Девушка из Ипанемы

Так девушка из Ипанемы смотрела на море в шестьдесят третьем году. И сейчас, в восемьдесят втором, девушка из Ипанемы смотрит на море точно так же.

Старше она не стала. Запечатанная в свой образ, плывет себе тихонько по морю времени… А может, и стала старше — и тогда ей должно быть уже под сорок. И пусть с этим кто-то не согласится, но она уже, наверное, не такая стройная и не такая загорелая, как тогда. У нее трое детей, а от солнца только кожа болит. Может, она еще вполне хороша собой, но ведь не молода, как двадцать лет назад — что говорить…

Но уж на пластинке она точно старше не стала. Вот она, в бархате тенор-саксофона Стэна Гетца — всегда шестнадцатилетняя, нежная и стройная девушка из Ипанемы. Я включаю проигрыватель, опускаю иглу — и сразу появляется ее фигурка.

Всякий раз, слушая эту песню, я вспоминаю школьный коридор. Темный, немного сырой коридор моей школы. Высокий потолок отзывается эхом, когда шагаешь по бетонному полу. Несколько окон выходят на север, но к ним вплотную подступают горы, и поэтому в коридоре всегда темно. Темно — и тихо, как в склепе. По крайней мере, в моей памяти этот коридор сохранился до ужаса тихим.

А почему так получилось, что я всегда вспоминаю школьный коридор, услышав «Девушку из Ипанемы» — мне и самому не очень понятно. Ведь никакой связи нет. Что это, интересно, за камушки кидает девушка из Ипанемы 63-го года в колодец моей памяти?

Школьный коридор, в свою очередь, вызывает у меня в памяти овощной салат.

Огурцы, помидоры, листья салата, стручковый перец, спаржа, нарезанный кружочками репчатый лук — и все полито розовым соусом «Тысяча островов».

Это, конечно, не означает, что в конце школьного коридора у нас торговали салатами. Коридор заканчивался дверью, а за ней в двадцати пяти метрах находился неказистый бассейн.

Так почему же школьный коридор напоминает мне овощной салат? Здесь тоже, если подумать, связи никакой.

А овощной салат напоминает мне девочку, с которой я когда-то был немножко знаком.

Хотя эта ассоциация как раз вполне объяснима. Она вечно ела одни овощные салаты.

— У тебя уже, хрум-хрум, задание по-английскому, хрум-хрум, сделано?

— Хрум-хрум, нет еще. Хрум-хрум, еще немного, хрум-хрум-хрум, осталось.

Я тоже был большим любителем овощей, так что мы с ней уплетали их на пару. У нее были своеобразные убеждения: она свято верила, что если соблюдать сбалансированную овощную диету, то все в жизни будет идти отлично. Если же и все человечество перейдет на овощи, то воцарится добро и красота, а мир переполнится здоровьем и любовью. Прямо «Земляничные поляны»[1] какие-то…

«Давным-давно, — пишет один философ, — была эпоха, когда между материей и памятью пролегала метафизическая бездна.»

Девушка из Ипанемы Шестьдесят Три/Восемьдесят Два продолжает беззвучно идти по метафизическому жаркому пляжу. Пляж очень длинный, на него набегают спокойные белые волны. Ветра совсем нет, горизонт чист. Пахнет морем.

Нещадно жарит солнце.

Я валяюсь под пляжным зонтиком; из ящика со льдом достаю и открываю банку пива. Сколько я их уже выпил? Пять? Шесть? А, черт с ним. Сколько ни пей, все выходит с потом.

А она все идет себе. Бикини простенькой расцветки в обтяжку на загорелом стройном теле.

— Привет, — окликаю я ее.

— Добрый день, — говорит она.

— Пива выпьешь? — приглашаю я.

— Давай! — соглашается она.

И мы вместе пьем пиво под пляжным зонтиком.

— Кстати, — говорю я, — кажется, я тебя уже встречал здесь — в шестьдесят третьем году. И место то же, и время суток…

— Ничего себе… Так давно?

— Ну да…

Она залпом отпивает половину, и смотрит в банку через дырочку.

— Может, и встречал… В шестьдесят третьем году, говоришь? Хм, в шестьдесят третьем… Могли и встретиться.

— Ты совсем не меняешься, да?

— Так я же метафизическая девушка.

— А тогда ты на меня совсем внимания не обращала. Только и глядела, что на море…

— Все может быть, — говорит она. И смеется: — Слушай, а можно еще пива?

— Да конечно, — говорю я и открываю ей банку. — А ты что же: так с тех пор и идешь по пляжу?

— Ну да.

— И подошвам не горячо?

— Нисколько. У меня очень метафизические подошвы. Хочешь посмотреть?

— Давай.

Она вытягивает стройные ноги и показывает мне свои подошвы. Великолепные метафизические подошвы. Я легонько касаюсь их пальцами. И не горячие, и не холодные. Я трогаю их — и раздается еле слышный шум волн. И даже шум этот — очень метафизический.

Мы пьем с ней пиво, больше ни слова не говоря. Солнце даже не шелохнется.

Время стоит на месте. Ощущения затянутого в зазеркалье.

— Когда я думаю о тебе, все время вспоминаю школьный коридор, — говорю я. — С чего бы это?

— Суть человека — в его сложности, — говорит она. — Предметом науки о человеке является не объект, а находящийся внутри тела субъект.

— Хм-м, — говорю я.

— В общем, ты живи себе. Живи, живи, живи — и все. А я просто — девушка с метафизическими подошвами.

С этими словами Девушка из Ипанемы Шестьдесят Три/Восемьдесят Два стряхивает с коленей приставший песок и поднимается.

— Спасибо за пиво.

— Пожалуйста.

Бывает, я натыкаюсь на нее в вагоне метро. Тогда она посылает мне улыбку, словно говоря: «Спасибо, что угостил тогда». Мы не обменялись с ней ни словечком с тех пор — но мне кажется, наши души как-то связаны. Чем они связаны, где находится этот узел — мне не понять. Наверняка в каком-то загадочном месте, в каком-то далеком мире. В этом же узле переплелись и школьный коридор, и овощной салат, и девочка-вегетарианка с ее земляничными полянами… Чем больше так думаешь — тем чаще воспринимаешь вещи с какой-то ностальгической теплотой. А ведь где-то должен быть и узел, связывающий меня с самим собой! И даст Бог, когда-нибудь я обязательно попаду в тот далекий мир, в то загадочное место — и встречу там самого себя. Если возможно — хотелось бы, чтобы в том месте было тепло. А если там будет еще и несколько банок пива, то большего и желать нельзя. Там я превращусь в Того-Кто-Я-Есть, а Тот-Кто-Я-Есть превратится в меня. Между нами не останется ни щелочки.

Где-то обязательно должно быть такое замечательное место.

А Девушка из Ипанемы Шестьдесят Три/Восемьдесят Два и сейчас идет по жаркому пляжу. Так и будет идти — пока я не заиграю до дыр последнюю пластинку.