не могу, не могу больше слышать этого бреда, я с ума сойду! — говорила Дарья Михайловна. — Ради Бога, не уходите, побудьте с нею! — И она убегала в свою комнату, запиралась на ключ и там на коленях перед образом принималась горько рыдать.

А Лева оставался с Иринкой и продолжал ухаживать за нею, как самая добросовестная сиделка.

Он то прикладывал ей лед на голову, то осторожно поил с ложечки лекарством, то мерил и записывал температуру — и все дни и ночи почти безотлучно проводил у постели больного ребенка.

Бабушка, заходившая каждый день навещать Иринку, теперь с невольным беспокойством смотрела на своего любимца — до того он осунулся и изменился за последние дни.

— Поди, Левушка, поспи хоть немножко, я посижу за тебя! — предлагала старушка, но Лева не соглашался.

Он никому не доверял уход за Иринкой, и, кроме того, из слов доктора он уже давно понял, что девочка, вероятно, не долго протянет, а потому последнее время ни на минуту не желал разлучаться с нею.

Разве не он был причиной страданий Иринки?

Как молила она его остаться тогда, не ехать, а он так грубо оттолкнул ее, и вот теперь этот милый, так отчаянно преданный ему ребенок умирал на его глазах, и это он, он убил его!!!

Эта мысль, как кошмар, преследовала Леву и не давала ему покоя. Он прямо с ума сходил.

А между тем Иринка с каждым днем становилась все слабее и слабее. Лицо ее приобрело желтоватый восковой оттенок, черты заострились, глаза, обведенные темными кругами, казались непомерно большими, пульс слабел…

— Голубушка, уходит она от нас, уходит! — рыдала Дарья Михайловна, поверяя свое горе бабушке. Лева и сам видел, что дни и даже часы жизни ребенка были сочтены.

Однажды, по просьбе Дарьи Михайловны, доктор заехал к ним во второй раз за день, вечером.

Свет лампы под зеленым абажуром слабо освещал осунувшееся восковое лицо ребенка.

Иринка лежала неподвижно и больше не бредила. Доктор, заложив руки за спину, молча стоял над нею и прислушивался к частому, прерывистому дыханию девочки. Он даже не справлялся о температуре больной.

По выражению лица его Лева понял, что все почти кончено.

— Доктор, неужели ничего нельзя сделать?! — спросил он тихо, когда Дарья Михайловна вышла из комнаты.

— Ничего нельзя! — ответил доктор. — По крайней мере медицина тут больше ничего не может, разве чудо какое спасет ее, вероятно, сегодня ночью будет кризис, и тогда…

— Тогда что?! — Лева почти с ненавистью смотрел теперь на человека, который так холодно и равнодушно, как ему казалось, предсказывал смерть его маленькой Иринки. — Что тогда?!

Доктор пожал плечами.

— Видите ли, иногда во время кризиса наступает перелом болезни, — проговорил он нерешительно. — Но в данном случае я не предвижу этого: потрясение, по-видимому, было чересчур сильно, и ребенок не вынес его; впрочем, если бы к больной вернулось сознание…

Доктор не докончил, — вероятно, это и было бы тем чудом, о котором он только что говорил и в которое не верил, а потому, как человек добросовестный, он не желал внушать ложных и напрасных надежд.

Вскоре он уехал.

Дарья Михайловна заняла свое обычное место у постели Иринки. Лева оставался в соседней комнате и нарочно не входил в детскую, стараясь овладеть собою.

После разговора с доктором он был не в силах встретиться с глазу на глаз с Дарьей Михайловной, так как чувствовал, что несчастная мать все еще продолжает надеяться.

Молодой человек был в отчаянии.

"Итак, все конечно! Медицина бессильна, и только чудо, одно только чудо могло спасти ее! Ну так пусть же будет это чудо, пусть оно совершится! — молил Лева. — Там, где люди и наука бессильны, Ты, Ты можешь все. Ты Один можешь! Спаси ее, спаси ее, о Боже!" — Лева опустил голову на руки и почувствовал, что плачет.

