Девочка, с которой детям не разрешали водиться

Я говорю правду

Пусть они убираются отсюда. Я хочу, чтобы тетя Бетти и кузина Лина уехали. Наша Элиза тоже говорит, что больше терпеть этих ауэрбаховцев невозможно. Когда подумаешь о том, что в Ауэрбахе живут только такие люди, то понимаешь, как хорошо жить где-нибудь в другом месте.

Тетя Милли — сестра моей мамы, но намного старше ее. Она живет у нас и добилась того, что тетю Бетти и кузину Лину пригласили к нам из Ауэрбаха. Из-за них у меня испорчены весенние каникулы. Все говорят, что моя кузина Лина образцовый ребенок и должна служить мне примером. Она живет со мной в одной комнате, ей уже тринадцать лет, и она похожа на жирафу из нашего зоопарка — такая же длинная и худая, с карими навыкате глазами и всегда настороженными ушами. Только вот красивой пятнистой шкуры у нее нет. По вине тети Милли эта жирафа отравляет мне теперь жизнь. Она все время вышивает для своей матери подушки, и я тоже должна вышивать подушки, потому что иначе меня назовут бессердечной. Все говорят, что я должна наконец получить подобающее девушке воспитание.

За столом жирафа машет руками, а сама смотрит на меня и громко и испуганно говорит: «Боже мой! Я не могу есть, когда вижу твои грязные пальцы». А что я могу сделать, если у меня руки всегда сами пачкаются? Мытье мне не помогает. Потом жирафа впивается взором в мою тарелку, а я жую и боюсь проглотить вместе с едой ее глаза, потому что она так таращит их, что они в любую минуту могут вывалиться и упасть ко мне в тарелку.

Я ненавижу ее за то, что она все время следит за мной. Я не переношу жирного мяса и куриную кожу, в которой много маленьких трубочек, и не ем блестящей селедочной кожицы. Меня начинает тошнить, когда я беру ее в рот. Взрослые говорят, что я должна себя побороть, что грешно переводить добро, когда бедные дети были бы счастливы, если бы им дали такую вкусную еду, и что обязательно надо доедать все подчистую и ничего не оставлять на тарелке. А ведь они кладут мне на тарелку то, что я совсем не люблю. Никогда мой отец не съел бы всего, если бы ему положили, например, на тарелку целую гору моркови, — он бы просто разозлился, у него отвращение к моркови, поэтому ему одному дают капустные котлеты, в то время как все остальные едят морковку. А у меня отвращение к жиру, я всегда незаметно его отрезаю и в конце обеда прячу под вилку с ножом. Пока этого еще никто не заметил.

И вот приезжает эта жирафа, впивается глазами в мою тарелку и спрашивает: «Зачем ты прячешь под свой прибор такой чудесный жир?», а тетя Бетти говорит моей маме со вздохом: «Какая у тебя избалованная дочка, моя дорогая! Я вдова и не могу так баловать своих детей. Мы не можем позволить себе выбрасывать жир». Все смотрят на меня и ждут, чтобы я съела жир. Я честно пыталась это сделать, но меня чуть не затошнило, и из глаз закапали слезы.

Тогда жирафа говорит: «Ну, а теперь будь умницей и доешь все до конца». Тут я схватила все, что оставалось на тарелке, бросила через весь стол ей прямо в лицо и крикнула, что я вовсе не хочу, чтобы хороший жир пропадал даром, я просто не желаю его есть… И что я не съела бы его, даже если бы была бедным голодным ребенком.

И еще я кричала, что тетя Бетти по-настоящему вовсе не бедная, а вот Лаппес Марьен та бедная, потому что всегда собирает тряпье и роется в помойках и, наверно, часто голодает. Но когда господин Мейзер хотел как-то дать ей полную тарелку ракушек, потому что у Мейзеров было очень много испорченных ракушек, Лаппес Марьен вся затряслась и сказала, что она не станет их есть, даже если господин Мейзер заплатит ей за это десять марок. Этого господин Мейзер не мог понять, потому что для него ракушки самое большое лакомство. Он сказал, что Лаппес Марьен выжила из ума и что она живет куда лучше, чем все думают.

