Девять граммов пластита

СУЕТА СУЕТ И ВСЯЧЕСКАЯ СУЕТА

Когда Лизавета появилась в студии – это произошло позже, чем обычно, – на столе ведущего трезвонили сразу три телефона, все реально действующие. Городской пиликал по-японски – нежно и мелодично, местный звенел жизнерадостно, с оптимистическими переливами, и низко, на одной ноте, гудел аппарат прямой связи с режиссерской аппаратной.

Лизавета нажала на клавишу компьютера, вместо флегматичных вуалехвостов на экране появился список программ. Она запустила программу «Информационные агентства» и только потом взяла трубку, одну из трех – прямой связи с аппаратной. Вообще говоря, соблазн проигнорировать все звонки был очень велик. Времени до выпуска оставалось немного. Только-только прочитать сообщения агентств и написать связные комментарии. К тому же Лизавета знала, что на самом деле времени еще меньше, чем по часам. Наверняка Борюсик выдернет ее по поводу медицинского сюжета, а это минус верные тридцать минут. Однако трезвон стоял неумолчный, а Лизавете не очень-то хотелось работать под аккомпанемент сводного телефонного оркестра.

Отвечать она решила последовательно. Может, кто и отвалится. Важнее всего режиссер, потому что это наверняка про выпуск. Лизавета была права: звонил режиссер с самым обыденным вопросом:

– У нас верстка не меняется? Лана говорила, что может слететь сюжет Савельева…

– Нет, все пока по-прежнему. Он сейчас монтируется.

– Тогда мы начинаем собирать.

«Петербургские новости» работали по старой, некомпьютерной технологии. Все идущие в эфир репортажи сгоняли, по возможности, на одну эфирную кассету, и уже с нее они шли в эфир. В экстренных случаях можно было запустить только что привезенный материал, что называется, с колес, но с других магнитофонов. Один стоял внизу, в студии, другие были отделены от режиссера, который командует «мотор», звуконепроницаемой стенкой. Таким образом, если в работе участвовало несколько магнитофонов, то с монтажером приходилось связываться по телефону или по селектору. Это потерянные секунды. И вообще, чем больше людей задействовано, тем выше вероятность накладок. Один секундочку подумает, другой на три секунды замешкается, третий чихнет не вовремя, в результате ведущий сидит с умным лицом в кадре и ждет, когда пустят видео. Или того хуже, напутают с тайм-кодом, и тогда вместо сюжета о лесных пожарах выскакивает материал о гололедице. Потом ведущему приходится объяснять телезрителям: «По техническим причинам вы увидели тюрьму в Мексике, а не банкет в Букингемском дворце, но зато сейчас все-таки пойдет сюжет про банкет». А в режиссерской в это время кричат и судорожно мотают кассету, ищут злополучный банкет. Поэтому режиссеры предпочитают ходить в эфир с уже собранными выпусками и любят, когда все сюжеты готовы заранее – лучше всего, если утром, в крайнем случае днем.

А корреспонденты, наоборот, тянут, носятся где-то до самого вечера, снимают, притаскивают предмонтажные кассеты в самый последний момент. Вот и сейчас режиссер беспокоится. Первым номером в верстке стоит репортаж Маневича, а тот все еще на съемках.

– Маневичу под убийство сколько оставлять? Как написано – минуту сорок?

Лизавета заглянула в свой экземпляр верстки. Прикинула время: за минуту сорок об убийстве журналиста Айдарова Саша ни за что не расскажет

– Оставьте две с половиной.

– А перебор? – тут же поинтересовался режиссер.

Перебор – это кошмар всех, кто работает в живом эфире. После него пишут служебные записки и лишают премии. Кошмар не естественный, а искусственный. Созданный глупым распоряжением студийного руководства. Даже в строгие коммунистические времена, когда каждое подготовленное слово дважды проверялось и перепроверялось, когда первая репетиция программы «Время» или «Ленинград» проводилась в четыре часа дня, а вторая шла в шесть, «технологическая минута» – своего рода страховочное время – считалась вполне допустимой. В том числе в программах, где часы были собственным элементом передачи.

Работавшие в знаменитых «Секундах» знали, что счетчик, заведенный на экран над плечом ведущего, при необходимости, пока идет сюжет, можно отмотать, чтобы прощальная улыбка появилась вместе с нулями. И это не жульничество. Просто все посчитать невозможно, люди не автоматы, ведущий может кашлянуть или замешкаться, точно так же кашлянуть или замешкаться может любой другой человек в телевизионной цепочке. И все это драгоценные секунды.