Никогда еще он так страстно не молился, так горячо не верил.

"Спаси ее!"

Кто-то неслышно вошел в комнату и тихонько остановился позади него…

— Левушка… Лева… — раздался хриплый, словно совсем чужой голос. — Она…

Лева быстро вскочил.

В дверях стояла Дарья Михайловна и как-то странно покачивалась вся, точно ей трудно было держаться на ногах, и лицо у нее тоже было странное, не бледное, а какое-то серое.

— Левушка, она…

Лева как сумасшедший кинулся к дверям.

— Нет, не может быть! Не может быть!

Но Дарья Михайловна продолжала покачиваться и все глядела на него мертвым, неподвижным взглядом.

— Уже… уже… Левушка, — проговорила она хриплым шепотом и молча несколько раз кивнула в сторону детской.

Но Лева уже был там.

Он бросился на колени перед кроваткою девочки и приложил голову к ее груди.

Иринка по-прежнему лежала неподвижно, только темные круги под глазами стали будто еще чернее.

"Господи, спаси ее! Неужели не дышит, кончено?! Нет, нет, вот что-то бьется, но, быть может, это только его сердце бьется?!"

Лева уже не верил себе и снова и снова прислушивался…

Нет, это не его сердце так слабо бьется, его сердце громко-громко стучит в груди.

Да, теперь ясно… она еще дышит, дышит, еще не все кончено…

— Дарья Михайловна, скорей, где мускус? Давайте капли!

Молодой человек быстро влил лекарство в полуоткрытый рот больной; последнее время было почти бесполезно давать его, так как лекарство сейчас же выливалось обратно, но на этот раз, к счастью Левы, Иринка как будто проглотила часть жидкости, и только несколько капель вылилось на подушку.

Лева с напряженным вниманием следил за девочкой; прошло еще несколько минут — что это, уж не мерещится ли ему? Леве показалось, что дыхание Иринки становится как будто ровнее, покойнее, на лбу выступает легкая испарина, худенькие руки спокойно протянуты вдоль одеяла, и в них уже не заметно прежнего судорожного сжатия… Лева вынул часы. Первый час ночи…

"Должно быть, кризис, тот кризис, о котором говорил доктор… О Боже, спаси, спаси ее!!!"

Утро.

Лампа под зеленым абажуром все еще горела на комоде, но сквозь открытую дверь столовой дневной свет широкою, белесоватою полосою вливался в комнату больной.

Иринка после долгих дней в первый раз повернулась на бок, подложила по старой привычке правую руку под щеку и тихо спит…

Дыхание ее еще очень слабо, но уже ровно, почти спокойно…

Измученная Дарья Михайловна прилегла в соседней комнате и скорее забылась, чем задремала.

Лева был с Иринкой. Он по-прежнему сидел около ее постели, слегка прислонив голову к ее подушке. Молодой человек всю ночь не смыкал глаз, наблюдая за больною, но под утро утомленные веки его незаметно сомкнулись, усталая голова тяжело опустилась на грудь, и Лева заснул.

Ему снилась Иринка, он слышал ее голос, но где-то далеко-далеко…

— Лева, я тут, тут, дай руку! — жалобно донесся до него плач ребенка.

— Где "тут"? — Лева с ужасом заглянул в черное, зияющее пространство у ног его… и вдруг он почувствовал, что чья-то маленькая, холодная рука тихонько гладит его по лбу…

— Лева! — слышался над ним, но уже совсем близко ее слабый, ласковый голосок… — Лева!

Молодой человек открыл глаза,

Как он заспался!

Господи, но что это, уж не сон ли это?!.

Иринка, повернувшись на бочок в его сторону, с тихою ласкою глядела на своего Леву теперь уже вполне осмысленным взглядом.