Мама говорит, что я должна больше есть, для того чтобы набраться сил. Мне ужасно хочется быть очень сильной, Иногда я представляю себе, что бы тогда было. Я могла бы разбрасывать по горам каменные глыбы, легко одной рукой переносить отца в другую комнату, могла бы взломать двери тюрьмы, бороться на улице сразу с тридцатью мальчишками, кататься по городу верхом на тиграх и львах, бросаться наперерез автомобилям и останавливать их на полном ходу, одна, без помощи мамы, ставить на плиту бак с бельем. Я уже предпринимаю кое-что для того, чтобы стать сильной. Я нашла у тети Милли в тумбочке «Левантийские закрепляющие пилюли» и теперь время от времени тайком съедаю по одной.

В тот день за обедом все сказали, что я беспримерно лживый, непослушный ребенок, оставили меня без сладкого и велели уйти из столовой и ждать наказания. Я отправилась на кухню к Элизе. Она угостила меня остатками пудинга, и мы с ней в два голоса пели замечательную песню: «Я подстрелю оленя в глухом лесу…» Это любимая песня одного очень симпатичного постового.

Полицейским, которые слишком важничают, мы с Хенсхеном Лаксом всегда поем: «Торчит тут полицейский, торчит тут полицейский, без дела день-деньской торчит…» Полицейский злится, а мы быстро убегаем, Элизиного полицейского зовут Эрих, и Элиза дружит с ним. Она говорит, что в следующее воскресенье он поедет знакомиться с ее родителями, которые живут в Гровенахе.

Я спросила, не может ли полицейский арестовать тетю Бетти и жирафу и выслать их обратно в Ауэрбах, да и тетю Милли в придачу. Элиза сказала, что она тоже была бы не против, но потом покачала головой, так что ее темные кудряшки разлетелись в разные стороны, и добавила, что для этого, к сожалению, необходимо получить приказ начальства.

Как отвратительна жизнь! Я теперь не могу больше тайком читать по вечерам, лежа в кровати: жирафа внимательно следит за мной, к тому же они отобрали у меня замечательный рассказ из жизни индейцев «Скальп белой женщины». Эту книгу мне одолжил Хенсхен Лакс, а сам он получил ее от Матиаса Цискорна, который тоже взял ее где-то, и, если я не верну ее, я опозорю честь своего племени. Жирафа читает книгу под названием «Маленькая рыжеволосая графиня, когда же заговорит твое сердце?». Я хотела стащить у нее эту книгу и отдать Хенсхену Лаксу вместо «Скальпа белой женщины». Но это очень глупая и скучная книжка, в ней нет ни слова ни об индейцах, ни о людоедах. Даже о лунных эльфах и диких зверях в ней ничего не говорится.

Тетя Бетти заявила, что наша Элиза очень ленивая и любопытная, а Элиза говорит, что жирафа хитрый ребенок, а сама тетя Бетти завистливая особа и что в разговоре с тетей Милли она говорит подлости о моих родителях. А мама однажды плакала и жаловалась папе, что у нее скоро не хватит сил выслушивать вечные колкости Бетти.

Отец сказал, что женщины по своей природе враждебно относятся друг к другу и что их нехорошие чувства всегда прорываются наружу. Я это тоже замечаю, когда вижу, как у противной фрау Мейзер, и у этой Кноль, и у фрейлейн Левених все время прорываются по отношению ко мне всякие подлости. Но, правда, и во мне всегда тоже что-нибудь против них прорывается. А вот против моей мамы и Элизы у меня ничего не прорывается, а ведь они тоже женщины,

Элиза говорит, что над всем домом нависла мрачная туча и что если эти ауэрбаховцы пробудут у нас еще десять дней, то произойдет какое-нибудь ужасное несчастье. В этом можно не сомневаться, так как Элиза видела плохой сон — ей приснились разбитые тарелки и заплесневевший хлеб, завернутый в куньи шкурки. У Элизы есть настоящий египетский сонник, в котором объясняются все сны.

Я предотвратила ужасное несчастье, которое должно было случиться через десять дней, и сделала так, что оно произошло раньше и что ауэрбаховцы очень быстро уехали. А случилось это так.