Но теперь для удобства рекламодателей, которые хотят увидеть свой ролик в точно обозначенное время, «технологическую минуту» убрали. И над сотрудниками повис дамоклов меч перебора времени.

Лизавета еще раз просмотрела верстку:

– У меня про «Тутти-Фрутти» на сорок секунд меньше. И на комментариях сэкономим.

– Как же, ты сэкономишь! – скептически хмыкнул режиссер, но все же согласился. – Ладно, Маневичу две с половиной. Убийство все-таки.

Пока Лизавета беседовала с режиссером, два других телефона продолжали звонить. Настойчивый народ, упорный. Дозваниваются так дозваниваются. Хорошо, послушаем, кто там терзает местный телефон.

Оказалось – Лана Верейская. Начала она с привычного:

– Ты где ходишь, пока я, как кочегар, уголь в топку бросаю? Почернела вся! – Это был ее любимый зачин.

– Вы же сами знаете, Светлана Владимировна. Я разбиралась с Борюсиком насчет медицинских репортажей.

– И как? – оживилась Лана.

– Все идет.

– Вот и хорошо, верстку переписывать не надо. Я почему звоню, тут тебя по вертушке достают из департамента по здравоохранению. Хочет поговорить их начальник. Этот… – У Верейской была плохая память на имена чиновников. Артистов, писателей, ученых она запоминала превосходно, а тут – ступор, барьер. – Ковалев? Коваль? Что-то кузнецкое, но с хохляцким акцентом… Что? Опять он? – Лизавета поняла, что Лана отвлеклась от телефона и разговаривает с кем-то, находящимся поблизости. – Не с хохляцким, а с венгерским. Ковач, вот кто! – Эти слова снова адресовались Лизавете. – Ты подойдешь? Он ждет на телефоне. Его секретарши с референтами, видимо, решили, что сегодня я у них работаю диспетчером. Каждые пятнадцать минут сообщали о местонахождении своего начальника: «Ковач едет в департамент… Ковач уже подъезжает… Ковач идет по коридору…» Можно подумать, я народный контроль, проверяющий у них трудовую дисциплину. Ты чего молчишь? Поднимешься?

– Пусть лучше девочки дадут мой городской, внизу. У меня запарка. Я еще даже агентства не смотрела. А лучше всего, если он вообще не позвонит.

– Дать ему, что ли, неправильный номер? – предложила Лана, но тут же отказалась от этой затеи. – Нет, милая. Тогда они опять меня в оборот возьмут: «Ковач набрал первую цифру, Ковач не туда попал, Ковач набирает номер повторно». Сами с Саввой заварили эту медицинскую кашу, сами и пенку снимайте. Кстати, тебя еще журналисты достают, хотят узнать про взорванную машину. Девочки говорят, ты уже все сказала и больше не даешь интервью.

– Правильно! Все, я пишу комментарии. – Лизавета отключилась и тут же сняла третью трубку.

– Наконец-то! Я уж думал, вы все вымерли, как динозавры, – прокричал Саша Маневич, не дождавшись даже «алло». – Лизавета есть поблизости?

– Не только есть, но и внимательно тебя слушает. И готова передать, что тебя с нетерпением ждут монтажер и режиссер, потому как для того, чтобы смонтировать двухминутный сюжет, требуются определенные усилия. – Лизавета сознательно убавила выделенное Маневичу время, чтобы в процессе торгов поднять ставку и остановиться на двух минутах тридцати секундах. Она оказалась права.

– О, хорошо, что ты здесь. Мне нужно минимум три минуты. Тут такое дело…

– В верстке у тебя минута сорок!

– Скажи Верейской, что она сошла с ума! Минута сорок – это для репортажа с кошачьей выставки. – Маневич орал как резаный, и Лизавета отодвинула трубку от уха.

– На кошек мы даем минуту.

– И спорить не буду. Ты сама, как узнаешь, в чем дело, закричишь, что четыре минуты – и ни секундой меньше!

– А что, действительно рухнул Медный всадник? – спросила Лизавета любителя сенсаций.

В последнее время в желтой прессе стало модным писать о предстоящем апокалипсисе местного, петербургского значения: мол, совсем дряхлые коммуникации, проложенные под творением Фальконе, вот-вот не выдержат, и бронзовый основатель города провалится в тартарары вместе с лошадью и змеей.