— Лева, какой у тебя тоненький нос стал! — улыбнулась она и тихонько провела худенькой ручкой по его лицу.

В этот день старый доктор что-то долго засиделся в маленьком домике над оврагом.

— Вы уж меня извините! — проговорил он, выходя от больной и весело потирая руки. — Я, должно быть, немного прозяб по дороге, нельзя ли будет рюмочку пропустить?

— Батюшка, голубчик вы мой родной, да давно бы, давно бы так!.. — суетилась, не помня себя от восторга, Дарья Михайловна. — Ульяна, тащи скорей все, что есть! Бутылочку коньяку, ту, что получше, знаешь, откупоривай живей да кофейку горяченького, кофейку спроворь.

Но Ульяна и без того уже как сумасшедшая летела на ледник и по дороге чуть не сбила с ног свою толстенькую Машутку…

"Кофей-то, кофей-то, кажись, весь вышел у барыни, — озабочено думала кухарка. — Ну да ништо, пустое это, и говорить не стану, я свово, свово уж…"

А доктор между тем стоял посреди комнаты и приветливо посматривал на всех из-под своих нависших седых бровей. Чудо, на которое он не смел надеяться и в которое еще вчера не верил, теперь совершилось — девочка пришла в сознание, она была спасена!

XVII

Надежда Григорьевна, Лиза, Кокочка Замятин и Назимовы уехали в город.

Надежда Григорьевна особенно спешила.

Ей приходилось осенью перебираться целым домом в столицу, а это, разумеется, требовало и немало времени и немало хлопот.

Лева, однако, вместе с бабушкой остался в Муриловке; он еще недели на две отложил свой отъезд в Петербург, не решаясь покинуть Иринку, пока она была так слаба, тем более что доктор рекомендовал ей избегать всяких душевных волнений.

И бабушка, и Лева теперь почти совсем переселились к Дарье Михайловне.

Среди этих близких, дорогих ей людей девочка быстро поправлялась.

Лева был бесконечно счастлив.

Он завалил всю детскую новыми игрушками, не было такого желания ребенка, которое он не старался бы немедленно исполнить, каждое утро он приносил ей из своего сада большой букет штокроз и целыми днями, как нянька, возился с ней.

Если лекарство было горькое и девочка неохотно принимала его, то Лева сначала сам принимал его и затем серьезно уверял, что оно вовсе уж не так дурно и что он готов пить его сколько угодно!

Если девочка отказывалась от еды, то Лева накрывал маленький столик около ее постели, усаживал перед ним куклу и сам тоже садился обедать.

Это очень занимало Иринку, и она охотнее и с большим аппетитом принималась за еду.

Старый доктор сделался теперь почти своим человеком в семье Фоминых и каждый раз подолгу засиживался у постели своей маленькой пациентки. Он очень полюбил кроткую Иринку и с удовольствием рассказывал ей всякие смешные истории, искренне радуясь, если ему удавалось при этом вызвать веселую улыбку на бледном лице девочки.

Но здоровый организм ребенка лучше всяких лекарств способствовал восстановлению сил, и Иринка с каждым днем видимо крепла и поправлялась. Лицо ее уже не имело прежнего воскового оттенка, черные круги под глазами исчезли, на бледных щеках появился легкий румянец, и в доме снова раздавался ее веселый, ласковый голосок.

В конце второй недели ей уже было разрешено на несколько часов вставать с постели и переходить в столовую, пока ее комнату проветривали и убирали.

Лева придвигал к большому столу уютное кресло, укладывал на него подушки и сам переносил на руках Иринку, так как от слабости она первое время совсем не могла ходить.

О предстоящем скором отъезде Субботина в Петербург старались при девочке вовсе не говорить, и сама она никогда не спрашивала о нем, словно совсем позабыла об отъезде.

Только по временам Иринка казалась теперь немного грустной, и взор ее иногда подолгу останавливался на молодом человеке.