Моя мама решила устроить небольшой праздник в честь тети Бетти для того, чтобы маму при всем желании никто ни в чем не мог упрекнуть. Элизе она сказала: «Давай постараемся и устроим все как можно лучше. Приготовим фаршированных голубей, ужин будет легким — у моей золовки больной желудок». И они с утра до вечера трудились на кухне. Папе было приказано вернуться со службы домой точно в назначенное время, потому что ему, как мужчине, поручалось приготовить пунш.

Пришли тетя Бетти и тетя Милли, наш сосед господин Клейнерц и дядя Хальмдах — двоюродный брат моего отца. Тетя Милли его терпеть не может, потому что он как-то пришел к нам на первой неделе Великого поста и сейчас же заснул на нашем шелковом диване как был, в кепке и грязных сапогах! У меня от волнения и радости мурашки побежали по спине. Я ненавижу этот диван, на нем разрешают сидеть только гостям, и то скрепя сердце. А мне стоит только посмотреть на диван, как все уже кричат, что я его запачкала и протерла шелк. Один раз я привела к себе домой Христинхен Мозбах и еще несколько девочек, потому что мама и тетя Милли ушли в город, чтобы купить новые гигиеничные корсеты, а на это нужно немало времени. Я мечтала только о том, чтобы они опять не принесли мне чего-нибудь ужасного: колючий шерстяной лифчик, или особенно удобные ботинки, в которых я не смогу бегать и над которыми другие ребята будут смеяться, или удобный и практичный клеенчатый фартук для школы, над которым тоже все смеются, или практичный и полезный спинодержатель. Они говорят, что покупают эти вещи из любви ко мне, но все полезное и практичное приносит мне одни мучения. Они не понимают, какое ужасное чувство испытываешь, когда ты единственная из всех детей идешь в школу в практичной дождевой накидке из клеенки и фланели, а рядом с тобой идут ребята, на которых не надето ничего смешного. Дождь мне нипочем, а вот накидка с капюшоном мне почем, и, когда в плохую погоду я должна надевать эту накидку, я снимаю ее, как только выхожу из дома, и засовываю в портфель. Но на трамвайной остановке я всегда боюсь, что меня кто-нибудь увидит с непокрытой головой в такой дождь. И так как накидка немного помялась из-за того, что я часто ношу ее в портфеле, меня теперь упрекают в том, что я плохо обращаюсь с хорошими вещами, купленными на деньги, которые отец зарабатывает тяжелым трудом, и говорят, что для себя взрослые не имеют возможности покупать такие вещи. Я хотела бы, чтобы они не имели возможности ничего покупать для меня. А они требуют, чтобы я была благодарна и радовалась, когда мне что-нибудь покупают.

Когда мама и тетя Милли уехали в город, я повела Христинхен и остальных детей в гостиную и усадила их всех в ряд на шелковый диван, потому что мне хотелось сделать им что-нибудь особенно приятное. Дети сидели на шелковом диване, но были не очень довольны. Они надеялись, что я придумаю какую-нибудь игру или покажу им фокус. Но тут раньше времени возвратилась тетя Милли и остолбенела от ужаса. Дети ничего не могли понять — ведь я им сказала, что у моего отца сто таких диванов, так что они могут спокойно сидеть на нем и даже сломать его, я тогда на радостях выкину что-нибудь необыкновенное — может быть, даже покачаюсь на люстре. Мне казалось замечательным, что на этом глупом, мертвом диване сидит так много детей.

Но тетя Милли не увидела в этом ничего замечательного. После истории с диваном все стали относиться ко мне как к злодею, который, нагло хохоча, осквернил священный алтарь, — это я вычитала в миссионерской газете, подписку на которую мои родители из экономии хотят прекратить.

Дядя Хальмдах преспокойно улегся на диване. Он заявил, что с начала масленицы еще не сомкнул глаз и что теперь ему нужен отдых и двадцать марок. А недавно ему захотелось выпить у нас бутылку коньяка.

Папы не было дома, а тетя Милли сказала, что у нас, к сожалению, нет штопора. На это дядя Хальмдах ответил, чтобы она не беспокоилась, что вообще-то он не блещет талантами, но зато у него врожденная способность откупоривать любую бутылку пилочкой для ногтей. Он доказал нам это на деле и еще нарисовал на новой белой скатерти тетю Милли в виде огнедышащей паровой турбины. Тут тетя Милли рассвирепела, а дядя Хальмдах крикнул, что если у него когда-нибудь будет своя машина, то он посадит тетю Милли вместо украшения на радиатор, и тогда все постовые разбегутся. Только для этого нужна очень мощная машина, больше всего подошел бы танк.