– Не трогай истукана! Я проверял, нет под ним никаких канализационных труб. А водопровод – пустяки, в крайнем случае, построят фонтан. Тут другой детектив. Настоящий. Я снял место, где убили Айдарова. И покалякал с операми. Но я сейчас тебе не из Центрального звоню, а из РУБОПа. Дело в том, что у них порезали оперативника.

– Я знаю. – Лизавета даже удивилась, что Маневич берет ее на понт, ведь она сама рассказала ему обо всем еще утром, когда отправляла на сюжет об убийстве.

– Не перебивай меня. Я знаю, что ты знаешь. Но ты не знаешь еще многого, поэтому слушай первой. Айдаров делал материал про следствие по делу «Тутти-Фрутти», и они его взяли на мероприятие, на допрос свидетеля. Как раз этот порезанный опер с ним и ездил, причем ездили они к мадам Арциевой. А на следующий день такое вот совпадение – на обоих набрасываются с ножом. Мадам, естественно, не в курсе. Она вообще дамочка несведущая.

– Ты хочешь сказать, что это она их почикала. Обоих?

– Нет, на Кадмиева, так зовут опера, напал парень в кепке и с усиками. Похож на лицо кавказской национальности.

Лизавета, у которой от этого привычного теперь словосочетания волосы на загривке вставали дыбом, как у кошки, повстречавшейся с диким кабаном, не выдержала:

– Нет такой национальности!

– Я сам знаю, что нет, – охотно согласился Маневич, – но так понятнее. Ты меня не сбивай. Значит, кавказец.

– И какое отношение к Арциевой имеет этот кавказец?

– Я же тебе говорил, кто ее общепризнанный хахаль.

– По-моему, нет. В любом случае я не запомнила. И вообще, какое отношение ко всему этому имеет ее хахаль?

– Очень может быть, что прямое. Потому как хахаль – не кто иной, как Леча Абдуллаевич Дагаев, известный юрист и депутат нашего Законодательного собрания, видный и уважаемый политический деятель.

– Как ты сказал? – Лизавета моментально вспомнила имя одного из убитых в лондонском ресторане. Того звали Лема. Но тоже Дагаев и тоже Абдуллаевич.

– Вот, я же говорил. – Чуткое ухо Маневича уловило волнение в голосе Лизаветы. – И это еще не все… Сам по себе Дагаев никаких подозрений не вызывает. И то, что он спит с владелицей булочной, никоим образом его не компрометирует. Тем более что Дагаев не женат. В остальном репутация у него безупречная: юрист-международник, преподавал у нас в университете, дел о взятках за ним не водится, с бандитами особо не связан. В общем, образец демократического политика. Приятное исключение из правил. Но! Вот тут начинается самое интересное. У него есть… точнее, был…

Лизавета уже знала, кто «был» у уважаемого политика. Брат у него был. По имени Лема. У нее похолодело в животе от дурного предчувствия. Она вспомнила дикий страх, заставивший ее сбежать из «Астории». Сейчас она сидела в строго охраняемой эфирной студии. Помимо постов непосредственно у главного входа на улицу Чапыгина, на воротах и у выезда на улицу Попова, их студию оберегали еще отдельно выделенные милиционеры. И для того чтобы пройти в студию «Новостей», было недостаточно общетелевизионного постоянного или разового пропуска. Охрана требовала бирку, удостоверяющую, что ты сотрудник именно «Новостей», или же личное разрешение главного редактора. Чужой, даже оказавшись на телевидении, в их студию не пройдет. Лизавета сидела под тройной охраной. И все равно холодный липкий ужас колотился в висках и в груди. Стыдно. Хорошо, что Маневич ее сейчас не видит.

– У него был брат. Славный такой братишка. Видный деятель заграничного чеченского подполья. Жил то в Лондоне, то в Анкаре, собирал пожертвования на святое дело борьбы за независимость. И наверное, занимался чем-то еще, потому что прошлой осенью его подстрелили в лондонском ресторане. А за простой сбор средств в пользу свободной Ичкерии в Британии не убивают. – Саша замолк. Лизавете надо было что-то сказать, но что говорить, когда явственно чувствуешь в конце позвоночника рудиментарный хвост и хвост этот дрожит, как у попавшего под прожектора зайчишки?

– Эй, ты меня слышишь? Алло! Алло! Лизавета! – забеспокоился Саша.

– Слышу. – Она с трудом выдавила одно-единственное слово и снова замолчала.