Случалось, что она целыми днями была как-то особенно молчалива, вяло и неохотно играла с игрушками, и старому доктору тогда с трудом удавалось вызвать бледную улыбку на ее печальном лице.

Если Лева почему-нибудь случайно запаздывал и не являлся в условленное время, она всякий раз начинала сильно волноваться и успокаивалась только когда Субботин наконец входил в ее комнату, садился у постели и брал ее руку.

А между тем время летело неимоверно быстро, и Лева не мог дольше откладывать отъезд в Петербург.

В начале сентября начинались занятия в университете, и его присутствие в городе было необходимо.

Как тут быть?

Лева решил посоветоваться с доктором, которого очень полюбил за последнее время.

Однажды вечером, вернувшись домой, он застал у себя на столе письмо от матери.

Надежда Григорьевна требовала немедленного приезда сына в Петербург, она напоминала ему об университете и сердилась, что бабушка не хотела понять этого и так долго задерживала его в Муриловке.

Лева чувствовал, что мать права и что ехать необходимо. Он решил, не откладывая, в тот же день переговорить с доктором.

— Э, полноте, батюшка, ничего больше не случится, теперь справимся и без вас! — утешал его старик. — Уезжайте, уезжайте, голубчик, и то сказать, не сидеть же вам вечно под юбками у бабушки!

И вот наконец настал и этот последний день, день окончательного отъезда Левы из Муриловки, когда, одетый по-дорожному, он в последний раз спешил в маленький домик над оврагом.

С Дарьей Михайловной Лева уже попрощался накануне, но Иринка пока еще ничего не знала.

Субботин решил сразу не говорить всей правды девочке. Он откровенно сознавался, что боится этой минуты, — так тяжело ему было огорчать своего маленького больного друга. Пусть лучше бабушка и доктор после его отъезда постепенно приготовят ее к этой мысли, а пока он скажет только, что временно уезжает по делам в соседний городок и через несколько дней снова вернется в Муриловку.

Лева застал Иринку одну.

Дарья Михайловна ушла на практику, и ее ждали только к обеду. Девочка сидела на широком диване в столовой и тихонько играла с куклой.

— А, Лева! — просияла Иринка, увидав своего друга, но, заметив его дорожный костюм, сразу изменилась в лице.

— Ты едешь?.. — спросила она испуганно.

Лева всеми силами старался казаться спокойным и даже веселым.

— Вот видишь ли, — начал он с притворным равнодушием, — я совсем позабыл сказать тебе: тут пришло одно письмо нужное, так мне необходимо по делу на несколько дней поехать в город, ну а ты обещай, что не станешь скучать, не станешь капризничать и по-прежнему будешь во всем слушаться нашего милого, старого доктора, — обещаешь? — Лева уселся рядом с девочкой и, ласково захватив обе руки ее, старался глубоко заглянуть в испуганные, тревожные глаза Иринки. — Обещаешь?

Девочка молча несколько раз кивнула головой.

— Ты когда едешь, сейчас? — тихонько, каким-то упавшим голосом спросила она.

— Да, сейчас… я спешу! — нарочно торопился Лева, желая по возможности сократить эти тяжелые минуты. — Видишь ли, — продолжал он все тем же деловитым тоном, — мне необходимо еще забежать домой… Я кое-что позабыл там… а поезд уже отходит через час! Собственно, я зашел к вам только на минутку, попрощаться… Кланяйся маме, как жаль, что ее нет!.. Ну, до свиданья, до свиданья, будь умницей, в сущности, ведь и прощаться-то не стоило бы… каких-нибудь дня два, три… — Лева говорил очень быстро, стараясь скрыть свое волнение; молодой человек никак не ожидал, что так расстроится в последнюю минуту, и теперь его деланный, притворно-равнодушный тон не особенно удавался ему. — До свиданья, Черный Жук…

Лева нагнулся, желая поцеловать девочку, но Иринка вдруг быстро обхватила слабыми руками его колени и горько зарыдала.