Тетя Милли терпеть не может, когда ей говорят, что она женщина крупных масштабов, потому что это означает, что она очень толстая. Надо сказать, что после обеда она с деловым видом съедает в кондитерской не менее пяти кусков вишневого торта со сливками для того, чтобы похудеть, потому что за обедом, по совету врача, не ест жирного соуса и супа.

Тетя Милли как-то сказала, что душа у нее — как у пугливой пташки и что она по натуре нежна и привязчива, как плющ. Поэтому она терпеть не может, когда дядя Хальмдах говорит: «Милли, у тебя зад, как у боевого коня времен Фридриха Великого».

Дядя Хальмдах мне нравится. Он рисует смешные картинки для газет и однажды подарил мне чертика в ящике.

После праздничного обеда все уселись в столовой. Жирафе и мне тоже позволили остаться. Нам дали выпить по полному стаканчику пунша и разрешили не ложиться до девяти часов. Но еще до этого я успела устроить небывалый скандал.

Все были так вежливы друг с другом, как будто только что познакомились. Сквозь гардину пробивался желтый свет луны. Мама поставила на стол рядом с цветущим миндальным деревцем вазу с фиалками. Это деревце ей принес господин Клейнерц, потому что из всех цветов она больше всего любит цветущий миндаль. Глядя на него, она вспоминает свое первое бальное платье, которое было таким же розовым и веселым.

Цикуту мама считает плохой и уродливой, оттого что она ядовитая, а мне кажется, что цикута такая же красивая, как примула, и вовсе не плохая. Она никому не делает зла и не отравляет соседние цветы. Ее нельзя только есть, как шпинат, но ведь большинству людей тоже не хотелось бы, чтобы их пропускали через мясорубку и ели вместо шпината.

Когда мама получает в подарок цветы в горшках, мы снимаем с них бумажные манжеты и высаживаем цветы в нашем саду.

Мама говорит, что в саду им лучше и они дольше проживут. Но иногда они все же погибают. Манжеты от цветов мы с Хенсхеном Лаксом надеваем на себя вместо корон, когда играем в индейских королей и правим своим королевством.

«Какой нежный весенний аромат!» — воскликнула тетя Милли. «Разреши-ка, Бетти», — сказал мой отец и налил ей вина, а сам закурил сигару. «Большое спасибо, Виктор, — ответила тетя Бетти и пригладила волосы. — В твоем доме, Виктор, царит мир и благодать. Твоя женушка — очаровательное создание, но мне кажется, что она немного расточительна». «Допей вино, Бетти», — сказал отец. Я очень злилась на тетю Бетти, потому что она перед этим заявила маме, что Элиза ворует. Дело в том, что на кухне мама похвалила Элизу за то, что та так старалась и с такой готовностью все делала, и велела ей взять фаршированных голубей, и большой кусок торта, и еще всякой всячины и угостить как следует Эриха. Мама сказала, что уж кутить так кутить, а после этого тетя Бетти стала ей подло нашептывать в коридоре: «Ты слишком расточительна, дорогая, — эта девица за твоей спиной сама возьмет себе больше чем нужно». «Зачем ей делать это за моей спиной, Бетти, если она у меня на глазах может брать все, что ей захочется? — ответила мама и добавила: — Она еще совсем ребенок. Надеюсь, что я не испортила ей удовольствия. Ведь моя непослушная дочь больше любит есть яблоки, которые крадет из кладовой, чем те, которыми ее угощают». «Ну, знаешь, моя дорогая, такие оригинальные взгляды могут привести к плачевным результатам, — прошипела тетя Бетти. — Кончится тем, что она украдет одно из твоих бриллиантовых колец». Мама усмехнулась: «У меня всего-навсего одно кольцо, Бетти, других колец у меня нет, да они мне и не нужны».

Тетя Бетти допила вино, крепко и совсем не ласково ущипнула меня за щеку и сказала: «Твоя дочурка заметно исправилась, дорогой брат, общение с двоюродной сестричкой пошло ей на пользу. Из любви к твоему ребенку мне следовало бы принести себя в жертву и остаться здесь с Линой на постоянное жительство». Услышав это, я до смерти перепугалась.