– Ну вот. Теперь эту новость о братишке-борце накладываем на яд в «Тутти-Фрутти», вспоминаем взрывы в домах, троллейбусах и метро. Как, стоит это трех минут?

– Стоит двух с половиной!

– Торгуешься, сестренка? Ладно, приеду – разберемся. Минимум две сорок, две сорок пять. Но я приеду под самую завязку, пусть построят «зеленую улицу».

– Для тебя у нас всегда «зеленая улица», – сказала Лизавета и положила трубку на место. Телефоны наконец-то молчали, можно работать. Она начала судорожно просматривать сообщения агентств. Материалы «Интерфакса» уже пришли, эту подборку Лизавета прогнала в первую очередь. Затем «Интерпост», они дали много дополнительной информации о Кирилле Айдарове. Оказывается, его посадили на «Тутти-Фрутти», освободив от всех прочих дел и заданий. «Интерпост» захотел поработать на европейский манер, приставив к громкому делу специального репортера – пусть тянет воз ежедневных информаций и еженедельных аналитических статей. Но Кирилл успел подготовить только две.

Практически все агентства упомянули про убийство коллеги. Кто-то ограничился коротким сообщением, другие представили обширные материалы. В связи с убийством все вспоминали о теракте в «Тутти-Фрутти», о взорванной «Герде», о том, что Лизавета и Айдаров делали репортажи об отравленном хлебе. «Информационный террор преступного мира!», «Криминал наступает на горло свободной прессе!», «Правительство не может гарантировать право на жизнь и на информацию!» – кричали на разные голоса агентства. Уже появились пространные интервью с экспертами и аналитиками. Уже всевозможные фонды разрабатывали разные варианты сценариев – как поступит президент, чему будет посвящен следующий брифинг главы его администрации, какие меры примет министр внутренних дел. «Интерпост» разразился грозной филиппикой и пообещал вознаграждение в пятьдесят тысяч долларов тому, кто поможет найти убийцу.

Агентства перечисляли всех репортеров, погибших или убитых при исполнении служебных обязанностей. Этот список был достаточно спорным. Почему-то считалось, что журналист на посту – двадцать четыре часа в сутки и выполняет профессиональный долг, даже когда пьет пиво у ларька, а его в это время бьет по голове окрестная шпана, прельщенная бумажником с двумя сотенными купюрами. Побить на улице могут не только журналиста, но и токаря, врача или учительницу. Уличная преступность опасна тем, что не разбирает лиц и званий. А особый профессиональный риск репортеров тут ни при чем, разве что рабочий день у них смещенный и им чаще, чем другим, приходится поздно возвращаться домой.

Лизавета не собиралась делать акцент на угрозе для жизни журналистов. Острота ситуации была в другом: террористы доказали, что могут одномоментно уничтожить множество людей, и для этого вовсе не обязательно применять взрывчатку. Ежедневная норма выпечки в мини-пекарне – триста килограммов хлеба. Еще пять видов булочек и рогаликов, их пекут тысячами. Один сдобренный цианидом замес – и в результате сотни трупов. Плюс паника, страх. Убивать вовсе не обязательно, вполне достаточно напугать – этого большинство террористов и добивается.

Лизавета распечатала все относящиеся к убийству Айдарова материалы, заодно зацепила и прочие важные события дня. Разложила листочки по темам. Внимательно прочитала, что пишут другие о теракте и последующей смерти репортера. О том, что ранен еще и оперативник, никто не пронюхал. «Новости» будут первыми, и надо подать этот материал как следует. Лизавета вышла из программы «Информационные агентства», открыла «Word» и начала писать первый комментарий.

«Здравствуйте, сегодня двадцать пятое апреля, вы смотрите „Петербургские новости“. Сегодня в нашей программе вы увидите…» – дальше пойдет анонс сюжетов и подводка к репортажу Маневича.

В анонс Лизавета вставила и сюжет Саввы о Счетной палате и манипуляциях с бюджетными «здравоохранительными» деньгами, и репортаж о диализе. Для страховки. Выбросить проанонсированный репортаж довольно сложно. Правда, можно выкинуть анонс сам по себе, но Борюсик не всегда об этом вспоминает. По телефону Лизавета прочитала текст Верейской – та чаще сидела в отделе информации, а не за специальным столом выпускающего в студии. Это было, в целом, правильно: редактор должен сортировать информацию, а готовый текст можно просмотреть где угодно. Лана утвердила анонс, и Лизавета побежала на второй этаж в монтажную, чтобы его начитать. Кстати, поговорка «репортера ноги кормят» имеет прямое отношение и к ведущим «Новостей», даже если они не ездят на съемки. И без съемок хватает: нормально работая – что-то начитать, что-то проверить, отсмотреть видео, проконсультироваться с выпускающим, – за день набегаешь по лестницам этажей двадцать-тридцать.