— Лева, Лева, ты говоришь неправду! — с отчаянием повторяла девочка, прижимаясь к нему и стараясь задержать его. — Я знаю, я вижу, ты совсем уезжаешь, совсем, навсегда! Лева, возьми, возьми меня с собою. Иринка не станет мешать тебе, возьми, Лева, Иринку с собою!

Субботин и сам чуть не плакал, но всеми силами старался подавить свое волнение и по-прежнему казаться спокойным и веселым.

— Да полно же тебе, Черный Жук! С чего это ты взяла, право, я вовсе и не думаю уезжать совсем. Бог милостив, мы еще вдоволь набегаемся с тобою по лесу, вот только смотри у меня, поправляйся скорей. А там, быть может, и все вместе в Петербург укатим, и маму твою возьмем с собою, хорошо?

Лева искренно желал тогда, чтобы именно так все и получилось.

Уверенный, веселый тон друга невольно подействовал на Иринку. Она начала понемногу успокаиваться, перестала рыдать и доверчиво смотрела на Леву.

Почему, право, и ей с мамой не поехать в Петербург? Не все ли равно, в каком городе жить, если уж нельзя всегда оставаться на даче?

Эта возможность прежде никогда не приходила ей в голову. Лева, заметив, что девочка как будто немного утешилась, решил воспользоваться этой минутой, чтобы поскорей уйти, прежде чем она начнет опять сомневаться.

— До свиданья! — проговорил он быстро, притягивая к себе курчавую головку. — Будь здорова! — Но вдруг что-то острою болью отдалось в сердце юноши; Лева ясно почувствовал, что, быть может, он в последний раз видит прелестное, бледное лицо девочки, ее доверчивые глаза…

И неожиданно, позабыв всякую осторожность, Лева крепко прижал к себе смуглую голову Иринки, покрывая ее горячими поцелуями.

Еще минута — и дверь с шумом захлопнулась за ним. Молодой человек, в последний раз огибая "Сад Снегурочки", быстрыми нервными шагами спустился к оврагу…

"Эгоист бессовестный, квашня! Не сумел совладать с собою! Только расстроил ребенка! — мысленно ругал теперь себя Субботин, невольно ускоряя шаги и боясь даже оглянуться назад. — Она наверное, наверное все поняла!"

Увы, Лева был прав.

В «Саду Снегурочки», над оврагом, стояла маленькая фигурка в белом передничке и издали делала ему какие-то отчаянные знаки…

— Лева, Лева, вернись!

Но Лева не слышал ее, он был уже внизу, почти у самой речки; на повороте к лесу еще раз мелькнула его темная тужурка, и… и все… Он ушел, навсегда ушел!

Иринка беспомощно глядела перед собою. Что с нею? Где она?

Девочка ничего не понимала, вокруг все было чужое. Даже сад ее, любимый "Сад Снегурочки", куда-то исчез. Где же полевые цветы, ромашка, высокий тмин?..

Среди скошенного, пожелтелого поля одиноко стояли обнаженные белые березки, а под ними такая же одинокая, почерневшая и размытая дождем ее дерновая скамейка… Иринка хотела подойти к ней, но скамейка прямо на глазах становилась почему-то совсем маленькою и уходила все дальше от нее…

— Ай, ай, ай, барышня, так нельзя, так нельзя! — раздался с балкона возмущенный голос седого доктора. — В первый раз, без пальто и в такую погоду! Так нельзя!..

Доктор поспешил к своей маленькой пациентке. Он спешил не зря: спустя минуту Иринка потеряла сознание и бессильно опустилась на руки своего старого друга…

— Ничего, ничего, — бормотал доктор, успокаивая девочку, — все будет хорошо, только надо окрепнуть… все будет хорошо…