Подошел дядя Хальмдах и попросил налить ему коньяку или двойную порцию водки, потому что пунш, по его мнению, никуда не годился — ведь мужья вообще не способны готовить приличный пунш. Отец тихо сказал, что он позднее с удовольствием пойдет с дядей Хальмдахом и господином Клейнерцем выпить по кружке пива.

А ведь у дяди Хальмдаха иногда бывают приступы отчаяния. Тогда он говорит, что пьянство к добру не приводит, что это сплошное свинство и что после выпивки его всегда мучают угрызения совести. Он жалеет о выброшенных на ветер деньгах, которые были заработаны тяжким трудом, и клянется никогда больше капли в рот не брать. Но потом, когда ему уже не так плохо, он забывает свои слова.

Тетя Милли чокнулась с господином Клейнерцем и пролепетала: «Чего доброго, я еще опьянею». «Тогда ты нам откроешь свои мысли, Милли, — воскликнула тетя Бетти, — пьяные всегда говорят правду! Не так ли, кузен Хальмдах? Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Так, кажется, говорят в народе?» «Вот старая перечница! – пробормотал дядя Хальмдах, обращаясь к моему отцу. — Когда этот несчастный желчный пузырь на двух ногах начинает рассуждать о народе, у нее настолько глупый вид, что мне из сострадания хочется поднести ей букетик цветов. Да будет тебе известно, что я неоднократно самым прекрасным образом врал в пьяном виде».

Тут мне пришло в голову, что, когда ребенок говорит правду, взрослые никогда ему не верят и даже не дают договорить до конца, поэтому мне захотелось хоть раз в жизни притвориться пьяной и высказать всю правду. Я очень хорошо знаю, какие бывают пьяные; я знаю это по Леберехту, который живет напротив нас. Его зовут Панкрациус. Я люблю повторять вслух необычные имена и названия, я получаю от них такое же удовольствие, как от пирожных. У нас в Кёльне есть, например, проезд Маурициуса и улица Маурициуса, и, когда я еду в трамвае, я всегда жду, чтобы кондуктор выкрикнул слово «Маурициус». Когда я слышу это слово, я радуюсь и волнуюсь, и у меня такое чувство, будто я вижу целую гору локонов, цветов и бархатных лент. В школу мне надо ехать только до остановки «Оперный театр», но я нарочно проезжаю иногда на одну остановку дальше, чтобы услышать, как кондуктор объявит: «Проезд Маурициуса». Иногда он этого не делает, тогда я выхожу из трамвая и читаю это название на табличке до тех пор, пока оно не начинает звучать у меня в ушах.

Леберехт весь день таскается по кабакам и напивается так, что еле держится на ногах, а дети толпой бегут за ним по улице. Ноги у него заплетаются, он дико вращает глазами, и жене его, видно, приходится нелегко. Иногда он останавливается как вкопанный и, вытянув вперед руку, начинает ругаться и угрожать кому-то. Потом теряет равновесие, падает, но не перестает говорить. Леберехт, как слепой: он ничего не видит, но знает, что вокруг него дети. Только обращается он не к детям, а к небу. Его голос звучит, как глухие раскаты грома, и говорит он все, что ему приходит в голову.

Я хорошо знаю, как ведут себя пьяные, а главное, мне хотелось, чтобы тетя Бетти и жирафа уехали. Поэтому я притворилась пьяной, расслабила мышцы, как меня учили на противных уроках пластики, и упала на пол. Потом встала, покачалась из стороны в сторону, остановилась как вкопанная и, указывая пальцем на жирафу, застонала и затрясла головой точь-в-точь, как Панкрациус Леберехт.