После начитки Лизавета вернулась на первый этаж в студию и принялась писать подводку к репортажу.

«…Отравленный хлеб в мини-пекарне „Тутти-Фрутти“ и гибель журналиста, занимавшегося расследованием этого теракта, доказывают: террористы не боятся, что их вычислят, они спокойно звонят и в средства массовой информации, и в ФСБ. Террористы не боятся громких угроз и заочных санкций на арест, но они боятся быть узнанными. Убит журналист, который, возможно, приблизился к разгадке дела „Тутти-Фрутти“. Корреспондент „Петербургских новостей“ Александр Маневич выяснил, что в тот же день, то есть вчера, пытались убить и оперуполномоченного, с которым работал Кирилл Айдаров. Причем два преступления – убийство и покушение – совпадают даже в деталях. Итак, смотрите репортаж…»

Чей репортаж увидят заинтригованные телезрители, Лизавета написать не успела. Опять зазвонил телефон, городской. Номер телефона, стоящего на столе ведущего в студии, знают только свои. И еще господин Ковач. Скорее всего, это он ее и добивается. Долго же он набирал номер.

– Здравствуйте. Могу ли я попросить к телефону Елизавету Алексеевну? – Голос спокойный, тембр приятный. Вежливый господин – потрудился выяснить отчество.

– Я вас слушаю. Добрый день, – ответила Лизавета. День – это, конечно, натяжка, на часах половина седьмого вечера, но приветствие вырвалось машинально, у них действительно день в разгаре, новостийный рабочий день.

– Это Олег Иванович Ковач. Председатель департамента по здравоохранению. Мы не знакомы, но…

– Очень приятно вас слышать. – Лизавета старалась говорить беззаботно и весело. – Почему же не знакомы, я несколько раз была на пресс-конференциях.

Она присутствовала на первой встрече с журналистами бывшего главного врача большой многопрофильной больницы, внезапно ставшего министром в правительстве города, и ей понравился лысоватый очкарик в поношенном костюме и с мягкими интонациями доктора Айболита. Тогда он еще не перешел с точки зрения эксплуатируемых на позиции эксплуататоров, еще не научился держать линию чиновничьей обороны. Связно говорил о недопустимо скудном медицинском бюджете, который все равно не выполняется в полном объеме, о необходимости помочь врачам и больным, о строгом контроле за денежными потоками и погашении долгов больницам и поликлиникам. Правда, достаточно скоро он переоделся в дорогой костюм, да и на вопросы о финансовых делах стал отвечать не столь однозначно и категорично.

– Я вас тоже много раз видел на экране, но лично мы не знакомы. – У Ковача по-прежнему был голос врача-педиатра, спрашивающего «Как дела, дружок, что же ты расхворался?» – Жаль, что приходится знакомиться вот так, по телефону, но дело не терпит отлагательств.

– Я вас слушаю, только по возможности коротко, до выпуска чуть больше часа.

– Понимаю. Мне стало известно, что готовится репортаж о деятельности моего ведомства…

– Да. По материалам Счетной палаты. – Лизавета решила перехватить инициативу. – Ваш заместитель, а также представитель «Фармакапеи» прокомментировали этот материал.

– Знаю. Я, собственно, ничего не имею против. – У Лизаветы даже дух захватило. Может, надо было ехать прямо к нему? Может, он только костюмчик сменил, а под изделием лондонского портного – все еще честный доктор? Ковач опроверг ее предположение почти моментально: – Палата проверяла нас весь прошлый год. Я тогда не работал. Клубок склок, доставшийся в наследство от предшественников, и мне мешает работать.

Вот оно что! Оказывается, прошлые грехи не имеют к нему касательства. Лизавета не будет его разубеждать и сообщать, что в документах Счетной палаты есть копии контрактов этого года и там, за небольшими изменениями, все те же имена и названия фирм.

– Тут другое… Я не собираюсь давить и требовать, вы журналисты, ваше дело информировать общество о наших делах. Но мне сказали, что милиция проверяет, не связан ли взрыв в вашем автомобиле с подготовкой этого репортажа… – Ковач замолчал, явно ожидая реакции.