Все вскочили и уставились на меня. Я заговорила глухим голосом: «Кузина Лина — плохая девочка, очень плохая. Тетя Бетти тоже плохая. Она говорит, что моя мама швыряет деньгами и что с такой женой папа пропадет, и еще тетя Бетти говорит, что мама была очень бедной и при всем желании не могла заполучить другого мужа, иначе она никогда не вышла бы замуж за такого вспыльчивого и бессердечного тирана, как мой отец. Все это она говорила тете Милли. А я это слышала и Элиза тоже. На днях, когда у нас к обеду был один только суп с капустой и больше ничего, тетя Бетти сказала, что в доме родного брата ее хотят провести, прикидываясь бедняками. А сегодня она заявила, что моя мама устраивает ужины с фаршированными голубями для того, чтобы пустить бедной вдове пыль в глаза, и что с наследством ее тоже обманули. Еще она сказала, что Элиза ворует, — это я передам полицейскому Эриху — пустите меня, не держите меня, — я все скажу полицейскому, я…» Если ты пьяный, то под конец нужно все время повторять одно и то же.

Все старались меня успокоить. Я опять повалилась на пол и стала невнятно бормотать «ля-ля-ля-ля». «Она сошла с ума! — крикнула тетя Бетти моему отцу. — О, какой это ужас!» «Она пьяна!» — простонала тетя Милли. Она наверняка боялась, что я и о ней начну что-нибудь говорить. «Совершенно пьяна! Боже милосердный, бедный ребенок!..» — закричали все. «Ничего подобного! — сказал дядя Хальмдах. — У девочки не простое опьянение. У нее типичный приступ белой горячки. Это необычайно интересно!» «Но ведь она не выпила ни одного глотка из своего стакана, — сказала вдруг тетя Милли сдавленным голосом. — Эта девочка — преступница по натуре, она просто симулирует». «Но мне кажется, что она говорит правду», — заметил господин Клейнерц, Я люблю его: он умный и всегда приходит мне на помощь.

Я думала, что отец изобьет меня, что все будут бить меня, но отец набросился на тетю Бетти, тетя Бетти — на тетю Милли, а тетя Милли — на Элизу, которая в этот момент принесла кекс. Я как пьяная лежала на полу и не могла, к сожалению, попробовать кекса.

Взрослые совсем забыли обо мне, они затоптали бы меня до смерти, если бы мама и господин Клейнерц не вытащили меня из комнаты. Я продолжала молчать и не двигаться. Мне хотелось только одного: чтобы все хорошо кончилось, хотя я уже не помнила, что именно должно было хорошо кончиться и чего я, собственно говоря, добивалась.

Мама расплакалась и решила позвонить нашему врачу Боненшмидту, потому что она думала, что я опьянела или сошла с ума. Тогда я сразу же выздоровела и поцеловала маму. Она уложила меня в постель, мы помолились, а потом пришла Элиза. Мы с ней пели песню: «Я подстрелю оленя в глухом лесу, в косулю запущу стрелу, орла собью я на лету. Я подстрелю оленя в глухом лесу». Больше всего мне нравятся слова про орла. В этом месте мы обе плачем и поем очень громко, совсем как мужчины. Наше пение напоминает мне тогда воинственные крики дикарей и звуки боевых труб.

Но тут вошла мама и спросила: «Почему ты запела такую жестокую песню? Ты ведь любишь животных, — почему ты задумала всех их убить?» Но я никого не собиралась убивать. Мне просто хотелось громко петь, а песню про гордого орла, которого сбивают на лету, я очень люблю. Потом мама сказала Элизе: «Моя золовка получила телеграмму — она вместе с дочерью должна срочно выехать лейпцигским поездом. И просит, чтобы вы помогли ей уложить вещи. Я тоже помогу. Вы не очень устали?» «Что вы, я от души рада помочь им!» — весело ответила Элиза. «Ну, а теперь спи, маленький чертенок, — сказала мне мама, — но, пожалуйста, не думай, что твой ужасный поступок будет забыт». Потом она собрала вещи жирафы и поцеловала меня на ночь для того, чтобы я успокоилась. «Теперь спи!»

Но я была слишком взволнована и не могла уснуть. Я не переставала думать о жирафе, которая скоро разляжется в спальном вагоне. Спальный вагон — это такая кровать, которая все время едет. Интереснее этого нет ничего на свете. Мне так хотелось бы хоть разок прокатиться, в своей кровати — быстро и без остановок, по всем улицам, в гору и под гору, по холмам и долинам. Я представила себе, как я вместе со своей кроватью вылетаю из окна и поднимаюсь все выше и выше, до самых туч. Внизу — дома, огни и поезда с кроватями, которые куда-то едут, в одном из них едет жирафа, а я в своей кровати лечу все дальше и дальше…