– Насколько я знаю, такая проверка идет.

– Вот. И я хочу вам сообщить, что эти события никак не связаны. Одно к другому не имеет ни малейшего отношения. Поверьте мне… – Городской министр здравоохранения снова замолк.

– Допустим, я вам верю. – Лизавета никак не могла уразуметь, к чему он клонит. Задергался и боится, что в репортаже их обвинят в чисто бандитском способе решения проблем с прессой? Или проведал, что на медицинскую версию милицию навели они с Саввой, и хочет их разубедить? Чего он добивается?

– Нет, не допустим, это в ваших же интересах.

– В смысле?

– У нас конфликтная ситуация. Снять репортаж с эфира, каким бы он ни был, я мог бы через пресс-службу мэрии, вы это знаете. – Лизавета действительно знала, что одного-единственного звонка начальника департамента по печати и связям с общественностью директору их студии хватило бы с лихвой. Борюсик встал бы по стойке «смирно» и напрочь выкинул бы из головы газеты, которые могут опередить с разоблачениями. Сенсация – это хорошо, а устойчивое кресло и просторный кабинет с референтом гораздо лучше.

– Но снимать материал я вовсе не собираюсь. Я забочусь о вашей безопасности. Какие бы ни были у меня отношения с противной стороной, мы общаемся. И я наверняка знаю, что ничего подобного они не делали, поверьте! – Ковач убеждал ее так, как убеждают ребенка проглотить горькую пилюлю. – Можете рассказывать все, что угодно, но знайте: к департаменту здравоохранения этот взрыв не имеет никакого отношения. Вы мне верите?

– П-предположим. – Лизавета даже растерялась. Она ждала от Ковача яростных нападок на зловредных, мешающих работать писак, тихих увещеваний, просьб погодить с выводами, обещания уволить с работы, а вместо этого услышала довольно странное предупреждение. – И что дальше? При чем тут мои интересы? Мои интересы – это честный материал…

– Да, безусловно, никто и не сомневается. – Ковач потерял терпение. – Ваше право истолковать мои слова как угодно… Но посудите сами: если репортаж о моем ведомстве и взрыв машины никак не связаны, то значит, тут что-то другое… Ведь так?

– Так. То есть вы советует мне быть осторожной?

– Опять передергиваете. Шантажиста из меня делаете! Я вам не угрожаю, я просто говорю о том, что знаю. Понятно?

– Вполне. Спасибо, что позвонили. Я рада, что против репортажа вы не возражаете, а то чиновники часто обижаются на прессу, причем напрасно, ведь мы зеркало…

– Да-да, но запомните мои слова. До свидания.

– Всего доброго.

Впечатление от разговора получилось двойственное. Человек вроде подставляет себя под критические стрелы, готов хоть на плаху, хоть в тюрьму, что не вписывается в картину общей интриги. Конечно, в махинациях с бюджетными деньгами у Ковача есть свой интерес. И репортаж не может не ударить по этому интересу. А он печется о безопасности Лизаветы, и более ни о чем. Надо подумать. Покрутить варианты. И лучше с Саввой – он знаток чиновничье-бюрократической механики, знает, куда какую гирю вешают, чтобы сила действия не равнялась силе противодействия. Но это потом. Сейчас – комментарии.

Лизавета повернулась к экрану компьютера и обомлела. Посреди ее текста в окошечке другой текст – выскочила компьютерная записка или скорее телеграмма:

«Не могу дозвониться. Что за взрывы? Немедленно сообщи по почте. Люблю, Сергей».

Нашелся, голубок. И явно беспокоится, в записке никаких цветочков, шуточек. Строго и по существу. Правда, нет и объяснений по поводу его поведения в «Астории». Или он считает, что это в порядке вещей? Дозвониться не может! Да она два дня просидела у телефона, как пожарный!

Лизавета успокоилась и разозлилась одновременно. Хорошо, что с ним все в порядке, но обращаться с собой по-хамски она не позволит. За кого он ее принимает? Задергался. Узнал, что ее автомобиль подорвали. А когда она, как дура, сидела в номере, не беспокоился? А когда она с ума сходила дома, тоже развлекался? Пусть подергается! Никаких электронных писем! Хватит!

Лизавета оборвала поток собственного возмущенного сознания. На мысленные препирательства с Сергеем нет времени. До выпуска меньше часа, а в запасе всего один комментарий…